Семь сувениров

7

Дома после ужина Краснов решил обратиться к двум документам, найденным в квартире на Ждановской набережной. Он сел на диван и достал то письмо, что взял со стола в кабинете писателя. Кот лежал напротив в кресле. Притворялся спящим. Из включенного телевизора долетали крики протестующей толпы, Николай не всматривался, протестующая толпа последних лет заполонила улицы и площади городов всего мира. Сложно было сразу понять, о какой стране идет речь, да и по какому собственно поводу снова протестуют. Краснов пытался сосредоточиться, он посмотрел на письмо и сразу обратил внимание на то, что почерк на конверте не имел ничего общего с почерком Константина Волкова, который был автором самого письма, лежавшего внутри конверта. Обратного адреса не было. Видимо, кто-то неизвестный прислал Вениамину это письмо. Из телевизора полились звуки выстрелов. На толпу пошла стена полиции, с ног до головы закованная в латы, чем-то напоминающие рыцарское обмундирование. Николай нажал на кнопку пульта. Изображение погасло в тот самый момент, когда море толпы и стена новых рыцарей вот-вот должны были схлестнуться. Николай раскрыл письмо и начал читать.

«Довожу до вашего сведения, что ассистент кафедры русской литературы Веселов Анатолий Сергеевич, аспирант доцента той же кафедры, Леонидова Виктора Николаевича, на проводимых им семинарах осуществляет подрывную агитационную работу среди студентов. Он пропагандирует творчество таких чуждых нашему обществу и нашей идеологии поэтов, как Есенин, Мандельштам, Рубцов, Цветаева, Гумилев…обращается к зарубежным представителям упаднической культуры – Бодлеру, По, Рембо, Гюисмансу, Верлену… Все это (в неразумных мерах, в неадаптированной версии, так сказать) может пагубно повлиять на мировоззрение наших студентов, разложить их сознание, поколебать их веру в заветы тех, кто стоял у руля в период создания нашего государства. В творчестве многих перечисленных выше поэтов нередко можно встретить рассуждения о наркотиках, алкоголе, свободных форм любви. Так что, агитация Веселова имеет совершенно определенную, разрушительную цель.

Прошу принять срочные и совершенно определенные меры в отношении аспиранта и ассистента Веселова, а также сделать предупреждение его руководителю, среди аспирантов и учеников которого нередко встречаются молодые ученые со склонностями, близкими Веселову…» Письмо было датировано пятнадцатым декабря 1960 года.

Краснов положил письмо на колени, закрыл глаза и представил себе лицо Константина Волкова. Он никогда не встречался с ним вживую, но видел его на фотографиях и несколько раз говорил с ним по телефону. Голос Константина Семеновича соединился в воображении Николая с его портретом. Пожилой профессор казался ему человеком добрым, веселым, доброжелательным… интеллигентным. Более того, он сам читал его монографии о Цветаевой, Гумилеве, Ахматовой…, изданных в 2000-х годах. Николай был не в силах представить, что этот человек мог достать лист бумаги, запереть дверь своего кабинета и в тишине спящего дома писать подобную анонимку… не мог называть Цветаеву и Бодлера поэтами, способными навредить советскому обществу… Но факт оставался фактом. Это был его почерк. Это он написал бумагу то ли в обком партии, то ли в институтскую парторганизацию. Скорее всего, участь этого аспиранта Веселова была совсем невеселой. Да и его руководителю наверняка досталось. Краснову захотелось узнать поподробнее об этих людях. Он достал блокнот, записал имена и фамилии.

Затем он развернул ту стопку бумаг, которая выпала из «Москва – Петушки». Он прочитал в квартире писателя только первый лист, а там было еще страниц семь-восемь. Почти все эти листы, датированные 1936 и 1937 годами, были испещрены каллиграфическим почерком Семена Волкова. Обращался он в основном к некоему Михаилу Ивановичу Пугачеву, который, совершенно очевидно, не разделял рвения комиссара по культуре. Его два ответных письма тоже были вложены в эту стопку. Из писем Краснов понял, что Михаил Иванович занимал высокую должность в Комитете по делам искусств и был непосредственным начальником Волкова-старшего. Видимо, Пугачев был из интеллигенции – до революции студент или даже преподаватель одного из университетов или институтов Санкт-Петербурга – историк или искусствовед. В каждом ответном письме он настоятельно просил Волкова не принимать скоропалительных решений и не заниматься самодеятельностью. Многие церкви, которые он сносил, руководствуясь субъективным заключением, представляли собой редчайшие памятники русского зодчества и должны были сохраниться ради истории, ради будущего, ради развития в советском человеке чувства прекрасного.

Волков возражал, утверждая, что достойные внимания памятники архитектуры он оставляет для потомков, а сносит лишь то, что можно назвать типизированными постройками. Кроме того, снова и снова доказывал благотворное влияние эстетики безобразного на нового человека, человека советской эпохи.

Последнее из писем было адресовано Волковым уже в Москву, в Кремль. Это была жалоба на Пугачева – на его стремление сохранить любой ценой памятники православной и другой культовой архитектуры. Волков обвинял Пугачева в скрытом сочувствии религии, в желании сохранять старые, дореволюционные ценности. Пугачев, мол, специально пробрался на самый верх, чтобы осуществлять подрывную деятельность и помогать врагам Советской России. Даже намекнул на переписку Пугачева с каким-то искусствоведом из Нью-Йорка… На самой последней странице, уже почерком Вениамина Волкова, была сделана небольшая приписка. Михаил Иванович Пугачев был арестован в ноябре 1937 года, расстрелян в феврале 1938 года. Жена и двое детей Пугачева были репрессированы, вернулись в Ленинград в конце 1957 года.

