Шах и мат

[14]

Глава 6

Я еще раз бегло просматриваю расписание, которое Дефне только что дала мне, чтобы убедиться, что здесь написано то, что написано. Затем поднимаю голову и говорю:

– Эм.

Дефне широко улыбается. Сегодня ее помада розовая, на рубашке изображены «Спайс герлз», а от стрижки пикси хочется схватить нож и отрезать собственные волосы. Выглядит Дефне в винтажном стиле нереально круто, причем выглядит так, будто совсем не прикладывает для этого усилий.

– Эм?

– Просто как-то слишком много… – Я прочищаю горло. Прикусываю нижнюю губу. Чешу нос. – Шахмат?

– Знаю, – ее улыбка становится шире. – Круто, правда?

Мой желудок сжимается. Почему ты просто не притворишься, что тебе все нравится? Истон советовала это сделать, и сегодня утром, на пересадке в Нью-Джерси, во время полуторачасовой дороги, я повторяла себе словно мантру: «Это работа. Это работа. Просто работа». После пяти вечера я и секунды не посвящу мыслям о шахматах. С нашего расставания прошли годы, и я не какая-нибудь слабохарактерная девчонка, которая готова принять изменщика обратно после того, как он расстался с ней во время танца на выпускном. Я буду делать только то, что необходимо.

Правда, я не ожидала, что в это «необходимо» будет входить газиллион всякой фигни.

– Ага, – выдавливаю из себя улыбку. Может, я и не очень счастлива быть здесь, но Дефне сейчас спасает меня и мою семью от разорения. И я уж точно не маленькая неблагодарная тварь… Надеюсь. – Еще и… занятия спортом?

– Ты не занимаешься спортом?

С тех пор как у нас закончились уроки физкультуры в девятом классе, я не проронила ни единой капли пота по собственной воле. Но Дефне, кажется, удивлена тем, что я могу оказаться ленивцем, поэтому выдаю нечто похожее на правду:

– Не так часто.

– Придется увеличить нагрузку. Большинство шахматистов тренируются каждый день, чтобы развить выносливость. Поверь, она тебе понадобится, когда ты окажешься в середине семичасовой партии.

– Семичасовой партии?

Я никогда не делала ничего семь часов подряд. Даже не спала.

– Игроки обычно сжигают около шести тысячи калорий в день во время турниров. Это невероятно. – Дефне жестом просит следовать за ней. – Я покажу тебе твой кабинет. Ты не против, что будешь не одна?

– Нет. – Этим утром моя «соседка по комнате» несколько раз пукнула на мою подушку, потому что я посмела попросить не играть на ксилофоне в половине шестого утра. – К этому я привыкла.

Шахматный клуб Патерсона представляет собой комнату в центре звукозаписи и состоит из до боли ярких лампочек, виниловых досок, торчащих из пола, и такого количества асбеста, что можно поджарить мозги трех поколений. Я ожидала, что «Цугцванг» будет примерно таким же, но на деревянные полы падают солнечные лучи, кругом дорогая мебель и утонченные, современные мониторы. Традиции и технологии, новое рядом со старым. Или я недооценила, сколько можно заработать на шахматах, или это место по совместительству является логовом мафии.

Я едва не задыхаюсь, когда Дефне показывает мне библиотеку: это что-то прямиком из Оксфорда, но не столь масштабное. На высоких полках расположены ряды книг, к шкафам приставлены модные лестницы, и если верить реалити «Продавая закат», которое я дважды смотрела с мамой, то тут есть то, что называется мезонином, а еще…

Книги.

Так. Много. Книг.

Многие из них я узнаю, потому что именно ими были набиты книжные полки в гостиной. Потом мы наскоро их упаковали в старые коробки от посылок из «Амазона», когда было принято негласное решение о том, чтобы стереть следы папиного присутствия в доме.

– Можешь пользоваться библиотекой когда захочешь, – говорит Дефне. – Некоторые книги отсюда включены в твой список для чтения. И она прямо рядом с твоим офисом.

Все верно: мой офис прямо по коридору; и на этот раз я не удерживаюсь от восхищенного, бесстыдного вздоха. Здесь три окна, самый большой рабочий стол, который я когда-либо видела, и повсюду шахматные наборы, которые наверняка стоят больше, чем желчный пузырь на черном рынке. И…

– Тише, пожалуйста.

Я поворачиваюсь. За столом напротив моего сидит сердитый мужчина. Ему двадцать с чем-то, но в светлых волосах уже проглядывают залысины. Перед ним доска с расставленной позицией и три раскрытые книги.

– Приветики, Оз, – или Дефне не замечает его настроения, или ей все равно. – Это Мэллори. Она сядет за пустой стол.

В течение нескольких секунд Оз пялится на меня так, будто фантазирует, как выпотрошит мои внутренности и свяжет шарф из толстой кишки. Затем он вздыхает, закатывает глаза и говорит:

– Твой телефон должен всегда стоять на беззвучном режиме – и никакой вибрации. Никаких звуков на компьютере. Используй беззвучную мышку. Если увидишь, что я о чем-то думаю, и помешаешь мне, я засуну свои шахматы тебе в каждую ноздрю. Да, прямо все. Не мельтеши, когда думаешь над ходом. Никаких духов, еды или шуршащей упаковки. Никакого сопения, чихания, нельзя тяжело дышать, напевать под нос, рыгать, пускать газы или ерзать. Со мной не разговаривать, только если у тебя инсульт и мне нужно вызвать скорую. – Он делает паузу, во время которой размышляет над сказанным. – Хотя и в таком случае тоже. Потому что раз можешь предупредить меня, то и сама можешь вызвать 911. Все понятно?

Я открываю рот, чтобы сказать да. Но вспоминаю о запрете и медленно киваю.

– Превосходно, – он кривится. Боже, это что, улыбка? – Добро пожаловать в «Цугцванг». Мы поладим, я уверен.

– Оз – один из наших гроссмейстеров, – шепчет Дефне мне на ухо, будто это объясняет его поведение. – Хорошего первого дня! – она как-то слишком бодро машет на прощание, особенно если учесть, что она оставляет меня наедине с тем, кто высечет меня, если я вдруг начну икать.

Но когда я смотрю на Оза, он вновь погружен в игру. Пронесло?

