Синтез

– 4 –

Он проснулся от горячего ощущения того, что его кто-то толкнул, причём, откуда-то изнутри его самого. Всё его тело было покрыто потом, который, впитавшись в одежду, создавал неприятное ощущение зябкости. Мёртвая тишина. Только стук сердца. На миг ему показалось, что если он пошевелится, сместившись со своего места, то обязательно провалится в пустоту. Не было ни стен, ни пола, ни потолка, не было ничего. Только эта молчаливая и страшная пустота. Пустота вокруг него и пустота в нём самом.

– Проснулся?

– Чёрт! – прохрипел Максим от неожиданности. – Это я где?

– Ну а где ты мечтал оказаться? – ответил вопросом мужской неторопливый, низкий и немного хрипловатый голос, который, как показалось Максиму, он уже где-то слышал. Это не был кто-то из его знакомых по путешествиям в глубинах его разума, таких как Моррисон или, даже, Брат, которого он встречал уже в Городе. Но точно, он где-то уже слышал этот голос.

Максим сел на кровати, оказавшейся широкой скамьей. Протерев глаза и осмотревшись, он обнаружил, что скамья, прибитая к стене по всему периметру трех стен маленького квадратного помещения, это единственное, что здесь было, кроме двери в четвертой. С потолка свисал маленький фонарь, свет от которого был настолько слаб, что не позволял разглядеть черты собеседника, сидевшего напротив.

– Обезьянник, – не без огорчения заключил Максим, мгновенно вспомнив события прошедшего понедельника.

– Браво! Накуролесил? Чего намутил, кроме того, что нарезался? – поинтересовался незнакомец.

– Кажется, я что-то сломал в каком-то кабаке. – Максим закашлялся, схватившись за голову.

– На, держи, поможет. – Незнакомец кинул Максиму довольно-таки объёмную фляжку, открыв которую, тот почувствовал нежный аромат виски. – Очень кстати.

Сделав глоток, он спросил:

– А вы какими судьбами?

– Оставь, тебе нужнее, – сказал незнакомец, заметив, как Максим решил вернуть ему флягу. – Я тут просто так. Тебя как зовут?

– Максим. Что значит просто так?

– Меня Леонардо, можешь, просто, Лео. У меня документов не было, вот они решили помочь мне установить мою личность.

– И давно вы здесь?

– С вечера, ровно двенадцать часов здесь парюсь. Сейчас семь утра, если тебе интересно.

– Не очень, если честно, – устало ответил Максим, ещё раз приложившись к фляге, ощущая, как тепло разносится по его телу. – А тут имеют право так делать? Отсутствие документов является основанием для ареста?

– Ну, это не арест, а задержание. Если твое лицо похоже на лицо преступника, находящегося в розыске, могут задержать по подозрению и всё проверить.

– Что же они никак не могут выяснить вашу личность?

– Да на хрен им это не сдалось.

– Что-то я очень туго соображаю.

– Они меня прекрасно знают.

– А зачем?..

– Они думают, что такими щенячьими прогонами они меня на «стрём» сажают. Всё тужатся показать, кто в Городе хозяин. Каждая мелкая тварь, наделенная формальной, самой ничтожной властью испытывает нескончаемое удовлетворение от её демонстрации.

– А кто в доме хозяин? – поинтересовался Максим, с трудом понимая, о чём идет речь.

– Хозяин, – повторил за ним Леонардо. – Это вопрос вечный и неопределенный. В любом случае, не эти шавки. Гунько, твою мать. Я и не знал, кто ты такой.

– Гунько? – удивился Максим, вспомнив усищи Буденного на строгом лице начальника полиции.

– Ты его знаешь, что ль?

– Да не очень, он меня как-то допрашивал…

– Ты чего, на рецидиве? – недоверчиво спросил Лео.

– Да нет, – отмахиваясь, сказал Максим, – он со мной что-то типа собеседования проводил. Короче, я гость.

– Ё-моё, реально? Никогда не видел. Ну и как?

– Да ничего особенного, а вы… – Максим начал догадываться с кем он попал в одну камеру, и ему стало не по себе с одной стороны, и до смерти любопытно с другой. – Вы, надо полагать, здешний Аль Капоне?

– Что? – не понял Лео.

– Карлеоне, крестный отец. Подпольный бизнесмен?

– Как пожелаешь, – Леонардо ухмыльнулся, – я просто живу так, как хочу, а хочу я не зависеть ни от кого.

– А вы не боитесь? – осторожно спросил Максим.

– Ты думаешь, им есть, что мне предъявить? Я же сказал, они так тешат себя. Конечно, если честно, чалиться тут большого удовольствия мне не доставляет. Но я где хочу, когда хочу, как хочу и что хочу, то и делаю. А эти уже достали. – Он тихо рассмеялся. – Четвертый раз за год. По-любому докопаются, если засвечусь где-нибудь. Сейчас к документам присосались, уроды. Думаю, долго не продержусь, на них самих в суд подам. Но, боюсь, они только этого и ждут. Эх, навестил дочь.

