Семь миллионов сапфиров

Глава 5

Шли годы, а я так и не нашел себе настоящих, верных друзей, за исключением Тома Мьюзо, высокого итальянского парня с оспинками на лице. Наша дружба ограничивалась лишь приветственной болтовней и обсуждением погоды. Том был всегда добр ко мне, но даже ему я не мог полностью раскрыть свою душу. Переживания мучили меня, выворачивали наизнанку, превращаясь по ночам в невыносимые кошмары. Я слишком тосковал по семье. Все было чуждым и похожим на абсурдный сон.

Однажды я проснусь и увижу крошку Сью. Она будет сидеть на кухне в своем любимом желтом платье. Я нарежу из картона фигурки животных, и мы с мамой устроим театр теней. Медведь, белка, орел, леопард, енот, рыба, змея, бабочка. Мама повесит на стену простыню, а я закреплю в углу нашей детской фонарик. Театр теней готов! Крошка Сью будет показывать пальцем на парящую тень орла, заливаясь смехом. Мы с мамой разыграем целый спектакль. Я убаюкивал себя этим. Когда-нибудь это обязательно случится.

Самшир почти уничтожил меня, задавил своим равнодушием, но я открыл для себя нечто новое. Это произошло совершенно случайно. Однажды, вытирая пыль на чердаке корпуса, я нашел за вековыми одеялами паутин старую палитру акварели. Она была грязная, в хлопьях пыли; потрескавшиеся краски смешались между собой, но я заботливо промыл каждую кювету, промокнул ваткой, выдернутой из матраца, и увидел все великолепие радуги. Нужна была лишь кисть и бумага. Вместо специальной бумаги я использовал бланки, которые в изобилии скопились на столе дежурной, а кисточку сделал из пучка собственных волос и огрызка карандаша.

Вечером я увидел за забором худую лошадь, которая в одиночку ковыляла по заснеженной улице. Мне стало до боли жалко ее, и тогда в порыве сострадания я сотворил свой первый рисунок, который назвал «Хромая лошадь». Мне сразу представилось, как мама похвалила бы меня за него, ласково погладила по головке, и на душе моей стало тепло.

Я показал рисунок Тому, но он лишь пожал плечами и сказал что-то неискреннее. Наверное, он никогда меня не понимал. Том все больше превращался в фанатика Анализа, все чаще в его глазах появлялся нездоровый блеск, какой я замечал у отца, и к шестнадцати годам я перестал с ним общаться.

Сейчас рисунок выглядит смешным и несуразным, но так начался мой тайный путь в искусство, сопровождавшийся огромным риском быть пойманным: ведь это отнюдь не приветствовалось. Но я твердо решил, что стану художником в знак уважения к маме. Я стал посещать библиотеку, чтобы познакомиться с работами Леонардо да Винчи, портретами Рембрандта, мелодичными мазками Моне и природой Шишкина. Это было исцеление моего одиночества.

Дни тянулись медленно и тягуче, бесконечно похожие друг на друга; но один из них я не забуду никогда. Когда я достиг возраста шестнадцати лет, мне разрешили выходить за территорию детского дома. Город Самшир, ощерившийся сотнями труб, специализировался на добыче никеля. Но ничего интересного, кроме бесчисленных лозунгов, здесь не было. Я поневоле растерялся, глядя на пурпурные афиши и рекламные голограммы.

«Без А1 я не вырос бы Человеком!» – и рядом фотография какого-то франта с накрахмаленным воротничком. «Я стала уделять больше времени детям и любимому мужу», – и окольцованная золотом негритянка со спящим младенцем на руках. «А1 помог мне осмыслить самого себя», – печальный азиат, возносящий руки к небесам.

Самшир мог похвастаться разве что позеленевшей статуей Мерхэ у мертвого кирпичного фонтана да камерами, взиравшими на меня с каждого здания. Тысячи черных любопытных глазков на ножке-стебельке. Повсюду слонялись полицейские в серебристой форме, в предвкушении перекладывая дубинку из руки в руку. За кем они следили? За обезумевшими агнцами? Или же охраняли степенных долгожителей?

