Нет плохих вестей из Сиккима
Не плачь, не плачь, ибо, видишь ли, всякое желание – иллюзия, и вновь привязывает тебя к Колесу.
Последний атлант
1.
У него в голове гуси.
«Взгляни, что за зверя я там уложил?»
«Что за зверь – не знаю, а по паспорту Сидоров».
Николай Михайлович начинает рассказывать анекдот по телефону.
Две блондинки. Первая: «Чем заняться?» Вторая: «Включи, что ли, чайник». Первая: «А он вскипел, что дальше-то?» Вторая: «Ну, не знаю, поставь в холодильник, горячая вода всегда пригодится».
Последний атлант стоит в открытых дверях.
В детстве разговорные возможности Николая Михайловича были ограничены функциями обыкновенного домашнего телефона, зато теперь он наверстывает, пользуется только продвинутой техникой. В годы становления он наведывался тайком в закрытые компьютерные сети банков, случалось, бродил в закоулках оборонного комплекса. К счастью, несколько шумных показательных процессов, прокатившихся по стране, отрезвили юного хакера; он нашел себя в играх. В компьютерных.
Дантист по образованию, модернист по ориентации.
Летом – светлые шорты, линялая футболка, мягкие кроссовки.
Зимой – джинсовый костюм, теплая дутая «аляска». Кудри, голубые глаза.
Шесть раз счастливо женат. Мысли просты, не стоит сравнивать с фрактальными фигурами. Но если вы, молодые женщины, купили новую мебель, новый красивый ковер, чудные занавески, отливающую небесной голубизной фарфоровую посуду, и вам срочно требуется обновить мужа, не смотрите в сторону Николая Михайловича. Вам нужен обыкновенный, так сказать, бытовой муж, у которого золотые руки, бегающие глаза, который пахнет потом и изменами, а Николай Михайлович всегда выбрит, аккуратен, он обожает анекдоты и эзотерику, образ жизни у него ночной, ваши подруги заахаются. Последняя жена рискнула не пойти с Николаем Михайловичем на собрание эзотериков – теперь живет в другом городе. А Последний атлант переселился в квартиру рядом с моей. Стучит по клавиатуре, заходит ко мне покурить, потом опять возвращается к любимому компьютеру. Подозреваю, что всех своих бывших жен он представляет исключительно в виде www.july, www.jenny, www.svetik, www.gerda. На Новый год и на дни рождений дарит друзьям модемы и флешки; фильмы просматривает в ускоренном режиме, отыскивая вопиющие, на его взгляд, технические ошибки; носит майки с омерзевшим логином WINDOWS MUST DIE; абсолютно убежден, что Чужие уже давно среди нас, а IQ нормального системного администратора должен в три раза превосходить его физический вес. Той же последней жене в ответ на ее страстные ночные стоны он не раз указывал: шлейф Durex не рассчитан на подобную скорость. А вторую жену вообще пытался убить. Некий доброжелатель донес ему что-то такое о приключениях в зарубежной командировке, вот Последний атлант и отправился в офис, прихватив с собой кухонный нож. Ангелу-хранителю Николая Михайловича это не понравилось. Спасая хозяина от тюрьмы, толкнул его под колеса грузового автомобиля. С той поры Николай Михайлович хромает.
– Тебя нашел этот тип?
– Не знаю, о ком ты говоришь.
– О типе в шляпе и в легком плаще. На глазах очки. Хмурый. Полчаса стучал в твою дверь, пока я не выглянул.
– А зачем ты выглядывал?
– Так он же стучал.
– Не к тебе.
– Тем более.
– И что он сказал?
– Всего два слова.
– Мне нужно их знать?
– Наверное. «Счетчик включен».
Я не понял:
– Электрик, что ли?
Последний атлант пожал плечами.
Ладно. Проехали. Гости меня не интересуют.
Последнее время мы на белом коне. И все благодаря «Эволюции».
Я сам видел в офисе договора на поставку наших дисков в Португалию и Испанию.
Не знаю, почему именно в Португалии и в Испании геймеры проявляют такой особенный интерес к науке, может потому, что Колумб, кажется, был оттуда. Так что каким-то случайным электриком Последний атлант меня нисколько не удивил. Ко мне часто приходят непонятные люди. Да и сам Николай Михайлович появляется не просто так. Даже сейчас прятал за спиной руки. А мог не прятать. Знакомый пластиковый пакет. Я прекрасно знаю, что лежит в этом пакете. Мои собственные джинсы. Час назад я оставил их на скамье в парке. Специально обдумал. Надеялся, что их подберет какой-нибудь бомж. Но повезло Николаю Михайловичу.
Утром он ходит в офис. Просматривает документацию и новые наработки.
Он не хардкорный геймер, он не станет портить глаза, часами бесцельно пялясь в монитор, но стрелялки (шутеры) его привлекают. И непременно, чтобы вид «из глаза». Подозреваю, что таким образом он борется с мировым злом. Убивает все, что движется, а потом отводит душу в эзотерическом обществе, где собираются и левосторонние, и правосторонние. Друзей Последнего атланта интересуют прыгающие вулканы, катастрофические приливные волны, глобальные сбросы и, само собой, гибель разнообразных высокоразвитых цивилизаций.
«У меня комплекс неполноценности», – не раз жаловался Последний атлант.
Я пытался его разубедить: «Никаких комплексов, реальная неполноценность!»
Но Николай Михайлович упорствовал. Даже при получении заграничного паспорта отличился. На вопрос: «Ваш родной язык?» – он твердо ответил: «Basic». – «Да нет, мы спрашиваем про язык, которым вы постоянно пользуетесь!» – «А! Тогда, конечно, Си». Топтать кнопки, жать батон, работать с «крысой» (мышь отечественного производства), отдавать трехпальцевый салют – в мире программистов Последний атлант фикус известный. И молитва у него одна. «Отче наш, иже еси в моем PC! Да святится имя и расширение Твое. Да приидет Прерывание Твое. Да будет воля Твоя. BASIC насущный даждь нам днесь. И прости нам наши дизассемблеры, как копирайт прощаем мы. И не введи нас в Exception Error. И избави нас от зависания. Ибо Твое есть адресное пространство, порты и регистры. Во имя CTRL, ALT’ и Святого DELETE, всемогущего RESET’, во веки веков, ENTER!»
– Возьми трубку.
Последнего атланта и Пашу я считаю своими друзьями.
Николай Михайлович следит за тем, чтобы я жил комфортно, а Паша старается комфорт разрушить. Ничего странного. Паша – ламер (хромой). Самый тупой «чайник», пусть с трудом, но отличит процессор от БИОСа, из самого тупого «чайника», в конце концов, может что-то получиться, а вот из ламера – никогда. Не случайно Паша в последнее время увлекся литературой: пишет альтернативный исторический роман. Не один. С женой местного олигарха. Заработав деньги, хочет получить ответ на все «если», мучающие его с детства.
Если бы перекрыть течение Гольфстрим…
Если бы к власти пришел не Сталин, а Каганович…
Если бы неандерталец никогда не взял в руки дубину…
Если бы мы питались только воздухом, причем влажным…
Если бы мы уже слетали на Марс, только скрываем это…
Если бы каракатицы были разумными…
Олигарху нравится занимать молодую жену увлекательными делами, иначе бы не отваливал Паше тонну баксов в месяц. Неплохие деньги, если учесть, что до начала совместной работы Паша вовсе не из принципа выбирал в ресторане не самые дорогие блюда, а цветочниц гнал от своего столика. «Сколько вам говорить! У меня на цветы аллергия!» А мне хвастался: «Мы с Ойлэ работаем над каждым словом».
Этому я верю.
Став писателем, Паша многому научился.
Например, такая истина: водку нужно пить ледяную. Тогда наутро у тебя будет не позорный бодун, а благородная ангина. Или еще: человек добр по сути. Когда в их альтернативном романе страсти и ужасы вспыхивают с совсем уж непомерной мощью, Ойлэ (так жена олигарха официально обозначила себя в отношениях с соавтором) пугается и лезет к Паше на колени. Она миленькая, я ее видел, но Паша ее безумно боится. Она мечтает сделать Пашу знаменитым, но в запутанном Пашином сознании олигарх ассоциируется у него с кем-то вроде кемпера, знаете, это такой компьютерный игрок, вечно сидящий в засаде. А цель у Паши, в общем, простая: получить максимум с потерей минимума. Но своими страхами Паша с Ойлэ не делится, поэтому она постоянно пытается влезть к нему на колени. А он боится, что его убьют, а Ойлэ потом отравят противозачаточными таблетками.
У Ойлэ точно бак потек. Она, например, всерьез убеждала меня в том, что умеет менять скорость света. Еще ей хорошо известно, что в заброшенных тупиках нашего метро живут потерявшиеся когда-то осмотрщики путей. А если в розетке поменять плюс и минус, лампочка начнет вырабатывать темноту и холод.
– Слушай… – дышал в трубку Паша.
– Ну, говори, говори. Я внимательно слушаю.
– Ты внимательно слушай, а то с твоей позорной памятью…
Я неопределенно хмыкал. Паша прав, память – не мой конек.
– Мне справка нужна. Ты один что-то знаешь о таких вещах. У тебя голова забита никому ненужными вещами. Вот скажи, когда в Советском Союзе ввели персональные звания для военных?
– Если ты про РККА, то в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году.
– Это точно?
– Тебе поклясться?
– А в госбезопасности?
– В том же самом году.
– А разница была между теми и этими?
– Конечно.
– Ну, так объясни.
– Что объяснить?
– Разницу.
– В званиях?
– Ну да.
– Сержант госбезопасности в то время был, скажем так, равен лейтенанту Красной Армии…
– А почему не такому же сержанту?
– Потому что в РККА звание сержанта отсутствовало.
– А звание младшего лейтенанта госбезопасности чему соответствовало?
– Званию лейтенанта или политрука.
– А капитана госбезопасности?
– Полковнику или полковому комиссару.
– Хочешь сказать, – не поверил Паша, – что в госбезопасности легче было сделать карьеру?
– Нет, я такого не говорил. Просто звание генерального комиссара госбезопасности соответствовало званию армейского маршала. Кстати, зачем тебе это? Учти, все три советских генеральных комиссара госбезопасности плохо кончили.
Но Паша – упертый. Он понимает, что для написания альтернативного романа надо много знать. Я сам видел, как Пашу били свежим букетом цветов по фейсу, а он только закрывал глаза и спрашивал: «Простите, мы знакомы?»
Хороший парень. И далеко пойдет, если завяжет с Ойлэ и с литературой.
Последний атлант бросил на стол пластиковый пакет.
Он ждал похвалы. Но разворачивать пакет я не собирался.
Все равно выкину. Новые, почти не ношеные джинсы, а я их все равно выкину.
По самому низу живота, по ширинке вдоль молнии и ниже по шву расползлись по выброшенным джинсам непристойно яркие, ядовитые цветные пятна. На коленях или на заднице, может, они и смотрелись бы, но не на указанных местах. Это бармен в «Иероглифе» угостил меня экзотичным коктейлем. Ингредиентов не знаю, но вывести пятна не удалось.
Не может быть, чтобы он не помнил…
Я легко читал мысли Николая Михайловича.
Я вообще легко и без интереса читаю любые чужие мысли.
Маленькие и большие, гнусные и нежные, какие угодно, но чаще всего скучные и безразличные. Таких всегда больше. Правда, Последний атлант не догадывается о моем странном даре. У него идея-фикс: вывести меня на реальные воспоминания.
А у меня нет воспоминаний.
Я даже не помню, что любил раньше.
Это сейчас я люблю сидеть в переполненных кафе, ресторанах, ночных клубах. Музыка и шум не мешают мне. Приглядываюсь к лицам, прислушиваюсь к словам и к мыслям. Вон тот человек похож на монгола, а размышляет как самый распоследний француз. А тот похож на осетина, но вслушаешься и понимаешь, что он коренной русский…
О своем даре я узнал года три назад.
Случайно, конечно. До этого ничего такого не наблюдалось.
В кафе «Иероглиф» за мой столик нагло уселся (загрузился) плотный упитанный молодой чел. Не спросил разрешения, просто отодвинул свободный стул. Розовый, как кабан, с небритыми руками. Улыбнулся мне. А про себя оценил мою внешность: «Чмо!» Я это не сразу понял, что он обо мне. Устроился прямо под ярким баннером: «Если вы пьете, чтобы забыться, платите бармену вперед».
«Чмо!»
Это он обо мне так подумал!
Нагло сдвинул в сторону меню, все эти разнообразные баночки со специями, красивую салфетницу, и жадно заказал официантке несуразное количество жратвы. При этом прикидывал, рассматривая меня: «Ну и чмо! Прям чмо. Вот не повезло! Все столики забиты, а этот в рот будет заглядывать».
– Напрасно вы заказали так много.
– С чего вы взяли, что это для меня много?
Он уставился на меня. Он стопроцентно был уверен, что я чмо. Ему казалось, что он очень точно определил меня. Даже прикинул: «Может, не ждать? Может, сразу дать по репе придурку?» Но решил: «Ладно. Это успеется. Сперва покушаю».
Это покушаю меня особенно оскорбило.
– Зря вы заказали так много. Не успеете покушать.
Он замер. Уставился на меня. Даже оглянулся. Но никого и ничего за его спиной не было, только баннер висел с напоминанием о заблаговременном расчете. Ласково улыбаясь, отхлебнул из высокого бокала. Красивое рубиновое вино. Но он отхлебнул жадно и много. Это ему казалось, что ласково. Терраса кафе «Иероглиф» выходит на бульвар, совсем рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки проходят люди. «Нехорошо… Негигиенично… – думал мой наглый визави. – Да еще это чмо… Ну, блин… Обгложу рульку и засвечу косточкой…»
Я отчетливо видел химический след его неопрятных мыслей.
Они извивались. Они выглядели белесыми. Они доставляли ему острое, даже болезненное наслаждение. «Закажу чашку чая… Зеленого, что ли? Чтобы совсем глаза ему не ошпарить…»
Пришлось предупредить:
– Вы не успеете.
– Чего я не успею?
Он опять оглянулся.
Глаза недоуменно щурились.
И как раз в этот момент к террасе подкатила машина – черный мощный джип «Хонда». Водила просто сбросил скорость, и машина медленно катилась вдоль террасы. И два бритых качка, одновременно распахнув дверцы, вывалились наружу. Они сорвали моего визави со стула, он только изумленно всхрапнул. Они за волосы – головой вперед – заученно кинули его на заднее сиденье. Третий, ухмыльнувшись, посмотрел на меня и от души врезал резиновой дубинкой по столику. От удара чужой салат так и брызнул мне в глаза и на подбородок.
Когда они исчезли, подошел официант.
– Ваши друзья? – зачарованно спросил он.
Я кивнул. Если енота-полоскуна кормить кусочками сахара, он сходит с ума.
Мой наглый визави, мысли которого я свободно читал, сильно напомнил мне обезьяну. На обложке рабочей тетради, в которую я многие годы заносил интересные наблюдения и понравившиеся цитаты, красовалась семья обезьян. Слева самец гиббона, справа самка гиббона. Меня всегда интересовало, где сам гиббон? – но это вопрос, конечно, больше риторический. Вот визави и напомнил мне такого отсутствующего гиббона…
Тетрадь, кстати, исчезла.
Из закрытой квартиры, три дня назад.
– Тебе опять звонят, – кивнул Последний атлант. – Возьми трубку.
«Сергей Александрович?» – женский голос прозвучал торопливо, испуганно.
– Да, Сергей Александрович.
«Я – Лиса».
– Мы знакомы?
«Нам нужно встретиться».
– Я не пользуюсь услугами телефонных девушек.
«Да нет, нет, что вы! Это совсем другой случай, – торопливо, испуганно повторила неизвестная мне Лиса. Она так торопилась, что даже не обиделась. – В кафе «Иероглиф». Через час».
Ну, надо же, я только что вспоминал это кафе.
И добавила, почувствовав мою нерешительность:
«Вы ведь хотите вернуть свою пропавшую тетрадь?»
Самка гиббона, самец гиббона… Она будто мысли мои подслушала…
Но, в общем, я не сильно удивился.
Я постоянно чего-то жду. Постоянно что-то вылавливаю.
Скажем, выделяющееся лицо в толпе. Или необычный голос. Или странный взгляд. Пытаюсь увязать не увязываемое. Но моя память чиста, без всяких раздумий я набиваю ее всем, чем придется. Чаще всего прикидками к новой компьютерной игре. Пытаюсь представить каменистую пустыню, облизанную сухим ветром, сухой сиреневый туман. Вижу то, что прячется вдалеке – за песками, за обожженными каменными останцами. Шамбалу вижу – таинственную страну. Звук длинных труб слышу.
В общем-то, Шамбала рядом, но к ней трудно приблизиться.
Ты можешь идти к Шамбале годами, десятилетиями, но если ты не призван, если ты не услышал внутренний зов, дальние звуки так и останутся дальними звуками. Паша ведь не случайно пытается поймать меня на внезапных воспоминаниях, и Последний атлант Николай Михайлович тоже не случайно пытается запутать меня в долгих сложных беседах. Они прекрасно знают, что у меня нет прошлого, это их заводит. Люди нетерпимы к чужим бедам. Пять лет назад при заходе на посадку в местном аэропорту взорвался и сгорел рейсовый самолет. Из ста сорока двух пассажиров, оказавшихся в огне, выжил только один.
Вы, наверное, догадались – кто.
Полгода в реанимации. Полгода в специальной клинике.
Есть люди как люди, есть больные люди, есть очень больные, а есть такие, наконец, что и на людей не похожи. Позорные неестественные животные, так их определяет Паша. Вот я такой. Позорный и неестественный. В общей сложности, я почти полтора года провел вне привычного мира. К тому же, память моя оказалась стертой. Я не помню, кто я, откуда, куда и зачем летел, как меня звали, где вырос, есть ли у меня родственники и друзья, чем занимался до того момента, как купил билет на злополучный рейс. Пассажиры и экипаж самолета погибли, никаких документов при мне не оказалось, кроме рабочей тетради, уцелевшей в прожженной куртке. Я мог оказаться любым из погибших, но никто меня не опознал и ни один запрос обо мне не было получено исчерпывающего ответа. Видимо, я перенес слишком много операций, чтобы меня можно было узнать. Я как древний ихтиозавр всплыл из ничего, из тьмы, из вечного пламени. Не в капусте меня нашли, не аист меня принес, не из Интернета меня скачали. Люди – существа постоянно врущие, любящие преувеличивать, а я и врать не могу. Да и какой смысл врать, если все тобою сказанное может оказаться правдой?
Иногда Последний атлант сравнивает мою память с костяшкой домино пусто-пусто. К счастью, меня это не мучает. Интересов у меня мало. Я не покупаю книг. Не хожу в кино и в театры. У меня нет постоянного круга общения. В офисе – отдельное место, но чаще всего я работаю дома. «Помнишь, как ломается лед весной на Ангаре?» – любит внезапно спрашивать Паша. «А почему на Ангаре?» – «Да такая уж позорная река. Ты что, не плавал по ней?»
Не знаю.
Не помню.
Не с чем мне сравнивать окружающее.
Какое-то время думалось, что в шумных ресторанах, в ночных клубах, в популярных кафе я могу попасть на глаза кому-то, кто меня знал, но даже на показанные по телевидению фотографии никто не отозвался. Не вызывает интереса моя обожженная физиономия. Правда, нет худа без добра: в ночном клубе «Кобре» я познакомился с Пашей. Мы в ту ночь пытались активно напиться, каждый по своей причине.
Узнав про мою особенность (беспамятство), Паша пристал ко мне: «А какие цветы ты дарил жене?»
«А у меня была жена?»
Паша злился.
Он мне не верит.
Он убежден, что у меня исключительная память.
Действительно, я могу один раз взглянуть на страницу любого самого сложного текста и с точностью ее воспроизвести. Но до Паши не доходит, что это всего лишь оперативная память, не больше. Да, после самого беглого прочтения я способен воспроизвести тексты и графики любой сложности, но о себе, о своем прошлом я ничего не знаю и не помню.
Одно утешение: в отличие от Паши и Последнего атланта, меня это не мучает.
Но у меня есть мечта. Получив деньги за новый сценарий, я собираюсь съездить в Сикким. Это сейчас Сикким всего только штат Индии. А когда-то он был таинственным королевством.
«Почему в Сикким?» – присматривается ко мне Последний Атлант.
«Не знаю… Так хочется…»
«Ты раньше бывал там?»
«Я что, сумасшедший?»
«А куда ты летел в последний раз?»
Я пожимаю плечами. Не помню. Рейс Санкт-Петербург – Южно-Сахалинск. С несколькими пересадками. Я мог лететь куда угодно. Даже в Сикким. Сейчас, кстати, я хорошо изучил в Сети будущий маршрут до Гангтока. «Сноувью» – такой там есть отель. Расположен невдалеке от главного буддийского храма Цук Ла Канг. Там я увижу танец Черной Короны, услышу рев длинных деревянных труб. За узкими окнами встанут передо мной острые ледяные пики Канга, Джану, Малой Кабру, и главной Кабру. Я увижу ледяные кручи Доумпика, Талунга, Киченджунги, Пандима, Джубони, Симвы, Нарсинга и Синиолчу. Наверное, и Пакичу увижу, если окна моего номера будут выходить в ее сторону. И Чомомо, и Лама Андем, и Канченджау.
Нет плохих вестей из Сиккима.
Взлетят с каменной лестницы синие бабочки.
В монастыре Румтек хранится Черная Корона Кармапы, и увидевший ее никогда уже не переродится в нижних мирах. Почему не попробовать такой вариант? По крайней мере, это не так скучно, как думать о каком-то электрике, включающем какой-то счетчик в твое отсутствие, или о тетради, пропавшей из запертой на замок квартиры, или о незнакомой женщине, назначающей тебе свидание.
Однажды Паша предложил мне снять мультик.
«Как о чем? – фальшиво удивился он. – О Черной Короне Кармапы».
Это он так пытается подловить меня. Я постоянно читаю в его сознании, как активно он не верит в мою беспамятность. «Бедная женщина молодого сына козла отправила в рощу пастись… Изменчиво все, а вечны лишь рожки да ножки…» Позорные америкосы подобные мультики снимают давным-давно, жаловался Паша, а у нас точные знания совсем разлюбили. Даже «Центрнаучфильм» переименовали в «Центр национального фильма»…
Выпроводив Последнего атланта, я подошел к окну.
В сквере у киоска догонялись ребята. Я отчетливо слышал: «Девушки, хотите веселого самца?» Обыватель вздрагивает, услышав такое, а я наоборот прислушиваюсь с интересом. В игре, над которой я работаю, тоже многое заставляет вздрагивать. Там пылит каменистая пустыня, отсвечивают на солнце сизые солончаки. Профессор Одинец-Левкин замахивается хлыстом. Верблюды поворачиваются к ветру задом. Ветер дует и дует, и голова от него болит, как от угара. Карлик в седле стонет: «Я болен. Говорю вам, я болен». Соленая пыль режет легкие. Ночью неизвестные животные подходят к палаткам, осторожно стучат рогами в обледенелое полотно.
Я вижу это.
Вижу отчетливо.
За профессором Одинцом-Левкиным следуют на низких лошадях тихий тибетец Нага Навен, за ним два суетливых проводника-монгола, усталые красноармейцы. В песках, в сиреневом мареве тонет путь. Вот монгол упал без чувств – задохнулся. Глаза слезятся, болят от сиреневого соляного блеска. Облезлая собака, повизгивая, путается в ногах усталых лошадей. Возникнет субурган посреди пустыни: верх из потрескавшегося дерева, подкрашен синим, как отблеск неба.
Хулээй! – молит монгол.
Морендоо! – требует профессор Одинец-Левкин.
А куда скакать? Как? Хана зам? Где правильная дорога?
Сиреневые солончаки. Разбитые на куски каменные деревья.
Тихий тибетец морщинист, монголы крикливы, красноармейцы без всякого интереса смотрят на пески и на голые камни. Им приказали, они идут. В начале пути монголов было трое, потом один отстал, может, его зарезали тангуты. Профессор Одинец-Левкин яростно взмахивает хлыстом. Отставший монгол, вот он мудрец был или осел?
Будь ослом, нашел бы дорогу.
Приземистая лошадь поводит ушами.
Карлик задыхается в кашле. «Я болен. Говорю, болен».
С его ростом лучше не слезать с лошади, легко потеряешься среди камней.
Раз, два, три – вижу три народа.
Раз, два, три – вижу три книги прихода Майтрейи.
Одна – от Благословенного, другая – от Асвогшеи, третья – от Тзон-Ка-Па.
Одна написана на Западе, другая – на Востоке, третья будет написана на Севере.
Раз, два, три – вижу три явления. Одно с мечом, другое – с законом, третье – со светом, ярким, но не слепящим.
Раз, два, три – вижу три летящих коня. Один – черный, другой – огненный, третий вообще – снежный.
Раз, два, три – вижу свет.
Луч красный, луч синий, луч серебряный.
Нага Навен опять затянул свою мантру. У него бак потек, гуси в голове. Да и профессор – известный фикус. Пора нажать save , точку сохранения игры. Жаль, что в жизни так не бывает. Жизнь невозможно повернуть назад, как поет лошадь Пржевальского.
(Save)
Ли́са
1.
Джинсы я переложил в картонную коробку.
Оставлю в сквере на скамье, кто-нибудь подберет.
Совсем новые джинсы. Наглый чел, а таких сейчас большинство, даже белые ядовитые пятна может выдать за стиль: ходят же в джинсах дырявых, обшитых бусами и блестками, высветленных…
Я шел по бульвару, невидимый гудел в небе самолет.
Это меня не тревожит и не привлекает. Ну, летит и летит. Когда-то я тоже куда-то летел. Куда? Этого память не сохранила. Никакой прежней жизни, будто ее и не было. Да и нынешняя возникла только с того момента, когда в санатории появился Николай Михайлович.
«Он точно ничего не помнит?»
«Того, что было до аварии, точно».
«Денег у него я вижу и на носки нет?»
«У него и носков нет, – ответил главврач. Чувствовалось, что он волнуется. – Атарáксия. – Так я впервые в своей жизни услышал это слово. – Он ничего не помнит, он спокоен, как Бог. Полная необремененность. Стоики мечтали о таком состоянии. Они считали его божественным. Зенон в Афинах под портиком Stoa призывал к такому спокойствию».
«Ну, на мудреца он не очень-то похож».
«Какой есть, лишнего не скажу».
«А что он умеет делать?»
«Не знаю. Пока ему ничего не надо делать. До определенной поры государство будет оплачивать все его недуги. – Главврач был пухлый, щекастый, темные глазки нетерпеливо поблескивали, он часто и нетерпеливо вытирал пот со лба, наверное, боялся, что наживка – (я) – сорвется. Говорили они обо мне так, будто я при разговоре не присутствовал. – Атараксия. Да. А в остальном – практически здоров».
«А где его дом? У него есть родные?»
«Мы не знаем. И он ничего не может сказать».
«Но кто-то пытался это установить? Милиция, телевидение, общественные организации?»
«Конечно».
«И ничего?»
«Совсем ничего».
Последний атлант сел на стул перед моей кроватью:
«Ты меня слышишь?»
Я кивнул.
Я хорошо его слышал.
«Так вот, прикинь. Мне нужен чел с воображением. – Не знаю, на что он тогда намекал. – Если ты мне понравишься, я заберу тебя отсюда. Врач говорит, что ты практически здоров».
Я кивнул. Меня не радовал, но и не печалил такой поворот событий.
«Скажу честно, ты чел странный, – наклонился ко мне Последний атлант. – Но ты пользуешься санаторным компьютером. Мне так рассказали, да я и сам посмотрел, что там у тебя, уж извини. Я как раз подыскиваю сообразительного парня. – Он засмеялся, поглядел на главврача, потом на меня. Проверял. – Предположим, ты самовольно перепланировал квартиру, перестроил ее кардинально, сам путаешься, а официально никаких переделок не зарегистрировал. – Тесты Последнего атланта всегда отличались такой вот изощренностью. – А в твое отсутствие… Ну, скажем, ты провел ночь не дома… – он с интересом следил за моим лицом. – В твое отсутствие в квартиру проникли воры. Понятно, они проникли в квартиру со старым планом, они же не знали о перепланировке. Посоветоваться им было не с кем, воры заблудились, никаких ценностей не нашли. Их дальнейшие действия?»
«Напишут жалобу властям».
Главврач разочарованно отвернулся.
Видимо, он решил, что наживка сорвалась.
Но Николай Михайлович неожиданно заинтересовался:
«Как ты сказал? Воры напишут жалобу властям? Каков смысл?»
«Власти не знают, от кого поступила жалоба, – пояснил я. – Они не догадываются, что пишут им воры. Просто пришла очередная жалоба. Может, от соседей сверху или от соседей снизу. В итоге хозяина квартиры крупно оштрафуют за несанкционированную перепланировку, то есть деньги он все равно потеряет. Так всегда бывает, – на всякий случай пояснил я. – Воры не возьмут, так государство отнимет».
Главврач обалдел. А Николай Михайлович обрадовался: «Ты играть любишь?»
Играть я любил.
Это подтвердилось следующим тестом.
В школе идет родительское собрание. Директор обращается к гражданину Иванову: «Пришла пора побеседовать о поведении вашего сына. На переменах он только и делает, что бегает за девочками». – «Подумаешь, – пожимает плечами гражданин Иванов, – все нормальные пацаны в этом возрасте бегают за девчонками. Что тут такого?» Главврач и сейчас непонимающе моргнул, но я уже уловил тонкость теста: «С бензопилой!»
Николай Михайлович был в восторге.
Он нуждался в сообразительных людях. Компьютерные игры как раз вошли в моду, нужны были свежие идеи. Кстати, в нашем санатории Последний атлант появился почти случайно: как раз в эти дни в городе проходила благотворительная акция «Поддержи ближнего!»
«Ну-ка, ну-ка, – не мог остановиться Николай Михайлович. – Вот еще такое. Известный программист возвращается домой. В темном узком переулке его встречают громилы. Один с ножом, другой, понятно, с пистолетом. Кричат: «Гони монету!» Кто они по профессии?»
«Провайдеры!»
Последний атлант был в восторге: «Он мне нравится. Точно говорю, нравится!»
«Мы зовем его Сергеем Александровичем», – подсказал сияющий главврач.
«Какое длинное имя. Не каждый сможет такое выговорить».
«Уж простите. Настоящего никто не знает».
«Ладно, сойдет и это, – благодушно решил Последний атлант. – Пусть будет Сергей Александрович. Понадобится, перезагрузим. Лучше работать у меня, чем сходить с ума в вашем заведении».
«У нас не сходят с ума».
«Сходят, сходят! Не спорьте. Видел я ваш ограниченный контингент. Вместо прогулки ходят под себя. А у меня Сергей Александрович будет при деле. Мы даже из лютых «чайников» выращиваем…»
«…самовары?»
«Наконец-то ты ошибся!» – восхитился Последний атлант.
И обернулся к главврачу:
«Не раздумали?»
«Что вы! Что вы!»
«Тогда я забираю его».
Потом была капитан милиции Женя Кутасова.
Однажды в мою дверь постучали. Последний атлант неохотно оторвался от монитора (помогал мне восстанавливать потерянный файл) и открыл дверь.
– Милиция! Ты только посмотри, – милиция! Тебя нашли!
И с наслаждением уставился на белокурую женщину в милицейской форме:
– Неужели установили личность Сергея Александровича, а? Ну, говорите же, говорите, не томите! Кто он? Польский шпион? Шведский диверсант? Непальский бандит, скрывающийся от органов? Нобелевский лауреат мира?
– Ну что вы, что вы! Какой бандит, – смутилась гостья.
– А вы, наверное, из органов? Или командированы Интерполом?
– Да нет, я из Сорок девятого отделения милиции, – представилась гостья. – Капитан Кутасова. Можно Женя, – засмеялась она. – Пришла неофициально. У нас сохранились некоторые ваши вещи. – Теперь она смотрела на меня. С сочувствием и с интересом смотрела. – Мы узнали, что вас выписали из санатория. В вещдоках была ваша куртка, но мы ее списали, она развалилась совсем. А тетрадь ваша – вот.
И выложила тетрадь на стол.
Самка гиббона. Самец гиббона.
Сам гиббон, конечно, отсутствовал.
Я машинально перелистал незнакомые страницы.
Не помнил я никакой тетради, совсем не помнил, но раз капитан милиции, да еще такая милая, утверждает, что тетрадь эта моя и спасена вместе с моей курткой, значит так оно и есть.
…подали большую миску супа. По размерам посуды я думал, что хозяин, вероятно, ожидает гостей; но каково было мое удивление, когда между разговорами он уничтожил все содержимое миски, затем налил полстакана красного вина, залпом выпил его, потом стакан сельтерской воды и приказал подать второе блюдо, которое заключалось в подобной же миске, но меньших размеров. Там находились три куска бифштекса, которые были уничтожены один за другим; при этом повторилось запивание их красным вином пополам с сельтерской водой.
Ума не приложу, с какой целью можно такое выписывать.
Пока капитан милиции Женя Кутасова расспрашивала меня о делах, о текущих настроениях (она хорошо помнила меня обгоревшим, почти безжизненным), тетрадь листал Николай Михайлович.
…microsoft – всемирный лидер по производству электронных граблей.
«Зачем тебе это надо было?»
…ассемблер – язык программирования, позволяющий наступать на грабли несколько миллионов раз в секунду…
Локальная сеть – технология, позволяющая получать по лбу, даже когда на грабли наступает кто-то другой…
Интернет – технология, позволяющая наступить на грабли, находящиеся на другой стороне земного шара…
Сетевая конференция – технология, позволяющая наступать не только на свои, но и на чужие грабли…
– Может, ты это сам придумал? – спросил Последний атлант и посмотрел на Женю:
– Тут последние листы выдраны.
– Да, выдраны, – подтвердила капитан милиции.
Форма ей шла. Юбка не длинная и не короткая, а какая надо. Казенные, но не тяжелые башмаки. Сама курносая, глаза серые. Правда, смотрела на меня с ужасом. Думала, наверное, увидеть безнадежного калеку, а тут… морда отъевшаяся… хоть наручники накладывай… У капитана милиции Жени Кутасовой, кстати, оказались довольно оригинальные взгляды на эволюцию. Она имела в виду мою игру. На ночном дежурстве иногда можно отвлечься на компьютер, а диски с «Эволюцией» продаются везде. Правда, она еще не все умеет, призналась Женя Кутасова. Не все операции у нее проходят как надо. Иногда у нее от летучих рыб происходят птицы, а от прибрежных животных – смирные домашние. А люди, призналась она, вообще получаются всегда какие-то не такие.
– А вы перебирайте, – посоветовал я. – Эта игра инвариантна. Природа ведь тоже любит перебирать. Как монах четки. Поэтому у каждого из нас был свой предок.
Женя Кутасова мое заявление поняла буквально.
Она так и думала! Вот только не знает от кого как вид произошли милиционеры.
Скорее всего, с толку ее сбивал начальник Сорок девятого отделения полковник Китаев. Да, справедлив. Да, строг. Но поговорить с ним совсем не о чем. Ну, вот совсем не о чем, даже о погоде. А вот осел – это деградировавшая лошадь, в этом Женя была стопроцентно уверена. А обезьяны – вообще выродившиеся люди. Вы посмотрите вечером на гуляющих. О существовании Бюффона и его идей или о Дарвине, на худой случай, Женя Кутасова не знала, но естественный отбор считала таким же обычным делом, как, скажем, мытье посуды.
Говоря, она не спускала с меня серых глаз.
Странно все-таки, да? Из сгоревшего самолета вытащили обгорелое тело, а перед нею в кресле сидел вполне уверенный тип в рубашке с длинными рукавами, в светлых джинсах.
…русские кодировки – подарочный набор граблей для постоянных пользователей Интернета.
Она тогда не знала, что шорты я принципиально не ношу.
…дружественный интерфейс – резиновая накладка на ручку граблей.
