Книга вторая Время нарушать запреты
Бились стрелки часов на слепой стене,
Рвался – к сумеркам – белый свет.
Но, как в старой песне:
Спина к спине
Мы стояли – и ваших нет!
Книга напиcана на cобcтвенныя фантазiи автоpов.
Hе cодеpжитъ богохyльcтвiй.
Одобpена цензypой.
Рубежи – стеной.
Пришли.
За мной.
Пролог на небесах и на земле
Небеса проповедуют славу Б-жию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.
I
В тот час, когда Тора даровалась Моше, пришли тьмы высших ангелов под водительством Самаэля, князя левой руки, чтобы сжечь его пламенем уст своих. И укрыл его Святой, благословен Он, чтобы не узнали те и не возревновали к нему, пока созидаются из этого Слова новые небеса и новая земля.
II
И восстал князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырывались тридцать языков пламени. Сказал он: «Собираюсь я разрушить мир, так как нет в поколении праведников, и радуга рассекла небеса». Он был человекоубийца из начала и не устоял в истине; ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое; ибо он ложь и отец лжи.
И был с ним тот, кто начальствует над Преисподней, – Дума имя его, – вместе с многими ангелами наказания, стоящими у входа в Преисподнюю, и иные Крылатые были с ними.
Микаэль-Архангел, слыша все это, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: «Да запретит вам Святой, благословен Он». Но не послушал Самаэль, отец лжи, ибо прельщен был лживым Словом.
III
И к этому лживому Слову выходит Самаэль, муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны. И скачет пятьсот верст навстречу этому Слову. И берет его, и идет в этом слове в глубь своей бездны, и созидает из него небосвод лжи, называемый Хаос. И пролетает муж превратностей в этом небосводе разом шесть тысяч верст. И когда возникнет этот небосвод лжи, тотчас же выходит жена распутства, и усиливается на этом небосводе лжи и соучаствует в нем. И оттуда выходит она и умерщвляет многие тысячи и тьмы.
IV
Но восстал некий Ангел на Самаэля, не желая гибели мира, который сотворил Святой, благословен Он. И воскликнул Восставший: «Горе вам, живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел Самаэль в сильной ярости. Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!»
V
Ангел вострубил, и увидели все звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух. Царем над собою она имела ангела бездны, имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион.
VI
И произошла на небе война: Самаэль и ангелы его воевали против Восставшего, и не устоял он, и не нашлось уже для него места на небе. И повержен был, и низвержен на землю.
Тогда содрогнулись сфиры, и задрожали небосводы, и взволновалось великое море, и затрепетал Левиафан, и намерилась Вселенная перевернуться.
VII
Когда же Восставший увидел, что низвержен на землю, то начал преследовать жену, которая родила ему младенца мужского пола. И нарекли его Денница, звезда утренняя.
VIII
Младенец родился нам – сын дан нам; владычество на раменах его, и нарекут имя ему чудный, советник, бог крепкий, отец вечности, князь мира. Умножению владычества его и мира его нет предела в царстве его, чтобы ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века.
И младенец играл над норою аспида, и дитя протянуло руку свою на гнездо змеи.
IX
– Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто – я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой.
– Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен…
Х
Самаэль же, предводитель Крылатых, приблизился к нему и поклялся клятвой, услышанной им позади Завесы, что погубит младенца. И говорил он в сердце своем: «Взойду на небо, выше звезд Божьих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему».
И в тот же час ударил ударами триста девяносто небосводов, и они содрогнулись, и затрепетало все перед ним. И пролил Самаэль слезы ярости, и упали эти жгучие, как огонь, слезы в глубины великого моря, и возник из этих слез древний Змей, Повелитель Хаоса, и поднимался и обещал поглотить все воды Мироздания, и вобрать их в себя в тот час, когда соберутся все народы, землю же сжечь дыханием своим.
XI
Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное? Восстали на них ангелы, цари земли, и князья ангелов совещаются вместе против мира, сотворенного Святым, благословен Он. «Расторгнем узы миров, и свергнем с себя оковы их». И сказали они Самаэлю, князю своему: «Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь, как сосуд горшечника. Ты дивно велик, ты облечен славою и величием; ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер; устраиваешь над водами горние чертоги твои, делаешь облака твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. Ты творишь ангелами твоими духов, служителями твоими – огонь пылающий».
XII
Денница же встретил Змея, который полз с открытой пастью и сжигал землю в прах. И сомкнул руки свои на голове змея. Замер змей, поникла пасть его. И молвил ему Денница: «Змей, ступай и скажи Самаэлю, вождю Крылатых, что я нахожусь во Вселенной. Я есмь Денница, звезда светлая и утренняя».
XIII
Кто идет в червленых ризах, столь величественный в Своих одеждах, выступающий в полноте силы Своей? «Я – Денница, изрекающий правду, сильный, чтобы спасать». Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? «Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною, и я топтал их в гневе моем и попирал их в ярости моей; кровь их брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое, ибо день мщения – в сердце моем, и год моих искуплений настал. Я смотрел, и не было помощника, дивился, что не было поддерживающего; но помогла мне мышца моя, и ярость моя – она поддержала меня; и покарал я врагов в гневе моем, и сокрушил их в ярости моей, и вылил на землю кровь их, и смел Рубежи между мирами, словно плотину из песка».
XIV
Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Рубежи отныне не будут запираться днем; а ночи там не будет. И когда соберутся народы на месте, называемом Армагеддон, и начнется великая битва, и упадет звезда Полынь в воды рек, то увидят люди новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали, и прежнего мира уже нет.
И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книгах великих пророков Исайи, Иеремии и Софрония, Благой Вести от Иоанна и в его же Откровении, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит «Сияние», а для сведущих – «Опасное Сияние». И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих – как звезды в вечности века…
Небеса проповедуют славу Б-жию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.
I
В тот час, когда Тора даровалась Моше, пришли тьмы высших ангелов под водительством Самаэля, князя левой руки, чтобы сжечь его пламенем уст своих. И укрыл его Святой, благословен Он, чтобы не узнали те и не возревновали к нему, пока созидаются из этого Слова новые небеса и новая земля.
II
И восстал князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырывались тридцать языков пламени. Сказал он: «Собираюсь я разрушить мир, так как нет в поколении праведников, и радуга рассекла небеса». Он был человекоубийца из начала и не устоял в истине; ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое; ибо он ложь и отец лжи.
И был с ним тот, кто начальствует над Преисподней, – Дума имя его, – вместе с многими ангелами наказания, стоящими у входа в Преисподнюю, и иные Крылатые были с ними.
Микаэль-Архангел, слыша все это, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: «Да запретит вам Святой, благословен Он». Но не послушал Самаэль, отец лжи, ибо прельщен был лживым Словом.
III
И к этому лживому Слову выходит Самаэль, муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны. И скачет пятьсот верст навстречу этому Слову. И берет его, и идет в этом слове в глубь своей бездны, и созидает из него небосвод лжи, называемый Хаос. И пролетает муж превратностей в этом небосводе разом шесть тысяч верст. И когда возникнет этот небосвод лжи, тотчас же выходит жена распутства, и усиливается на этом небосводе лжи и соучаствует в нем. И оттуда выходит она и умерщвляет многие тысячи и тьмы.
IV
Но восстал некий Ангел на Самаэля, не желая гибели мира, который сотворил Святой, благословен Он. И воскликнул Восставший: «Горе вам, живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел Самаэль в сильной ярости. Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!»
V
Ангел вострубил, и увидели все звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух. Царем над собою она имела ангела бездны, имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион.
VI
И произошла на небе война: Самаэль и ангелы его воевали против Восставшего, и не устоял он, и не нашлось уже для него места на небе. И повержен был, и низвержен на землю.
Тогда содрогнулись сфиры, и задрожали небосводы, и взволновалось великое море, и затрепетал Левиафан, и намерилась Вселенная перевернуться.
VII
Когда же Восставший увидел, что низвержен на землю, то начал преследовать жену, которая родила ему младенца мужского пола. И нарекли его Денница, звезда утренняя.
VIII
Младенец родился нам – сын дан нам; владычество на раменах его, и нарекут имя ему чудный, советник, бог крепкий, отец вечности, князь мира. Умножению владычества его и мира его нет предела в царстве его, чтобы ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века.
И младенец играл над норою аспида, и дитя протянуло руку свою на гнездо змеи.
IX
– Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто – я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой.
– Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен…
Х
Самаэль же, предводитель Крылатых, приблизился к нему и поклялся клятвой, услышанной им позади Завесы, что погубит младенца. И говорил он в сердце своем: «Взойду на небо, выше звезд Божьих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему».
И в тот же час ударил ударами триста девяносто небосводов, и они содрогнулись, и затрепетало все перед ним. И пролил Самаэль слезы ярости, и упали эти жгучие, как огонь, слезы в глубины великого моря, и возник из этих слез древний Змей, Повелитель Хаоса, и поднимался и обещал поглотить все воды Мироздания, и вобрать их в себя в тот час, когда соберутся все народы, землю же сжечь дыханием своим.
XI
Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное? Восстали на них ангелы, цари земли, и князья ангелов совещаются вместе против мира, сотворенного Святым, благословен Он. «Расторгнем узы миров, и свергнем с себя оковы их». И сказали они Самаэлю, князю своему: «Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь, как сосуд горшечника. Ты дивно велик, ты облечен славою и величием; ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер; устраиваешь над водами горние чертоги твои, делаешь облака твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. Ты творишь ангелами твоими духов, служителями твоими – огонь пылающий».
XII
Денница же встретил Змея, который полз с открытой пастью и сжигал землю в прах. И сомкнул руки свои на голове змея. Замер змей, поникла пасть его. И молвил ему Денница: «Змей, ступай и скажи Самаэлю, вождю Крылатых, что я нахожусь во Вселенной. Я есмь Денница, звезда светлая и утренняя».
XIII
Кто идет в червленых ризах, столь величественный в Своих одеждах, выступающий в полноте силы Своей? «Я – Денница, изрекающий правду, сильный, чтобы спасать». Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? «Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною, и я топтал их в гневе моем и попирал их в ярости моей; кровь их брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое, ибо день мщения – в сердце моем, и год моих искуплений настал. Я смотрел, и не было помощника, дивился, что не было поддерживающего; но помогла мне мышца моя, и ярость моя – она поддержала меня; и покарал я врагов в гневе моем, и сокрушил их в ярости моей, и вылил на землю кровь их, и смел Рубежи между мирами, словно плотину из песка».
XIV
Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Рубежи отныне не будут запираться днем; а ночи там не будет. И когда соберутся народы на месте, называемом Армагеддон, и начнется великая битва, и упадет звезда Полынь в воды рек, то увидят люди новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали, и прежнего мира уже нет.
И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книгах великих пророков Исайи, Иеремии и Софрония, Благой Вести от Иоанна и в его же Откровении, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит «Сияние», а для сведущих – «Опасное Сияние». И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих – как звезды в вечности века…
Часть первая
Чумак и герой
Пролог на земле
Ахали, крестились, переминались с ноги на ногу, топтали и без того нечистый, слежавшийся снег.
Мерзлая земля поддавалась тяжело. Взопревшие мужики отступали, пропуская к яме других, свежих; отец Гервасий вычитывал молитву, сперва укоризненно и громко, потом все более невнятно и хрипло – осип батюшка.
По низкому небу стелился черный дымный хвост. Бесовскую хату пожгли вместе с барахлом, вместе с оскверненными образами.
Похороны наоборот. И поп, и люди, и заступы, только не в яму ложится земля – летит из ямы. Не камушки стучат по крышке гроба – сапоги топчутся, и не скорбь на лицах – страх, да еще угрюмая радость: дождалась, проклятущая ведьма!
– И как она с погоста-то ходила? Землищи-то!
– Известно, как. У ей чорт в полюбовниках!
– Постыдились бы, соседка, поминать-то! Свят-свят…
Обнажились доски.
– С домовиной доставай! Поднатужься!
Поднатужились. Кинули на снег кожухи, взялись за веревки, выпучили глаза: раз-два! Взяли!
Бабы, толпившиеся поодаль, отшатнулись. Множество рук вскинулось в суетливом крестном знамении – земля, отпуская гроб, скрежетнула, будто зубами.
Одна веревка лопнула, но прочие не подвели. Вывалили домовину на снег.
– Слышь, сосед, вроде воет чего-то?
– Волки?
– Нет, сосед. Это что-то не то воет…
– Бог с вами, сосед!..
Пошел в ход плотничий инструмент. Затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного суда; так сталось, что Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени…
Отец Гервасий возвысил голос.
Вдова Киричиха с деревянным стуком грянулась оземь. Темные руки, сложенные на груди, будто молили о пощаде.
Судьи молчали и сопели. Острый кол заранее был вытесан из молодой осины; кузнец Вакула примерился – и ударил молотком; острие без труда погрузилось во впалую грудь мертвеца, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: «За что?!»
Содрогнулась земля – так, словно перевернулись в истлевших гробах все покойники на погосте. Качнулись кресты, спугивая ворон; тем, кто собрался сегодня на кладбище, в одночасье послышался хрипловатый детский голос:
– Я спасу!..
Осекся отец Гервасий. Мельничиха Лышка, стоявшая поодаль, дала подзатыльника малолетнему внуку, невесть как оказавшемуся на погосте в этот страшный час; кузнец Вакула снова ударил молотком – и едва не промахнулся, чего с ним отродясь не случалось…
– Я спасу!
Повеяло дымом – запахом беды.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– Мамочка родная… Ох, мамочка!..
Гринь сидел на земле, голой, бесснежной, теплой земле. Бурые комья, будто вывороченные огромным тупым плугом, понемногу осыпались, кое-где извивались хвосты потревоженных червей. Дальше росла трава, зеленое дерево, зимы как не бывало, страшного замка как не бывало, и никогда не было ни рушниц, ни гармат, ни сечи на ступенях, ни криков умирающих. Он, Гринь, пятилетний мальчик, пас корову и заблудился, перегрелся на солнышке, вот ему и примерещилось страшное, про которое дядька-запорожец рассказывал!
Он пошевелился. Огляделся, желая увидеть мирно пасущуюся корову.
Лето. Негустая, нестарая роща. В изобилии свален бурелом, молодые деревца выкорчеваны с мясом, и тоненькие листья еще не успели пожухнуть. Как будто ленивый великан, работая на великанском огороде, несколько раз ударил своей великанской тяпкой, но дальше полоть не стал – позвали обедать.
От такой мысли Гриню стало страшно. Даже пот прошиб, тем более что среди жаркого лета он сидел в кожухе, в сапогах, разве что без шапки.
– Отче наш, иже еси на небеси…
Ответом был чуть слышный стон.
Гринь поднялся на четвереньки. Переждал головокружение, встал. Схватился за бок, сам едва не застонал. Шагнул, придерживаясь за покосившийся ободранный ствол. Совсем рядом, из-под наваленных веток, виднелась окровавленная голая нога.
…Был в чумаках – всякого повидал. Был в сердюках у пана Мацапуры… Точно, был. И замок был, и рушницы палили, и сотник Логин за дочкой пришел…
Гринь разбрасывал ветки. Задохнулся, вытер пот, догадался, наконец, скинуть кожух и свитку. Дело пошло быстрее, по-настоящему тяжелая палка была только одна, прочее – мелочь, щепки.
Здравствуйте, Ярина Логиновна!..
Сотникова дочь была вся в крови, но не это смутило Гриня. Нага была панна сотникова, а голых панночек ему, чумаку, до сих пор видеть не доводилось. Сельские девки, в пруду забавляющиеся, – другое…
И все-таки не оттого чумак отшатнулся, что голую девку увидел.
«Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня – и от тех людей, кого ты от смерти спас!»
Спасибо. Спасибочки. Иуда, предатель… Смотри теперь в глаза зраде своей.
Панна сотникова застонала. Рана на плече, рана на бедре, и еще одна, ниже – умело рубили, по всему видать, сухожилье подрезано.
Гринь стянул рубаху. Не дело, конечно, панночек нечистым полотном перевязывать – да только кровь из сотниковой дочки сочится и сочится, вон как лицо пожелтело!
Ярина стонала, не открывая глаз. Гринь радовался; может, и вовсе не придется встречаться с панночкой взглядом. Хоть бы хутор был рядом или село какое – позвал бы людей, оставил бы панну сотникову бабам на попечение, а сам, глядишь, и сбежал бы, на Сечь подался.
Гриневы мысли текли ровно и бессмысленно, как бормотание. На Сечь, на Сечь… о чем еще думать? Из зимы в лето попасть – не штука. Где братик, куда Дикий Пан провалился, что он с панночкой в проклятом замке вытворял – о таком не задумываются, когда раны перевязывают. Рука должна быть твердой…
Гринь сделал все, что мог. Подложил панночке под голову свернутую свитку, укрыл кожухом. Придерживаясь за стволы, отошел в сторону, справил нужду. Огляделся, увидел небо между тонкими покосившимися стволами, поспешил к прогалине, хромая и задыхаясь, спотыкаясь, будто старый дед. Скоро выбрался на опушку, ошалев, втянул голову в плечи, прикрыл глаза ладонью.
Большое поле, засеянное не житом и не пшеницей, а невиданным колючим злаком. В стороне – дорога, тополями не обсаженная, голая. Ни души на ней и на поле ни души. И, сколько Гринь ни всматривался, – ни единой знакомой приметы, да и небо невиданное, слишком низкое, тугое.
Так куда черти их с Яриной закинули?!
Гринь отыскал межу. Поле было аккуратно нарезано, и полоски оказались куда посытнее, чем в родном Гонтовом Яре. Богато живут люди… хотя кто знает, как эта колючка родит, какой с нее обмолот?
По меже Гринь добрался до дороги. Постоял, выбирая, куда идти, где жилье ближе. Ничего не определил, двинулся наудачу; колеи были узкие и уж больно глубокие, телега в таких завязнет, колесо слетит, а то и ось сломается.
Ко всему привычные ноги, которыми Гринь, бывало, широкую степь мерил, теперь бухали, словно колоды: слаб сделался чумак, не оклемался еще от недавней раны. Сапоги казались непомерно тяжелыми; Гринь стянул их, закинул за плечо, пошел босиком. Пыль оказалась мягкой, что твой бархат, только время от времени под жесткую пятку попадался жгучий, как оса, камушек.
На счастье, хутор не заставил себя долго ждать. Показалась криница; в отдалении купой стояли плодовые деревья, проблескивала между ними вереница красных крыш. Гринь замедлил шаги; что за паны тут живут? Издали видать, что хаты не соломой крыты и не дранкой, а настоящей черепицей, как в городе!
Привычно запахло навозом и дымом. По дворам мычали коровы; теперь Гринь припустил быстрее, почти побежал.
На самой околице стояли ворота, резные, невиданной красы. Гринь привычно поднял руку, собираясь перекреститься на икону, – но на воротах иконы не оказалось. Долго удивляться не стал, вошел в приоткрытые створки; сразу несколько окликов заставили его остановиться, замереть, разинув рот.
Татары? Турки? Всякую речь Гринь слыхал на крымских базарах, но такого блекотания…
К чумаку не спеша, начальственно приближался невысокий, упитанный пан в странном каптане, темнолицый, но на турка не похож, а на татарина тем более. Приближался, уперев руки в бока и повторяя вопрос на своем непонятном наречии; за его спиной гортанно галдели десятка два мужиков, все в каких-то цветастых лохмотьях, ни на ком не видать ни свитки приличной, ни рубахи.
Цыгане? Где это видано, чтобы цыгане на хуторе жили?!
Гринь перевел дух:
– Люди добрые!.. Из посполитых я, Гринь Кириченко, из Гонтова Яра, может, слыхали?..
Заслышав его речь, мужики как один замолчали. Тот круглый и начальственный, что стоял перед Гринем в двух шагах, нахмурился и поскреб в затылке; на макушке у странного господина сидел вместо шапки королевский венец – точь-в-точь как на лыцарских гербах, только деревянный.
Гринь испуганно перекрестился. Еще раз, и еще; некоторое время мужики молча наблюдали, потом тот, что был увенчан деревянным венцом, выпятил круглый живот, показал на Гриня пальцем и оглушительно захохотал. И, вторя ему, расхохотались селяне в пестрых обмотках – как будто Гринь сотворил сейчас нечто непристойное и смешное.
Диавольское отродье!
– Отче наш… – забормотал Гринь, истово надеясь, что чортовы прихвостни растают в воздухе. Или хотя бы заткнутся.
Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку… Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?!
Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не собирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи – Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать – с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский.
* * *– …То вы лежите, панна Ярина! Тут они были – Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели… только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже…
– Что же ты, – сотникова едва разжимала губы, – по-ихнему бельботать выучился?
– Не… Руками показывают да рожи строют. Столковались мы.
– Столковались, – повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб.
– Панна Ярина, я… – Гринь умолк.
Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил – то мог бы и догадаться.
Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину – Гриневу мать – из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно все было…
Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила – а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово.
Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре, – только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан.
– А батька моего видел?
Гринь вздрогнул:
– А как же… видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил!
Гринь огляделся в поисках образа – и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть, не чорту.
– Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б…
Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым – будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова.
– Когда б пан Станислав не спутался, прости господи, с лукавым, и… куда занесло-то нас?
– То не пан Станислав, – сказала сотникова, не открывая глаз. – Пан Станислав помер.
«Бредит», – подумал Гринь.
На лбу сотниковой бисером выступил пот:
– Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед – не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля!
Точно, бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом.
– Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем?
Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами.
– Панна Ярина!..
Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке – кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось?
Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня.
За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет.
* * *Что он помнил?
После той ночи, когда соседи собрались на площади перед церковью, когда отец Гервасий читал «экзорцизм» над орущим младенцем, единоутробным Гриневым братом… Когда ударили каменья, когда на помощь не Господь пришел – явились страшные заброды во главе с паном Рио… а потом, как избавление, появилась вот эта панночка с сивоусыми черкасами, одноглазым татарином и бурсаком в окулярах.
И вздохнуть бы Гриню, попустить все как есть. Пусть бы ехали, забирали «чортово семя», сам ведь не знал, как избавиться от братца, – а тут такая оказия! Забрали бы младеня, Гринь бы в церкви покаялся, замолил бы грехи. Глядишь, Оксанин батько и смилостивился бы, тем более что хата у чумака хорошая, и деньги есть, а грехи отпускать – на то поп имеется.
Нет! Кинулся в ночь за малым дитем, за проклятым чортовым отродьем, а все-таки кинулся, потому что мать любистка наготовила, чтобы малого искупать, а они его – каменьями хотели… а потом схватили и увезли невесть куда, кто знает зачем, и не для доброго дела, ох, не для доброго…
Дурень ты, чумак. Лучше бы в степи сгинул!
Что он помнил потом? Дальше – все как туманом подернуто. Черные глаза навыкате, рыжеватые пейсы – пан Юдка все наперед видит, все наперед знает, про то, что соседи хату спалят, он еще когда сказал… А соседи спалили-таки, и бедную Гриневу мать из мерзлой земли вынули, а пан Юдка еще тогда, впервые Гриня повстречавши, все это знал. И потом, помнится, как рядом встанет, как в глаза посмотрит, – все припоминается. Колган, Матня и Василек, трое на одного; Касьян и Касьянов отец, дьяк, поп, взгляды, камни, «экзорцизм»…
И самое страшное… Как затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного суда, – а Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени. Как отец Гервасий возвысил голос. Как мертвая мать с деревянным стуком грянулась оземь… как кузнец Вакула примерился – и ударил молотком, и острие без труда погрузилось во впалую грудь, когда-то Гриня вскормившую, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: «За что?!»
Простишь, чумак?
Святой, может, и простил бы. А Гринь – он что, он не святой!..
Хотелось по-волчьи выть в потолок – но сотникова заснула наконец-то, и Гринь боялся ее разбудить.
* * *…Нет, не ляхи и не татары. Странный народ; и село вроде бы как село, а только выборный ихний в деревянной короне разгуливает. Церкви вовсе нет, бабы ходят простоволосые, мужики наряжаются в цветное и украшают себя стеклянными цацками. В ставку, говорят, какой-то бука живет – все Гриню твердят, чтобы не совался к тому ставку. Рожи строят, зубы скалят, изображая злость неведомого водяника. Гриню-то что? – в перевозчики не нанимался.
А нанялся к теточке-травнице, вроде как милость отработать. Топор – он и в пекле топор, а печки и на чортовых куличках дровами топятся. Гринь никакой работы не боялся, опять же, пока топором машешь – голова свободна, и ненужные мысли удобнее гнать.
Одно плохо – слаб стал, и бок болит.
А сотникова одну ночь в бреду пометалась, а потом на поправку пошла, да так быстро, что даже теточка-травница диву далась. То ли здоровье крепко у Ярины Логиновны, то ли здешний климат, как говаривал дядька Пацюк, «в пропорции»… День-другой – и встанет. Хотя ходить без костыля долго еще не сможет, а то вовсе охромеет – ловко подрезал сухожилия пан Мацапура-Коложанский.
Ну вот. Опять. Гринь устало опустил топор; закружилась голова, заболела недавняя рана.
Всякое болтали про Дикого Пана, а он, дурень, не верил! А когда сам увидел своими глазами, как в зале, кровью залитом, стены корой поросли, вместо потолка – ветки сплелись, и мары в ветках мечутся, дождь идет и грязь под ногами, свет и голоса, а пан Станислав, про которого сотникова говорит, что он чорт – этот самый пан приставляет обломок шабли к тонкой братиковой шее, и мертвая мама, невесть как случившаяся рядом, неслышно вскрикивает: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Померещилось?
Кабы под локоть не поддерживали – не дошел бы Гринь до того зала. Страшно было, и ноги подгибались. Не успокоилась мама или лишилась покоя, когда из труны доставали. Кабы не она – не угодил бы Гринь вслед за Мацапурой в серую слякоть, не провалился бы сквозь железный плетень…
Железный плетень! Вот как все это было: проломанная ограда, пан Станислав с братиком под мышкой, голое тело сотниковой под ногами… Пан Рио и пан Юдка, а снаружи палят и палят… Или это гром?! Подхватило сырым ветром, кинуло в яму: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Вышла из хаты хозяйка. Поглядела, сколько Гринь наработал, покивала, поулыбалась; была бы мужняя жена – мужик бы, увидев, за косу оттаскал. Странный тут народ, бесстыжий.
Зато строят хорошо. По-пански строят, с резными ставнями, с высокими потолками, с высоким порогом.
А на пороге батьковой хаты старый жернов лежал. Новую хату ставили – жернов перетаскивали. Его еще деды-прадеды топтали…
Спалили хату.
«Пусть запомнят», – сказал тогда Гринь доброму пану Юдке. Только не знал, что помнить некому будет; что с Гонтовым Яром сделали, много позже узнал. Лучше бы помер в том лесу на красном снегу, чем такое узнать!
Наверное, он переменился в лице, потому что теточка-травница бросила улыбаться, подала руку, помогла сесть. Топ-топ-топ – скрылась в доме. Топ-топ-топ – уже бежит обратно, несет ковшик с водой, а на дне расплываются темные душистые капельки какого-то здешнего зелья. Языком цокает, по плечу поглаживает… Вдовая она вроде бы. Зажиточная вдова. Темные волосы раскинуты по плечам, и вроде бы полынью пахнут…
…Оксану тогда привезли румяную, веселую. «Любишь меня?» – «Люблю». – «А как же батько, как мать?» – «Разрешили». «Пан Юдка уговорил?» – «Люблю тебя!..» И все. Сперва Гринь радовался – а потом страшно стало. Глянешь – вот она, Оксана, черные брови, карие очи. И улыбнется, и вздохнет – она. А заговорит – нет, не Оксана; будто опоили ее, окурили невесть чем.
Гринь тогда кинулся к пану Юдке; надворный сотник добрым был в тот день, по плечу хлопнул, в глаза глянул: «Что ж, Григорий…» И поплыл мир. Привиделась Оксана, прежняя, но только в высоком очипке – мужняя жена. В очипке – а сама нагая. Как подходит, целует, на ложе садится. Жена законная, целомудренная, глаза прячет – а сама горит, жаром пышет, ждет…
Теточка-травница заулыбалась смелее. Присела рядом на чурбачок; заговорила непонятно, протянула руку к Гриневу боку, туда, где ныл под рубашкой свежий шрам. Наверное, уговаривала поберечься и не мучить себя работой. Она, мол, и без этого кормить и лечить станет – и Гриня, и раненую сотникову.
Добрый тут народ. Даром что нехристи!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне холодно.
