Сердце Аримана

Глава 7. Кхитаец

Яркие звезды, глаза божественной Иштар, сверкали в черной вышине величественно и гордо; обозревая землю, казавшуюся им сверху такой ничтожной и крошечной, они словно чувствовали себя хозяевами мира, владыками судеб и повелителями вселенной. Иногда они мерцали, падали вниз, обращались в хвостатые кометы или, приводя в недоумение трудолюбивых звездочетов, украшали небеса чудными сияющими всполохами.

Под этим ночным небом, по наезженному караванами южному тракту, во весь опор скакал всадник в шлеме и плаще; он тоже чувствовал себя едва ли не господином мира. Дело сделано, с торжеством размышлял этот беглец; осталось совсем немного, и он падет к стопам своего повелителя, с радостью и почтением передаст в его руки божественный талисман и примет награду - власть над войском… И пусть тогда аквилонская армия попробует раздавить Зингару! Пусть невежественный король-варвар поднимает своих рыцарей, своих стрелков, копейщиков и щитоносцев! Мощным ударом ответят зингарцы врагам, и никому не будет пощады! Впрочем, лучше напасть первыми… В самом деле, чего же ждать, если грозный талисман с ними?

Так размышлял беглец, летевший на добром скакуне мимо первой заставы на южном тракте. Он мчался к излучине Хорота, где можно было переправиться на другой берег и скрыться в горах, либо продолжить путь на плоскодонной барже, что спускались вниз до самого речного устья и аргосской столицы Мессантии.

В ночной тишине всякий звук слышен издалека; вот и цокот копыт стражники заставы расслышали без труда и вышли сонные, зевая во весь рот, потягиваясь и с нарочитым равнодушием взирая на дорогу. Но у беглеца на запястье болтался бронзовый медальон с гравированным львом, обвязанный оранжево-красной ленточкой - знак королевского гостя, достопочтимого и неприкосновенного. Лишь только факелы осветили всадника, как стражи тотчас потеряли к нему интерес. Так же позевывая и лениво переговариваясь, они удалились в каменную башенку на обочине дороги.

А всадник, дрожащий от переполнявшего его ликования, миновал заставу и не смог сдержать радостного возгласа. В ночи его хриплый победный вопль разнесся далеко, отразился эхом от лесной опушки, и тогда человек закричал снова, на разные голоса, с визгом и хохотом… Ему нравилось, как звенит на этой чужой земле его голос - будто глас повелителя, коему покорны и земли, и реки, и люди, и города. Но, словно бы в ответ на крики свои, услышал он вдруг за спиной гудение трубы. Трубили на заставе или где-то вблизи нее; боевой горн выпевал какую-то странную мелодию, то заунывную, то неожиданно тревожную, отрывистую… От этих звуков все возбуждение всадника сняло как рукой. Он замолк, оглянулся назад, хотя в темноте ничего нельзя было разобрать, и пришпорил коня.

Осталось совсем немного, три заставы, и тогда он достигнет маленького городка Катука, что стоит у самой излучины великой реки Хорот. А там, смотря по обстоятельствам, либо - на переправу и в горы, либо - на торговую баржу, и к устью Хорота! В Мессантию! А из Мессантии он легко доберется морем до Кордавы… По реке, рассуждал беглец, ехать, пожалуй, быстрей и безопаснее. Не нужно скитаться в горах Пуантена, где его могут заметить и схватить… Утром во дворце наверняка обнаружат его исчезновение и поднимут тревогу…

Только отзвенел протяжный, так раздражающий всадника голос трубы, как впереди раздался новый глас, тоже заунывный, переливчатый и тревожный. От него беглец почувствовал неприятное покалывание в висках: что-то случилось? Ищут злоумышленника? Или вора? Но он же и есть злоумышленник и вор… Нет, не может быть, чтобы искали его! Как советовал кхитаец, он скрылся словно тень, бежал под покровом ночного мрака… И на первой заставе стражников ничуть не удивило его появление… Скоро второй пост; если он и его проскочит, значит, все в порядке.

Возбуждение, только что владевшее им и поднимавшее его дух, исчезло без следа; на смену ему, как часто бывает, пришло тягостное тоскливое ожидание. Он уже не мечтал о том, как окажется в Зингаре, как преподнесет божественный талисман своему королю… Безмерная усталость одолела его, сковала члены, затуманила мозг; страх сжимал сердце, и еще немного, и он вылетел бы из седла. Но недаром он полагал себя настоящим мужчиной, крепким и стойким рыцарем; стиснув зубы, он напрягся, стряхнул оцепенение и вновь пришпорил коня.

Вот и вторая застава. Страх вновь овладел всадником; что-то будет сейчас? Неужели остановят? Как все-таки по-глупому устроен мир! Почему ночью все звуки слышны издалека? Стук копыт молотом отдавался в его вмсках, он ощущал его всеми своими членами, будто тело его превратилось в одно огромное ухо. О, боги, помогите!