– В смысле? – спросил Максим.

– Да дочь моя без меня живет, с бабкой. Тёщей. Вот я и решил её навестить сегодня, то есть вчера. – Немного помолчав, он снова рассмеялся и добавил: – А теща её прячет от меня, ведьма.

Тут Максим вспомнил, где он слышал этот голос. Это был тот самый злодей, изверг и так далее, зять цыганки, что его выходила, отец Лалы. «О как! Бывают же совпадения», – подумал он и его любопытство возросло. Ему во что бы то ни стало, захотелось узнать всю историю.

– А почему прячет?

– Боится меня. Я ж изверг. – Он снова засмеялся уже громче.

– И это правда?

– Абсолютная! – серьезно произнес Леонардо. – Иначе, я был бы таким же ничтожеством, как вся эта шваль, именующая себя гражданами, лишённая даже элементарного понятия о самоуважении. Ведь никто из них даже не задумываются о тот, что он должен быть хозяином. Хозяином своей жизни! Свободным человеком! А не прыгать, как все эти мартышки, в смысле, граждане нашего справедливого Города. Ты хозяин, ты берешь, что хочешь, используешь это общество, пока оно само не загрызло тебя в этом паскудном Городе… – Леонардо осёкся. – Извини, что-то я вдруг разошёлся на пустом месте. – Он рассмеялся.

– Ничего, мне очень даже любопытно, вернее, интересно… простите. Я же тут ничего не знаю, так что, любое… Ладно. Так о чём вы говорили?

Леонардо пристально посмотрел на Максима, улыбнулся и продолжил:

– А в мире так называемых людей, юноша, можно жить только на вершине. Там власть! И там, на вершине, у этой самой власти пригрелась толпа присосков, родственники, друзья и прочие прихлебатели, все те, кто «имеет» всех вас – свободных граждан Города! Всё богатства в их руках. Всё у них! Они создают производственные компании, торговые фирмы, всевозможные корпорации, правительства, полицию, войска, суды. Они придумывают законы, оберегающие их и их богатства. Оберегающие в первую очередь от тех, кто эти богатства создает. Они – хозяева жизни! Все остальные, этот, так сказать, народ, основная масса общества, всего лишь инструментальный набор для их благополучного существования на вершине этого общества. Как туда попасть, на вершину?

– Как? – спросил Максим, невольно испытав азарт.

– Элементарно! Нужно быть сильным! Но не просто сильным, нужно быть сильным негодяем, подонком, тварью, мразью, сволочью! Нужно лишиться всех существующих принципов и самых элементарных понятий о чести, совести и прочих атрибутах порядочности. Что за слово? Порядочность! На кой чёрт она сдалась? Какой от неё прок в этом мире? Иметь нужно то, что приносит пользу. И быть нужно тем, кто может приумножить пользу, разумеется, свою, личную. Нужно стать кучкой дерьма. И тогда все двери в хорошую жизнь будут тебе открыты!

– То есть, – я сокращу изложенный вами путь, – для того чтобы обрести свободу, нужно стать кучкой дерьма?

– Нет, что ты. Это только для того, чтобы открылись дверь. Для того чтобы стать свободным, нужно из кучки превратиться в огромную кучу самого отборного дерьма. Когда я вижу в телевизоре какого-нибудь политика или бизнесмена я чувствую, как начинает вонять. Самый лучший способ оказаться на вершине – это родиться там. Мечтой простого человека является то, что для них, рожденных на Олимпе, есть предмет пользования, само собой разумеющийся, в любом количестве и на любой вкус. Ведь рожденные там с самого детства обладают тем, что простому человеку кажется неосуществимой мечтой. Они начинают свою жизнь с того, к чему обычный человек надеется подойти к концу своей. Вот решил мальчуган стать архитектором и строить дома, и сказал об этом папе с мамой. Папа с мамой обрадовались, но предупредили, что обучение стоит денег, которых у них сейчас нет, но они будут стараться, и, может, скопят необходимую сумму. И вот они работают, не покладая рук, без выходных, днем и ночью, отказывают себе во всем, гробят здоровье ради сына. А он уже не маленький, он понимает, какой ценой достается первый шаг к осуществлению его мечты, и сердце его обливается кровью. Он может попросить родителей не трудиться столь упорно, но тогда о мечте можно забыть. А может кто-то из родителей, скажем, отец, не выдерживает и умирает. Тогда ему приходится бросить школу и идти работать. Но мечта остается! Он уже кое-как заканчивает школу. Они с матерью живут впроголодь, всё ради того, чтобы он стал архитектором. Через несколько лет им удается собрать нужную сумму, но цена обучения возрастает, приходится снова откладывать. Наконец он поступает в институт. Но как учиться? Ведь на что-то нужно жить и кормить мать, которая уже не в состоянии работать? А её здоровье подорвано и, если что, денег на лечение не хватит. И вот он учится, чудом успевая подрабатывать. Но вот, мать кладут в больницу, и ему приходится бросить учебу и работать больше, чтоб оплатить лечение. Мать чувствует вину перед сыном, который ни семьей никак не обзаведется, ни учебу не закончит. Она решает умереть. И умирает. А он понимает, что явился причиной её смерти. Сомкнув зубы и сжав кулаки, он всё же оканчивает институт и получает диплом архитектора. Но как найти работу? Лет ему уже много, а опыта работы архитектором нет. И вот он долго ищет себе место, перебиваясь случайными заработками, не смея отказываться от своей мечты. И, о чудо! Ему предложили место. Он рад, он счастлив, он добился того, о чём мечтал в детстве! Но где его семья, которая могла бы поддержать его? – Он не смог завести её, идя к цели. Где друзья, которые могли бы порадоваться вместе с ним? – У него не было времени на них. Где родители, которые могли бы гордиться им? – Они не дожили, отдав все силы ради его мечты. Да и сам он истратил столько сил и здоровья, что времени на реализацию своей мечты у него почти не осталось. Он счастлив? Стоили все жертвы такого финала? А вот, нет никаких великих целей, хочется иметь лишь собственное жилье, квартиру. Что для этого нужно? Опять деньги! Зарплата рабочего где-то тридцать рублей…