Николай положил все бумаги и письма в рюкзак. Затем он включил видео и стал пересматривать отснятый материал с Василисой и несколькими писателями из Союза литераторов Санкт-Петербурга, а также, фрагментами, старое видео с Волковым 1980–90-х гг. Вот он в каком-то Доме творчества писателей, где-то в Крыму или в Сочи, дает интервью. Он еще на видео достаточно молодой, худощавый, в одной руке сигарета, в другой – стакан с вином. Он говорил тихо, медленно, время от времени удивленно приподнимая правую бровь. На заднем фоне то и дело пробегала совсем еще юная Василиса. Он оглядывался, говорил ей что-то неразборчивое. В интервью обсуждалась экранизацию романа «Прыжок в пустоту». Репортер все допытывался и допытывался, кого же Волков обвиняет? Волков, как всегда, отвечал: «Читайте роман. Там все написано». Затем, это уже были кадры последних лет СССР, он в буфете Союза писателей произносил речь на юбилее журналиста и писателя Рыкова. Рыкова сбила машина в 1992 году. Говорили, что не просто так сбила, а после ряда статей, критикующих политические и экономические перемены в государстве. А вот, на одном из последних кадров, Волкова снимали для какого-то документального фильма – он шел вдоль набережной Фонтанки, уходил куда-то вдаль, долго-долго, пока не исчезал совсем.

Краснов не мог понять, почему, в связи с чем это возникало, но весь вечер в его памяти всплывали – то короткими вспышками, то большими яркими кусками – кадры из его собственной школьной жизни. И не просто какие-то отрывочные, сумбурные, а все на одну и ту же тему. А именно о Ленине… Сначала припоминалась учительница младших классов, которая рассказывала о том, каким нужно быть октябренку, чтобы стать пионером. Что нужно-де прилежно учиться, быть опрятным, помогать старикам, собирать макулатуру, а еще вести пионерский дневник, в котором большая часть разделов была посвящена Ленину, его детству, памятникам, связанным с его личностью. Он вспоминал о значке октябренка, на котором маленький Ленин всегда ассоциировался у Николая с амурчиком, каких рисовали на картинах эпохи барокко или рококо. Только крылышек не хватало. Он также вспомнил скандал, разразившийся после того, как на одной из страниц того самого Пионерского дневника он написал в рубрике «Законы юных пионеров»: «Пионер предан Родине, партии и моммунизму…», а в разделе «Какие памятные места, связанные с Лениным, тебе известны?» оставил следующую запись: «Дворец Владимира Ильича Ленина» (имелся в виду Мраморный дворец, который в те годы носил имя В. И. Ленина). Тут же в школу был вызван отец, была проведена разъяснительная работа, и – Николай это всегда чувствовал – до самого окончания школы к нему не прекращали присматриваться и прислушиваться пристальнее, чем ко всем остальным. Его старались провоцировать. Припоминали, что он сын известных родителей. Критиковали фильмы, в которых играла мать, и передачи, которые вел отец. И все это, как ни странно (Николай в этом не сомневался ни минуты), было связано с той ошибкой в Пионерском дневнике, было последствием той элементарной детской невнимательности. Да. Все школьные годы Николаю приходилось быть начеку.

Затем всплывал уже совсем другой образ Ленина. Это был Ленин периода после 1988 года. Все те же школьные учителя, а за ними и преподаватели в университете, словно забыли, что вождь революции еще совсем недавно был единственным светочем, единственным верховным божеством на коммунистическом Олимпе, его портрет – словно икона – парил над каждой доской, в каждом кабинете. Теперь же он, и всего соратники, превращались в убийц, чудовищ, кровопийц. Они, как вдруг оказалось, создали страшный мир на крови тех, кто еще совсем недавно все теми же учителями объявлялся «истязателями трудового народа» или «гиенами империализма». Николай помнил, как был сбит с толку, как не мог разобраться, кто был кем на самом деле? Родители об этом не говорили дома. Они в ту пору были заняты больше выяснением личных отношений. Помогали разбираться в этой удивительной метаморфозе Ленина программа «Взгляд» и некоторые другие телепередачи… Но все же… Настолько глубоко тогда многие зашли в тупик, что на пару лет был даже отменен итоговый и вступительный экзамены по истории.

Именно в этот вечер он почувствовал нечто подобное тому далекому ощущению, тот же привкус неопределенности. История самого Волкова и раздвоенности его восприятия (как некоего кантовского ноумена) были очень близки тому сумбуру, в который превратилась личность Ленина (а с ним и Троцкого, Сталина, Берии) в те смутные годы – между 1989 и 1992-м. Колебания Константина Волкова между отрицанием Гумилева и Цветаевой в советскую эпоху и посвящением этим же – «несуществующим» некогда – поэтам комплементарных статей в 2000-х годах – все это тоже вызывало в Николае те самые ассоциации с его терзаниями периода школы и университета. Он все думал – так где же правда? Где же правда? И виноват ли кто-нибудь в том, что вчера его преследовали за то, что завтра стало нормой? Или в принципе в этом не было ничьей вины? ибо настоящее как бы начисто стирало прошлое, при этом завтра, уже маячившее впереди, и в котором Ленин вот-вот и, глядишь, снова (при определенном развитии событий) мог занять свое прежнее место в истории, все опять переворачивало с ног на голову.