Одним осенним вечером я бродил по улочкам и наткнулся на старика, который в отчаянии кричал, что ему осталось жить три часа и двадцать семь минут. Ровно столько.

Я навсегда запомнил ту встречу.

Старик сидел на лавке, одетый в дорогую шелковую рубашку с прорехой на локте, а в руках непрерывно вертел обломок трости. Он казался похожим на затравленного волка, не сводящего глаз с устремленного на него дула винтовки. Когда я поравнялся с ним, он странно изогнулся и выпалил:

– Три часа, двадцать шесть минут! – и весь затрясся.

Я почувствовал себя неловко и ускорил шаг. Но что-то шевельнулось внутри меня, заставило резко остановиться и оглянуться. Я точно наступил на гвоздь. Лицо старика светилось молочной белизной. По нему было видно, что он уже не принадлежит этому миру. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, он – попеременно – то беззвучно смеялся, то всхлипывал и начинал плакать. Прохожие старались не замечать его, они посматривали искоса, ледяными взглядами, и лишь одна бойкая женщина бросила на ходу:

– Сумасшедший!

Мне стало жаль беднягу. Не успел я сделать и шага, как старик встрепенулся, сделал неестественное движение, схожее с ходом шахматного коня, рухнул ничком и начал рвать на голове волосы. Волосы пепельного цвета. Их пучки контрастно выделялись на фоне черного асфальта. Жуткое зрелище. Я подбежал к несчастному, поймав чей-то осуждающий взгляд.

– Тише-тише. Я помогу вам, – я старался говорить твердо.

От старика нестерпимо пахло мочой. Он сопротивлялся (скорее всего неосознанно), но мне удалось посадить его обратно на лавку.

– У вас есть Т-23?! – с какой-то безумной надеждой спросил он.

Тот самый препарат от страха. Я покачал головой.

– А вдруг… вдруг я выживу? – прошептал старик и застонал. – Вы знаете, сколько мне лет? Мне всего сорок девять.

Его била дрожь. С губ капала слюна. Вдруг он направил взгляд в сторону, точно в просвет между двух тополей. Будто увидел там что-то.

– Мари, моя Мари… Где ты? Обними папу. Моя девочка, ты слышишь меня? Мари!..

Я мог лишь утешить его, но мне стало страшно. По-настоящему страшно.

– Мари… моя принцесса. Не забирайте ее от меня!

Он звал свою дочь и рыдал, уткнувшись в мое плечо, пока под оглушительный вой сирен не прибыли санитары «Скорой помощи» и не облачили его в тугое белое одеяние. «Невинные цифры» свели его с ума.

Я видел, как увозят этого человека, и меня самого охватило отчаяние. Именно тогда в моей груди поселилось нечто отвратительное со скользкими щупальцами. «Три часа, двадцать шесть минут!» – кричал он. Бедняга был класса «А», неудивительно, что у него отобрали дочь. У меня непроизвольно сжались кулаки. Никто и никогда уже не вспомнит об этом человеке с тростью в руках! Он обречен. Как и все мы. Агнцы и бродяги. Воины и господа. Даже чопорные долгожители. Не было на Земле человека, который бы жил вечно.

Все эти годы я тайно презирал Анализ. Будто именно он разрушил мою семью. Будто именно он повинен в нашей трагедии. Я ненавидел бесконечные примеры о его величии, эти «агнец», «дата Х» и «восхвалим А1». Безумный мужчина выглядел как старик. Его силуэт постоянно маячил передо мной. Я не забыл, как он рвал на голове волосы, как истошно кричал и звал свою Мари. Кто захочет этого? Никто не застрахован от класса «А». Даже если мне отмерена пара лет, уж лучше умереть в состоянии Неведения, чем с ужасом ждать, пока смерть подбирается ближе и ближе. Так мне казалось.

