Пораженный догадкой, я буквально рухнул в мягкое зеленое кресло у основания подиума и неотрывно смотрел на улыбающегося человека.
— Рад встрече с тобой, — произнес он.
Я словно онемел. Да и что тут скажешь?
— Понимаю, ты удивлен. — Он озадаченно потер подбородок. Наверное, подумал, что я лишился дара речи.
Я выпрямил спину и попытался собраться с мыслями. Хоть вопрос и крутился у меня на языке, задать его в лоб я не мог…
— Хочешь спросить, правда ли, что я твой отец?
Я кивнул.
— Это так, — улыбнулся Соломон, — тут уж ничего не поделаешь.
Из ящика стола он вынул пачку фотографий, выбрал одну и показал мне. На снимке был я в шестом классе. Он показал еще несколько моих школьных фоток:
— Их присылала твоя мать.
— Но как…
— Она была моей сотрудницей. А на работе люди порой влюбляются друг в друга. Потом она исчезла. К счастью, мы нашли ее и вернули.
— Почему? — спросил я.
— Почему исчезла? У нее должен был родиться ребенок — ты, — и она не хотела, чтобы кто-нибудь об этом узнал.
Ко мне вернулся голос:
— Не хотела, чтобы меня забрали в проект?
— Она думала, что я ее заставлю.
— Вы пытались?
Он сдвинул брови:
— Конечно нет. Думаешь, вы жили бы так, как живете сейчас?
Я покачал головой.
— Я любил твою маму и уважал ее желания. Лишь попросил не уезжать из Мелби-Фоллз.
— Попросили? Или потребовали?
— Я не чудовище. — Соломон набрал полную грудь воздуха и выдохнул. — Устроил ее на работу в «Тихую гавань». И назначил ежемесячное пособие.
Те самые сбережения, о которых говорила мама. Все-таки она не лгала.
— Но вы перестали его выплачивать. Я читал уведомление.
Он нахмурился, затем быстро написал что-то на листке бумаги.
— Странно. Скажу Еве, пусть разберется. — И он снова стал рассказывать о маме: — У нее была возможность продолжать участвовать в проекте и воспитывать тебя, как она считала нужным. К тому же я знал, что не смог бы стать для тебя хорошим отцом, который завтракает вместе с семьей, уходит на работу, а вечером возвращается и играет с сыном в мяч во дворе.
Подумать только, именно это я всегда себе и представлял. Сколько раз я спрашивал маму, почему у всех есть папы, а у меня нет…
— Почему? Почему не смогли бы?
Он вытянул вперед руку ладонью вверх:
— Потому что полностью посвятил себя работе. Моя работа — здесь.
— С автотрофами?
Он кивнул:
— Я не мог допустить, чтобы семья отвлекала меня от столь важного дела. Но мне необходимо было знать, что вы рядом… — Соломон указал на полку, уставленную DVD-дисками: — Возьми любой. Вот компьютер.
Пробежав пальцами по футлярам, я выбрал диск, вставил в компьютер и нажал воспроизведение. Из динамиков тотчас понеслись аплодисменты и крики. На экране я в зеленой форме с номером 45 толкал игрока в черном, чтобы дать нападающему возможность занести решающий мяч за линию розыгрыша. Прошлогодний матч против команды Вудленда.
— Вы смотрели, как я играл?
— Конечно. Все до единого матчи. У тебя неплохо получается.
На экране запасные игроки выбежали на поле, окружили меня и нападающего, мы радостно прыгали и орали, празднуя победу. Я не мог сдержать улыбку.
Монитор погас, и я снова сел в кресло:
— У меня тоже есть ваша запись.
Интересно, помнит ли он?
— Мне не стоило делать этого. — Длинные пальцы постучали по столу. — Наверное, я действовал как эгоист. Хотел, чтобы ты знал обо мне.
— Там даже нет вашего лица.
— Ты о чем?
— О записи. Снято только ниже шеи.
— Так. Никогда не разбирался в этих вещах. — Он посмотрел на свои руки. — Снял все сам, быстро. Когда меня одолела тоска. Даже кассету отправлять не хотел. Честно говоря, удивлен, что мама тебе ее показала…
Она бы и не показала, если б не соседский пес. Я медленно покачал головой, пытаясь сосредоточиться. Какой простой ответ на все вопросы, мучившие меня всю жизнь.
«Мам, почему у меня нет папы?» — «Что тут скажешь, малыш… Он хотел сделать из тебя подопытного кролика, но я не разрешила».
Вот она — нелепица, полностью объясняющая мою жизнь.
В голове не укладывается.
Я пробежал рукой по ряду дисков, читая подписи. Не пропущено ни единого футбольного матча, ни единого праздника в школе… Вся моя жизнь. Отец видел все. И все обо мне знал.
Плечи мои поникли, я закрыл лицо руками.
Хуже того, маме было известно, что он знает меня. Как можно скрывать такое от ребенка? Особенно если он достаточно взрослый, чтобы понять.
Возможно, это и есть вся тайна. А может, правда еще страшнее.
Стоило ли удивляться, что мама пьет.
— Прости, Мейсон.
— Прекратите! — крикнул я, все еще закрывая лицо. Затем убрал руки и произнес, тыча в него пальцем: — Не надо разговаривать так, словно вы меня знаете. Вы знакомы со мной не больше, чем тот… кто снимал это с улицы. — Я прижал ладонь к груди. — Вы не знаете обо мне главного.
— Хочу узнать, — отозвался он тихим голосом.
Я пристально посмотрел на него:
— Не поздновато? — И отвернулся.
