Сиаль

Глава 2

К Дому старосты Выпь добрался с изрядным опозданием. Пустили его без расспросов, сразу провели в обеденную, где уже не продохнуть было от гостей и обильной еды. Робел поначалу, но скоро освоился, пристроился в шестом углу, откуда и вид был хороший, и об него самого глаз не спотыкался.

Гуляли знатно, одного огня было клетей десять, да еще пара чаш. Веселили собравшихся приглашенные ваганты, гости пели и плясали, ели и пили за здоровье хозяина и домочадцев. Младшая дочь нарядной бездвижной куклой сидела на почетном месте, под охраной матери и тетки. Не смела шелохнуться, изредка моргала тупо, опоенная каменным порохом. Сестер ее староста успешно сбавил из Дома за важных людей, за большие дарцы, и нынче прогадать не хотел. Прибывшие нови в разговорах уже разобрали по косточкам и девушку, и гул, и самого хозяина.

Выпь скучал. До тех пор, пока к нему не пробрался услужник с вестью: староста к себе требует.

— Хорошо, — буркнул пастух, испытывая некую даже благодарность к холеному, сытенькому слуге Дома, потому что изображать ветошь под любопытными взглядами делалось все труднее.

Староста ждал его на черном дворе, в кругу нескольких уважаемых гостей и стылой пустоглазой тьмы. Огонь в уличных клетях дрожал под вспышками крепнущего ветра, тени людей вытягивались, мазали узорчатые стенки красного улья.

— Вот и пастух наш, парень толковый! — радостно представил его староста.

Гости с интересом оглядели Выпь, с сомнением переглянулись:

— Молод больно… — Протянул налитой мужик в богатой одеже и с багровой рожей. На пузе у него хвастливо лежало ожерелье-низка из дарцов. Взялся под бока. — У нас вон все пастухи раза в полтора и старше, и опытнее, и с плетьми-подсеками не расстаются, да и то не всегда с гулами ладят, а этот-то разве потянет? Ииии, сомнительно мне что-то.

— А вот я вам, гости дорогие, все и покажу-докажу. Ну-ка, ну-ка…

И ухватился за резной засов, крепящий створцы улья.

— Нет, — вырвалось у Выпь. На него удивленно обернулись. Не по чину заговорил, да смолчать не мог, продолжал хрипло, — нельзя. Матка выходит, нельзя тревожить. Худо будет.

Гости обменялись взглядами, заулыбались.

Хозяин же нахмурился, начиная сердиться. Ударил тяжелым кулаком в стенку улья.

— Или ты мне указывать вздумал? Забыл, кто тебе платит, кто тебя в стане приютил?

Выпь сглотнул.

— Не забыл. Потому и говорю — не выпускайте.

— Или боишься?

— Боюсь, — честно признался Выпь.

Присутствующие грянули смехом. Пастух никак не мог растолковать их гонор: здоровые мужики ведь все были, о гулах знали, о матках тоже наверняка слышали.

Вспомнил, как уважаемый тио отводил гостей к себе в горенку, как возвращались те после — со странным неживым блеском в глазах. Вспомнил тонкие пустотелые стеклянные травинки, тонкомолотый порошок-порох — забаву из Городца, до которой его наниматель сделался большим охотником.

Староста, посмеиваясь, убирал засов. В стенки улья тяжко бился встревоженный гул. Выпь отступил, соображая, что предпринять. Чтобы без урона для чести и жизни гостей.

— Вот и покажешь, зря ли я тебя тут все веко нахваливал, да не зря ли вообще Дом дал, камнями-молотами прочь не погнал…

— Хорошо. Покажу. — Выпь поднял руки, признавая волю хозяина. — Только вы уйдите. В Дом. В окно смотрите.

— А-ха-ха, вот бестолковый! Или мы бабы трусливые, от овдо толстобоких прятаться?

Староста разомкнул створцы — и гул потек черной водой. Овдо за овдо, сплошной гладкой цепью выходили в темноту злые, взбудораженные особые. Выпь, стараясь не показывать волнения, не пахнуть страхом, встал сбоку, отслеживая каждого. Была затея — узнать матку, будущий осередок роя, подхватить и спрятать. А тогда и гул бы повертелся-повертелся, да ушел обратно, мирно спать.

Гости же хохотали, орали, пьяно взмахивали руками, шугая овдо.

— Ну и крупные они у тебя! Почище моих будут!

— А то, знай, из какой семьи девку берешь…

— Ну а по мне — шелюзга, стоило ли бахвалиться! — заявил другой гость и наподдал блестящим сапогом в бок ленивому овдо, вьющемуся у земли.

Тяжелому, крупному, с еле приметной светящейся линией по хребту — местом будущего разлома-деления.

Выпь покрылся липким, холодным потом.

Гул взвился, как смертельно оскорбленный человек, гостя вмиг объял пляшущий черный факел. Плеснул — и распался, в куски, в клочья растащив мужика. Второй гость повалился на спину, бессвязно закричал, бестолково замахал руками — накрыло и его.

Дикий вскрик срезало под корень.

Выпь оскалил зубы и запел: зарычал, низко завыл, голосом, как давильным камнем прижимая к земле взбесившийся гул. От натуги во рту сделалось солоно, а гул все метался, не в силах подняться выше, стреноженный сторонней волей, разрывался между ярением и приказом извне.

Наконец, сдался, медленно потек обратно в улей. Выпь, не обрывая песни, прикрыл створцы, сдвинул засов — и стала тишина.

Глухо ворчал, стучал в стены обиженный гул. Староста сидел на земле, таращился на своего пастуха. Скреб пальцами. Словно восковина забила ему уши, словно разумник унес сознание — ужас студнем застыл в открытых глазах, сковал члены немотой. Губы развалились, на нарядной бороде блестела слюна.

