Седьмой сын

7. Алтарь

Элвин ни капельки не испугался, когда увидел, что сверху падает балка. Не испугался он и тогда, когда она с грохотом ударилась об пол по обе стороны от него. Страх нахлынул, когда взрослые начали суетиться вокруг, как в День Вознесения, обнимать его и перешептываться, – да, вот это было страшно. Хотя взрослые часто совершают поступки без причины, просто так.

Как, например, папа, который вечером долго сидел у очага, изучая остатки расщепившегося полена, того самого, которое спружинило под весом кровельной балки и скинуло ее наземь. Попробовал бы кто-нибудь затащить в дом кучу грязных, ненужных щепок, когда мама была в своем обычном настроении. Но сегодня на нее тоже что-то нашло, она стала такой же ненормальной, как и папа, поэтому, когда отец ступил на порог, держа в руках охапку старых щепок, она, ни слова не говоря, нагнулась, скатала с пола ковер и убрала с его дороги.

И правильно. Обычно, когда у папы на лице появлялось такое выражение, лучше его не трогать – это понятно всем и каждому, кто хоть немного разбирается в законах жизни и намеревается прожить на земле подольше. Самыми везучими в семействе были Дэвид и Кальм – они могли укрыться в своих собственных домах на собственных участках земли, уже очищенных от леса, где их собственные жены приготовят им ужин. Они могут сами решать: жить как нормальные люди или сходить с ума. Остальным братьям и сестрам повезло меньше. Когда мама и папа начинали психовать, им приходилось вести себя соответственно. Девчонки прекращали вечные ссоры-драки, дружно накрывали на стол, после ужина без малейших пререканий мыли посуду. Нет и Нед, поев, сразу уходили на двор, где рубили дрова и доили корову. Они даже не перепихивались, как обычно, а о состязаниях кто кого поборет и речи быть не могло, что очень расстраивало Элвина-младшего, поскольку он мечтал, что когда-нибудь сразится с победителем, а не с побежденным. Вот где будет борьба, братьям-то уже по восемнадцать, это вам не малышня, с которой вынужден возюкаться Элвин. Мера в такие вечера просто сидел у очага, вытачивая новую большую ложку для маминого котелка. Сидел не поднимая взгляда – ждал, как и все остальные, когда папа наконец придет в себя и наорет на кого-нибудь.

Самим собой умудрялся оставаться только Кэлвин, трехлетний карапуз. Однако вся беда заключалась в том, что «быть самим собой» для него означало таскаться повсюду за Элвином-младшим как хвостик. Он никогда не подходил, чтобы поиграть с Элвином, не смел даже коснуться его или заговорить о чем-нибудь. Он просто был, держался в пределах видимости, но стоило Элвину поднять голову, как Кэлвин тут же отводил глаза или мышкой шмыгал за дверь, так что Элвин успевал заметить лишь белое пятно, мелькнувшее и пропавшее. Иногда, темными ночами, Элвин слышал тихое дыхание, по которому можно было понять, что Кэлвин не лежит в своей колыбельке, а стоит рядом с постелью Элвина и следит за ним. Но никто этого не замечал. Еще год назад Элвин бросался жаловаться на младшего брата. Как только он говорил: «Ма, Кэлли опять следит за мной», – мама тут же отвечала: «Эл-младший, он же не отвлекает тебя, не трогает, а если тебе не нравится, что он тихонько стоит рядом, тем хуже для тебя, потому что меня это полностью устраивает. О, если бы остальные мои дети – не будем перечислять поименно – вели себя так же тихо!» В общем, сегодня Кэлвин вел себя как обычно – единственный из всех. Остальные же опять стали как сумасшедшие.

Папа не отрывая глаз смотрел и смотрел на расщепленное бревно. То и дело он пытался сложить щепки так, как они были. Один раз он даже заговорил – очень тихо:

– Мера, ты уверен, что собрал все до щепки?

– Я принес все, что нашел, пап, – ответил Мера. – Метлой больше не собрать. Правда, можно было бы вылизать пол языком…

Мама, конечно, тоже слушала. Папа как-то заметил, что, пусть вокруг бушует гроза, девчонки моют тарелки, а все юноши разом рубят дрова, если мама как следует прислушается, то услышит, как белка пукает на дереве, что в полумиле от дома. Элвин-младший не раз гадал, что папа хотел этим сказать: может, мама знает больше колдовских штучек, чем показывает. Один раз он целый час просидел в лесу, затаившись меньше чем в трех ярдах от белки, но даже, как живот у нее бурчит, не услышал.

В общем, вечером мама была дома, поэтому вопрос папы, конечно, услышала. Услышала и ответ Меры, а поскольку в тот момент мама была такой же ненормальной, как и папа, то она сразу напустилась на сына, будто он упомянул имя Господне всуе.

– Ты следи за языком, молодой человек, потому что сам Господь поучал Моисея на горе: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». Ибо, говоря отцу необдуманные слова, ты сокращаешь жизнь свою на дни, на недели, даже на годы, а твоя душа, Мера, вовсе не настолько чиста – что ты будешь делать, если Спаситель прямо сейчас призовет тебя на Судный день?

Перспектива предстать перед Спасителем выглядела ничтожной по сравнению с маминым гневом. Мера даже спорить не стал, что, мол, вовсе он не корчил из себя умника и не хотел нагрубить, – только круглый дурак посмеет возразить маме, когда она уже вскипела. Он напустил на себя смиренный вид и принялся просить у нее прощения – конечно, не забыл он извиниться перед папой и испросить пощады у Господа. К тому времени, когда мама наконец отстала от него, бедный Мера успел извиниться перед всеми по меньшей мере полдюжины раз. В конце концов мама удовлетворенно фыркнула и вернулась к шитью.

Тут Мера посмотрел на Элвина-младшего и подмигнул ему.

– Я все вижу, – тут же отреагировала мама, – и если ты, Мера, не отправишься прямиком в ад, я подам прошение святому Петру, чтобы тебя туда спровадили.

– Да я б и сам подписался под этим прошением, – смиренно согласился Мера, кротко моргая ресницами, словно нашкодивший щенок, которому угрожает ботинок здорового мужчины.

– И правильно, – продолжала мама. – Причем подписываться тебе пришлось бы кровью, поскольку к тому времени, когда я с тобой здесь закончу, у тебя появится столько рубцов на одном месте, что десять клерков будут обеспечены на год запасом красных чернил.

Элвин-младший ничего не мог поделать с собой. Эта угроза рассмешила его до слез. И хоть он знал, что сейчас его жизнь находится в его же руках, он открыл рот, чтобы громко рассмеяться. Он знал, что, если он засмеется, мамин наперсток очень больно стукнет ему по голове, а может, она съездит ему по уху со всего размаху или ее маленькая пятка со всей мочи опустится на его голую ногу – однажды она проучила так Дэвида, когда он посмел заявить, что ей стоило бы научиться говорить «нет», прежде чем в доме будут сшиваться тринадцать голодных ртов, которых надо кормить.

Вопрос жизни и смерти. Намного страшнее, чем кровельная балка, которая, по сути дела, даже волоска на нем не тронула. Поэтому он сумел проглотить смешинку, прежде чем она вырвалась на волю, а поскольку рот все еще был открыт, он сказал первое, что пришло в голову:

– Мам, – сказал он, – Мера не сможет подписать прошение кровью, потому что будет мертв, а кровь у мертвых не течет.

Мама внимательно посмотрела на него и медленно, почти по слогам произнесла:

– Я скажу – потечет.

Вот тут-то все и началось. Элвин-младший громко расхохотался. И добрая половина девчонок присоединилась к нему. Это рассмешило Меру. Наконец и мама рассмеялась. Они заходились от смеха, пока слезы не потекли, после чего мама отправила всех, включая Элвина-младшего, наверх готовиться ко сну.

