ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КРОВЬ
ГЛАВА 21
Вошькрешенье 29–го лунария 1780, или 8–го книжди кварто морской черепахи 6/317, как тебе больше нравится. На «Трезубце».
Еще одно дополнение к моему письму. Я уже довольно давно ничего не писала. Я бы извинилась, но это лишено всякого смысла. Но я чувствую, хоть это и абсурдно, что все же должна извиниться. Словно я пишу, а ты читаешь и раздражаешься, если случаются задержки. Конечно, когда ты наконец получишь это письмо, то пропущенный день, неделя или даже год мало что изменят… Великое дело — строка без записей, полная звездочек. Месяцы у меня перепутаются. Но время и сейчас смущает меня.
Я отвлекаюсь от сути… несу всякую чушь. Извини меня.
Я взволнована и немного побаиваюсь.
Я сижу на унитазе и пишу эти слова. Рядом со мной окно, и на меня падают лучи утреннего солнца. Я в тысяче метров над морем.
Поначалу, признаюсь, было страшно. Красота необыкновенная. Но прошло время, и я уже вижу только однообразную рябь на воде, небо да время от времени проплывающее облачко. Тоска.
Море здесь абсолютно пустое. Я просматриваю его на шестьдесят, семьдесят, девяносто миль, до самого горизонта — и ни одного паруса, ни одного судна, ни одной рыбацкой лодки. Цвет воды меняется от зеленого до голубого и серого, смотря что там под поверхностью, а что — одни боги знают.
Наше движение почти незаметно. Конечно, мы чувствуем вибрации от паровых двигателей в носовой части, от огромных винтов, но ощущения скорости, движения, направления нет.
Этот «Трезубец» удивительный аппарат. Саргановы воды вкладывают немалые силы и деньги в эту экспедицию. Это и понятно.
Вот, наверно, было зрелище, когда «Трезубец» поднимался с «Гранд-Оста». Довольно долго он просто болтался над океаном, над палубой с ее крохотными лебедками и надстройками. Не сомневаюсь, кое-кто заключал пари — шарахнемся мы в воду или на город или нет.
Но мы поднялись без проблем. Это было во второй половине дня, и на горизонте уже появилась темная кромка. Могу себе представить висящий там «Трезубец», огромный как хер знает что, по размерам не уступающий большинству кораблей Армады, новый и начищенный до блеска.
Мы взяли с собой довольно необычный груз. Между двигателями висит клеть с овцами и свиньями.
У животных есть еда и вода на два дня — столько продлится путешествие. Сквозь щели в полу клети они, наверно, видят море воздуха. Я думала, что они впадут в панику, но они смотрят на облака под своими копытами без всякого интереса. Они слишком глупы, чтобы бояться. Головокружение — штука слишком сложная для них.
Я сижу здесь в маленьком закутке, в туалете, между скотом и пилотской кабиной, в которой располагаются капитан и его команда. Коридор ведет в главное помещение.
После взлета я несколько раз приходила сюда, чтобы продолжать мое письмо.
Другие проводят время сидя, перешептываясь или играя в карты. Некоторые, наверно, лежат на своих койках, на палубе — надо мной и под баллоном. Возможно, им еще раз объясняют их обязанности. Возможно, они тренируются.
Моя задача проста, и мне ее растолковали во всех подробностях. По прошествии всех этих недель и тысяч миль мне опять говорят, что я лишь сосуд, что мое назначение — только перервать информацию, что я не должна слышать, что говорится. Это я смогу. А до тех пор мне делать нечего. Разве что писать.
Для этой миссии по возможности выбирались какты. По меньшей мере пятеро из находящихся на борту уже были на острове анофелесов раньше, много лет назад. Это, конечно, Хедригалл — и другие, кого я не знаю.
И в связи с этим возникает вопрос о дезертирстве. Похищенным армадцам редко позволяется вступать в контакт с соотечественниками, но на острове наверняка будут самхери. Успех моей миссии зависит от такой встречи. Насколько я понимаю, все какты, участвующие в экспедиции, по каким-то причинам не желают возвращаться на первую родину. Они, как Иоганнес, или Хедригалл, или приятель Шекеля Флорин, преданы своему новому дому.
Хедригалл, однако, вызывает у меня некоторое недоумение. Он знает Сайласа или, по крайней мере, знает Саймона Фенча.
Уж кому, как не мне, знать, что власти Саргановых вод могут ошибаться, доверяя тем, кому вовсе не следует доверять.
Жители Дрир-Самхера — прагматики. Встреча в море с кораблями Самхера, или Перрик-Ная, или Мандрагоровых островов вполне может закончиться сражением, но ради собственной безопасности они поддерживают с Армадой уважительные отношения. И потом, они ведь заходят в порты, а правило «мирный порт» имеет на море такую же силу, как торговое право на суше, — его придерживаются и приводят в действие те, кто ему подчиняется.
В экспедиции участвует Флорин Сак, и я не сомневаюсь: он знает, кто я. Он смотрит на меня то ли с отвращением, то ли с робостью, то ли еще с каким-то чувством. На борту дирижабля находится и Тинтиннабулум с несколькими членами своей команды. Иоганнеса нет, и я рада этому.
Здесь собралась довольно пестрая компания ученых. Похищенные выглядят так, как, по моему мнению, и должны выглядеть деятели науки. Армадцы похожи на пиратов. Мне говорят: вот этот — математик, этот — биолог, этот — океанолог. А по мне, все они пираты — все покрытые шрамами, драчливые, в потрепанной одежонке.
Есть тут и стражники — какты и струподелы. Я видела на борту их арсенал — дискометы, кремневые ружья, бердыши. Они взяли с собой порох и, кажется, какие-то военные машины. Я думаю, если анофелесы не захотят с нами сотрудничать, у нас найдутся средства, чтобы их убедить.
Во главе всех бойцов стоит Утер Доул. А подчиняется он половинке правящей в Саргановых водах пары — Любовнице.
Доул заглядывает то в одну, то в другую комнату. С Хедригаллом он разговаривает больше, чем с другими. Кажется, его что-то беспокоит. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом.
У меня он вызывает интерес — его присутствие, его необычный голос. Он носит одежду из серой кожи. Это его форма — вся в царапинах и потертостях, но безукоризненно чистая. Правый рукав куртки оплетен проводами, которые идут к поясу. На левом боку у него висит меч, а пистолетов столько, что не сосчитать.
Он с вызывающим видом смотрит в окно, а потом шествует туда, где находится Любовница.
У меня покрытое шрамами лицо Любовницы вызывает отвращение. Я знала людей — общалась с ними, — которые находят сексуальное наслаждение в боли, и, хотя мне эта склонность представляется немного нелепой, меня она вовсе не беспокоит и не трогает. Не это меня смущает в Любовниках. Я испытываю гадливое чувство от чего-то более глубокого, что происходит между ними.
Я стараюсь избегать взгляда Любовницы, но ее отметины привлекают мое непреодолимое любопытство. Впечатление такое, будто они были нанесены по какой-то гипнотической схеме. Но, поглядывая на них украдкой, из-под сплетенных пальцев, я не вижу ничего романтического, тайного или откровенного — ничего, кроме свидетельства о старых ранах. Шрамы, только шрамы.
* * *
Позднее в тот же день.
Сайлас доставил то, что было нужно, в самый последний момент. Словно в театральной постановке.
Не могу не восхищаться его методами.
После нашего разговора в Саду скульптур я все время спрашивала себя, как он передаст мне материалы, чтобы наш план сработал. Комнаты мои охраняются, сама я под наблюдением. И что тут можно сделать?
Утром двадцать шестого лунуария я проснулась и увидела на полу пакет от него.
Да уж, показал, на что способен. Я не могла сдержать смех, когда подняла голову и увидела металлическую заплатку у меня на потолке — этой заплаткой была заделана дыра диаметром дюймов в шесть.
Сайлас забрался на тонкую металлическую крышу трубы «Хромолита» — эта крыша во время дождя что твой барабан — и прорезал в ней отверстие. Сбросив внутрь пакет, он заделал дыру, и все это совершенно беззвучно — и меня не разбудил, и наблюдатели ничего не заметили.
Когда он вынужден выкидывать такие штуки в целях самозащиты, я легко могу себе представить, как он действует, работая на правительство. Наверно, мне повезло, что он оказался на моей стороне. Да и Нью-Кробюзону тоже.
Я рада, что мы не увиделись. Чувствую себя такой далекой от него. Я на него не в обиде — я взяла у него то, что мне было необходимо, и, надеюсь, тоже дала ему кое-что. Но на этом нужно поставить точку. Мы случайные товарищи, только и всего.
В маленьком кожаном мешочке от Сайласа оказалось несколько предметов.
Он написал письмо, где все объяснялось. Я внимательно прочла его, прежде чем исследовать содержимое.
Были там и другие письма. Он написал послание пиратскому капитану, которого мы рассчитывали найти: две копии с одним и тем же текстом на рагамоле и соли. «Тому, кто согласится доставить это послание в Нью-Кробюзон» — так оно начинается.
Оно официальное, все по делу. Прочитавшему обещается вознаграждение, если он доставит послание адресату целым и невредимым. Сообщается, что властью, врученной бессрочно прокуратору Фенеку (номер патента приводится) мэром Бентамом Рудгуттером и канцелярией мэра, предъявитель этого письма объявляется почетным гостем Нью-Кробюзона, его корабль будет переоснащен по его пожеланию, а кроме того, он получит вознаграждение в три тысячи гиней. И самое главное — каперское свидетельство от правительства Нью-Кробюзона, освобождающее судно на годичный период от любых преследований за любые провинности по самопровозглашенному Нью-Кробюзоном морскому праву, кроме случая непосредственной самозащиты кробюзонского корабля.
Деньги, конечно, соблазнительные, но мы надеемся, что наших кактов привлечет обещанное освобождение от преследований. Сайлас предлагает им статус признанного пирата без налогообложения. Они смогут грабить кого пожелают и не платить за это ни гроша, а флот Нью-Кробюзона не будет их наказывать — напротив, станет даже защищать в течение срока действия контракта.
Могущественный стимул.
Сайлас подписал письма своим именем, а на едва видимые пароли наложил восковую печать кробюзонского парламента.
Я и не знала, что у него есть такая печать. Странно видеть ее здесь, так далеко от дома. Сработана она на удивление тонко: стилизованная стена, стул и всякие атрибуты власти, а внизу крохотные циферки его личного номера. Эта печать — чрезвычайно могущественный знак.
Мало того — он дал эту печать мне.
Но я заболталась. Возвращаюсь к главному.
Второе письмо намного длиннее. Оно написано на четырех страницах убористым замысловатым почерком. Я его внимательно прочла и пришла в ужас.
Оно адресовано мэру Рудгуттеру и описывает в общих чертах план вторжения, разработанный гриндилоу.
Большая часть письма остается для меня непонятной. Сайлас писал лаконичной скорописью, чуть ли не шифром. Здесь масса сокращений, которые я не могу распознать, и ссылки на совершенно неизвестные мне вещи. Но в смысле ошибиться трудно.
На верху листа я прочла: «Седьмой статус, код Стрелолист», и хотя слова эти мне непонятны, от них мурашки бегут по коже.
Насколько я понимаю, Сайлас не стал меня посвящать в детали (сомнительная, скажем прямо, услуга). Ему известен план вторжения, и он изложил его точными, выверенными словами. Он предупреждает о соединениях и дивизионах определенной численности, вооруженных какой-то непонятной техникой, обозначаемой в письме всего одной буквой или слогом, — но от этого лишь тревожней.
«Полуполк слоновой кости Волхв/Гроац'х двигается на юг вдоль Ржавчины; вооружение: Е.И.Д., мощность Р-Т, квартал третьей луны», — читаю я, и масштаб грядущих событии приводит меня в ужас. Наши прежние мысли о побеге и предпринятые усилия вызывают у меня презрение — все это было таким мелким, таким незначительным.
Информации в этом письме достаточно для того, чтобы защитить город. Сайлас исполнил свой долг.
В конце этого письма тоже стоит печать города, подтверждающая, что, несмотря на всю сухость, на банальный язык, это послание до ужаса реально.
В мешочке обнаружилась коробочка.
В таких держат драгоценности — простая, надежная, из очень тяжелого темного дерева. А внутри на бархатистой, мягкой подушечке — цепочка с жетоном и перстень.
Перстень — для меня. Он с гагатом и зеркальной гравировкой — это печать. Сделано так, что дух захватывает. Внутрь кольцевой части Сайлас поместил немного воска.
Перстень этот мой. После того как я покажу нашему капитану письма и цепочку с жетоном, я спрячу их в коробочку с подушкой, запру на замок, уложу в кожаный мешочек, залью шнуровку горячим воском и прикоснусь к нему печаткой, которую оставлю себе. Так капитан будет знать, что там внутри, будет уверен, что мы не обманываем его, но в то же время, если он хочет, чтобы получатель поверил ему, не сможет ничего подделать.
(Должна признаться, что, когда я размышляю над этой цепочкой действий, у меня руки опускаются. Так все шатко. Я пишу эти слова и тяжело вздыхаю. Больше не хочу об этом думать.)
Этот жетон должен пересечь море. В отличие от перстня, он выполнен грубовато, простенько, совсем безыскусно. Тонкая железная цепочка, а на ней висит уродливая металлическая табличка с серийным номером, вычеканенным символом (две совы под полумесяцем) и тремя словами: Сайлас Фенек, прокуратор.
«Это мой знак, — сообщает мне в письме Сайлас. — Самое верное доказательство того, что письма подлинные. Что я потерян для Нью-Кробюзона и это мое прощальное слово».
* * *
Еще позднее в тот же день. Небо темнеет.
Я была выбита из колеи.
Со мной говорил Утер Доул.
Я была на спальной палубе над гондолой — вышла из гальюна. Меня немного веселила мысль о том, как наше дерьмо и моча падают с небес.
Немного впереди по коридору раздавался какой-то шелест. Потом я увидела свет из двери и заглянула внутрь.
Там переодевалась Любовница. У меня перехватило дыхание. Спина у нее была иссечена шрамами не хуже лица. Большинство старые, зарубцевавшиеся, поврежденная кожа сереющая и бледная. Но один или два были совсем свежими. Отметины шли вдоль всей спины и по ягодицам. Она была словно клейменое животное.
Я стояла, разинув рот.
Любовница повернулась, услышав меня. Я увидела, что ее грудь и живот выглядят не лучше спины. Она смотрела на меня, натягивая на себя блузку. Лицо ее в замысловатых шрамах было бесстрастным.
Я пробормотала какие-то извинения, резко повернулась и пошла к лестнице, но тут с ужасом увидела, что из этой же комнаты появился Утер Доул, — глаза устремлены на меня, рука на эфесе этого его чертова меча.
Мое письмо лежало в кармане и жгло меня. При мне было достаточно свидетельств, чтобы казнить меня и Сайласа за преступления против Саргановых вод, а это будет означать и конец Нью-Кробюзона. Я жутко испугалась.
Делая вид, что не вижу Доула, я спустилась в главную гондолу, встала у окна и принялась во все глаза рассматривать проплывающее мимо облако, надеясь, что Доул оставит меня в покое.
Ничего не вышло. Он подошел ко мне. Я чувствовала, что он стал у моего столика, и долго ждала — может, он уйдет, не заговорив со мной, ведь его акт устрашения и без того увенчался успехом. Но он не ушел. В конце концов я против воли повернула голову и взглянула на него.
Некоторое время он молча смотрел на меня. Я дергалась все больше и больше, хотя ничем не выдавала этого. Наконец он заговорил. Я забыла, какой у него прекрасный голос.
— Они называются фреджо, — сказал он. — Шрамы, я имею в виду, называются фреджо. — Он указал на стул против меня и, наклонив голову, спросил: — Могу я присесть?
Что я могла на это сказать? Могла я сказать правой руке Любовников, их телохранителю, которого они используют как наемного убийцу, самому опасному человеку в Армаде: «Нет, я хочу побыть одна»? Я поджала губы и вежливо процедила:
— Я не могу указывать, где вам сидеть, сударь.
Он сложил руки на столе. Он говорил (изысканно), и я не прерывала его, никуда не уходила и не расхолаживала его демонстративным безразличием. Отчасти я делала это, опасаясь за свою жизнь и безопасность, — сердце мое бешено билось.
Но дело было и в его манере речи: он говорит, как книгу читает. Каждое предложение отточено, словно написанное поэтом. Я ничего подобного не слышала. Он смотрел мне прямо в глаза и, казалось, ни разу не моргнул.
Я была очарована тем, что он мне рассказал.
— Они оба — похищенные, — сказал он. — Любовники. — Рот у меня, наверно, раскрылся при этих словах. — Двадцать пять или тридцать лет назад… Он появился первым. Он был рыбаком — промышлял у северной конечности Шарда. Всю свою жизнь провел на одном из этих маленьких островков: ставил сети, удил, потрошил, чистил, резал, обдирал шкуры с китов. Тупая, скучная жизнь. — Он посмотрел на меня глазами чуть более серыми, чем его одеяние. — Как-то раз он заплыл слишком далеко, и его унесло течением. Разведчики из Саргановых вод засекли его, забрали груз и заспорили, убивать его или нет — испуганного, тощего мальчишку-рыбака.
Пальцы у него дрогнули, он начал мягко массировать себе руку.
— Обстоятельства делают, ломают и переделывают людей, — сказал он. — Через три года этот мальчик встал во главе Саргановых вод. — Он улыбнулся. — Прошло еще три кварто, и один из наших броненосцев перехватывает шлюп, этакое разукрашенное суденышко, направлявшееся из Перрик-Ная в Миршок. А на нем оказалась одна из знатнейших семей Фай-Вадисо: муж, жена и дочь с их вассалами. Они собирались перебраться на континент. Груз отобрали. Пассажиры ни для кого не представляли интереса, и я понятия не имею, что с ними сталось. Может, убили — не знаю. Известно лишь, что, когда слуг привезли в город и они стали гражданами, одна из девиц попалась на глаза новому правителю.
Он поднял взгляд в небеса.
— На борту «Гранд-Оста» остались люди, которые были при этом, — тихо сказал он. — Они рассказывают, что она стояла там, высокая, и лукаво улыбалась правителю. Но не как те, кто хочет снискать чье-то расположение или же перепуган. Впечатление было такое, будто ей нравится то, что она видит. Жизнь у женщин в северном Шарде не очень сладкая, — продолжал он. — На каждом острове свои традиции и порядки, и некоторые из них не самые приятные. — Он сцепил руки. — Кое-где женщинам просто зашивают рты, — сказал он, сверля меня глазами. Я выдержала его взгляд — меня так просто не напугать. — Или режут их, наказывая за то, с чем они рождаются. Или сажают на цепь, чтобы они прислуживали мужчинам. Нравы на острове, где родился наш правитель, не такие крутые, но… там склонны акцентировать некоторые черты, что вам, может быть, известно по другим культурам. По Нью-Кробюзону, например. Обожествление женщины, в какой-то мере. Презрение под маской восхищения. Уверен, вы понимаете, о чем я говорю. Вы публиковали свои книги не как Беллис Хладовин, а как Б. Хладовин. Наверняка понимаете.
Признаюсь, меня потрясло, что ему столько известно обо мне, что он знает причины, по которым мне приходилось прибегать к безобидному маленькому обману.
