Самурай

Глава 28

Сегодня все самое главное будет происходить на заднем дворе. Поэтому «занимался» я недолго под предлогом, что сегодня суббота. Правда, дядя заметил, что на Селено суббота — рабочий день. Выходные тут разнесены — воскресенье и среда, а то народ умрет со скуки. Собственно, скука и есть главное наказание острова Селено, но не до такой же степени.

Я занимался кемпо, когда на дворе появился майор Рольяно. Я почувствовал его спиной, сделал снежок, повернулся и залепил ему в солнечное сплетение. Он только охнул.

— Что это с тобой?

— Идите и пожалуйтесь!

Рольяно нахмурил брови:

— Если ты плохо знаешь географию, то я тут ни при чем.

— При чем тут эта чертова география! Зачем вы сказали ему про ключ? (Я не говорил ему про географию, ни слова, дядя Маттео тоже.)

— Я не говорил, — честно сказал майор (еще бы, ты устроил театральное представление).

— Тогда откуда он знает?

— Ну ключ-то пропал, не могу же я запретить говорить об этом; наверное, твой дядя что-то услышал. Тебе опять влетело?

— Нет! Вы думаете, это все, что меня волнует?! — Я посмотрел на него фирменным Энриковым взглядом (он же конрадовский «раскаленный взор»).

Рольяно отвел глаза, но усмехнулся:

— Нарываться — это все, на что тебя хватает? Хочешь считать себя очень храбрым?

— Я такой и есть!

— Тогда иди и признайся, что уже третий день прячешь где-то боевой бластер, — предложил он.

Я опустил глаза и нервно сглотнул.

— Ну и пойду!

— Совсем ты, парень, рехнулся. Глупости-то зачем делать?

— Какая разница, все равно бластер пропал, об этом, конечно, поболтают, и обязательно в присутствии следователя. Ну не могут люди держать язык на привязи. Тоже очень храбрые, нравится им нарываться.

— Ты мне не веришь?

— Ну почему же. Это действительно могло быть так.

— Бедненький, загнали его в угол.

— Что, есть предложение, как выбраться?

— Есть, я могу тебе помочь.

— Ну конечно, вы убьете его на дуэли!

— Обойдешься. Не девица, чтобы из-за тебя на дуэлях убивали.

— Э-э? — вопросительно потянул я.

— Точнее, я даю тебе совет. Поможешь ты себе сам. Честно говоря, и мне тоже. Торчать тут еще год мне не хочется.

— Я слушаю.

— Капитан Стромболи что-то там такое в шахте подобрал. Пришьет он мне халатность, как пить дать. Обвал был, значит, должен найтись виновник. Можешь принести мне это сегодня ночью, тогда год на Селено проведет твой дядюшка, это будет уже его халатность. Заодно притащи бластер, не мучайся. Если начнут болтать, я скажу, что он остался в штабе и все время был у меня. Не струсишь?

— Я?! Ну… Если попадусь, с меня опять спустят три шкуры сразу. А если нет… — Я мечтательно улыбнулся.

— Если не проговоришься, то только две шкуры, — заметил майор.

— Точно. Долго разбираться дядюшка не будет… — Я вздохнул. — Но я не знаю, когда смогу это сделать. Ночь длинная.

— Неважно. Оставь в форте, — улыбнулся он, — раз уж воевать все равно не с кем.

Майор ушел. Через двадцать минут появился дядя Маттео и, оставаясь в поле зрения видеокамеры (и, значит, в своей наиболее противной ипостаси), позвал меня обедать.

— Рыбка клюнула, — доложил я. — Что дальше? Не проще допросить его с пентатолом, и все.

— Ты рассуждаешь как дилетант. Что ты знаешь о пентатоле? То, что распространяют эсбэшники всей Галактики среди населения, чтобы было поменьше работы. Пентатол можно обмануть, меня, например, этому учили. Рольяно — десантник, значит, его тоже учили. Это прямая, честная игра, парень. Это тебе не домохозяек пугать шприцем. Так что, считай, что пентатола не существует.

— Понял. Делать-то что?

Тут мы и пришли в столовую, а в ней разговаривать нельзя.

