Сантрелья

Глава тридцать пятая ВЫБОР

Старик скинул плащ и распрямился. Перед нами предстал Святогор. Я невольно вскочила, но что-то удержало меня на месте.

— Я же говорил, что он жив! — воскликнул Николай.

— И я уверял вас, что он обязательно вернется, — подхватил Хайме.

— А кто говорил, что я мертв? — возмущенно-весело вскричал Святогор.

Я промолчала. Я ведь тоже не произносила этого вслух: я просто страдала в душе.

— Ты говорила, что я мертв? — набросился он на меня. — А я жив! Хотя ты, конечно, надеялась, что я избавил тебя от необходимости делать мучительный выбор?

В поведении и во всем внешнем виде его что-то меня насторожило, что-то показалось мне неестественным в этой шумной браваде. Лицо его сохранило следы не то побоев, не то падений и выглядело несколько осунувшимся. И тут до меня дошло: Святогор был пьян. Возмущение мое не имело границ, гнев сделал меня глухой и слепой. Не вправе обрушивать на него свое негодование, я просто отвернулась от него, отошла в самый дальний угол комнаты и гордо опустилась на пол. Коля молча наблюдал за всеми и, чтобы сгладить неловкость, вызванную моим поведением, сказал:

— Мы рады, что ты цел и невредим. Мы очень волновались за тебя.

— Садись, Абдеррахман, отдыхай, — Хайме ласково потрепал его по плечу. — Я распоряжусь, чтобы тебя покормили. И ты расскажешь нам, что же с тобой приключилось, — и хозяин вышел.

Святогор молча и как-то тяжело опустился на подушки, уронил голову в ладони и потер лицо, словно снимая усталость.

— Нам надо немедленно покинуть город, — проговорил он. — Ночью, однако, это опасней, чем днем. Утром мы затеряемся среди людей и попробуем выбраться отсюда.

Говорил он совсем серьезно и, хотя в голосе его все же мелькали чужие нотки, он не производил впечатления нетрезвого человека. Я ждала, что он подойдет ко мне и попробует мне что-то объяснить. Но он даже не смотрел в мою сторону и разговаривал только с Колей.

Возвратился Хайме с подносом, устроился рядом с мужчинами и, протягивая Святогору кубок с вином, попросил его посвятить нас в историю его невзгод.

— Нет-нет, только воды, — поморщился тот. — Этого зелья моя душа сегодня уже не принимает.

"Правильно, Святогор, пьянству — бой!" — съязвила я мысленно.

— Я не знаю, как выразить тебе свою благодарность, Хайме, ты опять выручаешь меня, — и Святогор сложил руки в восточном поклоне. — Я так и не ведал, удалось ли моим друзьям спастись.

— Разве ты не видел, как я втащил их в свой дом? — изумился еврей.

— Боюсь, в тот момент мне не позволили осмотреться, — усмехнулся Святогор.

— Тебя схватили?

— Не прежде, чем я попытался постоять за себя. Дьявол, голова идет кругом от вина! — выругался он. — Пришлось усыпить бдительность товарища по войску Аль-Мансура и выпить с ним за дружбу, за былые дни и тому подобное… Ну, да все по порядку.

Святогор задумался, словно вспоминая, с чего все началось. Отхлебнув воды, он уставился в одну точку. В глазах его затаилась беспредельная тоска. Сердце мое сжалось, и ком подступил к горлу.

"Господи, как же ты устал, дорогой мой человек!" — подумала я, но упрямо молчала и из своего угла внимательно следила за каждым его движением.

Похоже, он, наконец, собрался с мыслями и начал рассказывать:

— Меня окружили всадники, несколько человек, точно даже не знаю, сколько…Они окружили меня, когда я крикнул вам бежать, — и он повернулся к Коле.

— Я должен был остаться с тобой! — с горечью проговорил брат.

— Ни в коем случае, — резко возразил Святогор, — ты погубил бы и себя и… Ты ничем не смог бы мне помочь, и вы бы погибли напрасно.

Меня кольнуло, что он не произнес моего имени, он будто споткнулся об него или обжегся. Я опустила голову, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Я не отдавала себе отчет, кого в эту минуту я жалела больше — себя или его.