— На острове нашего шефа мужчины уходят в море, оставляя жен и любовниц на суше, и никакие обычаи или традиции не позволяют им прибегать к поясам верности. Мужчина, который страстно любит женщину (или думает, что любит), оставляет ее с болью в душе. Уж он-то точно знает, как велико ее обаяние. Ведь и он сам поддался ему. А потому он должен сделать его не таким сильным. На острове шефа мужчина, который любит очень сильно, уезжая, режет лицо женщины…
Мы, не шелохнувшись, посмотрели друг на друга.
— Он оставляет на ней отметины, знак собственности, делает на ней насечки, как на дереве. Он портит ее настолько, чтобы никто другой ее не возжелал… Эти шрамы называются фреджо… И вот шефом овладела любовь, или похоть, или еще что-то, сочетание разных чувств. Он принялся ухаживать за новенькой и вскоре предъявил права на нее со всей мужской напористостью, которой его научили. И она, не колеблясь, приняла его знаки внимания и вернула их, став его наложницей. Но, еще даже не решив, что она будет принадлежать ему безраздельно, он с неуклюжей бравадой после соития достал нож и порезал ей лицо. — Доул замолчал, потом улыбнулся с неожиданным и непритворным удовольствием. — Она не шелохнулась. Она позволила ему сделать это… А потом взяла нож и порезала его.
— Это было их обоюдное решение, — тихо сказал он. — Вы сразу найдете здесь противоречие. Он был, конечно, особенный молодой человек, сумевший подняться так быстро и так высоко, но в то же время оставался простолюдином, играющим в игры простолюдинов. У меня нет сомнений, он верил в то, что говорил, когда сказал, что порезал ее из любви и что боялся, как бы другие мужчины не подпали под ее чары. Но так или иначе это было ложью. Он метил территорию, как пес, поднимающий ногу. Он давал знать другим, где начинаются его владения. Но в то же время и она порезала его.
Доул снова улыбался мне.
— Это было неожиданно. Собственность не оставляет отметин на своем владельце. Она не сопротивлялась ему, пока он метил ее, она поверила ему на слово. Кровь, порезанная кожа, ткани и боль, струп и шрам были знаками любви, и она хотела не только их получать, но и давать… Делая вид, будто фреджо и есть то, что он подразумевает, она их изменила, вложила в них нечто гораздо большее. Изменив их, она изменила и его. Она испещрила шрамами не только его лицо, но и его культуру. Так они стали черпать друг в друге успокоение и силу. Эти раны придали их отношениям страстность и напряженность — раны вдруг сделались символом чистоты… Я не знаю, как он повел себя в первый раз. Но в ту ночь она перестала быть его куртизанкой и сделалась ровней ему. В ту ночь они потеряли свои имена и стали Любовниками. А у нас в Саргановых водах появились два правителя, которые вдвоем правили целеустремленнее, чем когда-либо правил один. И все для них открыто. В ту ночь она научила его, как менять законы, как идти всегда вперед. Она уподобила его себе. Она жаждала перемен… Она такой и осталась. Я знаю это лучше многих — я помню, как пылко она отнеслась ко мне и к моей работе, когда я впервые появился здесь. — Доул говорил тихо, задумчиво. — Она берет обрывки знаний, приносимых новичками, и делает их… переделывает с воодушевлением и упорством, сопротивляться которым невозможно… Эти двое каждый день подтверждают свое движение к назначенной цели. Фреджо появляются постоянно. Лица и тела этих двоих стали картой их любви. Это география, которая изменяется и с годами проявляется все явственней. Каждый раз шрам за шрам — знаки уважения и равенства.
Я ничего не сказала — я долго не открывала рта, — но монолог Доула подошел к концу, и теперь он ждал моей реакции.
— А вас, значит, тогда здесь не было? — спросила я наконец.
— Я появился позднее.
— Вас похитили? — удивленно спросила я, но он снова покачал головой.
— Я пришел по собственной воле, — сказал он. — Я нашел Армаду чуть больше десяти лет назад.
— Почему вы мне это рассказываете? — спросила я. Он слегка пожал плечами.
— Это важно, — сказал он. — Важно, чтобы вы понимали. Я видел — вы боитесь этих шрамов. Вы должны понимать, что вы видите, понимать, кто правит нами, их мотивы, их страсти. Их стимулы. Их эмоции. Это их шрамы придают Саргановым водам силу, — сказал он.
Потом он кивнул, резко поднялся и ушел. Я ждала несколько минут, но он не вернулся.
Я сильно встревожена. Я не понимаю, что произошло, почему он говорил со мной. Может, его послала Любовница? Действует ли он по собственному разумению, или Любовница велела ему рассказать мне эту историю?
Сам-то он верит во все, что мне рассказал?
«Это их шрамы придают Саргановым водам силу», — говорит он мне, а я спрашиваю себя: неужели он не видит другой возможности? Неужели он не заметил? — спрашиваю я себя. Простое ли совпадение, что три самых могущественных человека в Саргановых водах, а значит, и в Армаде, а значит, и в океане — чужаки, не уроженцы Армады? Что их знания, их воля не были изначально ограничены пределами того, что, как ни посмотри, есть, остается и всегда будет всего лишь кучей старых посудин, маленьким городком (пусть и самым необычным в истории Бас-Лага), что они имеют поэтому представление о мире, который несоизмерим с их жалкими пиратскими налетами и гордой замкнутостью?
Они ничем не обязаны Армаде. Что для них важнее всего?
Я хочу знать, как зовут Любовников.
Лицо его почти бесстрастно, за исключением тех случаев, когда он сражается (я со страхом это вспоминаю). Оно властное и чуть трагическое, и по нему совершенно невозможно сказать, что он думает, во что верит. Что бы он мне ни говорил, но я видела шрамы Любовников — уродливые и отвратительные. И ничто не меняется от того, что они отражают какой-то мерзкий ритуал, какую-то игру, заменяющую проявление эмоций.
Они уродливые и отвратительные.
Еще одно дополнение к моему письму. Я уже довольно давно ничего не писала. Я бы извинилась, но это лишено всякого смысла. Но я чувствую, хоть это и абсурдно, что все же должна извиниться. Словно я пишу, а ты читаешь и раздражаешься, если случаются задержки. Конечно, когда ты наконец получишь это письмо, то пропущенный день, неделя или даже год мало что изменят… Великое дело — строка без записей, полная звездочек. Месяцы у меня перепутаются. Но время и сейчас смущает меня.
Я отвлекаюсь от сути… несу всякую чушь. Извини меня.
Я взволнована и немного побаиваюсь.
Я сижу на унитазе и пишу эти слова. Рядом со мной окно, и на меня падают лучи утреннего солнца. Я в тысяче метров над морем.
Поначалу, признаюсь, было страшно. Красота необыкновенная. Но прошло время, и я уже вижу только однообразную рябь на воде, небо да время от времени проплывающее облачко. Тоска.
Море здесь абсолютно пустое. Я просматриваю его на шестьдесят, семьдесят, девяносто миль, до самого горизонта — и ни одного паруса, ни одного судна, ни одной рыбацкой лодки. Цвет воды меняется от зеленого до голубого и серого, смотря что там под поверхностью, а что — одни боги знают.
Наше движение почти незаметно. Конечно, мы чувствуем вибрации от паровых двигателей в носовой части, от огромных винтов, но ощущения скорости, движения, направления нет.
Этот «Трезубец» удивительный аппарат. Саргановы воды вкладывают немалые силы и деньги в эту экспедицию. Это и понятно.
Вот, наверно, было зрелище, когда «Трезубец» поднимался с «Гранд-Оста». Довольно долго он просто болтался над океаном, над палубой с ее крохотными лебедками и надстройками. Не сомневаюсь, кое-кто заключал пари — шарахнемся мы в воду или на город или нет.
Но мы поднялись без проблем. Это было во второй половине дня, и на горизонте уже появилась темная кромка. Могу себе представить висящий там «Трезубец», огромный как хер знает что, по размерам не уступающий большинству кораблей Армады, новый и начищенный до блеска.
Мы взяли с собой довольно необычный груз. Между двигателями висит клеть с овцами и свиньями.
У животных есть еда и вода на два дня — столько продлится путешествие. Сквозь щели в полу клети они, наверно, видят море воздуха. Я думала, что они впадут в панику, но они смотрят на облака под своими копытами без всякого интереса. Они слишком глупы, чтобы бояться. Головокружение — штука слишком сложная для них.
Я сижу здесь в маленьком закутке, в туалете, между скотом и пилотской кабиной, в которой располагаются капитан и его команда. Коридор ведет в главное помещение.
После взлета я несколько раз приходила сюда, чтобы продолжать мое письмо.
Другие проводят время сидя, перешептываясь или играя в карты. Некоторые, наверно, лежат на своих койках, на палубе — надо мной и под баллоном. Возможно, им еще раз объясняют их обязанности. Возможно, они тренируются.
Моя задача проста, и мне ее растолковали во всех подробностях. По прошествии всех этих недель и тысяч миль мне опять говорят, что я лишь сосуд, что мое назначение — только перервать информацию, что я не должна слышать, что говорится. Это я смогу. А до тех пор мне делать нечего. Разве что писать.
Для этой миссии по возможности выбирались какты. По меньшей мере пятеро из находящихся на борту уже были на острове анофелесов раньше, много лет назад. Это, конечно, Хедригалл — и другие, кого я не знаю.
И в связи с этим возникает вопрос о дезертирстве. Похищенным армадцам редко позволяется вступать в контакт с соотечественниками, но на острове наверняка будут самхери. Успех моей миссии зависит от такой встречи. Насколько я понимаю, все какты, участвующие в экспедиции, по каким-то причинам не желают возвращаться на первую родину. Они, как Иоганнес, или Хедригалл, или приятель Шекеля Флорин, преданы своему новому дому.
Хедригалл, однако, вызывает у меня некоторое недоумение. Он знает Сайласа или, по крайней мере, знает Саймона Фенча.
Уж кому, как не мне, знать, что власти Саргановых вод могут ошибаться, доверяя тем, кому вовсе не следует доверять.
Жители Дрир-Самхера — прагматики. Встреча в море с кораблями Самхера, или Перрик-Ная, или Мандрагоровых островов вполне может закончиться сражением, но ради собственной безопасности они поддерживают с Армадой уважительные отношения. И потом, они ведь заходят в порты, а правило «мирный порт» имеет на море такую же силу, как торговое право на суше, — его придерживаются и приводят в действие те, кто ему подчиняется.
В экспедиции участвует Флорин Сак, и я не сомневаюсь: он знает, кто я. Он смотрит на меня то ли с отвращением, то ли с робостью, то ли еще с каким-то чувством. На борту дирижабля находится и Тинтиннабулум с несколькими членами своей команды. Иоганнеса нет, и я рада этому.
Здесь собралась довольно пестрая компания ученых. Похищенные выглядят так, как, по моему мнению, и должны выглядеть деятели науки. Армадцы похожи на пиратов. Мне говорят: вот этот — математик, этот — биолог, этот — океанолог. А по мне, все они пираты — все покрытые шрамами, драчливые, в потрепанной одежонке.
Есть тут и стражники — какты и струподелы. Я видела на борту их арсенал — дискометы, кремневые ружья, бердыши. Они взяли с собой порох и, кажется, какие-то военные машины. Я думаю, если анофелесы не захотят с нами сотрудничать, у нас найдутся средства, чтобы их убедить.
Во главе всех бойцов стоит Утер Доул. А подчиняется он половинке правящей в Саргановых водах пары — Любовнице.
Доул заглядывает то в одну, то в другую комнату. С Хедригаллом он разговаривает больше, чем с другими. Кажется, его что-то беспокоит. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом.
У меня он вызывает интерес — его присутствие, его необычный голос. Он носит одежду из серой кожи. Это его форма — вся в царапинах и потертостях, но безукоризненно чистая. Правый рукав куртки оплетен проводами, которые идут к поясу. На левом боку у него висит меч, а пистолетов столько, что не сосчитать.
Он с вызывающим видом смотрит в окно, а потом шествует туда, где находится Любовница.
У меня покрытое шрамами лицо Любовницы вызывает отвращение. Я знала людей — общалась с ними, — которые находят сексуальное наслаждение в боли, и, хотя мне эта склонность представляется немного нелепой, меня она вовсе не беспокоит и не трогает. Не это меня смущает в Любовниках. Я испытываю гадливое чувство от чего-то более глубокого, что происходит между ними.
Я стараюсь избегать взгляда Любовницы, но ее отметины привлекают мое непреодолимое любопытство. Впечатление такое, будто они были нанесены по какой-то гипнотической схеме. Но, поглядывая на них украдкой, из-под сплетенных пальцев, я не вижу ничего романтического, тайного или откровенного — ничего, кроме свидетельства о старых ранах. Шрамы, только шрамы.
Позднее в тот же день.
Сайлас доставил то, что было нужно, в самый последний момент. Словно в театральной постановке.
Не могу не восхищаться его методами.
После нашего разговора в Саду скульптур я все время спрашивала себя, как он передаст мне материалы, чтобы наш план сработал. Комнаты мои охраняются, сама я под наблюдением. И что тут можно сделать?
Утром двадцать шестого лунуария я проснулась и увидела на полу пакет от него.
Да уж, показал, на что способен. Я не могла сдержать смех, когда подняла голову и увидела металлическую заплатку у меня на потолке — этой заплаткой была заделана дыра диаметром дюймов в шесть.
Сайлас забрался на тонкую металлическую крышу трубы «Хромолита» — эта крыша во время дождя что твой барабан — и прорезал в ней отверстие. Сбросив внутрь пакет, он заделал дыру, и все это совершенно беззвучно — и меня не разбудил, и наблюдатели ничего не заметили.
Когда он вынужден выкидывать такие штуки в целях самозащиты, я легко могу себе представить, как он действует, работая на правительство. Наверно, мне повезло, что он оказался на моей стороне. Да и Нью-Кробюзону тоже.
Я рада, что мы не увиделись. Чувствую себя такой далекой от него. Я на него не в обиде — я взяла у него то, что мне было необходимо, и, надеюсь, тоже дала ему кое-что. Но на этом нужно поставить точку. Мы случайные товарищи, только и всего.
В маленьком кожаном мешочке от Сайласа оказалось несколько предметов.
Он написал письмо, где все объяснялось. Я внимательно прочла его, прежде чем исследовать содержимое.
Были там и другие письма. Он написал послание пиратскому капитану, которого мы рассчитывали найти: две копии с одним и тем же текстом на рагамоле и соли. «Тому, кто согласится доставить это послание в Нью-Кробюзон» — так оно начинается.
Оно официальное, все по делу. Прочитавшему обещается вознаграждение, если он доставит послание адресату целым и невредимым. Сообщается, что властью, врученной бессрочно прокуратору Фенеку (номер патента приводится) мэром Бентамом Рудгуттером и канцелярией мэра, предъявитель этого письма объявляется почетным гостем Нью-Кробюзона, его корабль будет переоснащен по его пожеланию, а кроме того, он получит вознаграждение в три тысячи гиней. И самое главное — каперское свидетельство от правительства Нью-Кробюзона, освобождающее судно на годичный период от любых преследований за любые провинности по самопровозглашенному Нью-Кробюзоном морскому праву, кроме случая непосредственной самозащиты кробюзонского корабля.
Деньги, конечно, соблазнительные, но мы надеемся, что наших кактов привлечет обещанное освобождение от преследований. Сайлас предлагает им статус признанного пирата без налогообложения. Они смогут грабить кого пожелают и не платить за это ни гроша, а флот Нью-Кробюзона не будет их наказывать — напротив, станет даже защищать в течение срока действия контракта.
Могущественный стимул.
Сайлас подписал письма своим именем, а на едва видимые пароли наложил восковую печать кробюзонского парламента.
Я и не знала, что у него есть такая печать. Странно видеть ее здесь, так далеко от дома. Сработана она на удивление тонко: стилизованная стена, стул и всякие атрибуты власти, а внизу крохотные циферки его личного номера. Эта печать — чрезвычайно могущественный знак.
Мало того — он дал эту печать мне.
Но я заболталась. Возвращаюсь к главному.
Второе письмо намного длиннее. Оно написано на четырех страницах убористым замысловатым почерком. Я его внимательно прочла и пришла в ужас.
Оно адресовано мэру Рудгуттеру и описывает в общих чертах план вторжения, разработанный гриндилоу.
Большая часть письма остается для меня непонятной. Сайлас писал лаконичной скорописью, чуть ли не шифром. Здесь масса сокращений, которые я не могу распознать, и ссылки на совершенно неизвестные мне вещи. Но в смысле ошибиться трудно.
На верху листа я прочла: «Седьмой статус, код Стрелолист», и хотя слова эти мне непонятны, от них мурашки бегут по коже.
Насколько я понимаю, Сайлас не стал меня посвящать в детали (сомнительная, скажем прямо, услуга). Ему известен план вторжения, и он изложил его точными, выверенными словами. Он предупреждает о соединениях и дивизионах определенной численности, вооруженных какой-то непонятной техникой, обозначаемой в письме всего одной буквой или слогом, — но от этого лишь тревожней.
«Полуполк слоновой кости Волхв/Гроац'х двигается на юг вдоль Ржавчины; вооружение: Е.И.Д., мощность Р-Т, квартал третьей луны», — читаю я, и масштаб грядущих событии приводит меня в ужас. Наши прежние мысли о побеге и предпринятые усилия вызывают у меня презрение — все это было таким мелким, таким незначительным.
Информации в этом письме достаточно для того, чтобы защитить город. Сайлас исполнил свой долг.
В конце этого письма тоже стоит печать города, подтверждающая, что, несмотря на всю сухость, на банальный язык, это послание до ужаса реально.
В мешочке обнаружилась коробочка.
В таких держат драгоценности — простая, надежная, из очень тяжелого темного дерева. А внутри на бархатистой, мягкой подушечке — цепочка с жетоном и перстень.
Перстень — для меня. Он с гагатом и зеркальной гравировкой — это печать. Сделано так, что дух захватывает. Внутрь кольцевой части Сайлас поместил немного воска.
Перстень этот мой. После того как я покажу нашему капитану письма и цепочку с жетоном, я спрячу их в коробочку с подушкой, запру на замок, уложу в кожаный мешочек, залью шнуровку горячим воском и прикоснусь к нему печаткой, которую оставлю себе. Так капитан будет знать, что там внутри, будет уверен, что мы не обманываем его, но в то же время, если он хочет, чтобы получатель поверил ему, не сможет ничего подделать.
(Должна признаться, что, когда я размышляю над этой цепочкой действий, у меня руки опускаются. Так все шатко. Я пишу эти слова и тяжело вздыхаю. Больше не хочу об этом думать.)
Этот жетон должен пересечь море. В отличие от перстня, он выполнен грубовато, простенько, совсем безыскусно. Тонкая железная цепочка, а на ней висит уродливая металлическая табличка с серийным номером, вычеканенным символом (две совы под полумесяцем) и тремя словами: Сайлас Фенек, прокуратор.
«Это мой знак, — сообщает мне в письме Сайлас. — Самое верное доказательство того, что письма подлинные. Что я потерян для Нью-Кробюзона и это мое прощальное слово».
Еще позднее в тот же день. Небо темнеет.
Я была выбита из колеи.
Со мной говорил Утер Доул.
Я была на спальной палубе над гондолой — вышла из гальюна. Меня немного веселила мысль о том, как наше дерьмо и моча падают с небес.
