Самосожжение

ЮГО-ВОСТОЧНАЯ ОБЛАСТЬ. 1978 год

Ну и так далее, тому подобное.

Это был документ на шести страницах.

С грифом СЕКРЕТНО.

За подписью секретаря обкома КП Пророкова.

Гей помнил наизусть лишь эти четыре абзаца.

Впрочем, остальные были похожи на эти четыре.

А весь текст хранился в Красной Папке.

— Но не мог же я выступать с высокой трибуны с критикой Министерства цветной металлургии СССР! — воскликнул Гей в отчаянии.

— Тогда бы это понравилось Бээну, — сказала Алина. — Он все время воевал с министерством…

Гей опять посмотрел на Алину, однако уже не с удивлением, а с испугом.

И опять не спросил, откуда она знает Бээна.

И они вышли из церкви.

И вдруг в ужасе Гей воскликнул:

— Моя Красная Папка!..

И метнулся назад, в церковь.

Алина едва успевала за ним.

Красная Папка лежала возле свечи.

Гей схватил ее, прижал к себе.

— Как это могло случиться?!

— У вас в руках был подсвечник…

— Гильза!

— Подсвечник.

— По-моему, гильза…

Это уже начинало злить Алину.

Она молча пошла к своей машине.

Гей оглянулся на церковь.

Нет, она не сгорит, она испарится в доли секунды.

Чудо гения человеческого.

Будут разрушены, расплавлены все памятники, барельефы и горельефы, фрески и чеканки во всех городах и весях мира, исчезнут во тьме веков изображения самых разных князей и баронов, политиков и авантюристов, маршалов и пиратов, ученых, убийц, врачей, проституток, хоккеистов… кого там еще?.. писателей, художников, артистов, передовиков труда и лауреатов разных премий, изображение в рост Аллы Пугачевой, как лучшей певицы всех времен и народов, и бюст Николая Озерова с микрофоном и клюшкой в руке, как выдающегося мастера художественного слова… все, все будет уничтожено, разрушено и расплавлено, все дотла, останутся одни атомы и молекулы, а также бесформенные кристаллические решетки отдельных неодушевленных предметов из интернационального строительного материала, то есть железобетона.

Алина сигналила, но звук словно не доходил до Гея, и тогда она ослепила его светом фар.

— Вы едете или нет?

Он услышал звон колокола…

От подъезда «Гранд-отеля» тяжелой рысью к ним бежал Мээн.

— Фу!.. Думал, не застану! — Мээн перевел дух. — Сматываетесь без меня? — Он улыбнулся и быстрым круговым движением облизнул губы. Он опять был похож на варана, и Гей, прижимая к груди Красную Папку, невольно попятился. — Звоню, звоню тебе, а ты снял трубку, буркнул какое-то непотребное слово — и опять отключился!

— Я думал, что это Георгий звонит…

— Хм, Георгий! Ох, выведу я тебя на чистую воду! — Мээн достал очки, надел их и посмотрел поверх стекол на Гея. — Слушай, все хотел спросить тебя… Что там в этой бээновской папке, а?

Гей прижал ее к себе еще крепче.

— Да я не конфискую! Письма у него там любовные, что ли? — Мээн со смехом посмотрел на Алину.

Она включила зажигание. Гей быстро плюхнулся на сиденье и захлопнул дверцу. Мээн успел, однако, встать перед машиной. Алина и Гей, помедлив, открыли окна — каждый со своей стороны.

— Ну мы поехали… — сказал Гей, высовываясь.

— А то ведь я газану! — усмехнулась Алина.

— Да, с вами отдохнешь, расслабишься… — Мээн снял очки и спрятал их. — Ведь я же успел народ организовать!

— Какой народ?

— А свадебную компанию-то! Сидят в номерах, ждут моих указаний. Так что явка на мероприятие будет стопроцентной! — Мээн опять оживился.

— Не трогайте их! — сказал Гей. — Этого еще не хватало… И вообще, это никакой не пикник. Мне по работе туда надо. Командировка.

Мээн озадачился, шляпу сдвинул на лоб и почесал затылок.

— Да, с тобой не соскучишься… Темнишь чего-то! — Мээн с подозрением смотрел на Гея. — Земляк, называется… Встретились на чужбине, я тебе обрадовался как родному, а ты меня бросаешь с этими масками, фантомами!

— Вам не привыкать быть с масками, фантомами… — язвительно сказал Гей.

— Но этих не я же породил! — Мээн кивнул на отель.

— Какая разница… — сказала Алина.

— А если никакой, — уцепился Мээн, — то давайте вместе, коллективом, снимем с них эти маски, как порождение буржуазной действительности!

— Для этого перво-наперво нужно отменить капитализм, — сказал Гей.

— И отменим!.. Я уже сказал им, что идем в горы. Высоко. Попотеть придется. А им трын-трава! Скучно, видите ли… Под вашим, говорят, руководством — хоть куда!.. Ну, думаю, устрою я вам расширенную выездную планерку! До конца жизни помнить будете этот ночной уик-энд! На первом подъеме, думаю, очухаетесь и поймете, что к чему! Я же в молодости альпинизмом увлекался… — Мээн посмотрел на Алину. — Так что есть возможность прополоскать им как следует мозги… как бы попутно с восхождением… — И Мээн подмигнул Гею. — Я уже назвал это мероприятие восхождением к истине. Так что ты как социолог будешь доволен!

Может быть, все-таки сказать ему, куда и зачем я еду? — подумал Гей.

Но тут Алина и впрямь газанула прямо с места. Гей видел, как Мээн помчался к отелю той же тяжелой рысью.

Чуть позже, когда выехали на автобан, Алина спросила с усмешкой, кивая на Красную Папку, которую Гей прижимал к своему животу:

— Все же что у вас там — любовная переписка?

Гей улыбнулся:

— Ах, если бы!.. — Он помолчал и сказал со вздохом: — Писем здесь нет. Ни единого!.. — Он опять помолчал и опять вздохнул: — Все письма были уничтожены…

Да, это правда. Писем в Красной Папке не было. Впрочем, их не было там никогда. Письма — это был особый отдел в семейном архиве. Нечто вроде особого секретного отдела. Хотя ничего секретного, само собой разумеется, в этих семейных письмах не было, а может, и особого — для кого как. И так уже было заведено еще до появления Красной Папки, что этим особым секретным отделом ведала сама Алина.

Вероятно, потому и выпало ей заведовать этим новым для молодой семьи отделом, что Алина первой проявила известную женскую сентиментальность, с понятным умилением перечитывая по несколько раз любовные послания молодого Гея, которые тот отправлял ей во время командировок в район Гонной Дороги — когда они жили еще там, в Лунинске.

Письма складывались в коробку из-под печенья. Но эта коробка с письмами поначалу, естественно, не была отделом. Тем более особым секретным. Это была просто коробка с письмами. Где, между прочим, стали оседать и письма самой Алины, которые она отправляла Гею, когда он бывал в своих геологических экспедициях в районе Гонной Дороги.

Эти письма Алина не то что экспроприировала в пользу народа как представляющие историческую ценность бумаги будущего социолога — просто она брала их у Гея как бы на время, перечитать, перепроверить свои ощущения и чувства, которыми любящая молодая жена поделилась с мужем неделю-другую назад.

И так как Гей получал от Алины, своей любимой жены, в действительности все то, о чем она писала ему, и знал, что получит все это и завтра, и послезавтра, и год, и много лет спустя, то он и отдавал Алине все эти ее письма без всякого опасения.

Ведь он любил Алину.

Как же он мог не любить ее письма?

По сути дела, эти письма были единственными ценными бумагами Гея.

Вместо облигаций.

И Гей просто-напросто доверял письма Алины самой Алине.

Без всякой расписки.

Без всякого залога.

Впрочем, залогом была его любовь к Алине и любовь Алины к нему.

Разве не так?

И вот в один прекрасный момент эти письма уже не стали помещаться в коробку из-под печенья.

И Алине пришлось ломать голову над тем, где и как хранить эти письма.

Она отделила для них место в шкафу.

То есть нет, не в шкафу — никакого шкафа у них не было, причем очень долго.

Она отделила это место в кухне, на посудной полке.

Хотя нет. Никакой посудной полки у них тоже не было.

Она отделила это место бог знает где.

Это место было непостоянным, как тайник опытного резидента.

Это место могло быть то под подушкой, то под матрацем, а то и в тазике под несвежим бельем в ванной.

Мало ли где!

Может, наконец, и в шкафу, который все же появился у Алины.

Словом, Алина и сама не заметила, как возник особый секретный отдел.

Но с некоторых пор доступ к письмам был закрыт. Для простых смертных.

Гей оказался, увы, в числе простых смертных.

Алина сказала ему, что от старых писем много пыли.

А Гей был склонен к аллергии, в том-то и дело!

Алина проявила к нему своеобразное милосердие.

Собственно говоря, доступ к письмам потому-то и был закрыт, что самих писем уже не существовало.

Доступ к тому, чего нет, — это абсурд, могла бы теперь сказать Алина, сказать вполне логично, если бы Гей завел запоздалый разговор о выдаче своеобразного разрешения на пользование архивными документами для творческих целей — именно так это называется.

Письма были просто-напросто разорваны Алиной.

Недозволенный акт архивариуса!

Не сожжены, нет, что имело многочисленные аналоги в истории, может, не столь далекой, а потому вроде как входило в обязанность архивариуса — при неких чрезвычайных ситуациях — и, значит, как бы снимало вину персонально с архивариуса, персоны маленькой, подневольной, по сути неперсонифицированной, которой всучить коробок спичек в руки — все равно что по носу щелкнуть.

Не сожжены — разорваны.

А это уже личная инициатива архивариуса.

Попытка заявить о себе как о персоне отнюдь не маленькой, не подневольной, а персонифицированной по высшему разряду.

Шутка ли — разорвать в клочья архив, хотя и семейный, документальное свидетельство многолетней совместной жизни Адама и Евы, давших человечеству двоих сыновей, граждан, солдат, комсомольцев, коммунистов, строителей коммунизма — именно так это называется.

Разорвать в клочья свидетельство любви, ревности, опять любви и опять ревности, надежды и отчаяния, а потом снова надежды…

И так далее и тому подобное.

Впрочем, совсем не исключено, что Алина, вроде как предвидя попытку Гея воссоздать будущее из прошлого с помощью атомов и молекул, решила своеобразно облегчить ему задачу, чтобы он смог воссоздавать как бы блочным, популярным в современном строительстве — что бы ни строили — методом.

А чуть позже у Гея появилась Красная Папка.

И в нее он стал собирать разные материалы.

Взамен любовных писем.

Такие дела.

Надо сказать, что Гей был добросовестным архивариусом.

Правда, поначалу он складывал в Красную Папку все подряд.

Без глубоко научного и глубоко содержательного анализа.

Именно так это называется.

Поэтому поначалу в Красной Папке оказался текст его выступления на совещании в Западной Сибири.

И он убрал его лишь после того, как Пророков сказал ему с мягким упреком без всякого предисловия:

ТЫ ЧЕГО ТАМ ПОНАПЛЕЛ?

Но даже и теперь, когда Гей старался всякий раз делать глубоко научный и глубоко содержательный анализ каждого нового документа, который поступал на хранение в его Красную Папку, материалы оказались перемешанными до такой степени, что у случайного посетителя архива могло сложиться впечатление, будто часть фотографий, например, может и большая, непременно должна в запасниках находиться, где-нибудь в пыльном темном углу чердака, это еще в лучшем случае, а то и вообще бы сжечь не мешало весь этот хлам, от которого, как сострил однажды Гей, одна только аллергия.

Кстати, ему это сравнение понравилось.

Историческая память, материализованная в аллергию…

Нет, в самом деле, неплохо! — думал Гей.

В Японии возникло движение, которое получило название ядерной аллергии.

Хорошо бы, думал Гей, такому движению возникнуть во всех странах мира — без исключения.

В сущности, самых разных фотографий накопилось в Красной Папке так много, тяжесть их стала до того ощутима, что Гей и сам уже прикидывал, а не сдать ли их в какой-нибудь музей.

Впрочем, для этой цели годился только один музей.

Города Лунинска.

Однако и туда могли принять лишь отдельные фотографии.

Например, ту, где на фоне Гонной Дороги была запечатлена шеренга заезжих, пардон, известных творческих работников с Бээном в центре шеренги.

Кстати, эта фотография в музее Лунинска уже была.

Копирайт. Коля Глянцевый.

Правда, и еще одна фотография из необъятной фототеки Гея оказалась в музее Лунинска.

На ней был изображен обоз переселенцев.

Точнее, это были старообрядцы.

Раскольники.

А если говорить еще точнее, это были политические ссыльные.

Екатерина Вторая императорским указом всемилостивейше позволила лучшим людям России вернуться в Россию из Польши, где они были в изгнании полтора века.

Но в Россию не Центральную, упаси боже, где сто пятьдесят лет назад жили эти русские люди, свято чтившие Веру, в том числе и образованная знать, а в глубину Сибири, на вымирание.

Так что декабристы пришли уже в обжитые места.

Старообрядцы, считал Гей, были своеобразными первыми декабристами.

Георгий, естественно, полагал, что это политическая ошибка Гея, хотя сам Гей видел в такой параллели справедливую оценку духовного начала русского человека, который испокон века шел на физические лишения во имя высокой идеи.

При этом Гей, разумеется, был противником идеализации старины, патриархальщины, славянофильства и уж конечно монархизма, дьявол бы его побрал, хотя кое-кто из социологов даже в наше время склонен впадать в такой архаизм.

Впрочем, это может называться иначе.

Но неужели все, абсолютно все сгорит, испарится в ядерной войне?! В том числе и Красная Папка…

Случайный посетитель архива мог найти в Красной Папке не только фотографии.

Там были, как уже ясно стало, и кое-какие другие материалы.

В частности, записи Гея.

Уроки графомании, как считал Георгий.

Ну да и сам Гей был достаточно умен и одарен, чтобы не считать свои записи ни умными, ни талантливыми. И он отшучивался, отвечая, что в этой Красной Папке останется бесценный материал для тех критиков и литературоведов, которые умудряются делать монографию или кандидатскую, а то и докторскую диссертацию на одном только названии того или иного произведения.

Ну а кроме всего прочего в Красной Папке были еще и высказывания Пророкова.

Как особый всеобъемлющий жанр!

Например, он однажды высказался так:

НАС ГУБИТ СКЛОННОСТЬ ЗАМЕНЯТЬ ДЕЛО РАЗГОВОРАМИ.

Хорошее высказывание!