— Давай-ка прогуляемся, могу я читать тебе мораль на свежем воздухе? — сказал дядя Маттео на обратном пути. — Эй, быстро бегаешь, сбавь немного. Надо было тебе вчера еще выдать, чтобы ходил помедленнее, — ухмыльнулся он.

Я поморщился:

— Может быть, лучше подвернуть ногу?

— Можно и так. Хотя нет, ты уже продемонстрировал свой класс. Ты не можешь подвернуть ногу. Рассказывай подробно.

Я рассказал.

— Талант, — отреагировал дядя Маттео, — можно поступать на столичную сцену или в нашу контору.

— В вашей конторе я и так в ведомости числюсь.

— Я не про тебя, а про Рольяно.

— Ха!

— Значит, так, давай разбираться. Виновников четверо. Рольяно и три охранника, двоих я уже знаю, вычислить третьего не та проблема, которая должна нас сейчас занимать. Год назад майор Рольяно договорился с геологом, определявшим богатство слоя; этот тоже наш клиент, но это не срочно. Плюс бухгалтер, но он пока и так сидит. В результате у майора образовался излишек селенитов, десять килограмм, всего лишь. По цене пять тысяч за карат, если маленькие.

— Почему он просто не подождал еще полгода? — спросил я. — Его что, обыскивать будут при посадке в катер?

— Обыскивать-то будут, конечно, но у него еще полгода в запасе. Произошло что-то, из-за чего он не может больше ждать.

— И что это может быть?

— Придется перелопатить новостные ленты. Но мне не кажется, что это большая политика.

— Да? А комментарии о каторге? Сводишь меня сегодня, кстати?

— Свожу, что с тобой делать? Допустим, он передал противнику какую-то информацию? Это мы сможем проверить. Ты же у нас взломщик. Но не верится. Зачем?

— Чтобы ты носом землю рыл: искал вражьи происки. А их нет. Бр-р, нет, так мы запутаемся. Или его цель разбогатеть, или какая-то политическая выгода для другой семьи. Может, и то и другое вместе. Но операция планируется исходя из необходимости достижения чего-то одного.

— При таких деньгах работать на каких-нибудь Джела… Нет, не верю.

— Согласен. Значит, было так: он для чего-то взрывает шахту и передает об этом информацию, но чья-то политическая выгода его не волнует: это отвлекающий маневр для тебя. Значит, его письмо можно постараться найти, но ленты лопатить не надо. Тупиковая ветвь.

— Убедительно. Значит, шахта взорвана из-за события, произошедшего здесь.

— Или в его частной жизни, — заметил я. — Что там у него с женой?

— Она ему изменила, он и угробил соперника. Жену это не вернуло, разумеется.

— А дети? Похоже, что есть.

— Будешь смеяться, но нет.

Я помотал головой:

— Как это? Очень было похоже, что у него просто взвод мальчишек. И вообще семья без детей — это очень странно[20].

— Не знаю. Но получается, что частной жизни у него нет.

— Что же случилось? Такое, что взорвало этот скучный белый мир?

— Это знали мертвые. И может быть, кто-нибудь из тех, кто лежит там. — Дядя Маттео махнул рукой в сторону госпиталя. — Плохо то, что свидетель обычно и сам не знает, чему он был свидетелем.

— Как это?

— Ну он не знает, что имеет отношение к делу, а что нет.

— Понятно, а всей информации очень много. И если ты не знаешь о чем конкретно спрашивать, то ничего и не добьешься.

— Ну бывает, конечно, но только случайно. Можно попасть в десятку, задав вопрос: «А вы ничего необычного не заметили?», но это редко. Вообще-то преступления бывают нескольких, в общем-то, стандартных видов. Но такого… Чтобы в мирное время… так много народу сразу…

— Понятно. А в госпитале еще ни с кем поговорить не удалось?

— Нет. — Дядя Маттео покачал головой. — Ладно, пошли сходим в тюремный блок, попугаем раздолбая-племянника.

Хм, голодом тут никого не морят и явно не бьют. Одиночные камеры три на три метра плюс удобства. Наказывают лишением прогулки или развлечений. Работа тяжелая и скучная, в четыре шестичасовые смены. Радости мало, но, откровенно говоря, приют я бы на такое поменял без особых раздумий. Мне самому с собой не скучно. Кстати, когда я вернусь домой, надо будет кое-что выяснить в рамках проблемы «что такое моя сторона». Кальтаниссетта уже полтора года контролирует все муниципальные службы города Палермо, значит, и приюты тоже. Отличаемся мы чем-то от тех, кто может устроить резню?