— Так вот я заговорил с ними по-арабски, читал им какую-то молитву, призывал небо в свидетели, в общем отвлекал их внимание… И вдруг, неожиданно для всех я вскочил на коня позади одного из них, приставил кинжал ему к горлу и, крикнув, что одно их неверное движение, и я его зарежу, пустил коня вскачь. Отъехав немного, я скинул его с лошади и стал верхом петлять по улочкам города. Я долго слышал за собой топот погони. То мне удавалось уходить от преследователей, а то вновь конский топот настигал меня, и охотившиеся за мной дышали мне в затылок. А я все хлестал и хлестал бедного скакуна, совершенно не разбирая дороги. Неожиданно погоня прекратилась, или же я оторвался от бандитов, только я позволил коню перейти на шаг. И сам перевел дух.

Он замолчал, видимо, и, на сей раз, перевел дух. Никто не вымолвил ни слова, терпеливо ожидая продолжения и не смея его торопить.

— И вдруг мне наперерез выехали мои преследователи, — заговорил Святогор. — Город известен им лучше, чем мне. Они перехитрили меня, дали мне расслабиться и потерять бдительность. Все произошло в мгновение ока: они окружили меня, ударом бича выбили из седла, скрутили руки назад, перекинули, как мешок, через седло и повезли за собой. Они доставили меня в какой-то притон, где, вероятно, располагался их штаб, если так можно назвать их логово. Это настоящая шайка разбойников. По головному убору я узнал в них берберов.

— Ты прав, Абдеррахман, уже полгода целая банда берберов орудует у нас в городе, — подтвердил хозяин. — Что же они сделали с тобой?

— Они пытали меня, но без особого энтузиазма. Иначе, я не сидел бы сейчас с вами. Лениво как-то пытали, не зная, что надо выпытать. К тому же усталость, желание поскорее развлечься одержало верх, и меня вовсе оставили в покое, бросили в угол тут же, в той же комнате, где гуляли, пили, развлекались с женщинами. А чтобы я не читал молитвы, не проповедовал нравственность, не взывал к их разуму, рот мне заткнули кляпом, — и он брезгливо поморщился, отгоняя неприятные видения, но все же продолжил:

— Я не только поневоле наблюдал за их звериным, первобытным разгулом, но и служил объектом их веселья. Мне выливали на голову спиртное, меня пинали, щипали, били, сажали ко мне женщин на колени… Нет, всего не расскажешь. Мне удалось немного отдохнуть лишь, когда все завалились спать уже под утро. Днем меня оставляли в покое, правда, никому не пришло в голову дать мне еды или хотя бы воды. Они отправлялись за добычей, потом шумно делили ее, дело доходило до драки. Перепадало и мне: чем дубасить друг друга, лучше избить невинного беспомощного, связанного по рукам и ногам пленника.

— Почему же они все-таки не расправились с тобой? — полюбопытствовал еврей.

— Никто уже не мог взять на себя ответственность. В какой-то момент я понял, что в банде есть вожак, который отсутствовал в эти два дня. И если они не убили меня сразу, а приволокли в свое логово, то теперь необходимо было спросить вожака, как со мной надлежит поступить. Вожак появился к ночи второго дня. Он явно пользовался большим авторитетом и уважением, потому что бандиты как-то попритихли и присмирели.

Рассказчик умолк, усмехнулся каким-то своим мыслям, обвел всех нас (и даже меня) торжествующим взглядом и произнес:

— Войдя в помещение, этот главный бандит сразу заприметил меня в моем углу и осведомился, кто я. Никто не знал. Но я узнал его. Мы служили вместе в войске Аль-Мансура и не раз делили трудности военных походов. Он велел вынуть кляп и потребовал мое имя. Я ответил. Он поднес факел к лицу моему и долго вглядывался. Вдруг он просиял и воскликнул: "Абдеррахман Сит-Аль-Хур! Это ты?" Я кивнул. Ох, и досталось же этим незадачливым бандитам! Меня развязали, помыли, переодели, усадили на самое почетное место рядом с Фаридом, так звали вожака. Всю ночь мы трапезничали, и он всю ночь выпытывал у меня историю моей жизни, после Аль-Мансура. На его глазах я добровольно сдался тогда в плен, спасая диктатора. И он поведал мне о своей жизни, об Абд-Аль-Малике, о Санчоле и о том, что считает теперь своим долгом установить порядок в халифате, коли на престоле нет законного правителя. По его словам, халифы распустили подданных, позволяя им слишком много вольностей. А его отряд призван волею Аллаха, как он выразился, очистить сначала Толайтолу, а затем и весь халифат от скверны. А к утру он начал уговаривать меня вступить в его банду, пообещав мне пост своего заместителя. Это какой же сброд состоял в его шайке, если он ни на кого толком не мог положиться, и, не задумываясь, предложил стать его доверенным лицом человеку, которого не видел уже много лет! — Святогор насмешливо хмыкнул и внезапно расхохотался: — И я согласился! Перед вами — правая рука Фарида Справедливого. Так он себя называет.

