Синие бабочки

– Тогда почему вы его убили?

Несси помолчал.

– С логической точки зрения возможна лишь одна причина, господин Кавендиш. Если во мне пробудилось что-то человеческое. Какое-нибудь чувство, страсть, болезненная амбиция.

Кавендиш молчал. Он знал, что молодой человек прав.

Как всегда, логика его была безупречна. И так как философ молчал, Несси заговорил снова:

– Вас ввела в заблуждение ваша наивная буржуазная теория, господин Кавендиш. Я не допускаю, что разум может мешать большим человеческим чувствам. По крайней мере тем, какие утверждают ваши крупнейшие писатели. Абсурдно думать, что внутри самого сознания его положительные категории вступают в противоречие и взаимно отрицают друг друга. Это алогично. Человечество действительно может погибнуть, но не от разума, а от собственной глупости.

– К сожалению, история не подтверждает вашей элементарной логики! – сказал философ, но голос его прозвучал уже не так уверенно.

– Не люблю я этой отвратительной науки, господин

Кавендиш, которую вы называете историей. Я просто ее не понимаю. История чего? История насилия, жестокостей, садизма. Особенно в эту последнюю войну. Чем они вызваны? Конечно же, грубыми, примитивными чувствами и страстями человека.

Кавендиш энергично помотал головой.

– В этом ваша главная ошибка, – сказал он. – Жестокость и насилие никогда не базируются на чувствах. Наоборот, они означают полную бесчувственность.

– Послушайте, что я вам скажу! – уже с некоторым нетерпением возразил Несси. – Вы напрасно приписываете человечеству то, что присуще лишь вашему отвратительному общественному строю.

Тут произошло неожиданное. Кавендиш побагровел, словно перед припадком, и, не сдерживаясь, закричал:

– Я вовсе не буржуазный ученый, запомните это!.. Я

глубоко ненавижу любой строй, основанный на насилии и несправедливости. И это тоже запомните. Лучше объясните, зачем вы убили Кирилла? А тогда я вам скажу, кто вы и какому строю принадлежите!

Несси окинул его презрительным взглядом.

– Возможно лишь одно разумное объяснение – для того, чтобы разбудить в себе человека! – ответил он. – Какого ни есть. И как бы он ни назывался!

Кавендиш вдруг скорчился, словно его ударили в живот. И больше за всю дорогу не проронил ни слова. Лишь когда машина остановилась у гостиницы, он неохотно проговорил:

– Я улечу завтра с первым же самолетом, господин

Алексиев. Мы больше не увидимся. И вот что мне хотелось бы сказать вам напоследок. . – Он замялся. – В этой жизни вас может спасти лишь одно – любовь. Постарайтесь влюбиться.

В первый момент Несси просто не поверил своим ушам.

Рехнулся он, что ли, этот человек? Но Кавендиш выглядел таким грустным и подавленным, что Несси только пробормотал:

– К сожалению, господин Кавендиш, это последнее, что я могу сделать. Чтобы не сказать, невозможное.

– Нет, возможное! – горячо воскликнул Кавендиш. – Вы ошибаетесь. Я вам сейчас объясню. – Он беспомощно огляделся, потом сказал: – Зайдемте на минутку!.. Я вам объясню, да, объясню!.

Пока шофер занимался вещами, они прошли в дневной бар и сели за столик в сторонке. Было пусто и прохладно, обе барменши, занятые каким-то своим, явно увлекательным разговором, даже не взглянули в сторону посетителей.

Впрочем, те и не собирались ничего заказывать. Лицо

Кавендиша, и бледное и багровое сразу, напоминало ломоть пражской ветчины.

– Я хочу объяснить вам ваш сон, – заговорил он возбужденно. – Помните – киты и белый айсберг? Поймите меня правильно, я не фрейдист. Даже наоборот. И все же в некотором отношении Фрейд был прав – сновидения выражают какую-то часть скрытой сущности человека. Его подавленного духовного мира. Вы знаете, что означает ваш сон?

– По-моему, ничего! – неохотно ответил Несси. – Просто картина.

– Но что вызвало эту картину из вашего подсознания?

Из вашей генетической памяти? Вероятно, какое-то внутреннее напряжение. Какая-то потребность. Эта потребность, по-моему, называется жаждой красоты.

Несси неуверенно взглянул на него. Жажда красоты?

Это, похоже, не лишено смысла. Кавендиш, словно почувствовав его колебания, оживленно продолжал:

– Подумайте, подумайте! Разве ваше сновидение не поражает именно красотой? Вспомните! Белое и голубое в их безмерной чистоте! И плывущие киты! Что может быть мощней, царственней, прекраснее их движений? Величественная, вечная картина! С тех пор как вы это рассказали, она не выходит у меня из головы.

– Допустим. Я только не понимаю, что общего у этой картины с любовью?

– Как – что общего? – чуть не закричал Кавендиш. –

Любовь и красота – два почти равноценных понятия.

– Не верю, – ответил Несси. – Любовь – одна из самых примитивных уловок природы. Правда, для этой цели она иногда и в самом деле использует красоту. Но не всегда, а сейчас все чаще предпочитает безобразие, деформацию, извращение.

– Да, это верно. Но это относится к уже испорченным людям. Внутренне опустошенным. Лишь вы имеете удивительную возможность начать все сначала. Или вернее –

впервые. И вы начнете именно с красоты – как львы, павлины, жеребцы, горлицы. Поймите, это заложено в вас. И

ищет своего выражения. Найдите его! – Кавендиш говорил уже вдохновенно. – Это ваш единственный шанс.

Об этом разговоре Несси вспомнит в час своей трагической смерти. Зачем Кавендиш повел его по этому пути?

Ангел он или сатана? Хотел он спасти или погубить?

2

Внешне жизнь никак не изменилась. Он вставал рано, пробегал свой утренний кросс, с педантичной точностью появлялся на пороге залитого солнцем кабинета. И словно бы не замечал ни пустоты, ни глухой тишины, окружавшей его. Никто не спросил у него, что же все-таки случилось,

как погиб его друг, – ни шефы, ни коллеги. Может быть, инстинктивно страшились узнать правду. А может быть, просто не желали вмешиваться в чужие дела, тем более столь трагические.

И все же в его жизни кое-что изменилось. Он больше не работал. Нет, не совсем – кое-что он все-таки делал, но неохотно, с ощущением внутренней пустоты. Иногда он часами сидел перед закрытой зеленой папкой, думал. Вид у него становился все более отрешенным, глаза – все более безжалостными.

Впервые он думал о себе. Кто он такой, в сущности?

Почему не похож на других людей? До сих пор на эти вопросы у него был готовый, неизменный ответ – отличие лишь в том, что он намного обогнал, перерос остальных.

Может быть, пройдут века, и все станут похожи на него

– и по разуму и по внутренней силе. Так он думал раньше.

Но сейчас это его убеждение, похоже, поколебалось. В

сущности, у Несси не было многого из того, чем обладали другие. Так, например, у Несси не было детства. Может быть, и вправду в этом нежном возрасте образуется именно то, чего ему так не хватает? Чувства? Воображение? Или совесть, которой, как все единодушно утверждают, у него нет и в помине?

Он все чаще сидел в маленьком квартальном скверике, внимательно наблюдая за бегавшими по аллеям детьми, –

за детьми, которые кричали, толкались, вырывали друг у друга игрушки, дрались, а затем дружно ревели – и побитые, и драчуны. Несси просто не мог понять, почему все это вызывает у взрослых такое умиление. В сущности, думал он, дети ничем не отличаются от взрослых, только ведут они себя гораздо откровеннее. Что стоящее может сложиться в этой стихии озорства и пакостей?

И Несси потерял к детям всякий интерес. Не стоило на них тратить время, ничего для себя полезного он тут найти не мог. В задумчивости стоял он по утрам у окна, глубоко и сильно дышал. Скорее по привычке – до чего же глупо заботиться об этом жалком и тленном теле, которое время рано или поздно все равно упрячет в могилу. Все обмануть в этом мире, думал он, нет лишь способов исправить рецепт, в котором расписано и предопределено все – до последнего камешка в почках. Ночи стали длиннее, заря уже не освещала улицу, в пустых глазницах окон таился мрак.

Ее окна Несси, с тех пор как вернулся, ни разу не видел открытым – завешенное изнутри пожелтевшими газетами, оно напоминало глаз, затянутый катарактой и способный разглядеть лишь мутный отблеск рассвета. Потом Несси завязывал шнурки на безупречно белых кедах и отдавался своему ежедневному убогому развлечению. Ничего не случалось в эти ранние часы. Лишь однажды, слегка ошарашенный, он остановился посреди аллеи. Из кустов выскочила тощая, ободранная кошка и, прошмыгнув у самых его ног, мельком бросила на него ничего не выражающий взгляд круглых желтых глаз. Но внимание Несси привлекла не кошка – в зубах у нее безжизненно болтался маленький окровавленный бельчонок, наверное мертвый. Волнение охватило Несси, слабое, еле заметное волнение, которое ему суждено было – он этого не знал – запомнить надолго.

Потом кошка со своей добычей исчезла в кустах.

Так прошло дней десять – все, как один, пустые, бессмысленные, словно он вдруг оказался на дне давно высохшего колодца, откуда не видно ничего, кроме маленького кружка неба над головой, неизменно синего, но безнадежного. Однажды он заметил, что ее окно открыто –

видимо, девушка вернулась. Ничего нельзя было разглядеть в комнате – ни человеческого присутствия, ни хоть какого-то движения. Да и что он мог там увидеть? Свое спасение, как слащаво выразился Кавендиш? И все же он вновь почувствовал легкое волнение, точно такое же, как при виде мертвого бельчонка. А может, и правда, что смерть и любовь идут рядом, как иногда пишут в своих книгах глупцы писатели?

В тот день случилось первое чудо – Несси отменил утреннюю прогулку.

Просто взял и остался дома. Мрак в ее комнате медленно редел, из небытия выплывали мебель и другие предметы. Он ждал. Ждал спокойно, без напряжения, но все же с какой-то внутренней затаенностью, которой раньше никогда не испытывал. Наверное, жук-муравьед вот так же ждет муравьев на дне своей песчаной норки. Так ящерицы, леопарды, удавы ждут добычу – свою насущную пищу. Лишь к шести часам он заметил в комнате какое-то движение, словно тени и свет поменялись местами. Вдруг в полумраке мелькнули вскинутые вверх красивые белые руки – наверное, девушка одевалась. Лишь после этого появилась в окне и она сама, в желтом платьице, непричесанная, может быть, невыспавшаяся. Откровенно, без стеснения, не пряча под ладонью рот, зевнула. Блеснули белые чистые зубы.

Несси наблюдал за ней, затаив дыхание. Она и в самом деле была красива, сейчас он это видел как нельзя лучше.

Волосы у нее были цвета темной меди, кожа очень белая, глаза голубые или, может, зеленоватые с очень ясным блеском, впрочем, вероятно, это был отсвет утреннего неба. Ничего особенного, девушка стояла бесцельно и равнодушно, лицо ее светилось.

Видимо, она просто радовалась ясному утру, инстинктивно глотая свежий, прохладный воздух, еще не испорченный тяжелыми дневными испарениями. Ему она казалась непостижимой. Он еще не знал самой простой истины, что по-настоящему красивы лишь далекие и непостижимые вещи – звезды, снега Килиманджаро, озера Тянь-Шаня. И

женщины – пока они далеки и недоступны.

Эта, правда, была не так уж далеко, но между ними зияла улица, в этот час еще холодная и темная, как пропасть. Потом девушка исчезла.

Еще два раза Несси пропустил свою утреннюю прогулку. И оба раза девушка появлялась у окна только на минутку – взглянуть на утреннее небо, потом исчезала. На второй раз ему показалось, что она поглядела на него – не мельком, нет, это длилось гораздо дольше – силился потом он вспомнить. Он ни разу не видел, чтобы она вышла на улицу. Вероятно, студентка и сейчас усиленно готовится к осенней сессии – что другое мог он предположить?

Затем Несси шел на работу – неудовлетворенный, опустошенный. Раскрывая папку, равнодушно глядел на страницы. Может, это и есть начало любви? И тут же с отвращением отбрасывал эту мысль. Даже если и так, он должен сопротивляться. Любовь казалась ему чем-то неестественным и примитивным, каким-то обманом, заблуждением, грубой деформацией сознания. И наверное,

чем-то похожей на опьянение, на мертвого бельчонка в зубах у кошки. Хорошо бы заставить себя забыть ее окно и спокойно заниматься своим делом. Но ли спокойно заниматься делом, к которому не лежит душа? Формулы и цифры казались ему теперь просто безвкусной соломой, изрыгаемой металлической пастью соломорезки.

К тому же он давно знал – если хочешь от чего-то избавиться, лучше всего это пережить. Тогда что ему мешает познакомиться с девушкой? Приняв такое решение, он вдруг почувствовал облегчение, словно полдела было уже сделано. Собственно говоря, раньше он так не поступал.

Несси никогда не бросался на свою добычу, словно ягуар, и не преследовал ее до полного изнеможения, как шакалы.

Ему достаточно было, словно муравьеду, высунуть свой влажный язык, и к нему тут же приклеивались десятки муравьев. Оставалось только проглотить. Почему бы ему не пойти прямым путем?

Настоящие полководцы не ищут обходных маневров.

Итак, однажды утром Несси позвонил у дверей квартиры, где, по его расчетам, должна была жить девушка.

Вскоре послышались легкие шаги, на пороге появилась она. Лицо ее озаряла широкая радостная улыбка, мгновенно угасшая при виде Несси. Очевидно, она ждала кого-то другого, и внезапное появление незнакомца ее удивило. На ней было все то же желтое платьице, в котором, вероятно, она ходила только дома. Босая, непричесанная, может быть, даже неумытая, девушка, казалось, только что проснулась. Как было не смутиться? Она невольно, словно что-то ее потянуло, подалась назад, возможно собираясь захлопнуть дверь перед самым носом неожиданного посетителя. Но Несси ее опередил.