После такого веселья Элвин-младший еще больше расхрабрился, а по малости лет он не знал, что озорство до добра не доводит и иногда лучше сдерживаться. Случилось так, что Матильда, которой недавно исполнилось шестнадцать и которая корчила из себя настоящую леди, поднималась по лестнице прямо перед ним. Ходить за Матильдой было сущей пыткой: она ступала столь величаво, столь неспешно – ни дать ни взять дама из высшего общества. Мера не раз говорил, что лучше уж ходить следом за луной, она и то двигается быстрее. Таким образом, задняя часть Матильды маячила прямо перед лицом Эла-младшего: взад-вперед, влево-вправо. Он вспомнил, что говорил Мера о луне, потом сравнил зад Матильды с ночным светилом и пришел к выводу, что они одинаково круглые. Тогда-то он и начал гадать, а каково это – дотронуться до луны, будет ли она такой же твердой, как спинка жука, или мягкой и податливой, как слизняк. Но если шестилетнему пацану, у которого вдруг шило закололо в одном месте, приходит в голову подобная мысль, то не пройдет и половинки секунды, как его палец погрузится на два дюйма в нежную плоть.

Орать Матильда всегда была горазда.

Эл мог бы тут же схлопотать по лбу, если бы Нет и Нед не шли прямо за ним и не видели его проделку. Близнецы так расхохотались, что бедная Матильда разрыдалась во весь голос и бросилась вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки, – ну совсем не похожая на леди. Нет и Нед подняли Элвина под локти, так высоко, что у него аж голова закружилась, и под триумфальный гимн вознесли на второй этаж. Во всю глотку они распевали старую известную песню о святом Георгии, убивающем змия, только главным героем стал святой Элвин, а в том месте, где песня обычно рассказывала о том, как рыцарь ударил старого дракона тысячу раз и меч его не растаял в огне, слово «меч» было заменено на слово «палец». Даже Мера рассмеялся.

– Мерзкая, мерзкая песня! – закричала десятилетняя Мэри, которая стояла на страже у комнаты взрослых девочек.

– Да, вы лучше кончайте, – кивнул Мера, – а то мама услышит.

Элвин-младший так и не понял, почему маме не понравится эта славная песня, однако мальчишки и в самом деле никогда не пели ее, когда мать была поблизости. Близнецы быстро заткнулись и полезли по лестнице на чердак. В эту секунду дверь, ведущая в комнату взрослых девочек, с громким треском распахнулась, и оттуда высунулась Матильда с покрасневшими от рыданий глазами.

– Вы еще пожалеете! – проорала она.

– Ой, не надо, не надо, боюсь! – скрипуче запричитал Уонтнот.

Однако Элвин не засмеялся. Он вдруг вспомнил, что девчонки обычно сводили счеты не с кем-нибудь, а именно с ним. Кэлвин слишком мал, поэтому ему ничего не грозило, а близнецы уже превратились в здоровых парней, так что силенок у них хватало, тем более что они всегда ходили вместе. Поэтому когда сестры злились, свою смертельную злобу они предпочитали срывать на Элвине. Матильде было шестнадцать, Беатрисе – пятнадцать, Элизабет – четырнадцать, Энн – двенадцать, а Мэри – десять. Избрав Элвина жертвой, они измывались над ним всеми разрешенными Библией способами. Однажды, когда Элвин, доведенный до белого каления, набросился на девчонок с вилами, только сильные руки Меры удержали его от убийства. После этого случая Мера, вздохнув, заявил, что, наверное, мужчин в аде пытают, поселяя в одном доме с женщинами, которые вдвое больше и сильнее их. С тех пор Элвин все гадал, что же за грех он умудрился совершить еще до рождения, если Господь наложил на младенца настолько страшное проклятие.

Элвин зашел в маленькую комнату, которую делил с Кэлвином, сел на табуретку и стал ждать Матильду, которая непременно должна была прийти и убить его. А она все не приходила и не приходила, и тогда он понял, что она, вероятно, ждет, когда погасят свечи, чтобы никто не узнал, которая из сестер пробралась в комнату мальчиков и задушила Элвина. О Господи, да за последние два месяца он дал девчонкам столько поводов и причин, чтобы убить его на месте!.. Он начал гадать, задушат его набитой гусиным пухом подушкой Матильды – перед смертью он хоть пощупает, что это такое, а то раньше до этой святыни ему было строго-настрого запрещено дотрагиваться – или его жизнь оборвут ненаглядные ножницы Беатрисы, вонзившиеся прямо в сердце. Но вдруг случилось страшное: он осознал, что если через двадцать пять секунд не окажется в туалете, то сходит прямо в штаны.

Естественно, туалет успели занять до него. Элвин целых три минуты стоял снаружи, подпрыгивая и периодически взвывая, но оттуда упорно не хотели выходить. Тогда он решил, что там скорее всего сидит какая-нибудь из девчонок, – вот он, самый дьявольский план, который только можно измыслить: они просто не пустят его в туалет, прекрасно зная, что после темноты он до смерти боится ходить в лес один. О, какая ужасная месть! Нет ничего страшнее описаться прилюдно – да он после этого в глаза не посмеет никому взглянуть, придется ему брать другое имя и бежать из дому, а все из-за чего – из-за какого-то тычка в попу?! Он задышал, как страдающий от запора бык, до того это было несправедливо и нечестно.

В конце концов он так разозлился, что уже не владел собой.

– Если ты сейчас не выйдешь, – выкрикнул он самую страшную из известных угрозу, – я наделаю прямо перед дверью, тогда-то ты попляшешь, вляпавшись прямо в мои дела!

Он подождал, но кто б там ни сидел, слов «Попробуй только, вылижешь мне ноги языком» не последовало. А поскольку это был обычный ответ на такое предупреждение, до Элвина наконец-то дошло: вовсе не обязательно, что туалет оккупировала одна из сестер. И уж конечно там не Мера и не кто-нибудь из близнецов. Следовательно, остаются два кандидата, причем один хуже другого. Эл так разозлился на себя, что со всей мочи стукнул кулаком по лбу, что, впрочем, не помогло. Папа наверняка начистит ему одно место, но если там сидит мама… Она будет отчитывать его не меньше часа – не особо приятная перспектива, – однако если у нее сейчас действительно дурное настроение, она напустит на себя этакую холодность и мягким, очень скорбным голосом проговорит: «Элвин-младший, я-то надеялась, что по крайней мере один из моих сыновей вырастет настоящим джентльменом, но теперь вижу, жизнь моя потрачена зря». После этих слов он чувствовал себя таким низким, таким презренным, что мог бы точно описать, как это – умереть не умерев.

Поэтому он чуть не вздохнул с облегчением, когда дверь открылась и на пороге появился папа, застегивающий брюки с мрачным выражением лица.

– Ну что, идти можно? Ни во что не вляпаюсь? – холодно осведомился он.

– Ага, – выдавил Элвин-младший.

– Что?

– Да, сэр.

– Уверен? А то здесь бродит какой-то дикий зверь, который считает, что нет ничего смешнее на свете, чем справить нужду под дверьми туалета. И вот что я тебе скажу: если я увижу такого зверя, то расставлю ловушку, которая в одну из ночей прищемит ему одно место. Придя утром, я его высвобожу, после чего заткну ему некую дырку и отпущу обратно, в леса, чтобы он там взорвался.

– Извини, пап.

Папа покачал головой и направился к дому, бросив напоследок:

– По-моему, у тебя что-то с мочевым пузырем, парень. То тебе никуда не нужно, то в следующую секунду ты готов жизнь отдать, чтобы в туалет попасть.

– Построил бы еще один туалет, все бы было нормально, – пробормотал Эл-младший.

Папа, однако, не услышал его слов, потому что на самом деле этот упрек вырвался у Элвина, только когда дверь туалета закрылась, а папа зашел в дом. Но и тогда Эл не посмел произнести подобное святотатство во весь голос.