Немного впереди по коридору раздавался какой-то шелест. Потом я увидела свет из двери и заглянула внутрь.
Там переодевалась Любовница. У меня перехватило дыхание. Спина у нее была иссечена шрамами не хуже лица. Большинство старые, зарубцевавшиеся, поврежденная кожа сереющая и бледная. Но один или два были совсем свежими. Отметины шли вдоль всей спины и по ягодицам. Она была словно клейменое животное.
Я стояла, разинув рот.
Любовница повернулась, услышав меня. Я увидела, что ее грудь и живот выглядят не лучше спины. Она смотрела на меня, натягивая на себя блузку. Лицо ее в замысловатых шрамах было бесстрастным.
Я пробормотала какие-то извинения, резко повернулась и пошла к лестнице, но тут с ужасом увидела, что из этой же комнаты появился Утер Доул, — глаза устремлены на меня, рука на эфесе этого его чертова меча.
Мое письмо лежало в кармане и жгло меня. При мне было достаточно свидетельств, чтобы казнить меня и Сайласа за преступления против Саргановых вод, а это будет означать и конец Нью-Кробюзона. Я жутко испугалась.
Делая вид, что не вижу Доула, я спустилась в главную гондолу, встала у окна и принялась во все глаза рассматривать проплывающее мимо облако, надеясь, что Доул оставит меня в покое.
Ничего не вышло. Он подошел ко мне. Я чувствовала, что он стал у моего столика, и долго ждала — может, он уйдет, не заговорив со мной, ведь его акт устрашения и без того увенчался успехом. Но он не ушел. В конце концов я против воли повернула голову и взглянула на него.
Некоторое время он молча смотрел на меня. Я дергалась все больше и больше, хотя ничем не выдавала этого. Наконец он заговорил. Я забыла, какой у него прекрасный голос.
— Они называются фреджо, — сказал он. — Шрамы, я имею в виду, называются фреджо. — Он указал на стул против меня и, наклонив голову, спросил: — Могу я присесть?
Что я могла на это сказать? Могла я сказать правой руке Любовников, их телохранителю, которого они используют как наемного убийцу, самому опасному человеку в Армаде: «Нет, я хочу побыть одна»? Я поджала губы и вежливо процедила:
— Я не могу указывать, где вам сидеть, сударь.
Он сложил руки на столе. Он говорил (изысканно), и я не прерывала его, никуда не уходила и не расхолаживала его демонстративным безразличием. Отчасти я делала это, опасаясь за свою жизнь и безопасность, — сердце мое бешено билось.
Но дело было и в его манере речи: он говорит, как книгу читает. Каждое предложение отточено, словно написанное поэтом. Я ничего подобного не слышала. Он смотрел мне прямо в глаза и, казалось, ни разу не моргнул.
Я была очарована тем, что он мне рассказал.
— Они оба — похищенные, — сказал он. — Любовники. — Рот у меня, наверно, раскрылся при этих словах. — Двадцать пять или тридцать лет назад… Он появился первым. Он был рыбаком — промышлял у северной конечности Шарда. Всю свою жизнь провел на одном из этих маленьких островков: ставил сети, удил, потрошил, чистил, резал, обдирал шкуры с китов. Тупая, скучная жизнь. — Он посмотрел на меня глазами чуть более серыми, чем его одеяние. — Как-то раз он заплыл слишком далеко, и его унесло течением. Разведчики из Саргановых вод засекли его, забрали груз и заспорили, убивать его или нет — испуганного, тощего мальчишку-рыбака.
Пальцы у него дрогнули, он начал мягко массировать себе руку.
— Обстоятельства делают, ломают и переделывают людей, — сказал он. — Через три года этот мальчик встал во главе Саргановых вод. — Он улыбнулся. — Прошло еще три кварто, и один из наших броненосцев перехватывает шлюп, этакое разукрашенное суденышко, направлявшееся из Перрик-Ная в Миршок. А на нем оказалась одна из знатнейших семей Фай-Вадисо: муж, жена и дочь с их вассалами. Они собирались перебраться на континент. Груз отобрали. Пассажиры ни для кого не представляли интереса, и я понятия не имею, что с ними сталось. Может, убили — не знаю. Известно лишь, что, когда слуг привезли в город и они стали гражданами, одна из девиц попалась на глаза новому правителю.
Он поднял взгляд в небеса.
— На борту «Гранд-Оста» остались люди, которые были при этом, — тихо сказал он. — Они рассказывают, что она стояла там, высокая, и лукаво улыбалась правителю. Но не как те, кто хочет снискать чье-то расположение или же перепуган. Впечатление было такое, будто ей нравится то, что она видит. Жизнь у женщин в северном Шарде не очень сладкая, — продолжал он. — На каждом острове свои традиции и порядки, и некоторые из них не самые приятные. — Он сцепил руки. — Кое-где женщинам просто зашивают рты, — сказал он, сверля меня глазами. Я выдержала его взгляд — меня так просто не напугать. — Или режут их, наказывая за то, с чем они рождаются. Или сажают на цепь, чтобы они прислуживали мужчинам. Нравы на острове, где родился наш правитель, не такие крутые, но… там склонны акцентировать некоторые черты, что вам, может быть, известно по другим культурам. По Нью-Кробюзону, например. Обожествление женщины, в какой-то мере. Презрение под маской восхищения. Уверен, вы понимаете, о чем я говорю. Вы публиковали свои книги не как Беллис Хладовин, а как Б. Хладовин. Наверняка понимаете.
Признаюсь, меня потрясло, что ему столько известно обо мне, что он знает причины, по которым мне приходилось прибегать к безобидному маленькому обману.
— На острове нашего шефа мужчины уходят в море, оставляя жен и любовниц на суше, и никакие обычаи или традиции не позволяют им прибегать к поясам верности. Мужчина, который страстно любит женщину (или думает, что любит), оставляет ее с болью в душе. Уж он-то точно знает, как велико ее обаяние. Ведь и он сам поддался ему. А потому он должен сделать его не таким сильным. На острове шефа мужчина, который любит очень сильно, уезжая, режет лицо женщины…
Мы, не шелохнувшись, посмотрели друг на друга.
— Он оставляет на ней отметины, знак собственности, делает на ней насечки, как на дереве. Он портит ее настолько, чтобы никто другой ее не возжелал… Эти шрамы называются фреджо… И вот шефом овладела любовь, или похоть, или еще что-то, сочетание разных чувств. Он принялся ухаживать за новенькой и вскоре предъявил права на нее со всей мужской напористостью, которой его научили. И она, не колеблясь, приняла его знаки внимания и вернула их, став его наложницей. Но, еще даже не решив, что она будет принадлежать ему безраздельно, он с неуклюжей бравадой после соития достал нож и порезал ей лицо. — Доул замолчал, потом улыбнулся с неожиданным и непритворным удовольствием. — Она не шелохнулась. Она позволила ему сделать это… А потом взяла нож и порезала его.
— Это было их обоюдное решение, — тихо сказал он. — Вы сразу найдете здесь противоречие. Он был, конечно, особенный молодой человек, сумевший подняться так быстро и так высоко, но в то же время оставался простолюдином, играющим в игры простолюдинов. У меня нет сомнений, он верил в то, что говорил, когда сказал, что порезал ее из любви и что боялся, как бы другие мужчины не подпали под ее чары. Но так или иначе это было ложью. Он метил территорию, как пес, поднимающий ногу. Он давал знать другим, где начинаются его владения. Но в то же время и она порезала его.
Доул снова улыбался мне.
— Это было неожиданно. Собственность не оставляет отметин на своем владельце. Она не сопротивлялась ему, пока он метил ее, она поверила ему на слово. Кровь, порезанная кожа, ткани и боль, струп и шрам были знаками любви, и она хотела не только их получать, но и давать… Делая вид, будто фреджо и есть то, что он подразумевает, она их изменила, вложила в них нечто гораздо большее. Изменив их, она изменила и его. Она испещрила шрамами не только его лицо, но и его культуру. Так они стали черпать друг в друге успокоение и силу. Эти раны придали их отношениям страстность и напряженность — раны вдруг сделались символом чистоты… Я не знаю, как он повел себя в первый раз. Но в ту ночь она перестала быть его куртизанкой и сделалась ровней ему. В ту ночь они потеряли свои имена и стали Любовниками. А у нас в Саргановых водах появились два правителя, которые вдвоем правили целеустремленнее, чем когда-либо правил один. И все для них открыто. В ту ночь она научила его, как менять законы, как идти всегда вперед. Она уподобила его себе. Она жаждала перемен… Она такой и осталась. Я знаю это лучше многих — я помню, как пылко она отнеслась ко мне и к моей работе, когда я впервые появился здесь. — Доул говорил тихо, задумчиво. — Она берет обрывки знаний, приносимых новичками, и делает их… переделывает с воодушевлением и упорством, сопротивляться которым невозможно… Эти двое каждый день подтверждают свое движение к назначенной цели. Фреджо появляются постоянно. Лица и тела этих двоих стали картой их любви. Это география, которая изменяется и с годами проявляется все явственней. Каждый раз шрам за шрам — знаки уважения и равенства.
Я ничего не сказала — я долго не открывала рта, — но монолог Доула подошел к концу, и теперь он ждал моей реакции.
— А вас, значит, тогда здесь не было? — спросила я наконец.
— Я появился позднее.
— Вас похитили? — удивленно спросила я, но он снова покачал головой.
— Я пришел по собственной воле, — сказал он. — Я нашел Армаду чуть больше десяти лет назад.
— Почему вы мне это рассказываете? — спросила я. Он слегка пожал плечами.
— Это важно, — сказал он. — Важно, чтобы вы понимали. Я видел — вы боитесь этих шрамов. Вы должны понимать, что вы видите, понимать, кто правит нами, их мотивы, их страсти. Их стимулы. Их эмоции. Это их шрамы придают Саргановым водам силу, — сказал он.
Потом он кивнул, резко поднялся и ушел. Я ждала несколько минут, но он не вернулся.
Я сильно встревожена. Я не понимаю, что произошло, почему он говорил со мной. Может, его послала Любовница? Действует ли он по собственному разумению, или Любовница велела ему рассказать мне эту историю?
Сам-то он верит во все, что мне рассказал?
«Это их шрамы придают Саргановым водам силу», — говорит он мне, а я спрашиваю себя: неужели он не видит другой возможности? Неужели он не заметил? — спрашиваю я себя. Простое ли совпадение, что три самых могущественных человека в Саргановых водах, а значит, и в Армаде, а значит, и в океане — чужаки, не уроженцы Армады? Что их знания, их воля не были изначально ограничены пределами того, что, как ни посмотри, есть, остается и всегда будет всего лишь кучей старых посудин, маленьким городком (пусть и самым необычным в истории Бас-Лага), что они имеют поэтому представление о мире, который несоизмерим с их жалкими пиратскими налетами и гордой замкнутостью?
Они ничем не обязаны Армаде. Что для них важнее всего?
Я хочу знать, как зовут Любовников.
Лицо его почти бесстрастно, за исключением тех случаев, когда он сражается (я со страхом это вспоминаю). Оно властное и чуть трагическое, и по нему совершенно невозможно сказать, что он думает, во что верит. Что бы он мне ни говорил, но я видела шрамы Любовников — уродливые и отвратительные. И ничто не меняется от того, что они отражают какой-то мерзкий ритуал, какую-то игру, заменяющую проявление эмоций.
Они уродливые и отвратительные.
ГЛАВА 22
Через тридцать шесть часов после того, как аэростат поднялся над Армадой и направился на юго-запад, под ними показалась земля.
Беллис почти не спала. Усталости, однако, она не чувствовала и на второе утро поднялась еще до пяти, чтобы наблюдать за восходом из окна общей каюты.
Она вошла туда и увидела, что некоторые тоже встали и смотрят в окно: несколько человек команды, Тинтиннабулум и его коллеги, Утер Доул. Сердце ее немного екнуло, когда она увидела Доула. Его манеры (еще более сдержанные и выверенные, чем ее собственные) выбивали ее из колеи; к тому же интерес Доула к ней был ей непонятен.
Он увидел ее и беззвучно указал на окно.
В бессолнечном предутреннем свете вода под ними разбивалась о скалы. Трудно было сказать, что это за кусок суши, какое до него расстояние. Разбросанные там и сям каменистые кочки напоминали китовые спины размером не больше мили, некоторые чуть больше самой Армады. Беллис не видела ни птиц, ни животных — ничего, кроме мрачной, коричневатой породы и зеленой растительности.
— Через час мы будем на острове, — сказал кто-то.
Воздушный корабль полнился звуками каких-то действий, приготовлений, вникать в которые Беллис не хотела. Она вернулась к своей койке и быстро собрала вещи, потом, одетая в черное, как обычно, вернулась в общую комнату и села, поставив у ног плотно набитый саквояж. В глубинах его, упрятанные в складки ее запасной юбки, лежали письмо и маленький кожаный мешочек, врученный ей Сайласом Фенеком.
Члены экипажа с деловым видом ходили туда-сюда, выкрикивая друг другу неразборчивые команды. Те, кто не был занят, столпились у окон.
Дирижабль успел значительно снизиться. От воды их отделяло не больше тысячи футов, и поверхность моря отсюда казалась более замысловатой. Прежние морщины превратились в волны, пену, потоки; теперь внизу были видны темные очертания и цвета рифов, водорослевых лесов и еще чего-то — может, остатков кораблекрушения?
Остров лежал впереди по курсу. Беллис вздрогнула, увидев его, — такие резкие очертания в теплом море. Он простирался миль на тридцать в длину и на двадцать в ширину. На его поверхности высились пепельного цвета пики и небольшие горы.
— Вот ведь дерьмосрань — уж никак не думал, что снова окажусь тут! — сказал Хедригалл на соли с сунгларским акцентом. Он указал на дальний берег острова. — До Гнурр-Кетта отсюда больше полтораста миль, — продолжил он. — Они не ахти какие летуны — анофелесы. Больше шестидесяти миль им не покрыть. Поэтому Кеттай позволил им жить и торгует с ними через таких, как я и мои товарищи, зная, что анофелесы не доберутся до материка. Это, — он выставил вверх свой зеленый большой палец, — настоящее гетто.
Дирижабль опускался, огибая береговую линию. Беллис во все глаза вглядывалась в остров. Кроме растений, она не видела там никакой жизни. Мороз подрал по коже, когда она вдруг поняла, что небеса пусты. Тут не было птиц. Все острова, что они видели прежде, являли собой настоящие птичьи базары, а торчащие из воды скалы были покрыты слоем помета. Чайки кружили над каждым клочком земли, время от времени ныряли в теплую воду, появляясь оттуда с рыбой, устраивали перебранки в потоках воздуха.
Но над вулканическим островом анофелесов воздух был мертвее мертвого.
Внизу проплывали безмолвные сероватые холмы. Внутренняя часть острова была окружена горным кряжем — хребтом, проходившим параллельно линии берега. В гондоле воцарилось долгое молчание, слышны были только шум двигателей и вой ветра. Наконец раздался чей-то крик: «Смотрите!» — неожиданный и испуганный. Голос принадлежал Флорину Саку, который указывал на лужок среди скал, поросший ползучим сорняком и защищенный от волн. Среди этой зелени виднелась горстка белых пятнышек. Они двигались.
— Овцы, — несколько мгновений спустя сказал Хедригалл. — Мы приближаемся к бухте. Вероятно, недавно была поставка. Несколько таких гуртов останется еще на какое-то время.
Форма и характер береговой линии менялись. Торчащие зубцы скал переходили в более ровный ландшафт. Появлялись короткие отрезки выходов черного сланца на берегу; склоны, сложенные из твердой породы, поросшие папоротником; низкие побелевшие деревья. Раз или два Беллис попались на глаза бродившие с мрачным видом домашние животные — свиньи, овцы, козы, крупный скот. По нескольку голов, то здесь, то там.
Милях в двух от берега виднелись полосы серой воды: неторопливые реки стекали с гор, пересекая остров вдоль и поперек. Водные потоки замедлялись, выходя на плато, размывали берега, расползались, становясь прудами и болотами, питали белые манговые деревья, виноградники, кусты, густые и противные, как блевотина. Вдали, на другой стороне острова, Беллис увидела резкие очертания которые она приняла за руины.
Она заметила какое-то движение внизу, попыталась проследить за ним взглядом, но оно было слишком быстрым и хаотичным. Осталось лишь впечатление, что перед глазами промелькнуло что-то: пронеслось по воздуху, появившись из какой-то темной дыры в скалах и исчезнув в другой.
— А чем они торгуют? — спросил Флорин Сак, не отрывая взгляда от пейзажа внизу. — Сюда привозят овец, свиней и так далее — твои соплеменники доставляют все это из Дрир-Самхера по заказу Кеттая. Но в чем кеттайцам выгода? Что они получают от анофелесов?
Хедригалл отвернулся от окна с резким смешком.
— Книги и разные сведения, дружище Флорин, — сказал он. — И всякую плавучую дрянь, которую прибивает к берегу.
Беллис почувствовала еще какое-то движение внизу под дирижаблем, но не успела сфокусировать на нем взгляд. Она прикусила губу, чувствуя волнение и разочарование. Она знала, что это не игра ее воображения. На самом деле такую форму могло иметь только одно. Ее беспокоило, что никто не обратил на них внимания. «Они что, не видят? — думала она. — Почему никто ничего не говорит? Почему молчу я?»
Дирижабль замедлил ход. Теперь он двигался против ветра, правда, слабого.
Их сильно качнуло, когда они пересекали горный кряж. Раздался взрыв охов и перешептываний, взволнованно-недоуменные возгласы. Внизу, в тени холмов, местами голых, а местами покрытых буйной растительностью, виднелась каменистая бухта. В ней стояли на якоре три корабля.
— Добрались, — прошептал Хедригалл. — Корабли из Дрир-Самхера. Это Машинный берег.
В бухте стояли разукрашенные золотом галеоны. Вокруг, словно нежно их обнимая, расположились скалы, выступающие из моря, образуя естественную гавань. Беллис вдруг осознала, что затаила дыхание.
Песок и сланец на берегу бухты были темно-красного цвета, буроватого, как засохшая кровь. Однообразие окраски нарушалось странной формы валунами размерами с человека, порой даже с дом. Глаза Беллис скользили по темной поверхности: она видела следы, дорожки, проложенные на берегу. За кромкой густой рощицы, опоясывающей берег, следы были отчетливее. Они шли по уходящему вверх склону, с вершины которого открывался вид на море. В воздухе плыли горячие волны, солнце нагревало камни, а на склонах там и сям росли оливки и тропические карликовые деревья.
Беллис проследила взглядом за следами, петляющими по выжженным солнцем холмам, и вдруг (дыхание у нее снова перехватило) ее взор остановился на нескольких выгоревших на свету домах, обиталищах, которые налипли на скалы, словно органические наросты: поселение анофелесов.
В бухте было безветренно. Небольшая группа облаков напоминали пятна белил вокруг солнца, но жар прорывался сквозь них и гулял среди скальных стен.
Ни одного живого звука не доносилось оттуда. Однообразные биения моря словно бы подчеркивали тишину, а не нарушали ее. Дирижабль тихо завис в воздухе, его двигатели сбросили обороты. Неподалеку покачивались, поскрипывая, самхерийские суда. Они были пусты. Никто не вышел встречать воздушный корабль.