Мне столько пересадили донорской и моей собственной кожи, что голый я выгляжу, как поля Румынии с воздуха. Даже не думай показаться на людях таким голым. Сплошные лоскуты, сплошные заплаты. Только с лицом повезло. Оно у меня сплошь чужое.
…многозадачность – концепция, позволяющая наступать на несколько граблей одновременно.
Разыскивая меня, капитан милиции Женя Кутасова хорошо изучила тетрадь.
Последний атлант млел от восторга. Такие записи! Такая женщина! Жизнь налаживается! Ничего, что моя первая женщина в новой жизни оказалась милиционером, главное, ввязаться в драку.
– Вы, наверное, ученый?
– Даже не знаю, – ответил я.
– «Не знаю, не знаю!» Ну, что вы заладили одно и то же? – удивилась Женя. Мы с нею не сразу перешли на ты. – Так обычно карманники отвечают. «Видел эту гражданку?» – «Не знаю!» – «Залезал к ней в карман?» – «Не знаю». – «Как у тебя оказался кошелек данной гражданки?» – «Не знаю». Придурок к придурку! – капитан милиции не всегда следила за словами. – Приходите ко мне в гости, я научу вас определять вранье по интонации. – Везло мне в тот год на благодетелей. – Это совсем не так просто, как можно подумать. У нас, например, был случай, когда жена застукала своего мужа с любовницей. Она и не очень-то его ударила, то есть почти без размаха, но на допросе он сказал даже то, чего не хотел говорить. Например, вспомнил, что в прежней жизни его звали Патроклом.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– А вам этот случай ничего не напоминает?
– Я и без ваших примеров знаю, что в прошлой жизни носил другое имя.
В конце концов, мы с ней подружились. Через некоторое время стали встречаться.
…всех тех, кто с подругой, изящной,
упругой, и выбритой в разных местах,
мечтает нажраться,
и сексом заняться,
терзает неведомый страх.
Капитан милиции Женя Кутасова (в домашнем халатике) заставляла меня вслух читать многочисленные выписки из моей тетради.
…что, коль они в мае,
от страсти сгорая,
в лесу остановят мопед,
в пылу наслажденья от совокупленья
найдет их веселый медвед…
Конечно, я отказывался от авторства.
Да и Женя знала, что Сеть забита такими стишками.
…и к парню-падонку,
который девчонку
терзает, как иву пила,
шагнет косолапо, похлопает лапой
и спросит: «Превед! Каг дила?»
Медвед (без мягкого знака) к нам бы не подошел.
Пусть Арктика для белых, но даже белый медвед не посмел бы похлопать нас по голым спинам. Капитан Женя Кутасова немедленно бы его застрелила. Я читал это в ее мыслях. И губы оказались у нее мягкие и сильные. Только увидев меня (впервые) в душе, Женя заплакала.
– Я такой уродливый? – удивился я.
– Нет, ты не уродливый. – По интонации чувствовалось, как отчаянно она врет. – Ты весь какой-то лоскутный. Как тебя звали-то?
Я не помнил. Да и какая разница? Сергей Александрович – и ладно.
Пусть я и останусь человеком, даже в жару носящим джинсы и рубашки с длинными рукавами. Это изучать тело капитана милиции Жени Кутасовой оказалось не в пример более приятным делом. Я все делал как впервые, и Женя это ценила. «Я часто о тебе думала, – шептала она. – Ну, после того, как самолет сгорел. Я ведь тоже тебя из огня вытаскивала. Ты даже кричать не мог. Очень тебя жалела. Ты только бился, тебя судорогами передергивало, и ты весь пузырился».
Я, к счастью, этого не помнил.
«Откуда ты летел? Куда?»
Я не помнил и этого.
«К кому ты летел? Ну, вспомни!»
Не мог я ничего вспомнить. Совсем ничего.
«Все вы, мужчины, одинаковы! Может, ты от жены сбежал? А? У нас на участке одного привлекли к ответственности за обман лично им покинутых женщин. Так он якобы не помнил ни одной. Пришлось предъявить рабочее досье и документальные фото. Да ты не волнуйся, – просила она. – Просто вспомни».
«Нет, ничего не могу вспомнить».
«Ты не стараешься».
«Стараюсь».
«А если я поцелую тебя вот так? – задыхалась она. – Или вот так? Неужели тебя так никогда не целовали?»
«Я не знаю».
«Ну, ты у меня прямо придурок».
«Почему же придурок?» – не понимал я.
«А вот сам подумай. У нас в отделении допрашивали одну щипачку. Мордашка миленькая, я ее сама допрашивала. Женщины редко становятся карманниками, а эта стала. Маникюр. Накладной ноготь, таким сумочку можно взрезать. Указываю на пострадавшую: «Знаете эту гражданочку?» – «Не знаю». – «Разве вы не ехали с ней в одном трамвае?» – «Не знаю». – «Разве вы накладным ногтем не разрезали у нее сумочку?» – «Не знаю». – Ну, прямо ничего не знает, совсем, как ты! Ну, я и вмазала. Ты только не подумай, что у нас в отделении бьют, – спохватилась капитан Женя Кутасова, – просто мордашка у нее была миленькая».
На некоторое время я переселился к Жене: в уютную трехкомнатную квартиру с узким длинным коридором, с тесной ванной, но просторной кухней. Путь из спальни до туалета получался неблизкий, но куда нам было торопиться?
А вечера мы коротали над тетрадью с гиббонами.
…ищу место сисадмина. Гарантирую нормальную работу сетки любых размеров на любой стандартной платформе (WinOS, *nix, MacOS) и некривое совмещение разных платформ. Если надо, могу программировать на asm, java, c, c++ и все такое прочее. Есть опыт написания драйверов для Linux Mandrake 2.0, win2k, winXP. Веб-дизайн. Верстка.
Почему-то доскональные познания соискательницы нас смешили.
…тем, что не касается администрирования сетки, буду заниматься только за отдельную плату. Юзеров не консультирую. Понадобится закупать железо – чтобы деньги выделялись без соплей, или закупайте сами и не жалуйтесь после установки. Понадобится создание локального ftp, backup-sv или еще каких-то сервисов – сделаю, но за отдельные деньги. И с самопальными приблудами разбираться не стану.
– Зачем ты это выписывал?
– Не знаю.
…чего хочу?
Первое – свободный рабочий график.
Понадобится, буду ночевать на рабочем месте, но постоянно торчать в офисе при нормально работающей сетке не желаю.
Второе – чтобы кормили. Много не надо. Достаточно, если в серверной будет стоять морозильник с пиццей.
Третье – постоянная связь. И в любое время.
Четвертое – никаких претензий к внешнему виду.
Пятое – зарплата от… Сами понимаете, от чего…
Шестое – если в офисе крысы, это не моя проблема.
Седьмое – никаких документов. Официально у меня нет даже начального образования.
И последнее.
Каков бы ни был начальник, за домогательства сразу получит по фейсу.
А повторится, гарантирую повестку в суд и убитую навечно сеть.
«Неужели такую наглую дуру могут принять на работу?»
«Я бы принял».
«За что?»
«За характер».
«Я тебя, Сергей Александрович, наверное, брошу».
Но сроков такого своего решения Женя никогда не указывала. И я этим особенно не интересовался. Может, поэтому все произошло так неожиданно.
Однажды ночью я услышал крик. Ужасный крик где-то в конце нашего узкого длинного коридора. В ванной. Или на кухне. Где-то там. В ужасной тьме. Я бежал по коридору, наталкиваясь на какие-то предметы, на ходу щелкая выключателями. Капитан Женя Кутасова, совершенно голая, стояла в ванной перед зеркалом. Не думаю, что ее испугало ее отражение.
«Что случилось?»
«Это ты! – кричала она. – Я так и подозревала!»
«Что? Что ты подозревала?»
«Не притворяйся! Сам знаешь».
«Да что я знаю? Что я могу знать?»
«А то, что ты баб к нам сюда водишь!»
Я изумился:
«С чего ты это взяла?»
«Я видела! Только что!»
«Что ты видела?»
Она всхлипнула.
И ответила (совсем как я):
«Не знаю».
Стояла перед зеркалом, и всхлипывала.
К нам, в Сорок девятое отделение, всхлипывала Женя, иногда приводят бомжих. Летом и зимой они черные, только не от загара. Капитан милиции Женя Кутасова всхлипывала и ждала, когда я заговорю, начну оправдываться. Ждала, когда заговорю, чтобы по интонации понять, вру ли я? В Сорок девятом отделении, всхлипывала она, работают опытные люди. Обманщика им расколоть, как плюнуть. Один бомж, например, врал, что он художник, но по морде видно – ничтожество. «А про тебя я теперь даже не знаю, что думать», – всхлипывала капитан милиции Женя Кутасова. Откинув голову, распустив темные волосы по загорелым плечам, она жалостливо смотрела в смутное зеркало и никак не могла понять, ну, почему ей так не везет? Работает в милиции, мужа нет. Был, да сплыл, дело известное. Вот подобрала меня, а я в ее квартиру стал баб водить.
Урод! – всхлипывала она. Нравственный.
Оказывается, когда Женя находилась в ванной, в нашем коридоре послышались негромкие легкие шаги. Так женщины ступают, мужчины не умеют ходить так легко. Она решила, что я решил ее разыграть, что сейчас появлюсь в ванной, а она тут без халатика… ну и все такое прочее… вся подобралась, чтобы я красивее все увидел…
А увидела – сама.
Женщину. Молодую.
Голова поросла рыжим волосом.
Прическа колхозницы – крендель и пучок.
«Если ты прячешь у меня в квартире такую страшную гулящую девку, то зачем? – всхлипывала Женя. – Она вечером уйти не успела, что ли? Где ты ее прячешь? Почему у нее юбка сатиновая, доисторическая, с блеском, как до революции? Где ты нашел такую, чтобы крендель на голове? Забирай ее и выметайся!»
«Женя! Женя! Да подожди ты!»
Но остановиться она никак не могла.
«Спряталась, наверное, где-нибудь под кроватью? А? Я ей глаза выцарапаю! Она же все видела, что мы с тобой вытворяем! – вдруг дошло до капитана милиции. – Она же все слышала! Ты – урод! Ты хуже урода!»
«Показывай, где видела? – не выдержал я. – Куда она делась?»
«Убежала, конечно».
«Дверью хлопнула?»
«Не знаю».
Мы проверили. Дверь была заперта изнутри.
«Вот ведь какая сучка! Она, наверное, в окно выпрыгнула!»
«Ты что? С седьмого этажа? Смотри, балконная дверь тоже заперта».
«Ну, я не знаю, – совсем уже растерянно всхлипнула Женя. – Одна с балкона прыгает, другой ничего не помнит! Рыжая она! Я видела! И крендель на голове, как венская булочка! – Все еще всхлипывая, Женя немножко приободрилась. – Если найду кого-нибудь, убью!»
«Ладно», – согласился я.
Мы прочесали всю квартиру.
Заглянули в спальню, в предполагаемую детскую, в кухню, в кладовку, в туалет. Конечно, никого нигде не нашли, но меня Женя выгнала. Неделю мы даже не перезванивались. А потом Женя снова возникла. Подышала неровно в трубку, показывая, как она страдает, и спросила:
«Ты хочешь придти?»
Я хотел. И в ту же ночь сам увидел рыжую.
Да, прическа у нее действительно была не ахти. И юбка длинная.
Неизвестная рыжая девушка стояла в кухне на табуретке, рылась в кухонных рецептах Жени Кутасовой, ни ног по-настоящему не увидишь под такой юбкой, ни попы. Свет не включала, только смутные отсветы от окна подчеркивали силуэт.
Понятно, я заорал. От неожиданности.
Капитан милиции примчалась мгновенно.
«Ага! Ага! – в руках у Жени было табельное оружие. – Это опять она? Найду, застрелю обоих! Ты только посмотри, она рылась в моих рецептах!»
«Прекрати истерику! Зачем ей твои рецепты?»
Тогда Женя заплакала: «Не оставляй меня одну».
Мы молча отправились обыскивать квартиру.
Опять проверили каждый уголок. Проверили все места, где мог спрятаться взрослый, и места, где даже ребенок не спрячется. Женя тайком заглянула даже в унитаз, чтобы быть совсем уверенной. Конечно, мы ничего не нашли, но на следующую ночь капитан милиции Женя Кутасова (я ночевал дома) увидела все ту же рыжую в сатиновой юбке и в блузке из грубого полотна. «Это где ж ее так обшивают?» Страшась привидений, капитан милиции Женя Кутасова теперь даже в туалет ходила в милицейской форме. Страдала: «Не хочу жить с твоими сучками».
«Они не мои. Они скорее, твои».
«Все вы так говорите!»
Солнце светило. Пахло скошенной травой. Картонную коробку я держал подмышкой. Присел на зеленую деревянную скамью перекурить. Текущая мимо «Иероглифа» толпа казалась мне очень яркой. Все же странно, думал я, с чего это капитану милиции Жене Кутасовой стали являться призраки? И почему именно рыжие? У призраков не должно быть цвета. А рыжая – это цвет. И какого черта позвонила мне какая-то Лиса? Нужно было сказать: не нужна мне никакая тетрадь! Самка гиббона. Самец гиббона. Ну, пропала тетрадь из запертой квартиры… Хватит… Там, кстати, последних листов не хватало… Может, это Женя их выдрала, а тетрадь – в мусорный бак, ну, а какая-то Лиса… Я отчетливо помнил края отрыва, и отдельные, сохранившиеся на бумажных зубцах слова.
майор……………………………………………………………………….
Дело партии……………………………………………………………
Многие этого не понимают…………………………………
мешают другим………………………………………………………
телефон……………………………………………………………………
Пушкина……………………………………………………………………
Калапе………………………………………………………………………
всех стран мира………………………………………………………
астрономических мироедов……………………………………
пролетариата…………………………………………………………
в органах работают………………………………………………
органах много…………………………………………………………
книг…………………………………………………………………………
Филиппова…………………………………………………………………
«Зеленый луч в древнем Египте»……………………………
мерами пресечения……………………………………………………
настроениях………………………………………………………………
принимала…………………………………………………………………
раз жаловалась на странности………………………………
до……………………………………………………………………………….
обыкновенный пожилой……………………………………………
выступает в роли наставника………………………………
сложнейшему пути……………………………………………………
майор…………………………………………………………………………
в папке перед ним лежали…………………………………………
в той же………………………………………………………………………
имена которых……………………………………………………………
мной……………………………………………………………………………
узнав, что я каждый……………………………………………………
Какой-то майор… Дело партии… Телефон… Пушкин… Все страны мира…
Астрономические мироеды мне даже нравились, но согласился на встречу я с неизвестной Лисой больше потому, что в такой солнечный день просто грех сидеть дома перед монитором. Заодно, решил, избавлюсь от коробки с джинсами. Пусть кто-то их найдет и обрадуется.
Лет десять назад вот так повезло моему другу Паше.
В парке на старой деревянной скамье он нашел красивую кожаную папку.
По словам Паши, он взял папку не сразу. Он долго колебался. Совесть… Ее просто так не скрутишь… Но взял, взял, позорно взял, не оставлять же бомжам, пропьют… А в папке обнаружилось пять миллионов рублей (по тем временам примерно 900 баксов), пейджер, чистые бланки непонятных финансовых договоров и компакт-диск с еще более мутной информацией. Паша запаниковал. Он бланки сунул в ближайший почтовый ящик (вдруг это важные документы), а на случайные миллионы купил видеомагнитофон Thomson 6790. Настоящая топ-модель: стереозвук, поддержка NICAM, монтажные функции, экранное меню, цветовой процессор, и сам аппарат не какой-то там, а Multi System. Правда, пейджер все-таки продал барыгам («купим все!»), а в папку (тисненая кожа, прихотливый орнамент) уложил черновики своего незаконченного альтернативного романа.
Кафе «Иероглиф».
Напротив – ночной клуб «Кобра».
Здание старое. Кирпичные колонны крошатся.
Власти города не раз покушались на черную разлапистую лиственницу перед злачным заведением, покушались и на само разваливающееся здание, но общественность ни старинное здание, ни траурное дерево в обиду не дала.
Посетителей в кафе оказалось немного. Смуглая девушка с распущенными волосами; вид задумчивый, умный, очкастая, по сторонам не смотрит, – окажись она Лисой, я был бы разочарован. У окна бритоголовый чел. Этот бормотал в мобильник: «Ну, что там с моей машиной?» Я прекрасно слышал всю беседу. Для меня это никогда не было проблемой: слышать мысли, не просто слова. «Хонда Авансир двухтысячного года, – хмуро бормотал чел. – Пробег по одометру семьдесят девять тысяч километров». – «Масло часто меняли?» – «Само собой». – «То есть редко?» – «Ну, пожалуй, так». – «Вот и результат. Игольчатый подшипник на верхнем валу износился, разрушился, часть иголок упала в картер. Куда им еще падать? – далекий мастер относился к своей работе с несколько завышенным, на мой взгляд, уважением. – Вот одну и затянуло в заборную часть фильтра». – «И как теперь перспектива?» – «А вы как хотите? Быстро или надежно?» – «И недорого». – «Мы бы рады, – уклончиво ответил мастер, – да специалисты все нарасхват». – «А если по разумным расценкам?»
А в смутной глубине кафе оттягивалась развеселая компания, я их даже рассматривать не стал. Не стал рассматривать и девчонок, устроившихся на высоких металлических табуретах бара. Эти явно сбежали с уроков – в жизнь. В настоящую жизнь. Так они считали. Зато с огромным удовольствием увидел за столиком Конкордию Аристарховну. И она помахала мне узкой рукой в черной перчатке.
Я обрадовался. К таким, как Конкордия Аристарховна, электрики без вызова не приходят, таким, как она, не звонят девчонки с улицы – себе выйдет дороже. В чудесном возрасте Конкордии Аристарховны не прячут седых волос, но брови подводят и губы нежно подкрашивают. Про себя я называю Конкордию Аристарховну мадам Люси, или просто Люси. Помните, у битлов? «Lucy in the sky with diamonds?» Кроме того, Конкордия Аристарховна напоминает мне известную ископаемую леди, скелет которой нашли в Южной Африке. Возраст за три миллиона лет, но, думаю, и Конкордия Аристарховна не моложе.
Хороший табак…
Неагрессивные духи…
На шее, посеченной нежными морщинками, прелестное серебряное ожерелье…
Усаживаясь за столик, я глянул на умную очкастую девушку с распущенными волосами. Совсем позорная девка, сказал бы Паша. Нога влево, нога вправо – сейчас так не ходят. А вот Конкордия Аристарховна… Паша, рассказывая про Конкордию Аристарховну, восторженно пускает слюну… «Ей под сто, а жрет коньяк покруче девок из «Кобры». Ойлэ с двух рюмок начинает карабкаться ко мне на колени, а эта костенурка (так Паша прозвал Конкордию Аристарховну) пьет, сколько в нее влезет. Она – монстр. Она – Люси. Она – монстр монстров!»
Когда-то Конкордия Аристарховна была лютой комсомолкой.
«В буднях великих строек, в веселом грохоте, в огнях и звонах, здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых!» Все у нее складывалось. «Нет нам преград ни в море, ни на суше». Все горело в красивых руках.
А в результате – только пять лет назад вернулась из США.
Страна мечтателей? Да. Страна ученых? Да. Но лет пятьдесят, ничуть не меньше, Конкордии Аристарховне даже думать во сне не рекомендовалось о возвращении на родину. Всеведущий Паша намекал, что костенурка (тонкие руки, изящная походка, ласковый, нежный, все понимающий взгляд) позорно обидела нашу Родину. Некая несоразмерность чувствовалась в таких намеках, но только на первый взгляд. Когда фашисты оккупировали Западную Украину костенурка жила в Львове. Именно ей, юной Конкордии, тоненькой лютой комсомолке, обожавшей стихи Жарова и Уткина, поручили ликвидацию некоего полковника СС Курта Людвига. Это имя тогда многим леденило кровь. Ходили слухи, что Курт Людвиг лично пытает всех, кто попадает в его застенки. До этого юной комсомолке помогала ее волшебная красота. Улыбнешься, взмахнешь ресницами беспомощно – и тают сердца патрульных.
Но вдруг устоял какой-то.
«Шнель! Шнель!» – и красавицу замели.
Полковник СС произвел на Конкордию неизгладимое впечатление.
Ну да, идейный враг, явно жестокий. Строгая форма, но щипчики на столике на белой салфетке. Ой, ой, стальные кривые щипчики и всякие другие неприятные инструменты. Еще шприц зачем-то. А полковник – белокурая бестия с пронзительными голубыми глазами, спортивен, воспитан. Ко всему прочему, ему очень шла черная форма. И он, конечно, сразу понял, зачем и почему бродила вокруг его штаба такая чудесная вестница смерти.
Глухая ночь.
Страшный кабинет.
Часовой за запертыми дверями.
А на столе – французский коньяк, бразильский шоколад и все такое.
Тебе этого не понять, втолковывал мне Паша. Ты даже имя свое не помнишь. А комсомолке, пусть даже лютой, так хотелось жить, что полковнику СС в недалеком будущем многое пришлось решать – вплоть до обращения к фюреру за разрешением о женитьбе на женщине с оккупированной территории. Что же касается Конкордии, то она со своей стороны с такой же просьбой к Сталину не обратилась. К тому же подпольщики, уязвленные таким поворотом событий, незамедлительно приговорили предавшую их комсомолку к смертной казни. Правда, казнить им удалось только полковника. Но буквально за неделю до этого молодая жена полковника СС была отправлена мужем к союзникам в Италию. Оставшись вдовой, тогда еще вовсе не доисторическая Люси влюбилась во влиятельного советника дуче. В ней проснулось нечто роковое. Из лютой комсомолки она постепенно превращалась в беспартийную сучку. Черноволосый итальянский советник много говорил, всегда говорил, еще больше жестикулировал, даже в постели, но рядом с ним Конкордия Аристарховна чувствовала себя надежнее, чем с полковником СС.
Но судьбу не объедешь.
В сорок четвертом энергичные итальянские партизаны повесили черноволосого советника дуче. Пораженная такими кровавыми событиями, бывшая комсомолка (ныне сладкая сучка) бежала за океан. Рисковать с военными больше не хотелось, вид мундиров вызывал у нее тошноту, как морская качка. Хорошенько подумав, вышла замуж за модного дизайнера, и в мире искусств мадам Люси быстро приняли. Конечно, бывшие мужья несколько отягощали ее жизнь, зато квалифицировали как женщину. Конкордия Аристарховна в совершенстве овладела языком, окончила престижный Колумбийский университет и затем много лет при Гейзеровском научном Фонде изучала тоталитарное искусство Советского Союза.
А потом Империя зла рухнула.
А потом снесли берлинскую стену.
А потом костенурка осмелилась прилететь во Львов.
А еще через какое-то время появилась в России, в нашем городе.
Впрочем, в тихом уголке Манхэттена за широким, почти безбрежным океаном за нею и сейчас сохранялся большой и удобный дом.
Lucy in the sky with diamonds…
Я увидел девушку. Она шла в нашу сторону.
Рыжие волосы. Крендель на голове. «Где ты нашел такую? – совсем недавно всхлипывала капитан милиции Женя Кутасова. – Ты, наверное, платишь этой сучке?» Но это, конечно, чепуха. Никому я ничего не платил. Правда, юбку, странно поблескивающую, как подкладка старомодного пальто, запомнил. Рыжая девушка издалека искала меня взглядом. Я еще не слышал ее мыслей, но уже знал, что это Лиса. Это она звонила мне по поводу потерявшейся тетради. Это ее мы с Женей видели в ночной коридорной смуте. «Она рылась в моих рецептах! Она забрала рецепты моих любимых тортиков!» – так ночью кричала Женя, но теперь я был убежден в том, что Лиса не могла взять ничего чужого.
Солнечный день. Перемигивающиеся светофоры.
Мысли на таком расстоянии уловить сложно, но что-то вдруг изменилось.
В самом воздухе что-то вдруг изменилось. Произошло какое-то движение. Я и Конкордия Аристарховна одновременно оглянулись. Много чего двигалось по залитой солнцем площади, но разворачивающаяся на полной скорости старинная «эмка», ну прямо как в довоенном советском кино, с форсированным, рокочущим от удовольствия движком, ее темные тонированные стекла – выпадала из общего ритма. На развороте «эмку» занесло, думаю, преднамеренно, взвизгнули тормоза. Девушка отпрянула в сторону, но поздно, поздно. Ее, как мячик, отбросило на обочину.
Девчонки за стойкой восторженно завопили: «Вау!»
«Сядьте!»
Я послушно сел.
Конкордия Аристарховна решительно сказала:
«Вы – мужчина, Сергей Александрович. Ведите себя соответственно».
Я кивнул. Привидение нельзя сбить машиной. Даже довоенной. К тому же машина скорой помощи подъехала почти сразу. И милиция не задержалась ни на минуту, что у нее редко случается. «Не стоит вам в это вмешиваться, – негромко сказала костенурка. – У вас и так репутация найденыша».
Я кивнул. Но к нам и не подошли. Не заинтересовали милицию доисторическая старуха из США и известный всему городу урод (нравственный).
«Знаете, – негромко сказала Конкордия Аристарховна. – Я ведь до сих пор не прошла до конца вашу игру. – Видно, что не хотела она говорить о сбитой машиной девушке. Может, в ее годы о смерти не говорят принципиально. – Странную вы придумали «Эволюцию». Не складывается в ней что-то. Или это у меня не складывается. Даже первые люди возникают в моем варианте чуть ли не в палеозое, когда им и есть нечего».
В сознании Конкордии Аристарховны было пусто.
Напрасно я искал там хоть какую-то мысль, сожаление, раскаяние.
В сознании костенурки было пусто, как в концертном зале в будний день.
Ничего связанного с окружающим. Так, обрывки размышлений. Какие-то необязательные соображения. Но ведь сумела она пройти начальные уровни, а это не просто. Я создавал свою игру для людей с воображением. Кипящие первичные океаны, таинственный астероид, врывающийся в плотную атмосферу юной Земли. Некие «организованные элементы» (ОЭ), занесенные из Космоса. Из мира вакуума и жестких излучений загадочные ОЭ сразу попадали в рай: ленточные глины, жидкая вода, россыпи минералов, ювенильные источники, всевозможные газы, вулканический пепел, играющая гармония магнитных полей. При правильном раскладе рано или поздно тебе с монитора должно улыбнуться разумное существо.
Оказывается, Конкордии Аристарховне нравилась моя игра.
Она была влюблена в тревожных обитателей первичных земных морей. Особенно ее занимали археоциаты. Она строила особенные миры из живых ажурных кубков, – ведь непонятно до сих пор, были археоциаты растениями или животными…
Милиция, наконец, уехала.
Я извинился и вынул мобильник.
Странно, но Центральная станция скорой помощи откликнулась сразу.
«В какую больницу доставили пострадавшую?»
«Это вы про наезд, что ли?»
«Ну да, про наезд».
«А вы кто пострадавшей будете?»
«Пострадавшей? Дальний родственник я».
Трубку сразу повесили. Версия с дальним родственником не прошла.
Конкордия Аристарховна понимающе улыбнулась. Она не хуже капитана милиции Жени Кутасовой изучила всю интонацию мужского (и не только) вранья. У нее был большой международный опыт.
«К сожалению, мне пора».
Я коснулся губами узкой ладошки.
На меня нежно пахнуло аккуратной старостью и чистотой.
«В субботу… В 17.00… Вход свободный… В библиотеке имени Чехова…»
Проводив костенурку взглядом, я машинально вытянул афишку, лежавшую под коричневой папкой меню. «В субботу…» То есть сегодня. «В 17.00…» То есть через пару часов. «В библиотеке имени Чехова… состоится встреча с известным доктором Григорием Лейбовичем…» Что-то жуликоватое почудилось мне в фамилии известного доктора. «Выпускник 1-го московского медицинского института, живет в США, часто приезжает на Родину… Автор книги, являющейся результатом прямых контактов с интеллектуальными существами запредельного мира… На встрече (указывался адрес книжного магазина) доктор Григорий Лейбович продемонстрирует настоящий ченнелинговый контакт, а все желающие смогут задать вопросы».
И подчеркивалось: «Вход свободный».
Я снова вынул мобильник.
На этот раз я звонил Жене Кутасовой.
«Много работы?» – посочувствовал я (капитан Кутасова обожала сочувствие).
«Да нет, совсем мало! – как ни странно, Женя обрадовалась моему звонку. Может, в душе все еще не могла поверить, что мы расстались. – Совсем тихий день. Пара квартирных краж, ну, изнасилование…»
«А наезды?»
«На людей?»
«Само собой».
«Не зафиксированы».
«Не может быть. Я сам видел, как девушку сбило…»
«Подожди минутку».
Она, видимо, положила трубку.
Вяло и далеко перекликались незнакомые голоса.
«Ой, правда! – наконец услышал я голос капитана милиции Жени Кутасовой. – Был наезд. Примерно час назад».
«А эта девушка жива?»
«Ты ее знаешь?» – ревниво спросила Женя.
«Да нет, просто все случилось у нас перед глазами».
«У кого это у нас?» – голос капитана милиции стал еще холоднее.
«Мы сидели в кафе с Конкордией Аристарховной. Ты должна ее знать».
«А почему ты спрашиваешь про сбитую?»
«Да просто так… Жалко…»
«Просто так жалостью не разбрасываются».
«Да я и сам это знаю. Только какая-то странная была девушка».
«Ой, теперь сама вижу… В рапорте указано… Сатиновая юбка… Рыжая прическа калачиком…»
«Помнишь, мы видели рыжую в твоей квартире?»
«Ага, помню, – пораженно откликнулась капитан милиции. Она явно боролась с собой, может, хотела бросить трубку. – Непонятки тут у нас с этой пострадавшей».
«Ее хоть довезли до больницы?»
«Не успели».
«Умерла?»
«Нет».
«Тогда почему не успели?»
«А потому и не успели, что исчезла!»
«Сбежала? Выпрыгнула из машины, что ли?»
«Разбираемся…»
Женя снова с кем-то там пожужжала.
«Не знаю, что и сказать… – Голос капитана Жени Кутасовой немного потеплел. – Нарушитель исчез, не поймали нарушителя. Как сквозь землю провалилась черная «эмка», будто ее не было. А врач скорой – опытная, характеризуется положительно. Утверждает, что все как всегда. Уложили пострадавшую на носилки. Пульс слабый, но прощупывался. А потом…»
«Что потом?»
«Ты не поверишь!»
«Тебе поверю», – польстил я.
«А потом пульс стал исчезать… – Женя понизила голос, будто не хотела, чтобы в милицейском кабинете ее слышали. – И рука пострадавшей стала исчезать. Клянусь! Так в рапорте написано. Помнишь, эти девки, – вернулась она к своим давним подозрениям. – Ну, которых ты водил в мою квартиру. Они тоже как-то странно исчезали. Двери-окна заперты, а они исчезают. И в рапорте отмечено, что тело пострадавшей как будто растаяло прямо на глазах у врача… Чего тут непонятного? – вдруг заорала в трубку капитан Женя Кутасова, наверное, кому-то, кто ее там слышал со стороны. – Как мороженое! Понял! Так вся и растаяла. Осталась только одежда. «Сатиновая потертая юбка…» Только учти, Сергей Александрович, – повысила голос капитан милиции, – теперь мы тебе ничего не вернем, хватит с тебя дурацкой тетради. Про белье исчезнувшей сучки даже не заикайся. Она у тебя, наверное, в сельпо одевалась, извращенец!»
«В библиотеке имени Чехова… Выпускник 1-го московского медицинского института… Продемонстрирует настоящий ченнелинговый контакт, а все желающие смогут задать вопросы…»
А почему не пойти?
Хватит с меня всех этих историй.
Тетрадь… Электрик… Девушка Лиса…
Хватит! Хватит! Я ведь не знал, что все только начинается.
Доктор Лейбович
1.
Доктор Лейбович не выглядел бедняком.
Плотный, суровый. Костюм – ничего броского, галстук за триста баксов.
Еще – на безымянном пальце перстень. Стоимость? Мне хватило бы съездить в Сикким и обратно. Взгляд внимательный. Слушателей в библиотеке собралось не менее двадцати душ – разного возраста, разного социального положения. Сидели вокруг исцарапанного круглого стола. На книжных полках пестрые обложки. «Ведьма с Портобелло», «Дневник информационного террориста», «Ужасы ночью», «Замуж за миллионера», «От эффективности к величию», «Легкий способ бросить курить». Все доступно, все функционально.
Не глядя, протянул руку. Вытянул сдвоенный номер толстого журнала.
…слесарь Петров из маленького хозуправления привел в НКВД злостного инженера Ломова. Инженер обещал слесарю десять тысяч рублей за совершение диверсионного акта – вбить железный болт в электрический кабель на большом заводе. Конечно, данное событие можно посчитать незначительным, но на самом деле это не так. На самом деле это знаковое событие. Оно говорит об ужасной, всеобщей, всюду разгоревшейся борьбе. События множатся. Они нарастают, как лавина. Вот доцент пединститута помог органам разоблачить шпионскую работу своей собственной жены. Дворники с проспекта Сталина добровольно приняли обязанность ежедневно докладывать о настроениях жильцов трех крупных домов центрального района. Люди, как никогда, тянутся к духовной чистоте, не хотят терпеть дурного.
Я поставил журнал на место.
Прочтенное напомнило мне тетрадь с гиббонами.
Скучно. Пылью несет от дешевых выдумок. Одно утешение: человек во все времена врал. Ну, пусть не врал, пусть только преувеличивал, строил теории, это неважно. Я прекрасно помнил отчеркнутое место в тетради.
Вселенная двойственна. Она объемлет два мира – мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи. Идеи мы постигаем разумом, вещи – чувственным восприятием…
Когда-то у меня был превосходный почерк. (Если мой, конечно).
У человека три «души»: бессмертная и две смертных.
Смертные: мужская – мощная, энергичная, и женская – слабая, податливая.
Развитие человека протекает путем деградации всех трех видов душ. Допускается и их переселение. Например, все животные – всего лишь своеобразная форма наказания для людей. Упражняющие только смертную часть своей мужской или женской души, при втором рождении превращаются в теплокровных четвероногих…
Тоже вариант.
А те люди, что тупоумием своим превзошли даже четвероногих, оказываются в общем итоге пресмыкающимися. А уж совершенно откровенно легкомысленные – птицами. По Платону все живые существа – всего лишь совокупность тех или иных видоизменений человека…
На этом, кстати, базировались и представления капитана Жени Кутасовой о происхождении милиционеров! Ничего странного. Каждый пытается понять себя. Мысленно я увидел вдруг озеро Джорджей Пагмо. Жить там нельзя. На берегах нет растительности, никаких зверей. Торчат мертвые скалы, похожие на безголовых сфинксов. Может, это те люди, которых озеро не приняло. Со стороны Шамбалы доносится далекий приятный звук. Если услышал – иди! Соль, тоска, холодные пески – это неважно. Если позвали – иди, не медли. Ты увидишь прозрачное озеро, рожденное в чистом уме бога. Омойся – и войдешь в рай. Вода озера Джорджей Пагмо чище жемчуга. Отпей ее – и будешь освобожден от последствий грехов ста своих жизней.
Далекий звук гонга, низкие звезды.
Приятные звуки со стороны Шамбалы.
Есть вопросы, на которые мы можем дать ответы, пусть не точные, но удовлетворительные для сегодняшнего дня. Есть вопросы, о которых мы можем говорить, которые мы можем обсуждать, спорить, не соглашаться с ними. Но есть вопросы, которые мы не можем задавать ни другому, ни даже самому себе, но непременно задаем в минуты наибольшего понимания мира. Эти вопросы сводятся к главному: зачем все это? Если однажды мы задали себе вопросы такого рода, значит мы уже не просто животные, а люди с мозгом, в котором есть не просто сеченовские рефлексы и павловские слюни, а нечто другое, иное, совсем не похожее ни на рефлексы, ни на слюни. Не прокладывает ли материя, сосредоточенная в мозгу человека, своих, совсем особых путей, независимых от сеченовских и павловских примитивных механизмов? Нет ли в нашей мозговой материи элементов мысли и сознания, выработанных на протяжении миллионов лет и свободных от рефлекторных аппаратов, даже самых сложных?..
