Сказания Фелидии. Воины павшего феникса

ПРОЛОГ

В зеленых горбах фелидийских холмов от тоски умирал город. Медленно, почти не заметно, как древние кости, иссыхали и рассыпались его стены и башни, беспардонный ветер подхватывал белесую пыль, уносил ее прочь и сеял в глубоких долинах, не надеясь на всходы. Лишь он здесь был и житель и хозяин: в залах разрушенного замка кружил свои танцы, свистел в щелях заброшенных домов и горном гудел в искалеченных трубах, галереях и коридорах. Он играл в листве разросшихся деревьев и кустарников, невидимым ручейком бежал по пугающе пустым улицам, рисуя на присыпленных песком и землей дорогах слабую волну. Он радовался, и ничуть не задумывался над тем, что своими перекатами и плясками рушит чужую жизнь.

Впрочем, городу было все равно, его главным убийцей оставалось одиночество. Что город без людей? Лишь нагромождение камней, красивое, но не нужное. Кто шлифует подошвами брусчатку больших улиц? Лишь кольца мохнатой травы норовят утянуть под землю гладкие камни. Кто стучится в незапертые двери и ставни? Лишь высокие сорняки пушистыми и ветвистыми верхушками. Кому ронять росинки слез на могилы, что на старом кладбище? Быть может, птицам залетным. А кто толпится на главной площади? Тени в ясную полнолунную ночь.

Здесь не было людей, а значит, не было городу жизни. Он иссыхал, как осенний лист, пустыми окнами и бойницами глядел в дали, храня еще семя надежды. Не больше былинки, потому как силы его иссякли. Но безграничные просторы гулко молчали и только иногда, заблудившимся эхом до стен города долетали короткие звуки. То были голоса дороги, что лежала среди холмов и проводила людей мимо развалин. Путь же к руинам давно зарос и там, где когда-то скрипели колесами телеги, и отбивали дробь костяные копыта, подбитые железом, шелками переливались полевые травы.

И город сник, уснул, устав надеяться, пока однажды, в день густой жары, когда даже пыль зависала в воздухе, и мерещилась испарина на камнях, не услышал звонкое: «Ду — дух».

Город встрепенулся, воспрял, прислушался. «Ду — дух», «Ду — дух» — все яснее и отчетливее, все ближе и ближе.

Город открыл глаза и среди зеленых волн отчетливо разглядел четыре темных капли, слитые в цепочку. И цепочка эта двигалась не мимо, а к старым щербатым воротам. «Ду — дух, ду — дух, ду — дух, ду — дух», — переливами, как пульс новой жизни.

Если бы у него был голос, город бы закричал от радости. Капли оказались людьми, всадниками, держащими путь в заброшенную столицу.

Они спешились, когда стало тяжело передвигаться в высокой траве, затем и вовсе остановились. Всадник, что был во главе, спустился на землю, одной рукой взял коня под уздцы, другой вынул из — за пояса длинный нож и двинулся вперед, расчищая мощными ударами лезвия дорогу себе и другим. Его движения были точны и уверены, подрубленные стебли ковром выстилали тропинку, по которой осторожно ступали кони. Стены приближались, но вдруг молодой мужчина остановился, тыльной стороной ладони растер капли пота по широкому лбу, отбросил назад мокрые, слипшиеся в пряди волосы, обернул усталый взор к небу, где огненной гидрой яростно пылало солнце.

— Эй, Рид! — позвал он нервно, но не зло. — Нет желания помочь?

Замыкающий всадник замешкался, виновато потупился.

— Прости, Гаспер, — пробубнил он в нос, — я должен был сам догадаться.

— Не извиняйся, брат. Лучше, займись делом, — и Гаспер двинулся дальше.

Город вздрагивал от каждого шага братьев, но не пугаясь. Трепет нетерпения щекотал его холодные стены. Незримые мурашки спешно бежали между грубых камней. Старший Гаспер — уверенный, решительный, неутомимый, темноволосый воин и младший Рид — не ловкий, но упрямый, старательный, но не умелый взрослый мальчик со светло-пшеничной головой, жаждущий не отстать от брата. Эти двое еще не известных, но уже таких любимых несли с собой спасение. Но были и еще двое, те, что ступали след в след за косцами: женщина, прятавшая морщинистое от нелегкой жизни, но все еще привлекательное, лицо под платком от пылкого солнца, и мужчина, неотрывно следящий за работой братьев. Его большие глаза были пропитаны вниманием, но вместе с тем, почти невесомым намеком в них светилась грусть. Не та, что сродни печали или тоске. Грусть мужчины была тяжелой, накопленной. Не один год она росла в его сердце, в глубоком прошлом сидели ее корни, и вот теперь у подножья страшных руин она вырвалась на волю. Иной раз мужчина отрывал взгляд от напряженных спин впереди и обращал его к седым камням, и тогда светло-серые глаза его блестели от влаги, но не плакали, губы дрожали и сплющивались в напряжении, а брови ползли вниз и смыкались на переносице. В такие мгновения его нагоняла спутница, нежно проводила ладонью по его сутулым плечам, и этот мимолетный жест метелкой смахивал все печати нерадостных мыслей.