Почти в полном изнеможении он миновал вторую заставу. Но и здесь ночные стражи не обратили на него внимания - лишь вышли с факелами на дорогу. Лица их, то ли от огня, то ли от выпитого вина горели; равнодушно скользнув взглядом по проезжавшему мимо человеку, они отвернулись и зашагали к себе в башню.

Всадник облизнул пересохшие губы. Спина и грудь его, напротив, были мокры от испарины; пот стекал по животу, неприятно щекоча кожу, капал с падавших на шею волос, струился по лбу и щекам. Беглец, не останавливая коня, достал платок, быстро обтер лицо, ударил шпорами. Звук трубы, раздавшийся снова, уже не испугал его. Возможно, передают послание или ищут кого-то, но не его - иначе стражники второй заставы непременно устроили бы досмотр… Все, по милости богов, идет как надо! С вечера он припрятал талисман в укромном место, а потом, как советовал кхитаец, переоделся в темный плащ и со всяческими предосторожностями вылез в окно - к счастью, чужеземцы обитали в западном крыле дворца, у сада, где не так уж трудно скрыться! Он пересек этот сад и одолел ограждавшую его стену и ров за ней; затем скрылся в переулках Тарантии, нашел дом доверенного помощника, где поджидал его конь. Ждал уже не первый месяц, ибо кому известно, когда грянет война? Предусмотрительные скроются, а глупцы, вроде Лайоналя, попадут в подземелье Железной Башни, в руки палача… Себя он считал предусмотрительным человеком.

Возбуждение вновь охватило его; будучи решительным и грубоватым, он прежде и не подозревал, что одарен подобной чувствительностью. Что ж, волна удачи несет его! И пусть несет! Удача нужна воину!

Опять труба… Беглец поморщился, но решил не обращать внимания на ее отрывистые пронзительные трели. Пусть себе трубят, сколько желают; его не испугаешь и не остановишь! На миг он испытал нечто вроде стыда за свои прежние страхи, но тут же нашел утешение: разумеется, он волновался не за себя, а за сохранность талисмана! Приосанившись, всадник разразился хохотом, и эти звуки, будто бы спорившие с трубным гласом, подбодрили его.

К третьей заставе он приближался уверенно и спокойно. Трубы не смолкали, но беглец предпочитал не слышать их; занятый своими мыслями, он едва не пропустил показавшийся вдали огонь, знак очередного поста. Конь его по-прежнему несся как птица - хороший конь, выносливый, туранских кровей; сколько уже проехали, а он будто и не устал. Еще немного, и…

Но что там? В первое мгновенье всаднику показалось, что глаза подводят его; потом он разглядел, что дорогу перегородили воины в доспехах - угрюмые, молчаливые, с копьями и арбалетами в руках. Два плотных ряда - не проскочишь, не объедешь! Он натянул узду, и конь послушно замер, но в следующий же миг беглец попытался резко развернуть его назад. Но за спиной, перекрывая трубные звуки, уже слышался топот копыт; стражники, охранявшие дорогу, приближались сзади.

Стражники? Нет! Лоб беглеца вновь оросился испариной, руки, сжимавшие повод, задрожали, колени ослабли. Не просто стражники, а Черные Драконы, королевская гвардия! И впереди - Паллантид! Гирканец, варвар и верный пес другого варвара, захватившего аквилонский трон!

Беглец побледнел, в досаде бросил поводья и стал ожидать приближения врагов.

– Не утомился, ублюдок? - спросил подъехавший Паллантид. Казалось, он спокоен и свеж, будто и не скакал половину ночи, преследуя беглеца.

– Нет, собака! - резко ответил тот. - Я не устал и готов помериться с тобой силами - один на один, как подобает рыцарям!

– Рыцарям, а не ворам, - многозначительно сказал командир Черных Драконов. - Нет, сир Каборра, я не стану с тобой сражаться! Я просто прикажу связать тебя, а если ты шевельнешь хоть пальцем, то отведаешь и плетей!

– Это еще почему? - Винчет Каборра свел брови, пытаясь сохранить остатки высокомерия. Подняв руку с бронзовой пластинкой, он произнес: - Я - посланник, гость! И, до тех пор, пока наши армии не встретились в бою, я нахожусь под королевской защитой!

– Ты больше не гость, - произнес Паллантид, срывая с запястья зингарца знак с оранжево-красной лентой. - Что посланнику делать тут, ночью, на безлюдной дороге? Место уединенное, время позднее - для злодеев, а не для послов!

– Я решил уехать. Уехать, понимаешь? Было ведь сказано твоим королем, что любой посланец вправе убраться из Тарантии до начала военных действий. Вот я и убираюсь! Чем ты недоволен? - Каборра оскалил зубы в хищной усмешке.

Ответная улыбка Паллантида была исполнена зловещей иронии.

– Раз ты уже не посол, то и дозволение владыки к тебе не относится, - произнес он, пряча бронзовый медальон за пояс. - Вот так, клянусь Митрой! Мы следили за тобой, зингарец; следили и прежде, а особенно с того мгновения, как Минь Сао, этот колдун, покинул твои покои. И теперь я знаю, что ты не солгал в одном: ты хотел убраться на юг, к побережью!