Долго-долго Элвин полоскал руки под струей воды из насоса, потому что боялся кары сестер, ожидающей его в доме. Но потом он напугался еще сильнее, поскольку стоял он во дворе один, а вокруг была тьма-тьмущая. Люди поговаривали, что белый человек никогда не услышит пробирающегося по лесу краснокожего, а старшие братья Элвина любили посмеяться над ним, утверждая, что не стоит выходить во двор одному, особенно по ночам, поскольку в лесах сидят кровожадные краснокожие, сидят, наблюдают и поигрывают востреными томагавками, поджидая какого-нибудь белого, надеясь разжиться скальпом. Днем Элвин не верил в такие россказни, но этой ночью, стоя в темном дворе, с мокрыми, холодными руками, совершенно один, он почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок. Он мог поклясться, что видел краснокожего. Тот стоял прямо за его плечом, у свиного загона, и двигался так тихо, что свиньи не хрюкнули, а собаки не залаяли. Когда обнаружат окровавленное тело Элвина, с чьей головы будет снят скальп, окажется уже поздно. Какими бы плохими сестры ни были – а они были очень, очень плохими, – Элвин все же предпочитал их общество знакомству с томагавком краснокожего. От насоса до дома он летел не чуя под собою ног, ни разу не оглянувшись, чтобы проверить, есть там краснокожий или нет.

Но стоило двери захлопнуться, как страхи о бесшумных, невидимых краснокожих мгновенно испарились. Тишина затопила дом, что было весьма и весьма подозрительно. Девчонки не успокаивались до тех пор, пока папа не рявкнет на них по меньшей мере раза три. Поэтому наверх Элвин поднимался медленно и осторожно: поднявшись на очередную ступеньку, осматривался по сторонам, а за плечо оглянулся столько раз, что шея заныла. Путь в комнату был долог, к тому времени Элвин стольких страхов натерпелся, что теперь ему было все равно. Придумали там девчонки что-нибудь – пусть делают что хотят.

Однако они все не появлялись и не появлялись. Он обошел комнату со свечой в руке, заглянул под кровать, проверил углы – пусто. Кэлвин мирно сопел, сунув палец в рот. Это означало, что если они и побывали в комнате, то это произошло довольно давно. Он стал подумывать, может, на этот раз сестры решили оставить его в покое и подстроить что-нибудь близнецам. Когда девчонки станут хорошими и добрыми, перед ним откроется новая, сияющая всеми цветами радуги жизнь. Словно ангел спустится с неба и заберет его из этого ада.

Он как можно быстрее скинул с себя одежду, аккуратно сложил ее и положил на табуретку у кровати. Именно на табуретку, иначе утром его рубашка и штаны будут кишмя кишеть тараканами. Они могли забираться на что угодно и во что угодно, если это лежит на полу, но на кровати Элвина и Кэлвина и на табуретку ход им был запрещен. В ответ Элвин никогда не топтал их и не убивал. В результате комната Элвина стала объектом тараканьего паломничества, здесь жили все тараканы дома, но поскольку договор насекомые соблюдали, он и Кэлвин были единственными, кто не просыпался с криком, обнаружив посреди ночи, что по телу ползает какая-нибудь таракашка.

Элвин снял с деревянного колышка ночную рубашку и натянул на голову.

Что-то ужалило его под руку. Он вскрикнул от острой боли, пронзившей его. Что-то еще ужалило в плечо. Жалящие твари расселились по всей рубашке и, пока он сдирал ее с тела, искусали его с ног до головы. Наконец он сбросил сорочку и, оставшись голышом, принялся шлепать и тереть кожу, пытаясь прогнать напавших на него зловредных жучков.

Немного спустя он опомнился, наклонился и, ухватив ткань двумя пальцами, поднял рубашку. Никаких черных точек, которые бы торопливо убегали, он не заметил. Тогда он тряханул ее несколько раз, надеясь, что жучки дождем посыплются на пол. Жучки не посыпались, но что-то упало. Блеснуло на секунду в свете свечи и с тихим звоном стукнуло по половицам.

Только тогда Элвин-младший услышал приглушенное хихиканье, доносящееся из соседней комнаты. Поймали они его, ох как поймали. Он сел на край кровати и принялся вытаскивать из ночной рубашки булавки, втыкая их в уголок подушки. Надо же, сестры так разозлились на него, что пошли на риск потерять одну из маминых стальных булавок, которыми она очень дорожила. Все сделали, лишь бы поквитаться. Ведь должен был, должен был догадаться. Девчонки понятия не имеют, что такое честный бой, не то что мальчишки. Когда во время шутливой драки сбиваешь кого-нибудь с ног, поверженный либо встает, либо ждет, пока ты навалишься на него, – все честь по чести: либо оба на ногах, либо оба на земле. Но из своего весьма болезненного опыта Элвин знал, что девчонки могут пнуть даже лежачего или навалиться на него всей стаей, лишь бы случай удобный представился. Во время драки их помыслы лишь об одном – как бы побыстрее эту драку закончить. Никакого интереса.

Вот как сегодня. Опять они поступили нечестно: он всего-навсего ткнул ее пальцем, а они в отместку искололи его с ног до головы булавками. Некоторые царапины даже кровоточили – так глубоко впились булавки в тело. А ведь у Матильды и синяка не проступит, хотя Элвину этого очень хотелось.

Нет, Элвин-младший никогда не отличался зловредностью. Он сидел на краешке постели и, скрипя зубами, вытаскивал из ночной рубашки булавки. Совершенно случайно его взгляд упал на тараканов, которые спешили по своим делам, пробираясь в щелях меж половицами. Ничего дурного он не хотел, просто подумал, а что будет, если все эти тараканы вдруг пожалуют в некую комнату по соседству, откуда до сих пор доносилось девичье хихиканье?

Он опустился на пол, поставил перед собой свечу и начал тихо нашептывать тараканам, прям как в тот день, когда он заключил с ними перемирие. Он рассказал им о мягких, гладких простынях и нежной, податливой коже, по которой они могут вдоволь побродить. Он подробно поведал им о сатиновой наволочке, в которой хранилась пуховая подушка Матильды. Но тараканам, такое впечатление, было наплевать на его искусительные слова. «Они ж голодны, – сообразил Элвин. – Их занимает только еда. И еще страх». Поэтому он принялся говорить им о еде, о самой вкусной, самой изысканной еде на свете, которую они когда-либо пробовали. Тараканы тут же навострили усы и подползли поближе, чтобы послушать повнимательнее, хотя ни один из них не посмел и лапой дотронуться до него, придерживаясь заключенного ранее договора. Еда, которой они так жаждали, находилась на мягкой розовой коже. Залежи еды, необъятные запасы. И никому ничего не угрожает, опасности ровным счетом никакой, надо просто сползать в соседнюю комнату и взять пищу с мягкой, розовой, гладкой, нежной кожи.

Несколько тараканов не выдержали и, не дослушав до конца, помчались к двери комнаты Элвина, исчезнув в щели под нею. За ними бросилась еще стайка, и еще одна. В конце концов собралось целое войско и дружными рядами замаршировало под дверь. Тараканы проникали в стенные щели, брели под половицами, их панцири блестели и переливались в свете свечи, а вперед их вел вечный, неутолимый голод. Они бесстрашно отправлялись в путь, поскольку Элвин сказал, что бояться нечего.

И десяти секунд не прошло, как он услышал из-за стенки первый вой. А через минуту в доме стоял такой рев, что, казалось, пожар начался. Девчонки визжали, парни орали, а тяжелые старые папины башмаки грохали об пол – папа прибежал на крики и теперь давил тараканов. Элвин был счастлив, как свинья в грязи.

Наконец шум в соседней комнате стал затихать. Через минуту-другую пожалуют сюда, чтобы проверить его и Кэлвина, поэтому Элвин задул свечу, прыгнул под простыни и шепотом крикнул тараканам прятаться. В коридоре за дверью послышались мамины шаги. В самый последний момент Элвин-младший вспомнил, что так и не надел ночную рубашку. Его рука змеей метнулась из-под простыни, ухватила рубашку за рукав и затащила в постель за какой-то миг до того, как открылась дверь. Он сосредоточился и постарался дышать легко, выдерживая равные промежутки между вдохами-выходами.