Но вот остановился Гаспер, срубив за миг до того толстый и непокорный, в человеческий рост борщевик, выдохнул облегченно, убрал нож и, подбоченясь, удовлетворенно оглядел большие ворота, путь к которым проложил. Рид, дыша, как лошадь после забега, сел на землю, торопливо расстегнул пару верхних пуговиц рубашки, и из-под козырька ладони поглядел на солнце. Губы его недовольно, криво изогнулись, но, ни слова он не произнес, а лишь посидев с минуту, поднялся, посмотрел вопросительно на брата.

Гаспер не спешил говорить. Словно побаиваясь, он приблизился к стенам, задрал голову, восхищенно оглядел. Башни тогда показались ему вдвое выше, они подпирали небесный свод, и думалось, что рухни они — падет и небо, и всякой жизни придет конец. Огромные, величавые, даже полуразрушенные, они смотрелись гордо и непреклонно. Великолепная, грандиозная громада.

Гаспер провел рукой по шершавой поверхности, как по шкуре убитого гиганта, воздав ему последние почести. В голове его что-то дернулось, оторвалось, громыхнуло, вспучились воспоминания, лопнули, излились. Чьи-то истошные крики грохот рушащихся зданий, бешеный цокот копыт и ржание обезумевших коней. И страх, не видимый, но реальный. Страх — убийца, парализующий, застающий врасплох. Страх, что правил тогда на улицах города, он и сейчас отдаленным эхом отозвался в Гаспере. Он и его сводный брат — старый, уродливый ужас, и их мать — бессмысленная, тупая, ненависть. Все они остались в стенах города, ослабели, приумолкли, но никуда не ушли. Они впитались в камень и никогда, ни за что их не искоренить полностью.

Удар памяти на миг ослабил Гаспера, он уперся разгоряченным лбом в стену, зажмурился, сильные пальцы царапнули булыжники, скрючились. Он затаил дыхание, сглотнул, перевел дух, открыл глаза и уже увереннее взглянул на Рида. Тот стоял на прежнем месте, уставившись на брата добрыми, телячьими глазами, в которых горели сочувствие и понимание.

— Рид, — проронил Гаспер хрипло, откашлялся и добавил яснее, — мы дома.

Но Рид не чувствовал боли брата. Он смотрел на оставленный, город с восхищением ребенка, вскормленного рассказами о тех временах, когда тот кишил людьми, как муравьями и носил громкий титул столицы. Но он не помнил трагедии. Рид осознавал, что произошло здесь двадцать лет назад, но как ни старался он прочувствовать все до деталей, до краев проникнуть в страдания своих близких ничего не выходило.

Подобно Гасперу он погладил стену, углубился в ворота, в надежде, что близость с местом его грез, поможет избавиться от тяготившего равнодушия. Но тщетно. Как понять не прожитое?

— Аборн, — услышал он сквозь нерадостные размышления низкий голос немолодого мужчины, — вот мы и приехали, наконец. Рид, Гаспер, идемте. Мы почти у цели.

— Неужели это здесь, — очарованно отозвался Рид, разглядывая рваные провалы в стенах, полуразрушенные башни и вывороченные, как зубы из гнезд, каменные глыбы, — неужели мы добрались до истоков, Линвард?

— Нет, — отозвался Гаспер, наматывая на ладонь узду своего коня, — мы проехали полстраны под палящим солнцем только чтобы полазить по заброшенному городу. Рид, ты как ребенок, честное слово. Сложно тебе будет стать воином с таким простодушием.

— Я стану воином, можешь не сомневаться, — спокойно ответил Рид. — Я не уроню семейной чести.

— Тогда задавай поменьше глупых вопросов, — и Гаспер пошел через ворота в город, по-прежнему возглавляя их поход. За ним двинулся Линвард, не спеша, западая немного на левый бок.

— Не надо грустить, Рид, — утешающе зашептала женщина, запустив пальцы в мягкие, податливые волосы юноши, — ты не меньше меня знаешь, как Гаспер тебя любит. Ты для него — единственный родной человек.

— Вы с Линвардом тоже, — улыбнувшись, ответил Рид, благодарный за доброе слово, — где бы мы оказались без вас. Долго нам еще идти?

— Нет, мы уже приехали, — и женщина устало посмотрела за ворота, в недры города.

Она вымоталась. Годы ее жизни ужу ползли к полувеку и затяжные путешествия давались с трудом. Ее муж был воином, Гаспер — тоже, Рид — изо всех сил стремился им стать. Им не привыкать в седле кочевать по просторам, их тела и характеры закалены испытаниями. Всем ее мужчинам — дорога к павшему городу — обыденность и привычное дело.

А ей? Она — истинная мать и хозяйка. Ее место у домашнего очага, там, где сейчас осталась ее единственная дочь. Собираясь в дорогу, она даже не помнила, как правильно садиться в седло и держаться в нем. Но не навестить Аборна она не могла. Этот город звал ее так же неистово, как и Линварда, Гаспера или Рида.

