Седьмой сын

Глава 7 АЛТАРЬ

Алвин-младший вовсе не испугался, увидев падающий шпиль, не испугался он даже когда тот обрушился на пол прямо около него. Но когда все эти взрослые принялись вопить прямо как в Праздник Вознесения Господня, тормошить его и перешептываться, вот тогда он испугался. Взрослые вообще имели обыкновение делать бессмысленные веши.

Вот и Папа уселся у огня и принялся изучать отщепившиеся кусочки расколотой балки, не выдержавшей веса шпиля и рухнувшей вместе с ним вниз. Если бы Мама была в порядке, ни Папа, ни кто-либо другой не смогли бы внести куски расщепленного грязного дерева в ее дом. Но сегодня она была такой же ненормальной, как и Папа, и когда он заявился с этими здоровенными обломками дерева, она лишь покорно скатала ковер, не сказав Папе и дурного слова. Вообще-то, по выражению папиного лица кто угодно догадался бы, что сейчас лучше держаться от него подальше. Везет же Дэвиду с Калмом, они могли уйти в свои собственные дома на свою собственную землю, где у каждого была своя собственная жена, готовящая ужин, и где они могли сами решать, стоит ли им сегодня сходить с ума или нет. Остальным не так повезло. И если уж Маме с Папой пришло в голову валять дурака, то остальным ничего не оставалось, как присоединиться к ним в этом деле. Девочки как обычно переругались друг с другом, после чего все вместе безропотно помогли приготовить ужин и вымыть посуду. Вэйстнот и Вонтнот накололи дров и занялись вечерней дойкой, сегодня они не стали задирать друг друга, что обычно оканчивалось борцовским поединком, малоприятным событием для вынужденного бороться с проигравшим Алвина-младшего. Эта борьба оканчивалась вполне предсказуемо, потому что положить на лопатки восемнадцатилетнего брата куда труднее, чем тех мальчиков, с которыми он это обычно проделывал. Что же до Мишура, он просто сидел у огня, выстругивая ложку для Маминой стряпни, но и он, как и все остальные, сидел и ждал, когда же Папа наконец придет в себя и задаст кому-нибудь взбучку.

Единственным нормальным человеком в доме был трехлетний Калвин. Причем самым неприятным в этом было то, что нормальным поведением для Калвина являлось неотвязное, как крадущаяся походка стерегущей мышь кошки, следование по пятам за Алвином-младшим. Он никогда не приближался к Алвину достаточно близко, чтобы поиграть с ним, поговорить о чем-то или с любой другой более или менее вразумительной целью. Он просто был всегда здесь, всегда где-то на краю зрения, так что стоило Алвину поднять глаза, как Калвин либо тотчас отворачивался, либо в дверном проеме мелькала его рубашка, а иногда даже ночью невнятное дыхание, доносящееся откуда-то неподалеку, говорило ему, что Калвин вовсе не спит в своей кроватке, а стоит возле кровати Алвина, наблюдая. Казалось, никто не замечал этого. Прошло уже больше года, как Алвин оставил все попытки заставить его прекратить это. Если бы Алвин-младший сказал когда-нибудь: «Ма, Калли пристает ко мне», Мама ответила бы только: «Алвин, он не говорит тебе ни слова, он не дотрагивается до тебя и если тебе не нравится, что он тихо стоит рядом, что ж, это твое дело, потому что меня-то это устраивает. Я была бы не прочь, если бы кое-кто еще из моих детей мог вести себя так же тихо.» Так что Алвин решил, что дело не в том, что Калвин был сегодня нормальным, а просто все остальные заразились его одержимостью.

Папа все смотрел и смотрел на расколотое дерево. Снова и снова складывал его куски. Один раз он тихо спросил: «Мишур, ты уверен, что собрал все кусочки?»

Мишур ответил: «Все до мельчайшего, Па. Даже выметя все начисто мне не удалось бы собрать больше. Даже если бы я встал на четвереньки и вылизал это место как собака.»

Ма слышала все, конечно. Папа как-то сказал, что когда Мама прислушивается, то способна услышать, как в полумиле от нее во время грозы в лесу пукнула белка, пусть вокруг девочки вовсю гремят посудой, а мальчики колют дрова. Алвина-младшего это наводило на мысль о том, что Мама гораздо ближе была знакома с колдовством, чем ему было о том известно, особенно после того, как однажды он сам просидел более часа в трех ярдах от белки и не услышал от нее ни звука. Как бы там ни было, сейчас она была здесь и следовательно наверняка слышала и то, что спросил Папа, и то, что ответил Мишур, и хоть они с Папой и были сегодня чокнутыми, она все же напустилась на Мишура, как будто он упомянул имя Божие всуе. «Попридержи-ка свой язык, молодой человек, потому что Господь сказал Моисею в горах: „Чти отца и мать своих и будут дни твои на земле, дарованной Господом твоим Богом, долгими“, а когда ты говоришь дерзко со своим отцом, ты отнимаешь дни, недели и даже годы от своей жизни, а душа твоя вовсе не в таком состоянии, чтобы тебе стоило торопиться попасть на скамью подсудимых и услышать от Спасителя нашего какая судьба ожидает тебя в вечности!» Мишура не так сильно беспокоила его судьба в вечности, как то, что на него рассердилась Мама. Он не пытался оправдываться, что вовсе не хотел сказать ничего высокомерного или дерзкого – только глупец мог сделать это, видя, что Мама уже раскипятилась. Он просто принял смиренный вид и попросил у нее прошения, пытаясь закрыть тему своей вины перед Папой и Господня Всепрощения. К тому времени, как Маме надоело его пилить, бедняга успел извиниться уже дюжину раз, а она раздраженно вернулась к своему шитью. Мишур поднял глаза на Алвина-младшего и подмигнул. «Я все видела», сказала Мама. "И если ты не уберешься к дьяволу, Мишур, я попрошу Святого Петра отправить тебя туда.

«Я бы и сам охотно подписался бы под такой просьбой», сказал Мишур с кротким видом, как щенок, надувший в ботинок хозяина. «Ну да, ты и подпишешься», сказала Мама. «И тебе придется сделать это кровью, потому что к тому времени я устрою тебе такую взбучку, что можно будет обеспечить с десяток клерков на целый год отличными красными чернилами».

Тут Алвин-младший не вытерпел, ее ужасные угрозы так рассмешили его, что подвергая свою жизнь опасности, он не удержался от смеха. Он знал, что за этот смех Мама сильно стукнет его наперстком по голове или больно шлепнет по уху, или даже стукнет своей твердой маленькой ногой по его голым ногам, как стукнула однажды Дэвида за его слова, что если бы она получше выучила слово «нет», ей не пришлось бы кормить тринадцать ртов. Для него это был вопрос жизни и смерти. И это было куда страшнее падающего шпиля, который в конце-то концов его так и не коснулся, чего не скажешь о Маме. Так что он подавил свой едва наметившийся смех и, чтобы скрыть его, сказал первую пришедшую ему в голову вещь. «Мама», сказал он. «Мишур не сможет подписаться кровью, потому что будет уже мертвый, а у мертвых кровь не течет.»

Мама посмотрела ему в глаза, потом медленно и отчетливо произнесла:

«Потечет, если я прикажу».