Поначалу Гей даже не предполагал, что это высказывание Пророкова есть не что иное, как сокращенное высказывание Ленина…

И тут раздался звонок телефонный.

Под ложечкой екнуло у Гея…

Аппарат стоял в машине Алины.

— Ради бога, не поднимайте трубку! — взмолился Гей.

Она усмехнулась:

— Наверно, меня разыскивает невеста, моя лучшая подруга…

Гей покачал головой, на трезвонивший телефон глядя:

— Нет, это звонок не женский! Это звонит Мээн…

— Из машины моей лучшей подруги, то есть невесты…

— Да, он у нас не промах! — теперь усмехнулся Гей.

— Разве что по этой части…

— Вы давно его знаете?

— Да неужели Мээна понять нельзя и с первого взгляда? Уж примитивное, чем эта маска, не бывает…

Телефон трезвонил, казалось, еще неистовее.

Гей помолчал, а потом сказал тоном адвоката:

— Увы, не во всем он виноват сам! — Еще помолчал, как бы взвешивая то, о чем сказать хотел, и произнес: — Я вот прикидываю даже, нельзя ли вывести из него, то есть создать, образ положительного героя, который преодолевает в себе некоторые негативные черты, заимствованные, так сказать…

Телефон умолк, словно прислушиваясь.

— Создать или воссоздать? — уточнила вдруг Алина. — То есть из атомов и молекул, как говорил Адам.

— Ну-у… — замялся Гей. — А вам разве не все равно?

— Нет.

— Вы же человек не творческий, — уклонился Гей от прямого ответа. — Вы из племени читателей, а читатель у нас, как говорят и пишут, широкий, массовый…

— Кто говорит и пишет?

— Критики.

— Им теперь придется пересмотреть свое кредо, точнее — обрести его, выработать. В соответствии с новыми требованиями.

— Что вы имеете в виду?

Телефон снова зазвонил, но уже не так настойчиво.

Алина помедлила с ответом, сосредоточенно глядя на дорогу.

— Это же ясно, — сказала она, — что имеются в виду требования времени. — Она пожала плечами так, будто речь шла о чем-то очевидном.

Телефон опять перестал звонить.

Гей дыхание перевел.

— Да, но требования уже были определенно и твердо высказаны давно, — сказал он. — И в тысяча девятьсот семьдесят втором году, когда вышло постановление ЦК «О литературно-художественной критике», и в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году на июньском Пленуме, когда обсуждались идеологические вопросы.

— Я знаю. Слежу за прессой… — Она улыбкой как бы его упрекнула, что он ее недооценивает. — Но теперь, во-первых, сделаны высказывания еще более определенные и твердые, а во-вторых, и это самое главное, самое важное, эти требования не столько директивный характер имеют, сколько жизненный.

— Как вы это понимаете?

— А так, что иначе и жить уже невозможно.

— Это с вашей точки зрения? — спросил он с нажимом.

— Да нет, с любой, пожалуй. — Она закурила, и он, как ни странно, смолчал, не удивился даже. — И вот наконец-то пришел человек и сказал, что ВСЕ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕКА, НА БЛАГО ЧЕЛОВЕКА, что надо АКТИВНЕЕ РАЗВОРАЧИВАТЬ БОРЬБУ ЗА УКРЕПЛЕНИЕ ПОРЯДКА ВО ВСЕХ СФЕРАХ НАШЕЙ ЖИЗНИ, что надо ПРЕОДОЛЕТЬ НЕГАТИВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ, КРУТО ПОВЕРНУТЬ ДЕЛО К ЛУЧШЕМУ, что важно добиться того, ЧТОБЫ СЛОВО НЕ РАЗОШЛОСЬ С ДЕЛОМ, а для этого надо РАСШИРЯТЬ ГЛАСНОСТЬ, что ЧЕМ ЛУЧШЕ ИНФОРМИРОВАНЫ ЛЮДИ, ТЕМ СОЗНАТЕЛЬНЕЕ ОНИ ДЕЙСТВУЮТ, ну и так далее.

Она словно по газете прочитала, и Гей мысленно выделил цитаты.

Он долго молчал, волнуясь, и боялся глянуть на Алину. Такого подвоха от нее Гей никак не ожидал. Он ведь считал, что она иностранка! Но не могла иностранка принять все это близко к сердцу. Алина же приняла. Он по голосу это чувствовал. И не на шутку разволновался. Потому что и сам принял все это близко к сердцу. Человек не может жить без надежды. И надежда появилась именно теперь. И чтобы скрыть свое смятение, Гей произнес поспешно:

— Вы сказали, критикам придется пересмотреть свое кредо, а точнее — обрести его, выработать… Вы конечно же имели в виду критику в узкопрофессиональном, литературном смысле?

— Экая вы зануда… — Алина посмотрела на Гея с насмешливым сочувствием. — Критика не может быть явлением общественно-социальным, всякая критика, если она по своей сути является узкопрофессиональной, чисто цеховой, это же ясно!

Гея словно током ожгло.

Гигантская мысль!

Он так и произнес.

— Гигантская мысль… — буркнул он в смятении. — Однажды я уже слышал подобную риторику… Именно так Бээн говорил! — Гей вдруг схватил Алину за руку. — Бээн!..

Машина резко вильнула. Свет фар скользнул по металлической сетке, которой был огражден автобан.

— Осторожнее, вы, сумасшедший!

Алина отдернула руку Гея, выправляя ход машины. Гей сжался, почувствовал себя пленником, точнее, заложником. Да, он так и представил сейчас свое положение: Я ЗАЛОЖНИК!.. Дурь, конечно, пришла ему в голову. Ну какой он, к черту, заложник?! Отели, храмы, рестораны, Моцарт… рядом женщина красивая, духи «Фиджи», шуры-муры с ней завел, весь вечер лясы точил, то да се, и обоих тянет, как видно, друг к другу, нет-нет да слышит он голос грудной, мягкий, ласковый… какой там еще?

Бабник он, а не заложник, сказал бы сейчас Бээн.

И Гей поймал себя на том, что в нем возникло вдруг ощущение, будто едет он теперь не на Рысы, куда собирался, а на встречу с Бээном. Такое вот странное, тревожное явилось к нему предчувствие, что именно сегодня он увидит Бээна. Это же невозможно! — понимал он своим умом. Бээн сейчас в Сибири, Гей точно это знал, два дня назад говорил с ним по телефону — из Москвы, перед отлетом в Братиславу. Бээн сюда и не собирался. А такую поездку экспромтом даже Бээну никто не позволит сделать. Бээн сиднем сидит в своем офисе. На Комбинате. В апартаментах на пятом, высшем этаже. Золото окон которого в свете заката видно всему городу. И тем не менее Гею мнилось, что встреча с Бээном состоится с часу на час, по крайней мере утром.

— Такие дела… — сказал Гей вслух.

И тут опять зазвонил телефон.

— Да, это, скорее всего, Мээн… — Гей сделал было движение поднять трубку.

— Демон на договоре… — Алина погасила сигарету. — Так что если создавать из него — это одно дело, а если воссоздавать его в будущем из прошлого — это же совсем другое…

И опять у Гея возникло ощущение, что между Алиной и Бээном — именно Бээном, как ни странно! — существует какая-то связь. Неожиданно для себя он заступился за Мээна:

— Теперь он перестроится…

Но Алина перебила его:

— Может, ПРОСТО ДОЛЖЕН УЙТИ С ДОРОГИ?

— А Бээн? — вдруг спросил Гей.

Она ответить не успела, телефон затрезвонил сполошно, истерично.

— Я отсюда, из машины, могу связаться? — спросил Гей.

— С Москвой — нельзя.

— Гораздо ближе…

— Попробуйте.

И Алина клавишу магнитофона пальчиком тронула, музыка Баха явилась, «Страсти по Матфею», и фон этот как бы отдалил Алину, совсем она теперь не мешала, и Гей снял трубку, набрал номер.

— Георгий? Ты извини… поздний час… — Гей был смущен, прижал к губам трубку и говорил в нее так тихо, словно боялся разбудить еще кого-то. — Но дело срочное. На Рысы я еду. Не один, как предполагалось. Восхождение будет массовым… Почему, говоришь, массовым? А это как раз в традициях Рысы. Толпы людей поднимаются сюда летом! Целыми колоннами. Татранская Мекка. И люди, конечно, самые разные. Одни — убежденные ленинцы, другие — понять хотят его учение, а третьи, может, и враги наши идейные. Мало ли почему идут… Словом, я не думаю, что Мээн перестарался. Что он сделал? Да ничего особенного, в общем-то. Говорит, организовал мероприятие. В духе Бээна. Массовое мероприятие. Впрочем, он и понятия не имеет, что на Рысы выложен портрет Ленина. Он думает, что это просто ночной пикник, от нечего делать, а он ведь любитель разных уик-эндов, особенно расширенных… Что за народ? А свадебная компания из «Гранд-отеля». Мээн сверхзадачу для себя поставил. Сорвать с них буржуазные маски, со всех, с этой свадебной компании, выявить в каждом индивидуальность, желательно, говорит, социальной направленности, а еще бы лучше — социалистической. Ну и так далее. Мээн считает, что как раз в горах это и можно сделать. Мээн говорит, что они очухаются на подъеме, как на выездной расширенной планерке, и это будет восхождение к истине.

Музыка Баха стала громче. Апофеоз в ней выявлялся. Но опять же не мешала она Гею говорить с Георгием по телефону. И голос Георгия в ответ возник отчетливо, хотя Алина, скорее всего, слышала только «Страсти по Матфею».

«Ну что я тебе скажу, Гей? Уж во всяком случае такая тема — нечто более сущее, нежели история взаимоотношений Адама и Евы…» — Георгий произнес это не без сарказма.

И Гею бы промолчать, а то и поддакнуть — и дело с концом, считай, резолюция Георгия в кармане, «добро» на продолжение книги, а там и на завершение было бы получено, так ведь нет! — дернула его нелегкая, вякнул-таки наперекор Георгию.

— Что касается Адама и Евы, — произнес Гей не без волнения, в котором запальчивость угадывалась, — то я считал и считаю, что это и есть истинная жизнь! — Он тут сильное ударение сделал, а, помедлив, переведя дух, добавил с тем же принципиальным акцентом: — То есть настоящая жизнь человечества.

Георгий вздохнул как бы сочувственно.

«Я так понимаю твое рассуждение, — устало сказал он, — что это вполне очевидная ошибка методологии. Ты вдумайся! Я сейчас процитирую твоего социолога Адама, а может, и тебя самого… — усмехнулся Георгий. Покашлял, тонизируя голос, и сказал, будто с кафедры, как если бы он врага своего цитировал, убивая его принародно собственной мыслью незрелой: — Истинная жизнь — это жизнь, в которой внутривидовая борьба возрастает вместе с эволюцией современных особей homo sapiens, а не наоборот! — Он выдержал паузу. — Конец цитаты. Смотри по тексту страницы девяносто шестой. — Он опять помолчал, как бы давая возможность Гею сверить текст. И заключил: — Абракадабра, одним словом…»

Гей сидел согнувшись так, что Алина могла подумать: не то трубка телефонная своей неимоверной тяжестью клонила его, не то сам Гей норовил спрятать эту трубку под себя.

Но его пришибло не слово абракадабра, совсем нет, его наповал сразили слова вполне очевидная ошибка методологии. Для вящего эффекта не хватало только, чтобы орнаментовать это приговорное выражение как бы раздумчивым сочетанием «так сказать», произнесенным невнятной скороговоркой: тэ сэзэть…

Феникс! Это был речестрой Феникса, одноклубника, одного из самых ретивых социологов — из числа знакомых Гея, скажем так, соседа по дому.

И, как бы выгадывая время для ответа Георгию, Гей вспомнил, представил себе последнюю встречу с Фениксом?

День был тогда гиблый, московский зимний день — мокрый, слякотный, с жуткой потягой.

По каким-то делам куда-то отправился Гей, но вернулся с дороги — до того постыло ему все стало от немилосердной погоды.

И встретил он у подъезда маленького толстого человека в кителе, картузе и хромовых сапогах.

Это и был Феникс.

Обычно Гей ронял на бегу: «Здрасьте!» — и был таков. А тут нашло на него что-то, замер он перед Фениксом.

«Ему галифе не хватает», — вдруг подумал Гей как бы жалостливо.

Кстати, галифе носил другой сосед Гея, из третьего подъезда, который, напротив, был высоченным и тощим, но с лицом большим, непроницаемо заплывшим.

И как только Гей замешкался, вместо того чтобы мимо проскользнуть, Феникс тут же и молвил загадочно, глядя на него с подвохом как бы:

— Тэ сэзэть, погодка-то, а?

— А что погодка? — Гей сразу уловил намек на разговор о чем-то таком, о чем говорят лишь посвященные, каковым сам он, разумеется, не был.

И он обреченно уставился в плутоватые глаза Феникса.

— Я работаю над одной брошюрой, тэ сэзэть… — туманно молвил Феникс. — Мне приходится бывать в одном, тэ сэзэть, месте, консультироваться… И вот мне доверительно, тэ сэзэть, сообщили, что мы… — он сделал ударение на этом местоимении, как бы обобщив его до такой степени, что в это МЫ входили и они с Геем, — теперь МЫ умеем, тэ сэзэть, даже погоду менять…

Феникс как бы слегка задохнулся, намекая на то, что выдал Гею страшную тайну.

Но прежде чем испугаться этой страшной тайны, Гей пожал плечами и сказал Фениксу, что еще в 1966 году он был свидетелем небывалого потопа в Крыму, когда зенитчики-метеорологи разгоняли выстрелами градовую тучу, которая пролилась небывалым дождем. Град, наверно, побил бы виноградник, а ливень смыл его подчистую, заодно затопив свиноферму, овчарню и так далее и тому подобное.

— Я помню, помню! — бодро сказал Феникс. — Я и сам тогда отдыхал в Крыму (хотя, надо заметить, Гей вовсе не отдыхал тогда в Крыму, а работал как раз на этих самых виноградниках, добывая хлеб насущный для своей семьи). И думаю, что-о… — глубокомысленно изрек Феникс, — что тогда мы еще не умели, тэ сэзэть, управлять погодой.

— А теперь, значит, умеем… — озадачился Гей.

— Теперь — да! — как бы с угрозой заявил Феникс. — Теперь МЫ все, тэ сэзэть, можем! Теперь у НАС (в ход пошло другое обобщенное и укрупненное местоимение) и кое-что еще есть, чего у НИХ, тэ сэзэть, нет…

— Например? — наивно спросил Гей.

