Скрепы нового мира (Анизотропное шоссе, III)

2. План там правит бал

Москва, апрель 1931 (9 месяц с р.н.м.)

До второго гудка остались минуты. Серые угрюмые люди из серых домов спешат в каменную клетку Электрозавода.[45] Я один их них, жалкая капля в водовороте человеческой реки. Я такой же как все. Мы променяли свежий сумрак весеннего утра на возню у тяжелых машин. Мы ненавидим бурый кирпич стилизованных под крепость стен и спрятанные за ними закопченные палки фабричных труб. Нас тошнит от вида идущих где-то рядом начальников, друг друга и собственного недобритого отражения. Вдобавок, персонально меня бесит растянутый между семиэтажными башнями проходной плакат с профилями Ленина и Сталина.

Перед распахнутыми дверями мужчины резко ускоряют шаг, женщины бегут: скорее, скорее в одну из очередей к табельным часам. К сожалению, тут нет огромных досок под номерные жестяные жетоны, нет и ленивых табельщиков, считающих недостачу с щедрой пятнадцатиминутной заминкой. Буржуйская механика пробивает время на бумажке с точным бездушием, стоит опоздать на долю секунды, и бухгалтерия без малейшей жалости вырвет штраф из получки. Рабочие пожинают плоды советской индустриализации — Электрозавод, вне всякого сомнения, новейшее предприятие Москвы, копия одного из предприятий немецкого концерна AEG. Еще важнее то, что он заказан и построен в тучные годы первого НЭПа,[46] тогда большевики еще не экономили на таких мелочах, как автоматизация кадрового учета.

Своя очередь всегда самая медленная. Минута, вторая, третья… наконец я впихиваю узкий листик личного табеля в прорезь часов, давлю на рычаг штампа, есть! Успел! Лезу за часами, посмотреть, сколько осталось на сей раз, но тут же останавливаю руку — тоскливый вой молотом бьет в уши.

— Су…и, — дежурно матерюсь я вполголоса. — Опять ползти до цеха под гудком!

Хотя большой разницы нет, следующие пять минут от паровой сирены спасения не будет нигде. Никто не знает, зачем пытать уши людей так долго, но изменить ничего нельзя — деды терпели, да нам велели.

— Лимонщик, не спи, замерзнешь! — неожиданный толчок в плечо едва не снес меня с ног.

— Семеныч! — возмущаюсь я. — Тебя как человека просил поберечь ребра!

— Ничо! — бригадир неловко прячет ухмылку в жидких усиках. — Мясо ужо заросло, вчера сам видал!

— Если бы, — по утрам мне особенно хорошо удаются мученические гримасы. — Каждый день микстуры глотаю, а все равно, при восстановлении иннервации сенсорных рецепторов[47] как кнутом стегает.

Таких умных слов наш бригадир не знает, поэтому на всякий случай смущенно хмыкает, мнет в пальцах вонючую самокрутку, и наконец, переводит на знакомое:

— Ну так идем, што ли…

— Никакого уважения к ранбольному, — притворно стенаю я… и переигрываю.

— Шире шаг, шире, — щерит зубы почуявший фальшь Семеныч. — Носочек тяни, симулянт!

— Торопишься? Боишься, ребята без тебя опять набедокурят? — мне не надо долго искать повод для ответной издевки. — Вчера, например, ка-а-а-к врубят на прогоне тридцати пяти кварник сразу под нагрузку, без прослушивания на холостом. Скажи спасибо, газовая защита сработала штатно, а не как обычно!

— Однох…йственно разбирать бы пришлось…

— Заодно от стен кое-кого отскребать!

— Не пужай, ужо пужаные!

— Стяжные болты без изоляции зачем на прошлой неделе в магнитопровод напихали? А ведь это неизбежный «пожар» стали! И ведь еще упирались, прям как бухарские ишаки, переделывать не хотели.

— А то сам не знаешь? Картонные гильзы кончились!

— Самодельные накрутить мозгов не хватило?

— Так это, все одно лаком затянет!

— Кто воздух из бачка термосифонного фильтра не выпустил и масло вскипятил? — вкрадчиво интересуюсь в ответ я. — Силовые шины по высокому марсиане наперехлест сварили? Мало? А кувалдой изолятор на место осаживать чья светлая идея? Это же надо, еще умудрились рацуху на этот варварский метод подать! Красивый лотерейный билетик от «Займа идей» уже получили?[48]

— Не только билетик, но и премию! — в голосе Семеныча неподдельная гордость. — Комиссия со Сталинского райкома приезжала, так директор обязал администрацию любое предложение в течении суток рассматривать…

— Пора по-новой изобрести технологию молотково-кувалдовой зачеканки трещин после сварки! — в притворным воодушевлением воскликнул я. — Эффект с гарантией, пока трансформатор дотрясется по железке на другой конец страны, в нем и капли масла не останется!

— Ты нам это, не мешай закончить пятилетку за три года! — уже всерьез бычит Семеныч. — Шепну профкомовцам, ужо будешь знать!

Пора сдавать назад.

— Сам будешь по техкартам с немецким словарем ползать, — отшучиваюсь я. Про себя же добавляю: «благословенно то время, в котором принято для начала стучат в профком, а не сразу шлют анонимку в ГПУ».

Угораздило меня попасть в детский сад, по нелепой случайности названный ударной хозрасчетной бригадой. Семеныч младше меня на год, месяц как разменял четвертак; он тут единственный как бы инженер с как бы дипломом. Марксизмом подкован что призовой рысак, однако профильные знания застряли на втором правиле Кирхгофа. Уравнения Максвелла держит за шаманизм, мегомметр мнит трасфлюкатором с Нибиру. Уровень образования остальных ФЗУшников и ФАБзайцев оценивать страшно. Дирекция недавно попробовала, да так перепугалась, что вместо культармейских кружков ОДН открыла полноценную вечернюю трехгодичную школу ликбеза на тысячу мест.[49] Зато энтузиазм у всех пузырится как уран в реакторе, запрячь в умформер — хватит осветить жилой квартал.