— Ну что? Испугался? — спросил меня дядя Маттео, когда мы с ним вышли под открытое небо.

Я помотал головой:

— В раннем детстве мне было намного хуже. При том, что я не сделал ничего плохого — просто родился у неудачных родителей.

Дядя Маттео кивнул:

— Понятно. Ты поэтому так дешево ценишь свою жизнь? Она досталась тебе случайно.

Я удивленно поднял брови.

— Не изображай! Твоя секретность — это моя работа. И здесь ты особых хлопот не доставляешь, откровенно говоря. Но я про тебя довольно много знаю, просто на всякий случай.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Пока я тебя почти не встречал, это было ну просто как любая слежка. А теперь я хочу, чтобы ты знал, что я за тобой наблюдаю. Так будет честно.

— Положим, я догадывался, что что-то такое есть. Только не знал, что это ты…

— Тебе все равно?

— Нет, конечно. А что делать? Расплата за дар. Пока ты не попадаешься на глаза, и можно забыть, что ты есть…

— Ну хорошо. А то я боялся, что ты обидишься.

— Хм, я слишком много знаю о прозрачности, чтобы обижаться.

— Мы слишком долго гуляем вдвоем. Даже у вредного дядюшки должны кончиться придирки. А мы так и не решили, что делать.

— Ну и поймай его на попытке уничтожить улики. Раз он меня подставил, я не обязан играть с ним честно.

— Ты не понял. Он действительно может противостоять пентатолу. Поэтому максимум, что я смогу доказать, — это попытка помешать мне пришить ему халатность. Он же тебе все ясно сказал. Ты рискуешь сильнее.

— Получается — диверсия принципиально недоказуема?

— Разве что он сделал это не сам. Охранников разговорить можно. Если мы поймем, что спрашивать.

— То есть весь этот театр был нужен только для того, чтобы мы с тобой могли убедиться в его виновности. Он не сделал ничего, что нельзя было бы интерпретировать в рамках решения проблемы «не хочу, чтобы мне шили дело». Он даже селениты вынес не сам. О! И взорвал не сам. Этим и привязал к себе эту троицу. Приказал им, например, отнести некий ящичек в вентиляционную выработку. А после взрыва напугал, что они виновники. И он их единственный шанс. А они умом не блещут — поверили. Только как он обеспечил безопасность своих селенитов от их жадных лап?

— С театром нам действительно не слишком повезло. Я ожидал большего. Он совсем не глуп. А безопасность селенитов — очень просто, это только ты, не боясь, сорвал печати. Теперь ему придется либо убить сообщников, либо взять их с собой. И убираться ему отсюда надо в течение месяца, не больше. У нас не так уж мало живых свидетелей того, что там случилось и чего мы не смогли вычислить. Кто-нибудь ляпнет, как только выздоровеет немного, остальные вспомнят. Через пару дней будут знать все. Это было действительно что-то важное и общеизвестное, иначе зачем пытаться убить целую смену?

— Допустим, вся смена это знает. Что-то, что произошло в шахте. А что происходит в шахте?

— Они нашли большой селенит! — сказал дядя Маттео внезапно. — Больших селенитов практически не бывает. Цена растет пропорционально пятой степени веса ограненного камня. Представь себе камень в пятьдесят, допустим, карат.

— Полтора триллиона сестерциев, — ответил я, немного подумав, — годовой бюджет большого клана, все вместе, дебет и кредит, в ма-аленьком карманчике. Даже десять карат — уже очень хорошо. Больше, чем получится всякой мелочью за полгода. Все остальные камешки можно уже не брать. Жаба его душит. Интересно, король селенитов закопан в снег на заднем дворе гостиницы или он носит его с собой?