Я беру бесконечные списки, которые Дефне дала мне, приношу книги из библиотеки, включаю компьютер, сажусь в удобное эргономичное кресло так тихо, как только могу (кожаная обивка скрипит, из-за чего, я уверена, Оз на грани, чтобы наложить на меня руки), нахожу в пятнадцатом издании «Современных шахматных дебютов» главу, которую мне нужно запомнить, и затем…

Что ж. Затем читаю.

Эта книга мне уже знакома. Отец пересказывал из нее отрывки о гамбитах и позиционной игре своим успокаивающим, низким баритоном, игнорируя крики Дарси и Сабрины на заднем фоне, мамину суету на кухне и ее возгласы о том, что ужин скоро остынет. Но это было в прошлой жизни. Та Мэллори ничего не понимала, и у нее мало общего с Мэллори сегодняшней. И вообще, действительно ли мне нужно все это изучать? Не должна ли я думать во время игры?

Кажется, мне предстоит бесконечный фронт работы, и в течение дня лучше не становится. В десять я берусь за «Учебник эндшпиля» Дворецкого. В одиннадцать наступает время «Жизни и партий Михаила Таля». Все это, конечно, интересно, но читать про шахматы, вместо того чтобы играть в них, – это все равно что читать о вязании, не притронувшись к спицам. Абсолютно бессмысленно. Время от времени я вспоминаю о существовании Оза и смотрю на его неподвижный силуэт. Он читает все те же книги, что и я, только, похоже, не обременен экзистенциальными вопросами. Его руки козырьком лежат на лбу, а он сам выглядит настолько сконцентрированным, что мне так и хочется сказать какую-нибудь ерунду типа: «Может, ладьей?»

Но он здесь явно не для того, чтобы заводить друзей. Когда я ухожу на обед (бутер с арахисовым маслом и джемом; да, список закусочных, который оставила мне Дефне, потрясающий; нет, у меня нет денег, чтобы есть в кафешках), Оз все еще сидит за столом. Когда я возвращаюсь – даже не сдвинулся с места. Мне тыкнуть в него? Вдруг у него началось трупное окоченение?

После обеда мало что меняется. Я читаю. Загружаю шахматные программы. Время от времени делаю длинные перерывы, чтобы рассмотреть каменный сад, который оставил мой предшественник.

В поезде по пути домой думаю о совете Истон. Притворяться будет не так сложно. Я не собираюсь вновь влюбляться в шахматы, да и вряд ли это случится, если я буду целыми днями читать о далеких, абстрактных сценариях.

– Как на новой работе, дорогая? – спрашивает мама, когда я захожу в дом.

Время уже за шесть, и вся семья собралась за ужином.

– Замечательно, – я краду горошинку из тарелки Сабрины, за что она пытается ткнуть меня вилкой.

– Не понимаю, зачем тебе понадобилось менять место, – говорит Дарси угрюмым тоном. – Кто в здравом уме станет организовывать соревнования по игре в шары для пенсионеров, вместо того чтобы возиться с машинами?

Есть одна конкретная причина, по которой я вру своей семьей о новой работе.

А именно – я не знаю.

Очевидно, шахматы связаны с болезненными воспоминаниями о папе. Но я не уверена, что это оправдывает то, что я выдумала восстановительный центр для пенсионеров в Нью-Йорке, куда меня наняли по рекомендации одного из моих бывших. Когда я сказала маме, что ушла из сервиса, ложь сама сорвалась с языка.

В итоге я решила, что это особенно ничего не меняет. Работа есть работа. Это на время, и я планирую оставлять все мысли о шахматах, когда буду уезжать из клуба.

– Старики – приятные люди, – сообщаю я Дарси. В отличие от Сабрины, которая игнорирует меня, яростно стуча пальцами по телефону. Она наверняка только и ждет, когда я снова полезу к ней в тарелку за горошком.

– Старики странно пахнут.

– Ладно, скажи, когда человек становится старым.

– Не знаю. Когда ему исполняется двадцать три?

Мы с мамой обмениваемся взглядами.

– Скоро ты тоже станешь старой, Дарси, – говорит она.

– Да, но я буду жить с обезьянами, как Джейн Гудолл[16]. И я не буду платить молодым людям за то, что они будут ходить в парк и кормить со мной голубей. – Дарси оживляется. – Ты видела каких-нибудь милых белочек?

Я тихо выскальзываю из дома около девяти, когда все уже спят. Машина Хасана припаркована в конце дороги, свет из салона мягко ложится на его правильные черты. Мы встречаемся так все лето, и, когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня в щеку, будто бы это свидание, я думаю, что, может, и хорошо, что он скоро уезжает.

Мне сейчас еще сердечных проблем не хватает. Спасибо, меня и так завалило.

– Ты как?

– Хорошо. А ты?

– Замечательно. Выбрал крутые курсы на этот семестр. Думаю о том, чтобы получить степень в медицинской антропологии.

Я слушаю и киваю, а затем смеюсь в нужных местах, например когда он рассказывает о профессоре, который однажды сказал «мой член» вместо «многочлен». Когда мы паркуемся, я протягиваю ему презерватив, и слова становятся тише, движения – быстрее, мышцы напрягаются и расслабляются.

Неожиданно романтичная и до боли моногамная Истон как-то спросила меня:

«Ты чувствуешь близость с ними?»

«С кем?»

«С теми, с кем заводишь интрижки».

«Не особенно, – я пожала плечами. – Они нравятся мне как люди. Мы хорошо общаемся. Я желаю им всего самого лучшего».

«Зачем тогда все это? Не хотела бы ты нормальных отношений?»

Правда в том, что безопаснее не заводить отношений. По моему опыту, обязательства ведут к ожиданиям, а ожидания – ко лжи, боли и разочарованию. Я бы не хотела все это испытать и не хотела бы, чтобы испытывали другие. Но мне все равно нравится секс в качестве развлечения, и я благодарна, что выросла в семье широких взглядов. В доме Гринлифов вы не услышите никаких «Твое тело – твой храм» или «Нам нужно поговорить о пестиках и тычинках». Мама с папой без стеснения обсуждали со мной вопросы секса, как рассказывают об открытии счета в банке, и порой это даже смущает. Возможно, тебе захочется попробовать; есть плюсы и минусы; будь ответственной. Вот противозачаточные. Мы здесь, если появятся вопросы. Тебе нужна диаграмма? Ты уверена?