Живут члены бригады производственно-бытовой коммуной.[50] То есть не во имя торжества идей мирового коммунизма, но ради крыши над головой и профита от совместного хозяйства. Общая комната в бараке, общий койко-фонд, общие деньги на газеты, трамвайные билеты, махру, обеды, походы в кино. Один для всех чайник чая с утра и бачок каши на ужин. Новые вещи — строго по очереди, с разрешения собрания. На первый взгляд — дикий идиотизм, но в нем есть своя «сермяжная правда». Коммуна — суть примитивный клан. Единственная защита от опасностей выбора… даже если он заключается в метаниях между булкой хлеба, походом с девушкой в кино или новыми штанами.

Свобода — детям не игрушка. Особенно в советском социуме, который недалеко ушел от первобытного концлагерного: «сегодня умри ты, а я умру завтра».

Коммунары безмерно сильны в заводских интригах. Чуть не первым делом они подмяли под себя лучший по деньгам участок окончательной сборки,[51] он же, по сути, участок предпродажного ремонта. Да вот беда, манипулировать чужаками оказалось не в пример сложнее, чем старшими товарищами-большевиками. Не прошло и недели, приставленный в помощь ответственный член КПГ сбежал от повернутых на идеологии ксенофобов домой в Берлин. Обиженные потерей места местные специалисты отказались и пальцем пошевелить в пользу страдающей коммунистической мегаломанией молодежи. Опыта нет, вся документация и технологические карты на немецком. Дело встало.

Кинули клич, сперва по классово близким комсомольцам, потом, в отчаянии, — всем желающим. В шутку, чтобы отказали с гарантией, я потребовал от поборников всеобщего равенства и братства две ставки. Те подергались в бешенстве… но, ко всеобщему изумлению, согласились. Принесли свою честь и совесть на алтарь великой мечты — пятилетки за три года. Мне же прилепили кличку «лимонщик», то есть богач-миллионер, и загнали в тупик. Назад не сдашь — комсомольцы народ злопамятный и против врагов дружный, заспинные смешки превратят жизнь в ад. Вперед — без дозы нейролептика к заводу страшно подходить; ненависть и презрение в каждой паре глаз.

Пришлось терпеть — коль попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. То есть, во что бы то ни стало, докажи превосходство пролетарской сметки над продажной девкой буржуинской науки. Сделай то, что досель не смог никто — потому как инженеры AEG свою кислую капусту с сардельками едят не зря, техпроцессы вылизаны до блеска. Каждое движение вокруг стапеля учтено до секунды, тем более, не так уж оно и сложно. Высоковольтный трансформатор тридцатых никак не rocket science, так, глупая махина трехтонная, с газетную будку размером. Движущихся частей нет, железо толстое, шины медные, широкие, допуска большие. Краска и то, лишь по названию диковинная kugelblau, на деле — обычная шаровая. Всерьез навредить такой бандуре невозможно… казалось бы.

Не учли капиталисты пролетарских талантов.[52] Брак идет от поставщиков сырья, на алюминий и медь нельзя смотреть без ужаса. Брак гонят литейщики, станочники, намотчики, тянульщики, термисты и инструментальщики. Брак трансцендентен, чудовищен и вездесущ. Он в раковинах литья, волнах проката, рваных обмотках, протухшем лаке, сорванных резьбах, гнутых корпусах, расползшихся крепежных размерах. От брака нет спасения, он не помещается в немецкий тайминг примерно как библейский верблюд не пролазит в игольное ушко. Поэтому основная сборка, в отличии от окончательной, ведется «по возможности», что есть, что смогли, на что хватило времени.

В погоне за планом товары для совграждан так и отгружают, «не нравится — не бери, очередь длинная». Однако тяжелая энергетика идет исключительно на стройки пятилетки, возить неработоспособный металлолом из одного конца страны в другой не могут себе позволить даже большевики. И вот участок контроля качества превращается… в ремонтный. Лишние, неучтенные планом рабочие и специалисты, особые техпроцессы, не прошедшие через жмотов из AEG финансовые фонды. Свобода и анархия, штурм, напор, словом, идеальное место для внедрения уникальных технологий следующего века.

Одна «маленькая» проблема: высоковольтные трансформаторы очень мало изменятся за следующие сто лет. Да и вообще, все принципиальное нужное в электротехнике «изобретено до нас». Генераторы электростанций синхронные, сети электроснабжения на переменном токе, на нем же работают простые двигатели. Сложный управляемый электропривод, наоборот, исключительно на постоянном. Скорость вращения дешево и сердито регулируют реостатами в обмотках возбуждения, особого горя не знают. Выпрямляют ток кенотронами[53] или ртутными вентилями, в маломощной радиотехнике — экспериментируют с новомодными купроксами[54]. Промышленная автоматика примитивна до дрожи, сервоприводы с контролем положения — уже высокая, как правило военная наука. На лампах — в теории — можно собрать что-то уникально-лабораторное, но никак не более того. Поэтому серьезные перемены в отрасли надо ждать лишь после освоения полупроводников.

Так гора родила мышь. Образования и кругозора будущего хватило ровно на четыре автомобильных колеса. Без всяких шуток — с моей подачи колеса от древнего Фордика приделали к ручному козловому крану-трехтонке, чтобы без помех катать его по гравию и мерзлой земле. А затем пробили стену цеха, расширив тем самым испытательный полигон далеко за пределы отведенной регламентами AEG территории. Механизация на уровне лучших демидовских мастерских,[55] но неквалифицированный труд в СССР и стоит примерно как в петровской России; вчерашние крестьяне с удовольствием готовы отдать свои руки за жратву и койку в бараке, одну на двоих. Зато выставить на высушку и проверку вместо десятка коробок сразу полсотни — не проблема. У бригады появился маневр по срокам, возможность запускать параллельные работы и временно каннибализировать необходимые детали.