Невкусно. Вода.
Молоко. Вкусно. Темно. Ночь.
Все злые. Мама добрая.
Мамы нету.
Дядька злой… Дядька смотрит. Дядька гладит. Дядька укрывает.
Дядька хороший.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Сотник Логин выхаживал по комнате. Останавливался под образами, укоризненно глядел в темные на золоте лица, грузно разворачивался, шагал к двери.
Высок был сотник Логин, статен и собою хорош, за что и любили его в парубоцкие годы и девки, и молодицы; сам же Логин охотнее знался с шаблею, нежели с бабою, и, взяв за себя смирную архирееву дочь, с нетерпением ждал сына-наследника.
Родилась дочь.
Та самая Ярина Логиновна, которая недавно – вчера? – скакала по двору на палке, размахивая деревянной шаблей, и разбойничьим нравом не уступала никакому хлопцу. Та самая, которую верный Агметка выучил и в седле сидеть, и из пистоля стрелять, и шаблей рубить. Про которую шептались, что быть ей сотником, хоть и девкой уродилась.
Еле теплилась лампада. Логин в который раз остановился перед иконами, по-стариковски пожевал губами.
За минувшие несколько дней лицо его почернело, будто земля. Был бы у сотника чуб – побелел бы, как у старого деда, да только Логинов чуб давно поредел да сошел на нет, и сверкающая лысина теперь потемнела тоже – как старая деревяшка.
Недобрые дела творятся. Жуткие, невиданные дела, не иначе, скоро Страшный суд!
Когда хлопцы прошлись по замку Дикого Пана; когда увидели там все, да припомнили, как пропадали на хуторах то девка-сирота, то младень. Как списывали все на волков, на хапунов, на дикого зверя – а зверь был пострашнее медведя, похуже хапуна, на двух ногах ходил зверь, по-пански одевался, и служили ему не упыри – люди ему служили!
Хотя и упыряка сыскался-таки один. В подземелье нашли, над свежим трупом странного какого-то старца – или не старца? – седого, длинноволосого, в золотых перстнях. Смердел упыряка, а все одно Тараса Бульбенка чуть не задушил! Порубали его на части – а все равно шевелился!
Навидались всякого сотниковы хлопцы – но после того, что в замке увидели, словно ума лишились. Если кто из сердюков Дикого Пана и уцелел – порубали, порезали, голыми руками порвали.
Всю власть пришлось употребить сотнику Логину, чтобы сохранить в живых хотя бы главных душегубов – окаянного жида Юдку, что командовал резней в Гонтовом Яре, да еще того иноземного супостата, что рубился как чорт, что залил чужой кровью ступени, ведущие к Дикому Пану…
Логин едва удержал стон. Не ему, зацному сотнику, скулить ровно бабе, Яринку все одно не вернешь. И добро бы похоронить по-христиански! Нет, утащил чорт Мацапура в свою преисподнюю, живьем утащил родную дочь, попы глаза воротят, не хотят служить за упокой души, потому как душа неизвестно где оказалась; скорее всего – в пекле.
Долго искали Яринку. Хведир Еноха, окуляры нацепив, весь замок обшарил. Думал, может, затаилась где? Не поддалась?
Хороший хлопец Хведир. Хоть и не черкас, не чета братьям. За окулярами глаза прятал – мокрые они были, глаза-то…
* * *Логин понял, что давно не смотрит на иконы, – стоит посреди комнаты, вперившись в голую стену, и кулаки сжимаются сами собой, а во одном – вроде бы мелкий камень.
Сотник с трудом разжал руку.
Медальон. Обрывок цепочки свисает из кулака. Откуда? А, то на шее у супостата этого, Рио, колдовская вещь была, приметная! Когда обезоружили Юдку с иноземцем да скрутили… Жид, хоть и подраненный, – щерится, а пан Рио смотрит холодно, по-рыбьи, будто и не ему на кол садиться!
Логин сам не помнил, как сорвал ведьмачью цацку. Бросить оземь – рука не послушалась. И верно! Негоже такими вещами разбрасываться – а отдать кузнецу, пусть сплющит, пусть в горниле спалит нечистое золото…
– Пане сотнику?! – робко, от дверей.
– Ты, Ондрий?
– Все готово, пан сотник! Волов запрягли, две пали выстругали – из осины. Хорошие пали. Пану Юдке и пану Рио удобно будет!
Сотник стиснул зубы.
По-хорошему, не надо бы так торопиться. Да только жжет душа, душно. И панихиду по Яринке служить не хотят. И до Мацапуры, чорта, волчьего выкормыша, не дотянуться. Так хоть этих на палю надеть!
– Хорошо, Ондрий. Собирай народ!
Есаул поклонился и вышел; сотник с удивлением посмотрел на собственную руку. Вроде убирал он медальон за пояс? А вот он, лежит, золотенький, и неведомо, что в нем за сила.
Неохотно поддалась золотая крышечка. И верно, вражья цацка: на золотой подушечке, гляди-ка – оса!..
Свет дрогнул перед глазами Логина. Вроде дымом потянуло… нет, цветами. Густым осенним запахом, чернобривцами.
И вроде застонал кто-то. Яринка?!
Сгинь, бесовское наваждение! К кузнецу! Сегодня же – к кузнецу!
Рио, странствующий герой
Подвал, где нас держали, не был предназначен специально для узников. Когда-то здесь хранили, по-видимому, овощи; пахло гнилью и мышами, и кто-то деловито шуршал в темноте, не обращая на нас ни малейшего внимания.
Юдка не видел моего лица, а я не видел Юдку. Я только слушал его монотонный, без интонаций, голос, и все сильнее хотелось взяться руками за голову – но не было такой возможности, потому что руки, скрученные за спиной, уже как бы перестали быть. Что с руками, что без рук!..
Юдка говорил, а мне мерещилась горечь дыма. Попеременно запах горящих магнолий – и смрад обугливающейся плоти. Брат сидел передо мной, такой же Заклятый, такой же двоедушец, вот только запрет ему положен другой. Мне – не убивать, ему – не миловать.
Я думал – нет ничего страшнее, чем то, что случилось со мной в двенадцать лет. Разрушенный дом, замученные родные; собственное бессилие и неумение защитить… Но когда душегубы под предводительством какого-то Железного с людоедской жестокостью перебили взрослых Юдкиных родичей, когда взялись жарить на огне Юдкиных братьев и его самого, двенадцатилетнего, а рядом умирали под насильниками сестры… Тогда и он воззвал – к Неведомому – и получил такой же дар, как у меня. Превратился в боевую крепость с замурованным в стене детским скелетиком.
Впрочем, нет. Вторая – точнее, первая! – душа Юдки жива, как и моя, еле дышит, но все-таки жива.
– Прошу прощения, пан Юдка… Кто они были, эти изверги? Политический заказ?
Неприятная, не до конца понятная мне улыбка:
– То у вас, пан Рио, политические заказы. А здесь простые нравы – богатому пану маеток подпалить, онучей из китайки надрать, католика пилой перепилить, жида поджарить…
Я ничего не понял, но смолчал.
Он рассказывал дальше – как встретились Двойник, Смерть и Пленник, – первым был я, второй – Ирина Логиновна, третьим – тот, за кем меня послали, младенец, спасенный нами от обезумевшей толпы. Эти трое сошлись – в ту нашу первую, холодную встречу, и Юдке было предначертано вскоре умереть, но он почему-то не умер.
Он говорил, и многие миры, по которым так заманчиво, так интересно было бы путешествовать, оборачивались для меня одним-единственным миром, разделенным Рубежами, а сами Рубежи из волшебных граней неведомого превращались в ремни и шнурки, то там, то здесь перетянувшие живое тело, удерживающие в узде гной и яды, но и кровь удерживающие тоже.
…Сале? Ах да, Сале, наш Проводник! Она была в сговоре с Рубежными Малахами, она, а не я, получила самый настоящий Большой заказ! И она его выполнила: странный ребенок, брат чумака Гриня, оказался по ту сторону Рубежа, в моем мире, который Юдка почему-то именует Сосудом.
Чужие игры!
Уже сметены с доски третьестепенные фигуры – мои подельщики, Хостик и к'Рамоль, – и подходит черед второстепенных, то есть наш с Юдкой черед. Я не спрашиваю, что нас ждет; что-то очень скверное, и я понимаю этих людей, наших тюремщиков!
– Пан Юдка! Мы с вами хорошо сражались, и вы сполна выполнили наш… уговор. Нас многое… роднит. И все-таки я не могу не спросить. Те люди, что пришли тогда на свадьбу… и многие другие, нашедшие смерть от вашей руки, иногда нескорую, почти всегда – страшную… чем они провинились перед вами, перед вашим заклятием?
Мой собеседник молчал.
– Эти люди – слабые, иногда трусливые, иногда подлые… но тем не менее…
– Ах ты, герой, – с непонятным выражением сказал Юдка. – Странствующий герой!..
Я вспомнил, как он бил Ирину – каблуком по голове. Я вспомнил, и по моему затекшему телу прошла судорога.
Если бы Ирина не кинулась за Мацапурой в пролом! Это было невозможно, она же не могла ходить! Она бросилась на четвереньках, едва ли не ползком. Раньше я думал, что только любовь способна на такие подвиги. Оказывается, ненависть не менее жертвенна, и даже скорее наоборот.
И Сале тоже успела уйти. А страшный Мацапура полагает, и не без основания, что по ту сторону Рубежа ему будет привольнее, чем на родине…
Но все-таки, если бы Ирина осталась здесь, и осталась жива, – моя судьба сложилась бы иначе? Или?..
Над нашими головами загрохотали шаги. В углах притихли мыши, с потолка посыпался мелкий мусор; свет, пробившийся в щель приоткрытого люка, показался нестерпимо ярким.
– Живые, панове? – осведомился молодой, но до хрипа сорванный голос. – То попрошу, панове, на добрую палю!
* * *Люди стояли тесно – площадь была невелика, а пространства для предстоящего действа требовалось немало. Я поначалу и не понял, что здесь готовят, – два огромных круторогих быка, сложная система упряжи, скамейка…
Потом стало ясно, что такое «паля». Это длинный заостренный кол, тупым концом упирающийся в край земляной лунки. И механизм казни стал понятен как-то сам собой, а в животе сделалось тяжело и холодно, как будто я по ошибке проглотил покрытый инеем камень.
Что это? Страх смерти? Давно забытое чувство… Вернее, и вовсе не знакомое; до того, как воззвать к Неведомому, я смерти не боялся, а уж после – и подавно!
Страх такой смерти?
Пожалуй.
Я узнал сотника Логина – для него мы были виновниками гибели его дочери, хотя на самом деле девица Ирина скорее всего жива… Я узнал писарчука Федора – тот стоял между двумя здоровенными воинами, и все трое были неуловимо похожи друг на друга – не иначе братья. Писарчук стоял без очков, и от этого мне почему-то сделалось легче. Парень, хоть и пришел посмотреть, как нас насадят на кол, – но подробностей видеть не желает.
Я узнал еще несколько знакомых лиц – молодые ребята, из которых госпожа Ирина пыталась в свое время сколотить войско. Мало же их осталось, ох как мало!..
Взгляд невольно остановился на единственном улыбающемся лице. Красивая, по-кукольному румяная девушка. И где-то я ее уже видел… Кажется, это невеста чумака Гриня. Как ее, Оксана? Да. Ей, похоже, нет дела до готовящейся казни – разглядывает толпу, будто высматривает кого, будто ждет, что вот-вот объявится ненаглядный женишок!.. А женишок тем временем перевалился на ту сторону Рубежа, где-то там, в моем мире, вместе с госпожой Ириной, паном Мацапурой, проводником Сале…
Да, теперь я точно вспомнил. Это Оксана, это у нее на свадьбе так славно погуляли Юдка с сердюками.
Я оглянулся на того, с кем придется разделить позорную казнь. Оглянулся, надо сказать, с омерзением; Юдка на меня не смотрел. Вперился глазами в толпу, а кого там разглядел, кого увидел – уже не имело значения.
Обвинительное заключение читать не стали. Ограничились кратеньким информационным объявлением – мы обрекались смерти как пособники душегуба Мацапуры-Коложанского, чортовы прихвостни, изуверы, нехристи и убийцы. Последнее обвинение показалось мне забавным, потому что я так и не нарушил запрета. Не спустил смерть со своего клинка, и в этом мне немало помог умелый пан Юдка.
…В тот день Юдка взял на себя роль палача. Ту роль, которую так долго и верно исполнял мой Хоста, друг, спутник, подельщик, оставшийся в снегу на лесной дороге, но так и не нашедший покоя. Чем Хоста был при мне? Да убийцей же и был, но почему-то я и руку ему подавал, и ел с ним из одного котелка. А на Юдку мне не хочется смотреть. Хоть он и брат мне, брат по заклятию, и кому, как не мне, понимать…
– …А теперь, любезные, решите меж собой, кого из вас первым натягивать?
Распоряжался немолодой воин, кажется, его звали Есаул, кажется, мы с ним встречались там, на лестнице, среди жадного до крови железа.
Его взгляд был, как прикосновение бича.
Толпа зашевелилась, – вероятно, то было начало казни, теперь нам с Юдкой предстояло выяснить, кому принимать муки первым, а кому наблюдать – в ожидании своей очереди.
– Жребий, – не дрогнув, сказал мой товарищ по заклятью. – Жребий, панове, он рассудит.
Говоря, Юдка смотрел на сотника Логина. За спиной у того возникло движение – как будто бы кто-то пробирался сквозь толпу, словно желая уйти прочь, испугавшись предстоящего зрелища.
Впрочем, они тут, за Рубежом, ко всему привычные. Не из пугливых и не из брезгливых.
Есаул поднес к Юдкиному носу две соломинки в кулаке. Одна, предположительно, длинная, одна – короткая.
– Вэй, Ондрий, да ты две короткие суешь! Нехорошо над людьми в смертный час насмехаться!
В толпе кто-то засмеялся. Ночью такой смех услышишь – спать не ложись, кошмары замучат.
– Будет, – мертвым голосом сказал сотник Логин. – Дай ему вытянуть, Ондрий.
Юдка зубами ухватил одну соломинку, выпустил, взялся за другую; внутри меня стояла зима, холодная зима, и сердце пропустило удар, хотя решался вовсе не вопрос жизни и смерти. И неизвестно еще, что лучше, – первым лечь на скамейку или вторым…
– Короткая! Бери его!
Юдку подхватили под связанные локти два дюжих сердюка. Потащили к скамье; на миг мне показалось, что я различаю краски. Что на сотнике алый кафтан, а на сумасшедшей Оксане – пестрые, как луг, цветные ленты…
Юдку кинули на скамью лицом вниз. Разрезали и стянули штаны – по толпе прошелся гогот; пока привязывали к волам, пока разбирались с многочисленными постромками, наперед вышел барабанщик, парнишка лет четырнадцати в полном воинском облачении, с огромным, как бочка, гулким барабаном; ударил дробь.
Юдка приподнялся на скамейке и посмотрел на меня.
Он все уже видел. Он все пережил. Пленник, Смерть и Двойник встретились – но где было сказано, что Юдкина судьба решится в ту же минуту? Вот, он исполнил предначертанное – и теперь свободен.
Парнишка барабанил зловеще и гулко – вот только лицо у него никак не соответствовало моменту. Надутые красные щеки, казалось, вот-вот лопнут от гордости – как же, такое дело доверили! Перед всем людом, посреди площади!..
Щелкнул бич. Погонщик ударил по быкам; медлительные, мощные твари переступили копытами, сделали каждый по шагу…
Я лихорадочно огляделся. На всех лицах лежало одно и то же выражение; нехорошие были лица. Сотник, воины, зеваки, мужчины, женщины, подростки; я поймал себя на том, что готов их понять. Предательство и резня, страшный замок пана Мацапуры – и Юдка во главе карательных отрядов.
Скорей бы!
Быки сделали второй шаг. Натянулись веревки…
Я не видел Юдкиного лица. Немыслимо изогнувшись, казнимый смотрел через плечо, но не на быков, а куда-то в толпу. Призрак, что ли, явился ему? Говорят, так бывает – поглядеть на казнь приходит давно умершая жена, или отец, или…
Толпа заволновалась. Из-за плеча сотника Логина вынырнул некто знакомый, безмятежный, нос картошкой, щеки – как печеные яблоки, шапка до бровей.
– Вйо! А пошли, Рябый, Моругий!
Новый удар бича.
И тут быки встали.
Встали, будто в землю врытые, встали, опустив тяжелые рогатые головы, подергивая спинами в такт ярящемуся бичу.
– Вйо! Вйо-о! Ах, бисовы дети…
Сотник Логин напрягся. К уху его приник бойкий румяный старикашка, и никто не спешил прогонять назойливого деда, оттаскивать прочь, как это принято у приличных телохранителей. Кожа на сотниковом лбу пошла складками, будто тюлевая занавеска, – почему-то я вспомнил, как полощется под ветром легкая белая ткань.
Вот лицо Логина потемнело. Вот он вскинул руку, собираясь оттолкнуть старикашку, но тот, не дожидаясь толчка, отпрянул в толпу.
– Вйо!
Быки рванулись.
И тогда лопнули постромки. Все разом.
Быки качнулись вперед, сделали сразу несколько шагов, неприлично быстрых для такой серьезной скотины. Люди едва успели отпрянуть, падая, давя друг друга, освобождая быкам широкий коридор. Закричали женщины, кто-то заругался в голос, витиевато и оттого непонятно, к скамейке подскочил Есаул, держа наготове обнаженную шаблю:
– Бесовское наваждение! Врешь, не отвертишься! Тащите попа, пусть екзорцизм читает!
– Погоди.
Возможно, голос сотника Логина и потерялся в общем гвалте.
Но не для нас с Юдкой.
Сотник стоял, неожиданно бледный, постаревший, растерянный. Рядом безмятежно усмехался давешний дедуган, как его?..
Ах, да. Рудый Панько!
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– …Просто и не знаю, панна Ярина, что делать нам!
Сотникова сидела на постели – и прежде жилистая, теперь она была похожа на обтянутый кожей скелет. Луч солнца косо падал на желтое лицо, и оттого круги вокруг глаз казались гуще, темнее; Смерть, подумалось Гриню в испуге. Что там пан Юдка про Смерть говорил?! В лесу… на дороге… на кровавом снегу…
– Просто и не знаю, – снова начал он, прогоняя страшное воспоминание. – Ни бельмеса ведь не понимают. Никто не слыхивал ни о Валках, ни о Полтаве, ни о самом Киеве!
Сотникова молчала. На минуту Гриню показалось, что его не удостоят ответом.
– И по-татарски тоже не понимают, – проговорила сотникова, глядя мимо чумака. – Но ты-то, говорил, силен руками размахивать и рожи корчить? Столковался?
Гринь вспомнил горячие взгляды безмужней травницы. Втянул голову в плечи; к его-то грехам…
И церкви нету, чтобы грехи замолить. И об Оксане не с любовью вспоминается – с ужасом. Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит…
– Что с тобой, чумак?
– Не знаю, – пробормотал он, отворачиваясь. – Не знаю, что нам делать!..
Ярина глядела теперь прямо на него. Ишь, развесил сопли, – ясно читалось в ее глазах. Не знает он, что делать! Баба, одно слово. Не мужик.
– Я вот что думаю, – холодно, по-деловому заговорила девушка. – Во-первых, хорошо бы коня раздобыть. Во-вторых, подорожную выправить. В-третьих, разузнать, где тут город, – авось отыщем знающих людей, что и на Киев дорогу укажут, и на Полтаву, а то и о сотнике Загаржецком слыхали.
Гринь перевел дыхание. А ведь могла бы и к чорту послать – иди, мол, чумак, на все четыре стороны, а я сама выпутываться буду; нет, как ни верти, а вдвоем лучше. Хоть какой ни иуда, какой ни предатель – а свой.
Замутило. Лес, выстрелы, снег, крики, копыта…
– Да что с тобой, чумак?!
Гринь сглотнул слюну:
– Так ведь… денег нет у нас, панна Ярина. Кожух я уже продал…
Сотникова сжала зубы. Совсем по-мужски заходили на скулах желваки:
– Еще чего-нибудь продай! Не скупись. Батько мой потом отблагодарит, – девушка не сдержала себя и усмехнулась, да так презрительно, что у Гриня свело челюсти:
– Не надо мне… его благодарности.
Помолчали. Сотникова опять глядела в сторону.
– Панна Ярина… а ведь пан Станислав где-то рядом!
Жесткие глаза сверкнули, как со дна глубокой ямы:
– Он не пан Станислав!
– Не поминать же всякий раз… лукавого! Как-то звать ведь его надо.
– Не надо звать, – панночка овладела собой. – Нам с ним… не сладить, – она потупилась, будто уязвленная собственным признанием. – Батьку надо искать; домой возвращаться. Чует мое сердце, что далеко мы от дома забрались, круто этот чорт завернул… Да не крестись ты! Нет его рядом, он пришел, куда хотел, и ведьма эта черная с ним. След давно простыл…
– И братик мой, – сказал Гринь тихо.
Ярина кивнула:
– Видать, чумак, и правда с братцем твоим нечисто! Пусть себе идут. А нам бы домой…
Гринь не нашел сил ответить. Поднялся и вышел.
* * *…Зрадник! Иуда!
«Съезди, Григорий, туда-то и туда-то и сделай то-то и то-то, и завтра же девка будет твоей. Завтра, чуешь? Свадьбу сыграем».
Как пеленой глаза затянуло. Как песком засыпало; поскакал, разыскал, донес, что велено, слово в слово.
«Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня – и от тех людей, кого ты от смерти спас!..»
Пан Юдка сердюков взял да и Гриня с собой прихватил. И Гринь поехал – все в той же пелене.
Сели в засаду. Ждали кого-то. Сперва песня послышалась, потом показался отряд – валковские черкасы, с ними сотникова со своим татарином да пан Рио с подельщиками.
– Пали!
Выстрелы на мгновение разорвали пелену. Так прут, ударив, рассекает жирную пленку на воде. А потом пленка смыкается снова. Гринь, помнится, зачем-то кинулся к надворному сотнику, что-то спросить хотел… Как же, пан Юдка? Как же?!
И все. Ничего больше не помнит, боль ударила, навалилась чернота…
Долго ли он валялся, раненный? Скоро ли встал? Помнится, багрово отсвечивала лысина сурового сотника Логина, и думалось, что петли не миновать, а то и чего похуже…
И хотелось петли. Пали хотелось; предательская пелена повисла клочьями, давая Гриню в полной мере разглядеть дело рук своих – и сожженный Гонтов Яр, и убитых из засады черкасов, и Ярину Логиновну, живьем отданную в руки кровавому Дикому Пану…
А что, если он и вправду – чорт?!
Пекло тебе будет, Гринь-чумак. Руки на себя наложить – новый грех, да не тяжелее прочих. Семь бед – один ответ, все в пекле гореть, в огне неугасимом…
Гринь остановился.
Почти полностью смерклось. Болел бок. Над верхушками неподвижных деревьев висела луна, лысая, как сотник Логин. В отдалении мычала корова – мерно, через равные промежутки. Прямо перед Гринем стояло кряжистое, в бугристой коре, дерево, и с протянутой в сторону ветки свисала веревка с петлей на конце.
Шибеница? Сам себе петлю сплел, в беспамятстве? Или…
Гринь протер глаза. Все так же светила луна, и веревка висела – старые качели, он сам когда-то мастерил такие. Гой-да, гой-да…
Блеснула поверхность воды. Прямо у Гриневых ног начинался крутой спуск к пруду; трава здесь стояла нетоптанная, видно, ребятишки давно забыли про гойдалку. Обходят стороной.
Он попытался вспомнить Оксану – и не смог. Вспоминалось только яблоко в чистой тряпице. Наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек. «У вас дичка, а это яблоко из панского сада…»
За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино – продался чорту. За то и кара – не вспомнить лица.
Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться – только себя позорить.
И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю…
В пруду плеснуло – будто в ответ.
Далеко, в самом центре отблескивающей глади, черной чашей прогибалась воронка. Водяник, подумал Гринь равнодушно. Ему уже случалось однажды видеть водяного, а рыбача, он всякий раз ублажал хозяина подарками. Все равно, пусть хоть водяник душу заберет…
Харя, поднявшаяся над водой в лунном свете, меньше всего походила на бородатого хозяина глубин. Голая, усеянная мутными бусинками глаз, похожих на бородавки. Опоясанная, будто кушаком, черной растянутой пастью. Безбородая и безобразная харя; страшные рожи, с помощью которых местные жители пытались предупредить Гриня об опасности, не шли с этой харей ни в какое сравнение.
Он успел порадоваться, что чудище так далеко от берега, – когда в прибрежной тине закипело вдруг движение, и вокруг щиколотки обвилась ледяная мускулистая лапа.
Рывок! В бескостной руке чудища остались лохмотья кожи; рывок! Зашуршало в траве, будто ринулось снизу вверх семейство огромных змей. Взлетела в воздух подброшенная лягушка – Гринь на мгновение увидел ее прямо перед своим лицом, мелькнуло в полутьме светлое лягушачье брюхо…
Он опомнился только на околице. Нога горела огнем, и сердце выпрыгивало, словно надеясь выскочить наконец из горла и затрепыхаться в пыли.
Нет, не можно человеку так умирать! В предательстве и скверне, без исповеди, без покаяния, не исполнив материной посмертной просьбы: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Гринь всхлипнул по-детски – и вдруг разинул рот.
Издалека, с полей, с дорог прилетел вместе с ветром обрывок знакомого запаха.
Пахло колыбелью.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
У дядьки лицо плохое. Он дает свою цацку. Цацка плохая.
Я заболел. Подушка плохая. Лошадь плохая. Небо плохое.
Надо мной пленочка. За ней еще одна. Пленочка разноцветная. Она хорошая. Она красивая. За пленочкой хорошо. Там плавают красивые смыслы. Там водичка. Я хочу пить.
Я хочу пописать!
У тетки руки плохие.
Я хочу потрогать пленочку. Она мягкая.
Я хочу спать.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Теточка-травница хлопотала по хозяйству. Увидев постояльца, заулыбалась. Вот ведь чутье у бабы – сразу догадалась, что сотникова чумаку не любовь, и ей, вдовице, не соперница. И еще, наверное, много о чем догадывалась, только кто их, местных, разберет?
Гринь, сам того не желая, ответил на теточкину улыбку. Да, травница постарше его будет, – но руки у нее золотые. И полынный запах, и расплетенные черные косы без единого седого волоска. Нет, хороша травница по-своему, и ведь добрая, по глазам видно, не то что валковские молодицы… да хоть бы и Оксанина мать!
Дом у нее большой. Ремесло свое налажено – местные со всякой хворью к ней идут. Корова, две свинки, куры. И земля есть – по здешним меркам немного, зато в Гонтовом Яре за такую полоску насмерть дрались бы. Эх, Гонтов Яр, забыть бы!..
Травница как обычно чутко угадала Гриневу тоску. Подошла, положила руки на плечи – не то жена, не то мамка. Спокойная, надежная, травкой пахнет. И груди покачиваются, как тяжелые колокола.
Ну, хлопец, попался ты! Вот уже сердце мотается, как собачий хвост. И жаром обсыпало с головы до пят, и никуда не хочется ехать, ничего не хочется делать – мужик ты или не мужик? В своем доме хозяин, на своей пашне работник, здоровой бабе любящий муж.
Двор усыпан был свежей соломой. Золотой. Колючей. Душистой.
Гринь барахтался будто в меду. В сладком золоте. В мучительных теплых волнах…
Проснулся от собственного стона.
Ночь. Тесная комнатка. Сотникова на своей лежанке, не спит.
– Ты чего, чумак? Приснилось что?
Выпростал руку из-под одеяла. Перекрестился.
Господи, Господи, грехи наши тяжкие!..
* * *…Разумно ли с места трогаться, когда у одного раненый бок болит, а у другой сухожилие не срослось еще?
Неразумно.
Да Гриню и не хотелось никуда ехать. Спокойная жизнь да крестьянская работа, да благосклонная вдова – чего еще надо?! А главное – ни одна душа в округе никогда не попрекнула бы зрадой. Уважаемый хозяин был бы, по-здешнему говорить выучился… О прошлом – не вспоминать. На пепелище – не возвращаться.
А сотникова между тем маялась, хоть и думала, что никто ее маеты не видит. При Грине-то молодцом держалась, так и хотелось «паном сотником» назвать ее. Но бравая да храбрая девка все одно девкой остается – по ночам всхлипывала, подушкой всхлипы душила, надеялась, верно, что не услышит никто.