Выпь посмотрел. Выдохнул. И, не оглядываясь, быстро зашагал к своему Дому.

***

Собирать в дорогу особо нечего было, все пожитки пастуха, включая любимую безделку, эдр о двенадцати граней, легли в одну сумку на двух широких ремнях. Выпь пристроил ее за плечами, завернул в одеяло сонную девочку-Серебрянку.

Погладил грустный Дом по шершавому боку.

— Прости. Плохим я хозяином был. За приют спасибо. Прощай.

Тахи у пастуха не было, но на своих двоих шагать он мог долго и быстро — навык полезный. Большая, укатанная дорога от стана одна стелилась, на ней пастуха в первую голову искать бы стали. Выпь, рискуя, избрал другой путь, окольный, через Самантовую рощу, костяную путаницу. Место дурное. Не лес, скалящийся из темноты, но все же к людям не доброе.

— Втянул я тебя, — пробормотал пастух Серебрянке, невольно замедляя шаг на подходе к роще.

— Это ничего, не страшно, — неожиданно отозвалась девочка, — и можешь меня уже на ноги поставить. Я теперь умею ходить.

Выпь, помолчав, выполнил просьбу. Девочка и впрямь твердо встала на ноги, сделала пару шагов. Довольно кивнула.

Пастух смотрел на странное свое приобретение, приобретение глядело в ответ. Улыбнулось, и Выпь рассмотрел, что пластинки ротовые треснули, расщепились на мелкие частые зубки.

— Давай так, — вздохнула Серебрянка, — тебе же едино, куда идти, лишь бы подальше, да? Я предлагаю к…к Черному Городцу двигаться. Так, кажется? Ты же… отшельник? Там тебя кто искать будет?

— Городец, — Выпь оглянулся на покинутый стан, с досадой сжал кулаки.

Ну, староста, удружил бахвальством…

Прикинул путь — не близкий, надо сказать. Но куда ему податься, с клеймом пастуха, не удержавшего гул. Погубившего двух (или трех?) человек. Ибо, по совести, не на овдо же вину сваливать.

— Пусть Городец.

Девочка вгляделась в рощу и смущенно прижалась к ноге Выпь.

— Я тебе мешать не буду, но за руку подержусь, можно?

Выпь крепче сжал холодную ладонь. Доверчивая робость спутницы странным образом вселяла уверенность в него самого.

Самантовая роща дремала. Ее силой, ее праздником были зеленая и белая, красной она теряла в весе и почти не проявляла интереса к случайным проходникам. Благо, последних мало было, люди и особые держались подальше от рощи.

— Здесь можно разговаривать? — спросила Серебрянка, оглядываясь.

— Можно. Только осторожно.

— Что это вообще за место такое?

— Самантовая роща, — стараясь говорить как можно тише, ответил Выпь.

— То есть роща Саманты?

— Она не чья-то. Она сама своя. Сама по себе.

— Она живая?

— Да.

Девочка зябко повела плечами.

— А почему ты шепчешь? У тебя горло болит?

Пастух моргнул, замялся:

— Да.

— Врешь, — она расстроено нахмурилась, будто его ложь или правда имели для нее огромное значение.

Выпь ничего не сказал на это.

Самантовая роща являла собой кружевной узор хитрой, странной красоты — словно некто расшил спекшуюся черную землю белыми костяными нитями, да стежки — в человеческий рост — не потрудился затянуть. Стежки эти Выпь напоминали позвонки — как есть дуга с отростком.

Пробираться лабиринтом следовало медленно и с величайшим бережением. И убереги Полог задеть хоть одну дугу!

Сказывали, что прежде было здесь одно великое хоронилище неких особых, куда сбивались твари помирать. Плоть сгнивала, а кости после жили, в одну сеть сращивались, соки земляные сосали или, случалось, живых прихватывали.

Выпь снял сумку, первым скользнул под дугой-стежком, стараясь не коснуться даже краешком одежды. Распрямился осторожно, окинул взглядом предстоящий путь — в простых дугах да причудливых фигурах, светящихся неясным белым.

— Это было бы даже красиво, если бы не было так страшно, — на удивление точно озвучила его мысли девочка и прибавила загадочное, — биолюминесценция…

Они шли еще, а потом до обострившегося слуха Выпь долетел далекий, высокий голос тахи. Пастух обернулся. Неужели погоня столь отчаянна, что люди осмелились бросить скакунов через рощу?

— Это за нами?

— Это за мной. Нужно быстрее.

Странная девочка наверняка устала выдерживать ходку, заданную пастухом, но прибавила шаг. Она совершенно точно не была человеком — какой человеческий детеныш, босой и наверняка голодный, удержался бы от слезных жалоб, капризных криков?

Сердце рощи, самое густое переплетение кружева, лежало за спиной, им оставалось не так много, когда ближайшая петля вдруг без предупреждения ушла в землю. Оба замерли, Серебрянка со свистом втянула воздух, крепко ухватила за руку Выпь.

Прочие дуги последовали примеру товарки, дружно ныряя под землю. Сияние вокруг гасло, темнота наваливалась душным одеялом.

— Что они делают?

— Она. Она меняет узор.

Он уже видел окончание рощи, теперь же они могли оказаться либо в ее середке, либо в самом истоке — как решит хозяйка. Говорили, что иные путники бродили до смерти, замороченные новыми и новыми витками кружев, дурным узором.

Выпь сжал зубы, крепко ухватил девчонку:

— Бежим.

Припустили — во все лопатки.