Через месяц количество отгруженных трансформаторов прыгнуло вверх чуть не вдвое. Жить стало лучше и веселее. Ну а почетная грамота от заводского бюро ВЛКСМ так и вовсе примирила нас с бригадиром. Но и только, остальные коммунары по прежнему видели во мне скорее классового врага, нежели коллегу.

За обсуждением заводских сплетен мы как-то совсем незаметно вывалились из раздевалки на свой участок.

— Бл…ть! — выматерился Семеныч. — А чего они все синие с утра?!

— Парторг, мать его, — я с трудом удержался от плевка. — Вон смотри, на вчерашнем нежданчике напильником дергает.

В цехе, мягко говоря, не жарко. Если коллектив мельтешит в синих рабочих комбезах, значит рядом высокое начальство, без вариантов. В обычное время все таскают на себе серые ватные телогрейки.

— Может нам дело какое изобресть? — засуетился Семеныч.

— Поздно, — хмыкнул я.

Длинный и тощий как день без хлеба, Васька-парторг уже радостно скалит зубы в нашу сторону из рябого месива щек.

— Учись, бригадир, вот так надо! — махнул он рукой в сторону работающих «с огоньком» ребят. — А ты, белоподкладочник,[56] — добавил персонально мне, — какого х…я от коллектива отрываешься? Быстро схватил напильник и впер-р-ред!

Делать нечего. Василий Крамер хоть обиженный на голову с детства, но все же из цехового треугольника. Да и не сказать, что он так командует со зла — завод не институт благородных девиц, более сложные лингвистические конструкции рабочие просто не понимают.

Принимая из холеных начальственных ладоней инструмент, я с удивлением уставился на объект работы:

— Еб… зачем?! Зачем на дерьмовом фланеце дырки распиливать? Он же на прихватках пока, в секунду кувалдой сковырнем, девчонки пересверлят как положено! А я бы тем временем разобрался с нарушением симметрии на семнадцатом, или хоть листы магнитопровода по-человечески расклинил на тридцать третьем…

— Девчонок пожалей! — хлопнул меня по плечу парторг вместо «до свидания». — Партия сказала: «надо!»

— Они же не в ручную шоркают, — скривился я в спину Ваське.

Вот так всегда. Получить сверхнормативные детали с основного производства взамен бракованных за гранью реальности. Там свои начальники, свои планы, через заводскую бюрократию мелкие вопросы тянутся месяцами. Системно тоже не выходит, за шаг в сторону от священных регламентов AEG директорат полным составом отправят на Соловки, а то и прислонят к холодной подвальной стенке. Немецким инженерам, в свою очередь, никогда не понять, как рабочий умудряется просверлить в несчастном фланце шесть отверстий из положенных двенадцати. И ладно бы равномерно по окружности, глядишь оно бы сдюжило, нет же, все с одной стороны!

Очевидное решение пробили еще до коммунаров — усилили ремонтную бригаду своими станками и станочниками. Техника превосходная, взять к примеру сверловку: на нее выделили новейшие camelback'и от Renner, 1928 года выпуска. Настоящие мерседесы по меркам отрасли: индивидуальный электропривод, сбалансированная закрытая трансмиссия, ничтожное биение. А вот набора кондукторов нет, как нет и стабильного потока деталей одного типа. Оно и понятно — сегодня напортачат тут, завтра там, детерминизм отсутствует как класс. Посему каждую хрень нужно сперва зажать в тяжелые универсальные тисы, затем винтами-крутилками выставить в должное положение, а уж потом… никто подобной чепухой не занимается. Девчата сверлят с руки — быстрее, быстрее, еще быстрее. Какая уж там точность, ладно если в полсантиметра попадут.

Обычно хватает даже этого. Там поставить через шайбы болт потоньше, тут кувалдой прировнять, вторую-третью прокладку засунуть, глядишь края и стянутся. Но бывает не везет, и тогда никуда не деться, бери напильник да подгоняй по месту, с утра и до забора, то есть пока вся обвязка на место не встанет. Обычно этим Колька занимается, простофиля и балбес лет восемнадцати, с oвaльным, как яйцо, безусым лицом. Он и сегодня тут, соседний фланец шкрябает, а я волей высокого начальства его развлекать приставлен. Нерационально, но с другой стороны, почему бы и нет?

— У тебя с Нюркой-то срослось? — поинтересовался я для завязки разговора.

— Эт которой?

— Ну даешь! Забыл что ли? На прошлой неделе гривуазное письмо за тебя писал!

— А-а-а, да таж из рязанских. — Колька на всякий случай прямо через картуз почесал рукавицей затылок. — Покуда не знаю, до ей жеж по железке ехать надоть.

— У тебя их вообще сколько?

Спросил и пожалел. Колька отставил инструмент, сбросил рукавицу.

— Нюрка с мыловарни «Свобода», это раз, — загнул он палец. — Нюрка банщица, — в ход пошел второй палец. — Белобрысая Нюрка с Малой Бронной…

— Стой, стой, — поспешил я остановить перечисление. — Давай уж пилить!

— А те че, имя в душу запало? — продолжил тупить Колька. — Айда с нами к девкам, подведу к той Нюрке, что буржуазка. Ох и справная краля, не зря Адорой кличут. Да больно уж дорого берет! Но ты-то лимонщик, червонцев без счету гребешь, поди как отыщешь на ее серебрушек.

— Вы что, и к проституткам всей гурьбой ходите? — от изумления я чуть не обломил в дыре напильник.