– Хорошо, для рабочего, – наконец вставил слово Максим.

– Думаешь, это хорошо? Квартира стоит двадцать тысяч. Средненькая. Это деньги, которые придется копить ему, учитывая траты на семью, или отдавать, если это кредит, всю жизнь. То есть, всю жизнь придется жить ради того, где жить. И это не крайность – далеко не крайность. Если есть хоть один подобный случай, следует усомниться в целесообразности такого социального развития. А это наш Город! А вот тебе детки, рожденные на вершине. У них есть сразу всё! Квартиры, возможности… но они ничего не хотят! Им ничего не интересно. Ничего нового, никакого движения, в лучшем случае продолжить плавное течение по вырытому до них руслу. – Леонардо выдержал паузу. – Больше всего меня тошнит от этих ублюдков. Они ведут себя как собственники всего мира и потомственные рабовладельцы, совершенно серьезно уверенные в том, что так оно и есть, и так должно быть всегда. Что все жизненные блага принадлежат им, несмотря на то, что к приобретению всех этих благ они не приложили никаких усилий. Хотя, нет. Больше всего меня тошнит от присосков, готовых лизать задницу всем и вся, любому выкидышу олигархии или власти, лишь бы как-то продвинуться вверх по социальной лестнице. Ведь те самые выкидыши не могут справиться с тем, что наследуют от родителей. И это естественное явление. Родиться на вершине лучше всего для здоровья, но хуже для будущего и будущих поколений. Имея с рождения все блага, не будешь знать им реальную цену, а потому не сможешь грамотно ими распоряжаться, хранить и приумножать. Поэтому с самого начала жизни эти твари окружены той самой толпой присосков, стремящихся урвать куски этих благ, или вообще отнять их и поделить между собой. Поэтому, я думаю, что считать общество сильным можно только на этапе формирования и сразу после рождения, поскольку создают его козырные личности, сильные и бескомпромиссные, подминая под себя все и всех. И плевать они хотели на толпу, на этих слабых людишек, эту массу. Мало иметь цель и идти к ней любыми способами, нужно ещё и побеждать. Борьба за выживание не терпит соплей. Ты либо владелец, либо раб.

– Угу, волк или овца, – рассеянно добавил Максим.

– Или так. Хотя тех, что на вершине, волками бы я не назвал. Во всяком случае, далеко не всех. По большей части там одни свиньи. И чем дальше от создания существующего общества, тем их там больше. Но таков закон природы. Ты либо над законом, либо под.

– А вы, надо полагать, вне закона? – спросил Максим.

– Я не хочу иметь ничего общего ни с этими скотами, ни с этим рабским стадом. Я хочу быть свободным. Ведь, даже находясь на вершине, и имея возможность быть таковым, нужно обладать недюжинной силой, чтобы воспользоваться этой возможностью. Богатства делают человека независимым до определенной степени. В какой-то момент происходит смена ролей и человек становится рабом своего имущества. Он должен тратить на него все свои силы. А он не может или не хочет. Тут-то ему нужна помощь, и он уже перестает обладать всей полнотой власти.

– Я попробую угадать. На помощь ему приходите вы! – сказал Максим.

– Не обязательно. Без меня там хватает деятелей, вращающих все мировые богатства в своём кружке, дуря башку народу. Вся экономика, юриспруденция, и прочая шушера, все эти подсосы и присосы! Вся эта шваль служит хозяевам жизни, которые утверждают, что служат народу.