Ну вот, дело было сделано. Алвин-младший просто громко расхохотался, заставив засмеяться и половину девочек. А также Мишура. И под конец саму Маму. Они все смеялись и смеялись пока у них не потекли слезы от смеха, и Мама отослала спать всех, включая Алвина-младшего. Весь этот шум заставил Алвина-младшего почувствовать себя очень храбрым и он позабыл о том, что иногда разумнее попридержать свою прыть. Вышло так, что Матильда, которой было уже шестнадцать и которая поэтому воображала себя настоящей взрослой леди, поднималась по лестнице прямо перед ним. Все терпеть не могли подниматься по лестнице вслед за Матильдой, больно уж степенно она вышагивала. Мишур сказал как-то, что предпочел бы идти за луной, она и то движется побыстрее. На этот раз покачивающийся из стороны в сторону зад Матильды был прямо перед лицом Алвина-младшего и он вспомнил слова Мишура о луне. Зад Матильды был действительно почти таким же круглым, как луна, и тогда Алвин стал размышлять о том, что почувствуешь, прикоснувшись к луне, и будет ли она твердой на ощупь как жук или склизкой как слизень. А когда шестилетнему мальчику, чувствующему себя очень храбрым, приходит в голову такая мысль, то не проходит и полсекунды, как его палец оказывается воткнутым в нежную часть тела на добрых 2 дюйма. О, в крике Матильде не было равных.

Ал мог бы схлопотать по шее, не сходя с этого места, если бы за его спиной не было Вонтнота и Вэйстнота, увидевших все это и зашедшихся от хохота так сильно, что Матильда расплакалась и взлетела вверх по лестнице за два прыжка с вовсе не подобающей леди скоростью. Вонтнот и Вэйстнот схватили Алвина и понесли его так высоко, что у него слегка закружилась голова, распевая при этом старую песню о Святом Георгии, убивающем дракона, только пели они ее на этот раз о Святом Алвине и там, где в песне говорилось о мече, ударяющем дракона тысячу раз и не плавящемся в огне, они поменяли «меч» на «палец», чем заставили рассмеяться даже Мишура. «Это гадкая, гадкая песня!», кричала десятилетняя Мэри, стоявшая на страже у двери старших девочек.

«Лучше бы вы перестали петь эту песню», сказал Мишур. «Пока Мама не услышала вас».

Алвин-младший никогда не понимал, почему Маме не нравится эта песня, но близнецы действительно никогда не пели ее, если она могла слышать. Близнецы перестали петь и вскарабкались по лестнице на чердак. В это время дверь в комнату старших сестер распахнулась и Матильда, с покрасневшими от плача глазами, высунулась наружу и закричала, «Ты еще пожалеешь!» «О-о, прости, прости меня!», сказал Вонтнот, передразнивая ее голос. Только тогда Алвин вспомнил, что когда девочки соберутся свести счеты, их главной жертвой окажется он сам. Калвина еще считали малышом и он был в безопасности, а близнецы были больше, старше, и, что тоже очень важно, их было двое. Так что когда девочки были рассержены, Алвин был первой мишенью для их страшной мести. Матильде было шестнадцать, Беатрис пятнадцать, Элизабет четырнадцать, Энн двенадцать, Мэри десять и все они докучали Алвину всеми способами, которые прямо не запрещались Библией. Однажды, когда Алвина истязали свыше всяких допустимых пределов и лишь сильные руки Мишура спасли его от хладнокровного заклания вилами, Мишур сказал, что адские муки скорее всего состоят в том, что ты вынужден жить в одном доме с пятью женщинами вдвое большего роста. С тех пор Алвин не мог понять, какой такой грех совершил он еще до своего рождения, что обречен сносить вечное проклятие с самого начала.

Алвин зашел в маленькую комнатку, где он жил вместе с Калвином и стал сидеть, ожидая, когда же Матильда придет, чтобы убить его. Но она все никак не приходила и не приходила, и он подумал, что, наверное, она ждет когда все свечи будут потушены, чтобы никто не узнал, какая из сестер прокралась в комнату для расправы с ним. Видит Бог, только за последние два месяца он дал им достаточно поводов для желания уничтожить его. Он стал гадать, задушат ли его матильдиной подушкой из гусиного пуха – что, кстати, стало бы первым разом, когда ему позволили бы к ней прикоснуться, – или он умрет, пронзенный в сердце драгоценными портновскими ножницами Беатрисы, когда внезапно он ощутил, что если не выйдет в туалет в ближайшие двадцать пять секунд, то наделает себе прямо в штаны.

Конечно же, в туалете уже кто-то был, и Алвину пришлось минуты три простоять снаружи, подпрыгивая и поскуливая, и все это время из туалета никто не выходил. Он предположил, что это одна из девочек, и тогда это был бы самый дьявольский план, когда-либо приходивший им в голову – не пускать его в туалет, когда всем было известно, что он боится ходить в лес в темноте. Это была ужасная месть. Если он обделается, то это будет такой стыд, что возможно ему придется поменять имя и уйти из дому, а это было хуже даже того пучения, которое распирало ему живот. Оно бесило его, он чувствовал себя буйволом, у которого запор и это было совершенно омерзительно.

В конце концов он настолько дошел до ручки, что приступил к угрозам. «Если ты не выйдешь прямо сейчас, я сделаю это перед дверью, так что когда ты будешь выходить, то вляпаешься!»

Он ждал, но что бы там внутри не сидело, оно не ответило, как обычно:

«Если ты сделаешь это, то я заставлю тебя вылизать мои башмаки!» и тут у Алвина впервые мелькнула мысль, что этот кто-то может быть вовсе не одной из его сестер. И наверняка, не одним из мальчиков, что оставляло только две возможности, одна хуже другой. Алвин был так зол на себя, что стукнул кулаком по своей голове, но это тоже совсем не помогло. Папа, наверное, отдубасит его, но еще хуже, если это окажется Мама. Вначале она стала бы долго песочить его, что неприятно само по себе, но если б она была в особо дурном расположении духа, то сделала бы ледяное лицо и сказала очень тихо:

«Алвин-младший, я позволяла себе надеяться, что хотя бы один из моих сыновей родится джентльменом, но сейчас я вижу, что моя жизнь прошла впустую», а такие речи всегда заставляли его чувствовать себя так скверно, что он готов был умереть.

Так что он почти вздохнул от облегчения, когда дверь распахнулась и там стоял, застегивая свои пуговицы на штанах и выглядя явно не особо довольным, Папа.

«Я ничем не рискую, выходя из этой двери?», спросил он холодно.

«Упф», сказал Алвин-младший.

«Что?»

«Нет, сэр».

«Ты уверен? Здесь, кажется, имеются дикие животные, считающие разумным оставлять свои метки у дверей туалета. Я бы хотел предупредить тебя, что если такие здесь имеются, то я поставлю тут ловушку и поймаю как-нибудь ночью одного. И когда утром я найду его, то заткну его дырку затычкой и отпущу в лес, чтобы он там раздулся и умер».

«Извини меня, Папа».

Папа покачал головой и направился к дому. «Я не знаю, что у тебя с кишками, парень. Минуту назад тебе никуда не надо было, а через минуту ты готов умереть».