Вошли мама с папой, держа над головами по свече. Он услышал, как они откинули простыни Кэлвина, высматривая тараканов. Сейчас они откинут простыни с него… Как стыдно и позорно спать вот так, нагишом, без лоскутка, словно животное. Но девчонки, которые знали, что он не мог заснуть, весь истыканный булавками, испугались, что Элвин нажалуется на них маме и папе. Поэтому они быстренько выпроводили родителей из комнаты – те только и успели посветить свечой в лицо Элвину, чтобы проверить, спит мальчик или нет. Элвин сохранял спокойное выражение лица, веки его не дернулись. Свечу убрали, дверь тихонько затворилась.

Но он продолжал лежать без движения, и вскоре дверь снова приоткрылась. Он услышал топоток босых ножек по полу. Затем почувствовал дыхание Энн на лице и услышал ее шепот:

– Мы понятия не имеем, как тебе это удалось, Элвин-младший, но знаем, это ты наслал на нас тараканов.

Элвин притворился, будто ничего не слышит. Даже всхрапнул разок.

– Ты меня не надуришь, Элвин-младший. Сегодня ночью лучше забудь про сон, потому что если ты заснешь, то никогда не проснешься. Слышишь меня?

Из коридора донесся голос папы:

– А Энн куда подевалась?

«Она здесь, пап, и угрожает меня убить», – подумал Элвин. Но вслух, конечно, ничего не сказал. Она просто пыталась напугать его, не более.

– Мы притворимся, что это несчастный случай, – продолжала Энн. – С тобой постоянно что-нибудь случается, никто и не догадается, что на самом деле это мы тебя убили.

Элвином завладели сомнения. Похоже, она говорит правду. Он почти поверил ей.

– Мы вынесем твое тело и засунем его в дыру в туалете. Все подумают, что ты пошел облегчиться и случайно упал.

«А ведь это пройдет», – подумал Элвин. Энн умела выдумывать всякие дьявольские уловки, на это она была горазда. Лучше нее никто не мог тайком ущипнуть и оказаться за десять футов до того, как жертва завопит во весь голос. Вот почему ее ногти всегда были длинными и острыми – она специально ухаживала за ними. Сейчас Элвин чувствовал, как один из острых коготков тихонько царапает ему щеку.

Дверь широко открылась.

– Энн, – прошептала мама, – а ну выходи отсюда немедленно.

Ноготь убрался со щеки.

– Я хотела убедиться, что малыш Элвин в порядке.

Ее голые ноги зашлепали прочь из комнаты.

Вскоре все двери плотно закрылись, и Элвин услышал, как папины и мамины башмаки застучали вниз по лестнице.

По правде говоря, угрозы Энн должны были перепугать его до смерти, но страха он не ощущал. Он выиграл бой. Он представил себе тараканов, ползающих по девчонкам, и захихикал. Стоп, ну-ка, стоп. Он должен побороть приближающуюся смеховую истерику, должен дышать спокойно, как во сне. Его тело ходуном ходило от сдерживаемого смеха.

В комнате кто-то был.

Ни малейшего шороха, ни скрипа половиц… Открыв глаза, Элвин никого не увидел. Но он был твердо уверен, что в комнате кто-то есть. Через дверь не войти, проникнуть можно только через открытое окно. «Глупость какая, – сказал сам себе Элвин, – да здесь ни души нет». Тем не менее он затаился, смех мигом пропал, потому что он чувствовал, что кто-то стоит неподалеку. «Нет, кошмарный сон, вот и все. Меня так напугали воображаемые краснокожие, которые следили за мной, что до сих пор я не могу забыть об этом. Кроме того, Энн мне много приятного наговорила. Если я буду лежать с закрытыми глазами, все пройдет».

Сквозь веки Эл увидел розовый свет. В комнате что-то сияло. Ночь превратилась в день. Но во всем мире не было свечи, не то что свечи – лампы, которая могла бы светить так ярко. Эл открыл глаза, и его опасения обратились в настоящий ужас. Он увидел, что не зря боялся.

В ногах стоял человек, человек, сияющий так, словно был сотворен из солнечного света. Сияние, наполнившее комнату, исходило от его кожи, от его груди, где рубашка была порвана, от его лица и рук. В одной из рук человек сжимал нож, острый стальной нож. «Я сейчас умру», – подумал Эл. Все случилось так, как обещала Энн, только вряд ли его сестры могли вызвать это ужасное явление. Сияющий Человек пришел сам, это было ясно, и теперь намеревался убить нагрешившего Элвина-младшего. Элвин сам виноват, никто не натравливал этого человека.

Затем свет, исходящий от человека, будто бы пробился сквозь кожу Элвина и наполнил его изнутри, изгнав страх. Пусть у Сияющего Человека был в руках нож, пусть он проник в комнату не через дверь, но он вовсе не хотел причинить Элвину зло. Поэтому Элвин немного расслабился и поудобней устроился на кровати. Приподнявшись на руках, он оперся спиной о стену и принялся наблюдать за Сияющим Человеком, ожидая, что тот будет делать дальше.

Сияющий Человек поднес острое лезвие стального ножа к своей ладони – и резко провел им по коже. Элвин увидел, как из руки человека брызнула мерцающая пурпурная кровь, потекла по запястью, закапала с локтя на половицы. Однако и четырех капель не успело упасть, как явилось видение. Элвин увидел комнату сестер, он не раз бывал в ней, но теперь она показалась ему какой-то другой, необычной. Кровати уходили в небеса, а сестры превратились в великанш, поэтому, как он ни задирал голову, видны были лишь ступни и колени. Тут он понял, что смотрит на комнату глазами какого-то маленького существа. Глазами таракана. И он спешил, торопился, терзаемый голодом и не боящийся абсолютно ничего. Ведь когда он залезет на эти ноги, перед ним откроются бескрайние просторы еды, он получит любые кушанья, какие только пожелает. Поэтому он так спешил, карабкался, бежал, искал. Но еды не было, он ни крошки не нашел, зато появились огромные руки, которые смахнули его, как пушинку. Затем над ним нависла чудовищная гигантская ладонь, и он испытал невыносимую, кошмарную, сокрушительную агонию смерти.

Он испытал ее не один и не два раза – все начиналось сызнова, снова надежда на еду, уверенность, что ничего страшного не случится; после чего наступало разочарование – ни крошки, нет ни крошки, вообще ничего нет, – а разочарование в свою очередь сменялось ужасом, болью и смертью. Сотни маленьких доверчивых существ были преданы, раздавлены, размазаны, растерты в порошок.

Неожиданно для себя он проник в сознание таракана, который умудрился выжить, который удрал от жутких топчущих башмаков, пробрался под кроватями и скрылся в щели в стенке. Он сбежал из комнаты смерти, но обратно, на старое место, возвращаться не собирался, потому что там было больше небезопасно. Прежнюю безопасную комнату теперь переполняла ложь. Там жил предатель, лжец, убийца, который послал их на верную гибель. Только выражались эти чувства не словами. Слов и не могло быть, поскольку тараканий мозг слишком мал, слишком затуманен, чтобы создавать ясные мысли. Зато Эл знал нужные слова и умел думать, поэтому понял куда больше, чем спасшийся таракан. Он осознал, чему научились тараканы. Им пообещали нечто великое, они поверили, а потом все обернулось ложью. Да, смерть – ужасная штука, из комнаты пришлось спасаться бегством, но в другой комнате поселилось нечто более страшное, чем смерть, – там мир сошел с ума, там теперь могло произойти все на свете, там ничему нельзя верить, ибо все стало обманом. Ужаснейшее место. Самое страшное место во всем мире.