Мы ахнули. Хайме с негодованием вскочил на ноги и вскричал:

— Ты согласился? Как ты мог? Ты…ты…

— Сядь, друг мой, и успокойся, — перебил еврея Святогор и, потянув за рукав, усадил его. — А что мне оставалось делать? Мне необходимо было выбраться оттуда, найти своих друзей, наконец, выполнить данное мне поручение. А Фарид играл на моем честолюбии, говорил, что таких воинов, как я, ему очень не хватает. И я сделал вид, что возгордился. Еще полдня мы вспоминали наше боевое прошлое за кубком доброго вина. Он представил меня своим головорезам, приказал подчиняться мне так же, как ему. А на время сьесты мы улеглись отдохнуть. Он заснул. Я же сказал часовому, что отправляюсь за вещами и скакуном и вернусь не сегодня-завтра. Поклявшийся самому Фариду Справедливому слушаться меня, он не посмел меня остановить. Так закончился мой последний плен…

Он всплеснул руками и горько усмехнулся:

— Да. Плен — это моя судьба.

— Ты не боялся преследования? — обеспокоился Коля.

— Я занял в лавке у знакомых этот плащ и прикинулся согбенным стариком. И я пришел к тебе, Хайме, чтобы просить у тебя помощи и организовать поиск моих друзей. Но друзья мои здесь, и я совершенно счастлив. Но нам нельзя здесь оставаться: завтра Фарид может хватиться меня. Утром мы уйдем.

— Утром — непременно, а сейчас ты устал и измучился, Абдеррахман, и тебе необходим отдых, — сказал Хайме.

— Ты знаешь, друг мой, для отдыха я бы сейчас с удовольствием сыграл. Где твой старый канун?

— Ах, какая удача! — запричитал еврей. — Я опять услышу хорошую музыку. Я мигом.

Горечь и стыд терзали меня. Я вела себя, как капризная девчонка. Но гордость не позволяла мне признаться в собственной неправоте и сделать первый шаг. Иногда взгляды наши встречались, и я отводила глаза. Он тоже не спешил выяснять отношения. И это мучило меня несказанно.

Вскоре был принесен канун, и мы стали счастливыми слушателями дивного концерта. Однажды я уже слушала игру Святогора. Меня и тогда удивило, насколько красива и выразительна восточная музыка. Сегодня эта мелодия звучала в гармонии с состоянием моей души, она вторила всем моим переживаниям, невольно усиливая их, словно Святогор играл не на кануне, а на струнах моей души. То плачущая, то тоскующая, то трепещущая музыка сменялась гневными всплесками, бурными пассажами, незаметно перетекая в обиженные стенания с вкраплениями капризных интонаций. Чарующая музыка завораживала, драматически передавая очищающие страдания человека. Страсть и терзания, мимолетное счастье и горечь его утраты, восторг и уныние, спор порока и добродетели — все переливы человеческой души отражала игра Святогора. И гимном, кульминацией этого праздника мелодий и интонаций прозвучало торжество любви, безоглядной, обреченной, но возвышенной и счастливой просто потому, что несчастлив не испытавший ее.

Наступившая вдруг тишина оглушила и обескуражила. Я, не отрываясь, смотрела на исполнителя. Он скользнул по мне невидящим взором и отложил инструмент.

— Я потрясен! — признался Николай.

Святогор пробормотал слова благодарности и обратился к хозяину:

— Хайме, наши друзья устали, и им пора отдыхать, а нам нужно поговорить.

Еврей жестом предложил ему выйти. Они удалились, а мы с Колей расположились, чтобы отойти ко сну. Брат тактично промолчал по поводу моего поведения и пожелал мне спокойной ночи.

Я долго лежала без сна, закутавшись в плед. Лежала в каком-то тупом опустошении. Какое-то время спустя кто-то едва коснулся моих волос и осторожно погладил по голове. Повеяло восточными благовониями. Сердце екнуло, но я, боясь повернуться, лежала ни жива, ни мертва.

— Елено, Еленушко, ты вошла в мою жизнь и разбередила душу мою. Одни только небеса ведают, что творится в сердце моем! — взволнованно зашептал Святогор. — Что станется со мной без тебя, ладо моя?

Как чудесно и непривычно звучали его слова! И я вдруг осознала, что говорил он на древнерусском — на языке моих далеких предков. И я порывисто повернулась к нему лицом. От неожиданности он чуть отпрянул:

— Ты не спишь?