– Если вам так жалко народ, а вы такой сильный, что ж вы ему не поможете?

– Ха! Мальчик мой, кто сказал, что мне жалко народ? Народ – это понятие условное, оно состоит из каждого отдельного человека, который теоретически сам хозяин судьбы. Но, теоретически. Я тебе уже привел пример с архитектором. Неужели ты думаешь, что кто-то из этого самого народа откажется от предложения оказаться на вершине, владея всем? И ты думаешь, оказавшись там, он вспомнит о своих согражданах. Хрен! Как бы рабы не ненавидели своих господ, каждый раб мечтает стать господином и иметь своих рабов. Свобода! Это красивое слово, которым борцы за неё прикрывают свою жажду власти. Люди обманывают друг друга, но в первую очередь сами себя, утверждая, что тот уровень благосостояния, которого они достигли, это то, чего они хотели. Они не признаются в том, что не способны на большее, но при первой возможности получения этого большего ринутся за ним и придумают в качестве оправдания что-то ещё. Уровень твоего социального статуса и благосостояния прямо пропорциональны размерам кучи дерьма, содержащегося в тебе.

– Ну а вы? – спросил Максим.

– Что я? Я тот, кто есть, и я считаю себя свободным.

– Сидя в камере? – полюбопытствовал Максим.

– Что ж делать, – ухмыльнулся Леонардо, – это цена моей свободы. Я ещё не закончил свое движение, поэтому моя свобода – это лишь ступень.

– Я не очень понимаю, – признался Максим.

– Я достаточно силен, чтобы занять определенную ступень свободы, но во мне не хватает дерьма, чтобы достигнуть самой вершины.

– У свободы есть ступени? А без дерьма никак нельзя обойтись? Можно привлечь какую-то силу, – не знаю, – дополнительную? Вы же ведь тоже не признаетесь в том, что её, силы, не хватает.

– В отличие от свободы, силы не бесконечны. Я ещё не достиг полного самоудовлетворения. Я способен на большее! Я смотрю вверх! Я достигну этого верха, и буду держаться там, пока… – Леонардо замолчал.

– Пока? – спросил Максим.

– Пока не появится более сильный.

– И сместит вас?

– Или встанет выше. В любом случае мне придется уйти со сцены совсем.

– Зачем уходить?

– В одном стаде двум быкам не место. – Леонардо замолчал. – Всему когда-то приходит своё время, и ничего с этим не поделаешь. Но я доволен. Именно сейчас я доволен своей судьбой, и чтобы там ни было, а хорошего там не было ничего, я доволен, что сейчас я именно тот… – Леонардо снова примолк. – Ни черта я не доволен! Да, я изверг, мерзавец и прочее, но сам себе царь… и у меня есть дочь…

– Царь?

– Да царь, разве лев, не царь? А я Лео.

– И как у вас становятся царями? – справился Максим.

– Ну, я тебе уже представил несколько вариантов на выбор.

– Что-то размеры куч меня не очень вдохновили. Или это касается свободы?

– Такова жизнь. А вообще, никто тебе не запрещает изыскать свой путь.

– Свой путь, – повторил Максим, – осталось его найти.

Леонардо внимательно посмотрел Максиму в глаза.

– В тебе что-то есть. Не могу понять, что, – сказал он. – Ты чем, вообще, занимаешься?

– Я ищу.

– Что ищешь?

– Путь. Точнее, себя, чтоб потом искать путь… – Максим задумался. – Лучше я не буду углубляться. А что с вашим путем?

– Не очень-то он был веселый, – рассеяно произнес Лео. – Много потерь, которые никак не могу забыть, как бы ни глушил в себе эту никчемную сентиментальность. Этому пороку, боюсь, подвластны даже самые сильные личности.

– Я прошу прощения. – Максим вдруг что-то понял. – А ваша история про архитектора как-то связана с вами?

– Нет, – ухмыльнулся Лео, – кроме того, что я действительно в детстве намеревался стать архитектором. Кстати, мы забыли об одном из самых главных моментов, влияющих на судьбу, как, собственно, и на все. Случай! И не важно, счастливый он или нет. Счастливый может привести к несчастью, так же как и несчастный к удаче. На выбранный путь меня подвигла потеря друга. Хотя об этом я могу говорить только сейчас. Тогда, осознав эту потерю, да и потом, долгие годы, я никак не думал, что может произойти именно то, что произошло. Не важно. Это было первое, что я понял, и что я после как-то связывал с моим нынешним статусом, если можно так сказать. И именно то, что в какой-то момент друга у меня не стало. Звали его… Да не важно, как его звали. Допустим, Ник.