«Вот если б ты построил еще один туалет, то со мной было бы все в порядке», проворчал Алвин-младший. Впрочем, Папа не слышал этого, потому что на самом деле Алвин этого не говорил до тех пор, пока дверь туалета не была закрыта и даже тогда он сказал это не очень громко. Алвин долго мыл руки у водокачки, потому что боялся того, что ожидало его дома. Но потом, один на улице в темноте, он стал бояться и других вашей. Каждому известно, что Белый не может услышать крадущегося по лесу Краснокожего, и его старшие братья развлекались, рассказывая, что когда он выходит один ночью на улицу, то в лесу сидят Краснокожие, наблюдая за ним, поигрывая своими остро заточенными томагавками и мечтая добыть его скальп. При свете дня Алвин не верил им, но ночью его ладони покрывались холодным потом, дрожь охватывала его и даже казалось, что он видит, где прячется Краснокожий – там, на задворках, у свинарника, он двигается так тихо, что свинья не захрюкает и собака не залает. Потом они найдут окровавленное скальпированное тело Ала, но тогда будет уже поздно. Как бы ни были несносны его сестры – а они были ужасны – Ал решил, что лучше иметь дело с ними, чем умереть от ножа Краснокожего. И стремглав помчался от водокачки к дому, даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть были ли Краснокожие действительно там. Но как только двери за ним закрылись, он позабыл свой страх перед невидимыми и неслышными Краснокожими. В доме было тихо, что и являлось явно подозрительным. Девочки обычно не затихали до того, как Папа не накричит на них раза три за ночь. Поэтому Алвин поднимался очень осторожно, перед тем как сделать шаг всматриваясь в темноту и вертя готовой так усердно, что вскоре у него заболела шея. К тому времени, как он добрался до своей комнаты, Алвин был уже так измучен, что почти желал, чтобы девочки побыстрее осуществили задуманную пакость и оставили его в покое. Но от них по-прежнему ничего не было слышно. При свете свечи он оглядел свою комнату, перевернул постель и заглянул в каждый уголок, но и там ничего не обнаружил. Калвин спал, засунув в рот свой большой палец, что означало, что если они и пробирались в комнату, то это было давно. Он уже начинал подумывать о том, что на этот раз девочки дали ему возможность пожить спокойно и задумали какие-нибудь козни против близнецов. Если бы девочки вдруг решили стать хорошими, это означало бы, что для него началась новая жизнь! Как будто к нему снизошел бы ангел и вознес его из ада на небеса. Он разделся так быстро, как только мог, и сложил одежду на стул у своей кровати, чтобы утром она не была полна тараканов. Они могли залезть во что угодно на полу, но никогда не забирались ни на кровать Калвина и Алвина, ни даже на стул. За это Алвин никогда не давил их. В результате комната его стала местом сборища тараканов со всего дома, но, поскольку они соблюдали договор, ни Алвин, ни Калвин никогда не просыпались крича, что их комната полна тараканов.

Он снял свою ночную рубашку с вешалки и натянул ее через голову. Что-то укусило его под мышкой. Он закричал от резкой боли. Потом что-то опять укусило его, на этот раз в плечо. Что бы то это не было, им была полна вся ночная рубашка и даже когда он скинул ее с себя, оно продолжало колоть его повсюду. В конце концов укусы прекратились, и Алвин стоял полуголый, почесываясь и стряхивая с себя этих жуков или чем бы они там не были. Затем он наклонился и осторожно поднял ночную рубашку. Он не увидел на ней ничего ползающего, даже когда он встряхнул ее несколько раз, оттуда не выпало ни единого жучка. Но кое-что все-таки выпало. Оно блеснуло при свете свечи и упало на пол с нежным звяканьем.

Только тогда Алвин-младший и услышал сдавленное хихиканье из соседней комнаты. Ох, и уели они его на этот раз, уели по-настоящему. Он сидел на краю кровати, вынимая булавки из ночной рубашки и втыкая их в изнанку одеяла. Ему и в голову не могло придти что они разозлятся настолько, что рискнут потерять хоть одну из маминых драгоценных железных булавок только ради того, чтобы сквитаться с ним. Но он должен был быть готов к этому. Девочки никогда не соблюдают правил игры так, как это делают мальчики. Если ты борешься с мальчиком и он сшибет тебя с ног, что ж, он либо прыгнет на тебя сверху, либо подождет пока ты встанешь, но в любом случае вы оба будете или на земле или на ногах. Но Алвин имел несколько пренеприятнейших шансов убедиться в том, что девочки бьют лежачего и при каждом удобном случае нападают всем скопом на одного. Когда они дерутся, то делают это таким способом, чтобы драка закончилась как можно быстрее. Что портит все удовольствие.

Так было и этой ночью. Это была нечестная месть – он только ткнул ее пальцем, а они утыкали его иголками с ног до головы, причем некоторые из них вонзились так глубоко, что уколы кровоточили. При этом Алвин не думал, чтобы у Матильды хотя бы остался синяк, хоть и было бы не так уж плохо, если бы это произошло.

Алвин-младший вовсе не был злым. Но когда он сидел вот так вот на краю кровати и вынимал булавки из ночной рубашки ему было трудно, заметив как в трещинах пола тараканы спешат по своим делам, не представить себе как здорово было бы если б эти тараканы вдруг оказались в одной из комнат, из которых раздавалось хихиканье.

Поэтому он встал на пол на колени, поставил там свечку и стал нашептывать тараканам точно так же, как делал это в день заключения с ними мирного договора. Он стал рассказывать им о прекрасных свежих простынях и мягкой влажной коже, по которым им будет так приятно побегать, и особенно о сатиновой наволочке матильдиной подушки из гусиного пуха. Но похоже им не было до этого никакого дела. Они все время голодны, подумал Алвин. Все, что их интересует, это еда, еда и опасность. И он стал говорить им о еде, самой прекрасной и вкуснейшей еде, которую они только пробовали в своей жизни. Тараканы оживились и подбежали поближе, чтобы послушать, хотя, соблюдая договор, не один из них не полез на Алвина. Вся еда, которая вам только понадобиться, и все на этой мягкой поросячьей коже. И это вовсе не опасно, никакой опасности, вы можете не беспокоиться, просто идите туда и возьмите еду на этой мягкой, поросячьей, влажной, замечательной коже. Ага, он угадал, вот уже несколько тараканов начали пробираться под дверью Алвина, затем их стало больше, и еще больше, и в конце концов все они прошли в едином кавалерийском порядке под дверью, сквозь щели в стене, их тела мерцали и вспыхивали в свете свечи, они шли, ведомые своим вечным ненасытным голодом, и бесстрашные, потому что Алвин сказал им, что бояться нечего.

Не прошло и десяти секунд, как из соседней комнаты он услышал первый вскрик. А через минуту в доме стоял такой гам, что можно было подумать, что начался пожар. Девочки визжали, мальчики кричали и большие старые ботинки загремели, когда Папа взбежал вверх по лестнице и начал давить тараканов. Алвин был счастлив почти так же, как свинья, вывалявшаяся в грязи. В конце концов шум в соседней комнате стал утихать. Через пару минут они зайдут проверить, как там Алвин с Калвином, так что он задул свечу, юркнул под одеяло и шепнул тараканам, что пора прятаться. Ну точно, вот и Мамины шаги снаружи. В последний момент Алвин вспомнил, что он не одел ночную рубашку. Он вытянул руку, нащупал ночную рубашку и втянул ее под одеяло как раз в тот момент, когда дверь открылась. После чего постарался дышать легко и ровно.