– Меня зовут Анастас Алексиев... – начал он.

– Да, я вас знаю, – перебила девушка.

– Знаете?

– Но вы ведь живете напротив. – Она улыбнулась. – Я

тоже математик, пока еще, конечно, студентка.

Непонятно почему, Несси это не понравилось. Возможно, он не любил женщин, занимающихся чисто мужскими науками.

– Чудесно, – ответил он. – Знаете ли, в сущности, я...

хотел... – Он на секунду растерялся. Такого с ним еще никогда не было.

– Вы ко мне? – удивленно спросила девушка.

– Конечно, к вам... Я как раз хотел объяснить...

– Что ж, входите! – слегка смутившись, пригласила она.

– Входите, раз пришли.

Последние ее слова были не бог весть как радушны. И

все же он пошел за ней. Сейчас девушка показалась ему гораздо ниже, чем он ожидал, может быть потому, что она была босиком. Они миновали темную прихожую, холл, заставленный ветхой, потрескавшейся мебелью. Чучело филина, висевшее у двери в ее комнату, встретило его пристальным взглядом желтых стеклянных глаз. Он огляделся. Большая, довольно пустая комната. Диван, покрытый сшитыми овечьими шкурами, несколько провинциальных вышитых подушечек, большой гардероб, вздувшийся с той стороны, где когда-то стояла печка. Два стула, стол. На столе, как он тут же заметил, лежал учебник топологии с аккуратно заложенными карандашом страницами. Девушка стояла перед ним все еще в некотором смущении.

– Извините, но мне надо одеться.

– Пожалуйста!

Она что-то взяла из гардероба и вышла. Сейчас уже было неясно, кто больше поражен – она или он. Несси с трудом верил своим глазам. Девушка оказалась не такой уж красивой. Нет, конечно, красивой, но ни в коем случае не прекрасной. И главное – слишком уж обычной. Только кожа у нее была по-настоящему хороша – белая, нежная.

Но он не увидел в ней того внутреннего света, которым она светилась издали. Может, это и вправду был только отблеск рассвета. Глаза тоже обычные – голубые, не поражающие, как глаза Фанни, лихорадочным блеском. И вообще, ничего общего с Фанни – гибкой, сильной, неожиданной. Просто обычная девушка с руками, покрытыми довольно обильным золотистым пушком.

Через некоторое время девушка вернулась – в черной юбке и сиреневой блузке с открытым воротом. На этот раз она показалась ему немного красивее, тем более что каблучки делали ее чуть выше. Она села против него на диван со шкурой и провинциальными подушечками, стиснув колени, словно гимназистка. Все это время в ее ясном взгляде чувствовался затаенный вопрос – что ему здесь надо, зачем он явился? Придется, разумеется, найти какое-нибудь приличное объяснение.

– Вы знаете, что я живу напротив.

– Да, конечно. Окно в окно.

– Именно.

– Я вас тоже видела. А хозяйка сказала мне, кто вы такой. Это она здорово сделала, хозяйка. Можно опустить самую трудную часть объяснений. Но остальное?

– Знаете, как и всякий математик, я человек позитивного склада. Я вас тоже видел в окно – мелькнете, исчезнете. Кто вы? Мой разум плохо мирится с неизвестными. Я

привык всегда искать ответ и решение. Скажите мне, только искренне, вас не тяготит мое присутствие?

– Нет, конечно! – решительно ответила она.

Несси чуть было не вздохнул от облегчения. Ему удалось победить в себе ее красоту. Теперь оставалось победить сопротивление, и все будет в порядке.

– Как видите, оказалось, что у нас есть общие интересы,

– продолжал он. – Может быть, мы сумеем стать друзьями?

Он почувствовал, как девушка внутренне насторожилась. Лицо ее вдруг стало серьезным, даже слегка озабоченным.

– Друзьями! – ответила она. – Не слишком ли сильное слово?

– По-моему, самое обычное в наше время.

Она ответила не сразу. Потом, собравшись с силами, –

Несси это явственно почувствовал, – спокойно и внятно сказала:

– Дело в том, что у меня уже есть друг.

Такой ответ он меньше всего ожидал услышать. Хотя что могло быть естественнее? Одиночество не для девушек, это же ясно, тем более для красивых. Но лишь много, много позже он понял, каким непомерным и, по существу, нелепым было его самомнение. А тогда ему и в голову не приходило, что кто-то другой может уже владеть тем, что ему потребовалось.

– Неважно! – ответил он. – У каждого современного человека есть друзья. Или подруги. И разве иметь только одного друга? Мне кажется, это противоестественно.

Девушка явно смутилась. Во взгляде ее мелькнула беспомощность.

– Все зависит от того, что мы в это слово вкладываем.

– По-моему, оно безгранично. Может содержать все. И

ничего. То есть не совсем ничего, но достаточно, чтобы оправдать отношения в компании.

Несси по-прежнему говорил уверенно и спокойно, но чувствовал в себе какую-то пустоту, темную и страшноватую, напоминавшую ту бездну у моря.

– Да, естественно, – сказала девушка. – Но мой друг. .

как бы это сказать, он человек особенный. Во-первых, он не болгарин.

– Тем лучше! – Несси даже улыбнулся.

– Он тоже студент, учится вместе со мной. Но он родился в Африке.

– Негр? – удивился Несси.

– Почему негр? Но даже если и так, то что? – Нежный голосок зазвенел почти враждебно.

– Разумеется, ничего.

– Видите ли, они немного более ревнивы, чем мы. Вот и все! – добавила она с облегчением.

Несси внезапно поднялся.

– Тогда нам больше не о чем говорить! – сказал он. –

Но, по-моему, если человек живет в чужой стране, то должен по крайней мере считаться с ее нравами.

– Но он очень хорошо воспитан! – порывисто воскликнула девушка.

– Слава богу! И все же подумайте. Мне кажется, я тоже хорошо воспитан. Я, например, никогда в жизни никого и ни в чем не ограничивал!. Всего хорошего!.

И, не протянув ей руки, Несси направился к двери. Но в прихожей все-таки оба одновременно остановились.

– Я даже не узнал, как вас зовут! – сказал он.

– Рени.

– Что ж, Рени, желаю приятно провести время в Африке. Раз дело настолько серьезно.

– Не будьте злым! – сказала она.

Потом, поколебавшись, добавила:

– Почему бы вам не зайти ко мне в среду?. У меня день рождения.

– В котором часу?

– В семь, восемь, когда захотите.

– Спасибо, подумаю.

И, кивнув ей на прощание, Несси вышел на пыльную, давно не подметавшуюся лестницу.

3

В среду. Четыре дня оставалось до этой среды. Впервые с тех пор, как он себя помнил, его разум отказывался принять решение. Это было настолько невероятно, что просто повергало его в какое-то внутреннее оцепенение.

Сейчас Несси напоминал сам себе странную и беспомощную счетную машину. Все клавиши нажаты, слышно приглушенное жужжание механизмов, нет только того завершающего щелчка, за которым следует результат. Он так и не решил, пойдет в среду на день рождения или останется дома. Разум подсказывал, что, если приложить известные усилия, добиться любой, самой недоступной женщины. С

какой стати Рени считать исключением? В конце концов,

он просто обязан приложить эти усилия, хотя бы во имя того неписаного ритуала, который определяет границы приличий. Но впервые что-то в нем противилось трезвой оценке разума – может быть, чувство собственного достоинства, о существовании которого он не имел никакого понятия. И что это за африканский парень, ставший ему поперек дороги? Неужели он может равняться с ним, с

Несси! А если любовь и вправду так слепа, как утверждают глупцы, то, уж во всяком случае, не он будет блуждать в ее лабиринтах. Однако ощущение пустоты, возникшее в нем, когда он впервые увидел Рени, разрасталось. Несси казалось, что он ощущает ее почти физически – может быть, в груди, где-то рядом с сердцем. Он еще не знал, что это –

область человеческих страданий, темное и ужасное царство, населенное мрачными тенями и образами.

Первую ночь Несси спал всего два часа. Проснулся, как всегда, легко и чувствовал себя вполне выспавшимся, только на грудь, словно громадная, невидимая кошка, давила пустота. Он даже попытался прогнать ее бессознательным жестом, но пустота осталась. Тогда он встал и, чуть испуганный, подошел к окну. Окно напротив было открыто, на мгновение Несси поразила мысль, что она живет так близко. Затем он снова лег, но заснуть больше не удалось.

Вторую ночь он не спал вообще. И все-таки чувствовал себя бодро, голова была ясной, как всегда. Нет, не как всегда. Но понять, в чем тут разница, он был не в силах.

Казалось, где-то глубоко в нем таилось нечто натянутое, как тетива, и, как тетива, готовое каждое мгновение спустить стрелу. Может быть, именно это ощущение напряженности мешало ему заснуть. Но расслабиться он не мог, как ни хотелось.

И снова Несси пропустил свою утреннюю прогулку, казавшуюся ему теперь совершенно бессмысленной. И, естественно, столкнулся в холле с отцом, который, увидев сына, порядком удивился. Несси показалось даже, что отец бессознательно отшатнулся от него, но потом остановился.

– Почему ты ничего не рассказал мне о Кирилле? –

мрачно спросил Алекси.

– Да ты ж его вообще ни разу не видел!

– Ну и что? Люди же мы все-таки? Неужели нас должно интересовать лишь то, что мы видим?

Несси только пожал плечами и хотел было обойти отца.

Но Алекси вдруг загородил ему дорогу, как дуб, внезапно выросший посреди комнаты.

– Я хочу знать, что случилось! – гневно потребовал он.

– А я откуда знаю! – Несси в свою очередь повысил голос. – Тебе ведь известно, в людях я не разбираюсь. .

Или, по-твоему, я тоже человек? – добавил он неожиданно для себя самого.

– Не в чем тут разбираться. . Я просто хочу знать, как он упал...

– Как упал?.. Да просто наклонился над парапетом. . И

вероятно поскользнулся... Он был здорово пьян.

– Пьян?.. Говорят, он вообще не пил.

– Что ты этим хочешь сказать? – взорвался Несси. – Что это я его столкнул?.. Это ты хочешь сказать?

Алекси опомнился. И только тут понял, что в нем уже таилось нечто похожее на эту мысль. Но, услышав слова сына, он пришел в ужас.

– Нет, нет! – воскликнул он. – Просто меня потряс этот случай. Такой спокойный, уравновешенный парень. . И

вообще, – такой нормальный...

– Нормальный! – презрительно буркнул Несси. – Что значит «нормальный»? Я не знаю, где она у людей, эта граница. И есть ли она вообще!

На третью ночь Несси тоже никак не мог заснуть. Лежал на узкой кровати и думал. Вспомнились слова, сказанные им отцу. Интересно, что такое безумие? Наверное, это когда разум не может выдержать напряжения. Все равно какого – напряжения ужаса или безнадежного ожидания, монотонности или пустоты. Напряжения бесконечной прямой. Или круга. Но все же какого именно? Он встал, подошел к окну. Внутренние часы подсказали время

– без четверти два. Минутой больше или меньше – значения не имело.

Ее окно светилось. Стена комнаты отражала слабое зеленоватое округлое сияние. Возможно – от ночника. Свет струился слева – там, в углу, стоял диван. Наверное, читает лежа. Роман или учебник. Хотя вряд ли, до экзаменов еще далеко. Девушки вроде Рени в такое время могут читать только романы. Несси по-прежнему не представлял себе, как это люди читают книги, заранее зная, что в них все выдумано.

Вдруг в комнате словно бы возникло какое-то движение. Яснее всего оно чувствовалось на экране невидимой стены. Сияние трепетало, мерцало, потом на нем возникла огромная – словно бок мамонта – тень. А может, это были две тени, которые, не в силах разлучиться, сливались друг с другом? У Несси перехватило дыхание. Вдруг на стене ясно обрисовалась фигура, может быть, женщины с очень пышными волосами. Но у Рени волосы были гладкие.

Потом тень исчезла в невидимой части стены. Несси ждал, все так же не в силах вздохнуть. Но больше ничего не случилось, только погас свет. Окно внезапно ослепло, как и все остальные на темном фасаде здания.

На следующий день Несси появился на работе такой же, как всегда, – непроницаемый, безупречный. Может, чуть бледнее обычного, что было, правда, почти незаметно. Сел на свое место, аккуратно вытащил папку в блестящей обложке. Но папка оказалась пустой. Накануне он закончил все, что ему надо было сделать. Почему ему не принесли новых заданий? Забыли?

Позвонить кому-нибудь из шефов? Но Несси тут же отказался от этой мысли. А вдруг он для них и в самом деле не человек, а машина? Никто не думает о машине, если в ней нет необходимости. Машина не может сама искать себе дело. А работать вхолостую может? Нет, ни одна.

Рабочий день кончился, и с ним как будто кончилось все. Несси больше ничего не ждал, ни к чему не стремился.

Телефон молчал, но Несси не притрагивался к нему, даже если тихий стон его звонка и раздавался случайно в безлюдной квартире. Теперь и отец возвращался поздно.

Несси иногда слышал среди ночи его тяжелые неуверенные шаги. Дом был пуст.

В этот вечер Несси поставил стул не у самого окна, а чуть подальше, в глубине комнаты. Погода стояла жаркая.

В комнату лился уличный запах, тяжелый, как стоялая вода в канале. Но Несси не замечал ничего, он смотрел. Ее окно было темным, пустота за стеклами – недосягаема для взгляда. Так он просидел почти до рассвета, не сомкнув век, ни на миг не переставая думать. Но в ту ночь она вообще не вернулась домой.

4

Уже второй день он шел по грязному дну ущелья. Снова яркое солнце слепило его своим блеском. Все в теснине еще напоминало о стихии, так внезапно обрушившейся на их маленький, скрытый в пещерах мирок. Давно засохла простиравшаяся от берега к берегу и выше тина, засохла и потрескалась, как его пятки, как кожа на его иссушенном, израненном лице.