— Он носит его с собой, именно потому легко рискнул всеми остальными камнями. Ему надо было вынести их из штаба, пока я там не появился. Все понятно. Наш майор решил разбогатеть. Год все шло хорошо. Мешочек с лишними селенитами наполнялся и радовал сердце вора. И тут находят огромный камень. Конечно, вся смена сразу об этом узнает. Пока они не вышли на поверхность и не разболтали остальным, надо их всех прикончить, тогда камень остается у майора, иначе его придется отдать. Поэтому наш умник так глупо крал собственные селениты. Он просто не успел подготовиться. Дайте ему только одну ночь на размышление, и он уже не допустит ни одной ошибки.

— А география?

— Это не ошибка. Ты же со мной не разговариваешь. То есть ничего мне не расскажешь. И, уж конечно, не станешь вслух сетовать, что я тебя тут перед всеми опозорил. Так что узнать мне про его осведомленность неоткуда. Как и тебе — о том, что я про географию молчал. А для тебя эта история — дополнительный стимул пристроить меня в здешнюю охрану.

— Понятно. Ну что? Мне пристроить тебя в здешнюю охрану?

— М-мм, нет, не торопись, у нас еще несколько часов в запасе. Я должен допросить охранников. Кстати, очень может быть, что это спасет им жизнь. Против Рольяно никто из них не смотрится, даже если он предложит им честный бой. А это маловероятно.

— Против Рольяно и ты не смотришься, — насмешливо заметил я.

— Ну это мы еще увидим. А ты — нахал.

— Ты тоже. Кто объяснил своему начальнику, что он «ляпает»?

— Мне можно. Ладно, топай в гостиницу, береги ледяной сейф, а я пошел делать свою работу, допрашивать все, что шевелится.

Зная о видеокамере, я явился к своему форту с лицом злым и напряженным. Рольяно, наверно, все локти себе искусал, пока мы с дядюшкой так долго беседовали: не дай бог, помиримся. На двор он пришел минут через пять после меня.

— Опять тебе не повезло? — приветствовал он меня.

— Откуда вы знаете?

— Физиономия у тебя такая, перекошенная.

— Угу, лучше трепка, чем часовая нотация. И еще эта дурацкая экскурсия в тюрьму! Делать ему нечего.

— А что? Он тебя напугал?

— Не-а, — небрежно ответил я, — не так это страшно, как об этом говорят. А в шахту он меня, конечно, не поведет.

— Я бы тебя сводил, но, знаешь, сейчас момент уж больно неподходящий.

— Угу, я понимаю. А обвалы часто случаются?

— Нет, очень редко.

— Тогда почему? И прямо у всех над головами…

— Я не знаю.

— И хотите не знать дальше, — утвердительно заметил я. — Так, конечно, гораздо проще. Не беспокойтесь, я вас не выдам.

Я посмотрел ему в глаза и… провалился в Контакт. Нет, он меня не заставил, и я его тоже. Здесь — мы равны. Полная тьма, для того чтобы просто стоять и не падать, надо все время помнить — земля под ногами. На меня нахлынул такой шквал чувств… Ужас, твердая решимость сохранить добычу, стремительно утекающее уважение к себе, желание сдаться, нежелание сдаться, и очень громко звучащая мысль: «Один выход есть всегда».

«Клавдий, — подумал я, — напоролся на собственный отравленный клинок».

«Потому что был дурак», — услышал я в ответ.

Ну уж нет, не поэтому — «Гамлета» я знаю почти наизусть.

Я остановился — предыдущий шквал чувств был просто слабым ветерком по сравнению с этим… У меня колени подогнулись — нельзя же эдак, стоя в сугробе…

«Замолчи!» — загремел он.

Что?! И не подумаю даже!

Я пропустил несколько строк — они были недостаточно страшными.

Тут он меня вытолкнул — мы равны. Я не могу заставить его слушать. Зрение постепенно вернулось ко мне — Рольяно стоял напротив и тяжело дышал, его шатало, а в руке уже был маленький бластер. Ну вот и все. Сейчас от меня останется горстка пепла. Молчание длилось долго, и он избегал моего взгляда. Боялся. Я тоже. Зубы не стучали только потому, что были крепко сжаты, и это было все, на что меня хватило. Кого это я встретил?

Ну хватит трястись! Сейчас у нас будет второй раунд. Я сейчас поймаю твой взгляд, и мы еще немного поговорим. Честно и откровенно. «Там в подлинности голой…». Если он не успеет выстрелить раньше.