Отца не было с нами уже почти два года, когда случилась первая улыбка Коннор с другого конца кабинета, затем «случайные» касания моей руки во время игры в лякросс, и смешки, с которыми мы затаскивали друг друга во вторую кабинку слева в туалете рядом с химической лабораторией. Мы были неуклюжие, но все казалось новым, и мне было хорошо. Дело не только в ощущениях, на мгновение я почувствовала себя… просто собой. Не дочерью, сестрой или той, кто совершает ошибки, а той, кто поправляет одежду и оставляет последний засос на коже.

В моей жизни нет места для любых волнений, которые не связаны с моей семьей. В моей жизни нет места для заботы о себе. Не то чтобы я это заслуживаю. Но порой приятно украсть несколько коротких, безобидных, наполненных моментов веселья.

Я машу Хасану рукой меньше чем через тридцать минут после того, как села к нему в машину, ложусь в кровать, расслабленная, и не собираюсь вспоминать об этом парне в ближайшие несколько месяцев.

После кошмаров прошлой недели мне кажется, что сейчас все хорошо. Я оплатила ипотеку (по крайней мере, ту выплату, которую больше всего просрочила) и взнос за роллер-дерби. Ночью мне снится Михаил Таль, который с сильным русским акцентом сообщает, что мне нужно пойти в коридор и набрать 911. Так что сейчас все хорошо.

Второй день похож на первый. Долгая дорога, чтение, заучивание. Размышления о том, как и зачем Дефне составила для меня этот странный график. Подумываю написать Истон и спросить ее мнения, но мы не общались с тех пор, как она уехала на прошлой неделе, и я боюсь отвлечь ее от… Не знаю. Игры в пиво-понг, изучения марксизма-ленинизма или секса вчетвером с комендантом ее общаги, который по совместительству оказывается фурри-сапиосексуалом. Истон знает, что она оставила позади, но я понятия не имею, чем она сейчас занимается. Я борюсь с мыслью, что она уже забыла обо мне. Это синдром упущенной выгоды[17]? Тогда отстой. В любом случае лучше не буду писать ей – и не стану переживать, что она не ответила. Вдобавок у Оза может случиться приступ, если я при нем начну стучать по экрану, чтобы набрать сообщение.

Я воспроизвожу партии Бобби Фишера, продираюсь сквозь диссертацию о достоинствах и недостатках защитной техники Алехина, узнаю о позиции Лусены, когда в эндшпиле ладья с пешкой остаются против ладьи. По ощущениям это какой-то суррогат шахмат, в которых не осталось ничего притягательного. Это все равно что вытащить шарики тапиоки из бабл-ти: получившийся напиток не так плох, но это просто чай.

И все же я не вкладываю в то, что делаю, никаких эмоций, потому что это всего лишь работа. Она остается всего лишь работой и в среду утром, когда я захожу в кабинет, а Оз уже там – и его поза не поменялась со вчерашнего вечера. Мне любопытно, уходил ли он домой, но я не собираюсь ни о чем спрашивать, потому что не хочу, чтобы мои глаза выдавили из черепа. В итоге провожу четыре часа, изучая, как защитить короля. В обед иду в парк и читаю книгу, которую беру с собой в электричку («Любовь во время холеры» – грустноватое чтение).

Когда я возвращаюсь в офис, то по расписанию должна читать о пешечной структуре, но вместо этого украдкой поглядываю на Оза: его поза остается прежней. Может, его нужно поливать раз в день? Прячу книгу внутри томика побольше, чтобы продолжить читать о сомнительном любовном выборе Фермины. В четыре часа уже думаю о том, как возьму рюкзак и отправлюсь на Пенсильванский вокзал, как вдруг вспоминаю:

В расписании не сказано, куда идти.

– Оз? Если бы ты захотел встретиться с гроссмейстером, то куда бы пошел?

Впервые за три дня он поднимает на меня глаза – в них огонь, ноздри гневно раздуваются. Он вот-вот разомкнет челюсть, сожрет меня, а затем растворит в своем желудочном соке.

– В библиотеку! – лает он.

Я тороплюсь в другой конец коридора и готовлюсь к роли безмолвной статистки на встрече с любителем радуги Делроем. Но единственным человеком в помещении оказывается Дефне, сидящая за массивным деревянным столом.

– Привет. Может, я не туда пришла. Оз сказал…

– Оз заговорил?

– Вынужденно.

Дефне кивает, понимая, что я имею в виду.

– Я должна встретиться с кем-то из гроссмейстеров и…

– Это я.

– О, – чувствую, как вспыхивают щеки. – Я… я прошу прощения. Я не думала, что ты…

Гроссмейстер. Краснею еще сильнее. Почему я не подумала об этом? Потому что она круто выглядит? Куча крутых людей играет в шахматы – я вот не ботаник из подростковой комедии девяностых. Потому что она здесь главная? Шахматным клубом должен управлять шахматист. Потому что я никогда о ней не слышала? Не то чтобы у нас в ванной завалялись свежие выпуски «Ежемесячного шахматного обзора». Потому что она женщина? В мире полно женщин-гроссмейстеров.

Боже, вот что Истон имеет в виду, когда говорит о внутренней мизогинии?

– Ты в порядке? – спрашивает Дефне.

– О. Да.

– Выглядишь, будто у тебя в голове сейчас идет довольно напряженный монолог. Страшно прерывать.

– Я… – чешу лоб и сажусь на стул напротив, – у меня всегда идут напряженные внутренние монологи. Но я научилась переключаться.

– Это хорошо! Как проходят первые дни?

– Отлично.

Какое-то время она изучает меня. Сегодня она сделала себе стрелки и надела на предплечье браслет в виде скорпиона.

– Давай заново. Как проходят первые дни?

– Отлично!

Она продолжает пялиться.

– Нет, правда. Отлично, клянусь.

– У тебя все на лице написано. Нам придется поработать над этим перед началом соревнований.

Я хмурюсь:

– Почему ты думаешь, что…

– Если тебя что-то не устраивает в твоей системе тренировок, ты должна мне сказать.

– Все в порядке. Я много читаю по списку, который ты мне дала, изучаю шахматный движок[18]. Это весело.