Он шагал босой по этой густой и липкой тине, усеянной острыми кремнями и костями погибших животных, спотыкался и падал, но не останавливался ни на мгновение.

Большая вода схлынула так же внезапно, как и пришла, уничтожив на своем пути все живое и неживое. Сорвала с корней деревья, с тяжелым грохотом выворотила гладкие валуны и острые камни. Он знал, что найдет ее, хотя бы пришлось идти вот так до конца дней. Может быть, потому и не спускал глаз с орлов и вороньих стай, сидящих на скалах. Как и он, они искали, как и он, находили. Много людей его племени унесла Большая вода.

Завидев рывшихся в тине орлов или грязных воронов с кривыми блестящими клювами, он как безумный бросался к ним, швырял камни, хрипел. Птицы равнодушно взлетали, опускались где-нибудь поблизости, не мигая, смотрели на него круглыми, безучастными глазами. Они знали, что человек никогда не нападает, как гиены или волки. И не боялись за добычу – сколько может съесть один человек? А

человек то и дело останавливался, лихорадочно осматривал раздувшиеся от жары трупы. Иногда вытирал лицо тому или другому. Потом шел дальше, все так же глухо и отчаянно хрипя.

Единственный из всего племени, остался он в живых и теперь шел по дну ущелья – искал свою жену. Единственный из всего племени – грязный, весь в трещинах, как тина, полный отчаяния.

Вначале как будто не было ничего страшного. Снаружи бушевал ливень, молнии вспарывали темноту. Но люди не боялись, они были надежно укрыты в глубине своей пещеры, где жили все, кто был ему близок, кого он знал.

Только жена то и дело поглядывала на узкое отверстие, вспыхивавшее и угасавшее, вспыхивавшее и угасавшее.

Страшный гул несся оттуда. Это река волочила камни и обломки скал. Он поднимал свою тяжелую растрескавшуюся ладонь и гладил ее по голове. Ни у одной женщины в племени не было таких блестящих, таких мягких волос.

Дождь лил два дня, на третий вода поднялась необычно высоко, ее гул не давал им покоя ни днем ни ночью. Однако он был совершенно спокоен. Из поколения в поколение передавались в его племени сказания о грозах и наводнениях. И ни в одном ни слова о том, что вода достигла пещер, залила их, даже самые нижние. Жена пусть себе боится, ей можно. Но он знал, что не имеет права бояться –

даже медведей, которые иногда с глухим ревом пробирались в пещеры. Он только поднимал руку и гладил ее по волосам, да и то если рядом никого не было.

Вода хлынула в их маленькую пещеру на рассвете четвертого дня. Люди заметили это, лишь когда на них внезапно обрушились холодные, режущие, словно сотни кремневых осколков, струи. Они бросились к выходу, но было уже поздно. До полного изнеможения боролись люди с водой, пытаясь выбраться на берег. Он крепко держал жену, но бушующий поток вырвал ее у него из рук, отбросил далеко в сторону. Лицо ее на мгновение светлым пятном мелькнуло среди волн и исчезло. Это был конец.

Как он добрался до берега, он не помнил.

Сначала он увидел воронов, что-то терзавших своими громадными клювами. Потом – двух одиноких орлов, безуспешно пытавшихся их разогнать. Это была она. Он наклонился, корявыми ладонями вытер облепленное грязью лицо. Он узнал ее сразу, хотя глаза были выклеваны, а грудь растерзана. Узнал по волосам, потому что ни у одной женщины в племени не было таких мягких, блестящих волос. Страшный вопль вырвался из пересохшего горла, тяжелый кулак изо всех сил ударил в могучую грудь.

Птицы испуганно взлетели. Он видел, как они, словно черные тени, качались в прозрачном воздухе. Но больше не решался взглянуть на лицо, которое столько ночей покоилось на его плече. .

. .и проснулся, все еще раздираемый острой, невыносимой болью. Он сидел на стуле в своей комнате, а древняя боль была так жива и пронзительна, словно только что возникла. Он напряг все силы, чтобы удержать это нечеловечески человеческое мгновение, прежде чем оно исчезнет, может быть, навсегда. И оно исчезло – просто не верилось, что такое сильное ощущение может исчезнуть так молниеносно и так бесследно. Он все еще сидел на

стуле, переполненный настоящим человеческим изумлением. Выходило, что все написанное в книгах – правда, гораздо более истинная, чем вся его жизнь.

Чем любая жизнь. Несси взглянул на часы, он спал ровно семь минут. Семь ужасных минут, в течение которых он столько пережил. И столько вместил в себя – как разум его вмещал галактику, все галактики, вселенную, больше чем вселенную.

В это утро он никуда не пошел. Лег одетый в нерасстеленную кровать и лежал так, пока в доме не послышалось слабое движение. Отец проснулся и, вероятно, собирался на работу. Тогда Несси встал, умылся и, ничего не помня, ни о чем не думая, вышел в холл. Отец был там, просматривал утреннюю газету. Несси остановился перед ним, лицо его было абсолютно неподвижно.

– Папа, где твой финский нож?

Алекси вздрогнул. Он уже и не помнил, когда Несси называл его «папа».

– Какой нож? – растерянно спросил он.

– Тот, которым ты перерезал шнур, – строго ответил

Несси.

Алекси застыл. Действительно, шнур, на котором повесилась жена, он перерезал своим старым туристским ножом.

– Не знаю, сунул куда-то, – ответил он. – Наверное, в кладовке. А тебе он зачем? – вдруг спросил он.

– Ни за чем. Просто так.

Сегодня была среда. Всю ночь он думал об этом дне. И

сейчас, после сновидения, тоже. Сон заставил его на многое взглянуть по-иному – может быть, более по-человечески, но и более жестоко. К тому же человеческое улетучилось слишком быстро. Надо было как-то его вернуть. Снова завоевать его для себя. Ровно в восемь он позвонил в дверь Рени. Нарочно задержался на целый час, чтобы все собрались. Девушка, в новом платье, открыла ему, сияя улыбкой, и, ласково взяв за локоть, провела в комнату. Он жадно всматривался в ее лицо, стараясь найти в нем что-то от того – с выклеванными глазами. Но не находил. Это лицо было веселым, довольным, будничным.

Чужим. И все же, непонятно почему, внутренне ему близким. Комната была полна молодежи. Все расселись где придется, большинство – прямо на полу, на желтых и голубых провинциальных подушечках, самые удачливые – на диване. Только один стул был свободен – вероятно, для самой Рени.

– Ты будешь сидеть здесь! – сказала она. – Ты – гость особенный. Сейчас принесу стакан.

И выпорхнула из комнаты. Несси осторожно осмотрелся Не следит ли кто за ним? Похоже, нет. Вокруг, сказать, одни дети. Впрочем, кто знает, есть же агенты-женщины, почему бы не быть и агентам-детям? Он в этом не слишком разбирался. Девушки и парни продолжали беззаботно веселиться, никто не обращал на Несси никакого внимания. Нет, один из них, похоже, на него посматривает. Он? Или другой? В голове у него все спуталось. Кто он? О ком идет речь? Среди гостей были иностранцы – две маленькие вьетнамки, нежные, как самые первые весенние крокусы. Кто мог знать, что одной из них суждено погибнуть? Был пылкий перуанец, в бурном потоке своих речей путавший испанские и болгарские слова.

Его круглые птичьи глаза сияли. И ему была уготована та же участь. Остальным тоже, но пока все они еще веселились. Наконец вернулась Рени, принесла белый бумажный стаканчик из тех, в которых продают мороженое, налитый до половины какой-то жидкостью.

– Это ром! – сказала Рени. – Я еще никогда не пила рома. Ты вообще-то пьешь?

– Пью, – ответил Несси. – Немного..

– Говорят, он вкусный.

– Кто из них твой друг?

– Узнаешь, – сказала она. – Скоро узнаешь...

Он подозревал каждого, но доподлинно узнал это, лишь когда начались танцы. Они танцевали вдвоем под аккомпанемент гитары, остальные только хлопали в такт. Несси не верил своим глазам. Парень был невысок, возможно даже ниже Рени, с мелкокудрявыми и пышными, как у женщины, волосами. Да, именно женскую прическу напоминали его пышные африканские волосы. Очень смуглое, почти без румянца лицо казалось чувствительным и интеллигентным.

Танцевал он замечательно, невозможно было оторвать глаз от его легкого гибкого тела. Все и глядели – гораздо больше на него, чем на Рени, хотя она тоже танцевала прекрасно. Так же, как сам Несси еще недавно превосходил других, этот юноша явно превосходил здесь всех, вообще всех... может быть. .

Несси вдруг понял, что эти двое любят друг друга.

Глаза их сияли счастьем, почти жадным – настоящим, идущим изнутри наслаждением. Звенела гитара, все громче хлопали ладони, перуанец что-то неистово кричал по-испански. Он еще не знал, что живет последние минуты.

Но и Несси не знал этого. Собственно говоря, сейчас он не знал ничего. Он просто сунул руку в карман, вытащил нож и встал. Это было последнее, что он запомнил. Все остальное утонуло в крови, стонах, небытии.

5

Ужасная новость потрясла город. Казалось бы, древняя страна, пережившая за свою долгую историю немало войн, разрушений и убийств, должна была привыкнуть к крови.

Но то, что случилось в этот спокойный, мирный день, в обычной молодежной компании, было не просто ужасно –

это не поддавалось никаким объяснениям. И потому казалось особенно зловещим. Ведь и причин вроде бы не было никаких. Ни с того ни с сего Анастас выхватил свою ржавую финку и набросился на незнакомых людей. Убил троих и тяжело ранил еще нескольких. После невероятной борьбы парням удалось наконец повалить его и крепко связать ремнями. Когда прибыла машина «скорой помощи», врачи, потрясенные, остановились на пороге. За долгие годы практики они привыкли и к крови, и к страданиям, но такое увидели впервые. Хоть бы один невредимый. Правда, некоторые молодые люди даже не сразу заметили, что ранены, – настолько все были потрясены неожиданным нападением – в самый разгар веселья.

Пресса откликнулась на это событие лишь кратким сообщением, но город захлестнула волна слухов, предположений и страха. Никто не мог поверить, что такое случилось в нашей стране. Но волнения эти продолжались сравнительно недолго. Странная биография Анастаса

Алексиева как будто бы объясняла многое. От человека, который родился не как все, можно было ожидать и не такого. Лишь ученые мужи, продолжавшие наблюдать за

Несси, никак не могли оправиться от потрясения. Они-то знали, что по всем законам разума и практики их питомец абсолютно нормален, может быть, даже слишком.

В конце концов, еще неизвестно, что считать ненормальным. Можно ли, скажем, акселерацию считать ненормальным явлением? Очевидно, нельзя, раз она вызывается объективными и постоянно действующими причинами. И вообще, а вдруг эта самая акселерация возвещает появление нового вида человека?

Как и каждое преступление, дело Несси тоже породило кучу бумаг. Но нам нет никакого смысла в них копаться.

Ни один из этих документов не скажет нам ничего нового, за исключением, пожалуй, медицинской экспертизы, которая все-таки проливает какой-то свет на эту историю.

Упомянем только, что после ареста Анастас Алексиев был помещен в одиночную камеру.

Допросить его не удалось – он просто не мог дать никакого вразумительного ответа. Как было сказано в экспертизе, он «в течение нескольких часов находился в состоянии ступора с поднятыми вверх руками, в позе человека, собирающегося что-то бросить. Неподвижен, в словесный контакт не вступает (мутичен). Все данные свидетельствуют о том, что ступор носит кататонический характер». Таковы были первые констатации психиатров.

В последующие два дня состояние Несси оставалось почти неизменным, хотя он начал двигаться и понемногу принимать пищу. Но время от времени, как отмечали врачи, «застывает в своеобразных позах, стоя или сидя. Наблюдаются выделения из полости носа, которые высыхают на коже. На обращенные к нему вопросы по-прежнему не реагирует». На третий день он вцепился в рукав милиционера, принесшего ему еду, словно утопающий, который пытается за что-то ухватиться. «Сила у него нечеловеческая!» – впоследствии рассказывал милиционер.

Окончательное мнение медиков было единодушным:

«Все данные свидетельствуют о том, что состояние больного представляет собой эндогенный психоз шизофренического цикла». Диагноз вызвал у юристов сомнение.

Смущало их прежде всего то, что до совершения преступного деяния Анастас Алексиев был вполне нормален –

«чрезвычайно уравновешенный, корректный, крайне стабильный человек, неспособный к вспышкам возбуждения и каким бы то ни было непредсказуемым и противозаконным действиям». Верно, соглашались психиатры. Психоз обрушился на него, как летняя гроза обрушивается на беззаботного путника в открытом поле. И ссылались на самоубийство его матери как на фактор наследственной отягощенности. А особенно – на невероятно ускоренные в данном случае темпы акселерации, «которые и могли явиться причиной серьезных нарушений в психике еще не сложившегося организма, равно как и возникновения в нем опасных патогенных изменений». Так или иначе мнение медиков оказалось решающим. Анастаса Алексиева признали невменяемым и, следовательно, не подлежащим суду, после чего его немедленно препроводили из тюрьмы в специальное лечебное заведение, в обиходе более известное под названием сумасшедшего дома.

Но еще до отправки в больницу Несси постепенно пришел в состояние, которое и самый придирчивый психиатр счел бы абсолютно нормальным. Два раза его вызывали на длительный допрос к следователю, известному специалисту по деяниям, совершенным в невменяемом состоянии. Анастас отвечал разумно и логично, не делая никаких попыток увернуться или оправдаться. Но ни на один вопрос, который помог бы выяснить причины его бесчеловечного нападения, ответить не смог. Ревность, подстрекательство, оскорбление? Нет, нет!. Ни в коем случае!. То есть он не помнит, не уверен. Девушку он видел второй раз в жизни, ее убитого друга – в первый.