Видение оборвалось. Элвин сидел на кровати, руки прижаты к глазам, пальцы размазывали текущие по щекам слезы. «Им было больно, – молча плакал он, – им было больно, и эту боль причинил им я, я предал их. Вот почему пришел Сияющий Человек, он явился, чтобы показать мне это. Я заставил тараканов поверить, а потом обманул и послал на смерть. Я совершил убийство».

Нет, какое убийство! Раздавить таракана – разве это можно назвать убийством? Да никто на белом свете так не считает.

Но кому какое дело, как это называется? Сияющий Человек пришел, чтобы объяснить Элвину, что убийство всегда остается убийством, как его ни назови.

Вдруг Сияющий Человек пропал. Свет потух, а когда Эл открыл глаза, в комнате никого не осталось, кроме крепко спящего Кэлли. Слишком поздно, чтобы просить прощения. В отчаянии Эл-младший закрыл глаза и снова разрыдался.

Сколько прошло времени? Несколько секунд? Или Элвин задремал и не заметил, как пролетели часы? Хотя неважно – свет опять вернулся. Снова он проник в его тело, пронзив до самого сердца, шепча ему, успокаивая. Элвин вновь открыл глаза и взглянул в лицо Сияющего Человека, ожидая, что тот заговорит. Когда тот ничего не сказал, Элвин подумал, что говорить нужно ему, поэтому начал давить из себя слова, слова, которые не могли выразить чувств, которые бушевали в его душе.

– Извините, я больше никогда не буду, я…

Он мямлил, что-то лепетал, но не слышал себя – настолько был расстроен. Однако свет на секунду стал ярче, и он почувствовал, как в его голове возник вопрос. Не было произнесено ни слова, но он понял: Сияющий Человек спрашивает, в чем именно раскаивается Элвин.

Задумавшись, Элвин сообразил, что сам не знает, в чем виноват. Здесь дело было не в убийстве – можно умереть от голода, если не убивать свиней, да и когда хорек убивает себе на ужин мышку, разве можно назвать это убийством?

Тут свет снова подтолкнул его, и ему явилось еще одно видение. Только на этот раз в тельце таракана он не переселялся. Он увидел краснокожего человека, вставшего на колени перед оленем, призывая того прийти и умереть. И олень, весь дрожа, пришел, его большие глаза дрожали от страха. Он знал, что идет на верную смерть. Краснокожий выпустил стрелу, и, воткнувшись в бок животного, она затрепетала. Ноги оленя подогнулись. Он упал. И Элвин понял, что в этом убийстве греха не было, потому что смерть и убийство – всего лишь часть жизни. Краснокожий поступил правильно, так же правильно поступил олень – человек и животное следовали законам природы.

Но если причина крылась не в смерти тараканов, то где ж тогда? В силе, которой он обладал? Он имел дар управлять животными, которые шли туда, куда он пожелает, он мог управляться с деревом, разделяя его там, где оно ломалось легче всего. Он понимал, как устроено все на земле, и следовал этим законам. Этот дар оказался очень полезным по хозяйству. К примеру, Элвин мог сложить две половинки сломанной рукояти мотыги и без клея соединить их так крепко, что инструмент служил вечно. То же самое он мог проделать с двумя кусочками порванной кожи – ему вовсе не обязательно было сшивать их; а когда он завязывал узел на нитке или веревке, никакая сила на свете не могла развязать его. Свой дар он использовал и в общении с тараканами. Он дал им понять, как должно быть, и они поступили согласно его желаниям. Значит, грех заключен в его даре?

Сияющий Человек услышал вопрос до того, как Элвин успел сформулировать его. Последовала вспышка света, за которой явилось еще одно видение. Он увидел себя самого, прижавшего руки к камню, который таял, как масло, под его ладонями. Камень изначально возник таким, каким пожелал его увидеть Элвин, – отделился от горного склона, гладкий и ровный, и скатился вниз, совершенный шар, идеально ровная сфера, которая вдруг принялась расти, пока не приняла вид огромного мира, созданного руками маленького мальчика. На нем появились деревья, пробилась трава, по нему, внутри его, над ним побежали, запрыгали, залетали, заплавали, заползали всевозможные животные. То был каменный шарик, сотворенный Элвином. И эта сила, правильно использованная, не ужасала, а приводила в восхищенный трепет.

Но если убийство и мой дар тут ни при чем, что же я сделал не так?

В этот раз Сияющий Человек ничего ему не показал. В этот раз Элвин не увидел вспышки света и видение ему не явилось. Ответ возник сам собой, но пришел не от Сияющего Человека – поднялся из глубин самого Элвина. Не видеть собственного проступка – что может быть глупее? Так думал он, когда глаза его прояснились и все встало на свои места.

Дело было не в погибших тараканах и не в том, что он отправил насекомых на бойню. Его вина заключалась в том, что он сделал это ради собственного удовольствия. Он сказал, что в соседней комнате их ждет нечто очень хорошее, а на самом деле все было не так, и выиграл от этого только Элвин. Он навредил сестрам, навредил – если это можно так назвать – тараканам, после чего принялся кататься со смеху по кровати, радуясь, что поквитался…

Сияющий Человек услышал мысли, пришедшие из сердца Элвина, и Эл-младший увидел, как из переливающегося глаза пришельца вырвался огонь и ударил его прямо в грудь. Он угадал. Он был прав.

И не сходя с места Элвин принес самую важную клятву в своей жизни. Он обладал даром и умел использовать его, но существовали правила – правила, которым он будет непреклонно следовать, даже если это убьет его.

– Я никогда не воспользуюсь своим даром ради собственной выгоды, – поклялся Элвин-младший.

И когда слова слетели с его губ, он почувствовал, как сердце охватил огонь, пылающий и жгущий изнутри.

Сияющий Человек снова исчез.

Элвин лег и забрался под одеяло, смертельно уставший от слез, но испытывающий поразительное облегчение. Он много бед натворил сегодня. Однако пока он будет следовать принесенной клятве, пока будет использовать свой дар на благо других людей, не обращая его себе в выгоду, ему нечего стыдиться. Голова закружилась, словно лихорадка внезапно отпустила, – а ведь все именно так и было, только что он исцелился от зла, которое зрело внутри него. Он вспомнил, как смеялся, послав на смерть живых существ ради собственного удовольствия, и опять устыдился, хотя теперь стыд лишь приглушенно отдавался в сердце, смягченный знанием, что такого больше никогда не случится.

Лежа на кровати, Элвин внезапно ощутил, как комната опять наполняется светом. Правда, теперь он исходил не от Сияющего Человека. Открыв глаза, Элвин осознал, что свет исходит от него. Руки сияли, и лицо, должно быть, испускало такой же свет, как тот, что мгновения назад исходил от Сияющего Человека. Он отбросил простыни и увидел, что тело мерцает настолько ослепительно, что даже глаза режет и хочется отвести взгляд, – впрочем, на самом деле ему хотелось смотреть и смотреть. «Это действительно я?» – подумал он.

«Нет, не я. Я так ярко сияю, потому что должен что-то сделать. Помочь кому-то, как помог мне Сияющий Человек. Я теперь тоже должен что-то сделать. Но кому может потребоваться моя помощь?»

Возле кровати вновь возник Сияющий Человек, но на этот раз тело его не светилось. Неожиданно Элвин-младший понял, что уже видел когда-то этого мужчину. То был Лолла-Воссики, одноглазый пьяница-краснокожий, который принял христианство несколько дней назад, – он и сейчас носил одежду белого человека, которую ему подарили, когда он покрестился. Внутри Элвина поселился свет, и сейчас он видел намного лучше, чем прежде. Он увидел, что вовсе не алкоголь убивает беднягу-краснокожего и не потеря глаза так калечит его. Какое-то очень темное, черное пятно зрело внутри его головы, напоминая зловредную опухоль.

Краснокожий ступил три шага и опустился на колени перед кроватью, так что его лицо оказалось прямо перед глазами Элвина. «Что тебе нужно от меня? Что я должен сделать?»