— Азея! Рид! — нетерпеливо позвал их Линвард, но, заметив осунувшееся лицо жены, озабоченно поинтересовался. — Азея, как ты себя чувствуешь? Может, устроим привал?

— Нет, нет, что ты, — отмахнулась она и замотала головой, — мы уже в двух шагах, это неуместно.

— Тогда идем.

И Азея, ища поддержки, нырнула рукой под локоть молодого Рида.

Но когда они прошли через ворота, чувства, терзавшие их, усилились вдвое. Здесь правила пустота, тишь, от которой хотелось кричать. Развороченные дома, обломки, лежавшие прямо на дороге, обмотанные, как бечевкой, тонким вьюном. Упавшие, разбитые статуи смотрели на нежданных гостей бледными, мертвыми глазами, а по лицам их, как сети шрамов, бежали кривые трещины.

Ни звука, ни дуновения, люди вздрагивали от собственной поступи, кони настороженно вострили уши. И странное, необъяснимое напряжение обволакивало странников, как теплый саван.

— У меня такое чувство, что за нами наблюдают, — шепотом промолвил Рид, озираясь, будто опасаясь, что его услышат.

— Это город, — так же слабо отозвалась Азея, — его душа, брошенная и обиженная. Она не верит нам, людям, сотворившим такое, — она обхватила широким жестом пространство вокруг, — с ее телом.

— Она не знает, чего от нас ждать, — добавил Линвард, — она насторожена. Мы это и чувствуем.

— А у города, разве, может быть душа, — скептически фыркнул Гаспер, но не успел договорить — его яростно перебил Рид.

— Конечно, есть! — почти закричал он. — У всего есть души. И здесь тоже, в каждом доме, в каждом камешке. Да ты просто ничего не понимаешь.

Гаспер обернулся на брата, укоризненно смерил взглядом, но не стал перечить. Может, он и не понимал Рида, может, все его чувственные порывы и казались ему глуповатыми и неуместными, но это был его брат.

И вдруг они остановились, не смея ступить дальше. Среди перебитых зданий, этих искореженных калек, стоял нетронутый бойней, стройный, как юная дева, храм великих богинь Фелидии — Заты и Аталии. Чудо, уничтожить которое не посмела страшная война, оно возвышалось над руинами, как правитель, не оставивший своих подданных и даже теперь, спустя двадцать лет, берегший и поддерживающий их. Воплощение жизни, не павшее во времена смуты, выжившее, чтобы спустя годы удивлять людей своей древней красотой.

— Мне кто-нибудь объяснит, как это возможно? — спросил Гаспер.

— Это храм, Гаспер. Никакая людская ненависть не может уничтожить истинной обители богов,? очарованно ответила Азея.? Ты же помнишь.

— Помню, — убегая от пугающих воспоминаний, Гаспер дернул коня в сторону. Он прошел мимо высоких ступеней, ведущих к входу в храм, вдоль обветшалых стен, обогнул храм и пришел туда, куда они шли столько времени.

Во всем разрушенном городе не было места, печальнее этого.

Старое кладбище, со всеми его покосившимися памятниками и надгробиями, утопало в буйной зелени. Разобрать здесь что-либо было не возможно, но тоска, та самая, что вспыхивает от осознания того, что стоишь на месте последнего пристанища стольких людей, угнетала.

Гаспер привязал коня к остаткам ограды, обернулся на Линварда. Тот понял его без лишних слов, последовал примеру Гаспера и вышел вперед. Рид и Азея двинулись следом. Они пробрались сквозь заросли, отмахиваясь от строптивых веток, намеревавшихся угодить в глаза, ломая кусты, сбивая ядовитую полынь и жгучую крапиву. Их провожали тоскливые взгляды ущербных памятников, скорбно заломивших руки и уронивших на грудь головы.

Люди уходили вглубь и дальше, туда, где когда-то хоронили преступников, бродяг и прочих неугодных. Без почестей, без памяти. Сожгли, пепел засыпали в урны, погрузили в землю. Сверху прикрыли безымянной плитой. И забыли.

Но были и те, кто помнил всегда. В самом дальнем углу кладбища Линвард приклонил больное колено, коснулся пальцами земли.

— Это здесь, — на выдохе промолвил он и разорвал спутанную траву, разгреб почву, расчистил погребальную плиту.

Гаспер и Рид присели рядом, Азея осталась стоять над ними. Каменный квадратик в сырой коричневой почве притягивал их взоры, заставлял мысли оцепенеть. Все вокруг перестало существовать. Все растворилось и слилось в мраморную гущу, все, кроме угловатой, резкой надписи: «Здесь спят истинные воины», выцарапанной неловкой рукой на серой поверхности плиты. Внутренние нетерпение и волнение росли, как грибы после дождя, как любовь и преданность в молодых, рьяных сердцах.

Рид и Гаспер почти одновременно коснулись ладонями плиты, и без договоров или согласий с их губ сорвалось: «Здравствуй, Отец!»

Грубая надпись без огня обожгла пальцы.

И город возликовал.