У него изменилось выражение лица: стало такое спокойно-умиротворенное. Разве с таким видом стреляют? Он небрежно засунул бластер в карман теплой форменной куртки и ушел со двора, как будто меня тут не было.

И что теперь будет? Я тоже повернулся и пошел в дом.

Летучие коты! Я заигрался! Импровизатор из провинциального театра. Если капитан Стромболи захочет на самом деле снять с меня шкуру, я даже протестовать не буду: мы с ним так не договаривались.

Нет ничего ужаснее безделья. Хм, часа три назад я тут заливал сам себе, что мне с самим собой не скучно.

Капитан Стромболи появился уже довольно поздно. В руках у него была небольшая коробочка и два конверта. Одно из писем было адресовано мне.

Почему-то мне не захотелось подержать в руках короля селенитов. Не сейчас. Позже.

После долгого молчания Стромболи сказал:

— За нами больше не наблюдают. Что ты с ним сделал?

Я покачал головой:

— Я обещал его не выдавать.

— Он мертв.

— Я и ответил: я обещал его не выдавать. Как он это сделал?

— Из бластера.

— А что ты должен мне рассказать?

— Ты уже все знаешь. Мы верно догадались. Я получил свидетельские показания. А ты убил его наповал: напомнил боевому офицеру, что на свете существует честь.

— А себе? — уныло спросил я.

— Хм, ну если так… Тогда до отказа набиты честью святые пустынники, безгрешные просто потому, что никогда не встречали других людей. Они попадут в рай, ибо никому никогда не сделали ничего плохого. Только и хорошего тоже ничего не сделали.

— Да, я понял. Когда мы уезжаем?

— Сейчас. Иди откапывай камешки.

Домой мы вернулись поздно ночью. Селениты были положены в настоящий сейф. Слушать наши рассказы проф не стал, только скомандовал «Отбой по гарнизону», пообещав, что до утра не умрет от любопытства.

Спал я до обеда. Когда выбрался из своей берлоги, первым, кого я увидел, был Виктор.

— Где ты был?

В этот момент к нам подошел проф.

— Э-э, — потянул я, — профессор, где я был?

Проф удивленно поднял брови:

— Здесь.

— Здесь, — повторил я.

— Понятно, — озадаченно сказал Виктор.

— Позвони своим приятелям, пока они не решили, что тебя украли, и не составили спасательную команду, — предложил мне проф.

— Угу, — согласился я.

Ближе к вечеру я тихо сидел в кабинете, положив голову на сложенные на столе руки, и иногда дополнял рассказ капитана Стромболи. Объяснить, что же у меня с майором произошло, я толком так и не смог. Нет в этна-эсперанто слов для описания того, что происходит в Контакте.

Проф избавил меня от страданий, кивнув:

— Понятно.

Потом он закрыл жалюзи, выключил свет и вытряхнул на стол десять килограммов селенитов. Засверкали синие искры, голубые радуги заплясали на потолке. Что ж, пару минут на это можно полюбоваться. В коробочке лежал король селенитов. Стромболи покрутил его в руках:

— Я его еще и недооценил, получится не меньше шестидесяти карат.

— Драгоценность короны, — заметил я печально, — синьор Мигель повесит его на шею своей невесте.

— Хорошо, что ты не ляпнул это при Мигеле.

— А что?

— Он не женится. Никогда.

— Раздолбай, — сказал капитан.

Я только вздохнул.

— Не сиди такой депрессивный, — предложил мне проф, — сходи потренируйся и Виктора захвати.

Я поднял брови — проф никогда ничего не говорит просто так.

— Уже два дня не появляется.

Я кивнул и пошел наводить порядок.

В комнату к Виктору я заявился, даже не постучавшись. Он валялся на диване и что-то читал.

— Читаешь? Как славные герои одним ударом меча срубают три головы какому-нибудь дракону и освобождают целые города?

— Ты чего? — неуверенно спросил Виктор.

— Переодевайся и пошли вниз.

— Не хочу! Я устал!

— Слизняк, — процедил я сквозь зубы, хватая его за ворот и вздергивая на ноги.

— Пусти!