В первый раз человек открыл глаза и заговорил:

– Расставь все по своим местам. Верни целостность.

Прошла целая секунда, прежде чем до Эла-младшего дошло, что тот говорит на родном языке, – насколько он помнил, краснокожий происходил из племени июни, именно так говорили взрослые во время его крещения. Но все же Эл понимал его ничуть не хуже, как если бы тот говорил на языке лорда-протектора, на английском. Верни целостность…

Ведь у Элвина был дар. Он умел творить, мог управлять, следуя законам, заключенным внутри предметов. Вся беда в том, что он не до конца понимал, каким образом это у него получается, и уж точно не знал, как исправить нечто живое.

Впрочем, может быть, ему и не нужно ничего понимать. Может, достаточно лишь действовать. Поэтому он поднял руку, осторожно протянул ее и дотронулся до щеки Лоллы-Воссики, прямо под выбитым глазом. Нет, неверно. Он положил палец на мертвое веко, под которым когда-то находился глаз краснокожего. «Да, – подумал он. – Стань цельным».

Воздух затрещал. Посыпались искры. От неожиданности Эл вскрикнул и отдернул руку.

Комната погрузилась в ночную тьму. Только лунный свет продолжал пробиваться в окно. Не осталось ни лучика былого сияющего великолепия. Как будто Элвин неожиданно очнулся от сна, самого странного и правдоподобного сна, который он когда-либо видел.

Потребовалось не меньше минуты, чтобы привыкнуть к вернувшейся тьме и снова начать что-то различать. Нет, это был не сон. Потому что рядом по-прежнему находился краснокожий, когда-то представший перед Элвином в обличий Сияющего Человека. Вряд ли можно назвать сном краснокожего человека, склонившегося над твоей постелью; из одного, здорового глаза его катятся слезы, а другой глаз, до которого ты дотронулся…

Веко было мертво, закрывая пустую глазницу. Глаз не исцелился.

– Не получилось, – прошептал Элвин. – Прости меня.

С новой силой вспыхнул стыд: Сияющий Человек спас его от зла, гнездящегося внутри, а он даже отблагодарить его не может. Но краснокожий не произнес ни слова упрека. Вместо этого он потянулся к Элвину, взял его голые плечи большими сильными руками и крепко прижал к себе, поцеловав в лоб, нежно и сильно, как отец – сына, как брат – брата, как друг – друга за день до смерти. Этот поцелуй и все, что в него было вложено, – надежда, всепрощение, любовь… «Дай мне Бог не забыть все это», – молча взмолился Элвин.

Лолла-Воссики пружинисто подпрыгнул и выпрямился. Он стал гибким, как юноша, былая пьяная развалистость бесследно пропала. Изменился, он таки изменился, и внутри Элвина вновь зародилась надежда: может, он все-таки исцелил его, вернул на свое место нечто, скрывающееся глубоко внутри? Может, исцелил его от пристрастия к виски…

Но если и так, то это не Элвин сделал, а тот свет, что на время поселился в нем. Тот огонь, который согревал без пламени.

Краснокожий кинулся к окну, перепрыгнул через подоконник, мгновение повисел на руках и скрылся из виду. Элвин не слышал, как его ноги коснулись земли, – так бесшумно он упал на землю. Как кошка.

Сколько же прошло времени? Наверное, много часов. Наверное, скоро рассвет… Или пролетело всего несколько секунд с тех пор, как Энн нашептывала угрозы ему на ушко?

Какая разница. Элвину было не до сна: он никак не мог опомниться от того, что произошло мгновения назад. Почему этот краснокожий пришел к нему? Что означает тот свет, который наполнил Лоллу-Воссики и который позднее передался ему? Он не мог улежать в постели, столько чудесного случилось с ним. Поэтому он поднялся, побыстрее натянул ночную рубашку и выскользнул из комнаты.

Очутившись в коридоре, он услышал разговор, доносящийся снизу. Мама и папа еще не легли. Сначала он хотел было кинуться вниз и рассказать родителям, что ему пришлось пережить. Но потом прислушался к голосам. В них звучали гнев, страх, неуверенность. М-да, со своим рассказом лучше не лезть. Даже если б Элвин наверняка знал, что это не сон, что все произошло на самом деле, и тогда бы они отнеслись к случившемуся, как к сказке. Немного поразмыслив, он понял, что ничего внятного рассказать не сможет. Ну что он может сказать – что натравил тараканов на сестер? Опишет, как ткнул Матильду в попу, как девчонки насажали ему в рубашку булавок, как Энн потом шептала угрозы? Об этом тоже придется рассказать, хотя, казалось, с тех пор прошла вечность – месяцы, годы. И все это не имело значения – по сравнению с клятвой, которую он принес, и будущим, которое ждало его впереди. Однако мама с папой заинтересуются прежде всего первой частью.

Поэтому он на цыпочках пробежал по коридору и спустился по лестнице. Подобравшись поближе и спрятавшись за углом, он затаился и прислушался к спору родителей.

Спустя несколько минут он начисто позабыл об осторожности. И подполз еще ближе, чтобы разглядеть большую комнату. Отец сидел на полу, окруженный со всех сторон щепками. Элвин немало удивился тому, что папа все еще возится с этим мусором, – а ведь он успел подняться наверх, помог расправиться с нашествием тараканов, да и после этого сколько времени прошло! Сейчас он закрывал лицо руками. Мама, опустившись на колени, сидела прямо напротив него, а между ними были рядком выложены самые большие щепки.

– Он жив, Элвин, – сказала мама, – а остальное неважно.

Папа поднял голову и посмотрел на нее.

– В дерево просочилась вода. Она там замерзла и дала начало гниению, задолго до того как мы срубили ствол. И надо же как получилось: мы разрубили дерево именно так, что гнили не было видно. На самом же деле она затаилась, разделив бревно на три части, и ждала лишь веса кровельной балки. Это все вода.

– Вода, – повторила мать, но теперь в голосе ее прозвучала насмешка.

– В четырнадцатый раз вода пытается убить его.

– Дети постоянно попадают в какие-нибудь неприятности.

– Вспомни, как ты поскользнулась на мокром полу, когда держала его. Помнишь, как Дэвид случайно опрокинул котел с кипящей водой? Три раза мальчишка терялся в лесу, и находили его на берегу реки. А прошлой зимой, когда на Типпи-каноэ вдруг лед начал трескаться…

– Неужели ты думаешь, он один падает в воду?

– От той отравленной воды он потом кровью харкал. На лугу на него накинулся облепленный грязью бык…

– Грязью облепленный, тоже мне невидаль. Все знают, что быки обожают грязь и поэтому возятся в ней, как свиньи. Вода-то тут при чем?

Папа громко хлопнул рукой по полу. Словно в доме выстрелил кто, аж стены затряслись. Мама вздрогнула и первым делом оглянулась на лестницу, ведущую на второй этаж, где спали дети. Элвин-младший быстро ретировался и замер, ожидая гневного оклика, приказывающего ему немедленно возвращаться в постель. Но, должно быть, она не заметила ничего подозрительного, потому что оклика так и не последовало. Шагов, направляющихся в сторону Элвина, тоже не было слышно.

Когда он на цыпочках вернулся на прежнее место, они продолжали спорить, но уже на полтона ниже.

Папа понизил голос до шепота, но в глазах его сверкали гневные искорки:

– Случайность на случайности, и ты по-прежнему считаешь, что вода здесь ни при чем?! Интересно, кто из нас двоих свихнулся?

Мама, наоборот, хранила ледяное выражение лица. Элвин-младший прекрасно знал, что это означает: мама взбешена как никогда. Когда она пребывает в таком настроении, с ней лучше не связываться. Здесь речь идет не об оплеухах и не об отповедях длиной в час. Очень рассердившись, мама становится холодной и презрительно молчаливой, и любой ребенок, увидев ее такой, вскоре сам начинает желать смерти и адовых пыток, поскольку в аду и то теплее, чем под ледяным взглядом Веры Миллер.