– Пусть так, - беглец окинул презрительным взглядом два десятка Черных Драконов и выстроившихся поперек дороги стражников. Он уже взял себя в руки и теперь был спокоен, почти что невозмутим. - Пусть так, - повторил он. - Но что преступного в пустых разговорах с кхитайцем? И что вам нужно?

– Сейчас узнаешь! Сейчас поглядим, были ль те разговоры пустыми! - Тон Паллантида вдруг сменился, в голосе его зазвучали суровые нотки. - Слезай с коня, зингарский шакал!

– И не подумаю, аквилонский пес! - потянувшись к мечу, с угрозой ответил всадник. Но не успел он закончить движения, как два воина по знаку Паллантида подскочили к нему и стащили наземь. Каборра заскрежетал зубами: эти скоты даже не удосужились поставить его на ноги, они просто бросили его в дорожную пыль! Он начал было вставать, но сильный удар древком под ребро вновь заставил свалиться на землю. Тогда Каборра прекратил попытки сопротивления; лег на спину, сложил руки на груди и презрительно поджал губы. Ему казалось, что в нынешнем положении эта поза - единственная подобающая нобилю из Зингары.

Склонившиеся над ним стражи захохотали.

– Ну и чучело!

– У них в Зингаре все такие! Я-то знаю, я - пуантенец!

– Он, видать, и в штаны напустил!

Винчет Каборра был безмерно оскорблен. Он вновь попытался вскочить, но сильные руки и так уже тянули его вверх, отстегивали перевязь с мечом, рвали из пальцев кинжал.

– Обыскать! - приказал Паллантид.

С извивающегося Каборры начали стаскивать одежду; но самое обидное, что при том его пинали и награждали увесистыми тумаками как самого обычного вора-простолюдина, приговаривая: "Поворачивайся быстрей, ослиная задница! Шакалий хвост… кусок дерьма… отрыжка Нергала…" Подобного унижения зингарский нобиль не испытывал никогда. В этот миг собственное будущее его не волновало - то, что оно будет печальным, он не сомневался, и об этом решил погоревать после. Но талисман, врученный ему кхитайцем! Божественный камень, средоточие таинственных сил! Неужели он так и останется у проклятых аквилонцев? У их варвара-короля?

– Ничего нет, господин, - разводя руками, сказал один из Черных Драконов, поворачиваясь к Паллантиду.

Каборра, голый с ног до головы, стоял на дороге, озираясь беспомощно и злобно. Лишь на бедрах его пламенела красная шелковая повязка, но под ней не удалось бы спрятать и горошины, не то что камень размером с кулак.

– Вы только посмотрите! - издевательски протянул Паллантид. - Посол-то наш - видный мужчина! Небось, как разденется, все красотки падают на спину!

Воины опять загоготали. Людей благородных среди них не замечалось, и вели они себя так, как и положено неотесанной солдатне. Пинки и плоские шутки посыпались на зингарского рыцаря.

– А ну-ка молчать! - властный голос Паллантида мгновенно перекрыл гомон, и Каборра на миг почувствовал к нему нечто вроде благодарности. - Поглядите в седельных сумках!

Зангарец похолодел. При каменном молчании один из гвардейцев направился к его коню, расстегнул сумки и стал копаться в них, выбрасывая прямо в пыль кошельки с монетами, припасы, флягу с вином, метательные ножи, плотную связку пергаментов с письмами и заметками. Наконец воин добрался до самого дна, недоуменно вскинул брови и вытащил под свет факелов огромный рубиновый шар.

При виде его солдаты замерли, потом откликнулись дружным стоном - словно ветер в травах прошелестел. Брови Паллантида тоже полезли вверх, но вдруг, усмехнувшись, он наклонился с седла, взял камень из рук гвардейца и небрежно сунул за пазуху.

– Подделка! Все в порядке, парни, нечего пялить глаза. Наш зингарский рыцарь просчитался… Всего лишь подделка! Истиный талисман в королевской сокровищнице.

Вздох облегчения пронесся в толпе гвардейцев и стражников; одни засмеялись, другие шипели сквозь зубы проклятья в адрес Каборры, нергалова отродья. Рыцарь из Зингары был раздавлен; опустив голову, ссутулив плечи, он стоял среди солдат, впервые в жизни чувствуя, как жгучие слезы гнева выступают на глазах. Все пропало, все! Все пошло прахом! И горделивые мечты, и надежды на награду! Быть может, и талисман - подделка, как сказал аквилонский пес… Быть может, обманул-таки проклятый кхитаец! Но зачем?

Нагой и безоружный, стоял Каборра среди насмешливых врагов. Они даже не собирались вязать его.

– Куда меня? - Он поднял голову и поглядел на Паллантида.

