Серая кошка в номере на четыре персоны

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

«Ил-18» громыхнул колесами о посадочную полосу, пролетел несколько секунд, надсадно завывая моторами, снова коснулся бетонных плит — на этот раз значительно мягче — и, гася скорость, стал выруливать к зданию аэровокзала. Искаженный динамиками голос стюардессы сообщил, что самолет приземлился в ашхабадском аэропорту, что температура в городе — двадцать четыре градуса выше нуля (он присвистнул: в Ташкенте перед вылетом было уже под сорок), что рейс выполнял экипаж Туркменского территориального управления ГВФ и что фамилия командира корабля — Мова.

«Отчаянный парень Мова, — подумал он, расстегивая привязной ремень. — Так ведь и машину расколотить недолго». Он надавил кнопку на подлокотнике кресла и, почувствовав мягкий толчок в спину, расслабился и зажмурил глаза.

Мятыми, будто со сна, голосами переговаривались пассажиры. Приглушенно стукнула входная дверца, и в кабину ворвалась струя свежего, пахнущего сыростью и озоном воздуха.

Он потянулся и открыл глаза. Стюардесса стояла у выхода, и ветер трепал на ее плечах яркую шелковую косынку. Подали трап. Через салон гуськом прошествовали пилоты и среди них — бедовый парень Мова. Он попытался было угадать, который из них командир, но махнул рукой и, поднявшись с кресла, вытянул из-под сиденья портфель.

Трап был мокрый, и бетон рябил лужицами, и над горами явно хлестал ливень. В оглушительной после рева моторов тишине было слышно, как влажно шумят деревья.

Здание аэровокзала было неподалеку, но пассажиров пригласили в автобус. Он пошел вместе с ними и встал возле окна, держа в одной руке портфель, а другой взявшись за никелированный поручень. Заурчал двигатель, и увенчанное башенкой на манер мечети здание аэровокзала, описав плавную дугу, двинулось им навстречу.

Налетел порыв резкого, почти холодного ветра, взъерошил тяжелые купы деревьев, тоненько засвистел в щели неплотно задвинутого окна, и нежданно-негаданно нахлынуло предчувствие чего-то необыкновенного, непременно радостного, волнующего ощущением новизны. Чего-то, что приходит к человеку один раз в жизни, а то я не приходит вовсе.

В Ашхабад он приехал впервые, хотя родился и вырос в общем-то в этих краях, на восточной окраине Каракумов. Ничего особенного от этой поездки не ожидал, по крайней мере думал, что не ожидает, до самой последней минуты.

С гостиницей ему повезло: одноместный номер с великолепным видом из лоджии на фиолетово-синюю громаду Копетдага над раскинувшимся внизу городом.

Он настежь распахнул окно и дверь в лоджию, побрился, принял душ, досуха растерся колючим мохнатым полотенцем, надел трикотажный спортивный костюм и, причесав седеющие на висках волосы, отыскал глазами телефон. Аппарат был старенький, диск слегка заедало, и, набирая номер, он еще подумал, что его могут соединить не с тем абонентом. Услышав монотонные гудки вызова, машинально выпрямился и через открытое окно вдруг увидел ее, идущую через площадь к гостинице.

На расстоянии было невозможно разглядеть черты лица, но он узнал бы ее среди тысяч других, а здесь она шла одна, небрежно размахивая зачехленным японским зонтиком. Он проводил ее взглядом до самого подъезда, опустил трубку на рычажки, задрожавшими пальцами достал из пачки сигарету, закурил и только потом рванулся из комнаты.

ТАШКЕНТ. МАРТ 1975 ГОДА

Тогда, в заляпанном мокрым мартовским снегом Ташкенте, она показалась ему худенькой и по-юному угловатой. Зябко ежась, семенила по талому снегу в промокших насквозь легких осенних туфельках, с трогательной, какой-то по-птичьи заносчивой отвагой делая вид, будто ходьба по мокрому снегу — занятие для нее самое что ни на есть привычное, задорно встряхивала коротко остриженными черными, как смоль, волосами и улыбалась неожиданно яркими на оливково-смуглом лице то ли голубыми, то ли синими глазами.

Глядя на нее, он испытывал смешанное чувство жалости и раздражения. Первое взяло верх, и он привел ее в обувной магазин и заставил переобуться в теплые югославские сапожки, начисто отметая все ее возражения.

А потом они ели обжигающе горячий плов в чайхане угольщиков на Алмазаре, запивая его ледяной водкой из запотевших пиал, в компании, которая состояла почти сплошь из мужчин, а представительниц прекрасного пола было всего две — она да его коллега из республиканского правления, на правах хозяйки потчевавшая гостью всем без разбора: пловом (такого в Ашхабаде нет!), салатом из свежих овощей (аччук чучук — национальное узбекское блюдо!) и особенно водкой. Последнее было гостье явно не по душе, хотя она и старалась не подавать виду, Поняв это, он шепнул соседке на ухо, чтобы та оставила ее в покое, и в ответ на удивленно-благодарный взгляд васильково-синих глаз гостьи негромко продекламировал:

— Есенин? — поинтересовалась гостья.

— Почти, — кивнул он. — Среднее между подражанием и плагиатом.

— Не понимаю. — Она встряхнула волосами, не сводя с него глаз. Это у нее получалось здорово.

— Насчет плагиата?

— Насчет пиалы.

Он пожал плечами.

— Просто пить надо с оглядкой.

Теперь пожала пледами она.

Вечером того же дня «хозяйка», вернувшаяся из гостиницы, куда она ездила провожать гостью, доверительно сообщила, что ашхабадка от него без ума. Фраза была избитая, тон — пошловато доверительный, и он не придал всему этому никакого значения. И на следующий день не пошел провожать гостей в аэропорт, сославшись на неотложные дела, что, в общем, вполне соответствовало действительности.

В апреле работы прибавилось, в областях начались учредительные конференции, в них надо было либо участвовать самому, либо командировать кого-то из немногочисленных сотрудников республиканского правления. Не то чтобы он не доверял им — просто общество книголюбов только-только становилось на ноги, никто (в том числе и он сам) толком не знал, как и с чего начинать, и он, стараясь всюду поспеть, метался по областям, знакомясь заодно с кандидатурами на должности председателей и ответственных секретарей областных отделений и сообща решая множество организационных вопросов. Фергана, Карши, Термез, Гулистан, Нукус, Бухара. Потом, после короткой паузы, — Самарканд и Джизак. В Андижан и Наманган он уговорил поехать председателя республиканского правления. В Ургенче побывала заведующая отделом пропаганды книги, та самая, что потчевала гостью спиртным в чайхане. Потом провели учредительную конференцию в Ташкенте и, не переводя дыхания, занялись подготовкой к республиканскому учредительному съезду.

Съезд состоялся в августе. А в ноябре он вместе с секретарями областных отделений отправился на всесоюзный семинар книголюбов, который должен был состояться в подмосковном пансионате «Березки».

Из Ташкента они улетали одним рейсом с ответсекретарем Ферганского отделения. Погода стояла по-летнему жаркая, и круглолицый тучноватый Аъзамджон то и дело вытирал лицо клетчатым носовым платком, сетуя на нерасторопность аэрофлотовских служб, которые затянули посадку в самолет, а потом еще добрые полчаса заставили пассажиров париться в салоне авиалайнера, не давая разрешения на взлет. Сетования, впрочем, носили чисто риторический характер, и когда лайнер набрал, наконец, высоту и включили вентиляцию, Аъзамджон облегченно вздохнул и тотчас забыл обо всех своих мытарствах.

Внизу проплывали желто-зеленые квадраты полей, рощицы, реки, голубые чаши водохранилищ, но уже через несколько минут все это уступило место лимонно-желтому однообразию пустыни, кажущейся раскаленной даже отсюда, с высоты птичьего полета.

МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

В «Березках» все было иначе. Неубранный снег белел между деревьев, словно позирующих для зимнего пейзажа, хотя шла лишь вторая половина ноября. В вестибюле столовой гремели утрированно правдоподобные выстрелы и игорный автомат рычал, ухал и завывал голосами смертельно раненных животных. В баре хлопали пробки шампанского и звенели фужеры: участники семинара развлекались в ожидании ужина каждый на свой манер.

Он намеренно отстал от своих ребят — хотелось побыть одному — и, оставив позади многоголосую сумятицу вестибюля, вышел на ступеньки подъезда. Сгущались фиолетовые сумерки, там и сям исполосованные желтыми дорожками падавшего из окон света. Покалывал щеки набирающий силу морозец. К подъезду почти неслышно подкатила «Волга» с шахматной полоской на передней дверце, развернулась и замерла, выдохнув белесое облачко выхлопных газов. Где-то играла негромкая музыка. Потом смолкла. Хлопнула дверца машины. И в тишине отчетливо заскрипел снег под чьими-то быстрыми шагами. Он оглянулся и замер с недонесенной до рта сигаретой: шла о н а. Шла, плавно пересекая полосы света а тьмы, неторопливо и в то же время стремительно приближаясь к подъезду. Та и не та. Знакомая и чужая.

Она пополнела, стала гораздо женственнее. Округлилось и похорошело по-прежнему оливково-смуглое, с чуть выдающимися скулами лицо. И только глаза, пожалуй, остались прежними — невероятно синие на загорелом, обрамленном черными кудрями лице.

Все это он успел разглядеть за те короткие секунды, пока она подходила к зданию, внутренне подобрался и уже шагнул было ей навстречу, но она прошла мимо, скользнув по нему безразличным взглядом, то ли не узнавая, то ли не желая узнавать, и он остался стоять на ступенях, глядя ей вслед, ошеломленный и растерянный. Первым его побуждением было окликнуть ее, но стеклянная дверь уже захлопнулась за ее спиной и какой-то белобрысый тип со скошенным подбородком шагнул ей навстречу и помог снять пальто.

Он не хотел входить, пока они не смешаются с толпой, но они продолжали разговаривать, стоя возле гардероба, и тогда он вошел в вестибюль и, не протирая мгновенно запотевших очков, почти вслепую добрался до бара, где сразу же попал в компанию узбекистанцев. Под одобрительные возгласы Аъзамджон протянул ему рюмку, пододвинул поближе блюдечко с ломтиками лимона.

— А мы заждались совсем, не начинаем. Беспокоиться стали — коньяк выдохнется! — Круглое добродушное лицо ферганца светилось радостью. — По маленькой перед ужином!

Они чокнулись и выпили за будущее общества книголюбов, и каждый из них искренне верил в это будущее, ибо все они были его родоначальниками у себя в областях, а он, глядя на их юные смеющиеся лица, чувствовал себя в свои сорок лет чуть ли не Саваофом.

Прошло минут десять прежде чем он почувствовал, что согревается. Ощущение было странное: жар шел изнутри, а лицо и руки по-прежнему оставались холодными.

У соседнего столика вовсю веселилась компания загорелых громкоголосых туркмен. Особенно усердствовал подошедший только что высокий худощавый брюнет с длинными бакенбардами на лошадином лице.

Очки опять запотели. Он снял их, протер носовым платком, но надеть не успел: чьи-то мягкие, холодные ладони легли ему на глаза, и он сразу понял, чьи это ладони, и, еще не слыша голоса, мысленно назвал ее по имени и только мгновенье спустя произнес его вслух.

Вокруг зашумели, заторопились в столовую. Аъзамджон уже от дверей крикнул, что займет ему место, а он показал ему два пальца, но она перехватила его руку и тоже жестом дала понять, что мест занимать не надо. Аъзамджон ухмыльнулся и исчез за дверью, а она, не выпуская его руки, увлекла за собой через вестибюль к вешалке.

Пока она получала пальто, он машинально обвел взглядом быстро пустеющий вестибюль. В темном проеме входной двери маячил расплывчатый контур чьей-то фигуры. Бледное пятно лица с непропорционально маленьким подбородком приблизилось вплотную к стеклу. Человек по ту сторону двери поднял руку, помахал ею, то ли прощаясь, то ли привлекая к себе внимание, и вдруг исчез из виду, словно растаял в воздухе.. Хлопнула дверца автомашины, приглушенно взревел мотор, мелькнули красные огоньки стоп-сигналов, и все стихло.

Еще не успев опомниться, он машинально помог ей надеть пальто, оделся сам, стеклянная дверь захлопнулась за ними, словно отсекла привычную реальность, и началась зимняя сказка.

Там, откуда они приехали, стояла теплая осень, по подмосковным понятиям — лето, а здесь уютный двухэтажный коттедж утопал в сугробах, и вместо крыши у него тоже был сугроб, и сосульки на освещенных изнутри окнах сверкали и переливались, словно елочные украшения. Во всем доме кроме них двоих никого не было, они пили фиолетовое, почти черное туркменское вино, закусывая маслянисто-солеными зеленоватыми туркменскими оливками, и говорили о каких-то ничего не значащих вещах, теперь уже и не вспомнить, о чем именно. Говорила в основном она, а он молча слушал интонации ее низкого, чуть хрипловатого голоса.

И была ночь, и голубовато призрачный полусвет из окна, за которым совсем по-пушкински луна пробиралась сквозь волнистые туманы, и еще были ее губы — то неумело-робкие, то многоопытно-требовательные, горячие, ласковые, властные. И в таинственном полусумраке загадочно мерцали ее глаза, и от их взгляда кружилась голова и перехватывало дыхание. А потом все смешалось в стремительном вихре ошеломляющих новизной ощущений, и уже невозможно было отличить, где кончается явь и где начинается волшебство.

…Он вдруг поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся словно бы из другого, далекого от них мира. В соседней комнате передвигали стулья и звенели посудой, там, судя по нестройному говору и взрывам смеха, шло веселое застолье, этажом выше кто-то терзал гитару.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем. — Он отыскал ее руку и поднес к губам. — Жалею, что не встретил тебя лет пятнадцать назад.

Она рассмеялась.

— Пятнадцать лет назад ты бы на меня и внимания не обратил. Хочешь подышать воздухом?

— На ночь глядя? — запротестовал было он.

— Вот именно, на ночь глядя, — сказала она, и он сдался.

А потом была мерцающая в предрассветных сумерках дорога в Удино, низкое, белесое небо, чуткое безмолвие заснеженных ельников, жадно ловящее скрип снега под ногами, и где-то уже возле самой деревни — шепчущий шелест заиндевевших проводов над дорогой.

Не сговариваясь, они повернули обратно, и под размеренный поскрип шагов он вдруг ни с того ни с сего стал читать ей стихи об оранжевых барханах по берегам бирюзовых горько-соленых озер, о розовых чайках над коричневым половодьем Аму, о старых пароходах, доживающих свой век по тихим затонам, о палевых смерчах Устюрта, об античных сторожевых крепостях на краю великой пустыни, о январских закатах над бастионами древней Хивы.

…В «Березках» не светилось ни одно окно. Было тихо, только где-то далеко-далеко двое явно подвыпивших старушечьими голосами пели солдатские песни. Начал сеять снежок, невесомые снежинки едва ощутимо касались щек, оседали на бровях и ресницах.

— Зайдешь? — кивнул он в сторону своего корпуса. Она отрицательно качнула головой.

— Поздно.

— Тогда уж скорее рано.

— Пусть будет рано. Сними очки.

Она несколько секунд молча вглядывалась в его лицо, потом сдернула перчатки и приложила ладони к его щекам.

— Замерз. И уже колючий.

Он промолчал.

— Без очков ты совсем другой.

— Хуже?

Она обняла его, прижалась щекой к подбородку. Он расстегнул пальто и укрыл ее полами.

— Так лучше?

Она кивнула и приложила пальцы к его губам.

— О чем мы говорим? Лучше… Хуже…

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

— Скажи… — Она помолчала. — Только правду. Хорошо?

Он медленно наклонил голову.

— Ты любишь меня?

Где-то далеко, наверное, в Удино, сонно пропел петух.

— Не знаю.

— Я так и думала. Ты не умеешь лгать.

— А ты хочешь?

— Чего?

— Лжи.

— Нет. Наверное, нет.

— Я тоже. Пойдем?

— Да.

Она зябко передернула плечами и стала застегивать на нем пальто.

— Замерз?

— Да.

— Тогда побежали.

