Синие бабочки

– А что же случилось потом? – спросил я.

– А что могло случиться? – встрепенулась она.

– Тебе лучше знать.

Доротея молчала, словно не слышала меня.

– Ну же, Доротея! – ободрил я ее. – Тебе нелегко, я понимаю. Но больной зуб надо рвать разом. Лучше одним махом покончить. .

В этот самый момент официант принес шашлыки. Они так и остались нетронутыми.

– Вскоре после того, как папа умер, они поженились, тайком от меня, конечно. Но хорошо хоть, что не остались жить у нас, а переехали. Они это сделали не потому, что были такие уж совестливые, а потому, что были очень жадные. Мы снимали квартиру, правда, недорого, но все-таки приходилось платить. И они решили перебраться к Цтану. Он сам так себя называл, проглатывая слог из своего имени – Цветан. А мама звала его Цецо. Он был жутко скупой, дрожал не то что над левом, а над каждой стотинкой. С тех пор я возненавидела жадных людей, Антоний, не выношу ни их самих, ни их деньги. Пока будут на свете деньги, люди, как бы они ни притворялись, всегда останутся такими же ничтожными и мелочными. У денег нет своего лица, они таковы, каков человек, в чьи руки они попадают. Есть грязные деньги, Антоний, есть ничтожные деньги, есть жалкие деньги. А есть деньги, у которых нет никакой цены и на них ничего не купишь. Это деньги жадных людей.

Помню тот день, когда мы переезжали к Цецо. Приехал грузовик, без грузчиков, конечно. Мы сами все перетаскали. Мама могла бы лошадь поднять, такая она была здоровущая. А Цецо и подавно. Оба они набросились на мебель, как на добычу. У нас была очень красивая мебель, которая досталась нам от деда. Они хватали все подряд и тащили по лестнице. То, что не могли нести, волокли по ступенькам, сопели, пот катился с них градом, шеи у них покраснели от натуги. Только с буфетом они еле справились. Это был длинный, громоздкий буфет, из мореного дуба, как объяснял мне папа. Как сейчас вижу их: ноги раскорячены, глаза выпучены, чуть не выскакивают из орбит. А буфет – ни с места. Колени у них подгибаются, губы побелели, как у рыб. Наконец они немножко его приподняли. И впервые поссорились: они брызгали слюной, выкрикивая бессвязные, обидные слова, изо рта у них словно запрыгали жабы, маленькие и зеленые, как пуговицы на кофте. Мне опять стало плохо, я заперлась в уборной и рыдала там, пока меня не затошнило. Когда меня выволокли оттуда, все вещи уже были погружены. Все, Антоний, даже буфет. Прямо не верится, но так это и было.

Нужда ведь всему научит, и такие у тебя силы появляются, что потом диву даешься, откуда они взялись.

Дом Цецо был в Ючбунаре. Господи, никогда до того дня, Антоний, не видела я такой хибары – маленькая, покосившаяся, в два окошечка, кривобокая, точно на детском рисунке. Они до сих пор там живут. Она и на дом-то не походила, а на репу, наполовину торчащую из земли. Цецо сажал такую во дворе, а осенью меня заставляли ее убирать, и я надрывалась, вытаскивая ее, словно это была не репа, а коренные зубы. Домишко был старенький, обмазанный глиной, а сверху выкрашенный синей, как синька, краской. Но краска уже здорово облупилась, и, когда полили дожди, домишко стал похож на грязный мячик. Чтобы войти в него, надо было спуститься на две ступеньки вниз.

Не знаю, как уж это получилось – то ли во двор натащили земли, то ли сам домик врос в землю. Другого такого дома не было на всей улице. Мама и Цецо снова набросились на мебель. Но буфет, как и следовало ожидать, в дверь не пролез. Его оставили под навесом, он и сейчас там стоит.

Семь лет он мок под дождями, зимой снегом его заносило, летом жгло солнце, а ему хоть бы что. Только немножко покривился, а так буфет как буфет. Я на него не смею взглянуть, и он на нас не глядит, так мы ему опротивели своим хамством и неблагодарностью. Они, конечно, могли его продать, но все надеялись выиграть квартиру по лотерейному билету, тогда и ему бы нашлось место. Так им и надо, что не выиграли, хотя буфета мне очень жалко.

Вот так, Антоний, я и прожила семь лет в этом доме. До сих пор не понимаю, как он не развалился. Была там только одна большая комната и кухонька. Мы с бабушкой жили в кухне. Она приходилась Цецо не матерью, а бабкой или прабабкой. Было ей лет сто, наверно, а она и сама не знала, сколько ей лет. У нее не было ни одного зуба. Ни одного волоска на маленькой птичьей головке. Была она толстая и потому во сне громко храпела. Храпела и днем и ночью, потому что только и делала, что спала или что-то жевала.

Не могу тебе описать, что это был за храп. Иногда я по целым ночам не могла заснуть. Но терпела, даже не возненавидела ее. Да и что мне еще оставалось делать, как не терпеть, терпеть и терпеть? Другого выхода у меня не было. Хотя, в сущности, был. Потому что я научилась летать –

с тоски. Ведь с горя чего не сделаешь. Но летать только по ночам, да и то редко. Что скажут люди, если увидят, как среди бела дня над крышами летает какая-то сумасшедшая.

Хорошо, что хоть время от времени меня забирали в больницу к доктору Юруковой, как в санаторий.

Но больше всего меня изводила ужасная скупость Цецо, да и мамина тоже, потому что она скоро стала во всем походить на него. Они говорили, что копят на квартиру. Но мне не верилось. Они так жались, что я уверена – они никогда не потратят из этих денег ни гроша, если только дом и вправду не рухнет. Всю еду в доме Цецо запирал ото всех, даже от мамы. А когда раз в неделю он покупал мясо, то очень точно, прямо до грамма, делил его на десять равных частей. Мясо обычно тушили с картошкой, в медной посудине, похожей на таз. Когда мы садились обедать, Цецо клал себе четыре куска, маме два, а бабушке, мне и близнецам по одному. Не знаю уж, к чему ему было так наедаться, когда он целыми днями сидел без дела. За всю свою жизнь он не погасил ни одного пожара, самое большое – растоптал несколько окурков в коридорах того учреждения, где он работал. Он был не толстый, но сил у него было хоть отбавляй. А мама очень похудела. Она теперь работала уборщицей в поликлинике и вся пропахла карболкой и еще какой-то гадостью, у нее начали расти усы, а руки покрылись бородавками. Я думала, что судьба или что-то в этом роде накажет и отомстит за папу. Но с ними и до сих пор ничего не случилось, мне даже кажется, что они с Цецо счастливы. Вот уж не понимаю, как это может быть такое жалкое счастье. Или даже подленькое счастье. Но, выходит, есть. А я-то думала, что единственное счастье для человека – летать!

Одежды они мне не покупали. Учебников и тетрадок тоже. Да мне, по правде сказать, они были ни к чему. Память у меня потрясающая. Я ничего никогда не забываю.

Наверно, это и есть, Антоний, нормальная человеческая память, а все остальное – отклонение от нормы. По всем предметам, кроме гимнастики, у меня были шестерки. А

мини-юбки, если хочешь знать, я изобрела. Я так вытянулась в один год, что платьице у меня задралось вот досюда.

Так и ходила с голыми ногами, такими тонкими, как у меня сейчас руки. Чулок и то у меня не было. Мне покупали одну пару в год, и они все у меня были штопаны-перештопаны.

«Штопать» – это самое для меня ненавистное слово, Антоний. Мама все мне рассказывала, как один офицер женился на бедной девушке. Увидел, что она хорошо штопает, сказал: лучшей жены мне не найти! И они поженились.

Сначала мне было обидно, что я так плохо одета. Очень я стыдилась, что я такая оборванная. Но сейчас я им благодарна, честное слово. Кем я только в жизни не была! И

Таис, и Зоей Космодемьянской, и даже Сонечкой Мармеладовой. А они как были, так и остались никем.

В первый же год у них родились близнецы. Они были русые, кудрявые, толстенькие, как поросята. И, как поросята, по целым дням визжали от голода. Я их очень любила, пока они были маленькие. Кормила их, купала, мыла им розовые заднюшки. Вообще заботилась о них, пока была здорова. Но как-то – им исполнилось уже по шесть лет – я застала их, когда они кое-чем занимались. Наверняка ничего серьезного не было, так, баловались дети. Но никогда в жизни я так не злилась. Сейчас я даже не могу понять, почему. Я избила их до синяков. Цецо меня выгнал, и я переселилась к доктору Юруковой. А потом мы встретились с тобой, Антоний, вот и все.

Она замолчала и принялась жадно пить лимонад. Она не выглядела такой измученной и подавленной, как в первый раз. Даже какие-то веселые огоньки поблескивали в ее ясных глазах. И тогда, все еще необычно возбужденный, я снова допустил бестактность:

– Прекрасно знаешь, что не все!

– А что еще, Антоний? – взволновалась она.

– Расскажи про дядю.

– Нет! – привстав со стула, крикнула она.

Никогда не видел я ее такой – не испуганной, нет, а внутренне напряженной, мертвенно-бледной, с плотно сомкнутыми губами.

– Нет! – повторила она. – Прошу тебя, Антоний!..

– Конечно, конечно! – не меньше ее взволновался я. –

Не хочешь – не надо!

Мы посидели еще немного и уехали, но настроение у нас снова испортилось.

С этого дня что-то изменилось в наших отношениях.

Они стали проще и естественнее. И жизнь наша стала естественнее. Доротея возвращалась домой запыхавшаяся и разрумянившаяся, быстро прибирала квартиру. У меня было странное ощущение, что предметы, к которым прикасались ее руки, обретали невесомость и сами становились на свои места. Иногда она читала что-нибудь, что попадалось ей под руку в моей библиотеке, но только не романы. Иногда бралась за ноты. Но я заметил, что уже без прежнего увлечения. Все чаще она включала магнитофон.

Иногда часами расспрашивала меня о композиторах, особенно о Чайковском. Я недоумевал, о чем ей рассказывать, а о чем промолчать, особенно когда речь шла о его женитьбе. Слушала она внимательно, сама, вероятно, догадываясь о недосказанном. Или по крайней мере мне так казалось.

Я очень к ней привык, скучал, когда ее не было дома. Не вздрагивал нервно, когда случайно касался ее руки. Не пугался, когда порой она часами молчала. Или часами наблюдала за полетом птиц. Каждый день мы выходили на террасу, сидели там, пока не заблестят звезды. Только теперь я стал замечать, как много на свете птиц. А ворон даже больше, чем нужно.

Безошибочно я различал только ласточек, в основном по их стремительному полету. Но Доротея была замечательным орнитологом и о птицах знала едва ли не больше иного старшего научного сотрудника. Не столько об их строении, сколько о характере и привычках. Она говорила о них как о людях, с их жизнью, судьбой, даже мечтами. И

это меня ничуть не поражало. Иногда по ночам без всякого страха я думал, что, возможно, и я уже не в своем уме.

Но мне так приятно жилось, что ни о чем другом я и не мечтал.

Мы ходили куда-нибудь ужинать обычно на террасу ночного ресторана. Она предпочитала этот ресторан, хотя и не возражала, если я предлагал пойти в другое место. Пожалуй, посидеть в приятной обстановке нарядного зала было единственным ее развлечением. Я прекрасно понимал ее, ведь я видел ее палату в больнице. Теперь она вела себя непринужденно, смеялась моим шуткам, ела с аппетитом.

Только когда кто-нибудь из моих друзей или знакомых случайно подсаживался к нашему столику, она хмурилась, держалась с ними недружелюбно, почти грубо.

А в остальном она становилась все приветливей и спокойней. И главное – проще. Она немного поправилась, если судить по ее чуть округлившимся щекам. Я радовался переменам в ней, уверенный, что она постепенно обретает настоящее душевное здоровье. Наконец-то у нее был свой дом, и я считал, что пока этого вполне достаточно. Мне не хотелось думать, чем все это кончится, важно было, чтобы она выздоровела окончательно.

Снова наступил день, в который я обычно относил деньги жене. Но на сей раз я предварительно позвонил по телефону, чтобы подготовить почву. Мне не хотелось выслушивать ругань и оскорбления.

– Послушай, Надя, – сказал я миролюбиво, – прошу тебя, если , без дурацких выходок.

– Ну, знаешь, – ответила она сухо. – Хочешь – приходи, не хочешь – не надо. Только без ультиматумов.

Я долго раздумывал, не благоразумнее ли послать деньги по почте. И все-таки пошел. Я не из тех, кто увиливает от своих обязанностей, как бы ни были они неприятны. С трудом заставил себя нажать кнопку звонка.

Кошка, заслышав звонок, стрелой метнулась в прихожую.

Мне было слышно, как она хрипло мяукнула за дверью. В

гостиной она уселась немного поодаль, глядя на меня укоризненным взором. Своим поведением я, видимо, окончательно уронил себя в ее глазах.

Надя тоже уселась напротив меня. Только теперь я заметил, что на ней чистая, свежевыглаженная блузка. И что она не в стоптанных тапочках, как обычно. Против обыкновения она молчала, задумчиво глядя перед собой.

Похоже, совсем забыла обо мне, погруженная в свои будничные, невеселые мысли. Но она явно не была сердита. Наконец она повернулась ко мне и сказала:

– А я видела твою полоумную.

Вероятно, мне следовало встать и молча уйти. Не отдав деньги. Но, как это обычно бывает, любопытство пересилило обиду.

– Где? – спросил я неприязненно.

– Подкараулила ее у издательства.

Как это было на нее похоже!

– Там работает по крайней мере человек десять девушек, – сказал я.

– Но среди них только одна полоумная. И не так уж трудно угадать, какая. Она, ничего не подозревая, села в трамвай, я – за ней. Мне хотелось ее хорошенько рассмотреть. Ничего девушка, недурна, только ноги у нее на твой вкус слишком тонкие. Для тебя женщина состоит из одних ног, Антоний, ты даже не замечаешь, есть ли у нее голова.

– У тебя ее вообще не было! – мрачно заметил я.