– Сначала - к одному искуснику и умельцу, желающему потолковать с тобой. А там - как король решит… За ребро и на крюк, или в Железную Башню, к твоему приятелю сиру Лайоналю.

– Я никуда не поеду! - вскинулся зингарец, собрав остатки былого высокомерия. Но вместо ответа Паллантид лишь пнул его сапогом, отвернулся и направил коня на север, к Тарантии, аквилонской столице. Черные Драконы с проклятьями водрузили пленника на лошадь, привязали ноги к стременам и двинулись вслед за Паллантидом. Звезды над головой Каборры стали меркнуть, горизонт на востоке посерел, потом налился розовым светом; вставало солнце, и ослепительный его зрачок заставлял Иштар закрыть свои звездные очи.

…Мерно покачиваясь в седле, Паллантид, капитан Черных Драконов, размышлял о том, что еще до вечера успеет отвезти беглеца к шемиту - особенно если не заезжать в Тарантию, а обогнуть город с юга, по окружному тракту, соединявшему все торговые дороги. Но как быть с камнем? Он почти не сомневался, что Каборра вез подделку, раздобыв ее то ли у хитроумного Минь Сао, то ли еще у кого. И, по зрелом размышлении, решил оставить камень у шемита - вместе с пленником, коего тот собирался допросить.

По склонностям своим и характеру Сирам Авортиан Чандра Паландарус, родившийся некогда в Эруке, являлся великим жизнелюбцем. Его не интересовала власть, и он никогда не пытался возвеличиться над людьми; он рассматривал власть как лишнюю и ненужную обузу и не понимал, почему многие столь жадно домогаются ее. Другое дело - благополучие, достаток и богатство; богатство помогало исполнять все прихоти и причуды, вкушать любые удовольствия, коими жизнь могла одарить человека. Надежный кров над головой, хорошая одежда и пища, вино, дорогие блюда и кубки, красивые статуи, ароматные цветы, яркие мягкие ковры, женщины… Впрочем, после сорока женщины уже перестали привлекать Сирама; вместе с былой стройностью он потерял к ним всякий интерес. Теперь он рассматривал женщин, обитавших в его доме, как ценный предмет обстановки: изящны, прелестны и пригодны для чесания пяток и завивки бороды. Все остальное мужчины делали лучше женщин - лучше стерегли его покой, лучше присматривали за садом и лучше готовили.

Однако, обладая умом быстрым и изощренным, Сирам не мог довольствоваться лишь теми радостями, что приносили ему обильные трапезы, расслабляющий покой массажа, аромат цветущих яблонь или лицезрение сосудов из фарфора и хрусталя, чьи совершенные формы напоминали женские бедра и грудь, но были неизмеримо приятней для взгляда. Все это тешило и развлекало его, но вкус жизни придавали загадки и тайны, позволявшие прикоснуться к судьбам других людей и узнать нечто новое, то, что скрывалось в глубине и могло служить пищей для проницательного ума. Сирам был любопытен, но не одно лишь любопытство заставляло его погружаться в бездны чужих тайн; разгадывание секретов, распутывание хитрых клубков, сплетенных из нитей человеческих судеб, являлось его страстью. Тем более, что за подобные вещи ему платили. Неплохо платили; достаточно, чтоб содержать дом с тремя десятками слуг и многочисленных помощников в иных странах, снабжавших Сирама сведениями.

В дела сильных мира сего Сирам предпочитал не соваться - не только потому, что это грозило множеством опасностей, но и по другим причинам. По собственному своему разумению и воле богов он всегда старался отделить правого от виноватого, обиженного от обидчика, ограбленного от грабителя; но среди королей и князей обидчиками и грабителями являлись почти все, и трудно было найти монарха, не замешанного в какую-нибудь темную историю. Действовать в их пользу Сирам не желал, отдавая предпочтение тем клиентам и преступникам, среди коих можно было все-таки отделить зло от добра. К счастью, их хватало, так как в мире не переводились грабители и воры, отравители и убийцы, неверные жены и мужья, колдуны, наводящие порчу на добрых людей, разбойники, игроки и мошенники. Случались и с ними неприятности, ибо нельзя достать мед из улья и уберечься от пчелиных укусов, но Сирам содержал немало помощников и слуг, ограждавших его от риска и мести уличенных преступников.

Все они служили хозяину не первый год, все были смекалистыми парнями, умевшими смотреть и слушать, а также пересказать хозяину увиденное и услышанное. Что касается самого Сирама, то он только размышлял, не опускаясь до таких низменных занятий, как подслушивание и подглядывание. Впрочем, его вес и размеры служили препоной для любых активных действий, кроме купания в бассейне и ежедневных семикратных трапез.

Сейчас он покончил с первой: свиные уши, вымоченные в красном вине, фруктовый пирог, говядина по-бритунски, мед с горных карпашских лугов, смешанный с туранскими орехами и поджаренными в масле тестяными шариками, кувшин охлажденного кисловатого вина из Пуантена. Вино и еда пробудили жизненные соки, питавшие кровь и мозг; теперь Сираму думалось легко, так как заботы желудка его до времени не тревожили.