Возле коттеджа она остановилась и прижала палец к губам.

— Тс-с… Зайдешь?

Он отрицательно качнул головой.

— Поздно.

— Тогда уж скорее рано. Который час?

— Не знаю.

— Взгляни.

— Не хочу. Какое нам дело до этого?

— Никакого, ты прав. Идем!

И она решительно, как тогда, в баре, взяла его за руку и повела за собой по скрипучим от мороза деревянным ступеням.

Уходя они не закрыли форточку, и комната остыла.

— Хочешь вина?

— Нет.

— Кушать?

— Нет.

— Тогда — спать! — скомандовала она и захлопнула форточку. До рассвета оба не сомкнули глаз.

Перед тем как уйти, он, уже в пальто, присел на край кровати, осторожно взял в ладони ее осунувшееся, усталое лицо и стал целовать его нежно, едва касаясь губами. Она попыталась лаской ответить на его ласку, но он, не поднимая лица, покачал головой:

— Не надо. Просто лежи, и пусть тебе будет хорошо.

— Мне хорошо.

— Мне тоже.

— Можно я попрошу тебя о чем-то?

Он молча кивнул.

— Приезжай в Ашхабад. Ко мне. Приедешь?

— Не знаю.

— Приезжай. Только напиши заранее или позвони. Ты бывал в Ашхабаде?

— Нет.

— Тем более. Я тебе город покажу. В Фирюзу съездим. Каракалу посмотришь — наши субтропики. Приедешь?

— Постараюсь.

— Обязательно постарайся.

— Хорошо.

Он в последний раз крепко поцеловал ее в губы, рывком поднялся с кровати и, не оглядываясь, шагнул из комнаты. За выходящими в коридор дверьми прокашливались, бормотали, бубнили просыпающиеся голоса.

Осторожно ступая по морозно скрипящим ступеням, он вышел на расчищенную дорожку и огляделся, соображая, в какую сторону идти. За спиной стукнула створка форточки. Он резко обернулся и подошел вплотную к окну. В полутьме, очерченной прямоугольником форточки, бледным пятном угадывалось ее лицо.

— Когда вы уезжаете? — Было в ее голосе что-то такое, от чего тревожно защемило в груди.

— Сегодня.

— А в Ташкент?

— Завтра.

— Я должна тебя увидеть.

— Мы увидимся.

— Где?

— Где хочешь.

— В «Алтае».

— Где? — не понял он.

— В гостинице «Алтай». Сегодня. Я буду ждать.

— Хорошо.

— Я буду ждать, слышишь? Днем, вечером, ночью. Все время, слышишь? — Она почти кричала.

— Успокойся…

— Найди меня, слышишь? Обязательно найди! — В голосе ее звучали мольба, боль и отчаянье.

— Успокойся. Я отыщу тебя, как только приеду в Москву. В «Алтае», на Памире, Тянь-Шане — найду. А теперь закрой форточку и ляг, поспи хоть немного. До свидания.

В столовой за завтраком он тщетно искал ее глазами. Неизменно улыбающийся Аъзамджон сочувственно подмигнул:

— Зря стараетесь. Нет ее. Я за дверью наблюдаю. Не входила.

За стеной, заставляя дребезжать оконные стекла, работали двигатели готовых к отправке автобусов.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Он сбежал по лестнице и встретил ее возле дверей.

— Здравствуй! — Она явно была создана для того, чтобы ошеломлять. Теперь перед ним стояла ослепительно красивая молодая женщина, лишь отдаленно напоминающая ту, с которой он полгода назад расстался в Москве. Легкое, плотно облегающее платье подчеркивало гибкие очертания по-девичьи стройной фигуры. Новая, совсем другая прическа. Продолговато-овальное лицо. Но выражение иное: преисполненное достоинства, пожалуй, даже немного высокомерное и уж наверняка непоколебимо уверенное в собственной неотразимости. И только глаза — огромные, невиданной, немыслимой голубизны — остались прежними.

— Ну, здравствуй.

Она подала, а, вернее, величественным жестом протянула ему руку. Это было настолько неожиданно, что он растерялся.

«Королева, да и только. Испанского бы гранда сюда. А вообще, так мне и надо! Ждал, небось, что на шею кинется, слезами умоет! Ну, погоди у меня. Играть, так играть!» И он церемонно взял ее руку и, склонившись в поклоне, торжественно поднес к губам. Со стороны это, должно быть, выглядело забавно.

Она поспешно отняла руку, испуганно огляделась, но никому до них не было дела, и она успокоилась.

— С приездом.

— Премного благодарствуем.

— Это уже из другой оперы.

— Прости. Не успел отрепетировать.

— Может, перестанешь кривляться?

— Уже.

— Что «уже»?

— Перестал. Ты торопишься?

Она удивленно захлопала ресницами.

— С чего ты взял?

— Показалось. — Он пожал плечами. — Со мной такое бывает.

В ее зрачках вспыхнули и тотчас погасли тревожные искорки.

— Пойдем?

— Куда?

У нее поползли вверх брови.

— К тебе, куда же еще?

«Куда же еще…» — с горечью повторил он про себя.

— Пожалуй, не надо.

— Ты не один?

— Один, как перст.

— Так в чем же дело?

— А черт его знает! — Он вдохнул полную грудь воздуха. Медленно выдохнул. — Ладно, идем.

Возле двери он остановился и стал шарить в кармане трико, но ключ торчал в замочной скважине, и он даже забыл, уходя, повернуть его, она нажала на дверную ручку, дверь раскрылась, и они вошли в номер. В комнате пахло «Шипром».

МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

«Алтай» отыскался довольно легко, хотя и был у черта на куличках, далеко за ВДНХ. Их было четверо, и комнату им дали на четыре персоны, и всепонимающий Аъзамджон, критически осмотрев апартаменты, безапелляционно заявил:

— Сейчас идем кушать в ресторан. А потом мы вас покинем. Покажу ребятам Москву, к моей сестре поедем. Квартира у них огромная, так что наверняка ночевать оставят. Вы уж тут без нас не скучайте.

Ребята пошли занимать стол, а он навел справку в регистратуре и позвонил на этаж. Ему ответили, что жилица ушла, пообещав вернуться часа через два.

«…буду, ждать, слышишь? — зазвучал в сознании ее голос, словно записанный на магнитную ленту. — Днем, вечером, ночью. Все время.. Найди меня… Обязательно найди!..»

Опять, как вчера, в «Березках», тревожно защемило в груди.

— Ну вот и нашел, — произнес он вслух и опустил трубку.

— Вы мне? — откликнулась женщина за окошком регистратуры. Он покачал головой.

— Сам себе. Бывает такое?

— Бывает, — равнодушно согласилась дежурная, возвращаясь к своим бумагам.

В ресторан идти расхотелось. Он вышел на улицу, постоял несколько минут, вдыхая морозный воздух, и побрел по заледенелому тротуару, просто так, куда глаза глядят. Смеркалось. Прогрохотала где-то неподалеку электричка. Замигали, вспыхнули, озарив улицу синевато-белым сиянием, уличные светильники. Изумрудный огонек такси вынырнул из-за дальнего поворота, поплыл навстречу.

Он вдруг решился, шагнул на проезжую часть улицы, поднял руку.

— В агентство «Аэрофлота», — оказал он, усаживаясь рядом с таксистом.

— На Дзержинку придется.

— Поехали на Дзержинку.

Вернувшись в гостиницу, он не спеша побрился, сполоснул лицо остатком одеколона, причесал волосы перед вделанным в дверцу шифоньера зеркалом.

В дверь постучали. Он распахнул ее и замер от неожиданности: это была о н а.

— Может быть, пригласишь войти?

— Конечно, входи, — засуетился он, помогая ей снять пальто и шарф.

— Ты один?

— Да.

— А здесь? — Она указала на пустующие кровати.

— Ребята. Но их сегодня не будет.

— Даже так?

— Да.

В том, как она произнесла это «даже так», ему почудилось что-то обидное, и он опять внутренне сжался. За окном прогромыхала электричка.

Она поднесла ладони к раскрасневшимся от мороза щекам.

— Где ты был? Третий раз прихожу. — Она потянула носом и скорчила брезгливую гримасу. — Пахнет, как в дешевой парикмахерской. Открыл бы окно, что ли!

— Йет мы мигом, — разозлился он, — йет мы щас!

Он распахнул окно, стремительно обернулся к ней, сгреб в охапку и, не давая опомниться, стал целовать ее в губы, щеки, глаза, волосы. Она попыталась вырваться, что-то оказать, но он кружил ее по комнате, легко, словно пушинку, и целовал, целовал, целовал… И когда утих, наконец, первый порыв и он встретился с нею глазами, — она сама обняла его за шею и срывающимся от волнения шепотом попросила:

— Потуши свет… Пожалуйста, потуши… И закрой окно…

Под утро обоим нестерпимо захотелось есть. Мысленно проклиная себя за непредусмотрительность, он полез в шифоньер и нежданно-негаданно наткнулся на яблоки в портфеле все того же запасливого Аъзамджона. И они устроились рядышком на подоконнике и, глядя на заснеженную, озаренную матовым сиянием светильников улицу, съели их все без остатка, и в комнате еще долго держался терпкий аромат жаркой азиатской осени.

— Расскажи что-нибудь о себе, — неожиданно попросил он.

— Что, например? — Голос ее прозвучал напряженнее, чем обычно, но он не обратил на это внимания.

— Да все. Я ведь о тебе ничего не знаю.

— Тебе это будет неинтересно.

— Ты так думаешь? Она пожала плечами.

— Ну что ж, слушай. Родилась на заставе.

— Ого!

— Вот тебе и «ого!» Отец служил в пограничных войсках. Я была совсем маленькой, когда он погиб…

Она помолчала.

— Смутно помню, как его хоронили: оркестр, залп над могилой… А потом мы с мамой уехали в город, и дальше все уже совсем просто: школа, университет, работа. И вот — ты.

— Проще некуда.

— Не сердись. — Она ласково коснулась пальцами его губ. — Это и в самом деле неинтересно. И потом…

— Что «потом»? — спросил он, целуя ее пальцы, каждый в отдельности.

— Так, ничего. — Она приблизила к глазам часы. — Давай спать, скоро светать начнет.

И они уснули, обнявшись, счастливые и беззаботные, как в детстве, позабыв обо всем на свете, и проснулись, когда было уже совсем светло, бодрые и голодные еще больше, чем ночью. А потом был день, бесконечно длинный и до отчаяния короткий, то пасмурный и моросящий, то насквозь высвеченный неярким осенним солнцем, единственный день, который они вдвоем провели в Москве.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

— Пахнет, как в дешевой парикмахерской! — Она поморщилась, отыскивая глазами, куда положить зонтик.

— Хочешь, открою окно? — предложил он. Она перевела взгляд с распахнутого настежь окна на него и недоуменно пожала плечами.

«О н а н е п о м н и т. — Догадка обожгла нестерпимым холодом. — О н а н и ч е г о н е п о м н и т».

— Садись. — Он подвинул кресло к журнальному столику, мучительно соображая, что говорить и как вести себя дальше.

— Я позвоню?

— Конечно.

Он переставил к ней телефонный аппарат и вышел в лоджию, прихватив с собой сигареты. Туч уже не было, в небо над горами светилось нежно-бирюзовыми оттенками, и сами они были фиолетово-бирюзовые, и ассоциировались с прохладой весенних ночей, и голуби, белыми крапинками мелькающие на их фойе, отдаленно напоминали звезды.

Он не прислушивался к ее словам, старался не слышать, но уже по тому, как она говорила — негромко, низко пригнувшись к аппарату, по интонациям голоса — догадался, что разговаривает она с мужчиной.

«Черт меня дернул выйти в лоджию, — подумал он с досадой, — шел бы лучше в коридор, там по крайней мере ничего не слышно». И он уже шагнул в комнату, чтобы пройти через нее в коридор, но она поспешно опустила трубку и поднялась ему навстречу, и в ее глазах появилось какое-то новое, незнакомое ему выражение: было в них что-то затаенное, скрытно-настороженное, ускользающее, неуловимое.

Он затянулся в последний раз и раздавил окурок о пепельницу.

— Ты стал много курить.

— Да.

— Устаешь?

— Бывает.

Он взглянул на нее о участием, почти с жалостью: кажется, он понимал ее состояние. Это было, как в детской игре, когда, закрыв глаза, сводят указательные пальцы: сойдутся — да, не сойдутся — нет.

— Послушай, — он присел на краешек стула против ее кресла, наклонился к ней, опустил ладонь на ее округлое литое колено. — Давай поговорим начистоту.

— Нет! — Восклицание вырвалось у нее непроизвольно, в нем прозвучали неподдельный страх и искренняя мольба. Он удивленно покачал головой и убрал ладонь.

— Ты не поняла меня.

— Я поняла правильно. — Она не выдержала его взгляда, отвела глаза. — Не теперь… Поговорим позже… Хорошо?..

Он молча кивнул.

— Хочешь, я покажу тебе город? — Она явно хваталась за соломинку, и он протянул ей руку:

— Хочу.

Первое впечатление не обмануло. Город и в самом деле был какой-то приземистый, словно, не устояв однажды под ударами подземных стихий, раз и навсегда решил не тянуться вверх и как можно плотнее прижался к земле.

Широкие, залитые вечерним солнцем улицы, прячущие среди темно-зеленых деревьев невысокие, аккуратно выбеленные здания, были немноголюдны. Там и сям светились витрины магазинов, выставляя напоказ пирамиды консервных банок, замысловатые сооружения из пачек плавленного сыра, печенья, шоколадных плиток, штабеля бутылок с яркими этикетками.

Гортанный туркменский говор звучал вперемежку с певучей скороговоркой хорезмийцев, плавной неспешностью русской речи. У подножья вздыбленных плит мемориала беззвучно плескалось пламя. Дул ровный, не по-летнему свежий ветер. По пустынному бульвару прогуливались одинокие парочки. Она подвела его к скамейке возле причудливо изогнувшегося дерева.

— Оригинальная, правда?

Он кивнул, хотя ничего особенного в скамейке не было: скамья как скамья.

— Я тут часто сижу по вечерам.

— Одна? — жестко спросил он. Она посмотрела ему в глаза то ли удивленно, то ли осуждающе, он не отвел взгляда, ощущая, как кровь толчками приливает к лицу, «Ну и скот же ты! — подумал он с досадой и раскаяньем. — Кто же задает такие вопросы?»

— Одна.

«Неправда! — взорвалось в нем. — Кому нужна эта ложь?! Тебе? Мне? Скажи, наконец, правду! Пусть горькую, пусть не оставляющую надежд, — скажи! Нельзя так дальше!»

Но он промолчал и послушно опустился рядом с ней на злополучную скамейку.

Густели сумерки.

МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

— У тебя есть родственники в Москве? — спросила она за завтраком.

— Тетка. На Рязанском проспекте живет.

— Ты был у нее?

— В этот приезд нет.

— Поедешь?

— Не мешало бы.

— Тогда предоставь все мне.

— Что «все»?

— Общее руководство.

— Изволь… Но…

— Никаких «но». Полное повиновение.

— Договорились.

— Значит, так. Сейчас едем на Красную площадь. Оттуда на Рязанский проспект. Все остальное — потом. Согласен?

— Где логика? Берешься командовать, а сама спрашиваешь, согласен ли.

— Дорогой мой, — она допила кефир и аккуратно промокнула губы салфеткой. — Я ведь все-таки женщина. Логика и женщина — понятия несовместимые. Так что будь великодушен.

— Постараюсь.

К Мавзолею выстроилась длинная, в несколько рядов очередь. Народу было так много, что он умудрился потерять ее в толпе и уже начал беспокоиться, но тут она объявилась неподалеку, оживленно разговаривающая с каким-то мужчиной в сером плаще. «С тобой не заскучаешь!» — отметил он раздраженно, а еще минуту спустя разозлился уже не на шутку: по-лошадиному скаля зубами, к беседующим присоединился тот самый тип с бакенбардами, которого он приметил еще в баре пансионата «Березки».

«Только тебя еще тут не хватало! — Он резко отвернулся и стал разглядывать храм Василия Блаженного, словно видел его впервые. — И что они липнут к ней, как мухи к меду? А я что?» Он вконец запутался и не знал, как вести себя дальше.