Стражники струподелы в своих струпьях-доспехах вместе с кактами вели наблюдение, пока пассажиры спускались. Беллис сошла на землю, присела на корточки рядом с веревочным трапом и зачерпнула рукой песок. Ее дыхание участилось, громко отдаваясь в ушах.
Поначалу она не чувствовала ничего, кроме того, что под ногами твердая почва, которая не раскачивается в такт волнам. Она с удовольствием вспомнила, как должны вести себя ноги на земле, и только в этот момент поняла, что забыла об этом. Потом она переключила внимание на место высадки и внимательно осмотрела берег, впервые поняв, что выглядит он необычно.
Она вспомнила наивные гравюры в книге Аума. Стилизованное черно-белое изображение человека, стоящего в профиль на берегу, а вокруг него разбитые механизмы.
«Машинный берег», — подумала она и бросила взгляд дальше — за грязно-серый песок и гальку.
Чуть вдалеке она увидела то, что сверху приняла за валуны, — какие-то махины, нарушавшие однообразие берега. Это были двигатели. Приземистые и громадные, покрытые ржавчиной и патиной, давно выброшенные за ненадобностью, созданные в неизвестных целях, с поршнями, изъеденные временем и солью.
То, что выглядело камнями поменьше, оказалось частями более крупных машин, трубопроводами или более тонкими и замысловатыми узлами, манометрами, какими-то стеклянными штуковинами и компактными паровыми двигателями. Галька оказалась шестернями, зубцами, маховиками, болтами, винтами.
Беллис набрала в руки горсть — это был не песок, а тысячи крохотных храповичков, шестереночек, окаменевших пружинок — внутренности невообразимо маленьких часов. Каждая такая частица, свидетельствовавшая о разрушении, была как песчинка, твердая и нагретая солнцем, меньше крошки. Беллис пропустила их сквозь пальцы — руки покрылись темно-кровавым, цвета берега, налетом, окрасились ржавчиной.
Этот пляж был имитацией — металлической скульптурой, подражанием природе с использованием материалов свалки. Каждый атом был взят из какой-то разбитой машины.
«Из какой это эпохи? Сколько всему этому лет? Что здесь произошло?» — думала Беллис. Она пребывала в прострации и потому была способна испытывать лишь какой-то усталый страх. «Что за катастрофа? Какая битва?» Она представила себе морское дно вокруг бухты — целый риф из ржавеющих машин, содержимое фабрик целого города, брошенное гнить, отданное во власть волн и солнца, изъеденное ржой, разваливающееся на части, которые затем распадались на еще более мелкие частицы, выброшенные морем назад на берег, чтобы создать этот уродливый пляж.
Беллис подобрала еще одну горсть машинного песка и пропустила его через пальцы, ощущая запах металла.
«Вот об этой плавучей дряни и говорил Хедригалл, — поняла она. — Это кладбище испорченного оборудования. Здесь миллионы секретов превращаются в ржавый прах. Местные жители, видимо, перебирают эти залежи, находят что-нибудь, драят, отчищают и предлагают самые привлекательные штуки на продажу — две-три детали из тысячесоставной головоломки. Маловероятно и ненадежно, но, если удастся увязать в одно целое, сообразить, что к чему, одни боги знают, что из этого может получиться».
Она отошла от канатной лестницы, прислушиваясь к хрусту древних устройств под ногами.
Спустились последние пассажиры. Охранники внимательно оглядывали горизонт, о чем-то перешептываясь. Рядом с Беллис опустили на землю клеть с животными: от нее пахло хлевом, а ее обитатели шумно и с глупым видом принюхивались к неподвижному воздуху.
— Подойдите поближе и слушайте меня, — резко сказала Любовница, и члены экспедиции окружили ее.
Подошли механики и ученые, сидевшие на корточках, пропускавшие железный песок сквозь пальцы. Некоторые, как Флорин Сак, направились к морю. (Он даже успел нырнуть, издав стон наслаждения.) Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме бурунов, набегающих на ржавый берег.
— А теперь слушайте, если хотите остаться в живых, — продолжила Любовница. Люди тревожно зашевелились. — Отсюда до деревни в горах мили две. — Все подняли головы — склон горы казался пустым. — Держитесь вместе. Возьмите выданное вам оружие, но не пользуйтесь им, если только вашей жизни не будет грозить опасность. Нас здесь слишком много, и многие из нас плохо подготовлены. Мы не хотим в панике перестрелять друг друга. Нас будут охранять какты и струподелы, а они знают, как пользоваться тем, что у них есть, так что стрелять только в случае крайней необходимости… Анофелесы — твари быстрые, — сказала она, — голодные и опасные. Надеюсь, вы помните наши лекции, так что вам понятно, с чем можно столкнуться. Мужчины находятся где-то в деревне, и мы должны их найти. Чуть поодаль болота и вода, там живут женщины. И если они услышат или почуют нас, то заявятся сюда. Так что пошевеливайтесь. Все готовы?
Любовница сделала знак, и какты окружили их. Они открыли клеть с животными, которая все еще была прикреплена цепью к «Трезубцу», словно якорь. Беллис подняла брови, увидев ошейники на свиньях и овцах, которые рвались на свободу. Мускулистые какты удерживали их.
— Тогда пошли.
Переход от Машинного берега до поселка на склоне горы был настоящим кошмаром. Когда все осталось позади и Беллис вспоминала об этом переходе несколько дней или недель спустя, ей казалось, что сделать из тех событий нечто связное невозможно. В ее воспоминаниях не было ощущения времени, ничего, кроме отдельных образов, соединенных в какое-то подобие сна.
Жара стоит такая, что воздух вокруг Беллис свертывается, закупоривает ее поры, глаза, уши; она ощущает густой запах гниения и живицы, насекомых великое множество, они жалят и снуют в воздухе. Беллис вручили кремневое ружье, и она (это запомнилось хорошо) держит его на расстоянии от себя, словно оружие воняет.
Она идет в толпе, плетется вместе с другими пассажирами — время от времени в волнении перед ней то щетинятся, то складываются шипы на спинах хотчи, извиваются головоноги хепри в окружении тех, чья физиология обеспечивает им безопасность, — кактов и струподелов. Они тащат за собой свиней и овец. В одной группе — бескровные, в другой — существа с кровью столь чувствительной, что она защищает их. Они вооружены пистолетами и дискометами. Единственный охранник из числа людей — Утер Доул. В каждой руке у него оружие, и Беллис готова поклясться, что всякий раз, когда она смотрит на него, набор оружия в его руках меняется: нож и нож, пистолет и нож, пистолет и пистолет.
Она смотрит вперед, а там, вдали от берега, — поросшие виноградником скалы, поляны, склоны с густыми зарослями, озера, наполненные тягучей, как сопли, жидкостью. Раздаются какие-то звуки. В листве какие-то движения, поначалу вовсе не угрожающие. Но потом ужасные вопли, источник которых определить невозможно.
Этот звук окружает их со всех сторон.
Беллис и ее спутники натыкаются друг на друга, став от страха неуклюжими, они выбиваются из сил, они взмокли от пота на этой жаре, пытаются смотреть во все стороны одновременно, заметить первые признаки движения, какие-то силуэты, мелькающие в кронах деревьев, словно сталкивающиеся пылинки, которые все время ближе, ближе: неустойчивая смесь хаотического движения и злобных намерений.
И наконец первая из самок анофелесов выскакивает из-под прикрытия деревьев и бежит.
Она похожа на женщину, согнувшуюся пополам, а потом еще раз, в противоречии с законами природы, перекошенную, закрученную узлом так, что это вызывает недоумение. Ее шея сильно вывернута, длинные костлявые плечи отведены назад, кожа мертвенно-бледная, огромные глаза широко распахнуты, тело исхудало донельзя, груди — пустые кожистые мешки, распростертые руки — как сплетения проводов. Ноги ее безумно мельтешат на бегу, и наконец она падает вперед, но не ударяется о землю, а продолжает вплотную к ней двигаться в сторону высадившихся, неуклюже и кровожадно размахивая руками и ногами, и тут (боги, Джаббер и трах небесный) у нее раскрываются крылья за спиной, принимая на себя ее вес, это гигантские комариные крылья, перламутровые лопасти дрожат, приходят в движение и издают высокий дребезжащий звук, вибрируют с такой скоростью, что пропадают из виду, и эта жуткая женщина, кажется, устремляется на них под полосой мутноватого воздуха.
То, что произошло потом, снова и снова возвращалось к Беллис в воспоминаниях и снах.
Комариха с голодным взглядом широко раскрывает рот, разбрызгивает слюну, губы ее растягиваются, обнажая беззубые десны. Она издает рыгающий звук, и изо рта зловеще появляется нечто тонкое, колющее. Это слюнявый хоботок, он высовывается примерно на фут.
Он выдвигается по-животному, как блевотина, но в нем безошибочно чувствуется что-то тревожно-сексуальное. Он возникает непонятно откуда: голова и горло женщины слишком малы, чтобы его вместить. Она несется к ним на поющих крыльях, а за ней из зарослей появляются другие.
Воспоминания были туманными. Беллис хорошо помнила жару и все, что она видела, но каждый раз, возвращаясь туда мысленно, она поражалась живости образов. Экспедиция почти разбегается от внезапного ужаса, раздаются хаотические неприцельные выстрелы (Доул сердито кричит: прекратить огонь).
Беллис видит первых комарих — те облетают кактов, не испытывая к ним ни малейшего интереса. Они летят к охранникам струподелам, опускаются на них (коренастые струподелы почти не чувствуют веса худосочных крылатых женщин) и с тупым упорством тычутся в них своими хоботками, пытаясь пробить защитные струпья. Беллис слышит, как в панике рвутся с поводков свиньи и овцы, как они несутся, оставляя за собой след из навоза и пыли.
Теперь здесь с десяток комарих (так много и так быстро), и, увидев бегущих животных, они тут же устремляются за этой, более легкой добычей. Они поднимаются на тонких крыльях, наклоняют головы, их руки и ноги болтаются в воздухе, как марионетки, подвешенные к удлиненным лопаткам, слюнявые темные хоботки по-прежнему торчат изо ртов. Женщины спускаются к обезумевшим животным, без труда ловят их, полухаотическими движениями преграждая им путь, раскидывают руки, широко расставляют пальцы, хватают животных за шкуру и шерсть. Беллис смотрит (она помнила, как неловко отступала, спотыкаясь о ноги тех, кто был вокруг нее, но держалась прямо, пораженная страхом) в ужасе, словно загипнотизированная, как первые самки анофелесов начинают трапезу.
Комариха усаживается на огромного хряка, опускается на него сверху, обнимает всеми конечностями, как любимую игрушку. Голова ее откидывается назад, и длинный хоботок выдвигается еще на несколько дюймов, прямой, как стрела арбалета. Потом она резко выдвигает голову вперед, ее открытый рот растягивается, хоботок вонзается в тело животного.
Свинья визжит и визжит. Беллис все еще наблюдает (ноги уносят ее подальше от этого зрелища, но глаза не могут от него оторваться). Ноги свиньи подкашиваются, шкура ее пробита — шесть, десять, двенадцать дюймов хитинового стержня легко преодолевают сопротивление шкуры и проникают в самые глубины, где циркулируют потоки крови. Комариха садится верхом на упавшее животное и вгрызается в него своим ртом, все глубже вдавливая хоботок. Тело ее напрягается (каждый мускул, каждое сухожилие, каждая вена видны под сморщенной кожей), она начинает сосать.
Еще несколько секунд свинья визжит. Потом визг стихает.
Свинья на глазах становится все тоньше.
Беллис видит, как она съеживается.
Свиная шкура спазматически дергается и начинает собираться мешком. Крохотные струйки крови вытекают оттуда, где рот анофелеса неплотно примыкает к свиной шкуре. Беллис смотрит с недоумением, но это не игра ее воображения — свинья съеживается. Ноги ее дергаются в судорожном ужасе, а потом, по мере того как иссушаются конечности, начинается дрожь умирающих нервов. Ее жировые отложения сжимаются по мере того, как опорожняются, теряют соки внутренности. И вот уже шкура свиньи натягивается на уменьшающееся тело, на ней образуются складки. Цвет покидает ее.
Жизнь и кровь, уходя из хряка, перемещаются в комариху.
Живот ее распухает. Она присосалась к свинье, которая чем дальше, тем больше становится оболочкой, высушенной и сморщенной. Свинья уменьшается, а женщина увеличивается в размерах, жиреет с удивительной скоростью, цвет разливается по ней, она раздувается, начиная от желудка. Она наливается соками умирающего животного, становится сытой и неповоротливой.
Беллис не в силах оторвать взгляд, хотя ее и одолевает тошнота, по мере того как свиная кровь наполняет эту костлявую оболочку, перетекая из одного тела в другое.
И вот свинья уже мертва: сморщенная шкура проваливается в пустоты между лишенными соков мышцами и костями. Анофелес пожирнела и порозовела. Ее руки и ноги почти удвоились в обхвате, кожа на них натянулась. Раздувание особенно заметно в области груди, живота и ягодиц, которые пополнели, но не обрели упругости, свойственной человеческому телу. Вид у них как у опухоли, как у налитой головки нарыва.
Повсюду на полянке то же самое происходит с другими животными. На некоторых восседает по одной женщине, на других — по две. Все животные съеживаются на глазах, словно их иссушает, обезвоживает солнце, а все анофелесы толстеют, наливаясь кровью.
Первой самке потребовалось полторы минуты, чтобы высосать всю жидкость из свиньи (это воспоминание потом преследовало Беллис, ей долго слышались довольное урчание комарихи).
Насытившись, та скатывается со сморщенного трупа. Глаза ее становятся сонными, хоботок убирается внутрь, изо рта капает кровь. Она уходит, оставляя после себя мешок свиных костей.
Горячий воздух вокруг Беллис теперь густо насыщен запахом рвоты — ее спутники не сдержались при виде трапезы анофелесов. Беллис не рвет, но рот ее перекашивается, и она чувствует, что поднимает свой пистолет, но не в гневе или страхе, а в отвращении.
Но не стреляет. (И вообще, что, если бы она, неумелая в таких делах, нажала на спусковой крючок? Впоследствии оглядываясь назад, Беллис часто задавала себе этот вопрос.) Опасность, кажется, миновала. Армадцы, оставляя позади маленькую полянку и запах навоза и горячей крови, двигаются вверх по склону мимо новых скал ядовитых вод, к поселению, которое они видели с воздуха.
Последовательность событий стала более четкой, не скомканной от жары, страха и недоумения. Но тогда, в том месте, в то мгновение, когда Беллис удалялась от горячего кровавого месива из мертвых свиней и овец и их иссохших потрохов, от омерзительно-жуткого пиршества анофелесов, а потом (еще хуже) от их сытой апатии, комариха подняла свой взгляд от овцы, до которой добралась слишком поздно — та уже была пуста, — и посмотрела на отступающую экспедицию. Она сгорбилась и, болтая в воздухе руками и ногами, полетела к ним. Рот ее был открыт, с хоботка капала слюна; остатков трапезы сестер ей было явно недостаточно — живот ее лишь чуть-чуть увеличился в размерах. Она миновала стражников-кактов и струподелов, направляясь к обезумевшим от страха людям; крылья ее звенели.
Беллис брала жуть, когда она возвращалась в мыслях к этой путаной мозаике образов, — она увидела, как Утер Доул спокойно вышел вперед, встав на пути женщины-москита, поднял руки (теперь в каждой было по пистолету), дождался, когда та почти села на него, когда жар ее рта обдал его лицо, — и выстрелил.
Оружие взорвалось грохотом и черным свинцом. Выстрел ударил в лицо и живот женщины. И хотя она была полупуста, из разорвавшихся с треском внутренностей хлынул фонтан крови. Женщина упала на землю, ее лицо рылось в грязь. Хоботок продолжал торчать изо рта — слюнявый, красный, он сразу же вонзился в землю. Наконец тело ее замерло перед Доулом.
Беллис вернулась в линейное время. Она была ошеломлена происходящим, но воспринимала его отстранено. В нескольких ярдах от Беллис насосавшиеся кровью анофелесы не обращали внимания на свою погибшую сестру. Когда экспедиция по крутой тропе направилась вверх, в горы, комарихи принялись уносить свои отяжелевшие тела от обескровленных жертв, оставшихся догнивать на земле. Налитые, как виноградные грозди, под зловеще гудящими крыльями они медленно возвращались в свои заросли.
ГЛАВА 23
Они ждали в молчании: Любовница, Доул, Тинтиннабулум, Хедригалл и Беллис. А перед гостями, чуть наклонив, словно в вежливом удивлении, головы, стояли два анофелеса.
Беллис удивилась при виде двух этих комаров-самцов. Она думала, что ее ждет нечто отвратительное — кожа, обесцвеченная хитином, маленькие жесткие крылья, такие же, как у женщин.
Но они были похожи на обычных мужчин небольшого роста, чуть сгорбленных от возраста. Их красноватые одеяния были все в пыли и пятнах от растений. Самый старший был лысоват, а его руки, торчавшие из рукавов, отличались чрезвычайной худобой. У мужчин не было ни губ, ни челюстей, ни зубов. Рот их представлял собой сфинктерную мышцу — небольшое плотное кольцо мускулов, внешне неотличимое от ануса. Кожа по бокам просто сползала к этому отверстию.
— Беллис, — сказала Любовница, — попробуйте еще раз.
Они вошли в поселение под удивленные взгляды мужчин-комаров.
Растрепанная, потная, покрытая пылью армадская экспедция с трудом преодолела последние ярды и внезапно оказалась в тени домов из сланца, высеченных и встроенных в стены ущелья, разделившего скалу надвое. Поселение было сооружено без всякого плана: маленькие квадратные домики, разбросанные под солнцем на главных склонах, словно они сползли вниз по крутым склонам расщелины. Домики были связаны между собой ступеньками, вырубленными в породе, и протоптанными тропинками. Дымоходы утопленных в скалу обиталищ торчали из земли, как шляпки грибов.
В поселении повсюду виднелись двигатели с Машинного берега. Сотни неясных конструкций, все очищенные от ржавчины. Некоторые работали, другие стояли. Те, что освещались солнцем, сверкали. Здесь не было шумных паровых двигателей, как в Нью-Кробюзоне и Армаде, и в воздухе не висел запах горелого масла. Наверное, гелиотропные двигатели, подумала Беллис. Их лопатки и лопасти стрекотали на немилосердном солнце, потрескавшиеся стеклянные корпуса засасывали в себя его лучи и посылали загадочную энергию по проводам, связывавшим разбросанные повсюду дома. Длинные провода были сращены из коротких отрезков, выдранных из старых машин.
На плоских крышах, на склонах холмов, в тени узкой расщелины, из-под крон сучковатых деревьев вокруг поселка, из дверей и окон на новоприбывших смотрели мужчины-комары. Стояла тишина — ни вскриков, ни охов, ни ахов. Ничего — только удивленные взгляды всех этих глаз.
Один раз Беллис показалось (и тут же судорога страха свела сердце), что она видит неровный полет самки-анофелеса над одним из зданий повыше. Но ближайшие к ней самцы только повернулись и принялись кидать в самку камнями, прогнав ее до того, как та успела увидеть армадцев или проникнуть в один из домов.