Однако сейчас она не стала молчать, как обычно, но голос ее пробирал до костей:

– Сам Спаситель счел безопасным испить воды из самарянского колодезя 10.

– Да, но Иисус туда не падал, – возразил папа.

Элвин-младший вспомнил колодец и ведро, бесконечное падение в темноту. Спасла его веревка, зацепившаяся за ворот, – ведро резко дернулось и закачалось в каком-то дюйме от воды, в которой он бы непременно утонул. Говорили, что ему двух годиков не исполнилось, когда это случилось, но до сих пор ему снились по ночам камни, которыми были выложены внутренние стенки колодца, и быстро сгущающаяся тьма. В сновидениях колодец был глубиной миль в десять, не меньше, поэтому падал он туда целую вечность, прежде чем очнуться от кошмара.

– Прекрасно, Элвин Миллер, хочешь похвалиться, насколько хорошо ты знаешь Писание? Тогда вот тебе одна задачка.

Папа начал было протестовать, мол, он и не думал ничем хвалиться…

– Когда Господь был в пустыне, к нему явился дьявол и стал искушать броситься с храма, говоря, что если Он Сын Божий, то сам Господь ангелам Своим заповедает о Нем, и на руках понесут Его, да не преткнется Он о камень ногою 11.

– Замечательно, а вода к этому какое имеет отношение?

– Выходя замуж, я думала, у тебя хоть что-то в голове имеется. Похоже, я крупно обманулась.

Папино лицо густо побагровело:

– Ты меня дураком не обзывай, Вера. Я знаю то, что знаю, и…

– Элвин Миллер, у него есть ангел-хранитель. Кто-то его оберегает.

– Конечно, его оберегают ты и твои писания. Ты и твои ангелы.

– Тогда ты мне объясни, если его жизнь целых четырнадцать раз подвергалась опасности, почему из всех переделок он выходил целым и невредимым, без единой царапинки? Скольких шестилетних мальчишек ты встречал, которые бы за свою жизнь не разрезали себе руку или ногу, не переломали что-нибудь?

Лицо папы как-то странно перекосилось. Губы его двигались, как будто слова давались с огромным трудом:

– Говорю тебе, что-то желает ему смерти. Я знаю это.

– Не можешь ты ничего знать.

Папа заговорил еще медленнее, цедя сквозь зубы, словно каждая буква причиняла ему страшную боль:

– Я знаю.

Говорил он очень тихо, поэтому мама сразу перебила его, продолжая доказывать свое:

– Если и существует какой-нибудь дьявольский заговор с целью его убийства, – запомни, Элвин, это утверждаешь ты, не я, – то, должно быть, ему противостоят куда более могущественные небесные силы.

Внезапно папа снова заговорил как обычно, не испытывая никакого труда. Папа ушел от темы, которая причиняла ему боль, и Элвин-младший почувствовал, как сердце в груди куда-то ухнуло, словно он с горки скатился. Однако он понял, скорее почувствовал, что папа не сдался бы так легко, если бы против него не выступила какая-то действительно могучая сила. Папа был сильным мужчиной и никогда не праздновал труса. До сегодняшнего вечера Элвин ни разу не видел, чтобы папу побеждали, – поэтому напугался. Маленький Элвин давно догадался, кого обсуждают мама с папой, и пусть большая половина сказанного осталась для него загадкой, он заметил, что случилось, когда папа начал утверждать, что кто-то желает смерти Элвину-младшему. Когда папа попытался привести настоящие доказательства своим словам, объяснить, откуда он знает, неведомая сила заткнула ему рот.

К тому времени Элвин-младший осознал, что за сила препятствует папе. Она была противоположностью того яркого света, что наполнял сегодня ночью Элвина и Сияющего Человека. На свете существовало нечто, желающее, чтобы Элвин вырос сильным и хорошим мужчиной. Но в воздухе витала и другая сила, которая намеревалась погубить Элвина. Первая, добрая сила умела вызывать видения, она показала, в чем заключался его грех, и научила, как истребить в себе зло навсегда. Но зло обладало достаточным могуществом, чтобы заткнуть рот папе, самому лучшему и доброму человеку на земле. Вот почему Элвин испугался.

Поэтому, когда папа принялся отстаивать свою точку зрения, его седьмой сын знал, что вовсе не такие доказательства он собирался привести.

– Это не дьяволы и не ангелы, – произнес папа. – Скорее, элементы Вселенной. Неужели ты не видишь, что он ходячий вызов всей природе? В нем гнездится такая сила, которую ни ты, ни я и представить не можем. В нем столько силы, что какая-то часть природы не в состоянии вынести ее. И его способности настолько велики, что он защищает сам себя, даже не ведая об этом.

– Если в седьмом сыне седьмого сына таится подобное могущество, то где ж твоя сила, Элвин Мельник? Ты седьмой сын – это уже кое-что, однако я ни разу не замечала, чтобы ты с лозой воду искал или…

– Ты понятия не имеешь, что я могу…

– Зато знаю, чего не можешь. Не можешь поверить…

– Я поверю во что угодно, лишь бы это было правдой…

– И я знаю, что все мужчины деревни принимали участие в постройке прекрасной церкви, все, кроме тебя…

– Этот проповедник – круглый дурак…

– А ты никогда не думал, что, может быть, Господь использует твоего драгоценного седьмого сына, чтобы пробудить тебя и призвать к смирению?

– А, так вот в какого Господа ты веришь? Тебе по душе тот Бог, который не задумываясь утопит младенца, лишь бы его папа на молитву сходил?

– Господь спас твоего сына, и это знак его любви и сострадания…

– Его любовь и сострадание очень пригодились Вигору, когда того разодрало на куски дерево…

– Но в один прекрасный день терпению Господа придет конец…

– И тогда он убьет еще одного моего сына.

Она залепила ему пощечину. Элвин-младший видел все собственными глазами. Это была не одна из тех легких оплеух, которые она щедро раздавала направо и налево, когда дети начинали крутиться под ногами. Такой пощечиной можно снести пол-лица. Папа упал и распростерся на полу.

– Вот что я тебе скажу, Элвин Миллер. – Ее голос был обжигающе холоден.

– Если церковь будет закончена без твоего участия, ты мне больше не муж, а я тебе не жена.

Если вслед за этим последовали еще какие-то слова, их Элвин-младший их уже не слышал. Он лежал в постели и дрожал – о таких ужасах даже думать нельзя, не то что говорить вслух. За эту ночь он натерпелся многих страхов: боялся боли, боялся умереть, когда Энн нашептывала ему о смерти, а больше всего он испугался Сияющего Человека, когда тот явился, чтобы поведать о его грехе. Но здесь было совсем другое. Мама сказала папе, что больше не хочет жить с ним вместе, – это могло положить конец целой Вселенной. Элвин лежал в кровати, в его голове роилось множество мыслей. Мысли танцевали и прыгали так быстро, что он не мог сосредоточиться ни на одной, поэтому в конце концов ему не оставалось другого выхода, кроме как заснуть.

Проснувшись утром, он вспомнил события прошлой ночи и подумал, что все это, наверное, ему приснилось. Наверняка приснилось. Однако на полу, у подножия кровати, куда капала кровь Сияющего Человека, виднелись потеки. То был не сон. И спор родителей ему тоже не приснился.

После завтрака папа поймал Элвина за руку.

– Сегодня, Эл, ты будешь со мной, – сказал он.

По маминому лицу можно было ясно прочесть, что сказанное вчера остается в силе и сегодня.

– Я хочу помочь в церкви, – сказал Элвин-младший, – и кровельных балок я не боюсь.

– Сегодняшний день ты проведешь со мной. Поможешь мне кое-что построить. – Папа судорожно сглотнул и наконец отвернулся от мамы. – Церкви понадобится алтарь, и я подумал, что мы можем его выстругать. Он будет готов как раз к тому времени, как доделают крышу и стены. – Папа взглянул на маму и улыбнулся так, что у Элвина-младшего мурашки по спине побежали. – Ты как думаешь, понравится это проповеднику?