— Пятерками! Чтоб скидка хорошая вышла, да по разу в неделю у всех получилося. А ежли реже, то дохтура говорят, для здоровья шибко вредно.

— И коммуна по всем деньги централизованно распределяет?!

— Дык! Наши ребята все с пониманием![57]

— О святой Фарадей, — схватился я за голову. — Черт с ней, с любовью до гроба, но совсем без чувств как-то стремно! На заводе же отбою от девчонок нет! Выбирай какая нравится, да тащи в кино или театр. Глядишь и сладится. Или им тоже предложишь ходить к этим, которые проституты? По пять подружек за раз, для дисконта?

— Нече ругаться, — обиделся Колька. — Мы, коммунары, люди сознательные. Некогда нам за каждой юбкой бегать, покуда пятилетка не сдана. Не чета всяким белоподкладочникам!

— Не срывайте маски, вдруг под ними морды, — злобно пробурчал я в ответ.

Навел мосты с коллективом, называется. Ведь не жалко ни капли, даже наоборот, полигамную мужскую сущность слегка царапает зависть: у Кольки в каждый выходной трах по-новому. Стоит, опять же, подобное развлечение в СССР сущие гроши. Но чтоб раз в неделю коллективно строиться и с песней направляться на физиологические процедуры? Да еще оправдываться проклятой пятилеткой?! Ну уж нет!

Под размеренное шарканье стали по металлу в голове крутилась всего лишь одна мысль: куда бы подальше свалить от коммунара Кольки и тупой работы. Злость хороший мотиватор — уже через полчаса появилась идея, а чуть позже — детальный план.

— Пойду, — бросил я Кольке, — найду Семеныча.

Ответа не было, да я его и не ждал.

Поиск много времени не отнял. Раскидав текучку по коммунарам, бригадир плотно уперся рогом в замысловато дурящий семнадцатый. Инструкция четкого ответа не давала — очевидно, разом наложилось несколько дефектов. По моим прикидкам, остолопы на сборке перепутали начало и конец вторички на третьей обмотке при включении звезда-звезда, вдобавок к этому на четверть не домотали меди по высокому на первой и одновременно устроили межвитковое на второй. Но коли Семеныч трусливо бросил меня погибать с напильником — пусть расшибает лоб самостоятельно. Или, назло премии, отправляет агрегат обратно, в полный демонтаж.

Предложение я выкатил в лоб, без приличествующих моменту расшаркиваний:

— Меняю сегодняшний день на рацуху с действующим образцом.

— Прямо таки целый день?! — с ходу решил поторговаться Семеныч.

— Всего лишь день, — нажал я. — Сокращу количество брака при сверловке примерно процентов на десять.

— Ого! — крылья широкого бригадирского носа хищно дрогнули. — Долго? Затраты на внедрение?

— Посильно, — небрежно отмахнулся я. — Полпуда железа, моток медного провода, выключатель, по литру спирта и лака, вроде как… — тут я вспомнил о ненасытной прорве домашней печки: — И куб упаковочных досок!

— Бери! — Семеныч поспешно выудил из халатного кармана обмусоленный до густой синевы химический карандаш. — Сейчас, черкну записку.

Ишь засуетился-то как, будто повышенное обязательство перед ВОИЗ подписал!

— Еще книжку ударника до конца месяца, — поспешно дополнил я список требований.

— Ох, ну ты и лимонщик!

— По вопросам пятилетки, — злосчастный напильник лег в руки бригадира, — торг неуместен.

Сами прилепили кличку богача-мироеда, сами и мучайтесь.

Инновация не казалось особо сложной в теории, не выявилось проблем и в исполнении. Сделать на Электрозаводе за поллитра спирта две плитки электромагнитов размером с половину листа писчей бумаги быстрее и проще, чем пройти миссию в Counter-Strike. Установить магниты на тавр-бегунок и закрепить последний в тисы сверлильного станка — не вшей вывести. Еще проще расчертить набор из нескольких пластин толстой жести под все возможные варианты. Теперь для работы достаточно выбрать нужный контур, положить на него деталь, повернуть крутилочку выключателя… все, деталь держится мертво даже за один край, половиной на весу, то есть нет особых проблем ни со сложной формой, ни с размером.

Девушкам-сверловщицам инновация понравилась. Понятно, удобно, да и как-то безопаснее, все же не рукой тяжелую железяку держать. Скорость работы не упала, скорее чуть-чуть возросла. По браку сказать до наработки статистики сложно, но обещанная десятина отнюдь не кажется фантастикой. Короче говоря, на перерыв я уходил в самом лучшем расположении духа: теперь и дрова в хозяйстве есть, и спирта целая бутылка, и страдать напиллингом коммунарам предстоит заметно реже. Плюс к тому, можно зависнуть в заводской лаборатории на целых полсмены. Пусть мелочь против привычного вечернего часа-двух, но и дней до весны осталось всего ничего, только-только успеть протолкнуть через администрацию настоящее, достойное пришельца из будущего изобретение. Такое, что навсегда впишет мое имя в историю нового мира.

Обед — несомненно лучшее время дня. Лучше лучшего только обед в устроенной по немецким проектам заводской столовой, достойной доброго слова даже с точки зрения стандартов двадцать первого века. Шутка ли, плац общего зала заставлен стильными импортными четырехместными столиками и стульями со спинками. Тонкие спички колонн держат изящные фермы перекрытий. По периметру, вдоль разбитых окнами стен, ряд кадок с монументальными пальмами. Можно было бы принять за недорогой ресторан, да только люди тут все те же, что в любой рюмочной — жадно орудуют ложками в тарелках, не снимая кепок и телогреек. Хорошо хоть лаптей нет, какая-то умная голова из администрации не выдержала позора, кроме спецодежды рабочие бесплатно получают кожаные сапоги или ботинки, вдобавок к ним — деньги на поддержание своей обуви в человеческом виде.