Феникс ехидно хихикнул:

— Ну, это не для широкого, тэ сэзэть, пользования…

И тут Гей неожиданно для себя разозлился на Феникса.

— Да знаете ли вы, что американцы всегда обгоняют нас! Они первыми изобретают то одно, то другое! А мы вынуждены их догонять! Вот, например, на днях в Калифорнии, на военно-воздушной базе Ванденберг, произведено первое испытание нового противоспутникового оружия. — Гей будто читал газету. — С истребителя-бомбардировщика «Р-15» была запущена специальная ракета, которая может поражать цели на околоземных орбитах. Тем самым Белый дом санкционировал еще одну военно-стратегическую программу, направленную на достижение военного превосходства. Только в ближайшее пятилетие Пентагон намерен затратить на нее несколько десятков миллиардов долларов…

Феникс за словом в карман не полез. Точнее, он достал из кармана кителя сложенную вчетверо газету «За рубежом». И прочитал не без сарказма:

— «Это невероятно глупо и нереалистично. Представьте себе, что русские в один прекрасный день обнаружат, что все их спутники, чья задача заключалась в том, чтобы обнаружить запуск американских стратегических ракет, вышли из строя. Что они должны подумать? Это не может быть случайностью, потому что так много спутников не могут одновременно выйти из строя. Следовательно, это должно быть результатом каких-то действий США, Почему у Соединенных Штатов могло появиться желание вывести их из строя? Только потому, что США решили первыми напасть. Какова будет советская реакция? Самим нанести удар!..» Тэ сэзэть!..

— Только без этого восклицания, — хмуро сказал Гей. — Там его нет.

— Не понял? — спросил Феникс.

Копирайт. Карл Саган. Видный американский ученый — астроном, профессор Корнуоллского университета.

Феникс остолбенел.

— И не надо мочиться кипятком, — неучтиво сказал Гей на прощание. — А то испортите свои реликтовые сапоги…

Черт знает почему он вспомнил сейчас про это чучело гороховое!

Но самое замечательное было дальше.

Когда Гей снова появился на улице, все же решив, как бы назло Фениксу, отправиться по своим постылым делам, конца и края которым не было. Феникс на том же месте стоял, как и две минуты назад, но только уже в галифе.

Гей обошел вокруг Феникса.

Да, в галифе.

С алым кантом.

— Извините меня, пожалуйста, — промямлил Гей.

— Вот так-то лучше, тэ сэзэть… — вкрадчиво молвил Феникс.

С тех пор ни разу не встречались они.

Гей собрался с духом, чтобы ответить Георгию, но тут Алина вмешалась — включила портативный телевизор, и на экране появились Адам и Ева.

Телефильм, оказывается, все еще продолжался.

Адам и Ева сидели на кухне, перед ними стояли пустые тарелки, дело к ночи.

Похоже, все было сказано друг другу…

И надо жить.

И скорее всего, отнюдь не ПРОСТО.

Они молчали.

И Адам вспоминал…

С чего же все началось?

Он увидел виллу Эндэа.

Новоявленный рай.

Адам приперся туда в разгар веселья.

И среди гостей Эндэа была Ева.

Она приехала сюда без Адама.

Приехала потому, что вела духовные поиски.

Самоутверждение своего Я, задавленного Адамом, семьей, бытовыми проблемами… ну и так далее и тому подобное.

Дым коромыслом стоял в раю от этих духовных поисков!

Это был взрыв мощнейшей духовной направленности.

Сначала все, обалдев, распадаются на атомы и молекулы, а потом начинают воссоздавать себя заново, причем так поспешно, так лихорадочно, что атомы и молекулы при этом не успевают выстраиваться в кристаллическую решетку более-менее пристойной направленности, и тогда, с метастазами в виде рогов, которыми одарили друг друга, они кидаются в полутемные закутки, освещенные антикварными торшерами, и там под сатанинскую музыку начинаются… не танцы, нет! — с танцами это ничего общего не имеет! — начинаются своеобразные сексуальные игрища, вроде икромета, когда сытые рыбины трутся, бьются друг о друга, лаская взглядами, ладонями, а может, и губами, а потом будто просто так разбредаются, кто в мезонин, кто на веранду, а кто и в спальню, и встречаются там как бы случайно, перемешанные, стало быть, пары, результат духовного взрыва и последующего воссоздания из одухотворенных атомов и молекул…

— Такие дела, — говорит Адам.

Крупный план.

Ему страшно теперь вспоминать, как он потерянно ходил по раю Эндэа из угла в угол, всюду натыкаясь на свою законную Еву, которая была не одна, а с кристаллической решеткой в образе одного из друзей Эндэа, а то и в образе самого Эндэа, и ничего предосудительного вроде бы не делала, просто мило так беседовала, и лицо было такое оживленное, какого он давно не видел, ну как же, взрыв духовной направленности, и была Ева трезвой, в отличие от остальных кристаллических решеток завсегдатаев этого рая, и казалась Ева благонравной даже, и была она как бы вполне удовлетворенной тем, что законный Адам злится на нее, ревнует и злится, будто она все это нарочно подстроила, его любовь к ней проверить, и тотчас уходила от него, и Адам брел в детскую — посмотреть, сладко ли спят самые разные дети Адамов и Ев, и вдруг заставал там свою законную Еву опять с той же кристаллической решеткой, и опять ничего предосудительного, мило так болтали они о чем-то сверхдуховном, и Адам шарахался от них как от прокаженных…

Алина, не глядя на экран, выключила телевизор.

Жизнь Адама и Евы как бы слилась в одной яркой точке, и точка эта, напоследок еще раз вспыхнув, угасла, распалась на атомы и молекулы.

И снова музыка Баха возникла.

— Георгий вас ждет… — Алина кивнула на телефон.

— Ах, да! — Гей трубку к уху прижал. — Георгий… Этот пример с Адамом и Евой, возможно, еще не раскрывает…

Но Георгий перебил его.

Голос Георгия снова взвился обличительными нотками:

«С каких это пор, во-первых, все эти Адамы и Евы, все эти, пардон, Алины и Геи, все эти маски, фантомы, придумки западных, пусть и прогрессивных, писателей, Макса Фриша там и прочих, стали предметом внимания, объектом пристального исследования наших социологов?!»

— А во-вторых? — спросил Гей задумчиво.

«А во-вторых, диалектика предполагает, что по мере эволюции современных особей homo sapiens, тем более в новых социальных условиях, происходит всемерное развитие личности, ее духовное обогащение, индивидуализация почти абсолютная, а стало быть, прекращение так называемой внутривидовой борьбы. Ну, да тебе все это выскажут рецензенты…»

— А уже высказали! Например, Чингиз, доктор филологических наук, профессор Академии общественных наук. Он ознакомился с рефератом брошюры «Homo prekatastrofilis» и дал такое заключение: «Автор исследует нравственную сферу, которая прямо и непосредственно связана с ощущением ядерной катастрофы, нависшей над человечеством и отдельной личностью и в значительной степени приведшей к размыванию ценностей, к разгулу аморализма, бездуховности, вещизма, всякого рода мещанства и так далее».

«Но ведь он, скорее всего, имеет в виду личность не нашу, а западную…»

— Социолог Адам — конечно!

«А Гей?» — хитро спросил Георгий.

— Отвечу тебе словами Антуана де Сент-Экзюпери: ВСЕ МЫ — ЭКИПАЖ ОДНОГО КОСМИЧЕСКОГО КОРАБЛЯ.

«Ответь конкретно!» — Георгий терпение терял.

— Отвечу словами профессора Чингиза: «Семьи зеркальны, имена и судьбы тоже, и из этой мозаики складывается атмосфера неуверенности в завтрашнем, неустроенности, страха, бездуховности и так далее, то есть «плодов» возможной ядерной катастрофы, и именно она, если не бить тревогу, может привести мир к краху…»

— Стоп! стоп!..

Но это сказал уже не Георгий.

В телефонной трубке теперь четко прорезался голос Мээна!

— Не надо преждевременно сеять панику, — сказал этот как бы председательский голос. — Мы знаем, что силы мира и прогресса не допустят…

— Матвей Николаевич! — Гей обрадовался Мээну как родному. — Как это вы подключились к нам?!

— Как обычно… — Он смутился, кажется. — То есть, я имею в виду, при междугородных переговорах частенько так бывает. Недостаток техники. Перегруженность линий…

— И вы все слышали? Ну, когда я Георгию звонил…

— Вообще-то все… — Мээн смутился еще больше. — Никак не удавалось мне проклюнуться. А ты заладил, понимаешь, одно и то же: маски, бездуховность, катастрофа! Экая новость! Я их вон когда усек, этих самых фантомов… кх, извиняюсь, вас то есть.

— Нас? — переспросил Гей.

— Да я это своим соседям говорю. Мы в одной машине за вами шпарим. Точнее, в нескольких машинах. Вся компания. Так сказать, агитбригада!

— Напрасно людей сорвали, — сухо сказал Гей.

— Это почему же напрасно? — Мээн спросил теперь весело.

— На Рысы я не возьму вас! — Гей твердо это сказал.

— Вас — меня или вас — всех? — Мээн шутливо напирал, но Алина уже смотрела на Гея с удивлением, она как бы говорила ему, что сейчас не вправе он отступать.

— Включите видеокинез, — Алина ткнула пальцем в красную клавишу.

На экране телевизора, вмонтированного в панель, замерцала пульсирующая звезда. Алина еще одну клавишу утопила, уже на телефонном аппарате, и тотчас возникло изображение Мээна.

— Ой!.. — вырвалось у Гея. — Матвей Николаевич!..

— А? — с недоумением переспросил тот, видно еще не догадываясь, что его изображение появилось на экране. — Чего ты ойкаешь?

— Да я даже струхнул малость! — сконфуженно засмеялся Гей, с ироническим интересом глядя, как Мээн, развалясь на переднем сиденье машины, держит возле уха трубку и перекатывает с одного угла губ на другой сигарету, которую, конечно, позаимствовал у своих соседей, смущенных таким невиданным простодушием русского.

— А чего струхнул-то? Когда я голос вдруг подал, что ли? — Мээн тоже хохотнул.

— Это — само собой. Но вот когда ваше изображение на экране появилось…

— Не понял — где появилось?

— На экране телевизора.

Алина тихонько посмеивалась.

Мээн выпрямился на сиденье, подобрался, лицо его стало напряженно растерянным, сигарета прилипла к губе, он забыл про нее, а на заднем сиденье, не в фокусе, чуть размыто, видны были спутники Мээна, Адам и Ева, может, Гей и Алина, их лица выражали смущение воспитанных людей, при которых совершался нечаянный розыгрыш человека, не посвященного в элементарные возможности современной техники.

Слева от Мээна возникла женская рука. Браслет и перстень, и движение этой руки автоматически, своим невидимым полем, активизировало левую часть экрана, он стал как бы еще более выпуклым, захватывая теперь и водителя. Гей даже подумал, что это была Алина. Уже и неважно какая. Было видно, как она красную кнопку нажала на табло перед Мээном, и он тотчас вскрикнул:

— Ой!..

И Гей спросил насмешливо:

— Чего ты ойкаешь?

В такой зеркальной ситуации он даже манеру общения своего земляка принял. И все отметили это. Смех был, как говорят и пишут, дружным.

— Они все слависты, что ли? — спросил Гей.

— Не обязательно, — сказала Алина. — Просто они все образованные люди.

— Thank you… — буркнул Гей смущенно. — Да, но этот всеобщий дружный смех… Такое впечатление, что смеялись не только дамы энд господа, которые сидят в машине Мээна.

— Так оно и есть, — сказала она. — Смеялись все, кто участвует в мероприятии. Вся агитбригада. На своих экранах они видят попеременно то вас, то Мээна, в зависимости от того, кто говорит. Или даже кашляет. Или просто хмыкает.

— Вот это номер! — восхитился Мээн, обретя дар речи, хотя сигарета все еще болталась на его губе. — Да если бы мне такую систему к нам на Комбинат! Теле планерку устраивать… Да я бы в одночасье вывел на чистую воду всех алкашей, жуликов и лодырей! В соответствии с духом времени.

ОН УЖЕ ПЕРЕСТРАИВАЕТСЯ, подумал Гей, но в это время кто-то спросил:

— А их так много? — и на экране возникло лицо усатого человека, похожего на Гея.

Мээн спохватился, видно.

— Да нет! Какой там много… — передразнил он, смахивая рукой сигарету с губы. — Было бы много, так и эта ваша система уже не помогла бы. В том-то и дело, что уже мало… Меры, как вы знаете, товарищи, были приняты у нас свое — временно, кампания носила и носит постоянный, активный, принципиальный характер, так что результаты уже дали себя знать… — Он замялся, пытаясь, как видно, вспомнить, с чего же началась эта летучая планерка. — Товарищ Тихомиров! — Глаза Мээна прямо перед собой смотрели, в очи Гея. — Мы на чем с тобой остановились-то? Ну когда ты позвонил своему Георгию и все насчет бездуховности и катастрофы талдычил, а?

НЕТ, ОН ЕЩЕ НЕ ПЕРЕСТРАИВАЕТСЯ, подумал Гей.

— Между прочим, гражданочка, — Мээн тут же и про Гея забыл, к Алине теперь обращался, — выключили бы свой магнитофон, музыку эту церковную, у нас так не принято, идет деловой обмен мнениями, понимаешь, летучая телепланерка, а кто-то чтобы позволил себе включить радио или магнитофон… Это я той гражданке говорю, — Мээн смотрел в сторону Алины, — которая называет меня демоном на договоре.

— О, демон на договоре!.. Демон на договоре!.. — возник хор голосов, мужских и женских.

Экран телевизора замерцал звездочками, большими и малыми, с разным числом углов.

Эфир был взбудоражен присутствием внеземных сил.

— Разрыв связи, — сказала Алина с тревогой, глянув на Гея.

Именно в этот момент эфир принимал чрезвычайно важную информацию радио — и телестанций США.

Дикторы на всех языках мира наперебой повторяли одно и то же — заявление президента Рейгана.

Президент сказал:

Мои соотечественники — американцы! Я рад сообщить вам, что только что подписан законодательный акт, который навсегда ставит Россию вне закона. Бомбардировка начинается через пять минут.

И чтобы ни у кого не было сомнения в том, что президент США произнес именно эти слова, дикторы включали магнитофонную запись, и хорошо поставленный актерский голос Рональда Рейгана возбужденно-весело гремел над континентами, над планетой Земля как предвестник ее трагического конца, армагеддона:

…Я рад сообщить вам, что только что подписан законодательный акт, который навсегда ставит Россию вне закона. Бомбардировка начинается через пять минут.