Мама и Папа вошли, держа в руках свечи. Он слышал, как они в поисках тараканов приподняли одеяло Калвина и испугался, что они могут взяться и за него. Ведь это было постыдным делом, спать голым как животное. Но девочки знали наверняка, что он не заснет так быстро после того, как его всего искололи булавками, и по-настоящему испугались того, что Алвин мог бы рассказать Маме с Папой, так что они постарались, чтобы родители ушли из комнаты Алвина как можно быстрее, лишь посветив ему в лицо и убедившись, что он спит. Алвин заставил свое лицо застыть в неподвижности так, чтобы даже веки не подергивались. Свеча отодвинулась и дверь тихо закрылась. Он все еще ждал и, конечно же, дверь открылась опять. Он услышал шлепанье босых ног по полу. Затем дыхание Энн у своего лица и шепот прямо в ухо: «Мы не знаем, как ты добился этого, Алвин-младший, но мы знаем, что это твоих рук дело».

Алвин сделал вид, что ничего не слышит. Он даже слегка всхрапнул. «Тебе меня не обдурить, Алвин-младший. Лучше бы тебе сегодня не засыпать, потому что если ты заснешь, то может так статься, что проснуться тебе уже не придется, слышишь ты меня или нет?»

Снаружи раздался голос Папы: «А куда подевалась Энн?»

Она здесь, Папа, и грозится убить меня, подумал Алвин. Но, конечно, он не сказал этого вслух. В конце концов, она всего лишь пытается меня испугать.

«Мы сделаем так, что это будет похоже на несчастный случай», сказала Энн. «с тобой вечно что-то приключается, так что никто и не подумает, что это убийство».

Алвин начинал все больше и больше верить ей.

«Мы вытащим твое тело наружу и спихнем его в дыру туалета, и все подумают, что ты захотел облегчиться и свалился вниз». Это сработает, подумал Алвин. Энн была как раз способна выдумать что-нибудь дьявольски умное, причем ей всегда удавались такие веши, как ущипнуть кого-нибудь украдкой и оказаться в десяти футах от этого места, когда раздастся вопль. Вот почему она всегда выращивала такие длинные и острые ногти. Даже сейчас Алвин чувствовал, как один из этих ногтей царапает ему щеку.

Дверь открылась шире. «Энн», прошептала Мама. «Ты сейчас же выйдешь отсюда.»

Царапанье прекратилось. «Я просто хотела убедиться, что с маленьким Алвином все в порядке». Ее босые ноги прошлепали из комнаты. Вскоре все двери закрылись и он услышал, как ботинки Мамы и Папы простучали вниз по лестнице.

Он знал, что у него достаточно причин быть испуганным угрозами Энн до смерти, но он не боялся. Он выиграл эту битву. Он представил себе, как тараканы ползают по девочкам повсюду и засмеялся от удовольствия. Нет, так не пойдет. Он должен сдерживаться, дышать как можно спокойнее. Все его тело тряслось от попыток сдержать смех.

В комнате кто-то был.

Он ничего не слышал, а когда открыл свои глаза, то ничего и не увидел. Но он знал, что здесь кто-то есть. В дверь войти было нельзя, значит они должны были залезть в открытое окно. Ну это просто глупо, сказал себе Алвин, нет здесь никого. Но он лежал неподвижно и ему больше не хотелось смеяться, потому что он чувствовал, что здесь кто-то стоит. Нет, это просто кошмар, вот что это такое, мне все еще мерещится всякое из-за того, что я слишком долго думал о наблюдающих за мной снаружи Краснокожих или из-за угроз Энн и если я буду просто лежать с закрытыми глазами, то все пройдет. Темнота под веками Алвина стала розоветь. В комнате был свет. Свет, яркий как днем. В мире не было ни свечи, ни лампы способной гореть так ярко. Алвин открыл глаза и его страх превратился в ужас, когда он увидел, что его кошмары стали реальностью.

В шаге от него стоял человек, сверкавший так, как будто он был сделан из дневного света. Свет в комнате исходил от его кожи, его груди, видневшейся там, где рубашка была расстегнута, от его лица и его рук. И в одной из этих рук был нож, острый стальной нож. Сейчас я умру, подумал Алвин. Точно так, как обещала Энн, только сестры его не могли вызвать этот чудовищный призрак. Этот яркий Сияющий Человек пришел наверняка по своей воле и собирается убить Алвина-младшего за его грехи, а вовсе не потому, что кто-то послал его.

Затем случилось так, что свет из Человека проник сквозь кожу Алвина и страх сразу испарился. Да, у Сияющего Человека мог быть нож и он мог проникнуть в комнату не заботясь о замках, но у него в мыслях не было причинить Алвину какой-либо вред. Так что Алвин немного расслабился, приподнялся на кровати так, что почти что сел, опираясь на стену, и стал смотреть на Сияющего Человека, ожидая его действий. Сияющий Человек взял свой светлый стальной нож, приложил лезвие к ладони и воткнул его. Алвин увидел, как блестящая малиновая кровь вытекла из раны на руке Сияющего Человека, стекла по запястью и упала с локтя прямо на пол. И не успело упасть и четырех капель, как в его мозгу возникло видение. Он увидел комнату сестер, хорошо знакомое место, но все в ней выглядело как-то иначе. Кровати были высоко наверху и его сестры выглядели гигантами, так что он мог видеть только огромные ступни и ноги. Тогда он понял, что видит все так, как видит маленькая букашка. Как таракан. В этом видении он носился, подгоняемый голодом, абсолютно ничего не боясь, зная, что если он сможет залезть по этим ступням на эти ноги, то там будет еда, столько еды, сколько ему захочется. Поэтому он кидался, карабкался, бегал и искал. Но там не было еды, ни крошки ее и теперь гигантские руки хватали и сбрасывали его, гигантская тень вырастала над ним и он чувствовал резкую мучительную давящую боль смерти.

И не однажды, а много раз, десятки раз: надежда на еду, вера в то, что никакого вреда причинено не будет; затем растерянность – нечего есть, совсем нечего – и после растерянности ужас, боль, смерть. Каждый маленький доверчивый кусочек жизни, преданный, раздавленный и размазанный. И затем в своем видении он стал тем, кто спасся от ползающих теней, давящих башмаков под кровать, в трещину стены. Он спасся из этой комнаты смерти, но не в старое место, не в безопасную комнату, потому что теперь она уже больше не была безопасной. Это было место, откуда пришла ложь. Это было место предателя, лжеца, убийцы, пославшего их сюда на смерть. Конечно, в этом видении не было слов. В нем не могло быть слов, как не было ясности мысли в мозгу таракана. Но у Алвина были и слова и мысли и то, чему научились тараканы, он знал лучше любого таракана. Им обещали кое-что, их уверили в том, что это правда, а потом это оказалось ложью. Смерть ужасна, да, беги из этой комнаты; но в другой комнате было кое-что похуже чем смерть – там мир сошел с ума, это было место, где возможно все, где ничему нельзя было верить. Ужасное место. Самое плохое место. Тут видение кончилось. Алвин сидел, прижав ладони к глазам и отчаянно всхлипывал. Они страдали, кричал он мысленно, они страдали и все из-за меня, я предал их. Вот что хотел мне показать Сияющий Человек. Я заставил тараканов поверить мне, а потом обманул их и послал на смерть. Я совершил убийство.