Если и было что-нибудь подобное, то возникло оно неожиданно и в резко гипертрофированном виде. Но он и в самом деле этого не помнит. Почему он напал на Рени и ее друга, как раз когда они танцевали? Не раньше и не позже?

Может, он заметил в их поведении что-то особенное?

– Да, я понял, что они любят друг друга, – вспомнил

Анастас.

– И это возбудило в вас ревность?

Но этого уже Несси не помнил, хотя, объективно говоря, подобное признание было бы ему только на пользу.

Именно тут следователь задал свой самый важный вопрос, который должен был объяснить все:

– Вы утверждаете, что перед тем, как пойти на этот день рождения, были или по крайней мере чувствовали себя вполне нормальным.

– Да, – решительно согласился Несси. – Может, только чуть больше обычного напряженным и беспокойным.

– То есть, вы помните и осознаете все, что делали.

– Да. Во всяком случае, пока не попал в квартиру. Или чуть раньше.

– Вы помните, когда взяли финский нож?

– Конечно.

– Тогда объясните, зачем вам понадобился нож? Зачем вы вооружились, идя на день рождения?

Несси молчал.

– На день рождения ходят с цветами, а не с ржавыми финками.

– На этот вопрос мне трудно ответить, – сказал Несси. –

Но каким-то необъяснимым обратом мной овладела мысль, что Рени что-то угрожает. . Что в случае необходимости я должен броситься ей на помощь...

Потом на эту часть протокола особенно нажимали психиатры, утверждая, что психоз, в сущности, начался гораздо раньше. Каждому известно, что эндогенные психозы начинаются с подозрительности и мании преследования.

Знал об этом и следователь, но он был обязан продолжать допрос.

– Согласитесь, что это не объяснение, – сказал он.

– Она была в опасности! – уже с некоторым раздражением ответил Несси.

– Что же ей угрожало?

– Не знаю. . Вероятно, я боялся, что ее унесет река.

– Какая река?

Но Несси не сказал больше ни слова. В сущности, это был единственный вопрос, на который он не ответил.

Такова самая важная часть объемистого следственного дела. Кроме того, имелось множество фотографий, планов, свидетельских показаний. Уцелевшие молодые люди без всякого злого умысла утверждали, что Несси «показался им немного странным», что он «подозрительно оглядывался», словно выискивая среди собравшихся какого-то одного, враждебного ему человека. Ничего более существенного из материалов следствия извлечь нельзя. Так что мы с чистой совестью можем и дальше излагать эту историю в соответствии с известными нам фактами и собственными наблюдениями, помогающими нам проникнуть в суть проблемы. Потому что невменяемость, то есть сумасшествие Несси в момент преступления, еще ни о чем не говорит. Почему психоз не заставил его, например, рвать розы? Или взобраться на памятник Царю-освободителю и кричать оттуда, что он – гений? Или плевать на прохожих?

Почему он убил?

Вот на какой вопрос мы должны ответить.

В больнице Несси окончательно пришел в норму. Но в данном случае наблюдения врачей нам ничем не помогут.

Упомянем только, что вначале Несси категорически отказывался от всяких свиданий. Он не пожелал увидеться даже с отцом. И с Фанни тоже. Но когда на шестнадцатый день после поступления Несси в больницу она пришла снова, он неожиданно согласился с ней встретиться.

Встреча состоялась в кабинете главного врача, по правде говоря, довольно убогом. Впрочем, таковы, наверное, все подобные кабинеты. Первой вошла Фанни, не садясь, с отвращением осмотрелась, чувствуя, что не в силах заставить себя к чему-нибудь прикоснуться, несмотря на царящую здесь почти стерильную чистоту. Похожее чувство испытывает, пожалуй, каждый, впервые посетивший психиатрическую больницу. Кажется, что здесь даже вещи таят в себе заразу. Настолько велик и необъясним наш страх перед такого рода болезнями. Разумеется, совершенно напрасный. Душевнобольные – такие же люди, как мы с вами, только восприятие мира и логика у них совсем другие. Фанни бил озноб. Чтобы успокоиться, она выглянула в окно, но открывшийся перед ней вид не прибавил ей храбрости. Осенний пасмурный день, хмурое небо и вдали несколько согнувшихся под ветром пожелтевших деревьев.

Привели Несси, похудевшего, бледного, грустного.

Только взгляд у него был по-прежнему спокойным и ясным, словно это не на его голову обрушились такие ужасные беды. Даже одежда на нем выглядела вполне прилично, чтобы не сказать элегантно – разумеется, если не считать отсутствия ремня и галстука.

Они долго, не шевелясь, смотрели друг на друга, потом

Фанни спросила:

– Скажи, Несси, тебе приятно меня видеть?

– Да, Фанни, – ответил он.

Фанни уловила в его словах искренность, и что-то вроде слез блеснуло в ее глазах.

– Спасибо, – тихо проговорила она. – Давай сядем, Несси.

Они уселись на жесткие больничные стулья довольно близко друг к другу.

– Зачем ты это сделал, Несси?

Он еле заметно вздрогнул.

– Об этом ты знаешь лучше всех.

– Верно, – подавленно согласилась Фанни. – Это я тебя надоумила?

– Нет, успокойся. Ты и пришла, чтобы это услышать?

– Повтори, повтори еще раз! – с жаром воскликнула она. – Очень тебя прошу!

– Ты хотела разбудить во мне человека, Фанни, но не очень по-человечески. . Вот и я попытался сделать то же.

– Несси, Несси! – горько сказала Фанни. – Мой способ был по крайней мере абсолютно безвредным.

– Нет, не безвредным, – сухо возразил Несси.

– Может быть. Но не таким же ужасным. А ты разбудил в себе зверя. Страшного зверя! – добавила она с отчаянием.

Несси словно бы ее не слышал. Некоторое время он сидел неподвижно, без всякого выражения на лице, потом сказал:

– Ну вот, и ты меня не понимаешь!.. Я просто хотел быть как все – счастливым и несчастным, нежным и грубым, добрым и злым. Неужели я не имею на это права?

– Да, миленький, да...

– И откуда мне было знать об этом звере? Я даже и не подозревал о его существовании. Мне человека хотелось в себе разбудить, понимаешь?

– Разбудил?

– Нет, Фанни, – ответил Несси. – И все-таки я уже не тот, что прежде... Теперь я по крайней мере знаю, чего мне не хватало.

– Но еще ничего не потеряно!

– Нет! Не надо! – воскликнул Несси. – Сейчас мне этого не вынести.

Некоторое время они молчали. Фанни остановившимся, немигающим, ничего не видящим взглядом смотрела в окно. Да и что там было увидеть? Только по-прежнему склоненные от ветра верхушки дальних деревьев.

– Позволь мне что-нибудь для тебя сделать, Несси.

Хоть немного. Я так хочу тебе помочь!

В ясных глазах юноши мелькнуло что-то странное.

Невероятно, но это напоминало доброту.

– Понимаю, – сказал он. – Тебе хочется помочь себе самой.

Но Фанни словно бы его не слышала.

– Хоть пустяк какой-нибудь, а, Несси? Ты меня просто осчастливишь!

– Боюсь, что мне уже ничего не нужно, – ответил он.

– Подумай, Несси. Здешний главврач – мой двоюродный брат. Он позаботится, чтобы ты жил в нормальных условиях.

– Спасибо. Можешь считать себя счастливой.

Но Фанни не стала счастливой. Наоборот, из больницы она ушла глубоко несчастной. Бедняжка так и не поняла, что Несси никогда не вел себя более по-человечески.

После этого посещения состояние Несси значительно ухудшилось. Он все время лежал, молчал, не прикасался к еде, еще больше похудел. Ясный его взгляд стал нестерпимо острым. Неожиданный кризис продолжался несколько дней, потом Несси вдруг оживился, впервые за долгое время охотно, с аппетитом поел. И попросил вызвать отца. Главврач заколебался. Эти визиты, сделанные из лучших побуждений, явно не шли на пользу его пациенту. Потом, пожав плечами, согласился. Все-таки он обещал Фанни относиться к Несси с особым вниманием.

Но разве угадать, к чему приведут те или иные человеческие поступки?

Встреча состоялась на следующий день. Завидев отца,

Несси замер на пороге и с трудом удержался от желания уйти, но, пересилив себя, храбро вошел в комнату и молча остановился перед ним. Губы его слегка дрожали.

Алекси сидел с убитым видом, совершенно седой, его еще недавно острые глаза, казалось, померкли навсегда.

Как приговоренные, застыли они друг перед другом на жестких больничных стульях. Приговоренные к тому, чтобы никогда не услышать приговора.

– Как ты, папа?

– Ничего, мой мальчик.

Взгляд его немного оживился.

– Как дела на работе?

Алекси судорожно глотнул воздух.

– Я больше не работаю. . Ушел на пенсию.

– Да, да, я понимаю, – кивнул Несси. – Тебе стыдно смотреть людям в глаза.

– Откуда такая мысль у тебя? – Алекси пристально взглянул на сына.

– Вопрос законный, – с горечью отозвался Несси. –

Конечно, мысль слишком человеческая, где уж ей вместиться в череп какого-то биоробота.

Тут произошло неожиданное – Алекси преобразился.

– Выбрось это из головы! – резко сказал он. – У меня нет оснований за тебя стыдиться. . Тем более что во всем виноват я сам.

– Ты?!

– Да, один я. Вернее, моя глупость. Или больное честолюбие.

И он глухим, срывающимся, похожим на лай голосом рассказал сыну о проделанном им на себе эксперименте с целью определить влияние радиоактивных изотопов на семенные клетки. Эксперимент проводился по изобретенной им самим простой, но очень, как он выразился, эффективной методике и должен был вызвать мутацию, в которой осуществились бы факторы, накопленные человеческим организмом за последние тысячелетия. Не имея права экспериментировать на ком-нибудь другом, он...

Несси почти его не слушал. Как в лучшие, блистательные времена, ум его работал с невероятной быстротой.

Потом послышалось неумолимое – щелк! – и результат был готов. Когда отец умолк, Несси сказал:

– Послушай, папа, зря ты берешь на себя такое бремя.

То, что случилось со мной, может случиться с каждым. Все зависит от пути, которым пойдет человек.

Отец поражение взглянул на него. Потом лицо его словно бы залило какой-то густой и липкой горечью.

– И ты тоже считаешь меня бездарностью! – сказал он. –

Тупицей, не сумевшим даже толком продумать свою идиотскую идею!

– Неверно!

– И все же пойми, я сказал тебе правду!. Как она для меня ни ужасна...

– Эта правда, папа, не может ничего изменить.

– Может! – воскликнул Алекси. – И я уже знаю, как!. Я

не оставлю тебя в этой отвратительной больнице!

– Мне любой сумасшедший дом будет тесен, – загадочно ответил Несси.

Нет, не мог он найти с отцом общего языка, никак.

Старик замкнулся в себе, в своих полубезумных идеях, в своих терзаниях, из которых не было выхода. Наконец

Алекси ушел, по-прежнему подавленный, но охваченный какой-то скрытой яростью, родившейся тут, в мрачных коридорах этого дома.

Он знал, что никогда не смирится с участью сына. Что бы ни случилось, какие бы препятствия ни встали перед ним, он преодолеет все. От одной лишь мысли о предстоящей борьбе шаг его сделался тверже и решительней.

На следующий день Несси выразил желание встретиться со следователем и сделать ему заявление. Через час его вызвали к главному врачу. Огромный мужчина, у которого, по-видимому, начиналась слоновья болезнь, любезно предложил ему сесть, затем и сам осторожно опустился на стул, не сводя с Несси холодного, неподвижного взгляда. Такой взгляд Несси не раз замечал у многих обитателей этого дома. Но голос у врача оказался – неожиданно для такой громадины – мягким, тихим и мелодичным.

– Я знаю, сейчас вы вполне здоровы! – начал он. – И все же хочу спросить, хорошо ли вы обдумали ваше заявление?

Врачу показалось, что Несси бросил на него насмешливый взгляд.

– Конечно! Может, в этом и кроется причина всех моих бед.

– Предполагаю, что вы собираетесь сделать признание, которое резко ухудшит ваше теперешнее положение.

– Именно так, – кивнул Несси.

Главный врач с шумом втянул ноздрями воздух.

– Зачем? Чтобы вырваться отсюда?

– Позвольте не сообщать вам моих мотивов. Но в принципе каждый человек должен занимать то место, которого он заслуживает.

– Боюсь, как бы вы не ошиблись. Этот ненормальный дом – единственное место, где вы можете жить нормально.

Я постараюсь создать вам все условия, даже для научной работы, если хотите.

– Спасибо. Все это уже не нужно.

– Но, боже мой, почему? – чуть не застонал огромный мужчина. – Голос совести?. И это при вашем уме, который так трезво может все взвесить?

– Человек и совесть – понятия равнозначные. Как любовь и красота. Есть ли они у меня, разумеется, вопрос особый. Но пусть даже это и так, неужели я не имею права к ним стремиться?

– Нет, вы все-таки сумасшедший! – горестно сказал врач. – Имейте в виду, я вправе оспорить любое ваше заявление.

– Это не только ваше право, но и обязанность, – ответил

Несси.

Следователь прибыл с невероятной быстротой. У него был вид молодой глупой гончей, неожиданно для самой себя напавшей на след. Он так торопился, что явился к

Несси, даже не сняв своего темного поношенного плаща.

Несси хмуро взглянул на него и сказал:

– Боюсь, что именно я должен нести ответственность за смерть Кирилла Захариева.

Следователь даже не дрогнул. Он давно уже обдумывал эту версию и в душе был глубоко убежден в виновности

Несси.

– Что значит «боюсь»? – спросил он сдержанно. –

Нельзя ли поточней?