А по вечерам – иногда – ветер приносил с околиц знакомый дух. Будто глумился ветер. Колыбелью пах.
В конце концов – не выдержали оба.
И тронулись в путь.
Гринь продал все, что мог. Свитка на нем хорошая была, сапоги почти новые; местные селяне долго дивились, щупали, нюхали, чуть не языком лизали обновки, видимо, у них никто не делал таких вещей. Еще крестик медный, нательный сторговать хотели – да только Гринь не дался.
А деньги у них были под стать селу. Квадратные, темные и тяжелые – неужто серебро?! Гринь долго разглядывал значки и надписи, ничегошеньки не разобрал – зато торговать научился быстро. Даже поймал одного ловкача, когда тот надуть его хотел, за целую свитку заплатил, как за чарку в шинке!
И шинок тут был, вот только вместо горелки наливали какого-то пойла, хмельного, но Гриневой душе противного. Да и глазели на чужака как на диковинку – хуже, чем те хлопцы в Копинцах. Один раз Гринь в шинок заглянул и больше не показывался. Тоска!
Сотниковой раздобыл одежу простую, но добротную. Теточка-травница и тут подсобила – полотна дала на плахту. Панна Ярина долго носом вертела – подавай, мол, шаровары навроде турецких, а то как я на коня сяду?! Да только не досталось им никакого коня, больно дороги в этих краях кони; Гринь купил два колеса от телеги да двуколку соорудил, два деревца срезал на оглобли, старый мешок соломой набил – пожалуйте, панна сотникова, готова карета для вашей мосци!
Сам между оглобель встал, перекрестился; теточка-травница слезу утерла. До околицы провожала, рукой махала – а Гринь шагал себе между оглоблей, шел, не оглядываясь, вперед, туда, где солнце всходит.
Так ему здешний выборный велел – идти туда, где солнце. Вместо подорожной дал писульку без герба и без печати – и так, мол, сойдет. Больше Гринь ничего от него не добился – выборный надувал щеки, раскачивался и махал руками, изображая дерево, а потому выкатывал глаза и строил рожи. Не понравились Гриню эти предупреждения – напомнили того, что в пруду сидит. Что же, в здешних краях страшил, выходит, без счета? Да еще таких, про которых даже среди чумаков, всюду хожалых и всего повидавших, никто и слыхом не слыхивал?!
Странные края. Это хорошо, что панночка надеется вскорости домой вернуться – надежда и греет, и насыщает. Да только ошибается панночка. Не скоро здесь найдется человек, который укажет дорогу на Полтаву…
Так думал Гринь, налегая на оглобли. Колеса пришлись ровно по колее, пока дорога сухая, тянуть не трудно; да и нельзя спешить слишком – панночке раны растрясет.
– Всяких коней запрягала, – сказала за его спиной Ярина Логиновна. – Чумаков не запрягала еще!
Голос у панночки был излишне веселый – сотникова пыталась скрыть неловкость. Не так ей виделось это путешествие, совсем не так…
– Как, панна Ярина, не сильно трясет?
– Ничего… Скоро сама пойду.
Скоро!
Гринь усмехнулся – благо, сотникова не видела его лица. Храбрись, храбрись, Ярина Логиновна, храбрость нам понадобится!..
Будто услышав его мысли, панночка вдруг спросила нарочито грубо:
– Слышь, чумак… Ты зачем со мной вожжаешься? Бросил бы – да и валялся со своей вдовой по сеновалам! Думаешь, я ничего не видела?
Гринь закусил ус. Девка сама не знает, что говорит. Жалит вслепую – но как точно!..
Панночка не унималась:
– Или надеешься у батьки прощение вымолить?
Он сильнее налег на оглобли.
Ярина Логиновна насмехалась, забыв о собственном беспомощном положении. А вот разобиделся бы Гринь, кинул двуколку да ушел бы – что тогда?
А ведь иуда и зрадник так и сделал бы. Среди чиста поля, зверью на забаву. Девка слабая, хромая…
Гринь вздохнул. Пусть говорит сотникова. Она в своем праве.
…Всем смертям не бывать, одной не миновать. Сто раз повторял вслед за дядькой Пацюком, а когда понял, наконец, сердцем – легче стало. Смерть – она все равно придет, все дело в том – какая. Гадкая, как харя из пруда, или лютая и позорная, перед толпой на пале, или легкая и бесшабашная, как у того Нестеренки, что на штурме замка застрелили… Сотниковой вон выжить удалось, хотя от пана Станислава обычно не уходят. То вышнее дело, кому какую смерть послать, а его, Гриня, забота – панночку сохранить, да еще братика отыскать бы…
Тяжко заныло в боку. Гринь остановился.
– Ты чего, чумак?
– Далеко твой батька, сотникова, – сказал Гринь, глядя, как колышутся под ветром стебли колючего, незнакомого злака. – А вон… едут какие-то. Они близко.
* * *Всадников было четверо. У Гриня на мгновение потемнело в глазах – вспомнились вечер и снег, четыре силуэта, холодные лица и разномастные кони. Пан Рио, а с ним Крамольник и Хвостик, и еще черная ведьма по кличке Сало.
Вероятно, сотниковой вспомнилось то же самое.
Всадники подъехали ближе, и наваждение развеялось. Точно, наряжены всадники были точно так же, как и явившиеся в Гонтов Яр заброды, – но на этом сходство заканчивалось. Впереди всех восседал на кровном жеребце незнакомый коренастый господин. Его спутники держались позади, но не уступали предводителю ни богатством разукрашенных ножен, ни привычной спесью во взглядах.
Гринь стоял, не выпуская оглобель. Сражаться с такими, да еще голыми руками – дурное дело. Подорожная – вот она, за пазухой; авось не станут обижать мирных путников, авось не для этого по дорогам шастают.
А вдруг чорт Мацапура пронюхал – и этих послал?!
Эх, нельзя перед такими бледнеть. Объясняй потом, что вины нет на тебе. Что, если и служил в сердюках – так далеко отсюда, по ту сторону!
Ась? Что это так странно подумалось? По какую?..
Предводитель что-то спросил – властно, но вроде бы беззлобно; Гринь захлопал глазами.
Предводитель обернулся к своим, указал на Гриня, усмехнулся; заскорузлые Гриневы ладони сильнее сжались на тонких оглоблях.
Просто так потешается – или с умыслом? Вот перекинет через седло и отвезет пану Станиславу… ну, с Яриной – понятно как. А с ним, Гринем? Ведь он и перед Мацапурой зрадник – все рассказал сотнику Логину, а сотник…
Всадники окружили двуколку. Гринь вертел головой, пытаясь уследить сразу за всеми, – кто первый вытащит аркан. И сотникова вертелась. Подобралась вся, недобро сузила глаза: с виду некрасивая сельская девка, плосконосая, злая к тому же и нездоровая.
Всадники откровенно ее разглядывали. Один из спутников, франт и хлыщ, ткнул пальцем в Ярину Логиновну и что-то сказал своим; те с сомнением покачали головами, брезгливо наморщили носы, а другой хлыщ, молодой парень с голубыми навыкате глазами, свистнул сквозь зубы и протараторил нечто такое, отчего всадники зашлись дурным хохотом. Предводитель что-то проговорил в ответ – голубоглазый заговорил снова, и хохот сделался громче, а голубоглазый, насмешничая, распластал пальцем собственный нос и прокрякал уткой. Так, хохоча, паны поехали себе дальше.
Все случилось в мгновение ока.
Камень был не большой, но и не маленький; Гринь схватил его с обочины, размахнулся, кинул вслед.
Не добросил. Силы не те. Всадники даже не заметили – камень бессильно скатился в колею, и за стуком копыт никто не услышал удара. Минута – и черные силуэты скрылись за стенами колючего злака, только пыль долго не желала оседать, желтая вонючая пыль.
Гринь закашлялся.
– Пистолю бы, – сказала сотникова не обычным своим, а по-девчоночьи тонким голосом. – Пистолю бы, пистолю… Где мои пистоли?!
И, не удержавшись, разревелась белугой.
* * *Ему, Гриню, проще. Был селюком – стал чумаком, был чумаком – стал сердюком. Ничего, и здесь вывернется, языка не понимая, руками столкуется, заработает, проживет.
А Ярина Логиновна сотню уже имела под своим началом. По-другому росла, по-другому жила, и представить не можно было, чтобы какие-то паны над ней посреди дороги потешались!
Просто потешались. Зла не делали, обиды никакой – хотя и могли. Все могли – а ведь только посмеялись, добрые паны, не то что пан Мацапура.
Вот так. Из боевого сотника превратилась Ярина Логиновна в простую некрасивую девку, и никому теперь не докажешь, чья она дочь и какое право имеет. Бродяга, да еще и хромая; вот как случайная встреча все перевернула, будто специально Ярину Логиновну плоским ее носом ткнула: знай свое место!..
– …А ты заметил – ни рушниц тут нету, ни пистолей? Что ж они, пороха не знают?
Держится. Из последних сил лицо держит, будто и не ревела перед Гринем, будто и не он, враг, иуда, слезы ей вытирал. Теперь рассуждает по-деловому, сухо, спокойно; как будто не все равно теперь, знают тут порох или нет.
– Как, Ярина Логиновна, раны не слишком?..
– Не слишком! Через пару дней плясать буду!
Голос дрогнул. Видно, как раз сейчас и спросила себя сотникова: батюшки, а ходить-то когда-нибудь смогу, не хромая?!
– Отчего ж не сплясать, Ярина Логиновна? – пробормотал Гринь, думая о своем. – Спляшем, спляшем…
Все сильнее сосало под ложечкой – сил нет, хорошо бы остановиться да припасенную краюху доесть, но скоро вечер, а, памятуя страшные рожи, которые выборный корчил, в поле ночевать не больно-то хочется. Кто знает, откуда они берутся, страшилы здешние?
Сотниковой Гринь ничего не рассказывал. Ни про того, что в пруду сидел, ни про других, о которых выборный предупреждал. Хватит с нее и глумливых панов.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Плохая дверь! Не открывается! Я хочу открыть дверь!
Пленочки красиво переливаются. Красным, синим, желтым. Я протягиваю руку и достаю гриб… Он червивый. Я бросаю гриб на пол и наступаю ногой. Гриб разлепечивается. Я протягиваю руку за пленочку. Там кто-то сидит. Я быстро забираю руку, чтобы он меня не схватил.
Я хочу открыть дверь!
Пол загрязнючился. Я не хочу эту дверь. Она быстро сламывается.
За дверью дядька и тетка ругаются. Дядька хороший, тетка плохая. Они злятся. Дядька говорит тетке, что убьет ее. Тетка говорит дядьке, что он сам убьется. Вокруг тетки трясутся пленочки. У дядьки во рту ядовитые закорлючки, он может сказать ими в тетку. Я хочу, чтобы он сказал ими. Тетка плохая.
Тетка меня увидела. У нее тоже закорлючки во рту. Она хочет сделать мне больно. Она злая.
Я кричу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Не заладилось с Яриной Логиновной. Ненадолго хватило у девки гонору. По дорогам таскаться безродной калекой – не шаблей рубиться и не сотней командовать.
Сотникова то молчала днями, так что Гринь из нее слова не мог вытащить. То впадала в гнев, требовала, чтобы Гринь во что бы то ни стало раздобыл ей коня и зброю. Где черкасы местные? Где войско? Неужто никто про сотника Логина не слыхал?!
Потом Ярина Логиновна спохватывалась. Сжимала губы, стискивала зубы, ровным голосом говорила Гриню, чтобы справился насчет большого города. В тысячный раз говорила, и Гринь ей в тысячный раз обещал, что все будет в порядке, недолго бродить осталось.
Трудно пришлось с Яриной. Но не легче втолковать здешним нехристям, чего хочешь от них. Намашется Гринь руками, силясь рассказать, кто такие они с сотниковой и откуда идут, и куда дорогу спрашивают; столкуется с грехом пополам – а на другом хуторе все сначала. Выбегут на улицу бабы и ребятишки, глаза пялят да языками щелкают, ровно на невидаль; в такие минуты Гринь спиной чуял, как напрягалась сотникова. Как глазищами сверкала, ноздри раздувала, гонор свой показывала. А народ на такое чуток – вот уже и мужики переглядываются, зубоскалят… Хорошо, когда беззлобно. Непуганый народ, и зброи настоящей Гринь ни у кого не заметил – видать, те страшилы, что по лесам да прудам сидят, к честным людям в гости не захаживают…
По ту сторону… чего?!
– Не к антиподам же мы попали, – говорила Ярина с нервным смешком. – Не провалились же сквозь землю в тридесятое царство!..
А может, и провалились, думал Гринь, но вслух говорить не спешил. Слишком слаба еще сотникова, чтобы понапрасну тревожить.
Места тянулись малолюдные. Хутора редко попадались, все больше пустыри да рощи; Гринь вспоминал, как в родном его селе судились за землю. Брат с братом судился, сын с матерью; вот отрежут тебе не полоску даже, а ленточку узенькую, будто девке в венок, и поди прокорми на ней семь душ ребятишек… А тут гуляет земля. И добро бы пески какие – а то ведь жирная, плодородная, только вспаши!
Поставить бы хату. Народ тут добрый… а что оружные паны по дорогам скитаются – так где их нет, панов-то?
Гринь замедлил шаг. Поднял голову, потянул носом, как пес. Ветер с поля… мерещится ему, что ли?! Колыбелью пахнет ветер. Братиком. Материной хатой…
И гарью. Не сытым дымом людского жилья, а горьким смрадом пожарища.
Подоспели не в добрый час.
Селяне работали споро, передавали ведра по цепочке – но не надеясь потушить, а только затем, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения. Где-то голосила баба. Погорельцы, видать, прежде жили хорошо – дом был добротный, наполовину каменный, наполовину из тяжелых бревен… был. Теперь камни закоптились, а бревна прогорели, и балки не держали больше того, что осталось от крыши. Кто-то, накрывшись мокрой рогожей, вскочил внутрь – Гринь поневоле разинул рот, но смельчак успел выскочить за мгновение до того, как крыша рухнула, и сотникова за Гриневой спиной закашлялась, прикрывая лицо.
Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть – все сгорело. Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком!
Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана, и непутевый Гринев братик.
Чернолицый от копоти человек прошел было мимо – но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженной голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил.
Гринь развел руками.
Выборный – а это именно он, завернувшись в рогожу, входил в горящий дом – нахмурился. Медленно повторил свой вопрос – Гриню показалось, что он различает отдельные слова. Пожить бы тут немножко, так сам выучился бы так лопотать, язык не сложнее татарского.
Гриню отчего-то сделалось страшно. Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом, – но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя. Лучше уж немым сказаться, что ли…
Не выдержала сотникова.
– Мы нездешние, – сказала она надменно, как будто не в убогой двуколке сидела, а глядела сверху вниз из черкасского седла. – В город идем. Я – Ярина Загаржецка, дочь…
Выборный оскалился по-волчьи. Ткнул пальцем, указывая на пожарище; рядом с ним как-то сразу оказались трое лютых, перепачканных сажей мужиков. Гриня взяли за плечи, завернули руки назад, обыскали.
Злобной кошкой зашипела сотникова. Видимо, и с ней не церемонились – а Ярина Логиновна панночка своенравная, вольностей не потерпит.
Гринь выждал момент и вывернулся – пошла впрок наука дядьки Пацюка. Правда, дядька не учил, что делать, когда дубиной по голове огреют…
Очнулся в темнице. Не то подвал без окон, не то глухая ночь. И голова гудит.
– Есть тут кто?
– Есть. Оклемался, чумак?
– Да что мне сделается, Ярина Логиновна?
Смешок. Вишь, гордая сотникова – и не хочется смеяться, а хихикает.
– За что нас повязали, а, чумак?
Гринь пожал плечами. Руки оказались связаны, но не за спиной, а перед грудью. И на том спасибо.
Постанывал в углу сверчок. Тихонько так, по-домашнему.
– Слышь, чумак… Ты не молчи.
– А о чем говорить, Ярина Логиновна? Молиться разве что…
– Ну, помолись.
И Гринь принялся читать молитвы, все, которые знал; сперва душе сделалось легче, но потом окончательно сел и без того охрипший голос, и некстати вспомнился отец Гервасий – как он творит «экзорцизмы» над малым невинным ребенком…
– Что замолчал?
– Сейчас… горло прочищу.
Снова смешок.
– Чумак… а ты много по свету ходил? И что видел?
По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну.
Думал, вернется из чумаков в родное село – ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан, по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется.
Тошно сотниковой. Все уже понимает – но вслух сказать боится. Страшно.
– …А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь… Иногда татарская шапка над травой замаячит – тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце – как заяц. Но татары не трогали ни разу. Разбойнички – было, а татары…
– А у меня Агметка был, – сказала сотникова ни с того ни с сего. – Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег… зачем?!
Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде… И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила – а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!..
– Из-за меня, – шепотом отозвалась сотникова. – Возомнила я, девка, себя великим полководцем!
Постанывал сверчок.
– Я вот что думаю, чумак, – сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. – Пан Мацапура… прости Господи… здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну… колдуны!
Колдуны?!
Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?..
– Панна Ярина, – голос дрогнул. – То, может быть, мы…
– …в пекле?
Слово было сказано; некоторое время стояла тишина, и сверчок примолк, только на голове у Гриня ворочались, поднимаясь торчком, отросшие волосы.
– Нет, панна Ярина. Нет! Я-то понятно, меня, зрадника, пекло так и ждет… А вас-то за что? И всех этих людишек, разве они такие уж грешники?
Вздох.
– Книжка есть такая. Мне Хведир рассказывал… – она запнулась, но овладела собой. – Так вот, там как раз про пекло. И сказано, что перед самым пеклом – ну, перед воротами… Есть местность, где честные нехристи живут. Ну, не грешники они – но не крещеные. В рай не возьмешь – но и в котел не за что. Понимаешь?
Гринь закрыл глаза – все равно разницы никакой. Темень – она и есть темень. Девка-то какая башковитая оказалась. Все сходится – и даже страшилы эти, про которых сотникова, по счастью, не знает.
– А пан Мацапура… – выдохнул Гринь.
– … А он как раз чорт и есть! Едет в самое пекло, ведьму с собой тащит и…
– А братика-то за что?! Дите невинное!
– А я почем знаю? Может, он братика-то отдал уже на воспитание где-нибудь на хуторе, потому как чортов сын, но нагрешить не успел еще. Понимаешь?
– Нет, – сказал Гринь после паузы. – С ним братик. Чую я его. Мы все время разными дорогами ехали, но в одну сторону. Чую.
– Значит, мы тоже в самое пекло едем, – упавшим голосом сказала сотникова.
Помолчали.
– Чумак… а что они с нами эти… делать-то будут? Если мы и так вроде как померли?
Гринь вздохнул:
– У мертвых, панна Ярина, голова не болит и раны не ноют. Живые мы.
Темень понемногу переставала быть густой и непроглядной – обозначились какие-то щели, дыры, а под потолком, похоже, даже оконце.
– Что же нам делать-то, чумак? – Видно, Ярина Логиновна долго колебалась, прежде чем так спросить. И совсем уж решилась было молчать – но в последний момент слово вырвалось.
* * *Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут – и в пекле, видать, батоги в чести!
Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской – видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладел с собой и начал «разговор». Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом.
Пальцы, приставленные к голове наподобие рогов, означали для допросчика корову, а никак не чорта, зато рожу в кружочках-»окулярах» и выборный, и его подручные узнали сразу. Половина их слов была, вероятно, ругательствами, но одно, повторенное несколько раз, Гринь запомнил и постарался выговорить сам.
Выборный склонил голову к плечу. Довольно кивнул; ободренный Гринь принялся изображать черную ведьму Сало и качать на руках несуществующее дитя. Еще одно слово выучил, означающее, по-видимому, младеня, ребенка.
Выборный глядел недоверчиво. Гринь размахивал руками, повторял непривычные языку слова «злодей» и «ребенок», тыкал пальцем себе в грудь, доказывая, что дитя принадлежит ему, а Мацапура его украл. Выборный, размышляя, указал на сотникову и о чем-то спросил; вероятно, он полагал Ярину Логиновну матерью чортового дитяти, а Гриня – отцом. Сотникова покачала головой и этим все запутала; выборный нахмурился, поднес руки к лицу и пальцами растянул собственные глаза: вот, мол, как выглядел ребенок. Из вас, мол, ни один не похож!
– Объясни ему, что мы не колдуны, – устало попросила Ярина Логиновна.
Легко сказать!
Гринь перевел дыхание. Посмотрел выборному в глаза; скрутил пальцы колечками, изображая «окуляры», несколько раз повторил – «злодей», «злодей». Указал на сотникову; взмахнул воображаемой шаблей, так, что девушка даже отшатнулась. Взмахнул снова; подошел к Ярине и указал выборному на плечо ее, бедро и щиколотку.
– Это ты зачем? – Сотникова нахмурилась.
Выборный заинтересовался. Приблизился к девушке – сотникова отстранилась и по-кошачьи блеснула глазами. Выборный, не оборачиваясь, дал знак подручным – те придерживали взвившуюся Ярину, пока выборный без стеснения, но и без излишнего нахальства осматривал зарубцевавшиеся раны.
– Ой-ой-ой, – проговорил он наконец, и прозвучало это совсем по-родному, привычно. – Злодей, злодей!
Подумал, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Большим пальцем ткнул себя в грудь:
– Митка.
Митька, удивленно подумал Гринь. Надо же! В чортовом пекле какого-то москаля встретил!
* * *Пан Мацапура со спутницей и младенем прожили в селении ни много ни мало десять дней. Десять, – растопыривал пальцы Митка; задержались поневоле – ведьма в дороге занемогла, да и ребенок расхворался, но что с ними случилась за болезнь, Гринь так и не понял. Местная травница, пользовавшая младенца за золотые Мацапурины монеты, повторила несколько раз подряд, что «дитя» – «хорошо», но глаза у нее при этом бегали, и губы складывались кислым бантиком. Гринь совсем уж уверился, что со здоровьем у братика дело плохо, когда травница, не удержавшись, пояснила свою мысль – растянула пальцами собственные глаза и скорбно пощелкала языком. Чортов ребенок не понравился ей сам по себе – что больной, что здоровый, а все выродок!..
Гриня уязвили эти ее намеки, и куда глубже, чем сам он мог ожидать. Весь мир по обе стороны пекла ополчился на малого; батька покинул, мамка померла, кто ж заступится? Сперва пан Рио младенца из братниных рук вырвал, потом пан Юдка – из рук пана Рио, а потом злодей Мацапура умыкнул дитя к чорту на кулички, и ведь не для добрых дел умыкнул – куда еще душегуб везет братика, что еще собирается с ним делать?!
Выборный Митка корчил рожи и размахивал руками с отменной убедительностью. Гриню порой казалось, что он слышит степенный и доходчивый рассказ.
Пан Мацапура расплачивался полновесным золотом и за постой, и за стол, и за лечение; за время, проведенное в селении, зацный и моцный успел полюбиться многим, в особенности шинкарю. Про бабу его, наоборот, сразу пошли дурные слухи, а младенца путники никому, кроме травницы, не показывали – да только та имела длинный язык, и про несомненное уродство дитяти скоро знали и кум, и кума, и людей полсела.
Так бы и съехали странные постояльцы, оставив после себя золотые монеты в разных карманах да разговоров на год вперед. И все обошлось бы, – да только случилось между паном и пани… да никто не знает, что случилось. Размолвка? Свара? Смертоубийство?
Невольные свидетели – хозяин дома и его жена – остались под горелыми развалинами. Их работник, которому посчастливилось убраться восвояси за несколько минут до происшествия, рассказывал, что странный ребенок вырвался из-под замка, сорвав новые дубовые двери, а над головой его тучей вились золотые осы; что ведьма взялась наказывать воспитанника, вместо розги хлеща его черной гадюкой, а сам пан Станислав разгневался на нее и взялся выкрикивать проклятия такие страшные, что от звука их парень-работник сорвался с места и кинулся бежать, и тем спас свою шкуру.
Сразу после его бегства дом превратился в пылающую печь. Из этой печи вырвались два взрослых призрака, и один из них нес под мышкой призрака-недомерка. Вскочили на коней – только пыль столбом, никто и не пытался остановить, таким страхом всех осыпало!
И все же Гринь не был уверен, что понял Митку до конца. Тот хоть и говорил медленно и показывал доходчиво, а все-таки язык чужой; из рассказов Митки выходило, что и Мацапура говорить по-здешнему не умел; зато пани Сало – пожалуйста.
Толмачом была.
Ярина Логиновна бродила по двору, опираясь на суковатый костыль.
Худо было сотниковой. И не то чтобы раны беспокоили – худо-бедно, но зарубцевались раны; и не то чтобы местные обижали – те, хоть и поглядывали исподлобья, но зла не держали и задеть не пытались. Иной болью маялась сотникова, все расхаживала и расхаживала по Миткиному двору, старалась держаться прямо, но все равно припадала на подрезанную ногу, наваливалась на палку, грызла губы, бормотала черные ругательства, смотрела в небо и едва удерживалась, чтобы не погрозить ему кулаком.
Выборный Митка поглядывал на сотникову с сочувствием. Неизвестно, каким образом он домыслил себе историю Ярины – но уж точно не так, как оно было на самом деле. Выборному и в голову не могло прийти, что вот эта худая плосконосая девка рубилась с Мацапурой на шаблях и раны свои получила в честном бою; скорее Ярина представлялась бедной жертвой зацного и моцного, поруганной девицей, каких много. Только эту еще и покалечили.
– Пистолю бы! Хотя бы шаблю! Зброю ищи, чумак, да коней бы…
– Кони дороги, панна сотникова! А зброи нет. Не положено здешним посполитым зброю хранить. А нам носить не положено, потому как мы не черкасы боле и не сердюки, а так себе, волоцюги.
Сотникова закусила губу. Блеснула на Гриня лютыми, подернутыми слезой глазами:
– Ты… слушай, чумак. Нам из этого пекла не вырваться, если… слушай. Чорт Мацапура нас втащил сюда… пусть теперь вытащит!
Сотникова замолчала. Гринь долго разглядывал ее порозовевшее от возбуждения лицо, долго искал, что сказать, чтобы Ярину Логиновну не обидеть.
– Молчишь, чумак? Думаешь, девка умом тронулась? А вот о чем подумай. Что они так в братца твоего вцепились? На что он им?
Гринь помрачнел. Отвел глаза. На что таким, как Мацапура, малые дети? Сожрать разве что?
Передернулся от одной мысли. Глаза панночки, уже сухие, горели теперь лихорадочным блеском:
– Коли везет за тридевять земель, коли охраняет, бережет. А вот выкрадем младенца, чумак! И не отдадим, пока Мацапура… ну, пока он нас обратно не вернет. А там…
– Братиком торговать?!
Гринь слишком быстро разгадал Яринину задумку. Может быть, оттого, что и сам бессонными ночами задумывался о разном, и о торге задумывался, был грех.
– И ты туда же, сотникова! Камнями его, в прорубь его, людоеду его… пусть жрет, лишь бы нас… лишь бы нам… Дите! Малое! Оно виновато, что уродилось таким?! Что батька его исчезник поганый, что мать померла?!
Ярина смотрела враз округлившимися глазами; Гринь все не мог уняться:
– Мать сказала – «сбереги его»! А я не сберег. И не спасу теперь, потому что как его у чорта из рук вырвать?!
– А как вырвать, это мы придумаем, – мягко сказала Ярина.
Гринь посмотрел ей в лицо.
Хорошую дочку вырастил сотник Логин!
Упрямую.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке!
Гой-да! Гой-да!
Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке.
Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее.
У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые.
Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака.
А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже – тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его – знамо, куда такие посулы заводят!..
Впрочем, сотник Логин на боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Душу крещеную жаль – только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.
Попросят – отдадим!
– Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть, дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!
– Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность.
Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку – как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох, какой разговорчивый!
– Ой продала дивчина гребень,
Та й купила черкасу ремень.
Ремень за гребень купила —
Она его верно любила…
Сотник молчал.
Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку – знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!..
Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже – в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину – взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.
– Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.
Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог – крепки усы оказались, даром, что седые. Закусил зубами – жестко, солоно на вкус.
Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:
– Ой продала дивчина сало,
Та й купила черкасу кресало.
Кресало за сало купила —
Она его верно любила…
Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. Ан нет – сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы, хоть и не ропщут, – поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…
– Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?
– Я дорожку указал, – отозвался дед серьезно. – А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, – он оттуда, с того бока, и приперся до нас.
Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне – золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!..