Спустя год на мое имя пришло письмо. Письмо из родного города! Что-то невероятно теплое встрепенулось в моей душе, и я мигом разорвал конверт, обнаружив внутри лишь коротенькое нотариальное уведомление.

Вот это сюрприз! Адрес родительского дома. У меня ничего не было, и вдруг как гром среди ясного неба. Конечно же, я мечтал увидеть родной дом, хоть это и вызывало во мне болезненные отголоски. В этом городе я родился, с ним были связаны и другие – самые светлые – воспоминания. Наконец-то у меня будет крыша над головой. Я восстановлю дом, в саду посажу груши и вишни, а в гараже открою художественную мастерскую. Хорошие мечты.

Первые месяцы после письма мне снился один и тот же сон. Родительский дом. Он стоял высокий и прекрасный, несмотря на то что с фасада слезла белая краска, а окна и двери были заколочены крест-накрест. Сад зарос, но яблони наверняка могли плодоносить. Неистовствовал май. Дорожку к крыльцу поглотил густой колючий бурьян, и дом выглядывал из него гордым двухэтажным айсбергом. Уже набухли почки сиреней, готовые вот-вот взорваться ароматом весны.

В горле стоял комок. Балкон, входная дверь, выполненная аркой, витиеватое расположение эркеров – все вызывало острое чувство ностальгии. Захотелось вернуться в детство, услышать голос мамы и… даже отца. Поиграть с крошкой Сью в прятки. Здесь, у выломанной штакетины забора, ютилась ее песочница.

Нет, я обязательно должен остаться здесь, думал я. Отремонтировать фасад. Привести в порядок яблони… Но едва я отворял калитку, как сразу просыпался.

Скоро меня постигло жестокое разочарование. В нотариальное отделение требовалось явиться с паспортом, а его можно было получить только после процедуры Анализа. Других способов не существовало. Я с горечью узнал, что лишь полноценный гражданин Эйорхола вправе унаследовать недвижимость.

– Что же лучше? – спрашивает нас директор Самшира, наклонив вперед свое тощее, бескровное лицо. – Сбежать из Эйорхола и стать убогим старообрядцем или заглянуть в карты судьбы и грамотно распланировать жизнь? Решать вам. Но именно здесь вы станете по-настоящему успешными. Ни в одном уголке мира нет столь высокой продолжительности жизни. Вы боитесь получить класс «А»? Дорогие мои, каждый из нас рискует получить низший класс, но вероятность этого мала. Крайне мала. Согласитесь, ведь кто-то должен быть агнцем! Даже если так, это божья воля, и ей не нужно противиться. Высший класс – гарантия благополучной жизни. Это беспроцентные ипотеки, бесплатное обучение в университетах и другие льготы. Всем эйорхольцам без исключения гарантируется соцпакет и медицинское обеспечение. Я уж молчу про медкомиссии, которые мы проходим раз в три года. А вот уехать с острова – настоящий позор!

Все слушают, затаив дыхание. Директор – прекрасный оратор, он ловко «жонглирует» словами, и кажется, что даже самый закоренелый противник Анализа после часовой беседы с этим человеком пойдет на процедуру. Директор умеет убеждать, это стоит признать. Но я ему не верю. Чертов мошенник.

– В Анализе нет ничего страшного, – продолжает он. – Когда его делал я, мне тоже было восемнадцать лет. Я тоже боялся. Но потом ни капли не пожалел об этом. Кто-то скажет вам, что, получив результат, вы можете сойти с ума. Запомните на всю свою жизнь – а я желаю вам долгой и счастливой жизни! – что лишь неверующие становятся сумасшедшими. Верьте в себя. Верьте в Бога. Когда наступит дата Х, он будет первый, кого вы увидите. Так однажды сказал мудрейший Люциус Льетт.

Выпускники дружно хлопают. Синхронно. В один такт. Их лица самодовольны, их движения уверенны и точны, их решимость парадоксальна. Девяносто семь процентов из них смело идут на Анализ. Неумолимая статистика. Меня всегда поражала столь высокая цифра. Видимо, в школах над нами знатно трудились.