— Ага, сейчас отпущу. А ты сразу сходи к профессору и пожалуйся, что я тебя отлупил. Он расколет тебя за одну секунду, но ничего тебе не скажет. Ни одного слова, никогда.

Виктор всхлипнул:

— Знаешь, как больно?

— Знаю. У нас на Этне говорят: перетерпишь, не девица.

Он опустил голову:

— Ладно.

— Жду тебя в зале через десять минут, — сказал я и ушел.

Через два часа я довел себя до полного изнеможения, а его до слез.

— Так тебе и надо! — сурово прокомментировал я. — Синяков нет? — поинтересовался уже помягче.

— Нет, просто все болит.

— Ясно. Не пропускал бы, сегодня было бы легче. Иди полежи в горячей ванне, полезно в таких случаях, — посоветовал я.

После ужина у Виктора просто не было сил, чтобы еще и играть в шахматы. Поэтому мы с профом остались вдвоем. Я тоже был не слишком хорош.

— Что с тобой? — встревожился проф. — Ты не заболел?

— Нет. Можно я спрошу кое-что?

— Хоть раз было нельзя? — удивился проф.

— Почему ему нельзя было убить человека на дуэли, а вам можно?

— Ты имеешь в виду Васто?

— Угу, и еще — того маньяка.

— Ну есть два объяснения: одно формальное, другое по сути дела. Формальное — это не были дуэли. Васто выстрелил в меня, когда я стоял к нему спиной и не отошел еще на положенные тридцать шагов. С точки зрения закона это самооборона. С маньяком тем более, я защищал тебя, и он был вооружен, а я нет. По сути дела, оба раза я убил убийцу: в первом случае женщины, а во втором даже убийцу детей. А убивать, потому что женщина предпочла тебе другого…

— Ну я бы смог.

— Тогда ты должен быть готов прогуляться на остров Селено, на пару лет.

— Угу, а если бы Васто не поторопился?

— Тогда мне бы пришлось попросить, — проф скрипнул зубами, — синьора Кальтаниссетта подождать, пока тебе исполнится восемнадцать. А потом отправиться на Селено — в качестве тюремного врача, надо полагать.

— Понятно. У меня еще одна просьба. Капитан сказал, что я напомнил Рольяно о чести.

— Да, и что?

— Нет, мне его, в общем, не жалко. И про последствия не надо мне рассказывать, я все понимаю. Но… муторно как-то… — Я помолчал, ну не могу я объяснить, что мне не нравится! Поэтому я просто перешел к своей просьбе. Может быть, это поможет. — Полтора года назад мы уничтожили семью Алькамо.

— Я даже помню, как ты об этом узнал.

— Угу. И муниципальные службы Палермо теперь наши. В том числе приюты. Я хочу знать, для чего я лгал. Мертвых же это не вернет.

— Правосудие для тебя ничего не значит?

— Это не то… Не знаю, как объяснить… — Я просто в отчаянии. Почему меня никто не понимает?

— Ладно. — Проф повернулся к компьютеру и вошел в сеть. — Садись читай.

Документ датирован позапрошлой осенью. Читать все подряд я не стал. Только выводы. И меры. Строительство: сто лет не ремонтировали, условия для жизни кошмарные. Финансы: систематическое разворовывание средств на двух уровнях, муниципальном и в самих приютах. Медицина: все дети отстали от своих ровесников в весе, в росте, в умственном развитии. У большинства авитаминоз, гастрит, хронический бронхит, кариес, сколиоз и еще несколько названий болезней, которые мне ни о чем не говорят. Медики рекомендуют санаторный режим, лечение всех этих болячек, наблюдение невропатолога и детского психиатра. Всем. Потом список мер, расчет, во что это обойдется, а потом следующий ультиматум:

И резолюция:

А мог бы такое написать несостоявшийся дон Рольяно?

Я выключил комп и повернулся к профу.

Он начал читать:

Что тебя так мучает? — спросил проф.

— Он не находился на представлении, он в нем участвовал, и я тоже. Столичный трагик, которого принудили отправиться в провинцию последние нововведения, — усмехнулся я.

Уже ничего. Он, наверное, хотел подарить этот камень своей жене. Если можно убить ради нее одного человека, почему нельзя убить сто?

— Значит, одного тоже нельзя.