– И сотню черкасов, – сказал сотник, сам дивясь своим словам. – Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…
– Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!..
Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.
Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!
– То возьми…
Выпустил чортов медальон из рук – легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.
– Сколько ж ты за службу запросишь, дед?
Рудый Панько закатил глаза:
– Ой продала дивчина душу,
Та й купила черкасу папушу.
Папушу за душу купила —
Она его верно любила…
Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется – тихо.
Ш-ш-ш…
…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был – кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает – молчит, не ревет. «Ничего, – говорит, – батьку. Ничего!..»
И затрещал седой ус – так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.
– А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!
Была бы шапка – кинул бы о пол. А так – притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!
За дочку – не пожалею!
Рудый Панько усмехнулся – и очи у него были, как болотные огни.
А третий огонь – золотая цацка на шее.
* * *– Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!..
Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу – но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?
Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.
– Гвалт, пане сотнику! Бунт!
– Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?..
– Какие сечевики, пане сотнику?! Бабы!
– Бабы?!
Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.
А ведь к чарке вчера и не притрагивался!
Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло…
Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне, в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули.
Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой – затыкай уши.
Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали – а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья – ведьма.
Да так оно, наверное, и есть.
Открыл было рот – прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся…
Не унялись.
– Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, миловать?
– Ты, пан сотник, велел страту остановить?
– А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!..
– Ироды, людоеды!
– …А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!..
– …Хлопцев наших воронам отдать да волкам!
– …Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор…
Никогда не отступал сотник Логин – а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок.
– …В лесу под Калайденцами…
– Сыночки мои, орелики…
– На погосте места не хватает!
– Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал?
И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта, – пробился единственный голос, тонкий, старушечий:
– А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане?
Тишина. Кто далеко стоял, не слышал – закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты.
Тишина…
Белый-белый стоял на пороге сотник Логин.
Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела, – но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок…
Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу – как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?!
Продажным?!
Не было сил. Не поднималась рука, не поднимался голос. Потому как правда, продался он, как последняя шкура, только не за цехины. За надежду продался, за посулы, что дочку живой увидит и домой вернет.
А тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев. Отказались бы?
– Я…
Голос Логина сорвался. Не понять, от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала.
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу! Я… Писарь Еноха загинул, а он мне был! Лучшие хлопцы погинули… Только кроме Юдки еще и Мацапура имеется, он-то самый кровопивец и есть! Так я в пекло пойду, за чортом Мацапурой. Найду и сам в котел вкину! А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или брехал когда?!
Тишина. Переминаются с ноги на ногу черкасы, побывавшие с Логином за Дунаем, хмурятся тертые сечевики.
– Хлопцы! Вот вы им скажите! Если Логин слово дает – может сбрехать?!
Тишина.
– Не может, – угрюмо сказали из толпы.
– Не может сбрехать, никак не может, – это старый друзяка, Ондрий Шмалько.
– Не может, – Тарас Бульбенко.
– Не может! – Голокопытенко.
– Никак не повинен сбрехать! – это сечевик Небийбаба.
– Хлопцы! – Бледность помалу сходила с лица сотника, уступая место обычной краске ярости. – Хлопцы… Кто со мной в пекло пойдет?!
Облегченный смех.
– Да все пойдем, батьку, чего уж там!
– Отчего же и не сходить в пекло? Можно и сходить!..
Хлопцы переглядывались с явным облегчением; бабы молчали. Даже младень на руках матери притих.
– Ты, сотник, про обещание-то помни, – все тот же тонкий старушечий голосок. – Ежели жида выпустишь…
– Не выпущу. Своей рукой порешу! – истово пообещал сотник.
И размашисто перекрестился.
Рио, странствующий герой
Верно ли, что я сижу сейчас в темноте, вдыхая запах гниющих овощей? Или мое тело давно уже корчится на колу, а все, что я вижу, – видения угасающего сознания?
Темнота способствует яркому воображению. Прикрыв глаза, я в который раз видел, как рвутся постромки, как неповоротливые животные, призванные быть палачами на отвратительнейшей из казней, врезаются в толпу…
Быки ни в чем не виноваты. Их впрягли – они и тянут. И мы с Юдкой, строго говоря, не виноваты. Заклятые мы – какой с нас спрос?
Я пошевелил плечами. Рук по-прежнему нет как нет – отнялись намертво.
Итак, последние минуты своей жизни я уже пережил. И какая бы смерть ни ждала меня в будущем – в последние минуты, я уверен, снова вернусь на площадь, где пахнет морозом и волами, где молчит толпа, где мы с Юдкой тянем жребий… Где сквозь толпу пробирается к сотнику румяный старичок-колдун.
Только теперь, переживая заново свои последние минуты, я вспоминаю еще кое-что. И чем подробнее вспоминаю, тем холоднее кажется стена, тем жестче – соломенная подстилка.
– Пан Юдка…
До сих пор мы не перекинулись и словом. И теперь бывший надворный сотник не отозвался, а окликать его снова – пересохло во рту.
Не только толпа. Не только быки и не только колья, не только невесть откуда взявшийся старикашка – был еще кто-то, ощущение чужого присутствия, взгляд невидимых глаз. И не зловещий, как можно было предположить, и не сочувственный, и не злорадный. Так смотрит, наверное, садовник, подставляя сетку под огромный румяный плод, вызревший на почти бесплодном дереве.
…Два плода! Тяжелых, полнокровных, готовых свалиться одновременно.
Интересно, Юдка – почувствовал?
– Пан Юдка!
Голоса. Топот сапог, опять валится мусор на головы, опять, как в дурном сне, открывается люк:
– Живые, панове?
Что, опять?!
…Был вечер. Или ночь. Точнее время определить не удавалось; где-то заливались собаки, их тут специально держат для звука, для лая, и стоит одной подать голос – все селение взрывается гавом, выдавая чужака, отпугивая злоумышленника.
Ноги слушались плохо. Освобожденные руки оставались парализованными. Один из конвоиров в темноте напомнил мне к'Рамоля – заныло еще и в груди.
В двери пришлось сильно пригнуться. Низкие тут делают проемы, с непривычки можно голову снести. И потолки низкие – тепло, что ли, хранят? Неудивительно, при такой-то погоде!..
– Здоровеньки булы, панове, плакала за вами паля, да видно, подождать ей придется!
В темном углу на цепях висел тусклый зеленоватый светильник. В нашу с надворным сотником сторону обратились три лица: одно маленькое, темное, со всех сторон обернутое золотом – с картины; другое – тяжелое и постаревшее, знакомое лицо бравого сотника Логина. Третье – румяное, простоватое, в улыбчивых морщинках – пасичник Рудый Панько. Больше в комнате никого не было.
– То садитесь, панове, беседа долгая будет, непростая беседа…
Пока я тупо соображал, чего старикашка хочет, пан Юдка ногой отодвинул от стола чурбачок – и неуклюже, боком, уселся.
Похоже, он знал, чего от нас хотят.
И намерен был всерьез торговаться.
Руки мои постепенно возвращались к жизни – и так болезненно, что временами я пропускал мимо ушей целые фразы такой важной, такой судьбоносной беседы. Впрочем, странный разговор моего присутствия как бы и не требовал, более того – чем дальше, тем настойчивее мне казалось, что разговора на самом деле два. Первый – явственный, неторопливый, слышимый для всех четверых. Второй – потайной, невидимая струнка, натянувшаяся между улыбчивым дедом и хищным, подобравшимся Юдкой. А мы с Логином сидим, как два болвана, – и сотник, кажется, тоже учуял неладное, нахмурился, казалось, еще секунда – и велит тащить нас на площадь, чтобы среди глухой ночи довершить начатое дело.
Но хитрый Панько прекрасно, по-видимому, чувствовал пределы допустимого; Логин готов был взорваться, когда второй разговор, тайный, смолк, и я с удивлением спросил себя: а не померещилось ли?
– То, панове, договориться-то мы договоримся… – Юдка аккуратно расправил грязную, поистрепавшуюся в переделках бороду. – Будет виза, пане сотнику; а уж панночка Яринка и на той стороне не пропала – верьте, не пропала, такая панночка, даром что молоденька, ни в пекле не пропадет, ни в раю с пистолей не расстанется. Будет виза; только, прошу пана, сотню с собой брать – не пропустят… э-э-э… те хлопцы не пропустят, которые Рубеж стерегут.
– Много их? – сквозь зубы поинтересовался сотник.
– Прошу пана?
– Много тех хлопцев? А може, и не надо твоей жидовской визы, а просто наших хлопцев взять да и…
Юдка замахал руками, – вернее, попытался замахать, но руки у него, как и у меня, слушались неважно.
– Та что вы, пане сотнику! То такие хлопцы, что с ними не шаблей воевать!.. Нет, пане сотнику, давайте так уговоримся: хочете панночку выручать – будете слушать, что Юдка присоветует. Черкасами командовать – то панское дело, а вот через Рубеж идти…
Перед моими глазами на секунду помутилось, лица собеседников расплылись. Накатила горячая волна – через Рубеж идти! Вернуться! Вернуться домой, в мир понятный и простой, туда, где я потерял все, что имел, и приобрел нечто, совсем, как оказалось, ненужное. Вернуться туда, а здесь оставить мертвых к'Рамоля и Хостика.
Вернуться!
– … Добре, добре, мой зацный пан, полсотни, може, и пропустят… А лучше десяток. Та и с кем пан сотник там воевать собирается? Народец мирный, незлобивый. А одного пана Мацапуру злапать-повязать – ведь десятка черкасов хватит?
Юдка говорил совершенно искренне – но даже я, далекий от местных представлений о чести, понял, что он издевается. Сотник Логин задышал тяжело, будто бык на корове:
– Ты, заризяка, болтай-болтай, а меру знай! Али забыл, как палю встромляют?
Юдкины глаза на мгновение сузились. Он не забыл.
– Да, и еще, моцный пане сотнику… Я-то визу выправлю, только как бы зацный пан, моей добростью воспользовавшись, не содрал бы тут же шкуру с бедного Юдки?
Логин сверкнул глазами – точно, пан сотник именно так и собирался поступить. С незначительными вариациями – ну там содранная шкура, осиновый кол, вспоротый живот…
– Так вот, пане сотнику, нехорошо это. Потому как Юдка, себя не жалея, дочку вам возвращает…
Юдка забыл уточнить, каким образом сотникова дочка попала в беду!
– Давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся.
Сотник подумал. Морщины на его необъятном лбу понемногу разглаживались:
– Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь! А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь, да Яринку там отыщешь – тогда поговорим… мое слово – железо…
– Пусть так, пане, – неожиданно легко согласился Юдка. – Вместе, стало быть, и пойдем. Я визу справлю, через Рубеж проведу, пан Рио нас поведет в том Сосуде… по тем землям, стало быть, по пеклу, – бывший надворный сотник усмехнулся. – По рукам?
Сотник, помолчав, кивнул.
– От и добренько! – радостно задребезжал Рудый Панько. – Вишь, пане сотнику, не зря ты старого пасичника послушал, ох, не зря, еще внучков тетешкать будешь… Натетешкаешься вдосталь, – и, без всякого перехода, забормотал под нос не то стишок, не то песенку:
– Ой продала дивчина сердце,
Та й купила черкасу седельце.
Седельце за сердце купила —
Она его верно любила…
– Только, панове, еще одно, – сказал Юдка, дождавшись, пока старикашка допоет. – Еще самая малость… Визу заверить надо у владыки.
Я впервые увидел, как удивляется сотник Логин:
– У владыки?! Митрополита?! Твою нечистую, чортову, жидовскую визу?!
– Вэй, пане, при чем тут митрополит? К царице ехать надо!..
Кровь бабахнула сотнику в лицо, алым залила лысину:
– То ты… сучья кровь… песий выкормыш… издеваешься?!
– Ой, зачем гневаться, пане, – ласково запричитал старикашка. – Зачем беспокойство творить, раз пан Юдка правду сказывает? То пан Юдка не придумал. До царицы надо ехать, ну и что ж такого, до Питербурху, были уже хлопцы, ездили. То не штука. Ничего такого, ну, возьмете пана Рио и слетаете, великое дело, до царицы…
Смотреть на сотника было интересно. Забавно было смотреть, чтобы не сказать смешно. И когда я в последний раз искренне, беззаботно смеялся?
Вероятно, то было еще до заклятия.
* * *Нас с Юдкой не стали возвращать в подвал. Поселили порознь, кормили хорошо, дали возможность помыться и переодеться, но под каждым окном денно и нощно стоял воин при полном вооружении. Мне даже жаль их сделалось, честное слово. Куда мне бежать?
Новая встреча с Паньком случилась ночью, посреди ровного заснеженного поля. Мы снова остались вчетвером – стражники отступили далеко за грань видимости. Небо, почти полностью заваленное тучами, почти не давало света, зато снег, казалось, светился сам по себе.
– Отче наш, карандаш, як наш, так ваш, як тут, так там, по колена каптан, моли бога, гетьман…
Продолжая рассеянно бормотать, Рудый Панько сунул руку в карман, так глубоко, что, казалось, сейчас дотянется до собственной пятки. Бездонные у него карманы, что ли?
– Ай, ай!
Кричал не Панько. И, разумеется, не сотник Логин, да сотник и не сумел бы издать такого тонкого, противного звука. Юдка молчал, и я молчал, а кричало то, что оказалось у Панька в руке.
– Цыть, капосник!.. В Питербурх полетишь, панов повезешь.
Из кулака забавного деда свисал тонкий шнурок с кисточкой на конце, и по тому, как шнурок подергивался, я понял, что это хвост.
– Каких-таких панов? Одного свезу, а боле…
– Цыть, говорят тебе!.. Пане сотнику, ежели станет в дороге выкобениваться – крест на него кладите, не бойтеся.
Старикашка разжал руку – на снег неуклюже шлепнулся его небольшой, с котенка, собеседник. Черный, покрытый вроде бы шерстью, в темноте не разглядеть; желтые глаза сверкали, как две латунные блестки.
Сотник Логин поднял руку, медленно коснулся лба, живота, правого плеча, левого; протянул сложенные щепотью пальцы к дивному зверю – тот по-собачьи заскулил, отшатнулся:
– Не надо! Свезу, коль велите, и двоих!
– Троих, песья кровь!
– Троих?! Батечку, та пожалейте!.. Опять за черевичками, или как?
– За соизволением. Визу надобно заверить, вот что!
– А-а-а…
Странное существо отступило в сторону – опасливо косясь поочередно на Панька и на Логина, кланяясь и приседая; хвост волочился по свежему снегу, оставляя замысловатый след.
– А-а-а… Уже не надо черевичков… Теперь за визой летают!..
Порыв ветра; хвостатый, секунду назад умещавшийся в кармане у Панька, сделался вдруг размером с ломовую лошадь. Нет, больше; острые сверкающие глазки стали подобны огненным фонарям на богатой карете. Когда-то я видел кареты с фарами, давно, в столице…
– Садитесь, панове, – заботливо сказал Панько. – На хребет и садитесь.
Логин, которого превращение странного зверя впечатлило еще больше, чем меня, поднял руку. Существо завизжало – прежним, тонким и противным голосом:
– Та не клади креста! Батьку, та скажите ему, пусть не кладет!
Сотник помедлил. Нерешительно опустил руку, оглянулся на Юдку:
– Слухай, душегуб! Коли только ты задумаешь бежать…
– А куда мне бежать-то, пан Загаржецкий? – весело отозвался Юдка. – Повязаны мы!..
Не дожидаясь спутников, я подошел к странному существу. Его новые размеры позволяли разглядеть и влажное рыло на острой морде, и раздвоенные копыта на задних ногах, и козлиную бородку, и небольшие рога. Крысиный хвост существа теперь был тяжелым и толстым, как корабельный канат.
– То садитесь, панове… – пробормотало существо, старательно глядя в сторону.
Я уселся на шею, рассудив, что таким образом обеспечу себе необходимый обзор. За моей спиной примостился Юдка, и уже на самый крестец твари вскарабкался сотник Логин.
– Ой, гоп, рано-вранци мисник сватавсь на ковганци… – Рудый Панько пританцовывал, будто от мороза, напевая свою непонятную чушь. – Неси, красунчик, до самого Питербурха неси, до самой царицы!
Захватило дыхание.
Земля стремительно отдалялась; как летало неизвестное существо, не сказал бы и самый опытный механик. Крыльев не было и в помине, но земля отдалялась, проворачивалась, игрушечными сделались дома, тонкой ленточкой – дорога.
И в этот момент выглянула из-за тучи луна.
Юдка что-то сказал? Или мне померещилось?
Ледяной холод. Мы пронеслись сквозь сизую снежную тучу, я едва не захлебнулся, склонился к шее летающего существа, на секунду зажмурил глаза…
Под нами – темные шпили леса. Дорога, будто ровный пробор, луна и снег; как красиво, проклятье, как невозможно красиво!
Черное пятно среди леса. Бывший замок Мацапуры-Коложанского. Запахло гарью – или я сам себе придумал этот запах? На такой-то высоте…
Обугленные развалины промелькнули – и пропали. Чистый ветер, носящийся здесь, никогда не узнает ни гари, ни дыма. Густые тени, белое, дымчатое, снег, снег… Пальцы Юдки мертвой хваткой вцепились мне в плечи, но я не ощущал боли.
Какой огромный… какой колоссальный, циклопический мир! Сосуд, как говаривал Юдка. Бесконечные поля до горизонта, и встают, и встают навстречу леса, белыми венами лежат реки. Больно дышать, но хочется, чтобы полет длился вечно.
Поворот!
Край черной тучи горит расплавленным белым металлом. Некто бесформенный, но при этом отменно вежливый, снимает шапку, приветствуя, вероятно, трех всадников на одном летающем коне. Целый рой таких же бесформенных, но менее учтивых существ клубком колышется чуть в стороне, струится, переливается под луной.
Жесткий Юдкин палец сперва ткнул мне под ребра, а потом показал вперед, но не на призраков – те уже остались за спиной, – а в противоположную сторону. Я едва успел заметить силуэт длинноволосой женщины, летящей в огромном горшке. Или котле, или бочонке?
Теперь Юдка показывал уже вниз. Снег на холмах лежал уже не сплошняком, а с проталинами, а за горизонтом вставало сияние, хотя до рассвета было еще далеко.
– А-а-а!..
Совсем рядом промелькнула белая коленчатая молния – только била она не с неба на землю, как обычно, а, насколько я мог судить, из земли в небо. По летящей цели.
По нам!
Хвостатое существо жалобно заскулило. Резко сменило направление, заметалось; молния ударила снова, едва не опалив нашему перевозчику шерсть.
– Экзорцируют, – хищно сказал Юдка у меня над ухом, и я его услышал, несмотря на вой ветра и треск разрядов. – Знать бы, кто такой умный нашелся!..
Я всерьез задумался над тем, каково будет падать с такой высоты, но тут сотник Логин вышел, по-видимому, из прострации.
– Но-о-о! Пошел, проклятый, трясця твоей матери, в бога, в душу, пошел!!!
Выучка боевого командира, побывавшего со своим конем не в одной передряге, взяла верх. Логин изо всех сил ударил летучую тварь по бокам, а заодно произвел жест, которого несчастное существо так боялось, – положил крест. Ветер хлестанул по нашим ушам, грозя снести вместе с шапками и головы, небо встало дыбом – зато земля под нами провернулась судорожным рывком, и последняя молния, явно не успевая, едва затронула длинный хвост существа – на излете.
– Ы-ы-ы… ш-ш-ш… Боляче! Только креста не кладите больше, дядьку!
Из-за горизонта вставал свет. Город, да какой!
Юдка снова что-то сказал – я не расслышал.
– А? Что?
– То у них иллюминация…
Город наползал. Река во льду… Край какого-то не то моря, не то озера… Полосатый шлагбаум…
Я понял, что лежу в снегу, голова гудит и кружится, звезды опять неподвижны, зато тучи несутся бешено, как минуту назад неслись мы, и где-то играет музыка… Трубы.
Сотник Логин поднимался, ошалело вращая глазами. Юдка протянул пану сотнику руку – тот гадливо отстранился, еще и глазами сверкнул.
– Ну, собачья кровь? – это к существу. – Что теперь?
– Приехали. Питербурх, – обиженно проскулило существо. – Спасибо сказали бы! А то – «собачья кровь»… а меня чуть не поджарили через вас!
Сотник оскалился и поднял руку, собираясь в очередной раз положить крест. Я успел перехватить его за локоть:
– Он прав, господин Логин. Он свое дело сделал и заслужил некоторого… снисхождения.
Сотник высвободил руку. Плюнул в снег; покосился на Юдку, мрачно взглянул на меня, с отвращением зыркнул на существо:
– Ну, ты… Веди. Где тут царица?
Я невольно оглянулся. Вокруг не было ни души.
– Конем обернусь, – шмыгнуло существо. – Только… один конь ведь троих не свезет.
– Лошадей добудем, – сказал я, ощущая нечто вроде прилива сил. Впервые за долгий срок предоставилась возможность действовать без оглядки, не казниться каждым шагом, не выбирать между скверным и отвратительным.
Новый порыв ветра. Хвостатое существо обернулось, как и обещало, конем – полностью оседланным и взнузданным, но странной масти. Сотник снова плюнул:
– От погань!..
После короткого, но энергичного спора ехать в седле пришлось все же Логину. Я взял коня-оборотня за уздечку, Юдка пристроился в стороне – я видел, как нервничает сотник, оглядываясь на своего ценного пленника:
– Ты ж смотри, жид!..
– То буду смотреть, пане сотнику, для того ведь и глаза дадены!
Я тщательно делал вид, будто веду коня, – на самом деле конь, то есть бывшее мохнатое существо, вел меня сам. Мы как-то сразу угодили в шум, блеск, многолюдье; вдоль улиц громоздились каменные дома в три, а то и в четыре этажа, то и дело попадались роскошные экипажи, как колесные, так и санные. Извозчики и форейторы кричали бестолково, но с апломбом. Пешеходы жались к стенам; я подумал, что если Юдка и задумал бежать, то лучшего места и времени не придумать. То же самое подумал сотник Логин, и правый ус его, и без того поредевший, сделался вдвое короче – его перекусили наконец крепкие Логиновы зубы.
Юдка усмехался. Что таилось за его усмешкой, разгадать не представлялось возможным.
Не знаю, как мы выглядели со стороны, – наверное, странно, но не предосудительно, во всяком случае, пялиться-то на нас пялились, а остановить никто не пытался.
– Лошади таки нужны, – одними губами сказал Юдка.
Я пожал плечами:
– Пешком не доберемся?
– Как мы заявимся во дворец – пешком?!
Странной масти конь, бывший недавно летающим хвостатым существом, замотал гривой и беспокойно повел глазами.
– Лошади нужны, – повторил Юдка с нажимом.
Сотник Логин посопел, но ничего не сказал.
Лошадей вокруг было много. Неизменные следы их присутствия встречались на каждом шагу – как замерзшие, заснеженные, так и свежие, дымящиеся. То ли дело в забытой уже столице, где ради чистоты мозаичных улиц каждой лошади под хвост прилажен специальный мешочек…
Лошадей было много, но в основном – упряжных. А мы с Юдкой – не деревенские мальчики, чтобы ездить без седла. Мы и так привлекаем внимание – зачем же плодить новые странности?
Юдка легонько толкнул меня плечом. Нас обогнали верховые – двое, нет, трое, просто третий держался чуть позади. Наверное, служка, оруженосец или лакей.
Свернули в переулок.
Здесь было тише. Каменные дома сдвинулись, едва оставляя место для проезда, на фоне снега темнели причудливые железные решетки, то здесь, то там покачивались на ветру светящиеся плошки, и тени трех всадников внезапно выросли, головами коснулись крыш…
– Эй, панове!
Один из всадников обернулся. Не стал скрывать удивления:
– Чего тебе, жид?
Вероятно, это военные, подумал я, разглядывая их одинаковую черную верхнюю одежду с непомерно широкими плечами. У каждого, включая служку, имелось оружие; вероятно, в большом спокойном городе мы могли бы найти лошадей и подешевле.
– А не продали б господа офицеры бедному жиду своих конячек? Мы сами люди не местные…
Всадник, щуплый и худощавый, бледный, несмотря на мороз, рассмеялся. Его спутник, тоже тонкий в кости, но очень высокий, устало поморщился:
– Поедемте, Николай…
Оруженосец – юноша лет четырнадцати – смотрел во все глаза.
Юдка тоже заулыбался. Шагнул вперед, протягивая руку, будто намереваясь потрепать лошадь юноши по холке; увидев его улыбку, я обомлел.
Нельзя! Да нельзя же!
Не пощадит. Ради глупой лошади, которая не так уж и нужна, ради сиюминутной сомнительной надобности – не пощадит, потому как заклят. На кого поднимет руку – живым не выпустит.
– Стоять!
Юдкина рука остановилась в воздухе. Он оглянулся, поймал мой взгляд – и понял. Темные глаза навыкате блеснули нехорошим огнем; помедлил, но руку опустил.
– Сотнику… ваш черед поработать. Вы не помогли бы пану Рио…
Всадники удалялись. Откуда-то из подъезда вслед за клубом пара показалась толстая женщина с полным ведром; из-за угла вывернул господин в шубе, лицо от мороза прикрыто платком…
Самой легкой добычей казался мальчик, но его я обогнул. Прыгнул с места – снег мягкий, мостовая скользкая, неудобно, – приземлился за спиной у высокого, перехватил руку, потянувшуюся за оружием; конь, терзаемый судорожно натянутой уздечкой, поднялся на дыбы, и я соскользнул с покатого крупа, увлекая за собой человека в черном.
Разбойное нападение. Именно так. Думал ли я, наемный герой, что мне придется разбойничать не по приказу сомнительного работодателя – по обыкновенной жизненной необходимости?
Нагайку я не видел – услышал в воздухе, подставил руку, поймал, намотал на кулак; очень удачно. И знаменательно, между прочим, что в борьбе с уличным грабителем вооруженный офицер не за саблю хватается – за нагайку. Презирает? А может, человеколюбив?
Рывок – вот и второй всадник аварийно спешился.
В первом освободившемся седле уже сидел Юдка. Мгновение, чтобы подчинить коня, и – вперед, без оглядки, в конец улицы. Невнятно закричал Логин. Я видел, как он отдирает от себя руки того, что замахивался на меня нагайкой, прыгает на верхового оборотня, бьет несчастную тварь по бокам, кидается в погоню…
Неужели Юдка сорвался?
А почему бы и нет? Один, свободен, в большом городе, с Юдкиными-то возможностями…
Все вдруг потеряло смысл. Где-то играла музыка, где-то голосила женщина; черные одеяния бывших всадников изрядно вывалялись в снегу, тот, кого я сбросил первым, в падении повредил правую руку – и теперь держал свое оружие в левой. Рядом его товарищ оттеснял в сторону мальчишку; парень, в отличие от своих бледных спутников, был темен лицом, и не давал так просто себя оттеснить – драться он собирался, драться до победы.
– Извините, – сказал я хрипло.
Все трое одновременно вздрогнули. Глазищи мальчика раскрылись шире, хотя это, казалось, было уже невозможно.
– Я приношу извинения за себя… и за своих товарищей. Однако мы попали в такую ситуацию…
Старшие невольно переглянулись – и снова уставились на меня, но не просто как на бандита – как на опасную диковину.
– Парле франсе? – неуверенно спросил мальчик.
– Не понимаю, – признался я.
Женщина все кричала. Где-то надрывался свисток – через минуту набежит толпа, мне придется снова отправляться в тюрьму, в то время как Юдка…
– Компрене ву? – продолжал допытываться мальчик.
Я развел руками:
– Извините.
Они были слишком озадачены, чтобы вовремя спохватиться. Я проскочил между ними, уцепил за узду лошадь мальчика – она была спокойнее. Понеслись навстречу каменные стены, шарахнулись из-под копыт зеваки.
На углу стоял господин в шубе, тот самый, что невольно сделался свидетелем ограбления. В удивлении он отнял от лица платок – и мне в какой-то момент показалось, что физиономия его состоит из одного только пористого, лоснящегося носа.
* * *Кони нам нужны были, как лисе оглобли. Дворец – роскошное, сверкающее огнями здание, куда более впечатляющее, чем даже знаменитая мозаичная стена на моей родине, – обнаружился буквально через несколько кварталов. И это при том, что я ехал наугад, прячась за широкими боками экипажей, так что кучера и форейторы кричали на меня с особым остервенением.