— Пойдем?

Голос ее прозвучал как-то уж слишком спокойно.

— Что это за типы?

— Ты о ком?

— Не прикидывайся!

— Ого!

Он почувствовал, что вот-вот сорвется. Поняла это и она.

— Тот, длиннолицый, — книголюб из Ташауза. Наш земляк.

— Твой земляк! — свирепо отмежевался он.

— Ну, мой. А второго я не знаю. Просто стоял рядом, ну и заговорил…

— О чем?

— Ради бога! Его интересовал всего лишь адрес магазина «Чай-кофе». Пойдем. И учти, я страшно замерзла.

— Так тебе и надо! — буркнул он, успокаиваясь. — Будешь знать, как болтать со всякими…

— Теперь буду, — покорно вздохнула она и зябко передернула плечами. — Пойдем, а?

Через полчаса они высадились из такси у многоэтажки на Рязанском проспекте. Тетка обрадовалась его приезду, захлопотала, засуетилась — маленькая седая старушка, неприметно и тихо доживавшая свой век в огромном и шумном городе.

— Только не затевайте ничего, — предупредил он. — Мы на несколько минут.

— Да как же так?! — ужаснулась старушка. — В кои-то веки появляешься и — на тебе! Нет уж, милый, никуда я вас не отпущу. Посидим, чайку попьем. Отогреетесь с холоду… Да что же это я — все с тобой, да с тобой, а про гостью и позабыла совсем! Раздевайтесь, голубушка. Давайте-ка я за вами поухаживаю. Племянничек мой ни за что не догадается. В азиях вырос. Дикарь. Шлепанцы хоть подай, увалень! Да не те — красные, они потеплее.

Продолжая говорить без умолку, она проводила их в комнату с единственным заставленным цветами окном, перегороженную старинной с полинялыми драконами шелковой ширмой, за которой, видимо, стояла кровать, усадила на древний диван, недовольно отозвавшийся басовитым ворчаньем пружин, сменила скатерть на столе и кинулась в кухню: «Я на минутку, не скучайте, телевизор посмотрите пока что!..»

Телевизор тоже был старый, как и все в этой комнате, «КВН» с линзой перед крохотным экраном, и он вдруг подумал, что совершил непоправимую глупость, приведя ее сюда с собой в это уютное, по-старушечьи опрятное и все-таки безнадежно тоскливое обиталище.

С теткой он никогда не был особенно близок, но она осталась единственной родственницей по материнской линии, и он считал своим долгом навещать ее всякий раз, когда приезжал в Москву.

— Знаешь, а мне здесь нравится!

— В самом деле? Что же именно?

— Все. — Она обвела комнату взглядом. — Такое не каждый день увидишь.

«Умница ты моя!» — подумал он с благодарностью.

— Что, по-твоему, вон в той плоской коробочке?

— Посмотрим. — Он встал с дивана и подошел к шкафу. — В этой?

— Да. Только неудобно, наверное.

— А что тут такого? — Он улыбнулся. — Мне простительно: в азиях вырос.

Плоская, с портсигар величиной коробка оказалась миниатюрной шахматной доской из какого-то тяжелого материала. Из нижней ее части выдвигалась тонкая планка-ящичек, и в нем — каждая в своем углублении — хранились резные фигурки.

— Слоновая кость, — определила она. — Индия. Примерно десятый век.

— Ты думаешь?

Она пожала плечами.

— Эксперты, конечно, определят точнее.

— Послушай, откуда ты все знаешь?

— Когда-то увлекалась историей искусства. Сыграем?

— Самое время. Представляю, какие будут у хозяйки глаза.

— Ее нет дома.

— Где же она?

— По-моему, пошла в гастроном.

Ни слова не говоря он вышел из комнаты и минуту спустя вернулся, смущенно почесывая переносицу.

— Фантастика. Ее действительно нет. Даже выходную дверь на ключ заперла. Боится, что удерем… Но ты-то откуда знаешь?

Она продолжала невозмутимо расставлять фигурки на шахматной доске.

— Во-первых, я слышала, как щелкнул дверной замок.

— Предположим.

— Во-вторых, на кухне давно кипит чайник: слышно, как стучит крышка.

Он прислушался.

— Верно. А насчет гастронома?

— Ну, это совсем просто. Видишь гвоздик возле двери? Когда мы вошли сюда, на нем висела пустая авоська. Теперь ее нет.

— Может, заодно скажешь, когда она вернется?

— Авоська?

— Ну, пусть авоська.

— Минут через пятнадцать.

— Разыгрываешь?

Она улыбнулась и покачала головой.

— Вспомни, как мы сюда добирались.

— На такси.

— Похвальная наблюдательность. Так вот, ближайший гастроном, по-моему, находится возле троллейбусной остановки, там, где мы разворачивались, чтобы подъехать к дому. Начинай. Твои белые.

— Нечестно, — запротестовал он, поворачивая доску. — Не по-рыцарски.

— Ладно. Только потом не говори, что и проиграл из чисто рыцарских соображений.

Возвратившаяся из гастронома тетушка застала их за третьей партией, которую он, как и две предыдущие, безнадежно проигрывал. Положив своего короля на бок, — ничего другого не оставалось, — он решительно поднялся из-за стола.

— Пойду потороплю, а не то мы тут, до вечера застрянем.

На кухне, колдуя над сковородой, тетушка осторожно поинтересовалась его спутницей.

— Просто знакомая, — ответил он, чувствуя, что краснеет.

— Жаль, — вздохнула тетушка. — А я уж было обрадовалась, наконец-то невеста. Красивая женщина. И умная, видать.

— Пожалуй, даже слишком, — буркнул он, нарезая хлеб. Старушка взглянула на него, но ничего не сказала.

В Москве моросил дождь. Чавкал под ногами тающий снег. Автобусы разбрызгивали по сторонам грязно-серую кашицу. Пахло бензиновой гарью и мокрым асфальтом.

В первом попавшемся магазине он купил первое, что подвернулось под руку — темно-синий с поросячьим хвостиком на макушке берет, — и тут же, возле прилавка, натянул на слипшиеся холодными прядями волосы.

— Смешон?

Она отрицательно качнула головой.

— Тебе идет. А главное — не простудишься.

— Поживем, увидим, — ляпнул он ни к селу ни к городу. Она взглянула на него сбоку и улыбнулась каким-то своим, одной ей известным и понятным мыслям.

— Какая у нас программа?

— Было многое, — она посмотрела на часы, — дождь все спутал.

— Дождь, он такой.

— Что?

— Я говорю, давай переждем где-нибудь.

— Где, например?

— Например, в кафе. Честно говоря, я бы не отказался чего-нибудь выпить.

Она улыбнулась.

— Мы бы не отказались.

— Именно это я и хотел сказать. Прости. Проклятое косноязычие. Вечно меня надо редактировать.

— Опять за свое?

— Опять, — сокрушенно кивнул он, хотел что-то добавить, но она решительно взяла его под руку. — Едем. Я знаю, куда нам нужно.

Утром в гостинице между ними пробежала серая кошка. Именно серая, а не черпая.

— Ты весь какой-то несобранный, угластый, колючий.

— Куча старого хлама, — ехидно подсказал он.

— Не болтай. Просто тебя надо редактировать.

— Ну вот и займись, — рассердился он.

— С какой стати? — возразила она. — Ты меня устраиваешь такой, как есть.

— Тогда к чему этот разговор?

— Для твоей пользы.

— Трогает.

— Но?

— Что «но»?

— Ты ведь хотел продолжить?

— И все-то ты знаешь. Ну, хотел.

— Подсказать?

— Валяй.

— Ты хотел сказать, что другого я бы тебя не полюбила.

— А это не так?

— Это совсем не так, — ответила она задумчиво и серьезно.

Он не стал уточнять. Отвернулся в сторону и увидел серую кошку. Сидя посреди комнаты, она нахально чесала задней лапкой за ухом.

— Брысь! — цыкнул он на кошку. Та сверкнула на него оранжевым глазом, опрометью пронеслась между ними и исчезла в дальнем углу комнаты.

— Ты на меня? — искренне удивилась она.

— Ну что ты! — Он расхохотался и обнял ее плечи. — С суевериями воюю. Собирайся, пойдем бродить по Москве. И накинь что-нибудь на голову — дождь.

От станции метро пришлось добираться пешком, и они изрядно вымокли.

— Сейчас обсохнем, — заверил он, поддерживая ее под руку на скользких ступенях.

— Местов нет! — сообщил швейцар в щель приоткрытой двери.

— Подождем в фойе.

— Не положено.

— Что «не положено»? Не видишь — дождь.

— Все равно не положено.

— Да пойми ты!.. — вскипел он.

— Погоди, — она оттеснила его в сторону и что-то шепнула швейцару. Тот кивнул и услужливо распахнул дверь. — Заходите, чево там. Вон как хлыщет.

— «Хлыщет!» — передразнил он. — Давно бы так, а то «не положено»!

— Дак ведь местов нет. — Хитрые мышиного цвета глазки шныряли среди морщин, веером расходящихся от свекольно-бордового носа. — Што мне, жалко, что ли?

Он сдал в гардероб верхнюю одежду, сунул номерок в карман и, увидев, как из-за столика в глубине зала поднялись трое мужчин, тронул ее за локоть.

— Пойдем?

— Ты иди, — кивнула она. — Заказывай. Мне надо позвонить.

— Кому, если не секрет?

— Ты становишься невозможным, — рассмеялась она. — Успокойся, Отелло. Это всего лишь наши бывшие соседи по Ашхабаду. Мать и сын. Сережке пятнадцать лет. Я его зову Серый.

— А он?

— Откликается.

— Не увиливай. Как он тебя называет?

— Ты и в самом деле неподражаем. Он называет меня тетя Халида. Устраивает?

— Его?

— Тебя, несносный ты человек.

Он отошел, но еще некоторое время топтался возле двери в зал, делая вид, что высматривает свободные места, и услышал, как она заговорила с кем-то по телефону.

— Серый? Здравствуй, Серый! Узнал? Ну, молодец! Как у тебя дела? У меня все в порядке…

Рядом с дверью в зал девушка в джинсовом платье и белой пуховой кофточке расставляла сувениры в застекленном лотке.

Он машинально следил за движениями ее ухоженных пальцев с ало-золотистыми ногтями, продолжая прислушиваться к голосу Халиды.

— Да, здесь. Конечно, зайду. Обязательно. Привет маме. Пока, Серенький. Да, послушай, чуть не забыла…

Внезапно его внимание привлекла забавная фигурка из серой замши: отчаянно перепуганный котенок — хвост торчком, выгнутая дугой спина, ошалело выпученные глаза из оранжевых стеклянных бус — чем-то неуловимо напоминал кошку, почудившуюся ему утром в гостинице.

— Можно взглянуть?

Девушка подала ему котенка и улыбнулась.

— Последний остался. Берете?

— Беру.

Халида продолжала говорить по телефону, но он не стал слушать и решительно направился к свободному столику, за которым одиноко коротал время субъект неопределенного возраста, прямой и тощий, как швабра.

— Свободно?

Субъект окинул его безразличным взглядом мутно-водянистых глаз и вяло кивнул. Подошла официантка, заученно ловкими движениями собрала грязную посуду, смахнула крошки со скатерти, спросила, чуть заметно акая:

— Вы один?

— Двое.

— Выбирайте.

Она взяла с соседнего столика меню, положила перед ним на скатерть и ушла, унося на полувытянутых руках горку использованных тарелок.

Включили магнитофонную запись, и Анна Герман доверительно-задушевно сообщила обедающим, что обычные сады цветут один раз в год, а те, что у нас в душе, — «один лишь только раз».

Он покосился на субъекта. Костюм на его визави был серый, из дорогой добротной шерсти, тщательно отутюженный и пересыпанный по воротнику и плечам перхотью с длинных по последнему крику моды волос. И сам он был весь какой-то невзрачный, и ничего не меняло даже то, что повязанный огромным узлом галстук резал глаз немыслимой пестротой красок, а по фисташковому полотну рубахи были в хаотическом беспорядке разбросаны печатные схемы и другие детали какой то технической аппаратуры.

Сигареты у типа были особенные — удлиненные, с позолоченным фильтром, в футлярчике из искусственной кожи, открывавшемся на манер старинной шкатулки. В том, как он лежал раскрытым в стороне от его прибора, чувствовалось стремление во что бы то ни стало произвести эффект, никак не вяжущийся с крысиным выражением остроносого, со скошенным подбородком лица.

«Где-то я его уже видел», — подумал он, попытался вспомнить и не смог, испытывая нарастающее чувство неприязни и раздражения.

Неожиданно субъект подвинул к себе пепельницу, выудил из нее окурок с позолоченным фильтром и принялся щелкать зажигалкой. «Силен, — удивленно подумал он, — видно, не густо у тебя с куревом».

Зажигалка так и не сработала. Досадливо морщась, субъект сунул ее в карман и поискал глазами официантку. Ее поблизости не оказалось.

— Позвольте воспользоваться спичками? — Голос у него был высокий, почти писклявый.

«Ну и голосишко! — подумал он, протягивая коробок. — А в общем, какое мне дело?»

— Благодарю! — Тип явно не собирался брать спички, и он опять ощутил раздражение и неприязнь, взглянул на типа в упор и вдруг обнаружил, что тот смотрит мимо него, куда-то в глубину зала. Следуя за его взглядом, он оглянулся, заранее догадываясь, кого увидит, и не сшибся: по широкому, застланному ярким ковром проходу между столиками шла она — невысокая, ладная, в черно-красном свитере и темно-синих, облегающих, расклешенных книзу брюках. Выражение обрамленного волнистыми волосами улыбающегося лица казалось по-мальчишески задорным, юным и даже чуточку вызывающим.

Он перевел взгляд на соседа по столику. Тот весь подался вперед, словно порываясь вскочить. Блекло-белесая прядь свесилась через всю его физиономию, но субъект этого не замечал.

«Готов», — подумал он со смешанным чувством досады, удовлетворения и гордости, встал и шагнул ей навстречу.

Что-то с нею было не так, он это сразу почувствовал. Продолжая улыбаться, она кивнула субъекту, тот осклабился в ответ, обнажив прокуренные редкие зубы, и приглашающе похлопал по сиденью кресла рядом с собой.

«Ах ты, мразь!» — то ли подумал, то ли прошептал он, чувствуя, как все холодеет внутри и желудок поджимается куда-то под ребра. Она поняла его состояние, быстро повесила сумку на спинку кресла, взяла его за руку и усадила рядом с собой.

— Перестань, — шепнула она по-туркменски. — Ну чего ты? Было бы на кого…

Он кивнул. «В самом деле, чего это я? Стоит ли обращать внимание?» Легче от этой мысли не стало.

За окном дождь перешел в снег, и по необъяснимому совпадению Анну Герман с ее цветущими раз в году садами сменил Иосиф Кобзон:

«Семнадцать мгновений весны», — машинально подумал он. — А почему, собственно, семнадцать?»

— Почему семнадцать? — спросил он вслух. — Семнадцать чего? — удивилась она.

— Мгновений весны.

— Ты дервиш, — рассмеялась она.

«Дер-виш, — произнес он про себя. — Дервиш». И попросил:

— Повтори еще раз, пожалуйста.

— Ты дер-виш, — в глазах у нее скакали веселые шайтанята. — Дер-виш, дер-виш!

Что-то дрогнуло в нем, ослабилась какая-то потайная, натянутая до предельного звона струна, и на душе стало легко и радостно, как бывает во сне, когда видишь себя мальчишкой. И — странное дело — субъект по ту сторону стола перестал его раздражать, отступил куда-то на задний план.

Шашлык был отменный, и рислинг приятно холодил нёбо. Утолив голод, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил. Они успели перекинуться всего несколькими фразами. Она по-туркменски поинтересовалась, кто этот тип напротив, он по-узбекски ответил, что не имеет ни малейшего представления, но раз это ее интересует, сейчас же наведет справки, она поспешно заверила, что нужды в этом никакой нет, просто этот тип таращит на нее глаза, а они у него препротивные, он предложил турнуть типа из-за стола, но она резонно возразила, что это будет нетактично с их стороны, ведь это они подсели к нему, а не он к ним, что же касается его глаз, то их в конце концов можно просто не замечать, и вообще не мешает быть повежливее с незнакомыми людьми, он хотел возразить, что именно вежливости их соседу по столику и не хватает, но она уже перешла от слов к делу и задала субъекту какой-то ничего не значащий вопрос, и тот опять выставил напоказ свои гнилые зубы.