Они дошли до некоего подобия площади, окруженной теми же грязного цвета домами и остовами солнечных двигателей. Здесь расщелина расширялась и пропускала свет с горячего голубого неба. В дальнем конце площади Беллис увидела трещину в скалах — утес, почти вертикальная стена которого спускалась к морю. И здесь наконец их встретила маленькая делегация взволнованных самцов-анофелесов, которые, раскланиваясь, пригласили их в большое помещение в каменном теле холма.
Во внутренней комнате, освещаемой через глубочайшие скважины, пробуренные в скале, — дневной свет отражался затем с помощью зеркал, — к ним вышли два анофелеса. Они вежливо поклонились, и Беллис (вспомнив тот самый день в столице Салкрикалтора; язык другой, но работа такая же) выступила вперед и приветствовала их на чистейшем верхнекеттайском.
Анофелесы стояли как вкопанные и недоуменно смотрели, не понимая ни слова.
Беллис попробовала еще раз, произнеся велеречивое приветствие на верхнекеттайском. Анофелесы посмотрели друг на друга и испустили шипящие звуки, похожие на ветры.
Видя, как дергаются и колеблются их ротовые сфинктеры, Беллис поняла, в чем дело, и стала не произносить, а писать кеттайские слова.
«Меня зовут Беллис, — написала она. — Мы проделали очень, очень большой путь, чтобы поговорить с вами. Вы меня понимаете?»
Когда она протянула лист анофелесам, глаза их широко раскрылись, они посмотрели друг на друга и оживленно замурлыкали. Тот, что постарше, взял у Беллис ручку.
«Меня зовут Морил Крахн, — написал он. — У нас очень давно не было гостей, похожих на вас. — Он посмотрел на нее и зажмурился. — Добро пожаловать в наш дом».
Ухающий язык анофелесов не имел письменности. Для них верхнекеттайский был письменным языком, но они никогда не слышали его звуков. Они могли выражать свои мысли при помощи изящной вязи, но понятия не имели, как этот язык должен звучать. Сама идея устного верхнекеттайского казалась им абсурдной.
За многие сотни лет в результате взаимодействия между самхерийскими моряками и властями Гнурр-Кетта в Кохниде возник некий симбиоз. Самхерийские какты прибывали на остров со скотом и некоторыми товарами и забирали свою посредническую долю. Кохнид покупал у них все, что давали анофелесы.
Они контролировали поток информации, поступающей к людям-комарам, внимательно следили, чтобы ни один язык, кроме верхнекеттайского, не достиг острова и чтобы ни один анофелес не смог покинуть его берегов.
Жуткие воспоминания о Малярийном женоцарстве сошли на нет. Кохнид вел свою игру, держа анофелесов с их блестящим умом в качестве своих домашних мыслителей, не давая им ничего, что помогло бы им обрести силу, и не позволяя им бежать (Кохнид не хотел рисковать, снова выпуская в мир самок-анофелесов), но они получали достаточно, чтобы питать их мысли. Кеттайский отсекал от анофелесов любую информацию, и этому способствовало то, что на протяжении веков верхнекеттайский был единственным письменным языком острова. Таким образом, философия и наука анофелесов оказывались целиком под контролем кохнидской элиты, а труды людей-комаров, кроме них, практически никто не мог прочесть.
Беллис подумала, что если такой сложной системе позволено существовать, то осколки древних технологий, которыми владеют анофелесы, работы их философов — это, вероятно, нечто из ряда вон выходящее. Каждое самхерийское судно, шедшее из Кохнида на остров, везло несколько тщательно отобранных книг, а иногда и заказы. «При таких-то исходных, — спрашивал какой-нибудь кохнидский теоретик, — и имея в виду парадокс, изложенный вами в предыдущем очерке, каков может быть ответ на следующую задачу?» Рукописные труды, подписанные кеттайскими именами, возвращались обратно. Написанные в ответ на подобные запросы, либо разрешая проблемы заинтересовавшие самих анофеласов. Потом рукописи публиковались кохнидскими издателями — без какого-либо вознаграждения для автора. Иногда эти труды присваивались каким-нибудь кеттайским ученым, что добавляло престижа Кеттаю. Люди-комары были низведены до положения ученых рабов.
В развалинах на острове находились древние тексты на верхнекеттайском, доступные анофелесам, или на давно мертвых языках, которые они упорно расшифровывали. А при скудном притоке книг из Кохнида и при наличии рукописей, оставленных предками, анофелесы проводили и собственные исследования. Иногда такие исследования отсылались за море кохнидским хозяевам, которые, бывало, публиковали их.
Именно это и случилось с книгой Круаха Аума.
Две тысячи лет назад люди-комары некоторое время властвовали в южных землях, и этот период был кровавым страшным кошмаром, праздником чудовищной жажды. Беллис не знала, что анофелесам известно о собственной истории, но иллюзий насчет своих женщин у комаров-самцов не было.
«Скольких вы убили? — написал Крахн. — Скольких женщин?»
И когда после недолгих колебаний Беллис написала «Одну», он кивнул и ответил: «Не так уж много».
В поселке не существовало никакой иерархии. Крахн не был правителем. Но он горел желанием помочь гостям, сообщить им все, что они пожелают узнать. Анофелесы отвечали армадцам вежливым, сдержанным удивлением: отношение их к прибывшим было созерцательным, почти как к абстрактной проблеме. Их флегматичная реакция говорила о чуждой психологии.
Беллис со всей скоростью, на какую была способна, записывала вопросы Любовницы и Тинтиннабулума. Они еще не подняли главную тему — то, что привело их на остров, — но тут из соседней комнаты, где ждали их товарищи, раздался какой-то гвалт: громкие голоса на сунглари и выкрики на соли.
Пираты-торговцы из Дрир-Самхера вернулись на свои корабли и обнаружили незваных пришельцев. Какт в цветастых одеждах вошел в комнату в сопровождении двух своих экс-соотечественников, ныне армадских кактов, и что-то сердито выговаривал им на сунглари.
— Солнцесрань! — прокричал он на соли с заметным акцентом. — Вы кто такие? — В одной руке он держал тяжелую саблю и сердито размахивал ею. — Этот остров принадлежит Кохниду, и иностранцам появляться здесь запрещено. Мы здесь представляем Кохнид и имеем полномочия защищать их территорию. Что мешает мне взять и перебить вас всех?
— Мадам, — сказал один из армадских кактов и устало повел рукой, представляя рассерженного. — Это Нурджитт Сенгка, капитан «Пылесердца Тетнеги».
— Капитан, — сказала Любовница, выступая вперед; Утер Доул тенью последовал за ней. — Рада с вами познакомиться. Нам нужно поговорить.
Сенгка не был морским грабителем — он имел каперский патент от Дрир-Самхера. Жизнь в постоянном самхерском представительстве была однообразной, легкой и скучной — ничего не происходило, никто не приезжал на остров, никто его не покидал. Раз в месяц, или два, или шесть из Кохнида или Дрир-Самхера прибывали новые корабли с грузом скота для женщин-анофелесов и, случалось, с товарами для мужчин. Новоприбывшие сменяли своих скучающих соплеменников; те уезжали домой, увозя с собой блестящие эссе и научную продукцию, обмененную на товары.
Те, кто размещался в миссии, проводили дни в склоках, драках и спорах; они не обращали внимания на комарих и посещали мужчин, только когда им нужна была еда и техника. Официально же они присутствовали там, чтобы регулировать потоки информации на остров, блюсти лингвистическую чистоту, которая давала Кохниду возможность держать островитян за горло и препятствовать бегству анофелесов с острова.
Сама мысль об этом казалась безумной — никто никогда на остров не заходил. Лишь немногие моряки знали о его существовании. Изредка сюда заносило сбившееся с пути судно, но ничего не подозревающая команда обычно быстро становилась жертвой островных женщин.
А из анофелесов никто никогда не покидал остров. Поэтому формально появление армадцев не нарушало никаких договоренностей между Дрир-Самхером и Кохнидом. Ведь для общения использовался только верхнекеттайский, и никакой меновой торговли не происходило. Но вот присутствие чужаков, которые могли общаться с местными жителями, было случаем из ряда вон выходящим.
Сенгка обводил присутствующих безумным взглядом. Когда он понял, что эти странные пришельцы — с таинственного плавучего города Армада, глаза его расширились. Но они вели себя вежливо и, казалось, искренне хотели объяснить свое появление. И хотя он бросал разгневанные взгляды на прежних соотечественников, шипел, осыпая их оскорблениями, называя предателями, и всем своим видом демонстрировал отвращение к Любовнице, он все же выслушал чужаков и дал увести себя в большую комнату, где ждали армадцы.
Любовница, охранники-какты и Утер Доул удалились; к Беллис подошел Тинтиннабулум. Он принялся собирать свои длинные белые волосы в хвост, своими мощными плечами загораживая Беллис от взглядов анофелесов.
— Не останавливайтесь, — пробормотал он. — Берите быка за рога.
«Крахн», — написала она.
Было несколько мгновений, когда она чуть не впала в истерику из-за абсурдности происходящего. Если она выйдет наружу, то рискует встретить быструю и тошнотворную смерть. Эти прожорливые самки мигом найдут ее — такой соблазнительный кровяной мешок. Они учуют ее и высосут всю, до последней капли, — им это так же просто, как кран открыть.
И вот, под прикрытием этих стен, всего лишь час спустя после жуткого кровопускания на дороге, после того как мертвая анофелес рухнула на сморщенные шкуры и кости высосанных животных, Беллис на давно мертвом языке задает вежливые вопросы внимательному хозяину. Она потрясла головой.
«Мы ищем одного из ваших, — написала она. — Нам нужно поговорить с ним. Это очень важно. Вы знаете кого-нибудь из ваших по имени Круах Аум?»
«Аум, который выискивает в развалинах старые книги, — ответил он, не быстрее и не медленнее, чем прежде, и ровно с таким же интересом. — Все мы знаем Аума. Я могу привести его к вам».
ГЛАВА 24
Флорину Саку не хватало моря.
Его кожа на жаре покрывалась пузырями, щупальца воспалялись.
Целый день он ждал. Любовница, Тинтиннабулум, Беллис Хладовин и другие беседовали с безмолвными анофелесами. Сак и его товарищи перешептывались друг с другом, жевали вяленое мясо и безуспешно пытались выпросить какую-нибудь пищу посвежее у своих любознательных и сдержанных хозяев.
— Эти жопомордые глупы, как пни, — услышал Флорин чей-то голодный голос.
Армадцы были психологически травмированы ненасытной жадностью самок-анофелесов. Они не могли отделаться от чувства, что комарихи носятся в воздухе за стенами, что спокойствие и тишина в поселке — кажущиеся, что они оказались в ловушке.
Некоторые из товарищей Флорина отпускали нервные шутки о самках-анофелесах. «Женщины», — говорили они и неестественно смеялись, имея в виду, что самки всех видов — кровососы и тому подобное.
Флорин пытался поддержать разговор, но не мог заставить себя смеяться над такими глупостями.
В этом большом аскетичном помещении были два лагеря. На одной стороне находились армадцы, а на другой — какты из Дрир-Самхера. Они настороженно поглядывали друг на друга. Капитан Сенгка яростно спорил на сунглари с Хедригаллом и двумя другими армадцами-кактами, а его команда неуверенно смотрела и слушала. Когда наконец Сенгка со своими людьми выбежал наружу, армадцы облегченно вздохнули. Хедригалл медленно подошел к стене и сел рядом с Флорином.
— Да, не очень-то я ему понравился, — сказал он, устало ухмыляясь. — Все время называл меня предателем. — Он закатил глаза. — Но он не сделает никаких глупостей. Он боится Армады. Я ему сказал, что мы быстро уберемся, что мы ничего не привезли и ничего не увезем, но еще намекнул, что если он будет валять дурака, то получит войну. Так что никаких проблем у нас не возникнет.
Прошло некоторое время, и Хедригалл обратил внимание, как Флорин все время гладит свою кожу, как он облизывает пальцы и пытается смочить ее. Он вышел из комнаты, и Флорина глубоко тронуло, когда через пятнадцать минут какт вернулся с тремя большими кожаными мехами, наполненными морской водой. Флорин полил себя водой, пропустив ее через жабры.
Вошли мужчины-анофелесы — посмотреть на армадцев. Они кивали друг другу, ухали, посвистывали. Флорин смотрел, как едят травоядные люди, засовывая в свои ротовые отверстия пригоршни ярких цветов и обсасывая их с таким же неистовством, с каким женщины выпивали соки из животных. Потом вместе со струей воздуха изо рта вылетали перетертые лепестки, переломанные, истонченные, лишенные соков и нектара, бесцветные.
Армадский экипаж был вынужден мучиться жаждой и потеть в течение долгих часов, пока Любовница и Тинтиннабулум составляли планы. Наконец Хедригалл и несколько других кактов, ведомые анофелесами, вышли из помещения.
Свет, попадавший внутрь через шахтные стволы, начал меркнуть. Благодаря зеркалам и крохотным трещинкам в породе Флорин видел, что небо приобрело фиолетовый оттенок.
Они разместились без всяких удобств там, где сидели или лежали. Анофелесы разбросали по полу камыш, устроив довольно плотную подстилку. Ночь была жаркой. Флорин снял с себя пропахшую потом рубашку и, сложив ее несколько раз, соорудил подушку. Он немного ополоснулся соленой водой и увидел, что другие армадцы тоже пытаются помыться, насколько это возможно.
Никогда еще Флорин не чувствовал себя таким усталым. Ему казалось, что в нем не осталось ни капли энергии — всю ее высосали и заменили ночной жарой. Он улегся на импровизированную подушку, влажную от его пота. Но на этом твердом полу, не ставшем мягче от тростника (от которого поднимался густой запах пыльцы и растительной пыли), он уснул почти мгновенно.
Флорин проснулся, полагая, что прошло лишь несколько минут, но увидел дневной свет и жалобно застонал. Голова болела. Он жадно принялся пить из оставленных анофелесами кувшинов с водой.
Когда армадцы проснулись, из маленькой соседней комнаты вышли Любовница, Доул и Хладовин в сопровождении кактов, покинувших их накануне вечером. Выглядели они усталыми и запыленными, но улыбались. С ними был очень старый анофелес, одетый так же, как его соплеменники, и с тем же выражением спокойного интереса на лице.
Любовница встала перед собравшимися армадцами.
— Это Круах Аум, — сказала она.
Круах Аум, стоявший рядом с ней, поклонился, глядя стариковскими глазами на толпу.
— Я знаю, что многих из вас озадачило это путешествие, — сказала Любовница. — Мы говорили, что на этом острове есть кое-что нам необходимое, очень важное для подъема аванка. Так вот это, — она указала на Круаха Аума, — и есть то, что нам надо. Круах Аум знает, как вызвать аванка… Мы прибыли сюда, чтобы поучиться у него. В этом деле много составляющих. Проблемы, связанные с тем, как поймать аванка и затем управлять им, требуют использования техники не менее сложной, чем наша магия и океанология. Переводить для нас будет Беллис Хладовин. Процесс долгий, так что от вас потребуется терпение… Мы надеемся отплыть с острова через неделю, может быть через две. Но это означает, что работать надо упорно и быстро. — Она помолчала несколько мгновений. Ее суровый голос сорвался, и она неожиданно усмехнулась. — Поздравляю всех вас. Всех. Это великий день для Армады.
И хотя большинство из присутствующих понятия не имело о том, что происходит, ее слова произвели нужное впечатление, и Флорин присоединился к ликованию товарищей.
Какты разбили лагерь невдалеке от поселка. Для размещения остальных армадцев небольшими группками, в более сносных условиях, и были найдены пустые комнаты, защищенные от проникновения самок.
Анофелесы по-прежнему проявляли бесстрастное любопытство, охотно участвовали в беседах, охотно помогали. Скоро стало ясно, что у Аума сомнительная репутация — работал и жил он в одиночестве. Но когда на острове объявились пришельцы, помочь ему пожелали все лучшие умы городка. В оружии, спрятанном на «Трезубце», не возникало никакой нужды. И Любовница из вежливости разрешила всем анофелесам участвовать в консультациях, хотя слушала одного только Аума, велев Беллис записывать лишь общий смысл высказываний всех остальных.
Первые пять часов каждого дня Аум проводил в обсуждениях с учеными Армады. Они задавали вопросы по его книге, показывали ему поврежденное приложение, и, хотя, к их удивлению, у него не было экземпляра этого издания, он смог все вспомнить. Используя абак и разбросанные вокруг загадочные машины, он начал дополнять книгу утраченной информацией.
После еды (какты собрали для своих собратьев достаточно съедобных растений и рыбы в дополнение к сухому рациону) с Круахом Аумом работали инженеры и механики. Утром Флорин и его коллеги спорили о пределах прочности и мощности двигателей, составляли чертежи, формулировали список вопросов, который потом, во второй половине дня, застенчиво передавали Ауму.
Любовница и Тинтиннабулум присутствовали при всех беседах, сидя рядом с Беллис Хладовин. Бедняжка, наверное, страшно устала, думал Флорин. Кисть правой руки, измазанную чернилами, постоянно сводило судорогой, однако Беллис ни разу не пожаловалась и не попросила перерыва. Она лишь бесконечно пропускала через себя вопросы и ответы, исписывала бесчисленные бумажные листы, переводила письменные заметки Аума на соль.
В конце каждого дня наступал короткий жуткий период, когда люди, хотчи и хепри маленькими группками бежали к месту своей ночевки. Никто не проводил на открытом воздухе больше тридцати секунд, но тем не менее их прикрывали вооруженные дискометами какты и мужчины-анофелесы, защищавшие своих гостей от смертоносных самок палками, камнями и гудками.
В дальней комнате жилища Флорина разместился еще один механик — женщина. Флорин некоторое время лежал без сна.
Рядом с его окном раздался голос какта, заставивший Флорина вздрогнуть:
— Не закрывай дверь — придет еще кое-кто.
Флорин задул свечу и заснул. Намного позднее охранник-какт проводил Беллис Хладовин до прихожей, и та, уставшая как никогда прежде, вошла, закрыла дверь на засов и поплелась через темную комнату Флорина в следующую. Он проснулся и увидел ее.
Даже в таком жарком и странном месте, среди всей этой крови и постоянной смертельной угрозы, даже вдали от дома, установился заведенный порядок.
Это произошло всего через день по прибытии армадцев на остров. Охранники-какты разыскивали продовольствие, рыбачили, провожали своих товарищей и уносили скапливающийся мусор, как это делали и анофелесы, к пропасти на окраине деревни, где сбрасывали вниз — в море.
Каждое утро Аум и его постоянные спутники-анофелесы дискутировали с армадскими учеными и читали им лекции. Во второй половине дня они делали то же самое для инженеров и механиков. Эта бесконечная работа, да еще в такую жару, изматывала. Беллис пребывала в полубессознательном состоянии. Она стала пишущей машиной, существовавшей только для того, чтобы анализировать синтаксические конструкции, переводить, записывать вопросы и зачитывать ответы.
По большей части смысл переводимых ею предложений оставался для нее темен. Изредка ей приходилось справляться со словарем в ее собственной монографии по верхнекеттайскому. Она прятала эту книгу от анофелесов. Она не хотела нести ответственность за то, что они изучат другой язык и вырвутся из своей тюрьмы.
Библиотека на острове была совершенно бессистемной. Большинство работ были теорией чистой воды. Власти Кохнида и Дрир-Самхера скрывали от своих научных рабов все труды, которые считали опасными, и почти ничто не связывало анофелесов с внешним миром. И анофелесам в поисках запретных работ приходилось разбирать развалины — обиталища своих предков на другой стороне острова.