Прежде всего он поразмыслил над тем, желает ли взяться за это дело. С одной стороны, его вмешательство явилось бы нарушением правил, согласно коим владыки не рассматривались в качестве клиентов. Но с другой… С другой интуиция и разум подсказывали ему, что в данном случае надо сделать исключение. Имея в Тарантии свои глаза и уши, Сирам многое знал об аквилонском короле и не мог отнести его к числу неправедных властителей, виновных не в тот, так в другом. Этот киммерийский варвар совершил по крайней мере одно полезное для державы деяние - сверг с престола прежнего короля, развратника и пьяницу Немедидеса. И, захватив трон, он правил строго, но справедливо! А после мятежей гандерландских и тауранских баронов, после Немедийской войны, случившейся восемь лет назад, он даровал стране процветание и покой. Столь полный покой, что Сирам, выбирая место, где ему хотелось бы скоротать старость, решил поселиться в окрестностях Тарантии. В самом деле, тут его никто не тревожил, и потому он чувствовал некий долг благодарности перед аквилонским королем.

Имелись и другие обстоятельства, которые тоже надо было учесть. Во-первых, в произошедшем владыка Конан являлся обиженной стороной, а помощь обиженным - особенно за хорошую плату - угодна богам; во-вторых, любопытство Сирама было возбуждено, и он чувствовал, что не сумеет справиться со своими мыслями: волей-неволей его раздумья обращались к магическому талисману, к послам, несомненно желавшим им завладеть, к черному магу, обитавшему то ли в самой Тарантии, то ли вблизи городских стен. Наконец, была и третья причина: Конан относился к числу тех владык, которым не так-то просто отказать. Об этом Сирам знал раньше, а вчера понял со всей определенностью; и теперь, обдумывая свое решение, уверился, что выхода нет - он должен взяться за это дело.

Собственно, уже взялся, подумал он, взглянув на солнце. После обеденной трапезы - четвертой, согласно его дневному распорядку, - королевские воины должны привезти трех послов; затем, ближе к вечеру, доставят кхитайца, а там явится и Альяс с подручными и свежими новостями. Толковый парень этот Альяс, мелькнула мысль; стигийский алфавит в обратном порядке перескажет и не собьется…

Сирам снова посмотрел на солнечный диск, до половины поднявшийся над садовой стеной, и опустил веки. В тишине, тепле и покое думалось ему хорошо.

Король толковал о послах и черном колдуне, но офирца, зингарца и аргосца Сирам отмел сразу. Разумеется, это не исключало допроса с пристрастием над бассейном Иракуса; у этой троицы были преступные намерения, однако на роль исполнителей ни один из них не подходил. Слишком неопытны и неуклюжи! Из нобиля и рыцаря никогда не получится настоящего вора, так как, не обладая должным искусством, нобиль обычно идет напролом: подкупает или травит стражу, сбивает замки, не заботясь о том, чтоб запереть их за собой, лезет к сокровищам, не задумываясь об охранных чарах и путях отступления. Словом, человек благородных кровей действовал бы неумело, в точности как сир Лайональ; и Сирам полагал, что любой из трех остальных послов, рискни он приблизиться к талисману хоть с охапкой черного лотоса, был бы пойман, уличен и отправлен в подвалы Железной Башни.

Но все же Алонзель, Каборра и Мантий Кроат представляли несомненный интерес. Окажись один из них умным человеком, он нанял бы опытного вора, а потом, дабы соблюсти тайну, воткнул ему кинжал под ребро. Впрочем, в Тарантии, да и по всей Аквилонии, и в Зингаре, и в Аргосе и других южных странах, не нашлось бы столь ловкого грабителя, который смог бы проникнуть в королевскую сокровищницу. Самых выдающихся представителей воровского ремесла Сирам знал и не сомневался, что лишь заморанцы могли бы похитить талисман. Да, в Шадизаре и Аренджуне нашлись бы три-четыре искусника, способных на такое… Но никто из них в Тарантии не появлялся и Замору не покидал, и посыльные голуби, прилетавшие к Сираму с востока, таких вестей не приносили.

Возможно, троице послов, как и злосчастному Лайоналю, была уготовлена другая роль - не удачливых похитителей, а подозреваемых. Это означало, что они всего лишь куклы, коих дергает за ниточки умелый кукловод; и Сирам в своих раздумьях все больше склонялся к такому предположению. Истинный вор послал бы вперед глупцов - на разведку, чтобы проверить возможные ловушки и отвести от себя подозрение. Эта идея казалась гораздо плодотворней, чем прямой умысел послов - тем более, что король упомянул о стигийском маге, об этом загадочном Нох-Хоре. Стигиец мог связаться с Лайоналем и с любым другим послом, и, оделив недоумка зельями да заклятьями, отправить прямиком в мышеловку. Удастся кража, так легче выманить камень у вора, чем самому лезть в сокровищницу; не удастся, так будет известно, какие заклятья не сработали… Разумно, вполне разумно и хитро! И сама мысль о том, что лучше не красть талисман, а подменить его, тоже говорит о хитрости и осторожности…

Огромный нос Сирама задвигался, ноздри раздулись, как у гончего пса, взявшего след, но через мгновенье он покачал огромной головой. Нет, что-то здесь не так! Предположим, этот загадочный стигиец хочет похитить талисман; предположим, он соблазнил послов и начал подсылать их в сокровищницу, и первым - сира Лайоналя; предположим, после двух или трех покушений, закончив с разведкой, он собирался сам проникнуть в хранилище и завладеть камнем… Разумный план, если позабыть, что талисман похитили еще раньше! Когда Лайональ залез в сокровищницу, камня там уже не было!