– Но?

Из меня вырывается смешок.

– Нет никакого «но».

– Но?

Я трясу головой:

– Ничего, честное слово.

Дефне все еще пристально смотрит на меня, будто я тщетно пытаюсь спрятать от нее чье-то убийство, и слышу себя со стороны:

– Просто…

– Просто?

– Просто…

Внутренний голос вопит не говорить ей: «Если скажешь, то это значит, тебе не все равно. А это не так. Делай все спустя рукава, Мэл. Ты сможешь».

– Просто… Если все эти книги должны помочь мне улучшить навыки, то не уверена, что это работает.

Выражение лица Дефне не так легко считывается, как раньше. Не знаю почему – то ли часть меня жаждет ее одобрения, то ли другая часть жаждет ее денег, – я тут же в панике отступаю:

– Уверена, ты знаешь, что делаешь! Учеба – это важно: читать о старых партиях, разбирать дебюты. Но теория без практики…

Я выкручиваю себе руки под столом. Дефне смотрит на меня долго и безотрывно, прежде чем улыбается и пожимает плечами.

– Ладно, – говорит она.

– Ладно?

– Давай сыграем!

Она пододвигает шахматный набор и ставит его между нами – белые с моей стороны. Потом поправляет фигуры и жестом приглашает меня начать.

– Сегодня без часов, хорошо?

– О… хорошо.

Вначале я чувствую отголоски приятного волнения. Читать про шахматы и не играть в них было серьезным испытанием, все равно что повесить передо мной морковку на веревочке. Теперь она наконец моя, и я могу с удовольствием ее погрызть. Правда же?

Нет. Вскоре я понимаю, что эта партия непохожа на ту, что была у меня с Сойером. До меня не сразу доходит, в чем разница, но по прошествии получаса, когда все фигуры расставлены и игра идет своим чередом, я понимаю, чего не хватает.

Между мной и Сойером было особенное напряжение. Резкий, быстрый танец, состоявший из агрессивных атак, продуманных ловушек, навязчивых мыслей, что тебя вот-вот перехитрят. А эта игра… ничего общего. Я пытаюсь как-то разнообразить партию, проявляя инициативу и обостряя игру, чтобы Дефне не могла игнорировать мои угрозы, но… Что ж. Она меня игнорирует. Защищает свои фигуры, охраняет короля и в каком-то смысле бесцельно передвигает фигуры. На этом все.

На сорок пятой минуте я пытаюсь совершить внезапное нападение. Мне так сильно хочется пробить ее защиту, что из-за опрометчивости теряю слона. Желудок сжимается от скуки и страха одновременно, и какое-то время я стараюсь играть осторожно, но… нет. Что-то должно случиться. Ее конь, например. Он окружен, ему нужно защищать слишком много других фигур. Если я пойду ладьей…

Блин. Дефне съедает мою пешку. У меня осталось всего две фигуры.

– Ничья?

Я поднимаю глаза. Она предлагает мне ничью? Ни за что на свете. Я напрягаюсь, не отягощая себя ответом, и вновь пытаюсь атаковать. Уже поздно. Если я не попаду на следующий поезд, то вернусь домой позже обычного и Дарси с мамой будут расстроены. Сабрине-то все равно, но…

– Шах.

Королева Дефне угрожает моему королю. Черт. Я так увлеклась своим нападением, что все пропустила. Но все еще можно…

– Думаю, что на этом лучше закончить, – говорит она, улыбаясь мне своей фирменной улыбкой – искренней, доброй, довольной, без следа самолюбования, хотя мы обе знаем, что она сыграла лучше. – Примерно понятно.

Я моргаю, не очень понимая, о чем она.

– Понятно?

– Что сейчас произошло, Мэллори?

– Я… я не знаю. Мы играли. Но ты… ну, без обид, ты особенно ничего не делала. Ты играла…

– Осторожно.

– Что?

– Я не рисковала. Была благоразумна. Даже когда у меня была возможность получить преимущество, не меняла ход игры. Я защищалась. Это смутило тебя, затем расстроило, потом ты начала делать самые простые ошибки, потому что тебе стало скучно, – она указывает на доску. – Все это просто для меня, потому что я выросла на классическом шахматном образовании. А теперь ты играешь гораздо лучше меня…

Я усмехаюсь:

– Очевидно, что я не…

– Позволь мне выразиться иначе: у тебя больше таланта. Я видела видеозаписи твоих игр. Твои инстинкты во время атаки просто невероятные. Это напоминает мне о… – Она мотает головой с задумчивой улыбкой. – О старом друге. Но есть основы, которые должны знать все топ-игроки. И если ты не выучишь их, любой оппонент с хорошей базой легко использует твои пробелы против тебя. И в итоге вы не дойдете до тех моментов, когда пригодится твой талант.

Я пытаюсь переварить то, что сказала Дефне. Затем медленно киваю. Внезапно мне кажется, что я сильно отстаю. Будто впустую потратила последние четыре года. Что…

Нет. Это было мое решение. Лучшее решение. И кстати, отстаю я в гонке за чем?

– Твой возраст тут не помогает, – добавляет она.

Я напрягаюсь:

– Мне восемнадцать лет и четыре месяца.

– Большинство профессионалов начинают гораздо раньше.

– Я играю с восьми лет.

– Да, но твой перерыв? Ничего хорошего. Я хочу сказать, что это, – она обводит рукой стол, – было удивительно легко для меня.

Чувствую, как краснеют мои щеки. Сглатываю и ощущаю какой-то прогорклый привкус во рту, внезапно вспоминая, как ненавижу проигрывать.

Очень. Сильно.

– Что мне делать?

– Думала, никогда не спросишь. Будешь заниматься… – Она ухмыляется и достает листок бумаги из своего заднего кармана, а затем протягивает мне. Я раскрываю его. – Этим.

– Это расписание, которое ты дала мне в понедельник.

– Ага. Я случайно распечатала два экземпляра. Рада, что пригодились… Ненавижу тратить бумагу. В любом случае мы приведем тебя в форму за рекордные сроки. Но это случится, только если ты будешь строго выполнять предписания. И мы проверим, чему ты научилась, чтобы убедиться, что ты на верном пути.

Превосходно. Меня будут контролировать.