Электрозавод заботится о кадрах всерьез, возможно больше, чем они того заслуживают, эдакая крепость благополучия посреди полуголодной Москвы. Стандартный обед — целых восемьсот калорий, честных, без воровства и недовеса. Вместо городских лавок и рынков — закрытый распределитель со своими буфетами, продмагами, обувью и одеждой. Снабженцы бьются за бартер как львы, а совхоз около Раменского так вообще, тупо входит в штат завода на правах сельскохозяйственного цеха. На вредном производстве молоко, в душевых и туалетах не переводится горячая вода и мыло, одиноким матерям предоставляют бесплатные садики. Заборные книжки дают не только на работников, но и их иждивенцев. Далеко не рай, конечно, но выжить на одну зарплату можно. Если не пить и не болеть.

Но сегодня мне не надо подыскивать местечко в плотно забитом общем зале. Спасибо «Ударнику N1» товарищу Бухарину, для ударников коммунистического труда на каждом приличном заводе предусмотрено усиленное питание, отдельный угол, столы со скатертями и симпатичные официантки-подавальщицы в белых крахмальных чепцах.

Уселся за ближайший, готовый стартовать столик; знакомых у меня тут нет, все чужаки.

— Хорошего аппетита, товарищи!

— И тебе приятно кушать, — неспешно пробасил в замоскворецкую бороду дедок напротив.

Сидящие по бокам, судя по фасонным черным картузам и застегнутым под горло жилетам, мастера из лампового цеха, отделались степенными кивками. Какая-никакая, а все ж культура! Занятые тяжелым физическим трудом сюда не попадают: книжечки едовых привилегий чудесным образом разошлись исключительно по менеджерами среднего и низшего звена.

Габардиновый непарный пиджак, надетый к обеду, выдает во мне равного, поэтому в разговоре коллеги не стесняются ни капли:

— Начальнички х…евы снова поганой погани людям наварили, — брезгливо передернулся левый мастер от запаха из супницы, водруженной официанткой на середку стола. — Где берут-то ее столько?

— Вовсе совесть потеряли нехристи, уж третья неделя пошла! — с готовностью подтвердил правый. Затем сощурил в мою сторону глаза под начавшими седеть кустами бровей: — Скажи-ка нам паря, когда хоть малая мясинка в супе будет?!

— Года через два…

— Ох-хо, грехи мои тяжкие, — избавил меня от продолжения проголодавшийся дедок.

Ловко потянулся к поварешке, мешанул, зацепил со дна погуще и потащил капустно-пшенное варево к себе в тарелку. Следом утянули пайки мастера. Старшинство за столом тут чтут крепче устава ВКП(б), возьмись я первым — тут же, на месте, пресекут с особой жестокостью.

— Остатки сладки, — с недовольной миной я слил себе все оставшееся в супнице.

Выражение лица лишь ширма, ведь суп сварен на превосходном камчатском крабе, видать доехали наши трансформаторы до Владивостока. А в тех самых остатках — целая тарелка небрежно порубленных фаланг. Ковырять крабятину из панциря за столом некомильфо, да и вчерашние крестьяне поймут неправильно — они скорее будут голодать, но к погани не притронутся. Однако забрать еду из советской столовой домой вполне прилично; тем более Александра последнее время очень, очень уважает крабов.

— Собачку подкормлю, — я вытащил из кармана заранее припасенную газету.

— Побольше бумаги-то наверти, чтоб не промокло, — неожиданно добродушно посоветовал дедок. — Был у меня сеттер в твои годы, ох, как же он стоял! А как подранка на топях добирал…

В уголках глаз дедка налились слезы. Неужто он съел своего пса в трудную годину?

— Б-б-бл…ть! — от души, с расстановкой выматерился левый мастер.

— Опять, — констатировал правый, скособочившись при виде поданных на второе тарелок с крабами и картошкой.

— Может возьмешь? — дедок махнул бородой на свою порцию, на сей раз, куда менее аппетитную — осколки панцирей и хорды, давленные вперемешку с белыми волокнами.

— Протечет в кармане, — быстро нашелся я с причиной отказа. — «Правда» у меня хоть большая, да всего одна.

— Зря барствуешь, — дедок брезгливо потыкал в погань вилкой. — Собака, ох, какое же то непростое дело нонче!

— Прикинь, седня ко мне нормировщик подвалил, — решительно сменил депрессивную собачью тему левый мастер. — Такой франтовый, фуражка лаковая, в руке секундомер блестит.

— Не ссы, прорвемся! — отмахнулся правый. — Сам знаешь, у них там в администрации сам черт ногу сломит с нормами.[58] Малехо подергаются и отья…утся.

— Твои слова да богу в уши! Я ж ему как обычно толкую: «только попробуй на мой кожух к фаре дать меньше пяти часов, сей момент ребята на…уй уволятся». А он, суч…ныш, лыбится нагло в лицо, да царапает в бумажке три сорок!

— С-с-скотство! — правый мастер аж прекратил жевать. — Кивнешь на гаденыша?

— Не лаской, так таской, — рассыпался ядовитым мелким смехом дедок. — На нас еще комсомольских активистов не кинули, те, свекор бает, вообще звери! Встанут поодаль незаметно, секундомером щелк-щелк-щелк, попробуй отвертись как операции сведет.

— Повалят же с завода, — попробовал возразить левый.

Да только дедок и слушать не стал:

— Никуда уж никто не пойдет, забудь, чай не двадцать пятый на дворе; нонче народу везде хватает. А как техникум при заводе заработает, так и до вас, мастеров, доберутся.

— Привыкли вбивать у кулаков скрытые резервы…

Подначка левого мастера оборвалась тишиной.

«Начальство!» — оборачиваясь, подумал я.