Они неслись, перескакивая через вздымающиеся из земли белые костяные дуги, уклонялись от летящих навстречу отростков, обдирались, на брюхе проскальзывая под стягивающимися петлями, а роща не кончалась. В какой-то момент Выпь отчаялся — они бежали словно вслепую, строго подчиняясь узорам, как того хотела роща. Девочка, держащаяся бок о бок со спутником, вякнула, получив отростком, Выпь скосил глаза и полетел кувырком, запнувшись.

Сел, тряхнул головой, пытаясь остановить вращающийся каруселью мир. В двух шагах впереди поперла из земли толстая, сверкающая арка — и тут же просела, прогнулась под тяжестью прыгнувшей ей на хребет фигуры:

— По верхам! — велел знакомый мужской голос.

Его вздернули за ворот — треснула, лопаясь, ткань — а дальше они снова бежали, перескакивая со спины на спину поднимающихся дуг, хватаясь за отростки, а внизу земли не было видно из-за мельтешения костяных нитей.

А потом роща кончилась. Их подкинуло в последний раз и швырнуло за пределы костянницы, стряхнуло, как крошки с новой салфетки.

В новом старом мире сомкнулось веко, было темно и холодно, а Самантовая роща бесилась, ткала себя заново, и Пологу становилось больно от полыхающего белого огня. Пастух знал: когда все закончится, на выжженной земле появится новый узор, невиданной красоты и изящества, и, может статься, кому-то повезет его пройти.

Как повезло им.

— Выпь? Выпь, отпусти меня. Пожалуйста.

Пастух глянул, сообразив, что руку Серебрянки он так и не выпустил.

— Прости, — пальцы занемели, спутнице должно было быть больно.

— Это ничего, — успокаивающим шепотом откликнулась девочка, прижимая к себе кисть.

— Ай, вот же чудная тварь. Сразу видно — баба, им-то подобные взбрыки куда как привычны…

— Юга?! — против воли едва не проорал Выпь.

Девочка шарахнулась, облюдок дернулся, как от пощечины. Сквозь зубы протянул:

— То шепчешь, то орешь, определись уже, немытыш.

— Что ты здесь делаешь?

— Гуляю, — огрызнулся черноволосый, — как и ты, видимо.

Выпь поймал взгляд Серебрянки.

Осторожно спросил:

— Куда гуляешь?

— Спроси лучше, от кого он бежит, — себе под нос буркнула Серебрянка.

Юга глянул на нее, как на заговоривший овдо:

— Скажи лучше «спасибо» за то, что я вас вывел. Выправилась твоя девочка, как погляжу.

— Куда ты идешь? — упрямо повторил Выпь.

— В Черный Городец, — помедлив, отозвался Юга, — у меня там знакомые, думаю устроиться.

— Ты же… То есть — контроллеры хватятся же…

Юга только плечами дернул, скороговоркой выпалил:

— Ай, подумаешь. Там на учет встану, не переживай, без пригляда не останусь. Ну а ты что? Староста — слыхал — вроде как хвалился тобой, с нужными людьми свести обещал?

Выпь сморщился, потер мокрую шею. Отвел взгляд. Странное дело, с Юга говорить ему было легче, чем с другими людьми. А врать ему — тяжелее.

— Ладно, объехали, — вздохнул облюдок, — не убил же ты кого, в самом деле.

Пастух промолчал, кусая щеку изнутри.

Юга недоверчиво склонил голову:

— Ты? Ай, да ты просто…

Махнул рукой.

Зашагал взад-вперед, кидая длинные взгляды то на рощу, то на мрачно сгорбившегося Выпь, то на настороженную Серебрянку.

Вернулся, сел рядом, сильно задел острым локтем:

— Ладно. Я тебя не знаю, да и ты меня тоже. Но цель у нас одна, идти вместе безопаснее, согласен? Доберемся до Черного Городца, а там враз распрощаемся. Идет?

— Почему решил, что нам по пути?

— А у тебя есть другое что на примете?

Выпь задумался, глядя на полыхающий костер рощи.

— Хорошо. Вместе.

***

Не спрашивая друг друга, в молчаливом единодушии шли через все оставшееся веко. В темноте видели по-разному (и разное), благо Юга озаботился прихватить невеликую банку с запертыми душками. Фонарь, даром что не огневой, прилежно разгонял густой мрак, подсвещая дорогу. Пастуху знакомы были эти места. Далекие от главного, безопасного тракта, лишенные жилых становищ, сплошь покрытые жесткой щетиной красной травы. Вверх и вниз, вниз и вверх, плавные изгибы некрутых холмов — Выпь шагал, не ощущая усталости, Юга тоже не жаловался, Серебрянка старалась не отставать.

Размеренная ходьба вкупе с неотвязным чувством погони гнали охоту размышлять над внезапным спутником. Выпь решил отложить расспросы, а пока сосредоточился на дороге и простирающейся — куда ни глянь — сухой красной пустоши.

Полог окрасился нежным бледным светом, поднялся ветер, зациркала в траве какая-то дрянь — сквозь веко проступал свет.

Юга пригляделся к душкам, опустившимся на дно банки, и, сорвав крышку, вытряхнул тварей. Выпь обогнул полудохлые порождения Провала.

— Свежих наловлю, — беспечно проговорил Юга, убирая порожнюю емкость в сумку.

Серебрянка споткнулась на очередном подъеме и повисла на руке пастуха.

— Извини, — сказала, пристыженно глядя в землю, — я не могу больше.

Парни переглянулись.

— На руки возьму, — решил Выпь, но Юга остановил его.

— Ай, да не гони ты. Мы прошли более чем достаточно, ничего не случится, если задержимся ненадолго. Я, например, устал и жрать хочу. Ты нет?

Выпь вздохнул, но спорить не стал. Устроили привал.

Девочка легла ничком и сразу же заснула, отвернувшись от предложенной пищи. Выпь набросил на нее пастуший плащ, подсунул под лысую голову сумку. Хоть какое-то подобие удобства.