– Неостроумно! – отозвалась Надя неожиданно спокойно. – Ну, положим, не такая, как твоя, но и мой котелок варит неплохо. Хотя эта твоя девушка очень чуткая, но на меня она не обратила никакого внимания, слишком торопилась домой. Даже пустилась бежать от вашей остановки.

И я, конечно, изо всех сил за ней. Ну ладно, она-то ненормальная, а я-то, спрашивается, с чего? Все мы, бабы, Антоний, немножко полоумные, не то что вы, мужики.

Но пока я, еле поспевая, бежала за ней, я ее немножко полюбила. Пустая, ветреная, самовлюбленная девчонка не будет так бежать.

Никогда до сих пор я не слыхал, чтобы Надя отозвалась одобрительно о другой женщине. Или она не считала Доротею женщиной, что было, в общем-то, справедливо.

– Да, жалко девушку! – сочувственно продолжала она. –

Чего она дождется от тебя? В жизни не видала человека осторожнее и эгоистичнее. Да и закон на твоей стороне.

Я удивленно посмотрел на нее, и это ее разозлило.

– Что ты уставился, как будто не понимаешь, что я хочу сказать! По закону ты не можешь жениться на сумасшедшей, и ты ничем не рискуешь – так, приятное щекотание нервов.

– Что за чушь! – разозлился я в свою очередь. – Мне это и в голову не приходило.

– Тогда зачем же ты с ней связался?

– Не будь вульгарной. Просто хочу ей помочь.

– Скажите, какой филантроп нашелся! – Она окинула меня уничтожающим взглядом. – А у самого тонкий расчет. Не злись, надо полагать, бессознательный. Хочешь, скажу мое мнение? Немедленно порви с ней. Ты, видно, не представляешь себе, что она за человек. Ты же знаешь, где остановка, так вот, она бежала как угорелая почти полкилометра, я остановилась на полпути, выругалась и пошла обратно. Мне стало стыдно – за себя, конечно. Любому стало бы стыдно.

– Поэтому ты сегодня так вырядилась? – спросил я.

На мгновенье в ее глазах блеснула ненависть.

– Да! – сказала она твердо. – Человек должен уважать себя. Хотя бы за ту каплю человеческого, что в нем есть.

На этом наш разговор закончился. Что мы еще могли сказать друг другу? Что еще осталось между нами? Я вынул из кармана деньги, положил на стол и выпрямился в неловкой позе.

– Что же ты не спрашиваешь о сыне? – глянула она на меня.

– Да, как он?

– Как он, спрашиваешь? Не пожелал прийти. Раскричался – останусь у бабушки, хочу у бабушки, и все тут! У

бабушки жить захотел! Я-то знаю, в кого он пошел! Все вы, мужики, или почти все, боитесь настоящих женщин, Антоний. Они вам кажутся непонятными и неудобными.

Другое дело – бабушки. Моя добрейшая маменька так ему будет угождать, что избалует окончательно.

– Давай отдадим его моей матери, – предложил я. – В

детстве она меня порядком драла!

– Но и битье не всегда помогает, – возразила Надя. –

Ладно, иди, не люблю, когда ты стоишь как истукан.

Я пошел к двери. Кошка провожала меня. Она, по-видимому, была возмущена мной и решительно не понимала: чего мне здесь недостает? Постель удобная, жена покупает свежую телятину. Конечно, она иногда кладет так много лука и черного перца в котлеты, что их и понюхать противно. Но все-таки это еще не причина для того, чтобы спать на крыше, как эти дураки – бездомные коты. Я наклонился, погладил ее и выскочил из неприбранной прихожей. Тогда я не подозревал, что пройдет много-много печальных месяцев, прежде чем я снова появлюсь в этом доме.

Лето становилось все жарче. Даже по утрам было очень душно. А с работы Доротея возвращалась мокрой курицей.

Но это не очень удручало ее – она вообще не обращала внимания на мелкие неприятности. А я перестал работать, даже не прикасался к раскаленным клавишам рояля. Но, несмотря на это, я был спокоен, меня не грызло вечное стремление заполнять нотные листы черточками и точками. Заполнятся, когда придет время, имеет же человек право принадлежать самому себе. В этот месяц мы часто отправлялись на водохранилище, обычно рано утром, еще затемно. Было так приятно мчаться на полной скорости, ощущать, как овевают тебя струи рассекаемого машиной воздуха. Одна за другой выплывали из сумрака далекие вершины, озаренные лучами утреннего солнца. Над озерами, встречавшимися по пути, курился бледный, прозрачный туман – каким бы теплым ни было утро, вода в них была еще теплее. В их глубине таилась рыба, но я ею больше не интересовался, даже не брал с собой удочки.

Было кому ловить вместо меня.

Генерал Крыстев взял отпуск и жил на даче вместе со своей женой Зоркой, которую мы с Доротеей звали тетей. С

вечера он насаживал на огромные крючки уклеек и другую мелкую рыбешку и забрасывал снасти у берега. А утром вытаскивал таких громадных рыб, что сам долго и с удовольствием разглядывал их, словно каких-то морских чудовищ. Тетя Зорка тушила их в масле, заливала вкуснейшим майонезом собственного изготовления. Мы съедали все с аппетитом. Доротея приучилась есть рыбу, к которой раньше не притрагивалась. Иногда с генералом выпивали мы по стаканчику холодного белого вина. Мне казалось, что Доротея по-настоящему счастлива впервые с того дня, как мы познакомились. Генерал и его жена очень привязались к ней. Своих детей у них не было, но вряд ли только этим объяснялась их любовь к Доротее. Генерал Крыстев, по всей видимости, навел о ней справки.

Такая была у него работа, обязывала знать все. Во всяком случае, он ни разу не спросил меня, кто она и кем мне приходится. Но тетя Зорка своим чутким сердцем наверняка угадывала, что она мне не любовница. Оба они ходили за ней, как собачонки, изо всех сил старались ей угодить. Самым странным было то, что Доротея не тяготилась этим необыкновенным вниманием, находя его вполне естественным. Вероятно, считала, что сполна платит им той же монетой – ответной любовью.

В один из таких дней мы лежали в купальниках на берегу озера. На душе у меня было так спокойно и ясно, как редко бывало в моей жизни. Какой-то шорох вывел меня из задумчивости. Это Доротея, стоя, равномерными движениями натиралась кремом для загара. Она очень загорела за последний месяц, и на смуглом ее лице глаза блестели, как бриллианты.

– Дай я тебя натру! – сказал я.

Это вырвалось у меня нечаянно. Доротея только улыбнулась и подала мне флакон. Я отлил чуть-чуть на ладонь и приложился к ее худенькой смуглой лопатке.

Током, разумеется, меня не ударило. Я размазал по спине густую маслянистую жидкость спокойно, без стеснения и без внутреннего трепета.

– Какой ты милый, Антоний! – произнесла она.

– Ну, не такой, как твоя тетя Зорка! – пошутил я.

– Они оба такие добрые! – сказала Доротея серьезно. –

Потому что такие несчастные.

– Почему ты так думаешь?

– Ведь у них нет детей!

Мы оставались на даче до позднего вечера. Ужинали, выпивали одну-две бутылки холодного, прямо из холодильника, пива. И только после этого возвращались домой.

Мы приезжали почти ночью, но, несмотря на это, в городе было нестерпимо душно, тяжко, пахло асфальтом и пылью.

Чаще всего мы не торопились заходить в квартиру, а поднимались на террасу. Там босоногий ветерок уже расхаживал по крышам домов, легонько раскачивая антенны.

Мы лежали, было приятно просто дышать свежим воздухом. Обычно молчали, погруженные в то внутреннее ощущение покоя и умиротворения, которое свойственно, вероятно, одним только кротким жвачным животным. И

потому меня так удивили внезапно произнесенные ею слова:

– Антоний, хочешь, я расскажу тебе про дядю?

– Да, конечно, – согласился я.

– Только я боюсь, Антоний.

– Чего?

– Чтобы оно не передалось тебе. . Страшно носить такое в душе.

– Для мужчины, Доротея, это не имеет значения.

– Имеет, – ответила она с горечью.

И долго молчала, прежде чем начать свой рассказ.

– Я ведь тебе говорила, Антоний, про бабушку? Она была очень старая, еле передвигала ноги. Редко-редко, чаще всего весной, она выходила из дому и часами сидела на пороге. Когда она пыталась мне что-то сказать, я не понимала ни словечка. У нее ведь не было ни единого зуба, и она говорила, словно у нее была каша во рту. Она никогда не ходила в баню. Да и как ей было туда добраться? Конечно, Цецо мог бы ее на руках отнести не то что в баню, а на край света, если б захотел. Но он, вероятно, считал это лишним.

Сам он мылся раза два в год, хотя мама и прогоняла его в баню. «Да ведь я и так чистый! – оправдывался он. – И

работа у меня чистая!»

Иногда мама мыла бабушке голову. Обычно летом, во дворе. Таз горячей воды, чайник, простое мыло. Она хорошенько намыливала ей голову, потом поливала из чайника водой. Голова у бабушки становилась маленькая-маленькая, как груша, по носу стекала вода. Бабушка терпела, только время от времени отфыркивалась, как буйвол. Вода брызгала во все стороны, мама страшно сердилась, ругала ее на чем свет стоит. Но один раз она увидела, как я хорошо купаю близнецов, и решила, что я должна мыть голову и бабушке. Сунула мне в руки кусок мыла и ушла.

Никогда я не думала, Антоний, что это так страшно. Я

кое-как намылила голову, но когда начала тереть, меня вдруг охватило ужасное отвращение.

Сейчас я даже не могу объяснить, отчего. Я бросила мыло и опрометью кинулась со двора. Мне казалось, что она гонится за мной, мокрая, страшная, вот-вот схватит меня за косы. Не знаю, долго ли я бежала и куда.

Наконец я опомнилась. И подумала: что, если бабушка умерла, захлебнулась мыльной водой или бог весть что еще с ней случилось? И я снова понеслась во весь дух, теперь уже домой. С бабушкой ничего не случилось, она доплелась до кухни, сидела там с мокрой головой и плакала.

Цецо, вернувшись, избил меня, а мама отправила к дяде.

Дядя встретил меня приветливо. Когда я рассказывала ему, как я мыла бабушке голову, он очень сочувствовал мне. Самое страшное, Антоний, что был он необыкновенно похож на моего отца. Только он был намного старше, почти совсем лысый. Он, правда, был не такой худющий, как папа, но зато подбородок у него был до того острый, что его совсем будто бы и не было.

Он мне напоминал морскую свинку, но такую старенькую, что ей и жить-то уже надоело. А еще, по-моему, он был похож на опоссума, хотя такого зверя я никогда живьем не видела. Но мне все время казалось, что если опоссум встанет на задние лапки, то брюшко у него повиснет между ними, как мешочек. Точно такой вид был и у моего дяди. Два передних зуба торчали у него над нижней губой. Одно время я даже думала, что он питается человеческими головами, прогрызает им макушки, а потом выбрасывает в окно, как пустые кокосовые орехи. И другие жуткие картины представлялись мне. Чудилось мне, что у него нет ни костей, ни фигуры и весь он какой-то бесформенный. То мне виделось, что он удлиняется, как червяк, или разбухает, заполняет собой всю комнату от стены до стены, как густая студенистая масса. Я прямо умирала со страху, как бы этого не случилось на самом деле, но бежать мне было некуда, домой я боялась вернуться из-за бабушки. А вообще-то он был неплохой человек, Антоний, набожный и добрый. Зимой собирал со стола крошки и кормил воробьев и голубей. Очень он любил голубей, так нежно их гладил, только в глазах у него при этом появлялся какой-то странный блеск. Но, в общем, чем же он был плохой? Глаза у него постоянно слезились, как у папы, может, потому, что его тоже бросила жена.

Мы жили совсем одни в пустом доме, нет, не в доме, а на этаже, но разве этого мало? Иногда мне было жутко.

Чаще я его жалела, такой он был ничтожный и гадкий. Мне было его жалко, даже когда он кашлял или сморкался.

Очень смешно он сморкался: весь синел, а глаза чуть не вылезали на лоб. Я все думала, что он не сегодня-завтра умрет, но он и сейчас жив и, может, даже не постарел нисколечки. Должна тебе сказать, что папа его не любил и никогда не водил меня к нему. Дядя был невозможно трусливый: боялся лошадей, собак, молнии, даже автобусов. И автобусы тоже от него шарахались. Не знаю уж, почему – может, они брезговали им. Однажды автобус при виде его так круто свернул в сторону, что врезался в витрину. Говорили, что было скользко и у автобуса отказали тормоза, но это неправда, ему просто было противно столкнуться с дядей.

Я говорю тебе об этом, Антоний, потому что и я боялась его. Когда он гладил меня по волосам, я вся сжималась в комок, как зайчонок. Иногда он гладил меня и по коленкам, и глаза у него становились неподвижными и потными, словно они были стеклянные. Я поселилась в комнате, где раньше жила тетя. Сначала там ничего не было, кроме дырявого пружинного матраца, в котором поселились мыши. Потом дядя принес мне одеяло, простыни, стол и кое-что из вещей. И стал ко мне еще добрее.

Но на душе у меня все же было тревожно. Хотя я сама не знала, отчего я его боюсь. Ничего плохого он мне не делал. Только по ночам я слышала за дверью его шаги.

Ходил он тихонечко, на цыпочках и изредка чуть слышно поскуливал, как щенок. Вряд ли мне это мерещилось, когда я лежала, затаив дыхание от страха, и напряженно прислушивалась. Мне тогда и в голову не приходила мысль об этом. Я все думала, что он и мне прогрызет голову и выбросит ее за окошко, как кокосовый орех.

В тот день небо было серое, почти осеннее, моросил мелкий дождик. И дядя попросил меня подняться с ним на чердак, чтобы, мол, поискать какой-то конверт с квитанциями, который он будто бы засунул в один из старых чемоданов. Я сразу догадалась, Антоний, что должно произойти.