Иногда они находили притчи, как, например, историю человека, поднявшего аванка.
Истории не имели отношения к остальному миру. То были ссылки в невразумительных философских текстах, примечания, смутные воспоминания. У людей-комаров были собственные полузабытые мифы.
Беллис поначалу полагала, что анофелесы одержимы любопытством к миру, но оказалось, что это не так. Их интересовали, казалось, только самые отвлеченные вопросы. Но что касается Круаха Аума, то в нем вроде бы обнаруживались проблески более живого, более земного интереса.
«В воде существуют течения, — писал он, — которые мы способны зафиксировать и которые не могут родиться в наших морях».
Аум начал когда-то с самого высокого теоретического уровня и прежде всего доказал существование аванка самому себе. Армадские ученые сидели как завороженные, слушая Беллис, которая сбивчиво пересказывала его историю. От трех-четырех нацарапанных уравнений до страницы логических предпосылок, противоречащих обнаруженным им работам по биологии, океанологии, философии размерностей. Гипотеза. Проверка результатов, подтверждение деталей первого подъема аванка.
Ученые с восторгом и удивлением разглядывали уравнения и нотации, записываемые Беллис на соли.
После еды Беллис снова набралась сил и села работать с инженерами и механиками.
Одним из первых заговорил Флорин Сак.
— Что это за животное? — спросил он. — Что нужно, чтобы его связать?
Многие инженеры и механики были из похищенных, а некоторые из них — переделанными. Беллис поняла, что она окружена преступниками, главным образом из Нью-Кробюзона. На соли они говорили с акцентом Собачьего болота или Худой стороны, пересыпая свою речь трущобным сленгом, который она не слышала вот уже много месяцев, а теперь при его звуках лишь моргала от удивления. Эти разговоры были для нее не менее невразумительны, чем беседы ученых. Они спрашивали о прочности стали, железа и различных сплавов, ячеистой структуре цепей под Армадой, о силе аванка. Потом разговор переходил на паровые двигатели, газовые турбины, горное молоко, на особенности строения сбруи, удил, уздечки, на размеры кораблей.
Беллис понимала, что лучше бы ей разбираться в том, о чем идет речь, но это было выше ее понимания, и она оставила попытки.
В тот вечер, когда один из их людей возвращался в свою комнату, к нему подлетела, раскидывая руки, вопящая самка-анофелес, и охранник-какт пристрелил ее из дискомета.
Беллис услышала щелчок выстрела и выглянула через щель в ставне. Анофелес-мужчина, бормочущий что-то сфинктерным ртом, присел рядом с телом и пощупал его. Рот ее был открыт, а хоботок болтался наподобие жесткого массивного языка. Женщина недавно ела. Ее все еще распухшее тело было почти рассечено надвое массивным крутящимся чакри, вылетевшим из дискомета. На землю хлынули фонтаны крови, которая стала впитываться и образовывать пыльные лужицы.
Мужчины-анофелесы качали головами. Тот, что стоял на коленях, подергал Беллис за руку и написал что-то в ее блокноте.
«В этом не было необходимости. Она не хотела есть».
А потом он объяснил ей в чем дело, голова у Беллис закружилась от чудовищности произошедшего.
Беллис страдала от того, что ей не удавалось побыть одной. Все время кто-нибудь был рядом, и она страшно устала от этого. И поэтому, когда работа закончилась и ученые собрались, чтобы обсудить программу на завтра, Беллис тут же исчезла в маленькой соседней комнате, думая, что там никого нет. Но она ошиблась.
Она пробормотала какое-то извинение и повернулась, чтобы уйти, но Утер Доул тут же заговорил:
— Пожалуйста, останьтесь.
Беллис снова повернулась, с тревогой вцепившись в сумочку, ощущая вес коробки, врученной ей Сайласом. Она с непроницаемым лицом остановилась в дверях.
Перед ее приходом Доул делал упражнения. Он стоял в центре комнаты, расслабленно держа свой меч — прямой, тонкий, обоюдоострый, длиной фута в два. Этот меч не отличался ничем: ни размерами, ни причудливой отделкой, ни могущественными магическими знаками.
Белый клинок мелькнул в воздухе бесшумно и незаметно для глаза, сверкнул, как вода, совершив неожиданный убийственный выпад, а потом так быстро исчез в ножнах, что Беллис даже не поняла, как это произошло.
— Я закончил, мисс Хладовин, — сказал он. — Комната в вашем распоряжении.
Беллис благодарно кивнула и села, дожидаясь, когда он уйдет.
— Будем надеяться, что это несчастное убийство не осложнит наших отношений с мужчинами-комарами, — сказал Доул.
— Не осложнит, — подтвердила Беллис — Они не особенно сердятся, когда умирают их подруги. Они помнят достаточно, чтобы понимать — это делается из необходимости.
«Но ему это прекрасно известно, — недоуменно подумала вдруг она. — Он просто снова завязывает со мной разговор».
Но несмотря на всю ее подозрительность, она хотела поделиться с кем-нибудь жуткими и захватывающими подробностями, о которых ей стало известно, хотела, чтобы о них узнал еще кто-нибудь.
— Эти анофелесы, они почти не знают своей истории, но знают, что какты — не единственный народ, обитающий за морем. Они знают о нас — кровеходах, и им известно, почему никто из нас здесь не появляется. Они почти забыли историю Малярийного женоцарства, но у них сохранились воспоминания о том, что их женщины… совершили что-то нехорошее… много столетий назад. — Она сделала паузу, чтобы Доул оценил фигуру умолчания. — Они относятся к своим женщинам без любви или отвращения.
Это был горький прагматизм. Они не желали зла своим женщинам. Они страстно совокуплялись с ними раз в год, но по возможности не замечали их, а при необходимости — убивали.
— Она не собиралась кормиться, — продолжала Беллис, стараясь говорить нейтральным тоном. — Она была сыта. У них есть… разум. Они вовсе не животные. Все дело в голоде, сказал он мне. Они могут очень долго прожить без еды, целый год, и все это время будут визжать от голода — ни о чем другом они не могут думать. Но если они поели, насытились по-настоящему, то на день или на порой на неделю, голод отступает. И вот в это время они пытаются говорить.
Беллис рассказала, как они прилетают с болот, приземляются на площади и кричат, пытаясь заговорить с мужчинами, произнести слова. Но им не удается выучить язык. Они ведь почти всегда голодны. Они знают, кто они такие.
Беллис поймала взгляд Утера Доула. Она вдруг поняла, что пользуется его уважением.
— Они знают. Изредка они могут сдерживать себя, когда их желудки полны, а разум на несколько дней или часов свободен, и тогда им понятно, что они делают, как живут. Они не глупее меня или вас, но чувство голода слишком отвлекает их, чтобы они научились говорить. Но раз в несколько месяцев, в течение нескольких дней у них есть возможность сосредоточиться, и они пытаются учиться… Но у них, судя по всему, ротовой аппарат устроен не так, как у мужчин-анофелесов, и они не могут производить нужные звуки. И только самые неопытные, самые молодые пытаются подражать мужчинам. А когда они высовывают хоботок, то рот у них почти как у нас. — Беллис видела, что Доул все понял. — Их голоса похожи на наши, — тихо продолжала она. — Они никогда не слышали такого языка, которому могли бы подражать, а теперь услышали: это наш язык. Та женщина была сыта, но не понимала языка, хотя сознавала, что не понимает. У нее, наверно, закружилась голова от всех наших речей — ведь и она сама могла производить эти звуки. Вот почему она полетела к тому человеку. Она пыталась поговорить с ним.
— Странный меч, — сказала Беллис чуть погодя. Он помедлил мгновение (Беллис поняла, что впервые увидела у него проблеск неуверенности), потом вытащил оружие правой рукой и протянул ей — посмотрите.
У основания его ладони виднелись три маленькие металлические заклепки, словно внедренные в плоть и соединенные с пучком проводов в рукаве, уходившим к коробочке у него на поясе. Эфес меча был отделан кожей, но не полностью: оставалась полоса металла, которой касались заклепки, когда Доул брал меч в руку.
Как и предполагала Беллис, металл клинка не был травленым.
— Можно потрогать?
Доул кивнул. Она постучала ногтем по плоской части клинка. Раздался глухой, сразу же гаснущий звук.
— Это керамика, — сказал Доул. — Больше похоже на фарфор, чем на металл.
Острые кромки меча не отличались тем характерным матовым блеском, который обычно свойствен заточенному клинку. Они были такими же бесцветно-белыми, как и плоская часть (белыми с желтоватыми пятнами, цвета зубов или слоновой кости).
— Он перерубает кость, — тихо сказал Доул своим мелодичным голосом. — Вы такой керамики прежде не видели. Она не гнется и не поддается. В ней нет гибкости, но нет и хрупкости. И она прочная.
— Насколько?
Утер посмотрел на нее, и она снова почувствовала его уважение. Что-то внутри нее ответило ему.
— Как алмаз, — сказал он.
И вложил меч в ножны (еще одним быстрым, изящным движением).
— И откуда он? — спросила она, но он ей не ответил. — Оттуда же, откуда и вы?
Собственная настойчивость и… что? смелость? удивили ее. Ей не казалось, что она проявляет какую-то особенную смелость. Напротив, ей казалось, что они с Утером Доулом понимают друг друга. Дойдя до дверей, он повернулся к ней и поклонился на прощание.
— Нет, — сказал он.
Дать менее точный ответ было бы затруднительно. Беллис впервые увидела на его лице улыбку, которая тут же исчезла.
— Доброй ночи, — сказал он.
Беллис воспользовалась мгновениями одиночества, которого так жаждала, погрузилась в общение с собой. Она глубоко вздохнула и наконец позволила себе удивиться насчет Утера Доула. Ей было не взять в толк, почему он говорит с ней, почему терпит ее общество, почему, как ей кажется, уважает ее.
Он был тайной для Беллис, но она сознавала, что чувствует какую-то связь с ним, нечто, сотканное из свойственных им обоим цинизма, бесстрастности, силы, понимания и… да, взаимного притяжения. Она не знала, когда или почему перестала бояться его. Она понятия не имела, чем он занимается.
ГЛАВА 25
Два дня, потом три, потом прошла целая неделя, и каждый день Беллис проводила в той маленькой комнате, при неверном освещении. Беллис казалось, что ее глаза атрофируются и теперь могут видеть только оттенки породы в помещении внутри горы, где царят полутона, бесформенные тени.
Вечером она совершала неизменную короткую пробежку по открытому воздуху (она поднимала голову, с жадностью впитывая естественный свет и цвета, пусть даже выжженные цвета неба над островом). Порой она слышала вопли местных женщин, вызывавшие ужас. Иногда она, впрочем, оставалась спокойной, но всегда держалась поближе к сопровождавшему ее охраннику — какту или струподелу.
А иногда она слышала возню и бормотание самок-анофелесов за глубокими проемами окон. Комарихи были настоящими чудовищами. Они убивали любого кровехода, высадившегося на берег, могли за один-единственный день обескровить целый корабль, а потом лежать с раздутыми животами на берегу. И тем не менее было что-то невыносимо жалкое в этих женщинах, населяющих остров-гетто.
Беллис не знала, какая цепочка событий привела к возникновению Малярийного женоцарства, она их не могла их даже вообразить. Невозможно было представить себе эти визгливые существа на других берегах, невозможно было допустить, что эти ничтожества терроризировали половину континента.
Пища армадцев была так же однообразна, как и окружающая обстановка. У Беллис язык онемел от вкуса травы и рыбы, и она флегматично жевала любые пропитанные ржавчиной дары моря, выловленные кактами в бухте, любые съедобные растения, которые они смогли добыть.
Самхерийские офицеры терпели их присутствие, но доверять не доверяли. Капитан Сенгка продолжал проклинать кактов-армадцев, сыпля ругательствами на сунглари, называя их оборотнями и предателями.
Лихорадочные ежеутренние расчеты вызывали у ученых все большее и большее волнение. Стопки бумаг с формулами росли с каждым днем. Воодушевление Круаха Аума (Беллис считала, что оно объясняется искренним любопытством), отличавшее его от остальных анофелесов, все усиливалось.
Беллис боролась и не сдавалась. Теперь она переводила, даже не делая попыток понять, что переводит, просто пропускала слова через себя, словно представляла собой некий аналитический механизм, который раскладывает, а потом воссоздает формулы. Она знала, что для людей, сгрудившихся за столом и дебатирующих с Аумом, она более или менее невидима.
Он сосредоточила свое внимание на голосах, словно они были музыкой, — размеренный, звучный голос Тинтиннабулума, возбужденный отрывистый — Фабера, мелодичные модуляции биофилософа, имя которого ей никак не давалось.
Аум был неутомим. У Беллис от усталости слегка мутилось в голове, когда она садилась за работу с Флорином Саком и другими инженерами-механиками во второй половине дня, а вот Аум — тот продолжал без видимых затруднений, легко переходя от концептуальных вопросов и философии аванка к практическим проблемам приманки, управления и поимки животного размером с остров. Когда же сумерки и всеобщая усталость вынуждали всех закончить дневные труды, Аум уходил последним.
Беллис прекрасно понимала, что исследовательские проблемы преодолеваются одна за другой. Аум довольно быстро переписал приложение заново, а потом армадцы указали ему на ошибки в расчетах, пробелы в его исследовании. Волнение ученых было ощутимо, они чуть ли не были пьяны этим чувством. Перед ними стояла проблема — проект немыслимых масштабов, и, одно за другим, все возражения, проблемы, препятствия разрешались.
Они вот-вот должны были достичь чего-то необыкновенного. От близости свершения кружилась голова.
Беллис не сдружилась с армадцами, но ей каждый день приходилось общаться с ними. «Вот, возьмите. Поешьте», — говорил кто-нибудь, давая ей тарелку с жесткой тушенкой, и отказать доброхоту в словах благодарности было бы просто немыслимой грубостью.
Время от времени по вечерам, когда армадцы садились играть в кости или петь песни, погружавшие в транс безголосых анофелесов, она ловила себя на том, что ей хочется поговорить с кем-нибудь.
Единственный, кого она знала по имени, был Флорин Сак. Тот факт, что на «Терпсихории» она была наверху, а он — внизу, она была свободной, а он — узником, исключал, как считала Беллис, всякую надежду на доверие между ними, хотя ей и казалось, что он — человек открытый. Он был одним из тех, кто предпринимал слабые попытки включить в общий разговор и ее. Беллис никогда не была так близка к армадскому обществу, как теперь. Ей было позволено слушать истории.
Большинство из них касались секретов. Беллис услышала о цепях, болтавшихся под Армадой, древних цепях, укрытых на многие десятилетия, потребовавших долгих лет работы и столько металла, что хватило бы не на один корабль. «Задолго до того, как Любовники решили, что делать с этими цепями, — сообщил один из рассказчиков, — такие попытки уже были».
Добычей рассказчиков стал и Утер Доул.
«Он происходит из земли мертвецов, — заговорщицким тоном сказал однажды кто-то из них. — Старина Доул родился больше трех тысяч лет назад. Это он стоял у истоков Волхвосстания. Он родился рабом в империи Призрачников, но ему удалось похитить этот меч — Всемогущий, освободиться и разрушить империю. Он умер. Но он — великий воин, лучший боец, которого знал мир. И он стал единственным, кто смог пробиться назад из мира теней, вернуться в мир живых».
Слушатели добродушно посмеивались. Они, конечно же, не верили, но, с другой стороны, не знали, во что верить, когда речь заходит об Утере Доуле.
Сам Доул проводил свои дни незаметно для всех. Если он и искал чьей-то компании, если он и мог кого-то назвать своим другом, то разве что Хедригалла. Аэронавт-какт и воин из числа людей нередко тихо разговаривали в углу комнаты. Они переговаривались короткими фразами, вполголоса, словно стыдясь своей дружбы.
Был еще только один человек, с кем Утер Доул был готов проводить свое время, с кем он разговаривал, — Беллис.
Она довольно быстро поняла, что, казалось бы, непреднамеренные встречи, любезности не были случайными. Доул нерешительно, обходными путями пытался завязать с нею дружбу.
Беллис не могла его понять и не пыталась предвосхитить его поступки. Она доверяла себе, полагая, что сладит с ним. И хотя чувство опасности оставалось всегда, какая-то ее часть радовалась этим встречам — официальной атмосфере и ощущению легкого флирта. Это даже и на кокетство не было похоже. Она не желала жертвовать своим достоинством в угоду жеманной двусмысленности. Но ее тянуло к нему, и она корила себя за это.
Беллис вспоминала Сайласа. Не с чувством вины или свершенного предательства — от одной только мысли об этом она презрительно поджимала губы. Но она помнила, как Сайлас привел ее в цирк гладиаторов — посмотреть на Утера Доула. «Вот это-то и встанет на нашем пути к бегству», — сказал он ей тогда, и она не могла позволить себе забыть эти слова. «Ну почему, — спрашивала она себя, — ты идешь на риск и проводишь время с Доулом?»
В глубине сумочки она ощущала вес коробки, которую вручил ей Сайлас. Она остро осознавала, что у нее еще есть дело на этом острове (дело, которое ей скоро придется осуществить). И это сталкивало ее лицом к лицу с Доулом.
Беллис понимала, почему она не пресекает этих разговоров. Редко она оказывалась в обществе человека, который умел бы держать под контролем свою реакцию на окружающий мир и ответную реакцию мира так же прочно, как она. Одним из таких людей был Утер Доул. Поэтому-то они и уважали друг друга. Просто и неулыбчиво говорить с кем-то, кто обращается с тобой так же, как ты с ним; большинство людей, столкнувшись с таким ее отношением, тут же стушевались бы, но только не он. То же самое было действительно и для другой стороны — редкий случай, доставляющий удовольствие.
Беллис хотелось бы посмотреть вместе с ним на город ночью. Постоять с ним на балконе. Пройтись по улочкам, засунув руки в карманы.
Но вместо этого они торчали в маленькой комнатке, примыкавшей к центральному залу. Они стояли у одного из узких окон, и Беллис болезненно кривилась от расцветок горной породы. Она жадно взирала на маленький клочок черного неба.
— И вы все это понимаете? — спросила Беллис.
Доул двусмысленно качнул головой.
— Достаточно, чтобы знать: они уже близки к решению, — неторопливо сказал он. — У меня совсем другая специализация. После них свои исследования начну я. Ваша работа скоро переменится. Вас попросят обучать Аума соли.
Беллис моргнула, а Доул кивнул, подтверждая свои слова.
— В самхерийском и кохнидском законодательстве есть дыра. Мы не несем никаких новых знаний на остров, но мы забираем с собой Аума.
«Конечно же», — подумала Беллис.
— Итак… — продолжал Доул, — мы возвращаемся. — Его замечательный голос звучал в нижнем регистре. — С нашей добычей. Мы собираемся осуществить неслыханный проект. После нашего отлета Армада остановилась над залежами нефти и горного молока. Они пробурили скважину и сделали запасы, достаточные для вызова аванка. Мы направимся к воронке. А потом мы используем наше топливо, нашу наживку, упряжь, которую мы соорудим, и все такое, и мы… зацепимся за аванка.
Это прозвучало до смешного нелепо. Последовала долгая пауза.
— И тогда, — очень тихо добавил Доул, — начнется наша работа.
Беллис молчала.