Мы были с ним ровесниками и учились в одной школе, в одном классе, более того, мы жили в одном доме, в одном подъезде. Одним словом, знали друг друга с самого детства. Но это ещё не всё. Наши родители работали вместе. Мой отец был инженером НИИ при нефтеперерабатывающем заводе. Отец Ника работал там же, в одной, с моим отцом, лаборатории. Как я уже потом узнал, в разработке у них находилось несколько проектов. Каких, не имеет значение. Главное то, что именно мой отец являлся ключевой фигурой во всех проектах, фактически он был единственным генератором всех идей, в то время как остальные, включая отца Ника, играли роль исполнителей. Многие видели отца главным инженером, как НИИ, так и завода. Отец же был полностью отдан науке и совершенно не помышлял о карьере. Кстати, и НИИ, и завод были Городскими. Начальник лаборатории, в которой трудился отец, очень благоволил к нему и пытался как-то отметить или выдвинуть его на разных конференциях, заседаниях и прочих мероприятиях.

Мой отец не обладал даром пробивания, это было ниже его достоинства. Он был интеллигентом до мозга костей! Вообще, главная проблема интеллигенции, на мой взгляд, в том, что они совершенно не способны постоять за себя. Защитить себя и своих близких от внешнего мира. Отождествляя свою семью с собой, что, в общем-то, правильно, для кого бы то ни было, они направляют её в свое русло, поэтому семья их от них практически ничего не имеет. Они готовы броситься на амбразуру за совершенно незнакомого человека, но сказать за себя лишнее слова у них язык не повернется. Прекрасные люди! Они, вообще, единственные, кого можно называть людьми. Они честны, принципиальны, бескорыстны, самоотверженны, по-своему свободны, и совершенно не приспособлены к жизни. В нашем мире, где можно выжить исключительно в том случае, если ты гребёшь всё под себя, они на пути к вымиранию. Была б моя воля, я бы выделил им отдельную резервацию, где бы они могли спокойно жить, творить и общаться между собой, иногда запуская их к нам, чтоб мы окончательно не уверовали в то, что жизнь – это помойка и ничего более.

Так вот, отец мой был единственным, кому начальник лаборатории мог оставить свою должность, в чём, собственно, никто не сомневался. Он так и сделал, уходя на пенсию. Мой отец, не будучи утвержденным, исполнял обязанности начальника, а когда встал вопрос о формальном назначении, в правлении института возникла небольшая заминка, в результате которой начальником стал отец Ника. Каким образом это произошло, можно только догадываться. Отец Ника, в противоположность моему отцу, обладал всеми данными для существования. Мать моя тихо возмущалась и тайком плакала от обиды за мужа. Я тогда ещё ничего не понимал, мне было десять лет. Реакция отца была предсказуема. Её не было. Сославшись на то, что, руководя лабораторией, непосредственно наукой заниматься будет некогда, он пришел к выводу, что так будет лучше. Тем более, проекты, которыми они занимались, находились в завершающейся стадии и, собственно, заканчивались. Их результатом были два изобретения. Именно изобретения, имеющие, как впоследствии выяснилось, неоценимую практическую пользу. Именно, неоценимую. – Леонардо усмехнулся.

В это время в Городе жахнул очередной кризис, в результате которого работа многих предприятий парализовалась. Мне тогда было двенадцать лет, я уже начал кое-что понимать. Время было тяжелое. НИИ работал на энтузиазме, денег от Города практически не поступало. Институт перебивался редкими частными заказами, перепадавшими то на один, то на другой отдел. Также существовала и лаборатория отца. Наша семья осталась практически на содержании одной матери, которая работала школьной учительницей и получала, какое никакое, но регулярное жалованье. А нас было четверо, у меня был старший брат, старше на четыре года. Вскоре власть сменилась. Я про Город. И вступили в силу, как и полагается, новые порядки и правила, простому человеку, возможно, даже и незаметные. Завод, к которому был прикреплен НИИ, стал частным и вошёл в какой-то там нефтегазовый холдинг, куда следом подтянулся и сам НИИ, претерпевший, как выяснилось, своеобразные организационные изменения. В частности, лаборатория, в которой работал отец, вместе с несколькими отделами, соответствующими их тематике, превратилась научно-производственное предприятие, входящее в состав холдинга. Генеральным директором НПО стал отец Ника. Практически с началом всех работ оба изобретения отца начали активно применять сначала один завод холдинга, после остальные, а потом и предприятия всего Города, разумеется, купивших права на его использование. Купить их можно было у отца Ника. У него были оба патента. Весело! Каким-то образом, пока в городе царил хаос, он оформил на себя два последних изобретения лаборатории, с чем и пришёл к новым хозяевам НИИ и завода. Никому и в голову не пришло оспаривать его права. Найти работу, да ещё научную и специфическую, было не так просто, а в то время, просто нереально, поэтому все держались своего места, как могли, не поднимая лишнего шума.