Гей прикипел взглядом к часам.

Поначалу он думал, что ослышался.

…Бомбардировка начинается через пять минут.

Гей уловил это сообщение чудом. Он все еще держал, машинально, телефонную трубку возле уха. И хотя телесвязь не работала, он явственно услышал это сообщение.

Вначале он просто не поверил.

То есть он слышал все это собственными ушами — и не поверил.

ЭТО НЕВОЗМОЖНО! — подумал он, глядя на часы.

Мозг отказывался воспринимать катастрофическое событие.

Гей сидел неподвижно, будто в шоке, все так же держа телефонную трубку возле уха.

Я представил себя на месте Гея.

Представьте и вы себя на месте Гея…

Мы каждый день, каждый вечер, каждую ночь — на протяжении нескольких десятилетий! — с момента рождения послевоенных детей! — слышим одно и то же: ВОЙНА, война, война…

С одной стороны, это связано с объективными условиями, а именно с тем, что практически сразу же после окончания второй мировой войны возникла угроза войны очередной, то есть третьей, разумеется, мировой, ибо войны локальные, региональные, как там это еще называется, не утихали ни на мгновение, точнее говоря, одна не успевала закончиться, как начиналась другая, в ином регионе, месте Земли, и каждую секунду земных суток люди гибнут от пуль, снарядов и бомб, а теперь еще и от ракет, — такова современная история планеты Земля. И у человека выработался иммунитет против слова, страшнее которого, казалось, иного слова нет.

С другой стороны, как же не говорить о войне, об ее опасности не только для конкретного человека — ливанца, израильтянина, никарагуанца или афганца, например, — но и для всего человечества, если учесть, что третья мировая война будет наверняка ядерной!

Вот роковая вилка.

И многие люди не думают об угрозе ВОЙНЫ.

Как бы принципиально не хотят об этом думать.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

ПРОСТОНАДОЖИТЬ.

ЖИТЬНАДОПРОСТО.

Ну и так далее.

Судьба мира, судьба конкретного человека — не в наших руках.

А в чьих же, черт побери?!

Вурдалак, вампир потому и наглеет, что многие из нас — большинство, что греха таить! — ушли под свой иллюзорный панцирь.

Я пользуюсь случаем, пока Гей находится в шоке, чтобы обратиться не только к той свадебной компании, которую Мээн вез на Рысы, но и к другим компаниям тоже.

К сожалению, это сказал не я, но мог бы сказать и я.

ЛЮДИ! НЕ ЖДИТЕ, КОГДА ЗАТЯНЕТСЯ ПЕТЛЯ, КОТОРУЮ ВЫ ОЩУЩАЕТЕ НА СВОЕЙ ШЕЕ С РОЖДЕНИЯ!

Вот это сказал уже я. Вполне от души. Находясь в здравом уме.

И НАДО БИТЬ В НАБАТ! КАЖДЫЙ ЧАС, КАЖДУЮ МИНУТУ!..

Это сказал опять же я. Но могли бы сказать и вы. И должны ударить в набат. Пока бредовые слова старого президента не стали реальным приказом, после чего бить в набат будет уже поздно.

Человек — не остров, а часть человечества. Об этом возвестил миру колокол Джона Дона еще в начале XVI века.

— Остановите машину! — сказал тут Гей, перебивая, стало быть, мой монолог.

Алина глянула на него с недоумением.

— Он объявил войну!..

Алина перевела взгляд на экран телевизора и улыбнулась. Гей машинально проследил за ее взглядом. Вместо звездного мельтешения возникло лицо Мээна.

— Хэллоу, господа! Что это было со связью? Нет, скажу я вам, система ваша, знаете ли, хотя и восхитительна, однако порой тоже…

— Война! — сказал Гей.

— Какая? — улыбнулся Мээн. — Опять эта ваша внутривидовая?

Мээн засмеялся. Да так громко, что телевизор не выдержал напряжения, экран опять замельтешил звездочками, связь как бы снова прервалась.

И в эту короткую паузу Алина сказала Гею:

— Мы ничем уже не поможем…

Гей только теперь заметил, что у Алины, скрытые волосами, были миниатюрные наушники. Словно клипсы. Значит, она тоже слышала это. Про объявление России вне закона.

— Да, но хотя бы предупредить! — воскликнул Гей.

— Кого? — спросила она с печальной иронией в голосе.

— Ну как же… Всех!

— Всех — уже поздно. А войска, наверно, знают. И президенты. И ракеты, вероятно, запущены. И на Западе, и на Востоке…

— НО ЭТО ЖЕ НЕВОЗМОЖНО!

— А почему, собственно? Разве не к этому все шло?

Мээн снова обнаружился. То есть он перестал наконец-то смеяться. И экран показал его физиономию, еще не остывшую от смеха.

— Да, брат… — сказал Мээн, обращаясь, конечно, к Гею. — Ну и насмешил же ты меня!

Гей подавленно молчал.

— Так чего ты звонил-то своему Георгию, вспомнил? — спросил Мээн.

— Пошел ты!.. — сказал Гей в ярости, но тут же сник. — Извините, Матвей Николаевич… Я вспомнил. Все началось с того, что я подумал об одном высказывании…

— Бээна?

— Нет, Пророкова.

— Какое высказывание? Я же не сразу к тебе подключился… — виновато сказал Мээн. — Поэтому не в курсе.

— Да, конечно! — Гей хлопнул себя по лбу. — Я сдуру решил, что вам известно даже то, о чем я подумал.

Мээн был польщен.

— Ну, я же не Бээн… — смущенно сказал он. — Это лишь Борис Николаевич знает, о чем каждый из нас думает, чем, так сказать, дышит… А что касается его высказываний, то их много было! Как совещание какое-нибудь, пленум там или конференция, обязательно будет высказывание. И я всегда потом говорил, что у Бориса Николаевича замечательные, научно обоснованные и глубоко содержательные высказывания получаются.

— А самое любимое знаете какое?

— НАС ГУБИТ СКЛОННОСТЬ ЗАМЕНЯТЬ ДЕЛО РАЗГОВОРАМИ.

— Браво!

Гею показалось, что это не сам он сказал, а кто-то другой, а может, и хором было сказано, хотя он именно это слово намеревался произнести сам, уже и рот раскрыл, а может, и слово это вымолвил — вместе со всеми.

— Да, но вы, наверное, не знаете, — загорячился Гей почему-то, пытаясь взять инициативу в свои руки, чтобы сбить этот ненужный, как он думал, хор чужеродных голосов, — не ведаете даже, что это высказывание Бээна есть не что иное, как перефразирование, хотя по смыслу и точное, бережное, одного высказывания Ленина!

— Между прочим… — На экране возникло лицо усатого человека, похожего на Гея. — Сам Ленин если и говорил, то делал, а если делал, то говорил…

— Кто это сказал?! — Мээн по-председательски покашлял, словно карандашом по графину постучал.

И улыбчивый господин, так похожий на Гея, больше не появлялся.

— Ты понял, а?! — с наигранным удивлением произнес Мээн, обращаясь, как видно, лишь к своему земляку, Гею. — То-то я предчувствовал, что мероприятие будет не из легких…

— Напротив, я помню, что вы были полны пафоса. Когда возле церкви мы разговаривали. Перед отъездом на Рысы.

— Так я и сейчас не утратил его, этот самый пафос-то… Мое дело такое… Демон на договоре. И скажу тебе так. Мы должны проработать этот вопрос прямо сейчас, на этой летучей телепланерке!

— Какой вопрос? — быстро спросила Алина, но совсем не та, которая сидела рядом с Геем, с тем Геем, который сидел с той Алиной, которая… тьфу ты, черт бы их всех побрал, эти маски!

Мээн между тем уже отвечал:

— Насчет масок вопрос. Чтобы, значит, снять их с вас. Обнажить вашу сущность. Решить на месте, с нами вы или же с ними…

— Это будет формальное мероприятие, — сказала Алина, и Гей теперь догадался, что это была, кажется, невеста. — А я цветы везу, от души хотела…

— Возложить к подножию, то есть к портрету? — спросил Гей.

— К какому портрету? — насторожился Мээн.

— В Словакии тоже есть традиция, — пояснила Алина. — В день бракосочетания возлагать цветы к подножию.

— Когда я был в СССР, — сказал некто с усами, Гей, наверно, жених, кажется, — меня поразило, что в любом городке, даже очень маленьком, есть памятники вашему вождю, и молодожены, кто бы они ни были, прямо из мэрии…

— Из горзагса! — подсказала Алина.

— Да, прямо из горзагса едут к памятнику вождю, это просто фантастично!

— Товарищ Тихомиров! Я тебя спрашиваю! Куда мы едем?!

Может быть, сказал себе Гей, сейчас и повернуть назад всю эту разношерстную компанию?

— Мы едем ко мне в гости, — сказала Алина, и Гей видел, что это не его соседка сказала и, кажется, не та Алина, которая была сегодня в роли невесты. — На виллу «Адам и Ева», недалеко отсюда, у подножия Рысы.

— Это будет формальное мероприятие! — заладила свое Алина.

— А может, еще и вредное в идеологическом отношении, — сказал Гей.

— Что вы имеете в виду? — испугался Мээн.

— Формализм! — сказала Алина.

— Такие основополагающие дела, как обнажение сущности человека, надо не на выездной планерке осуществлять, а в повседневной жизни, — сказал Гей.

— Да, — неожиданно согласился Мээн. — Насколько я понимаю, РЕЧЬ ИДЕТ О СОВЕРШЕНСТВОВАНИИ СИСТЕМЫ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ…

— Не только.

— О ДАЛЬНЕЙШЕМ СОВЕРШЕНСТВОВАНИИ И РАЗВИТИИ ДЕМОКРАТИИ…

— И это, и это!

— РЕЧЬ ИДЕТ И О РАЗВИТИИ САМОГО ЧЕЛОВЕКА…

— Да, да! Ибо ВСЕ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕКА, НА БЛАГО ЧЕЛОВЕКА!..

— Товарищи! Что вы конкретно предлагаете? — сухо, но вежливо спросил Мээн.

— Эту телепланерку закончить немедленно и перенести действие на Рысы.

— Иначе тормозится романное действие.

— Тормозится действие жизни, — сказал Гей. — А с учетом законов жанра я не могу затягивать до бесконечности эту самую процедуру снятия масок.

— Процедуру или процесс? — уточнил кто-то.

— Процесс! — подсказал Мээн.

— Не дамся ни в жисть, ё-моё! — истерично крикнул кто-то, и Гею показалось, что хотя и безусое на этот раз, но как бы тоже мужское, правда по-бабьи расплывшееся, лицо, которое возникло на экране, он знает слишком хорошо, это была, конечно, маска, однако особая, высшего класса, это был Шурик из Дедова.

Да нет, откуда он здесь, это невозможно! — подумал Гей, но все же произнес не то испуганно, не то обрадованно:

— Шурик?!

Что делает с человеком ностальгия…

— Это Жоржизжазкинжаза, специалист по беллетристическому эпигонству! — быстро выпалил Мээн. — Кстати, он сидит в моей машине.

— Странно… — промямлил Гей.

— Между прочим, тэ сэзэть, — на экране возникло еще одно странное, весьма странное лицо, тоже как бы мужское, хотя все же по-бабьи полное, тусклое, невыразительное, и Гею показалось, что он знает его чересчур хорошо, это была, конечно, маска, однако уж и вовсе особая, экстракласса, это был Феникс. — Я позволю себе вклиниться, тэ сэзэть, и заявить конфиденциально, — сказала далее эта маска, — что было бы вполне очевидной, тэ сэзэть, ошибкой методологии…

— Феникс! — выдохнул Гей не то испуганно, не то обрадованно. — Легок на помине… Впрочем, я и Шурика вспоминал…

Ах эта ностальгия!

— Не Феникс, а Фейзулла из Сингапура, доктор административных наук и член клуба…

И тут Гей сказал решительно:

— Матвей Николаевич!.. — Гей увидел себя на экране: лицо человека рассерженного, но собой пока еще владеющего. — Матвей Николаевич, можно вас на минутку?

— Пожалуйста! — Мээн был, наоборот, само благодушие.

— Да, но… Я бы хотел с глазу на глаз.

— А как это сделать?

Мээн не на шутку, видать, развеселился. Еще бы! Неслыханная-невиданная телепланерка, ничего подобного не было в жизни. Рассказать на Комбинате — не поверят, хотя город, как пишет областная газета, идет в ногу с научно-техническим прогрессом.

«Может, идет, — подумал Гей, — да не совсем в ногу…»

Черт знает почему он вдруг подумал так, в глубине души любя свой город и земляков, нехорошо подумал, прямо скажем, с каким-то намеком.

Хотя как раз если прямо сказать, ЯЗЫКОМ ПРАВДЫ, то подумал именно хорошо.

Катализатор прогресса — микроэлектроника, вычислительная техника и приборостроение, вся индустрия информатики. Они требуют ускоренного развития.

При этом, как не сразу Гей заметил, на экране телевизора, чуть повыше изображения его лица, сначала появились слова, белым по черному: «МОЖЕТ, ИДЕМ, ДА НЕ СОВСЕМ В НОГУ…» — а потом уже все остальное, то есть два последних абзаца, включая цитату.

Получилось как на фронтоне здания газеты «Известия».

Бегущая информация.

Гей просто в шоке оказался, не знал, что и думать, точнее, лихорадочно думал о том, как ему ни о чем не думать, и часть экрана, вверху над его окаменевшим лицом, стала серой, как нечто аморфное, при этом захватывалась и макушка Гея, — возможно, случайно, из-за технических неисправностей, а может, вполне закономерно.

И Гей тотчас вышел из шока.

— Матвеи Николаевич!..

Он решительно был теперь настроен, хотел тут же, при всех, повторить, что на Рысы никого не берет — ни эту свадебную компанию, куда Джордж с Фойзуллой затесались, ни самого Мээна. Для них это, может, мероприятие, а для него, социолога, это работа, и работа серьезная.

И пока Гей мысленно выговаривал себе все это, как бы речь свою оттачивая, по серому экрану над его макушкой, которая, кстати заметить, и форму обрела, быстро промчались все эти слова, которые я записал сейчас в предыдущем абзаце, уже по рассказу самого Гея.

— Think slowly, please!

Возможно, это сказал Мээн, от огорчения перепутав языки, которыми он владел почти так же плохо, как и русским. Во всяком случае, лицо его уже появилось на экране, и он произнес ровным, бесстрастным голосом:

— Надо проработать этот вопрос…

— Демагогия! — Гей сразу на крик сорвался. — Формализм! Бюрократия!..