Подумать только!
Это все мог выписывать я.
А зачем? Не помню. Совсем не помню.
Но бывали, честно скажу, бывали странные дни.
Особенно под осень, когда начинают лить занудливые дожди. Известно, сибирская земля наша, кроме комаров, еще дождями богата. Утвердив на столе бутылку вина («Мерло», как правило), я раскрывал толстый географический атлас России. Снова и снова вдумывался в маршрут сгоревшего когда-то самолета. Он вылетел из Санкт-Петербурга (значит, там я поднялся на его борт), и должен был приземлиться в Южно-Сахалинске. Три посадки по маршруту. Я мог подняться на борт в любой из указанных точек. Земля только кажется крошечной, на самом деле она огромная. Я мог жить в любом из городов, расположенных по маршруту самолета. Я мог жить в любом из городов, в которые можно добраться из транзитных аэропортов. За пять лет, прошедших с момента гибели самолета, никто меня не узнал, не вспомнил, не кинулся навстречу на улице, но ведь наверняка где-то есть город или городок, в котором я родился. Мои фотографии показывали по TV, обо мне не раз писали, – никто меня не опознал. Может потому, что десятки пластических операций превратили меня в другого человека…
(Save)
Я прислушался к мыслям соседа справа.
Раздражен. Уезжает вечерним поездом, а из гостиницы уже выперли.
Сябра, гэта баян! Белорус. У Бабруйск жывела! Воротничок рубашки несвеж, очень даже, рукава пиджака потерты. Какая-то сделка у него сорвалась, должок на хвосте. Самое время поговорить с удивительными интеллектуальными существами из запредельного мира, задать вопрос им. Сябра, рэспект ды павага табе! Белорус был в отчаянии. Ни от кого он пока не прятался, никто его пока не ловил, но как придется жить завтра, послезавтра, через год? Я не все понимал в мыслях соседа, для этого следовало бы выучить особый слоўнік для беларускамоўных падонкаў, но главное было ясно.
Сосед слева (подозрительный взгляд, вельветовые брюки, рубашка с погончиками и нагрудными карманами) уже считал господина Лейбовича жуликом. Блин, развелось их. Как экстрасенсов в аквариуме.
Я подмигнул соседу. И этот жулик, сразу определил он.
Жулик на жулике. Так он считал. И в библиотеку пришел, чтобы убедиться в своей правоте. В отличие от растерянного белоруса, в беседу с удивительными интеллектуальными существами запредельного мира он не собирался вступать ни при каких обстоятельствах, хорошее образование не позволяло. Но, понятно, если названные существа, суки, сами полезут с вопросами… На такой крайний случай у соседа слева было кое-что припасено. Вопросик, так скажем. Как верить человеку, который тебя обманул, а теперь ты хочешь его обмануть, только тебе надо знать, когда он врет, чтобы правильно соврать ему? Пусть интеллектуальные существа запредельного мира съедят такое.
Доктор Лейбович перехватил мой взгляд.
Какой хороший народ, думал он, – знаменитый врач, выпускник 1-го московского медицинского института. Милые и тупые. Он никого не хотел обидеть таким определением, знал, что никто не прочтет его невысказанных вслух мыслей. Сыграть роль передатчика может любой, использовать тут можно буквально каждого. Правда, вот этот… Почему-то я доктору не понравился, он не посчитал меня перспективным. Считал так: пришел тупым и уйдет тупым.
Меня это не обидело.
Я видел, что доктор отчаянно хотел выглядеть другим.
Ну, в смысле – не таким, как все. Я другой! Я совсем другой!
А на деле – обычный псих, не понимает, что место мыши – в амбаре.
Наверное, подумал я, доктор Лейбович, как настоящий юзер, всю жизнь наступал и в дальнейшем будет наступать на грабли – и в виде моего соседа справа, и в виде моего соседа слева. Да и я его не обрадую. Пусть надувает толстые щеки, пусть значительно поднимает брови. Дескать, вы… милые и тупые… должны видеть, что это за ним, за ним, именно за ним, за известным доктором Лейбовичем, а не за вами… милыми и тупыми… роятся и жужжат многочисленные и удивительные интеллектуальные существа запредельного мира…
Женщина напротив (цветастая кофта, мелированые волосы, линялые голубенькие глазки, – все в жизни у нее налажено, потому и пришла в библиотеку имени Чехова, что все в жизни налажено) восторженно следила за доктором Лейбовичем. В ее линялых голубеньких глазках читалось: вот у нее в жизни все налажено, так оно и должно быть, а если все эти ваши интеллектуальные существа, видали мы всяких, начнут хамить, она знает, как с ними сладить! Интересно бы приручить такое интеллектуальное существо и держать его дома на комоде…
– Вот я показываю вам книгу, – так начал доктор Лейбович. – Это большая книга, – он действительно показал нам огромный, отлично изданный том. – Сразу скажу, она стоит недешево, зато может изменить вашу жизнь. К положительному результату, как правило, приводят дорогие решения, – мило сострил он. – Книга, которую я вам показываю, действительно способна изменить многое… если ее читать, – опять сострил он. – Ну, а чтение, не стану этого скрывать, требует определенных умственных усилий… – доктор Лейбович стер с лица улыбку и строго посмотрел на меня, потом на женщину в цветастой кофте, потом перевел взгляд на белоруса и на соседа в вельветовых штанах слева, будто чувствовал какую-то неясную опасность. – Честно скажу, я не один год беседовал с Крайоном, пока не пришел к мысли написать такую большую книгу.
Оба жулики, решил сосед слева. Но вслух спросил:
– Кто он, этот Крайон? Чем занимался?
– Был Учителем, не будучи человеком.
– Ого! – сосед слева окончательно уверился: жулики!
А сосед справа удовлетворенно отметил: аўтар шукае спонсара!
– Купивший мою книгу, – доктор Григорий Лейбович поднял толстый том над головой, – может резко приблизиться к пониманию сущего. Это как в видоискателе. Простым глазом мало что видишь, а навел оптику, – он прищурился, – все отчетливо предстает перед глазами… (милые и тупые)… Надо только знать свои корни, не стесняться и помнить свое происхождение… – он представить себе не мог, как сильно огорчил он меня этими словами. – Наверное, вы еще не знаете о том, что все разумные существа Земли, нашей любимой планеты… (жулик! жулик!)… делятся на две категории. Представители первой получают от Крайона и от меня реальные уроки правильного жизненного существования, а представители второй вечно бродят в потемках… – (Увага! У каментарах підары! – обеспокоился сосед справа). – Так что каждый купивший книгу…
И так далее.
Пошел повтор гонки.
«Не думал тебя здесь увидеть…»
«Если честно, я сюда и не собирался…»
«Но ты здесь, здесь… – жарко шептал мне в затылок Николай Михайлович, Последний атлант. Он несколько опоздал на встречу с доктором Григорием Лейбовичем, зато нашел на скамье в парке оставленную мною коробку. – Так скажу, ты стал просто растеряхой…»
Не отвечая, я протянул доктору купюры.
Три сотни. Ровно столько стоили «Послания Ченнелинга».
– Теперь я обращаюсь к тем, кто хочет, но стесняется спросить, – известный доктор Григорий Лейбович, знаменитый врач, выпускник 1-го московского медицинского института, воздел руки над головой, как настоящий проповедник. – Слово ченнелинг… (милые и тупые)… происходит от английского channel, канал. Но это не канал между двумя замкнутыми водоемами, – он, конечно, опять острил, – а канал между Высшим разумом и существами, жаждущими помощи… Духовный канал… – Он чрезвычайно строго посмотрел на меня, потом на женщину в цветастой кофте. – Ченнелинг позволяет получать важные сообщения из запредельного мира. Высший разум – необозримое информационное поле всех душ Вселенной – открыт только последователям Крайона. Чтобы безошибочно передавать самые важные, самые необходимые сообщения из одной эпохи в другую, из одних пространств в другие, из одних миров в третьи, интеллектуальные существа запредельного мира временно овладевают нашими телами. Мы этого не чувствуем, не можем чувствовать, но это так. Это наше высшее предназначение – быть передатчиками между многими мирами и эпохами, получать и переносить вселенскую информацию. Мы рождаемся, взрослеем, переживаем события, работаем, совершаем хорошие и нехорошие поступки, впадаем в грех, очищаемся, трудимся, а на самом деле несем сообщения…
– Какие? – не выдержал кто-то.
– У каждого это сообщение свое.
– И убийца несет сообщение? – тревожно спросил сосед слева.
– И убийца, – строго ответил доктор Лейбович.
– И насильник? – спросил сосед справа.
– И насильник.
– И призраки? – спросил я.
Доктор Григорий Лейбович нисколько не растерялся:
– И хомяки, и птицы, и бактерии, и амебы, и Петр Петрович Петров, и мальчик из подворотни, и вы, добрая женщина, – все! Никаких исключений! – огорчил он нас. – Мы все – инструмент Высших сил. Привыкайте к мысли, что мы все – скромный инструмент для величественных изменений человеческой истории. А всякие личные переживания не имеют ровно никакого значения… (Врешь, дурачок! – ласково подумала женщина в цветастой кофте. – Как раз личные переживания прежде всего. У вас, у интеллектуальных существ запредельного мира, мужчины тоже, наверное, как животные, всегда склонны к изменам…) Изучайте «Послания Ченнелинга». Внимательно изучайте «Послания Ченнелинга». Ежедневно изучайте «Послания Ченнелинга». Мир мутен. Мы сами взболтали ил. В мире скопилось много серого и ужасного. Вчитывайтесь в «Послания Ченнелинга». Может, это последнее послание к нам Высшего разума.
– Почему последнее? – обеспокоилась девушка в розовой кофточке.
– Потому что помощи, возможно, больше не будет.
– Как так? А сообщения?
– Сообщения идут, но получатель может исчезнуть, – нехорошо намекнул доктор Григорий Лейбович. – «Адресат выбыл»? Помните такой штамп?
Девушка покраснела. Слово штамп ей что-то напомнило.
Николай Михайлович шепнул мне из-за плеча: «Твою коробку я оставил в гардеробной…»
«Ты за всеми все подбираешь?»
«Только за тобой».
Доктор Лейбович хлопнул в ладоши.
Повинуясь сигналу, откуда-то сбоку, из-за дешевой ситцевой занавески, отделявшей читальный зал от подсобного помещения, может, от небольшого склада, бесшумно, будто крадучись вышла женщина. Она была небольшого роста. На голову наброшен, как паранджа, серый платок, даже какой-то пепельный. Женщина крадучись поспешила к столу, чуть приподнимая пальцами длинную серую юбку, семеня тонкими, невидимыми, но хорошо угадываемыми по движениям ножками. Горб ее не красил. Сосед справа приуныл: гэта пяць, паліш сука! А сосед слева окончательно решил: жулики!
На свободной половине зала горбунья присела.
Прямо на пол, подогнув под себя невидимые под юбкой ножки.
Женщина в цветастой кофте немедленно (про себя) отметила, что горбунья, пожалуй, сильно похожа на одну из ее подруг. Что-то нехорошее недавно случилось с этой подругой. Или должно было случиться, я не понял. Не горбатая еще, конечно, но – дура, дура. А глупость, известно, она как горб. И муж до сих пор ходит в костюме с выпускного вечера.
– А о чем можно спрашивать?
Доктор Лейбович поднял глаза на Последнего атланта:
– Обо всем, что вас интересует. Обо всем, на что у вас нет ответа. Обо всем, что тревожит или радует, не привнося в душу понимания и покоя.
– Тогда вот такой вопрос. – Николай Михайлович положил тяжелую руку на мое плечо. – У моего друга проблема. У него наблюдаются провалы в памяти. Если честно, то до определенного момента в жизни он вообще ничего не помнит. А вы тут сказали, что понять «Послания Ченнелинга» можно только хорошо зная корни, начало собственной жизни. Как же быть моему другу?..
Внимательно вглядись в траву.
Здесь сидел зеленый кузнечик, похожий на плод огурца.
Ай да лягушка!
Все, как один, уставились на меня.
И доктор Григорий Лейбович уставился.
Но Последний атлант (милый и тупой) не отставал:
– «Послания Ченнелинга» – они помогут моему другу?
Он чувствовал внимание зала. И чувствовал мое недовольство.
– Почему, – давил он на доктора Лейбовича, – для передачи важных вселенских сообщений интеллектуальные существа запредельного мира выбрали именно нас? И почему им понадобились именно наши такие несовершенные тела? Почему Высший разум не испросил у нас разрешения пользоваться этими пусть несовершенными, но все же нашими личными телами? Может, я делом серьезным занят, никак не могу от дела отвлечься, а тут неожиданное и ответственное задание. И как все же быть моему другу? Жизнь ведь, сами знаете, – это то, что ты помнишь.
Горбунья на полу что-то пробормотала.
Пепельный ее платок вздрогнул, как от вздоха.
– А вы смиритесь, – строго и сухо посоветовал доктор.
– Как это смиритесь? – обеспокоился Последний атлант. – Я задал совершенно конкретные вопросы. Какую такую информацию мы распространяем? Может, содержание ее противоречит моим личным этическим нормам или городскому законодательству? Я, например, последнее время нездоров, неважно чувствую себя, зачем мне лишняя нагрузка?
Горбунья на полу вздрогнула. Из-под пепельного платка сверкнул черный глаз. Жулики, жулики, – услышал я мысли соседа слева. Но доктор Григорий Лейбович только улыбнулся:
– Кто еще хочет задать вопрос?
– Но позвольте! Вы мне еще не ответили!
– Разве? – удивился доктор Лейбович и строго посмотрел на горбунью. – Мариам, вы ответили респонденту?
Пепельный платок колыхнулся согласно.
– Вот видите.
– Но я ни слова не понял!
– И не могли понять.
– Это почему?
– Потому, что Мариам ответила вам на халдейском.
– Это почему? Халдейского мы не знаем!
– А этого и не требуется.
– Не понимаю.
– Думайте, думайте… (милые и тупые)… – доктор благодушно улыбнулся. – Ответ вам дан. А на каком языке – для интеллектуальных существ запредельного мира это не имеет значения. Вы возразите, вы скажете, что это имеет значение для вас, не спорю. Но система перевода очень сложна и требует особенной обстановки. Все нужные консультации, в том числе по точному переводу, я даю только в офисе. Визитки лежат вон там на столе. – (Пішы яшчэ! – обрадовался сосед справа). – К тому же, у вас теперь есть «Послания Ченнелинга». Как? Вы еще не приобрели книгу? – удивился он нескольким поднятым рукам. – Как же вы собираетесь без «Посланий Ченнелинга» искать свой истинный путь к Полям Знаний?
Сосед справа подумал, и все же не купил книгу.
– Каждый из нас несет свое особенное сообщение, – пояснил доктор Григорий Лейбович, ломая сопротивление слушателей. – Но не каждый, к сожалению, относится к своей миссии с полной отдачей. Это зависит не только от физического, но и от душевного состояния. Помехой – (милые и тупые) – могут стать самые простые вещи. Например, запор. Или уныние. Или просто нога болит.
Вывучай албанскую мову! – отчаялся сосед справа.
– Обывателям – (милые и тупые) – больше всего мешают привычные представления. Обыватель многого не понимает, не хочет понимать. Он ленив. Он хуже клопа. Он вредит даже в космосе. Вы сами прикиньте, – укоризненно покачал головой доктор Григорий Лейбович. – Легко ли ехать по извилистой, незнакомой, залитой дождями дороге, если руль вашего автомобиля заклинило, а очки вы забыли дома? – (Аўтар пякельны сатана, творчасьць выдатная!) – Как в таких условиях правильно и вовремя донести до адресата важное сообщение? Вы угадали! – обрадовался он, взглянув на женщину в цветастой кофте. – Нужно изучать языки. Даже мертвые! Зачем мы открываем неизвестные страны и так весело летим на другие планеты? – спросил он с пафосом. – Зачем мы с риском для собственной жизни карабкаемся на поднебесные вершины, пересекаем мертвые ледники и опускаемся на мрачное дно мировых океанов?
– Несем сообщения! – догадался кто-то.
Доктор Лейбович ласково улыбнулся:
– Вы поняли.
– Ну, хорошо, – негромко сказал я, и Николай Михайлович сразу ревниво задышал мне в затылок. – Ну, хорошо. Вот вы сказали, что Крайон – ваш Учитель. При этом он никогда не был человеком. Ну, ладно, пусть так. Я верю. Но мне хочется знать… – я всей кожей чувствовал на себе неприязненные взгляды. – Мне хочется знать, а привидения могут нести какие-то сообщения?
Пепельный платок заколебался, мелькнул черный глаз.
Горбунья булькала под серым платком, как закипавший чайник.
– Ответ дан.
– Но я опять ничего не понял.
– А разве вам обещали что-то такое?
Пацан сказал, пацан ответил. Доктор благожелательно развел руки.
Хотите ясности, сказал он, записывайтесь на прием в офис. (Сябра, рэспект ды павага табе!) За дополнительную плату.
В зале зашумели. Горбунья испуганно прикрылась своим пепельным платком, а Николай Михайлович сзади шепнул мне: «Болтаешься по библиотекам, а электрик опять тебя искал…»
Он подумал и добавил: «И девка снова звонила…»
«Лиса? – изумился я. – Ты не путаешь? Когда?»
«Примерно полчаса назад».
«Лиса? – не понимал я. – Но ее сбила машина. Как она могла мне звонить?»
Последний атлант не унимался:
«Я подсказал ей, что ночью ты будешь в «Кобре».
«Я совсем не собираюсь туда».
«Но она просила».
«Ну и что?»
И тогда он сказал: «Придется пойти».
И добавил: «Она тебя знает».
Знает? Меня!
Что она может знать?
Я курил под колоннами у входа в «Кобру».
Швейцар Зосимыч – плоский, белесый, обросший зеленоватыми лишайниками по скулам и вискам, по привычке перекрестился, увидев меня, и, прихрамывая, притащил пепельницу. Судя по поведению, он родился прямо в ливрее. Ходят слухи, что Зосимыч – жертва сталинских репрессий, много страдал, получает персональную премию. Но, наверное, важнее то, что он родственник хозяина «Кобры» и у него имеется казенная справка о перенесенных страданиях. Придерживая в скрюченной руке пепельницу, Зосимыч, ровесник Октябрьской революции, доверительно и льстиво подмигивал мне. «Ну, знаете этих Иванов Сергеичей… – уважительно оглядываясь, доверительно шепнул он. – Они с вами не раз угощались… Точно-с говорю, никакой у них белой горячки, врут-с… Просто они шептались с тапочками, брали их в постель… Чего тут…»
Я сунул Зосимычу мелкую купюру. Мысли его читать трудно. В мутном, как запущенный аквариум, сознании что-то плавало, но пойми – что. Гегемон – руководитель гегемонии… Гегемон – носитель гегемонии… Гегемония – преобладание, руководство… Гегемония – преобладание, руководство… Вообще я, наверное, плохой передатчик. Руль заклинен, тормоза не работают, корней не помню. Помню только металлическую кровать в ожоговом центре и ослепительную, как солнце, боль.
Полярное сияние боли.
И вдруг Лиса.
Знает.
Огромные зеркала.
В смутных плоскостях – зал.
Парень в жилетке на голое тело (в «Кобре» на форму не смотрят).
Курит какую-то дрянь, выдыхает в мою сторону. Только очень наивные девушки представляют своих современников романтиками. Рядом усатый чел в мешковатой футболке с надписью на пяти языках: «Извините, что мой президент идиот, я за него не голосовал». Похоже, читает только собственную футболку. В смутных отсветах улыбки плохих девчонок – как компьютерные смайлики.
– Прив!
Паша был навеселе.
На всякий случай я заметил, что жду кое-кого.
– Ну? – удивился он. – Неужели капитана милиции?
Я улыбнулся. На самом деле Паша к капитану милиции неровно дышал.
– Когда меня найдут в постели удушенным, – счел нужным сообщить Паша, – доложи об этом своей капитанше.
– Чего это ты вдруг расстроился?
– Не знаю, – покачал он головой. – Но в день, когда мы с Ойлэ закончим роман, меня точно найдут в постели удушенным.
– А ты не торопись заканчивать рукопись, – посоветовал я. – Тяни потихоньку. Дерзай, выдумывай. Ветви сюжет, как устье Волги.
– Я бы ветвил, но Ойлэ торопит.
Паша посмотрел на меня и совсем запечалился.
– Она считает, что ее молодость уходит. Ей срочно слава нужна. Именно сейчас. А завтра, считает она, ей понадобится уже что-то другое. Ойлэ торопится жить, – произнес Паша печально и влюблено. – Я говорю: Ойлэ, ну, пусть наша героиня изведает множество страданий. Страдания очищают, Ойлэ. А она лезет на колени.
– Боишься мужа – порви с женой.
– А где я буду заколачивать такие бабки?
– Крутись. Пиши сценарии мыльных опер.
– А как я покорю сердце Ойлэ?
– Она и так не слезает с твоих колен. Хочешь, чтобы села на шею?
– Я хочу доказать ей, что род Павла Матвеева – это уважаемый, это старинный дворянский род. Корни его уходят в седую старину.
– Это ты о себе? Взращиваешь генеалогическое древо?
– Еще как взращиваю, – печально покивал он. – Заказал поиски сразу двум архивистам-бандитам. Тонна баксов и родословная готова. А специальный знаток подбирает портреты.
– Чьи?
– Предков.
– Чьих предков?
– Моих, – проникновенно пояснил Паша. – Корни рода Матвеевых уходят в глубину веков. Не то, что у тебя, у выскочки безродного. «Он заставил написать свои портреты в костюмах бенедиктинского монаха и маркиза XVIII столетия и в разговоре скромно дает понять, что это его портреты в прошлых инкарнациях». Это я из твоей тетради цитирую. Вот добавлю еще полтонны баксов, и мне найдут предков среди ископаемых опоссумов, вот какой у меня древний род. Ойлэ глаза выпучит. Вообще, хватит терпеть! – возбудился он. – Пришло время пронзительных истин. Когда меня задушат в постели, внимательно просмотри все портреты, развешенные на стенах моей квартиры. Это тебе легко, ты ничего не помнишь. У тебя, может, предков вообще не было.
К этому моменту мы прикончили с ним полбутылки «Хеннесси».
– Я тут недавно поймал Ойлэ за твоей «Эволюцией».
И этот туда же. Я почти не слышал Пашу. Чего они все хотят?
Но направление мыслям было задано. Перед караваном, наверное, должен крутиться облезлый пес. Вот хорошая деталь для новой игры. «Нет плохих вестей из Сиккима». Облезлый пес будет отвлекать внимание геймеров от ненужных деталей. Это с «Эволюцией» я сразу попал в точку: услышал музыку сфер, угадал артефакт, свалившийся в кипящие воды доисторического океана. Динамика – вот двигатель мира! Руби щупальца ужасных цефалопод, отражай атаки ракоскорпионов, соси из ювенильных источников сладкие радиоактивные элементы. Бьет по нервам! Куда Паше до меня с его вялыми альтернативными романами. Заросли загадочных чарний, бледные архейские медузы, мир тьмы, ужаса, – любой неверный ход ведет к мутациям, чаще всего неустойчивым. Ты строишь ход истории, весь животный и растительный мир полностью зависит от твоего воображения. Ты – Бог! Ты Творец! Ты исследуешь тупики, намечаешь будущее. Ошибки, понятно, тоже не исключены. Из одноклеточных организмов могут произрастать неведомые невообразимые монстры. Чудовищные создания начнут пожирать друг друга. Грандиозные поединки, карнавал новых форм. От акул – к земноводным, от псилофитов – к покрытосемянным, из эры гигантов – в эру кривоногих и волосатых самцов рода Матвеевых. А там и до выхода в Космос рукой подать.
Мы чокнулись.
– Твое здоровье, глупак!
Когда Пашу сильно развозит, он вспоминает, что три года учился в Софийском университете.
Ладно. Я глупак.
Но Паша не отставал.
– Ты не просто глупак. Ты маймуна. Молчи! Разверни башку и посмотри туда… Вон туда… Видишь ту позорную чучулигу? – Он судорожно тыкал пальцем в кривляющуюся у бара девчонку с веселящимся личиком-смайликом. – Или вон… Левее… Не женщина, а ядовитая пепелянка…
Хлопали пробки.
Веселье входило в пиковую фазу.
Через столик от нас расположился за столиком толстый поц с лысой головой и узкими свинячьими глазками. На нем был безумно дорогой костюм, правда, сидел дерьмово. В сосисочно пухлых пальцах поблескивал бокал с Chateau Margaux. Что ж, такая бутылка стоит того, чтобы ее все в зале видели. Правой рукой поц гладил девку – типичную ядовитую пепелянку в чем-то прадо-гуччи-подобном, конечно, с сумочкой Vuitton и длинным розовым маникюром. Они обсуждали отдых в Сардинии. (Где еще отрываться?) Я слышал каждое слово. Обсудив отдых в Сардинии, они перешли на последнюю коллекцию Гальяно. Вспомнили о нашествии наглых русских моделек в нижний бар Plaza Athenee в Париже. Сошлись на том, что ресторан Nobu стал хуже, а в Лондоне холодно, и к черту этот «Челси». И даже Prada несколько démodé, начинает выходить из моды.
Резво для поца.
Впрочем, что я о нем знаю?
Почти не слушая тоскующего Пашу (…вот закончим роман, и ты найдешь меня в постели удушенным…), я порадовался вместе с поцем и его ядовитой пепелянкой за какую-то Аню, которая спит сейчас с Николя, и нервно посмеялся над странным замужеством неизвестной мне Ксюши (…козлица винторогая…), а вот Танька, оказывается, вообще овца…
Хочешь отомстить за дороговизну авиабилета – плюнь в стюардессу.
Накрашенная девица через два столика перехватила мой взгляд, повела голым нежным плечом, скромно шевельнула губами: «Одна…» Я так же скромно шевельнул губами в сторону Паши: «Не один…» Пусть думает, что хочет. На секунду я утонул в тоске, в безбытии, в том, что на самом деле это я один. Совсем один. На секунду даже свет потускнел. Вокруг кривые лживые морды, будто все разом откусили от зеленого лайма. Каждый в «Кобре» развлекался, как мог. Пепелянка, например, держала диету по Волкову. Она полностью за раздельное питание, прочел я в ее небогатых мыслях, потому ей и принесли массу крошечных мисочек и тарелочек. Зато поц у нее был, что надо. Такой не станет сидеть на кокосе, и герасим у него небодяженный, хорошего качества, без добавок для веса. И новый корт с хорошим баром. И тренерша-секси, вилорогая дилерша из Латвии. (…а тот кислый под аркой уже полгода по вене двигается…. У него норма – два грамма в день… Я сегодня умру, милый, если не поеду в фитнес… Неужели у нее только второй размер?.. Ты попробуй в моем СПА…)
«Заткнись!»
Мы с Пашей обернулись.
Впрочем, обращались не к нам.
Чел в зачитанной футболке прижал к стойке бара очкастого приятеля.
«Ты что? – отбивался приятель. – Ты жить не хочешь? Или не умеешь? Почему?»
«Да потому, – рычал чел в вызывающей футболке, положив на всех в зале, даже на насторожившуюся у входа охрану, – да потому, что когда в девяносто пятом ты торговал пивом в палатке, я уже врубился в перемещение грузов через российскую таможню. Всосал? Да потому, что, когда ты по пятницам несся с работы на дачу, чтобы бухнуть с батяней на природе и все такое, я жрал MDMA в «Птюче» и перся под Born Slippy Underworld. Всосал? И теперь могу позволить себе, чтобы на заднем сиденье моей тачки валялась книга с названием «Тринки». Мы разные с тобой, врубаешься? Я не смотрю «Бригаду», как ты, плевал на русский рок, у меня нет компакт-диска Сереги с «Черным бумером». Я читаю Уэльбека, Эллиса, смотрю старое кино с Марлен Дитрих и охреневаю от итальянских дизайнеров. Всосал? И свои первые деньги я потратил не на «бэху» – четырехлетнюю, как у пацанов, а на деловую поездку в Париж. Это у тебя в голове насрано жить, как жили твои родители и родители твоих родителей. Чтобы жена, дети, чтобы все, как у людей. По воскресеньям – в гости, в понедельник с похмелюги на работу, по субботам в торговый центр, как в Лувр, всей семьей. Ты «Аншлаг» смотришь, а я – другой. (Кажется, он тоже играл под трикстера.) Хочу, чтобы лицом русской моды был Том Форд, а не душечка Зайцев, чтобы наша музыка не с Пугачихой ассоциировалась, а с U-2, и чтобы мы угорали не под Галкина с Коклюшкиным, а под Монти Пайтона…»
Над нашим столиком навис прилизанный, как кукла, официант:
– Кто тут, который ничего не помнит?
Паша заржал и указал на меня.
Официант не смутился:
– Вас к телефону.
Кора
1.
Извините, что мой президент идиот.
Усатый ухмыльнулся. Он не смотрел на меня.
Но думал он обо мне. Я поймал обрывки его невнятных мыслей.
Кажется, он мечтал прокатиться со мной в машине… И не просто прокатиться, а прокатиться по какому-то конкретному адресу… Некогда было выяснять – куда… Телефон стоял на краю стойки и по ухмылке бармена я понял, что, наверное, звонит женщина.
«Уходите оттуда!» – голос был незнакомый.
– О чем это вы?
«Не возвращайтесь к столику. Уходите!»
– Вы Лиса? – спросил я, невольно скашивая глаза в сторону усатого.
«Нет, – ответила женщина с большим неудовольствием. – Я Кора».
Поглядывая на усатого, я заметил:
– Почему я должен вам верить?
«Вам и не надо верить».
– Тогда я совсем ничего не понимаю.
«Сделайте вид, что идете в туалет, и сваливайте из клуба».
– Я этого не сделаю, – спокойно ответил я. – Обычно я сижу здесь до утра.
Неизвестная Кора даже застонала от нетерпения. Если она хотела испугать меня, у нее, в общем, не получилось. Да и не могло получиться. Человек, не знающий собственного прошлого, может позволить себе роскошь не беспокоиться о будущем.
Но отступать Кора не собиралась.
«Положите трубку, – повторила она, – и сделайте вид, что спускаетесь в туалет. Не теряйте время. Если уйдете прямо сейчас, еще может получиться. Главное, не оглядывайтесь. А спуститесь в аллею…»
– Что там?
«Я вас встречу».
И трубку повесили.
Паша, тот еще фикус, прилип к столику.
Если Ойлэ отпустила его на всю ночь, значит, вернулся из поездки муж.
Надо было уберечь Пашу от неприятностей. Улыбнувшись бармену, я достал из кармана мобильник. Он оказался отключенным. Я не помнил, когда отключил его, но на фоне моего глобального беспамятства, это выглядело ничтожной мелочью. Пришлось выслушать короткую нежную мелодию, что-то из «Золушки». Краем глаза я видел, как Паша (вдали, за столиком) полез в карман. Поторопись, блин! Усатый уже открыто следил за мной. Прокатиться в машине. Я был для него чем-то вроде жестяной банки с законсервированным лучом Вифлеемской звезды. Доставить по адресу. Такая у него была работа, и он не собирался упускать шанс. «Паша, – негромко сказал я, – не дергайся и по сторонам не смотри». Он там, за столиком, пьяно дернулся и стал озираться. «Позвони Ойлэ, разбуди ее, пусть она срочно пришлет за тобой машину».
И отключил мобильник. Не стал смотреть, что он там решит.
Странно все-таки получалось. Сперва непонятные привидения в квартире капитана милиции Жени Кутасовой, потом электрик, Лиса, черная «эмка», сеанс ченнелинга, звонок неведомой Коры. Я представления не имел, как все это могло соотноситься с потерянной и вновь найденной мною тетрадью, но как-то соотносилось.
Ченнелинговый танец – краткий и мимолетный.
Я спрятал мобильник и неторопливо направился к выходу.
В нижнем зале, как тайфун, ревела дискотека. На улице под колоннами было совсем темно.
Чичичи-тян, ловкая древесная обезьяна,
помогает продавцу кирпичей:
дергает веревочку.
Самое время подставить голову под кирпич, подумал я, увидев на входе в «Кобру» двух качков весьма спортивного вида. Швейцар Зосимыч что-то им рассказывал и, увидев меня, привычно перекрестился.
Не знаю, что за типы.
Может, «Молодая гвардия».
Но рисковать я не стал, правда, инструкции неизвестной Коры нарушил: вместо того, чтобы двинуться к служебному входу (главный был перекрыт типами), спустился в туалет.
А там оказалось прохладно и тихо.
Бамбуковые жалюзи, белые писсуары, все кабинки аккуратно прикрыты.
Чел в джинсовом костюме, тоже спортивный, стриженый наголо, только что затянул молнию на ширинке. Блаженное лицо, но внимательные быстрые глаза. Не захочешь, а запомнишь.
– Мобила есть?
Никакой угрозы, но я насторожился.
Правда, в этот момент на лестнице появился усатый.
Ну, ладно, не голосовал ты за нашего президента, черт с тобой, подумал я, но зачем ты за мной-то ходишь?
Поведай нам о своих странствиях,
Чижик-пыжик-сан
видел ли дальние реки?
пил ли горячий сакэ?
Расставив ноги, усатый демонстративно утвердился на широких ступеньках, а мой мобильник неожиданно проснулся и подал голос.
– А говоришь, нет!
Чел в джинсовом костюме протянул руку:
– Нехорошо врать. Дай сюда! Это мне звонят.
Я, конечно, не поверил. Даже оглянулся на усатого. Спросил:
– Слышь! Ты что, правда, не голосовал за нашего любимого президента?
Он спокойно согласился. Все, в общем, складывается. Мысль небогатая, но усатый и не собирался считать себя мыслителем. Все складывается, все тип-топ. Правда, напрасно он так думал. Время уже текло не так, как все привыкли. В сплошном потоке образовывались невидимые разрывы, замедления, и это сбивало моих оппонентов с толку. Усатый даже поежился, будто сквознячком потянуло. Он подумал, что это из окон, но сквознячком потянуло из будущего, а может, из прошлого, не знаю. Собственно, ничего еще по-настоящему не происходило, просто усатый интуитивно почувствовал какую-то перемену. Люди – дерьмо. Город – дерьмо. Погода – дерьмо. Так ему вдруг показалось. А до этого он и людей, и город, и погоду находил приемлемыми. Сунуть придурка в машину и срочно выпить водки.
Он хмуро перехватил мой взгляд.
Видимо, он всем тут командовал, хотя не все понимал.
Например, он до сих пор не понимал, кто я такой. Ну, лох, пустышка – так он считал. Придурок, само собой. Ну, попросили его сунуть какого-то лоха в машину, он согласился. По виду я вполне обычный, правда, без привычного испуга в глазах, и пузыри не пускаю. А вообще-то усатый хотел, чтобы я боялся. Он даже показал мне удостоверение. Аккуратная темная книжечка с золотистым государственным гербом. Я ни слова в его книжечке не разобрал, ведь нас разделяло почти пять метров. Многовато для прыжка, маловато, чтобы прочесть буквы.
Впрочем, какие прыжки, о чем я?
Усатый не в стрелялку пришел играть.
Он пришел прервать мою многолетнюю бродилку.
При этом он, кажется, представления не имел о том, сколько в сегодняшних компьютерных играх шаблонных, избитых тем. Встречные бои на скоростных истребителях… гонки по пересеченной местности… прекрасные принцессы, замученные бессонницей в сырых, затянутых паутиной подземельях… Что за черт? Что я такое съел?.. В заднем кармане чела, потребовавшего у меня мобилу, чувствовался тяжелый холодок. Пользоваться оружием никто тут не собирался, но было, было при нем оружие. Хорошее. Скорострельное. Может, грибы? Да не ел ничего такого.
Я просигналил озаботившемуся вдруг челу: грибы, грибы. Знал, что он не услышит моих мыслей, не те у него способности, но подумал: а вдруг все-таки дойдет?
– Ты что так позеленел? – с лестницы спросил усатый.