Только не понимала, зачем было лезть на чердак, когда поблизости и так не было ни души – кричи не кричи, никто не услышит. Наверное, он меня задушит, а потом повесит на балке, вроде как я сама повесилась, пронеслось у меня в голове. Если ты думаешь, Антоний, что я была как загипнотизированная от страха и не сознавала, что делаю, то ошибаешься.

Мне уже не было так страшно. Я могла бы убежать по лестнице, позвать на помощь. Но я этого не сделала. Я

чувствовала, Антоний, как он весь дрожит и мне стало ужасно его жаль. Никогда до тех пор не испытывала я такой жалости и сострадания к другому человеку, я вся прямо разрывалась от боли и жалости, до того он был слабый, отвратительный и несчастный. Потом такую жалость я испытывала только к той девушке, с которой мы жили в одной палате в больнице у доктора Юруковой. Она была милая, добрая и совсем-совсем нормальная, только по ночам ей представлялось, что на нее нападают крысы. Она страшно кричала, отбивалась от них, и мне так было трудно разбудить ее, внушить ей, что никаких крыс нет. Я даже ужасно похудела от переживаний. Юрукова наконец догадалась, в чем дело, и перевела меня в другую палату.

Вот теперь ты все понимаешь. Наверно, у нормальных людей бывает иначе, но со мной все случилось именно так.

Я поднялась на чердак, словно шла на казнь. Было темно, противно пахло прелым тряпьем. И когда он наклонился ко мне, я вдруг пошатнулась и потеряла сознание. Думаю, что это меня и спасло. Он испугался больше моего, я представляю, как он перетрусил, не в силах был пошевельнуть ни рукой, ни ногой. А может, все это я себе вообразила...

Небо было темное, почти серое, стояла неописуемая тишина. Не тишина, а невероятное безмолвие, поглотившее меня, точно яма.

Потрясенный, я судорожно перебирал бившиеся во мне слова, истинное значение которых я забыл. Я думал, что знаю о людях все или почти все – по собственному опыту или из книг. Но сейчас я понял, что никакие книги, никакие слова не выражают всей правды. Или не смеют ее выразить.

– Тебе тяжело, Антоний?

– Тяжело? Почему? – переспросил я.

– Ведь все передалось тебе!

– Не думай об этом! – сказал я. – Оно могло мучить только тебя. . Над другими оно не властно.

– Какой ты добрый, Антоний!

– Нет, Доротея. . Я не хочу быть добрым. Так, как ты это понимаешь.

– Хочешь, чтобы тебе стало легче?.. Легко-легко?

– Нет, не хочу! – твердо ответил я.

Я не хотел, чтобы мне было легко. Зачем мне облегчение? И от чего мне избавляться? Наоборот, я хотел нести то, что обрушилось на меня, я хотел раскалить это добела,

чтобы оно засветилось и прорезало тьму. У меня не укладывалось в сознании, как я мог жить до сих пор таким беззаботным, ничем не отягощенным, словно в невесомости. Но, даже поглощенный своими мыслями, я не мог не почувствовать, что она устремила на меня пристальный взгляд.

– Встань, Антоний! – тихо произнесла она. – И не бойся, я не причиню тебе зла.

Я покорно встал.

– Дай мне руку!

Я протянул ей руку. Ее пальцы показались мне неожиданно теплыми и сильными.

– А теперь, Антоний, взгляни на небо. Ты должен привыкнуть к нему.

Привыкнуть к нему? Зачем человеку привыкать к небу?

Я смотрел на него, и теперь оно мне казалось ниже, словно я стал исполином и мог дотянуться до его высот. Низкое, черное и непривычно холодное. Но звезды сияли таким ослепительным блеском, что я невольно зажмурил глаза.

– Скоро, Антоний, ты почувствуешь удивительную легкость. Словно ты стал вдруг воздушным... Молчи...

Ответь мне только, чувствуешь ли это, да или нет?

– Да! – сказал я немного погодя.

– Вот мы и взлетели, Антоний!. Расслабься. . Не делай резких движений. И главное, не думай ни о чем!. Вот и все

– будь счастлив!

Голос ее звучал необычайно звонко и мелодично. Я

даже не почувствовал, как мы отделились от террасы. Мы летели в вышине, под нами дрожали огни города. Они были нам видны, как с самолета, идущего на посадку. Мы словно плыли среди безбрежного моря огней. И все-таки это было непохоже на полет самолета, мы не летели, мы парили, как птицы с надежными, крепкими крыльями. Я ощущал и свое тело, и воздух, омывавший меня, словно вода.

– Тебе не страшно, Антоний? – спросила она. – Да или нет?

– Нет, нисколько!

– Хочешь, поднимемся выше?

– Да!.. Да!..

Мы летели к звездам, которые становились все крупнее и ярче. Ураганный ветер бил мне в лицо, лоб мой застыл, ноздри расширились. Я не был в этот миг ни бесчувственным, ни бесплотным, ее рука, ставшая, как мне показалось, еще сильнее, еще горячее, крепко сжимала мою.

Потом ураган стих, хотя воздух сделался почти пронизывающе холодным. Мы снова парили в вышине, но теперь я видел одни звезды, резавшие мне глаза своими алмазными гранями.

– Доротея, где же земля?

– Под нами! – ответила она. – Не бойся, мы летим на спине.

Неужели она допускала, что я мог испугаться? То, что я испытывал в тот момент, представлялось мне естественнее и реальнее всей моей прежней жизни. Доротея была права: люди произошли от птиц.

– Ты счастлив, Антоний?

– Да, Доротея...

– Вот видишь. . Но человек не может быть счастлив, если он этого не заслужил.

– А чем же я заслужил, Доротея?

– Тем, что поверил мне.

Мы снова ощутили теплое дыхание земли. Как далеко остались почти неразличимые огни города! Он казался мне маленькой земной галактикой, затерянной в пустыне вселенной.

– Где мы сейчас, Доротея?

– Над горами... Поэтому внизу так черно.

– Черно и мертво! Но все равно прекрасно!

Мы парили над горами выше спящих на вершинах орлов.

– Тебе не холодно, Антоний?

– Немножко.

– А мне никогда не бывает холодно, – сказала она. –

Чувствуешь, какая я горячая? Я думала, что мое тепло перейдет к тебе, Антоний... Но ничего, мы уже спускаемся.

И действительно, мы спускались, приближаясь к городу, огни которого становились все отчетливей. Нас омывали струи воздуха, то теплые, то прохладные, словно мы плыли в море. Я чувствовал себя все более легким, почти звенящим от легкости.

– Ты летала когда-нибудь прежде, Доротея?

– Много раз, Антоний.

– Сколько?

– Не знаю. Но это не так просто.. Мы не можем взлететь, как птицы, когда захотим.

Голос ее постепенно слабел. Видно, она была права: нам нельзя было разговаривать. Наверно, это отнимало у нее силы. Мы спускались все ниже и ниже, я уже ясно различал дороги со скользящими по ними огоньками машин. Потом начал различать улицы и площади, даже отдельные здания с их неоновыми коронами. Я ощущал, как ее рука постепенно остывает в моей, как дрожат ее пальцы.

– Нужно спускаться, – произнесла она едва слышно.

– Хорошо, – согласился я.

Трудно было представить, что вновь будешь ступать по твердой земле. Что придется передвигать отяжелевшие ноги. Вдыхать раскаленный воздух. То, что мне казалось безграничной свободой, оборачивалось рабством, безутешным в своей неизбежности.

– Ты сможешь найти наш дом, Доротея? – спросил я.

– Не разговаривай, Антоний! – ответила она глухо.

Я почти не заметил, как мы коснулись теплого бетона террасы. Мы не приземлились, а опустились на нее, точно птицы. Я не мог разглядеть как следует ее лица, но мне казалось, что она сильно побледнела. Нащупав ее теперь холодную как лед руку, я повел Доротею за собой. Мы спустились по темной лестнице, я отпер дверь квартиры.

Медленно подняв руку, повернул выключатель. Вспыхнул свет. Я не спал. Раз я не просыпался, значит, это мне не приснилось. Я почувствовал, как рука, которую я сжимал в своей, снова задрожала.

– Потуши свет, Антоний! – сказала она умоляюще.

Я снова повернул выключатель, и мы потонули во тьме, теплой и влажной, точно мы были в берлоге. Я почувствовал, как Доротея отделилась от меня и исчезла, словно растворилась в воздухе. Все мое тело трепетало, я, видно, был сильно напуган тем, что случилось. Или не случилось?

Этого я не знал. Но страх все сильнее охватывал меня; густой, липкий, он просачивался сквозь все поры, проникал в сердце, и я чувствовал, что цепенею.

– Антоний! – позвала она. – Антоний, что же ты не идешь?

Услышав ее голос, я испытал огромное облегчение. Я

все еще бессмысленно стоял на пороге, даже не прикрыв дверей.

– Я не вижу тебя! – ответил я.

– А я вижу, – сказала она. – Иди прямо!

Голос ее не был так звонок и ясен, как там, вверху. И

все-таки это был ее голос, слегка усталый, настоящий живой человеческий голос. Я осторожно пошел вперед, ударился обо что-то – верно, об угол дивана, но боли не ощутил.

– Тебе не холодно? – спросила она.

Я вздрогнул, так неожиданно близко раздался ее голос.

– Не очень.

– Но ты же дрожишь, Антоний!

– Знаешь... Вверху...

Я не посмел докончить свою мысль. А если никакого «вверху» не было? Да, конечно же, не было и не могло быть. Вечер как вечер, мы только что спустились с террасы, собираемся ложиться спать.

– Иди, я согрею тебя! – сказала она.

Я слышал, как она лихорадочно раздевается в темноте.

Слушал ее учащенное дыхание. Призрачно мелькали во мраке ее тонкие голые руки. Я порывисто обнял ее и в тот же миг отпрянул. Жуткое ощущение, что я обнял мертвеца, пронзило меня.

– Что с тобой? – вскрикнула она.

– Но ты... ты просто как лед! – воскликнул я и испугался звука собственного голоса.

Помедлив секунду, она сказала:

– Антоний, эта сила исходит от меня одной! А сегодня нас было двое... Не бойся, Антоний, я не лебедь, я человек.

Да, значит, это случилось на самом деле, раз она так спокойно говорит об этом. Конечно, никто не может летать в вышине, не жертвуя ничем. Беспечно, без всякой разумной цели летают одни библейские ангелы. Я снова стал спокоен так же как там, наверху. Я ласкал похолодевшими пальцами ее гладкие щеки, плечи и девичью шею. Ощущал, как к ней постепенно возвращается настоящее человеческое тепло, как оживает и становится упругой ее кожа.

Сначала согрелись ее руки, потом стройные ноги. Все горячей становилось ее дыхание, все больше наливалось силой ее гибкое, тонкое тело. Даже легкие волосы обвивались вокруг моих пальцев, как живые.

Я чувствовал, как у меня все сильнее и сильнее кружится голова, словно я с безумной скоростью падал с высоты. Но теперь мне было все равно: там, внизу, меня ждала такая привычная земля. И все равно, что она мне принесет – жизнь или смерть, все равно. В это мгновение я постиг, как звери или деревья, простую истину, что жизнь и смерть – лишь два иллюзорных, сменяющих друг друга лика вечного бытия.

Проснулся я поздно. Доротеи не было. Ее постель была пуста. Не было никаких, даже малейших, следов ее присутствия, точно ее никогда не было на свете. Странное ощущение охватило меня, будто я вернулся назад во времени, перенесясь в какое-то ушедшее лето. Или в один из прошлых веков, уже пустой и безжизненный, как воспоминание о мертвых. Я боязливо огляделся вокруг – никакого прошлого века. Оранжевый палас, два кресла с деревянными подлокотниками, крышка рояля, блестящая, как зеркало, в лучах летнего солнца. Несомненно, я был у себя дома. . По комнате была разбросана моя одежда. Да, случалось и такое в моей безалаберной жизни – когда я не знал, где я, зачем и почему нахожусь именно тут. Но сейчас сомнений не было – я у себя дома.

Одно за другим всплывали воспоминания, яркие и отчетливые. Но все же они были как бы вне меня, отделенные от меня тонкой преградой. То ли фанерной стенкой, то ли дверью, от которой нет ключа. Я уже видел это.

Длинный тоскливый коридор, каменный пол, еще влажный после мытья. Окна с решетками. Я это уже видел.

Девушка, бледная, с оттопыренными ушами, несущая воздух в ладонях. Когда и где? Я плотнее налег на дверь, я не хотел никого и ничего впускать. Но он упорно просачивался сквозь замочную скважину, сквозь все щели – мой страх.

Я машинально встал с постели, подобрал валявшуюся на полу одежду. Вошел в ванную. Там, на стеклянной полочке перед зеркалом, лежали ее вещи – маленькая зубная щетка, крем, шампунь. Господи, уж не сошел ли я и вправду с ума? Весь дрожа, я встал под холодный душ.

Сколько мог, стоял под ним, потом как ошпаренный выскочил из ванной, поспешно натянул на себя одежду, снова вернулся в холл. Теперь мне стало лучше, я даже посмотрел в окно.

Обычный жаркий летний день, запах асфальта, ослепительный блеск никелированных поверхностей стоящих возле дома машин. Поодаль на газоне надоедливо жужжала косилка. Седой старик в поношенных штанах рассеянно и уныло толкал ее перед собой. Я взглянул на часы – двадцать две минуты десятого. На календаре – двадцать шестое. Конечно, двадцать шестое июля, а вчера было двадцать пятое. Я понимал, что самое разумное – выйти из дома на улицу, очутиться среди людей. Достаточно всего лишь несколько минут послушать обычную человеческую речь, чтобы прийти в себя.

Я облегченно вздохнул, сев в машину, включил мотор.

Мой единственный друг, неодушевленный, но верный, собранный из стальных частей, проводов, железок, приводимый в действие ядовитыми газами, – в который раз ты спасаешь меня? Я медленно свернул за угол и вскоре выехал на бульвар. По твердому булыжнику мостовой лениво полз гигантский экскаватор. Его уродливая голова, такая крохотная по сравнению с громадным туловищем, была грустно опущена, словно он обнюхивал дорогу. Я осторожно обогнал его и покатил дальше. Я знал, куда ехать.