Подошел Юга, играя бусами, носком мягкой обутки коснулся бедра Выпь.

— Тут дикий Провал недалеко, сходим?

— Зачем? — напрягся Выпь.

— Да затем, чтобы воды впрок набрать, да пыль дорожную смыть. Не знаю как ты, а я после этой рощи чувствую себя грязным, как овдо в зеленую.

— Они не грязные, — обиделся за подопечных пастух, — они чистоплотные.

— Хорошо, я тоже очень чистоплотный и чистолюбивый. Пошли, ну!

Выпь скорбно изогнул рот, но компанию составил.

Провал в самом деле был диким — узким, заросшим, сверху до низу набитый порхающими тварями. Пастух остановился на краю, обметанным тонкими корешками красной травы, глянул вниз:

— Я туда не полезу.

— Ну и трус.

— Я не трус, — упрямо нахмурился Выпь, — но туда не полезу.

— Да как знаешь, пахни себе дальше, — презрительно фыркнул Юга.

Стащил куртку, оставшись в диковатой легкой рубашке без рукавов, на тонких лямках, и странных штанах, широких в бедрах и узких в щиколотках.

Скинул обувь, поднял косы и, оставив на хранение Выпь лучший свой укоряющий взгляд, начал спускаться.

— Ну, что? — не выдержал пастух долгого взаимного молчания.

— Что «что»? — глухо откликнулись из Провала. — Спускайся, сам любуйся.

Выпь закатил глаза.

— Воды набрать не забудь.

— Еще что мне не забыть присоветуешь? Ай!..

Плеснуло — так смачно, что отдельные брызги обожгли пастуху лоб. Выпь вздрогнул, невольно шарахаясь от Провала.

— Юга? В порядке?

Молчание.

Пастух, закусив губу, вытер вспотевшие ладони о грязные штаны, еще раз позвал, не дождался ответа. Тоскливо подумал — ну что? Что с того? Если какая-то тварь Юга и схватила, какая ему теперь от Выпь помощь? Только порождению глубины радость, лакомая добыча.

— Ага, — вздохнул и, уняв дрожь в руках, полез вниз.

Было тесно и душно, от воды поднимался слабый пар и не слабый свет. Дышать стало трудно, голову кружил тяжкий дух зрелых цветочных голов. Душки тут же захлопотали кругом, к пальцам прилипали извивающиеся длинные щетины. Выпь, не выдержав бешеного стука сердца, замер на середине пути, тяжело дыша, вгляделся вниз, в неровный отрез воды.

Юга видно не было.

Лишь у самых корней темнело под верхним слоем воды что-то. Юга? Или тварь его дожидалась?

Выпь продолжил спуск.

Вдруг успеет помочь?

У самой поверхности замер, не дыша. Сбил с лица огромную, в две ладони душку, отмахнулся от ее подруги, а потом что-то крепко и больно схватило за ногу и сорвало вниз, в матовую воду.

От неожиданности Выпь заорал и тут же захлебнулся, судорожно прянул вверх, к таким теперь вожделенным корням. Нечто сильно толкнуло его в спину, буквально выбрасывая на поверхность. Выпь судорожно вцепился двумя руками в корни, зашелся кашлем — так, что в глазах потемнело.

Слепо дергаясь, не отдышавшись толком, потянул тело наверх, прочь от воды, от жадной глубины Провала.

— Да не суетись ты! Шутка это была, ну?

Выпь с трудом повернул голову, встретился глазами с Юга — целым и невредимым, и мокрым с головы до ног.

Юга глухо посмеивался, щурил глаза; в черных волосах вспыхивали твари:

— Ты еще и плавать не умеешь, пастух?

— Да пошел ты, — еле двигая губами, произнес Выпь и внезапно заорал, так, что дрогнула вода, — да пошел ты!

От такого голоса, злости самой высокой пробы, шугались и смирялись овдо в лютый гон.

Юга отшатнулся, вжимаясь спиной в стенку Провала. Широко раскрыл глаза, скулы у него побелели, а в воду часто, дробно закапала кровь — будто Выпь в переносицу ему вломил. Юга мазнул пальцами над губой, растерянно слизал кровь с подушечек. Веселья как не бывало. Облюдок смотрел загнанным зверем. Собрался, сжался, как для смертного боя готовился.

Выпь вдавил рот в ладонь, запрещая себе пользовать голос. Отвернулся. Зажмурился, растирая гнев, как гадкую тварь Провала.

Ему стало ужасно стыдно.

— Эй, — его неловко хлопнули по ноге, — прости, а?

Пастух кивнул, не оборачиваясь.

— И ты меня. Ты меня тоже прости. Не хотел.

Юга помолчал и задумчиво протянул:

— Зато воды набрали… Полные штаны.

И еще набрали — в баклаги, и Юга отловил самых здоровых душек, на случай, если до века не встретится больше ни одного Провала.

Покидая теплую земляную пасть, Выпь испытал острое чувство счастья. Юга благоразумно помалкивал, но большой вины за собой не чувствовал. В самом деле, мог ли он знать, что угрюмый нелюдимый пастух окажется такой девчонкой?

Ко всему у него ныла голова — как на плохую погоду, сильный ветер. Подташнивало от пережитого страха, никак не унималась кровь, пачкала кожу и рубашку. Что-то не то было с голосом этого парня.

Когда вернулись, Серебрянка еще спала, с головой замотавшись в плащ.

Юга окинул ее взглядом, протянул:

— Тебе не кажется, что она за это веко подросла как-то?

Выпь пожал плечами. Мокрая одежда противно липла к телу, а разнагишаться пастух стеснялся.