Не ответив, чел в джинсовом костюме кинулся в кабинку. Он так чудовищно торопился, что сразу (нечаянно, наверное) нажал спуск, вода судорожно и страшно заревела. Я усмехнулся, сплюнул, и неторопливо ступил на первую ступеньку лестницу. Что такое? Лох не дергается. Мысли усатого беспорядочно метались. Почему лох не дергается? Он слышал приглушенные стоны из захлопнувшейся кабинки. Он, кажется, уже по-настоящему чувствовал, как сильно все вокруг меняется. Бамбуковые жалюзи будто выцвели, высветились серые крошки цемента. Усатый ничего не понимал, а я ничего не хотел подсказывать. На улице хорошо. На улице лето. Мы с ним даже немного поговорили. Его интересовало, что там завтра будет с погодой? Да ничего особенного не будет, оптимистично заметил я. Ну, дождь пройдет, новые грибы вылезут. Не надо, не надо про грибы.
Не то, чтобы усатый расстроился.
Хуже. Он ничего не понимал. Ему недодали информации.
Показали, наверное, тихого лоха в толпе, сказали: видишь, какой тихий лох?
И попросили: надо прокатить лоха в машине. А вот про скрытые способности тихого лоха умолчали, не знали, наверное. Дураки и люди несведущие часто считают, что для успеха в деле достаточно таких вот вроде бы точных указаний.
Дым в зале слегка рассеялся.
Голоса, музыка, веселые смайлики женских лиц.
На входе стояли те же двое. Правда, швейцар куда-то исчез.
Что-то подсказало мне, что отсутствие усатого позволит мне свободно пройти мимо придурков на входе. Они увидят, что я иду один. А ведь должен был, наверное, появиться с усатым. Это собьет их с толку.
Почему один?
А потому, что один!
Без усатого они были никто.
Обыкновенные никто в ширпотребовских костюмах.
Ближайшего я, можно сказать, видел насквозь. Пять лет назад это он находился в оцеплении аэропорта, а потом помогал оттаскивать трупы от горящего самолета. Это я отчетливо видел в его вялой неинтересной памяти. В аэропорту не только спасатели работали, там хватало всяких служб. На полосе полыхало – подойти страшно, но все равно нашлись смельчаки. Где Власов? Какого черта? Он так и выискивал взглядом усатого. Не знал, не догадывался, что в туалете, куда срочно спустился его напарник, ничего интересного не происходило. Там напарник рвал на себя дверцу запертой кабинки, а чел в испачканном джинсовом костюме упирался.
«Открой, козел! Дверь выбью!»
«Нет, ты Власова позови. Я отпал, совсем отпал! Ты же видишь! Дай полчаса!»
«Не дам!» – бился в дверь напарник. А усатый Власов стоял за колонной, все видел, все слышал, но молчал, молчал и отстраненно курил.
«Открой, козел!»
«Власова зови, не открою!»
Так они спорили долго и счастливо.
Сквозь деревья нежно просвечивали огни бульвара.
Было тихо, сумеречно. Молчаливо выстроились вдоль аллеи бронзовые изваяния.
Не Пушкины, не Гоголи, не Тургеневы, не Чернышевские, как мог бы подумать некультурный отсталый человек, а настоящие бэтмены, люди-пауки, девочки шестирукие, шестиногие, блин, весь этот бредовый ночной дозор, вывалившийся из мастерской местного скульптора. Поговаривали, что натурщицами для скульптур (даже для бэтмена) служили местному мастеру махаончики с Переходов. Не знаю, не могу подтвердить. Но одну скульптуру уже пытались украсть: несколько надрезов на бронзовом запястье, будто статуя пыталась сделать с собой что-то дурное.
В конце аллеи было темно. А где темно, там опасно.
Некая Кора приказала мне уйти из «Кобры». А некий усатый чел мечтал заработать энную сумму, прокатив меня по неизвестному маршруту. А еще плелся за мной придурок с удостоверением сотрудника одной из секретных служб. Рыться в его мыслях было скучно. Ну, где там они? Чего тянут?
И в этот момент я увидел девушку.
Она как бы всплыла из тени. Невысокая. Пятна света на лице.
Холодные глаза. Очень холодные. Она даже не пыталась скрыть свою неприязнь ко мне. Пусть видит. Смотрела, изучая. В легком повороте дрогнуло платье – длинное, неопределенного цвета, из какой-то простой ткани. До земли не хватало десяти-пятнадцати сантиметров, зато плечи обнажены, на спине низкий вырез. Я увидел голые лопатки. На них смутно падали пятна света. Кажется, тату. «Когда ты захочешь…» Неровные строчки стихов уходили под темную ткань. Есть, наверное, счастливцы, подумал я, которые дочитывают это стихотворение до конца.
Девушка холодно улыбнулась.
Смуглая спина, чуть отставленная рука.
Будто хотела поманить, но тут же раздумала.
Бедра стянуты платьем: плавные линии, удивительные скругления, ожившая алгебра тела. Такие, как она, пьют чай, а другие люди благодарят их. Капитан милиции Женя Кутасова сразу бы потерялась рядом с Корой.
Какие-то фигуры выступили из-за деревьев.
И выкатился медленно автомобиль: черная доисторическая «эмка».
– Вы Кора?
Она кивнула.
– Вы знаете меня?
Она помедлила, но кивнула.
– И знаете мое настоящее имя?
Двигатель «эмки» работал с небольшими перебоями.
Кора холодно рассматривала меня. Я остро чувствовал ее неприязнь. Когда ты захочешь. О чем это? Может, не стихи. Может, сообщение? Может, удивительные интеллектуальные существа запредельного мира действительно послали мне какое-то сообщение? Воспользовались телом красивой молодой женщины без ее согласия, вот она и смотрит на меня отчужденно. Когда ты захочешь. Не слишком ли это мелко для удивительных интеллектуальных существ запредельного мира?
Отведя взгляд от Коры, я с беспощадной ясностью увидел будущее секретного сотрудника, так и не отставшего от меня. Он тоже смотрел на Кору. И по тому, как он смотрел, как выпячивал мускулистый накачанный живот, было видно, что он должен жить долго. Природа создала его для длительного существования. А общество обычно не отягощает сознание таких типов излишними знаниями. Кто открыл Америку? Микки-Маус? Рэмбо? Колумб? Рэмбо! Однозначно.
Я ждал, когда Кора заговорит, но она молчала.
И секретный сотрудник молчал. Значительно, задумчиво.
Не так уж легко дастся ему долголетие, вдруг понял я. Он будет стараться, он так запрограммирован, он здорово будет стараться, но ему достанется нелегко. Спасет бездумность, врожденная способность выполнять чужие приказы. Что ему чувства Коры? Она прикажет, он сделает. Никаких проблем.
– Видите машину?
Я усмехнулся: вижу.
«Попросите человека, который утверждает, что он программист, показать свой писюк. Если он покажет вам что-либо, отличающееся от PC, можете дать ему пощечину и прогнать вон». Я отчетливо вспомнил мятую газетенку, до верху набитую такими шуточками. И так же отчетливо увидел тонкую руку Коры, указавшую на доисторическую машину. От типа, умудрившегося не упустить меня, безнадежно несло потом и скучным будущим. Запущенная дача… Морковные грядки… Плетеное кресло-качалка… Бессмысленный старичок, левая рука сухая…
Меня схватили за плечи.
– Кора, вы, правда, знаете меня?
Кора не ответила. Не захотела ответить.
Пока меня тащили к машине (впрочем, я не особенно упирался), я всяко пытался войти в ее память, в ее смутное, дымное, активно сопротивляющееся сознание. Сволочь… Я почти вырвался, но меня ударили под дых. Железная дверца автомобиля распахнулась передо мной непривычно – против хода, но кинули меня на заднее сиденье вполне общепринятым способом – рукой за волосы, лицом вниз.
Сисадмин по вызову
1.
Комната – длинная, как пенал.
Письменный стол, покрытый зеленым выцветшим сукном.
На пол брошены старые газеты. Массивный табурет привинчен к полу.
У окна плетеный легкий стул, у стены диван – клеенчатый, допотопный. Прямая деревянная спинка, мутное зеркало на уровне глаз. От плинтуса до потолка – прихотливая трещина. Ах, Рио-Рита… Все вроде на месте, но чего-то не хватает. Не порядка, – порядок есть. И не вещей, – мало, что ли, привинченного табурета? Аргентины далекой привет… Не хватает, скорее всего, всей этой необязательной хрени, мелкой чепухи, «вторых» девайсов. Неужели целая команда, подумал я, охотилась за мной и даже доставила меня сюда только для того, чтобы вернуть никому не нужную тетрадь или назвать мое забытое мною имя?
«Надо знать корни (милые и тупые), помнить начало собственной жизни».
К сожалению, никаких начал я не помнил, потому и подошел к большому пыльному окну. Осторожно коснулся мутного, засиженного мухами стекла, побренчал металлической задвижкой, вросшей в каменную замазку. За стеклом виднелась улица, обсаженная лохматыми тополями, глинистая, умеренно разъезженная грузовиками и телегами. Никаких признаков асфальта – цивилизация до этих уголков еще не добралась. Правда, издали, перебивая музыку, доносился паровозный гудок. Паровоз, паровоз, ты куда меня завез? Все смазывалось, будто смотришь сквозь слезы. И почему-то сквозь всю эту печальную картинку разъезженной провинциальной улицы проступала, проявлялась, как на мокрой фотобумаге, сиреневая соляная пустыня. Карлик жаловался: «Я болен. Говорю вам, болен». Поскуливала облезлая собака, путалась под ногами лошадей. Ах, Рио-Рита… Это, кстати, ведь не фокстрот. Последний атлант хранил у себя старые винилы. От него я и запомнил: «Рио-Рита» – это посадобль, хотя разницы между тем и другим не видел.
Фыркая, ступали сквозь сумеречность лошади.
Караван растянулся чуть не на километр, время раздваивалось.
Тибетец Нага Навен, монголы, красноармейцы. И тут же колея улицы.
«Хана зам? Где дорога? Ото бит ултан явхуу? Сколько мучиться?»
«Навш митын. Хрен его знает».
Подъехал красноармеец в буденовке, в потной гимнастерке. На плохом монгольском выругался: «Сайхан зам!» Монголы покивали согласно: «Урт зам. Зов зам». Хвалили дорогу, вот какая она в пустыне – длинная и правильная.
Испепеляющая жара.
Рябой подрагивающий воздух.
Вдруг из раскаленного сиреневого неба полетели вниз невесомые пушинки.
Снег над пустыней? Или пух тополей над тихой улицей?
«Онцын юм гуй», – покачал головой монгол.
«Ничего особенного», – согласился другой несмело.
Вот закончу игру, невольно вздохнул я, точно улечу в Сикким.
Там пальмы доходят почти до снеговой линии. Там монастырь Энчай. Или нет, для начала я отправлюсь в Румтек, в тихую деревушку Мартам. В шестом веке там жил святой Кармапа Ринпоче, а в девятнадцатом наезжал раджа, позже отдавший англичанам свою страну всего лишь за пожизненную пенсию.
Нет плохих вестей из Сиккима.
Птицы над барханами. Рио-Рита.
Долгий, ничем не прерываемый саунд-трек тоски.
Последний атлант обещал мне обеспеченную старость.
Смешно. Зачем обеспеченная старость человеку, у которого не было детства?
Ах, Рио-Рита… Дверь заперта. Окна не открываются. Зато на зеленом сукне стола лежит (я это только сейчас увидел) тетрадь. Лиса и Кора меня не обманули. С обложки счастливо улыбались самка гиббона и самец гиббона. Сам гиббон, конечно, отсутствовал.
…тридцать восемь (38) трупов нами приняты и преданы кремации.
…комендант Н.К.В.Д. Гулий, пом. нач. отд-ния первого отдела Г.У.Г.Б. (подпись неразборчива). 22. VIII. – 39 г.
Зачем в своей прежней жизни я выписывал это в свою тетрадь?
…самообразованием не занимается. Читает партийную периодику. Ограничен, не разбирается в истории и в литературе. По текущим проблемам проявляет поверхностные знания. Февральскую революцию встретил восторженно. Вместе со всеми громил витрины магазинов, бросал камни в богатые окна. С февральской революции не пользовался отпуском. В настоящее время болеет семью видами разных болезней.
Тут же портретик, вырезанный из старого «Огонька».
Подпись: «Железный нарком Ежов Николай Иванович».
Революция вдохновляет. Бросать камни в богатые окна, громить магазины, гадить в нежные севрские вазы, лакать гнусный самогон из чудесной царской посуды, а потом работать, работать, работать на износ, до полной потери сил, сдыхать, блевать, никогда не пользоваться отпуском, читать партийную периодику.
…нельзя допускать к руководству людей, активно участвовавших в гражданской войне…
Я помнил каждую деталь своей жизни с того мгновения, когда очнулся в Ожоговом центре, но из прочитанного ничего не мог вспомнить. Почему именно эти выписки? По какому поводу? Ну, извлекли тетрадь из кармана обгоревшей куртки, а кто я? Турист извне? Богатый инопланетянин?
Кстати, для игры это могло годиться.
Приключения космического туриста – вариант.
А можно вселиться в тело Чингисхана, повести немытые орды другим путем, скажем, переправить их на плотах в Австралию. Блин, как изумятся британские каторжане, услышав в Новой Каледонии звучную монгольскую речь. Согласно преданию, род Чингисхана восходил к женщине по имени Алан-Гоа, сумевшей забеременеть от луча света. При необходимости женщины умеют скрыть правду.
«Сайн байна, – сказал бы Чингиз. – Здравствуйте».
«Чиный нэр хэн бэ? – удивились бы каторжане. – Как тебя зовут, чел?»
«Чингисхан меня зовут. С детства так зовут. Так что, считайте, Чингисхан я».
«Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна, – толмач (даже с монгольского) в Новой Каледонии непременно нашелся бы. – Сайн явж ирэв. Доехали хорошо?»
«Доехалии хорошо, но укачивало, – сердито ответил бы Чингисхан, прикидывая, что ему делать с такими непонятливыми отсталыми каторжанами. – Ажил хэрэг сайн уу? Как ваши дела?»
«Онцын юм гуй, – перевел бы толмач. – Ничего особенного».
«Уй-уй-уй, – совсем рассердился бы Чингисхан. – Как так ничего особенного?»
И махнул бы сухой рукой: «А ну, сделайте им что-нибудь особенное!»
Я глянул в мутное зеркало, врезанное в высокую спинку дивана.
Серые, чуть подпухшие глаза, в них ни тревоги, ни особой печали. Да и с чего печаль? Мне постоянно везет. Однажды я уже выжил. Ах, Рио-Рита!.. Другое дело, кому я несу сообщение? Доктор Григорий Лейбович и его невидимый учитель Крайон, который даже не был человеком, утверждают, что мы только инструменты. Тогда – чьи?
Я нагнулся и подобрал с полу «Правду» от 29 января 1939 года.
…легендарному Перекопу посвятили свою первую оперу три молодых украинских композитора – Ю. Мейтус, М. Тиц и В. Рыбальченко (либретто В. Бычко и Шелонцева). Заботливый, по-товарищески внимательный к бойцам, решительный и смелый полководец – таким рисуется в опере образ Михаила Васильевича Фрунзе. Верный ученик Ленина и Сталина двигает красные полки на решительный штурм и приводит к победе. Правда, увлекшись показом чуткого, глубоко человеческого отношения Фрунзе к бойцам, авторы и постановщики спектакля не дали зрителям возможности по-настоящему почувствовать весь размах стратегической мысли командарма, не обрисовали его как одного из творцов большевистского военного искусства.
Странно, газета еще не выцвела.
Я послюнил палец и провел по листку, шрифт размазался.
…в Москве прошло расширенное заседание президиума правления Союза советских писателей с участием актива. После доклада тов. А. Фадеева утвержден новый состав президиума правления в 15 человек: В. Герасимова, А. Караваева, В. Катаев, К. Федин, П. Павленко, Л. Соболев, А. Фадеев, А. Толстой, Вс. Вишневский, В. Лебедев-Кумач, Н. Асеев, М. Шолохов, А. Корнейчук, Алио Машашвили, Янка Купала…
Репринт?
Не похоже.
…захват Барселоны – прямой результат недостатка вооружений у республиканской армии. К 23 декабря, перед началом наступления фашистов, соотношение сил на каталонском фронте складывалось следующим образом: фашисты располагали 23–24 пехотными дивизиями (240 тысяч человек), не считая других видов войск, численность которых составляла 40–50 тысяч человек. Примерно половину их составляли германо-итальянские интервенты. Этим силам республиканцы могли противопоставить только 100-тысячную армию, при этом недостаточно вооруженную. Располагая армией, в три раза превосходящей республиканскую, фашисты смогли начать наступление сразу в трех направлениях: из сектора Трэмп, из сектора Балагер и из сектора Фрага. В главном направлении (сектор Фрага) действовал итальянский экспедиционный корпус, а также марокканские и наваррские части. С первого дня боев республиканцы вынуждены были ввести в действие все резервы. Обладая превосходством в людских силах, фашисты выбрали простой, но вместе с тем чрезвычайно выгодный метод: каждый раз после суточного боя они отводили действовавшие на первой линии дивизии на вторую линию, а со второй – перекидывали свежих солдат на первую.
Я перевернул газетный лист.
…еще будучи директором ленинградской фабрики «Скороход» – (сообщал журналисту Н. Сметанин, зам наркома легкой промышленности), – я неоднократно слышал жалобы отдельных работников на то, что им приходится сидеть в учреждении по ночам и при этом чаще всего без надобности. Сейчас, работая в наркомате, наблюдаю то же самое. В 12 часов ночи, в час, в два и в три в наркомате продолжает сидеть значительная часть ответственных работников. А утром они являются на работу гораздо позднее установленного срока, хотя их часами дожидаются посетители, и технический аппарат, оставаясь без руководителей, работает плохо. Самые производительные часы работы – утренние. Вот и надо бы заниматься с утра самым важным, самым сложным. Но даже заседания коллегии наркомата проходят ночью. Все сидят сонные и ждут, когда заседание кончится. Зачем это нужно? Кому это нужно? Я, признаться, тоже начинаю засиживаться. Спросите, почему? Отвечаю честно: да потому, что нарком сидит поздно. А заместители наркома сидят про тот случай, если вдруг их вызовет нарком. А работники аппарата сидят с мыслью: вдруг их вызовет зам нарком.
Приносит ли пользу такая система?
Нет, такая система приносит только вред.
Вот пример из последних дней. 26 января врид начальника отдела труда тов. Родаминский, уезжая по делу в ВЦСПС, вызвал туда нужных ему работников из главных управлений. Понятно, вызвал затем, чтобы не терять драгоценного времени. Работники прибыли в ВЦСПС в момент, когда тов. Родаминский уже работал в какой-то комнате. Работников туда не пустили. Они потолкались в коридорах ВЦСПС и уехали ни с чем. Рабочий день пропал. А сколько таких дней гибнет из-за некультурности в работе, из-за неорганизованности и расхлябанности? Простой расчет показывает, как дико разбазаривать время на ночные сидения. 7–8 часов обязательно нужны для сна. Пару часов следует уделять профессиональному чтению, личному образованию. Мы обязаны уплотнить, как требует постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС, свой рабочий день, прекратить вредные ночные сидения.
Дверь открылась.
Кора и ее спутник выглядели неправильно.
Пожалуй, не следовало Коре надевать такую красную блузу и такую синюю юбку. Слишком ярко. В этом было что-то плакатное, как и в красном платке, туго охватившем подобранные волосы. А у мужчины (ростом он был ниже Коры) бросались в глаза смуглая кожа, монгольские скулы, темные волосы, выцветшая гимнастерка без знаков различия, застиранные галифе, начищенные сапоги.
Айболит локалки. Сисадмин по вызову.
Я не хотел смотреть на Кору, но смотрел.
Не хотел заглядывать в ее мысли, но не мог.
Она явно еще не отошла от сна… короткого сна… Под глазами лежали тени… У каждого есть своя, надежно укрываемая от других страшилка. У нее тоже была.
Расслаивающееся время.
– Сядьте.
– Надоело сидеть.
– Вы еще и не сидели!
Спутник Коры ловко ткнул меня кулаком в грудь.
Я не удержался и сел. Клеенчатый диван, кое-где промятый, холодил руки. Нырни в реку, собери десять палочек Коха и получи кружку Эсмарха.
– Имя!
– Мое?
– Разумеется.
– Сергей Александрович.
Спутник Коры предупредил напрашивающийся вопрос:
– Я – сотрудник наркомата внутренних дел сержант Дронов.
И цепко оглядел меня. Что-то во мне ему не нравилось. Он морщился.
– Мы никак не ограничиваем вас в личном общении, – сказал он несколько загадочно, – но постарайтесь свести общение к минимуму.
И уперся в меня взглядом:
– Национальность?
Теперь ухмыльнулся я. Не потому, что не хотел подтвердить его сомнения, а потому, что действительно не знал своей национальности. Вдруг я, может, еврей? Или, скажем, татарин?
– Сергей Александрович – это ваше настоящее имя?
– Представления не имею.
– Место рождения?
– По бумагам?
– По существу.
– Тоже не знаю.
Что ж, они не собирались рыться в моей придуманной биографии.
Айболит локалки сержант внутренних дел Дронов даже не скрывал, что его интересует не какой-то там мифический Сергей Александрович, родившийся якобы тогда-то и там-то; опытного сержанта Дронова интересовал некий вполне реальный человек (то есть я), укрывшийся за придуманную (так он считал) потерю памяти.
Задавая мне вопросы, он посматривал на Кору.
Они пришли вместе, значит, заведомо были заодно, но никакого единства между ними я не чувствовал. Потому и рылся в их слабо сопротивляющихся мозгах, нагло рылся, не скрываясь. Пытался понять, почему сержант, поглядывая на Кору, пускает слюни, а она глядит на меня с презрением, даже с некоторой гадливостью, будто поймала меня за каким-то непристойным занятием. Оставить наедине с сержантом. Кажется, Кора этого не хотела. Лечить потом окажется себе дороже. Вполне комсомольские мысли. Пули сплющены. Не знаю, что она имела в виду. Иногда в сознании даже самого неиспорченного, самого чистого человека из пыльных углов посверкивают тусклые зеркала скрытых желаний, ползет дымка отработанных желаний, непонимания, зависти. Забежать на рынок. Что она покупает на рынке? Овощи. Ну, конечно. Интересно все же, кто считывает стихи с ее голой спины? И почему такая блажь пришла ей в голову? Когда ты захочешь. Я не раз валялся в постели с плохими девчонками из «Кобры», но ни у одной не видел таких тату.
– Род занятий?
Он так и спросил.
– Сценарист компьютерных игр.
Сержант глянул на Кору. Она кивнула.
– Над каким сценарием работаете?
– Рассказать подробно?
– Хватит и названия.
– «Нет плохих вестей из Сиккима».
– Это о чем? – не понял он. – Кто запомнит такое?
– А зачем запоминать? – успокоил я Айболита локалки. – Геймеры любят ясность и простоту. Они сами додумают. Волчье логово, например… – (Я произнес это по-немецки: Wolfenstein). – Как им это ни навязывай, они все равно его упростят.
– Как?
– Вольф, может быть.
– А как могут упростить ваше название?
– Вариантов много. Скажем, такой: Сикким.
– Да кто же знает такое нерусское слово? – поморщился сержант.
– А зачем знать? – повторил я. – Главное, чтобы запомнилось.
– Какую музыку вы слушаете?
– А я слушаю музыку? – удивился я.
– Отвечайте сразу! Вы были женаты? Посещали Сикким?
А был ли я женат? Если да, то, наверное, на капитане милиции Жене Кутасовой, да и то неофициально. С нею мы просто жили. Когда Последний атлант жалуется на своих бывших жен (www.july, www.jenny, www.svetik, www.gerda), это не вызывает во мне никаких ассоциаций. Слушаю ли я музыку? Ну да, постоянно. Рабочие саунд-треки, как без них? Бывал ли в Сиккиме? Только мечтаю.
– Где вы откопали такую страну?
Кора хмурилась. Похоже, ей не нравилась работа сержанта.
Скотина… Он снова все путает… Так она думала. И зря. Врубиться в хорошую компьютерную тему с первого захода сложно. В отличие от Коры я видел сержанта насквозь. Он губу раскатал на мои ответы. Надеялся, что случайно проговорюсь. Меньше всего он допускал, что писание сценариев – мой заработок. Был уверен: вру. Был уверен: я всегда вру. Как это так – я забыл все? Это попахивает заговором. Я чувствовал пронзительный холодок, мощно пронизывающий сердце сержанта. Надо прибиваться к правильному берегу… Сержант, как школьник, пускал слюну. Выбраться на правильный берег, а потом и Коре бросить веревку. Сержант в каждом произнесенном мною слове видел второе дно, что-то тайное, особенное. Он не способен был понять, что рэпэгэшками можно не заниматься не просто из презрения к тяжелым геймерам, а просто потому, что собирать броню и вспомогательную технику страшно сложно. И гонять машины по сложным трассам – тоже не обойдешься одним только спинным мозгом.
– Та миний хэлснийг ойлгож байна уу.
– Это еще что? Прекратите!
– Почему? – удивился я.
– Говорите по-русски!
– Все равно вы меня не понимаете.
Я видел, я слышал, я чувствовал недоумение сержанта.
Я чувствовал, как металось в его напряженном сознании трудное слово «хакер». Он явно хотел блеснуть передо мной своими весьма современными знаниями, но явно не знал, на какой слог в указанном слове должно падать ударение.
– Упирайте на первый слог.
Сержант побагровел. Я подсказал ему то, о чем он думал.
– Впрочем, – попытался я замять свой невольный прокол, – дело не в ударении. Дело в самих хакерах. Вы ведь знаете, одни пишут вирусы с помощью чужих идей, другие ломают все подряд, третьи взламывают только самое сложное, самое защищенное программное обеспечение.
В голове Айболита стоял гул от непонимания.
– Расскажите про свою игру.
– Как рассказать? Подробно?
– Как сможете. Главное, понятно.
Мне было все равно. Я смотрел на Кору.
Она будто сошла с картин Петрова-Водкина.
Я сказал: ладно. Начнем с антуража. Верблюды, яки, лошади, птицы, много птиц. Оружие – карабины, пара наганов, ножи… много оружия. Каменистая пустыня, мелкие пески, голые сиреневые солончаки, снежные горы – пейзаж на мониторе должен выглядеть загадочно, иначе игру не купят. Впрочем, дизайнеры – (сержант дернулся) – у нас превосходные. Дальше. Русский профессор, десяток красноармейцев, проводники-монголы, старый тибетец, приблудившийся к отряду карлик, он даже по национальности карлик. Отряд идет в Шамбалу. Там покоятся пророчества о будущем. Там умеют управлять внутренними силами и вплетать их в космические потоки. Или не отряд. Караван. Так точнее. Я слышал, как в голове сержанта кричат гуси. Побывать в счастливой стране всем хочется.
Я думал, что Айболит на этом сломается, но он держался. Даже взял со стола тетрадь:
– Ваша?
– Рад, что она нашлась.
– Почему вы сделали героем игры известного русского профессора?
– Считайте, случайно. Геймерам это все равно.
– Но вы взяли очень известного спеца!
А почему нет? Профессор Одинец-Левкин. Сержант мучительно искал нужный подход. Он остро чувствовал свою уязвимость. Правильный берег всегда там, куда стремятся многие. Гегемон правит. Главное, прибиться к правильному берегу. В голове сержанта внутренних дел все смешалось. Гегемон – руководитель гегемонии. Как подобает правильному гегемону, сержант Дронов варился со всеми в одном котле. Гегемония – преобладание, руководство. Теперь я видел, что этот сисадмин по вызову боится Кору. Он мечтал вытащить ее на правильный берег, довести до какого-то правильного, но известного только ему пункта (не обязательно географического), но при этом он боялся Кору.
Зато ты, слышал я мысли Коры, всегда будешь один.
Это она думала обо мне. Без жалости и снисхождения.
Мы страдаем, думала она. Нам плохо, но мы вместе. А ты всегда один, слизняк, сволочь, – это она так думала обо мне. – Валяешься на диване и не видишь, как мир рушится. Кора знала много разных ругательств. Ты всегда будешь один! – безмолвно орала она на меня. – Тебя не существует! Ты – мразь, подонок, ты тень жалкая. Ты – отражение в мутном зеркале. Она жгла меня своей непонятной ненавистью, а Айболит вглядывался в меня и счастливо разевал свой щербатый флопик.
– Зачем ты ездишь в аэропорт?
– Там неплохой бар.
– В городе есть бары получше.
– В аэропорту толкутся люди из разных городов.
– Что с того? Надеешься, что однажды тебя опознают?
Ах, Рио-Рита… Пожалуй, стоит построить саунд-трек на этом посадобле. Или фокстроте, мне без разницы.
– Как звали профессора Одинца-Левкина?
– Дмитрий Иванович.
– Ты знал его?
Похоже, мы подружились.
– Как я мог его знать?
– А что этому мешало?
– Ну, хотя бы то, что он родился в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году.
– А ты?
– Не знаю.
– Так не бывает, – сказал Айболит.
Я пожал плечами:
– А что вас, собственно, интересует?
– Все! – быстро сказал сержант.
Наверное, ему показалось, что я готов сдаться.
– Привычки. Странности. Слабости.
– Я не так много знаю.
– Вот и расскажи.
– Странности? – попытался я припомнить. – Ну, скажем, профессор Одинец-Левкин никому не подавал руки. Я расспрашивал людей, которые его знали. Это странность? Вы знали об этом? – сержант явно не знал. – Дмитрий Иванович находил рукопожатие исключительно негигиеничной привычкой. Многие вспоминают об этом. Летом и зимой он ходил в одном и том же плаще, только зимой поддевал вязаный свитер. Хорошо знал музыку. Владел тремя языками. Переписывался с Рерихом, – невыразительные глаза сержанта заметались. Рерих. Кто это? Он даже не стал оглядываться на Кору, понимал, что она не подскажет. – Еще Дмитрий Иванович считал, что все в мире подчинено единому ритму. Это странность? Движение светил, смена дня и ночи, кровообращение человека и животных, орбиты электронов, течения рек, северные сияния – профессор Одинец-Левкин все объединял в единую систему. Он не принимал ничего выбивающегося из его представлений. Например, не терпел обоев с рисунками. Если других не было, наклеивал их рисунком к стене, а наружную сторону покрывал краской золотисто-оранжевого цвета. В тридцатые годы он официально добился организации экспедиции в Шамбалу, но с полпути вернулся в Советскую Россию.
– Почему?
– Не хватило средств.
– Что случилось с профессором при возвращении?
– Как это что? – засмеялся я и посмотрел на Кору. – Его арестовали. Помните анекдот про ангела-хранителя?
– Церковный анекдот? – подозрительно уставился на меня сержант.
– «Что ты все суетишься, – укорил ангел-хранитель своего хозяина. – Бери пример с доцента Хрипунова». – «Но доцент Хрипунов в тюрьме!» – «Ну и что? Его уже дважды отпускали за примерное поведение».
– Не понимаю, – Айболит покосился на Кору.
У него бак потек. У него гуси в голове кричали.
– «Есть два вида полковников, – раскрыл он мою тетрадь. – Одних зовут товарищ полковник, других – эй, полковник!» – Наверное, ему хотелось запутать меня. – Что вы хотели этим сказать? – оказывается, мы с ним снова перешли на вы.
– Я еще один анекдот вспомнил.
Он промолчал, и я принял это за согласие.
– «В связи с обострившейся экономической ситуацией, – говорит представитель США представителю банановой республики, – мы настоятельно просим вас вернуть государственный долг в размере трехсот двадцати миллиардов долларов. Учитывая тяжелое положение вашей страны, мы не настаиваем на накопившихся процентах, но основную сумму будьте добры предоставить в течение месяца». – «Да никаких проблем! Мы и в неделю уложимся. Миллиардные купюры нового образца вас устроят?»
– Что вы хотите этим сказать? – помрачнел сержант.
– Только то, что ничего определенного я вообще не знаю, – признался я. – О чем бы вы меня ни спросили, мои ответы будут строиться исключительно на догадках, на слухах, на книгах, может, на каких-то архивных документах. Вести такой разговор – все равно что играть в чужой песочнице.
– «По последним научным представлениям, Земля – это кристалл, имеющий форму додекаэдра, вложенного в косаэдр. Наиболее близкой к Земле моделью является футбольный мяч, покрышка которого состоит из пятиугольников. По осям такого кристалла должны концентрироваться полезные ископаемые, наблюдаться различные геофизические аномалии; может, здесь прячется разгадка расположения древних цивилизаций и тому подобное. Наконец, раз наша Земля – пентасистема, она должна быть «живой» в своем масштабе времени».
Закончив цитату, сержант посмотрел на меня с непонятным презрением:
– Из какой книги выписана такая сложная фраза?
– А она сложная?
– Вы этого не находите?
– Меня она в тупик не ставит.
Сержант покачал головой. Он уже не надеялся на помощь Коры.
Подставила. Так он думал. Подставила, сучка. И, открыв тетрадь на нужном месте, осторожно провел пальцем по неровным язычкам отрыва.
– Хотите поторговаться?
Я удивился:
– А что на кону?
– Ваше настоящее имя.
– А что вы хотите взамен?
– Всего лишь честные ответы.
– Всего-то? – еще больше удивился я. – Ну так спрашивайте.
– А вы готовы ответить?
– Не знаю.
– Вот видите.
Он ухмыльнулся.
Он думал, что я ничего не могу знать о вопросе, который крутился в его голове.
Но я знал. Ничего для меня не было в этом вопросе странного. Все, о чем он спрашивал до этого, было лишь подступом к главному вопросу.
Где нам искать профессора Одинца-Левкина?
А потом они ушли.
Я как сидел, так и уснул на диване.
Потом проснулся и увидел на столе чашку с остывшим кофе, хлеб и крупно нарезанную конскую колбасу. Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Хороший вопрос, учитывая обстоятельства.
Некоторые записи в моей тетради были подчеркнуты.
…довожу до сведения подробности и характеристики лиц, собиравшихся в квартире профессора Одинца-Левкина. Говорят, профессор живет уже две тысячи лет. На вид он некрепкий, а перевоплощался в разных людей, был жрецом в египетском храме, и всего добивается благодаря своей гипнотической силе, то есть может подействовать на любого человека и устроиться на любую службу.
Зачем я это выписывал?
«Чиный нэр хэн бэ? Как тебя зовут?»
Судя по записям, монгольским я тоже начал заниматься в прежней жизни.
«Миний нэр Дмитрий. Дмитрий меня зовут».
«Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна».
Наверное, это значило: рад видеть вас.
«Ажил хэрэг сайн уу?»
Да как наши дела?
«Сайн уу».
Это точно. Уу мои дела.
Где нам искать профессора Одинца-Левкина?
В азиатских солончаках, наверное. Или в безымянных захоронениях Колымы.
Личные планы сержанта внутренних дел Дронова, несомненно, напрямую были связаны с Корой, но зависел, зависел он от нее. По крайней мере, в сегодняшней встрече он был точно ведомым. И тетрадь раскрывалась в основном на тех местах, которые он много раз перечитывал.
…Ежов Николай Иванович. Генеральный комиссар госбезопасности. С четырнадцати лет трудился на различных заводах, имея за плечами начальное образование. В годы гражданской войны – военный комиссар ряда красноармейских частей, с 1922 года – секретарь Семипалатинского губкома, Казахского краевого комитета партии. Членам ЦК ВКП(б) Н.И. Ежова впервые представил старый большевик И.М. Москвин. Идеальный работник, сказал он. И уточнил: даже не работник, а исполнитель! Исполнение порученного Ежову можно не проверять. Он всегда сделает так, как надо.
Уу. Такие мои дела.