— Ну и так далее, — сказал Мээн как ни в чем не бывало.

И Гей тотчас остыл. И молвил вполголоса:

— Во всяком случае, этих двоих в свою антивоенную книгу я и не думал брать…

Мээн удивился вполне искренне:

— Ты же сам говорил мне, что возьмешь, подобно творцу, каждой твари по паре! Да мне сдается, что уже и брал… — намекнул он.

— Вообще-то брал… — сознался Гей со вздохом. — Но брал как бы условно, издалека, без вывоза сюда, за границу. Здесь и своих тварей полно.

— А с чего ты взял, что эти двое вывезены сюда от нас?

— Это Шурик и Феникс, — мрачно сказал Гей. — Как облупленных я их знаю! Мне их маски в нашем клубе надоели! Тут я их еще не видел…

— Я проверял перед посадкой. Кого попало я бы не посадил.

— А. не могли они подсесть по дороге? — перебил его Гей.

— Да что ты! Шпарим как очумелые без остановок! Ты же видишь, что наш автобан огорожен проволокой. Непреодолимая зона. Ни к нам, ни от нас!

Гей будто не поверил Мээну и глянул вперед, в стороны. И правда, двигались, как по тоннелю.

И тут в телевизоре странный звук возник, словно кто-то грузный поднялся с кресла, отодвинув его в сторону, и тяжело затопал, направляясь как бы к трибуне, а потом и трибуна под ним заскрипела — облокотился, значит. На экране все это время было черным-черно. Как внезапное затмение средь бела дня. А потом появилось изображение руки, поднятой как при голосовании… Может быть, дали себя знать помехи в работе системы? Гей озадаченно посмотрел на Алину. Рука на экране, похоже, призывала голосовать… Но за что?! Или против чего, кого?!

Мээн осторожно заговорил, однако на экране почему-то не появлялся:

— Товарищи… Вы хотите выступить?

На экране осталось при этом изображение поднятой руки, и Гею вдруг показалось, что он знает эту вялую большую ладонь.

— Привет вам! Я, товарищи, по поручению… Поэтому я без всякой записки…

Казалось, что голос исходит прямо из Руки.

Знакомый голос!

— Пожалуйста, пожалуйста! — залебезил Мээн, так и не появившись на экране.

— Я должен высказать вам, товарищи, гигантскую мысль… Мы не должны, товарищи, проходить мимо высказывания этого социолога, Гея этого самого, который выдает себя за ученого! Я имею в виду его высказывания относительно тварей… это же библейские высказывания, а значит, не наши! И вообще все, что он говорит и делает…

— Это диалектика жизни! — перебил его Гей. — То есть действие жизни!.. Исправьте систему! — загорячился Гей, обращаясь непонятно к кому. — Разве никто не видит и не слышит, что телекинез этот самый барахлит?!

И тут голос, исходивший из Руки, жестко возразил:

— Никаких нарушений нет! Система работает отлично! Сони-сони. Я и сам хочу установить такую же на своем Комбинате…

Гей растерянно глянул на Алину и заметил наконец, что пальцами правой руки она манипулирует кнопками на каком-то приборе, стоявшем возле рычага ручного тормоза. Он уже знал, что руль машины она почти всегда держала только левой рукой. Значит, это все подстроила Алина. Запись на видеокассете…

— Ты?! — воскликнул он.

Она только улыбнулась, глядя на дорогу перед машиной.

Это восклицание Гея, похоже, больше никто не слышал. А на экране по-прежнему было изображение Руки.

— У вас все? — вежливо спросил Мээн, обращаясь, как видно, к Руке.

— Да, у меня все.

— Спасибо! — с чувством сказал Мээн. — Спасибо вам, Борис Николаевич, за глубоко содержательное и глубоко научное выступление!..

Алина не выдержала — нажала кнопку, изображение Руки тотчас пропало.

— Слушай, Тихомиров… — сказал Мээн не своим голосом, и на экране возникло изображение его лица, донельзя растерянного. — Что это было?

— Летающая тарелка… — Гей улыбнулся.

— Да, но я лично проверял перед посадкой! — Мээн был в смятении.

— А может быть, — Гей хитро смотрел на экран, — и этот Борис Николаевич, как вы только что назвали Руку, тоже попал сюда не от нас? Например, из Гонконга.

— Не нашего ума дело… — деликатно сказал Мээн. — Ты лучше вот о чем подумай… — Мээн усмехнулся. — У меня для тебя новость. Твоя благоверная в Татры направляется.

— Алина?!

— Да, но не из тех Алин, которые в Старом Смоковце были. Настоящая. То есть твоя жена.

— This is impossible! — выпалил Гей в испуге.

— Увы, сэр, это вполне возможно, — как бы горестно вздохнул Мээн.

Он хорошо понимал своего земляка и выражал ему сочувствие. В самом деле. Человек оставил жену в гостинице, дорогой номер был оплачен вперед на целую неделю, в чужом городе — ни души! нет ни родных, ни близких, ни подруги какой-нибудь, потрепаться, почесать языки и то не с кем, ходи по магазинам день-деньской да телевизор смотри по вечерам… и вот баба возьми да завихрись, с незнакомым мужиком, с иностранцем, в неведомую даль покатила…

— А ну-ка выразись, Матвей Николаевич, членораздельно!

— Телекинез их обнаружил.

— Когда?

— А вот когда я первый раз вырубился. Ты — пропал на экране, а твоя Алина объявилась. Говорит: «Здравствуйте, Матвей Николаевич!» Дескать, своим глазам не верит. Ну, поболтали мы, то да се. А потом вдруг про тебя спрашивает: мол, рядом с вами он, что ли? Голос Гея, говорит, слышу, а изображения нету на экране… А я ей говорю: мол, это он в зону попал, может, скоро и объявится… Дескать, временные помехи на пути к цели…

Гей не мог осознать эту новость.

— Вы не перепутали, Матвей Николаевич? — с надеждой на ошибку спросил он. — Тут же вон сколько нас, в зоне-то. Мало ли какую женщину вы за Алину приняли!

— Так ведь я же проверил. Я у нее про деток спросить успел. И она ответила. Гошка, мол, в армии, а Юрик с ее подругой остался, с Татьяной Гостюниной.

Гей сражен был наповал.

— А что за мэн с нею, Матвей Николаевич?

— Да Гей какой-то… Но ты не боись! На Рысы мы его отошьем! Так что еще парочка масок, фантомов этих самых, добавляется, — подытожил Мээн. — Сверх нашего плана, так сказать.

— Такие дела, — буркнул Гей, глядя на Алину.

Она усмехнулась:

— А что я вам говорила? Помните, еще в гостинице? Сутки — это страшно много для женщины. Целая жизнь!..

Бог ты мой, сказал себе Гей, неужели она теперь ему мстит?

Ведь если бы это какой-то обычный, банальный был флирт, Алина не стала бы его афишировать. На кой черт ей уезжать из Братиславы? Несколько суток без чьего-либо присмотра. Так нет же, она устремилась на Рысы. Тут уж встречи не миновать.

Гей машинально открыл Красную Папку.

Именно в ней хранились кроме всего прочего некоторые свидетельства прошлой его жизни с Алиной…

— Ну, у меня пока все! — Мээн готов был нажать клавишу. — Планерку, товарищи, считаю законченной! До скорой встречи на вилле «Адам и Ева»! Напоминаю, товарищи, а также дамы энд господа, что всю нашу агитбригаду, пардон, компанию приглашает на чашку кофе моя хозяйка, Ева…

— Я не Ева. — Лицо улыбающейся женщины, похожей на Алину, возникло на экране.

— Да, да, конечно! — Мээн улыбнулся, как настоящий джентльмен. — С этим еще разберемся… Гуд-бай, господа! Thank you! — Он дипломатично улыбнулся, как посол в конце своей речи, и с удовольствием ткнул пальцем в красную клавишу.

И сразу ночь вокруг обозначилась.

Словно мертво, пустынно было везде.

И только мотор машины гудел.

Да коридор света тянулся по автобану, огороженному сеткой.

Алина, помедлив, снова включила магнитофон.

Другая уже была музыка…

Pink Floyd. Wall.

— Не надо! — крикнул Гей. — Пока эту музыку не надо!..

И прежде чем уткнуться в Красную Папку, Гей с ужасом подумал о том, что в течение этой странной, нелепой телепланерки он ведь не вспомнил ни разу о приказе президента Рейгана, который объявил Россию вне закона!

И тут я сказал себе: вопрос вполне резонный.

Но этот вопрос, пожалуй, следует задать каждому из нас.

Разве мы постоянно помним о том, что ядерная всеобщая война может начаться в любое мгновение?

А если и помним, то все ли делаем — постоянно! — для того, чтобы она не началась?

Сам Гей — тому я свидетель — помнил постоянно и о том, что ядерная война может возникнуть в любой момент, и о том, что бить в колокол Джона Дона тоже следует постоянно. И не только помнил, но и бил — его брошюра «Homo prekatastrofilis» и была таким колоколом. Кстати заметить, вся семья Гея была причастна к созданию этой брошюры. Гошка делал оформление, Алина Притчу о Зверях написала, которую Гей хотел дать в сцене восхождения к истине, как один из материалов для Красной Папки — к докладу вождю человечества, а Юрик музыку писал к брошюре, этюд № 2, соль минор, «Вечер жизни». Такие дела.

Гей надеялся, что однажды эту семейную книгу прочтет президент Рейган, а потом и другие президенты ее прочтут, генералы и адмиралы, солдаты всех армий прочтут и весь народ Земли, и все ужаснутся тому очевидному, что как бы не замечали в своей жизни — мир находится на волоске от гибели, всем одуматься надо, пока судьба человечества не оказалась в руках КОМПЬЮТЕРА. И если все, все одумаются, то наступит День Всеобщего Разоружения, День Всеобщего Мира. И Гею даже медали за это не надо. Он признался мне смущенно, что высшей наградой для него было бы учреждение Организацией Объединенных Наций постоянного конкурса самых юных исполнителей, и чтобы дети всех стран ездили по всему миру с концертами — как Чрезвычайные Полномочные и Постоянные представители той или иной страны, и Юрик сыграл бы на фортепьяно если уж не свое сочинение, этюд № 1, соль мажор, «Утро жизни», то божественную сонату Джакома Грациоли, в которой, как считал Гей, таилось то, что не так уж часто выпадало в жизни, — ощущение радости бытия.

В Красной Папке был и другой документ.

Между прочим, тут же были вырезки, где говорилось о том, что сторонники мира ведут борьбу против милитаризма в Париже и Лондоне, в Гааге и Дели, в Токио и Стокгольме… Почти во всем мире!

Да, конечно, есть сторонники мира и в США, там тоже ведется борьба, в частности против милитаризации космоса. Но именно США считаются своего рода застрельщиками в гонке вооружений. Особенно Рейган расстарался. Большой умелец. Этот умелец дошел даже до того, что «подкреплял» свои высказывания — антисоветские, разумеется! — ссылками на ленинские «источники», которые на самом деле являются грубой фальшивкой и никакого отношения к работам Ленина даже в малейшем приближении не имеют. Копирайт. «Правда», ТАСС. 12 сентября 1985 года. «Президент, например, разглагольствовал о том, что, «начиная с Ленина, каждый русский руководитель неоднократно подтверждал, что цель русских — создание всемирного коммунистического государства», что «Соединенные Штаты — главный враг Советского Союза».

В заявлении ТАСС говорится, что «нельзя не задаться вопросом: что за этим скрывается?».

Гею было ясно, что за этим скрываете я. И его волновал другой вопрос: ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?

В надежде услышать какие-то новые сообщения, которые опровергли бы страшную новость о начале войны, Гей нажал клавишу телевизора.

И опять попал на сцену из телефильма «Адам и Ева».

Господи боже, мир висит на волоске от гибели, а люди говорят о сексе и занимаются сексом, словно это и есть панацея от всех бед. Просто безумие!

Да, но где же эти самые свидетельства прошлой его жизни с Алиной?

Гей только-только разворошил бумаги в Красной Папке, а машина уже остановилась возле виллы.

Крупными буквами, прямо на крыше, были выложены эти слова, означавшие название виллы. Гей удивился тому, что Мээн уже стоял на освещенной площадке, где припарковалось несколько машин, и призывно махал ему рукой.

— Когда они проскочили мимо нас? — Гей посмотрел на Алину, однако в это время другая Алина подошла к их машине и сказала тоном гостеприимной хозяйки:

— Прощу на чашку кофе! — Она улыбнулась Гею. — Ничего другого не обещаю, даже слабых напитков… — И улыбнулась Мээну. — В знак уважения тех мероприятий, которые проводятся у вас на родине.

— Thank you… — буркнул Гей, досадуя, что бумаги из Красной Папки ворохом лежали у него на коленях.

— Оставьте это на сиденье, — сказала Алина, кивая на бумаги.

— Ни за что!

— Вы писатель? — спросила хозяйка виллы.

— Наш Тихомиров — ученый, московский социолог, — сказал Мээн, как бы представляя хозяйке гостя. — Здесь он в творческой командировке. Работает над очерком…

Гей осадил Мээна взглядом. Гей не хотел имя вождя упоминать всуе.

— …над очерком о Бээне, — сказал Мээн, ибо хозяйка ждала полного ответа.

— Не совсем так… — буркнул Гей, собирая бумаги в Красную Папку.

— О Бээне? — живо спросила Алина.

— Да, о нашем большом начальнике, — пояснил Мээн. — О Борисе Николаевиче.

— Не совсем так… — снова буркнул Гей.

— Он занимается воссозданием будущего из прошлого, — сказала Алина хозяйке.

— Он хиромант?! — еще живее спросила хозяйка.

— Нет, — сказал Гей, выбираясь из машины вместе с Красной Папкой. — Я самый обычный человек. Homo prekatastrofilis.

— Очень, очень приятно познакомиться!..

Ну и так далее.

Как там писал великий граф?.. Что-то насчет веретен. Дескать, стоило их только запустить, как они без умолку скрипели, то бишь толковали на разные светские темы. «Разговорная машина» — это граф хорошо сказал.

Гей прекрасно понимал, что хвалить или хулить великого графа нескромно. Да Гей и не делал этого! Он просто вспомнил, как великий граф описал эту самую разговорную машину в одном из российских салонов, где, как уверял великий граф, была собрана вся интеллигенция Петербурга.