«Я знала, что ты играешь со мной, — холодно подумала она. — Какая еще работа?»
Ее это не удивило. Ее нисколько не ошеломило известие о том, что аванк — это только начало проекта Любовников, что за ним последует еще что-то, что за всем этим стоит еще более грандиозный план, предприятие, участвовать в котором не будет никто, и уж конечно не она.
Вот только теперь предполагалось, что как-то она все же будет участвовать.
Беллис не поняла, почему Доул сообщает ей об этом. Его мотивы были для нее тайной. Ей было известно лишь то, что ее используют. Это даже не вызвало у нее негодования: она вдруг осознала, что иного и не ожидала.
На следующее утро солнечный луч коснулся трупа одного из механиков. Его скелет был обтянут сморщенной кожей, руки обхватывали грудь, пальцы превратились в когти, спина сгорбилась, словно от старости.
В пустоте под ребрами кожа слиплась с затвердевшими, обескровленными внутренностями. Глаза сморщились, как сушеные фрукты, завялившиеся на солнце. Десны, торчащие из открытого рта, были белее зубов.
Хедригалл, окруженный лепечущими мужчинами-комарами, перевернул мертвеца (тело закачалось на искривленной спине, как деревянная лошадка) и обнаружил плоскую дыру между его ребрами, пробитую хоботком самки-анофелеса.
Армадцы совсем было расслабились. Эта смерть потрясла их.
— Вот ведь дурак глупый, — услышала Беллис причитания Флорина Сака. — Что же он там, мудила, делал? — Она видела, как Флорин отвернулся от окна. Тот не хотел видеть, как Хедригалл нагибается и с грубоватой нежностью поднимает жалкие останки, берет высушенную оболочку, как ребенка, и идет прочь из поселка, чтобы похоронить мертвеца.
Но даже это несчастье не смогло ослабить воодушевленние армадцев. Даже среди потрясения и скорби Беллис чувствовала, что среди ученых царит возбужденное ожидание. Даже те, кто был знаком с погибшим механиком, искренне печалился, наряду с этим чувством испытывали и нечто совершенно другое.
— Посмотрите-ка на это! — прошипел Теобал, пират и теоретик-океанолог. Он потряс многостраничным документом — сшитой с одной стороны пачкой бумаг. — У нас есть все, что нам надо! Все расчеты по математике, магии и биологии.
Беллис посмотрела на бумаги со смутным удивлением. «И все это прошло через меня», — подумала она.
Когда появился Аум, Беллис перевела их слова: «Нам необходима ваша помощь. Хотите покинуть этот остров, выучить наш язык и помочь нам вызвать аванка? Хотите уехать отсюда с нами?»
И хотя понять выражение лица-сфинктера было невозможно, Беллис не сомневалась: в глазах Аума читались страх и радость.
Он, конечно же, согласился.
Эта новость быстро разошлась по поселку, и множество анофелесов-мужчин собралось полопотать с Аумом, пошипеть ему о своих чувствах. Что они испытывают? — спрашивала себя Беллис. Радость? Зависть? Скорбь?
Ей показалось, что некоторые из них жадно смотрят на армадцев, готовых к отъезду. Стена, разъединяющая их с миром, не так уж высока, и ее можно преодолеть, как собирается сделать Аум.
— Мы отправляемся через два дня, — сказала Любовница, и кровь так быстро отхлынула от сердца Беллис, что она почувствовала боль.
Она совсем забыла о своей миссии. Будущее Нью-Кробюзона зависело от нее. Она почувствовала, как уныние овладевает ею, ложится на нее тяжким грузом. «Нет, — тут же подумала она, — я не допущу этого, еще не поздно».
Членов экспедиции сообщение о скором отъезде обрадовало — больше не будет душного воздуха и ненасытных самок. Но Беллис отчаянно хотелось, чтобы у нее оставалось в запасе больше времени. Она снова вспомнила иссохшее тело, но быстро прогнала это воспоминание. Она боялась отчаяния.
В ту ночь, когда струподелы и какты провожали своих уязвимых товарищей к их постелям, Беллис сидела в одиночестве, массируя руку, глубоко дыша и пытаясь изо всех сил составить какой-нибудь план, найти способ попасть на корабль из Дрир-Самхера. Она даже рассматривала вариант бегства — отдаться на милость капитана Сенгка и остаться на его корабле. Или спрятаться там незаметно от команды. Все, что угодно, лишь бы снова увидеть Нью-Кробюзон. Но она знала, что это невозможно. Как только ее отсутствие обнаружится, Любовница прикажет обыскать корабли, и самхерийцы не смогут ей отказать. И тогда Беллис поймают и ее посылка не попадет к адресату, а Ныо-Кробюзону будет грозить страшная опасность.
И кроме того, осторожно напоминала она себе, до самхерийского корабля все равно никак не добраться.
Из соседней комнаты до Беллис донесся слабый звук, и она подошла к закрытой двери.
Это был голос Любовницы. Слов Беллис не могла разобрать, но уверенный, жесткий голос узнала безошибочно. Впечатление создавалось такое, будто Любовница тихонько что-то напевает, как мать — ребенку. Вполголоса и с очень сильным чувством. В этих звуках было нечто такое, отчего Беллис вздрогнула и закрыла глаза. От этой концентрации чувств у нее все поплыло перед глазами.
Беллис прислонилась к стене и слушала проявление эмоций, которых не разделяла. Она не могла понять, отражают они любовь или некую опустошающую разновидность одержимости. Но она все ждала, устремив взгляд на дверь, паразитируя, как комарихи, но только на чужом чувстве, в которое она погрузилась.
Прошло несколько минут, звуки смолкли, Беллис отошла от двери, и тут появилась Любовница. Ее тяжелые черты были спокойны. Она увидела, что Беллис смотрит на нее и встретилась с ней взглядом, в котором не было ни смущения, ни вызова. Кровь, как патока, сочилась из новой раны на лице Любовницы — длинный надрез шел от правого уголка рта через подбородок к ямке на шее.
Кровотечение почти прекратилось, и только несколько густых капель, похожих на капли пота, стекали по коже, оставляя на ней красный след.
Несколько секунд женщины смотрели друг на друга. У Беллис возникло такое чувство, будто они представители разных рас, которым никогда не понять друг друга. От этого ощущения пропасти между ними у нее закружилась голова.
ГЛАВА 26
В ту ночь Беллис поднялась через несколько часов после того, как все улеглись.
Она скинула с себя влажную простыню и встала. Воздух все еще был теплым, даже в эти темные часы. Она вытащила из-под подушки пакет Сайласа, отодвинула занавеску, тихо и осторожно прошла по комнате, где на своем топчане, окутанный тенью, лежал Флорин. Добравшись до двери, она прижалась к ней ухом, ощутила своей кожей ее неровности.
Беллис было страшно.
Она потихоньку выглянула в окно и увидела охранника-какта — тот брел по пустой площади от двери до двери, лениво проверял запоры, шел дальше. Он был на некотором расстоянии от Беллис, и она подумала, что могла бы открыть дверь и припустить бегом, так, чтобы он не увидел и не услышал.
А потом?
Небеса были темны. Ни угрожающих завываний, ни прожорливых, жаждущих крови насекомообразных женщин с когтями-пальцами и ртом-присоской. Беллис положила руку на задвижку и замерла в ожидании, что самка-анофелес как-нибудь проявит себя и тогда можно будет избежать встречи с ней (спрятаться легче, если знать, где она); в памяти всплыл мешок с костями, виденный — совсем недавно он был человеком. Беллис застыла, готовая в любую секунду открыть дверь.
— Что вы делаете?
Эти слова были произнесены за ее спиной взволнованным шепотом. Беллис повернулась, пальцы ее вцепились в сорочку. Флорин сидел на топчане и смотрел на нее из своей темной ниши.
Беллис шевельнулась, и он встал. Она увидела странные неловкие щупальца, торчащие из его груди. Он смотрел на нее — поза напряженная, подозрительная, словно вот сейчас бросится на нее. Но в то же время ведь он говорил шепотом, и это приободрило ее.
— Извините, — тихо сказала Беллис.
Чтобы слышать ее, он встал в проходе. На лице его было жесткое, недоверчивое выражение, какого она не видела прежде.
— Не хотела вас разбудить, — прошептала она. — Я только… Я должна… — Ее изворотливость подвела ее — она не знала, что сказать, что надо сделать. Она не находила слов.
— Так что вы делаете? — повторил Флорин. Говорил он неторопливо, сердито и не без любопытства, — на рагамоле.
— Извините, — снова сказала она. — Я почувствовала… — Она задержала дыхание и снова посмотрела на Флорина неподвижным взглядом.
— Открывать задвижку нельзя, — сказал он.
Флорин смотрел на пакет в ее руках, и Беллис, преодолевая себя, не пыталась спрятать его, нервно дергая пальцами. Наоборот, она держала пакет на виду, словно пустячную вещицу.
— Вы что — по нужде? Да? Придется вам воспользоваться горшком. Тут таких вещей не стоит стесняться. Вы же видели, что случилось с Уильямом.
Беллис напряглась, потом кивнула и с неподвижным лицом направилась к своей кровати.
— Постарайтесь уснуть, — сказал Флорин ей в спину и сел на свое ложе.
Остановившись у разделявшей их занавески, Беллис повернулась и бросила на него взгляд. Он сидел, явно дожидаясь, когда она уйдет к себе, и прислушиваясь. Она сжала зубы и задернула занавеску.
На несколько секунд воцарилась тишина, а потом Флорин услышал звук тонкой струйки, стук нескольких скупых капель. Он усмехнулся в свою простыню, а в нескольких футах, отделенная от него занавеской, поднялась с горшка Беллис, с лицом решительным и свирепым.
Но ярость и унижение не застили ее разум — перед ней забрезжило что-то, стало принимать очертания, превращаться в надежду, в план.
Следующий день был последним полным днем пребывания на острове.
Ученые собрали свои пачки бумаг, наброски, говорили и смеялись, как дети. Даже неразговорчивый Тинтиннабулум и его товарищи, казалось, пребывали в радужном настроении. Беллис видела, как вокруг нее строятся планы, составляются расписания; возникало ощущение, что дело уже сделано, аванк пойман, вот только пока не по-настоящему.
Любовница участвовала то в одной, то в другой дискуссии, переходя от группы к группе; на лице ее застыла вялая улыбка, новый шрам отливал краснотой. Бесстрастным оставался только Утер Доул — Утер Доул и сама Беллис. Они были в разных углах комнаты, но их глаза порой встречались. Неподвижные островки спокойствия в бурлящем помещении, они разделяли чувство превосходства над остальными, близкое к презрению.
Весь день приходили и уходили анофелесы: их уравновешенные, монашеские манеры как ветром сдуло. Они жалели, что пришельцы покидают их, понимали, что скоро им будет не хватать возникшей благодаря гостям нежданной остроты теоретизирования, принесенных ими новых впечатлений.
Беллис посматривала на Круаха Аума и поражалась, насколько старый анофелес похож на ребенка. Он некоторое время наблюдал, как его новые товарищи упаковывают привезенные ими одежду и книги, а потом решил подражать им, хотя у него и не было ничего. Он покинул помещение и вернулся немного спустя с тюком тряпья и обрывков бумаги, связав все это в некоторое подобие дорожного саквояжа. Беллис не могла смотреть на него без содрогания.
На дне ее собственной сумочки по-прежнему лежал пакет от Сайласа: письма, цепочка с жетоном, коробочка, воск, кольцо. «Сегодня ночью, — в панике сказала она себе. — Сегодня ночью, и будь что будет».
В течение остальной части этого короткого дня она следила за движением солнца, и, когда свет сгустился и замедлился, а каждый предмет оброс тенью, ее обуял страх, потому что она поняла: ей ни за что не преодолеть болота и местности, где живут женщины-убийцы.
Беллис бросила встревоженный взгляд на распахнувшуюся дверь.
В комнату вошел капитан Сенгка, сопровождаемый двумя членами своей команды.
Трое кактов встали у входа, сложив руки на груди. Они были высокорослы даже для своей расы. Растительные мускулы бугрились под набедренными повязками и кушаками. Оружие и драгоценности поблескивали на свету.
Сенгка указал здоровенным пальцем на Круаха Аума.
— Этот анофелес остается здесь, — сказал он.
Никто не шелохнулся. Прошло несколько секунд, и вперед вышла Любовница. Но она не успела открыть рот, как снова заговорил Сенгка.
— О чем ты думала, капитан? — с отвращением сказал он. — Капитан? Так, что ли, я тебя, к херам собачьим, должен называть, женщина? О чем ты думала? Я закрыл, к херам, глаза на ваше присутствие здесь, хотя не должен был это делать. Я позволил вам общаться с аборигенами, что угрожает безопасности и может вызвать новый Малярийный век… — Любовница нетерпеливо тряхнула головой — это было явной натяжкой, — но Сенгка продолжал: — Я терпеливо ждал, когда вы к херам уберетесь с этого острова, и что? Вы полагаете, что можете похитить отсюда одно из этих существ, не поставив меня в известность? Думаете, я вам это позволю?.. Ваше судно будет обыскано, — решительно сказал он. — Любая контрабанда с Машинного берега, любые книги, рукописи или гелиотипы анофелесов будут конфискованы. — Он снова указал на Аума и недоуменно покачал головой. — Женщина, ты что, не знаешь истории? Вы хотите вывезти отсюда анофелеса?
Круах Аум наблюдал за происходящим широко раскрытыми глазами.
— Капитан Сенгка, — сказала Любовница; Беллис еще никогда не видела ее такой оживленной, такой великолепной. — Никому и в голову не приходит ставить под сомнение ни вашу заботу о безопасности, ни вашу приверженность долгу. Но вы не хуже меня знаете, что мужчина-анофелес — это безобидное травоядное. А мы намереваемся забрать только его.
— Я этого не допущу! — закричал Сенгка. — Чтоб мне сдохнуть, у нас железная система. Железная потому, что мы знаем уроки истории. Ни один анофелес не покинет остров. На этом условии мы сохраняем им жизнь. Исключений нет.
— Меня это утомляет, капитан. — (Беллис не могла не восхищаться выдержкой Любовницы, которая была холодна и непреклонна, как сталь.) — Круах Аум покинет этот остров вместе с нами. Мы не имеем ни малейшего желания портить отношения с Дрир-Самхером, но мы заберем с собой этого анофелеса. — Она повернулась к Сенгке спиной и пошла прочь.
— Мои люди на Машинном берегу, — сказал какт, и Любовница остановилась, потом повернулась к нему. Он вытащил огромный пистолет (армадцы замерли) и, держа его в опущенной руке, сказал: — Это искусные бойцы-какты. Если вы не подчинитесь мне, то живыми вам с острова не уйти. — Медленным движением, отчего его жест даже не показался угрожающим, он поднял пистолет и направил его на Любовницу. — Этот анофелес… Аум, вы сказали… уйдет со мной.
Охранники застыли на своих местах, готовые к действию в любой момент. Их пальцы подрагивали на рукоятях мечей, пистолетов, на луках. Струподелы в надтреснутых доспехах, великаны-какты быстро переводили глаза с Сенгки на Любовницу и снова на Сенгку.
Любовница не взглянула ни на кого из них. Но Беллис увидела, что она покосилась на Утера Доула.
Доул вышел вперед и встал между Любовницей и пистолетом.
— Капитан Сенгка, — сказал он своим мелодичным голосом.
Пистолет теперь был направлен в его голову, а он стоял недвижимо, глядя на какта: тот был выше его на целый фут и куда как более плотный. Говоря, он смотрел прямо в дуло пистолета, словно в глаза Сенгки.
— Попрощаться с вами выпало мне.
Капитан опустил взгляд; казалось, он на мгновение утратил свою решимость. Потом он завел назад свою свободную руку, его бицепсы мощно напряглись под кожей, увесистый кулак, ощетинившись шипами, застыл, готовый нанести удар. Двигался он медленно, явно рассчитывая не бить Доула, а лишь запугать его и заставить подчиниться.
Доул вытянул руки вперед, словно умоляя о чем-то. Он замер, а потом совершил резкое движение с такой скоростью, что Беллис (готовая к этому, ожидавшая чего-то в этом роде) даже не поняла, что случилось. Сенгка теперь отступал назад, держась за горло, куда нанес удар пальцами Доул (не изо всей силы, а лишь в знак предупреждения — между опасными колючками, отчего противник потерял дыхание). Пистолет теперь был у Доула, хотя и по-прежнему направленный ему в лоб. Доул держал его между двух ладоней, как нечто дарованное ему в ответ на молитву. Он вперил взгляд в Сенгку и прошептал ему слова, которых Беллис не расслышала.
(Сердце Беллис колотилось. Действия Доула потрясли ее. Атакует он в полную силу или нет, но само движение, его сверхъестественная скорость и совершенство были словно покушением на порядок вещей, и казалось, что время и сила тяжести могут противостоять Утеру Доулу не больше, чем плоть.)
Двое кактов, стоявшие за Сенгкой, вышли вперед, разъяренно и неспешно. Они потянулись к своим портупеям, но пистолет, замерший между ладонями в застывшем хлопке, замелькал, нацеливаясь то на одного, то на другого. Потом пистолет оказался в его правой руке, нацеленный на первого и тут же (одновременно) на второго моряка.
(Никакого движения. Трое кактов замерли в ужасе от этой скорости, от этого искусства на грани магии.)
Доул снова шевельнулся. Пистолет выскользнул из его пальцев и оказался вне пределов досягаемости какта. Теперь он держал в руке белый меч. Последовали два удара, и подчиненные Сенгки закричали от боли — один и тут же другой. Они уже не тянулись к оружию, сцепив руки перед собой; запястья их были перебиты.
Острие меча было теперь приставлено к горлу Сенгки, который смотрел на Доула со страхом и ненавистью.
— Я ударил ваших людей плашмя, капитан, — сказал Доул. — Не заставляйте меня пускать в ход острие.
Сенгка и его люди отступили, отошли подальше от Доула и выскользнули через дверь туда, где догорали остатки дня.
В помещении нарастал ритмический звук — торжествующие, благоговейные выкрики. Беллис помнила их. Она уже слышала их раньше.
— Доул! — скандировали армадцы. — Доул! Доул! Доул!
Точно так же они скандировали в цирке гладиаторов, словно Доул был божеством и мог исполнять их желания, а они произносили это слово, как молитву в церкви. Их восторг был негромким, но их бесконечно лихорадило от мрачной радости — и как раз ко времени. Это взбесило Сенгку, который услышал в их крике язвительную насмешку.
Он сверкнул взглядом в сторону Доула, стоявшего в дверном проеме.
— Ты только посмотри на себя, — яростно закричал он. — Трус поганый, свинья, сраный жулик! Каким демонам ты подставлял задницу, чтобы они научили тебя этому, свинья? Никуда ты с этого сраного острова не уйдешь!
Но вдруг он замолчал, голос отказал ему, когда Утер Доул вышел из комнаты туда, где какты считали себя в безопасности, — под открытое небо. Армадцы изумленно раскрыли рты, но большинство продолжало скандировать.
Беллис подошла к двери, готовая тут же захлопнуть ее, если появится самка-анофелес. Она увидела, что Доул, держа в руке меч, без колебаний направляется к Нурджитту Сенгке, и услышала, как он говорит вполголоса:
— Я понимаю, капитан, что вы разгневаны. Но постарайтесь держаться в рамках. Никакой опасности в том, что Аум отправится с нами, нет, и вам это известно. Больше он никогда не вернется на этот остров. Вы попытались запретить это, потому что вам показалось, что нарушаются ваши властные прерогативы. Вы ошиблись в расчетах, но пока это видели только двое из ваших людей.