…в середине прошлого года я стал бывать в московской квартире профессора Одинца-Левкина, вернувшегося из экспедиции в Азию. Профессор собирал средства для продолжения путешествия. У него бывали разные люди: писатель-еврей Бабель, в очках, нехорошо шутил, некоторые экономисты из Госплана – молодые, но все с постами не ниже начальников отделов. Занимался ли профессор гипнозом – не знаю, но однажды он взял мою руку и заявил: «Сейчас вы будете ощущать руку скелета». Я не понял, зачем он так сказал. И особенное внимание хочу обратить на гражданина Колушкина – из образованных. Гражданин Колушкин интересовался открытиями профессора в области доисторической культуры. Отрекомендовался сотрудником крепкого советского учреждения, но не раз выражал неодобрение порядкам, мешающим его выезду из советской страны. Гражданин Колушкин не раз при мне говорил профессору, что если тот возьмет его в свою экспедицию, то он, гражданин Колушкин, из Монголии легко доберется до островов Японии. А там у него богатые родственники – еще с прежних времен. И там он может привлечь для будущих научных исследований профессора большие капиталы. Не знаю, что ответил профессор, но скрытую контрреволюцию я сердцем чую.
Как говорил покойный Гомер.
…про дочь профессора говорят, что она очень медиумична, и на спиритических сеансах ее присутствие считается необходимым. Там проводятся опыты психометрии: чтение мыслей, отгадывание предметов, передача геометрических фигур, магнетизация. Еще там занимаются вызовом духов и предсказыванием разных нелепиц, например, смерть тов. Сталина от руки случайной роковой женщины. Еще там говорят, что когда умом постигнешь весь механизм мироздания, то поймешь управляющие им непреложные железные законы эволюции, а значит уйдет в сторону даже сама мысль о каком-то насильственном изменении вечных законов. Друзья профессора убеждены, что Запад и белая раса приходят к логическому концу, на мировой арене их сменит Восток, желтая раса. Что бы ни предпринимали против этого самые большие народы Западной Европы и Северной Америки, ничто не может задержать ход колеса истории, точно так же, как смешны все усилия помешать пятиконечной звезде занять место креста. Я лично считаю, что приглашать к профессору все новых и новых лиц, ищущих знаний, значит обманывать их, ибо я сам за полтора года научился у профессора только гимнастике, что, пожалуй, в мои годы и излишне.
Я знал, что сержант и Кора придут.
Но пришла только Кора. Поздно вечером.
В прямоугольнике открытых дверей она смотрелась, как в раме.
Выбивающиеся из-под синей беретки волосы, синее, конечно, длинное платье с белым воротничком. Вот она – студентка-вечерница – любит жить, работать, часто смеется, танцует «Рио-Риту»! Но глаза ее смотрели холодно:
– Хотите погулять?
– А можно?
– Почему вы спрашиваете?
– Дверь, наверное, охраняется.
– Ах, это! – Она отмахнулась от моих слов, как от досадной мелочи.
Но в коридоре зияла голая электрическая лампочка и вокруг кособокой деревянной табуретки валялись раздавленные папиросные окурки. Каким-то черным ходом, оплетенным вьюнком, по узкой пыльной лестнице мы спустились в глинистый двор, обнесенный каменной стеной. Витиеватые завитушки колючей проволоки торчали здесь и там… Умершие кактусы… У запертого гаража три полуторки. Такие машины я видел только в старых книжках.
– Хочу вас предупредить, – Кора приостановилась. – Заговаривать со встречными вам не следует.
И заучено сунула ключ в скважину.
Металлическая дверца отворилась – тяжело, но без скрипа.
Дохнуло машинным маслом, сладким запахом листвы, влажной травы, чего-то подгоревшего. Я оглянулся, – за нами никто не шел. Булыжная мостовая. Редкие фонари. Густые кусты сирени. О чем он думает? Черная «эмка» у деревянной террасы кафе или чайной. Неужели он ничего не может узнать? Что ему мешает? Представления не имею, что я мог или должен был для нее узнать. Хоть что-то, хоть какую-то деталь. Окна кафе открыты, на деревянных полках – жестяные коробки с фамильным чаем. Зачем притворяться? Но я не притворялся. Я впервые видел эту незнакомую улицу, незнакомую чайную или кафе. Не сразу бросилась в глаза тоненькая зеленая лиственница. Наверное, меня привезли на самую окраину города – на загазованных улицах лиственницы обычно гибнут.
Среди зеленых иголок гирляндами проглядывали черные шишечки.
Все открыто, все далеко просматривается. Правда, перспектива улицы показалась мне несколько искаженной. Клубы пара. Свистнул где – то паровоз. Чух-чух-чух-чух, пха-пха-пха-пха. За клубом, украшенным флагом с буквами Р.С.Ф.С.Р., явно проходила железнодорожная линия. В глубине террасы (кафе все же) оптимистично выла труба. Каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране. Два озабоченных китайца в дешевых хлопчатобумажных рубашках и в таких же штанах, непомерно широких, как шаровары, обогнали нас. Все думают, что китайцев в мире чуть ли не полтора миллиарда, на самом деле их меньше, гораздо меньше. Тысяч двести, не больше. Остальные – пиратские копии.
На деревянной террасе три багровощеких чела пили водку.
Который в косоворотке, выбритый, свежий, напористо спрашивал: «Вот ты скажи, ты мне скажи! Китай, он далеко от нашей конторы?»
А который в пиджаке, с растрепанной шевелюрой, со слезящимися глазами, пьяно упирался локтями в края деревянного столика и не соглашался: «Да ну!»
«А почему недалеко?»
«Да китайцы-каменщики в нашу контору идут пешком. Сам подумай, поперли бы они за тысячу километров?»
Третий молчал. Красные прожилки испещряли его румяные щечки.
Еще два чела неторопливо прогуливались по деревянному тротуару перед кафе. Задумчивые, напряженные, не смотрели в сторону празднующих. Один прихрамывал, другой одергивал пиджак, видно, жал под мышками.
Кора остановилась.
К кому придут сегодня?
Взгляд ее был прикован к темному трехэтажному кирпичному зданию.
Аттиковый этаж, жестяные петушки над кирпичными трубами, странно, что их еще не снесли в ломбард. Люди, в общем, появлялись и у подъездов, но как-то случайно. Зато водочка в графинчике убывала, и который в косоворотке напористо повторял: «А про Хану Глас забыли? Забыли, говорю, про Хану Глас?»
«Ну вот! Оставь. Кто сейчас ездит в Германию?»
«Я ездил. Синцов ездил. Савичев ездил».
«Ну вот, доездишься. Где теперь Савичев?»
«Молчи, дурак! Забыли, забыли про Хану Глас!»
Тоска, думала Кора. Пронзительно думала, потому что в этот момент вспомнился ей сержант Дронов. Слюни сержанта вспомнились и монгольские скулы. Сволочь. Выжидает. Даже зубы сжала. Подпишет, что угодно. И компромат у него есть. Ее тошнило от тоски. И этот тоже. Кора переключилась на меня. Все надо вытягивать силой. Надоело. Вьющиеся волосы, синяя беретка, синее платье с белым воротничком.
А который в косоворотке спрашивал с напором: «Зайца хочешь? Лесного хочешь?»
«Ну, поймаю. Что делать с ним?»
«Сперва поймай. Потом делай, что хочешь».
Может, уже позвонили… Нет, он должен успеть…
Я не хотел читать мысли Коры, но она была так напряжена, что я не мог не видеть, не чувствовать ее мыслей. Между темными деревьями помаргивали расплывчатые огни, электричества было совсем мало, но тут и там смутно проступали серые и желтые углы деревянных и кирпичных домов. В затемненных кварталах угадывались мрачные разрывы, будто ночная пыль застилала видимость.
«Портной Михельсон, он же и мадам».
Никогда не видел таких нелепых вывесок.
«Вяжу детские вещи из шерсти родителей».
«Угадывание задних мыслей у имеющих и не имеющих их».
И тут же: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается».
В глубине террасы нервно поднялся длинный нескладный человек. Мелькнуло его лицо, серое, пыльное, как графинчик, лет десять простоявший в пустой кладовой. Кажется, Кора любила все это. Кажется, Кора ненавидела все это. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кору воротило от сержанта внутренних дел, но ее воротило и от пьяниц, от паровозных гудков, от людей, сбивающихся в застольные стаи. Боже мой! Боже мой! Жалкая шляпка, чуть сбитая на сторону, проплыла в двух метрах от меня. Я посторонился, но шляпка даже не взглянула на меня. Она презирала меня еще больше, чем Кора. Она меня боялась. Иностранец. Она так подумала. С иностранцем – хуже, чем с животным. И алкаши на террасе старались не замечать меня, не видели, смотрели, как на пустое место.
– Уу мои дела.
– Вы жили в Монголии?
Я не ответил. Сволочь! Так она думала.
Впрочем, набор ругательств был у нее не очень богатым.
Молча мы обогнули террасу. Справа снова выявились кирпичные колонны рабочего клуба, красный флаг над ним. Р.С.Ф.С.Р. Может, тут готовились к какому-то историческому празднику? На пыльных ступенях инвалид, отстегнув деревянную ногу, чесался, смотрел в пространство. У забора подозрительная парочка разглядывала написанные от руки объявления. Кочегар курил у двери котельной. Легко будет отыскать этот угол, подумал я. Когда-нибудь вернусь сюда. Может, Кора к тому времени отойдет от своей непонятной ненависти, поймет, что я не тот человек, который им нужен. Этот район точно будет найти не трудно. Даже слова тут произносят так, будто читают по книге с опечатками.
Что-то неправильное чувствовалось в окружающем.
Впрочем, у большинства пользователей в мире – «винды» кривые, а прикладные программы работают.
– Видите кочегара? – с непонятным вызовом произнесла Кора. – У него университетское образование. Заканчивал Сорбонну.
– Чего же он тут теряет квалификацию?
Неужели правда не понимает?
– Видите то окно?
– Которое светится?
– Да. Это окно квартиры моего брата.
– Хотите нас познакомить? Зайдем к нему?
Не может быть, чтобы не понимал! Не может быть такого!
Ладно. Я не хотел никаких объяснений. Глядя на парочку, устроившуюся на скамье, я вдруг ясно представил, как нежно и влажно поддаются губы Коры под моими губами. Когда ты захочешь. Кора была упакована в свои праздничные тряпки, как провинциальный рождественский подарок. Из него тянуть слова – как резину. Ей, наверное, были бы противны мои поцелуи.
Неужели ничего? Неужели он ничего не вспомнит?
Деревянные крылечки, палисадники, заросшие пыльной крапивой.
Мы, несомненно, находились на окраине города. Я тут раньше никогда не бывал. Черные, будто антрацитовые лужи, в которые даже при фонарях можно смотреться, как в зеркало. Где-то неподалеку ритмично ударял паровой молот. Пусть смотрит. Сама Кора совсем не смотрела по сторонам. Боже, Боже! Впрочем, Боже был для нее всего лишь фигурой речи. Никаких приступов религиозности. Зачем она затянулась в эти тряпки? Когда ты захочешь… Целовать плечи, лопатки, читать стихи на ее голой спине… Он видит только то, что видит… Кора была в отчаянии. Место мыши в амбаре, это само собой. Она мучительно хмурилась: узнай, узнай! Два задумчивых чела методично прогуливались по тротуару. Один прихрамывал, другой одергивал пиджак. Они поднимутся позже… Под утро… Они всегда поднимаются под утро…
Кора цепенела от собственных мыслей.
Я не выдержал:
– Кого они пасут?
Быть может, вспомнит?
– Вашего брата пасут? Я правильно понял?
– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом… – дрогнувшим голосом произнесла Кора. – На улицах нынче тихо…
Мы опять шли мимо террасы.
Троица там прикончила второй графинчик.
«А ты на рынок зайди, – кричал который с растрепанной шевелюрой. – Ты на рынок давай зайди!»
«Да чего я там не видел? Везде то же самое!»
«А ты загляни, загляни туда, паразит. Там куры – как куры. Я на таких курях за зиму пять кило набрал».
«Ну, ты крепкий культурник!»
– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом… – с ненавистью повторила Кора.
Она не верила мне. Ее знобило. «Надо брать венские булочки, а к ним черный чай непременно с сахаром». Плетеные стулья под шумными алкашами поскрипывали. В реальной жизни древние греки раз в год везли на Крит самых красивых девственниц – в жертву кровожадному Минотавру. До острова далеко. В плаванье выпивалось море вина, на открытых палубах творилось такое, что по прибытии в страшный порт девственницы сами требовали вина и продолжения банкета, а перепуганный Минотавр забивался в самый дальний уголок своего дворца и злобно мычал: «Здесь Лабиринт! Здесь Лабиринт, а не блядский двор!»
Сравните с мифами.
Прихрамывающий чел незаметно подал знак парочке на скамье.
Влюбленная парочка напряглась. Но не влюбленные это были, увидел я, а мордастые придурки, играющие пару. Один сразу развернул газету.
«Ишь, – донеслось до нас. – Снова выборы в академию».
«Ну и что?» – буркнул второй.
«Где их столько берут?»
«Кого?»
«Академиков».
Он близоруко поднес газету к глазам:
– «В числе избранных – три крупных специалиста в различных областях механики. – Мне показалось, он рассчитывает на то, что Кора и я его услышим. – Доктор математических наук Н.И. Мусхелишвили известен как создатель советской школы теории упругости, имеющей большое прикладное значение». Это хорошо, – он точно хотели, чтобы Кора и я его услышали. – «Тов. Мусхелишвили – председатель Грузинского филиала Академии наук, депутат Верховного Совета СССР». Достойные, достойные граждане нашей страны. «Н.Д. Папалекси – крупный авторитет по вопросам теоретической и экспериментальной радиотехники. Доктор технических наук М.В. Шулейкин – по радиосвязи. Доктор физико-математических наук В.П. Линник – по оптической технике».
– Ты погоди, погоди, – насторожился второй. – Граждане-то они граждане, даже и достойные, но вот фамилии… Чуешь?
Первый не ответил. Бубнил, не отрываясь:
– «Депутат Верховного Совета СССР Е.М. Ярославский является автором ряда исследований по истории революционного движения в России. Доктор исторических наук, депутат Верховного Совета Грузинской республики, орденоносец И.А. Джавахишвили – один из крупнейших знатоков истории Грузии, Армении и Ближнего Востока. Доктор философских наук Я.А. Манандян – даровитый ученый, специалист по истории Армении древних и средних веков. Доктор философских наук М.Б. Митин плодотворно работает в области истории философии и диалектического материализма». Мы гордиться должны!
– А мы и гордимся!
Я вдруг уловил мысли чела.
Звали его Павел Григорьевич.
Он уже пожалел о своем замечании насчет имен.
Сверху – они там все знают. И лучше, чем он. С этим спорить не приходится. Ненужные имена в список не попадут.
– «Академик В.П. Никитин входит в высшее научное учреждение нашей страны с фундаментальными книгами, с оригинальными теоретическими исследованиями. Его знают многие профессора, многие студенты. На учебниках В.П. Никитина вырастают советские специалисты-электросварщики». Вот какие у нас люди, – с гордостью укорил сам себя Павел Григорьевич. – «Торжественное молчание установилось в зале академических собраний. Вдумчиво слушают старые академики краткую повесть научной жизни новых товарищей. Звучит имя Владимира Николаевича Образцова. У него есть книги, у него много научных книг, но с академиком Образцовым входит в стены Академии живой, ритмический шум железнодорожного транспорта. Старая, цеховая наука пренебрежительно относилась к технике. Она не понимала, какую ценность для теоретической мысли, для теоретических обобщений представляет железнодорожное движение с его гигантским размахом, с множеством научных проблем».
Закинув голову, Кора смотрела на освещенное окно.
Вьющиеся волосы, синее платье с белым воротничком.
Ах, Рио-Рита! Свет в окне. Много печали. Даже для одинокой студентки-вечерницы. Ничто не прерывается. Может быть, может быть. На террасе шумная троица заказала бутылку ликера. Я издали увидел этикетку.
– Черт побери! Это же коллекционный ликер!
– Ну и что? – Кора холодно повела плечом.
– Datur omnibus mori.
– Что это значит?
– «Все смертны».
Бог правды. Кора снова обращалась к Богу, и снова Бог был для нее всего лишь фигурой речи. Древняя Азия… Междуречье… Боги в сапогах, похожие на сержанта Дронова… Кора умирала от ненависти. Неужели он ничего не знает? Так она думала обо мне. Неужели все зря, и свет в окне погаснет?
Что-то тем временем изменилось.
Прихрамывающий и его напарник поднялись на террасу.
В глубине террасы продолжали танцевать. Обреченно мелькали тени.
Ах, Рио-Рита! Там и танцевали обреченно, как во сне. Кора молча смотрела на окно третьего этажа. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.
В руках пьяной троицы появились документы. Они вдруг сразу примолкли, прихрамывающий жестом остановил их. Может, не сегодня. У Коры тяжело билось сердце. У нас тут, как на кладбище, только все живые. Кора в отчаянии смотрела на освещенное окно, а я смотрел на нее. Свет фонарей ронял на брусчатку двусмысленные мягкие пятна. Не мир, а букет чудесных алгебраических загадок. Мир стоит на плотве. Киты давно сдохли. Нет никаких китов. Они давно лежат на дне океана, огромные кости занесло илом, а мир стоит на грандиозном облаке мечущейся плотвы: на мелочных желаниях, на неизлечимых привычках. Мы видели, как прихрамывающий и его напарник увели всю троицу. Вслед им взвыла труба, хлопнула пробка от шампанского. Плотва снова сбилась в единое облако. За сараями у речки ходят белые овечки. Щиплют травушку овечки за сараями у речки. Пестрая женщина, круглая как матрешка, возникла на крошечной сцене. Прямо не женщина, а мясная сказка. Никакого депрессивного рока. Взвыли тарелки, заныла медная труба, плотное облако спасенной плотвы вздрогнуло, замутилось. А трава-то, а трава-то, а в траве-то хоть ныряй.
Кора беспомощно уставилась на меня.
За сараями у речки есть глубокое бучило.
В голове Коры ругательства мешались с непониманием.
Меня тетя научила мыть холсты на быстротечке. Я тем более не понимал Кору. Уж я мыла, полоскала, и белила, и сушила, и катала. А водичка – гуль, гуль, гуль, гурковала. Гуль, гуль, гуль, гурковала. Я боялся, что Кора сейчас заплачет. А мне нравилось мясное чудовище на сцене. Оно весело и легко взмахивало толстыми ручками, притопывало такими же толстыми ножками. За сараями у речки гуси белые гогочут. Гуси белые гогочут от утра до самой речки. Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных…
Пьяная плотва взорвалась аплодисментами.
Тучный человек попытался проскочить мимо меня.
Он задыхался, истекал потом. Круглые плечи обтянуты майкой-сеточкой, с брючного пояса свисает серебряная цепочка. Я сразу вспомнил выставку, на которую меня водил Последний атлант. Там художник в такой же майке-сеточке демонстрировал полотна с белыми облаками, синюю речку, гусей, русалок, всякую другую интеллектуальную живность, а на все вопросы отвечал удовлетворенно: «Содержание моих картин мне самому лично неизвестно».
– Какой это город? – быстро спросил я.
– Никаких идей, я не местный, – тучный дико взглянул на меня.
И у этого бак потек. Исчез, как провалился. Не знает. Ничего не знает.
Замкнув круг, мы в третий раз вышли к рабочему клубу – Р.С.Ф.С.Р. Под ногами снова зашуршала кожура подсолнечных семечек. Я затосковал. Нет, с меня хватит. Закончу игру, уеду в Сикким. Там сладкое средоточие Просветленных. Там круглый год цветут магнолии и рододендроны. Там волшебные скалы, исполняющие тайные желания. Там под снежными вершинами отсвечивает нежной голубизной прозрачное Озеро утешений, над ним возвышается Тигровый холм.
Ах, город Дарджилинг! Я молча смотрел на девушку в темной шляпке, поднимающуюся по ступенькам террасы. В Дарджилинге не носят темных шляпок, там не носят золотистых чулок со стрелками, затосковал я, глядя, как девушка легко поднимается на террасу. Она гордилась своим особенным стилем, видимо, он принят на углу проспекта Сталина и улицы Карла Маркса. Это наша миллионерша. Я не стал требовать у Коры объяснений. Наверное, у девушки несколько таких шляпок.
Плотва теперь гуляла вовсю.
Сушеная вобла, кружочки копченой колбасы.
Крошащийся сыр, недоваренный горох, белые и черные сухарики, запах пива.
Мы шли по улочкам, углублялись в переулки. Запущенные жилые дома. Такие же запущенные, замусоренные дворы. Разбитая мостовая. Кое-где светились квадратные окна, – прямо из темноты. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом. Тяжко прогромыхал трамвай. Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Усталый милиционер в белых перчатках приглядывал за очередью, молча выстроившейся у дежурного магазина. Он еще не открылся. Шляпа… еще одна… пенсне… снова шляпа… Мичурин, блин!
Жили у старой женщины две рыбы фугу.
Одна белая,
другая серая.
Я остро чувствовал бесконечное презрение Коры.
– Когда вы меня отпустите?
– Да хоть сейчас.
Расслаивающееся время.
Кора смотрела на светящееся в ночи окно.
Конкордия Аристарховна
1.
Мы ехали под дождем.
Никаких молний, грома, – просто дождь.
Темный, теплый, ночной, невыразимый. Без грусти, без воспоминаний.
Вам нечего нам ответить. Я просыпался, снова засыпал. Не знаю, что мне подсыпали в кофе, но смотрел я на мир, как из огромной ямы. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Колеса влажно буксовали в мокрых колеях. Ужас черного, засасывающего пространства. Тетрадь торчала из кармана. Приеду, решил, сожгу. Как Гоголь. Чтобы никому не попадалась на глаза.
Машину вел сержант Дронов. Сосредоточенный, в полувоенном кителе. На шее – кашне в рябчик. Когда оборачивался, меня пробивало холодком.
«Сколько понадобится программистов, чтобы вкрутить лампочку в патрон?»
Сержант, похоже, не знал, кто такие программисты. Буркнул, не оборачиваясь: «Хватит и одного».
«А вот и нет. Вкручивание лампочек – аппаратная проблема».
Он незаметно перекрестился.
«Давно работаете с Корой?»
На этот раз сержант не ответил.
Может, у него был приказ не обращать внимания на такие вопросы, не знаю.
Опять везут меня к оврагу, везут к оврагу убивать. А может, не хотел отвечать. Кто скажет? Гегемон – руководитель гегемонии. Спрашивай, о чем хочешь, дело твое, но ответа не жди.
Я засыпал, просыпался.
Светало. Лес сменился пустырями.
Над влажными отвалами курился синий дымок, на проселочную дорогу свернула колонна армейских грузовиков. Потянулись частные постройки – домишки, палисадники, огороды. Солнца нет, с неба накрапывает. За кривыми изгородями зубчатым, серым хребтом обозначились городские застройки.
– Вылазь.
– А где мы?
– Сам разберешься.
Района я не знал, но спорить с сержантом не хотелось.
Вылез, стараясь не попасть в лужу. На небольшую грязную площадь, искря, выкатился трамвай. Желтый, свеженький, умытый дождем. Запахло озоном. Номера я не видел, но у нас любым трамваем можно добраться до железнодорожного вокзала.
– Пока!
Сержант не ответил.
На развороте «эмка» вильнула.
Сержант оскалился. Жалел, что меня отпустили.
Электронные часы показывали пять утра.
Будь стоиком, сказал я себе, разглядывая мерцающую дату.
Я даже не выругался. Если верить электронным часам (а почему не верить?), я вернулся из ночного клуба совсем недавно. По электронным часам получалось, что я буквально полчаса назад вышел из «Кобры» и вот – дома. Правда, на башмаках осталась грязь пригорода, я был немыт, одежда помята, опять же, тетрадь лежала на столе. Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Я достал из тумбочки бутылку коньяка и плеснул в чайную чашку.
«Черный аист».
Наверное, приносит негритят.
Небо обожгло. Я набрал Пашин номер.
– Ой, Сергей Александрович!
– Здравствуй, Ойлэ. Паша дома?
– Ну да. Он учит меня всегда-всегда быть вежливой, – затараторила писательница, наверное, хотела укорить меня за поздний (или ранний?) звонок. – Он, когда звонит, всегда-всегда спрашивает о здоровье. Но вы можете не спрашивать, у меня здоровье всегда-всегда хорошее.
Она радостно засмеялась:
– Что-то вы по голосу подвисший.
– Устал… Совсем не спалось мне…
– Еще бы! – таким сладким голоском, как у Ойлэ, могут говорить только очень ядовитые змеи. – Вы не один ушли. Паша все видел. Он вроде пьяненький был, а наблюдательность у него, как у писателя Бунина. Читали его книги? Нет, нет, Сергей Александрович, – спохватилась она, – я не спрашиваю, с кем это вы ушли. Какое мне дело, правда? Просто Паша все видел. Эффектная девушка, да? – И все же не выдержала: – Ну, почему вы ушли с такой…
Я не позволил Ойлэ подыскать нужное определение:
– Разве я ушел из «Кобры» не один?
– Ой, не надо, Сергей Александрович. Вас там внизу ждала эта…
Я снова не позволил Ойлэ подыскать нужное определение:
– Можно мне поговорить с Пашей?
– Сейчас, ой, сейчас! – Ойлэ прямо горела. – А эта ваша… Она же совсем не умеет одеваться… Ой, Сергей Александрович, у нее, наверное, трусики из общепита… Ну, из этого бутика для бедных, да? И спину ей лучше закрывать…
– У нее красивая спина, – вступился я за Кору.
– Ну да. Пластические операции иногда помогают. Но ненадолго, – я слышал, как Ойлэ на другом конце провода щелкает белоснежными клыками. – Вот вам, например, почти всю кожу сменили, а вы все равно представительный… И тату можно нанести вам куда угодно… Вот спросите у Паши, где у меня наколот маленький-маленький лепесточек…
– Иногда лучше стихи на спине, чем лепесточек на заднице.
– Ой, откуда вы знаете? – обрадовалась Ойлэ, и вспомнила. – Ой да, мы же были в сауне! У меня всего только лепесточек на левой ягодице. Я нисколько этого не стесняюсь. Он там на месте, правда? Всего только лепесточек, нежный и легкий, – вкрадчиво укорила меня Ойлэ. – А у этой вашей… Ну ладно, ладно… У нее на спине целая поэма Пушкина! «Анчар»! Кто такое будет читать ночью?
– Не все следует делать ночью, – сказал я наставительно.
– Ой, а вы любите при свете?
– Позови Пашу.
– Он перезвонит.
Ожидая, я закурил и сел у окна.
Снова шел дождь. Он шуршал, копошился в листьях.
Глядя на развернувшуюся над городом дрожащую туманную сферу, я подумал, что, пожалуй, меня можно показывать в цирке. Скажем, представлять зрителям, как некое совершенно бесполезное существо, навсегда потерявшее, а может, никогда и не имевшее своей экологической ниши. У таракана – кухонная щель, у бобра запруда, у птицы гнездо, все окружены себе подобными, только я живу в мире, который не подчиняется никаким законам. У меня время течет иначе. У меня даже глюки бессмысленные, что-то вроде непреднамеренных ошибок в программе. Или, может, я сам программа, дающая какие-то сбои, а? – мрачно подумал я, выпуская облачко дыма. Может, я сам всего лишь неудачный компьютерный вирус, кем-то написанный, запущенный, но никак не получается у него встроиться в чужую программу? А? Баг… Так, кажется, называют повторяющуюся ошибку… Я – баг… «Вкручивание лампочек – аппаратная проблема». Ну да, это само собой. Все началось с лекции известного доктора Григория Лейбовича. Нет, вовремя вспомнил я, скорее, со звонка Лисы…
Ладно, решил я.
Завтра получу из ремонта машину.
Методично, квартал за кварталом, объезжу все пригороды, разыщу Кору.
При мысли о Коре странным холодком тронуло спину. Красная блуза, синяя юбка. Кору видно издалека. Красный платок, темные волосы. Расслаивающееся время, черт побери! Светлая беретка, длинное платье с белым воротничком. Где одеваться студентке-вечернице, как не в бутике для бедных? А еще там проходит железная дорога, это упростит мне поиск.
Я молча курил. Часы сбили меня с толку.
Получалось, что каким-то образом я потерял чуть ли не целые сутки.
Целые сутки выпали из жизни! Это каким же образом? Я помнил каждую деталь своих разговоров с Корой и сержантом, но по часам получалось – я только что вернулся из «Кобры». Именно, из «Кобры». А длинная комната? А вопросы сержанта, клеенчатый диван, конская колбаса? Что думать об этом? Необоснованный запрос. Того и гляди, перед глазами качнется мерцающий флажок – Invalid request…
Но вместо флажка прозвучал телефонный звонок.
Паша малость протрезвел, но не намного.
– Зачем пугаешь мою соавторшу?
Я не успел ответить. Он восторженно заорал:
– Эта позорная девка еще у тебя?
– О ком ты?
– Ой! – подключилась к разговору Ойлэ. – Она правда еще у вас?
Было слышно, как Паша прикрикнул на Ойлэ и соавторша счастливо заплакала. Впрочем, по-моему, притворно. Паша прикрикнул громче. Ойлэ тоже заплакала громче, уже непритворно.
Я положил трубку и дотянулся до тетради.
Представления не имею, чем мои записи могли заинтересовать Кору.
Что в них такого? Отрывистые, не очень связные. Я сам не все понимаю.
…трещины в каменистой земле, чудовищные разломы, из которых несет ядовитыми желтыми испарениями.
Зачем? К чему это?
…на вершинах Сиккима, в Гималайских отрогах, среди ароматов балю и цветов рододендронов.
Если это записи для будущей электронной игры…
Ну, не знаю. Аромат словами не передашь.
майор……………………………………………………………………
дело партии……………………………………………………………
многие этого не понимают…………………………………………
мешают другим………………………………………………………
телефон…………………………………………………………………
Пушкина………………………………………………………………….
Калапе……………………………………………………………………
всех стран мира………………………………………………………
астрономических мироедов………………………………………
пролетариата…………………………………………………………
в органах работают………………………………………………..
органах много…………………………………………………………
книг……………………………………………………………………
Филиппова………………………………………………………….
«Зеленый луч в древнем Египте»………………………………….
мерами пресечения……………………………………………………
настроениях…………………………………………………………..
принимала……………………………………………………………..
раз жаловалась на странности…………………………………
до………………………………………………………………………
обыкновенный пожилой……………………………………………
выступает в роли наставника………………………………….
сложнейшему пути………………………………………………….
майор……………………………………………………………….
в папке перед ним лежали………………………………………….
в той же………………………………………………………………
имена которых…………………………………………………………
мной………………………………………………………………………
узнав, что я каждый……………………………………………….
Записано мной, без сомнения. Почерк мой. Но я этого не помнил.
Дождь за окном. Мерное шуршание дождя, песков. Не дождь, нет, совсем не дождь. Холод ночной пустыни. Вареное мясо застывает в руках, губы покрываются холодным жиром, дымный фитиль уходит в тающую свечу. Дрожащая рука затворника тянется к пище, значит, физическое тело еще не отошло. И в далеком храме звучат трубы невиданной длины.
…в начале развития мышление людей на Земле было направлено на истинное миропонимание. Логическая и духовная составляющие были едины. Египетские жрецы еще 5000 лет назад являлись подлинными интеграторами человеческих знаний. Со временем система постижения истины начала разделяться у человека на логическую и мистическую (духовную). Началась эры потери знания – период примерно с 2200 года до н. э. до Рождества Христова. Наука строилась на логической системе, что привело к еще более резкому разделению между ней и религией.
Может быть.
Но меня это не занимало.
…в основе современного человеческого интеллекта лежит логическое мышление. Чтобы осмыслить окружающее, мы должны изучить десятки наук, прочитать тысячи книг, затратить на обучение огромные физические, психические и интеллектуальные силы. А в прежние времена египетский жрец получал все необходимые ему знания в результате мгновенных озарений.
Ментальный мусор.
Бедняга Эйнштейн, бедняга Хокинг.
Смуглые люди в грязных овчинных кафтанах.
Винтовки с рогатками. Сердца чернее угля и тверже камня.
Из темноты крики «Ки-хо!». С другой стороны отвечают «Хой-хе!»
Подрагивает, дергается дряблая кожа на спине старой кобылы. Фыркают волосатые яки. Бесшумно крутится Дуйнхор – колесо времени. Многим доводилось встречать снежных людей. Карлик постанывает: «Я болен». Помешивает указательным пальцем воду с ячменным порошком цампу.
Как понять все?
Я отложил тетрадь.
Неизвестный электрик.
Капитан Женя Кутасова. Лиса.
Что я о них знаю? В сущности, не больше, чем о себе.
А еще сержант Дронов. А еще Кора в красном платке. Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Сегодня спрашивают, завтра бьют. Не хочу служить посредником между людьми и интеллектуальными существами запредельного мира.
Поспав буквально пару часов, я отправился в «Иероглиф».
Как я и думал, за столиками кафе сидело человек пять – в разных местах.
Зато с террасы – (знакомое место) – помахала мне рукой изящная доисторическая костенурка. Как-то не вязалась ее узкая красивая рука с пошлым мундиром полковника СС или с жестикулирующим советником дуче. Честно говоря, с образом пламенной комсомолки ее рука тоже не вязалась.
Перед Конкордией Аристарховной лежал плоский конверт.
Она улыбнулась, но в выцветших ее глазах пряталась легкая тень усталости.
Засыпая, я вижу вновь,
что балконная дверь чуть приоткрыта,
и кисейную тюль в окно, где пыльный июль
выдувает капризный сквозняк…
Конкордия Аристаховна внимательно посмотрела на меня.
…этот странный мотив позабыть не могу я никак.
Чуть заметно покачивая головой в такт музыке, Конкордия Аристарховна улыбнулась.
Ах, Рио-Рита! Как высоко плыла ты над нами – через страх и озноб, через восторг побед, Аргентины далекой привет!
Ах, Рио-Рита! Как плескалось алое знамя! В нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне, – где все это?
– Не было и нет, – улыбнулась Конкордия Аристарховна.
– Здесь часто ставят такие мелодии…
Ах, Рио-Рита!
– Хочу сделать вам подарок.
Костенурка вежливо улыбнулась.
Она не видела молоденькую (студентка, наверное) распространительницу спринт-лотереи, приближающуюся к нашему столику.
– Вы правда промышляете мелкими чудесами?
– Не обязательно мелкими…
Ах, Рио-Рита!
Пустота. Правильно говорят о свойствах пустоты. Никакой фантазии – вот главное свойство пустоты. Не знаю, что Конкордия Аристарховна имела в виду, но, кажется, бывшие мужья открыли ей немало здравых истин. Теперь у нее хватало денег на лекарства – на самые дорогие, патентованные и на удовольствия – возможные в ее возрасте.
Настроившись, я уловил ее мысли.
У нее день рождения. Она думала о маме.
Да, да, о своей маме. Ничего определенного. Ведь все это было страшно, страшно, страшно давно – еще в те мифические времена, когда детей находили в капусте, а иногда аист их приносил, а иногда говорили: ветром надуло. Маме Конкордии Аристарховны дочку вот так – ветром надуло. Но день своего рождения Конкордия Аристарховна собиралась отметить торжественно. Дома – при свечах и фотографиях. Она накроет стол на семь персон и подаст особенные слоеные пирожки, которые не часто позволяешь себе в конце даже такой долгой жизни.
Стол на семь персон.
Свойства пустоты трудно переоценить.
Сегодня вечером с Люси, доисторической костенуркой, будут полковник СС в черной форме, советник Муссолини – в оливковой. Еще богатый и удачливый дизайнер из Нью-Йорка и даже мальчишка-комсомолец, с которым давным-давно, много веков тому назад, она провела ночь перед своим первым и последним боевым заданием.
Само собой, мама.
Седьмого я пока не видел.
– Вот кто жаждет подарка!
Я изумленно посмотрел на костенурку.
Нет, она не читала моих мыслей. Просто увидела распространительницу спринт-лотереи – молоденькую, длинноногую, соблазнительную. У студентки точно не было денег на лекарства, правда, и болезней не было. На мир она смотрела с высоты своего возраста, то есть с некоторой завистью, но снисходительно. С ее точки зрения – я и столетняя костенурка родились в один день. Какая разница? Самка гиббона, самец гиббона. Она страстно мечтала всучить нам пару своих дурацких лотерейных билетиков. Вся цвела, улыбалась, нежные ямочки круглились на щечках, темные пряди красиво падали на виски.