— …в командировке тут. Сегодня отчаливаю, — уловил он конец фразы, произнесенной писклявым, как у лилипута, голосом.

— А я завтра. Утренним рейсом, — зачем-то уточнила она.

— Рано небось? — поинтересовался субъект.

— В половине одиннадцатого.

«Какого черта она ему все это докладывает?» — возмутился он и вдруг почувствовал себя лишним в этой компании: они говорили о чем-то, а он был всего лишь сторонним наблюдателем. Чтобы избавиться от этого ощущения, он решил выпить вина, но бутылка была пуста, и он стал оглядываться по сторонам в поисках официантки, совсем, как несколько минут назад субъект, у которого не сработала зажигалка.

— Может, коньячку желаете? — предложил субъект, поднимая пузатый графинчик.

Он хотел ответить резкостью, но ничего путного на ум не пришло, и тут, к счастью, объявилась официантка.

— Бутылку «Рислинга», — громче, чем следовало, сказал он.

— Сию минуту, — ответила официантка, сноровисто убирая со стола пустые тарелки.

— Может, хватит? — теперь она говорила по-русски, и он пропустил ее слова мимо ушей.

— А со мной рассчитайтесь, золотко, — субъект достал кожаный, с монограммой бумажник, выложил на скатерть две трешки и забренчал в кармане мелочью.

Официантка заглянула в блокнот.

— Шесть девяносто.

— Шесть сорок, любезная, — сварливо поправил субъект. — Хотел ведь полтинник на чай дать, а теперь перебьешься.

И он демонстративно кинул на стол пару двугривенников. Официантка залилась краской, но промолчала.

Субъект не спеша разложил по карманам сигареты и бумажник и поднялся.

— Веселого времяпрепровожденьица вам.

— До свидания, — сказала она.

Он промолчал.

Он молчал до тех пор, пока не вернулась официантка с бутылкой «Рислинга».

— Здесь будете пить или с собой возьмете?

— Здесь. Откупорьте, пожалуйста.

Халида пристально взглянула на него, но ничего не сказала. Официантка налила вино в фужеры и отошла к другому столику.

— Ну что ты на меня смотришь? — не выдержал он. — Первый раз видишь?

Она покачала головой.

— Сейчас ты, наверное, похож на моего отца.

— Такой же старый? — брякнул он, не подумав, и прикусил язык. Она сделала вид, что не расслышала.

— Он был ужасно упрямый. Мама рассказывала, что когда они решили пожениться, он настоял на том, чтобы свадьбу сыграли на Полтавщине. Как она ни отговаривала — ни в какую. Он туркмен, она украинка. Да к тому же первая красавица на селе. После свадьбы заманили его хлопцы на гумно и поколотили как следует. Неделю отлеживался.

— Это ты к чему?

— А к тому, что мне тебя сейчас ужасно поколотить хочется.

— За чем же остановка? — усмехнулся он. — Начинай.

— Прямо здесь? — ужаснулась она.

— А почему бы и нет? Самое место. Глядишь, и в милицию угодим.

— Этого еще недоставало!

Они взглянули друг на друга и весело рассмеялись.

И за окном перестал сеять снег, и выглянуло солнце, и она глядела на него ясными, как весеннее небо, глазами, и глаза ее беззвучно смеялись.

А потом они отправились вдвоем бродить по Москве. И была Третьяковка, ВДНХ, ажиотаж и несусветная толчея магазинов, и в самом конце дня — золотистая от опавшей листвы скамейка в Александровском саду.

В газетном киоске, куда он подошел купить сигареты, ему попался на глаза последний номер «Звезды Востока». Он пробежал оглавление и выложил на прилавок полтинник.

— Пирожки с мясом! Горячие пирожки! — надрывалась неподалеку лотошница в белом переднике поверх стеганой безрукавки.

— С зайчатиной? — деловито осведомился он, сворачивая кулек из газеты.

— С чем? — опешила стеганка.

— С зайчатиной. Меншиков такими торговал. Слыхивали, небось? Алексашка.

— Не знаю, чем Сашка торгует, а наши пирожки с говядиной.

— Так уж к с говядиной?

Стеганка смерила его уничтожающим презрительным взглядом.

— Не нравится — не берите.

— А попробовать можно? — не унимался он.

— Не морочь голову. Ишь, чего захотел. А еще в очках.

Лотошница принялась собирать свое хозяйство, явно намереваясь улизнуть подобру-поздорову.

— Ладно уж, — миролюбиво сказал он. — Не серчайте, чего там. Давайте шесть штук.

Мировая не получилась. Стеганка сложила в кулек пирожки, отсчитала сдачу и удалилась с видом оскорбленной добродетели, толкая перед собой тележку.

— Ну и народ пошел! — он возмущенно пожал плечами. — Слова никому не скажи.

— О чем это вы? — поинтересовалась она, доставая из кулька пирожок. — Такая оживленная беседа.

— О том о сем. Об Александре Меншикове, например.

— Ну и как?

— Фиаско. Толстой у общепитовцев не в почете.

— А «Звезда Востока»?

— Не спросил. Узнать?

— Не стоит.

— По-моему, тоже не стоит.

Она положила журнал на колени и стала перелистывать свободной рукой.

— В горле пересохло, — сообщил он. — Схожу за лимонадом.

Она кивнула, не поднимая головы.

Вернувшись с бутылкой и двумя бумажными стаканчиками, он встретил ее настороженно-внимательный взгляд.

— Что-то случилось?

— Тут твои стихи.

— А что в этом плохого?

— Ничего. Мог бы сказать раньше.

— Я их сам только что увидел.

— Я не о том. Мог сказать, что пишешь стихи.

— Милая! Не далее, как вчера, я пичкал тебя ими до одурения!

— Но ты не сказал, что они твои!

— Прости.

Он налил лимонад в стаканчик и протянул ей. Она поблагодарила кивком головы, отпила немного и поставила стакан на скамейку.

— По-моему, стихи хорошие.

— По-моему — тоже.

— Тебе уже говорили, что ты хвастун?

— Тысячу раз. — Он сокрушенно вздохнул. — А с меня как с гуся вода. Общество книголюбов чему угодно научит.

— Скажи, ты уверен, что ВОК действительно нужно книголюбам?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Хочу услышать мнение профессионала.

— Себя ты к ним не относишь?

— Разумеется, нет. — Она посмотрела на него, удивленно вскинув брови. — Я ведь новичок в этом деле. Без году неделя, как пришла в общество. Ты разве не знаешь?

— Нет.

Она улыбнулась.

— Ничего-то ты обо мне не знаешь.

— Узнаю, — заверил он. — Все еще впереди.

— Допустим. Ну и все-таки, какая от нас сегодня польза для книголюбов?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы книги. Их сегодня приобрести не легче, чем «Коперник».

— А что это такое?

— Польская жилая комната.

— Мебель, стало быть?

— Гарнитур.

— Понятно. Так вот: тем, кому книги нужны для мебели, ВОК, очевидно, помогать не станет.

— Ну, а другим?

— Тем, кому книга действительно необходима, — да. В этом и заключается одна из задач общества. Книготоргу безразлично, к кому попадет книга. Им нужен план.

— А вам?

— Нам важно, чтобы книгу читали, а не выставляли напоказ в полированных шкафах.

— Далась же тебе эта мебель! Разве в ней дело?

— Нет, конечно. Дело в отношении к книге.

— Тебе не кажется, что вы беретесь не за свое дело? Есть правила советской торговли.

— Торговля торговле рознь! — возразил он. — А книгами вообще торговать не следует.

— Вот как?

— Да. Их надо распространять. Причем строго дифференцированно.

— Художественную литературу — тоже?

— И художественную.

— А детскую?

— Уела! — расхохотался он. — Детскую нет. Детская книга нужна всем.

— В чем-то ты прав, — задумчиво сказала она. — Приобрести хорошую книгу действительно стало проблемой.

— Еще какой проблемой! И кое-кто не прочь на ней поднажиться. Знаешь, сколько стоит на руках комплект всемирки?

— До сих пор жалею, что вовремя не подписалась. Теперь к ней не подступишься. Но это все мелочь.

— А что не мелочь? — удивился он.

— По рукам ходят уникальные древние рукописи. Из библиотеки Отрара. Из хранилищ академии шаха Мамуна. Тут уже не тысячами рублей попахивает, даже не десятками тысяч.

— И находятся покупатели?

— К сожалению, находятся.

— Но ведь это преступление!

— Конечно. Такие рукописи должны быть государственной собственностью.

— Дела… — задумчиво проговорил он. — Никогда бы не подумал…

— Послушай, — ужаснулась она. — Ведь тебе лететь?

Он невозмутимо вытер пальцы обрывком кулька.

— Ты не опаздываешь?

— Уже нет.

— Что значит «уже»?

— А это значит, что самолет давным-давно улетел без меня.

— Ты сумасшедший?

— Многие так считают.

Он вздохнул и закурил сигарету.

— Можешь ты объяснить толком?

— Толком нет. — Он взял бутылку и отхлебнул прямо из горлышка. — Пей лимонад. Понимаешь, я еще сам толком во всем не разобрался.

— С тобой невозможно разговаривать. Летишь ты или нет?

— Сегодня нет.

— А завтра?

— Видно будет. Тебе не терпится меня спровадить?

— Ты просто дурак!

— Покорно благодарю.

— На здоровье.

Она демонстративно уткнулась в журнал. Он продолжал курить, рассеянно поглядывая по сторонам. Прошла лотошница с тележкой, покосилась презрительно.

— Гражданочка! — крикнул он ей вдогонку. — Пара пирожков пропадает. Свеженькие. Может, примете со скидкой?

Стеганка ухом не повела.

— Чего ты пристал к человеку?

— Такой уж уродился. Ко всем пристаю. — Спазма перехватила ему горло, и конец фразы он произнес тихо, хриплым, прерывающимся голосом. — Видишь… и к тебе пристал…

Таким она видела его впервые.

— Послушай… — Она отложила журнал в сторону и взяла его за руку. — Я вовсе не хотела тебя обидеть.

— А!.. — Он зажмурился и встряхнул головой. — Вздор! Не обращай внимания. Уже прошло. Едем в «Алтай»?

— А самолет? — напомнила она.

— Черт с ним, с самолетом. Едем!

А потом был вечер, последний их вечер в Москве. Опять падал снег, медленно кружились пушистые белые хлопья, и все вокруг было белым-бело, и не верилось, что уже завтра, оба они будут далеко отсюда, под синим безоблачным небом и по-летнему горячим солнцем, под едва начинающими желтеть деревьями по-летнему тенистых улиц, среди по-летнему одетых людей.

Его самолет улетал в четыре утра. Она сказала, что поедет с ним в Домодедово или хотя бы проводит до аэровокзала, но он отговорил ее и заказал такси на два часа ночи.

В номере на столе их ждала записка. Она прочла ее вслух:

— Скажи на милость, — улыбнулась она. — Даже завидно. И за что они тебя так любят?

Он пожал плечами.

— Наверное, за то же, за что и ты.

— Я?!

— А разве нет?

— Н-не знаю…

Что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Взгляды их встретились, и вдруг он с пронзительной ясностью отчаяния понял, что этот вечер — последний, и больше он ее никогда не увидит. Он и сам не знал, откуда пришла эта уверенность, пришла и все тут.

— Ладно. — Он усмехнулся, помог снять пальто, повесил на плечики и убрал в шифоньер. — Пойду принесу ветчину.

— У тебя такой голос… — она помолчала, подыскивая нужное слово. — Ты словно прощаешься.

«Если бы ты знала, как ты близка к истине, — тоскливо подумал он. — Если бы ты только знала!..»

— Голос как голос, — он прокашлялся. — Я мигом. А ты пока нарежь хлеб.

Он положил перочинный нож на край стола и поспешно вышел из комнаты.

Дежурной на месте не оказалось. Он закурил и встал у темного, запотевшего окна, за которым смутно угадывались уличные огни. «Чего ты, собственно, от нее хочешь? — подумал он с неожиданным ожесточением. — Любит, не любит! Идиотская блажь! Что ты о ней знаешь? Что она о тебе? Ты-то сам ее любишь?»

Он поискал, куда бросить окурок. Пепельница — штампованная с погнутыми краями жестянка — стояла на столике дежурной. Он ткнул в нее окурок и вздрогнул от резкого телефонного звонка. Звонок повторился. Коридор был виден из конца в конец, пустынный и длинный. Дежурная не показывалась, и он снял трубку.

— Гостиница? — Голос был мужской, глубокий, с бархатистыми оттенками. — Из Ашхабада звонят. Попросите к телефону Дадабекову из сорок девятого.

Подошла дежурная, полная, миловидная женщина. Вопросительно глянула чуть заспанными глазами.

— Передаю дежурной, — он протянул ей трубку. — Из сорок девятого кого-то просят.

Женщина взяла трубку.

— Минуточку, — она прикрыла мембрану ладонью. — Вы меня ждете?

— Я из шестнадцатого. Ребята ужин в холодильнике оставили.

— Ага. — Она достала ключ из кармана халата. — Сами откроете, ладно? Здесь, в служебке. — И опять в трубку: — Слушаю вас. Там двое, в сорок девятом. Фамилию скажите. Как? Не кладите трубку.

Ветчина была аккуратно упакована в целлофан, бутылки с пивом почему-то в полиэтиленовом пакете.

Он захлопнул холодильник, запер дверь и положил ключ на стол. Вернулась дежурная.

— Слушаете? Нету ее, вышла. Что передать? Муж звонил? Передам, не беспокойтесь. Пусть утром позвонит? Хорошо. До свидания.

— Спасибо, — он кивнул на пакет.

— Ужинайте на здоровье, — улыбнулась дежурная. — Записать, пока не забыла. Фамилия какая-то чудная… Додо… Вот и позабыла.

— Дадабекова, — подсказал он и вдруг почувствовал, как пропасть разверзлась у него под ногами…

— Точно, — обрадовалась женщина, доставая из ящика стола бумагу и карандаш. — Додабекова и есть.

Он машинально смотрел, как карандаш в ее руке крупными буквами выводит:

— Да… — произнес он вполголоса.

— Что? — переспросила дежурная.

— Дадабекова, — повторил он, делая ударение на первом слоге. — Вторая буква «а».

— Какая разница? — Женщина зевнула, прикрывая рот ладонью. — Придет, скажу, чтобы позвонила, и вся грамматика.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Налетел откуда-то из темноты порыв ветра, качнул причудливую мозаику света и теней на бетонных плитах аллеи. Казалось, будто земля ходуном заходила под ногами. Она зябко поежилась.

— Пора, — сказал он, вкладывая в короткое слово вопрос и утверждение.

— Ты спешишь?

— Какое это имеет значение? Просто пора идти.

— Как знаешь.

На пустынной, словно заброшенный полустанок, троллейбусной остановке ветер кружил по асфальту забытую кем-то газету. Часы на столбе показывали без четверти девять. Она заметила его взгляд, истолковала по-своему.

— Здесь так принято. Рано ложатся спать.

— Теперь, наверное, везде так.

Он не договорил. Она стремительно поднялась на цыпочки, обняла его за шею и припала губами к его губам.

— Я люблю тебя.

Он промолчал.

— Слышишь?

— Да.

— Люблю.

— Да.

Она целовала его еще и еще, оставляя на губах сладковатый привкус то ли духов, то ли помады, — он в этом никогда толком не разбирался, — потом прижалась щекой к его груди и притихла, совсем как тогда, в «Березках», и ему вдруг мучительно захотелось укрыть ее полами своего пальто, но он только ласково провел ладонями по ее плечам, вниз до локтей. Ладони скользнули и легли на ее талию. На мгновенье к нему снова вернулось незабываемое и все же полузабытое ощущение нереальности происходящего, словно, перешагнув невидимую грань, он очутился в мире, где явь и волшебство переплелись причудливо и неотделимо. Он уткнулся лицом в ее волосы, с силой вдыхая их пряный, родной, кружащий голову аромат. Время замерло. Потом яростно рванулось с места и понеслось среди свиста и грохота, все быстрее с каждым ударом пульса. Нервы напряглись до предела. Сердце бешено колотилось в груди, словно стремилось во что бы то ни стало взорвать ее и самому взорваться ослепительной вспышкой страсти. Он любил ее в эти мгновенья больше всего на свете.