Не иначе, хитрый Юдка всю эту провокацию устроил ради побега. Возможно, мне и удастся ускользнуть от здешнего правосудия, и даже наняться на работу, и, может быть, совершить пару подвигов до того момента, когда истечет срок моей визы, и, как намекала в свое время Сале…
Где ты, Сале? Куда ты нас завела?
Около дворца народу было – не протолкнуться. Богатые горожане в крытых сукном шубах, удивительные застекленные повозки, светло, как днем. Все чего-то ждали, на меня почти не обращали внимания, потом вдруг ударил грохот, и я, изготовившись к неизвестной напасти, вспомнил молнии, которыми бил в нас неведомый экзорцист. Женщины в толпе завизжали – но скорее от восторга, чем от страха, потому что небо озарилось вертящимися огнями; это был не бой – развлечение.
– Пан Рио!..
Я содрогнулся. В моем кармане заворочалось нечто размером с крысу.
– Пан Рио, то я… Суньте руку, будьте так ласковы!
Жесткая на ощупь шерсть. Тоненькие ножки, копытца, рога. Ох и ну!..
– Только наружу не вынимайте, пан Рио, ведь люди ж кругом… Велено вам на коня лезть и к заднему подъезду пробираться, это там, я проведу.
– Кем велено? – спросил я механически.
– Та паном же Логином, они с Юдкой давно уж вас дожидаются; времени, говорят, мало осталось…
Новый гром. Я малодушно вздрогнул. Огни, огни, искры…
– То скорее, пан Рио!
…А интересно, кто кого при случае в бараний рог согнул бы – Панько Юдку или Юдка Панька?
– Иду, рогатый… Уже иду!
* * *Сотник Логин едва удерживался, чтобы не вертеть, как мальчишка, головой. Юдка скорбно улыбался; мне вдруг сделалось все равно. Ну, блеск… Ну, лестница необыкновенной красоты, с коваными перилами, освещенная, как полуденный пляж; ну, бесконечная анфилада залов, сверкающий паркет, огромные картины на стенах, спесивые личности в золотых мундирах, время от времени попадавшиеся нам по дороге…
Мы шли плечом к плечу, едва ли не под ручку, как на гулянье – некоторая неуверенность заставляла нас держаться друг друга. Впереди топал громогласный, весь в позументах и галунах, чиновник. Перед всяким, кто встречался на пути, он потрясал развернутым свитком с тяжелой печатью; кое-кто ему даже кланялся. Только нам, идущим сзади, виден был свернутый бухтой, заправленный за фалду хвост.
– Так. Здесь, господа, останавливаемся, смотрим картинки и дожидаемся, – во дворце у нашего сопровождающего неуловимым образом изменилась манера речи.
Мы остановились – спина к спине, обзор на три стороны. По залу шатались несколько богато одетых мужчин, и я не мог определить, генералы это или лакеи. Варварская, тяжеловесная мода.
Шорох множества ног. Не стук, а именно шорох – как будто приближается стая летучих мышей. Нам пришлось отступить к стене; блестящая свита заполнила зал, как заполняет кадку подошедшее тесто. Будучи на службе у Ирины Загаржецкой, я несколько раз имел возможность наблюдать за этим восхитительным процессом. Хотя сама Ирина, конечно же, стряпни не касалась.
Я посмотрел на сотника. С неожиданным сочувствием. Не повезло тебе, старый воин – один Заклятый твою дочь похитил, второй Заклятый – не уберег.
Сотник, не обращая на меня внимания, поедал взглядом кого-то в центре зала. Я посмотрел туда же, куда и он; окруженный согнутыми в поклоне спинами, на нас глядел одноглазый, растрепанный, большой и толстый человек с печатью власти на лице.
– Все ли вы здесь, господа? – вопрос, по-видимому, предназначался нам.
Юдка шагнул вперед:
– Все, кто понадобился, – все здесь, пане…
Взгляд кривого вперился в бывшего надворного сотника; секунда – и в надменном лице его что-то явственно изменилось. Как будто он не ожидал встретить здесь Юдку и теперь несколько сбит с толку, но в общем-то даже рад.
Немая сцена была прервана появлением целого выводка дам в блестящих, с длинными шлейфами, платьях. Сопровождающие их мужчины, в париках с девчоночьими косичками, немногим отличались от спутниц. Хоть в зале сделалось совсем уж тесно, в центре неизменно оставался пятачок свободного паркета; на этот-то блестящий пятачок и вышла, манерно оттопырив мизинцы, маленькая плотная женщина.
Сотник Логин тяжело задышал у меня над ухом.
Взгляд неподвижных голубых глаз остановился сперва на моем лице, потом на лице Логина, потом удивленно вперился в Юдку:
– Чего же вы хотите? – Голос был приятный, тягучий, произношение – странное. Будто женщина беспрестанно катала круглый камушек между языком и нёбом.
– Мы пришли за тем, за чем приходить не должно, но в чем есть великая надобность, – скороговоркой проговорил Юдка.
В зале произошла мгновенная, не сразу понятная перемена. Все многочисленные придворные как по команде перестали нас замечать, и каждый занялся своим делом. Одноглазый достал откуда-то щеточку и взялся чистить бриллианты на своих разнообразных перстнях; кто-то поправлял парик, кто-то беззастенчиво ковырял в носу, дамы разглядывали друг друга и время от времени протягивали руку, чтобы на ощупь оценить ткань на платье соперницы.
– Хорошо ли вас тут содержат? – невпопад произнесла женщина, глядя теперь уже на Логина; тот грыз и без того поредевшие усы.
– Та спасибо, мамо, – ответил за сотника знакомый тонкий голос. Летающая тварь, снова уменьшившаяся до размера крысы, сидела у Логина на плече.
– Право, мне очень нравится это простодушие, – пробормотала женщина, коротко взглянула на меня – коротко, но пристально – и протянула для поцелуя руку. – Это не так трудно сделать…
Юдка шагнул вперед, склонился, на мгновение коснулся маленькой руки, отступил. Хвостатая тварь что-то зашептала на ухо Логину; сотник, двигаясь с грацией мельничного жернова, повторил Юдкино действие. Не дожидаясь подсказки, я потянулся тоже; полная женская ручка пахла духами и пудрой, но в момент, когда я коснулся ее губами, кожа потемнела и съежилась. Потянуло кислым запахом немытой старости; я отшатнулся. Голова кружилась, вокруг меня медленно проворачивался гудящий, как улей, набитый людьми зал. Женщина, по-прежнему белокожая и ароматная, смотрела на меня с укоризной.
– Теперь выноси нас! – распорядился Юдка, обращаясь не к Логину, не к женщине и не ко мне.
И уже в следующее мгновение я сидел в снегу, едва не уткнувшись носом в полосатый шлагбаум.
* * *Приземлились в Валках на рассвете. Летающее существо очень спешило, но обернуться затемно все равно не удалось. Женщины, с утра пораньше выбравшиеся к колодцам, оборачивались нам вслед и одна за другой повторяли жесты, которых хвостатое существо так боялось и не любило:
– И крестятся, и крестятся, дуры!..
Существо ворчало скорее для порядку; суеверные женщины были далеко и скоро пропадали из виду, зато сотник Логин, помещавшийся на этот раз прямо за моей спиной, ни разу за весь обратный путь не травмировал верховую тварь «страшным крестом».
– …Ну что, батьку, угодил я тебе?
Рудый Панько ждал нас там, где мы попрощались, причем весь снег кругом был разрисован замысловатыми узорами. Не то старик в колдовстве ухищрялся, не то просто развлекал себя в долгом ожидании.
– Угодил, сынку.
Хвостатое существо с чувством раскланялось – и сгинуло вслед за порывом ветра. Захотелось протереть глаза: где мы были? Что с нами случилось?
– То все готово, панове, – сообщил Юдка, растирая замерзший в полете горбатый нос. – Что ж, сегодня в пекло ломанемся или завтрего подождем?
Говорил просто, без улыбки, но мне показалось, что он издевается.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Лошадей они попросту свели, так что черти у смоляных котлов припомнят Гриню еще и конокрадство.
Распрощались с Миткой на рассвете, но далеко не ушли – схоронились на дне зеленой балки, у ручья, там и просидели дотемна. Ночью подкараулили пасущийся табун, Гриневым засапожным ножом порезали путы – ищи ветра в поле! Гринь, правда, все на сотникову оглядывался – сдюжит девка? Сдюжила. Ровно бес в сотникову вселился; при коне, хоть и без шабли, а все веселее.
Боялись погони. Только утром дали коням отдохнуть, да и сами повалились на траву полуживые; сотникова болезненно морщилась: видать, раны подрастрясла.
– Совестно перед Миткой, – сказал Гринь. – Он к нам с добром, а мы коней свели!
– Праведник нашелся, – угрюмо отозвалась Ярина, и Гринь надолго замолчал.
Около полудня Гринь заприметил впереди деловитую тучу воронья. Обмер – сразу вспомнилась степь, такие вот сытые вороны над чьими-то незахороненными телами, и непонятно, по какому обряду хоронить, что был за человек, чумак ли, татарин, беглый каторжник…
– Видишь? – сдавленно спросила Ярина Логиновна.
– Вижу.
Приблизились. Вороны нехотя отлетели; на обочине лежала раздувшаяся конская туша.
Скоро обнаружился труп второго коня. Видимо, путники спешили, коней не берегли – то ли погони боялись, то ли рассчитывали за золотые цехины купить новых, лучших. Только где их купишь среди чиста поля?
– Теперь точно догоним, – уверенно сказала Ярина. – Пешие, да с младенцем на руках – далеко не ушли!
Гринь промолчал.
Ярининой уверенности хватило до первого перепутья. Дороги здесь сходились крест-накрест – одинаково узкие, не особо ухоженные, но и не заросшие окончательно. На перекрестье гнил деревянный указатель, но ни чумак, ни сотникова не могли разобрать ни единой буквы. Пьявки какие-то, многоножки, а не письмена.
– Куда теперь, панна Ярина?
Сотникова закусила губу. Махнула рукой направо, развернула коня; Гринь поспешил следом, – и тотчас же родилась уверенность, что не туда свернули, промахнулись.
После короткой перебранки вернулись на перепутье. Поехали на этот раз налево; спустя час добрались до селения, и местные мужики встретили незнакомцев без приветливости. Подозревали, провидцы, что кони краденые.
Гринь привычно принялся выкрикивать диковинные слова: «ребенок», «злодей», «золото»… Селяне переглядывались. Никто из них слыхом не слыхивал ни о ребенке, ни о злодее, а упоминание золота укрепило их в уверенности, что с парнем и девкой не все чисто. Золото здесь, как видно, было редкостью, столь же вожделенной, сколь и опасной. Золото, паны, разбойники…
Сотникова не дала себя в обиду. Несколько рук уже потянулось, чтобы стащить девку с лошади, но Ярина Логиновна оскалилась и подняла коня на дыбы – это без седла-то! Людишки шарахнулись в стороны, сотникова вжарила пятками по конским бокам и – поминай как звали. А промедли Ярина хоть секунду – не вырвались бы ни она, ни Гринь, селяне конокрадов не любят, особенно тех, кто непонятно балакает!
Дело шло к вечеру. На распутье возвращаться не стали, боялись погони от выборного Митки. Под крышей ночевать надежды не было – как бы далеко селения друг от друга ни стояли, а весть о конокрадах пойдет теперь гулять сама собой. Тут бы ноги унести!
Отыскали укромное место в стороне от дороги. Привязали коней; тут наконец-то повезло. Сотникова нашла свежее кострище, прикрытое от глаз прелым ворохом прошлогодней листвы. Обрывок веревки на тугой орешине, потоптанная трава, сломанная ветка…
– Они, чумак, больше некому. Пару дней всего прошло. Хорошо мы укрытие выбрали.
Яринины глаза горели так, будто битва уже выиграна. Будто Мацапурин труп лежит перед ней среди волглых листьев, черная ведьма на коленях просит пощады, а чортов младенец гукает у братца на руках. Даже тяжелая палка, выломанная для сотниковой Гринем, даже этот уродливый костыль не угнетал теперь охромевшую девку.
– Догоним, чумак! Вот-вот догоним!
Гринь снова промолчал. Ну не диковина ли – зайцы за волком погоню снарядили, лапы потирают, достанем, мол, зубастого!
Смеркалось. Костерок развели маленький, сжевали по куску хлеба и запили кислым молоком. Брюхо требовало еще; Гринь скорчился, обняв руками колени, глядя в огонь.
Огонь над материной хатой… огонь над Оксаниным двором. Огонь над богатым домом в Миткином селе. Пекельный огонь, черти с вилами ждут, ухмыляются…
– Ты чего, чумак?!
Гринь мотнул головой:
– Ничего.
Сотникова нахмурилась:
– Ты вот что, чумак. Как домой вернемся, сходил бы в Киев, поклонился святым мощам…
Гринь усмехнулся. Надо же, «как домой вернемся»…
– Нет мне прощения, сотникова. Хоть на карачках в Киев поползу, хоть сам мощами лягу! Ты со мной, иудой, один хлеб жуешь – и на том спасибо.
Помолчали. Над самой землей прошелся ветер, Гринь потянул носом, надеясь услышать знакомый запах колыбели, – но пахло травой, водой и древесной гнилью, а больше ничем.
– Чем же тебе заплатили, чумак? – жестко спросила сотникова.
Гринь отвернулся.
Брови, как две угольные ленты. Яблоко в платочке. И щеки, как яблоки… Оксана.
– Ведь зрадник, он что? – раздумчиво спросила сотникова. – Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет?
Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег.
Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова.
Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать.
– Невеста твоя? – шепотом спросила сотникова.
Гринь покачивался – взад-вперед. Попробовал замереть – нет, будто не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед.
…И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было, – из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях – его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара – черный дым вполнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль… Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал.
И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок.
– Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил? – медленно спросила сотникова.
– Н-не… Юдка.
– А родители что же, отдавать не хотели?
– Н-не… Родители… к тому времени уже в своей хате сгорели.
– Гонтов Яр?!
– Д-да… Пан… Юдка.
– Убью, – сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку… коли поймает.
Помолчали.
– Чумак, слышь…
Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть.
– Чумак… Твоя Оксана красивая?
– Да, – сказал он, не раздумывая.
– Чумак… Ты за это ее полюбил? Так, что даже на зраду решился?
Гринь молчал.
– Чумак… Если девка… некрасивая… то лучше бы ей парнем родиться, верно?
– Кто же выбирает? – сказал Гринь шепотом.
Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил – кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить?
– Чумак… мы никогда не вернемся домой.
– Вернемся, сотникова.
– Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…
– Писарчук? – спросил Гринь бездумно.
Сотникова разрыдалась.
Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.
Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны – ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.
– Чумак… Слышь…
– Да, Ярина Логиновна.
– Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?
– Отчего же, – механически сказал Гринь.
– Скажи… я как опенок засушенный?
Гринь растерялся:
– Ну почему – опенок?
– Скажи – смог бы поцеловать меня, или лучше жабу поцеловать?!
Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого – на себя ли, на Гриня, на судьбу.
– Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!
– Ярина…
– Так уйди! – Сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. – Уйди, коли тебе так противно!
Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!
Перехватил Яринины руки. Гонор – хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!..
Ярина сверкала глазами. Щеки – мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!..
Соленые губы-то. Оно и понятно.
Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые…
Нет, не кусается. Обмякла.
Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!..
Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст. Ох, Ярина Логиновна!..
Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер.
Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать…
Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки.
– Слышь… чумак… спать пора.
И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля.
Теперь поспишь, – подумал Гринь горько.
Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать.
Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова – но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет – чистая, легкая, как из бани.
Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?
– Не холодно, Ярина Логиновна?
Тишина.
– Так не холодно?
Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:
– Холодно…
Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы – так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая – тонкая, как струна на лире, тростиночка…
– Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи.
Замер. Даже дышать перестал.
В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.
Оксана.
Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что велено и вернулся – все в той же пелене, чародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.
Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони. Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.
А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там «холодно»!
Жарко.
Тепло.
Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.
О Господи… бывает же такое!..
Не думается. Не вспоминается.
Пытка.
* * *Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.
Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд?
Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег.
Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку; Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет – побрела куда-то в сторону, поковыляла…
– Ай! Ай-яй!
Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и…
– Ярина!
Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох – будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея.
– Ярина… Логиновна!
В темноте он едва не сшиб ее с ног.
– Тихо, чумак. Вот… на земле лежит.
Гринь наклонился пощупать – и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип – хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы.
– Один удрал, а этот… свернулся. Еж это, чумак… а я думала – чорт!
Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность – обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался – а вдруг оттолкнет?
Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!..
– Давай, – сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем, – но палка не позволила. Гринь на ощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место.
– Чумак… да он ведь железный!
Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты.
– Надергать да снести к кузнецу, – кровожадно предложила Ярина. – Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж – подумай, чумак! – так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке… Пан Рио рассказывал… Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь!
Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось…
– С лошадь, говорите? – бормотал он, не особо задумываясь. – Вот чудище!
Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.
Он обернулся вслед за ее взглядом.
Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще…
– Отче наш, – хрипло сказал Гринь. – Иже еси…
Глаза мигнули снова.
– Чего тебе? – грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку. – Хлеба? Иди своей дорогой! Нет у нас ничего!
Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно крестит себя и морок, но мороку от этого ничего не делается – как зыркал, так и зыркает.
– Иди, иди, – повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо. – Сейчас вот пистолю достану… добрая у меня… пистоля…
То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей.
– Да сгинь, проклятущее! – завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило.
И запустила в темноту своей палкой.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит.
Я говорю ему: батька, забери меня к себе.
Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю.
Батька, забери меня к себе!
Он говорит: скоро заберу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы-Рыжей, был и спокойным, и покладистым.
Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись – и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп…
Оглядывался – и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом.
Ехали пустошью. С тех пор как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью – с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь – нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт: пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну.
Спустя два дня Гринь впервые учуял запах дыма от чужого костра. В тот же вечер кобыла, освободившись, сбежала от новых хозяев.
– Скоро на закорках понесешь меня, чумак, – невесело предположила Ярина Логиновна.
За последние дни она еще больше отощала и погрустнела. Маялась, сама себя стыдилась, и когда Гринь пытался ее приласкать – отталкивала его руки.
– Нужда будет, так и на закорках понесу.
Устраиваясь на ночлег, оба всякий раз испытывали неловкость и, засыпая, долго не могли улечься…
Спустя еще два дня Гринь предпринял ночную вылазку.
Этот чужой костер горел не таясь. Памятуя науку дядьки Пацюка, Гринь подобрался с подветренной стороны, чтобы ни одна собака не почуяла.
Собак у костра не было.
Зато была ведьма, а эти хуже любой собаки.
Пан Станислав сидел к Гриню лицом. Зацный и моцный заметно спал с тела – исхудал, видать, в долгой дороге и на нежирных харчах. Моложе пан не сделался; кожа сухими складками висела на лбу и щеках, желтыми огоньками поблескивали стеклышки окуляров, когда, склонив голову, пан рисовал на земле остро отточенной палочкой:
– А это, гляди, домик… А это корова…
– Еще! Еще!
Гриня пробрал озноб.
Рядом с зацным и моцным сидел на заботливо подстеленной попонке мальчонка лет четырех, не меньше. Лохматые черные волосы до плеч, глазищи от переносицы до самых висков, безобразная, казалось бы, мордашка – но только с первого взгляда, потому что глазищи у дитяти живые и блестящие. И нету в них того особого цепенящего выражения, памятного по встрече перед корчмой; тогда мальчонкин батька, не сводя с Гриня таких вот длиннющих глаз, велел пасынку убираться прочь из собственной хаты.
Святый Боже, как он растет! Скоро с батьку своего вымахает, и ни Мацапуре с ним не справиться, ни тем более братцу родному.
Темная тень, сидевшая между Гринем и костром, пошевелилась. Гринь плотнее вжался в землю; вот чертовка встала, будто собираясь размять затекшую спину. Вот оглянулась как бы невзначай; Гринь на мгновение увидел ее лицо. Ноздри ходили ходуном, будто ведьма по кличке Сало принюхивалась…
Да так оно и было! Боже праведный, спаси и сохрани!
Ведьма села на место, к Гриню спиной, но чумаку казалось, что она глядит и затылком. Шарит в траве, выискивая его, Гриня, нимало не сомневаясь, что незваный надсмотрщик здесь и бежать ему некуда.
– Еще! Нарисуй смыслу!
Ребенок говорил ясно и четко, без сюсюканий, а голос у него был звонкий и резкий, будто чайка кричит.
Дикий Пан, похожий сейчас на старенького любящего дедуся, поправил окуляры:
– Чего-чего нарисовать?
– Смыслу!
Ведьма отвлеклась и перестала наконец принюхиваться. Обернулась к мальчонке, спросила без приязни:
– Ты-то сам эту смыслу когда-нибудь видел?
Ребенок посмотрел тетке Сало в глаза. Гринь обмер, на мгновение угадав тот самый взгляд, тот самый, что так поразил его в глазах взрослого исчезника.
И ведьма тоже почуяла этот взгляд. И – Гринь даже привстал от удивления – потупилась. Опустила глаза, сдалась.
– Ты, малой, нарисовал бы сам, – ласково предложил пан Станислав. – А то ведь я, старый, не знаю никакой смыслы – так заодно и поглядел бы.
Мальчонка взял у него из рук заостренную палочку. Повертел попеременно в шестипалой руке и в четырехпалой. Провел по земле раз, другой; обозлился собственному неумению, швырнул палочку в костер:
– Теть Сале, поймай саламандрика.
– Разве ты хочешь кушать? – с фальшивой заботой осведомилась ведьма.
Мальчонка тряхнул головой:
– Не хочу кушать. Хочу поглядеть, как ты ловишь.
– Клева нынче нет, – ведьма не глядела на воспитанника. – Только крючок поломаем. Да и спать пора.
Мальчонка оскалился, опасно сверкнул продолговатыми глазами. Сунул руку в костер – Гринь от неожиданности не успел зажмуриться. С первого взгляда ему показалось, что братишка выхватил из пламени головню, но нет, по волглой траве запрыгал, разбрасывая искры, невиданный зверь вроде огромной ящерицы.
В этот момент чумака-шпиона можно было разглядеть без особого труда. По счастью, и ведьма, и добрый дедушка Мацапура глядели на воспитанника и только на него; мальчонка дул на шестипалую руку, и в длинных глазах все яснее обозначалась обида:
– Жжется… ай!
– Конечно, жжется, – проворковала ведьма. Пан Мацапура зыркнул на нее с откровенной ненавистью. Подхватил парнишку на колени, быстро оглядел руку, поцокал языком:
– Ты, паря, когда что-то в огоньке видишь, то лучше палочкой достать или там крючком… А руки – они человеку не для того дадены. Давай-ка, полечим скоренько, для того хороший способ есть.
Говоря, пан Мацапура развязывал штаны. Не смущаясь присутствием ведьмы, окропил парнишкину руку – полечил давним дедовским способом, Гринь и сам им пользовался, если приходилось сильно обжечься.
В длинных нечеловеческих глазах стояли вполне понятные слезы. Человеческие, детские.
– Заживет, паря, как на собаке. Тряпицей сейчас завернем. Ты, баба, не стой столбом, тряпицу подай чистую!
Гринь смотрел, как Мацапура утешает своего четырехлетнего пленника… четырехлетнего, потому что два месяца этому мальчонке приписать никак не удается. Как пан Мацапура, любивший детей совсем особенной любовью, тетешкает на коленях странного чортова младенца, гладит по голове, совсем забыв об издыхающей в траве огненной твари. Как ведьма Сало походя тычет в тварь носком сапога, оглядывается, заново начинает шевелить ноздрями…
Гринь отползал. По-рачьи пятился, пока стебли травы не скрыли от него и далекий костер, и черный силуэт насторожившейся ведьмы, пока звон цикад не заглушил нелепую песенку, которую добрый дедусь напевает внучку на сон грядущий.
А тогда, удалившись на порядочное расстояние, подхватился и побежал прочь.
* * *– Э-э-э, то панночка Ярина все никак сдохнуть не может! Ну подите сюда, ясна панна, я допоможу!..
Вместо привычной шабли в руках Дикого Пана был щербатый прямой клинок. А Ярине Логиновне негде было добыть зброи – костыль разве что, а костылем много не навоюешь.
– Вон где встретиться пришлось, – Мацапура шагнул вперед, из-под сапог его брызнули искры прогоревшего костра. – В пекло за старым чортом потащилась? Ну иди сюда, Ярина Загаржецка, сосватаю тебя и на свадебке потанцую! Н-на!
Щербатый клинок вошел в бледную девичью шею у самого основания…
Гринь охнул и открыл глаза.
Серое небо. Трава в росе. Рядом, ткнувшись лицом в ладони, спит под рогожкой Ярина.
Живая.
Гринь перекрестился. Перевел дыхание, принюхался, как давеча ведьма. Пахло сырой землей и конским навозом, сквозь плотные эти запахи едва пробивалась ниточка знакомого духа. Колыбелью пахло – хотя какая там колыбель, дите такого роста уже гусей пасти должно!
Приложил ухо к земле. Ничего не слыхать, оно и понятно.
– Ярина! Ярина Логиновна! Вставайте, иначе не догоним.
Стон.
Сотникова села, не отнимая ладоней от лица. Помотала лохматой головой, что-то пробормотала сквозь зубы. Гринь испугался – сон в руку?!
Он ожидал увидеть на Яринином лице рану, кровь. А увидел слезы; в серой пыли, налипшей на впалые Яринины щеки, пестрели светлые промоины. Сотникова ревела и не могла остановиться. Что-то часто плачет гоноровая Ярина, день за днем глаза на мокром месте.
– Уйди, чумак! Оставь меня в покое… Чего вылупился?!
Гринь попятился. Сотникова повалилась на землю, заколотила кулаками, будто капризное панское дитя:
– Так мне и надо! Так мне и надо! Калека, опудало, баба!.. В пекло меня!..
– Коли сон дурной, так поплевать надо, – шепотом сказал Гринь. – Слышь, Яриночка…
– Уйди, чумак! Видеть тебя не могу!
В стороне переступал спутанными ногами уцелевший Воронько. Переводя взгляд с рыдающей панночки на низкое солнце, а потом на дорогу, а потом на лошадь, а потом опять на панночку, Гринь успел подумать, что хорошо было бы осесть на хуторе и построить дом. Неленивого хозяина здешняя земля в три года озолотит. А бабы не надо вовсе. Нанять наймичок, пусть работу делают по дому, а бабы не надо, нет…
– Чумак… добей меня. Сил нет. Добей!
– А это можно, – сказали у Гриня за спиной.
Сон в руку!
Дикий Пан стоял, опираясь на здоровенную дубину. Ни ведьмы, ни дитяти рядом не было.
– Кого ты мне привел, Григорий? То ж Ярина Загаржецка все никак сдохнуть не может. Ну подите сюда, ясна панна, я допоможу!..
Ярина перевела взгляд с Мацапуры на Гриня. И, встретившись с ней глазами, он все понял и едва не засмеялся, такой вздорной была панночкина мысль, но смех застрял в горле, потому что сотникова поверила:
– Так ты меня вел… Григорий?
Не отвечая, Гринь прыгнул на Дикого Пана. Слишком вольготно стоял пан Станислав, слишком не стерегся, и шабли при нем не было…
Как на соляной столб налетел. Крепко стоял зацный и моцный, только уклонился от просвистевшего Гринева кулака, поймал чумака за руку… и поскользнулся на росе, грянулся на землю вместе с Гринем.
– Ах ты чортов братец!
Потемнело в глазах – то пан Станислав приложил Гриневу голову о случившийся рядом мелкий камень. О такой камушек можно плуг сломать, а можно и выворотить… из земли… выворотить…
Панская шея была неохватной, будто поросшая мхом колода. Гринь все сжимал и сжимал пальцы; рядом заверещала сотникова, заверещала, как десяток ведьм. Гриня снова ударили по голове – пальцы разжались сами собой, выпуская Мацапурино горло. Высоко над собой он увидел белесое небо, качающиеся стебли и ухмыляющееся лицо Дикого Пана; через миг вместо лица появился сапог с налипшими комьями земли – жирной, плодородной. Сапог легонько подтолкнул Гриня в висок; мир взорвался болью, Гринева голова повернулась, как снежный ком, позволяя сквозь красную пелену разглядеть и сотникову. Ярина Логиновна стояла на коленях, сжимая в одной руке костыль, а в другой – неизвестно когда подобранный камень. Пан Станислав оставил поверженного чумака, шагнул к панночке, поигрывая своей дубиной. Сотникова оскалилась сквозь невысохшие слезы и кинула камень. Мацапура уклонился. Поднял дубину к плечу, примерился…
Гринь повис у него на руке. Чумаки живучи; мало, что ли, Гриня били? И по голове случалось получать, а скамейка в шинке не мягче Мацапуриного кулака. Красным глаза застилает, а все равно поднимался, поднимется и теперь!..