Пляшет на одной ножке
довольный торговец рисом.
Обманул умного человека на четыре кулака.
– Выиграйте машину!
Она обращалась ко мне.
– Спасибо. У меня уже есть машина.
– Ну, выиграйте квартиру в Москве, – посмотрела она на Конкордию Аристарховну.
Костенурка улыбнулась еще благожелательнее, чем я:
– Спасибо. У меня уже есть квартира в Нью-Йорке.
– В Нью-Йорке! – студентка зачарованно уставилась на костенурку.
Впрочем, восхищение в ней мешалось с неким смутным тайным неодобрением. Квартиру в Нью-Йорке нужно иметь молодым и веселым, считала студентка, чтобы хватало сил бродить по бродвейским театрикам и пить капучино. Ну, не важно, что пить. Там будет видно. И отгонять взглядом черных веселых похотливых афроамериканцев. Зачем такое старым бабушкам и дедушкам? Студентка этого искренне не понимала. Зачем квартира в Нью-Йорке такой милой глупой старушке? Дать ей комнатку в доме инвалидов, и вся недолгая. Наверное, эта бабка, уважительно подумала студентка о Конкордии Аристарховне, своего богатого американского мужа задушила своими ухоженными тоненькими лапками.
Она завидовала. Она страстно завидовала.
Она еще не понимала своей силы. Ей в голову не приходило, что красивые длинные ноги в девятнадцать лет от роду значат гораздо больше, чем хорошая квартира в Нью-Йорке, когда тебе валит уже… ну, не важно… мысль понятна… Длинные молодые ноги – лучший рычаг. Такими ногами самого Архимеда можно лишить точки опоры.
Ну, так помогите ей, подмигнула мне Конкордия Аристарховна.
И почему-то вдруг вспомнила, что у нее самой дома сгорел электрический утюг. Не проблема, конечно, нет, но утюг был небольшой, тяжеленький, с надежным разбрызгивателем. Я так и увидел эту удобную маленькую вещь.
…засыпая, я вижу вновь, что балконная дверь чуть приоткрыта.
– Хотите новый утюг?
Костенурка улыбнулась.
– Ой, у вас день рождения? – догадалась студентка. И радостно затараторила, раскладывая на столике свои билеты: – Купите бабушке штук десять билетов. – Понятно, она обращалась ко мне. – Когда билет не один, какой-нибудь обязательно выиграет!
Она осуждала костенурку.
Вида, конечно, не подавала, но осуждала.
Зачем такой богатой старой бабке утюг? – думала она. – К ней, наверное, приходят девчонки из соцслужб. По-настоящему ничего, конечно, не выгладят, но ведь она, наверное, и платит немного. Раскольникову утюг был нужнее, вспомнила студентка. Или топор? – засомневалась она. На лекциях об этом что-то упоминали. А бабке-то утюг зачем? Гладить желтые кружевные ночнушки? Ну, ладно, сама решит, – великодушно решила студентка. У стариков все – как в последний раз.
– Крайний справа, – указал я.
Студентка получила свои маленькие деньги, но не отошла от столика.
Она хотела увидеть, как бабка вскроет билетик и увидит, что ни хрена ей не досталось. Хватит с нее! Сколько можно? У нее же квартира в Нью-Йорке! Студентка внимательно следила за тонкими пальцами Конкордии Аристарховны, но костенурка не торопилась.
– Вы не будете вскрывать билетик?
– Зачем? – вмешался я. – Там выигрыш. Электрический утюг.
– Да ну! – не поверила студентка. – Как вы можете знать такое?
– Вы забыли? Я обещал электрический утюг Конкордии Аристарховне.
– Конкордии Аристарховне? Ой, какое имя! Это же так революционный броненосец назывался!
Костенурка замерла.
Такого она еще не слышала.
Студентка так откровенно хотела порадоваться предполагаемому ее пролету, что Конкордия Аристарховна улыбнулась и острым лиловым ноготком нежно сняла фольгу. Студентка, конечно, обрадовалась ее неожиданному выигрышу, но как-то фальшиво. И я сразу увидел все ее возможное будущее. Красота ведь не каждого спасет. Беременность на третьем курсе… брошенная учеба… самка гиббона, самец гиббона… двое в одной клетке… Конечно, беременности можно было избежать, но для этого надо не билетиками спринт-лотереи торговать, а иметь надежного богатого друга. А таких нынче мало. Костенурка, несомненно, прониклась внезапным корпоративным сочувствием к студентке.
…в нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне.
– Пока выбьешься в люди, локти искусаешь, правда?
– Ага, – подтвердила студентка. – Свои. Чужие не даются.
– Ну, что вы медлите? – посмотрела на меня костенурка. – Раз уж вы так настроены, сделайте подарок девушке.
– Ага! Сделайте! – подтвердила студентка.
Конечно, она не верила нам, но почему этим жалким старикам не подыграть?
Ах, Рио-Рита!
Старики любят врать.
Так девушка думала про нас.
…в нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне.
При этом студентка все равно надеялась на какое-нибудь, ну, даже на маленькое чудо, хотя прекрасно понимала, что второй раз подряд электрический утюг вряд ли выпадет. Да и зачем ей утюг? В общаге такая штука всегда найдется. В юной голове, украшенной красивыми веселыми прядями, металось множество пестрых красивых мыслей. Старики врут, они постоянно врут, делать им нечего, но может иногда… Это все, конечно, ерунда, болтовня, старческий бред, старики только и делают, что чешут зубы, но вдруг хорошие туфельки? А? По-настоящему хорошенькие, на стипендию такие не купишь. Впрочем, какие туфельки в спринт-лотерее? Бонус бы… Тысяч на двадцать… В отдел дамского белья… Студентка мысленно представила несколько изящных, почти невесомых вещиц, дура, она еще не понимала, что, получив такой подарок, залетит уже на втором курсе. Но чудесные видения так и метались в ее веселом, взбудораженном мечтаниями мозгу. Торт, например. Она явственно видела гигантский торт на углу в кондитерской – килограммов на десять! Угарный торт! Половину общаги накормить можно.
Или квартира в Москве.
Она даже испугалась. У меня бак потек.
Я посмотрел на студентку. Потом на лотерейные билеты.
Она их жадно перемешала. Пальцы у нее были красивые, не хуже, чем у костенурки, только молоденькие и длинные, и на одном царапинка, тоже красивая. А вот маникюр на мизинце начал расслаиваться. Не то качество. Билеты, лежавшие на столике, все были пустые, кроме одного, невзрачного и помятого, лежащего с краю. Его уже не раз отталкивали – именно из-за помятости.
Квартира в Москве…
Может, она и не поедет в Москву…
Но какие перспективы, черт меня побери!
Я уплатил, и пододвинул мятый билет по столику к студентке.
– А почему этот?
– Потому что он с выигрышем.
– Ой, а мне его надо здесь открыть?
– Не обязательно, – засмеялся я. – Откройте дома.
«Ой, а вдруг там денежный приз! Вдруг там пять тысяч рублей?» – мелькнуло в маленькой голове. Конечно, она ничему такому не верила. Но гуси уже вовсю кричали в ее красивой головке. Она удалялась, презрительно покачивая удлиненными бедрами, показывая нежную полосочку голого незагорелого чудесного тела между низким поясом джинсов и светлой кофточкой.
– Она выиграет?
Я кивнул. Конечно.
– А пойдет это ей на пользу?
– А вот чего не знаю, того не знаю.
– Тогда я тоже сделаю вам подарок.
– А что вы можете мне подарить? – удивился я.
Я читал ее мысли. Она была уверена, что знает. Я сразу поскучнел. Они все меня достали. Одна якобы знала, как меня зовут, другая знала, где моя тетрадь, третья догадывалась, как мне следует жить.
Один я ничего не знал.
Ах, Рио-Рита!
Чтобы не сойти с ума, следует умерять желания.
Я помахал рукой, чтобы официантка принесла еще чашку кофе.
Костенурка с любопытством рассматривала меня. Как редкую экзотическую бациллу. Не знаю, насколько опасную, но взгляд ее был сосредоточен. Все ее бывшие эсэсовские полковники, фашистские советники, красные комсомольцы и нью-йоркские дизайнеры оценивали сейчас меня.
…выхожу один я из барака, светит месяц, желтый,
как собака,
и стоит меж фонарей и звезд башня белая – дежурный пост.
Оранжевый цвет любил Последний атлант. Ему одному я привык верить. В отличие даже от главврача, вытащившего меня из могилы, даже от Коры, даже от капитана милиции Жени Кутасовой, Последний атлант никогда не сожалел о моей потерявшейся тетради.
…в небе – адмиральская минута, и ко мне из тверди огневой
выплывает, улыбаясь смутно, мой товарищ, давний спутник
мой.
Последнему атланту нравились такие аллюзии. Он всегда мог представить себя кем угодно, пусть даже лагерником. Полет фантазии ему не мешал. В отличие от доктора Григория Лейбовича, он действительно знал, что когда-то на Земле существовала другая цивилизация.
…он профессор города Берлина, водовоз, бездарный дровосек,
странноватый, слеповатый, длинный, очень мне понятный
человек.
Никто, кроме Последнего атланта, не хотел мне простить того, что я однажды возник ниоткуда. Так сказать, спустился с небес. Подразумевалось, наверное, что если бы меня скачали из Интернета, черт побери, то на хард-диске должен был остаться хоть какой-то след.
…в нем таится, будто бы в копилке, все, что мир увидел
на веку.
И читает он Марии Рильке инеем поросшую строку.
Поднимая палец свой зеленый заскорузлый, – в горе и нужде,
«Und Eone redet mit Eone», – говорит Полярной он звезде.
Доисторическая леди не спускала с меня внимательных понимающих глаз.
…что могу товарищу ответить я, делящий с ним огонь
и тьму?
Мне ведь тоже светят звезды эти из стихов, неведомых ему.
Там, где нет ни время, ни предела, ни существований, ни
смертей,
мертвых звезд рассеянное тело – вот итог судьбы твоей,
моей.
Костенурка печально наклонила голову.
…светлая, широкая дорога – путь, который каждому
открыт.
Что мы ждем? Пустыня внемлет Богу и звезда с звездою
говорит.
Я вдруг пожалел, что вышел из дома. Так получается, что куда я ни приду, количество загадок множится.
– Вы много читаете?
– Да нет, наверное, – ответил я.
– А что читали самое последнее?
– Да так… «Триста актов»…
– Мне следует покраснеть?
– Да нет. Бухучет всего лишь.
– Может, для ваших дурацких игр большего и не надо?
Я не протестовал. Умная доисторическая леди. Прожила интересную жизнь. Все помнит, а у меня – и прошлого нет, и будущее аморфно.
– У меня когда-то был брат, – негромко произнесла Конкордия Аристарховна.
Я даже оглянулся. С таким, как у нее, лицом спросишь на рынке табуретку, так еще и бонус всучат – намыленную веревку.
– Брат спас меня…
Я кивнул. Я слушал.
– Мой брат был майором НКВД…
Костенурка внимательно следила за моим лицом.
– Однажды он не вышел на службу. Это уже в конце тридцатых. Был у него любимый зеленый чемоданчик – для командировок. При обыске тот чемоданчик не нашли, но на письменном столе под мраморным пресс-папье лежала записка: «Ухожу из жизни». Странно, да? Уйти из жизни с зеленым фибровым чемоданчиком. Через много лет я нашла записку брата в одном закрытом партийном архиве. «Не считаясь с жертвами, нанесите полный оперативный удар по местным кадрам, – цитировал он поразившее его указание шефа. – Да, могут быть случайности. Но лес рубят – щепки летят». Мой брат не хотел принимать тезис о летящих щепках. Он не был пай-мальчиком, но указания наркома его ошеломили. Он не хотел, не нашел в себе сил считать, что эффективность работы преуспевающего чекиста подчеркивается именно количеством арестов. А те слова «железного наркома» много раз цитировались. Вы, наверное, уже поняли, мой брат был выдвиженцем Ежова. Когда Николая Ивановича выдворили из НКВД и перекинули в наркомат связи, брат понял опасность и отправил меня на Западную Украину.
– И этим спас?
Она неопределенно вздохнула.
– Ладно. Рассказывайте. Как ваш брат?
– Конечно, записке не поверили. Ориентировка на брата попала на все пограничные пункты. Установили слежку за близкими и дальними родственниками. Убегать от смерти никому не возбраняется, правда? – она улыбнулась. – Но куда и как можно бежать от верной смерти?
– Может, в сторону верной любовницы?
Конкордия Аристарховна улыбнулась:
– Сразу видно, вы привыкли играть?
Я притворился непонимающим. Она напомнила:
– А эта ваша игра. «Нет плохих вестей из Сиккима».
И вдруг спросила. Странно спросила:
– Ваши герои, они дойдут до Шамбалы?
– Не знаю. Должны. В каком-то смысле.
– Вы же автор!
– Дизайнеры и разработчики тоже влияют на тактику.
– Да ну, – не поверила она. – «Разработчики»… Жрут водку, не читают книг, китайцы и шерпы для них одинаково желтые. Вы что это, всерьез? Когда это пьяницы указывали нам путь в страну счастливых?
– Даже банда уголовников может построить коммунизм, если им хорошо платить.
– Это вы сами придумали?
– Да нет, прочитал где-то.
– Но почему Сикким? Почему?
– Да просто захотелось закольцевать один известный сюжет.
– Какой именно? – заинтересовалась костенурка.
– «One Hand Clapping».
– «Одинокий аплодисмент»?
– Да. Я о романе Берджеса. Англия пятидесятых. Но это не важно. Игра всегда условна. Мне хотелось чего-то близкого к реальности, понятное людям понимающим, чувствующим. Молодой Говард торгует подержанными автомобилями. Тут можно эффектно показать гонки на старых тачках, – машинально отметил я. – А жена Говарда по имени Джанет работает в продуктовом магазине. После многих не очень удачных попыток прочно встать на ноги Говард задумывается о бессмысленности своего существования.
– Вы это серьезно? Разве компьютерные игры такое передают?
– Хочу попробовать.
– А-а-а…
– Этот Говард отличался фотографической памятью. Эта особенность однажды помогла ему выиграть в фотовикторине десять тысяч фунтов. Как вам такой расклад? Это не какой-то там электрический утюг, – мягко уколол я костенурку. – Делая удачные ставки на скачках, Говард увеличил выигрыш до восьмидесяти тысяч, и теперь в его голове созрела мысль: взять от жизни все, что можно купить за деньги, а затем вместе с Джанет покончить с жизнью.
Костенурка вежливо поджала губы.
Наверное, не любила намеков на конечность жизни.
– Для полноты ощущений Говард заказал одному своему знакомому поэту стихи, в которых была бы отражена его пессимистическая философия, и отправился с Джанет в кругосветное путешествие. А по возвращению раскрыл жене свой замысел. Но Джанет, полюбившая мир, который вдруг оказался таким большим и разнообразным, уже не хотела участвовать в подобном социальном протесте. Защищаясь… Да, защищаясь, она убила супруга… утюгом…
– Чувствуется перекличка с одним известным русским писателем…
– Потом, спрятав труп мужа в сундук, Дженет ответила на нежные чувства некоего поэта, ранее скрываемые им, и начала жизнь с новоиспеченным супругом. Однако поэт, давно отравленный пессимистической философией Говарда, скоро сам начал поговаривать о тщете сущего…
– И Джанет опять взялась за утюг?
Мы рассмеялись. Костенурка подвинула ко мне конверт.
– Это мне? Что там? Неужели фотографии Шамбалы?
На этот раз доисторическая леди не улыбнулась.
– Неважно. Вам понравится.
– Но сегодня у вас день рождения.
– Это неважно. Я хочу напомнить вам…
– О чем?
– Об истории.
– Мои интересы лежат в стороне.
– А что вы помните о своих интересах?
– Я не о науке. Ею пусть занимаются Ойлэ и Паша.
– Пустышки, – вежливо заметила костенурка.
– Мои друзья, – вежливо напомнил я.
– Они не учитывают закон октав.
– А я учитываю?
– Конечно.
– С чего вы такое взяли?
Она рассеяно провела пальцем по краю кофейной чашки:
– Тот карлик… Помните, вы рассказывали… Он постоянно болел… Мне интересно, доберется он до Шамбалы? Удастся ему спрыгнуть с колеса?
Я покачал головой.
– Он умрет. На соляной плите, брошенной на могилу, красноармейцы высекут семь слов: «Я же говорил вам, что я болею».
Конкордия Аристарховна покачала головой:
– Впечатляет. Но интересоваться надо историей, а не анекдотами.
– А я всегда считал, что история – это один сплошной томик анекдотов?
– О нет! – она положила на стол узкие руки. – О, нет, Сергей Александрович. Текущая история – это коллективное восприятие тех или иных концепций. Слышали о таком? Как текущие события будут поданы в учебниках, в популярных книгах, даже в детективных романах или в ваших дурацких компьютерных играх, так историю и будут воспринимать. При любой власти существует кучка преданных, на все готовых специалистов. Они умеют работать. Они кропотливы, как вы. Ничего не помнят, ничего не понимают, но активно формируют учебники, то есть формируют коллективное восприятие. Франко и Сталин, Гитлер и Рузвельт, Путин и Буш, для них нет никакой разницы. Они могут любого деятеля подать как национального героя или международного негодяя. И все-таки, Сергей Александрович, история реальна. Как красиво ни подавай пресловутую альтернативу, истинная история вылезет наружу. По крайней мере, пока существуют такие неудобные люди, как я, – печально улыбнулась она. – Меня не спрятать. Я вылезу из любого мешка. Я ни на кого не похожа, потому что отчетливо помню разные детали прошлого. Возможно, в сплетнях и в пересказах я выгляжу смешной, но мое прошлое реально.
На этот раз я улыбнулся несколько натянуто.
Я читал мысли Конкордии Аристарховны, она их и не прятала.
Собственно, утром она действительно ждала меня. Не знала, приду ли, но ждала. У нее была причина ждать – конверт, лежащий сейчас передо мною. Как правило, по утрам ходят в дорогие кафе только бездельники. Она смотрела на меня без особой надежды. Наши подарки мало что означают, еще реже они помогают тем, кто их получает. Она не верила в будущее девушки, только что выигравшей квартиру в Москве, но какая разница? Она хотела понять, на что я способен. Она хотела разбудить меня, ткнуть носом, как щенка, в собственную лужу. Другое дело, что я все еще не понимал, где и как мог так сильно нагадить? Костенурка явно знала о многих моих прегрешениях, и досада боролась в ней с поистине дьявольским терпением.
– Что в этом пакете?
– А вы посмотрите.
И улыбнулась:
– Я знаю, вам не нравятся намеки на ваше прошлое. Но тут ничего не сделаешь. Надо терпеть. В Нью-Йорке у меня есть приятельница – такая же старая черепаха, как я. Она не любит покупать старые вещи. И знаете, почему? Ее раздражает все, что появилось на свет задолго до нее.
Я не стал уточнять, о ком она говорит.
Сотрудники НКВД, модные дизайнеры, итальянские фашисты, эсэсовские полковники, комсомольцы с Западной Украины – центр мира все равно занимала Конкордия Аристарховна. Расслаивающееся время. Она вдруг заговорила. Брат у нее был! Нет у нее никаких претензий ни к бывшим мужьям, ни к любовникам, судьба всех рассудила. А вот брат… Когда стали брать ставленников «железного наркома», он не захотел ждать… Польская граница, румынская…
Но ведь он не дурак. Он мог бежать на восток, правда?
Костенурка не спускала с меня мутноватых, когда-то зеленых глаз.
Попробуйте перезапуститься. Тонкие морщинки густо иссекали мраморную шею чудесной доисторической леди. Попробуйте перезапуститься. Пусть мой брат доберется до какого-нибудь сибирского поселка. Пусть он уйдет в сторону Алтая и Монголии. А? Что тут такого? Что вам стоит?
…я был знаком с берлинским палачом, владевшим топором
и гильотиной.
Он был высокий, добродушный, длинный, любил детей, но
выглядел сычом.
Это тоже из оранжевой книги, подаренной мне Последним атлантом.
Не думаю, что брат Конкордии Аристарховны сильно походил на палача… но все же сотрудник НКВД. Правда, они тоже разные были. С другой стороны, брат Конкордии Аристарховны дослужился до майорского звания.
…я знал врача, он был архиерей, я боксом занимался с езуитом.
Жил с моряком, не видевшим морей, а с физиком едва не стал
спиритом.
Может, брат Конкордии Аристарховны был не самым плохим сотрудником НКВД, но при чем здесь я? Ежова ведь расстреливали его же ставленники.
…была в меня когда-то влюблена красавица – лишь
на обертке мыла
живут такие девушки, – она любовника в кровати задушила.
Да нет, никаких намеков. Не подумайте, ничего такого. Братьев полагается любить. Все у нее складывалось. Вкусный кофе… Вот девушке-студентке сделали приятный подарок. Она еще немного поговорит и отправится пить чай со своими любимыми покойниками.
– …однажды я видела Ежова.
Жизнь баловала доисторическую леди.
Она встречалась с дуче, фюрер давал разрешение на ее брак с полковником СС.
А еще она, оказывается, видела наркома Ежова. Понятно, до тех печальных событий.
– Я виделась с ним в Москве, – уточнила она. – Он пригласил моего брата, и разрешил мне придти с ним. Николай Иванович был маленького роста, брат старался не стоять рядом с ним. Дешевый костюм, синяя сатиновая косоворотка. Это меня поразило. Правда, перед этим я видела Николая Ивановича в мундире генерального комиссара госбезопасности, а там золотая звезда на красной петлице. Это же маршал. И еще. Николай Иванович любил петь. У него оказался чудесный баритон – не очень сильный, но верный. Правда, пил он гораздо больше, чем пел. Мой брат рядом с ним выглядел франтом. Воротник и обшлага гимнастерки обшиты малиновым кантом, френч из настоящей шерстяной ткани, нагрудные карманы и шесть пуговиц-застежек.
…но как-то в дни молчанья моего над озером угрюмым
и скалистым
я повстречал чекиста. Про него мне нечего сказать – он был
чекистом.
– Принесите коньяк.
– Как обычно? – спросила официантка.
Я никогда не заказывал у нее коньяк утром, но кивнул: «Как обычно».
Мне требовался полный апгрейд. Костенурка это поняла и откинулась в своем удобном кресле. Быстрым движением она коснулась пуговичек на кофточке. Самыми кончиками длинных пальчиков – весело и легкомысленно (как делала, наверное, и пятьдесят лет назад). Конечно, кофточка разошлась. На шее, на фоне чудесных, густо переплетающихся морщинок (ничего с этим не поделаешь) я увидел потемневшее серебряное ожерелье с подвеской из трех сплющенных пуль. Калибр 6,35. Подойдут к «Вальтеру» и к «Браунингу».
…засыпая, я вижу вновь,
что балконная дверь чуть приоткрыта,
и кисейную тюль в окно, где пыльный июль,
выдувает капризный сквозняк…
Я молчал.
Ах, Рио-Рита!
– Возьмите конверт. В нем листы, выдранные из вашей тетради.
– Те самые? Но как? Почему они у вас?
Она внимательно, без улыбки, посмотрела на меня:
– Прошлой ночью я сказала вам, что мы больше не встретимся.
Я непонимающе смотрел на нее.
Она негромко рассмеялась:
– У меня не получилось.
И произнесла:
– Я – Кора.
Отступление
Апрель 1939: золотой фазан
(листы, выдранные из тетради)
* * *
Сегодня, милая Альвина…
Сегодня, милая Альвина…
Майор Каганов не торопил события.
Он ждал телефонного звонка. Умение ждать – чувство профессиональное.
Ненавижу философов! Майор молча смотрел на профессора Одинца-Левкина. Говорят, раньше он носил семь длинных волос под шапочкой и каждый месяц менял кольцо на указательном пальце. Ну да, астральное влияние. Он и на вопрос о социальном происхождении ответил, что «происходит от Адама». На измождено-наглом лице огромные жемчужные пустые глаза. Как две склянки эфира. К черту философов! Они только объясняют мир, а мы хотим его изменить.
Ах, Рио-Рита!..
Кирпичные стены, мутные стекла, такие толстые, что железные решетки можно не ставить. Не должны решетки смущать прохожих. А музыке не укажешь. И вообще, зачем жалеть время, если оно в любой момент может кончиться? Оно как кровь. Майор Каганов ждал звонка. Чем скорей позвонят, тем проще будет принять решение. На самом деле профессору Одинцу-Левкину в голову не приходит, как сильно его жизнь сейчас зависит от некоего короткого телефонного звонка. Даже не стоит начинать игру с археометром. Заманчиво, но не стоит. Четкий круг вписан в пересекающиеся треугольники. Двенадцать окрашенных в разные цвета вершин образовывают еще один круг. Планетарные символы, музыкальные ноты, еще один круг, разбитый на двенадцать секторов по числу зодиакальных домов, обозначенных отдельными цветными щитами. Причудливые буквы ваттанского алфавита, а рядом буквенные эквиваленты на ассирийском, халдейском, самаритянском, латинском языках. Наверное, профессор ответил бы на любые вопросы, касающиеся будущего, но это же слабость – спрашивать о своем личном будущем. Не стоит перегружать сознание. Поскользнуться легче всего на пустяке, на арбузной корке, на выброшенных во двор картофельных очистках. Отправлюсь ли я в каменистую пустыню или поставят меня к стенке – как ни странно, ответы сейчас зависят исключительно от ожидаемого телефонного звонка. Нашим юристам стоило бы обдумать новую статью, подумал майор. Такую статью, которая не оставляла бы никаких лазеек врагам народа. Пятьдесят восьмая – она, конечно, достаточно емкая, и все же не охватывает всего многообразия вражеских уловок…
Майор с интересом следил за профессором.
В исключительных (необходимых) случаях виновным следует считать любого, кто хотя бы раз в жизни держал в руках сумму, превышающую некую, заранее определенную законом. Возраст и пол не должны иметь значения. Окончательный итог важнее частных ошибок. Начнут возникать проблемы у лиц, постоянно имеющих дело с большими суммами? Конечно. Но решение напрашивается. Всех кассиров следует объявить спецами, защищенными законом. Их можно одеть в специальную форму, поставить под постоянный контроль, обязать ежедневно отчитываться перед коллективом.
Мы будем есть паштет из дичи и пить французское клико.
Да, именно так! Мы! Будущее за коллективом. Это нужно разъяснять всем.
Ученый профессор, вечно колеблющийся, но ищущий и находящий опору в умном и дружелюбном сотруднике НКВД, – разве не к этому мы должны стремиться? Живой организм здоров и весел, когда охотно откликается на команду «смирно». В этом смысле профессор Одинец-Левкин, конечно, соцвред. Нужно подержать его в боксе, пусть подышит гнилой пылью, мертвой тишиной. Он привык к ветрам и к простору пустынь, гор, степей, пусть вдохнет ужас замкнутого пространства.
А из бокса его доставят кабинет.
«Раздевайтесь!»
«Совсем раздеться?»
Они всегда так спрашивают.
Удивительно, они всегда так спрашивают.
Сержант Дронов только пожимает плечами: конечно, совсем.
Два надзирателя передают сержанту вещи подследственного. Сержант просматривает каждый шов, каждую пуговицу, кромсает ножом наборные каблуки хромовых сапог. Может, в них спрятаны яды, шифры, инструкции иностранных разведок. Почему нет? Сержант Дронов аккуратно срывает с ремня внутреннюю кожаную прокладку, наконец, приказывает снабдить подследственного старыми кирзовыми опорками и списанным обмундированием, от которого тошнотворно несет хлоркой. Все большого размера. Но это обдумано. Пусть ноги соцвреда утонут в искоробленных опорках, а драная гимнастерка повиснет на плечах, свободная, как плащ-палатка. Пусть руки будут заняты не в меру длинными брюками. На интеллигентных людей такое действует.
Майор молча смотрел на профессора.
Умный ученый человек? Да нет, троцкист до мозга костей, японский наймит, шпион, хорошо замаскировавшийся. Куда хотел уйти? В Шамбалу хотел уйти? Ну надо же! В Р.С.Ф.С.Р – творческие порывы, не хватает рабочих рук, а профессор Одинец-Левкин отрывает людей от коллективного труда, внушает им мысли о личной несбыточной мечте, обучает верховой езде, держит где-то на заброшенном алтайском подворье сытых лошадей, собирает большие деньги на личные безумные цели. Ходит раскорякой, как настоящий кавалерист, самолично шьет перекидные сумы, учит монгольский язык. Морендоо! – поскакали. Почему нет? Зугээр – все нормально. Но нет, не все нормально. Мы твердо скажем профессору: хулээй! – подождем. И пусть он кивает седеющей головой и быстро бормочет: баярлаа, баярлаа.
Щеки обвисли, поросли серой щетиной. Голос изменился, сел.
Это ничего. Сержант Дронов пока не успел превратить профессора в репу.
Бьют? Что значит – бьют? Бьют даже старых политкаторжан. Образование и опыт в этом деле не имеют значения. У «железного наркома», например, незаконченное нижнее, но он умеет… умел… разговаривать и с плотниками, и с академиками, и с бывшими членами Политбюро. «Не смотрите, что рост у меня маленький, а знаю, может, меньше, чем учитель математики, – сказал как-то Николай Иванович на коллегии. – Зато умею планировать число врагов, подлежащих аресту. – И добавил с усмешкой: – Малый рост и слабое образование хорошей работе не помеха. Умение видеть врага есть самый главный признак истинной преданности делу революции!» А старые политкаторжане – это чаще всего закоренелые провокаторы, агенты, предатели. У них связи на всех уровнях. Вот приказали профессору Одинцу-Левкину доставить в Лхасу и поставить там радиостанцию, а разве обсуждалось это в широких партийных кругах? Вот приказали профессору Одинцу-Левкину найти путь в Шамбалу и там тоже поставить радиостанцию, а обсуждалось это на коллегии? Если слухи о Счастливой стране хотя бы в малой мере соответствуют правде, тогда тем более следует решать такие вопросы сообща, коллективно. Одно дело гордо вещать о победе социализма на все страны Азии и Европы и совсем другое – передавать фашистам государственные секреты.
Майор Каганов не сводил глаз с ушей профессора.
Если бить подследственного двумя папками по ушам, он вспоминает неожиданные вещи. Против физики не попрешь.
«Дорогой товарищ! Если вам по делам суда случится быть на Обводной, то зайдите к портному (фамилию не помню), у которого мы были вместе, и скажите, что если он к определенному дню не пришлет мне брюк, причитающихся мне в качестве гонорара за защиту, то дело будет передано в суд.
С коммунистическим приветом – имярек».
Ну? Что профессор Одинец-Левкин признал в последний раз?
Не так уж много. Например, письменно подтвердил давний, уже хорошо известный чекистам тезис, что центральный ключ к Великому посвящению скрыт в египетских пирамидах.
«Вот дьявол! – хохотнул сержант Дронов. – А я-то думал, что в колоде игральных карт!» Это он так шутил. «Разоружайся перед партией, падаль!» И все совал, совал под нос профессору фотографию старого политкаторжанина, расстрелянного вместе с врагом народа Генрихом Ягодой: «Где познакомился с этим человеком?»
«Возле писчебумажного магазина».
«У вас была назначена встреча?»
«Нет. Ни в коем случае. Я случайно остановился возле витрины. Меня заинтересовал узор на восточном ковре».
«Чем он тебя заинтересовал?»
«Мне показалось, я улавливаю в узоре отдельные элементы Универсальной Схемы. Элементы археометра, – он кивнул в сторону прибора, лежавшего на столе. – С помощью археометра можно предугадывать будущее. Но я тогда и об археометре не думал, просто рассматривал узоры, пытался понять их скрытый смысл. А рядом остановился человек. Сухощавый. В возрасте. В полушубке, подпоясанном ремнем. На голове офицерская фуражка без кокарды. Он тоже стал смотреть на ковер. Я спросил: «Этот узор вам что-то напоминает?» А он в ответ носком сапога нарисовал на снегу известную геометрическую фигуру: «А вам это что-нибудь напоминает?» Так мы и познакомились».
«Это он передал вам археометр?»
«Нет, у меня уже был свой. Мне привезли археометр из Парижа. Там есть Институт ритма. В Институте ритма давно уже ведется большая работа по гармонизации всего сущего. Человек, с которым я случайно познакомился, знал об этом. Да, да, его зовут гражданин Колушкин, совершенно правильно, он приходил ко мне позже. Он многое знал об Универсальной Схеме, – у профессора, как у школьника, горели распухшие от ударов уши. – Работа с Универсальной Схемой позволяет понимать движение и развитие духа и материи. Числа – суть созерцаемые идеи, эйдосы. Они – силы, выступающие посредниками между видимыми и невидимыми планами вселенной. В этом смысле Отто Шпенглер был прав: «Именами и числами человеческое понимание приобретет власть над миром».
«Заткнись и отвечай только на заданные вопросы!»
«Хорошо. Я буду отвечать только на заданные вопросы».
«Зачем вы хотели поставить радиостанцию в Лхасе и в Шамбале?»
«Чтобы передавать свободным и угнетенным народам слова воплощенных вождей».
«Бухарина и Зиновьева? Рыкова и Троцкого? Я еще кого-то упустил? Перечислите поименно».
«Я не знаю… Не решаюсь сказать… Все у нас… у вас… так быстро меняется, – профессор Одинец-Левкин поправил очки, в глазах его появилась страшная растерянность. – Пока я находился в экспедиции, многие из тех, с кем я беседовал, исчезли. Даже те, о ком и думать нельзя…»
«Ладно. Предположим, вы дошли до Шамбалы, – негромко произнес майор, отгоняя мысли о сержанте Дронове, которого, пожалуй, стоило опасаться. – Значит, радиостанция, поставленная в Стране счастливых, вещала бы от имени выявленных нами врагов народа?»
«Право, не знаю. Я только ищу путь».
«Почему на поиски Шамбалы направили именно вас?»
«Я ученый человек, но из простой семьи. Мои родители сочувствовали народникам».
«При обыске в вашей квартире нашли много патронов. Зачем вам столько?»
«Для порешения различных животных в пустынях Азии».
«Не исключая и человека?»
«Если обстоятельства к тому понудят».
«Но начать стрельбу вы намеревались в Москве?»
Профессор понял намек. Когда хотят убить собаку, говорят, что она бешеная.
Майор Каганов тоже все понял. Мысли профессора не были для него тайной. Правда, кричать он не стал. Истинного соцвреда криком не проймешь. А профессор Одинец-Левкин – истинный соцвред. Сегодня, милая Альвина, сирени отцветает куст. Майор бормотал про себя запавшую в память строку и молча смотрел на профессора. Лиса уже проснулась… Она не знает, где сейчас находится ее отец… Она представить себе не может, что я, именно я, ее самый близкий друг, возлюбленный, так это называется в ее кругу, каждый день по многу часов провожу с соцвредом – ее отцом. Хитрая зловредная бестия, посмотрел он на профессора. Выглядит жалко, но умен, присутствия духа не теряет. Посвящен. Видит себя архатом – достойным. Как мудрый Арья, мечтает освободиться от перевоплощений. Ради этого, только ради этого, такие типы, как сидящий перед столом профессор Одинец-Левкин, готовы травить народ идейными ядами, убивать любимых вождей, обманывать партию, продавать землю иностранным хозяйчикам. Они думают, что вступили на последнюю и высшую тропу, а потому свободны. Думают, что видят глазами сердца.
Майор раскрыл тонкую папочку.
Выписки из писем, отчеты сексотов, протоколы допросов.