И вдруг все кончилось…

Она отшатнулась, одергивая платье и не сводя с него не то испуганного, не то восхищенного взгляда.

— Ты сумасшедший!

Он вздрогнул — так, взметнув вокруг себя радужный ореол брызг, встряхивается всем телом крупный зверь, только что одолевший яростную стремнину и выбросившийся на крутой каменистый берег, — провел по лицу плотно прижатыми ладонями и возвратился на землю.

— Твой троллейбус, — хрипло произнес он и закашлялся. Она оглянулась и удивленно вскинула плечи.

— Правда, мой! Как ты угадал?

— Спокойной ночи! — невпопад бросил он и зашагал прочь, пошатываясь и не разбирая дороги. Она что-то крикнула ему вслед, он не расслышал и даже не оглянулся; она была уже далеко-далеко, в другом измерении, и все, что было связано с нею, отступило куда-то в сумеречные тупики сознания.

Наутро он тщетно пытался вспомнить, как и когда добрался до гостиницы, зато хорошо помнил, что ночью несколько раз звонил телефон и в его ритмичной настойчивости было что-то жалобное и обреченное. Он не стал поднимать трубку, лежал, безучастно глядя в озаренный отсветами уличных огней потолок, курил сигарету за сигаретой, а рядом, у изголовья, опять и опять размеренно звонил телефон, словно там, на другом конце провода, потерявший рассудок радист выстукивал одну и ту же нескончаемую монотонную фразу. И только под утро пришло долгожданное забытье.

МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

Тогда, в «Алтае», он ни словом не обмолвился о звонке из Ашхабада. И лишь после ужина, когда она по домашнему привычно стала разбирать постель, спросил от окна, где курил, стоя возле открытой форточки:

— Ты давно замужем?

«Какой же я негодяй!» — подумал он с ужасом и омерзением. Она вздрогнула и, не оборачиваясь, распрямила спину. Молчание становилось невыносимее с каждой минутой. Он понял, что вот-вот закричит, и изо всех сил стиснул зубы.

— Давно.

Голос ее был тускл и бесцветен.

Он чувствовал себя последним негодяем, но пути к отступлению уже не было.

— Звонил. Интересуется, как ты тут.

— Кто говорил с ним? Ты?

Он покачал головой, хотя она продолжала стоять к нему спиной и не могла этого видеть.

— Нет. Дежурная.

Она медленно подошла к окну. Взяла из пачки сигарету. Закурила, морщась от дыма.

— К чему этот разговор?

— Не знаю. — Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо, осунувшееся, бесконечно усталое лицо много повидавшей женщины. И было на этом лице выражение тоскливой безысходности, какое бывает у маленьких, незаслуженно и жестоко обиженных детей, — Сам не пойму, что на меня нашло.

Он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, шагнула к шифоньеру и достала пальто.

— Не уходи.

— Зачем?

— Сядь.

Он отобрал у нее пальто, повесил на плечики и спрятал в шкаф.

— Сядь, прошу тебя.

Она опустилась на стул, безвольно уронив руки на колени, он пододвинул другой и сел рядом.

— Глупо все получилось. Может быть, никогда больше не увидимся, а я… Прости… Я не могу так, пойми меня правильно. Для меня нет середины. Все или ничего.

Она подняла на него глаза, словно хотела что-то сказать, но он остановил ее, мягко опустив ладонь на кисти ее рук.

— Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это ни к чему. Не обижайся, пожалуйста. Так будет лучше.

— Кому?

— Нам обоим.

Она медленно покачала головой.

— Мне лучше не будет.

Жалость колючим клубком подкатилась к самому нёбу. Он наклонился и уткнул лицо в ее холодные, неподвижные руки. Руки дрогнули и медленно повернулись к нему ладонями. Следуя их воле, он выпрямился и взглянул на нее в упор. Лица он не видел — одни только глаза, голубые и бездонные, как небо. В глазах стыли слезы.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Очнулся он сразу, словно от чьего-то оклика, с безотчетным ощущением непоправимой утраты. Несколько секунд лежал неподвижно, не открывая глаз и собираясь с мыслями, а затем решительно сбросил с себя простыню и поднялся с кровати.

Золотисто-зеленое утро встретило его в лоджии щебетом птиц, бормочущим плеском фонтана, фиолетово-синим величием Копетдага.

Задребезжал телефон. Расхлябанный аппарат все еще не терял надежды вернуть его к прошлому. Он передернул плечами, прошел в ванную и, встав на красный резиновый коврик, пустил холодную воду. Минут через пятнадцать, продрогший, но бодрый и освеженный, он вернулся в комнату, докрасна растерся полотенцем и надел спортивный костюм.

Опять зазвонил телефон. Поколебавшись, он поднял трубку и молча поднес к уху.

— Алло? — Для мужского голос был тонковат, и тем не менее явно принадлежал мужчине. «Ошибка, — подумал он, — набрали не тот номер». И уже хотел было опустить трубку, но какая-то смутная догадка удержала его и заставила ответить.

— Слушаю.

— Не спится? — Теперь в голосе явно сквозили злорадные нотки.

— Допустим. — Мысль лихорадочно ворошила архивы воспоминаний. — Вам-то какое дело?

— Никакого, — миролюбиво согласился голос. — Просто решил звякнуть. Как-никак знакомство обязывает.

— Вам не кажется, что вы ошиблись?

— Ничуть. Ведь вы — дервиш?

Он вздрогнул и выпрямился. Дервиш… Вот оно что… Дервиш… Меньше всего на свете он ожидал еще раз услышать этот голос. И уж совсем не ожидал услышать его здесь.

МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

Рейс на Ташкент задерживался по метеоусловиям, и пассажиров пригласили пройти в зал ожидания. После душной и тряской тесноты автобуса хотелось подышать свежим воздухом, и он стал медленно прохаживаться вдоль стеклянной стены аэровокзала.

Подмораживало. С характерным хрустом к стоянке подкатывали «Волги» и, описав полукруг, уносились, стремительно набирая скорость, по прямому, как стрела, шоссе, по обе стороны которого угадывались заснеженные силуэты деревьев. Местность чем-то напоминала «Березки», и ночь была почти такая же — с морозцем и редкими порхающими снежинками, и он вдруг отчетливо представил себе, как они идут вдвоем по этой дороге, теряющейся где-то в прочерченной двумя цепочками огней бесконечности. На душе стало тоскливо и неуютно, он почувствовал себя одиноким, и затерянным под огромным, затянутым белесой мглой небом и решительно направился в зал, высвеченный изнутри, словно огромный аквариум.

Зал жил своей, подчиненной аэрофлотовским законам, жизнью. Он отыскал свободное место возле капитана пограничных войск, направляющегося, как выяснилось, на Дальний Восток с женой и целым выводком белобрысых ребятишек, и от нечего делать принялся разглядывать снующих мимо пассажиров. Занятие это ему скоро наскучило, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. «Не уснуть бы, — с усталым безразличием подумал он, — чего доброго рейс проспишь».

Наверное, он все-таки задремал, потому что не сразу сообразил, что к чему, когда чей-то высокий голос произнес над самым ухом:

— Вот это встреча!

Какое-то время он продолжал сидеть с закрытыми глазами, потом медленно провел ладонями по лицу, прогоняя остатки сонливости, и только после этого взглянул на подошедшего. Встреча была и в самом деле странная: перед ним, сверкая кожаным великолепием отороченного пыжиком реглана, стоял их сосед по столику в кафе. «Тебя только недоставало!» — с раздражением подумал он и пробурчал что-то невразумительное, давая понять, что он далеко не в восторге от встречи. Однако отделаться от типа оказалось не так-то просто.

— Задерживается рейс? — жизнерадостно осведомился тип и, не дожидаясь ответа, сообщил чуть ли не с восторгом: — Вот и мой тоже! Опять мы с вами коллеги. Судьба-индейка!

— Курица! — буркнул он.

— Что?

— Мокрая, ощипанная, чахлая курица, а не индейка.

— Ну, это вы зря. — Собеседник довольно бесцеремонно подвинул в сторону его портфель и водрузил рядом нечто среднее между чемоданом и вместительной дорожной сумкой. «Нечто» изобиловало ремнями и всевозможными застежками.

— Как говорится, нет худа без добра.

«Еще как есть!» — угрюмо подумал он.

— Вам в каком направлении?

— В южном.

— Сочи? Адлер?

— Ташкент.

Теперь он проснулся окончательно, но желания продолжать разговор от этого не прибавилось.

У ближней стойки шла регистрация билетов, судя по суетящимся у окошка гипертрофированным кепкам и роскошно подбритым усикам — в какой-то из кавказских городов. Суперкепки переставляли с места на место огромные чемоданы.

«Чемоданщики! — подумал он с раздражением, почти злостью. — А почему, собственно, чемоданщики?» Субъект рядом бубнил что-то свое.

— Что значит «чемоданщик?» — резко спросил он.

Субъект вытаращил глаза и на всякий случай подвинул поближе свое, дорожное чудо.

— Вор, по-видимому. А что?

— Ничего. Да хранит вас аллах от чемоданщиков.

Тип посмотрел на него с сомнением и, поколебавшись, решил не оставаться в долгу.

— Скажите, дервиш — это ругательство?

— В зависимости от конъюнктуры. В нашем случае это был комплимент.

— Я почему-то так и подумал.

— Вот как?

— Да. — Субъект даже кивнул для вящей убедительности. — Понимаете, голос у нее был такой… — Субъект поискал нужное слово, не нашел. — И выражение глаз…

«Что бы ты понимал в этом, пижон!» — подумал они вдруг с тоскливой отчетливостью представил себе ее — одну, в пустом гостиничном номере. Потом он увидел себя со стороны: перед носом у ошарашенного соседа разлетаются клочья изорванного билета, хлопает дверца такси, о лобовое стекло со свистом разбивается ночь, испуганно шарахаются встречные машины, взвизгивают тормоза возле запорошенных снежком ступенек «Алтая», он взбегает по лестнице, распахивает дверь в номер…

«Нет? — приказал он себе. — Прошлое не возвращается. А это уже в прошлом. И самое время менять пластинку».

— …А я даже не знаю, как вас зовут, — дошел до его сознания пронзительный голос собеседника. — Знакомы и не знакомы.

«Чего ему от меня надо?» — подумал он, окончательно приходя в себя.

— Лева, — представился субъект.

— Лев, стало быть.

— Леопольд Владиславович.

— Тогда уже Лео.

— Лева как-то привычнее.

— Лева так Лева. — Он назвал себя, поинтересовался: — Чем заниматься-то изволите?

— Да так, — Лева замялся. — Всем понемногу. А вообще-то я художник по образованию.

— Лучше не скажешь.

— Ну, а вы?

— Журналист, с вашего позволения. По призванию.

— Пассажиров, отлетающих по маршруту Москва — Ташкент рейсом… — раскатился по залу голос информатора.

— Ну вот и отлетаю, — усмехнулся он, вставая со скамьи.

Поднялся и художник. Протянул узкую ладонь с перстнем на безымянном пальце.

— Счастливого полета.

— Прощайте.

— Зачем же так категорично? Может, встретимся.

— Вряд ли.

— Не хотите?

— Это что-нибудь меняет?

— Как знать, — засмеялся Леопольд Владиславович.

— Ладно, поживем, увидим. — Он пожал холодную, какую-то неживую ладонь художника. — Счастливо вам отлететь.

Пассажиров высадили из автобуса возле трапа авиалайнера, но посадки пришлось ждать еще минут двадцать: самолет заправляли горючим.

После теплого зала ожидания морозец пробирал до костей. Он отошел в сторону и стал энергично прохаживаться взад-вперед, стараясь не удаляться от самолета.

Посадка наконец началась, но он не спешил. Все равно пришлось бы стоять в очереди, а на ходу мороз ощущался не так сильно.

Рядом проехал автобус. Он машинально проводил взглядом освещенные изнутри окна и вздрогнул: в одном из них промелькнула физиономия Леопольда и рядом чье-то скуластое, обрамленное волнистыми черными локонами лицо.

— Почудится же! — Он зажмурился, встряхнул головой. — Откуда ей тут взяться?

Он проводил взглядом автобус и решительно зашагал к трапу авиалайнера.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

— Удивлены? — Леопольд явно торжествовал. — Говорил вам — не зарекайтесь. С приездом вас, дорогой дервиш.

— Благодарю.

«Какого дьявола ему от меня нужно? Как узнал о моем приезде? Что он вообще делает в Ашхабаде?»

— Надолго в наши края?

«Вон оно что. В ваши, стало быть!»

— Дня на три.

— По службе?

— Разумеется.

«Откуда ему известен мой телефон? Хотя дело нехитрое: обзвонил гостиницы».

— Позавтракаем вместе?

— Нет.

— Жаль, — огорчился Леопольд Владиславович. — Поболтали бы о том о сем… Может быть, вечерком увидимся? За кружкой пива. «Копетдаг» пробовали? Отменная штука.

— Где?

— Ну, хотя бы в «Парфии». Кстати, вы в каком номере остановились-то?

— В двадцать шестом. А вы?

— Я предпочитаю квартиры. Спокойнее как-то, знаете ли.

— Телефон есть?

— Откуда? Автоматом пользуюсь. Скажите, когда позвонить, — звякну.

— После шести. Устраивает?

— Вполне. Ну что ж, до встречи?

— Да.

Он подождал, пока ре заныли сигналы отбоя, положил трубку рядом с аппаратом, вышел в коридор и по телефону дежурной позвонил на АТС. Спустя несколько минут сонный голос телефонистки сообщил, что его телефон соединен с абонентом Ж-51219.

— Это автомат? — уточнил он.

— Квартира. — Телефонистка была явно не в духе.

— Чья?

— А я откуда знаю? Поищите в справочнике!

— Спасибо.

Справочник лежал тут же на столе: растрепанная книжка в захватанном переплете. Он довольно быстро отыскал нужный номер. Телефон был действительно квартирный, но фамилия владельца ни о чем ему не говорила. На всякий случай он записал номер на клочке бумаги.

Подошла, заспанно щурясь, дежурная, усталая, средних лет русская женщина.

— У меня к вам просьба.

— Пожалуйста.

— Если будут спрашивать, скажите, что меня нет. Работа срочная. А я у себя трубку сниму.

— Зачем же? Выньте штепсель из розетки и все, — словоохотливо откликнулась женщина. — Я, правда, сменюсь скоро, но вы не беспокойтесь — сменщице передам. Может, чайку хотите? Самовар как раз закипел.

— Это идея. Если можно — зеленого, и покрепче.

— А мы тут только зеленый и пьем. Привыкли.

«Странное дело, — подумал он, возвращаясь в свой номер по коридору. — Практически вся Средняя Азия пьет зеленый чай, и только в Ташкенте пьют черный. Русское влияние? Возможно. Зато во всех остальных городах республики русские почти сплошь пьют зеленый чай. Своего рода ассимиляция? Япония, Китай, Афганистан употребляют зеленый. Индия и Цейлон, надо полагать, — черный. А Турция?..»

Он вошел в комнату и, прежде чем вынуть из розетки штепсельную вилку, позвонил по номеру Ж-51219. Гудки вызова отсчитывали медленные мгновения вечности. Наконец в трубке что-то щелкнуло, и недовольный женский голос раздраженно ответил:

— Вас слушают!

Он решил, что ослышался, но все тот же низкий, грудной, с чуть заметной хрипотцой, до боли знакомый голос произнес:

— Да, алло?

Уже опуская трубку, он услышал, как она спросила, растерянно дрогнувшим голосом:

— Кто это? Неужели…

Он разжал пальцы и тяжело опустился на кровать, разминая непослушными пальцами сигарету, сказал машинально, сам не сознавая, что говорит:

— …в Турции пьют кофе.