Вот разве что толку от его усилия не было никакого. Мацапура легко стряхнул оглушенного чумака, замахнулся на этот раз дубиной – в землю вбить и в земле же оставить. Лежи, Гринь, мечтай о плуге… Когда-нибудь и тебя распашут…
– Ни-е трогай! Ни-е-е!
Между почти уже мертвым Гринем и занесенной Мацапуриной дубиной возник кто-то третий. В какой-то момент чумаку показалось, что он видит собственную покойную мать.
Он и был в эту минуту похож на Ярину Киричиху – чортов младень с разными руками – разве что пекельный огонь в раскосых глазах достался хлопцу от батьки.
И норов, вероятно, тоже его.
– Не тр-рогай! – сказало дитя голосом исчезника из Гонтова Яра, и пан Мацапура, Дикий Пан, очень любивший детей, послушал его.
* * *…Весу в нем было порядочно. Тяжелый он, чортов младень, за эти месяцы вымахал – как за четыре года!
Гринь шел, стараясь не оступиться. Придерживал на плечах две тонких, жилистых ноги.
– Братик хороший…
Жесткая ладонь гладит макушку. Гринь уже научился не вздрагивать.
«Гринюшка, убереги!..»
Уберег?
Дикий Пан, зацный и моцный Станислав Мацапура-Коложанский, шагал за чумаком след в след. Дышал в затылок. Гринь, не глядя, чувствовал, как пан ухмыляется.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Баба злая. И свитка на ней злая, и сапоги злые. Не дам ей сладкий корешок. Пусть свой хлеб жует противный, сухой. Я корешок достал, ей не дам, дядьке дам. Дядька хороший, и штаны на нем хорошие.
Корешок растет через три пленочки. Первая тонкая, вторая толстая, третья такая, как вода. Я протянул руку через три пленочки и взял корешок. Там кто-то сидел и тоже его хотел, и хотел схватить меня за руку, но я показал ему дулю и убежал.
Наша пленочка сверху разноцветная. Как радуга. Я показываю хорошему дядьке, но он не видит. Бедненький. Слепой.
Сверху плавают смыслы. Я хватаю самую жирную, она скользкая, как рыба. Я съем эту смыслу, и мне будет хорошо.
Дядька плохо рисует. Я хорошо рисую, но у меня не получается. Это потому, что дядька дал мне плохую палочку. Она сломалась.
В кустах сидит кто-то. Кто-то настоящий, в нашей пленочке. И смотрит. Он думает, что его не видно. Злая тетка начинает нюхать – она его тоже не видит, но хочет его понюхать. Мне смешно.
Дядька не хочет рисовать смыслу.
Тетка не хочет ловить для меня саламандриков.
В огне плавают саламандрики – они тоже в нашей пленочке, но некоторые и в другой. Я хочу поймать того, из другой пленочки, но попадается настоящий. Он горячий. Мне больно.
* * *Он хороший! Не трогай его! Не бей его, дядька!
Другой дядька лежит на земле, и под ним кочевряжатся пленочки. Как будто он хочет перевалиться на другую сторону, туда, где растет сладкий корешок. Но у него не получается. Его побил хороший дядька.
Другой дядька вчера приходил к костру. Наверное, хотел есть. Хотел саламандрика. Про него еще говорила тетка. Непонятно.
Еще одна тетка. Ее зовут Девка. Так ее называла первая тетка. У нее болит ножка. Плохая тетка не хочет ее обидеть. Она только делает вид, что злится.
А дядька злится по-настоящему. Что такого сделал этот, который на земле? Почему на него злится дядька?
Но сильнее он злится на Девку.
«Братик», – говорит второй дядька. Я вижу, что это не дядька, а хлопец. Где-то здесь его братик. Я оглядываюсь, но никого не вижу. Только за две пленочки отсюда много дядек в железных одежках лезут на высокую стену. Они далеко, их плохо видно. Они открывают рты – наверное, есть хотят.
«Братик», – говорит дядька-хлопец. Мне его жалко. Он смотрит на меня.
Я хочу поймать новую смыслу, чтобы стать умнее. Но смыслы уворачиваются от меня, они слишком большие, чтобы поймать одной рукой.
«Братик», – говорит дядька-хлопец. А добрый дядька говорит мне, чтобы я шел обратно. Он хочет убить дядьку-хлопца. И чтобы я ему не мешал.
«Он хороший, – говорю я. – Не трогай его. Это мой братик».
Да! Я понял! Это мой братик, только большой. Он быстро вырос, а я росту медленно. Нельзя его убивать. Он хороший.
Добрый дядька смотрит на меня. Мне хочется поймать смыслу, вместо этого в руку попадается большое яблоко. Оно червивое. Я бросаю его на землю.
Добрый дядька смотрит на яблоко. Спрашивает: «Где ты его взял?»
Я говорю, что хотел поймать смыслу, а попалось яблоко. Что там есть еще, но все червивые.
Дядька оглядывается кругом. Кругом поле. Ничего нет. Пасутся кони. Те железные люди, которые лезли на стену за две пленочки отсюда, уже попадали вниз и лежат. Не двигаются. Сверху их поливают водичкой, только она почему-то черная и очень горячая. Дядька ничего этого не видит. Он ищет дерево, на котором выросло червивое яблоко.
Я смотрю на братика.
Тепло. Было тепло. Там была мама. Я подхожу к братику и трогаю его.
Он хороший.
Девка что-то говорит. Тетка смотрит на дядьку и спрашивает, что, может быть, Девку оставить в живых, она еще пригодится. Я говорю, что если они убьют братика и Девку, то я их убью. Тетка пугается. Она меня боится. Она не хочет, чтобы я ее убивал.
Дядька говорит, чтобы я не баловался.
Я глажу братика по голове.
Он добрый.
Я спасу.
* * *У Девки болит ножка. Она тоже злая, как тетка. Они с теткой едут на одной лошади.
Братик несет меня на закорках. Это хорошо! Я еду на братике, как на конячке. Мне нравится.
Братик веселый.
Дядька идет сзади и улыбается. Я знаю, он хочет потом убить и братика, и тетку, и Девку. Тетку пусть убивает и Девку тоже, но братика я ему скажу, чтобы он не убивал.
Тетка и Девка едут впереди. Они говорят между собой, что хорошо бы убить дядьку. Дядька не слышит их слов, но все понимает. И улыбается.
Домов нет.
Потом появляются коровы.
Потом появляются дома. На улице стоят люди. Они некрасивые.
Потом мы заходим в один дом. Там очень много пленочек; я сперва смотрю, как они переливаются радугой. Потом протягиваю руку и достаю цацку. Она хорошая.
Тетка кричит.
Все сбегаются и начинают смотреть на цацку. Я отдаю ее Девке. Дядька забирает цацку у Девки и кладет себе в карман.
Я говорю, что цацку нельзя есть.
Приходят другие люди и приносят еду. Вкусную, как сладкий корешок.
Я ем.
Я хочу спать.
Мне снится золотая пчелка.
И еще мне снится мама. Она хорошая.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
…И хлопцы все надежные. Бывалые хлопцы, хоть в огонь, хоть в воду, хоть в пекло!
Думал сотник в церковь божию зайти – да оробел, на паперти остановился. А что как отвернется Богородица, свечка погаснет, поп проклянет? После того как с ведьмачом в сговор вступил, душу христианскую, считай, погубил… На чорте – тьфу! тьфу! – помилуй мя, Господи, на чортяке лысом по небеси летал – кто ж такое простит?!
– …Ну, хлопцы, с богом. Присягаю вам, что кровопивца Мацапуру в пекле отыщем, а вы мне присягните, что не испугаетесь ни ангелов, ни демонов, ни стражей Рубежных, потому как выправлена на вас, братцы, одна коллективная виза… Тьфу ты, язык сломаешь от этих пекельных слов!
– Чего нам бояться, батьку! Не пальцем деланы!
– Веди!
Сотник вздохнул. Вот они, все перед ним – вот Забреха, вот Небийбаба, вот беглый пушкарь Дмитро Гром, при всяком приступе необходимый; вот Шмалько, сорвиголова, старый греховодник; вот Свербигуз, весь в рубцах, как девка в монистах, вот браты Енохи, за покойного батька мстить идут… Ох, уследить бы за молодцами, удержать бы до поры, потому как мстить-то идут Мацапуре, а на жида Юдку так поглядывают, что пора бы душегубу в камень обратиться. В Хитцах-то, в том страшном деле, Юдка командовал… Вот Тарас Бульбенко, вот прочие, всего двадцать человек. Старый ведьмач поначалу стоял на своем: не брать! Никого из сотни не брать, иначе не будет Рубежа – сажа будет, и аминь! А потом, уже как в Питербурх слетали, отвел Панько Логина в сторонку – и говорит да щерится, как кот на сметану. Бери, мол, хлопцев, не более двух десятков, но и никак не менее. Коллективную визу, вишь, проклятый жид справил, а не будут пускать, так ты, сотнику, припугни. Припугни, говорит ведьмач, и глазами своими зеленющими сверк-сверк; а не сам ли твердил недавно, что, мол, сажа от хлопцев останется?!
У Нечитайлы жинка в Валках и ребят полдесятка. А у Свербигуза одна жинка за Дунаем, другая на Дону, еще, говорят, и третья есть, а детворы – как гороха… Мало мы ребят сиротили?
Яринка. Ярина Логиновна.
Хлопцы все понимают. Что идет сотник вроде за Мацапурой, но на деле дочка ему нужнее, нежели месть.
– Добре, хлопцы. Ступайте там, попрощайтесь. Наутро выступаем!
Разошлись. Тихо стало на опустевшем дворе, ничья голова над плетнем не поднимется, ничья собака не забрешет, тихо-тихо, как перед бурей.
Нехороший закат сегодня. Красный закат – к ветру, и никаких примет не содержит боле; а гляди ж, как заныло сердце…
И на улице никого. Нет, один показался-таки. Вон у ворот переминается длинная тень, вон блеснули окуляры.
– Хведир, я тебе ясно сказал! Ступай домой. Дом отцов тебе остается, должность отцова, писарем будешь при батьке Дяченко. Башковитый ты хлопец и отважный, да и я добро помню…
Молчит. Окуляры снял, протирает.
– Слышишь, Хведир? Не можна всем сразу уходить – на кого Валки покинем?
– На батька Дяченка, – сказал бывший бурсак, и вроде тихо сказал, а так, что хоть огонь из того слова креши. – Не пропадут.
Сотник плюнул. Снял шапку, вытер вспотевшую лысину:
– «Не пропадут»… На что ты мне в пекле, Хведир? В седле сидишь, как дойная коза, прости Господи. А что в бурсе выучился – так в пекле это без надобности!
– А вы почем знаете, пане сотнику? – Если Хведир и обиделся на «козу», то наружу обиду не выпустил. – Что в пекле понадобится, а что нет? Толмач, например, понадобится? Я по-арамейски знаю, с тем пекельным забродой, Хвостиком, столковался!..
Сотник в сердцах хлопнул шапкой о колено:
– Да будет же толмач! Пан Рио, чтоб его черти забрали! С нами идет, для того и от пали избавлен.
Блеснул глазами Хведир, усмехнулся недобро:
– А кто его ведает, пане сотнику? Кто его ведает, что у того пана Рио на уме. А я…
Бурсак запнулся. Снова надел окуляры, подобрал губы и сделался похож на батьку, покойного писаря Еноху:
– А я вот, пане сотник, тоже… за Яринку в пекло пойду! Мне бы… только вызволить ее. Батька мой хотел за Мыколу Яринку сватать, за старшего брата. Воля ваша, только знайте, что в пекле я вам пригожусь. Ох как пригожусь, помянете мое слово! А если и сгину, так не жалко. Смотрите, пане сотнику, можете оставить меня – только как бы потом не пожалеть!
– Да ты что?! – Сотник задохнулся. – Грозить мне вздумал, бурсаче?
В окулярах стоял отблеск гаснущего заката, и за красными искорками не разглядеть было Хведировых глаз.
* * *Выступили на рассвете.
– Як засядем, братья, коло чары,
Як засядем, братья, при меду —
То хай едут турки и татары,
А я себе и усом не веду!
Мороз щипал добряче, а в светлеющем небе, во всей природе чувствовалась уже весна. У сотника Логина странным образом полегчало на душе: проклятая надежда, искушение адово, перестала мучить, а, наоборот, придавала силы. Хлопцы пели – а сотник улыбался в усы; жива Яринка, жива и вернется, потому что у Яринки есть батько, который не боится ни турка, ни ляха… ни чорта, ни жида!..
Юдка ехал слева и чуть позади, сотник время от времени терял его из виду, но знал, что беспокоиться не о чем. Хлопцы присмотрят. Много, ох много внимательных глаз держат супостата, будто на аркане – пусть только попробует бежать!
– Кришталева чара, серебряна крешь —
Пить или не пить, все одно помрешь!
Кришталева чара, серебряно дно —
Пить или не пить, братцы, все одно!
И за паном Рио глядят, но за тем присмотр уже не такой. Тот из шкуры рвется, чтобы в свое пекло обратно попасть. Хоть и верно Хведир сказал – кто его знает, что у заброды на уме?
Сотник оглянулся.
Два всадника ехали стремя в стремя, но один сидел в седле, как конная статуя, которую сотник видел в Питербурхе, а другой – как дойная коза, прости Господи.
Сотник усмехнулся снова. Правильно он Хведира взял – не ошибся. И человек верный, и за толмачом приглядка. Жаль только, что бурсак, а не черкас!
Рудый Панько ожидал, как и уговаривались, на перекрестье. Хлопцы поехали мимо, сотник придержал коня; старый ведьмач пошел рядом, держась за стремя:
– Прощевайте, панове, вскоре ждем вас обратно с Яриной Логиновной!
Юдка, который тоже задержался, согласно кивнул. Братья Енохи, не отстававшие от душегуба ни на шаг, одинаково ощерились за его спиной. Дождетесь, мол, да не всех, кое-кому в пекле самое место!
– Смотри, Консул, – скороговоркой сказал ведьмач. – Дальше ни ты, ни я не властны. Будет наша смена – проскочите без потерь. Или для вида придерутся… Когда придираться станут, – это уже сотнику, – давай своим хлопцам наказ всех рубить и вперед прорываться. Тут уж как доля скажет! А если смена чужая, так…
Ведьмач замолчал. Почесал в бороденке:
– Ой продала дивчина сердце, та й купила черкасу седельце… Пан или пропал. Держи, Консул!
Сотник узнал знакомый колдовской медальон. Ишь, Панько! «Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится…»
Старый пасичник поймал сотников взгляд.
– Та не гневайся, пане! Тебе бы отдал, да только через Рубеж с такой цацкой проходить – лучше в пороховой башне люльку раскуривать. Ни к чему она тебе, послухай старого Панька!
Братья Енохи, которые разговор слышали с пятого на десятое, переглянулись. Дескать, после жида будет еще и пожива!
– То семь бед – один ответ, – усмехнулся Юдка, убирая цацку под жупан.
– На том свете не дадут горелки, а ни пива-меду, ни вина… – слышалось впереди. Хлопцы уходили все дальше, замыкала отряд чортопхайка с не то что гаковницей – с гарматой цельной!
– Ну, пошли, бесовы дети, – шепотом сказал Рудый Панько, и лицо его на мгновение потеряло привычный румянец.
А может быть, сотнику показалось?
* * *Ворота стояли в стороне от дороги и были вроде шибеницы, и даже веревка висела, оборванная. Вот только кому взбредет на ум ставить шибеницу посреди леса, да еще из железа?!
Сам сотник сроду бы ворот не приметил. Юдка указал.
– И это двери в пекло? – Хлопцы смеялись. – Ой, жиду, гляди, к шибенице привел, то, может, сам в петле и попляшешь?
Пан Рио молчал. И сотник, на него глянув, посерьезнел. Хведир пытался что-то объяснить братьям, но его не слушали.
Юдка слез с коня. Держа его в поводу, сделал шаг к воротам, другой…
– То не торопись, жиду, куда ж ты убежишь? Коли ты уже свое дело сделал, то, может, теперь мы потешимся? Как ты над Гонтовым Яром потешался!
Будто не слыша, Юдка снова шагнул вперед – оказался прямо под ржавой перекладиной…
Сотник едва удержал крик. А кто-то из хлопцев и не удержал, ахнул, когда волна света, такого яркого, какого на земле и не бывает, обрушилась со всех сторон, и занялось дыхание…
– Добрый день, господа, вас приветствует Досмотр. Назовите пункт следования.
Ох, и голос был! Панский голос, хоть по-москальски говорил, но ладно и понятно, а только жуть брала, будто мертвая статуя свой каменный рот открыла.
Отвечал Юдка. Складно отвечал, хоть ни слова не разобрать. Нет, не зря душегубца помиловали до поры, ох, не зря!
– Пожалуйста, документы на контроль, – сказал каменный голос, эхом прокатился по всему телу, зазвенел в костях.
Логин чуть приоткрыл глаза.
Хлопцы собрались вокруг своего сотника, плечо к плечу и спина к спине, готовы отразить врага, откуда бы он ни появился. У многих в руках были обнаженные шабли; Хведир держал за руку пана Рио, один только Юдка стоял в стороне, и, глянув душегубцу в лицо, сотник едва узнал его. Силен, жид! Тогда на площади, перед лютой смертью у него не было такого лица.
В воздухе перед Юдкой возникло белое, как подушка, облако. Оскалившись, Юдка опустил туда левую руку. Оглянулся, безошибочно нашел взглядом Логина и Рио:
– Предъявляйте!
Сотник почуял, как по лысине катится пот. Попробовал вспомнить молитву – не сумел; гадливо осмотрел белое облако, возникшее и перед ним тоже, мысленно плюнул, скрутил левой рукой дулю и сунул в клубящийся мягкий морок.
– Спасибо, – сказал каменный голос, вполне, кажется, удовлетворенный. – Предъявите личности для досмотра.
Рядом явственно охнул Свербигуз. Хлопцы зашатались, кто-то принялся читать «Отче наш» и запнулся на третьем же слове. Сотник ощутил, как поверх режущего света наваливается тьма, и тьма стократ хуже, как будто к отворенным жилам присосались тысячи упырей и пьют, пьют…
А потом послышался другой голос – будто железом провели по стеклу:
– Коллективная виза оформлена неправильно. Кроме того, двое из проходящих Досмотр находятся под заклятием и, хоть у каждого имеется виза на дополнительную душу, пересечение Рубежа для них требует особого разрешения. У одного из проходящих Досмотр имеется запрещенный к вывозу артефакт! Едва ли не весь спектр нарушений! А вам известно, что лиц, уличенных в нарушении визового режима, постигает административная ответственность?
Сотник понял, что теряет сознание. Пошатнувшись, размашисто перекрестился. Раз, другой, третий…
Юдка стоял, широко расставив ноги, сжимая в кулаке золотой медальон.
«Всех рубить и вперед прорываться…» Кого – всех?! Нет ведь ни души, голоса одни кругом да еще свет!
Тут уж как доля скажет!.. Интересно, а Юдка понял уже, своя смена или чужая?!
– Вперед, – сказал Юдка одними губами.
И сотник воздел над головой шаблю:
– Хлопцы-ы! За мной! Рубай! Як капусту! Впере-од!
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– Чумак, слышишь?..
В комнате душно. И темно – глаз выколи, но Гринь и без того знает, что сотникову уложили на полу, неподалеку от ведьмы Сало, что братик беззвучно спит на единственной в комнате кровати, а поперек двери разлегся на лавке сам Дикий Пан – вроде бы спит, но попробуй подкрадись к нему! Кому жизнь дорога, не станет и пробовать, а то ищи потом на залитом кровью полу собственную отрубленную голову!
Клинок у пана плохой, местным кузнецом выкованный, от прежней фамильной сабельки только рукоять и осталась. Шабля плохая, да пан хорош. Башку сперва снесет, а потом уж спросит, кто и зачем тут ходит в темноте.
– Чумак…
Гринь на ощупь нашел Яринину руку. Ее пальцы тут же стиснулись у него на запястье:
– Гринь… Страшно мне. Бежать надо. На убой он нас везет, вместе с малым.
Он молча привлек сотникову к себе. Зажал ей ладонью рот; чортяка хоть и спит, а все слышит. Не наделать бы шуму.
– Слушай, чумак, – Гриневому уху становится жарко от шепота, жарко и щекотно. – Я с этой бабой, Сало которая… она тоже… она говорит, чтобы мы утекали, как только будет можно. Она сама этого чорта боится. Никак не может развязаться с ним. Она говорит, что поможет. Что знак даст, когда утекать… Слышишь, Григорий?!
– А малый? – спросил Гринь одними губами.
Яринины пальцы сжались сильнее:
– Бог с ним… Чорт с ним… чорт с ними со всеми, чумак, я жить хочу!
Последние слова прозвучали не жалобно и не по-бабьи. Гринь прерывисто вздохнул.
Вон как повзрослела сотникова. Сколько раз смерти в глаза смотрела – не дрогнула. А цену жизни поняла только сейчас.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мы едем на лошади с хорошим дядькой. Братик едет на другой лошади. У него лошадь красивая, черная и хорошая. У тетки и Девки лошадь плохая. Коричневая и грязная.
Братик молчит. Братику грустно. Мне его жалко; я глажу его по голове. Я протягиваю руку, чтобы найти яблоко и дать братику, но за пленочкой попадается только плохое железо.
Тетка говорит, что скоро город. Там живет дядька, которого зовут Князь. Мы к нему едем в гости.
Девка молчит. Она боится.
Тетка улыбается. Она хочет убить дядьку, когда он заснет.
Ночью мы спим в доме. Мне снится, как я пролезаю из пленочки в пленочку. Там кто-то сидит, он злой! Я боюсь и просыпаюсь.
Тетка уже не спит. У нее в руках длинный нож. Она идет убивать доброго дядьку.
Я кричу, чтобы дядька просыпался. Я не хочу, чтобы его убили. Тетка злая.
А дядька все равно не спит. У него тоже ножик.
Я бегу к братику. Он просыпается и говорит, что мы сейчас убежим. Я хочу убежать! Я хочу убежать с ним к маме!
У злой тетки полный рот страшных закорлючек. Дядька тоже видит их – и хочет поскорее убить ее. Пока она не сказала в него.
Тетка сейчас скажет.
Братик хватает меня, чтобы убежать. Я вырываюсь. Я прыгаю на тетку и кусаю ее за попу.
Она кричит. Закорлючки разлетаются и никого не убивают.
Она меня бьет по голове.
Мне больно.
* * *Дядька едет на лошади. Тетка едет на телеге, дядька завязал ей руки и ноги, чтобы она не могла убежать. И рот, чтобы она не говорила.
Братик тоже едет на телеге. Дядька говорит, что он будет его «сердюк». Что братик должен сторожить тетку, тогда дядька его не убьет.
Девка тоже едет на телеге. Она же не может ходить без палки. У нее ножка болит.
Дядька говорит, что тетка предательница. Но он не будет ее убивать. Он отдаст ее тому Князю, к которому мы едем в гости. И Князь ему за это даст «маеток».
Тетка ничего не говорит, у нее ведь завязан рот. Но тетка думает, что дядька дурак. Я говорю, что она сама дура. Она смотрит на меня, и глаза у нее злые. Она думает специально для меня: дядька хочет отдать меня Князю, и Князь сварит из меня кашу.
Я говорю, что из меня нельзя сварить кашу. Что кашу варят из крупы.
Дядька говорит, чтобы я не говорил ерунды.
На небе все разноцветное. У дядьки желтый нос и желтые усы. Я смеюсь.
Значит, из меня можно сварить кашу?
Я спрашиваю у дядьки, зачем он хочет отдать меня Князю.
Его усы уже не красные, а желтые. Он удивился. Он говорит, что Князь хочет, чтобы я был у него в гостях.
Я спрашиваю, зачем Князь хочет сварить из меня кашу?
Его усы уже не совсем желтые, а такие, как морковка. Он говорит, что Князь не хочет. Что он меня любит.
Я спрашиваю: а кашу он тоже любит?
Тетка смеется с завязанным ртом.
Братик начинает говорить. Его жалко. Он говорит, чтобы меня не обижали. Он говорит, что я сирота. Я спрашиваю, что такое сирота?
Мимо проплывает большая смысла, но удобная, ее можно ухватить.
Я ем ее, и мне хорошо.
Я говорю братику, что никто меня не обидит. Что я не сирота. Что скоро прилетит мой батька и заберет меня.
Они молчат.
На небе все разноцветное. За две пленочки отсюда танцует голая тетя. Очень толстая. Она, наверное, хочет помыться в речке.
В речке сидит водяной.
Я спрашиваю: а мы скоро приедем?
Дядька говорит, что скоро.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
В село заезжать не стали, а остановились в поле настоящим лагерем. Оглобли в небо, лошадей в путы, кашу в казанок.
Нас же теперь трое против одного, подумал Гринь в который уже раз. Нас же трое – одолеем. Пусть только уляжется.
Оглянулся – и наткнулся взглядом на острый взгляд пана Мацапуры. Будто на шип нанизался.
– Шустришь, сердюк? Играть вздумал со старым паном?
В казанке булькала крупа. Дикий Пан пластал ножом кусок настоящего сала – где только раздобыл доподлинное сало в здешних краях?
– Смотри, сердюк… Ты выгоду свою всегда разумел – смекни и сейчас. Дома тебя паля ждет, а здесь я тебя при случае нашинкую, как это сальце. Так что думай, что лучше – шинкой быть или надворным сотником при пане Мацапуре?
И улыбнулся так, что Гриню мороз пробрал. Намек был с двойным дном или даже с тройным, да только Гриню всех тонкостей все равно не понять.
– Кланяйся чаще, сердюк. И панночка твоя целее будет, да и…
Красноречивый взгляд на братика. А малой, забыв обо всем на свете, тычет палкой в чью-то нору – хомяку не посчастливилось, а может быть, суслику.
– …да и младеня огорчать не будем, – хитро закруглил пан Мацапура.
Сотникова, ворочавшая ложкой в казане, на мгновение подняла глаза. Дикий Пан расхохотался:
– Ох, ясочка… глазки сверкают, перец, а не девка. Даром что худющая, что твой патык. Перчику-то подсыпь в кулеш, раз остренькое любишь. Давай-давай, бабе ложка к лицу, а не шабля!
Ярина потупилась. Мацапура, помолчав, добавил:
– А ведь, бывало, гостили в замке и такие вот, тощие…
Перепачканный жирный нож лежал на чистой тряпице. Этим самым ножом Гринь рассчитывал ночью перерезать путы на ведьме Сало; после слов Дикого Пана ему расхотелось дожидаться ночи. Просто схватить ножик и, не оттирая от шинки, погрузить в живот проклятого душегуба…
Эге, размечтался! Бился уже с паном, было такое, до сих пор голова болит.
И Ярина Логиновна тоже с ним билась. Так билась, что теперь даже убежать не может – хромая.
И ведьма Сало опростоволосилась. Уж если она не сумела Дикого Пана прикончить – никто не сумеет…
Эта последняя мысль была как каленое железо. Гринь передернулся.
Сало сидела в стороне, спутанная, как порося на базаре. Лохматая, черная, настоящая ведьма; в зубы ей чорт Мацапура воткнул гладко оструганную осиновую палку, чтобы колдовских слов не могла сказать.
Она и молчала. Затаилась.
Гринь потупился, пережидая острый приступ тоски; спустя секунду на плечо ему опустилась теплая ладошка:
– Тебе грустно?
Ладошка – Гринь накрыл ее своей рукой – была четырехпалая.
– Ты не плачь…
Тонкие руки кольцом обвились вокруг шеи. Гринь задержал дыхание – от братика пахло колыбелью. Домом пахло, матерью.
– Ты чего, паря? – Он через силу улыбнулся. – Запорожец не плачет! Хоть его на шматки режь – а он только смеется да люлькой пыхтит.
Сотникова хмыкнула. Мацапура радостно оскалился:
– А ведь верно!.. Ну, братчики-сестрички, за вечерю!
Ни дать ни взять, короткая передышка на жнивах. Гриню помнилось – собираются жнецы, каждый достает из-за голенища ложку, каждый усаживается на свое место; ах, какой он вкусный, вечерний кулеш, с салом, с солью…
Кусок не шел в горло. Напротив давилась кулешом сотникова; пан Мацапура самолично съел чуть не все содержимое закопченного казана, а потом подтащил к костру пленную ведьму. Взял свою шаблю – Гриню показалось, что голова ведьмы Сало сейчас отделится от тела, но Мацапура всего лишь освободил пленнице рот.