Нет, не убийство! Где это слыхано, чтобы уничтожение тараканов называлось убийством? Никто на свете не назовет это так. Но Алвин знал, что бы ни думали другие люди – совершенно неважно.

Сияющий Человек пришел и показал ему, что убийство есть убийство. И теперь Сияющий Человек ушел. Свет ушел из комнаты и когда Ал открыл глаза, в комнате не было никого, кроме спящего Калли. Слишком поздно даже для того, чтобы просить прошения. Чувствуя себя страшно несчастным, Алвин закрыл глаза и еще немножко поплакал.

Сколько это длилось? Несколько секунд? Или, может, Алвин задремал и не заметил, что прошло гораздо больше времени? Сколько бы времени ни прошло – свет вернулся опять. Опять он проник в него, не через глаза, но пронизывая его прямо до сердца, шепча и успокаивая. Алвин открыл глаза опять и взглянул в лицо Сияющему Человеку ожидая, что он заговорит. И когда он не сказал ничего, Алвин подумал, что теперь его очередь и начал, запинаясь, говорить слова, не шедшие ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал. «Простите меня, я больше никогда не буду делать так, я буду…» Он знал, что всего лишь мямлит что-то явно неподходящее, и на душе у него было так тяжело, что он даже не слышал того, что говорит. Но свет на мгновение вспыхнул ярче и он почувствовал, что ему был задан вопрос. Уверяю вас, ни слова не было произнесено, но он понял, что Сияющий Человек хотел бы знать, за что он просит прошения.

И задумавшись, Алвин перестал быть таким уж уверенным, что он был не прав. Наверное, все-таки это не убийство, ведь если ты не зарежешь свинью, то рискуешь умереть от голода, и к тому же, ведь если ласка убивает мышь, то это не убийство, правда?

Тут в него опять проник свет и он увидел еще одно видение. На этот раз речь шла не о тараканах. Теперь он увидел, как Краснокожий, стоя на коленях перед оленем, звал его придти и умереть; олень подошел, глаза его были открыты и он дрожал так, как всегда дрожат испуганные чем-то олени. Он знал, что идет на смерть. Краснокожий выпустил в него стрелу, и она осталась дрожать в оленьем боку. Ноги оленя подкосились. Он упал. И Алвин знал, что в этом видении греха не было, потому что смерть и убийство были частью жизни. Краснокожий поступил правильно, олень тоже, и оба они действовали согласно законам природы.

Значит, если он совершил зло, то это была не смерть тараканов, а что же тогда? Власть, которой он обладал? Его умение повелевать вещами, подчинять их собственной воле, заставлять их ломаться в нужном для него месте; понимать то, как они устроены и таким образом заставлять их работать? Он считал это очень полезным, когда делал и чинил те веши, которые обычно делают и чинят мальчики в доме, находящемся в необжитой стране. Он мог сложить два куска рукоятки сломанной мотыги, и сложить их при этом так плотно, что они срастались без клея и гвоздей. Или два куска драной кожи, ему не надо было даже сшивать их; и когда он завязывал узел на веревке или канате, тот всегда был крепок. С тараканами он использовал тот же самый дар. Дай вещам знать, какими они должны быть, и они сами сделают все, что тебе надо. Так, значит, в этом даре и был его грех? Сияющий Человек услышал вопрос еще до того, как он подобрал нужные слова. Возникла новая вспышка света и пришло новое видение. На этот раз он увидел себя прижимающим руки к камню, который потек под его пальцами как масло и принял нужную форму, целый и невредимый упал с горы и покатился уже в виде идеальной сферы безупречной формы, увеличиваясь и увеличиваясь до тех пор, пока не стал целым миром, принимающим ту форму, которую придавали ему руки Алвина, с возникающими на его поверхности травой и деревьями, с животными бегающими, скачущими, летающими и плавающими на, над и внутри этого каменного шара, который сделал Алвин. Нет, это был не ужасный, а чудесный дар, если бы он только знал, как правильно воспользоваться им. Ну хорошо, если дело не в убийстве и не в моем даре, что тогда я сделал не так?

На этот раз Сияющий Человек ничего не показал ему. Не было вспышки света и не было никакого видения. Вместо этого внезапно пришел ответ, не от Сияющего Человека, но из глубин его собственного сознания. На секунду он почувствовал себя страшно глупым и неспособным понять причины собственной испорченности, но в следующий момент все стало на свои места. Дело было не в смерти тараканов и не в том, что он послужил ей причиной. А в том, что сделал он это для собственного удовольствия. Он сказал им, что они должны сделать это для их собственной пользы, а это было не так, пользу это несло только Алвину. Навредить сестрам, более чем навредить тараканам и все для того, чтобы Алвин мог валяться в постели трясясь от смеха, потому что он все же смог… Да, да, Сияющий Человек услышал эти мысли, и Алвин увидел, как из его сверкающих глаз вылетело пламя и ударило мальчика прямо в сердце. Он догадался. Правильно.

И тогда, на этом самом месте, Алвин сделал самое серьезное обещание в своей жизни. Ему был дан дар, и он будет им пользоваться, но в подобных вещах существуют свои правила, и он будет следовать им, даже если ему станет грозить смертельная опасность. «Я больше никогда не использую свой дар для себя», сказал Алвин-младший. И когда он сказал эти слова, то его сердце так сильно запылало изнутри, будто оно в огне.

Сияющий Человек опять исчез.

Измотанный рыданиями до предела, Алвин снова лег, натянул на себя одеяло, на этот раз уже чувствуя облегчение. Он сделал плохое дело, это верно, но до тех пор пока он будет выполнять свою клятву, пока он будет использовать свой дар только для помощи другим людям и никогда для своей собственной пользы, что ж, тогда он будет хорошим мальчиком и ему нечего станет стыдиться. Он почувствовал, как голова его становится легкой и ясной, так бывает после долгой болезни, да так оно в общем-то и было, он излечился от зла, зревшего в нем как проклятие. Он вспомнил, как смеялся, используя чужую смерть для собственного удовольствия и ему стало стыдно, но этот стыд не был невыносимым и не терзал его, потому что он знал, что это никогда больше не повторится.

Так он и лежал, когда вдруг почувствовал, что комната опять наполняется светом. Но на этот раз он шел не из какого-то определенного места, и Сияющий Человек был не причем. Открыв глаза, он понял, что свет исходит из него самого. Его руки сияли, лицо его, наверное, мерцало так же, как лицо Сияющего Человека. Он отбросил одеяло и увидел, что и тело его сияет таким ослепительным светом, что он с трудом мог смотреть на себя, хотя от этого зрелища оторваться было нелегко. Действительно ли это я? подумал он. Нет, не я. Я так сияю, потому что должен кое-что сделать. Я должен сделать то же, что сделал Сияющий Человек для меня самого. Но для кого я должен это сделать?

Тут он увидел Сияющего Человека, стоящего в футе от его кровати, но теперь сияние его погасло. Это был Лолла-Воссики, этот одноглазый Краснокожий пьяница, окрещенный несколько дней назад и все еще носивший одежду белого человека, которую ему дали, когда он стал христианином. Теперь, когда в нем был свет, Алвин видел гораздо яснее, чем прежде. Он видел, что беднягу Краснокожего довел до такого состояния не ликер, дело было даже не в потере глаза. Причина была в чем-то более страшном, растущем как опухоль в его голове.