Только там мне помогут – и больше нигде.

В это утро в клинике было не так людно. Тяжелый больничный запах, скорее воображаемый, чем реальный, снова ударил мне в нос. Я вошел в кабинет Юруковой. Она сидела за столом, внимательно вчитываясь в убористо напечатанный на машинке текст. Услышав стук, она подняла голову. Какой бы хладнокровной и привыкшей к неожиданностям она ни была, все-таки я уловил в ее взгляде беспокойство.

– Садитесь, товарищ Манев!

Я молча сел, стараясь отдышаться. Только сейчас осознав, что поднимаясь, не просто быстро шел, а бежал по лестнице.

– Вы чем-то, кажется, расстроены? – сочувственно сказала она.

– А что, заметно?

– Да на вас прямо лица нет. А может, вы чем-то напуганы?

Она говорила как-то необычно мягко, ласково, дружелюбно.

– Да, немного.

– И что же случилось?

– Мы летали! – выпалил я. – Доротея и я.

Сейчас я отдаю себе отчет в том, что в моем голосе, очевидно, прозвучала злость, даже ненависть. Но я никак не ожидал, что мои слова произведут на нее такое сильное впечатление. Ее мягкое восковое лицо с выражением безмятежного иконописного спокойствия мгновенно преобразилось, стало напряженным и озабоченным. Я догадывался, что она испугалась, но старается это скрыть.

– Расскажите подробнее! – сказала Юрукова невозмутимо.

Пожалуй, я достаточно толково рассказал о том, о чем вряд ли было связно рассказать. Я кончил, она молчала. Я

догадывался, что она напряженно пытается сохранить самообладание. Нелепость того, о чем я повествовал, почти успокоила меня. Но от ее молчания мне стало жутко.

Наконец Юрукова подняла на меня спокойный взгляд.

– Прежде всего не волнуйтесь! – сказала она ласково. –

Вы абсолютно нормальны, никакая опасность вам не грозит!

– Нормальные люди не летают! – сказал я со злостью.

– Никаких доказательств, что вы летали, нет! – продолжала она. – Галлюцинации иногда могут казаться реальнее самой действительности.

– Да, но у меня никогда не было галлюцинаций. У

здорового человека не бывает галлюцинаций. Почему у меня вдруг ни с того ни с сего начнутся галлюцинации?

– Вы ошибаетесь! – ответила она. – Вы же знаете, что

Доротея – девушка не совсем обыкновенная. Раз она способна читать мысли, то почему бы ей не обладать силой внушения?

Я был поражен, такая мысль не приходила мне в голову.

– Вы считаете, что она меня загипнотизировала?

– Ну, не совсем так. Но что-то в этом роде.

Да, конечно, разве может быть иначе? У меня точно камень с души свалился.

– Вы исключаете возможность полета?

– Не исключаю, – мягко ответила она. – Хотя он представляется мне маловероятным.

– Не исключаете? – почти закричал я.

Мне почудилось, что в ее глазах мелькнула досада. А

может, едва уловимое презрение.

– Чего вы от меня хотите? Я могу утверждать то, что мне известно и понятно. Вы вполне нормальный человек, и вам ничто не грозит. Разве вам этого не достаточно?

Да, этого мне было недостаточно. Я продолжал смотреть на нее с недоумением.

– Товарищ Юрукова, вы знаете, что такое гравитация?

– Нет, не знаю! – ответила она сердито. – Даже физики не знают.

– Дело не в определении. . А в сути. Вы, вероятно, слышали, какая огромная энергия нужна для того, чтобы вывести ракету на орбиту?

– А вы считаете, что человечество знает все о так называемой энергии?

– Я вас не понимаю.

Юрукова нахмурилась.

– Товарищ Манев, научно доказано, что есть энергия, присущая только живой материи, – сказала она. – И ее нельзя объяснить никакими известными нам законами физики.

Эта женщина была, по всей вероятности, не в своем уме. Или ничего не смыслила в своей профессии. Неужели так трудно было заглянуть мне в душу? И просто-напросто успокоить меня. Я не хотел допускать, что я летал – это представлялось мне абсурдным и страшным. Тысячу раз я предпочел бы быть загипнотизированным.

– Вы не должны пугаться этой мысли! – продолжала она. – Не ради установления истины. Но ради вашего душевного здоровья. Я не убеждаю вас в том, что вы летали...

это действительно невероятно. Но это не так уж глупо или страшно, как вы полагаете. Мы все еще не знаем ни всех возможностей человеческого сознания, ни того, к чему может привести развитие мыслящей материи.

– Человек не может летать! – произнес я упавшим голосом. – Это не дано людям. Это безумие.

– Товарищ Манев! Зачем вы прикидываетесь дураком?

– неожиданно рассердилась она. – Попытайтесь мыслить немного более современно. Это не мистика, не безумие!

Это – наука!

На этот раз я промолчал, понимая, что, чем дольше буду говорить с ней, тем хуже для меня. Я вообще не собирался спорить с ней по поводу ее сомнительных научных теорий.

Кто-то сдвинул пуговицу силой мысли. Дело большое. Не такой уж я серый человек, чтобы не знать, что такое, к примеру, парапсихология. Но летать?..

– Прекратим этот разговор! – пробормотал я. – Обо мне не беспокойтесь, я как-нибудь справлюсь с собой.

Юрукова деланно улыбнулась.

– Я вам дам таблетки, – сказала она. – Будете принимать их три дня по три раза. Потом опять придете ко мне.

– Спасибо.

– И ни в коем случае не тревожьте Доротею. Не расспрашивайте и не разубеждайте ее. Она, естественно, верит в то, что делает. Сейчас нам не следует ей противоречить.

Но если она опять вам предложит летать, то откажитесь, как бы она ни обижалась.

– Будьте спокойны! – неприязненно сказал я.

– А я беспокоюсь! Разве вы не понимаете, почему она проделала именно с вами этот, если так его назвать, эксперимент?

– Это меня больше не интересует! – сухо ответил я и вышел.

Домой я вернулся часа в два. Теперь я уже страшился не того, что произошло, а того, что произойдет. Я боялся нашей встречи с Доротеей, самой Доротеи, слов, которые мы должны были произнести. Я испытывал к ней непонятное чувство враждебности. Разве не была она незваным гостем, совершившим грубое насилие над моей личностью и человеческой природой?

Я не стал ее дожидаться. Когда стрелка часов приблизилась к четырем – времени, в которое она обычно возвращалась с работы, – я поспешно сел в машину и погнал ее куда глаза глядят. Заглянул в дневной бар гостиницы

«София», выпил сто граммов водки и только тогда набрался храбрости позвонить по телефону.

– Это ты, Доротея?

– Я, Антоний, откуда ты звонишь?

В ее голосе слышалась тревога.

– Из Союза композиторов, – хладнокровно солгал я. –

Сижу на заседании. Вернусь часам к десяти. Ты никуда не уйдешь?

– Конечно, нет. Ты же знаешь, что я никуда не хожу.

Я вернулся раньше десяти, ободренный водкой, которую смешал с большим количеством лимонного сока, опасаясь, как бы Доротея не заметила, что я пил. Может, время сотрет что-то у меня из памяти. Но знаю, что до последнего часа мне будет помниться ее взгляд. Что он выражал? Ищу и не могу найти слов для объяснения. Найти слова – значит понять все. Но, видимо, это мне не по силам.

В нем читались и надежды, и недоумение, и молчаливый вопрос, граничащий с ужасом.

– Привет! – сказал я как беззаботнее. – Ну что, скучала без меня?

– Ты же знаешь, что я никогда не скучаю, Антоний, –

тихо ответила она.

– Знаю, потому и спрашиваю.

Я продолжал играть эту жалкую комедию еще минут десять. Признался, что выпил одну-две рюмки в компании.

Но в отличие от нее умирал от скуки. Она улыбнулась, на душе у нее, видно, стало легче. Мое неестественное поведение она, наверно, объясняла тем, что я пьян. Пока я неожиданно для самого себя не проронил:

– Вот что, Доротея, завтра я уезжаю в Пловдив. . На два-три дня.

– Зачем? – встрепенулась она.

– Там дают концерт из моих произведений. . Я должен присутствовать на двух последних репетициях.

– Хорошо, поезжай, – согласилась Доротея.

Ничего хорошего тут не было. Она опять помрачнела, лицо ее вытянулось.

И я заметил, что со вчерашнего дня она как будто осунулась, похудела.

Острая боль внезапно пронзила мне сердце.

– А на концерт мы поедем вместе! – прибавил я с наигранным оживлением. – Ты бывала в Пловдиве?

Но она словно не слыхала меня. Задумчиво подошла к открытому окну, долго стояла возле него. Когда она обернулась, лицо ее было очень бледным.

– Антоний, я совершила ошибку! – сказала она чуть слышно. – Я не хотела тебя испугать. Я думала. . я думала, что ты поймешь меня!

О чем это она? Ведь столько всего произошло вчера вечером. Я едва нашел в себе силы произнести:

– Доротея, не будем говорить об этом сегодня. .

– Хорошо, – сказала она. – Хочешь, я согрею тебе чаю?

– Нет, спасибо... Я безумно устал.

Во мне словно что-то надломилось. Я встал и медленно ушел в спальню.

На другой день я проснулся рано, почти на рассвете.

Чтобы не разбудить Доротею, я прошел через холл на цыпочках, как вор. Она спала, повернувшись лицом к окну, за которым уже брезжило утро. Ее гладкая шея нежно белела в предрассветном сумраке. Сейчас я уже не поручусь, что она спала. Может, не хотела, чтобы я знал, что она не спит, что она не спала всю ночь. Или у нее не было сил попрощаться со мной. Но я был убежден, что вернусь. Я верил в это, как верят в судьбу. И не через три. . Всего через два дня. Мне только надо успокоиться, собраться с духом. Я не хотел, действительно не хотел бежать от судьбы, какой бы она ни была. Это я твердо решил после долгой беспокойной ночи.

Садясь в машину, я еще не знал, куда поеду. Во всяком случае, не в Пловдив... Пловдив, как любой другой город, полон шума и движения. А мне были нужны спокойствие и тишина. И чтобы ни один знакомый не мозолил мне глаза.

Я поехал в Боровец. Там в это время года тоже было довольно много народу, гостиница была переполнена. Случайно все же нашелся свободный номер, куда я перенес свои вещи – если так назвать мой единственный чемодан.

Здесь было тихо и пустынно, но эта прозрачная пустота и неподвижные деревья подавляли меня. В первое утро я погулял по лесу. В старом глухом лесу царила тишина, не слышно было даже пения птиц. Шагая наугад по тропинке, я наткнулся на муравейник, настоящий маленький Вавилон из земли, сухих листьев и сучьев, кишмя кишащий большими черными муравьями. Дошел до просторной солнечной поляны, желтой от цветущего молочая. Постоял с минуту и вернулся назад.

После обеда вышел на террасу, которая одновременно служила кафе. Пил дешевый, скверный коньяк, ничего другого не было. Пил не спеша, но много.

Впервые в жизни пил один. Солнце давно спряталось за горные склоны, улицы и аллеи погрузились во мрак. Чем больше я пил, тем острее понимал свою глупость. И свою безмерную подлость. Я старался не думать о Доротее, но время от времени она возникала в моем воображении, и в глазах ее, полных ужаса, был все тот же немой вопрос.

В первый вечер я ушел к себе в номер сразу же после закрытия кафе, пьяный и трезвый одновременно, охваченный зловещим предчувствием. Во сне мне грезилось, что я снова лечу над городом, над горами, среди легких как дым облаков, стелющихся в вышине. Я был бесконечно счастлив. Но проснулся с тревожным чувством. За окном сияло ослепительное летнее солнце, сильно пахло смолой от сосен, подступавших к самому моему окну. Я вышел на узкий цементный балкон, в сущности, было еще очень рано

– глубокие долины меж гор утопали в тени, где-то неподалеку журчала вода. Я наклонился: уборщицы, оживленно болтая, терли мокрыми тряпками плиты террасы.

Спустился вниз, заказал яичницу с ветчиной и бутылку пива. Оно было такое холодное, что я неожиданно приободрился. В конце концов, не так уж важно, в своем уме человек или нет. Важно, чтобы ему было хорошо. А я был счастлив во сне, чего же еще?

Вечер застал меня на террасе, я был пьян и угрюм. Я не вставал из-за стола целый день. В часы наибольшего оживления ко мне подсаживались немецкие туристы, большей частью в шортах, со смешными кожаными кепочками на голове. Некоторые, в основном женщины, посматривали на меня с интересом, даже с известным уважением – что это за мрачный тип сидит, один как сыч,

равнодушно взирая на окружающих? Ну что ж, сегодня второй и последний день, завтра я уезжаю. Но почему завтра?. Почему непременно завтра?. Разве я обязан соблюдать какой-то срок? Или я нашел здесь то, что искал?

Разумеется, нет. Зачем же тогда ждать завтрашнего нестерпимо знойного дня? Я встал из-за стола и, как слепой, побрел к машине – не расплатившись, не сказав никому ни слова, не взяв вещей. Включил мотор и выехал на шоссе.

Руки у меня все еще тряслись, зубы отбивали дробь. К

счастью, дорогу я знал как свои пять пальцев и мог проехать по ней в каком угодно состоянии. От напряжения я протрезвел, прежде чем въехал в город.

Впрочем, я даже не заметил, как промчался по нему.

Опомнился я, только когда остановил машину перед высокой темной башней нашего дома. Не заперев дверцы, я взбежал по ступенькам. Лифт работал. Поднялся на свой этаж, дрожащей рукой повернул ключ в замке, с размаху открыл дверь. О, слава богу, святые угодники – в прихожей горел свет! Свет горел и в холле, с порога я увидел, что на столе лежит ее синяя сумочка.

– Доротея! – закричал я радостно.

Но Доротеи не было дома.