Вот ключик ко всему делу, подумал Сирам. Если Сердце бога украдено стигийцем, то он стал бы соблазнять Лайоналя и помогать ему; это бессмысленно и опасно. Опасно, потому что Лайональ выдал его - если не со всеми потрохами, то по крайней мере упомянул и назвал имя. Овладев камнем, стигиец не стал бы затевать глупые игры с послами, а отправился бы прямиком к берегам Стикса… Но если он не знает о краже талисмана, о том, что опоздал, то план его движется своим чередом и вскоре можно ожидать новых событий. Или попытки опять прощупать двери сокровищницы, или чего-то в таком роде… Любопытно, но не слишком важно, так как ни стигийский колдун, ни болваны, коих он собирается подставить или уже подставил, до Сердца Аримана не добрались.

Кто-то другой опередил этого Нох-Хора… Кто-то другой, столь же искусный и осторожный, но еще более проворный…

Кто именно, Сирам почти не сомневался.

Кхитаец!

Он раскрыл глаза и начал загибать толстые пальцы, похожие на гроздь копченых немедийских колбасок.

Во-первых, Минь Сао тоже был послом, что само по себе наводило на кхитайца подозрения. Послу, обитавшему за стенами королевского дворца, гораздо легче подобраться к сокровищу; особенно если он не простой посол. Или, скажем определенней, представляет не только нефритовую особу кхитайского властелина, но и других людей, тайных владык восточного предела земли. Люди эти ничем не уступали магам Черного Круга, а в коварстве и хитроумии, пожалуй, превосходили их. К тому же Алое Кольцо унаследовало многие тайные знания лемуров, и адепты его считались не менее опасными, чем жрецы Сета.

Во-вторых, Минь Сао, весьма возможно, принадлежал к их числу. Он был стар, но бодр, и владел искусством кхиу-та, отделенным от магии весьма призрачной гранью; сундуки его были полны загадочными свитками, и каждый иероглиф в них мог оказаться могущественным заклятьем.

В-третьих, кхитаец обладал несомненным умом и не пытался его скрывать. С одной стороны, он не выдавал себя за чернокнижника или мага, с другой - не утаивал неких своих познаний, которые могли бы создать ему репутацию человека незаурядного и опасного; к примеру, все знали, что он владеет приемами кхиу-та. Кхитаец был способен замыслить похищение талисмана, ибо всякий магический орден, в том числе и Алое Кольцо, пожертвовал бы многим, чтоб овладеть такой древней и могущественной реликвией. Эта истина не требовала доказательств, и Сирам загнул третий палец.

В-четвертых, талисман привлек внимание Минь Сао. Заявившись с пятью другими послами на королевский прием, он дерзнул расспрашивать владыку Аквилонии о делах давних и тайных, покрытый пологом смерти, ибо те, чьи руки касались магического камня, по большей части ушли в холод и мрак Серых Равнин. Но король достойно ответил ему - спроси у демона!

И это было в-пятых.

Кто бы не устрашился такого ответа? Но кхитаец сказал - спрошу! Как будто собирался потолковать с купцом, чей караван привез из Вендии шкатулку с самоцветами.

Сирам поглядел на свой пухлый кулак с пятью поджатыми пальцами. Похоже, разговор с этим Минь Сао обещает быть интересным! Очень интересным! Справиться с ним будет нелегко, как со всяким магом, но у Сирама на сей счет имелись свои методы. Колдуны слишком скользкий народец, чтоб церемониться с ними; они умели и нападать, и убегать, обращаясь в крыс, червей, птиц или волков, могли рассыпаться прахом, рассеяться дымом, пролиться меж пальцев дождем. Однако ни одно их заклинание не срабатывало быстрей, чем мешок в руках чернокожего Салема - увесистый кожаный мешок, полный песка. Усыплял он не хуже, чем черный лотос, а затем допрашиваемого помещали в железную клетку над бассейном. Железо, как известно, лишает колдунов сил - в особенности зачарованное, коего касалась в древности плоть богов. И сейчас предусмотрительный Сирам мог не опасаться никакого колдовства, ибо четыре года назад, когда ковали ему клетку, не поскупился, приобрел за огромные деньги шкворень от колесницы Митры и пряжку с пояса Мардука. Эти реликвии, расплавленные вместе с железом и слившиеся с ним, гарантировали, что маг из клетки не ускользнет.

