Самосожжение

Лунинск, 1960 год

Институт не понравился — двухэтажное деревянное здание, калькирование обветшалых карт и схем…

По заведенному обычаю мне большего не полагается, я зачислен лаборантом, хотя и старшим.

Оклад соответствующий — 85 рублей.

Стоило ли пять лет учиться в самой Москве, в государственном университете? — этот вопрос я читаю в глазах отца и мачехи, у которых опять я живу на Новой Гавани…

В небольшой комнате, стол к столу, сидят шестеро сотрудников НИИ.

Да, я сотрудник. Сопричастен труду?

Именно так это называется.

Руководитель нашей группы, лысый, крепко сбитый мужик по фамилии Лунцев, пишет, пишет что-то, кажется, переписывает откуда-то, потом уходит куда-то, возвращается, строго поглядывает на нас, троих вассалов, пишем ли мы, а мы, конечно, пишем, начинали писать, едва лишь он появлялся, точнее, мы переписываем что-то откуда-то, и это переписывание, копирование, калькирование называется научной, творческой работой, Лунцев так и говорит:

ЭТО РАБОТА НАУЧНАЯ, ТВОРЧЕСКАЯ, ЗАРУБИТЕ СЕБЕ НА НОСУ.

Я делаю соответствующие зарубки.

И смотрю на Чернова и Белова.

Не знаю, делают ли они зарубки, но пишут, пишут и пишут…

Чернов — женатый немолодой человек без специального образования, пришел в институт с комсомольской работы, где-то куда-то его не выбрали, то есть не переизбрали. И потом трудоустроили, именно так это называется. Дали такую же ставку старшего лаборанта, как и мне. Коллега по науке.

Белов — женатый немолодой человек без специального образования, как он попал на лаборантскую должность — пока не ведаю. Тоже коллега.

Они пишут, пишут и пишут…

Переписывают.

Потом копируют, калькируют…

Я начинаю догадываться: чтобы начать наукой заниматься, надо сначала переписать, скалькировать, скопировать все то, что было переписано, скалькировано, скопировано в другом, третьем, четвертом НИИ…

Остальные двое в комнате — это уже другая группа, руководитель Гожеляко, полный глыбоподобный, все пишет и пишет, и его МНС Олег Жмутский — сухонький, щупленький, седенький, с тихим голосочком, и тоже все пишет и пишет…

Этим двоим куда труднее заниматься наукой, чем нам, четверым. У них всего четыре руки, а у нас — восемь!

Теперь понятно, сказал себе Гей, почему бумага стала острейшим дефицитом, хотя мы строим новые целлюлозно-бумажные комбинаты, хотя мы сводим на бумагу целые массивы чудесных лесов.

Один пишет, переписывая, а потом другой переписывает, думая, что пишет.

И нет конца этой работе, которую Лунцев называл научной, творческой.

Он, конечно, был прав только наполовину.

Такую работу следовало называть еще и исследовательской, потому что здание, в котором писали, то есть переписывали, называлось научно-исследовательским институтом.

Вот где была промашка Лунцева!

Вот почему он засиделся в кандидатах наук, хотя с его хваткой вполне мог стать и доктором, а почему бы и нет?

Да, но имел ли какое-нибудь значение, в частности, для будущего Гея его спор с одним из МНС, который вскоре случился?

Гей не знал теперь, стоило ли его воссоздавать, этот спор, затрачивая на него дефицитные атомы и молекулы.

Из них, возможно, удалось бы построить кристаллическую решетку совсем другого момента, скажем, хотя бы один вечер, проведенный Геем в городской читалке, размещавшейся в бывшем купеческом особнячке. Кстати, по плану благоустройства Лунинска, инициатором которого был Бээн, этот роскошный особняк снесли, как и многое другое, чтобы построить ряд стереотипных коробок.

Бээн любил перспективу!

Впрочем, старая запись, где был описан спор Гея с одним из МНС, как бы сама собой всплыла теперь в памяти.

Она была чудовищна, успел подумать Гей, эта запись. По стилю, конечно. Уж не метил ли я тогда в литературу, спросил себя Гей, начитавшись в лунинской читалке бог весть каких сочинений, превосходно, кстати, иллюстрированных?