Краснокожий подошел на три шага и встал на колени у кровати так, что его лицо оказалось очень близко от глаз Алвина. Что ты хочешь от меня? Что я должен сделать?

Первый раз за все это время он открыл глаза и заговорил: «Сделай разделенное целым», сказал он. Через секунду Алвин-младший осознал, что это было сказано на языке индейцев – Шауни, – он помнил, как взрослые произносили это название во время крещения Краснокожего. Но Алвин прекрасно понимал его, как и родной язык самого Лорда-Протектора. Сделай разделенное целым.

Что ж, ведь в этом и заключался дар Ала. Чинить веши, заставлять их быть тем, чем они должны быть. Сложность заключалась в том, что он и наполовину не понимал, как это у него получается и уж совсем не представлял себе как починить что-нибудь живое.

Впрочем, может ему и не надо было этого понимать. Может, ему и нужно было действовать не задумываясь. Он поднял свою руку и как мог осторожнее дотронулся до щеки Лолла-Воссики под незрячим глазом. Нет, не так. Он провел пальцем выше, пока не прикоснулся к запавшей глазнице. Да, подумал он. Будь целым.

Раздался треск. Свет заискрился. Ал онемел от изумления и убрал руку. В комнате больше не было света, кроме света луны из окна. Не осталось и намека на бушевавшее здесь световое буйство. Все было так, как если бы он только что очнулся от сна, глубочайшего сна в его жизни. Прошла минута, прежде чем глаза Алвина свыклись с темнотой, и он смог видеть. Нет, это был не сон. Потому что индеец, бывший прежде Сияющим Человеком, был здесь. Какой же это сон, если у твоей постели стоит на коленях Краснокожий, слезы текут из здорового глаза, а другой глаз, до которого ты только что дотрагивался…

Глазная впадина была по-прежнему пуста. Глаз не появился. «Я не смог», прошептал Алвин. «Прости меня».

Ему был очень стыдно, ведь Сияющий Человек помог ему избавиться от постыднейшего порока, а он ничего так и не смог для него сделать. Но индеец не сказал ни слова упрека. Вместо этого он наклонился и взял большими сильными руками Алвина за голые плечи, притянул к себе и поцеловал в макушку, крепко, как отец сына, как брат брата, как настоящие друзья прощаются друг с другом перед лицом неминуемой смерти. Этот поцелуй, и все, что было в нем заключено – надежду, прощание, любовь – мне никогда не забыть, сказал себе Алвин.

Лолла-Воссики вскочил на ноги. Легко, как будто он был мальчиком, совсем не шатаясь от пьянства. Он был совсем совсем другой и тут Алвину подумалось, что может быть он все-таки исцелил что-то, что-то такое, что невозможно было заметить внешне. Может быть, Краснокожий просто освободился от пристрастия к спиртному?

Но Алвин знал, что даже если это так, то совершил это исцеление не он, а тот свет, который проник в него. Тот огонь, который грел, не обжигая. Краснокожий подбежал к окну, перемахнул через подоконник, на мгновение повис на руках и исчез. Он проделал это так тихо, что Алвин даже не услышал как его ноги коснулись земли. Так же тихо, как кошка прыгает на копну сена. Сколько это длилось? Часы? Скоро уже рассветет? Или все это произошло за считанные секунды после того, как Энн прекратила шептать в его ухо и вся семья утихомирилась.

В конце концов это было не так уж важно. Все равно после всего происшедшего Алвин никак не смог бы спать. Почему этот Краснокожий пришел к нему? Что все это значит, свет, исходивший от Лолла-Воссики и затем перешедший в самого Алвина? Он был так переполнен восторгом и изумлением, что в постели ему было не улежать. Поэтому он вскочил, залез в свою ночную рубашку и вылетел за дверь.

И теперь, в прихожей он вдруг услышал разговор Мамы и Папы внизу. Они еще не ложились. Сперва он хотел сбежать вниз и рассказать им все, что произошло. Но затем он услышал какими голосами они говорили. Гнев, страх, печаль. Не самое лучшее время рассказывать о своих снах. Хотя Алвин знал, что это не сон, но они-то сочтут это сном. И теперь, хорошенько обдумав, он решил, что лучше ничего им не рассказывать. Что, рассказать, как он послал тараканов в комнату сестер? Колючки, щипки и угрозы? Несмотря на то, что все это казалось происшедшим месяцы и годы назад, обо всем придется сказать. Да, это, конечно, не имело значения по сравнению с клятвой, которую он дал и тем будущим, которое, как казалось Алвину, открывалось перед ним – но это имело значение для Мамы с Папой.

Поэтому он прокрался по прихожей и вниз по лестнице достаточно близко, чтобы все слышать, но достаточно далеко, чтобы не быть замеченным. Через несколько минут он забыл о маскировке. Он подкрался так близко, что мог видеть большую комнату. Папа сидел на полу среди дров. Алвина удивило, что Папа все еще был там после того, как поднимался бить тараканов. Он сидел ссутулившись, закрыв лицо руками. Мама стояла на коленях напротив него так, что самые большие поленья были между ними. «Он жив, Алвин», сказала Мама. «Все остальное не имеет значения.» Папа поднял голову и посмотрел на нее. «Это проделала вода, просочившаяся в дерево задолго до того, как мы срубили его. Она замерзла там и потом растаяла. А мы срубили его так, что расщелина была не видна на срезе. Но оно было расщеплено в трех местах и для перелома ему был нужен только вес крестовины. Это сделала вода».

«Вода», с насмешкой в голосе сказала Мама.

«Четырнадцать раз вода пыталась убить его.»

«С детьми вечно что-нибудь случается.»

«Первый раз ты поскользнулась с ним на руках на мокром полу. Потом Дэвид опрокинул кипящий котел. Потом три раза он терялся и мы находили его на берегу реки. Прошлой зимой, когда на Типпи-Каноэ-ривер надломился лед…» «Ты думаешь, он первый ребенок, упавший в воду?» «Отравленная вода, из-за которой его рвало кровью. Вымазанный в глине буйвол, накинувшийся на него на этом лугу…» «Вымазанный в глине. Всем известно, что буйволы любят поваляться в грязи, как свиньи. Вода здесь ни при чем.»

Папа ударил рукой по полу с такой силой, таким грохотом, будто кто-то выстрелил из ружья. Мама вздрогнула и, конечно, посмотрела вверх по лестнице туда, где спали дети. Алвин метнулся наверх и застыл вне пределов видимости, ожидая, что она отошлет его в кровать. Но должно быть, она его не видела, потому что никто не побежал к нему с криками. Когда он прошмыгнул назад, разговор продолжался, хотя и тише. Папа шептал, но в глазах его был огонь. «Если ты считаешь, что вода не имеет к этому никакого отношения, то тогда в твоей голове совсем не осталось мозгов».

Теперь Мама выглядела, как ледяная статуя. Алвин знал этот взгляд – самый страшный из всех маминых взглядов. Не будет ни пощечин, ни крика. Только холодность и молчание. Каждый из детей, познакомившийся с этим голосом, был готов к смерти в адских муках, которая уж наверняка не будет страшнее.

Имея дело с Папой, молчать она не стала, но голос ее был невероятно ледяным.

«Сам Спаситель пил воду из самаритянского колодца».