– Кушай, красавица.
Сало жадно выхлебала два ковша воды и съела несколько ложек каши. Все это время Мацапура держал клинок наготове – хотя ведьма, скорее всего, уже и не могла говорить колдовские слова. Губы распухли, язык онемел.
Кто же толмачить будет, когда в город приедем?!
Гринь удивился этой своей мысли. Он не собирался ни в какой город. Эх, умела бы сотникова бегать! А так – на закорках тащить ее…
…Если Мацапура спрячет нож, он, Гринь, зубами перегрызет веревки на ведьме. И они убегут. Мацапура с ребенком на руках не догонит их…
Потому что братика они бросят. Оставят людоеду на растерзание.
Догорал костер.
Мальчонка прикорнул у Гриня на коленях, и Гринь боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его.
* * *Он не спал – лежал под телегой, слушая темноту. Братик, заботливо укутанный одеялом, посапывал сверху, на телеге. Тлели угли в догоревшем костре.
И Ярина Логиновна – он знал – не смыкала глаз.
Оба ждали, пока Мацапура уснет. Ночь длинная.
Правда, ведьма Сало тоже думала, что пан спит. А вот промашка вышла…
Шорох. Поднимается грузная тень. Сам зацный и моцный поднимается. Не спится душегубу!
Гринь перестал дышать.
Дикий Пан подошел к телеге. Гринь слышал, как он поправляет одеяло на спящем ребенке. Еще и бормочет в усы – миролюбиво так бормочет, почти нежно.
Потом переступает через угли. Идет туда, где оставил связанную ведьму.
Тьма.
Скрип разрезаемой веревки. Возня. Глухой стон женщины, у которой заткнут рот. Снова возня, невнятное бормотание, а потом мерное уханье – как будто зацный и моцный дрова рубит.
Заворочался сонный братик. Посыпалась из щелей солома. Гринь на четвереньках выбрался из-под телеги. Темнота – глаз выколи. И ни камня под рукой, ни ножа.
Его нерешительность все погубила. Кинулся бы сразу, огрел бы занятого пана каблуком по затылку – авось, все и изменилось бы, по-другому бы обернулось.
Минута промедления – и вот уже поздно. Снова застонала Сале, а пан приглушенно взвыл, деликатно так, видимо, боясь разбудить ребенка. И тут же, отдуваясь, поднялся.
Темнота.
Зацный и моцный отдышался. Заново связал Сале, на этот раз не издавшую ни звука. Грузная тень на секунду заслонила собой тлеющий костер – пан поворошил угли, постоял, прислушиваясь.
Из пятерых людей у костра спал сейчас только ребенок. Ярина – Гринь знал – обмерла на своей рогожке и тоже боится, и тоже ждет, когда чортяка уляжется наконец.
Будто вняв Гриневу страстному желанию, Мацапура громко зевнул. Побрел на свое место, завернулся в одеяло, поворочался, стих.
Умиротворенно трещали сверчки. Гринь медленно распрямил затекшие ноги. Теперь надо обождать.
Пахло степной ночью. Мало он их видел, таких ночей? Когда пение сверчков заглушается здоровым храпом притомившихся за день хлопцев, и громче всех выводит носом дядька Пацюк, и висит посреди неба вечная дорога – Чумацкий шлях…
Кажется, только на секунду прикрыл глаза – а в мире неуловимо что-то изменилось. Холоднее сделался ветерок; еще час – и небо начнет светлеть.
– Чумак… – еле слышно позвали из темноты.
Ярина.
Пора!
Гринь вскочил было, но тут же опустился опять. Притаился.
Потому что Дикий Пан все еще не спал. Ворочался, давя боками толстое одеяло. Подминая под себя росистую траву.
Потом поднялся. Ухнул, разминая мышцы. Уверенно двинулся в темноту – туда, где устроилась на ночлег хромая сотникова.
Гринь без слов ощутил Яринин внезапный ужас.
Дикий Пан остановился над девушкой. Чуть слышно ухмыльнулся:
– Стало быть, сердце с перцем?
Сотникова молчала.
Гринь знал, что против Мацапуры ему не сдюжить. И знал, что ради спасения Ярининой жизни следует лежать тихо, как мышка.
– А, Ярина Логиновна? Какова ты с шаблей – знаю…
Тишина. Гринь зубами вцепился в собственную руку.
– Повезло старику, – поделился радостью Мацапура. – Две бабы попались, и обе перченые!..
Вскрикнула Ярина. Сквозь сильную ладонь на губах.
Да лежи ж ты, дурень, сам себе велел Гринь. Погубишь ведь и себя, и девку погубишь…
А секундой спустя понял, что стоит, напружинившись, готовый… к чему?
А схватить бы сонного мальчонку – да и деру. Здесь хутор неподалеку, свести коня, не впервой…
Всего несколько секунд. Гринь дотянулся до непрогоревшей коряги в костре, схватил, обжигаясь, марая руки копотью…
И снова все готово было перемениться. Неведомо как обернулось бы, если бы не проснулся и не заревел чортов сын. Утробно, басом, так, что от неожиданности палка чуть не выпала у Гриня из рук.
Мацапура замер, по-прежнему зажимая Ярине рот.
– Дядька-а-а! – ревел Гринев братик. – Уй-юй-юй… Дядечка!
– Что, малый?
Мацапура оставил Ярину и поспешил к ревущему воспитаннику. Чуть не споткнувшись в темноте о Гриня, который едва успел убраться с дороги.
Рассказал бы кто – плюнул бы в глаза, как плевали, бывало, завравшимся чумакам на привале. Дикий Пан по своей воле с девки слез – и с младенцем нянчиться побежал. Баюкать и тетешкать, заново спать укладывать, одеяльцем укрывать…
Хрипло рассмеялись по ту сторону костра.
Смеялась ведьма Сале с завязанным ртом.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Домов уже очень много.
Дядька накрывает тетку одеялом, чтобы другие люди не видели ее.
Братик едет в телеге и держит вожжи. Мне его жалко. Ему страшно, и хочется убежать.
Девка сидит рядом с ним. Ей тоже страшно. Она сидит к братику все ближе. И даже держится за него.
Тетки не видно, она же под одеялом.
Домов еще больше. Появляется высокая-превысокая стенка. И другие люди в одинаковых красивых свитках. Какие хорошие люди! Какие красивые у них лошади!
Я смеюсь. Красивые люди глядят на меня. Они боятся.
Дядька говорит, чтобы я тоже спрятался под одеяло. Что эти люди меня испугались.
Я говорю, что не стану их убивать. Пусть они не пугаются.
Он насупонивает брови и говорит, чтобы я был послушным. Тогда он нарисует мне смыслу.
Братик говорит, чтобы я сел рядышком, и он меня прикроет.
Дядька говорит, чтобы братик ничего не выдумывал. Что он, дядька, смотрит за ним.
Ворота открываются.
Братик накрывает меня своей свиткой. Я смотрю через щелочку.
Тут очень-очень много пленочек! И они переливаются радугой.
Тут очень душно. Совсем нет ветра.
Тут очень красиво. Прямо на дороге нарисованы картинки.
Тетка думает под своим одеялом. Громко думает о том, как Князь посадит доброго дядьку в подвал. Я молчу и ничего ей не думаю. Она злая.
Тетка думает еще.
Она вспоминает другого мальчика, большого, почти дядьку. Дядьку-мальчика кто-то убил, и тетке было очень жалко. Я спрашиваю, кто его убил, и тетка начинает молчать. Она испугалась. Я понимаю, что того дядьку-мальчика убил Князь. Он его не любил. Я спрашиваю, почему тетка не убила тогда Князя?
Она молчит.
Я думаю, что если моего братика кто-то убьет, то я его тоже убью.
Она думает, что я чудовище.
Я говорю, что нет. Братик спрашивает, с кем я говорю.
Братику страшно. И ему интересно. Он смотрит по сторонам. Тут очень красиво.
Я думаю тетке, что спрошу Князя про того мальчика-дядьку. Она быстро думает, чтобы я не спрашивал. Чтобы я вообще молчал.
Мы выезжаем на площадь, большую-пребольшую. Тут стоит большой дом. Братик совсем удивляется. Он трогает рукой то лоб, то живот, то плечи. Он всегда так делает, когда ему страшно или удивительно.
Дядька говорит, что это дворец. Что там, наверное, живет Князь.
Тетка что-то думает, я не пойму что.
Красивые люди с красивыми шаблями спрашивают, кто это приехал. Дядька говорит, что это привезли Большой заказ для Князя. Красивые люди удивляются. Они говорят, что такого быть не может. Тогда дядька поднимает одеяло и показывает им связанную тетку.
Красивые люди еще больше удивляются, и мы въезжаем в ворота с картинками.
Как красиво!
* * *Нас приводят в зал, такой блестящий, что я зажмуриваю глаза. Здесь дядька, тетка и я. Братик и Девка остались в маленькой комнате, где много людей в красивых свитках. Я скучаю за братиком.
Мы кого-то ждем; на потолке висит люстра, она, как солнце, золотая, много цепочек, свечек и подвесок. Я смотрю на люстру. Потом на столик – он из зеленого камня. Я трогаю его пальцем. Он прохладный и гладкий, как пленочка, только его нельзя проткнуть насквозь.
Блестящий пол. Я наклоняюсь и трогаю его. Он скользкий. Возле стен стоят красивые люди в очень красивых шапках. Я тоже хочу такую шапку. Я подхожу, чтобы потрогать одного красивого человека, но он боится. Наверное, думает, что я хочу его убить.
Тетка тоже здесь. Рот у нее развязан и ноги развязаны. И руки. Но дядька стоит рядом, и он может ее ударить. Он говорит тетке, что она предательница, что если она станет толмачить не так, как надо, то дядька сразу это поймет и убьет ее.
Потом дядька видит, что я отошел, чтобы потрогать красивого человека. Дядька сперва пугается, потом злится, потом хватает меня за руку и держит. Мне больно. Я говорю, чтобы он пустил.
Дядька говорит, чтобы я молчал.
Тогда открываются большие двери и выходит еще один дядька. У него очень красивые сапоги, а на боку блестящий нож. Я тоже хочу такой нож.
Новый дядька смотрит на меня. Я показываю ему дулю.
Тетка начинает говорить, но как-то непонятно. Новый дядька в красивых сапогах и с ножом отвечает. Добрый старый дядька ничего не может понять. Тетка начинает толмачить, говорить, что это Князь и он очень рад. И даст награду и тетке, и дядьке. Какую дядька хочет награду?
Мне становится странно. Я просовываю голову сквозь пленочку. Раньше я никогда такого не делал. Мне становится страшно.
Новый дядька Князь очень большой, высотой до самого потолка. В животе у него клубок света, как будто он съел целый костер. На пальце у него красная злая цацка. Я смотрю на своего старого дядьку и хочу вырваться, но он держит крепко. Мне больно. Дядька тоже большой, и в животе у него тоже костер, как будто он его съел. А на шее у него моя любимая цацка, красненькая.
А тетка маленькая, но очень злая. И у нее опять полный рот страшных закорлючек.
Я говорю, что хочу пописать. Князь открывает рот и смеется. Дядька меня не выпускает. Дядька удивляется – почему Князь меня понимает?
Я писаю прямо на блестящий скользкий пол.
* * *Они говорят долго, и мне становится скучно.
Князь говорит, что теперь в их Капле будет Спаситель. Что теперь радуга погаснет. Что все будет хорошо.
Тетка рассказывает все это моему дядьке и думает, что Князь дурак. Что их Капля скоро исчезнет. Что радуга в небе, и нет заступника.
Они очень похожи, Князь и мой дядька.
Князь говорит, что дядька скоро получит свою награду. И Сале – это тетка – тоже получит.
Я спрашиваю, получит ли награду мой братик и его Девка.
Князь смеется и говорит, что все, все получат свою награду.
Мне делается страшно. Он злой. Он хочет сварить из меня кашу.
Я плачу.
Пролог на земле
Ахали, крестились, переминались с ноги на ногу, топтали и без того нечистый, слежавшийся снег.
Мерзлая земля поддавалась тяжело. Взопревшие мужики отступали, пропуская к яме других, свежих; отец Гервасий вычитывал молитву, сперва укоризненно и громко, потом все более невнятно и хрипло – осип батюшка.
По низкому небу стелился черный дымный хвост. Бесовскую хату пожгли вместе с барахлом, вместе с оскверненными образами.
Похороны наоборот. И поп, и люди, и заступы, только не в яму ложится земля – летит из ямы. Не камушки стучат по крышке гроба – сапоги топчутся, и не скорбь на лицах – страх, да еще угрюмая радость: дождалась, проклятущая ведьма!
– И как она с погоста-то ходила? Землищи-то!
– Известно, как. У ей чорт в полюбовниках!
– Постыдились бы, соседка, поминать-то! Свят-свят…
Обнажились доски.
– С домовиной доставай! Поднатужься!
Поднатужились. Кинули на снег кожухи, взялись за веревки, выпучили глаза: раз-два! Взяли!
Бабы, толпившиеся поодаль, отшатнулись. Множество рук вскинулось в суетливом крестном знамении – земля, отпуская гроб, скрежетнула, будто зубами.
Одна веревка лопнула, но прочие не подвели. Вывалили домовину на снег.
– Слышь, сосед, вроде воет чего-то?
– Волки?
– Нет, сосед. Это что-то не то воет…
– Бог с вами, сосед!..
Пошел в ход плотничий инструмент. Затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного суда; так сталось, что Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени…
Отец Гервасий возвысил голос.
Вдова Киричиха с деревянным стуком грянулась оземь. Темные руки, сложенные на груди, будто молили о пощаде.
Судьи молчали и сопели. Острый кол заранее был вытесан из молодой осины; кузнец Вакула примерился – и ударил молотком; острие без труда погрузилось во впалую грудь мертвеца, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: «За что?!»
Содрогнулась земля – так, словно перевернулись в истлевших гробах все покойники на погосте. Качнулись кресты, спугивая ворон; тем, кто собрался сегодня на кладбище, в одночасье послышался хрипловатый детский голос:
– Я спасу!..
Осекся отец Гервасий. Мельничиха Лышка, стоявшая поодаль, дала подзатыльника малолетнему внуку, невесть как оказавшемуся на погосте в этот страшный час; кузнец Вакула снова ударил молотком – и едва не промахнулся, чего с ним отродясь не случалось…
– Я спасу!
Повеяло дымом – запахом беды.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– Мамочка родная… Ох, мамочка!..
Гринь сидел на земле, голой, бесснежной, теплой земле. Бурые комья, будто вывороченные огромным тупым плугом, понемногу осыпались, кое-где извивались хвосты потревоженных червей. Дальше росла трава, зеленое дерево, зимы как не бывало, страшного замка как не бывало, и никогда не было ни рушниц, ни гармат, ни сечи на ступенях, ни криков умирающих. Он, Гринь, пятилетний мальчик, пас корову и заблудился, перегрелся на солнышке, вот ему и примерещилось страшное, про которое дядька-запорожец рассказывал!
Он пошевелился. Огляделся, желая увидеть мирно пасущуюся корову.
Лето. Негустая, нестарая роща. В изобилии свален бурелом, молодые деревца выкорчеваны с мясом, и тоненькие листья еще не успели пожухнуть. Как будто ленивый великан, работая на великанском огороде, несколько раз ударил своей великанской тяпкой, но дальше полоть не стал – позвали обедать.
От такой мысли Гриню стало страшно. Даже пот прошиб, тем более что среди жаркого лета он сидел в кожухе, в сапогах, разве что без шапки.
– Отче наш, иже еси на небеси…
Ответом был чуть слышный стон.
Гринь поднялся на четвереньки. Переждал головокружение, встал. Схватился за бок, сам едва не застонал. Шагнул, придерживаясь за покосившийся ободранный ствол. Совсем рядом, из-под наваленных веток, виднелась окровавленная голая нога.
…Был в чумаках – всякого повидал. Был в сердюках у пана Мацапуры… Точно, был. И замок был, и рушницы палили, и сотник Логин за дочкой пришел…
Гринь разбрасывал ветки. Задохнулся, вытер пот, догадался, наконец, скинуть кожух и свитку. Дело пошло быстрее, по-настоящему тяжелая палка была только одна, прочее – мелочь, щепки.
Здравствуйте, Ярина Логиновна!..
Сотникова дочь была вся в крови, но не это смутило Гриня. Нага была панна сотникова, а голых панночек ему, чумаку, до сих пор видеть не доводилось. Сельские девки, в пруду забавляющиеся, – другое…
И все-таки не оттого чумак отшатнулся, что голую девку увидел.
«Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня – и от тех людей, кого ты от смерти спас!»
Спасибо. Спасибочки. Иуда, предатель… Смотри теперь в глаза зраде своей.
Панна сотникова застонала. Рана на плече, рана на бедре, и еще одна, ниже – умело рубили, по всему видать, сухожилье подрезано.
Гринь стянул рубаху. Не дело, конечно, панночек нечистым полотном перевязывать – да только кровь из сотниковой дочки сочится и сочится, вон как лицо пожелтело!
Ярина стонала, не открывая глаз. Гринь радовался; может, и вовсе не придется встречаться с панночкой взглядом. Хоть бы хутор был рядом или село какое – позвал бы людей, оставил бы панну сотникову бабам на попечение, а сам, глядишь, и сбежал бы, на Сечь подался.
Гриневы мысли текли ровно и бессмысленно, как бормотание. На Сечь, на Сечь… о чем еще думать? Из зимы в лето попасть – не штука. Где братик, куда Дикий Пан провалился, что он с панночкой в проклятом замке вытворял – о таком не задумываются, когда раны перевязывают. Рука должна быть твердой…
Гринь сделал все, что мог. Подложил панночке под голову свернутую свитку, укрыл кожухом. Придерживаясь за стволы, отошел в сторону, справил нужду. Огляделся, увидел небо между тонкими покосившимися стволами, поспешил к прогалине, хромая и задыхаясь, спотыкаясь, будто старый дед. Скоро выбрался на опушку, ошалев, втянул голову в плечи, прикрыл глаза ладонью.
Большое поле, засеянное не житом и не пшеницей, а невиданным колючим злаком. В стороне – дорога, тополями не обсаженная, голая. Ни души на ней и на поле ни души. И, сколько Гринь ни всматривался, – ни единой знакомой приметы, да и небо невиданное, слишком низкое, тугое.
Так куда черти их с Яриной закинули?!
Гринь отыскал межу. Поле было аккуратно нарезано, и полоски оказались куда посытнее, чем в родном Гонтовом Яре. Богато живут люди… хотя кто знает, как эта колючка родит, какой с нее обмолот?
По меже Гринь добрался до дороги. Постоял, выбирая, куда идти, где жилье ближе. Ничего не определил, двинулся наудачу; колеи были узкие и уж больно глубокие, телега в таких завязнет, колесо слетит, а то и ось сломается.
Ко всему привычные ноги, которыми Гринь, бывало, широкую степь мерил, теперь бухали, словно колоды: слаб сделался чумак, не оклемался еще от недавней раны. Сапоги казались непомерно тяжелыми; Гринь стянул их, закинул за плечо, пошел босиком. Пыль оказалась мягкой, что твой бархат, только время от времени под жесткую пятку попадался жгучий, как оса, камушек.
На счастье, хутор не заставил себя долго ждать. Показалась криница; в отдалении купой стояли плодовые деревья, проблескивала между ними вереница красных крыш. Гринь замедлил шаги; что за паны тут живут? Издали видать, что хаты не соломой крыты и не дранкой, а настоящей черепицей, как в городе!
Привычно запахло навозом и дымом. По дворам мычали коровы; теперь Гринь припустил быстрее, почти побежал.
На самой околице стояли ворота, резные, невиданной красы. Гринь привычно поднял руку, собираясь перекреститься на икону, – но на воротах иконы не оказалось. Долго удивляться не стал, вошел в приоткрытые створки; сразу несколько окликов заставили его остановиться, замереть, разинув рот.
Татары? Турки? Всякую речь Гринь слыхал на крымских базарах, но такого блекотания…
К чумаку не спеша, начальственно приближался невысокий, упитанный пан в странном каптане, темнолицый, но на турка не похож, а на татарина тем более. Приближался, уперев руки в бока и повторяя вопрос на своем непонятном наречии; за его спиной гортанно галдели десятка два мужиков, все в каких-то цветастых лохмотьях, ни на ком не видать ни свитки приличной, ни рубахи.
Цыгане? Где это видано, чтобы цыгане на хуторе жили?!
Гринь перевел дух:
– Люди добрые!.. Из посполитых я, Гринь Кириченко, из Гонтова Яра, может, слыхали?..
Заслышав его речь, мужики как один замолчали. Тот круглый и начальственный, что стоял перед Гринем в двух шагах, нахмурился и поскреб в затылке; на макушке у странного господина сидел вместо шапки королевский венец – точь-в-точь как на лыцарских гербах, только деревянный.
Гринь испуганно перекрестился. Еще раз, и еще; некоторое время мужики молча наблюдали, потом тот, что был увенчан деревянным венцом, выпятил круглый живот, показал на Гриня пальцем и оглушительно захохотал. И, вторя ему, расхохотались селяне в пестрых обмотках – как будто Гринь сотворил сейчас нечто непристойное и смешное.
Диавольское отродье!
– Отче наш… – забормотал Гринь, истово надеясь, что чортовы прихвостни растают в воздухе. Или хотя бы заткнутся.
Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку… Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?!
Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не собирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи – Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать – с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский.
– …То вы лежите, панна Ярина! Тут они были – Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели… только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже…
– Что же ты, – сотникова едва разжимала губы, – по-ихнему бельботать выучился?
– Не… Руками показывают да рожи строют. Столковались мы.
– Столковались, – повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб.
– Панна Ярина, я… – Гринь умолк.
Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил – то мог бы и догадаться.
Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину – Гриневу мать – из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно все было…
Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила – а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово.
Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре, – только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан.
– А батька моего видел?
Гринь вздрогнул:
– А как же… видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил!
Гринь огляделся в поисках образа – и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть, не чорту.
– Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б…
Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым – будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова.
– Когда б пан Станислав не спутался, прости господи, с лукавым, и… куда занесло-то нас?
– То не пан Станислав, – сказала сотникова, не открывая глаз. – Пан Станислав помер.
«Бредит», – подумал Гринь.
На лбу сотниковой бисером выступил пот:
– Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед – не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля!
Точно, бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом.
– Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем?
Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами.
– Панна Ярина!..
Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке – кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось?
Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня.
За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет.
Что он помнил?
После той ночи, когда соседи собрались на площади перед церковью, когда отец Гервасий читал «экзорцизм» над орущим младенцем, единоутробным Гриневым братом… Когда ударили каменья, когда на помощь не Господь пришел – явились страшные заброды во главе с паном Рио… а потом, как избавление, появилась вот эта панночка с сивоусыми черкасами, одноглазым татарином и бурсаком в окулярах.
И вздохнуть бы Гриню, попустить все как есть. Пусть бы ехали, забирали «чортово семя», сам ведь не знал, как избавиться от братца, – а тут такая оказия! Забрали бы младеня, Гринь бы в церкви покаялся, замолил бы грехи. Глядишь, Оксанин батько и смилостивился бы, тем более что хата у чумака хорошая, и деньги есть, а грехи отпускать – на то поп имеется.
Нет! Кинулся в ночь за малым дитем, за проклятым чортовым отродьем, а все-таки кинулся, потому что мать любистка наготовила, чтобы малого искупать, а они его – каменьями хотели… а потом схватили и увезли невесть куда, кто знает зачем, и не для доброго дела, ох, не для доброго…
Дурень ты, чумак. Лучше бы в степи сгинул!
Что он помнил потом? Дальше – все как туманом подернуто. Черные глаза навыкате, рыжеватые пейсы – пан Юдка все наперед видит, все наперед знает, про то, что соседи хату спалят, он еще когда сказал… А соседи спалили-таки, и бедную Гриневу мать из мерзлой земли вынули, а пан Юдка еще тогда, впервые Гриня повстречавши, все это знал. И потом, помнится, как рядом встанет, как в глаза посмотрит, – все припоминается. Колган, Матня и Василек, трое на одного; Касьян и Касьянов отец, дьяк, поп, взгляды, камни, «экзорцизм»…
И самое страшное… Как затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного суда, – а Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени. Как отец Гервасий возвысил голос. Как мертвая мать с деревянным стуком грянулась оземь… как кузнец Вакула примерился – и ударил молотком, и острие без труда погрузилось во впалую грудь, когда-то Гриня вскормившую, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: «За что?!»
Простишь, чумак?
Святой, может, и простил бы. А Гринь – он что, он не святой!..
Хотелось по-волчьи выть в потолок – но сотникова заснула наконец-то, и Гринь боялся ее разбудить.
…Нет, не ляхи и не татары. Странный народ; и село вроде бы как село, а только выборный ихний в деревянной короне разгуливает. Церкви вовсе нет, бабы ходят простоволосые, мужики наряжаются в цветное и украшают себя стеклянными цацками. В ставку, говорят, какой-то бука живет – все Гриню твердят, чтобы не совался к тому ставку. Рожи строят, зубы скалят, изображая злость неведомого водяника. Гриню-то что? – в перевозчики не нанимался.
А нанялся к теточке-травнице, вроде как милость отработать. Топор – он и в пекле топор, а печки и на чортовых куличках дровами топятся. Гринь никакой работы не боялся, опять же, пока топором машешь – голова свободна, и ненужные мысли удобнее гнать.
Одно плохо – слаб стал, и бок болит.
А сотникова одну ночь в бреду пометалась, а потом на поправку пошла, да так быстро, что даже теточка-травница диву далась. То ли здоровье крепко у Ярины Логиновны, то ли здешний климат, как говаривал дядька Пацюк, «в пропорции»… День-другой – и встанет. Хотя ходить без костыля долго еще не сможет, а то вовсе охромеет – ловко подрезал сухожилия пан Мацапура-Коложанский.
Ну вот. Опять. Гринь устало опустил топор; закружилась голова, заболела недавняя рана.
Всякое болтали про Дикого Пана, а он, дурень, не верил! А когда сам увидел своими глазами, как в зале, кровью залитом, стены корой поросли, вместо потолка – ветки сплелись, и мары в ветках мечутся, дождь идет и грязь под ногами, свет и голоса, а пан Станислав, про которого сотникова говорит, что он чорт – этот самый пан приставляет обломок шабли к тонкой братиковой шее, и мертвая мама, невесть как случившаяся рядом, неслышно вскрикивает: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Померещилось?
Кабы под локоть не поддерживали – не дошел бы Гринь до того зала. Страшно было, и ноги подгибались. Не успокоилась мама или лишилась покоя, когда из труны доставали. Кабы не она – не угодил бы Гринь вслед за Мацапурой в серую слякоть, не провалился бы сквозь железный плетень…
Железный плетень! Вот как все это было: проломанная ограда, пан Станислав с братиком под мышкой, голое тело сотниковой под ногами… Пан Рио и пан Юдка, а снаружи палят и палят… Или это гром?! Подхватило сырым ветром, кинуло в яму: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Вышла из хаты хозяйка. Поглядела, сколько Гринь наработал, покивала, поулыбалась; была бы мужняя жена – мужик бы, увидев, за косу оттаскал. Странный тут народ, бесстыжий.
Зато строят хорошо. По-пански строят, с резными ставнями, с высокими потолками, с высоким порогом.
А на пороге батьковой хаты старый жернов лежал. Новую хату ставили – жернов перетаскивали. Его еще деды-прадеды топтали…
Спалили хату.
«Пусть запомнят», – сказал тогда Гринь доброму пану Юдке. Только не знал, что помнить некому будет; что с Гонтовым Яром сделали, много позже узнал. Лучше бы помер в том лесу на красном снегу, чем такое узнать!
Наверное, он переменился в лице, потому что теточка-травница бросила улыбаться, подала руку, помогла сесть. Топ-топ-топ – скрылась в доме. Топ-топ-топ – уже бежит обратно, несет ковшик с водой, а на дне расплываются темные душистые капельки какого-то здешнего зелья. Языком цокает, по плечу поглаживает… Вдовая она вроде бы. Зажиточная вдова. Темные волосы раскинуты по плечам, и вроде бы полынью пахнут…
…Оксану тогда привезли румяную, веселую. «Любишь меня?» – «Люблю». – «А как же батько, как мать?» – «Разрешили». «Пан Юдка уговорил?» – «Люблю тебя!..» И все. Сперва Гринь радовался – а потом страшно стало. Глянешь – вот она, Оксана, черные брови, карие очи. И улыбнется, и вздохнет – она. А заговорит – нет, не Оксана; будто опоили ее, окурили невесть чем.