– К сожалению, нельзя, – сухо ответил Несси. – Я и в этом случае не помню всех подробностей. Но с уверенностью могу сказать, что на крыше мы были вдвоем. И в памяти моей все настойчивей всплывают отдельные сцены. .

Несси замолчал. Следователь наблюдал за ним с затаенным напряжением.

– Это все, что вы хотели мне сказать?

– Нет, конечно. Я все же в себе не очень уверен. И в том, что я сказал сейчас, и во всем остальном. . Я бы хотел попросить вас еще раз побывать на той террасе вместе со мной. В тот же час, в такой же обстановке. Может быть, это мне что-то подскажет.

– Хорошо. Я возражать не буду, – ответил следователь.

На следующее же утро за Несси прислали мощную машину с задернутыми синими занавесками. Провожал его сам главный врач, неодетый, с непокрытой головой. День был холодный, хмурое небо грозило разразиться то ли дождем, то ли снегом. Они остановились у лимузина. Врача знобило. Несси еле заметно улыбнулся, возможно, чтоб его подбодрить.

– Прощайте, доктор! – отчетливо проговорил он.

– Прощайте, несчастный вы человек.

...И вот Несси снова вышел на черную крышу. Ночь была холодной, небо, тяжелое, изодранное, с трудом волочило свои лохмотья, словно только что вырвалось из когтей огромного зверя. Где-то за тучами, вероятно, светила луна, потому что на горизонте море казалось белым, твердым и острым, как лезвие сабли. Дул ветер, огромный, могучий и настолько плотный, что, казалось, он вырывался из какой-то гигантской трубы, неся в своих морозных струях искорки льда. Охваченный смутным страхом, Несси остановился. За ним – безмолвная охрана и следователь.

Прошло несколько минут. Несси стоял выпрямившись, смотрел на небо. Ни о чем не думал, ничего не вспоминал, не искал никаких оправданий. Хорошо хоть, что ночь в этот раз настоящая – могучая, трагическая, в такую ночь не страшно погибнуть. Вдруг Несси стремительно шагнул вперед, вскочил на балюстраду, вскинул руки и с душераздирающим криком полетел в бездну. Он летел, беспамятный, искрящийся, как падающий, охваченный белым пламенем метеор, готовый в любое мгновение рассеяться и исчезнуть. Но был еще жив, человеческое сознание еще не покинуло его. И знал, что где-то там, на самом дне бездны, его ждет жена, ее белое лицо с выклеванными вороньем глазами.

ОЗЕРНЫЙ МАЛЬЧИК

1

До туристской базы «Гончар» мы добирались на газике по такой немыслимой дороге, что казалось, будто ее неумело вырубили в скалах гигантским топором. Мы поднимались все выше по почти отвесному горному склону.

Воздух стал прозрачно синим, плоские облака нависали, как плиты, над широкой долиной, словно бы готовые в любое мгновение рухнуть и придавить ее. Дорога становилась все уже, и там, где она была разрушена оползнями, широкие шипы газика скользили над пропастью. Мне сделалось не по себе, я уже не решался глянуть вниз, в бездну, где узкая белая лента реки вырисовывалась все отчетливее. Газик трясся на своих жестких рессорах, мотор хрипел и задыхался. На скалах начала проступать вода,

которая брызгала из расщелин, поползли лишаи, дорога превратилась в сплошной камень. На ней в крайнем случае могли разойтись два всадника, но не две машины. Я не смел даже подумать о том, что случилось бы, если бы из-за поворота выскочила машина. Но мои спутники, похоже, об этом не задумывались: терпеть не могу людей без воображения и нервов. Полковник сидел, небрежно развалясь, рядом с шофером, его крупное лицо, цветом напоминающее инжир, было совершенно безмятежным.

Лейтенант давил орехи сильными пальцами и любезно угощал меня. А мне невыносимо хотелось выругаться, соскочить на землю и спуститься обратно вниз. Но я знал, что не позволю себе этого. Ведь они взбирались к облакам исключительно ради моего удовольствия.

Когда мы подъехали к турбазе, у меня уже пропало всякое желание ловить рыбу. Озеро лежало подо мной, неподвижное и мертвое, похожее на огромный агат, хорошо отшлифованный, с твердыми концентрическими кругами, которые к берегам становились бледнее. В центре, под тенью облаков, оно было почти черным, точно мрачный вход в ад. Мои спутники зашагали по тропинке, ведущей к зданию туристской базы. Мое присутствие уже не стесняло их, и они заговорили оживленно, словно друзья, не видевшиеся много лет.

Я присел на влажную траву и чуть не перекрестился от радости, что мои мучения позади. Все еще дрожащими руками собрал легкий английский «телескоп» – лучшую из своих удочек. Закрепил катушку, вытянул леску. Долго выбирал блесну – я впервые ловил рыбу в высокогорном озере. Наконец, прикрепил самую, по-моему, соблазнительную из них и не торопясь стал спускаться вниз. И еще раз убедился, как обманчивы расстояния в горах, где в прозрачном воздухе предметы кажутся необыкновенно четкими и близкими. Я спускался минут десять, озеро постепенно увеличивалось у меня на глазах. Но только подойдя к нему, я уловил свежий запах воды, чистый, как аромат цветка, но более резкий. Впечатление безжизненности, однако, не исчезло – какая рыба может водиться в этой холодной неподвижной воде? На всем берегу Не было ни одного рыбака, ни одной живой души, ничего, кроме пустоши, голых скал да зябкого холодка, которым тянуло с вершины.

Забросив блесну как можно дальше, я подождал, пока она опустится на дно, и начал медленно накручивать леску.

Уже со второго раза я почувствовал, что подцепил большую рыбину. Потихоньку довел ее почти до самого берега, но, несмотря на всю мою осторожность, рыба сорвалась. Я

успел разглядеть, что это форель, так называемая «американка», весом, наверно, около килограмма; первый раз в жизни мне попадалась такая большая рыба. По опыту я знал, что надо брать леску потоньше, не рассчитывая на что-то необыкновенное. По моим представлениям, огромные рыбы существуют только в воображении рыболовов. Потом я еще битый час забрасывал удочку с каким-то остервенением и надеждой, что чудо повторится. Блесна оторвалась, зацепившись за подводные камни, я заменил ее другой. В итоге я подсек небольшую форель, граммов, пожалуй, на сто. Я видел ее белое брюшко, сверкнувшее в глубине, когда она схватила блесну. Маленькая, она упорно вырывалась, отчаянно борясь за свою жизнь. И не только за свою, как я понял потом. Никогда не знаешь, что готовит тебе судьба: шаг вперед или назад, минута, секунда

– и на тебя сваливается счастье или несчастье, беда или горькое разочарование, рушатся надежды всей жизни.

Великая или жалкая, бессмысленная или высокая, счастливая или страшная, судьба не предупреждает о своем приходе. Не сознавая значения того, что делаю, я вытягивал рыбу, крутил катушку, немного обрадованный и больше, конечно, разочарованный. Но вот удочка взвилась над водой, рыба блеснула в воздухе, точно острие топора, направленное мне в сердце. Привычным жестом я поймал ее холодное гладкое тело. В отличие от первой это была обычная для наших горных рек и озер европейская форель, с нежными тонкими разводьями на темной спинке. Необыкновенно чистая и гладкая, необыкновенно красивая.

Будь у меня хоть капля совести, я тут же отпустил бы ее обратно в озеро. Ясно было, что сегодня мне больше ничего не удастся поймать. Зачем мне тогда одна рыбешка?

Чтобы потом выбросить ее, ссохшуюся и обезобразившуюся? Но я положил ее в корзинку и тотчас же забыл о ней, несмотря на то что она яростно билась о прутья.

И тут я увидел мальчика. Он появился неожиданно и бесшумно, словно некий озерный дух. В первое мгновение я даже испугался, хотя что могло быть невиннее и милее –

обыкновенный мальчик, тоненький, в длинных синих штанишках и сером свитерке. Но все же в нем чувствовалось что-то особенное. Худенькое его лицо было одухотворенным, хотя и казалось каким-то расплывчатым, точно я видел его сквозь воду. До сих пор помню это странное впечатление – оно, вероятно, объяснялось тем, что от озера на лицо мальчика падал какой-то отсвет. Больше всего мне понравились глаза – круглые, черные, напоминающие спелые вишни… Он поднял корзинку и осторожно открыл ее. Лицо его словно озарилось, и только теперь я заметил, сколько сдержанной прелести таится в нем.

– Какая красивая! – произнес он. – Даже красивей озера. Никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы с таким восторгом смотрели на рыбу, да еще полудохлую.

– Но она жива! – воскликнул мальчик, словно отгадав мои мысли.

– Сомневаюсь, – сказал я.

Форель – рыба очень неясная и чувствительная и умирает быстро.

– Я могу ее оживить! – сказал вдруг мальчик.

– Вряд ли, – не удержался я от улыбки. – Вряд ли.

– Нет, правда, могу! – серьезно сказал он.

– Хорошо, возьми ее и делай с ней, что хочешь.

Чувство беспричинной мальчишеской веселости вдруг охватило меня. И я постарался обратить все в шутку.

– Если ты ее оживишь, – сказал я, – она исполнит три твоих желания.

– Три – это ужасно много! – возразил мальчик. – Одного хватит. – И он улыбнулся, чтобы показать. что понял шутку. – А если она спросит вас, какое ваше самое большое желание?

– Не знаю, – ответил я. – Может, чтобы волосы выросли.

Он с любопытством взглянул на меня, но моя лысина была прикрыта шапочкой, которую обычно носят рыболовы.

– Вы потом, наверно, пожалеете, – сказал мальчик. – На свете есть столько более важных вещей.

Для мальчика своего возраста, а на вид ему было лет десять, он выражался слишком глубокомысленно.

– С меня и этого пока достаточно, – сказал я. Мальчик улыбнулся, с величайшей осторожностью взял в руки рыбу и шагнул к воде. А мне пора было уходить. Я снял блесну, сложил удочку и без особой охоты отправился на турбазу.

Как всякий рыболов, я принимал близко к сердцу свои удачи и неудачи. Я представлял себе, как сочувственно будут переглядываться мои спутники. Ко всему прочему, из-за меня у них будет перерасход бензина. Когда я поднялся на гору к турбазе, мне бросилась в глаза новенькая

«Лада», ярко поблескивавшая на солнце своими металлическими пластинами. Никаких других признаков присутствия людей. В ресторане тоже было тихо и к тому же сумрачно – жалюзи почти не пропускали света.

В уютной полутьме я разглядел моих друзей, которые неторопливо распивали домашнюю ракию, налитую в бутылку из-под подсолнечного масла.

– Ну как улов? – шутливо спросил полковник.

– Никак, – натянуто улыбнулся я.

– И все-таки мы будем есть рыбу! – торжественно заявил полковник. – Да еще какую!

Они предложили мне хлебнуть прямо из бутылки.

Жаль, что они не догадались этого сделать в машине, когда я умирал от страха. Но лучше поздно, чем никогда, и я отпил порядочный глоток – во взгляде лейтенанта появилось уважение. Я сел на массивный деревянный стул и приложился еще раз, уже по собственной инициативе.

Плохое настроение, последние остатки подавленности, которой я был охвачен в дороге, мгновенно испарились. На душе у меня полегчало, гнетущее чувство вины исчезло.

Вины? Что плохого я сделал? Только много позже я понял, откуда взялось это чувство облегчения: просто я избавился от рыбы. Конечно, мальчик ее не оживит, но так или иначе я от нее освободился. И я с жаром, отчасти объяснявшимся выпитой ракией, начал рассказывать своим спутникам о том, какую рыбину я чуть было не поймал. Они снисходительно улыбались. Им, наверно, не впервой было слушать подобные басни. Но о мальчике, сам не знаю почему, я им ничего не сказал. Только обернулся посмотреть, с кем он приехал. Кроме нашего, в ресторане был занят только один столик, довольно далеко от нас. Но все же я сумел разглядеть сидящих за ним прежде, чем они обратили внимание на меня.

Их было двое – мужчина и женщина, не очень молодые, но и не старые, лет сорока. По-видимому, родители мальчика. Она – худая и тонкая, с таким же бледным, размытым, как у него, лицом, совершенно не накрашенная. От этого она выглядела слегка увядшей и невзрачной рядом со своим солидным мужем. А у него вид был весьма внушительный: тяжелое, массивное лицо, странно остекленелый взгляд, будто вместо глаз у него шарики из льда. Одет он был в вязаный жакет, отделанный кожей, и хорошие спортивные брюки. Тем неприметней казалась его жена в своем не модном и не новом костюмчике. Невольно думалось, что она постепенно увяла в тени, отбрасываемой властным мужем, безропотно подчиняясь ему. Позднее, когда волей судьбы мне пришлось узнать лучше жизнь этих людей, я понял, что мои первые впечатления были не совсем верными. Но, в общем, ничем не примечательная пара, трудно было представить, что мальчик их сын. Он, несомненно, превосходил их интеллигентностью и душевной тонкостью.

Мы действительно ели рыбу, неясную, розоватую. Директор ресторана сам подал нам ее на простых алюминиевых тарелках, зажаренную большими кусками. Я

спросил его, как ему удалось поймать это маленькое озерное чудовище.

– Поймал вчера вечером прямо голыми руками, – скороговоркой ответил он. – Ее громом оглушило.

Мои друзья недоверчиво улыбнулись. Я тоже не припоминал, чтобы вчера вечером была гроза. Но какое это имело значение? Мы отлично поели, а от ракии порядком развеселились, хотя она была не из лучших – в этом краю алычи, ежевики и диких груш хорошей ракии не бывает.

Когда мы уже собирались уходить, в ресторан вбежал мальчик. Он был очень возбужден, лицо его пылало.

– Дядя, рыба ожила! – закричал он громко. – Правда, правда, ожила.

– Почему ты так думаешь? – спросил я с сомнением.

– Она уже плавает… Пока на спине.

– Ты выпустил ее в озеро?