В отличие от Юга, который разделся в один мах ресниц — просто скинул штаны, рубашку, оставшись в тонком, мало что скрывающем исподнем и яро-зеленых бусах. Расплел волосы, вытащил из прядей сдохшие душки и с блаженным вздохом откинулся на плаще.

Пастух не выдержал и прикрыл лицо ладонью, чтобы хоть как-то унять стыд и возмущение.

— А ты так и будешь в мокром сидеть? Раздевайся, под Пологом — ай, хорошо как…

— А если увидит кто?

— Кто? — фыркнул облюдок. Лениво обернулся на живот, положил острый подбородок на сцепленные ладони, беззастенчиво рассматривая пастуха. Под тяжелыми мокрыми ресницами плавился черный жар. — Спиценоги? Есть им дело до тебя, как же. Или ты за Серебрянку переживаешь? Так расслабься, вкус я ей не испорчу, от мужиков не отверну…

— Ты бы волосы прикрыл хотя бы. Волосожора приманишь.

— Вот уж не твоя забота.

Повозился еще, поерзал — трава щипалась сквозь плащ даже — и задремал.

Выпь обождал, убедился, что спутники его крепко спят, и, озираясь, стащил и обувь, и штаны, и плотную рубашку. Выжал, отряхнул, кое-как растянул на траве. Сам устроил костер — захватил на такой случай из Дома малую веточку огня в походном коробке. Пожевал зерен коча, привычно гоня дремотную одурь. И все равно, глядя в огонь, незаметно для себя забылся. Очнулся от близкого шороха высохшей травы.

— Ну, и чего ломался? Вполне ладный, жилистый, загореть бы тебе чуть, и первый парень на становье. — Горячие пальцы походя мазнули по хребту, от чего с пастуха слетел последний сон. — Да, и не сутулься, ты же статный да высокий, это я как много и многих повидавший говорю.

— Ага, только замолчи, — смущенный и сонный, Выпь суетливо напялил почти просохшие одежды.

Юга поцокал языком, насмешливо сощурился.

Из-под плаща выбралась Серебрянка, и Юга перевел взгляд.

— Скажи, я был прав. Она и вправду вытянулась. За один-то переход, не плохо.

— Привет, — девочка подсела к огню, кашлянула в кулак, — можно мне попить?

— Держи, — Выпь протянул ей баклагу.

Серебрянка сделала несколько жадных глотков. Поблагодарила, продолжая недоверчиво ощупывать глазами Полог. Нерешительно осведомилась:

— А эта вот штука, она всегда зонтег Хома закрывает?

— Зон… чего закрывает?

— Ну, небо. Облака. Зонтег. Солнце, луну, Хомы там… всякие… Лут?

Под непонимающими взглядами вовсе смешалась.

Юга выразительно дернул бровью.

— Это Полог, — глухо обронил Выпь, — он всегда был.

— Ладно, — девочка посмотрела на свои руки, сжала пальцы в кулак, — мы идем?

***

Шли тем же порядком, что и допрежде. Долгие переходы здесь были не приняты. Отдохнувшая Серебрянка вертела головой по сторонам, поочередно закидывала спутников глупыми вопросами. Парни поняли, что ни о спиценогах, ни о пыльниках, ни о Провалах, ни о тровантах она не знала.

— Но почему нельзя начертать карту? — упорно допытывалась у Выпь.

Желтоглазый был не в пример терпеливее скорого на слова-подзатыльники, злоязыкого облюдка. Его примучивать можно было безбоязненно и безболезненно.

— Потому. Пространство, оно дикое. Бездомашнее. Границ нет. Главное при тебе — знать, куда хочешь попасть. Цель в уме держать. Тогда тебя непременно выведет.

— То есть, если я без цели гулять буду, то вовсе никуда никогда не приду?

— Ага.

— Чушь какая…

— Оттого группами люди ходят, мелкая, — вставил Юга, — когда много человек одну цель в голове держат, направление быстрее дается.

— А как же тракт ваш?

— То тракт. — Терпеливо пояснил Выпь, не отвлекаясь на раздраженное пофыркивание Юга. — Он смирный, выученный. Как положили — так и лежит.

Девочка в ошеломлении качала лысой головой.

— Откуда ты только взялась такая несмышленая, ай? — поинтересовался Юга, когда уже к веку они пробирались карминным полем.

Девчонка ответила значительно позже, когда тот же Юга увлеченно отстаивал перед Выпь право не прятать струящиеся волосы под глухой тканью от волосожора.

— Мне надо к Сухому Морю, — сказала, уставив на пастуха синие, как утопленник, глазища.

— Рад за тебя, а что ты там делать собираешься? — бросил Юга.

— У меня там родные, — потупилась Серебрянка.

— Что, у самого-самого Моря?

— За Морем, вообще-то. Надморье, — еле слышно ответила девочка. — И выше. И дальше.

— Как же ты одна здесь оказалась? — первым поборол удивление садовник тровантов.

Она неопределенно пожала плечами. Снова без ответа.

Не далеко, близко заверещали тахи. Высокие голоса скакунов привольно раскатились над причесанной ветром равниной, замылись за круглые спины карминов.

Путники встали, как вкопанные.

— Нагнали, — спокойно отметил пастух, сжимая кулаки.

— В стадо, живо! — Юга первым рванул к карминам — бесстрастным тучным глыбам.

Людей пасущиеся особые будто не заметили, пустили к себе. Их ничего не волновало под Пологом, ничто не могло испугать или удивить. Но вот кого они не жаловали, того и раздавить могли, в мокрое пятно раскатать…

Путники сбились за теплым боком крупного кармина, тесно прижались друг к другу.

— Это тот, от кого ты бежал? — спросила Серебрянка самым невинным голосом.