Да, ее не было, но все говорило о том, что она только что вышла. И вот-вот вернется, раз она даже не погасила свет. Внимательно, пядь за пядью, я обследовал всю квартиру. Она не ужинала. Не взяла с собой никакой одежды. Не взяла, вероятно, и денег, раз оставила свою сумочку на столе.

Но особенно меня поразило и испугало то, что в прихожей стояла единственная пара ее туфель. Не могла же она уйти босиком? Нет, конечно, разве только на террасу.

Как же я сразу не догадался, разумеется, она там.

И я бросился вверх по лестнице.

Но на террасе никого не было. Расстроенный, я подошел к низким перилам.

Невольно поднял глаза к небу, словно Доротея была не человеком, а птицей, которая в любой миг могла выпорхнуть из темноты. Ничего, кроме тусклых, грязноватых звезд и темных теней облаков. Я спустился вниз, посмотрел на часы. Было без десяти двенадцать. Я сел в кресло и стал ждать.

Сейчас я с трудом вспоминаю ту кошмарную ночь. Да и нечего вспоминать.

Медленно, как огромная гусеница, в дом вполз липкий ужас. Словно привязанный к креслу невидимой веревкой, я не мог ни сбежать от него, ни остановить его, ни раздавить.

Напрасно я старался успокоить себя разумными доводами.

Чего не случается в жизни. Глупого, обыкновенного и все же неожиданного. Может, у нее кто-то умер, например, мать, и ее попросили срочно прийти. Может, она купила новые туфли. Может, сидит расстроенная за чьим-нибудь столиком в ночном ресторане, прислушиваясь к чужим разговорам.

Может, случилось худшее – началась снова ее болезнь, и она, безумная, бродит по безлюдным улицам. Но даже это я предпочитал самому страшному. Я предпочитал видеть ее пусть обезумевшей, чем не видеть вовсе. Пусть ее привяжут к кровати, пусть она кричит и стонет, но пусть будет здесь, рядом со мной! Я нашел бы в себе силы, непременно нашел бы силы и возможности вернуть ее к нормальной жизни.

Часам к трем я вспомнил про злополучные таблетки

Юруковой. Выпил две, через полчаса еще одну. Так я просидел до утра, оцепенелый и бесчувственный, без единой мысли в голове. Часам к восьми я заставил себя сдвинуться с места. Принял холодный душ, переменил рубашку и белье, потом снова медленно поднялся на террасу. Отсюда все пространство вокруг дома было видно как на ладони. Никто не мог проникнуть в дом незаметно для меня.

Именно поэтому мое внимание привлекла кучка людей, стоявшая недалеко, метрах в ста от нашего дома, посреди большого пустыря, изрытого ямами и усеянного строительным мусором. Они сгрудились, наклонившись к земле, некоторые даже присели на корточки. Они были явно чем-то взволнованы. Что-то тревожное угадывалось в их суетливых движениях, до меня долетали их испуганные голоса. Большинство из них, судя по защитным каскам, были рабочие с соседней стройки. Они подняли что-то с земли и неловко, мешая друг другу, понесли к дому. Я

прекрасно видел, что это женщина, ее тонкие босые ноги свисали, словно у мертвой. Когда они подошли ближе, я разглядел знакомое платье. Я кинулся вниз по лестнице – у меня не было сил дожидаться лифта.

Они несли Доротею. Как я узнал потом, она пролежала всю ночь на голом, изрытом грейдерами пустыре. Она лежала там, пока крановщик случайно не заметил ее с высоты своей кабины.

Лишь к обеду мне удалось дозвониться к генералу

Крыстеву. В нескольких словах я объяснил ему случившееся. Помолчав, он ответил мне своим обычным глуховатым голосом:

– Хорошо, приходи ко мне. Я выпишу пропуск на твое имя. Через полчаса я уже сидел в его кабинете. Передо мной словно был другой человек – сосредоточенный, спокойный, чужой. Но особенно поразили меня его глаза – никогда бы не подумал, что у него может быть такой холодный, острый и проницательный взгляд. Только когда он заговорил, в голосе его зазвучало что-то знакомое и дружеское.

– Во-первых, успокойся, – сказал генерал. – И расскажи мне все как подробнее. Все, что произошло между вами.

Все, что произошло? Разве было это выразить словами?

Разве я сам понимал, что случилось? И мог ли я ему рассказать, как мы в полночь парили вдвоем в темной вышине неба? Я слишком хорошо знал неумолимую логику его трезвого медлительного ума. Рассказать все у меня просто не хватило духу.

Но, утаив главное, я почувствовал, что рассказ мой звучит неубедительно, даже неправдоподобно.

– Ты что-то скрыл от меня! – сказал генерал, когда я замолчал.

– Ничего! – твердо заявил я.

– Тогда не понимаю, почему ты вдруг укатил в Боровец?

– Я же тебе объяснил, почему! В эту ночь мы впервые были близки. Ты вряд ли поймешь, как это потрясло меня.

Все-таки она не была обыкновенной девушкой с обычной судьбой. Мне надо было собраться с мыслями, успокоиться.

– Да-а, ты поступил весьма неразумно! – сказал, нахмурившись, генерал. – А тебе не пришло в голову, что и ее надо было успокоить, сказать ей доброе слово? Особенно после такой ночи.

Я почувствовал себя припертым к стенке.

– Что поделать, так уж получилось, – сказал я беспомощно. – Теперь-то я понимаю, но что от этого толку?

– А почему ты хотя бы не позвонил ей из Боровца?.

Одно-два ласковых слова утешили бы ее.

– Да я хотел было. Но пришлось бы заказывать междугородный разговор, и она догадалась бы, что я не в

Пловдиве.

Как видно, он ждал такого ответа, потому что лицо его немного прояснилось. Но он сидел по-прежнему неподвижно, занятый своими мыслями. Только теперь я понял, как он расстроен и подавлен, как ему трудно владеть собой.

– Насколько я понимаю, ты меня допрашиваешь, –

сказал я.

– Да, допрашиваю! Правда, не так, как полагается в подобных случаях.

– В каких случаях?

– Совершено страшное преступление, – ответил он. –

Доротею убили. Спросишь, как? Ее сбросили из окна верхнего этажа или с высокой террасы – такой, как ваша, например. Тело ее изуродовано, кости перебиты, прости, что я тебе об этом напоминаю. .

У меня потемнело в глазах, хотя я и ожидал, что он скажет нечто подобное. Но я быстро взял себя в руки и спросил:

– Почему ты считаешь, что ее сбросили, а не она выбросилась?

– Потому что там, где нашли труп, нет никакого строения. Очевидно, ее перенесли после. . А кто мог это сделать, кроме убийцы?.

Он рассуждал, конечно, вполне логично.

– А в какое время это произошло?

– Медицинской экспертизой установлено достаточно точно – между одиннадцатью и двенадцатью ночи. Как раз в то самое время, когда ты вернулся домой.

– Да, я понимаю, что на меня падает весьма серьезное подозрение! – сказал я равнодушно. – И для этого есть основания.

Меня в самом деле охватило равнодушие. Какое значение имеет то, что меня подозревают? Она была мертва, и это непоправимо. И никакое следствие не могло воскресить ее. Да и как я смею оправдываться, если я действительно был виновником ее смерти.

– Я этого не говорил, – сухо ответил генерал. – Есть некоторые факты, которые снимают с тебя подозрения.

– Какие? – спросил я без всякого интереса.

– Если бы она была сброшена с вашей террасы, то она бы упала на асфальтовую дорожку перед домом. Тогда на теле у нее остались бы следы многочисленных кровоизлияний. А таких следов нет! Глупо было бы думать, что, сбросив ее в другом месте, ты перетащил труп сюда. Зачем?

Чтобы против тебя появились улики?

– И это все? – спросил я.

– Нет, конечно! Но это главное. И все же вопрос остается открытым – кто убийца? Зачем он перетащил труп?

Чтобы отвести от себя подозрение? Отчего он не оставил труп где-то на тротуаре? Похоже, что убийца был сумасшедший, какой-нибудь психопат.

Естественно!. Что еще подумать? Неужели нормальный человек мог допустить, что она просто упала с неба? Я

молчал, генерал мрачно смотрел на меня.

– Вид у тебя... – произнес он уже другим тоном. – Иди домой, попробуй заснуть, если сможешь. . Дела против тебя возбуждать не будут.

– Какого дела? – сказал я с отвращением. – Плевать я хотел на ваше дело!

Я вернулся домой. Идти мне было некуда, весь мир был мне ненавистен. Пустые душные комнаты, пылающие на солнце занавески, жесткий блеск металлических пепельниц. Даже горе и мука словно мгновенно испарялись в раскаленном воздухе. И это было самое страшное. Я чувствовал себя не столько несчастным, сколько безмерно опустошенным. Теперь мне не давала покоя моя жалкая ложь. Зачем я не сказал ему правды? Он, конечно, не поверил бы. Решил бы, что я сошел с ума! Ну и что из этого?

Разве правда не превыше всего? Какая бы она ни была!

Если я погубил ее своим ничтожеством или слабостью, то какое оправдание мог придумать мой злосчастный рассудок?

Я долго стоял под сильной струей ледяного душа, но и это не принесло мне успокоения. Я старался утешить себя надеждой, что не виновен в ее смерти. Разве я думал, что случится несчастье? Я ведь даже не знаю, что же на самом деле произошло. И никто никогда не узнает. А что, если она нарочно сложила крылья? Или неожиданно для себя обессилела и упала в бездну. Но какой смысл обвинять себя или оправдываться? Все это касалось только меня. А Доротея? Нет силы в мире, способной вернуть к жизни единственное человеческое существо, которому было дано летать.

Поздно вечером я с тяжелым сердцем поднялся на террасу. Я не посмел взглянуть на небо, на невзрачные звезды, слабо мигавшие у меня над головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним. И нет сил. Доктор Юрукова сразу же угадала, я никогда не перешагну барьера.

И не поднимусь выше этой нагретой солнцем голой бетонной площадки, на которую время от времени садятся одинокие голуби.

БЕЛЫЙ ЯЩЕР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

И тогда Несси впервые увидел себя среди ледяных вод океана, настолько синих и плотных, каким не бывает и небо в самые студеные зимние дни, в самые ясные утра. Все словно бы дрожало как в ознобе, вода искрилась, будто наэлектризованная, и над всей этой промерзшей маленькой вселенной разносился нежный, еле слышный звон – это тихонько сталкивались леденеющие верхушки волн.

Он вошел в этот мир внезапно и неожиданно, словно бы шагнул сюда из другого существования. Но не испытывал ни малейшего удивления. Спокойно всматривался в бесконечную синюю пустыню – самое живое из того, что до сих пор видели его глаза. Белоснежные птицы рассекали холодную голубизну неба.

Совсем один лежал он, лениво раскинувшись на громадной белой, белее птичьих крыл, ледяной глыбе – тогда еще он не знал, что имя ей – айсберг. Лежал и смотрел на солнце, да, прямо на солнце, как ни ослепительно сверкало оно, маленькое и круглое, в этой пустоте. Лежал, охваченный ощущением, что тут он родился, тут и сольется когда-нибудь с вечностью. Ни в ком и ни в чем он не нуждался. Ему вполне хватало этого пустынного мира, синего и белого. И птиц. Разум, его разум, самое невероятное из всего, чем он обладал, отдыхал лениво и спокойно, не слышно было даже еле уловимого шума, производимого великолепным, точным, прекрасно смазанным механизмом, который днем и ночью жужжал в жесткой коробке его черепа.

И тут появились киты. Три. Самец плыл чуть впереди, могучий, величественный, с блестящей кожей, казавшейся почти черной в бурлящей воде. За ним, чуть поодаль, следовали самки, каждое их движение выражало уверенность и покорность. Но все трое плыли очень мощно, ныряли в тугую эластичную воду, которая через какое-то время с силой выталкивала их на поверхность. Сначала в мягком солнечном свете появлялись головы, тонны воды на какое-то мгновение застывали на плоских лбах и тут же обрушивались на спины – уже не вода, а целые водопады хрусталя. И все это бесшумно, да, абсолютно бесшумно, хотя они и плыли с такой силой. Только нежный звон по-прежнему звучал у него в ушах, нет, даже не в ушах, а где-то внутри, в самой глубине.

Да, киты не делали больше ничего, только плыли. Все так же мощно ныряли и выныривали из воды, скатывавшейся с их блестящих спин. Ныряли и выныривали, только и всего. Но Несси смотрел на них, не в силах оторвать взгляда, с огромным напряжением, с ощущением чего-то небывалого, рокового. И даже не пытался понять, что все это значит, откуда пришло, зачем. Просто лежал и смотрел.

И вдруг он вновь оказался в реальном мире, в своей собственной детской кроватке, которая давно уже стала ему короткой и тесной. Было раннее утро, в открытые окна лилась прохлада. На улице громыхали колеса трамваев, скрипели рессоры автобусов. Этот знакомый, почти не воспринимавшийся им шум плыл над городом, заглушая все остальные звуки. Несси вздрогнул и огляделся: все вещи стояли на своих местах – привычная, спокойная и будничная картина.

Несси увидел китов, когда ему было всего три года. Что это, сон или просто какое-то нелепое видение – он не знал.

Слово «видение» было ему, разумеется, известно, но Несси был убежден, что за ним кроется очередная человеческая глупость или абсурдная выдумка. Значит, сон?. Но ведь ему никогда ничего не снилось. Несси, конечно, тоже спал, как и все прочие люди, но совсем иначе. Просто закрывал глаза и проваливался в небытие.

Время? Никакого времени. Просыпаясь, он испытывал чувство, что прошло всего несколько мгновений.

На эту тему Несси не раз беседовал с наблюдавшими за ним врачами и психологами. От них он узнал, что сновидения – это нечто путаное и нереальное, алогичное по самой своей сути, деформированное как образ и чаще всего неприятное как переживание. Сновидения, сказали ему, есть некое смешение пережитых или по крайней мере реально существующих в бодрствующем человеческом сознании ощущений. Объяснили, что в основе любого, даже самого невероятного сна заложена какая-то истина (или, может быть, представление о ней), причудливо перепутанная с явлениями действительной жизни. Несси был просто счастлив, что не видит снов: они казались ему слишком уж человеческими и потому отвратительными.