– Нет, я ей сделал маленький бассейн… Камнями отгородил.

Тут отец мальчика сердито крикнул со своего места:

– Валентин, не надоедай незнакомым людям!

– Они не незнакомые! – смущенно сказал мальчик.

– Все равно. Иди сюда! – Голос его звучал еще более сурово.

– Папа, можно я пойду к рыбе? – сказал мальчик умоляюще.

– К какой такой рыбе?

– Этот дядя подарил мне рыбу. Она ожила.

Мужчина посмотрел на меня своими пустыми глазами холодно, даже недружелюбно.

– Ты уже два часа торчишь там. Простынешь.

– Папа, ну пожалуйста! – В голосе мальчика звучало почти отчаяние.

«Пусти мальчика, дурак! – подумал я про себя, немного разгоряченный алкоголем. – Нечего на нем зло срывать!»

Я знаю этот тип людей, которые за неимением другой возможности удовлетворить свою жажду власти изводят своих детей. Жена его, до того безучастно слушавшая разговор, словно бы нехотя произнесла:

– Пускай идет! Мы же ради него сюда приехали. Пусть идет, пусть наглядится на свое озеро.

Мужчина поколебался, снова взглянул на меня – на этот раз с явной неприязнью, как на человека, без разрешения вошедшего к нему в дом.

– Ладно, иди… Но чтобы через пятнадцать минут ты был здесь!..

Глаза мальчика радостно заблестели, и он выпорхнул за дверь. Немного погодя поднялись и мы. Когда мы вышли на. террасу, я увидел, что он сидит на корточках у озера спиной к нам. Наверно, все еще играл рыбой, которая вряд ли по-настоящему оживет. Впрочем, может быть, мальчик своим воодушевлением и впрямь вдохнул в нее жизнь. Мне очень хотелось крикнуть ему «до свиданья», сказать что-то ласковое, но я сдержался. К чему такие неясности с мальчишкой? Тогда я не понимал, до чего глупо так думать.

…Мы вернулись в Самоков по туристской тропе, вполне пригодной и для машин. В Самокове мы ненадолго зашли в городское управление. Было бы невежливо с моей стороны проститься с моими друзьями прямо на улице.

Когда мы вошли, в кабинете полковника громко и настойчиво звонил телефон. Смутное предчувствие беды охватило меня – мне почудилось, что это звонят мне.

Полковник подошел к телефону, небрежно взял трубку. До нас доносился неясный звук человеческого голоса, как мне показалось, очень взволнованного. Полковник слушал все внимательнее, вдруг лицо его помрачнело и словно бы окаменело.

– Да, да, – проговорил он. – Я сейчас пошлю людей.

Он положил трубку и повернулся к нам.

– Мальчик утонул, – сказал он коротко.

– Какой мальчик? – испуганно спросил я.

– Тот, которого мы видели на туристской базе. Упал в воду и утонул.

У меня перехватило дыхание, как если бы меня ударили ребром ладони по горлу. Я стоял, точно оглушенный, силясь вздохнуть. Не решаясь поверить своим ушам.

2

Мне скоро исполнится сорок пять, по профессии я литератор, занимаюсь проблемами эстетики. Смею утверждать, что знаю Гегеля лучше самого себя и даже своей жены. Трудно познать самого себя, это удается лишь гениям. И, может быть, ничтожествам. Но если гении смиряются с нечеловеческим в себе, то ничтожества превращают его в свое оружие. Что же касается моей жены, то я просто избегаю думать о ней. Почему? Она такая хорошая, почти идеальная, что не хочется подвергать ее ненужной эрозии размышлений. Она врач, и отсюда все мои маленькие несчастья. Она умудрилась найти у меня первые признаки тахикардии. И для нее этого оказалось достаточно, чтобы вытащить сигарету у меня изо рта и начать ревниво считать каждую выпитую мною рюмку. Из всех моих увлечений и простительных слабостей, осталась, пожалуй, одна рыбная ловля. Есть такие властные женщины, которые целиком подчиняют себе мужчину вопреки представлениям о его независимости и самостоятельности.

Скорее всего это проявление искренней любви и заботы о нем, но порой и откровенного эгоизма, чувства собственности и высшей формы властолюбия. Вот почему не надо чересчур хорошо знать ближнего, гораздо благоразумнее воспринимать только положительные его стороны.

Едва я переступил порог, жена сразу же догадалась, что что-то случилось. Она молчала, но я ловил на себе ее изучающий взгляд. Как все знакомые мне женщины-врачи, она терпелива, тактична и сдержанна. Она часами может молчать, укоризненно поглядывая на меня, пока я сам не выдержу и не выболтаю даже того, о чем она и не собиралась меня выспрашивать. Но на сей раз ее тактика была обречена на неудачу. Я готов был скорее броситься с балкона, чем сказать ей страшную новость. Когда мы сели ужинать, она не выдержала и сказала:

– Ты что-то от меня скрываешь!

– Ничего подобного, – ответил я сухо.

После ужина я включил телевизор, Но, поглощенный своими мыслями, почти не следил за происходившим на экране. Часов в восемь раздались частые нервные звонки–

так звонят по междугородному телефону. Встревоженный, я снял трубку и услышал низкий голос полковника.

– Ничего нового не могу вам сообщить, товарищ Найденов… Мальчик нечаянно упал с берега и утонул.

В его расстроенном голосе я уловил и некоторое раздражение. Вероятно, ему был неприятен мой интерес к этому происшествию. На моем месте любой другой постарался бы о нем забыть.

– Вы сказали, что он упал с берега, – сказал я с недоверием. – Как вы это установили, товарищ полковник?

– Может, я не совсем точно выразился. А что еще можно предположить?

– Не знаю, но берег там низкий и мелко. Он не мог упасть и тем более утонуть.

– Есть и обрывы, – неуверенно возразил полковник. – В

таких местах глубина пять-шесть метров. Неужели мальчик все время стоял на одном месте?

– А там, где его нашли, берег высокий или низкий?

– Низкий…

– Ну вот, видите!

– Что я должен видеть? – сердито спросил полковник.

Этот человек, похоже, решительно не понимал, какие у меня возникли подозрения.

– Выходит, это не несчастный случай.

– А что ж, по-вашему? Преступление? Кому и зачем убивать невинного ребенка? Разве вы не понимаете, что просто глупо предполагать убийство.

– Но все же такую возможность нельзя исключать заранее.

– Нет, это абсолютно исключено. Кроме персонала турбазы и родителей, никого на озере не было. И никто из них никуда не отлучался.

Проглотив застрявший в горле ком, я сказал:

– А если, представьте себе, он покончил самоубийством…

Я услышал, как на другом конце провода полковник засопел – вероятно, от возмущения.

– Самоубийством? Десятилетний мальчик? Не знаю ни одного такого случая.

– А я знаю.

Только теперь я сообразил, что жена внимательно слушает наш разговор. Ну и черт с ней! Секунду помолчав, полковник заговорил каким-то, я бы сказал, умоляющим тоном:

– Но, товарищ Найденов, ведь мы же все трое видели его незадолго до того, как он утонул. Разве похоже было, что он думает о самоубийстве?

Действительно, не было похоже. И когда я разговаривал с ним, он показался мне жизнерадостным. Но можно ли точно знать, что делается в душе ребенка? Пожалуй, легче угадать, о чем думает сфинкс.

– Ничуть, товарищ полковник, – сказал я примирительно. – Но этот случай меня и вправду расстроил… Как и вас, я полагаю…

– Да, конечно. Но должен вам сказать, товарищ Найденов, у нас в год тонут сотни детей… И при самых невероятных обстоятельствах. Иногда просто диву даешься, что они могут выдумать.

Тем и закончился наш разговор. Подняв голову, я увидел жену, прислонившуюся к дверному косяку. Конечно, она слышала весь наш разговор – от первого до последнего слова. И по тому, что говорил я, догадалась об ответах полковника. Лицо у нее было озабоченное. Но голос ее прозвучал, как всегда, спокойно и уверенно.

– Выбрось эту дурацкую мысль из головы, Геннадий! –

сказала она.

– Какую мысль?

– Будто ты виноват в смерти мальчика.

Я был поражен. Именно эта мысль мучила меня, – что мальчик утонул, пытаясь оживить рыбу. Если бы я не подарил ему эту проклятую рыбу, он был бы сейчас жив!

Недаром его отец так враждебно смотрел на меня.

– Это же чистая случайность! Неужели ты не понимаешь? – продолжала жена все так же уверенно. – Мало ли что взбредет в голову ребенку! В поведении детей часто нет никакой логики.

Чистая случайность!. Как ни хорошо она изучила меня, в данном случае она выбрала неудачное слово. Для человека, окончившего два факультета, один из которых философский, это слово имеет более глубокое значение, чем для остальных людей. Жизнь человека состоит в основном из случайностей. Но они так же крепко связаны одна с другой, как железные кольца в кольчуге древних воинов. И

то, что их связывает, зовется необходимостью.

– Это не случайность! – возразил я. – Он был на редкость умный мальчик. Скорее ты могла бы по-глупому утонуть, чем он…

– Спасибо! – сказала она и вышла.

Как все кабинетные ученые, я человек трудолюбивый.

Но мое трудолюбие исчерпывается работой над книгами и рукописями. В обычной будничной жизни я совершенно беспомощен. Возможно, жена приучила меня к такому образу жизни за долгие годы нашего тесного общения, столь тесного, что я порой не отделяю себя от нее. Она охотно заменяет меня везде, где требуется проявить какое-либо неприятное усилие. Она и впрямь очень добра, хотя основательно подчинила меня себе. Оставшись один, я тяжело вздохнул и машинально сел за письменный стол.

Это моя крепость, здесь я чувствую себя свободным и всемогущим. А сейчас мне были нужны силы, бесконечное терпение и упорство, чтобы пройти весь путь от начала и до конца. Я знал, что не успокоюсь, пока не узнаю правду, пока кольцо за кольцом не разберу железную кольчугу.

Сознание вины, даже самой малой, невыносимо для меня.

Я должен или снять с себя вину, или искупить ее.

В тот вечер я поздно лег спать. Чувствовал, что и жена не спит, но она была слишком горда, чтобы заговорить первой. Ждала, вероятно, когда заговорю я. Но я молчал, погруженный в раздумье. Теперь я знаю, что опоздал к этой странной сцене жизни. Занавес уже опустился, но его тяжелые складки еще колыхались. Публика сидела притихшая и недоумевающая. Я хочу только восстановить факты.

Насколько возможно, не буду давать воли переполнявшим меня тогда чувствам. А как вы сами сможете судить, в этой истории нет ничего необыкновенного, кроме самого мальчика. Но если бы не он, истина никогда не открылась бы нам.

3

Главное, чем гордился Радослав Радев, – это своим замечательным домом. Теперь люди все реже употребляют это слово. Обычно говорят «квартира». Но это не одно и то же. В действительности они жили в квартире одного из лучших домов столицы. А Радослав считал, что у него есть свой дом, поскольку именно он построил его, пусть и не своими руками. В нем, как говорил сам Радев, жили только начальники, один другого выше. Но каким же образом он очутился среди них? По очень простой причине. Начальники не для того начальники, чтобы заниматься пустяками.

Черную работу за них кто-то должен делать. И потому им, естественно, понадобился Радослав Радев – на их взгляд, необыкновенно практичный человек и юрист, превосходно знающий законы, особенно те, которые требовалось обойти. У него были широкие связи с разного рода учреждениями и ведомствами, от которых зависело строительство подобающих им апартаментов. Кое-кто из них, однако, считал, что, выполняя ответственные поручения, он проявляет излишнее нахальство. Мнение не совсем справедливое, поскольку он был человек, в общем, приличный и знал меру, хотя и умел добиваться своего, а для этого необходима исключительная настойчивость.

Дело заключалось в том, что для постройки красивого, облицованного белым камнем здания нужно было снести один невзрачный домишко. К несчастью, домишко когда-то принадлежал довольно крупному прогрессивному общественному деятелю прошлого века. Правда, потомки этого достойного человека оказались людьми не столь почтенными и состоятельными. Сыновья и внуки его превратились в обыкновенных покорных слуг старого строя.

Только в последнем и единственном оставшемся в живых представителе славного рода словно бы загорелось что-то от священного огня, который всю жизнь сжигал его деда.

Он мог просто попросить, чтобы ему дали хорошую квартиру, но он пожелал, о чем и заявил в подобающей форме, передать дом в дар государству, если его превратят в музей.

А дом был завален до потолка старыми книгами, рукописями, собранными за десятки лет архивными материалами, которых никто до сих пор серьезно не изучал.

Вообще он представлял собой некий странный, чудом уцелевший осколок старого времени, которого не коснулось ни одно из бурных событий века. Две влиятельные культурные организации высказались в поддержку идеи о создании в нем музея. Известный архитектор выступил в печати, подчеркнув, что нельзя безответственно сносить старые дома, даже если они не являются памятниками архитектуры. История, такая, как она есть, – это не только учебник и исторические труды, иначе она перестает быть живой историей. История – это и вещи, на которых лежит ее печать, и дома, и даже целые улицы. Народ, легкомысленно уничтожающий ее следы, лишается своей истории.

Практичных людей подобные проблемы мало волновали, но архитектор был, безусловно, прав, и опровергнуть его было не легко. Вот каких сильных противников предстояло победить Радославу Радеву. Некоторые более осмотрительные сочли, что битву не выиграть, а потому не стоит портить себе репутацию участием в этом деле. Но от такого чертовски заманчивого местечка трудно было отказаться. И после долгих размышлений решили, что глупо не рискнуть. Впрочем, какой тут риск, если всю ответственность несет Радослав Радев.

И Радослав Радев с неслыханной яростью и ожесточением бросился в бой за свой столь современный идеал –

величественное каменное здание на месте старой хибары, полной плесени и замшелых воспоминаний. И где-то за белым фасадом его собственный дом – такой, каким он был по проекту, – с двумя уборными и узорчатым кафелем. С

встроенными шкафами из полученного на складе дуба.