— Нет. Я наслаждаюсь звуком твоего голоса и красотой твоей речи, — ответила я по-русски.

— Выйдем в патио, подышим свежестью ночной, — предложил он. — Там мы поговорим, никому не мешая.

Внутренний дворик был небольшим и уютным. Ночная прохлада пряталась в зелени плюща, покрывавшего своими зарослями тонкие стройные колонны. Ночь освещалась смазанным отражением луны, дрожавшем и игравшем бликами в маленьком фонтанчике посреди патио. Я укрылась в тени увитой плющом колонны, а Святогор долго и беспокойно ходил вокруг фонтана. Наконец, он приблизился ко мне и решительно спросил:

— Я мил тебе, Еленушка?

— Да, — не задумываясь, призналась я.

Я стояла в тени, и Святогор долго вглядывался во тьму. Его же лицо, освещенное луной, выражало глубокое волнение, с которым он силился справиться. Он молчал. Слышалось журчание фонтана и легкий шелест листвы на ветру.

— Сегодня я смел не только для боя, — заговорил он снова. — Сегодня я дерзок, вероятно, под воздействием вина. Я не пью так много, но сейчас это даже к лучшему: иначе я никогда не осмелился бы поговорить с тобой начистоту. И я не случайно сказал тебе, когда добрался до вас, что моя смерть избавила бы тебя от необходимости делать выбор.

Я дотронулась ладонью до его губ и, малодушно пытаясь остановить его, пролепетала:

— Не надо, Святогор…

Он поцеловал мою ладонь и резко отнял ее от лица:

— Не останавливай меня! Поздно! Даже если я промолчу, тебе не уйти от необходимости делать выбор. Я не откажусь теперь от тебя просто так! Но я не тороплю тебя с решением. Впереди еще тяжелая дорога и почти невыполнимая задача. Но когда мы вернемся в замок, я спрошу тебя о том же.

— О чем? — хрипло и глухо промямлила я.

— Я уверен, что дон Ордоньо не станет препятствовать. Я приму христианство, стану одним из его вассалов. А ты…ты будешь моей единственной, богом посланной мне супругой. Если только захочешь… Я заклинаю тебя…, подумай над этим!

Воцарилось молчание. Он вновь вперился в темноту, ища поддержки своим словам в чертах моего лица. Я молчала. Выбор? Какой может быть выбор у меня, застрявшей в центре средневековой арабской Испании, в городе, оккупированном примитивными бандитами, в эпохе, отстоявшей от моей почти на тысячу лет? Если исхода отсюда нет, то и выбор мне делать не придется, потому что любовь Святогора станет единственным маяком в моей жизни. Да, положение оказалось безрадостным! Возвращаясь домой, я бы вновь обрела все: привычную жизнь, родных, друзей, но я бы потеряла любовь, причем навсегда, причем без-возвратно. Оставаясь здесь, я обрекала себя на жизнь в чуждом мне мире, безвозвратно же теряя привычную жизнь, но зато обретала любовь хорошего, надежного настоящего человека. Я знала, что даже в наше практичное время, за счастье такой любви многие отдали бы все на свете. Но известно мне и то, что любовь не вечна, что быт влияет на отношения людей, и когда любовь увянет, остаться в полном вакууме будет равносильно самоубийству.

Я прикоснулась к лицу Святогора и легкими движениями пальцев стала прорисовывать дорогие моему сердцу черты и при этом взволнованно шептала:

— Милый мой, любимый мой человек! Ты задаешь мне непосильную задачу. Решить ее под силу лишь судьбе. Но каков бы ни был выбор, сделанный судьбой, я хочу, чтобы ты знал и чтобы ты всегда помнил, что ты — в моем сердце, что моя нежность к тебе бесконечна, как Вселенная, а моей благодарности тебе нет границ. И пока я здесь, рядом, я с тобой, я твоя. Что же нам суждено дальше, покажет сама жизнь.

Меня охватил озноб: вечерняя прохлада слилась с моим крайним волнением.

— Тебе холодно! — воскликнул Святогор и притянул меня к себе.

Я утонула в его объятиях, растворилась в жарких, исступленных поцелуях, задохнулась от счастья и отчаянья, словно час расставанья уже пробил.

— Ты права, — шептал Святогор. — Вероятно, я не вправе был говорить тебе все это. Но я так боюсь потерять тебя, я не представляю, что будет со мной, когда ты уйдешь из моей жизни.