Вот цитата. Взята из рассуждений мадам Блаватской – темной теософки, многие и многие годы умножавшей в народе невежество. «Никогда человечество не задумывалось над явлением жизни архата. Принято видеть архата в области облачной. Рекорды мышления ужасны и смешны. Истинно, Мы, братья человечества, не узнаем себя в представлениях человеческих. Наши облики так фантастичны, что Мы думаем порой, что если бы люди переменили свою фантазию на противоположную, только тогда наши изображения приняли бы верную форму». Сказано точно. Самый верный, самый узнаваемый облик врага народа – ядовитая змея или пес смердящий. Лиса – чудо, она милая, она сама нежность, но ведь и она написала заявление в органы, когда честный, въехавший в квартиру профессора сотрудник НКВД по-своему распорядился некоторыми находившимися там вещами. «Плоский чемодан типа «глоб-троттер» с инициалами… Индусское бронзовое божество… Слоны чугунные… Продал часть мебели, а остаток отдал мне неохотно… Пропало фунта четыре серебряных вещей, которые хранились в сундуке… Еще он взял дверной ковер без моего согласия и отцовскую лампу в восточном вкусе, а из шкатулки пропало голубое эмалевое ожерелье. Недавно, когда я рассказывала знакомому об этом ожерелье, то он заявил, что видел это ожерелье у одной киноартистки…»
Растерявшиеся, не понимающие мира люди.
Живут в уплотненных квартирах, продают вещи.
И при этом пишут, что «архат, идя к высшим мирам, беспределен во всех проявлениях». Ну да, беспределен. Если этого архата правильно прижать, он легко впадает в ничтожество.
Глядя на профессора Одинца-Левкина, майор Каганов старался не думать о его дочери, но не мог, не мог. Опасная нежность заливала его сердце сладким туманом. Лиса верит, в чистоте и наивности своей она убеждена в том, что отец скоро вернется. Отец ведь и раньше исчезал внезапно. Лиса убеждена, что он уехал просто по делам. А профессора взяли в парикмахерской, цирюльники знают, о чем клиентам болтать не следует. «Отец у меня странный, да?» Конечно. Каким еще может быть соцвред? Майор Каганов старался не думать о Лисе, и не мог, не мог. Она, наверное, уже проснулась… Она тоже думает о нем… Целовать голое плечо, гладить волосы… Как много нежности можно услышать в отрывистом шепоте… Невозможно понять, как слизняки, вроде этого «профессора», могут порождать волшебство?
Сегодня, милая Альвина, сирени расцветает куст…
Рассуждения сержанта Дронова не сильно умны, но в одном сержант прав: вся эта старая профессура – сплошные сорняки. Мощно и густо проросли они все социальные слои, обвили корнями общество. Их выкашивают, их выдергивают, их выжигают, они отрастают вновь. Человек, написавший стишки про Альвину, тоже был профессором. И тоже, как Одинец-Левкин, считал свой арест ужасной ошибкой. Предположение совершенно не материалистическое. Когда ему предъявили обвинение в принадлежности к «трудовой крестьянской партии», он только рассмеялся: «Да нет такой партии. Совсем нет. Я просто ее придумал».
«Раз придумали, значит есть такая партия».
«Да нет же! Я придумал ее для удобства, чтобы легче было размышлять. Я написал книжку о будущем. Там же прямо указано – это фантастическая книжка. В ней я попробовал представить, как сложилась бы жизнь, приди к власти в стране крестьяне, а не твердый пролетариат».
«Значит, вы эсер?»
«Помилуйте! Я ученый».
«У вас, наверное, широкий круг учеников и коллег?»
«Разумеется. У меня много учеников и последователей».
«Многие, наверное, могут подтвердить вашу порядочность?»
«Разумеется, – совсем успокоился арестованный. – Обратитесь к любому!»
«Ну, скажем, доцент Томский. Он считает вас вполне порядочным человеком?»
«Ни минуты в том не сомневаюсь!»
«Ладно. Вот его показания. – Майор вынул из папки три тетрадных листа, исписанных мелким, почти бисерным почерком. – «Невыносимый брюзга, отрицающий мировую роль пролетариата… Издевался над идеей диктатуры пролетариата… Пытался завербовать меня в антисоветскую трудовую крестьянскую партию…»
«Это он обо мне? Там так написано?»
«Взгляните сами. Вы узнаете этот почерк?»
«Узнаю, да… – ужаснулся профессор, на свою голову писавший еще и фантастические книжки. – Но этого не может быть! Его заставили!»
«Доцент Томский ссылается на личные разговоры с вами».
«Но это же личные разговоры! Вы сами говорите, личные. Никто, кроме нас, этого не слышал и не мог слышать!»
«Когда известный профессор разговаривает с доцентом, пусть даже просто за домашним столом, их разговоры перестают быть личными».
«А профессор Сотников? Вы его спрашивали? Он мой друг, мы дружим домами».
«Профессор Сотников недвусмысленно указал на ряд ваших высказываний абсолютно контрреволюционного толка».
«О боже! А лаборант Пшеничный? А доктор Калюжный? Аспирант Устинов? Я всегда их поддерживал. Даже материально».
«Они ничего не отрицают».
«Вот видите, не отрицают!»
«Они ничего не отрицают, – пояснил майор, – но показывают, что вы активно пытались сформировать из них банду политических убийц. – Майор Каганов понимающе улыбнулся: – Да вы не волнуйтесь. Вы подумайте хорошенько. Должен же быть у вас товарищ, который в принципе не способен солгать».
«Да, есть такой».
«Назовите имя».
«А он не пострадает?»
«Если скажет правду, нет».
«Иван Александрович Тихомиров».
«Профессор экономической географии?»
«Да! Да! Именно он! Мы дружим с ним более тридцати лет».
«Так я и думал», – кивнул майор Каганов. И прочел показания Тихомирова.
Старая история. Правду не утаить. Никто не выдерживает настоящего давления. Показания профессора экономической географии добили Одинца-Левкина.
– Чем вы занимались до отъезда в Азию?
– Писал научную монографию. И лечил людей.
– Вы имели разрешение на врачебную практику?
– Я не нуждался в таком разрешении. Я лечил безнадежных больных.
Профессор Одинец-Левкин горестно покачал головой. Он чувствовал, что майор Каганов чего-то не договаривает. Все друзья его уже предали. А ведь Лиса предупреждала, да, предупреждала, просила быть осторожным. Особенно, когда я так бездумно повторял анекдоты этого подозрительного гражданина Колушкина. Как там? Приходит в ресторан человек интеллигентного вида, заказывает водочку, два салата, две порции икры, два горячих, разумеется, и два кофе. «К вам кто-то подойдет?» – спрашивает официант. «Нет, я ужинаю один». – «Но у вас заказ на двоих!» – «Ну да. Вы что, не узнаете меня?» – «Да нет, совсем не узнаю. Вы кто такой будете?» – «Я – Зиновьев и Каменев». – «Папа, – сказала тогда Лиса, тревожно сжав пальцами виски, – никому не позволяй рассказывать при тебе такие анекдоты. Этот гражданин Колушкин – скверный человек. У него отец поляк, подкаблучник Пилсудского. Не дружи с Колушкиным».
– Значит, вы не имели официального разрешения на врачебную практику?
– Я не нуждался в официальном разрешении. Я лечил только тех, от кого отказались все врачи.
– Вы владеете какими-то особыми методами?
– Да, владею.
– Расскажите об этом.
– В нашем обществе привыкли каждую болезнь лечить отдельно, в отрыве от цельного состояния организма, – медленно пояснил Одинец-Левкин. – Собственно, не лечить даже, а так… притушевывать внешние проявления… Врачи не хотят думать о том, что человеческий организм сам по себе обладает исключительными свойствами, способными противостоять любым болезням… Условия? В сущности, они просты. Жить вдали от железа, радио, суеты, и не бороться с болезнью, а укреплять организм… – Профессор Одинец-Левкин поднял взгляд на майора. – Прежде всего, каждому думающему о своем здоровье следует избавиться от железных кроватей, а также от кроватей с пружинными матрацами. Гораздо полезнее спать на дереве, покрыв ложе войлоком из овечьей шерсти…
У нас с твоей дочерью все прекрасно получается и на железной кровати, усмехнулся про себя майор.
– Вам удавалось излечивать безнадежных больных?
– Конечно. Думаю, вам докладывали об этом. Помните товарища Миронова? Да, да, тот самый знаменитый товарищ Миронов, бывший политкаторжанин, заведовал Домом ссылки. Он дружил с вашими коллегами. Я часто встречал чекистов в его доме. У товарища Миронова была последняя стадия туберкулеза. Когда врач дал расписку в том, что окончательно отказывается от больного, позвали меня. Я питал товарища Миронова свежими куриными яйцами, в ясный морозный день укладывал спать на солнце в защищенном от ветра месте. Уже через месяц товарищ Миронов начал вставать, а еще через месяц самостоятельно выехал в Крым продолжать лечение.
Профессор много не знал.
Знаменитый товарищ Миронов не доехал до Крыма.
Никакого дальнейшего лечения не последовало. Известного соцвреда товарища Миронова сняли прямо с поезда. Враг народа, знаменитый вредитель, он оказался очень неразговорчивым, и умер от побоев в Харьковской тюрьме, так и не дав признательных показаний.
– Еще я лечил дочь товарища… – профессор приглушено произнес известную партийную фамилию. – В безветренные дни ее по моему указанию выносили на открытую веранду на солнце. Я давал девочке свежий морковный сок. В начале лечения она даже лежать не могла, терпела ужасные мучения, сидя в кресле. А летом ее увезли в деревню, и она встала на ноги, сама собирала цветы.
Майор Каганов кивнул.
Профессор Одинец-Левкин и тут много не знал.
Девочка оказалась политически грамотная. «Осенью я болела туберкулезом легких и поражением ног, – написала она в заявлении. – Сестра привела своего знакомого профессора О-Л, который, узнав, что я больна, изъявил желание мне помочь, как он уже помогал другим. Он рекомендовал мне настойку из травы полынь, лучше питаться, пить портер, и клал руки на больные места – грудь, руки, ноги…»
Пусть под некоторым давлением, но девочка показала, что неумолимый профессор Одинец-Левкин приказывал ей наизусть заучивать сложные шифры, чтобы с их помощью в будущем пересылать шпионские весточки фашистам. На более интенсивных допросах девочка признала, что профессор Одинец-Левкин заставлял ее принимать солнечные ванны в тонкой красной кумачовой рубахе, покрытой знаками свастики. Он называл такую свастику бон и уверял, что это всего лишь древние знаки Солнца. В древних цивилизациях так оно, может, и было, но партию не обманешь. Якобы возле священной горы Кайлас находится вход в Шамбалу. Профессор много говорил о Счастливой стране: вот, дескать, партия совершенно уверена, что Шамбалу следует присоединить к Союзу республик. Советская социалистическая республика Шамбала. Звучит хорошо. А вот украшать свастикой священную гору Кайлас и красные кумачовые рубахи – это плохо. Это все равно, что лить воду на мельницу фашизма.
Еще профессор Одинец-Левкин лечил комдива Ивана Сергеевича Костромского.
Лихой герой Гражданской войны комдив Костромской прославился многими дерзкими рейдами своего боевого летучего отряда в стан беляков. Неоднократно ранен, почти потерял зрение, ходил с палочкой. С фронтов Гражданской войны привез туберкулез и последствия тяжелой контузии в голову. Когда умывался, даже не закрывал глаза…
Майор Каганов понимающе кивал.
Все было так, как говорил профессор.
Только числившийся военным инвалидом лихой комдив товарищ Иван Сергеевич Костромской оказался не таким уж простым спецом. Глаза его, правда, часто воспалялись. Профессор Одинец-Левкин особенным образом заваривал траву арауку и густым отваром протирал больному глаза, хотя органами НКВД давно установлено, что враги революции слепнут не столько от ран, сколько от собственного бешенства. Через некоторое время бывший комдив стал видеть без сильных очков, даже устроился в отдел кадров большого тракторного завода.
Там его и разоружили.
– А товарища Углового я лечил росой. – Голос профессора Одинца-Левкина окреп. – У товарища Углового развилась сильная гангрена. Самые опытные врачи настаивали на операции, считали, что правую руку надо отнять. Но к тому времени у товарища Углового и так уже все отняли. Не семья у него была, а сплошные соцвреды, даже малые дети – настоящее шпионское гнездо. Я обмывал товарища Углового утренней росой, потом, уложив под солнце, прижигал руку через толстую лупу. Начав с полуминуты, довел счет до десяти минут и таким образом спас товарищу Угловому руку.
Что ж, это можно поставить профессору в плюс, усмехнулся майор.
Товарищ Угловой трудится сейчас на лесозаготовках где-то под Саранском.
Майор шумно высморкался и профессор Одинец-Левкин вздрогнул, моргнул непроизвольно. Сержант Дронов любил смотреть, как профессор соцвред моргает. Он внезапно стрелял из нагана поверх его головы (штукатурка сыпалась с грязных стен), и профессор быстро и смешно моргал.
«Знаешь, падла, что привело тебя в стан врага?» – весело спрашивал сержант.
И сам отвечал: «Болезненное сознание неполноценности собственной личности, постоянно ущемляемое бестолковым, беспорядочным и низкопробным образом жизни».
Нарком внутренних дел требовал умения ловко подходить к подследственному, вот сержант и заучивал наизусть такие умные фразы.
Скорпионы, – они ведь полые, никакого в них наполнителя.
«Разве на вас такое болезненное состояние не может распространиться?»
«На меня не может, – весело отвечал сержант. – Я не какой-то там вшивый архат. Я – пролетарских кровей, правильный человек».
Слова об архатах, даже вшивых, оживляли профессора.
Архаты каждое столетие делают попытку просвещения мира.
Неясно, видел ли в этот момент профессор Одинец-Левкин мир таким, каким он был в реальности. Например, графин с водой, пыльный стол под зеленым сукном. Профессор запутался. Кажется, все попытки просвещения такого пыльного, такого несовершенного мира бесполезны. По крайней мере, ни одна не удалась.
– Но такое положение дел будет нарушено, – с тайным протестом возразил майору профессор. – Когда я дойду до Калапы, это все будет нарушено. Калапа – столица Шамбалы. Она лежит к северу от Сиккима. Я знаю путь к Шамбале. Он проходит где-то между сорок пятым и пятидесятым градусами широты, в районе реки Сита или реки Яксарт. Когда партия убедится, что мой арест всего лишь досадная ошибка, экспедиция будет продолжена.
– И вы сможете провести в Калапу кавалерийский отряд с пулеметами и с парой полевых орудий?
– С пулеметами? С парой полевых орудий? – Одинец-Левкин непонимающе глянул на майора. – Зачем? В Шамбалу идут с открытым сердцем.
– Разве надежное оружие мешает открытости?
– В Шамбалу идут за знанием.
Майор кивнул:
– Конечно, за знанием.
И удовлетворенно кивнул:
– Все знания мы отдадим народу.
– Но истинным знанием могут владеть немногие.
– Вот и видно, что ты – соцвред. А партия думает иначе. Партия считает, что любое знание должно принадлежать народу.
– Но нельзя истинное знание делить на всех поровну, – убежденно возразил профессор Одинец-Левкин. – Знание по своей природе материально. – Он боялся спорить, но уступать не хотел, надеялся, сейчас его бить не будут. – Количество знаний в любом конкретном месте и в любое конкретное время всегда строго ограничено. Как, скажем, ограничено количество песка в пустыне или воды в озере. Понимаете? Воспринятое в большом количестве одним человеком или небольшой группой, знание помогает получать прекрасные результаты. Но если его распределить сразу между многими и многими людьми, то пользы не будет, один вред будет. Небольшое количество знаний ничего не может изменить в жизни людей, тем более, в понимании мира. Истинные знания должны быть сосредоточены в немногих руках, тем более что большинство людей вообще не хотят никаких знаний.
– Чем занимался ваш отец?
– Служил в музыкальной команде.
– А потом? Когда вышел в отставку?
– Работал обходчиком железнодорожных путей.
– А в старом городском справочнике указано, что ваш отец одно время держал питейное заведение.
– Это было недолго. Он разорился.
– Но держал, держал! Вы хотели скрыть это?
– Я не счел нужным говорить о том, что сам знаю мало.
– А у нас есть сведения, что питейное заведение вашего отца сразу задумывалось как настоящий притон.
– Я не знал. Я бы не стал скрывать.
Теперь майор видел, что сержант Дронов хорошо поработал с подследственным: по крайней мере, на главные вопросы профессор Одинец-Левкин отвечал так, как, в общем, и следует отвечать соцвреду.
– Вы не будете меня бить?
– В органах не бьют. В органах добывают истину.
– А ваш коллега меня бил, – голос профессора дрогнул. – Не знаю, что он хотел добыть. Я его боялся и многого не говорил. А вот вы не бьете, и я откровенен с вами. Вы хороший человек, вас Бог послал.
– Меня не бог послал. Партия.
– Все равно Бог. Всем спасибо.
Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.
Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.
Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова. Если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию своих астрономических мироедов… черт, мироведов… и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только сержанты Дроновы. Это не так. В органах много умных грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книги, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов… черт, мироведов… поступали давно. Лиса, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их по сложнейшему пути нравственного совершенствования. То есть грязную работу нам, а результаты только пополам. И это в лучшем случае.
Майор поднял трубку.
В папке перед ним лежали показания бывшей жены профессора Одинца-Левкина.
В той же папке лежали показания людей, о которых профессор никогда не думал, имена которых в голову ему не приходили. Представляю, как старик был бы потрясен, вдруг подумал майор, узнав, что Лиса живет со мной, да и впредь собирается делить со мной ложе. И Лиса, конечно, была бы потрясена, узнай она, что я каждый день работаю с ее отцом…
Возможно, с Лисой придется расстаться…
Сестру я уже отправил из города. Она в безопасности. Надо решить вопрос с Лисой. Майор сурово посмотрел на профессора. Голос в телефонной трубке хорошо прочищал мозги. Комиссар госбезопасности товарищ Суров был настроен по-деловому. Он приказывал майору Каганову срочно сдать все материалы, к которым был причастен враг народа бывший сержант безопасности Дронов, сущность которого, наконец, выявлена. (Значит, сержанта взяли буквально двадцать-тридцать минут назад, когда он вышел из этого кабинета). Комиссар госбезопасности Суров был по-деловому доволен. Такой хороший деловой стиль пришел в НКВД с новым наркомом.
Сегодня, милая Альвина…
Майор медленно положил трубку.
Потом, так же медленно, поднял глаза на профессора:
– Послушайте, Дмитрий Иванович. Шамбала – это ведь целое учение о жизни?
Наконец-то майор Каганов добился нужного эффекта. Профессор замер. До этого момента все чекисты казались ему одинаковыми. Как шутил (и дошутился) товарищ Карл Радек: аббревиатуру ОГПУ можно читать по-разному. Если слева направо, то получится: О Господи Помоги Убежать! А если справа налево, то: Убежишь Поймают Голову Оторвут. Но, оказывается, не нужно подходить к чекистам с одной меркой. Конечно, Шамбала – это целое учение о жизни!
– И все махатмы относятся к Шамбале?
– Несомненно! Действительно несомненно!
– И воинство Ригден-Джапо относится к Шамбале?
Профессор Одинец-Левкин смотрел на майора почти со страхом. В следственном кабинете НКВД услышать слова на понятном языке – это даже страшнее, чем получить по ушам сразу двумя папками.
– И Калачакра?
– Конечно.
– И Арьяварша, откуда ожидается Калки Аватар? И Агарти с ее подземными городами?
– Да, да! Много раз да!
– И Минг-сте? И Великий Яркас? – не останавливался майор. – И великие держатели Монголии? И жители Кама? И Беловодье Алтая? И Шабистан? И долина Лаоцзина? И черный камень? И Чудь подземная? – майор так и сверлил профессора взглядом. – И Белый Остров? И подземные ходы Турфана? И скрытые города Черчена? И подводный Китеж? И субурган Хотана? И священная долина посвящения Будды? И книга Утаншаня? И Таши Ламы? И Белый Бурхан?
– Вы… вы…
– О нет, я коснулся только поверхности.
– Но вы называете имена, которые известны немногим…
– Неужели вы думали, что вами займутся исключительно дураки?
Теперь, когда телефонная трубка была повешена, когда стало ясно, что новая метла действительно метет целенаправленно, направление мыслей майора Каганова определилось. В конце концов, никто, кроме профессора Одинца-Левкина не знает дорогу к Шамбале…
– Нам известно, что в Гумском монастыре, на границе Индии и Непала, – негромко заговорил майор, зная по опыту, что именно такая интонация сильнее всего действует на подследственных, – вместо центрального изображения Будды возвышается гигантское изображение Майтрейи, Будды грядущего. Вы это знаете, правда? Оно выполнено подобно изображению в Таши-Лунпо, в святилище таши-ламы, духовного вождя Тибета. Владыка Майтрейя сидит на троне, и ноги его не скрещены по восточному обычаю, а опущены на землю. Они даже достают носками до земли. Не удивительно ли? Ведь это знак скорого пришествия Владыки, я не ошибаюсь? Эпоха Шамбалы началась! Разве не так, Дмитрий Иванович? Смотрите мне в глаза! Прямо в глаза! – негромко, но сурово потребовал майор. – Ригден-Джапо, владыка Шамбалы, уже подготовил войско для победного боя. Сотрудники и вожди Ригден-Джапо воплотились.
– И вы один из них!
Майор с удовлетворением отметил потрясение профессора.
Кони и люди ждут профессора Одинца-Левкина на Алтае, значит, дорога открыта на восток, – думал он. Только на восток! Когда я исчезну, меня начнут искать. Ориентировки отправят на польскую границу, на румынскую, наверное, в Москву, в Ленинград, в Харьков. Ну, где еще я могу прятаться? А профессор считает меня воплотившимся сотрудником Ригден-Джапо. Значит, только на восток. Забрать с собой Лису. Входя в дело профессора Одинца-Левкина, майор внимательно вникал в запретные книги. Вот исполняются древние пророчества. Пришло время Шамбалы. Дмитрий Иванович Одинец-Левкин не лжет. В давних веках предсказано, что перед временем Шамбалы произойдут поразительные события. Зверские войны опустошат многие страны, разве не так? Рухнут великие державы, подземный огонь сотрясет горы и океаны, Панчен Рипоче покинет Тибет, разве не так? Сержант Дронов хорошо поработал с профессором: Одинец-Левкин готов полностью поверить и принять то, что я призван. Он своими глазами видит, как быстро и мощно исполняются древние пророчества. Сами люди меняются. Слесарь Петров из маленького хозуправления привел в НКВД злостного инженера Ломова. Инженер обещал слесарю десять тысяч рублей за совершение диверсионного акта – нужно было вбить железный болт в электрический кабель на большом заводе. Конечно, данное событие можно посчитать незначительным, но на самом деле это не так. Это знаковое событие. Оно говорит об ужасной, всеобщей, всюду разгоревшейся борьбе. Таких людей, как слесарь Петров, полезно отправить в Шамбалу. События множатся. Они нарастают, как лавина. Обыкновенный, ничем не примечательный доцент пединститута помог органам разоблачить шпионскую работу собственной жены. Дворники с проспекта Сталина добровольно взяли на себя труд ежедневно докладывать о настроениях жильцов крупных домов. Люди тянутся к духовной чистоте, они больше не хотят терпеть дурного. Пусть Дмитрий Иванович смотрит на меня с ужасом, как на человека с улицы, – мы подружимся. У нас не может быть иначе. Профессора смущает мой потертый пиджак? Это ничего. Так принято. Так сейчас живут многие. У товарища Сталина вообще нет пиджака, а товарищ Сталин – воплощенный вождь. Если мы дойдем до Калапы, первая советская радиопередача из Шамбалы будет обращена к товарищу Сталину…
Майор заглянул в папку.
Там было много удивительного.
Вот секретный сотрудник, укрывшийся под псевдонимом «ДД», докладывал майору Каганову о посещении антисоветского кружка профессора Одинца-Левкина.
«После доклада, длившегося почти полтора часа, делали опыты по передаче коллективной мысли. Получалось неотчетливо. Гражданин Колушкин никак не вписывался в ритм. Только когда его исключили из живой цепи, все одинаково правильно прочитали мысли археолога Лапина. Он мечтал о том, что индустриальные победы в будущем неизбежны…»
Тут же хранилась записка, написанная рукой профессора Одинца-Левкина.
«Прошу прервать допрос, чтобы дать мне возможность точно восстановить все факты моей вражеской деятельности».
Судя по листам допроса, профессор совершенно добровольно признался в том, что в течение всей своей долгой вражеской деятельности в своих антисоветских мыслях и разговорах, ориентировался не на партию, а на религиозно-мистический центр, который он называл Дюнхор.
Но теперь хватит разговоров. Вчера соцвреда Одинца-Левкина можно было рубить резкими словами, как червя лопатой и он только судорожно крутился под острием лопаты, признавая многочисленные ошибки, но сегодня так поступать уже неразумно. Институт ритма в Париже… Нелегальные денежные фонды… Сытые лошади на Алтае… Опытные монголы-проводники… Теперь Дмитрий Иванович сам скажет мне: баярлаа – спасибо.
Судьба сержанта Дронова совершенно по-новому высветила будущее майора.
Свет Шамбалы. Чисто духовный свет.
И северное сияние – это всегда свет оттуда.
Профессор Одинец-Левкин молча смотрел на майора Каганова.
Эти странные новые молодые люди многое видят. Они наблюдательны, они роются в загадочных рукописях и книгах, отнятых у подследственных. Рукописи и книги из пустых умирающих квартир. Хозяева рассеялись, некоторые буквально. Зато майор Каганов уже знает, как переводится с санскрита Шамбала. Конечно, источник счастья. Иначе не переведешь. Источник, недостижимый для тех, кто тянется к счастью, как к свежему пирогу, но всегда открытый чистым сердцам. Источник, окруженный горными вершинами. За ледниками, за снежными перевалами нет болезней, нет голода, нет страданий. Как при коммунизме, думает майор Каганов. Он меня пытается пугать, он подбрасывает мне слова мнимой надежды, но внутренне догадывается, конечно, что вся эта суета – прямой путь к вырождению… Кажется, майор дождался нужного для него звонка. Он сразу изменился, исчезло напряжение, мысли у него текут иначе. Может, он, наконец, догадался, что совершенным можно стать в любых стенах. Главное, внимательно изучать Колесо жизни.
Раз, два, три – вижу три народа.
Раз, два, три – вижу три книги прихода Майтрейи.
Одна – от Благословенного, другая – от Асвогшеи, третья – от Тзон-Ка-Па.
Одна написана на Западе, другая – на Востоке, третья будет написана на Севере.
Раз, два, три – вижу три явления. Одно с мечом, другое – с законом, третье – со светом, ярким, но не слепящим.
Раз, два, три – вижу три летящих коня. Один – черный, другой – огненный, третий – снежный.
Раз, два, три – вижу свет.
Луч красный, луч синий, луч – серебряный.
Звонок изменил майора, придал уверенности.
Так верблюды еще робко, но все увереннее и увереннее вступают на поблескивающие пятна солончаков. Сиреневый туман, соленая густая слюна, ничего ясного впереди, но шаг сделан. Меня ждут в Монголии, думал профессор Одинец-Левкин, не спуская глаз с майора. Меня ждут на Алтае. Люди простые, добрые. Они верят, что я вернусь. Без меня никто не решится пойти даже в соседнюю долину. Я должен вернуться, ведь они не владеют даже тем небольшим знанием, которое придало столько уверенности майору Каганову. Майор думает, что я сломлен. Вот обман, который во благо. Сегодня милая Альвина… Майор думает, что цитируемые им стишки на всех действуют одинаково. Но нельзя цитировать стишки и ждать немедленного результата, когда колеи – непроезжие, все в тумане и такая тоска подрагивает в мутных капельках, повисших в складках брезентового плаща. Майор инстинктивно ищет спасения. По своему недомыслию, физического.
Ах, Рио-Рита!
– Могу я задать вопрос?
Майор удивился, но кивнул.
– Ответьте мне… Я, правда, хочу это знать… Вот меня переодели в чужое грязное платье, я понимаю так, что в республике не хватает одежды. Меня плохо кормят, это тоже понятно. Меня бьет ваш коллега, у него, наверное, плохие нервы. Но вы же ведете дела не с чистой уголовщиной, ваши интересы лежат в иной сфере, правильно? – профессор Одинец-Левкин быстро заморгал, вспомнив, как сержант стрелял из нагана над самой его головой. – Вы казенный человек и в немалом звании, я не ошибаюсь? А полмесяца назад меня допрашивал человек из Москвы. У того вообще было два ромба в петлицах. И я никак не пойму, зачем приезжал такой крупный чин? Он сказал, что приезжал для беседы со мной, а я не понимаю. Крупные люди должны ценить свое время, ведь оно принадлежит республике. Да знаю, знаю, – отмахнулся профессор. – Знаю, что чем больше успехи, тем ожесточеннее сопротивляются враги. Так говорит товарищ Сталин. Но я тоже не лгу. Меня действительно послали искать путь в Шамбалу. Меня послали люди, делавшие революцию. Мы должны, сказали они, распространить свет нового учения на весь мир. Верная мысль, правда? Она не изменилась с той поры. Она осталась в силе. Что с того, что, пока я искал путь в Шамбалу, враги народа попытались изменить курс, вступили на черную тропу предательства? Меня здесь не было! Я вернулся с полдороги только потому, что кончились припасы, а пустыня не кормит. Я уверен, я убежден в том, что дойду до Калапы. Мои спутники устали, путь труден, но он ведет в царство запредельных существ, союз с которыми навсегда положит конец всем нашим страданиям. Иначе не имело смысла посылать нас в Страну счастливых, правда? Почему же вы не спрашиваете меня о том, что мы встретили на пути? Почему вас не интересуют страдания и мысли моих спутников? Почему вы, и даже тот крупный чин, интересуетесь в основном моими родителями и каким-то непонятным мне гражданином Колушкиным, о котором я знаю меньше, чем вы? Почему вы интересуетесь только тем, что было сказано кем-то о привычках товарища Ежова, или тем, что говорил о своих коллегах товарищ Сокольников?
– Это вовсе не пустяки, – ответил профессору майор Каганов. – В эпоху исполинских перемен пустяков не бывает. Вы, Дмитрий Иванович, слишком долго находились в пустыне среди отсталых людей. Вы растеряли правильные ориентиры. За годы, которые вы провели в пустыне, наша великая страна достигла такого уровня развития и благоденствия, в ней так неоспоримо победил социализм, что появление людей из прошлого, а вы ведь явились к нам из прошлого, опасно. У заядлых врагов, у скрытых соцвредов много нехороших чувств к нашей развивающейся стране. Если вы с уважением относитесь хотя бы к некоторым врагам народа, с интересом прислушиваетесь к их словам, значит, вы неистребимо враждебны к собственному народу. Чувствуя близкую кончину, свирепеют даже самые тихие псы.
Майор сурово поднял голову.
Потом встал, расстегнул две пуговички гимнастерки.
Подошел к мутному пыльному окну. Задумчиво потрогал задвижку окна.
…засыпая, я вижу вновь, что балконная дверь чуть приоткрыта.
– Ваши ученые коллеги в Третьем рейхе утверждают, что три или четыре тысячи лет назад в районе нынешней пустыни Гоби обитал народ, обладавший очень высокой культурой. Вы, кажется, поддерживаете эту точку зрения, я не ошибаюсь? – На фоне мутного пыльного окна майор походил на вдохновенного заезжего лектора. – Какая-то катастрофа погубила прекрасную страну, обратив цветущие сады в каменистую пустыню. Но часть погибшего народа уцелела. Никогда не получается так, чтобы полностью выжечь огнем или смыть водой всю набившуюся в щели плесень. – Майор покачал головой. – Оставшиеся в живых ушли в северную Европу, часть их рассеялась на Кавказе. Арии, так вы их называете. А уцелевшие мудрецы укрылись на высокогорье Гималаев. Одни пошли Путем правой руки, другие – Путем левой руки. Вам это о многом говорит, правда? Центром тех, кто пошел Путем правой руки, стала загадочная страна Агарти – Обитель созерцания, Храм, удалившийся от мира. А центром тех, кто пошел Путем левой руки, стала Шамбала – Град могущества и власти, повелевающий стихиями и людскими массами.
Ах, Рио-Рита!
Майор выпрямился.
– Как вы думаете? В Шамбале коммунизм построен полностью?
Профессор Одинец-Левкин промолчал. Он не знал точно, будут ли его еще бить, но на всякий случай промолчал.
– Как далеко от столицы Шамбалы остановился ваш караван?
– По моим расчетам, примерно в двадцать двух или трех переходах.
– Я смотрел протоколы допросов, – майор положил руку на тонкую папочку. – Вы много интересного говорили о Шамбале. Вы произносили слова, на которые невозможно не обратить внимания, – в этот момент майор явно думал о суровых воплощенных вождях страны. – Например, об ужасной лучистой энергии, распространению которой ничто не может воспрепятствовать. Поделятся ли лучистой энергией вожди Шамбалы с мудрыми творцами первой в истории страны, строящей коммунизм? Мы сможем с ними договориться?
Рука майора легла на оконную задвижку.
Вряд ли майор Каганов допускал, что какой-то там профессор Одинец-Левкин, типичный соцвред, человек, нуждающийся в трудовом перевоспитании, встанет когда-нибудь плечом к плечу с суровыми воплощенными вождями партии. Единственное дело, на которое он годен: довести караван до цели. Караван, усиленный кавалерийским эскадроном и несколькими орудиями, вряд ли устрашит смелых защитников Калапы, но оружие в таких случаях всего лишь указатель выбора – им можно не пользоваться.
Теперь майор принял решение.
Он знал, как важно уйти из города.
На Алтае он сразу окажется вне опасности.
Но все надо сделать так, чтобы с ним туда же попал профессор.
Постоял задумчиво. Покачался на носках.
– Если я помогу, доведете караван до цели?
– То есть до Шамбалы? – растерялся Одинец-Левкин. – Но…
– Что но? Отвечайте! Что вам мешает? Стены этого кабинета?
– Нет, не стены… – пришел в себя профессор. – Что-то подсказывает мне, что скоро я оставлю эти стены… – Он запнулся. – Но в Шамбалу приходит не каждый. Нельзя сказать: вот сегодня я пойду в Шамбалу. Так нельзя. Достичь Страны счастливых могут только те, кого позвали. Вас обязательно должны позвать. Понимаете? Вы должны услышать зов.
– А вы… расслышали?
– Я иду потому, что верю.
– Но вы знаете дорогу? – насторожился майор.
– Правильную дорогу знают многие. Через Кяхту, Ургу, Юм-Бейсэ, через Анси, Цайдам и Нагчу в направлении Лхасы. Многие ходили этим путем. А можно через Кяхту, Ургу, Алашань и Синин на озеро Кукунор и Тибетское нагорье, а там уже на Лхасу. Только я все еще не убежден, что Далай-лама согласится поставить в Лхасе радиостанцию.
– Не отказался же от нее Аманулла!
Профессор промолчал. Тогда майор выпрямился:
– Мы отправили афганскому эмиру радиостанцию, и он принял наш подарок с благодарностью. Вы об этом знаете. Он понял, как важно вести разговор с будущим. Для него мы – свет будущего. Нет плохих вестей из Сиккима, вы сами это постоянно повторяете. В союзе с могущественными архатами мы построим истинный коммунизм. Разве нет? Мы уже почти ликвидировали имущественные классы. Лет через пять мы поставим к стенке последнего хозяйчика. Ну? Что вы молчите?
– Один человек почти двадцать лет искал Будду Майтрейю, – покачал головой Одинец – Левкин. – Нигде не нашел, разгневался и отказался от поиска. Идя по городу, увидел несчастного, который конским волосом пилил железный столб. «Если жизни моей не хватит, все равно перепилю!» Смутился ищущий: «Что значат мои какие-то двадцать лет перед таким невиданным упорством? Лучше я снова вернусь к исканиям». И тогда явился к ищущему сам Будда Майтрейя. «Давно я с тобой, – сказал, – только ты не замечаешь меня, отталкиваешь меня, плюешь в меня». – «Такого не может быть!» – «А вот сделаем испытание. Ты пойди на базар, а я все время буду сидеть на плече твоем». Пошел человек на базар, зная, что несет на плече бога, но шарахались в ужасе от него люди, бежали в стороны, носы заткнув. «Почему бежите вы от меня, люди?» – «А ты разве не видишь, что у тебя на плече? Вся в язвах смердящая собака». Не увидели люди Будду Майтрейю. Каждый увидел только то, чего был достоин. Понимаете? – спросил профессор Одинец-Левкин. – Надо правильно понять поиск, надо осознать скрытые желания, иначе вместо бога увидишь смердящую собаку.