Не ошибся. За спиной — не спутаешь и во сне — мышиный в клеточку костюмчик-троечка, несвежая гаврилка, кровавый бутон галстука. Васька-парторг подкрался незаметно.

Подал мне руку наново, будто с утра не виделись, энергично кивнул остальным:

— Здорово живете, о чем молчите?

— Да вот, прикидываем тут с товарищами, как ловчее план закрыть, — дедок нарочито выпятил фальшь в голосе. Немного помешкал, смахнул ладонью с бороды крошки: — Чем обязаны, уважаемый?

— Зашел случайно, — искренности улыбки Василия позавидовал бы крокодил. — Вижу, опытные специалисты учат нашего лучшего изобретателя… всякой х…не!

— Обед у нас! — чуть не хором рявкнули мастера слева и справа.

Что им до чужого парторга?

— Надо спасать талант, — Василий покосился на стол с остатками еды. — Алексей, забирай свои пирожки, допивай компот, да пойдем, поговорим.

Он что, соизволил запомнить мое имя?! Плохо, совсем плохо, даже отвратительно! Ради премии-пятипроцентки или лотерейного изобретательского билетика целый цеховой парторг ни за что не пойдет разыскивать простого гегемона в столовую. Явно у кого-то не по-детски пригорает, соответственно, мне следует ждать оказии или по партийной, или по инженерной части. Иному бы впору радоваться шансу на карьерный рывок, да вот незадача, с моими скелетами в шкафу такие финты категорически противопоказаны, отпираться же от них — подозрительно, а значит опасно.

В любом случае, сожалеть о сделанном поздно; оставив мастерам на прощание чеширскую гримасу, я как агнец на заклание поплелся вслед за Василием Крамером. К немалому удивлению — не на выход, а наоборот, на второй этаж столовой, о котором я ранее и не подозревал.

За лестничным пролетом открылся непривычно тихий, плотно заставленный пальмами коридор, глухие нумерованные двери…

— Приватные кабинеты?! — восхитился я вслух.

— Административный блок, — хмыкнул в ответ парторг. — Нам сюда, — он указал на одну из дверей: — Тут все свои, пихай сильнее!

Открывшаяся комната тонула в многослойном табачном кумаре. Полуденный свет с трудом пробивался из тянущейся у самого потолка стеклянной ленты окна к массивному, крытому кумачом столу. Расположившиеся за ним товарищи удивительным образом оставались в тени; впрочем, не узнать их нельзя. Профорга Лукашенко выдает чуб, он так лихо зачёсан, что страшно за жизнь ответственного товарища — вдруг чуб своей тяжестью перетянет гладкобритую голову на сторону, да переломит длинную рахитичную шею. Начальник цеха Петр Петрович привычно скрутил на груди тяжелые рабочие руки. Он всегда такой, что на трибуне, что в заводском коридоре, незлобивый ворчун-коротышка, совсем как мишка Гамми, только с густой, прячущей безвольный подбородок ярко-рыжей щетиной и кустистыми, низко нависшими на тёмно-жёлтые глаза бровями.

— Надымили, прям как на партсобрании, — поморщился вошедший следом Василий.

— Алексей? — на мгновение оторвался от чтения бумаг товарищ Лукашенко. — Проходь, садись.

Недурно устроился на перекус заводской истеблишмент. Отлитая из молочного стекла ваза полна сочной антоновки, в тарелках буженина, колбаса и сыр, отдельно высокая горка белого хлеба, в хрустальном графинчике, готов спорить, напиток покрепче воды.

— Добрый день, — поздоровался я, устраиваясь на стуле.

— Угощайся, — вместо приветствия Петр Петрович подтолкнул в мою сторону полную папирос серебряную шкатулку «Лафермъ».

— Спасибо, не курю. — Когда уже в этом мире развернется антитабачная компания?![59]

— Як не куриш?! — Лукашенко уставился на меня как энтомолог на павлиноглазку. — Який же ты тады м… элэктрозаводчанин?

Ишь ты, акцент не изжить не соизволил, а вот играть словами наловчился, сумел таки вовремя подменить слово «мужчина» на безобидное подобие. Приятная забота, хотя мне не привыкать к роли белой вороны: тут и парни, и девчата смолят с колыбели и до гроба, без остановок на обед и секс.

— Если позволите, — я выразительно покосился в сторону разложенных на блюде кружочков копченой колбасы, от запаха которых натурально сносило голову.

И опять профорг удивил: вместо ожидаемого небрежного кивка он своими руками соорудил мне щедрый бутерброд, затем резкими точными движениями расплескал по стаканчикам водку из графина.

— Ну, давай! За знакомство!

— Будем здоровы! — не нашел лучшего ответа я.

Горячий комок покатился в желудок вместе с вопросом: «успею ли повторить?» Как на грех, тянуть паузу товарищ Лукашенко не стал. Лишь подождал, пока все закусят, да рубанул с плеча топик:

— Мы тут видбыраем людэй для обновления цехового актива.

— К-х-ха! — закашлялся от неожиданности я. — Дело хорошее, да только при чем тут простой рабочий?

— Нам важно мнение каждого, — попробовал отделаться трюизмом Лукашенко.

Но Василий, как и положено авангарду пролетариата, пошел напролом:

— На прошлой неделе ЦК ВКП(б) принял специальное постановление о массовом изобретательстве,[60] — тут его голос забронзовел от пафоса. — Коллектив Электрозавода обязан оказать партии всемерную поддержку.

Петр Петрович поморщился, я же просто рассмеялся в ответ:

— У нас в бригаде только ленивый еще рацпредложения не подал!

— Рацух и правда хватает, — парторг поспешно перехватил инициативу. — Но твоя последняя наиболее, — он щелкнул пальцами, подбирая слово, — кардинальная.

— Вообще-то электротиски сущая мелочь, на потоке от них толку не будет.