Но сейчас Несси, как никогда, чувствовал себя в растерянности. То, что он видел, походило на что угодно, только не на сон. Прежде всего это было до невероятности реально и прекрасно. И полностью совпадало с какой-нибудь возможной действительностью – логичной в своем развитии и реальной во времени. Киты были настоящими китами, хотя он ни разу в жизни не видел этих животных. И все же Несси был уверен, что они выглядят именно так, в этом он ни секунды не сомневался. Тогда откуда возник этот внезапный, ничем не спровоцированный образ? Быть может, он еще младенцем видел какой-нибудь фильм по цветному телевидению, а потом забыл? Но как он мог забыть, если вообще никогда и ничего не забывал?

И Несси продолжал лежать в своей тесной детской кроватке. Небо становилось все светлее, в металлический грохот улицы все чаще врывались резкие истерические взвизги тормозов. Он чувствовал, что встревожен.

Встревожен не самим сном или видением, а своей беспомощностью, тем, что он не в силах проникнуть в его суть. Обыкновенным людям, когда им не хватает знаний,

помогают инстинкт или интуиция. Но у Несси не было даже этого.

Иначе в нем, пусть даже где-нибудь глубоко-глубоко, быть может, шевельнулось бы сознание, что видел он всего лишь начало своей страшной, нечеловеческой судьбы.

2

Несси не был, как может показаться, кибером или каким-нибудь другим искусственно созданным организмом.

Те, кто хорошо знают людей и умеют провидеть будущее, понимают, что этого никогда не случится. Даже если человечество внезапно окажется на пороге неотвратимой биологической гибели, оно и тогда не создаст своего искусственного человекоподобного продолжения, построенного на других принципах. Оно уже будет знать истину о своей сущности. И исчезнет в небытии, как еще раньше исчезнут муравьи, майские жуки, суслики и гремучие змеи.

Несси был человеком, как и все, – из плоти и крови, созданный и рожденный отцом и матерью. Как это ни странно, никто из наблюдавших за ним специалистов не мог ни обнаружить, ни угадать истинных причин этих, как они осторожно выражались, «отклонений от нормы».

Наука, по существу, просто-напросто отрекалась от всех своих претензий. Ведь все, что называется духовной жизнью, до сих пор заставляет людей блуждать среди догадок и мистификаций. Каждый, у кого хватит смелости и терпения дочитать до конца эту весьма мрачную историю, поймет хотя бы, что претензии нашего времени вряд ли соответствуют его реальным возможностям.

Родители Несси были вполне обычные люди. Нельзя сказать, что стандартные, но все же обычные. Правда, занятия у них были не совсем обычные, но и только. Мать

Несси, Корнелия, играла на лире. Как известно, этот инструмент на современного человека не производит никакого впечатления, кроме разве удивления, что вот есть, мол, еще на свете такие старомодные оркестры, которые его используют. Она и сама была похожа на лиру изящными линиями тела, благородными очертаниями тонких рук. Волосы у нее были пепельные, лицо было б назвать красивым, не будь оно таким бесцветным. От природы тихая и задумчивая, вечно словно бы погруженная в мечты, она почти не занималась домашним хозяйством.

Отец Несси, Алекси Алексиев, был старшим научным сотрудником в Институте радиоактивных изотопов. Люди утверждали, что на свете не найти другого столь же костлявого человека. И столь же волосатого – не брейся он по два раза в день. Честолюбия у него было много, разумеется, чисто научного, но, к сожалению, гораздо больше, чем возможностей. Правда, все соглашались, что человек он хороший, честный, абсолютно неспособный на какой-нибудь низкий поступок. Алекси очень любил свою жену, сам стирал, сам готовил, сам поддерживал в доме порядок – дело, конечно, довольно необычное, но ведь и чудом его тоже не назовешь.

Поженились они довольно поздно и долго не имели детей. Несмотря на все увещевания, Алекси не удалось показать жену хорошему специалисту. Корнелия была настолько стыдлива, что не решалась раздеться даже в присутствии мужа, а тем более перед кем-то незнакомым.

Поэтому прошло немало времени, пока однажды она не прошептала, спрятав на груди у мужа бледное, слегка зарумянившееся лицо:

– Похоже, я забеременела, Алекси.

Радость его была настолько велика, что он даже испугался. Теперь-то она, конечно, покажется врачу, надо же проверить, действительно ли свершилось чудо. Он так и сказал – чудо. И, разумеется, был прав. Нет в природе ничего более великого и загадочного, чем зачатие человека. В

нем она словно бы реализует свои наивысшие возможности. Потому что создает при этом не просто новую жизнь, а нечто гораздо большее.

Когда Несси появился на свет, Алекси понял, насколько это верно. Но тогда он только пробормотал:

– Завтра я отведу тебя к врачу!

– Нет! Нет! – воскликнула Корнелия с энергией, на какую только была способна ее меланхолическая натура.

– К женщине-врачу, милая.

– Какой смысл, Алекси? Рано или поздно это все равно выяснится.

Но прошло три месяца, а ничего не выяснилось. Видно, Корнелия ошиблась.

Однако спустя еще три месяца она снова сказала:

– На этот раз, Алекси, я кажется, и вправду забеременела.

Да, на этот раз она не ошиблась. Как, вероятно, не ошибалась и раньше.

Через несколько месяцев беременность стала вполне заметной. Ребенок в ней все рос и рос, становился крупнее и крупнее. Теперь Корнелия напоминала не лиру, а контра-

бас, настолько увеличился ее объем. Прошло еще несколько месяцев, она уже еле передвигала ноги. И так стыдилась своего вида, что вообще перестала выходить из дому. Алекси всерьез встревожился, но поделать ничего не мог. Корнелия целыми днями лежала, все более унылая, апатичная, с обреченным выражением лица, словно и не надеялась, что живот когда-нибудь перестанет расти.

Прошло еще несколько месяцев. Корнелия уже с трудом вставала с постели.

Она лежала, укрывшись легким бумазейным одеялом, живот возвышался над ней, как холм, вернее, как гора, настолько он был крут и объемист. Но по-прежнему категорически отказывалась показаться врачу. Алекси не понимал, что, в сущности, она права – чем тут может помочь врач? Разве только скажет, что у них должен родиться бегемотик.

Так никто и никогда не узнал, сколько продолжалась эта беременность – то ли десять месяцев, то ли больше года. Наконец Алекси пригласил известного профессора.

Тот долго осматривал и ощупывал живот Корнелии, и лицо его становилось все более недоуменным и озабоченным.

Корнелию осмотр довел чуть не до обморока – даже губы побелели. Профессор мрачно прошелся по комнате, окинул

Алекси презрительным взглядом.

– Ребенок один. . И находится в абсолютно нормальном положении.

– Тогда что вас тревожит? – осторожно спросил Алекси.

– Как что? Его размеры, вес. Культурные люди и такое невежество. Тем более вы – научный работник. Дали ребенку раскормиться в матери, как поросенку. Нужны были прогулки, труд, движение, теперь это каждая крестьянка знает.

Алекси виновато молчал. Уходя, профессор озабоченно сказал:

– Боюсь, так просто ей не разродиться. Этакий младенец может вспороть мать словно топором.

Прошло еще два месяца. Два ужасных трагических месяца – во всяком случае, такими они были для Алекси.

Врачи встревожились не на шутку, каждую неделю собирали консилиумы, терялись в догадках. Все сроки давно прошли, а ребенок был жив и вполне жизнеспособен. Похоже, он неплохо чувствовал себя в материнском чреве, где было спокойно и без помех жить на чужой счет, – во всяком случае, никакого желания появиться на белый свет он не выказывал. Корнелия совсем ослабла, только взгляд у нее стал другим – в нем уже не было ни уныния, ни отчаяния, наоборот, появилась какая-то неожиданная лучезарность, словно она собиралась подарить миру не ребенка, а по крайней мере мессию. Но как это сделать, если ни родовых болей, ни потуг она не чувствовала, а в последние дни как будто бы и шевеления не замечалось. Только тогда врачи забрали Корнелию в родильный дом и заявили Алекси, что если в течение двух дней ребенок добровольно не покинет материнского тела, они извлекут его с помощью кесарева сечения. Несмотря на весь свой страх и тревогу. Алекси сразу же согласился. Узнав об этом, Корнелия тихо сказала:

– А может, ему и не нужно рождаться, Алекси? Раз он не хочет..

– Меня не интересует, что он хочет!. Главное, нужно избавить тебя от этого чудовища!

3

Так оно и получилось. Сделали кесарево сечение, извлекли Несси из материнского чрева. Когда хирург наконец взял его в руки, все, кто был в операционной, прямо-таки остолбенели. Ребенок никак не походил на новорожденного, это был вполне сформировавшийся и подросший мальчуган, который, казалось, вот-вот встанет на ножки и пойдет. Хирург крепко шлепнул его, чтобы пробудить дыхательный рефлекс. Несси, вероятно, счел этот поступок по меньшей мере невежливым, потому что повернул голову и удивленно взглянул на врача поразительно осмысленным взглядом. Грубым и несимпатичным показалось

Несси это опрокинутое вниз лицо. Он попытался обругать врача, но, к его великому удивлению, из горла у него вырвался звук, который, пожалуй, больше всего напоминал крик павиана. Однако врача это вполне устроило.

– Готово! – довольно хмыкнул он. – Взвесьте его!

Пока сестра взвешивала новорожденного, остальные столпились вокруг, все еще не в силах оправиться от изумления.

– Восемь килограммов двести граммов! – потрясенно сообщила сестра.

Несси лежал на спине в холодной выгнутой чашке весов и не мог отделаться от чувства, что все это он уже когда-то видел. Не людей, конечно, – о людях он знал. Затаив дыхание, Несси разглядывал их белые халаты, вернее, пятна крови на них – яркий, насыщенный, вкусный цвет воспринимался, казалось, прямо желудком. И вдруг он понял, что голоден, по-настоящему, по-человечески голоден, голоден ртом, а не жалкой пуповиной, столько месяцев обвивавшей его тело. Но и тут вместо членораздельной фразы из его горла вновь вырвался визгливый лай.

– Да он вроде бы говорит с нами! – засмеялся один из ассистентов.

Крупно и тяжело ступая, подошел хирург. Его хмурое недоумевающее лицо стало еще мрачнее.

– Это не человек! – пробормотал он. – Это что-то невероятное!

– Да будет вам, чудесный ребенок! – обиженно воскликнула сестра.

И она была права, разумеется. Ни в этом, да и ни в каком другом родильном доме никогда еще не появлялся на свет такой красивый младенец, то есть, вернее, такой красивый мальчик. Потому что, как известно, новорожденные младенцы – фиолетово-красные, сморщенные, словно печеные яблоки, с кривыми несоразмерными конечностями и белесыми, заплесневевшими в сырости материнской утробы пальчиками. А у Несси была молочно-белая кожа, стройное тельце, ясный взгляд больших голубых глаз, лоб мудреца. Но и старый профессор тоже был прав. Несмотря на физическое совершенство, в этом мальчике, казалось, было что-то нечеловеческое, противоестественное, почти уродливое. Впрочем, такое же впечатление производит и голая целлулоидная кукла с ее идеальной соразмерностью и вытаращенными, немигающими глазами.

Вообще женщинам в операционной Несси понравился куда больше, чем мужчинам, которые почувствовали себя чуть ли не оскорбленными. Мальчика сняли с весов, искупали, заботливо запеленали. Странное впечатление производили эта торчащая из пеленок крупная голова философа и ясные глаза, по-прежнему внимательно изучающие обстановку. В конце концов, думают они его кормить или нет, эти полоумные двуногие, которых, кажется, называют людьми?

Матери его показать было пока нельзя – она еще не пришла в сознание. Но хирург был уверен, что блестяще провел эту необычную операцию, и потому спокойно направился к себе в кабинет, где его дожидался Алекси. Завидев профессора, он нервно вскочил со стула, взъерошенный, словно до смерти напуганный кот. За эти два часа щетина на его щеках выросла на полсантиметра.

– Как Корнелия? – с трудом прохрипел он.

– Не волнуйтесь, все в порядке!

– А мальчик?

– Почему ты думаешь, что это мальчик?

– Ну, при таких размерах..

– Действительно, мальчик. . Да не простой.. – И хирург спокойно и обстоятельно рассказал Алекси, какой необыкновенный родился у него сын.

Странный, почти фанатичный блеск появился в глазах молодого отца.

– Могу я его увидеть?

– Конечно. Только надень халат.

Костлявый, волосатый, словно горилла, Алекси склонился над ребенком. Напряжение исказило его лицо, дыхание стало учащенным и прерывистым.

– Неужели он и есть творец сего шедевра? – недоумевал профессор. Что-то было в этом противоестественное и аморальное.

Постепенно лицо Алекси смягчилось, взгляд засветился тихим торжеством.

– Вот оно! – наконец вырвалось у него.

Так восклицает человек, увидевший именно то, что он ожидал увидеть.

– То есть? – быстро взглянул на него хирург.

– Неужели не понимаешь?.. Впервые за миллионы лет!

Профессор скептически молчал.

– Не думаю, – ответил он наконец. – Скорее, просто необъяснимая случайность.

– А разве мутация не случайность?

– Не уверен.

– А как же Дарвин?

– Что Дарвин? – уже с некоторым раздражением ответил хирург. – Мутации возникают вовсе не так слепо и хаотично, как думают иные. В них наверняка заложено некое накопление качества. И что бы там ни говорили –

некая направленность, заранее детерминированная условиями и особенностями материала.

Алекси еле заметно вздрогнул.

– Возможно. Иначе почему мальчик родился таким красавцем, а не, скажем, уродом вроде меня?

Но хирург словно бы не расслышал его последних слов.

Или просто не обратил на них внимания. Оба молча вернулись в кабинет. И там продолжали молчать, погруженные каждый в собственную путаницу мыслей. Старое, усталое лицо профессора, лицо загнанной лошади – из тех, которых убивают, помните? – понемногу прояснилось.