Стоило приложить усилия. Любой другой сдался бы, отступил перед лицом бесчисленных и, казалось, непреодолимых препятствий. Но Радослав не пал духом. Ведь он боролся за себя, за священное право на свой дом. Другие же отстаивали принципы, защищали законы. А он был абсолютно уверен, что никто не может долго бороться за принципы. И скромный юрисконсульт не только не отступил, а с каждым днем приобретал все большую силу и власть, становился все значительнее, величественнее и могущественнее. Беготня от одного начальника к другому, долгие часы, проведенные в их кабинетах, представлялись ему достаточным основанием, чтобы причислить себя к ним. С начальственным видом он ходил по организациям и ведомствам, не нуждаясь в помощи настоящих начальников. Ему вполне хватало их отраженного света.

И в конце концов Радослав Радев одержал победу. Он сумел доказать во всех инстанциях, что старинный дом не представляет никакой ценности как памятник архитектуры, что он, как бородавка, уродует лицо нового, социалистического города. Что сам общественный деятель – честь и слава ему за его патриотические дела – после освобождения Болгарии от османского ига стал одним из руководителей консервативной партии, а следует ли нам открывать дома-музеи всяких буржуазных деятелей и консерваторов?

Когда разрешение на постройку дома было подписано, Радослав Радев объявил жене:

– Это величайшая победа в моей жизни!

– Молчи уж лучше! – тихо сказала жена. Выясняя правду, нельзя не сказать несколько слов и о ней. Ее звали

Лора, считалось, что в молодости она походила на жившую в начале нашего века знаменитую красавицу. Лора родилась в семье высокопоставленных столичных чиновников, обедневших после революции. У нее была одна-единственная страсть – театр. Ее попытки стать актрисой, увы, не увенчались успехом. Конечно, ей давали маленькие роли, большей частью без слов, но постепенно фамильная черта – гордость – взяла верх, и Лора ушла со сцены, навсегда оставшись за безобразной преградой кулис. Из плохой актрисы она превратилась в прекрасного помощника режиссера одного из столичных театров. И

отдалась этому новому делу с истинным рвением. За многие годы она не пропустила ни одного спектакля. Однажды она серьезно заболела гриппом, но и тогда продолжала ходить в театр. Она сидела в директорской ложе, сотрясаясь от озноба и непреодолимой страсти к театру. Она не сводила глаз со сцены, точно каждый спектакль был для нее новым, точно она видела его впервые. Она знала наизусть все пьесы, шедшие в театре, даже самые слабые. Но она дорисовывала их в своем воображении, наполняя подлинными человеческими переживаниями и поступками.

Только один спектакль она не могла смотреть – «Нору»

Ибсена. Забившись в темный угол за кулисами, она слушала текст и плакала почти навзрыд. Никакими силами нельзя было ее успокоить. Домой она возвращалась совершенно расстроенная, на такси. Обычно его вызывал и платил шоферу старый суфлер, который так же, как и она, пережил в своей тесной суфлерской будке все человеческие радости и страдания.

– Почему же я должен молчать? – удивленно взглянул на нее Радослав. – Я что, неправду сказал?

– Ты одержал победу над стариком, – сказала она. – И

это тебе не простится, вот увидишь.

– Дура! – крикнул сердито Радослав. – Вместо того чтобы поцеловать мне руку за то, что благодаря мне у тебя будет прекрасный дом… У тебя и у твоего сына.

Ничего не ответив, Лора вышла из комнаты. Напрасно некоторые считали ее его рабой. Она была независимой и более сильной, чем он, сломить ее было нелегко. Самолюбие не позволяло ей признаваться в своих ошибках даже самой себе. И она никогда бы не созналась, что обманулась в муже, что не разглядела за импозантной внешностью пустого человека. Она искренне верила, будто сразу угадала, что он из себя представляет. Но нет, она обманулась в нем.

4

В то время Валентину шел пятый год. Они жили еще в старой квартире на улице Шейново. Ее узкие высокие окна выходили на север. В вечном полумраке мальчик рос худеньким и бледным. Он походил на тень рядом со своим занятым по горло делами отцом и погруженной в себя матерью. Было бы несправедливо сказать, что они не любили сына. Любили, естественно, каждый по-своему, но, занятые своими земными и неземными помыслами, часто совершенно забывали о нем. Лора работала только вечерами. По утрам она долго спала, почти до самого обеда, вставала мрачная и неразговорчивая, кое-как готовила обед, к которому едва притрагивалась. Она не любила выходить из дома. Людей она избегала, они ее раздражали. Она не выносила разных типов – небритых, нечесаных, волосатых, бородатых, без галстуков. А женщин тем более. Она ненавидела толчею, очереди, портфели, авоськи, газеты, телевизоры, праздники. Настоящая жизнь была для нее только там, на сцене, в лучах прожекторов. Ей и в голову не приходило, что сыну нужно общение с людьми. Она считала, что любой ребенок в компании других детей превращается из маленького человека в звереныша. Великие люди, гении человечества, полагала она, жили в тишине и уединении. Лора уходила в пять. К шести неизменно возвращался домой муж. У Радослава словно бы не было никаких пороков. Он не пил, не курил, не играл в карты.

Единственной его слабостью были газеты и телевизор. Он смотрел подряд все телевизионные передачи и часто засыпал, сидя перед телевизором в старом, доставшемся ему по наследству кресле. Тут и заставала его жена, возвращавшаяся из своего театра все еще под впечатлением увиденного. Они наспех ужинали и отправлялись в спальню. Спали они на разных кроватях. Тот, кто увидел бы их в этот поздний час, вряд ли бы смог объяснить, каким образом Валентин появился на свет.

Валентин был очень тихим ребенком. И чем старше становился, тем более замкнутым и мечтательным он делался. Он не любил ни гулять, ни играть с детьми. Изредка мать водила его в ближайший скверик. Они садились на скамейку под огромным раскидистым деревом, таким же старым, как город. Она тотчас же погружалась в свой воображаемый мир, где томились и страдали герои и героини.

Валентин топтался возле скамейки, словно на берегу широкой и быстрой реки, и долго не отваживался пуститься в опасное путешествие. Потом все-таки не выдерживал… А мать сидела на скамейке и лишь иногда, спохватившись, искала его глазами. Обычно он стоял где-то неподалеку, наблюдая, как дети играют в свои шумные игры, стреляют из деревянных автоматов, бегают наперегонки с вытаращенными глазами, изображая автомобильные гонки. Он смотрел на них, словно бы не видя, так, как если бы они были существами из другого мира. Издали, со скамейки, Лора не могла видеть выражения его глаз, иначе она бы забеспокоилась. Это был взгляд не ребенка, а взрослого человека, взирающего на бессмысленную суету людской жизни. Но Лора сидела далеко и была довольна сыном. Она не выносила крикливых озорных детей, детей болтливых и любопытных. У ее сына не было ни одного из этих недостатков. Правда, и никаких особых талантов. Но это ее нисколько не огорчало – ведь вундеркинды плохо кончают.

Валентин не был особенно любознателен. Не надоедал никому обычными для детей бесчисленными вопросами.

Слово «почему» отсутствовало в его словаре. Он не употреблял его, даже задавая свои странные вопросы:

– Мама, а что красивее, цветы или люди?

Мать пожала плечами. Они сидели в сквере, вокруг них пламенели поздние осенние цветы. Мельком взглянув на них, Лора сказала:

– Это разные вещи.

– Нет, не разные! – убежденно сказал сын. – Они же все живые.

– Не знаю, но цветы – это растения, – ответила мать. –

А люди – животные.

Мальчик, ничего не сказав, повернулся и побрел по аллее. Только что деревья, пестрые и желтоватые, напоминали ему кошачью спину. Но вот в одно мгновенье мир изменился, стал иным. Теперь он представлялся ему не желтым, а свинцово-серым. Серые стволы высоких деревьев, аллеи, даже клумбы. На скамейках сидели жирные женщины с поросячьими ножками, которые кончались острыми копытцами. Они не хрюкали, но к чему-то принюхивались и сопели. Малыши из детского сада в зеленых фартучках подпрыгивали, как лягушата, тараща круглые глазенки. Шедшие навстречу ему девочки вытягивали длинные белые шеи и шипели, как гусыни. Мальчик в отчаянии шел среди них, пока совсем не обессилел. Ему хотелось броситься назад, в теплые объятия матери, но он не мог пошевелиться.

И тут он увидел принцессу. Она шла к нему и улыбалась. Глаза ее сверкали, как звезды. В одной руке она держала эскимо, в другой – прыгалки. На фартуке у нее была вышита большая, как голубь, синяя бабочка. Вдруг она вспорхнула и полетела. Но раздался выстрел, бабочка распалась на тысячи мелких кусочков, и они синим снегом посыпались на землю.

Мальчик засмеялся и подошел к матери.

– Мама, люди – не животные.

– А кто же они, по-твоему? – спросила мать, продолжая читать.

– Не знаю. Волшебники.

– Этого им только не хватало, – пробормотала мать с досадой.

– Знаешь что? Я буду волшебником, – решил мальчик. – Настоящим, а не как в цирке.

Мать так никогда и не догадалась, что он и вправду стал волшебником. И никто на свете не знал, что Валентин стал волшебником. И творил всякие чудеса. Наверно, нет ничего увлекательней, чем творить чудеса. Вот, например, сегодня, стоя на балконе и глядя на двор, он совершил маленькое смешное чудо. Их сосед, низенький толстый человечек, собирался включить мотор своей машины. И в этот самый момент Валентин превратил его в поросенка.

Не понимая, что с ним происходит, человечек завизжал, словно его резали, и принялся толкать дверцу машины –

видно, хотел открыть ее. Но что он мог сделать своими жалкими копытцами? Он пытался повернуть руль, нажать на педаль, но не мог дотянуться до них короткими ножками и ручками. Наконец дверца открылась, и он с диким визгом выскочил из машины. В ужасе он бросился бежать через двор и сбил мусорные баки – все до одного.

– Над чем это ты смеешься? – удивленно спросила Валентина мать.

– Ни над чем! – виновато ответил мальчик.

И превратил поросенка обратно в человека. Тот поспешно сел в машину и умчался как сумасшедший из опасного двора.

Месяца через три Валентин уже научился совершать любые чудеса, все, что пожелает. Он превратил город в громадный красивый парк, в котором цвели и благоухали невиданные цветы. Но, поскольку люди рвали и топтали их, он превратил цветы в бабочек. Только он один остался человеком, мальчиком, правда, старше, чем на самом деле.

Теперь на нем был черный бархатный костюм, длинные серебряные чулки и золотые башмаки. После недолгих колебаний он решил, что ему пойдут кудрявые русые волосы. Красивому и нарядному, ему не хватало только принцессы. Много раз он старался вообразить себе принцессу, но она представлялась ему совсем не такой, какой хотелось бы.

Однажды к нему прилетела печальная бабочка с большими красивыми глазами. Она явилась из страны людей, где ее ловили шляпами, сачками и просто руками. Поймать не поймали, но пыльца с крылышек осыпалась. Они стали прозрачными, как ножки пчел, и она была глубоко несчастна.

– Не плачь, милая бабочка! – сказал мальчик. – Я верну тебе твою красоту. Ты станешь даже красивей, чем прежде.

– Это невозможно! – сказала бабочка. – Раз пыльца осыпалась, значит, все кончено.

– Нет, нет! – воскликнул мальчик. – Подожди, я скоро вернусь.

Печальная бабочка и не собиралась никуда улетать. Она стыдилась показаться другим бабочкам такой жалкой и голой, как червяк. Мальчик взял у цветов лучшие краски, изготовил из их стеблей изящные кисточки. Целый день думал, какие краски выбрать. И выбрал наконец голубую и золотую. Тысячи бабочек собрались поглядеть на его работу. Когда он закончил, они ахнули от восторга. Бабочка была голубая, а усики и тонкие ободки крыльев – золотые.

Бабочки не знали, как выразить свое восхищение. Мальчик и сам подивился своему искусству.

– Нравится вам? – гордо спросил он.

– Прекрасно! – ответили они хором. – Не было на земле бабочки прекрасней.

Он был так счастлив, что решил жениться на ней. Бабочки принялись готовиться к невиданной свадьбе. Одни собирали нектар с цветов, другие месили из их пыльцы золотые лепешки. Многотысячный хор должен был исполнить для них свадебный гимн.

Пока Валентин грезил, Радослав Радев занимался сложнейшим делом – строительством дома. Знай он, какие у его сына способности, он бы не преминул их использовать, но ему было не до сына. Он разъезжал по разным городам, бегал вверх и вниз по бесчисленным лестницам, стучался в бесчисленные двери. От волнения он не спал ночами. Но труды его не пропали даром. Он выбил превосходного качества цемент, производимый заводом на экспорт. Кирпичи, завезенные им на стройку – целый караван грузовиков, – звенели, как хрустальные бокалы. Он собственноручно выбрал паркет, дубовые панели, кафель для ванн, унитазы и биде загадочного розового цвета. Он добился от строительных организаций, чтобы им выделили бригаду высококвалифицированных плиточников. Теперь на стройке стали появляться и другие члены жилищного кооператива, они лазили по этажам, измеряли сантиметром свои просторные комнаты, предлагали внести различные усовершенствования, начиная с ванн и прихожих и кончая гостиными. Радослав перенял лучшее у каждого, и, поскольку он распоряжался материалами, усовершенствования не потребовали от него никаких лишних расходов. Он перестал ходить на работу и целыми днями торчал на стройке, в основном в своей квартире: лично наблюдал за ее отделкой, чтобы все до последней мелочи приобретало в ней должный вид. А Лора не удосужилась приехать поглядеть на нее. В театре репетировали «Дон Карлоса», и ей было не до житейской прозы.

– На что там смотреть! – сказала она раздраженно. – На голые стены? Будет готово, увижу.