— Неважно! — Лукашенко отмел мое недоумение небрежным махом ладони. — Работает, не на бумаге! Теперь есть что показать… а… дивчата-то как рады радешеньки!

— С внедрением у нас всегда затыки, — веско добавил начальник цеха. — Ребята молодцы, дельного придумывают много. Да в дело почитай ничего и не идет!

— Петрович, ты как всегда в точку! — с подозрительным энтузиазмом поддержал начальника цеха Василий. — Регламенты проклятых буржуев всю инициативу масс на корню режут. Троцкисты они нераскрывшиеся, как есть троцкисты!

— Может в райком… — осторожно, как выкручивая взрыватель мины, поинтересовался я.

— Без толку, как есть заговор! — сокрушенно замотал головой Василий. — Собраться бы, заставить их ответить перед партией, да вот зараза, никак не подкопаться под гадские инструкции.

— Авангарду наших изобретателей трэба обратиться на митинге напрямую до масс, — наконец-то раскрыл истинную суть предложения Лукашенко. — Заручиться поддержкой, такий порыв пролетариата никакой райком не удержит!

— Вместе мы сила! — постарался оставить за партией последнее слово Василий.

Я почувствовал себя презервативом, который достали из коробочки и готовятся натянуть — как только появится эрекция. Иначе говоря, парторг, профорг и примкнувший к ним от невеликого ума начальник цеха решили втихушку, за счет меня и других изобретателей-энтузиастов, расчистить себе следующую ступень карьерной лестницы. Дело житейское, конечно, но почему они решили играть с такой дешевой незатейливостью?! Меня что, совсем за дурака держат?

Пора отказываться, но… как бы потянуть время на еще один бутерброд? Мысль сложилась в шутку:

— Галантерейщик и Кардинал — вот где сила!

— Какой такой кардинал? — тут же зло сощурил глаза Василий.

Черт побери, неужели он Дюма не читал?![61] Или у парторга чувство юмора отшибли еще в окопах Великой войны, когда его, в бытность каптенармусом, поймали на воровстве солдатских пайков?

— Вась, охолонь, кажись то с «Трех мушкетеров», — спас меня Лукашенко. — Молодой человек хочет сказать, шо находит наше предложение нэ дуже выгодным.

— Не имею ни малейшего желания учавствовать в заводских интригах, — прямо и на сей раз предельно незамысловато отрезал я. — Зарплата меня полностью устраивает, с работой справляюсь.

— Не дури, — тяжело оперся руками на стол Петр Петрович. — А ну как к лету нормы по сетке подрежут? Будет ваша бригада рвачей получать как все… потянешь ли отдельную комнату и жену-иждивенку? А коли детишки пойдут?

На тыльных сторонах его ладоней блестит нежный золотистый волос, а из-под него желтеют крупные, беззащитные крапинки конопушек. Добрые руки доброго человека. Спросить бы прямо, какого черта он вообще забыл на этом шабаше? Ведь обставят, а чуть погодя сдадут как стеклотару под очередную партхозчистку, еще радоваться будет, коли дело не дойдет до Соловков.

Однако вместо честного вопроса я лишь недоуменно вскидываю вверх брови:

— Перескочу в электросварщики, их на заводе постоянно не хватает.

— Нормы везде пересмотрят, — удивительно, но в голосе Петра Петровича по-прежнему никакого злорадства, только усталость с добавкой искреннего недоумения. Неужели он на самом деле считает, что мне найдется место в грязной игре «доброго» профорга и «злого» парторга?

— Жаль. Мне понравилось работать под вашим руководством. Но буду откровенен: заводов покуда в Москве хватает.

— Брось, Петрович, зарплатой его не проймешь, — вдруг остановил начальника цеха Лукашенко.

Он вытащил из коробки очередную папиросу, неторопливо обстучал ее об стол, смял гильзу. Запалил, жадно втянул дым. Я рассмотрел на его виске несколько бордовых угрей, тёмно-синюю жилку, похожую на замысловатый иероглиф, и как эта жилка часто дёргалась под пергаментно-бледной кожей. «Как бы товарища не схватил инфаркт» — подумал я. — «Пусть уж скорее кричит и гонит к чертовой матери, лаборатория уж меня заждалась».

Однако профорг зашел с неожиданной стороны:

— Биография у тоби на дыво, гхм, правильна. Якщо тоби взять брыгаду? А колы вдасться внедрить изобретения — пидеш у замы до Петровича?

— С чего баня-то упала, — опешил я. — Да только у нас в цехе десяток инженеров, куда мне вперед дипломированных интеллигентов лезть?!

— Значить, не хочеш карьеру строить. — Лукашенко вдруг резко, с размаху вмял недотянутую папиросу в переполненную окурками пепельницу. — Скажи, зачем ты тогда экзамены в нашем ФЗУ сдал? Жаловался всем вокруг, як тоби погано на прошлом месте работы учили. Торопился, кажый день книжки до дому тягал, ночами не спал?

— Мне еще учиться да учиться…

— Тяжело было, да? Едва-едва на удовлетворительно натянул?

— Я очень старался… — Меня начал не на шутку пугать участливый тон Лукашенко.

Не напрасно. Через мгновение профорг ударил — прямо в поддых:

— Ох, чую я, як трудны тоби наши экзамены здалися… после гимназии-то!

— Всегда говорил, белоподкладочник он! Контрик! — вскочил со стула Василий. — Гнать с завода к черту, чтоб пыль за хвостом столбом вилась!

— Вась, тебе бы все гнать! — вступился Петр Петрович. — А кто пятилетку вытянет?

— Сядь, — тихо, но внятно осадил парторга Лукашенко. — Университет наш Алексей тоже закончил. Причем еще тот, — он отстучал пальцами по столу задумчивую дробь. — Политех Санкт-Петербургский мабуть?