…засыпая, я вижу вновь,
что балконная дверь чуть приоткрыта,
и кисейную тюль
в окно, где пыльный июль
выдувает капризный сквозняк.
Майор кивнул.
Он забрал со стола папку и вышел.
Профессору Одинцу-Левкину он ничего не сказал, но дежурному в коридоре громко бросил: «В течение двадцати минут никого в кабинет не допускать!»
Ах, Рио-Рита!
Минуту подождав, профессор поднялся.
Он знал, что дежурный за дверью прислушивается.
Но профессор не мог больше ни минуты усидеть на привинченном к полу табурете. Его трясло от предчувствий. Где Лиса? Как выйти из этого кабинета? Почему майор оставил меня, да еще и прикрикнул на дежурного? Если я не вернусь на восток, Шамбала вновь растает в смерчах, в песках, развеянных солеными ветрами. Там среди пустыни – скалы. Там узкие проходы между скал верблюды стараются обходить стороной, но люди обязаны пройти через расщелины. Прошел – хорошая карма. Не прошел – плохая. Можно пробовать снова и снова. Ничего, что карлик жалуется. Воплощенные вожди Шамбалы легче поймут таких вот оборванных страдальцев, чем лихой кавалерийский эскадрон с шашками наголо.
Поддерживая спадающие брюки, Одинец-Левкин подошел к окну.
В таких штанах, в такой чудовищной гимнастерке я буду выглядеть нелепо.
Да и не попаду я на улицу. Стекло не разбить, защелки намертво укреплены. Даже Лиса, увидев меня, вскрикнет. Эти опорки, грязное тряпье. Но ведь караван ждет. Для чего-то интеллектуальные существа запредельного мира выбрали именно мое истощенное тело…
Ах, Рио-Рита!
Странно, но защелка окна была оттянута.
Раму легко открыть. Профессор задохнулся.
Это зов Шамбалы! Меня позвали! Сладкие запахи влажной теплой травы внезапно ворвались в кабинет. Смутные огни в колеблющихся просветах. Ночь теплая, душистая. Он испуганно обернулся. Нет, нет, эту негромкую музыку с улицы здесь никто не услышит. Он быстро, как мог, скинул с ног покоробленные опорки, пошевелил босыми грязными пальцами…
…в нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне.
Снаружи никаких постов не оказалось.
«Ой!» – пискнула за кустом невидимая девушка.
«Отвали, придурок!» – оттуда же донесся мужской голос.
Профессор, счастливо фыркая, отвалил. Шамбала позвала. Он торопился.
Нет, он не строил иллюзий. Еще немного и парк заполнится злыми голосами. По всем уголкам парка, рассыпаясь по дорожкам, побегут вооруженные чекисты. Уйти в таком виде невозможно.
Ах, Рио-Рита!
Через час…
Ну, через два…
Меня все равно схватят…
Меня все равно и всенепременно схватят…
Если, конечно… Профессор никак не мог в это поверить… Если, конечно, мой побег не подстроен самим майором…
Шепот кармы
1.
«Возьмите конверт. В нем листы, выдранные из вашей тетради».
Я вспомнил! Увидел выдранные листы и вспомнил! Пустая, отдохнувшая за годы память вдруг наполнилась гулким шумом, музыкой, гудками автомашин. Пять лет назад! Тот самый день! Последний день прежней – до самолета – жизни! С Колей и Ларионычем мы вылезли из полуподвального кафе на уютной питерской улочке Рубинштейна. Дыхание сбивалось. Рукопись надежно лежала в кейсе, рабочую тетрадь я заткнул в карман куртки.
Я вспомнил все необыкновенно отчетливо.
Вечер, свет фонарей, дивный отблеск на кривом стекле пробежавшего мимо «мерса».
…вам бы пошли священные бусы дзи.
…те, что выкатываются из земли при обработке полей?
…ну да. Их считают пометом небесной птицы. Но на самом деле это шарики отвердевшей молнии.
Мы только что обсуждали этот мой текст. Нам не хватило четырех часов, проведенных в кафе, к тому же Коле мой текст активно не понравился. «Отпусти профессора, – густо дышал он водочными парами. – Отпусти старика, пусть топает в Страну счастливых. Стряхни с него этих энкэвэдэшников, как клещей, его же позвали».
«А майор?»
«Плюнь на майора!»
«Легко плевать на мертвых львов».
«Не на мертвых, а на дохлых, – с наслаждением вмешался Ларионыч. – И не на львов, а на шакалов».
«Хулээй. Подождем».
«Но зачем писать такой большой роман, выводить кучу героев, а потом всех сразу превращать в лагерную пыль?»
«Разве в жизни так не бывает?»
«Бывает. Но профессора позвали».
К главам романа, уже напечатанным в журнале, Коля и Ларионыч отнеслись снисходительно, даже с одобрением, даже с настоящим одобрением, но наброски последней главы их категорически не устроили.
«Долой открытые финалы! Открытый финал – прибежище труса!»
«Ладно, – отбивался я. – Вот сегодня прилечу домой и подумаю».
«У тебя времени мало. Через неделю текст должен быть в редакции».
«Мне хватит. Целая неделя впереди!»
«Не целая, а всего одна».
Не глядя на Конкордию Аристарховну, я молча перелистывал выдранные из тетради листы. Ну да. Линия отрыва в тетради точно соответствовала линии отрыва переданных костенуркой страничек.
Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.
Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.
Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова. Если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию своих астрономических мироедов… черт, мироведов… и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только такие, как сержант Дронов. Это не так. В органах много грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книг, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов… черт, мироведов… поступали давно. Лиса, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их…
И так далее.
Конкордия Аристарховна, конечно, не собиралась отменять вечерний чай, как я было подумал. Но она и не собиралась меня приглашать. Я – Кора. Она понимала мое потрясение. Три сплющенных пули демонстративно уютно касались ее груди. Но Кора, Кора… Наверное, я сойду с ума среди таких разных миров, умудряясь каждый раз промахиваться мимо единственно нужного… Она – Кора? А кто тогда та мрачная девушка, водившая меня по ночному городу?
Зато теперь я вспомнил, кто я.
И вспомнил, чем раньше занимался.
И вспомнил, куда и зачем летел, и почему именно Коля и Ларионыч меня провожали. Но Конкордия Аристарховна… Если она действительно была Корой… Почему она по-прежнему хотела знать, чем закончится мой недописанный роман?
«Кому сейчас это интересно?»
Костенурка (мысленно, как я) ответила: «А вы не задумывайтесь. Вы просто пишите».
И добавила странно: «Вы ведь отпустите их? Они уйдут?»
Так спрашивала меня Кора в ту ночь, выведя из камеры, глядя на облако плотвы, дымящейся в смутных глубинах кафе: «Вы их отпустите?» А мясной мощный праздник содрогался в дыму кафе на крошечной эстраде.
«Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!»
Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом. Меньше всего Конкордию Аристарховну интересовало сейчас мое внутреннее состояние. Она вернула мне память. Этого достаточно. Она не собиралась ждать или торговаться. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.
Крутящееся, засасывающее пространство.
Где нам искать профессора Одинца-Левкина?
Вот все и встало на свои места, подумал я. Вопрос повторен.
Но Конкордия Аристарховна все так же укоризненно покачивала красивой головой. Она мне не верила. Не в том смысле, что я ее обману, нет, она не верила, что я правда что-то могу сделать. У меня голова от всего этого разламывалась. Кора и костенурка… Кора и Конкордия Аристарховна… Кора и доисторическая леди…
«Lucy in the sky with diamonds»…
Ах, «Рио-Рита»!
Я никак не мог отвязаться от видений ночного города.
Там был свет в окне третьего этажа. «Брат…» У Коры был брат, она за него боялась. Но брат оказался не таким уж простым человеком, они все там были не такими уж простыми. Майор Каганов… профессор Одинец-Левкин… Лиса… даже кочегар с дипломом Сорбонны, даже певичка в кафе, и десятки, сотни, тысячи других людей – их всех вызвал к жизни я.
А еще, конечно, Ойротия.
Алтай до войны назывался Ойротией.
Выбравшись из окна, профессор Одинец-Левкин мог незамеченным миновать парк. Вряд ли кто в темноте обратил внимание на его странный прикид. И, конечно, профессор Одинец-Левкин не пошел домой, он не пошел даже к своим любимым ученикам – уроки майора Каганова пошли ему на пользу.
Нет плохих вестей из Сиккима.
А Лиса?
А сержант Дронов?
А пляшущие в кофейне?
Каждый требовал участия. Все взывали к Создателю.
Но сейчас я думал только о Коре. Не так часто пишешь героиню, в которой совпадают все женщины, которых ты знал или хотел знать. Я смотрел на Конкордию Аристарховну, полный самых смутных сомнений, а одновременно (в моей памяти, конечно) Ларионыч (там, в Питере, пять лет назад), как трансформатор под напряжением, гудел о судьбе, как о некоем латентном свойстве природы, а Коля мрачно уверял, что вообще-то судьба – большая глупость.
Конкордия Аристарховна смотрела на меня с горечью.
Она тоже видела тот непоздний питерский вечер – пять лет назад.
Все еще споря, мы (Коля, Ларионыч и я) брели к Летнему саду, в котором много раньше, может, лет пятнадцать, а то и двадцать назад, на деревянной скамье перед молчаливым и добродушным дедушкой Крыловым и его многочисленной животной свитой, я целовал девушку, которая (в определенном смысле) была Корой.
Все мои девушки были Корами.
Даже строгий капитан милиции Женя Кутасова.
Таким девушкам идет все. Доисторическая юбка из сатина и полувоенная форма, туфельки от Версачи и самодельные веревочные сандалии, золотое кольцо с бриллиантом и серебряное ожерелье с подвеской из сплющенных пуль. Они всегда молоды. Они всегда прекрасны. Их много. И все равно однажды ты оказываешься перед Конкордией Аристарховной. Господь тоже, наверное, немало дивится, когда волей его созданное чудесное, извивающееся, поблескивающее влажной кожей земноводное проходит цепь многих превращений и преобразуется за столиком кафе в образ прекрасной ископаемой костенурки…
– Сколько вам сейчас?
Конкордия Аристарховна улыбнулась.
Я суеверно постучал пальцем о край стола, хотя какой смысл стучать: черепаха она и есть черепаха, ей никуда не надо спешить, она везде – дома.
– Восемьдесят семь…
До Летнего сада мы не дошли.
Коля затащил нас в темный подвальчик.
«Политбюро», может, или «Трибунал», не помню.
В яркой вспышке озарения некоторые факты прошлого как бы сами собой подтаяли.
Ларионычу в «Трибунале» (или в «Политбюро») ужасно понравились. Там были полки со старыми книгами, там на стенах висели портреты бывших советских вождей. Даже тех, которые были убиты пулями, пошедшими потом на подвеску Конкордии Аристарховны. Ларионыч незамедлительно потребовал у официанта книгу, в которой Лев Давидович Троцкий безапелляционно утверждал, что искусство пейзажа не могло возникнуть в тюремной камере. Ларионыч был уверен, что утверждение Троцкого – чушь. Плесень на стенах камеры интереснее любого пейзажа. Если уж начистоту, заявил Ларионыч, то самые прекрасные полотна мира – это камерная плесень.
Официант понял Ларионыча правильно.
«Водочки, – записал он в книжечку. – Что еще?»
Ларионыч теперь говорил беспрерывно. Все сказанное им казалось одним-единственным бесконечным предложением, в котором уместилось все: питерская погода, мой недописанный роман, любовь к самолетам, неожиданная жалоба на то, что вот он, Ларионыч, в раннем детстве много раз перечитывал непонятный роман «Что делать?», а «Путешествия Гулливера» попались ему только в школе. Правда, попадись ему «Путешествия» раньше, говорил Ларионыч, он бы, наверное, неправильно их понял. В самом деле, какой смысл читать о придуманных чудесах, когда летающие острова давно парят над нашими головами.
«Заканчивай свой роман и сразу мотай в Питер!» – время от времени повторял Коля.
И Ларионыч твердо его поддерживал:
«Тогда еще по одной!»
Мы расставались всего на неделю.
Что нам какая-то неделя? Мы бессмертны.
Отпущенное нам время бесконечно. Оно вмещает в себя все: и римских рабов, и мрачные египетские пирамиды. Первая мировая тоже входит в общее время. И Пунические войны, и далекие военные походы древних персов и греков, и плаванья доисторических мореходов на край ойкумены. Вся история человечества вплавлена в наше общее время. Мы, как муравьи в янтаре, вплавлены в общий объем – галактики, звезды, запредельные миры, чудесная расширяющаяся Вселенная, пронизанная трассами необыкновенных ченнелинговых сообщений. Мы бессмертны, ничто для нас не может оборваться.
Нет плохих вестей из Сиккима!
На канале Грибоедова ангел-хранитель Ларионыча, пьяно и нагло расположившийся на его левом плече, сделал строгое замечание пожилому менту за его несколько расслабленную походку и похотливый рот, отчего тот нервно начал на нас оглядываться. Но я отшил мента вопросом: «Чиный нэр хэн бэ?» Он отпал, приняв нас за распоясавшихся иностранцев.
«Ус уух. Выпить бы».
Ларионыч продолжал говорить.
К моменту окончательного прощания у Коли выработалась стойкая аллергия на водку. Пришлось заказать по рюмочке коньяка в каком-то тесном баре на Невском. Рюмочки выбирал мрачный Коля. «Это чаши для крюшона», – деликатно подсказал бармен, пораженный его мрачностью. Коля не ответил. За окном начал сеять мелкий дождь, понесло нежным туманом, растравой сердечной. Мы плыли сквозь плотную влажную мглу, как меланхоличные прямоходящие рыбы.
Потом Ларионыч поймал такси.
– В Пулково!
В полупустом самолете я устроился в кресле рядом с молоденькой монголкой.
Она удивленно взглянула на меня. Широкий лоб, широкие скулы, чудесные монгольские складочки в уголках глаз.
«Сайн байна. Здравствуйте».
Может, она была бурятка, не знаю.
«Чиный нэр хэн бэ?» Она только улыбнулась.
Наверное, привыкла к вербальным домогательствам.
Но, в конце концов, мой билет вполне мог соответствовать месту, которое я так нагло занял. Почему нет? Не спрашивать же. Волосы у монголки были на удивление темные, хочется сравнивать их с пером одной басенной птицы. Из-под ровной челки, падавшей на глаза, посверкивали удивленные глаза. Профессор Одинец-Левкин не зря отзывался о монголах одобрительно. Якобы портянки и носки они на ночь развешивают перед входом в юрту – отпугивать злых духов. Но профессор Одинец-Левкин был особенный человек: он даже о сержанте Дронове, бившем его папками по ушам, отзывался одобрительно. Он и в запертом боксе, будучи подследственным, явственно слышал голоса, там были ему видения. Такой человек впрямь мог добраться до Шамбалы. Только подкинуть ему немного продуктов. Верблюды и лошади – не дураки. Хорошо не поев, не пойдут даже в сторону приятных звуков.
«Хана зам? Где дорога?»
«Навш митын! Хрен его знает».
А Кора? Могла Кора уйти с майором?
Нет. Майор Каганов отправил сестру в Закарпатье.
С собой майор взял бы, скорее, Лису. «Онцын юм гуй. Ничего особенного».
Я улыбнулся монголке: «Сочог?» И почему-то увидел: эта лиственница… Та, что напротив кафе «Иероглиф». Кривой ствол, черные шишечки… Ойротские шаманы утверждали, что Время – это сознание человека. А мне кажется, что время – это нежная, засасывающая сумеречность, густо и опасно таящаяся в траурных лиственничных ветках. Кстати, так думала и Конкордия Аристарховна. Восемьдесят семь лет бесконечной жизни, а она все еще боялась раскручивающейся воронки, в которую давно угодила.
«Вы недооцениваете себя».
«А чего я, собственно, достиг?»
«Вы построили целый новый мир. Вселенная стала шире».
«Ну и что с того? Таких миров, наверное, триллионы. Лучше скажите… В том городке… Те двое… чекисты, наверное… они сидели на лавочке и обсуждали выборы в Академию наук… Они потом поднялись в квартиру вашего брата?»
«Конечно».
«Но опоздали?»
«Это знаете только вы».
Наконец, Конкордия Аристарховна заговорила.
Для посетителей кафе мы по-прежнему оставались странной молчаливой парой, никто не замечал, как мы внутренне напряжены, но для меня Конкордия Аристарховна превратилась вдруг в мое собственное продолжение: она думала моими мыслями. Ну да, я не дописал роман. «Это плохо». Закоулки нашего общего с нею подсознания вдруг открылись. Костенурка видела меня насквозь, и столь же отчетливо я видел все извивы ее необыкновенной жизни. Черный мундир полковника СС. Оказывается, любовь с первого взгляда вполне можно имитировать… Если боишься… Если смертельно боишься… К тому же, обжигающий коньяк… Но каждый в грехе, совершенном двумя, отвечает сам за себя…
«Сейчас вы цитируете не мой роман».
«Конечно, – усмехнулась костенурка. – Но вы сами вытолкнули, выпихнули меня из ваших романных построений. Любовь! Вы всегда обожали слухи. Слухи, они как сама жизнь, правда? Только живее. А я в свой медовый месяц мечтала только о смерти полковника. Это был единственный выход, я умирать не хотела. И я выскользнула, я вырвалась из вашего романа, в отличие от моего бедного брата. Зато оказалась в другом мире. Одна. Чужая речь, в которую ныряешь, как в мутную воду. Советник дуче, да… Я видела и дуче… О нем писали, что он был красив. Не знаю, у него были слишком липкие пальцы. А что касается любви с первого взгляда, то, уверяю вас, имитировать ее совсем нетрудно. Я проделывала это много раз. Вы несколько поторопились, выбросив меня из романа в руки полковника СС, а потом советника дуче. Думаете, я о таком мечтала? Да попасть в Германию или Италию начала сороковых – это хуже, чем оказаться в одиночестве на диком берегу Маклая. Дикарей-людоедов можно обмануть, дикарей-чиновников не обманешь. Мой итальянский муж был чиновником. Уезжая, он просил друзей, таких же лукавых веселых чиновников, беречь меня, не спускать с меня глаз. Я ведь русская. Они насиловали меня на дружеских вечеринках, а я молчала. Мне некуда было бежать. Я попала на берег Маклая в самые темные первобытные времена. Моих мужей убивали, как мокриц. Только за океаном мой вечный страх притупился. Понимаете? Он не отступил, он только притупился. Мне все время снилась черная всасывающая воронка, расслаивающееся время, я просыпалась от собственного крика. Правда, мой нью-йоркский дизайнер оказался честным и добрым человеком. Потом я много изменяла ему…»
Конкордия Аристарховна подняла глаза.
Я видел, как мы с ней снова вошли в ночной переулок.
Там помаргивали неяркие освещенные окна, выступали из мрака углы домов. Как мне теперь узнать это жалкое каменное и деревянное уродство? «Портной Михельсон, он же и мадам». Никогда не видел таких нелепых вывесок. «Вяжу детские вещи из шерсти родителей». А рядом на бамбуковых жалюзи: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается». Кора любила все это. Я чувствовал. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кора ненавидела все это. Я это остро чувствовал. Колонны рабочего клуба, нищий с шапкой у подогнутых ног, кочегар, окончивший Сорбонну…
Ах, Рио-Рита!
«Но теперь вы допишите свою книгу!»
Она требовала. Я невольно покачал головой.
«Разве плохо то, что вам удалось выпрыгнуть из моего романа?»
«Сержант Дронов тоже выпрыгнул, – она смотрела на меня, не мигая, неожиданно злыми выцветшими глазами. – Он выпрыгнул прямо в лагерь. А, выжив, став, наконец, швейцаром в ночном клубе, инстинктивно крестится, завидев вас».
«Но вы-то не сержант».
«На самом деле ни один вариант не является лучшим».
«Пусть даже так. Но за что можно так не любить писателя?»
«За слабость. За неумение думать. За неумение завершить начатое. За то, что начиная, как Бог, он заканчивает, как обыватель. Правда, вы – мастер, – пожалела она меня. – А вот ваш Паша – ремесленник. В ваших романах страдаешь, а в его романах трясешься от унижения. В Пашиных построениях смута, дрязги, сплетни, лужи, нелепые фигуры, пустая болтовня. Вечный праздник в «Кобре» – предел Пашиных мечтаний. Но даже этот праздник он не умеет передать правильно. Потому и ищет альтернативу. Оно и понятно, врать легче. А ваш мир…»
«Чем он лучше Пашиного? В нем все равно почти все погибнут».
«Пусть погибают. Я за жестокое отношение к дуракам».
Она потянулась к принесенный ей чашке.
…и вот таким я возвратился в мир,
который так причудливо раскрашен…
Это не я, это она вспомнила.
…гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
на гениев в трактире, на трактир.
На молчаливое седое зло,
на мелкое добро грошовой сути,
на то, как пьют, как заседают, крутят,
и думаю: как мне не повезло.
В кафе «Иероглиф» пахло молотым кофе, позвякивали столовые приборы, приглушенно звучала музыка. Зачем дописывать роман, печатание которого оборвалось пять лет назад? Уже и на самом авторе собственной кожи не осталось. Кто станет болеть за какого-то недописанного профессора Одинца-Левкина, кто углубится в переживания какого-то майора госбезопасности? Таких, как они, были тысячи, сотни тысяч, их миллионы были, и все они умерли, умерли… Их было так много, что даже лиц не различить, сплошная муравьиная толчея. Легче забыть, оттолкнуться, построить новый сюжет, придать ему иной ход, иную скорость. Писатели врут, всегда врут, не врет только природа.
Профессор Одинец-Левкин достигнет Шамбалы?
Странно, пять лет назад я о такой возможности не думал.
Но Конкордия Аристарховна права. Природа не знает вариантов, правда, она и справедливости не знает. Так, может, скорректировать детали? Течение истории от этого не изменится, зато множество разных людей увидит мир совсем иным. Майор Каганов встретится на Алтае с профессором Одинцом-Левкиным. Если он не раздумал присоединить Шамбалу к суровому рабоче-крестьянскому государству, пусть сделает это. Пусть приведет в Страну счастливых усталый конный отряд сабель в семьдесят, с пулеметами, с заклиненным полевым орудием. Вдруг это и есть та самая весть, которую ждали веками, которая самых тупых заставит высунуть нечесаные головы из грязных нор? Если мы действительно несем некое сообщение, пусть оно достигнет цели. Может, потому и не доходят до человечества самые важные вести из запредельных миров, что мы попросту не успеваем доснять кино, дописать роман, осмыслить живую историю в ее едином движении, отдаем все это на откуп безмерным мириадам халтурщиков, занятых проектами, тупым муравьям, умеющим только растаскивать. Пусть усталый караван на заре увидит чудесные оранжевые башни Шамбалы. Пусть карлик счастливо заплачет, потирая ноющий затылок, так долго обращенный к северу, что оброс мхом. Жалобы не важны, если ты достиг цели. Пусть монголы и красноармейцы в восторге вскинут руки, а привратник Шамбалы уважительно покачает головой: «Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна». А профессор Одинец-Левкин сипло ответит: «Сайн явж ирэв». А привратник опять покивает понимающе: «Сонин юу байна? Что особенного?» А профессор Одинец-Левкин, откашлявшись под острым взглядом майора Каганова, опять сипло ответит: «Да, да, онцын юм гуй. Ничего особенного». Вдруг, правда, они донесут до нас ту весть, которую мы ждали веками?
«Но откуда вы это знаете?»
«Я знаю все, что знаете вы».
Я покачал головой: «Не понимаю».
Конкордия Аристарховна с сожалением заметила: «Все же вы недалекий человек. Вы бы никогда не сумели понравиться Коре».
Я хотел обидеться, но звякнул мобильник. «Тебе еще не надоело, что тебя разводят? – прочел я эсэмэску. – Отправь 100 СМС с текстом «Я НЕ ЛОХ» на номер 5454 и ты докажешь, что ты не лох».
«Отключите свою машинку».
Я кивнул. Я чувствовал ужасную усталость.
«Конечно, у вас бывают прозрения, – примирительно сказала костенурка, – но все же вы недалекий человек. Можете обижаться, пожалуйста, это ничего не изменит. Вы умеете строить, отдаю вам должное, но стропила еще не возведены. Вы никак не поймете, – костенурка не читала мои мысли, нет, она просто думала, как я. – Вы никак не поймете, что сама по себе история не существует. Ее придумывают. Когда-то ее придумывали племена каменного века, потом египтяне, хетты, ассирийцы, сарматы, гунны, славяне, сами можете продолжить список. История существует в том виде, как она изложена в учебниках. Кажется, я уже говорила это. Или вам кто-то говорил, не помню. В русских, американских, немецких, эстонских учебниках. В том виде, в каком была высечена на глиняных табличках, расписана в летописях. Она всегда своя для той или иной страны. Более того, в каждой отдельно взятой стране, – она усмехнулась, – история отличается от самой себя, иногда весьма кардинально, потому что в одном веке у людей одни ценности и стремления, а в другом – совсем иные. Да что это я, право, поучаю вас? Это же вы меня создали, а не наоборот. Мои знания – ваши знания. И наоборот. Историю нельзя ни дописать, ни придумать, но она дописывается и придумывается постоянно – все новыми и новыми миллионами, миллиардами людей. Те нейроны мозга, назначение которых ставит в тупик ученых, может, как раз для того и даны, чтобы поддерживать бесконечное количество возможных вариантов нашей истории. Для чего нам нужно так много? Это вопрос к доктору Григорию Лейбовичу. Я не отвечу даже на арамейском».
«Но роман – это всего лишь роман».
«Не забывайте, его прочтут многие. Он не закончен, но он уже существует. В тысячах умов, заглянувших в его начало. А история – это коллективное сознание, сколько можно повторять это. По-настоящему существует и развивается только то, что существует и развивается в коллективном сознании. Начало вашего романа прочли многие. Вопросы к вам копятся. Уйдет ли майор из города? Спасется ли профессор Одинец-Левкин? Доберется ли он до Шамбалы? Вдруг воплощенные вожди Страны счастливых действительно захотят поделиться известной им лучевой энергией с воплощенными вождями партии? Неважно, как вы ответите. Главное, ответить. Дописывайте свой мир, он войдет в учебники какого-то другого времени, как в нынешние учебники вошли нелепые прошлые летописи, книги, партийные документы, дознания секретных служб. Профессор Одинец-Левкин, майор Каганов, сержант Дронов, Лиса, ночной городок с рабочим клубом, парками, тайной тюрьмой – благодаря вам это уже вошло в сознание многих. Поставьте последнюю точку, соберитесь с силами, иначе все рассеется, как морок. Мы окружены бесчисленными мирами. Они все время возникают и возникают. Их мириады, этих миров – досказанных и недосказанных. Можно смеяться над доктором Григорием Лейбовичем, но, может, ченнилинговые каналы как раз и являются необходимыми переходами из виртуальных миров в миры реальные и обратно. Сложные, долгие ходы между множественными мирами. Разве не обидно? Вы строите, а ублюдки и халтурщики вновь и вновь нарушают гармонию, заводят нас в лабиринт. Допишите роман, прошу вас. Допишите ради… – Она улыбнулась. – Ну, хотя бы ради Коры… – Теперь ее выцветшие глаза смеялись. – Пусть хотя бы в вашем мире герои найдут то, что они искали. Пусть мой брат доберется до Ойротии, не препятствуйте ему. Пусть Лиса останется при нем. Пусть профессор Одинец-Левкин увидит Шамбалу…»
«А если я не смогу? Если я совсем разучился?»
«Тогда грош вам цена, – костенурка хищно оскалила белые великолепные зубы. – Тогда вас забудут. Вас будто не было, понимаете? Оставайтесь в ничтожестве. Придумывайте свои никчемные игры, переписывайте чужие книжки, оставайтесь главным свойством пустоты! Ваши игры и книжки в каждом магазинчике. Даже музыка врет, а раньше этого не умели. – Она кивнула презрительно. – Я сделала все, чтобы подтолкнуть вас. И Кора пыталась. И Лиса, бледная, жалкая немочь, пыталась вас подтолкнуть. И эта миленькая капитан милиции Женя Кутасова, и майор Каганов, и несчастный карлик с затылком, обросшим мхом, и все, все, даже плохие девчонки из «Кобры», пытались вас подтолкнуть. Теперь вы имеете права ссылаться на отсутствие памяти, Сергей Александрович, кто, собственно, помнит историю? Может, мы и ничтожества, но мы придуманы вами. Так не оставляйте нас в конце пути, не обрывайте дыхание. Забросьте в мутное коллективное сознание мысль о том, что мы были, что мы есть, что прекрасное и дурное всегда рядом, что другая жизнь всегда возможна и так же всегда следует добиваться цели».
«А если я не смогу?»
Конкордия Аристарховно холодно усмехнулась:
«Тогда придут падальщики. Они с удовольствием допишут вашу историю. В своем варианте, конечно. Они отдадут профессора Одинца-Левкина моему неутомимому брату, а бедную Кору – сержанту Дронову. Вы хотите, чтобы я еще и с ним жила? Мало мне полковника СС и оливкового советника? Паша все ваши начинания превратит жалкий альтернативный роман. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом! Если вы не сможете, если вы не продолжите свою работу, люди запомнят именно Пашины кривляния, а вы так и сгорите безвестно в своем вонючем ночном самолете и, воплотившись в смердящего пса, скуля, побежите под ногами лошадей».
«Но зачем вам все это?»
«Я хочу прожить свою жизнь».
Конкордия Аристарховна помолчала. Потом сказала:
«Помогите моему брату уйти. Пусть он пересечет пустыню. Он спас меня. Пусть в самом наихудшем варианте, но все-таки спас, и в ответ я тоже хочу спасти его. Пусть он доберется хотя бы до озера Джорджей Пагмо. Это не подсказка, это отчаяние. Если не до Шамбалы, то пусть он доберется хотя бы до озера Джорджей Пагмо. Там жить нельзя, нет никакой растительности, только со стороны Шамбалы доносятся приятные звуки. Но если искупаешься, если вода озера коснется твоего тела, ты попадешь в рай. А если отопьешь чистой воды озера, будешь освобожден от последствий грехов на последующие сто жизней. Даже зверь, искупавшийся в озере, попадет в рай. Мир устал от страданий. Доведите героев хотя бы до озера».
Когда ты захочешь плакать, позови меня.
Я не обещаю тебя утешить, но поплачу вместе с тобой.
Если однажды ты захочешь сбежать, позови меня. Вряд ли я уговорю тебя остаться, но мы можем сбежать вместе.
Если однажды ты никого не захочешь слушать, позови меня. А если позовешь и я не откликнусь, поспеши ко мне, наверное, в этот момент я в тебе очень нуждаюсь.
Не иди впереди меня – я могу не успеть за тобой.
Не иди позади меня – ты можешь отстать от меня.
Иди рядом.
(Save)
В транзитном зале домодедовского аэропорта, где пассажиров продержали почти час, я изрядно нагрузился пивом. Намгийг тойрон гарах. Обойти болото нереально. О романе я больше не думал. Мне хотелось домой. У меня дома круглое кресло, которое я люблю. Сесть у окна, смотреть на небо, слушать, как внизу догоняются пацаны и взвизгивают девчонки. Закрыть глаза, не думать ни о чем.
«Почему вы все-таки вернулись в Россию?»
«Потому что я – часть вашей души», – ответила костенурка.
Ну да. Все они были моим продолжением. Это я вел караван и отвечал майору Каганову, и был профессором Одинцом-Левкиным, задавал ему вопросы, и бил его по ушам двумя папками. Это я был Корой, Лисой, сержантом Дроновым. А они все были частью моего сознания, нет, они были самим моим сознанием, и ничего изменить или придумать в этом я не мог. Люди – рассада, разбросанная по планете. Что из нас вырастет?
Я пил кофе, улыбался костенурке и прислушивался к мыслям немногих посетителей.
В универе тоска. Мысли в общем небогатые. Интересно, приедет он завтра или опять облом? И еще что-то такое же – сплошные мелочи, ерунда, невнятная каша, правда, кипящая, ворочающаяся, споро булькающая в едином мировом котле. Я будто заглянул за край мира. Вот только что сиял надо мной привычный хрустальный свод, на нем смеялись цветные звезды, желтела Луна – все, как полагается, чистенько и красиво. А Конкордия Аристарховна подтолкнула меня, и я прошиб головой хрустальный свод. Осколки еще нежно звенели, а я уже по пояс высунулся в пустоту, главным свойством которой был так долго.
Я все видел.
Я все понимал.
Я был в начале Большого взрыва.
Ничего, что мы все сгорим. Новый Большой Взрыв, как рассаду, вновь разбросает зерна жизни по Вселенной. Даже Творец не очень ясно представляет, что из нас вырастет, но мы несем весть. Зачем-то нам нужно донести до будущего смешанные запахи провинциального пригорода, грохот пролетки, выехавшей на булыжную мостовую, тени колонн рабочего клуба, нищего (Сорбонна) с шапкой у скрещенных ног, парочку на скамье (сексоты), мамашу, высунувшуюся из окна, наконец, Кору, презрительно оглядывающую меня, ничего не понимающего и растерянного.
Еще одна парочка присела за соседний столик.
Я вчера Гамлета в оригинале читала. Это такое эстетическое наслаждение!
Парочка сладко перешептывалась. А я смотрел «Андалузского пса» и, знаешь, нашел коррелят с ранними картинами Пикассо. Нормальная беседа, ничего особенного, могли бы и не шептаться. Но так привычнее. И за столиком в углу уже активно фунциклировали. Помнишь, какое пойло жрали у Илюхи? Негромкий смешок. Зато потом я запросто вскрыл прогу твоим дебаггером.
Конкордия Аристарховна подняла узкие руки, поправляя волосы.
Я уже все знал. Но, подняв руки, Конкордия Аристарховна приподняла и плечи.
И я вновь увидел ажурное ожерелье из потемневшего серебра и расплющенные пули на нем. Костенурке не надо было поворачиваться, я знал, каким тату украшена ее почти не сутулившаяся спина. Какая тоска, думала Кора. Какая тоска, думала Конкордия Аристарховна. Она пронзительно думала, потому что вспомнила сержанта Дронова. Даже зубы сжала. Ее тошнило от тоски. Ты думаешь, что я хороша, это она думала уже для меня. А я нехороша. Я просто не хочу терять брата. Она обращалась ко мне на ты. А потом без всякого перехода – на вы.
Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом!
Я поднялся. Протянул руку Конкордии Аристарховне.
Нам ничего не надо было говорить. Я слышал все ее мысли.
Профессор Одинец-Левкин, сотрудник НКВД майор Каганов, Лиса, сержант Дронов, он же швейцар ночного клуба, Последний атлант, доктор Григорий Лейбович, плохие девчонки из «Кобры», Кора – все они сейчас стопроцентно зависели от меня. Их жизни, как цветные огоньки, тлели на моих ладонях, угасали в расслаивающемся времени, в черном круговороте неведомых пространств. Кора превратится в Конкордию Аристарховну. Сержант Дронов оттянет срок и на закате жизни сядет в кресло почетного швейцара при ночном клубе, основанном его разбогатевшим родственником. Монголы, красноармейцы, воплощенные вожди. Тонкие морщинки густо иссекали мраморную шею доисторической леди. Я сам был как северное сияние. В мировой полынье яростно отражались звезды и самолет, медленно проплывающий на их фоне.
Ничего еще не изменилось, все было, как всегда, мы вечны, с нами лично ничего никогда не может случиться, потянуло слабым дымком, вскрикнула стюардесса голосом Конкордии Аристарховны.
Жаль, пять лет назад я не расслышал ее слов.
А она вскрикнула: попробуйте перезапуститься!
(Save)
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