Первый ход остался за папой. Однако мама не относилась к тем людям, которые отступают, стоит противнику нанести меткий удар, – несмотря на малые годы, это было известно даже Элвину-младшему.

– И какая тебе от него будет помощь? – осведомилась мама. – Он же не плотник.

– У него верный глаз, – возразил папа. – Если он умеет обрабатывать кожу, значит, сможет вырезать на алтаре пару-другую крестов. Уверен, у него получится.

– В резьбе по дереву Мера куда опытнее его, – сказала мама.

– Тогда Элвин выжжет эти кресты. – Папа положил руку на голову Элвина-младшего. – Пускай сидит здесь весь день и читает Библию, но в церковь он ногой не ступит, пока там не будет вбит последний гвоздь.

Папиным голосом можно было слова в камне вырубать. Мама перевела глаза на Элвина-младшего, затем снова взглянула на Элвина-старшего. Наконец она отвернулась и стала укладывать в корзину еду, чтобы пообедать в церкви.

Элвин-младший вышел на улицу, где Мера запрягал лошадей, а Нет и Нед укладывали в повозку доски для церковной крыши.

– Ты что, снова собрался ловить балки? – поинтересовался Нед.

– Знаешь, а это идея. Мы можем сбрасывать тебе на голову бревна, а ты их будешь в доски рубить, – предложил Нет.

– Я не еду с вами, – вздохнул Элвин-младший.

Нет и Нед обменялись одинаковыми понимающими взглядами.

– Что ж, жаль, – пожал плечами Мера. – Но когда папа с мамой охладевают друг к другу, во всей Воббской долине начинает падать снег.

И он подмигнул Элвину-младшему точно так же, как прошлым вечером.

Это подмигивание навело Элвина на некоторые раздумья. У него был один вопрос, только он сильно сомневался, стоит ли об этом говорить. Он подошел поближе, чтобы остальные ничего не услышали. Мера разгадал намерения Элвина и присел на корточки у колеса телеги, чтобы выслушать, что Элвин хочет ему сказать.

– Мера, если мама верит в Бога, а папа – нет, откуда мне знать, кто из них прав?

– Мне кажется, папа тоже верит в Бога, – ответил Мера.

– А если не верит? Я вот что хочу спросить. Что мне делать, если мама говорит одно, а папа – другое?

Мера начал было что-то отвечать, но тут же замолк – Элвин увидел, как лицо его посерьезнело, значит, он собирается сказать нечто очень важное. Он скажет правду, а не отмахнется, прикрывшись ничего не значащими словами.

– Эл, если б я сам это знал. Иногда у меня создается впечатление, что вообще никто ничего не знает.

– Папа говорит, что знать – означает видеть глазами. А мама говорит, что знать – это чувствовать сердцем.

– А ты что скажешь?

– Что я скажу? Да мне всего шесть лет, Мера.

– А мне уже двадцать три, Элвин, я взрослый человек, а знаю не больше твоего. Думаю, ма и па тоже толком ничего не знают.

– Раз они сами не знают, то чего ж так злятся друг на друга?

– Ну, это семейная жизнь. Все время ты за что-то борешься, хотя на самом деле отстаиваешь вовсе не то, что думаешь.

– А что они на самом деле отстаивают?

Прямо на глазах у Элвина Мера снова изменился. Он было подумал сказать правду, но потом решил ничего не говорить. Он выпрямился и взъерошил Элвину волосы. Верный знак того, что взрослый собирается соврать, как всегда врут детям, будто те не достаточно надежны, чтобы им можно было доверить правду.

– По-моему, они спорят только затем, чтобы услышать голоса друг дружки.

Обычно Элвин молча проглатывал ложь, которой потчевали его взрослые, но на сей раз перед ним стоял Мера, его старший брат. Почему-то ему не хотелось, чтобы Мера лгал ему.

– Сколько мне лет должно исполниться, прежде чем ты будешь говорить со мной честно? – спросил Элвин.

В глазах Меры на секунду полыхнул гнев – люди не любят, когда их в лицо обзывают лжецами, – но затем он с пониманием усмехнулся:

– Столько, чтобы ты сам мог угадать ответ, – сказал он, – и столько, чтобы этот ответ еще мог принести тебе пользу.

– Так сколько же? – настаивал Элвин. – Я хочу, чтобы ты сказал мне правду, хочу, чтобы ты всегда говорил со мной честно и откровенно.

Мера снова опустился на корточки:

– Этого я не смогу, Эл, потому что подчас правда очень трудно дается. Иногда приходится растолковывать вещи, которые сам не знаешь как объяснить. А бывает и так, что ты должен самостоятельно найти ответ на свой вопрос, прожив собственную жизнь.

Элвин страшно разозлился и не счел нужным скрывать это.

– Не злись на меня, младший братик. Кое-что я не могу сказать тебе потому, что сам не знаю. Честно-честно, я не вру тебе. Так что давай договоримся следующим образом. Если я могу ответить, я отвечаю, если же нет, то говорю тебе об этом прямо. И никакого притворства.

Ни один взрослый еще не говорил с ним настолько честно – на глаза Элвина навернулись слезы.

– Ты сдержишь свое обещание, Мера.

– Сдержу – или умру. Можешь на меня рассчитывать.

– Знаешь, я этого никогда не забуду. – Элвин вспомнил клятву, которую дал Сияющему Человеку прошлой ночью. – Я тоже умею хранить обещания.

Мера рассмеялся, подтянул Элвина к себе и крепко прижал к плечу.

– Ты ничуть не лучше мамы, – проговорил он. – От тебя не отвяжешься.

– Ничего не могу поделать, – кивнул Элвин. – Но, Мера, если я начну доверять тебе, то как узнаю, когда нужно перестать верить?

– А ты не переставай, – сказал Мера.

В эту минуту к дому подъехал Кальм на своей старой кляче, на крыльцо вышла мама, держа в руках корзинку с обедом, и все, кто должен был ехать, уселись в телегу и покатили к церкви. Папа повел Элвина в сарай, и не успел он оглянуться, как уже помогал крепить доски, причем его работа выглядела ничуть не хуже папиной. По правде говоря, Эл работал даже лучше, потому что пользовался своим даром. Клятвы он не нарушал, алтарь предназначался всем, поэтому он мог скреплять дерево на века, чтобы оно никогда не разошлось в местах стыков. Элвин было подумал помочь папе и скрепить его доски так же, но, присмотревшись, понял, что у папы тоже имеется похожий дар. Его доски не прилегали друг к другу так плотно, чтобы составлять единое целое, как это получалось у Элвина, но они крепко держались, поэтому ничего переделывать не потребовалось.

Папа говорил очень мало. А ничего и не нужно было говорить. Они оба знали, что у Элвина-младшего есть дар связывать вещи друг с другом. К вечеру алтарь был собран и покрашен. Они оставили его сохнуть и побрели в дом. Рука папы твердо лежала на плече Элвина, они шли так спокойно и дружно, словно составляли две половинки одного тела, как будто рука папы росла прямо из шеи Элвина. Элвин чувствовал пульс в папиных пальцах, и этот пульс совпадал с ритмичными постукиваниями его собственной крови.

Когда они вошли, мама крутилась у очага. Заслышав их шаги, она обернулась и посмотрела на них.

– Ну как? – спросила она.

– Самый гладкий ящик, что я видел в жизни, – ответил Элвин-младший.

– А в церкви сегодня ничего не произошло, – сказала мама.

– Здесь тоже было все в порядке, – кивнул папа.

Элвин потом долго гадал, и почему это ему показалось, будто мамины слова означали: «Я никуда не уйду», а папины – «Никогда, никогда не покидай меня». Однако он знал, что понял все правильно, потому что именно в эту секунду отдыхающий у камина Мера поднял голову и незаметно для остальных подмигнул Элвину.