Я злился. На маму — за то, что не рассказала мне всего, как только я повзрослел. Впрочем, ее можно понять. В отличие от отца, она знала меня. Скажи она, что он живет в двух милях от нас, вряд ли я бы ответил: «Круто! А что у нас на обед?» Я бы стал докапываться. А деньги? Если бы я узнал о деньгах, я бы вытряс из нее правду, убедил бы, что мне — хоть лопни — нужно познакомиться с отцом.
Но у него-то какие оправдания? Выбора ей он не оставил. Не уволься она из «Тро-Дин», меня забрали бы на опыты.
Вот так перспективка — дух захватывает!
Я мысленно поблагодарил маму за то, что вовремя смоталась отсюда, пусть даже у меня теперь уйдет больше времени, чтобы разоблачить все тайны.
— Почему вы не разрешили ей уехать? Зачем заставили жить в Мелби-Фоллз? Присылать диски можно откуда угодно.
Он пожал плечами:
— Я надеялся…
— Что она пригласит вас на семейный ужин?
— Нет. — Он покачал головой. — Наделся, что наступит день, и ты придешь.
Я развел руками:
— И вот я здесь.
Соломон начал было что-то говорить, но мне надоело переливать из пустого в порожнее. Никакие отговорки не помогут мне понять его.
— Почему Лейла проснулась, когда услышала сказку про зайчонка?
Мой вопрос, казалось, застал отца врасплох. Неужели он думал, что мне достаточно будет узнать о нем и о маме? И о себе? Держал меня за дурачка?
— Когда она и остальные дети в ее группе были маленькими, нам приходилось решать те же проблемы, с которыми сталкиваются все родители. Например, укладывать спать. Чтобы обеспечить систематический контроль, всем детям нужен одинаковый режим дня. И мы запрограммировали их с помощью гипноза: на каких-то словах они засыпали, на других — просыпались.
Мне вспомнились ребята, которые сидели вместе с Лейлой на диване, когда я впервые увидел ее.
— А почему тогда другие дети не проснулись вместе с ней?
— «Как зайчонок убегал» — не их книжка. — Наверное, отец заметил удивление на моем лице, потому что тут же принялся объяснять: — Ученые, отдавшие своих детей для участия в программе, хотели, чтобы они оставались личностями, а не частью большой группы. В раннем детстве родители читали им перед тихим часом и ночным сном. У каждого ребенка была своя сказка, от которой он засыпал и просыпался.
— Значит, «Как зайчонок убегал» — Лейлина сказка?
Он кивнул.
Я не сдержал изумления:
— А те книги, что я видел в комнате…
— Каждая связана с ребенком, участвующим в программе.
— Но их там так много!
Соломон еле заметно передернул плечами и потер руки.
Казалось, в той комнате книг куда больше, чем детей в теплице.
— Сколько ребят живет здесь?
Встретившись со мной взглядом, он ответил:
— Много. Да, много.
— И у всех родители — здешние ученые?
— Здешние, да, и…
— Что «и»?
— И не только. — Он отвернулся. — Не каждый, кто искренне озабочен этой проблемой, работает научным сотрудником в «Тро-Дин».
Я не понял:
— Как же вам удалось заставить этих людей пожертвовать своими детьми?
Он вытаращил глаза:
— Ты серьезно?
— Да. Не понимаю, как они решились на такое. — Я почесал затылок.
Слегка качая головой, Соломон наклонился вперед. Заскрипел стул.
— За тем, что происходит здесь и сейчас, ты не видишь общей картины. Слышал когда-нибудь о Конфедерации ирокезов?
Кроме того что ирокезы — коренные американцы, я не мог вспомнить ничего и помотал головой.
— Это лига коренных народов Америки, которая вначале включала пять наций, а затем шесть. Старейшая в мире демократическая организация. По некоторым данным, она существовала уже в двенадцатом веке, когда нога европейцев еще не ступала на наш континент.
До меня никак не доходило, с какого боку тут «Тро-Дин».
— В конфедерации считали, что, принимая любое решение, нужно думать, как оно отразится на седьмом поколении.
Седьмое поколение… Я принялся считать. В то время женщины, наверное, рожали в более раннем возрасте, чем сейчас, — лет в четырнадцать.
— Даже если по четырнадцать лет на поколение, это будет…
— Девяносто восемь. Они не принимали решение без учета того, как оно повлияет на людей, которые будут жить почти через сто лет!
— Но сейчас-то между поколениями гораздо больший разрыв. Некоторые заводят семью, когда им стукнет сорок, так что на семь поколений придется лет триста.
— Вот именно. — Отец в упор смотрел на меня. — Ответь мне на один вопрос. Как ты считаешь, о скольких поколениях печется теперешнее правительство — не только наше, но и любой другой страны, — когда принимает решения?
На мгновение я задумался о том, что волнует меня сейчас или будет волновать в ближайшем будущем. Цены на газ — вряд ли в скором времени они упадут. Глобальное потепление. С этим ситуация только ухудшится. По-моему, правительства едва ли думают даже об одном поколении, чего уж там говорить о семи.
— Ты когда-нибудь размышлял над тем, каким будет мир к тому времени, когда тебе исполнится, скажем, сорок?
Да, размышлял. И много. Но говорить это ему я не стал, а спросил:
— А при чем тут Лейла? И проект?
Соломон указал на что-то позади меня:
— Посмотри туда.
На стене висело большое фото плачущего, одетого в лохмотья ребенка. Слезы блестели на щеках и скатывались в открытый рот. Ручки и ножки тонкие, словно палочки, огромный вздувшийся живот, кожу облепили мухи. Я почти слышал его крик — если у него вообще были силы издать хоть какой-то звук.
— Боюсь, это часть твоего наследства.
— В каком смысле?
Прокашлявшись, Соломон кивнул на плакат:
— Этот ребенок — я.