Юга шлепнул ее по макушке. Выпь одернул парня:

— Не обижай ее. От кого ты бежал?

— А может, это по твою голову, а? — с вызовом процедил Юга, осторожно высовываясь из-за справного тела кармина.

По равнине шли тахи — легкие, красивые, стремительные. Гладкие их круглые ноги наворачивали дорогу, всадники сидели как влитые, под краснозаревным Пологом мягко блестели шлемы и нашивки.

— Определенно, это за мной.

— Да кто?

— Вердо.

— Вердо? — не поверил Выпь. — Но они же все в Городцах…

— Так-то да, — кисло усмехнулся Юга.

— А по факту — нет, — снова не удержалась Серебрянка.

— Прячься!

Нырнули дружно обратно, да поздно — их успели приметить.

Тахи дружно, не ломая строй, развернулись. Один из всадников выдвинулся вперед, прочие раскинулись по правую и левую сторону.

Юга застонал от досады:

— Ай, он и руки свои приволок…

Выпь глянул за спину, решительно проговорил:

— Надо глубже забраться. Тахи не пойдут, не любят карминов. А кармины не любят вердо.

Осторожно, перебежками, двинулись в стадо, хоронясь за большими нагретыми тушами. Подлетевшие к черте карминов тахи фыркали, перебирали ногами, люди беспокойно тянулись в седлах, высматривая беглецов.

— Юга! — внезапно позвал тот, что возглавлял погоню. Стащил наголовник и оказался узколицым, с рыжим гребнем волос. — Юга, я знаю, что это ты!

— Знает он, как же, — прошептал Юга, плотнее вжимаясь в бок кармина.

— Не вынуждай меня, сукин ты сын! — продолжал человек, и в голосе его едва уловимо скользнула змей-трава. — Сам выволакивайся, или я тебя за волосы выдерну, как морковку с грядки, не?!

— Я гляжу, полюбилось ему за волосы меня дербанить, — высказался Юга, морща нос. — Но что за морковка такая, любопытно…

Человек, разгоряченный погоней и близостью добычи, распалялся все больше и больше.

— Юга! Йю-ю-юга-а-а!

— Эк его взяло, — виновник действа остро улыбался, будто было что приятное в чужой бессильной муке.

— К нему не выйдешь?

— Чтобы он мне башку снес, а после сам удавился? Ай, благодарим покорно.

— Ю-ю-юга-а-а!

— И не отвяжется же теперь, — в голосе беглого садовника усталость мешалась с удовольствием, как от трудной, но честно проделанной работы.

Выпь вздохнул. Он не знал и не спрашивал, чем облюдок успел подсуропить вердо. Но прятаться всю жизнь они не могли тоже.

Сказал:

— Я пугну тахи. Вы уши закройте.

Серебрянка сразу поняла, кивнула и плотно прикрыла ладонями уши, еще и зажмурилась. Юга недоверчиво скривил темные, по-девичьи пухлые губы:

— Или ты один всю кодлу пугать собрался?

— Ай, один, — передразнил пастух, — не зря же меня Выпь люди нарекли. Уши прикрой.

Юга выразительно закатил глаза, но послушался.

Сам пастух в придумке не сильно уверен был. То есть людей да особых стращать ему и раньше приходилось, но вот беда — Серебрянку и Юга задеть не хотел.

Прокрался, подобрался как можно ближе к преследователям, благо таилось в обманчивом, сизоватом предтемье замечательно.

Облизнул пересохшие губы.

И.

Запел.

Человек заткнулся резко, с первым же звуком, будто напоровшись горлом на спицу. Истово завизжали пугливые тахи, заплясали — люди их еле удержать сдюжили, а когда Выпь, выждав мало, запел по-новому — совсем головы потеряли, прочь кинулись.

Вердо рыжий дольше всех продержался, все вертелся, старался Выпь углядеть. Напрасный труд, с местностью сливаться пастух был куда горазд. Наконец, махнул рукой упрямец, плюнул с досады, да за своими умчал.

…спутники глядели внимательно, но, как отметил для себя Выпь, без лютого ужаса.

— Вот, значит, как ты в полный голос разговариваешь, — протянул Юга без привычной усмешки, — если б заместо того мужика ты меня кликал — окочурился я бы, точно.

— Точно, — тяжело кивнул пастух. Обернулся к Серебрянке, — ты как? Голова не болит?

— Не, все хорошо, — девочка улыбнулась, — а здорово ты пел, аж земля тряслась!

— Ну, это скорее тахи под его песню в пляс пошли, — ухмыльнулся Юга.

Потянулся, распрямляясь. От вспыхнувшего страха, выбелившего лицо, не осталось и следа.

— Сказать не хочешь? — Выпь глянул исподлобья.

— Спасибо, конечно, но не твоя забота.

— Как знаешь. И волосы прикрой. Места здесь плохие.

— Не твоя забота!

На веко решили остаться среди карминов. Благо доброго тепла от них шло столько, что огонь не нужен был. Да и особые прочие карминов сторонились, так что даже у чуткого Выпь появилась возможность выспаться.

— Жаль, что дикие они. Молока бы надоили.

Серебрянка изумленно глянула на ближайший кармин — огромный, прогретый валун, без сколов, идеально округлый. Сторожко обошла его, бережно провела ладонью по боку — шершавому, бурому, с тончайшими красными веточками-жилочками.

— Они что, живые?

— Ага, — удивился вопросу Выпь.

— С ума сойти. У вас здесь все живое, наверное.

— Не все. Но многое. Как иначе-то?

— А можно я на него залезу? — робко спросила Серебрянка.

— Зачем?

— Ну, просто так. Интересно же… Ну, пожалуйста!

— Просто так, — задумался Выпь. Ему самому в голову не пришло бы лезть на спину кармина, но девочка взялась настаивать, и пастух двинул плечами, — попробуй.