Задребезжал телефон. Не глядя, он нащупал шнур и рванул на себя. Аппарат смолк.

Позднее, когда он попытался восстановить в памяти, как прошли эти сутки, перед глазами мелькали лишь отдельные, разрозненные эпизоды, перемежающиеся серыми, пугающе-безликими провалами сознания.

…Раскаленный добела асфальт. Карикатурно утолщенная, короткая тень на асфальте сбоку. По-домашнему самоварно вибрирует автомат. Вкус обжигающе ледяной воды и возле самых глаз — запотевшее полукружье стакана. Крохотная черноглазая девчушка с розовым под цвет платьица бантом в смоляных косичках протягивает ему двадцатикопеечную монету: просит разменять. Он достает из кармана пригоршню мелочи и смотрит, как она, деловито сдвинув брови, выбирает медяки…

…Стремительно убегающая под капот «Волги» серая лента шоссе. Ослепительно белозубая улыбка смуглого, как индус, парнишки-шофера.

— В гости приехали? Хорошо-о! У нас говорят: гость в дом — счастье в дом. Обычай такой. Особенно у туркмен. Фирюзу видели? Нет?! Э-э!.. В Каракале тоже не были?! Как же так? Субтропики, маслины, апельсины… Что? Обратно в город? Пожалуйста, дело хозяйское.

У парнишки гортанный с придыханием голос, и от этого почему-то тоскливо щемит сердце.

Окаймленный живой изгородью павильон летней столовой. Вечереет. Загораются гирлянды разноцветных лампочек в аллеях парка. Оркестр исполняет незнакомый медленный танец, Официантка в белой наколкой в волосах ставит на стол пару бутылок пива. «Копетдаг» — гласит надпись на этикетке. «Копетдаг»… Кто-то хвалил это пиво… Кто?..

Воспоминание обрушивает на него такую лавину боли, что он сгибается и опускает голову на руки.

— Вам плохо?

Сквозь редеющую мглу проступает мужское лицо. Лицо ему откуда-то знакомо. Ах да, этот мужчина сидел с дамой за соседним столиком.

— Сердце? — участливо спрашивает мужчина. — Может, врача вызвать?

Он отрицательно качает головой.

— Благодарю, уже лучше.

Женщина глядит на него широко раскрытыми глазами. У нее высокая прическа и тонкие, удлиненные черты лица. В профиль она, наверное, похожа на Нефертити…

…Дежурная по этажу — худощавая пожилая туркменка — встретила его настороженно-испытующим взглядом по-восточному загадочных глаз.

— Вам звонили. Несколько раз.

Он молча пожимает плечами. Ему и в самом деле глубоко безразлично, кто звонил и зачем.

— Оставили номер телефона. — Она протягивает ему листок бумаги. — Просили позвонить, когда вернетесь.

Он машинально берет листок и пробегает по нему глазами. Так и есть: Ж-51219.

— Спасибо.

Он опускает листок на стол и поворачивается, чтобы уйти.

— А телефон? — удивленно спрашивает дежурная.

— Я запомнил. Если будут звонить, скажите, не вернулся…

…Далеко за полночь, выбившись из сил и одурев от выкуренных сигарет, он попытался позвонить по проклятому Ж-51219, но аппарат безмолвствовал. Оглянувшись, он увидел конец оборванного шнура и махнул рукой:

— К черту! Все к черту!

И, не раздеваясь, рухнул в постель, и забытье беззвучно сомкнуло над ним черные беспокойные воды.

Проснулся он на рассвете, против ожидания бодрый, с тяжеловатой, но в общем вполне свежей головой. Привычно сделал зарядку, выстоял четверть часа под ледяным душем, оделся, собрал вещи, рассчитался внизу с сонным, бесцеремонно зевающим администратором и, расспросив, как добраться до аэропорта, вышел из гостиницы.

Улица встретила его прохладой свежеполитого асфальта, звонким щебетом птиц, перекличкой маневровых тепловозов. Он прошел через площадь мимо лепечущего фонтана, свернул направо и легко зашагал по тротуару под неподвижными кронами деревьев. Полускрытые ветвями, мирно дремали белые дома с распахнутыми настежь окнами. В одном из них колыхнулась тюлевая занавеска — то ли от сквозняка, то ли от прикосновения чьей-то руки, — и ему вдруг почудилось, что там, в полумраке комнаты, стоит она, провожая его отрешенным взглядом огромных, прекрасных, но, увы, — равнодушных глаз.

Он с трудом подавил желание оглянуться, прошел мимо, не ускоряя и не замедляя шага, но еще долго его не покидало ощущение, которое испытываешь, когда за тобой наблюдают со стороны.

В аэропорту он взял билет на первый же ташкентский рейс, позавтракал в буфете бутербродом и стаканом томатного сока, купил несколько газет в киоске «Союзпечати» и, примостившись на скамейке под акацией, до самого объявления посадки бесцельно листал пахнущий свежей типографской краской страницы.

В самолет он поднялся одним из первых. Бортпроводница — стройная блондинка в белоснежной с короткими рукавами блузке и синей форменной юбочке — скользнула взглядом по его билету и тотчас возвратила обратно.

— В первый салон, пожалуйста.

Он прошел на свое место, задвинул под сиденье портфель, сел и поднял спинку кресла. В салоне было душновато, пахло дезинфекцией, духами и почему-то пивом. Приглушенными голосами перекликались пассажиры в соседнем салоне. Потом подкатил автобус, и бортпроводница снова принялась за работу.

— Во второй салон…

— Второй, пожалуйста…

— Занимайте места, указанные в билете…

— Баул можете оставить в тамбуре…

— Не задерживайте посадку, граждане…

— Уберите портфель из прохода…

Фразы были дежурные, заученные наизусть, она произносила их не задумываясь, скорее по привычке, чем по необходимости, и это его почему-то раздражало. Он наугад достал из пачки газету и углубился в четвертую полосу. Чтение немного успокоило, тем более что статья о поисках следов тунгусского метеорита была действительно интересной, и тут ему пришлось прерваться. Он скорее почувствовал, чем увидел чье-то беспокоящее присутствие, недовольно поднял глаза от газеты и остолбенел: в проходе, рядом с его креслом, стояла она.

Сознание мгновенно отметило облегающий стройную фигуру темно-синий дорожный костюм, простую прическу, клетчатую сумку, но тотчас все отмело куда-то в сторону, и остались глаза — огромные, с удивленно расширенными зрачками, неповторимые в своей голубой, влекущей бездонности, бесконечно родные глаза любимой женщины. Глаза, по которым он истосковался за несколько часов так, словно не видел их целую вечность.

Он стремительно вскочил с кресла, и в то же мгновение память выстрелила в него сокрушительным зарядом воспоминаний, и он почувствовал, как все сжимается и холодеет внутри, и острая боль зигзагом пронзила сердце.

— Ты? — Она одна умела так спрашивать: голос звучал спокойно и в то же время вмещал в себя целую гамму несовместимых, казалось бы, переживаний: удивление, грусть, радость, испуг и что-то еще, чему, наверное, нет названия в человеческом языке.

— Как видишь. — Голос его прозвучал бесцветно и глухо, словно чья-то безликая тень скользнула в сумерках. Он посторонился, пропуская ее в кресло к иллюминатору, механически отметив про себя, что салон почти заполнен и только позади остается пара свободных мест, Она уютно устроилась в своем кресле, спрятав куда-то свою сумку, — это тоже было для нее характерно: умение мгновенно обживать новое место, — взглянула на него снизу вверх, безразлично и одновременно приглашающе-ласково.

— Садись, что же ты?

Он сел, подобрал упавшую в проходе газету, засунул в карманчик на спинке переднего кресла и, не зная, что делать дальше с руками, опустил их на колени.

Оглушительно взревели моторы, и, прорываясь сквозь гул и грохот, в салоне зазвучал голос, бортпроводницы:

— Прошу внимания! Уважаемые пассажиры, командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту самолета…

Он не прислушивался, погруженный в свои мысли, но все же уловил знакомую фамилию «Мова», мысленно усмехнулся совпадению и, опустив спинку кресла, зажмурил глаза. Рев двигателей мешал сосредоточиться, мысли набегали одна на другую; разлетались, славно стеклышки калейдоскопа, складываясь в причудливые, зыбкие сочетания одно фантастичнее другого.

Он выпрямился и открыл глаза.

— Ты не находишь, что нам надо поговорить?

— Прямо сейчас? — Она улыбнулась огромными, чуть не в пол-лица глазами.

Самолет набирал скорость, выбивая колесами стремительно учащающуюся чечетку по стыкам бетонных плит. Потом легко оторвался от земли, и сразу стало тише, и двигатели запели в иной, более спокойной тональности. Она смотрела в иллюминатор, он — на ее чеканный, словно на древней монете, профиль. Но там фоном был холодный, потускневший от времени металл, а здесь то изумрудно-зеленые квадраты полей с вкрапленными в них домиками вдоль прочерченных как по линейке дорог, то пронизанные солнцем, сверкающие сахарным блеском облака, то кристально чистая бирюза майского неба.

Почувствовав на себе его взгляд, она, не оборачиваясь, отыскала его руку и ласково погладила теплой, чуть влажной ладонью. А он продолжал, не отрываясь, смотреть на нее, чувствуя, как все его существо наполняет огромное, беспричинное, казалось бы, ощущение покоя и умиротворенности. Губы ее беззвучно шевельнулись, произнесли какую-то фразу. Он наклонился к ней, почти касаясь лицом ее волос, и она повторила, на этот раз так, чтобы он мог услышать:

— Я люблю тебя…

Он медленно кивнул и откинулся на спинку кресла, стараясь разобраться в том, что помимо желания и воли происходило в его душе. «Душа… — Он усмехнулся и закрыл глаза. — Поздновато в мои годы апеллировать к таким категориям. И вообще… А что вообще? И какой кретин выдумал, что если ты разменял пятый десяток, то тебе не дано любить и быть любимым? Еще несколько минут назад я был бесконечно одинок, но стоило ей оказаться рядом, произнести одну-единственную фразу, — и мир вдруг снова засверкал всеми цветами, радуги!..»

— Стоп! — предостерег холодный внутренний голос. — Не увлекайся. Давай рассуждать трезво.

— Давай!

— Чего ты хочешь?

— Счастья.

— Абстракция. Говори конкретно.

— Хочу, чтобы она была со мной.

— Зачем?

— Я люблю ее.

— Спокойно. Что тебе известно о ней?

— Она любит меня.

— Допустим. Но это опять эмоции. Будем исходить из реального положения вещей. Итак, рядом с тобой сидит замужняя женщина.

— Да!

— И характер у нее — далеко не мед!

— Да, но…

— Возражения потом. Сейчас — факты. Об этой женщине ты знаешь ровно столько, сколько она сочла нужным тебе сообщить.

— Пожалуй.

— И у тебя к ней миллион вопросов.

— Ну… да, в общем…

— И с ответами на них она не торопится.

— Я еще ни о чем не спрашивал. У нас не было времени.

— Вздор. Времени было достаточно. И вовсе не обязательно спрашивать. Она это отлично понимает.

— Ты думаешь?

— А что тут думать? Не считает нужным, вот и молчит.

— Допустим. Что из этого следует?

— Для выводов маловато информации. Я бы на твоем месте не торопился принимать решение.

— Вот как?

— Не валяй дурака. Зачем она в самолете?

— Решила лететь со мной.

— Ты уверен?

— Н-нет, пожалуй.

— А если это простое совпадение? Летит по каким-то своим делам? И ты тут ни при чем? На Ташкент, кстати, всего два рейса, так что вероятность совпадения достаточно велика. Что ты скажешь?

— Не знаю!

— Так. Пойдем дальше. Кем ей приходится этот псевдохудожник?

— Почему «псевдо»?

— Потому что он такой же художник, как ты летающая тарелка. Что в нем от художника?

— Манера держаться?

— В том-то и дело. Леопольд-свет-Владиславович играет под художника. И — заметь — не очень старательно. Так кто же он? Что у них общего? Супруги? Тогда для чего эта мистификация в Москве? И потом, — звонил ведь из Ашхабада в «Алтай» не он?

— Нет.

— Развелась с мужем и вышла за Леопольда? Маловероятно.

— Невозможно.

— Не так категорично. Чужая душа потемки, а тем более — женская. Просто времени прошло маловато. Такие, как она, с маху замуж не выходят.

— Ты думаешь?

— Уверен. И все-таки, что же их связывает? Почему оба оказались на одном телефоне?

— Параллельные аппараты?

— Исключено. Служебные еще куда ни шло. А на квартирные давно устанавливаются блокираторы.

— Тогда что?

— Вот это тебе и предстоит узнать.

— Прямо сейчас?

— Ты повторяешь ее слова.

— Пошел ты!

— Не горячись. Ты знаешь, что я имею в виду. Не строй воздушные замки. Узнай ее поближе, постарайся понять, а уже потом давай волю чувствам и действиям. И учти два обстоятельства.

— Какие?

— То, что случилось в «Березках», ни к чему тебя не обязывает.

— Да?

— Да. И ее — тоже. Но она понимает это, а ты — нет.

— Ну, знаешь ли!..

— Да перестань ты. Она сама дала тебе это понять. И достаточно недвусмысленно.

— Чем же это?

— Тем, как держалась с тобой. Здесь, в Ашхабаде. Согласен?

— Пожалуй, да.

— Там, в «Березках», была ослепительная вспышка. Разряд. И у вас обоих полетели предохранители.

— Выбирай выражения!

— Не придирайся. На какое-то время вы ушли в другое измерение. Создали замкнутый мирок, который устраивал вас обоих, пробыли в нем ровно столько, сколько было можно, а потом один за другим возвратились в реально существующий мир.

— Не надо!

— Что «не надо»? Разбираться, так до конца. Ты ведь сам хочешь знать правду? Ну так имей мужество смотреть ей в глаза. Продолжать?

— Да.

— Беда не в том, что между вами произошло. В конце концов люди остаются людьми со всеми их слабостями, непоследовательностью, алогизмом поступков. Людям присуще заблуждаться. Если угодно, вся история человечества — это история заблуждений, ошибок и мучительно трудного возврата на верную дорогу.

— Эк тебя заносит!

— Беда в том, что ты сам не хочешь расстаться о этим призрачным мирком, тащишь его за собой, как рак-отшельник раковину, хотя давно вырос из нее, она тебе тесна, трещит по всем швам.

— Ну и сравнения у тебя!

— Мало того, ты стараешься во что бы то ни стало вернуть в этот мирок и ее. Причем даже в мыслях не допускаешь, что ей это может быть не по душе. Как же! Ведь ты ее любишь! А, стало быть, ей, бедняге, остается только одно: с воплями кинуться к тебе в объятия и идти за тобой сквозь огни и воды!

— Зачем ты так….

— Прости. Я утрирую, но в общем все именно так и обстоит.

— Да нет же, нет!

— Не кричи.

— Ладно. Не буду.

— Дать добрый совет?

— Да.

— Предоставь ей решать, как быть дальше. Нельзя навязывать человеку свою волю.

— Вообще?

— В частности тоже.

— Но ведь я от нее ничего не требую!

— Требуешь. Молча. Всем своим поведением.

— Не понимаю.

— Понимаешь.

— Допустим. Что же прикажешь делать теперь, когда она рядом?

— Ничего. Пусть все решает сама.

— Так будет лучше?

— Так будет правильно. Для вас обоих.

— Откуда ты знаешь, что для меня лучше?

— Не догадываешься?

— Нет.

— А мог бы.

Голос умолк. Растаял в басовитом гуле моторов. Он приоткрыл глаза и, не поднимая головы, глянул в ее сторону. Она сидела все в той же по-домашнему уютной позе, подобрав под сиденье ноги. Синяя юбка слегка задралась, оголив круглые, отливающие теплым матовым глянцем колени. Выражение лица было сосредоточенно-спокойным. Казалось, она спит, но когда он попытался осторожно поправить юбку на ее коленях, она открыла глаза. На какую-то долю секунды в них отразилось недоумение и тотчас уступило место нежности. Он хотел убрать руку, но она опустила на нее свою ладонь, прижала к коленям, улыбнулась как-то по-особенному, задушевно и ласково.