Я вновь смотрю на расписание – на все эти вещи, которые должна делать в течение года. Вспоминаю о своем плане не прикладывать слишком много сил. О сомнительном любовном выборе Фермины. О том, как Дефне улыбается мне – с ожиданием и поддержкой.

Я хочу вернуться к себе за стол. Но лишь вздыхаю и киваю в знак согласия.

Глава 7

Оз не разговаривает со мной две недели, а когда открывает рот, я готова убить его.

Утро четверга. Сижу у себя за столом, пялюсь на каменный сад и воспроизвожу в голове игру Фишер – Спасский 1972 года. Внезапно он произносит:

– Ты едешь на Открытый чемпионат Филадельфии.

Я замираю. Затем шиплю:

– Что?..

Невероятно, до зубного скрежета без всякого повода я взбесилась, что он отвлекает меня в такой важный момент. Сегодня утром, готовя Дарси овсянку («Давайте называть вещи своими именами: это не что иное, как “Нутелла”, посыпанная овсяными хлопьями», – пробурчала Сабрина, надкусывая кислое яблоко), я осознала, что Фишер совершил ошибку, которую Спасский мог бы обернуть в свою пользу. С тех пор я не переставала думать об этом, уверенная, что черный конь…

– Я поведу, – говорит Оз. – Отъезжаем в шесть.

Почему он не заткнется? Я ужасно раздражена.

– Отъезжаем куда?

– В Филадельфию. Что с тобой не так?

Я игнорирую его и возвращаюсь к своей мысленной игре, пока не наступает вечерняя сессия с Дефне. Я уже жду наших встреч – отчасти потому, что она единственный взрослый человек, за исключением мамы, с которым я общаюсь, но еще потому, что мне действительно нужна ее помощь. Чем больше усилий я прикладываю, изучая технические аспекты игры, тем сильнее понимаю, как мало в самом деле знаю и насколько мне нужен тренер. Подозреваю, именно поэтому гроссмейстеры все время берут мастер-классы и находят себе наставников.

– Мы можем разобрать одну партию? – спрашиваю я, едва пересекая порог библиотеки. – Я тут застряла на одном моменте…

– Давай поговорим о чемпионате в Филадельфии.

Застываю:

– Прости, о чем?

– Открытом чемпионате Филадельфии. Турнир. Твой первый турнир – уже в эти выходные.

Моргаю:

– Я…

Дефне вздергивает подбородок:

– Ты?

О. Оу?

– Сомневаюсь… Вряд ли… – Сглатываю. – Думаешь, я готова?

Она одобрительно улыбается:

– Если честно, то совсем не готова.

Восхитительно.

– Но это слишком хорошая возможность, чтобы ей не воспользоваться. Филадельфия совсем рядом, а это уважаемый открытый турнир. – Я смутно представляю, что это значит; возможно, поэтому Дефне продолжает: – Там будут игроки самого высокого класса, входящие в десятку лучших по всему миру, однако обычным шахматистам без рейтинга типа тебя тоже можно принять участие. К тому же это турнир на выбывание: проигравший в каждом матче вылетает, победитель двигается дальше. Так что ты не застрянешь там с посредственными игроками только потому, что у тебя нет рейтинга. Ну, если будешь выигрывать, конечно, – она дергает плечами. Ее единственная сережка в виде перышка радостно звенит. – Я тоже поеду. В самом худшем случае ты просто опозоришься.

Супер-пупер.

Так я оказываюсь на пассажирском сиденье красного «Мини-Хэтча» Оза в субботу утром. Позади Дефне перечисляет правила турнира, о которых может вспомнить, и ее голос слишком пронзительный для шести утра:

– Дотронулся – двигай и дотронулся – бери, конечно. Если во время своего хода ты коснулась фигуры, то обязана передвинуть ее. Все свои ходы необходимо записывать в бланк нотации[19]. Не разговаривай с оппонентом, если только это не твой ход и ты не хочешь предложить ничью. Во время рокировки используй только одну руку и сначала касайся короля. Если случится конфликт или разногласие, позови кого-нибудь из судей и ни в коем случае не вступай в конфликт с…

– С ума сошла? – рявкает Оз.

Я слежу за его взглядом и понимаю, что он смотрит на обернутый в фольгу сэндвич с джемом и арахисовым маслом, который я только что вытащила из рюкзака.

– Эм… Хочешь кусочек?

– Съешь это или что-нибудь еще в моей машине – я отрублю тебе руки и сварю их в моей моче.

– Но я голодная.

– Тогда голодай.

Я прикусываю щеку изнутри. Честно говоря, думаю, он начинает мне нравиться.

– Но этот сэндвич поможет мне морально.

– Тогда страдай. – Оз включает поворотники и перестраивается в правый ряд с таким рвением, что я едва не ударяюсь головой о стекло.

Открытый чемпионат Филадельфии ни капельки не похож на благотворительный турнир в Нью-Йорке, и моя первая догадка, что все дело в присутствии журналистов. Их не то чтобы много – не сравнить с туром Тейлор Свифт в 2016-м, но вполне приличная толпа с операторами и фотографами в центре зала инженерного здания штата Пенсильвания, где и будет проходить турнир. С трудом верится, что все это реально.

– Здесь кого-то убили или что? – спрашиваю я.

Оз бросает на меня свой обычный «ты-слишком-незначительна-чтобы-жить» взгляд.

– Они освещают турнир.

– Может, они думают, что здесь будут играть в баскетбол?

– Мэллори, хотя бы притворись, что в тебе есть немного уважения к спорту, который дает тебе средства на существование.

Он не так уж далек от правды.

– До турнира еще целый час, если на то пошло.

– Они, возможно, надеются хотя бы мельком увидеть…

Кто-то появляется в вестибюле – и Оз оборачивается вместе со всеми. Журналисты оживляются и принимаются за дело. Мне отсюда не очень видно: кто-то высокий с темными волосами, затем еще кто-то высокий с темными волосами, которых едва можно разглядеть за камерами и микрофонами. Вошедшие направляются прямиком к лифту. Что именно спрашивает у них пресса, я не слышу, только разрозненные слова, из которых не получается собрать предложение: «в форме», «награда», «Бодлер», «победа», «развал», «кандидаты», «чемпионат мира». К тому моменту, как я привстаю на цыпочки, двери лифта уже закрываются. Журналисты разочарованно бормочут, потом начинают расходиться.