— Что задумали? — вернулся бродивший где-то в хвосте стада Юга.

Выпь сосредоточенно подсадил девочку — та, извиваясь и оскальзываясь, с пыхтением вскарабкалась на спину валуну. Осторожно поерзала, глянула сверху, восторженно поделилась:

— Ого, он теплый такой! И шершавый! И красивый, тут узоры, если присмотреться… Выпь, а он точно живой?

— Ага. Они пасутся, по темноте передвигаются.

— О да, в веко они только так вкруг себя оборачиваются, — подхватил Юга, — а в гон так вообще юлой крутятся, на пути у них стоять верная погибель.

— А… подо мной он не будет двигаться?

Парни обменялись быстрыми взглядами. Садовник подмигнул:

— Да кто его знает? Что на ум взбредет особому, про то ему самому неведомо. О, или шевельнулся?!

— Точно. Дернулся.

— Ребята, ребята, снимите меня, пожалуйста, — забеспокоилась Серебрянка, — ой-ой, он, кажется, и впрямь решил покатиться!

— Так отойдем же подальше, зашибет! — Юга попятился, уводя Выпь.

— А-а-а, снимите меня, ну пожалуйста! — отчаявшаяся Серебрянка самостоятельно заскользила на пузе вниз.

Воткнулась бы головой непременно, не подхвати ее у земли пастух.

Юга заходился смехом.

— Вы оба… Просто невозможные. Ну как так можно?

— И можно, и нужно, — фыркнул Юга, — будет тебе урок; маленькие девочки должны слушаться старших.

— Старшие не должны вести себя, как маленькие девочки. С косичками! — показала язык, с фырканьем вывернулась из рук пастуха и забилась под бок кармину.

— Обиделась, — насмешливо протянул Юга, вытаскивая из волос какую-то дрянь. С изумлением рассмотрел чужой светлый волос, брезгливо выбросил, — ай, чего здесь только не летает, не ползает…

— Спрячь волосы, — посоветовал Выпь.

Садовник тровантов раздраженно закатил глаза.

— Не моя забота, — понятливо кивнул пастух.

…спать получилось урывками — мучили дурные сны, проваливалась под ногами земля, схлестывалась вода над головой, кричали раздираемые овдо люди. Не иначе, чужой кошмар заблудился, сел на голову, обнял крыльями…

Проснувшись в очередной раз, Выпь устало смерил взглядом Полог. До прозара оставалось совсем немного. Проверил сторожевой зрак, изображенный камешками и сплетенной травой. Его пастух рисовал в силу привычки, распахнутая зеница не обещала полной защиты, но помогала не пропустить опасность. Пригладил пальцами жесткие грани эдра, успокаиваясь. Решил пройтись, проветриться.

Серебрянка дремала, вжавшись в бок кармина. Пастух задержался рядом с девочкой, прикидывая, кем она может быть на самом деле. Из Ивановых поделок? С сомнением покачал головой. Двинулся дальше.

Прошелся через стадо, вернулся обратно, к стоянке. Задумался.

Куда его могло унести? Или нашел рядом очередной дикий Провал?

Сжал-разжал кулаки, гоня смутное беспокойство — такое же терзало, когда на его гул собирались напасть жадные, голодные особые.

Но Юга-то не ройный овдо, вполне себе самостоятельный, здравомыслящий, мало ли куда мог… Запнулся обо что-то, быстро убрал ногу — свою сумку Юга едва кинул бы.

Вспомнил, как перед сном садовник долго бродил где-то далеко, вернулся обеспокоенный. Выпь тогда списал это на опаску возвращения погони, но другая разгадка на ум пришла.

Огладил шершавый бок кармина, мысленно извинился и кое-как, срывая ногти, взобрался на толстую круглую спину. Выпрямился во весь рост. Ругнулся вполголоса, быстро скатился, едва не подвернув ногу.

— Ты куда? — сонно-хрипло окликнула его синеглазая Серебрянка.

— За Юга, — коротко отозвался Выпь.

— Он ушел?

— Ага.

— Куда?

Выпь молча закрепил на спине сумку — кто знает, что пригодится, на один голос тоже рассчитывать не стоит.

— Выпь, да ну его. Оставь. Раз смотался, значит, так решил. Нам даже лучше будет, он злой и беспокойный.

— Не злой он. Мы вместе ушли, вместе дойдем. Дальше пусть сам решает, — запнулся, протягивая лямки, — сам, а не какой-то волосожор.

Серебрянка замерла. Мигом вскочила, торопливо засобиралась:

— Я с тобой.

— Нет.

— Да! — упрямо, как старший собеседник, выдвинула челюсть. — Мешать не буду, лезть не стану, спросишь — помогу, чем смогу. И этот ваш волосожор мне точно не лют, было бы что жрать.

Выпь усмехнулся. Кивнул, препираться не стал.

— Откуда ты знаешь, куда он его утащил? — девочка умудрялась спрашивать даже на бегу, через колотье в боку и ранящую босые пятки траву.

— Не утащил. Сначала приметил. На волосы сел. А после Юга сам на зов потянулся.

— Какой ленивый и коварный хищник, — возмутилась Серебрянка.

— И большой, — Выпь остановил девочку, указал рукой.

Серебрянка вгляделась и слабо ахнула:

— Это что, домик?

— Если бы Домик. Кокон это. Волосожор из волос кокон плетет, там же потомство выводит.

— А людей он не ест?

— Нет. В живое мясо он яйца откладывает. Чтобы было чем личинкам питаться, сил набираться.