Мой отец тоже ничего не сказал. Он просто ушёл. Он мог бы остаться в лаборатории и при сложившейся ситуации – ситуации с изобретением. Я уверен, что история с патентами его не сильно огорчила с точки зрения лишения его славы и прибыли. К тому же, он прекрасно понимал, что при прежних условиях патенты стали бы собственностью института, а заслуга принадлежала бы, в лучшем случае, всей лаборатории, но не ему лично. Он просто не мог больше видеть отца Ника. Он был до глубины души оскорблен и, тем более, не мог оставаться в качестве его подчиненного. Именно не мог видеть, его тонкая интеллигентная натура не позволяла ему даже презирать его.

С Ником я продолжал дружить, не зная обо всех подробностях отношений между нашими родителями. Но дружил я недолго, поскольку вскоре его семья переехала в Центр Города, в отдельный, собственный дом, а Ник перешел в специализированную, элитную, так сказать, школу. Мне было уже четырнадцать лет. Всё это я узнал от брата. Тут я познал чувство ненависти. И возненавидел я, в первую очередь, Ника. И не за то, что он сын своего отца, а его отец так поступил с моим отцом, и, значит, со всеми нами. Я возненавидел его потому как понял, что я ему завидую. Я осознал пропасть, которая возникла между нами и нашими семьями. Я ощутил себя на дне, в социальной яме, в то время как жизнь Ника, уходила в противоположную сторону, вверх. Вслед за Ником, я возненавидел его отца, и также, в первую очередь, из зависти. Потом я возненавидел своего отца. Я начал его презирать. Даже, когда вскоре с ним случился инфаркт, я не проникся к нему ни сожалением, ни сыновней заботой. Навещая его с братом, я сдержанно молчал. Брат, толи потому, что старше, то ли будучи по характеру таким же, как отец, всем своим видом оказывал ему поддержку и никак не мог понять меня.

Мы продолжали висеть на шее матери. Брату пришлось бросить институт и пойти работать. Он устроился на стройку. Я, кстати, тогда уже вовсю лелеял мечту стать архитектором, и скрепя сердцем, ушёл из школы в техникум, исключительно из-за стипендии, которой хватало мне только на то, чтобы оплачивать обеды. Но хоть так снимал обузу с семьи. В техникуме я провел следующие четыре года, после чего ушёл в армию.

Отец после перенесенного инфаркта долго пытался прийти в себя, потом пытался найти работу, но безуспешно. Они часто ругались с матерью. Та не раз просила его вернуться в лабораторию, чем наносила ему оскорбления. Она любила и уважала отца, но жизнь её и её сыновей, пущенная под откос из-за, чёрт возьми, принципиальности мужа, и его неумения устроиться, затмевала ей глаза. Она понимала, что он умный, талантливый, работоспособный, но не могла взять в толк, почему он не мог это грамотно использовать. Отец же чувствовал свою вину, но ничего не мог с собой поделать. Брат помог ему устроиться к нему на стройку. Мать плакала, чуть ли не каждый день. Брат, приходя с работы и падая от усталости, тщетно пытался её успокоить. Отец очень изменился, он поседел, осунулся, стал молчаливым. Работа на стройке его убивала, да его и уволили вскоре. Мне было непонятно, как его, вообще, взяли. Я не мог дождаться, когда я окончу техникум, решив после уйти в армию, чтобы не видеть всего этого. Я не мог вынести этого тоскливого зрелища, а самому оказать помощь семье мне почему-то в голову не приходило. Мне казалось, что вся наша семья медленно умирает. Это может показаться странным, даже для меня самого, но тогда я, не смотря на столь юный возраст, не мог разглядеть в грядущей жизни, ни малейшего просвета. Только потом, будучи в армии, я понял, в чём было дело…

Отец устроился на продуктовый склад фасовщиком и работал там практически без выходных в течение года. Потом пытался работать грузчиком, но здоровье не позволило, был сторожем, курьером, пытался торговать на рынке, продавал носки. Ужасно смешное зрелище. Все это время он писал, когда было время, научные статьи и предлагал их журналам, но те, если и печатали, платили сущие копейки. Я никак не мог понять, как такой человек, как мой отец, мог быть не востребован! Я еще не знал, что далеко не всегда важно то, что ты умеешь и знаешь, в противовес тому, как ты можешь себя продать. Что бы отец ни делал, где бы ни работал, он оставался ученым, и нес в себе этот свет, этот никому, кроме него самого, невидимый свет, до конца своих дней. Он не мог взять в толк, каким образом науку можно было превратить в коммерцию, как можно двигатель прогресса переделать в дойную корову, предназначенную для обогащения отдельных людей или корпораций, в ущерб развитию всей цивилизации. Он был одержим прогрессом, и верил в человеческий разум. Понять его было тяжело. Думаю, мать не понимала его. Для неё было непостижимо, что большую часть времени её муж проводит в другом, непонятном для неё, мире. Там нет ни горя, ни радости, нет нищеты, нет богатства. Там…. Да, не суть.