«Что-то я не припоминаю, чтобы Иисус докатился до такого», сказал Папа. Алвин-младший вспомнил, как он забрался в колодезное ведро и падал в темноту до тех пор, пока веревка не зацепилась за лебедку и ведро не остановилось прямо над водой, в которой он бы наверняка утонул. Рассказывали, что ему не было и двух лет, когда это произошло, но ему до сих пор иногда снились камни, которыми был выложен колодец изнутри. Пока он летел вниз, они становились все темнее и темнее. В его снах колодец был в десять миль глубиной и он все летел и летел, пока не просыпался. «Тогда подумай вот о чем, Алвин Миллер, если уж считаешь себя таким знатоком Писания». Папа стал возражать, что уж кем-кем, а знатоком Писания он себя никогда не считал. «Сам Сатана сказал Господу в пустыне, что ангелы пронесут Его по воздуху, дабы не преткнулась нога Господня о камни». «Я не понимаю, причем тут вода…»

«Зато я знаю, что если бы выходя за тебя замуж, приняла тебя за умного человека, то сильно просчиталась бы».

Папино лицо покраснело. «Незачем называть меня простаком, Фэйт. То, что мне нужно знать, я знаю прекрасно…»

«У него есть свой Ангел-Хранитель, Алвин Миллер. Тот, кто охраняет его».

«Совсем ты сдурела со своими ангелами…»

«Тогда объясни мне, почему с ним произошло четырнадцать несчастных случаев и после не осталось и царапины? Много ли мальчиков дожили до шести лет без ушибов?»

Папино лицо стало странным, оно искривилось так, будто ему трудно было об этом говорить. «Я не говорю тебе, что что-то хочет убить его. Я это знаю».

«Ерунда, ничего ты знать н можешь».

Папа заговорил еще медленнее, выдавливая из себя слова, как будто они причиняли ему боль.

"Я знаю ".

Он проговорил это с таким усилием, что Мама подошла к нему и сказала, стоя к нему вплотную. «Если и есть какой-то дьявольский замысел убить его – чего я не говорила, Алвин, – то есть и желание небес защитить его, которое явно сильнее».

Затем, внезапно, Папа перестал выдавливать из себя слова. Он просто оказался бессилен сказать эту важную, мучающую его вещь и Алвин почувствовал разочарование, как будто кто-то попросил пощады еще до того, как был положен на лопатки. Но даже подумав это, он знал, что его Папа не сдался бы просто так, если бы какая-то чудовищная сила не мешала ему говорить. Папа был сильным человеком и совсем не трусом. И, видя, как Папа был побежден, Алвин испугался. Маленький Алвин знал, что Мама с Папой говорят о нем, и даже не поняв и половины сказанного, он знал, что Папа хочет сказать, что кто-то хочет смерти Алвина-младшего и когда Папа пытался рассказать о каком-то имевшемся у него доказательстве, о том, что он знал, то что-то остановило его и заставило замолчать.

И хотя Папа не смог этого сказать, Алвин-младший знал, что чем бы ни была заставившая Папу замолчать сила, она была полной противоположностью свету, наполнявшему Алвина и Сияющего Человека этой ночью. Есть что-то, желающее Алвину силы и добра. И есть что-то, желающее Алвину смерти. Чем бы ни была эта добрая сила, она могла вызывать в нем видения, могла показать ему его ужасный грех и научить, как его избежать. Но злая сила могла заставить Папу молчать, покорить самого сильного, самого лучшего в мире человека, о котором Алвин-младший когда либо слышал. И это заставляло Ала бояться.

Так что, когда Папа продолжил спор, его седьмой сын знал, что свой самый весомый аргумент он так и не использовал. «Дело не в дьяволах или ангелах», сказал он. «а в основах этого мира, разве ты не видишь, что сам он – живой вызов природе? Он обладает силой, о которой мы с тобой только можем догадываться. Такой силой, что одна часть природы не может смириться с этим, такой силой, что он, даже не понимая этого, способен защитить себя». «Если седьмой сын седьмого сына обладает такой силой, то где же твоя сила, Алвин Миллер? Ты ведь седьмой сын – возможно, это что-нибудь и значит, но что-то я не видела тебя снимающим заклятья, или…» «Ты не знаешь, что я делаю…»

«Я знаю, что ты не делаешь. Я знаю, что ты не веришь…»

«Я верю во все, что истинно…»

«Я знаю, что все мужчины работают вместе, чтобы построить эту прекрасную церковь, кроме тебя».

«Этот придурковатый пастор…»

«А тебе не приходило в голову, что Бог использует твоего драгоценного седьмого сына, стараясь пробудить тебя и привести к покаянию?» «А, так вот каков этот Бог, в которого веришь ты? Бог, который пытается убивать маленьких мальчиков для того, чтобы их отцы ходили в церковь?» «Господь спас твоего мальчика, чтобы показать тебе, что Он полон любви и сострадания…»

"Любви и сострадания, позволившей погибнуть моему Вигору…

«Но однажды терпение Его иссякнет…»

«И тогда он убьет еще одного моего сына».

Она ударила его по лицу. Алвин-младший видел это своими собственными глазами. Это был не небрежный шлепок, которым она награждала сыновей, когда они дерзили или бездельничали. Это был удар, способный снести ему полголовы, и Папа споткнулся и растянулся на полу.

«Я говорю тебе, Алвин Миллер, – если церковь будет окончена без твоего участия, в этот же момент ты перестанешь быть моим мужем, а я – твоей женой».

Если после этого и было что-то сказано, то Алвин этого не услышал. Он был уже в своей кровати, дрожа от ужаса, что такая немыслимая вещь может кому-нибудь придти в голову, не говоря уже о том, чтобы быть сказанной вслух. За эту ночь ему пришлось бояться уже стольких вашей, всех этих нашептанных Энн в его ухо угроз и особенно того, на что указал ему Сияющий Человек. Но тут было нечто другое. Своими ушами услышать о том, как Мама говорит о том, что она не будет Папиной женой! Это был конец всего мироздания, конец той единственной веши, что была незыблема всегда, что бы не происходило. Он лежал в своей кровати и мысли плясали в его голове так, что он не мог задержаться ни на одной из них, и из-за всей этой неразберихи ему не оставалось ничего другого, как заснуть. Наверное это был сон, подумал он утром, это не могло быть ни чем иным. Но у кровати, там, куда падали капли крови Сияющего Человека, остались пятна, значит, это не было сном. Так же не была сном и ссора родителей. Папа остановил его после завтрака и сказал: «Ты останешься сегодня со мной, Ал.» Одного взгляда на Мамино лицо было достаточно, чтобы понять, что все сказанное ночью остается в силе и днем.

«Я хотел бы помочь в церкви», сказал Алвин-младший. «Я не боюсь никаких шпилей.»

«Сегодня ты останешься со мной. Ты должен мне помочь кое-что смастерить», пробормотал Папа, стараясь не смотреть на Маму. «Церкви понадобится алтарь и мы сделаем его, чтобы когда стены и крыша будут закончены, его можно было поставить внутрь». Папа посмотрел на Маму и улыбнулся так, что у Алвина мурашки побежали по спине. «Как, понравится это проповеднику?»

Теперь было ясно, что Мама обезоружена. Но она была не тем бойцом, что прекращает борьбу, однажды сбив противника с ног. Алвин-младший имел возможность убедиться в этом.