Полноте, ваше сиятельство! Так ли уж вся? И такая ли уж интеллигенция? В самом деле, кто интеллигенты — так называемый князь Василий, это великосветское ничтожество? Да он разве не похож на Бээна? Правда, Бээн без лоска, без панталон и вовсе не жеманный, не грациозный, а жесткий, вероломный, ну и так далее. Но оба они, как говорится, одним миром мазаны, разве нет?.. Мадам Шерер. Просто сплетница. Самое главное бестолковое и пошлое веретено в той разговорной мастерской, которая ничего сущего не прядет. Сколько угодно и теперь таких никчемных веретен.

Гей был неучтив? Ну что вы! Автор, великий граф, и сам относился к женщинам, судя по всему, критически. Насолили они ему, должно быть, пока он по салонам разгуливал, прежде чем засесть в Ясной Поляне. Граф сравнил княгиню Болконскую со зверьком — сначала в образе белки, а потом и собаки. И вообще, как он сказал о женщинах-то?.. ЭГОИЗМ, ТЩЕСЛАВИЕ, ТУГОУМИЕ, НИЧТОЖЕСТВО ВО ВСЕМ — ВОТ ЖЕНЩИНЫ, КОГДА ОНИ ПОКАЗЫВАЮТСЯ ТАК, КАК ОНИ ЕСТЬ. Такое впечатление, что граф насмотрелся разных фильмов про Адама и Еву. Разумеется, зарубежного производства. И Гей хотел бы, любя великого графа, который конечно же не был противником эмансипации, сделать поправку, что великий граф имел в виду лишь женщин света, но не женщин как таковых. К тому же эти резкие слова о женщинах света он говорил устами Андрея Болконского…

Кстати, что касается Андрея Болконского, то он был, как считал Гей, ума далеко не блестящего. Скорее, наоборот. ОН ШЕЛ НА ВОЙНУ И НЕ ЗНАЛ, ДЛЯ ЧЕГО ИДЕТ. «Я не знаю», — сказал он Пьеру так, как если бы это сказала круглая дура Элен или маленькая сука Лиза. И добавил: «Так надо». Подумать только! «Так надо»… Надо — кому? Ах ты господи, говорил себе Гей, ну какой же болван! Даже Пьер, на что уж был незаконнорожденный, и тот сообразил — и сказал этому недоумку Болконскому: ЕЖЕЛИ Б ЭТО БЫЛА ВОЙНА ЗА СВОБОДУ. Я БЫ… ПЕРВЫЙ ПОСТУПИЛ В ВОЕННУЮ СЛУЖБУ. Ай да Пьер, браво! Но даже Пьер, сказавший эту наполовину умную речь, тоже не был настоящим интеллигентом. Какой он, к черту, интеллигент! В этой сцене, во всяком случае. Он ведь как дальше сказал? «…но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо». Под «величайшим» он полагал Наполеона. Может, и впрямь великого полководца, но человека — отнюдь не великого.

Великий человек не может жаждать мирового господства. Крови людской. Иначе и Гитлера можно назвать великим человеком…

Воистину великими людьми, считал Гей, настоящими интеллигентами в ту пору, в начале девятнадцатого века, были другие — о ком Толстой не упомянул ни слова. Хотя бы одного назвать — Пушкин! — и сразу пропасть обнаружится между ним и толстовской «всей интеллигенцией Петербурга». Ведь это был золотой век русской культуры. Сам же граф только позже великим сделался, когда описал, в частности, разговорную машину в салоне мадам Шерер, где, как выяснилось, ни одного подлинного интеллигента не было и в помине. И кстати заметить, фактографическая, социальная неточность не помешала графу сделаться великим. Но даже тогда, когда граф уже великим сделался, он так и не восстановил историческую справедливость, что легко бы получилось, если снять при редактуре только два слова: «вся интеллигенция», заменив их в крайнем случае, коли графу объем жалко было терять, на четыре слова — «вся великосветская шатия-братия».

И тем не менее, сказал себе Гей, нельзя не признать, что вся эта великосветская шатия-братия, когда разговорная машина была запущена, много о войне говорила — на разные лады. Более того, со слов о войне, произнесенных устами мадам Шерер, и начинает работу разговорная машина. А ведь что за война была, господи! Столько ружейных и пушечных выстрелов с той стороны — и столько же примерно выстрелов со стороны противной. И ни одного ядерного взрыва, даже самого слабенького, какого-нибудь так называемого разведывательного…

Гей вспомнил статью в газете «Правда» за двадцать восьмое марта. Статья А. Масленникова, собственного корреспондента в Англии. «Догмы и жизнь». Третий абзац снизу гласил:

Было бы неправильно закрывать глаза и на то, что усиливающиеся сейчас разговоры о так называемой «европеизации» оборонной политики НАТО используются определенными кругами в качестве предлога для вовлечения западноевропейских стран в новый тур гонки вооружений, разработанный американскими стратегами и предусматривающий оснащение натовских армий новейшими видами так называемых разведывательно-ударных средств обычного типа, поражающая сила которых приближает их к оружию массового уничтожения.

«Обычного типа»… Ну не прелесть ли? Скоро обычными будут ядерные патроны для автоматов и пистолетов. В самом деле, если этой сатанинской разрушительной силы накоплено в мире уже столько, что хватит на многократное уничтожение всего человечества, — даже термин ввели в обиход OVERKILL, — то почему бы не выдать каждому землянину по причитающейся порции? Точнее, каждому вышло бы по несколько порций. С добавкой. Как в столовой дома отдыха социологов. То есть в столовой с каждым годом, как ни странно, все труднее получить добавку, даже если просить универсальную рыбку хек и какой-нибудь жуткий гарнир. Из полусырой перловки. А тут, с ядерными устройствами, макси там или мини, пожалуйста, никаких проблем, любое количество на каждого жаждущего!

Такие дела.

Однако о чем шумят, скрипят веретена в наш космический, атомный, ядерный век?

Гей не успел к разговору прислушаться, вообще не успел еще понять, а был ли какой-то разговор в гостиной Алины, как хозяйка включила телевизор, и все тотчас вокруг него сгрудились, на экран молча уставились, будто подчинились знаку гипнотизера. В толпе Гей увидел и Мээна, то есть Мээн-то как раз ближе всех оказался перед экраном, может, он и включил телевизор, а хозяйка лишь присутствовала при этом. Гей повертел головой, еще кого-то выглядывая… Нет, ни Шурика, ни Феникса тут не было. Гей подумал с облегчением, что их появление на телепланерке было связано с видеокассетой Алины, как и возникновение руки и голоса Бээна. Самое любопытное было в том, что Феникс и Шурик бывали на Комбинате Бээна, и не раз, он устраивал им то рыбалку, то охоту, то еще что-нибудь. Свои люди, одним словом. А кто-нибудь из детей Бээна, как водится, мог увлекаться видеозаписями…

— Сейчас пойдет одна занятная сцена, — сказал кто-то многозначительно, может, сам хозяин, Адам, или как там его зовут, может, Гей, и это была единственная фраза, как бы вступительная, напутственная, которую при полном желании нельзя выдать за разговор.

Все молча глазели на экран.

А вдруг, подумал Гей, сейчас покажут выступление президента? Он скажет, признается, что пошутил, пошутил неумно, нехорошо, сдуру брякнув про бомбардировку России.

Но к экрану было не протолкнуться. Там что-то происходило интригующее, завораживающее, судя по лицам гостей Алины, происходило совершенно беззвучно, и Гей подумал, что президент молча стоит перед народом Земли, как на Страшном Суде, опустив голову, прося прощения за немыслимые, чудовищные грехи перед человечеством.

Потом Гей понял, что там, на экране, совсем не то показывали, он быстро глянул на часы и тревожно сказал:

— Послушайте! А ведь Рейган и в самом деле может отдать приказ о начале ядерной войны…

На него зашикали. Собственно, это Мээн и зашикал. И даже сказал не без раздражения:

— Пошутил — и хватит! Посмотри лучше, что твой Адам вытворяет…

И Гею сразу же дали место перед экраном. Чтобы не был инакомыслящим. И Гей увидел коллегу Адама. Тот явился на виллу Эндэа. Но уже не слонялся как неприкаянный. На сей раз Адам был тут не столько в роли мужа Евы, сколько в роли социолога. И Ева первой поняла это, она теперь не отходила от Адама ни на шаг, она разыгрывала тоже новую для себя роль — не просто жены, любимой мужем, но еще и жены любящей — разумеется, своего мужа, только своего! Такие дела. То ли цену себе набивала, играя перед высоким красавцем с длинным острым носом и взглядом хищника, репортером бульварной газеты, похожим на сутенера, то ли Адаму пыль в глаза пускала, сбивая с него запал социолога, который был настроен к работе немедленной, причем глубоко научной и глубоко содержательной, — прямо на месте действия, на вилле Эндэа, в этом тварюшнике, как Адам некультурно выражался в последнее время.

Но у Евы с ее ролью ничего не выходило! Завал на первом же просмотре. На фотопробах. А ведь задание было пустячное. Как бы опережая желание мужа, она должна протянуть ему на блюдце с золотой каемочкой дольки апельсина, скажем, и она протягивает — разумеется, так, чтобы все застолье видело этот ее красивый жест, но Адам и ухом не ведет, будто не замечает этого красивого знака внимания жены, именно так это называется, и берет с другой тарелки без всякого золотого ободка самый обычный, банальный ломтик сыра, ну как вам это нравится? Ева зло и растерянно зыркает в сторону газетчика, похожего на сутенера, заметил он или нет этот некрасивый жест ее мужа, законного Адама, который теперь принародно оплевывал свою законную жену, как заявит потом Ева. Ну и так далее.

Знакомая история. Гей хотел было уйти отсюда, но режиссер-постановщик, подчиняясь воле Адама, повел камеру по кругу, по всему застолью, останавливаясь то на одной физиономии, то на другой, крупным планом конечно, и Гей моментально узнавал гостей Эндэа, людей избранных, разумеется, современную элиту. Каждой твари тут было по паре. Первыми среди первых считались торговцы, бизнесмены, то есть по-нашему если — спекулянты, фарцовщики, жулики. Они ворочали миллионами в любой валюте, они держали в своих руках гигантскую сеть магазинов, складов, баз, отелей, выставок, театров, больниц, игорных и. публичных домов, даже колледжей, с ними дружбу водили и самые сильные мира сего — чиновники разных ведомств. Такие дела. Чиновники эти были уже вторыми среди первых, а может, первыми среди вторых, смотря какое дело намечалось. А уж как фон, как задник жизни, тут была и другая публика — адвокаты и врачи, репетиторы и экстрасенсы, оценщики страховых контор и воротилы автосервиса. Словом, вся интеллигенция того буржуазного пригорода, где находилась вилла Эндэа. То есть вся шатия-братия.

Бедняга Адам! Впрочем, нет. Он уже не страдал, как прежде; он изучал эту публику, он пытался понять, в чем ее корни, в чем сила неистребимая. Будто на кассету магнитофона, социолог Адам наматывал на ус — о чем беседы идут на таких сборищах, пардон, вечеринках. Нет, не только анекдоты, сплетни, упаси боже! Обсуждались и дела, точнее, заключались деловые сделки. По весьма нехитрой схеме: ты — мне, я — тебе. Диалектика жизни. А может, бардак. Эти крылатые бээновские определения были на устах эндэановских гостей. То ли Бээн их позаимствовал, думал теперь Гей, то ли гости Эндэа позаимствовали эти выражения у Бээна. Да, но каким образом все эти мафиози, проститутки и гомосексуалисты могли знать Бээна? Правда, его дети если не учились, то стажировались за границей. Культурный, научный обмен. Дух и буква Хельсинки. Поэтому языки у всех неплохо подвешены. И Гею вдруг показалось, что все гости Эндэа — это дети Бээна. Семейный сбор. Не хватало только папаши…

Но тут к Адаму, виляя бедрами, какая-то дева подошла.

— Вы кто? — спросила она, затягиваясь дымом сигареты. — Писатель?

Ага, отметил Гей, у них не было своего писателя, газетчики — были, хоть отбавляй, а вот писателя не было.

— Он у меня ученый! — сказала Ева как бы даже с гордостью, но и не без презрительности. — Бакалавр…

— Я знаю одного бакалавра, — перебила ее дева не без презрительности, но и как бы даже с гордостью. — Он циклевал полы в моей квартире.

— Вот что делают, проклятые капиталисты… — Мээн глянул через плечо на Гея. — Такого ученого заставили полы циклевать!.. — Он помолчал и сказал презрительно, даже без тени всякой гордости: — Организмы…

— Кто-кто?! — встрепенулась Алина.

— Организмы.

— Это любимое слово Бээна, — добавил Гей.

— Любимое… — Алина не то подтвердила, не то хотела что-то вспомнить.

— Бээн так называет всю эту шатию-братию, — Мээн кивнул на экран, — когда клеймит ее в своих высказываниях.

— Этих людей еще называют посадочными, — сказал кто-то. — Они уже отсидели срок или готовятся отсидеть.

— Но их у нас мало, крайне мало! — воскликнул Мээн. — Так что у нас это явление, прямо скажем, не типичное.

— Их у вас еще называют нужниками…

Дамы сконфузились, полагая, наверно, что это диалектное русское слово является синонимом литературного слова ассенизатор. Дамы полагали, вероятно, что вся эта элита в тюрьмах туалеты обихаживает.

— Совсем не в том смысле понимать надо! — пояснила Алина. — Это когда от кого-то что нужно.

— И всем им что-то нужно?! — удивился кто-то.

— Да, всем. Хотя у всех все есть.

— Не понимаю…

— Диалектика жизни.

— Бардак.

Мээн смущен был этим диалогом и усилил звук телевизора.

Между тем Адам собрался с духом и ответил даме с сигаретой, ответил без гордости и презрительности, но и не без печали:

— Я самый обыкновенный гомо прекатастрофилис…

Даму, однако, слово это заинтересовало чрезвычайно!

— Очень, очень приятно познакомиться… — С дамы тотчас вся спесь сошла. — Господа, господа! Я имею честь представить вам… — Она обращалась теперь к завсегдатаям виллы Эндэа. — Я хочу… как, как вы себя назвали? — спросила она Адама.

Но Адам угрюмо теперь помалкивал, напряженно оглядывая гостей Эндэа, которые окружали его со всех сторон. И когда кольцо совсем сомкнулось, он тихо, но внятно сказал:

— Вы маски, фантомы…

Там, на вилле, возникла немая сцена, почти по Гоголю, а Гей в это время сказал, поморщившись досадливо:

— Ой, ну как же Адам не прав!

— Вполне очевидная ошибка методологии, тэ сэзэть…

Гей вздрогнул, испуганно огляделся, но это сказал не Феникс, а Мээн.