Отцу было пятьдесят. Мать была на год его младше. Последние годы она не могла уснуть без снотворного. Постоянное нервное напряжение. Врачи сказали, что она умерла от передозировки. Не думаю, что она сделала это намеренно. Мать была сильной женщиной и никогда бы не пошла на такой шаг от отчаяния. Да что там, она была воплощение жизненной энергии. Открытой энергии, в противоположность отцу, замыкавшемуся в себе. Он пережил её на год. После её смерти он как бы перестал существовать сам для себя. Он прекратил писать, и, приходя домой с какого-нибудь очередного заработка, садился у окна и молча смотрел на улицу. Отец продолжал пробовать себя в бизнесе – торговал на рынке, это была его последняя ступень в карьере. Его нашли только утром, в канаве возле рынка. Видимо, кому-то очень понадобились носки, или кто-то решил, что на них можно хорошо заработать. В полиции сказали, что его очень долго били, вероятно, целью было не убить, а просто, поразвлечься. До смерти избив, с него сняли ботинки и сбросили в канаву, закидав носками, вероятно, непонравившегося фасона. Я был тогда уже в армии, об этом мне написал брат. Я не смог сдержать стона, когда читал письмо. «Какая чудная вещь, эта жизнь!» – думал я. Человек с таким образованием, научной степенью, пользующийся уважением и признанием в научных кругах, автор изобретений, принесших немалую пользу, и… можно продолжать и продолжать, в расцвете творческих сил окончил свою жизнь на дне канавы, среди носков, избитый малолетними подонками.

Леонардо замолчал и минуту рассеянно смотрел в пол.

– Мне тогда было двадцать два года. Мой первый трехлетний контракт с армией закончился. Я решил его не продлевать. В армии я проникся чувством уверенности в собственных силах. Как физических, так и моральных. Я твердо усвоил, что силой духа можно перевернуть весь мир вверх дном. Ощущение невероятной энергии и тяги к деятельности мешала мне спать, заставляя искать область их применения. Письмо брата прорвало брешь моих раздумий, поселив во мне обиду, злость и, как следствие, жажду мести. Тогда я совершенно чётко осознал, что это толчок к разгадке моего жизненного пути. Я словно очнулся от долгого сна, будто родился заново. Прокрутив перед собой жизнь моих родителей, я воспылал к ним глубоким уважением и любовью, проклиная окружающий мир. Я решил победить тот мир, которому проиграли мои родители. Вот собственно и всё. В тот момент я стал именно тем, кто я есть сейчас, о чём нисколько не жалею.

– А это как? – полюбопытствовал Максим.

– Думаю, тебе не стоит знать всех подробностей. Событий было предостаточно. Возможно, в старости, если доживу, буду писать мемуары. В армии у меня появились двое друзей (сейчас они мои компаньоны), которые вместе со мной покинули службу. Я рассказал им всё, не утаив не малейшей детали. Конкретных планов на будущее у них не было, во всяком случае, на ближайшие пару месяцев – они решили хорошенько отдохнуть после семи лет службы (они были старше и опытнее меня), поэтому с радостью предложили мне помощь. Мы вместе прибыли сюда и первым делом отыскали тех уродов, что убили моего отца. Найти их оказалось не так сложно. Ребятки, державшие рынок, были в курсе всего, что творилось рядом. Они недолго упирались. Рынок через два месяца стал нашим. – Леонардо улыбнулся. – Пацанов, убивших отца было пятеро. От тринадцати до семнадцати лет. Полиции мы их не выдали.

Максим испуганно взглянул на Леонардо.

– Нет, мы оставили им жизнь. Мы неделю, всего неделю, продержали их в подвале на одной воде, периодически извещая о скорой смерти, чем довели их до исступления – я открыл в себе потрясающие способности психолога и воспитателя трудных подростков, а потом, двоим из них, самым старшим, переломав пальцы на руках, отпустили. После этого в районе рынка воцарился порядок. Вопрос воспитания остается в обществе насущным. Не уверен я, подвержены ли дети такого возраста перевоспитанию или нет. И какие уж дети – семнадцать лет. Тюрьма пользы не дает, положительный пример бесполезен, остается использовать только страх пред последствиями поступка. Но и это не решает проблему. Не знаю, вообще, я горел желанием замочить этих малолетних тварей. Но, чёрт с ними, приняв во внимания тот факт, что виновато общество, окружающее их, а именно оно, сгубившее моих родителей, было моим врагом, я не стал заострять на этом внимание. Далее произошел ряд событий, принесших нам популярность в определенных кругах. Не важно. Кое-кто, владеющий сразу несколькими рынками, сетью, вознамерился прибрать нас к своим рукам, решив просто выгнать, даже не предложив отступных. Мы, разумеется, стали сопротивляться, но проиграли. Силы были неравные. Этот деятель добился моего ареста, воспользовавшись мелкой статьей, первой подходящей в нужный момент, и меня отправили на северный курорт на два года. Но именно это сыграло, как впоследствии оказалось, на руку мне, и на беду конкуренту. В тюрьме я обзавелся такими знакомствами и приобрел столько опыта, что вскоре после того, как я откинулся, вся та сеть рынков стала нашей. И понеслось!