— Точно! Ведь думал же! — шлепнул себя ладонью по лбу Петр Петрович. — Вот чего он своего бригадира водит как бычка за кольцо! Хоть тот покуда и телок совсем, но всеж… Леш, ты пяток лет с себя списал, али все десять?

Холодная волна накрыла меня от макушки до пяток. Нет, я конечно всегда подозревал, что мои хлипкие рабоче-крестьянские документы не вызывают особого доверия местных боссов. Но по совету Бабеля особо не переживал — на пятнадцатом году советской власти правдивая биография среди понаехавших москвичей встречается реже, чем невинность у комсомолок. Обнаглевшие в революцию граждане не моргнув глазом правят даты рождения, социальное положение, образование, приписывают, или наоборот, скрывают родственников. Самые отчаянные и дерзкие меняют национальность и вероисповедание. Документов нет, попробуй проверь, поройся в архивах, поищи коллег, соседей, жен или детей.

— Не тушуйся, — подбодрил меня Лукашенко. — Чутка перестарался ты с биографией, бывает. — И тут же добил: — Може ты ще на рояле играешь?

— Еще предложи в партию его принять! — процедил сквозь зубы Василий.

— Кстати да! — тут же согласился Лукашенко, напрочь проигнорировав злой сарказм парторга. — Непременно пропихнуть, покуда он по первой категории идет.[62] Срочно, прямо послезавтра! Кандидатские полгода в рабочих не выходит, но хоть что-то, попроще будет особо бдительным товарищам объяснить назначение в начальники.

— Да ты вообще что…

— Потом объясню. Ты, главное, своих людей к общему собранию подготовить не забудь, — отмахнулся от Василия Лукашенко. — Алексей вот, я бачу, уж уразумел переплет в полной мере.

— Извольте еще бутерброд, — нашелся я с ответом.

— Нам всем не помешает, пожалуй, — Лукашенко потянулся за графинчиком.

Ох, какой мастер! Как технично он подвел ко мне крючок! Наживка со вкусом копченой колбаски на диво хороша, да больно жало острое. Половчее бы увильнуть от этого рыбака. Официальная одиссея за мной значится короткая да слезливая, противоречий в ней не много. Серьезного дознания, конечно, не выдержит… так оно и нестрашно при сырцовском откате в НЭП, особенно если в анамнезе такая мелочь, как отец-поручик или мать-купчиха. За подобную шалость простому рабочему не будет ничего, разве что разок премии лишат. Даже высокий дворянский титул отнюдь не приговор, для ГПУ только и важно, чтоб не окаянный троцкист. Оттого профорг меня не пугает, а манит бутербродами; уж он-то новые веяния чует получше прочих. Да и нет, судя по разговору, у него желания любой ценой расчехлить белоподкладочную контру, напротив, в словах проглядывает необходимость эту самую контру использовать.

Его легко понять, кадровый голод в советской индустрии адовый, не щадят пролетарские революции молодых элитариев. Взять хотя бы нашу бригаду. Подобру таких Семенычей, как наш любимый и единственный бригадир, к ней полагается пяток душ, а командовать ими всеми впору начальнику участка с многолетним опытом за плечами. Почему же всех их нет? Ответ прост: при большевиках — второе дно в подарок. Мало разыскать образованного. Категорически недостаточно преданного и лояльного. Непременно требуется предусмотрительный комбинатор, тот кто загодя, в самое мутное время, додумался справить себе «политически верную» биографию, таким образом — остался формально пригодным для партийно-хозяйственных игр.

То есть большевики-начальники, из тех кто дружит с головой, и рады бы тащить на руководящие посты контриков, да просто технически не могут. Все серьезные назначения идут через партбилет, а его с дворянскими корнями получить ничуть не проще, чем выжить на Соловках.

Лукашенко видит во мне пройдоху и радуется… сволочь! Интересно, у него самого в анкете честно вписано наследное дворянство, или «сами мы не местныя, отстали от поезда дитем малым»? Не по себе ли он равняет меня за осторожного, циничного карьериста, которому не повезло с пролетарской семьей или всепрощающим дореволюционным стажем? Не наигран ли его малороссийский суржик так же, как моя слабая тройка на сдаче экзаменов ФЗУ? И наконец, не считает ли он свое предложение чем-то по-настоящему щедрым, неотразимым, сравнимым с выигрышем миллиарда в лотерею или женитьбой на любимой дочке директора?

Ведь он так пожалуй и думает!

То есть, выбора у меня нет — от слова совсем. Я просто обязан с уцепиться за предложение, если не с азартным визгом, то хотя бы с осторожным энтузиазмом. Стоит отойти хоть на шаг от образа, отказаться — зверь почует врага. Врагов в Советской Республике принято уничтожать любой ценой.

— Может тебе одного бутерброда мало? — поторопил меня легкий на помине Лукашенко.

Рвать советскую границу по снегу, да с женой — верное самоубийство, а до лета еще слишком далеко. Как бы ни хотелось отказаться, но здесь и сейчас мне придется присягнуть на верность:

— Вообще-то я готовил для администрации Электрозавода что-то типа сюрприза. Недавно мне удалось придумать серьезное устройство, способное принести стране огромный экономический эффект…

— Ну наконец-то! — искренне обрадовался моим словам Петр Петрович. — Давно бы так!

— … для доводки нужен месяц, может быть два.

Лукашенко молча разлил по стаканам остатки графина, поднял свой:

— За изобретателей! — Наклонился ко мне ближе, обшарил серыми въедливыми глазами лицо. — Через две недели в нашем цеху митинг, там доложишь коллективу о внедрении сегодняшней рационализации. Речь согласуешь со мной не позже чем за три дни. Серьезное изобретение готовь до первомаю. Я на тебя надеюсь, не подведи.

— Пить так пить! — я поднял свой стакан. Но про себя продолжил: «сказал котёнок, когда несли его топить».