Что же касается магии как таковой, то Сирам ее не страшился. Долгий жизненный опыт подсказывал шемиту: лишь то, что пугает человека, имеет власть над ним, и любые чары бессильны, если не веришь в них и пользуешься благоволением богов. И потому он испытывал не больше боязни, чем Иракус, стигийский крокодил. Иракус никаким чарам не поддавался и с равным успехом мог сожрать и упитанную свинью, и грабителя из Заморы, и колдуна - Черного Круга или Алого Кольца, без разницы.

Сирам не считал, что поступает с грабителями или колдунами с излишней жестокостью; в конце концов, любые злоумышленники были атакующей стороной, и обладали преимуществом внезапности. Железная клетка над бассейном и челюсти Иракуса под ней уравнивали шансы; затем начиналось состязание ума и воли, неизменно кончавшееся победой шемита. Допрашиваемые могли молчать, но кормление Иракуса, коему бросали живых крыс и поросят, делало их на диво разговорчивыми; и Сирам не сомневался, что кхитаец тоже разговорится.

Солнце поднялось над садовой стеной на локоть, и нос его уловил приятные ароматы - слуги готовились подать хозяину очередную трапезу.

Ну, подумал он, откушаем второй раз, и третий, и четвертый, а там придет время потрудиться - посыпать арену свежим песочком и щелкнуть кнутом. Три раза щелкнуть - для Офира, Аргоса и Зингары. А на закате придет очередь Кхитая… Не заказать ли по такому случаю ужин из кхитайских блюд?..

Сбежавшего зингарца Паллантид взял на себя, так что забот у десятника Альбана приуменьшилось: вместо четверых люди его должны были скрутить троих. С офирцем и аргосцем все обошлось по-тихому; сир Алонзель лишился чувств, увидев приготовленный ему мешок - видно, подумал, что добавят туда увесистый камень да бросят в быстрые воды Хорота. Офирец, воин бывалый, попробовал сопротивляться, но, вытащив кинжал, тут же обмяк в руках Черных Драконов - один гвардеец сунул ему кулаком под ребра, а другой слегка придавил шею. Альбан распорядился, чтоб обоих послов упаковали аккуратно, подстелили сена в закрытый возок и отправили по Северному тракту, вдоль речного берега. Конвоировать телегу он выделил шестерых парней, наказав им, чтоб доставили груз в целости и сохранности, и чтоб с шемитом, коему груз предназначался, были почтительны: не гремели доспехами, не говорили дерзких слов и слуг шемита не задирали. Так повелел король! А королевскую волю десятник Альбан всегда исполнял точно и быстро.

С кхитайцем, правда, могли возникнуть проблемы. Поговаривали, что он маг, владеющий хитрыми боевыми приемами, что может он перерезать глотку шелковой ниточкой, проткнуть пальцем живот, ногтем выколоть глаза. За глотки и животы своих людей десятник не тревожился, ибо были они защищены добрым аквилонским доспехом; но палец кхитайца вполне бы влез в шлемную прорезь, и потому Альбан велел гвардейцам смотреть в оба. Десяток его только назывался десятком, а на самом деле включал двадцать восемь испытанных бойцов, так что было кого выбрать и с кем отлавливать шустрого кхитайца. Альбан взял с собой пятерых: двух сильных, как дикие гирканские быки, двух ловких, словно пантеры из джунглей Вендии, и еще одного, который ловко метал ножи. Но это уж - на всякий случай; Паллантид приказал, чтоб увечья никому из послов не чинили.

Кхитаец, как и прочие чужеземцы, был, само собой, под присмотром. Этим занимались другие десятники со своими людьми - из тех, что доспехов не носили и не привлекали внимания блеском стальных клинков и бронзовых львиных морд да черными перьями на высоких шлемах. Доглядчиками было сказано, что со вчерашнего вечера кхитаец не выходил; как вернулся от зингарца Винчета Каборры, так и сидит у себя, не зажигая светильников и не требуя еды. Но удивляться тут не приходилось, ибо кхитаец и раньше не покидал своих покоев целый день, а то и два - видать, рылся в своих свитках с иероглифами да творил всяческое колдовство. Колдовства же Альбан не поощрял, считая его опасным мошенничеством; будь его власть, все тарантийские колдуны и маги не сидели б сейчас в Железной Башне, а булькали бы уже на дне Хорота, и кхитаец - вперед всех.

Но власть была не у Альбана, а у великого короля, так что кхитайца полагалось сунуть в мешок и отправить следом за офирцем и аргосцем. Мешок этот из плотного полотна держали двое альбановых парней, а еще трое, с веревками, застыли у стены, изготовившись хватать, держать и вязать. Сам Альбан, приложив к двери ухо, слушал; но из покоев кхитайца не доносилось ни звука.