Леонардо опять замолчал, также молча уставившись в пол, и продолжил:

– Где-то через пять лет я встретил Любу. Женщины! Любовь. Черт с ней! Родилась дочь, Лала. Как-то при теще я пошутил, что наследником должен быть мальчик. С тех пор она считает меня виновником всех дальнейших бед. Хотя в чём-то она права. Моя жена ждала второго ребенка. Тогда я оказался под мощным прессом. Очень сильно я кое-кому мешал. Нашу машину обстреляли. Все остались живы, но жена перенесла стресс и вскоре у неё начались преждевременные роды, которых она вместе с ребенком не перенесла…. У меня началась черная полоса. Я был так разбит этим, что дал слабину и упустил очень много важных моментов, чуть было, не потеряв контроль. Благо есть друзья, спасшие ситуацию. Но мне пришлось на семь лет покинуть свободный мир. Меня лишили отцовских прав. Ну, да ладно…

– А что с Ником? – вдруг спросил Максим.

– Ник? – Леонардо презрительно ухмыльнулся. – Я…

– Леонардо Манчини, – послышалось из-за открывающейся двери, – на выход, свободен.

– Неужто моя личность опознана? – воскликнул Леонардо, после чего встал и обратился к Максиму: – Как-нибудь после расскажу. – Он подошел поближе, глядя Максиму в глаза. – Что же в тебе такое? Ну, ладно, бывай. – Пожал руку и вышел из камеры.

Дверь закрылась, но ненадолго. Минут через пять в камеру вошел начальник отделения Гунько, уже знакомый Максиму.

– Ты по мне соскучился, как я погляжу, – начал Гунько.

– Не то, чтобы очень, – попытался он оправдаться, пряча флягу Леонардо глубже во внутренний карман пиджака. – Несчастный случай способствовал нашей с вами незапланированной встрече.

– По натуре я человек довольно-таки спокойный, но, признаюсь твоя никчемная личность, не понравившаяся мне с первого раза, сейчас начинает уже раздражать. Но, думаю, я успокою свою душу, объявив о твоем положении.

– Мне кажется, вы оказываете мне излишние почести, приходя сюда лично. А что у меня за положение?

– Дирекция ресторана подала на тебя заявление, приложив к нему счет, по которому тебе придется выплатить все сполна за причиненный им ущерб. Согласно заявлению, ты проведешь здесь пятнадцать суток. Это раз.

Максим подскочил.

– Сумма ущерба такова, что ты не сможешь покрыть его своей чёртовой гостевой карточкой, что, в общем-то, не имеет значения, поскольку данный случай является исключением и не подлежит оплате таким способом, то есть карточкой ты этой никак не рассчитаешься. Поэтому платить за тебя будет Город.

– Спасибо Городу, – вздохнув, сказал Максим.

– Я рад тому, что ты рад это слышать, поскольку Городу эти деньги необходимо будет вернуть, а доверия к таким, как ты, у Города нет. Тебе придется отработать их в обязательном порядке. То есть, кроме пятнадцати суток, ты приговариваешься к двум месяцам исправительно-трудовых работ.

У Максима потемнело в глазах. Гунько вышел, захлопнув за собой дверь.

Максим остался сидеть, будучи словно пришибленным плитой по голове.

Минут через десять дверь снова открылась, и вошел охранник со словами:

– Вставайте. На выход.

– Как на выход? Куда на выход? – бормотал Максим, выходя из камеры. Выйдя, он наткнулся на начальника отделения, сурово смотревшего на него.

– Свободен, – коротко сказал тот.

– Как свободен? Вы же только что говорили…

– Ресторан забрал заявление, и счет за тебя оплатили, а также внесли залог.

– Кто оплатил?

– Понятия не имею. Я разочарован, но надеюсь, в следующий раз все будет по-другому.

– В свою очередь я не надеюсь на следующий раз, – сам не свой от радости бормотал Максим, потом вдруг осекся и спросил: – А вы ведь не могли за пять минут… Вы же уже все знали!?

Гунько злобно усмехнулся, развернулся и пошел прочь.

Выйдя из отделения на улицу, Максим постарался как можно быстрее уйти подальше. Было уже десять часов утра. «Чудеса, – думал он, – кто-то за меня заплатил. Кроме Акиры никто не знал, что произошло. Ладно, выясним. Как плодотворно проходят дни!»

Он направился в отель с огромным желанием завалиться спать.