«Что может сделать этот мальчик?» спросила она. «Он не плотник.» «У него хороший глаз», сказал Папа. «Если он может клеить и отделывать кожу, он сможет приделать и несколько крестов к алтарю. Так, чтобы они выглядели красиво.»

«Мишур смог бы обстругать его лучше», сказала Мама. «Тогда я заставлю его их выжечь», Папа положил руку на голову Алвина-младшего. «Пусть он даже просидит здесь целый день, читая Библию, парень не должен входить в эту церковь, пока в нее не будет внесена последняя скамейка.»

Папин голос прозвучал так жестко, как если бы его слова были высечены в камне. Мама посмотрела на Алвина-младшего, потом не Алвина-старшего. В конце концов она отвернулась и стала накладывать в корзину еду для идущих в церковь.

«Ты опять собираешься болтаться в церкви?» спросил Вонтот. «Мы могли бы подкинуть тебе пару бревен, чтобы ты мог расколоть их головой», добавил Вэйстнот.

«Я не иду», сказал Алвин-младший.

Вэйстнот с Вонтнотом обменялись понимающими взглядами. «Ну что ж, тем хуже», сказал Мишур. «Но когда Мама с Папой обмениваются такими ледяными взглядами, по всей Долине Уоббиш начинается пурга». Он подмигнул Алвину-младшему, как и прошлой ночью, когда тот ввязался в большие неприятности.

Алвин решил, что он мог бы сейчас задать Мишуру вопрос, на который не решился бы в обычных обстоятельствах. Он подобрался поближе, чтобы никто не мог их услышать. Мишур догадался, что нужно Алвину и присел за передней частью фургона, чтобы поговорить с ним.

«Мишур, если Мама верит в Бога, а Папа нет, как узнать, кто из них прав?»

«Я думаю, Папа верит в Бога», сказал Мишур.

«Ну, если он не верит. Вот о чем я спрашиваю. Как я могу разобраться в этом, если Мама говорит одно, а Папа другое?» Вначале Мишур хотел отшутиться, а потом передумал – по его лицу Алвин понял, что он сейчас скажет серьезную вещь. Скажет то, что думает, а не просто какую-то ерунду. «Знаешь, Ал, что я должен тебе сказать, я сам бы хотел это знать. Иногда мне кажется, что этого не знает никто». "Папа говорит, что нужно верить тому, что видишь собственными глазами.

А Мама говорит, что тому, что чувствуешь в своем сердце".

«А что сказал бы ты?»

«Откуда мне знать, Мишур? Мне ведь только шесть лет». «Мне двадцать два, Алвин, я взрослый человек и до сих пор этого не знаю. Я думаю, Ма и Па тоже не знают».

«Хорошо, если они не знают, то почему же так ругаются из-за этого?» «А, ну так это и означает быть женатым. Ты все время споришь из-за чего-то, хотя на самом деле вовсе не из-за того, о чем думаешь». «А из-за чего они спорят на самом деле?»

На этот раз, глядя в лицо Мишуру, Алвин увидел совсем другое. Вначале Мишур хотел сказать правду, а потом передумал. Он встал, и взъерошил Алу волосы. Верный признак того, что взрослый собирается солгать так, как взрослые всегда лгут детям, не доросшим еще до понимания правды. «Ну, я думаю, им просто доставляет удовольствие почесать языком». Обычно Алвин просто выслушивал от взрослых их ложь и ничего не говорил, но на этот раз солгал ему Мишур, а ему очень хотелось, чтобы именно Мишур этого не делал никогда.

«Сколько мне еще надо расти, чтобы ты мне отвечал правду?», спросил Алвин.

На мгновение глаза Мишура вспыхнули гневом, – никому ведь не придется по вкусу, когда тебя называют лжецом, – но затем он ухмыльнулся и в его глазах отразилось понимание. «Столько, чтобы ты мог сам найти ответ», сказал он. «Но при этом ты должен быть достаточно молод, чтобы он мог принести тебе пользу».

«И когда это будет?», спросил Алвин. «Я хочу, чтобы ты говорил мне правду сейчас и всегда».

Мишур опять присел. «Я не могу делать это всегда, Ал, потому что иногда это очень трудно. Иногда я должен объяснять такие веши, которые я не могу объяснить. Дело в том, что для того, чтобы некоторые веши понять, тебе надо прожить достаточно долго».

Алвин страшно разозлился и знал, что по его лицу это заметно. «Не серчай так на меня, братишка. Я не могу тебе рассказать о некоторых вещах, потому что я сам их не понимаю, и я не обманываю тебя. Но ты можешь верить мне, я буду объяснять тебе все, что смогу, а если не смогу, то скажу тебе об этом и не стану валять дурака».

Это было самые прекрасные слова, которые когда-либо говорил взрослый и они заставили глаза Алвина заблестеть слезами. «Сдержи свое обещание, Мишур.»

«Пусть я умру, если не сдержу его, верь мне.» «Знаешь, я не забуду», Алвин вспомнил клятву, данную Сияющему Человеку прошлой ночью. «Я тоже умею держать обещания.» Мишур рассмеялся, притянул Алвина и крепко обнял за плечи. «Ты невыносим, прямо как Мама. Не можешь остановиться». «Тут я ничего не могу поделать», сказал Алвин. «Если уж я начал тебе верить, то откуда мне знать, когда пора с этим завязывать.» «Никогда», ответил Мишур.

Примерно в это время Калли выехал на своей старой кобыле, Мама вынесла обеденную корзину и все пошло как обычно. Папа взял Алвина-младшего на конюшню и вскорости Алвин помогал там обстругивать доски. И получалось у него совсем не хуже, чем у Папы. По правде говоря, доски прилегали друг к другу даже лучше, ведь Алвин мог использовать свой дар. Верно? Ведь этот алтарь должен служить для всех, поэтому он и заставил дерево смыкаться так плотно, что его невозможно стало разделить даже на стыках. Алвин хотел подогнать и папины стыки, но когда попытался сделать это, обнаружил в папиной работе что-то вроде похожего дара. Дерево не сливалось у него в сплошной кусок как у Алвина, но было хорошо подогнано, так что особой нужды что-то доделывать не было.

Папа ни о чем не говорил. Это было ни к чему. Оба они знали, что у Алвина-младшего есть дар заставлять веши вести себя нужным образом, этим же занимался и Папа. К закату алтарь был собран и окрашен. Они оставили его сохнуть и, когда возвращались домой, Папина рука лежала на плече Алвина. Они шли вместе так легко и ровно, как будто были одним телом и Папина рука всегда росла из шеи Алвина. Алвин мог чувствовать биение пульса в Папиных пальцах и ритм его был тем же, что и у крови, пульсирующей в его гортани. Когда они вошли, Мама хлопотала у очага. Она обернулась и посмотрела на них, «Ну как?»

«Это лучшая из всех деревяшек, которые я видел», сказал Алвин-младший.

«Сегодня в церкви не было никаких несчастных случаев», сказала Мама.

«У нас тоже все было отлично», ответил Папа.

За всю жизнь Алвин так и не смог догадаться, почему Мамины слова прозвучали как: «Я никуда не ухожу», а Папины: «Оставайся со мной всегда». И было ясно, что так показалось не только ему, потому что в этот момент растянувшийся у огня Мишур посмотрел на него и подмигнул так, что кроме Алвина-младшего этого не было видно никому.