– А может, ты и прав, – словно бы с облегчением сказал он. – Может, тут мы действительно имеем дело с мутацией... Сейчас я уверен: ребенок находился в теле матери больше года. И кто знает, может, он вообще бы не родился без нашего насильственного вмешательства. Что в принципе свидетельствует о глубоких нарушениях генетического кода, то есть о резком изменении структуры какого-либо гена, или, иными словами, о мутации.

– Точно! – возбужденно воскликнул Алекси.

– И возможно, сейчас у нас в палате лежит существо, ценность которого превыше всех сокровищ мира. . И кто знает, вдруг именно нам предстоит вырастить из него нового Адама?

Алекси молчал, побледнев, глаза его из–под густых бровей сверкали, как у какого-нибудь восточного дервиша.

– И все же, чем может быть вызвана такая мутация? –

продолжал рассуждать вслух профессор. – В конце концов, ничто в этом мире не бывает случайным.

– Не понимаешь? – как-то странно взглянул на него

Алекси.

– Чего?

– Вспомни, где я работаю!

Профессор прекрасно знал, где работает этот чудаковатый старший научный сотрудник, но не сразу понял, при чем тут рождение чудо-ребенка.

– Мне ведь приходится иметь дело с редкими радиоактивными изотопами.. И часто – без всякой защиты. Количества у нас очень незначительные, радиация ничтожная.

И все же – чем черт не шутит? Природа! Много ли мы знаем об истинных ее движущих силах?

– Да, ясно! – с облегчением сказал профессор. – Это все-таки хоть что-то объясняет.

Он явно развеселился. Но неужели до сих пор он считал, что тут не обошлось без дьявольских козней? Или божеских, все равно. Это неожиданное, необъяснимое, сверхчеловеческое существо, слишком совершенное, чтобы его просто было счесть некой игрой природы! Но разве не сам он говорил, что мутации вовсе не так уж слепы, как может показаться на первый взгляд?

– Как ты его назовешь? – спросил он.

– Анастас!

– Ну и имя!

– Анастас – значит «воскресший»... Разве он не воскрес в материнской утробе, словно феникс?

Так мальчик получил имя, которое позже для краткости переделали в Несси.

4

Для наблюдения за развитием Несси был создан особый совет ученых-специалистов, которому предстояло сделать из него по возможности научно значимые констатации и выводы. Вначале совет, несмотря на всякого рода драматические ситуации, взялся за дело с большим энтузиазмом.

Надежды были так велики, что их просто страшно было выразить словами. Но постепенно настроение ученых явно изменилось. Термин «мутация» употреблялся все реже и реже, пока наконец совершенно не исчез из обихода.

На смену ему пришло другое, гораздо более модное словечко – «акселерация», не только звучавшее скромней и безобидней, но и ничего фактически не значившее. Оно приводило в трепет и недоумение лишь нынешних родителей, особенно матерей, которым слишком рано приходилось задумываться о половой гигиене своих дочек.

С точки зрения анатомии Несси был точной копией любого другого человека, даже аппендикс у него был на месте. Единственное различие состояло в том, что он развивался значительно быстрее остальных детей. Но, как мы уже говорили, в наше время этим никого не удивишь. В

странах с более высоким жизненным уровнем дети раньше начинают говорить, ходить, они быстрее растут, быстрее развиваются умственно.

И все же в случае с Несси ученые столкнулись отнюдь не с типичным проявлением акселерации, которая в конечном счете представляет собой вполне терпимое отклонение от нормы. Развитие этого ребенка было необыкновенным, потрясающим. Уже на втором месяце Несси заговорил, причем вполне сносно и правильно. Не было никаких «ба-ба-ба» и «ма-ма-ма», как у других детей. Довольно долго он бормотал что-то непонятное, бессвязное, но все же до странности напоминающее человеческую речь, пока однажды из этого невразумительного хаоса внезапно не вырвались обычнейшие человеческие слова, к тому же безукоризненно произнесенные.

– Хочу есть! – заявил он.

Рядом не было никого, кроме матери. Корнелия прямо-таки подскочила, ошеломленная неожиданной репликой. Надо сказать, что она была, пожалуй, единственным человеком, равнодушным к этому удивительному младенцу, никогда не ласкала его, не прижимала к груди, не шептала нежных слов. На сына она смотрела с каким-то страхом, с трудом заставляла себя к нему прикасаться,

даже отказалась кормить. После родов Корнелия не ожила, не стала веселей, не почувствовала, как это бывает со всеми матерями, великого облегчения и душевного подъема, а, наоборот, стала еще более унылой и озабоченной. Едва оправившись от неожиданности, она торопливо схватила бутылочку с молоком.

– Этого я не хочу! – еще более ясно и четко заявил

Несси.

– Чего ж тебе дать?

– Каши!

Рассказ Корнелии, как и следовало ожидать, произвел в научном мире настоящую сенсацию. Несси и вправду ел много и жадно и рос не по дням, а по часам, становясь все красивей и великолепней. В три месяца он выглядел как годовалый. И тогда же встал на ноги и пошел. Ходил он с очень серьезным, даже сердитым видом, часто спотыкался, но никогда не пробовал ползать, как это делают другие дети. Говорил Несси мало, но почти сразу стал составлять довольно сложные предложения: «Мама, у меня болит живот» или «Здесь очень жарко». Ученых, наблюдавших за ним, не выносил, встречал их хмуро и враждебно, особенно если их было больше двух. А как-то, вглядевшись в одного смиренного лысоватого педагога, почти грубо заявил:

– Ты уходи!

– Почему? – серьезно спросил председатель совета.

– Он мне не нравится.

– Почему? Можешь сказать поточнее?

– А зачем он меня разглядывает?

– Дело в том, что ты не такой, как другие дети! – Ученый почти смутился.

– Знаю! – коротко ответил Несси. – Что из того?

И это говорил годовалый ребенок! Члены комиссии были единодушны – у Несси исключительный ум. Через год они утверждали, что ум у него колоссальный, несвойственный даже взрослым. К этому времени Несси уже свободно читал и считал не хуже счетной машинки. Так что, если ум его и представлял собой какое-то чудо, то чудо прежде всего математическое. Эксперты-математики с удовлетворением отметили, что знания Несси не уступают знаниям гимназиста, не говоря уж о его памяти, которая просто невероятна.

И все-таки ученых мужей всерьез смущали некоторые на первый взгляд мелочи. С каждым днем Несси становился все более недружелюбным, замкнутым и молчаливым. Он много читал, но не отличался особой любознательностью. Не проявлял никаких умений или дарований.

Да и воображения у него словно бы не было никакого –

впрочем, может, ученым это просто казалось. Потому что иногда он все же задавал нелепые, но такие естественные для детей вопросы: «Почему самолеты не машут крыльями?», «Почему лебеди не тонут?»

Похоже, у Несси не было даже инстинктов. Он страшно удивился, обнаружив, что горячий утюг или конфорка плиты могут обжечь пальцы. И поверил в это только после многократных опытов. Но особенно большая неожиданность произошла, когда Несси привезли на курорт. Корнелия, разумеется, на пляж не пошла – она и представить себе не могла, что появиться на людях в каком-то там купальнике. Так что Алекси выпала честь сопровождать мальчика к морю. Нельзя сказать, что оно произвело на

Несси большое впечатление. Гораздо сильнее поразило его невероятно волосатое отцовское тело. Мальчик скептически, даже с некоторым отвращением оглядел его, потом спросил:

– Ты почему такой волосатый?

– Бывает! – неохотно отозвался Алекси. – Знаешь ведь, что человек произошел от обезьяны?.

– Во всяком случае, ты больше похож на собаку! –

бесцеремонно изрек сын.

Алекси обиженно забрался под зонтик. Оставшись в одиночестве, Несси небрежно направился к морю. Здесь было мелко, и он спокойно, без всякого колебания вошел в воду. Вначале мальчик словно бы удивился ее прохладе.

Однако, заметив, что люди не обращают на это никакого внимания, двинулся дальше. Вода уже доходила ему до шеи, но Несси все так же невозмутимо шел вперед. Когда вода коснулась его подбородка, Алекси вдруг поднял голову и понял, чем это может кончиться. Как безумный, он бросился в воду и настиг Несси, когда над поверхностью виднелись одни лишь его темно-русые волосы.

Вытащив сына, Алекси тут же впервые в жизни закатил ему пощечину, которую тот, как потом выяснилось, не забыл до конца жизни. Но сейчас он только мрачно взглянул на отца и спросил:

– Ты почему меня ударил?

– Неужели ты, дурень этакий, не понимаешь, что чуть не утонул?

– Что значит утонул? – спросил мальчик без всякого признака страха.

– Легкие, которыми мы дышим, наполняются водой и человек задыхается.

– Как же они могут наполниться? – не понял Несси. –

Ведь рот у меня был закрыт?

– Но ты б его обязательно открыл. . Потому что захотел бы глотнуть воздуха.

– Глупости! – презрительно хмыкнул Несси. – Что я, не знаю разницы между водой и воздухом?

– Это делается инстинктивно, дурень!

– Если ты еще раз назовешь меня дурнем, я в тебя плюну! – сухо сказал Несси.

Но Алекси торопливо вытащил мальчика на песок, все еще встревоженный его неожиданным поступком. Впрочем, почему неожиданным, это было вполне в его стиле.

Как и немедленно последовавший вопрос:

– Что все-таки значит – инстинкт? Я то и дело слышу это непонятное слово.

Как всегда, вопрос был задан без особого любопытства.

Но на этот раз Алекси понял, что обязан ответить.

– Инстинкт – врожденное поведение животных. .

– Но я не животное.

– Подожди, не торопись. У людей тоже есть инстинкты, хотя и не столь многочисленные. Инстинкт самосохранения спасает человека там, где ему не хватает опыта. . Как в этом случае с морем, например. Что-то вроде безусловного рефлекса. Человек подчиняется ему, не раздумывая.

– Я всегда думаю! – сказал мальчик. – И мне кажется, что этого вполне достаточно.

– Недостаточно! – закричал отец. – Не вытащи я тебя, ты бы утонул...

На этот раз Несси задумался надолго.

– Кажется, у меня и правда совсем нет инстинктов, –

сказал он. – Это значит, что я не человек?

Тут Алекси впервые недоуменно вгляделся в красивое бесчувственное лицо сына. И впервые сердце у него сжалось от нежности и сострадания к этому чудо-ребенку, который, вероятно, был гораздо беспомощней остальных –

обычных людей.

– Нет, конечно, – мягко ответил он. – У человека инстинкты постепенно уступают место разуму и сознанию.

Лицо мальчика вдруг оживилось.

– А может, я сверхчеловек? – спросил он. – Раз я обогнал людей даже в отношении инстинктов.

Алекси недовольно нахмурился.

– Не люблю я это слово, – ответил он. – Потому что люди, которые себя так называют, обычно стоят даже ниже животных.

В то лето Несси еще раз смертельно напугал родителей.

Семья отправилась на прогулку в Аладжа – монастырь близ

Варны. По дороге Несси вдруг рванулся в сторону, и, когда вновь появился, в его руке извивалась полуметровая змея.

Правда, мальчик держал ее за горло, так что та не могла его ужалить, но Корнелия при виде этой ужасной картины тут же лишилась чувств. Алекси, растерявшись, не знал, кому раньше прийти на помощь. Рядом без чувств лежала жена, а его сын по-прежнему держал перед собой змею, с холодной злобой глядя ей прямо в глаза. В сущности, Несси не испытывал к змее никакой ненависти. Просто ему не хотелось уступать. В конце концов, ведь она была в его власти, а не наоборот.

– Несси! Брось немедленно! – вне себя крикнул Алекси.

Мальчик взглянул на него с недоумением. Почему люди впадают в такие нечеловеческие состояния? Что же оно такое – то, что заставляет их так резко менять свое поведение? – понять было невозможно. Сам Несси никогда и ни при каких обстоятельствах не терял душевного равновесия. Мальчик на секунду задумался, потом недовольно отшвырнул добычу. Змея изогнулась в воздухе, шлепнулась на землю и мгновенно исчезла. Корнелия уже пришла в себя и, наверное, решила, что ей что-то привиделось, настолько спокойным и невозмутимым выглядел Несси.

Алекси подошел к нему, кадык его прыгал от возмущения.

– Слушай, ты что, не знаешь, что такое змея?

– Конечно, знаю.

– А знаешь, что она ядовитая?

– Это ведь уж, – ответил мальчик. – А ужи не ядовиты.

Алекси только махнул рукой и бросился к жене. Она все так же испуганно глядела на мальчика. Мальчик тоже глядел на нее – пренебрежительно и равнодушно. Тогда

Корнелия опустила голову и впервые заплакала – тихо и безутешно. Без всхлипов, почти без слез, просто беззвучно изливала свою боль.

Возможно, была и другая причина. За последний год

Алекси словно бы забыл о жене, настолько он был увлечен сыном. Вначале он просто не находил себе места от радости и все время пребывал в таком упоении, что, не замечая странного состояния жены, до поздней ночи донимал ее разговорами о чуде, посетившем их дом. Они создали современного Адама, который положит начало новой породе людей, некоего сверхгения – таков был постоянный лейтмотив его рассуждении. Но шли месяцы, энтузиазм Алекси постепенно угасал, он становился все более задумчивым и рассеянным. И по-прежнему не замечал жены, которая была уже прозрачней воздуха. Но не это пугало и угнетало

Корнелию, не это делало столь безысходной ее тоску. Она боялась собственного сына.

В этом Алекси убедился, еще когда они были на Золотых песках. Уже там он скорее догадался, чем понял –

Корнелия вообще перестала спать по ночам.

С каждым днем она становилась все бледней, печальней и беспомощней. Пока однажды его не разбудил тихий плач, такой горький, жалобный и отчаянный, что он похолодел.

– Что с тобой. Корнелия? – испуганно спросил он.

– Давай вернемся в Софию! – умоляюще прошептала она.

– Конечно. Завтра же... Если тебе здесь плохо...