Часть меня любопытствует, кто это был. Другая часть, та, которой снятся странные, реалистичные сны, где есть темные глаза и большие руки, хватающие мою королеву, почти уверена, что…

– Я вас зарегистрировала. – Дефне появляется из ниоткуда и раздает нам бейджики на ленточках. – Давайте сначала заедем в отель, оставим вещи и затем вернемся как раз к церемонии открытия.

Киваю, думая о том, чтобы успеть хоть немного поспать, но мужчина в возрасте с микрофоном в руках бодро шагает в нашу сторону.

– Гроссмейстер Оз Нотомб? – спрашивает он. – Меня зовут Джо Алински, я с сайта chessworld.com. У вас есть время для короткого интервью?

– Оз сейчас двадцатый, – шепчет Дефне мне на ухо, в то время как Оз учтиво отвечает на вопросы, в какой он форме, как проходят его тренировки, на что он надеется и что любит есть перед игрой (внезапно: мармеладных мишек).

– Двадцатый?

– Двадцатый в мире.

– Двадцатый в мире?!

– Шахмат.

– Да, точно.

Дефне ободряюще улыбается. Если учесть, что я жила и дышала шахматами почти десять лет и до сих пор помню игру, то я удивительно мало знаю о профессиональных шахматистах – возможно, из-за маминого запрета на участие в соревнованиях. Но Дефне никогда не позволяет мне ощущать себя полной идиоткой, даже когда я задаю идиотские вопросы.

– Первая двадцатка – это важно. Шахматисты оттуда уже не просто соревнуются с другими, они настоящие профи.

– А в чем разница?

– Кто угодно может играть в шахматы, но не все зарабатывают на них. Призовые деньги, спонсоры, рекламные контракты.

Я представляю, как во время Супербоула показывают рекламу «Маунтин дью» с участием шахматиста. «“Маунтин дью” – напиток гроссмейстеров».

– У Оза тоже стипендия?

– Как раз наоборот. Он платит некоторым гроссмейстерам в «Цугцванге», чтобы те тренировали его.

– Оу, – я обдумываю услышанное. – Он где-то подрабатывает?

Может быть, он развозит заказы в «Инстакарте»[20] с двух до пяти утра? Это объясняет, почему он вечно в дурном настроении.

– Не-а, но его отец – исполнительный директор в «Голдман Сакс»[21].

– А, – замечаю, что журналист из chessworld.com фотографирует Оза, и быстро выхожу из кадра.

Все это глупо. Сабрина и Дарси ночуют у друзей; маме немного лучше – она работает над несколькими статьями, которые принесут столь необходимые нам деньги. Я заверила их, что проведу день на Кони-Айленд с друзьями и переночую у Джианны. Получается, я все-таки вру им о том, чем занимаюсь, но вряд ли они узнают, где я была на самом деле, узнав меня на заднем плане фотографии Оза на сайте chessworld.com.

У меня паранойя. Это все из-за голода и усталости. Из-за того, что Оз не позволил мне съесть мой сэндвич. Настоящее чудовище.

– Эй, – говорит Джо Алински, внезапно переключаясь с Оза на меня, глаза подозрительно прищурены, – а ты не та девчонка, что…

– Простите, Джо, нам нужно пойти освежиться перед турниром. – Дефне хватает меня за рукав и тянет в сторону выхода. Утренний воздух и без того нагрелся.

– Он что, со мной разговаривал?

– Мне что-то захотелось «Старбакса», – говорит она, уходя прочь. – Хочешь «Старбакс»? Я угощаю.

Я хочу спросить Дефне, что происходит. Но лимонад со льдом, киви и карамболой сильнее, поэтому я догоняю ее и больше ни о чем не спрашиваю.

Когда я сажусь за доску, чтобы начать первую партию, напротив меня уже сидит мужчина, который мог бы быть моим дедушкой. Сердце трепещет, ладони потеют, и я не могу перестать покусывать губу изнутри.

Не уверена, когда это началось. Все было в порядке еще десять минут назад: я спокойно рассматривала набившихся в зал людей и размышляла о том, уместно ли было приезжать сюда в лиловом сарафане и насколько сильно меня волнует чужое мнение. Затем организаторы турнира объявили о его начале, и вот я здесь. Боюсь разочаровать Дефне. Боюсь ощущения горечи в горле, которое появится там, если я проиграю.

Не помню, когда в последний раз так нервничала, но это неважно, потому что спустя двенадцать ходов победа остается за мной. Мужчина вздыхает, пожимает мою ладонь, и у меня остается сорок пять минут, которые надо как-то убить. Я бесцельно брожу, временами останавливаясь у чужих досок, затем фоткаю помещение и отправляю Истон.

Внизу экрана появляются три маленькие точки, свидетельствующие о том, что Истон набирает сообщение, но внезапно они исчезают. Я не получаю ответа ни через пять минут, ни через десять. Представляю, как к ней подходит ее новая подруга и она тут же забывает обо мне. В ее соцсетях уже и так полно селфи с новой соседкой по комнате.

Я кладу телефон в карман и направляюсь на следующую партию, которую с легкостью выигрываю, как, собственно, третью и четвертую.

– Превосходно! – говорит мне Дефне, пока мы делим пачку «Твиззлерс»[22] из магазина во внутреннем дворе.

Она тайком курит и всем своим видом показывает: «Не забывай, я такой себе образец для подражания».

– Помни, здесь играют на выбывание. Чем дальше проходишь, тем сильнее оппоненты и сложнее победить. – Дефне замечает мое недовольное лицо и толкает меня плечом. – Это шахматы, Мэллори. Их специально придумали, чтобы делать людей несчастными.

Она права. Я ощущаю вкус подступающего поражения в последней партии дня, когда понимаю, что теряю ладью, затем слона в партии с женщиной, которая пугающе похожа на мою библиотекаршу из средней школы. Не-миссис-Ларсен – суетливый, нервный игрок. Она годами думает над каждым следующим ходом и поскуливает всякий раз, когда я передвигаю фигуру вперед. Разрываюсь между тем, чтобы начать рисовать на листочке с протоколом и представить, что я в зоопарке и наблюдаю за вольером с ленивцем, который давно не двигался. Игра тянется до конца тура, пока время не истекает и мы обе не загоняем друг друга в угол.