Десятник осторожно постучал, стараясь, чтоб грохот кольчужной перчатки о дерево не разносился окрест; других посланцев, из Бритунии, Коринфии, Заморы и прочих земель, было велено не тревожить. Пожалуй, можно не беспокоиться насчет шума, подумал он; сводчатый коридор, тянувшийся вдоль посольских покоев, был перекрыт массивными дверьми под арками, а соседи кхитайца уже отбыли в мешках по Северному тракту.

Альбан постучал снова. Кхитаец опять-таки не отозвался, и тогда десятник, сняв с пояса кольцо с ключами, выбрал нужный, сунул его в затворную щель и попытался провернуть. Безуспешно! Похоже, дверь была закрыта на внутренний засов или подперта чем-то тяжелым.

Некоторое время Альбан пребывал в оцепенении, лихорадочно соображая, не отправиться ли в сад, не опробовать ли выходившие туда двери, и не забраться ли в окна. Но время торопило его, так как кхитайца полагалось отправить на допрос еще до вечера, а приказов короля и своих командиров Альбан нарушать не привык. И потому, кивнув воинам, распорядился:

– Ломайте дверь, бездельники! И вперед, во имя Митры и нашего короля!

Дверь рухнула под дружным напором сапог, кулаков и плеч в стальных панцирях; Альбан ринулся внутрь, за ним - трое солдат с веревками и двое с мешком. В комнате царил полумрак, ибо плотные шторы на окнах были задернуты, и десятнику Черных Драконов не сразу удалось разглядеть ковер в темных пятнах и валявшийся на нем бесформенный обрубок. Он споткнулся обо что-то мягкое и, выхватив меч, крикнул солдатам:

– Занавеси, парни! Сорвите занавеси!

Когда его приказ был исполнен, Альбан замер, выпучив глаза, а потом медленно вложил клинок в ножны. Тут не с кем было сражаться, некого вязать и прятать в мешок; мешок пригодился бы лишь затем, чтоб дотащить мертвеца к погребальному костру, собрав разбросанные тут и там останки.

Во многих битвах участвовал Альбан, славный воин и бывший лицедей, и довелось ему повидать всякого - как на театральных подмостках, так и в походах, битвах, стычках, атаках и отступлениях. Но зрелища, подобного этому, он не видел никогда! И никогда не дышал подобным смрадом! Весь покой, довольно просторный, был залит кровью; темные пятна крови на ковре, на полу и на стенах, на развернутых свитках, испещренных причудливыми иероглифами, на занавесях, мебели и покрывале, валявшемся около ложа. Рядом, между кроватью и окном, лежал синий витой шнур с разомкнутыми концами - словно некая ограда, крепостная стена, рухнувшая под напором неведомой силы. Внутри обозначенного шнуром пространства находилась жаровня; над ней еще курился сизый дымок, и странные ароматы, смешиваясь с отвратительной вонью, щекотали ноздри. Кровь также была свежей, будто выпустили ее не раньше обеденного времени; только пятна на ковре начали уже буреть и подсыхать.

Что касается самого кхитайца, то он был не просто покойником, а трижды мертвецом. Альбан, ворочая головой, быстро произвел подсчеты, установив, что Минь Сао расчленили на шесть частей; тело его валялось у десятника под ногами, а конечности, вырванные с невероятной мощью, были разбросаны по всей комнате. Голова с закрытыми глазами и вываленным наружу языком обнаружилась под жаровней; рядом алела лужица крови, вытекшей из шейных жил.

– Великий Митра! Ну и вонища! - с ужасом пробормотал один из гвардейцев.

– Тигр, что ли, на него набросился? - сказал другой.

– Не тигр, - возразил третий. - Руки-то, гляди, не перекушены! Вырваны! И ноги тоже! И голова! От звериных клыков другие отметины!

– Зато есть след когтей, - воин, державший мешок, кивнул на останки кхитайца. Тут Альбан разглядел, что халат Минь Сао был распорот на полосы, словно провели по нему огромной когтистой лапой. Грудь и бок тоже были расцарапаны, с такой силой и так глубоко, что обломки ребер торчали наружу; любой из этих ран хватило бы, чтоб отправить человека на Серые Равнины.

Гвардейцы озирались вокруг, тяжело дыша и сжимая рукояти мечей, поглядывая то на своего начальника, застывшего посреди ковра, то на синий шнур и жаровню, то на бренные останки кхитайца, разбросанные по комнате. Наконец кто-то из них пробормотал:

– Мерзкое и гнусное дело! Дело не для воинов, а для жрецов пресветлого Митры! Не иначе, как тут повеселился сам Нергал!

Альбан очнулся и переступил с ноги на ногу.

– Вот что, парни, - произнес он. - Ты, Сайкар, вместе с Триатом, стереги дверь; остальные пусть встанут к окнам. Мечи наголо, никого не пускать, глядеть в оба!

– А ты куда, десятник? - спросил Сайкар.

– Я - за королем! Пусть сам понюхает, поглядит и решит, для воинов это дело или для жрецов…

В последний раз оглядев покои кхитайца, Альбан выскочил в коридор.