Серебрянка содрогнулась от отвращения, зачастила:

— Фу, гадость какая, давай тогда спасем Юга, он ужасный, но прекрасный, жаль будет, если его вот так вот в расход…

— Тише. Вот что. Ты огонь наготове держи. Как я выйду… Один или с Юга — бросай ветку в кокон. Вспыхнет сразу же.

Серебрянка кивнула, нервно облизнула бледные губы:

— А ты?

— А я пойду, парня вытащу.

Если осталось что вытаскивать, подумал.

Девочка послушно обняла его сумку, полезла за огнем.

Не странно ли, размышлял Выпь, шагая к лежащему меж двух плоских холмов, в теснине, кокону, сколько овдо пас, а ни разу с волосожором не боролся, на кармины не карабкался, в Провалах не барахтался. А тут за пару очей все хором и случилось.

Кокон был плотный, блестящий, здоровый, с самого Выпь ростом. Волосожор постарался на славу, пастух даже думать не хотел, сколько людей он заел. Свежий шов еще не полностью затянулся. Стало быть, не взялся пока особый за разделку добычи, ушел куда-то. Надолго ли?

Выпь вынул пастуший, на Топленках сработанный нож, и боком втиснулся в узкую щель. Встряхнул заготовленную банку с душками. Твари колотились о стекло, тусклое сияние крыл выхватывало гладкие стены кокона, странные тяжи, на которых провисали словно бы куклы дитячьи. Выпь неловко повернулся и почти уткнулся в одну из таких куколок — в бледном свете проступило высохшее костистое лицо, в черных глазницах сыро плеснуло что-то белое, жирненькое.

Выпь сглотнул, перебарывая тошноту.

Кокон не пускал внешних звуков, и парню нестерпимо хотелось крикнуть, заглушить щекочущий шорох, возню многочисленных будущих волосожоров.

Поднял банку выше, пытаясь высмотреть во тьме узилища живой блеск глаз. Не высмотрел, зато ярко вспыхнула в ответ неуместная, свежая зелень.

Выпь пробрался, осторожно переступая тяжи, к источнику блика, повел светцом — Юга висел, как душка на стеклянной травинке. Волосы его были наполовину вплетены в стенку кокона. Только наполовину.

Пастух облегченно выдохнул, сжал банку ступнями и взялся за нож.

Волосы, пеленающие тело, уступали лезвию не сразу, неохотно. Пастух мрачно подумал, что за короткий срок стал настоящим мастером по вытаскиванию людей из ловушек особых.

Впрочем, здесь он поторопился. На плечи, на затылок легло ощущение чужого присутствия.

Хозяин вернулся. Выпь продолжал резать путы, как умалишот; каждый миг осязаемо, песчинкой, царапал кожу.

За спиной сухо цокнуло, Выпь присел — на одном шкурном чутье — а после развернулся, сунув под морду особому банку. Тварь попятилась, недовольно завозилась, приседая на длинных, тонких ногах. Раздутое брюхо волочилось по земле.

Жрать ходил, оголодал небось, пока добычу втягивал.

— Пошел! — рыкнул Выпь. — Прочь пошел!

Особый дернулся и получил банкой по морде. Лопнуло, душки в стеклянных брызгах порхнули на волю, затанцевали, слепя глаза волосожору.

Выпь безжалостно обкорнал ножом густые волосы, обхватил Юга за плечи и что есть мочи потянул к себе. Едва не завалился на волосожора в обнимку с парнем, зато оставшиеся путы разошлись с сухим треском.

Волосожор скоро переместился на «потолок» кокона — Выпь с трудом увернулся от липкой массы, сплетенной из человеческих волос ловчей сети.

Поудобнее ухватил Юга, скользнул рукой по затылку и едва не отшвырнул тело прочь. Почудилось — волосы черной рекой выливались из головы, гладким потоком затапливали кокон…

Волосожор прыгнул. Выпь успел поймать движение краем глаза, развернулся, выбрасывая руку с ножом — сталь села аккурат в уродливую маленькую голову, застряла между глаз.

Особый содрогнулся, отскочил, закружил по кокону, слепо натыкаясь на стены и раскачивая кладки.

Выпь, не медля, потащил Юга прочь.

Щель так и не затянулась, а протиснуться обратно с грузом, оказалось, как ни странно, легче. Кокон словно раскис, просел, от стены отходили отдельные волоски, будто приключилась с ним нутряная гниль.

Как только Выпь оттащил Юга подальше, кокон загорелся.

— Я справилась! — счастливая Серебрянка была тут как тут.

— Мы тоже, — пастух бездумно таращился на огонь, с жадностью пожирающий стог из человеческих волос, тел и особых.

Отвратительно воняло паленым.

— Он живой?

Пастух оторвал взгляд от огня. Про ношу только вспомнил, ругнулся про себя. Прислушался, коснулся пальцами смуглого горла в обмотке зеленых шариков.

— Живой вроде. Дышит.

— Тогда можно я его стукну?

— Нет. Он и без того… стукнутый.

Словно услышав их, Юга вздрогнул, глубоко вздохнул, открыл глаза. Увидел вблизи пастуха и рванулся. Выпь с удовольствием разжал руки, позволяя тому брякнуться оземь.

— Твою-то мать… Что за?!

Увидел костер, услышал дурной запах. Скривился, с трудом сел, собирая в косу волосы, столь же длинные, как и прежде, до кокона. Выпь помнил, как укоротил их едва не под корень.

Потом. Все потом.

Тронул за плечо:

— Давай отсюда. Вонь страшная, у Серебрянки голова болеть будет.

Схватил за руку, помог встать.

Пока шли прочь от быстро прогорающего кострища, Юга все обирал с себя чужие, липкие волосы. Его собственные, стянутые в косу, чинно лежали на спине, блестели пуще прежнего. Выпь смотрел на своих спутников и грустно думал, что из них троих — ни один не человек.