Она не поняла, что смертельно обидела мужа, который вложил в постройку дома столько сил, труда, столько любви. Часами он любовался биде. Никогда до тех пор не было у него биде – ни у него, ни у его отца, ни у деда.

Никогда у них не было ванной. Когда рабочие втащили ванну в квартиру, он обрадовался, как ребенок, не удержался, лег в нее и полежал некоторое время, зажмурившись от удовольствия. Представил себе, что у его подбородка плещется, щекоча, зеленоватая вода, приятно пахнущая шампунем. От блаженства он чуть не задремал. Вылезая из ванны, Радослав окончательно понял, ощутил всем своим существом, что в жизни Радевых началась новая полоса.

Но он был один со своим счастьем. А что это за счастье, если его не с кем разделить? Кто дал Лоре право лишать его законной, заслуженной радости? Впервые он испытал к жене не смутную антипатию, но почти ненависть. Только женщины, думал он, могут быть так эгоистичны, могут заниматься исключительно собой и не обращать внимания на других. Он был до глубины души обижен и разочарован.

В это же время и Валентин испытал большое разочарование. Конечно, в мечтах, но для него они значили больше, чем настоящая жизнь. Однажды он подошел к матери и, почти плача, спросил:

– Мама, а правда, что от бабочек рождаются гусеницы?

– Ну, это не совсем точно, – ответила она. – Бабочки откладывают яички, а из них появляются гусеницы.

– Все равно! – сказал мальчик, которого это нисколько не утешило. – А я думал, что дети всегда похожи на родителей.

– Слава богу, не всегда, – сказала мать. Прекрасная мечта рушилась, и сердце его разрывалось от горя. Ему и без того казалось странным жениться на бабочке, даже самой красивой. Он не представлял себе, как поцелует ее за свадебным столом, хотя для большой любви поцелуи не самое главное. Но, узнав, что дети у него будут гусеницы, он пришел в отчаяние. Приходилось расставаться с этой мечтой, искать новую. Он не мог жить без мечты, как бабочка не могла жить без пыльцы.

Уж не спуститься ли в подземное царство? Почти целую неделю он думал о нем. Любопытно, конечно, но страшновато. В подземном царстве нет ни неба, ни солнца, ни облаков. Нет, без облаков нельзя. Да и вода в подземных реках, наверно, черная, как смола, и в ней плавают блестящие серые рыбы. Нет, уж лучше туда не спускаться.

Полететь на Марс? Очень заманчиво! На Марсе живет грустная принцесса, красная, словно вареный рак, и все же необыкновенно красивая. Но как завоевать ее любовь?

А если там в разреженной атмосфере не водятся даже чудовища, от которых он мог бы ее спасти? Но может, там есть злые волшебники? Может, там живет Старуха Паучиха? Она алмазная, ее ни мечом не рассечь, ни пулей не пронзить. Но ведь ему ничего не стоит застрелить ее из лазерного пистолета. На Марсе, наверно, еще не изобрели лазерных пистолетов.

Прекрасно, но до Марса еще надо добраться. Он размышлял около месяца и придумал. Он построит себе воздушный корабль, похожий на серебристую ласточку. Он долго решал, улетит ли он тайно или его будет провожать все человечество, ликующее, с восторгом и удивлением смотрящее на него. При всей своей скромности он выбрал второй вариант. Ведь человек впервые ступит на красную планету. Медленным, торжественным шагом поднялся он на борт космического корабля. Небо было ясное, серебряный скафандр переливался на солнце, легкий ветерок шевелил его кудрявые волосы. «Великий человек! – шептала притихшая толпа. – Ему нет равного в мире!» Проводить его прилетели и бабочки, Целые тучи бабочек, то голубые, то золотистые, то фиолетовые. Не прилетела только его бывшая невеста. С горя она вышла замуж за царя жуков – блестящего и черного, как вакса, жука-рогача.

Три, два, один! Старт! Космический корабль взмыл в небо.

Лишь через два месяца Валентин долетел до таинственной планеты марсианцев. Атмосфера там была до того разреженная, что они жили глубоко под землей, дыша искусственным воздухом. Страшная Старуха Паучиха стерегла подступы к хрустальным чертогам принцессы. Он быстренько прикончил ее своим лазерным пистолетом. Но его подстерегали другие опасности. Надо было преодолеть реку раскаленной лавы, по берегам которой стояли два гигантских чудовища. Головы их напоминали… что же они напоминали? Пожалуй, головы крокодилов, но с огромными бычьими рогами. Их толстые шкуры нельзя было пробить даже лазерным лучом. И он взорвал их двумя маленькими атомными бомбами, перелетел на своем вертолете через реку и вошел во дворец. Увидев его, красная как рак принцесса с длинной до земли золотой косой радостно бросилась в его объятия. Он спас ее от вечного заточения, на которое обрекли ее капиталисты.

5

Когда отец Валентина достроил свой дом, мальчику было уже шесть лет. О чем только не перемечтал Валентин за эти два года. Он уже начал уставать и возвращаться к старым мечтам, хотя и украшенным новыми подробностями. Мечты его становились более реальными и земными, а значит, более обыкновенными. Он уже стал стыдиться своих прежних фантазий, например мечты о принцессе. Пора перестать большому мальчику интересоваться всякими принцессами и Старухами Паучихами, шептал ему внутренний голос. Лучше совершать подвиги.

А в это время отец его совершил свой великий подвиг.

Даже лицо Лоры просияло, когда она вошла в квартиру –

так она ей понравилась. Просторная, солнечная, с блестящим паркетом, с встроенной мебелью, от которой исходил еле уловимый запах нового дерева. В первый раз она взглянула на мужа с признательностью, но, увидев его не только не радостное, а прямо-таки страдальческое лицо, даже слегка испугалась.

– Что с тобой? – спросила она.

– Построить квартиру – полдела! – сказал он хмуро. –

Вот обставить ее!

– Обставим, – сказала Лора уверенно.

– Чем? – спросил Радослав иронически.

– Как чем? У нас же есть мебель…

– Эта рухлядь? Да ее противно перетаскивать в новую чистую квартиру.

– Никакая не рухлядь! – сердито сказала Лора. – А

старая мебель. Сейчас это в моде.

Лора в какой-то мере была права, мебель у них была неплохая, во всяком случае лучше той, которая продается в магазинах. И все же она была старая, потертая, кое-где сломанная. У Радослава сжималось сердце, когда рабочие втаскивали по широкой лестнице обитые бархатом и плюшем кресла, стулья с плетеными сиденьями, буфет с большими стеклами. Нужно было хотя бы заново обить старое кресло и диван, на котором он отдыхал после обеда.

Не говоря уж о том, что надо было купить новый ковер вместо старого и новую вешалку вместо сломанной. Денег у них, однако, почти не осталось. Далее если бы они влезли в долги, им не хватило бы на все, что задумал купить Радослав.

В день переезда на новую квартиру они оставили Валентина у родителей Лоры: деда – приветливого старика с розовым лицом, зимой и летом ходившего в твердой соломенной шляпе и галстуке бабочкой, и бабушки – суровой мрачной старухи, вечно жаловавшейся то на боли в желудке, то на запор, то на артрит, то на шипы, то на аллергию. На самом деле она была еще крепкая женщина, отличавшаяся невероятной скупостью и, как все скупые, железным здоровьем. Ничего у нее не болело, но ее раздражало веселое легкомыслие мужа, который отравил ей всю жизнь своим неумением беречь деньги. Ее и сейчас бесило, когда он изредка покупал внуку вафли или шоколадные конфеты.

– Дедушка, а что ты будешь делать, если станешь невидимым? – спросил его однажды Валентин.

– Невидимым? Да меня и сейчас никто не замечает.

– Совсем невидимым! – настаивал мальчик. – Прямо как воздух.

– Пускай лучше бабушка станет невидимой! – уклончиво ответил дед.

На другой день Валентина привезли в новую квартиру.

Он не выказал особой радости. В гостиной было слишком много пространства и света, что делало ее пустой и неуютной. Особенно не нравился ему голый паркет, блестящий, скользкий и скучный, как лысая голова деда. При таком ярком беспощадном свете невозможно мечтать, теперь мечтать можно было, пожалуй, только в ванной.

Мальчик не подозревал, что отец еще больше, чем он, страдает от пустоты в квартире. Он видел иногда, как тот мрачно расхаживает из угла в угол, вздыхая с недовольным видом, или без всякого интереса смотрит телевизор. Его явно одолевали какие-то мысли, он явно обдумывал какие-то планы, но пока не решался ими ни с кем поделиться.

Наконец он осмелился. Было уже поздно, они с женой перешли в спальню, такую же голую и неуютную, как и остальные комнаты.

– Слушай, Лора, – начал Радослав. – Я хочу тебе кое-что сказать, но обещай не сердиться.

– Обещаю, – пробормотала она.

– У твоего отца есть деньги. Может, попросить нам у него взаймы тысячи две-три?

– Две-три тысячи? – удивленно посмотрела она на него. – Зачем это?

– Купим персидский ковер в гостиную.

– Но ведь у нас есть ковер! На днях я возьму его из химчистки.

– Это не ковер! – сказал сердито Радослав. – Это тряпка. Вчера я был у Становых, какая у них в комнате красота.

Без хорошего ковра дом не дом.

– Глупости, сейчас это не модно, – сказала Лора. –

Сейчас у всех паласы.

– Ты меня не учи! – повысил голос Радослав. – А отвечай на вопрос. Попросишь деньги у отца или нет?

Жена нахмурилась.

– Деньги лежат на книжке не у отца, а у матери.

– Ну и что?

– Прекрасно знаешь что – она скорее умрет, чем даст деньги.

– А зачем ей жизнь? – спросил презрительно Радослав. – Кому она нужна, дармоедка!

Что-то странное произошло с Лорой – она побледнела так, что казалось, сейчас упадет в обморок. Но ответила мужу спокойным, ледяным тоном:

– Если уж говорить о дармоедах, то большего дармоеда, чем ты, я в жизни не видала. Ничтожество!

– Это я-то ничтожество? – Радослав не верил своим ушам. – Ты совсем рехнулась. Да в министерстве нет человека более уважаемого и ценимого, чем я.

– А почему им тебя не ценить? – крикнула, выходя из себя, Лора. – Кто же не ценит своего лакея. Лишь бы служил исправно!

– Да ты что, рехнулась? – взорвался Радослав, ощущая, как что-то обрывается, вернее, ломается, лопается у него внутри.

Он стоял все с тем же важным и грозным видом, но чувствовал, что если б его проткнули сейчас чем-то острым, раздался бы резкий и неприятный звук, и он, лопнув, шмякнулся бы на пол, как выпотрошенный свиной пузырь.

– Стыдись! – все с той же яростью продолжала Лора. –

Ты уже не человек, ты – пресмыкающееся! Неужто у тебя не осталось ни капли человеческого достоинства?

И в тот самый момент, когда Радослав собирался ей ответить, произнести какие-то бессмысленные, но смертельно обидные слова, случилось нечто необыкновенное.

Он увидел перед собой сына.

Лицо у мальчика было удивленное – он, несомненно, слышал последние слова матери.

– Что тебе здесь нужно? – зло спросил Радослав. – Как ты сюда попал?

– Как попал? – переспросил мальчик. – Я могу становиться невидимым и входить, куда захочу…

– Марш отсюда! Хулиган этакий!

И, замахнувшись, Радослав сделал шаг к сыну, но Лора решительно встала между ними.

– Тронешь ребенка – пеняй на себя! Ты меня больше здесь не увидишь!

Радослав почувствовал, что она может выполнить свою угрозу, и злость его сменилась страхом. Он осознал, что бесконечно слаб и беспомощен, что он, пожалуй, и вправду ничтожен. Но как бы ни был он слаб, он мог обойтись без жены, особенно без такой. Однако что скажут ОНИ? Что

ОНИ подумают? Кто будет уважать человека, которого бросила собственная жена? А если она и впрямь испортит ему репутацию, что от него останется?

– Какой кошмар! – сказал Радослав глухо. – Для кого я строил этот дом? Неужели для себя? Да для тебя же, для вас! Он понимал, что лжет. Всего несколько минут назад он и сам верил в это, но теперь понял, что это ложь. Лора взяла мальчика за руку, вывела из комнаты. В ту ночь она спала на диване в большой комнате, на следующую – перешла в так называемую «детскую». А кровать Валентина перетащила к мужу. Радослав угрюмо молчал, наблюдая за перестановками. Он был готов пасть на колени, просить прощения, обещать все, что угодно. Но сознавал, что это абсолютно бессмысленно. Не было на свете силы, которая заставила бы ее относиться к нему по-прежнему. Она даже не пожалела бы его, она уже переступила эту горькую черту. Могло случиться и худшее – она действительно могла уйти. А именно ее ухода он смертельно боялся. Он разговаривал с ней только по необходимости, и в доме воцарился зыбкий и тягостный мир. Только мальчик, занятый своими мечтами, казалось, ничего не замечал.

6

Нет, неправда, он все понимал. Более того, он сердцем угадал, чего испугался отец. Что может быть ужаснее, когда мать уходит из дома? Естественно, она возьмет его с собой, но разве хорошо бросать отца одного? Какое испуганное было у него лицо, когда он прокричал ему эти обидные слова.

Ничего, он будет спать в одной комнате с ним, ничего страшного. Но вскоре мальчик убедился, что это очень неприятно. Первое время отец подолгу не засыпал. Но потом он вроде бы успокоился, и, стоило ему положить голову на подушку, он начинал храпеть.

Конечно, мальчику никто не мешал мечтать днем. Он часто оставался один и мог заниматься чем угодно. К тому же его фантазия стала уже не такой буйной. Выдумывать труднее, чем играть на улице в обыкновенные детские игры. Теперь новые мечты возникали у него реже. Он возвращался к старым, чем-то дополняя их. Интереснее добавлять к старому, чем изобретать новое.