Трое кактов стояли кружком около него, то сверля его взглядом, то отводя глаза. Они спрашивали себя, имеет ли шансы на успех их возможная атака. Вдруг Беллис отодвинули в сторону — Хедригалл и несколько других армадских кактов и струподелов вышли наружу, но не стали приближаться к Доулу и трем его противникам.
— Вы не сможете нас остановить, капитан, — продолжал Доул. — Ведь вы же не хотите вызвать войну с Армадой. И потом, мы оба прекрасно знаем, что наказать вы хотите не мою команду и даже не моего шефа, а меня лично. А это… — тихо закончил он, — невозможно.
И в этот момент Беллис услышала звук — высокий, дребезжащий, свидетельствующий о приближении самки-анофелеса. Беллис, как и другие, издала испуганный вздох. Сенгка и его люди нервно поглядели вверх, словно не хотели быть замеченными.
Утер Доул не спускал глаз с лица капитана. Стремительная тень прорезала небо, и Беллис закрыла рот. Скандирование «Доул! Доул!» сошло на нет, но при этом словно продолжалось в подсознании. Никто не предупредил Доула, что ему грозит опасность. Все знали, что если слышат они, то уж он-то слышит наверняка.
Комариные крылья звенели все ближе, и Доул внезапно подступил вплотную к капитану, встав к нему почти что лицом к лицу.
— Мы понимаем друг друга, капитан? — спросил он.
Сенгка в ответ взревел, попытавшись обхватить Доула и сокрушить его в колючих медвежьих объятиях. Но руки Доула мелькнули перед лицом Сенгки, а потом заблокировали его движения, и Доул тут же оказался в нескольких футах от противника, а какт согнулся пополам, сыпля проклятиями; из его разбитого носа текла живица. Матросы Сенгки смотрели на эту сцену с какой-то испуганной нерешительностью.
Доул повернулся к ним спиной и поднял меч навстречу первой приближающейся к нему самке-анофелесу. У Беллис перехватило дыхание. Вдруг самку стало видно — ее тощее тело мелькало в гудящем воздухе. Изо рта высунулось жало. Она описала неровный круг над землей, очень быстро — руки раскинуты, изо рта течет слюна.
Несколько долгих мгновений она была единственной, кто двигался.
Утер Доул неподвижно ждал ее, держа меч вертикально, справа от себя. А потом внезапно, когда комариха приблизилась настолько, что Беллис едва ли не ощущала ее запах, а жадный хоботок почти прикоснулся к плоти Доула, рука его внезапно дернулась в другую сторону. Меч, казалось, не шелохнулся, но, сохранив вертикальное положение, оказался с другой стороны Доула, а голова и левая рука самки-анофелеса покатились, оставляя кровавый след, по земле. Тело грохнулось на землю за спиной у Доула. Густая кровь неторопливо струилась по клинку, стекала по трупу, ползла по земле.
Доул снова начал двигаться — он повернулся, подпрыгнул, словно пытаясь дотянуться руками до висящего высоко фрукта, и насадил на меч, как на вертел, еще одну самку (которую Беллис не заметила), пролетавшую над его головой. Потом он словно выдернул ее из воздуха на конце клинка и швырнул на землю — та завизжала, роняя слюну и по-прежнему пытаясь дотянуться до Доула.
Он быстро разделался с ней, к ужасу и облегчению Беллис.
Теперь на небе все было спокойно, и Доул, отирая меч, снова повернулся к Сенгке.
— Больше вы не услышите ни обо мне, ни о ком из нас, капитан Сенгка, — заверил он какта, который теперь смотрел на него скорее со страхом, чем с ненавистью; взгляд его был прикован к телам комарих, каждая из которых была сильнее человека. — Теперь ступайте. На этом мы можем закончить.
Потом опять раздался жуткий звук летящей комарихи, и Беллис чуть не вскрикнула при мысли о новом кровопролитии. Гудение приближалось, глаза Сенгки раскрылись еще шире. Он постоял еще мгновение, быстро оглянулся, ища взглядом хищную комариху. Какая-то часть его все еще надеялась, что удастся убить Доула, но в то же время Сенгка знал, что не удастся.
Доул не шелохнулся, несмотря на приближение звука.
— Солнцесрань! — выкрикнул Сенгка, отвернулся, признавая свое поражение, и руками дал знак своим людям следовать за ним.
Все трое быстро зашагали прочь. Беллис знала: они хотят уйти, прежде чем нападет и будет убита еще одна комариха. Но не потому, что им было жалко этих тварей, просто боевое искусство Доула приводило их в ужас.
Утер Доул дождался, когда трое кактов исчезнут из виду, и только после этого повернулся, вложил меч в ножны и пошел назад.
К этому времени звук крыльев был совсем близко, но, к счастью, комарихи припозднились и не успели напасть на него. Беллис услышала, как смолкает гудение — самки-анофелесы рассаживались кто где.
Доул вернулся в помещение, и все снова принялись скандировать его имя; выкрики длились и длились, гордые и нескончаемые, как боевой клич. На сей раз он с признательностью принял восторг армадцев, поклонился и, раскрыв ладони, поднял руки на высоту плеч. Он стоял неподвижно, опустив глаза, словно плыл на этом восхвалении.
И снова наступила ночь, и Беллис была в своей комнате, на пыльной подстилке, с пакетом Сайласа в руке.
Флорин Сак не спал: слишком взвинтили впечатления дня, бой, устроенный Доулом. Его не переставало удивлять то, что ему теперь было известно, то, что он узнал от Коуаха Аума. Это были только малые фрагменты пространной теории, но его новые знания, масштаб того, что от него ожидали, — все это кружило ему голову. Кружило слишком сильно, отчего он не мог уснуть.
И потом, он ждал чего-то.
Это произошло между часом и двумя ночи. Занавеска в женскую комнату откинулась, и появилась Беллис Хладовин, которая осторожно пошла к двери.
Рот Флорина скривился в неприязненной улыбке. Он понятия не имел, что ей было нужно предыдущей ночью, но он не сомневался — вовсе не малая нужда подняла ее с постели. Он то ли улыбнулся, то ли сморщился, вспомнив о своей маленькой жестокости, вынудившей ее на это представление. Потом он почувствовал себя виноватым, хотя мысль об этой чопорной, недоступной мисс Хладовин, которая в угоду ему выдавливает из себя несколько капель, весь следующий день вызывала у него ухмылку.
Он тогда понял, что ее задача, какой бы она ни была, осталась невыполненной и женщина вернется.
Флорин наблюдал за ней. Беллис не знала, что он не спит. Он видел, как она стоит у двери в ночной рубашке и выглядывает в окно. В руке она что-то держала — тот самый кожаный сверток, от которого она так старалась отвлечь его внимание предыдущей ночью.
Флорина обуяло любопытство, к которому примешивалась и капелька жестокости — на Беллис он вымещал свои обиды за то, что ему пришлось пережить на «Терпсихории». Пойдя на поводу у этих чувств, он не стал сообщать о ее действиях Любовнице или Доулу.
Беллис посмотрела в окно, потом наклонилась и молча порылась в своем пакете, потом выпрямилась и посмотрела в окно, потом снова нагнулась, и опять, и опять. Ее рука нерешительно витала вблизи щеколды.
Флорин Сак встал и неслышно подошел к ней — она была слишком охвачена своими колебаниями и не заметила его. Он встал в нескольких футах за ее спиной. Он наблюдал за ней, раздражаясь и удивляясь ее неуверенности. Наконец он заговорил.
— Что, опять приспичило? — язвительно прошептал он, и Беллис тут же повернулась лицом к нему.
Флорин увидел, что она плачет, и ему вдруг стало стыдно. Его подленькая улыбочка тут же исчезла.
Слезы струились по лицу Беллис, но плакала она беззвучно. Она тяжело дышала, и каждый глубокий вдох грозил перейти в рыдания, но она не издавала ни звука. Выражение ее лица было яростно-сдержанным, глаза смотрели с ненавистью и налились кровью, как у человека, загнанного в угол.
Она остервенело вытерла нос и глаза.
Флорин попытался заговорить с ней, но, потрясенный этим свирепым взглядом, он лишь смог пробормотать через силу:
— Ну-ну, успокойтесь. Я не хотел вас обидеть…
— Что?.. Что вам надо? — прошептала Беллис. Пристыженный, но не запуганный Флорин посмотрел на пакет в ее руке.
— Что с вами происходит? — спросил он. — Что это такое? Хотите укрыться на самхерийском судне? Надеетесь, что они доставят вас домой? — Он говорил, чувствуя, как снова нарастает в нем злость; ему даже пришлось сделать усилие, чтобы сдержать это чувство. — Хотите сообщить мэру Рудгуттеру, как с вами нехорошо обходились на пиратском корабле, да, мисс? Сообщите им об Армаде, может, они попытаются найти нас и вернут таких, как я, в свои вонючие трюмы — ведь мы рабы для колоний!
Беллис смотрела на него с достоинством и бешенством, сдерживая слезы. Последовала долгая пауза, а потом Флорин по движению мышц на ее прежде застывшем лице понял, что она приняла решение.
— Прочтите, — неожиданно прошептала она, сунула в его руки длинное письмо и прислонилась к двери.
— «Седьмой статус»? — пробормотал Флорин. — «Код стрелолист» — это что за херня такая?
Беллис ничего не ответила. Она уже не плакала. Она смотрела на него, насупившись, как ребенок (но теперь в глубине ее глаз засветилось что-то похожее на надежду).
Флорин продолжал читать, продираясь через частокол кодов и находя следы смысла, места, суть которых внезапно становилась очевидной во всем своем ужасе.
— «Прибытие целующих магов»? — недоверчиво прошептал он. — «Ржавчину перекроют червебойцы»? «Водорослевые бомбы»? Что это еще за херня? Речь о каком-то сраном вторжении! Что это еще за херня?
Беллис смотрела на него.
— Речь, — безжалостно сказала она, вторя ему, — о каком-то сраном вторжении.
Она выдержала паузу — несколько жестоких секунд, — а потом рассказала все.
Флорин откинулся назад, сжимая в руке бумагу, невидящим взглядом разглядывая печать, перебирая пальцами цепочку с жетоном Сайласа.
— Вы нравы насчет меня, — сказала Беллис.
Они разговаривали шепотом, чтобы не разбудить женщину в соседней комнате. Голос Беллис был полон отчаяния.
— Вы правы, — повторила она. — Армада — не для меня. Я вас понимаю. Вы про себя думаете: «Этой городской сучке нельзя верить».
Флорин покачал головой, готовый возразить, но Беллис не позволила ему.
— Вы правы. Верить мне не стоит. Я хочу домой, Флорин Сак. И если бы я могла открыть какую-нибудь дверь и выйти через нее в Эхову трясину, на Салакусские поля, или в Мафатон, или в Ладмид, или куда угодно в Нью-Кробюзоне, то, клянусь Джаббером, я бы сделала это.
Флорин чуть не поморщился, слушая этот страстный монолог.
— Но я не могу, — продолжала она. — И верно, было время, когда я думала о бегстве. Я представляла себе, как спасать меня идет флот. Но теперь этому препятствуют две вещи… Я хочу домой, Сак, но… — Она помедлила, тяжело шевельнувшись. — Но на «Терпсихории» были и другие, они думали иначе. И я понимаю, что значило бы это «спасение» для вас и для других… для всех кробюзонских переделанных. — Она посмотрела на него немигающим взглядом. — Можете верить, можете не верить, но мне теперь нужно другое. У меня нет иллюзий насчет Нью-Кробюзона, насчет возможности вернуться туда. Вы ведь ничего не знаете о моих обстоятельствах, Флорин Сак. Вы ведь не знаете, что меня заставило сесть на этот вонючий треклятый корабль… Как бы я ни хотела домой, я знаю: что хорошо для меня, может быть плохо для вас, а я бы не хотела в этом участвовать. И это правда, — неожиданно сказала она, словно удивляясь этой мысли, словно обращаясь к себе. — Я проиграла в этом споре. Сдаюсь. Это правда.
Беллис помедлила, потом посмотрела на него.
— Но даже если вы думаете, что я просто лгунья, мистер Сак, всегда остается еще одно соображение: Я ведь ничего не могу сделать. Я не могу пробраться на самхерийский корабль, я не могу послать указания в Нью-Кробюзон. Я застряла в Армаде. Глубоко застряла, черт меня побери.
— А кто такой Сайлас Фенек? — спросил он. — И что это такое? — Он помахал письмом.
— Фенек — кробюзонский агент. Он в таком же положении, что и я. Только владеет информацией, — холодно сказала она. — Информацией о сраном вторжении.
— Вы хотите, чтобы город погиб? — спросила она. — Проклятье, я понимаю, что вы не питаете никакой любви к этому месту. Да и с какой стати? Но неужели вы хотите, чтобы Нью-Кробюзон погиб? — Голос ее внезапно стал жестким. — У вас там не осталось друзей? Семьи? Неужели во всем этом вонючем городе нет ничего, что вы хотели бы сохранить? И вы будете рады, если Дженгрис уничтожит его?
Чуть к югу от Виньонной улицы в Пелорусских полях располагался крохотный рынок. Торговля шла в извозчичьем дворе за складами по вошкрешеньям и пыледельникам. Рынок был слишком мал, а потому не имел названия.
На нем торговали обувью. Старой, новой, украденной, плохой и хорошей. Сабо, тапочками, сапогами и так далее.
На протяжении нескольких лет это было любимое место Флорина в Нью-Кробюзоне. И не потому, что он покупал обувь чаще других, просто ему нравилось бродить по двору мимо столов с кожей и тканями, слушать выкрики продавцов.
На маленькой улочке было несколько маленьких кафе, и он хорошо знал владельцев и завсегдатаев. Когда у него не было работы и кончались деньги, он мог целыми днями просиживать в увитом плющом заведении под названием «Кофейня Боланда», споря и бездельничая вместе с Боландом, Иваном Курлофом, водяным Слухнедшером, иногда из жалости покупая выпивку Спиральному Джекобсу.
Флорин провел там не один день, сидя в табачном дыму, вдыхая пары чая и кофе, глядя сквозь мутные окна, как уходят обувь и часы. Впрочем, он вполне мог обойтись без этих дней, нет вопросов. Никакой зависимости: он не мучился без них по ночам.
Но именно об этих днях он сразу же и вспомнил при вопросе Беллис: будет ли ему все равно, если город погибнет.
Конечно, он подумал о Нью-Кробюзоне, о всех людях, которых знал (некоторое время он не вспоминал о них), о местах, где бывал. Представил себе, что все это разрушено, погибло, уничтожено гриндилоу (существами, которые существовали только в кошмарных снах, тени его воображения), и пришел в ужас. Конечно, он не желает этого.
Но Флорина удивило, как остро отреагировал он на известие. В этом не было ничего рационального, ничего осмысленного. Он выглянул в окно, за которым стояла влажная, жаркая ночь, и вспомнил, какие виды открывались ему на обувной рынок из тех, других, окон, через толстое, в крапинку стекло.
— Почему вы не сказали Любовникам? Почему вы думаете, что они не захотят помочь вам передать послание в город?
Беллис демонстративно пожала плечами, зайдясь в притворном безмолвном смехе.
— Вы и в самом деле думаете, — спросила она, — что их это хоть сколько-то волнует? Вы думаете, что они хоть пальцем пошевелят? Пошлют корабль? Заплатят за передачу послания? Думаете, они не побоятся обнаружить себя? Думаете, они пойдут на все это, чтобы спасти город, который уничтожил бы их при малейшей возможности?
— Вы ошибаетесь, — неуверенно сказал Флорин. — Среди похищенных много кробюзонцев, которым все это небезразлично.
— Никто не знает, — прошептала Беллис. — Знаем только Фенек да я, а если бы мы пустили слух, то только скомпрометировали бы себя, нас бы выставили смутьянами и утопили в море, а послание — сожгли. Проклятие! Что, если вы ошибаетесь? — Она уставилась на него, и Флорин поежился под ее взглядом. — Вы думаете, им будет не все равно? Вы думаете, они не допустят гибели Нью-Кробюзона? Если бы мы сообщили им, а вы оказались не правы, это был бы конец, погиб бы наш единственный шанс. Неужели вы не понимаете, что поставлено на карту? И вы готовы этим рискнуть? Да?
Чувствуя першение в горле, Флорин понял, что в ее словах есть резон.
— Вот почему я сижу здесь и реву, как последняя кретинка, — выдохнула она. — Потому что нет другого шанса спасти Нью-Кробюзон, как только доставить это послание, это доказательство и эту взятку самхерийцам. Вы понимаете — другого шанса спасти город нет?! А я стою здесь, не в силах сделать шаг наружу, потому что не знаю, как добраться до берега, потому что боюсь этих тварей. Я не хочу умирать, а рассвет уже близко, и я не могу выйти отсюда, но должна выйти. А отсюда до берега больше мили. — Она внимательно посмотрела на Флорина, потом отвернулась. — Я не знаю, что делать.
Они услышали, как охранник-какт идет по освещенному луной городку, шествуя от дома к дому. Флорин и Беллис сидели в оцепенении, лицом друг к другу, прислонясь к стене.
Флорин снова посмотрел на письмо у себя в руке. На нем была печать. Он протянул руки, и Беллис дала ему все, что было в пакете. Лицо ее оставалось сосредоточенным. Он прочитал письмо самхерийским пиратам. Вознаграждение щедрое, подумал он, но вряд ли чрезмерное — ведь речь идет о том, как спасти Нью-Кробюзон.
Спасти его, не допустить его гибели.
Он снова перечитал оба письма, строку за строкой. Армада там не упоминалась.
Он посмотрел на цепочку с маленьким жетоном, на имя и символ. Никаких сведений об Армаде. Никаких сведении о том, как кробюзонскому правительству найти его, Флорина. Беллис, замкнувшись в своем молчании, следила за ним. Она знала, кто такой Флорин. И он чувствовал, как в ней зреет надежда. Он взял большое кольцо, рассмотрел замысловатую зеркальную печатку — выступы и выемки для выступов. Печатка словно загипнотизировала его. За ней, как и за Нью-Кробюзоном, для Флорина стояло многое.
Молчание продолжалось еще какое-то время. Флорин так и сяк крутил пакет в руках, трогал пальцами шишечку воска, кольцо, разглядывал письмо со страшным предупреждением.
Он не мог простить им свою переделку, но ведь это было не все. Были места, люди. Нью-Кробюзон значил для него не только это.
Флорин Сак оставался предан Саргановым водам, но он чувствовал, что жар этой преданности уживается в нем с ностальгической привязанностью к Нью-Кробюзону, с некой печальной нежностью и долей сожаления. Нежностью к обувному рынку и ко многому другому. Два этих чувства вспыхивали в нем, кружили вокруг друг друга, как рыбы.
Он представил себе свой город — разрушенный, погибший.
— Это верно, — медленно прошептал он. — Отсюда до Машинного берега миля с лишком — вниз по склону, мимо болот, где живут эти женщины.
Он кивнул головой, неожиданно указывая на другую сторону городка, где внизу расщелины бились масляные волны.
— Но отсюда до моря всего несколько ярдов.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