– С тобой мне всюду хорошо, Алекси, – ответила она.

– В чем же дело?

– Не могу я спать в одной комнате с этим мальчиком.

Действительно, она уже несколько месяцев как спала отдельно. Правда, занятый сыном, Алекси тогда не обратил на это внимания. Но сейчас, пораженный ее словами, он спросил:

– Да ты понимаешь, что говоришь, Корнелия? Как это не можешь?

– Не знаю!.. – беспомощно ответила она. – Я его просто боюсь.

Алекси ничего не ответил. Теперь уже он и сам до утра не смыкал глаз, изо всех сил стараясь проникнуть в смысл ее странных слов. Иногда на какие-то мгновения это ему вроде бы удавалось – истина вот-вот готова была обрушиться на него всей своей мощью. Потом он как будто куда-то проваливался, ничего не помнил и ничего не понимал. Никогда еще Алекси не испытывал такого странного состояния, порой ему даже казалось, что он помешался. Рассказать ей правду? Нет, будет еще хуже, гораздо, гораздо хуже. А он теперь должен заботиться только о ней

– ни о ком и ни о чем другом. Только о ней.

К рассвету Алекси наконец уснул. Разбудило его жаркое летнее солнце, светившее ему прямо в кровать. Он уже забыл о своих ночных кошмарах. Осталась лишь уверенность, что, если он не хочет потерять жену, нужно немедленно возвращаться в Софию. Больше ничего он не знал и знать не хотел. Причины его уже не интересовали, все равно постичь их было невозможно. Они действительно уехали в тот же день. И единственное, что ему осталось от этих тягостных часов, был робкий, полный благодарности взгляд жены.

5

Первые несколько недель, казалось, все было в порядке, словно внезапно вернулось доброе старое время, когда

Несси еще не было на свете. Алекси вновь готовил вкусные, тонко приправленные мясные блюда, которыми он славился среди коллег. Стиральная машина просто пела под его руками. На поблекшем грустном лице Корнелии стала изредка появляться бледная улыбка.

Это еще больше вдохновило Алекси, и как-то он сам сводил жену в театр, не поинтересовавшись даже, на что.

Но давали «Видения» Ибсена, и Корнелия вернулась домой совсем расстроенная, хотя внешне никак этого не проявила.

Алекси понял и стал к жене еще внимательней. Теперь уже и он порой посматривал на Несси так, словно мальчик и вправду был во всем виноват. Но Несси не обратил на это никакого внимания. Ему давно надоел этот некрасивый, волосатый человек, чье навязчивое внимание тяготило его гораздо больше, чем заботы этих тупиц – ученых мужей.

Но от них он все же хоть что-то узнавал, а от отца – ничего.

Для него отец был просто-напросто ограниченным человеком. Вот мать – та вызывала у него хоть какой-то интерес, он и сам не знал, почему. Во всяком случае, ее отчужденность и холодность импонировали ему гораздо больше. Отнюдь не отличаясь наблюдательностью, Несси, однако, заметил, что мать перестала даже глядеть в его сторону. С каждым днем все более подавленная и задумчивая, в их просторной квартире она казалась тенью. После временного прояснения тучи вновь сгустились. Пока Алекси был на работе, Корнелия целые дни проводила в своей комнате, погруженная в апатию и меланхолию, которые порядком испугали бы Алекси, если бы он мог видеть ее в таком состоянии. Но при нем она из последних сил, порой даже чрезмерно, старалась казаться оживленной, пыталась прислушиваться к его разговорам, иногда и сама роняла несколько слов. Корнелия действительно любила мужа и жалела его за то, что ему так не повезло в жизни – главным образом, как она считала, с женитьбой. К тому же именно в это время перед Алекси забрезжило что-то вроде научной удачи, и он рванулся к ней, словно старый, усталый пес, наконец-то напавший на след косули. Разочарованный в сыне, измученный вечным страхом за жену, Алекси отдался работе с какой-то нечеловеческой страстью, поразившей даже его коллег. Быть может, в эти дни он впервые в жизни поверил, что именно ему удастся прославить свой институт.

Но поскольку, как всегда, сил его явно не хватало, он трудился как одержимый, а вечером мозг, разгоряченный непосильной работой, не давал ему уснуть. Алекси часами вертелся, не сознавая, что рядом, тоже без сна, в смертельном страхе, как бы он этого не заметил, лежит жена. И

однажды он все-таки заметил. Вернее, не он, а его полное любви сердце – это оно первым прислушалось к бесшумному дыханию, угадало истину.

– Ты не спишь, Корнелия? – тихонько спросил Алекси.

– Только что проснулась, – солгала она.

Алекси не поверил. И внезапно в каком-то внутреннем потрясении осознал, что снова забыл о ней. Пораженный, он помолчал, а потом заговорил снова:

– Что с тобой, дорогая? Что тебя мучает?

Корнелия молчала. Алекси казалось, что она перестала дышать.

– Ты должна мне сказать, неужели не понимаешь? –

умоляюще продолжал он.

– Тебе самой станет легче, вот увидишь.

Всем сердцем почувствовала Корнелия его доброту и поняла, что больше не может молчать.

– Не знаю, Алекси, – беспомощно ответила она. – Я

просто чувствую себя лишней в этой жизни. Лишней и никому не нужной. Я только отравляю тебе жизнь, мешаю, самым ужасным образом убиваю в тебе веру в себя.

– Но ты же прекрасно знаешь, что это не так! – горячо возразил Алекси. – Умоляю, скажи мне настоящую причину. Уж не в Несси ли все дело?

– Не знаю! – подавленно ответила Корнелия. – Ничего я не понимаю. Но это началось после его рождения.

– Что тебя в нем раздражает? Что тебе невыносимо?

– Я же говорю, Алекси, – не знаю. Может быть, его бесчувственность. Он не любит ни меня, ни тебя, ни даже себя самого. Он никого и ничего не любит. . Разве это человек? Неужели это мы его породили? Просто не могу поверить. И это меня пугает, понимаешь?

– Глупости, милая! – воскликнул Алекси. – Уж это-то не должно тебя тревожить.

– Почему, Алекси? Прошу тебя, объясни.

– Но это же так просто, – ответил порядком приободрившийся Алекси. – Сама видишь, мальчик отличается невероятно сильным, исключительным умом. Пока, по крайней мере в этом возрасте, ум его доминирует над всем остальным. И подавляет своей мощью все: чувства, инстинкты, страсти. Они у него есть, только пока никак не могут проявиться.

– Не знаю! – ответила Корнелия. – Я думаю, он просто родился таким – бесчувственным.

– Нет, нет, это невозможно! – горячо возразил Алекси. –

Ты же знаешь, что чувства пробуждаются намного медленней разума. То есть, я имею в виду, большие, сильные чувства. И к сожалению, гораздо быстрей увядают. Они пробудятся и у него, Корнелия, вот увидишь. Если разум –

это и вправду свет, он укажет ему верный путь.

– Почему же разум, Алекси? – тихо сказала Корнелия. –

Не помню, каким было мое чувство и когда оно родилось во мне. Но, увидев первый в своей жизни цветок, я уже твердо знала, что его люблю. И меня вовсе не интересовало, как он называется, где растет, сколько у него тычинок. Мне вполне хватало того, что это цветок.

– Не забывай, ты все-таки женщина, дорогая. . Вот увидишь, он еще переменится.

– Может быть, – уныло сказала Корнелия. – Но все, что прорастает с трудом, обречено на малокровие и рано увядает.

Алекси знал, что она права. Но согласиться с ней –

значило лишить ее последней надежды.

– И все-таки все зависит от почвы! – чуть не в отчаянии возразил он. – Только от почвы, Корнелия. . На доброй почве все вырастает высоким и сильным...

Алекси даже не подозревал, насколько поможет Корнелии этот безнадежный разговор. Впервые за несколько месяцев в ее взгляде появился слабый блеск и даже, пожалуй, какая-то робкая надежда. Прошло еще несколько дней, и Корнелия снова взялась за лиру, тронула ее сильные, упругие струны, издававшие такие нежные звуки.

Услышав их, Алекси понял, что перейден какой-то очень важный, может быть, роковой рубеж.

Так эта странная семья вновь зажила обычной будничной жизнью без каких-либо особых потрясений. Алекси все больше терял интерес к Несси, пока однажды не осознал, что и сам он тоже побаивается сына – вернее, не его, а ледяного взгляда и холодного равнодушия, с какими тот высказывал свои мысли и суждения. Казалось, между ними нет ничего общего, хотя они и были отец и сын. Несси все больше и больше читал, причем с какой-то невероятной быстротой. Порой, глядя, как мелькают под его рукой страницы, Алекси не без основания спрашивал себя, думает ли мальчик о том, что читает. Несси проглатывал книги одну за другой, но при этом ни одна жилка не трепетала на его красивом лице, ни одна самая слабая искорка не вспыхивала в глазах. Он был похож на змею, которая заглатывает мышей и лягушек без признака жадности или удовлетворения – просто чтобы набить ими желудок.

Именно в это время встал вопрос о его образовании. Но как отдать его в школу, если по возрасту Несси подходил разве что для детского сада? Да и ученые мужи хорошо понимали, что такому мальчику тесны стены любой школы.

Если так пойдет и дальше, в семь лет ему нужно будет поступать не в начальную школу, а прямо в университет.

Но как, на основании каких документов? Кто выдаст ему аттестат? Ни заочное, ни частное обучение детей такого возраста законом не предусматривалось.

Доцент Колев взял на себя эстетическое воспитание

Несси, не смущаясь тем, что такого предмета нет ни в одной учебной программе. Видно, тоже решил обогатить эту священную область новыми методами, итогом многолетних размышлений. И естественно – создать научный труд, долженствующий взбудоражить дремлющую педагогическую мысль. Доцент Колев прекрасно понимал, что опыт будет невероятно трудным, даже рискованным. Ведь воспитать гармонически развитую личность намного сложнее, чем изобрести какую-нибудь электронную машину. И все же молодой ученый даже представить себе не мог, какую несокрушимую железобетонную стену придется ему пробивать. Через несколько месяцев упорнейшей работы он вынужден был признать, что к «миру прекрасного» Несси просто-напросто не может иметь другого отношения, кроме презрительного.

Были и еще открытия, поразившие доцента и приведшие его в полное недоумение. Так, например, мальчик совершенно серьезно считал, что все, о чем написано в романах, имело место в действительности. Но это еще куда ни шло. Доцент Колев с изумлением обнаружил также, что

Несси принимает показываемые по телевизору художественные фильмы за прямую передачу с места событий. А с тем, что называется «фильмовым временем», его могучий разум вообще не желал считаться. Факт, что некоторые герои старели у него на глазах, не производил на мальчика никакого впечатления.

Несси был страшно удивлен, когда молодой доцент объяснил ему, в чем тут дело. Все, что тот говорил о художественном вымысле, о его отличии от реальной действительности, показалось мальчику чистейшим обманом.

– Вымысел есть вымысел! – раздраженно возражал он. –

Не может вымысел быть истиной. Это логический абсурд.

– Художественный вымысел – нечто большее, чем обычная реальность, – упорствовал доцент. – Это конденсированная истина.

– Глупости! – холодно ответил мальчик. – Истина одна, простая и неприкрашенная. Ваша конденсированная истина – уже не истина, а ложь.

Но доцент Колев не хотел сдаваться. На следующий день он принес две прекрасные цветные репродукции

«Махи обнаженной» и «Махи одетой» Гойи. На них Несси соблаговолил взглянуть с некоторым интересом.

– Какая из двух картин тебе больше нравится? – спросил молодой доцент.

– Конечно, голая! – не задумываясь, ответил Несси.

– Да, все так и говорят, – довольно кивнул доцент. – А

как ты думаешь, почему?

– Голая гораздо красивее.

– Так. А что здесь красивее, рисунок или женщина?

– Конечно, женщина.

– Видишь ли, Несси. . Маха эта умерла очень давно, она

– всего-навсего прах, и только. Логично?

– Вполне.

– Значит, это картина красивая, а не женщина.

– Не верю, – невозмутимо возразил мальчик. – Живая маха, наверное, была еще красивее.

– Почему ты так думаешь?

– Очень просто. Что лучше, эта репродукция или сама картина?

– Естественно, картина.

– Вот видите! Как может копия быть лучше оригинала?

Доцент Колев не собирался сдаваться, но упорство ему не помогло. Он даже представить себе не мог, какой ужас последует из всех этих эстетических разговоров. На следующий день Несси подошел к матери и спокойно сказал:

– Мама, я хочу увидеть голую женщину!

Как ни привыкла Корнелия к неожиданным выходкам сына, в первый момент она растерялась.

– Зачем?

– Просто так!. Интересно.

– К сожалению, в моем распоряжении нет голых женщин, – враждебно ответила мать.

Но Несси совершенно не умел замечать подобных оттенков.

– Тогда возьми меня в баню, – сказал он.

– Детей туда не пускают.

– А Румена вчера водили. Он мне сам сказал.

– Румен еще маленький.. Ты по сравнению с ним вон какой верзила! – уже с трудом скрывая ненависть, ответила мать.

Несси нахмурился.

– Тогда я хочу видеть тебя.

– Меня? – Корнелия задохнулась. – Я же тебе мать, скотина ты этакая!

– Подумаешь, мать! Что из того? Ты ведь такая же женщина, как другие?

Что-то оборвалось в душе Корнелии, кроткой, ласковой, доброй женщины, которая даже к фикусу относилась с нежностью, словно к человеку. Не помня себя, она схватила кухонный нож и подняла его над головой.

– Убирайся отсюда, ничтожество! – в исступлении закричала она. – Убирайся, или я тебя убью!.

Но Несси спокойно смотрел на нее своими ясными синими глазами. Вид у него был по-прежнему невозмутимый. Правда, необычное поведение матери удивило его, но не настолько, чтобы заставить отступить хоть на шаг.

Так он никогда и не узнал, насколько, в сущности, в ту минуту был близок к смерти. Корнелия отшвырнула нож и как безумная, с глухим рыданием бросилась прочь из комнаты.