Мы – дрессированные дети. Мы сгораем от нетерпения скорее пройти процедуру. Сыграть в лотерею. Испытать себя. Мы не видим в Анализе ничего пугающего. Нас не смущает, что после процедуры уже нельзя будет уплыть с Эйорхола. Но мы и не хотим покидать остров, ведь за его пределами «процветает детоубийство и даже содомия». Здесь лучше. Безопасней. Все мы надеемся, что непременно отхватим себе высший класс, и повсюду цитируем несравненного Мерхэ: «Умереть – не страшнее, чем родиться». Но если мы и боимся, то прикрываем свой страх доспехами из юмора, переводя серьезные размышления в глупую шутку.

Том Мьюзо объявляет, что поедет делать А1 прямо на свои именины. Он даже не сомневается, что выпадет именно класс «Д». «Во мне кровь долгожителя!» – уверяет он всех, включая свою девушку, миниатюрную Грету. Так и выходит. Его запас времени просто громаден.

– Господи, это и есть счастье! – Он тараторит и чуть не лопается от восторга. – Анализ показал больше восьмидесяти лет.

– Расскажи нам, как все прошло? – спрашивает кто-то.

– Сначала я неделю проходил медкомиссию, – сияет Том. – Проверили сердце, почки и печень. Обследовали все. Здоров, как бык, говорят. И вот вчера захожу я в медицинский центр «А1 Эйорхол». Никого. Тихо и хорошо, никаких тебе очередей. Работают кондиционеры. Все вокруг белое, наверно, стерильное до безумия. Меня приглашают в просторный кабинет. Сажусь, закатываю до локтя рубашку. Небольшой укольчик. «Ваша кровь отправлена на Анализ, – говорит медсестра. – Ожидайте паспорт с результатом». Сюсюкает со мной, как с младенцем, а сама держит в руке корвалол. Немного покалывало сердце. Иногда так бывает после взятия крови. «Это связано с повышением давления из-за волнения во время процедуры», – щебечет медсестра.

Тома быстро окружает толпа. Слушок о новоиспеченном долгожителе успел разлететься по всему детскому дому, и вот уже кто-то хлопает Тома по плечу, а кто-то нервно покусывает губы, зеленея от зависти.

– Вечером принесли паспорт, – Том витает где-то в небесах. – Так вот. Я разворачиваю конверт и… Знаете, что я сделал? Я начал танцевать чечетку! Моя Грета смеется. Вот вам всем! Я утер нос каждому из вас, черт возьми! Обнимаю Грету. Она плачет: «Ты ненормальный, Том!» Ха-ха. Так-то! Я включаю музыку. Грохочет джаз (кажется, Синатра) – как раз то, что нужно. Никогда не испытывал ничего подобного… Конечно же, я предчувствовал, что будет «Д». Какие сомнения? Плевать, что запрещено говорить свой класс! Я с ранних лет знал, что стану долгожителем. «Чем ты будешь заниматься?» – спрашивает Грета. Дурочка моя милая. Мне выделят пособие для молодого долгожителя, и я открою свой ресторанчик мгновенной пиццы. Нет. Лучше куплю красный «Аэропорше». Тоже плохая идея. «Домик у озера», – говорит Грета. А что? Замечательно. Завтра сбегаю в церковь. Пастор благословит меня. Он спросит: «На что ты потратишь свои восемьдесят лет?» А я и не знаю, что ответить. Придется зайти в центр планирования жизни. Точно. Ничего позорного – все туда ходят. Даже агнцы. А знаешь, Грета, мне бы ни за что не выпал класс «А»! Я разве похож на сопляка? Богатырь, не иначе. Такие живут по целому веку. Я даже не боялся, что будет нечто другое. Профессор Лорк говорит, что Анализ – это лотерея. Моя дорогая, я сорвал джекпот, черт возьми! Так я кричал и ликовал. Грета тоже радовалась за меня. А потом мы весь вечер танцевали и пили вино урожая 2001 года.