— Какие же это, к черту, маски?! — возмутился Гей, кивая на экран. — Откровенные жулики, вот они кто! Их же за версту видно!

— Значит, маска жулика, раз уж видно издалека.

— Не маска — сущность!

— Жуликами не рождаются…

— Социобиология…

— Да, Сэмюэл Батлер…

— А вы полагаете, что духовность как альтернативный момент в каждом индивидууме должна проявляться?

— Ежели она есть…

— Да она в каждом человеке есть! — взвился Гей. — Только задавлена бывает.

— Интересно кем?

— А вот это вопрос уже социальный, а может, и политический, — сказал кто-то.

— Надо бы избрать президиум и установить регламент, — сказал Мээн.

— Шутка ваша неуместна!

— А я и не шучу… — Он оглядел толпу возле телевизора. — Вон как все оживились! Этот Адам затронул больной вопрос… Так что можно бы провести…

— Совещание? — перебила его Алина. — Чтобы проработать этот больной вопрос…

Мээн смутился. А те, на экране, гости Эндэа, как бы испугавшись слова проработать, зашевелились наконец, угрожающе ожили.

— Господа, господа! — заверещал сам Эндэа. — Это что же получается?! Он публично оскорбил каждого из нас и вместе взятых! — Эндэа любил выражаться витиевато, в чем, наверно, Ева и увидела мощный источник духовности.

— Они сейчас отлупят Адама… — озабоченно произнес Мээн.

Но Адама голыми руками было не взять! Он сказал ровным, бесстрастным голосом:

— Все вы маски. Наглядный результат проблемы идентичности. Поясняю для несведущих. Идентичность — это равенство человека самому себе. Цитирую австрийского писателя Роберта Музиля: «Человек — существо, равно способное на критику чистого разума и людоедство».

Гей уловил в толпе масок смятение.

Но и Мээна голыми руками было не взять! Он с восторгом воскликнул:

— Да у меня же этот самый Роберт Музиль на полке стоит!

— Это писатель макулатурный? — спросила Адама какая-то маска, в которой Гей готов был признать секретаршу клуба социологов.

— Это писатель, которого я получил по списку, — строго сказал Мээн. Он посмотрел на Алину и добавил смущенно: — По списку для Бээна… Этого Музиля он брать не хотел. Ставить, говорит, некуда. Все полки забиты… — Мээн перевел взгляд на экран, где секретарша клуба социологов ждала ответ Адама. — И вообще я макулатурой не занимаюсь!

Сбить с толку Адама не удалось, и он теперь говорил, говорил…

— Проблема идентичности… феномен отчуждения… — Гей сквозь ропот масок не все улавливал, но смысл речи Адама ему был ясен, все же коллеги по социологии, как-никак. — Слово и дело распались… пропасти между ними заполнили мнимости, кажимости… фантасмагорические навязчивые видения, сомнамбулические кошмары, составившие содержание сознания, ущемленного мерзостями капиталистического мироустройства…

Гей напряженно вспоминал, кого Адам цитировал, а Мээн победно палец поднял:

— Во, слыхали? Капиталистического мироустройства!.. Так что, дамы энд господа, проблема идентичности есть порождение буржуазного общества.

— Только ли? — спросила язвительно некая маска, в которой Гей почти узнал старую социологиню Шепелеву, самую воинственную обитательницу семейного пансионата в Дедове, похожую на облезлую собачонку.

Адам, закрыв глаза, молчал, как бы пытаясь представить себе все мерзости капиталистического мироустройства, и Мээн, беря в свои руки инициативу, сказал председательским голосом.

— Реплики с места, тем более в анонимной форме, попрошу товарищей энд господ не подавать… — сказал он усыпляюще ровным голосом принципиального человека. — Даже на собрании у нас, на Комбинате, этого себе не позволяют наши труженики цехов и лабораторий…

Почему Адам не назвал источник? — думал тревожно Гей.

Адам встрепенулся:

— Копирайт. Юрий Архипов. «Макс Фриш в поисках утраченного единства». Москва. СССР.

— Макс Фриш?! — встрепенулся и Мээн. — Тоже стоит на полке…

— А этот писатель — макулатурный?

— По списку, по списку!..

И Гею показалось, что Мээн сказал: «Поспи! Поспи!..» и его безудержно стало клонить ко сну, романное действие, то есть действие жизни, явно пробуксовывало, его сбой можно было объяснить разве что хаосом самого приема, ну и так далее.

— Но если говорить о проблеме идентичности, — Адам снова обвел взглядом тех, кто его окружал, — то надо бы упомянуть Федора Достоевского. Еще он отметил в своих романах эти явления.

— Увы, не он первый! — сказал Гей. — Эти явления были зафиксированы в трактатах датского философа Кьеркегора.

— Киркегор, — сказал Адам, — придал подмеченной им драме отчуждения в душе человека универсальные черты, прослеженные вплоть до Сократа…

Маски были словно в гипнозе.

— Собственно, чему тут удивляться? — Мээн слегка расслабился. — На месте Киркегора я проследил бы этот процесс вплоть до пещерного человека. Разумеется, не на нашей территории… Проработал бы этот вопрос. Если бы не текучка. Заела, проклятая! То одно, то другое… Вчера, к примеру, я был директором перерабатывающего завода на Комбинате Бээна, а сегодня, например, я уже управляющий отделением совхоза… Диалектика жизни! — Мээн хохотнул, а Гею показалось, что он хотел сказать нечто другое.

— Какого совхоза, Матвей Николаевич? При чем здесь совхоз? Вы же горняк по профессии!

— Так ведь я к примеру… — Мээн отвел взгляд, и Гей подумал, что Бээн и в цехе не стал долго держать Мээна, такие дела.

Но эта часть разговора только их двоих волновала, и маски опять зашевелились, загомонили, и Адам продолжал:

— Вообще-то Сократ Сократом, но я бы отметил, что в массовых размерах тревожная фиксация разрушения личности началась еще в начале века… Расслоение личности на маски… расслоение неизбежное, если личность хотела выжить, приспособиться… Провозвестник безудержной мимикрии Анатоль Шницлер…

— Толя Шницель! Он тоже на полке!..

— Как и такие корифеи проблемы идентичности, как Гэ Эйзенрейх, Рэ Хоххут, Томас Манн, а также Франц Кафка.

— Ё-моё! Не поверите, все эти ребята стоят на полках если не у меня, то у Бээна! Читающий народ, тэ сэзэть…

— Кстати, насчет Кафки… — сказал Гей.

Адам встрепенулся:

— Кстати, насчет Кафки!.. Сбой перфоленты. Пошла не та информация…

Мээн озадаченно умолк, открыв рот, глаза его остекленели. Происходила перемотка перфоленты. Маски притихли.

Адам вяло улыбнулся и сказал со вздохом:

— В массовых размерах тревожная фиксация разрушения личности началась еще в начале века. Это я уже говорил… Еще в тот период у нее было два аспекта. Во-первых, редукция индивидуума, сведение до уровня ничего не значащей и безгласной пылинки, одержимой и мучимой страхами за физическое бытие и за сохранность индивидуальной свободы. Этот аспект в рамках немецкоязычной литературы ярче всех выразил Франц Кафка.

— Это другое дело! — воскликнул Гей.

— Копирайт, — сказал Адам. — Юрий Архипов. Ну и так далее.

— Молодец, Юра! — сказал Мээн. — Даже иностранный Адам тебя процитировал! Сами допетрить не могут… Может, и Кафка не понимал, чего он выражает, какой такой аспект, — неожиданно вывел Мээн и как бы слегка испугался смелой этой мысли, нечаянно выпорхнувшей из его светлой головы, и выжидательно посмотрел на Гея.

Тот, любя Мээна, промолчал. Только болезненно поморщился и обвел взглядом гостей Алины. Тревога напрасной была, все отличались хорошим воспитанием, а может, еще и образованием, и каждый сделал вид, что слов Мээна даже в природе не было. Впрочем, вовсе не исключено, что все были поражены глубиной образования Мээна — и теперь, сосредоточившись, пытались понять, в чем же сущность этой глубины.

Мээн вдохновился.

— Или, к примеру, взять Мулярчика, — сказал он.

— Кого, кого?

— Извиняюсь… — Мээн поспешно достал из внутреннего кармана пиджака журнал «Иностранная литература», ловко раскрыл его на нужной странице. — Джозеф Хеллер то есть, не Мулярчик! Американский писатель. В этом журнале роман его напечатали. Называется «Что-то случилось». Но этот Хеллер, может, и сам не понял, что же случилось, а наш Мулярчик все объяснил…

— Джозефу Хеллеру?

— Всем, кто грамотный! Вот, послушайте. — Мээн стал читать: — «Одна из наиболее унизительных и быстропрогрессирующих болезней нашего века — обезличивание, утрата человеком, вначале в восприятии окружающих, а потом и в своем собственном, веры в высокое назначение и уникальность своей личности». — Мээн сделал паузу и вздохнул, выражая этим вздохом всю глубину огорчения, осуждения, ну и так далее. — Во до чего докатились…

— Кто?

Мээн кивнул на экран телевизора:

— Вот эти! Так называемые маски.

— Вполне очевидная ошибка методологии… — буркнул Гей.

— Которые от мерзостей капиталистического мироустройства! — сказал Мээн с искренним пафосом и посмотрел на Гея.

— Yes, o, yes!.. — буркнул Гей.

— Но только ли от этих мерзостей? — долдонила свое Шепелева, ветеран социологов из Дедова.

— Хватит нотаций! — крикнула какая-то маска. — Нечего нам прополаскивать мозги! Мы живем в свободной стране, что хотим, то и делаем, и никто нам не указ! Между прочим… — Это маска вдруг подступила близко к Адаму. — Думаю, где я эту физиономию видела… Ты же вчера сгорел! На площади. Перед камерой телевидения. А?! Какого черта ты здесь разыгрываешь роль докатастрофического человека, если в твоей судьбе все катастрофы уже случились?!

Маски снова оживились.

— А и правда похож…

— Это он!

— В самом деле…

Адам не на шутку испугался.

— Я не сгорел!.. — И он поискал взглядом Еву.

Увы, не было рядом Евы.

Впрочем, как и газетчика. Того самого, который был похож на сутенера.

— Я не сгорел… — повторил Адам шепотом, отступая, как если бы его должны были схватить сейчас и бросить в костер. — Но, пожалуй, напрасно… — И вдруг он сказал, будто процитировал кого-то: — ВСЯКОЕ ДЕЛО, ЕСЛИ ОНО НЕ НАПРАВЛЕНО ПРОТИВ УГРОЗЫ ВНУТРИВИДОВОЙ БОРЬБЫ В СЕМЬЯХ, БЕССМЫСЛЕННО, БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и так далее и тому подобное.

Кто-то весело крикнул:

— Гигантская мысль! Спиши мне в альбом!

Они засмеялись.

Мээн сказал досадливо, как бы жалея сейчас Адама:

— Насчет видовой — это он зря…

— Ошибка методологии?

Какая-то маска, которую Гей мог бы принять за продавца комиссионного магазина, спросила с большим чувством:

— My friends, my friends! — Скажите мне, please, что есть внешневидовая difends, то есть борьба? Она, случайно, с фарцом не связана, нет?

— Внешневидовая — это внешнеторговская, одно и то же.

— Да нет, при чем здесь торговля? Дело в быте, в быте!

— Что есть bit?

— Друзья! Мне пришлось общаться… мне рассказывали, как советский писатель Юрий Трифонов произнес потрясающую речь на Шестом съезде писателей СССР. Он как раз и рассуждал, весьма иронично причем, об этом самом слове быт…

— Да, господа, bit — это нечто сугубо славянское, специфическое, тут нужен глубоко научный и глубоко содержательный анализ.

— И все же, my friends, что есть внешневидовая…

— Внутри! Внутри!..

— Да какая разница?

— НАДОПРОСТОЖИТЬ

— АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ!

Ух, как они развеселились!..

Правда, один из них становился все мрачнее. И жестко сказал, перекрывая сатанинский хохот:

— Черт бы с ней, с этой самой внутривидовой борьбой, но ведь беда в том, что она усиливает вероятность угрозы ядерной войны!

Это сказал Гей.

Я свидетель.

Хотя на вилле «Адам и Ева» в тот раз я не был. В другое время и в месте другом сказал Гей эти слова. В любом случае было о чем подумать.

Адам как бы дополнил Гея:

— ВСЯКАЯ РАБОТА, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОСВЯЩЕНА СОЗДАНИЮ ЛУЧШЕГО ОБЩЕСТВА, А СТАЛО БЫТЬ, ПРЕДОТВРАЩЕНИЮ ВОЙНЫ, БЕССМЫСЛЕННА, БЕЗОТВЕТСТВЕННА, ну и так далее.

— Гигантская мысль, спиши в альбом!

Теперь Гей как бы дополнил Адама, рассуждая вслух:

— Собственно, процесс создания лучшего общества и должен предотвращать внутривидовую борьбу в семьях, равно как и угрозу ядерной войны.

Мээн усмехнулся:

— Гигантская мысль… Однако нет ли здесь вполне очевидной…

— Ну хватит! — сказал Гей. — Мне пора!

Однако прежде чем уйти, он еще раз глянул на экран телевизора. В этот самый момент на вилле Эндэа начались танцы. Адам оцепенело стоял посреди сошедших с ума людей. Каждый был сам по себе. Как в агонии. Тоже момент распада? — подумал Гей. Но неужели и эти люди воссоздадутся потом их атомов и молекул? Неужели при их воссоздании будет использован блочный ускоренный метод, как на неплановых стройках Бээна?

Гей оглянулся.

Алины в гостиной не было.

Впрочем, не было и Мээна.

Прижимая к себе локтем Красную Папку, Гей пошел из гостиной, а бедняга Адам все еще стоял посреди гостиной, и на лице его было такое выражение, словно он понял наконец, ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ.

Ядерная аллергия возникла не только в Японии, но еще и в Новой Зеландии.

Как ни странно, Алина ждала его в машине.

Редчайший контакт…

Лишь в молодости было с ними такое, когда они могли, не сговариваясь, исчезнуть из какой-нибудь компании. Теперь же, случалось, если один из них и уходил — даже открыто, попрощавшись с хозяевами, — то другой или не замечал этого, или делал вид, что не замечает.

Такие дела.

Машина шла на большой скорости по автобану, рассекая туман светом фар.

С обеих сторон была проволочная сетка.

И было такое впечатление, что машина неслась по туннелю, в конце которого была пустота, бездна.

— У меня есть знакомый, — сказал Гей, — который когда-то жил в сундуке…

— Где?