— Задремал?

Он отрицательно качнул головой.

— Думаю.

— Обо мне?

— О нас.

Она понимающе кивнула.

— Послушай, — он отвел от нее взгляд и прокашлялся. — Нам необходимо поговорить.

Ее пальцы чуть заметно дрогнули на его руке.

— Ты никак не можешь отложить этот разговор?

— Нет.

Ола вздохнула.

— Ну что ж, спрашивай.

— Что делает в Ашхабаде Леопольд?

— Кто? — вздрогнула она.

— Не притворяйся, Леопольд Владиславович. Наше тобой общий знакомый.

— Н-не знаю.

— А если серьезно?

— Тебя это волнует?

Он решительно убрал руку с ее коленей и достал сигареты. Взглянул вперед, на переборку — табло не светилось, чиркнул спичкой и жадно затянулся.

— Это ты звонил вчера утром?

Он продолжал смотреть прямо перед собой и скорее почувствовал, чем увидел, как она в ожидании ответа повернулась к нему всем телом.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Значит, это был ты… Я так и знала…

— Чего ему тут нужно?

— Оставь его в покое. Дай мне лучше сигарету.

— В самом деле, чего я к тебе пристал? — саркастически усмехнулся он и, не глядя, протянул ей сигареты и спички.

На какое-то мгновенье пальцы их соприкоснулись, и впервые с тех пор, как они были знакомы, ничто не дрогнуло в его душе. Некоторое время оба молча курили. Щелкнул динамик над их головами, и деловитый голое стюардессы сообщил, что самолет пролетает над дважды орденоносной Хорезмской областью Узбекистана и что через несколько минут они пересекут реку Амударью.

— Твои края, — задумчиво произнесла она, не то спрашивая, не то констатируя. Он ничего не ответил. Она отвернулась к иллюминатору, а он еще глубже втиснулся в кресло и закрыл глаза.

«Странное дело, — подумал он отрешенно, словно о ком-то постороннем. — Мне бы клокотать, буйствовать, выходить из себя, а я спокоен… Что-то оборвалось во мне, умерло, ушло навсегда… И ничего не жаль… И ничего не хочется… Полное безразличие ко всему… И сосущая пустота…»

Он мысленно представил себе, как где-то там, далеко внизу, лимонно-желтое море Каракумов вскипает ослепительно-белой пеной солончаков на границе с оазисом, изумрудно-зеленые квадраты полей, игрушечные домики поселков, причудливыми гроздьями бусинок нанизанные на сизые нити асфальтированных дорог, прямоугольники зачехленных бунтов хлопка на заготовительных пунктах, голубые всплески озер и коричневатые чаши водохранилищ с разбегающимися от них живительными артериями каналов. Там, внизу, должна вот-вот промелькнуть Хива — бирюзово-пепельное архитектурное чудо мусульманского ренессанса, затерявшееся между оазисом и пустыней. Это был город, где он вырос, край, где прошли лучшие — теперь он в этом не сомневался — годы его жизни.

Годы эти не были ни легкими, ни безмятежными. Он попал в Хивинский детдом в начале войны — перепуганный, большеглазый, остриженный под нулевку малец семи лет отроду и отнюдь не семи пядей во лбу, один из многих тысяч ровесников, чье детство безжалостно исковеркала и обожгла война.

Вначале они ходили в школу тесной гурьбой, настороженно озираясь по сторонам — мальчишки суровой военной поры, внезапно осиротевшие и еще не освоившиеся со своим новым положением.

Потом настороженность постепенно прошла, они сдружились с городской детворой и стали чувствовать себя такими же хозяевами извилистых, застроенных множеством старинных архитектурных памятников улиц Хивы, где одинаково легко было представить себя рыцарем из романов Вальтера Скотта, гайдаровским Тимуром с его дружной командой или Петькой — верным другом и соратником легендарного Чапая.

Скоро он уже знал город не хуже его старожилов, безошибочно ориентировался в лабиринте улочек и тупиков Ичан-Калы, мог, не задумываясь, сказать, где похоронен Асфандиярхан, сколько ступенек у винтовой лестницы минарета Ислам Ходжа, почему не достроили Кальта Минар и оставили торчать корявые концы карагачевых перекрытий на угловых башенках дворца Таш Хаули.

Город рельефной картой запечатлелся в его памяти, но, мысленно возвращаясь к той далекой поре, он всякий раз видел почему-то дорогу в школу мимо окаймленного тополями Ата хауза с зеленоватой зацветшей водой, вдоль белесых бастионов Акших-бобо по узенькой немощеной улице имени 26-ти бакинских комиссаров.

К школе был и другой, более короткий путь, но и в осеннюю слякоть, и в лютые январские морозы, и под проливными весенними ливнями они неизменно шли именно этой улицей, высоко запрокинув головы в суконных буденовках с алыми матерчатыми звездами. Буденовки были неотъемлемым атрибутом детдомовской формы, детдомовцы гордились ими, словно ощущая свою причастность к героям гражданской, о которых им ежедневно напоминало название улицы.

Здесь встретил он май сорок пятого, а еще шесть лет спустя с медалью окончил школу и уехал поступать в САГУ.

Пять лет на филфаке пролетели незаметно. Он учился и работал, потому что стипендии не хватало, а родных, которые могли бы ему помогать, у него не было, разве что тетка в Москве, которая после войны разыскала племянника и даже приехала в Хиву, чтобы забрать его из детдома, но в последнюю минуту почему-то изменила свое решение и даже писать ему перестала.

Защитив диплом, он вернулся в Хорезм.

Он был впечатлителен, горяч, напорист, фанатично влюблен в Хорезм, в его людей, в его овеянное дыханием легенд прошлое, бурлящее сегодня, зовущее на подвиг завтра. Пожалуй, ни в одной другой области республики лозунг «Хлопок — трудовая слава узбекского народа!» не воспринимался так буквально и предметно, как здесь. Заботой и думами о «белом золоте» жило от мала до велика все население оазиса: дехкане, рабочие, интеллигенты, учащиеся. Даже дряхлые старики выходили в страду на поля, призывно мерцающие миллионами раскрывшихся коробочек, ибо забота о хлопчатнике была тем, что составляло главное содержание всей их жизни и без чего, выйдя на пенсию, они не чувствовали себя полноценными людьми. Раз и навсегда заведенный цикл полевых работ — от январских промывок до декабрьского взмета зяби — требовал, несмотря на механизацию почти всех процессов, огромного труда, напряжения духовных и физических сил, работы с полной отдачей. Земледелец, словно атлант, держал на своих плечах будущее рукотворного оазиса, и стоило ему хотя бы немного расслабиться, нарушить сложившуюся столетиями ритмичность полевых работ, как насыщенные ядовитыми солями подпочвенные воды поднялись бы к поверхности, уничтожая на своем пути по вертикали практически все живое. Стиснутый двумя великими пустынями клочок плодородной земли вдоль Амударьи как бы олицетворял собой извечное противоборство человека со стихией, противоборство, из которого человек неизменно выходил победителем, закаляясь физически и духовно, обретая и укрепляя в себе такие высокие качества, как трудолюбие, стойкость, оптимизм, великодушие, отзывчивость и беспредельную любовь к трудной, суровой и бесконечно родной земле.

Сигарета догорела до фильтра, обожгла пальцы. Он выдвинул пепельницу из подлокотника, загасил окурок и снова откинулся на спинку кресла.

…Он исколесил ее вдоль и поперек, эту удивительную землю, жадно впитывая в себя все, что встречалось на пути, и накатанные колеи проторенных дорог были не по нему. Уже окончательно решив стать журналистом, он ушел с бригадой газосварщиков на строительство первой очереди магистрального газопровода Средняя Азия — Центр, исходил с геологоразведочной партией Каракумы, побывал на Мангышлаке, зимовал с чабанами в Кызылкумах, провел полевой сезон с археологической экспедицией на раскопках Топрак-Калы. На Устюрте среди опаленных солнцем камней его влекли к себе могильники казахских родов адай и табын. На ощетинившемся лесом вздыбленных деревянных лестниц туркменском кладбище Исмамут-ата он бродил по сырым, и затхлым переходам вросшей глубоко в землю мечети, пытаясь постичь образ мыслей родовых вождей, собравшихся здесь три четверти века назад, чтобы поднять кочевых туркмен на войну против хивинского хана.

Еще не задумываясь о том, что когда-нибудь всерьез возьмется за перо, он инстинктивно стремился увидеть, прочувствовать, пережить, запечатлеть в памяти, как можно больше. Его заносило из стороны в сторону, и земля под ногами раскачивалась, словно палуба несущегося по бурному морю корабля.

Увлекающийся по натуре, он влюблялся и разочаровывался, обретал и терял друзей, наживал врагов, был категоричен в суждениях, верил в свою правоту и постоянно в ней сомневался. И еще он самозабвенно любил спорт. Бокс, штанга, легкая атлетика, плавание наложили свой отпечаток на его внешность: он был высок, строен, широкоплеч, легко переплывал Амударью в половодье, завоевывал призы на республиканских соревнованиях, сам того не подозревая, был кумиром ургенчских мальчишек и не только их: четверть века спустя бывшая одноклассница, успевшая к этому времени обзавестись внуком, призналась ему в приливе откровения:

— Ты плавал, как Тарзан, а сложен был еще красивее. Мы все были от тебя без ума. А ты смотрел поверх нас. И обижаться на тебя было бессмысленно — просто ты жил чем-то другим…

Он мысленно улыбнулся. Не так уж и далека была от истины эта сохранившая воспоминания юности бабушка.

Ему захотелось курить, он пошарил в кармане, но вспомнил, что отдал сигареты, и посмотрел в ее сторону. Она сидела, по-прежнему отвернувшись к иллюминатору, и было в ее позе что-то от каменной неподвижности статуи. Голубая пачка «ТУ-134» и спички покоились у нее на коленях. Он уже потянулся было за сигаретами, но передумал и опустил руку на подлокотник.

Убаюкивающе гудели моторы.

Подавляя в себе желание закурить, он старался думать о посторонних вещах и неожиданно для самого себя вспомнил разговор, который состоялся вскоре после его возвращения из Москвы, разговор, которому он в то время не придал значения, постарался забыть и даже забыл, и который, оказывается, все же сохранился в его памяти и представал теперь перед ним в новом, совсем ином свете.

ТАШКЕНТ. НОЯБРЬ 1975 ГОДА

Аъзамджон ворвался в его кабинет как всегда шумный, жизнерадостный, говорливый, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок и широко распахнув руки. Они обнялись.

— Как долетели, акаджон? Как дома? Все живы-здоровы? А я вот только возвращаюсь — погода подвела. Двое суток в Домодедове загорал.

Конечно же, он хитрил. Торчать в аэропорту, изнывая от безделья, было не в его характере. Он наверняка побывал за это время и в столичном правлении общества, и в клубах, и в первичных организациях книголюбов. Семинар семинаром, а увидеть работу собственными глазами — совсем другое дело. И если он деликатно теперь об этом помалкивал, то лишь для того, чтобы потом неожиданно для всех блеснуть какой-нибудь новой «ферганской» инициативой. Так бывало уже не раз.

За год до того едва не разразился скандал, когда вдруг выяснилось, что несколько десятков первичных организаций Ферганского областного отделения общества созданы и развернули оживленную работу по книгообмену на крупных промышленных предприятиях Москвы, Киева, Дудинки, Норильска, Набережных Челнов и многих других городов страны.

Чуть не силком вытянутый на трибуну, Аъзамджон с подкупающей наивностью удивленно разводил руками:

— Интересный народ! Радоваться надо, а они возмущаются! Свою пользу не понимают, чудаки! Для вас же лучше: мы вам организации создали, работу начали — чем плохо?

— А членские взносы? — возражали ему. — Взносы-то на ваш счет идут!

— Э-э! — искренне недоумевал Аъзамджон. — Что важнее — рубли считать или делом заниматься? Создавайте у нас свои организации — пожалуйста! Только спасибо скажем!

Спор окончился ничем, и вопрос так и остался открытым.

— Что новенького привез, Аъзамджон? — спросил он, когда улеглись первые волнения встречи.

— Есть кое-что, — ферганец похлопал ладонью по нагрудному карману. — В записной книжке пока. Подумаем, обмозгуем, потом расскажу, ладно?

«Что-то его угнетает, — подумал он, хотя внешне Аъзамджон, казалось бы, оснований к этому не подавал. — Хочет сказать и не решается».

Расспрашивать в таких случаях было бесполезно. Это он знал и не стал задавать вопросов: пусть сам решает, говорить или нет.

Разговор состоялся уже поздно вечером, на вокзале, куда он приехал проводить Аъзамджона.

— Вы меня извините, акаджон, — Аъзамджон покраснел, взглянул на него умоляющими глазами и тотчас отвел их в сторону. — Это, наверное, не мое дело, только все равно я спрошу, ладно?

— Конечно, спрашивай. — Его всегда поражало, как совмещаются в этом рослом, по-мужски решительном парне напористость, умение мгновенно сходиться, находить общий язык с незнакомыми людьми и по-детски робкая застенчивость, тонкая деликатность, когда разговор касался интимных тем. — Я с утра за тобой наблюдаю, так что не изводи себя, выкладывай.

— Правда? — ферганец облегченно вздохнул.

Он задумчиво провел ладонью по металлическому поручню вагона, сцепил пальцы, потянул на себя, словно пробуя на прочность.

— Смотри, состав не опрокинь.

— Что? А-а… Ладно, пусть стоит. — Аъзамджон улыбнулся, оставил поручень вагона в покое. — У вас это… Ну там, в «Березках»… Серьезно? Или просто так?

— Не знаю, Аъзамджон. Кажется, было серьезно.

— Было? — почему-то обрадовался Аъзамджон.

— К сожалению, да…

— А вы не жалейте.

— Почему?

— Не надо. Я вам кое-что сказать хотел, а теперь не буду. Прошло и прошло.

— Как хочешь.

— Разве во мне дело? В Дадабековой дело. Вы думаете, она один человек, а она совсем другой…

— Может быть…

— Точно. Только вы к сердцу близко не принимайте, ладно?

— Ладно, — улыбнулся он. — Ну, бывай здоров. Привет дома всем. Лезь в вагон, а то от поезда отстанешь.

Поезд ушел, буднично постукивая колесами на стыках. Растаяли в сумерках огоньки хвостового вагона. А он еще долго стоял один на опустевшем перроне, глядя, как дрожит, переливается вдали изумрудный глазок семафора, и ощущая, как тоскливое предчувствие знобящим холодком закрадывается в душу.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Он очнулся от мягкого прикосновения ее руки.

— Почему ты молчишь?

Он пожал плечами.

— А что мне остается?

— Бедняга… — Лицо у нее было задумчиво-грустное, и голос звучал негромко, словно издалека.

— Не надо меня жалеть, — поспешно произнес он. — Что угодно, только не жалость.

— Понимаю. — Теперь она смотрела в иллюминатор на проплывающие мимо ослепительно белые клубящиеся громады облаков, и выражение ее лица неуловимо менялось от причудливого чередования рассеянного света и прозрачных теней. — Ты был далеко. От тебя не было писем. Ты уехал тогда из Москвы взвинченный до предела, сжег за собой все мосты, не оставил никакой надежды…

— Да, — согласился он. — Было именно так…

— Я тогда проплакала всю ночь. А утром…

— …позвонила мужу.

Она оглянулась на него с грустной, сочувствующей улыбкой.

— Не ершись. Мы договорились не перебивать друг друга.

— Не было такого уговора, — возразил он. — Но это неважно. Продолжай. Я постараюсь не перебивать.

— А утром я поняла, что не могу без тебя. Что буду самой несчастной женщиной на земле, если тебя потеряю. Поняла, что мое место — рядом с тобой. Все равно, на каком положении, лишь бы ты был рядом.

— Так… — тихо, почти про себя произнес он, но она услышала.

— Думай, что хочешь. Я приехала в Домодедово с твердым намерением навсегда остаться с тобой.

— Не многовато ли эмоций? Все-таки двадцатый век…

— Перестань корчить из себя циника. Пожалуйста…

— И Шахерезада продолжила дозволенные речи, — продекламировал он.