– Ничья, – равнодушно констатирует судья, изучая нашу доску. – Черные проходят дальше.

Это я. Я перехожу на следующий этап, потому что у меня слабость[23]. Знаю, партии, сыгранные вничью, довольно распространены, но я огорчена. Расстроена. Нет… я в ярости. Зла на саму себя.

– Я наделала кучу ошибок. – Вгрызаюсь в курагу, которую Дефне дает мне после игры. Меня раздирает от желания попинать стену. – Мне нужно было переместить ладью на с6. Она трижды почти сделала меня – ты видела, как близко она подобралась своим слоном к моему королю? Это было просто избиение младенцев. Не могу поверить, что кто-то вообще подпустил меня к доске ближе чем на десять футов.

– Ты выиграла, Мэллори.

– Это была катастрофа! Здесь нужна консультация федерации – не думаю, что заслужила эту победу.

– Тебе повезло, что в шахматах заслуженные и незаслуженные победы ничем не отличаются.

– Ты не понимаешь. Я налажала…

Дефне кладет руку мне на плечо. Я замолкаю.

– Вот. Вот это чувство, которое ты сейчас испытываешь. Запомни его. Сохрани. Подпитывай.

– Что?

– Вот почему всем шахматистам нужно учиться, Мэллори. Почему мы так лихорадочно воспроизводим чужие партии и запоминаем дебюты.

– Потому что ненавидим ничьи?

– Потому что ненавидим это ощущение, которое появляется, когда ты сделал меньше своего максимума.

Отель в пяти минутах ходьбы. В моей комнате ничего примечательного, кроме одного: здесь я могу наконец побыть одна. Не помню, когда у меня в последний раз был доступ к кровати без зрителей в виде двенадцатилетнего гоблина и трехсотлетнего демона, вселившегося в морскую свинку. Мне стоит насладиться уединением по полной. Я даже подумываю над тем, чтобы посмотреть кино. Или открыть приложение знакомств, чтобы найти кого-нибудь в Филадельфии. Идеальная возможность для встречи без обязательств. К тому же оргазмы значительно улучшают настроение.

Но вместо всего этого я смотрю в окно, снова и снова проигрывая в голове последнюю партию, пока солнце медленно катится за горизонт.

Это похоже на случай с пошлым сообщением, которое я отправила маме по ошибке. Или на день, когда вся команда болельщиц вбежала в раздевалку, а я изображала, что могу открыть автоматическую дверь с помощью магии. Или когда в средней школе зашла в учительский туалет, чтобы помыть руки, и увидела мистера Картера на толчке за решением судоку. Стоит мне попасть в неловкую ситуацию, как я впадаю в состояние крайнего унижения. Ночью закрываю глаза, и мой мозг погружает меня в глубины стыда, транслируя кринжовые сцены в мучительных деталях на внутренней стороне век.

(Чересчур драматично? Возможно. Но я отправила маме пошлое сообщение. Мне можно.)

Нейроны цепляются за каждую деталь моего конфуза, и у меня не получается отпустить ошибки, совершенные во время партий. Я выиграла, ладно, но во второй партии по глупости оставила королеву без защиты. Мерзость. Ужас. Кош…

Кто-то стучится.

– Дефне попросила меня взять тебя с собой и представить разным людям, – говорит Оз, когда я открываю дверь. Он пялится в свой телефон.

– С собой?

– Внизу организовали мероприятие для игроков, которые завтра продолжат играть. Дефне не может пойти – это только для участников турнира. Бесплатная еда и выпивка. – Он мельком смотрит на меня, оценивая. – А тебе сколько лет?

– Восемнадцать.

Он бормочет что-то о вынужденном присмотре за малышней, а он не Мэри чертова Поппинс.

– У них наверняка есть охлажденная «Сиерра мист». Идем.

Не знаю, чего ждать от шахматной вечеринки. Если не считать Истон, я никогда не тусила с ребятами из клуба: все они были тихие и какие-то замкнутые. Игроки здесь больше похожи на бизнесменов: в идеально сидящих костюмах они над чем-то смеются за бокалами шампанского. В поле зрения никаких вязаных жилеток, и никто не оплакивает безвременную кончину «Звездного крейсера “Галактика”»[24]. Это яркие и уверенные в себе шахматисты. Молодые. Богатые. Знающие, где их место в мире.

Один из них замечает Оза и покидает свою компанию, чтобы подойти к нам.

– Поздравляю с попаданием в двадцатку. – Он поглядывает на меня – вначале рассеянно, затем изучающе и вскоре с нескрываемым интересом. Неприятная дрожь проходит по моему позвоночнику. – Не знал, что можно привести с собой кого-то еще.

О, кстати. Люди в этой комнате: девяносто восемь процентов из них мужчины.

– Это твоя сестра? – Он примерно мой ровесник и в теории должен быть привлекательным в классической, правильной манере, но есть что-то, что меня в нем раздражает, что-то, что расстраивает в выражении его голубых глаз, из-за которых встают волосы на теле.

– С какого перепуга ты решил, что это моя сестра? – интересуется Оз.

– Не знаю, мужик, – парень пожимает плечами. – Она блондинка. И слишком горячая, чтобы быть твоей девушкой.

Я напрягаюсь. Уверена, что неправильно расслышала.

– Мэллори – шахматистка, мужик, – тон Оза полон презрения.

Какую бы неприязнь он ни испытывал ко мне, незваной гостье в его офисе, она не сравнится с той, что он испытывает к этому парню.

Вполне возможно, он не ненавидит меня. Может, я даже его лучший друг. Как трогательно.

– Как скажешь, – его английский идеален, разве что можно расслышать легкий североевропейский акцент. – Что ж, дорогуша, эта вечеринка для всех, кто выиграл свои партии, так что… подожди. – Он откидывается назад, театрально изучая меня. – А ты не та девчонка, которая сравняла с землей Сойера на благотворительном турнире?

– Я…

– Да, это определенно ты. Парни, эта цыпа унизила Сойера!

Не верю свои глазам: группа людей (мужчин – все они мужчины), с которыми мистер Северная Европа общался до нас, бросают любопытные взгляды, а затем и вовсе выдвигаются в нашу сторону.