— То есть в мешке. Из оленьих шкур. В пологе. Именно так это называется. Он жил в этом пологе вместе с чукчами.

— Он чукча?

— Нет. Он русский. Но такой он хороший правильный мужик, хотя и чересчур оптимистичный, что я так его и назвал. ХОПРАМУХОЧОП. По первым буквам и слогам такой чистосердечной характеристики на него. Да, так вот в недалеком прошлом этот самый Хопрамухочоп много-много лет прожил на Севере. Было дело. Днем еще куда ни шло, а как ночь — все забираются в полог, лежат валетом там, стар и млад, и все курят, и общим горшком тут же пользуются, потому что снаружи холод лютый. Первое время Хопрамухочоп думал, что, задохнется в пологе, не доживет до утра, но потом привык и даже судьбу стал благодарить за то, что от смерти его отвела, с чукчами он все же и сытым был и не замерз… И я спросил себя однажды, — сказал Гей задумчиво, — что лучше? Жить в таком пологе до ста лет или сгореть моментально от ядерного устройства?

— Глупый вопрос, увы! — неожиданно сказала Алина.

— Да, глупый, — легко согласился Гей. — Я и сам это знаю. Человек и в неволе готов жить, только чтобы войны ядерной не было…

Алина клавишу нажала.

Pink Floyd. Wall.

Машина шла на большой скорости, размывая туман светом фар.

Какофония Пинка Флойда была увертюрой к вселенскому хаосу.

Кто первым, спросил себя Гей, пустил в обиход это я странное, страшное прилагательное — мировая?

Неужели его произнес в испуге какой-нибудь обыватель?

Пожалуй, нет.

Обыватель просто подумал: «Война…»

Война — со всеми вытекающими для него, обывателя, последствиями.

Так, может быть, историк?

Или журналист?

Политический обозреватель?

Тоже нет.

Это уже потом — исследования, статьи, обзоры…

А вначале, еще до войны, была безумная мысль.

Она могла возникнуть, конечно, только в мозгу Шизофреника или Властелина.

Но безумные мысли, которые возникают в мозгу Шизофреника, по счастью, не становятся достоянием общественности.

Это — прерогатива Властелина. Свои безумные мысли он просто обязан донести — с помощью прессы, радио и телевидения — до самых широких масс, которых не посещают безумные мысли, по крайней мере не такие безумные.

И вот одна из самых безумных мыслей Властелина — быть Властелином не только одной страны, а и всего мира.

Стало быть, война во всем мире.

Мировая война.

Так первым подумал и сказал Властелин.

Мировая — потому что за мировое господство.

Мировая — значит хорошая.

Мировой парень! — говорили когда-то о Властелине, когда он еще не был Властелином.

Ну кто бы мог подумать, что в этом прилагательном уже тогда, на заре туманной юности, было заключено роковое определение: мировой парень-это парень, который не просто хороший парень, а еще и такой парень, какой впоследствии завоюет весь мир.

Точнее, попробует завоевать.

Разумеется, безуспешно.

Потому что завоевать мир, подчинить его своей идее не удавалось еще никому.

Никакому Властелину.

И тем не менее это странное, страшное словосочетание продолжает оставаться едва ли не самой широко распространенной связкой в современном речестрое.

МИРОВАЯ ВОЙНА…

Они мчались по автобану.

Под какофонию Пинка Флойда.

Гей вспомнил слова Антуана де Сент-Экзюпери.

ВСЕ МЫ — ЭКИПАЖ ОДНОГО КОСМИЧЕСКОГО КОРАБЛЯ.

Гей представил себе, что приказ Рейгана материализовался именно сейчас — над автобаном взорвалась одна из ядерных бомб.

Может быть, направление ударной волны совпало бы с их движением, и машина продолжала бы нестись по автобану, точнее, уже не машина, а остов обгоревшей машины, без стекол и без колес.

И без него и без Алины.

Температура сгорания человеческого тела значительно ниже температуры сгорания резины, стекла и железа.

И в рок-опере Пинка Флойда прозвучал бы небывалый по силе аккорд.

— Ну вот мы и приехали, — сказала Алина.

Перед ними вздымалась гора, вершина которой тонула в тумане.

Темно было и холодно.

Они вышли из машины.

— Да, я вижу, что приехали… — произнес Гей, зябко поеживаясь.

— А дальше надо пешком, как и подобает паломникам, — сказала Алина, с треском застегивая молнию на своей куртке, до самого ворота, наглухо. — А иногда и на четвереньках.

— К истине всегда бредут пешком… — буркнул Гей.

Он боялся, что Алина передумает идти с ним, а может, и ждать его здесь не захочет.

— И сквозь такой туман? — Алину передернуло от холода.

— Женская демагогия… — Он попробовал улыбнуться.

— Вам следовало приехать в начале августа, а не в конце осени.

— Хорошо, что я вообще приехал.

— Летом здесь теплая и ясная погода. И много туристов. И все поднимаются на Рысы со специальным экскурсоводом.

— Вашим экскурсоводом буду я.

— Благодарю… А тринадцатого августа, да, кажется, именно тринадцатого, совершается массовое восхождение. Мой бывший муж — социал-демократ. Он поднимался на Рысы. И рассказывал потом, что с вершины открывается красивый вид.

— Но, может быть, именно в тумане и следует воссоздавать будущее из прошлого! — произнес Гей как бы с энтузиазмом, делая первый шаг в сторону вершины Рысы.

— Ах, оставьте вы этот процесс воссоздания для Адама! — будто рассердилась на него Алина. — Ведь вам еще предстоит осознать прошлое… Разве не за этим вы и приехали сюда?

— Прошлое — это сбой романного действия… — пробормотал Гей, делая и второй шаг в сторону вершины Рысы.

Алина стояла на месте.

— При чем здесь какой-то роман? — возмутилась она. — Есть действие жизни! Вы же сами говорили!

Гей оглянулся на ходу.

— Действие жизни… — сказал он. — Вы правы! Но от кого и от чего оно зависит? Только ли от самого человека?

Алина догнала его, схватила за плечо, развернула и посмотрела в глаза:

— Что происходит с вами? Куда вы бежите как угорелый?

— Я хочу понять истину, — сказал Гей, но тут же стыдно ему стало: господи боже, сказал он себе, люди от века пытались постичь ее, истину жизни, но кому это удалось?

Он смотрел мимо Алины, в туман, туда, где смутно угадывалась вершина Рысы.

Он прижимал к себе Красную Папку.

— Вы с этим ширпотребом и пойдете наверх? — усмехнулась Алина.

— Да, — сказал Гей хмуро и твердо.

— Оставьте свой талмуд в машине!

— Ни за что!

— Я замерзла.

— Пошли! В ходьбе согреемся.

— Из-за нелепой своей папки вы даже руку не сможете мне дать, — с обидой сказала Алина, — потому что другой рукой вам придется за камни цепляться.

Гей молчал. Он понимал, что путь будет нелегким.

И они до конца не одолеют его сейчас, в один прием, если даже к рассвету поднимутся на вершину, к портрету, и туман хотя бы чуть-чуть развеется.

Впрочем, сам Гей уже начал этот путь не сегодня и не вчера.

Последние семь лет, с тех пор как он стал писать о Ленине, он мало-помалу приближается к истине.

Это были нелегкие годы.

Пустые слова!

Кому было легко в эти годы?

Разве что Шурику и Фениксу…

Тропинка сразу круто пошла вверх.

И Гей дал Алине правую руку.

Другой рукой он цеплялся за камни.

Красная Папка была у Алины.

Вспоминая прошлое, Гей как бы самоповторялся.

Или воссоздавался из атомов и молекул, на которые распадался за минувшие годы почти незаметно для самого себя.

Как ни странно, именно тут, в Татрах, на тропе, ведущей к Ленину, в нем наконец проявился настоящий социолог. Он мысленно составил нечто вроде таблицы. Копирайт. Георгий Тихомиров.

Гей считает своим долгом предупредить иных проницательных товарищей, что он имел дело с материалом отнюдь не автобиографическим, а неким усредненным, как бы даже интернациональным, свойственным, как полагает Гей, многим современным семьям. Вот отчего Гей, не без влияния, увы, телефильма про Адама и Еву, решил присвоить объектам своего социологического исследования стереотипные, библейские имена.

Ситуация, конечно, не типическая, свойственная разве что странам социализма.

Кстати заметить, примерно в это же время на Бикини и в других местах планеты взрываются разные устройства, разумеется, военные, ядерные.

Тысячи роскошных квартир с роскошной обстановкой, более того, с холодильниками, набитыми продуктами, летят в тартарары.

Но Адаму и Еве, стало быть, крупно повезло. Одну из квартир, которая тоже могла улететь в тартарары, хотя она была вовсе не роскошная, без всякой обстановки и уж конечно без холодильника, Адам получил от своего муниципалитета нежданно-негаданно.

Это было редкое, воистину фантастическое везение, первое за всю его жизнь. И этому везению не мешала, казалось, пропагандистская шумиха, которую подняли в США по поводу «ракетного отставания». Только казалось… США вскоре приступили к массовому развертыванию баллистических ракет «Минитмэн-1».

Алина запыхалась.

Они остановились, чтобы перевести дух.

Туман вверху заметно порозовел.

Они присели на ствол поваленного дерева.

Они касались плечами друг друга.

«Шанель» номер пять, как написал бы один известный мовист. А может быть, «Фиджи»?

Гей думал о том, что общение с незнакомой женщиной, которая шла вместе с ним по крутой тропе наверх, к истине, было подобно своеобразному взрыву, после чего началась незапланированная цепная реакция памяти.

Одно вытягивало из небытия другое.

Но Гей надеялся, что процесс воссоздания самого себя, не говоря уже о других, из атомов и молекул, точнее будущего из прошлого — во имя настоящего, конечно! — будет строго управляемым.

Не знаю, как Адаму, но Гею грех было жаловаться на недостаток общения, когда он жил в забытом богом Лунинске.

Круг общения его был достаточно широк.

Первыми в этом кругу, точнее, в колонне, если бы выстроить всех — не по росту, нет! — по социальному ранжиру, были бы, разумеется, рабочие.

Буровики.

Рабочий класс.

С буровиками Гей общался больше года.

И не только с ними, но и с разным начальством СМУ, то есть строительно-монтажного управления, которое в бумагах имело еще и дополнительное название БУРВОДСТРОЙ, что можно было расшифровать как бурение водного строительства, абракадабра, конечно, даже если как-то иначе истолковать.

Словом, Гей не сразу понял, хотя и был геологом, что контора занимается бурением скважин, которые в геологии называют водоносными, а потом уже, когда скважина вскрывает воду, ее оборудуют в водоносный пункт для скота.

По программе освоения целинных и залежных земель.

И вот, вдохновленный этой программой, Гей написал в областную газету «Знамя коммунизма» оптимистическую заметку.

Гей до того был рад, когда его заметку опубликовали, да еще на первой полосе, что не обратил внимания на последнюю фразу, которую, собственно, и не думал он писать.

То есть в тексте его рукописной заметки этой фразы не было и в помине.

Потому что скважину требовалось поначалу оборудовать. Обсадить ее трубами. Поставить фильтр, заглушку, то да се. Не говоря уже о домике над скважиной, о водопойных корытах, ну и так далее.

Но, с другой стороны, если еще не время рапортовать о трудовой победе, то зачем же тогда трезвонить попусту о фонтане?

Стало быть, редакция, рассудил Гей, поступила дальновидно, доработав незрелую заметку начинающего автора, что должно было послужить могучим стимулом для коллектива СМУ, которому выдали принародный аванс.

Такие дела.

Тут как раз и ноябрьские праздники подошли. В соответствующих инстанциях заметку приняли во внимание, должно быть, и вся бригада мастера Самохватова была награждена грамотами «За освоение целинных и залежных земель». Не обидели и начальство СМУ. И геолог Тихомиров, то есть Гей, тоже был удостоен грамоты. Начальство дружески его по плечу похлопывало. Не говоря уже о том, что буровики позвали Гея к себе в вагончик обмыть грамоты. Дурная привычка, ныне наконец-то осужденная. Да и грамоты липовыми были. Вскоре Гей прислал в редакцию уже большую статью. Называлась она, увы, пессимистично:

Гей писал теперь про то, как вода, которую буровики добыли из-под земли — даже фонтан эффектный подняли! — в конце концов осталась под землей. Ну да вы знаете, как это бывает. Ежели бурить чем есть, то нечем оборудовать. Или наоборот.

Статья понравилась в редакции. Один молодой журналист, которого в местных кругах считали восходящей звездой журналистики, предрек Гею литературное будущее. Надо же! По газетной статье выстроить литературный гороскоп… Может, этим самым журналист хотел показать, что является… еще и восходящей литературной звездой, коль скоро дает прогнозы литературного характера? Однако звезда его так и не взошла. Более того, как бы даже слегка закатилась. Журналиста этого Гей встретил много лет спустя в Москве. Старый знакомец, как выяснилось, тиснул в столичном тонком журнальчике свою тонкую повесть, которую матерые столичные критики раздолбали в два счета, отчего автор, не писатель еще, но уже не журналист, чувствовал себя куда хуже, нежели Гей, который тогда, в Лунинске, был уже не геолог, но еще не журналист, не писатель и даже не социолог.

Что касается той статьи Гея, ее напечатали. Шум был великий! Начальство СМУ чуть портфелей не лишилось. На Гея весь коллектив смотрел теперь как на заклятого врага. Больше всех буровики обиделись. Эх ты, сказали, а еще вместе грамоты обмывали! Нехорошо получилось, что и говорить.

Справедливости ради надо бы воссоздать сейчас эту статью целиком, но было опасение, что матерые столичные критики в два счета раздолбают этот антивоенный роман на том основании, что автор в него включил, в частности, газетную статью на производственную тематику, к антивоенной тематике никакого отношения не имеющую, и так далее и тому подобное. Хотя сам Гей был иного мнения. Все, что мы плохо делаем, полагал он, ослабляет наши позиции. Стало быть, косвенно и к войне приближает. И ведь прав, как ни крути!

Но из СМУ все же пришлось ему уйти.

— А ведь отчасти он был прав тогда, этот журналист! — сказал Гей вслух.

— Что вы имеете в виду? — Алина достала зеркальце и поправляла прическу, будто они уже спускались с Рысы и ждали их внизу, в ресторане, хэм энд эгс и кофе.

Гей принюхался к ее волосам.

Все-таки «Фиджи»!

— Я же и впрямь тогда в графоманию ударился, более двадцати лет назад… — сказал он с покаянием. — Экзерсисы для социологических опусов…