— Да?

— Да.

— Ну что ж. — Она выпрямилась. — То, что я говорю, тебя не устраивает. Так?

Он молча пожал плечами.

— Тебе нужна правда. Все равно какая, лишь бы она укладывалась в твою схему. Хочешь услышать такую правду?

— Хочу! — Он тоже завелся, но сдерживал себя и говорил почти спокойно. — Да, хочу.

— Ну, так слушай, и забери, пожалуйста, свои сигареты. Можешь курить. Я не возражаю. Итак, тебя интересует Приходько?

— Кто?

— Леопольд Владиславович Приходько, — отчеканила она. — Ты что, не знаешь его фамилии?

— До этой минуты не знал.

— Ну так будешь знать. Он мой муж.

— Он?!

— Да, он! Это тебя удивляет?

— Нет… Теперь уже нет.

— Вот и отлично. Будут еще вопросы?

— Один. Скажи, ты…

— Что я? Счастлива? Представь себе, да. Он работает в каком-то промкомбинате, огребает кучу денег, А что еще требуется?

— Еще бы!

— Что «еще бы»?

— Да так, ничего… Просто двадцатый век…

— …век решительных и расторопных.

— Век торжествующей серости.

— Пусть! Зато эта серость умеет жить. Широко. С размахом. Ни в чем себе не отказывая. А ты увалень и всю жизнь будешь тянуть на зарплату. Нет?

— Ты права.

— То-то же. Еще вопросы?

— Нет. — Он чувствовал, что еще немного и неудержимое желание хлестнуть ее по губам взметнет его руку с подлокотника кресла. — Спасибо за откровенность.

— Не за что. А теперь оставь меня в покое. И не строй из себя оскорбленную добродетель. — Она резко отвернулась к иллюминатору.

Нестерпимо пылало лицо, боль петлей перехватила горло, стесняя дыхание. Теперь он едва различал ее сквозь розоватый туман, смутный, с размытыми очертаниями силуэт, неподвижно застывший на светлом фоне иллюминатора. Туман постепенно рассеялся. Предметы обрели привычную четкость и, отводя от нее взгляд, уже боковым зрением он вдруг отметил короткий отблеск, мгновенно погасшую искру, и, еще не осознав до конца, но уже оглушенный лавиной непонятно откуда хлынувшей на него ликующей радости, стремительно наклонился к ней и увидел, как слеза скользнула с ресниц и медленно поползла по щеке. Бережно, двумя руками, он взял ее руку, преодолевая сопротивление, поднес к губам, стал целовать, роняя в промежутках между поцелуями короткие задыхающиеся фразы:

— Родная… глупая-глупая… ни одному слову… не верю! — чувствуя, как снова стискивает горло спазма, мучительно-сладкая спазма человека, готового расплакаться от счастья.

— Не надо, — шепотом попросила она, попыталась отнять руку, не смогла и повторила с отчаянием в голосе: — Не надо, слышишь? Я оказала правду. Оглянись, если не веришь…

Он глянул через плечо и замер, ощущая, как что-то острое, жгуче-холодное, медленно и неумолимо повернулось в груди, кромсая и калеча все, чем он жил еще минуту назад. Со спинки заднего кресла на него в упор глядела самодовольно ухмыляющаяся крысиная физиономия Леопольда.

— Пристегните привязные ремни, — резанул по нервам безразличный голос бортпроводницы. — Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Ташкента…

…Он первым спустился по трапу и, не дожидаясь автобуса, зашагал через летное поле к белеющему вдали зданию аэровокзала. Было жарко, пот заливал глаза, сзади от самолета кто-то несколько раз окликнул его, потом рядом прошел автобус, обдав зловонием бензинового перегара, но он продолжал идти, ничего не слыша и не замечая, и очнулся уже на стоянке такси, когда хорошо поставленный баритон произнес рядом:

— …вы услышите по «Маяку» сегодня, тридцатого мая…

Он оглянулся: парнишка в джинсах и зауженной в талии рубахе навыпуск вертел настройку «Спидолы».

— Тридцатое мая, — механически повторил он и шагнул к остановившемуся рядом такси.

ТАШКЕНТ. ИЮНЬ 1976 ГОДА

А потом опять пошли будни. И он с исступленным наслаждением окунулся в работу, не оставляя ни минуты воспоминаниям, оттесняя их все дальше и дальше на задворки памяти. Возвратившись домой, наскоро ужинал, садился за письменный стол и писал, перечеркивал, рвал в клочья и снова писал до изнеможения, до гудящей ломоты в висках.

Все, над чем он работал до «ашхабадской одиссеи» — как он уничижительно называл про себя последнюю поездку — отступило на второй план, потускнело, утратило смысл. Он писал новую вещь, еще не зная, что это будет — роман, повесть или короткий рассказ, но ощущая неодолимую потребность излить душу бумаге, высказать все пережитое им за те короткие и бесконечно длинные два дня в городе у Копетдага. «Зачем? — думал он, выключив лампу и прижимая ладони к ноющим, словно запорошенным горячим песком глазам. — Кому и зачем это нужно знать? Тебе… Может быть, ей… А всем остальным до этого просто нет дела…» Но он снова включал настольную лампу, и опять писал, перечеркивал, рвал в клочья и все начинал сначала. А за открытым окном жил своей ночной жизнью огромный город, скопище железобетонных громад, прорезанное мерцающими реками улиц, с озерами площадей, тенистыми заводями парков и скверов. И в конце концов над городом занимался рассвет и по-журавлиному тревожно начинали перекликаться ранние трамваи, и откуда-то издалека доносился глухой, утробный гул первых поездов метрополитена…

В понедельник, придя на работу, он, как всегда, увидел на своем столе свежие газеты и одно-единственное письмо, предусмотрительно положенное секретаршей отдельно, чтобы он сразу же обратил на него внимание. Он машинально взял его, взглянул на обратный адрес и саркастически усмехнулся: письмо было от нее.

После всего письмо показалось ему кощунством, жестокой, бесчеловечной насмешкой. Он достал из ящика стола коробок, чиркнул спичкой и, не распечатывая, поджег его над пепельницей. Глядя, как корчатся черные, простроченные золотистыми искорками хлопья; он вдруг ощутил, как болезненно сжимается сердце, медленно опустился на стул, и в то неуловимо короткое мгновение, когда погас язычок пламени и над крохотным пепелищем взвилась струйка, голубовато-белесого дыма, внезапно вздрогнул от резкого телефонного звонка.

— Здравствуйте. — Голос был мужской, низкий, с бархатистыми оттенками. Где-то он уже слышал его. Где? — Простите, что беспокою. Дело к вам.

— Слушаю.

— Разговор не для телефона. Вы ко мне не могли бы приехать?

— Говорите яснее.

— Яснее? — Человек на другом конце провода вздохнул. — Что ж, постараюсь. Речь о Дадабековой. Она…

— Меня это не касается! — резко оборвал он.

— Вы уверены? — Человек помолчал. — А может быть…

— Нет.

— Ну что ж, я буду у вас минут через десять.

Он молча пожал плечами, словно собеседник был рядом, и положил трубку. «Кто бы это мог быть?» И вдруг он вспомнил: «Алтай», телефон на столике дежурной по этажу, ночной звонок из Ашхабада…

— Так, — подумал он вслух, доставая сигарету. — Забавно. Кто же из них ее муж? Этот или тот, крысомордый? А, да не все ли равно!

Он вдруг почувствовал опустошенность и безразличие, Закурил и подошел к окну. Внизу, в замкнутом с четырех сторон высокими кирпичными стенами дворе, садовник копался среди чахлых кустов роз. Он на минуту представил себя на его месте и даже ощутил пряный сладковатый аромат нагретых цветов и влажной земли. Это было бы здорово: никаких сложностей и треволнений, все предельно просто — ты, земля и розы, за которыми надо ухаживать. Размеренное, примитивно-мудрое бытие.

— К вам пришли, — сообщила секретарь, приоткрыв дверь.

Он кивнул и, проходя к столу, опустил сигарету в пепельницу. В кабинет вошел худощавый высокий мужчина в светло-зеленой навыпуск рубашке с короткими рукавами, джинсах и коричневых сандалетах.

— Здравствуйте. Аннаев моя фамилия, — представился вошедший.

Они обменялись рукопожатием. Ошибки быть не могло — это был тот самый ее «земляк», которого он видел в «Березках» и на Красной площади.

«Вот как? — Теперь он не знал, что и подумать. — Если это действительно ее муж, то как понимать все, что произошло в «Березках»? Флирт? На глазах у супруга? Чушь! Но тогда зачем он назвался ее мужем по телефону?»

Он внимательно вгляделся в лицо посетителя, словно надеясь прочесть ответ на мучившие его вопросы. Лицо было усталое, болезненного серовато-землистого оттенка. Массивный, с ямочкой, гладко выбритый подбородок. Резко очерченные губы. Большой с едва заметной горбинкой нос. Выразительные карие глаза под густыми бровями. Белая полоска бинта пересекала лоб.

«Лицо как лицо, — отметил он про себя, с удивлением обнаружив, что не испытывает к незнакомцу ни малейшей антипатии. — Что я в нем находил лошадиного?»

— Я вас слушаю, — и, спохватившись: — Да вы садитесь.

— Благодарю. — Аннаев достал из кармана какой-то предмет, завернутый в газету, и положил на стол. — Дадабекова просила передать.

Что-то в голосе гостя заставило его насторожиться. Он неловко развернул бумагу, и на стол выпал серый замшевый котенок с оранжевыми глазами.

— Так… — Он машинально взял котенка со стола, посадил на ладонь, медленно сжал пальцы.

— Просила передать еще что-нибудь?

Он сознательно не произнес слова «она», ощущая, как опустошенность и тупое безразличие овладевают им все больше и больше.

Собеседник посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

— Вы что, серьезно?

— О чем? — тупо спросил он.

— Как «о чем»? — вспыхнул тот, но тут же взял себя в руки. — Это у вас свежие газеты?

— За воскресенье.

Аннаев рывком подвинул к себе стопку газет, раскрыл «Известия», скользнул взглядом по первой полосе и положил газету на стол.

— Прочтите вот это.

Холодея от недоброго предчувствия, он пробежал глазами: «О предотвращении попытки угона…» Строчки рябили, двоились, расплывались в неразборчивые волнистые полосы. Он опустил газету на стол и крепко зажмурил глаза. Потом перевел дыхание и медленно, с обреченностью человека, до конца познавшего глубину и фатальную непоправимость свершившегося, прочел:

— Скончалась, — шепотом повторил он. — Скончалась.

Безликое, холодно-равнодушное слово, и за ним — трагически оборвавшаяся жизнь. Ее жизнь.

Он продолжал машинально смотреть на газетный лист, потом медленно поднял голову.

— Когда… — У него перехватило горло, и он закашлялся. — Когда это произошло?

Лица он не видел, только белую полоску бинта.

— Четыре дня назад.

Аннаев глядел на него в упор, и в глазах его была настороженность и недоверие.

— Вы что, в самом деле ничего не знаете?

Он пожал плечами.

— Только то, что она считала необходимым сказать.

— Ну, а все-таки?

— Сказала, что Приходько — ее муж.

— И вы поверили?

— А что еще оставалось делать?

— Драться, черт бы все побрал! — взорвался Аннаев. — Когда женщину любишь, за нее надо драться, а не распускать сопли!

— Может быть, вы и правы, — согласился он. — Но для этого надо, чтобы любили и тебя.

— А она что, не любила? Какие вам нужны доказательства?

— Вы правы, — устало повторил он. — Надо быть идиотом, чтобы не отличить правду от лжи.

— «Лжи»?! — У Аннаева сухо блеснули глаза. — Не было никакой лжи! Вы что и теперь не понимаете, зачем она вам это сказала? Из-за вас могла сорваться вся операция. Вот она и вывела вас из игры единственным в данной ситуации способом. Вы должны были ее понять. А вы ударились в амбицию.

«Аннаев прав. — Он почувствовал, как слезы бессилия подступают к горлу. — Я должен был ее понять. Возможно, тогда все сложилось бы по-другому».

— Я ее уговаривал задержать вас телеграммой. — Аннаев словно читал его мысли. — Ни в какую не согласилась: «Ничего ты, Клыч, не понимаешь. Я этого человека, может быть, всю жизнь ждала. Не могу рисковать!»

— И рискнула жизнью, — хрипло выдавил он.

— Да. — Аннаев закурил. — Уж кто-кто, а она знала, на что идет. Это ведь ее была идея, как на Приходько выйти. «Стану востоковедом, собирательницей рукописей, активисткой общества книголюбов. Должен клюнуть».

— Объясните мне только одно, — попросил он. — Как она оказалась в его квартире?

— Из-за вас.

— Из-за меня?!

— Да. Приходько увидел вас вдвоем возле гостиницы. И сразу насторожился.

— И позвонил мне в номер.

— Нет. Сначала Халиде. Сказал, что уезжает, и потребовал, чтобы она принесла рукописи. А уже потом позвонил вам.

— Пригласить на кружку пива.

Аннаев кивнул.

— Дорого бы вам обошлась эта кружка пива!

Халида принесла две копии. Сказала, что может достать подлинники в Ташкенте и Ереване.

Когда вы позвонили, Приходько просматривал копию рукописи. Бросил, не поднимая головы: «Скажите, нет дома». Потом поинтересовался, кто звонил. «Какой-то мужчина», — ответила она. — «Ваш знакомый?» — «Нет. Мне показалось».

И тогда он предложил ей лететь утренним рейсом в Ташкент, а оттуда в Ереван.

Аннаев взглянул на часы и поднялся.

— Мне пора. Что было до Ташкента, вы знаете. А по пути в Ереван, когда летели над Каспием, Приходько встал и шагнул к пилотской кабине. Я загородил дверь. Приходько выхватил пистолет, но Халида ударила его по руке. Он промахнулся, и сразу же выстрелил в нее. И тут мы его скрутили…

Она еще минут пятнадцать жила. Успела сказать, что послала вам письмо. «Он поймет и все простит» — это ее последние слова…

Аннаев с силой провел ладонью по лицу, встал и протянул руку.

— Прощайте. Через полчаса мой самолет.

Он тоже поднялся, их ладони сомкнулись в рукопожатии. Несколько секунд оба молчали, двое одиноких мужчин в пустоватом прокуренном кабинете.

— Когда похороны?

— Ее уже похоронили. В Ашхабаде. Рядом с могилой отца. Прощайте.

После ухода Аннаева он вернулся к столу, тяжело опустился на стул.

В раскрытые окна кричала, звенела, скрежетала разгоряченная зноем улица. Медленно, словно преодолевая неимоверную тяжесть, он поднял руки, уткнулся в ладони лицом и замер, безучастный ко всему на свете, кроме заполнившей все его существо невыносимой гложущей боли. Из небытия, из сумеречных далей памяти возникло ее лицо — осунувшееся, чуть скуластое, бесконечно усталое и родное. Губы ее беззвучно шевельнулись, она произнесла какую-то фразу.

— Громче, — попросил он хриплым, прерывающимся голосом, понимая, что сходит с ума, и исступленно веря в невозможное. И невозможное совершилось.

— Я люблю тебя, — произнесла она со щемящей душу нежностью. — Ты единственный человек, которого я люблю. Прости, что я причинила тебе боль.

— О чем ты говоришь…

— Я видела, как ты мучаешься, как тебя гложут сомнения. Я должна была сказать тебе всю правду. И не могла, не имела права сказать. Пойми меня.

— Я понимаю, — прошептал он. — Ох, как я теперь тебя понимаю!

— Не казнись. Ты не виноват ни в чем. Наверное, так должно было случиться. Может быть, это даже к лучшему…

— Нет! — закричал он. — Слышишь? Нет!! Нет!!!

Встревоженная секретарша заглянула в комнату, недоуменно пожала плечами и молча прикрыла дверь. А он продолжал неподвижно сидеть все в той же неудобной позе, низко склонившись над пепельницей, в которой сиротливо стыла невесомая, готовая рассыпаться от малейшего дуновения, горстка пепла — все, что осталось от ее единственного, так и не прочитанного им письма.