– Как ты готовилась к игре? – спрашивает высокий мужчина за тридцать. У него такой сильный акцент, что я едва разбираю слова. – Мне бы не помешала удача такого рода.

– У Сойера что, был очень плохой день?

– Ты отвлекла его декольте? В этом был прикол?

– Он знает, что она здесь?

– Ну, она все еще жива. Так что, очевидно, нет.

Все смеются, а меня… парализовало. Они пялятся на меня, будто я кусок мяса со слаборазвитым интеллектом, и я чувствую себя глупым ребенком, которого рассматривают взрослые. Кажется, я здесь не к месту в своем сарафане из струящегося кружева. Но я не какой-нибудь там аленький цветочек: за годы работы с Бобом я научилась давать отпор сексистам. Однако эти парни настолько вопиюще, бесстыдно грубые, что я даже не уверена, как лучше ответить на…

– Простите нас. – Оз хватает меня за локоть и тянет прочь. – Мы пойдем поищем чего-нибудь вкусного и людей, которые бы не вели себя как засранцы.

– О, да брось ты, Нотомб!

– Научись воспринимать шутки.

– Дай ей остаться. Готов поспорить, ей не терпится узнать нас поближе!

Я следую за Озом, спотыкаясь. Во рту сухо, руки трясутся. Он тащит меня в другой конец зала к столу с закусками. Думаю, у меня контузия.

– Кто это был?

– Мальте Кох и его миньоны.

Я трясу головой. Напрягаю мозг. Имя звучит знакомо, но никак не могу вспомнить…

– Последние несколько лет он второй в мире. Засранцем был с рождения, надо полагать. Тот, что старше, который спрашивал, знает ли Сойер, что ты здесь, Кормензана, он седьмой. Высокий серб – Дордевич, он примерно тридцатый. У остальных ума не больше, чем у куска бетона с выпученными глазами. Маленькие говнюки, которые способны только лизать Коху задницу, – он закатывает глаза и вслепую тянется за нашпигованным беконом грибом. Ух ты, оказывается, Оз Нотомб склонен заедать стресс. – Я не собирался тебя представлять. С ними вообще лучше не разговаривать. Им самое место в секретной колонии на Марсе, если хочешь знать мое мнение. Жаль, что никто никогда его не спрашивает. – Он какое-то время жует свой гриб, а затем неожиданно выдает: – Извини за все это.

Интересно, это первое извинение в его жизни? По крайней мере, очень похоже.

– Это не твоя вина. Но то, что произошло… Думаю, я ненавижу их.

– Я достану тебе значок нашего клуба, – Оз изучает мою реакцию. – Ты же не собираешься плакать?

– Нет.

– А изливать глазную воду?

– Нет. Я в порядке. Просто… – Я прислоняюсь к стене. – Они так ведут себя со всеми женщинами?

Оз фыркает:

– Посмотри вокруг. Много ты их здесь видишь? – Мне не нужно оглядываться. Вместо этого я тянусь за кусочком бри, расплавленным на корочке хлеба. – Большинство шахматисток предпочитают участвовать исключительно в женских турнирах, а на такие даже не приезжают. Думаю, ты гадаешь почему.

– Загадка века. – Я кладу свой сыр обратно на салфетку: у меня совсем нет аппетита. – Что они имели в виду, когда говорили, что я еще жива?

Оз вздыхает:

– Кох и его банда в восторге, что ты уделала Сойера, они ненавидят его. Но им также не нравится, что ты победила его в один присест, потому что Кох воображает себя единственным соперником Сойера.

– А это так?

– Он с ним не сравнится. Никто не может сравниться с Сойером, если уж на то пошло. Почти десять лет ему нет равных. Я хочу сказать, – Оз закидывает в рот половинку фаршированного яйца, – что Кох – прекрасный игрок, но нестабильный. Временами он настоящий гений. Он заманивал Сойера в ничьи и однажды даже почти победил. Но в целом сравнивать их бесполезно.

Должно быть, печально проигрывать партию за партией.

– Кох в курсе?

– Уверен, еще как, но ты видела, с какой компанией он водится. Они утверждают, что Сойер – это какой-то суперзлодейский злодей, который своими победами сделал шахматы слишком предсказуемыми. Как будто не благодаря ему столько молодых людей заинтересовались игрой в последние несколько лет. Послушать их, так Сойер – это Танос, а Кох – Тони Старк. – Он снова закатывает глаза. – Очевидно же, что они оба Таносы.

Оз Нотомб, оказывается, фанат «Марвел».

– Мы… снова в средней школе?

Оз пожимает плечами:

– Практически. Кох просто капризный ребенок, вечно недовольный тем, что всегда оказывается мертвым в игре «Переспать, жениться и убить». Сойеру достается все внимание, он хорошо зарабатывает, попадает в список самых влиятельных людей «Таймс», спит с Бодлер и прочее…

– Бодлер?

– Ага. Это такая экспериментальная рок-группа…

– Я знаю, кто такие сестры Бодлер. – Сабрина сходит по ним с ума. Мне тоже нравится их музыка. – Сойер правда спит с ними?

– Да. И Кох тоже не отказался бы. Мечтатель.

Кажется, у меня сейчас голова взорвется.

– Он что… С кем именно из Бодлер Сойер?..

– Не знаю, Мэллори. Я не смотрю телик.

– Точно, – я смущенно гляжу в сторону. Придется погуглить. Буквально умираю от желания прямо сейчас достать телефон. – Получается, в первой десятке полно придурков.

– По большей части придурки там Кох и Кормензана. Ну, еще Сойер, но у него получше с пиарщиками. Я бы не стал обмениваться с ним браслетиками дружбы, но всегда выберу мудака типа Сойера, даже если от него сжимается сфинктер, чем скользкого мудака, похожего на ползающего в грязи после ливня слизняка, как Кох.

«По-моему, оба ужасны», – думаю я, пока какой-то мужчина неподалеку хватает со стола бенье с заварным кремом и быстро ретируется, видимо не впечатленный диалогом про сфинктер.

– Все же, – заключает Оз, – любому другому из десятки не так хочется врезать.

Слабо улыбаюсь:

– Не так хочется врезать? Это твое определение слова «хороший»?

Он выгибает бровь:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, ты не самый приятный парень, которого я когда-либо встречала.