Гринь тогда кинулся к пану Юдке; надворный сотник добрым был в тот день, по плечу хлопнул, в глаза глянул: «Что ж, Григорий…» И поплыл мир. Привиделась Оксана, прежняя, но только в высоком очипке – мужняя жена. В очипке – а сама нагая. Как подходит, целует, на ложе садится. Жена законная, целомудренная, глаза прячет – а сама горит, жаром пышет, ждет…
Теточка-травница заулыбалась смелее. Присела рядом на чурбачок; заговорила непонятно, протянула руку к Гриневу боку, туда, где ныл под рубашкой свежий шрам. Наверное, уговаривала поберечься и не мучить себя работой. Она, мол, и без этого кормить и лечить станет – и Гриня, и раненую сотникову.
Добрый тут народ. Даром что нехристи!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне холодно.
Невкусно. Вода.
Молоко. Вкусно. Темно. Ночь.
Все злые. Мама добрая.
Мамы нету.
Дядька злой… Дядька смотрит. Дядька гладит. Дядька укрывает.
Дядька хороший.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Сотник Логин выхаживал по комнате. Останавливался под образами, укоризненно глядел в темные на золоте лица, грузно разворачивался, шагал к двери.
Высок был сотник Логин, статен и собою хорош, за что и любили его в парубоцкие годы и девки, и молодицы; сам же Логин охотнее знался с шаблею, нежели с бабою, и, взяв за себя смирную архирееву дочь, с нетерпением ждал сына-наследника.
Родилась дочь.
Та самая Ярина Логиновна, которая недавно – вчера? – скакала по двору на палке, размахивая деревянной шаблей, и разбойничьим нравом не уступала никакому хлопцу. Та самая, которую верный Агметка выучил и в седле сидеть, и из пистоля стрелять, и шаблей рубить. Про которую шептались, что быть ей сотником, хоть и девкой уродилась.
Еле теплилась лампада. Логин в который раз остановился перед иконами, по-стариковски пожевал губами.
За минувшие несколько дней лицо его почернело, будто земля. Был бы у сотника чуб – побелел бы, как у старого деда, да только Логинов чуб давно поредел да сошел на нет, и сверкающая лысина теперь потемнела тоже – как старая деревяшка.
Недобрые дела творятся. Жуткие, невиданные дела, не иначе, скоро Страшный суд!
Когда хлопцы прошлись по замку Дикого Пана; когда увидели там все, да припомнили, как пропадали на хуторах то девка-сирота, то младень. Как списывали все на волков, на хапунов, на дикого зверя – а зверь был пострашнее медведя, похуже хапуна, на двух ногах ходил зверь, по-пански одевался, и служили ему не упыри – люди ему служили!
Хотя и упыряка сыскался-таки один. В подземелье нашли, над свежим трупом странного какого-то старца – или не старца? – седого, длинноволосого, в золотых перстнях. Смердел упыряка, а все одно Тараса Бульбенка чуть не задушил! Порубали его на части – а все равно шевелился!
Навидались всякого сотниковы хлопцы – но после того, что в замке увидели, словно ума лишились. Если кто из сердюков Дикого Пана и уцелел – порубали, порезали, голыми руками порвали.
Всю власть пришлось употребить сотнику Логину, чтобы сохранить в живых хотя бы главных душегубов – окаянного жида Юдку, что командовал резней в Гонтовом Яре, да еще того иноземного супостата, что рубился как чорт, что залил чужой кровью ступени, ведущие к Дикому Пану…
Логин едва удержал стон. Не ему, зацному сотнику, скулить ровно бабе, Яринку все одно не вернешь. И добро бы похоронить по-христиански! Нет, утащил чорт Мацапура в свою преисподнюю, живьем утащил родную дочь, попы глаза воротят, не хотят служить за упокой души, потому как душа неизвестно где оказалась; скорее всего – в пекле.
Долго искали Яринку. Хведир Еноха, окуляры нацепив, весь замок обшарил. Думал, может, затаилась где? Не поддалась?
Хороший хлопец Хведир. Хоть и не черкас, не чета братьям. За окулярами глаза прятал – мокрые они были, глаза-то…
Логин понял, что давно не смотрит на иконы, – стоит посреди комнаты, вперившись в голую стену, и кулаки сжимаются сами собой, а во одном – вроде бы мелкий камень.
Сотник с трудом разжал руку.
Медальон. Обрывок цепочки свисает из кулака. Откуда? А, то на шее у супостата этого, Рио, колдовская вещь была, приметная! Когда обезоружили Юдку с иноземцем да скрутили… Жид, хоть и подраненный, – щерится, а пан Рио смотрит холодно, по-рыбьи, будто и не ему на кол садиться!
Логин сам не помнил, как сорвал ведьмачью цацку. Бросить оземь – рука не послушалась. И верно! Негоже такими вещами разбрасываться – а отдать кузнецу, пусть сплющит, пусть в горниле спалит нечистое золото…
– Пане сотнику?! – робко, от дверей.
– Ты, Ондрий?
– Все готово, пан сотник! Волов запрягли, две пали выстругали – из осины. Хорошие пали. Пану Юдке и пану Рио удобно будет!
Сотник стиснул зубы.
По-хорошему, не надо бы так торопиться. Да только жжет душа, душно. И панихиду по Яринке служить не хотят. И до Мацапуры, чорта, волчьего выкормыша, не дотянуться. Так хоть этих на палю надеть!
– Хорошо, Ондрий. Собирай народ!
Есаул поклонился и вышел; сотник с удивлением посмотрел на собственную руку. Вроде убирал он медальон за пояс? А вот он, лежит, золотенький, и неведомо, что в нем за сила.
Неохотно поддалась золотая крышечка. И верно, вражья цацка: на золотой подушечке, гляди-ка – оса!..
Свет дрогнул перед глазами Логина. Вроде дымом потянуло… нет, цветами. Густым осенним запахом, чернобривцами.
И вроде застонал кто-то. Яринка?!
Сгинь, бесовское наваждение! К кузнецу! Сегодня же – к кузнецу!
Рио, странствующий герой
Подвал, где нас держали, не был предназначен специально для узников. Когда-то здесь хранили, по-видимому, овощи; пахло гнилью и мышами, и кто-то деловито шуршал в темноте, не обращая на нас ни малейшего внимания.
Юдка не видел моего лица, а я не видел Юдку. Я только слушал его монотонный, без интонаций, голос, и все сильнее хотелось взяться руками за голову – но не было такой возможности, потому что руки, скрученные за спиной, уже как бы перестали быть. Что с руками, что без рук!..
Юдка говорил, а мне мерещилась горечь дыма. Попеременно запах горящих магнолий – и смрад обугливающейся плоти. Брат сидел передо мной, такой же Заклятый, такой же двоедушец, вот только запрет ему положен другой. Мне – не убивать, ему – не миловать.
Я думал – нет ничего страшнее, чем то, что случилось со мной в двенадцать лет. Разрушенный дом, замученные родные; собственное бессилие и неумение защитить… Но когда душегубы под предводительством какого-то Железного с людоедской жестокостью перебили взрослых Юдкиных родичей, когда взялись жарить на огне Юдкиных братьев и его самого, двенадцатилетнего, а рядом умирали под насильниками сестры… Тогда и он воззвал – к Неведомому – и получил такой же дар, как у меня. Превратился в боевую крепость с замурованным в стене детским скелетиком.
Впрочем, нет. Вторая – точнее, первая! – душа Юдки жива, как и моя, еле дышит, но все-таки жива.
– Прошу прощения, пан Юдка… Кто они были, эти изверги? Политический заказ?
Неприятная, не до конца понятная мне улыбка:
– То у вас, пан Рио, политические заказы. А здесь простые нравы – богатому пану маеток подпалить, онучей из китайки надрать, католика пилой перепилить, жида поджарить…
Я ничего не понял, но смолчал.
Он рассказывал дальше – как встретились Двойник, Смерть и Пленник, – первым был я, второй – Ирина Логиновна, третьим – тот, за кем меня послали, младенец, спасенный нами от обезумевшей толпы. Эти трое сошлись – в ту нашу первую, холодную встречу, и Юдке было предначертано вскоре умереть, но он почему-то не умер.
Он говорил, и многие миры, по которым так заманчиво, так интересно было бы путешествовать, оборачивались для меня одним-единственным миром, разделенным Рубежами, а сами Рубежи из волшебных граней неведомого превращались в ремни и шнурки, то там, то здесь перетянувшие живое тело, удерживающие в узде гной и яды, но и кровь удерживающие тоже.
…Сале? Ах да, Сале, наш Проводник! Она была в сговоре с Рубежными Малахами, она, а не я, получила самый настоящий Большой заказ! И она его выполнила: странный ребенок, брат чумака Гриня, оказался по ту сторону Рубежа, в моем мире, который Юдка почему-то именует Сосудом.
Чужие игры!
Уже сметены с доски третьестепенные фигуры – мои подельщики, Хостик и к'Рамоль, – и подходит черед второстепенных, то есть наш с Юдкой черед. Я не спрашиваю, что нас ждет; что-то очень скверное, и я понимаю этих людей, наших тюремщиков!
– Пан Юдка! Мы с вами хорошо сражались, и вы сполна выполнили наш… уговор. Нас многое… роднит. И все-таки я не могу не спросить. Те люди, что пришли тогда на свадьбу… и многие другие, нашедшие смерть от вашей руки, иногда нескорую, почти всегда – страшную… чем они провинились перед вами, перед вашим заклятием?
Мой собеседник молчал.
– Эти люди – слабые, иногда трусливые, иногда подлые… но тем не менее…
– Ах ты, герой, – с непонятным выражением сказал Юдка. – Странствующий герой!..
Я вспомнил, как он бил Ирину – каблуком по голове. Я вспомнил, и по моему затекшему телу прошла судорога.
Если бы Ирина не кинулась за Мацапурой в пролом! Это было невозможно, она же не могла ходить! Она бросилась на четвереньках, едва ли не ползком. Раньше я думал, что только любовь способна на такие подвиги. Оказывается, ненависть не менее жертвенна, и даже скорее наоборот.
И Сале тоже успела уйти. А страшный Мацапура полагает, и не без основания, что по ту сторону Рубежа ему будет привольнее, чем на родине…
Но все-таки, если бы Ирина осталась здесь, и осталась жива, – моя судьба сложилась бы иначе? Или?..
Над нашими головами загрохотали шаги. В углах притихли мыши, с потолка посыпался мелкий мусор; свет, пробившийся в щель приоткрытого люка, показался нестерпимо ярким.
– Живые, панове? – осведомился молодой, но до хрипа сорванный голос. – То попрошу, панове, на добрую палю!
Люди стояли тесно – площадь была невелика, а пространства для предстоящего действа требовалось немало. Я поначалу и не понял, что здесь готовят, – два огромных круторогих быка, сложная система упряжи, скамейка…
Потом стало ясно, что такое «паля». Это длинный заостренный кол, тупым концом упирающийся в край земляной лунки. И механизм казни стал понятен как-то сам собой, а в животе сделалось тяжело и холодно, как будто я по ошибке проглотил покрытый инеем камень.
Что это? Страх смерти? Давно забытое чувство… Вернее, и вовсе не знакомое; до того, как воззвать к Неведомому, я смерти не боялся, а уж после – и подавно!
Страх такой смерти?
Пожалуй.
Я узнал сотника Логина – для него мы были виновниками гибели его дочери, хотя на самом деле девица Ирина скорее всего жива… Я узнал писарчука Федора – тот стоял между двумя здоровенными воинами, и все трое были неуловимо похожи друг на друга – не иначе братья. Писарчук стоял без очков, и от этого мне почему-то сделалось легче. Парень, хоть и пришел посмотреть, как нас насадят на кол, – но подробностей видеть не желает.
Я узнал еще несколько знакомых лиц – молодые ребята, из которых госпожа Ирина пыталась в свое время сколотить войско. Мало же их осталось, ох как мало!..
Взгляд невольно остановился на единственном улыбающемся лице. Красивая, по-кукольному румяная девушка. И где-то я ее уже видел… Кажется, это невеста чумака Гриня. Как ее, Оксана? Да. Ей, похоже, нет дела до готовящейся казни – разглядывает толпу, будто высматривает кого, будто ждет, что вот-вот объявится ненаглядный женишок!.. А женишок тем временем перевалился на ту сторону Рубежа, где-то там, в моем мире, вместе с госпожой Ириной, паном Мацапурой, проводником Сале…
Да, теперь я точно вспомнил. Это Оксана, это у нее на свадьбе так славно погуляли Юдка с сердюками.
Я оглянулся на того, с кем придется разделить позорную казнь. Оглянулся, надо сказать, с омерзением; Юдка на меня не смотрел. Вперился глазами в толпу, а кого там разглядел, кого увидел – уже не имело значения.
Обвинительное заключение читать не стали. Ограничились кратеньким информационным объявлением – мы обрекались смерти как пособники душегуба Мацапуры-Коложанского, чортовы прихвостни, изуверы, нехристи и убийцы. Последнее обвинение показалось мне забавным, потому что я так и не нарушил запрета. Не спустил смерть со своего клинка, и в этом мне немало помог умелый пан Юдка.
…В тот день Юдка взял на себя роль палача. Ту роль, которую так долго и верно исполнял мой Хоста, друг, спутник, подельщик, оставшийся в снегу на лесной дороге, но так и не нашедший покоя. Чем Хоста был при мне? Да убийцей же и был, но почему-то я и руку ему подавал, и ел с ним из одного котелка. А на Юдку мне не хочется смотреть. Хоть он и брат мне, брат по заклятию, и кому, как не мне, понимать…
– …А теперь, любезные, решите меж собой, кого из вас первым натягивать?
Распоряжался немолодой воин, кажется, его звали Есаул, кажется, мы с ним встречались там, на лестнице, среди жадного до крови железа.
Его взгляд был, как прикосновение бича.
Толпа зашевелилась, – вероятно, то было начало казни, теперь нам с Юдкой предстояло выяснить, кому принимать муки первым, а кому наблюдать – в ожидании своей очереди.
– Жребий, – не дрогнув, сказал мой товарищ по заклятью. – Жребий, панове, он рассудит.
Говоря, Юдка смотрел на сотника Логина. За спиной у того возникло движение – как будто бы кто-то пробирался сквозь толпу, словно желая уйти прочь, испугавшись предстоящего зрелища.
Впрочем, они тут, за Рубежом, ко всему привычные. Не из пугливых и не из брезгливых.
Есаул поднес к Юдкиному носу две соломинки в кулаке. Одна, предположительно, длинная, одна – короткая.
– Вэй, Ондрий, да ты две короткие суешь! Нехорошо над людьми в смертный час насмехаться!
В толпе кто-то засмеялся. Ночью такой смех услышишь – спать не ложись, кошмары замучат.
– Будет, – мертвым голосом сказал сотник Логин. – Дай ему вытянуть, Ондрий.
Юдка зубами ухватил одну соломинку, выпустил, взялся за другую; внутри меня стояла зима, холодная зима, и сердце пропустило удар, хотя решался вовсе не вопрос жизни и смерти. И неизвестно еще, что лучше, – первым лечь на скамейку или вторым…
– Короткая! Бери его!
Юдку подхватили под связанные локти два дюжих сердюка. Потащили к скамье; на миг мне показалось, что я различаю краски. Что на сотнике алый кафтан, а на сумасшедшей Оксане – пестрые, как луг, цветные ленты…
Юдку кинули на скамью лицом вниз. Разрезали и стянули штаны – по толпе прошелся гогот; пока привязывали к волам, пока разбирались с многочисленными постромками, наперед вышел барабанщик, парнишка лет четырнадцати в полном воинском облачении, с огромным, как бочка, гулким барабаном; ударил дробь.
Юдка приподнялся на скамейке и посмотрел на меня.
Он все уже видел. Он все пережил. Пленник, Смерть и Двойник встретились – но где было сказано, что Юдкина судьба решится в ту же минуту? Вот, он исполнил предначертанное – и теперь свободен.
Парнишка барабанил зловеще и гулко – вот только лицо у него никак не соответствовало моменту. Надутые красные щеки, казалось, вот-вот лопнут от гордости – как же, такое дело доверили! Перед всем людом, посреди площади!..
Щелкнул бич. Погонщик ударил по быкам; медлительные, мощные твари переступили копытами, сделали каждый по шагу…
Я лихорадочно огляделся. На всех лицах лежало одно и то же выражение; нехорошие были лица. Сотник, воины, зеваки, мужчины, женщины, подростки; я поймал себя на том, что готов их понять. Предательство и резня, страшный замок пана Мацапуры – и Юдка во главе карательных отрядов.
Скорей бы!
Быки сделали второй шаг. Натянулись веревки…
Я не видел Юдкиного лица. Немыслимо изогнувшись, казнимый смотрел через плечо, но не на быков, а куда-то в толпу. Призрак, что ли, явился ему? Говорят, так бывает – поглядеть на казнь приходит давно умершая жена, или отец, или…
Толпа заволновалась. Из-за плеча сотника Логина вынырнул некто знакомый, безмятежный, нос картошкой, щеки – как печеные яблоки, шапка до бровей.
– Вйо! А пошли, Рябый, Моругий!
Новый удар бича.
И тут быки встали.
Встали, будто в землю врытые, встали, опустив тяжелые рогатые головы, подергивая спинами в такт ярящемуся бичу.
– Вйо! Вйо-о! Ах, бисовы дети…
Сотник Логин напрягся. К уху его приник бойкий румяный старикашка, и никто не спешил прогонять назойливого деда, оттаскивать прочь, как это принято у приличных телохранителей. Кожа на сотниковом лбу пошла складками, будто тюлевая занавеска, – почему-то я вспомнил, как полощется под ветром легкая белая ткань.
Вот лицо Логина потемнело. Вот он вскинул руку, собираясь оттолкнуть старикашку, но тот, не дожидаясь толчка, отпрянул в толпу.
– Вйо!
Быки рванулись.
И тогда лопнули постромки. Все разом.
Быки качнулись вперед, сделали сразу несколько шагов, неприлично быстрых для такой серьезной скотины. Люди едва успели отпрянуть, падая, давя друг друга, освобождая быкам широкий коридор. Закричали женщины, кто-то заругался в голос, витиевато и оттого непонятно, к скамейке подскочил Есаул, держа наготове обнаженную шаблю:
– Бесовское наваждение! Врешь, не отвертишься! Тащите попа, пусть екзорцизм читает!
– Погоди.
Возможно, голос сотника Логина и потерялся в общем гвалте.
Но не для нас с Юдкой.
Сотник стоял, неожиданно бледный, постаревший, растерянный. Рядом безмятежно усмехался давешний дедуган, как его?..
Ах, да. Рудый Панько!
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– …Просто и не знаю, панна Ярина, что делать нам!
Сотникова сидела на постели – и прежде жилистая, теперь она была похожа на обтянутый кожей скелет. Луч солнца косо падал на желтое лицо, и оттого круги вокруг глаз казались гуще, темнее; Смерть, подумалось Гриню в испуге. Что там пан Юдка про Смерть говорил?! В лесу… на дороге… на кровавом снегу…
– Просто и не знаю, – снова начал он, прогоняя страшное воспоминание. – Ни бельмеса ведь не понимают. Никто не слыхивал ни о Валках, ни о Полтаве, ни о самом Киеве!
Сотникова молчала. На минуту Гриню показалось, что его не удостоят ответом.
– И по-татарски тоже не понимают, – проговорила сотникова, глядя мимо чумака. – Но ты-то, говорил, силен руками размахивать и рожи корчить? Столковался?
Гринь вспомнил горячие взгляды безмужней травницы. Втянул голову в плечи; к его-то грехам…
И церкви нету, чтобы грехи замолить. И об Оксане не с любовью вспоминается – с ужасом. Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит…
– Что с тобой, чумак?
– Не знаю, – пробормотал он, отворачиваясь. – Не знаю, что нам делать!..
Ярина глядела теперь прямо на него. Ишь, развесил сопли, – ясно читалось в ее глазах. Не знает он, что делать! Баба, одно слово. Не мужик.
– Я вот что думаю, – холодно, по-деловому заговорила девушка. – Во-первых, хорошо бы коня раздобыть. Во-вторых, подорожную выправить. В-третьих, разузнать, где тут город, – авось отыщем знающих людей, что и на Киев дорогу укажут, и на Полтаву, а то и о сотнике Загаржецком слыхали.
Гринь перевел дыхание. А ведь могла бы и к чорту послать – иди, мол, чумак, на все четыре стороны, а я сама выпутываться буду; нет, как ни верти, а вдвоем лучше. Хоть какой ни иуда, какой ни предатель – а свой.
Замутило. Лес, выстрелы, снег, крики, копыта…
– Да что с тобой, чумак?!
Гринь сглотнул слюну:
– Так ведь… денег нет у нас, панна Ярина. Кожух я уже продал…
Сотникова сжала зубы. Совсем по-мужски заходили на скулах желваки:
– Еще чего-нибудь продай! Не скупись. Батько мой потом отблагодарит, – девушка не сдержала себя и усмехнулась, да так презрительно, что у Гриня свело челюсти:
– Не надо мне… его благодарности.
Помолчали. Сотникова опять глядела в сторону.
– Панна Ярина… а ведь пан Станислав где-то рядом!
Жесткие глаза сверкнули, как со дна глубокой ямы:
– Он не пан Станислав!
– Не поминать же всякий раз… лукавого! Как-то звать ведь его надо.
– Не надо звать, – панночка овладела собой. – Нам с ним… не сладить, – она потупилась, будто уязвленная собственным признанием. – Батьку надо искать; домой возвращаться. Чует мое сердце, что далеко мы от дома забрались, круто этот чорт завернул… Да не крестись ты! Нет его рядом, он пришел, куда хотел, и ведьма эта черная с ним. След давно простыл…
– И братик мой, – сказал Гринь тихо.
Ярина кивнула:
– Видать, чумак, и правда с братцем твоим нечисто! Пусть себе идут. А нам бы домой…
Гринь не нашел сил ответить. Поднялся и вышел.
…Зрадник! Иуда!
«Съезди, Григорий, туда-то и туда-то и сделай то-то и то-то, и завтра же девка будет твоей. Завтра, чуешь? Свадьбу сыграем».
Как пеленой глаза затянуло. Как песком засыпало; поскакал, разыскал, донес, что велено, слово в слово.
«Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня – и от тех людей, кого ты от смерти спас!..»
Пан Юдка сердюков взял да и Гриня с собой прихватил. И Гринь поехал – все в той же пелене.
Сели в засаду. Ждали кого-то. Сперва песня послышалась, потом показался отряд – валковские черкасы, с ними сотникова со своим татарином да пан Рио с подельщиками.
– Пали!
Выстрелы на мгновение разорвали пелену. Так прут, ударив, рассекает жирную пленку на воде. А потом пленка смыкается снова. Гринь, помнится, зачем-то кинулся к надворному сотнику, что-то спросить хотел… Как же, пан Юдка? Как же?!
И все. Ничего больше не помнит, боль ударила, навалилась чернота…
Долго ли он валялся, раненный? Скоро ли встал? Помнится, багрово отсвечивала лысина сурового сотника Логина, и думалось, что петли не миновать, а то и чего похуже…
И хотелось петли. Пали хотелось; предательская пелена повисла клочьями, давая Гриню в полной мере разглядеть дело рук своих – и сожженный Гонтов Яр, и убитых из засады черкасов, и Ярину Логиновну, живьем отданную в руки кровавому Дикому Пану…
А что, если он и вправду – чорт?!
Пекло тебе будет, Гринь-чумак. Руки на себя наложить – новый грех, да не тяжелее прочих. Семь бед – один ответ, все в пекле гореть, в огне неугасимом…
Гринь остановился.
Почти полностью смерклось. Болел бок. Над верхушками неподвижных деревьев висела луна, лысая, как сотник Логин. В отдалении мычала корова – мерно, через равные промежутки. Прямо перед Гринем стояло кряжистое, в бугристой коре, дерево, и с протянутой в сторону ветки свисала веревка с петлей на конце.
Шибеница? Сам себе петлю сплел, в беспамятстве? Или…
Гринь протер глаза. Все так же светила луна, и веревка висела – старые качели, он сам когда-то мастерил такие. Гой-да, гой-да…
Блеснула поверхность воды. Прямо у Гриневых ног начинался крутой спуск к пруду; трава здесь стояла нетоптанная, видно, ребятишки давно забыли про гойдалку. Обходят стороной.
Он попытался вспомнить Оксану – и не смог. Вспоминалось только яблоко в чистой тряпице. Наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек. «У вас дичка, а это яблоко из панского сада…»
За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино – продался чорту. За то и кара – не вспомнить лица.
Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться – только себя позорить.
И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю…
В пруду плеснуло – будто в ответ.
Далеко, в самом центре отблескивающей глади, черной чашей прогибалась воронка. Водяник, подумал Гринь равнодушно. Ему уже случалось однажды видеть водяного, а рыбача, он всякий раз ублажал хозяина подарками. Все равно, пусть хоть водяник душу заберет…
Харя, поднявшаяся над водой в лунном свете, меньше всего походила на бородатого хозяина глубин. Голая, усеянная мутными бусинками глаз, похожих на бородавки. Опоясанная, будто кушаком, черной растянутой пастью. Безбородая и безобразная харя; страшные рожи, с помощью которых местные жители пытались предупредить Гриня об опасности, не шли с этой харей ни в какое сравнение.
Он успел порадоваться, что чудище так далеко от берега, – когда в прибрежной тине закипело вдруг движение, и вокруг щиколотки обвилась ледяная мускулистая лапа.
Рывок! В бескостной руке чудища остались лохмотья кожи; рывок! Зашуршало в траве, будто ринулось снизу вверх семейство огромных змей. Взлетела в воздух подброшенная лягушка – Гринь на мгновение увидел ее прямо перед своим лицом, мелькнуло в полутьме светлое лягушачье брюхо…
Он опомнился только на околице. Нога горела огнем, и сердце выпрыгивало, словно надеясь выскочить наконец из горла и затрепыхаться в пыли.
Нет, не можно человеку так умирать! В предательстве и скверне, без исповеди, без покаяния, не исполнив материной посмертной просьбы: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Гринь всхлипнул по-детски – и вдруг разинул рот.
Издалека, с полей, с дорог прилетел вместе с ветром обрывок знакомого запаха.
Пахло колыбелью.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
У дядьки лицо плохое. Он дает свою цацку. Цацка плохая.
Я заболел. Подушка плохая. Лошадь плохая. Небо плохое.
Надо мной пленочка. За ней еще одна. Пленочка разноцветная. Она хорошая. Она красивая. За пленочкой хорошо. Там плавают красивые смыслы. Там водичка. Я хочу пить.
Я хочу пописать!
У тетки руки плохие.
Я хочу потрогать пленочку. Она мягкая.
Я хочу спать.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Теточка-травница хлопотала по хозяйству. Увидев постояльца, заулыбалась. Вот ведь чутье у бабы – сразу догадалась, что сотникова чумаку не любовь, и ей, вдовице, не соперница. И еще, наверное, много о чем догадывалась, только кто их, местных, разберет?
Гринь, сам того не желая, ответил на теточкину улыбку. Да, травница постарше его будет, – но руки у нее золотые. И полынный запах, и расплетенные черные косы без единого седого волоска. Нет, хороша травница по-своему, и ведь добрая, по глазам видно, не то что валковские молодицы… да хоть бы и Оксанина мать!
Дом у нее большой. Ремесло свое налажено – местные со всякой хворью к ней идут. Корова, две свинки, куры. И земля есть – по здешним меркам немного, зато в Гонтовом Яре за такую полоску насмерть дрались бы. Эх, Гонтов Яр, забыть бы!..
Травница как обычно чутко угадала Гриневу тоску. Подошла, положила руки на плечи – не то жена, не то мамка. Спокойная, надежная, травкой пахнет. И груди покачиваются, как тяжелые колокола.
Ну, хлопец, попался ты! Вот уже сердце мотается, как собачий хвост. И жаром обсыпало с головы до пят, и никуда не хочется ехать, ничего не хочется делать – мужик ты или не мужик? В своем доме хозяин, на своей пашне работник, здоровой бабе любящий муж.
Двор усыпан был свежей соломой. Золотой. Колючей. Душистой.
Гринь барахтался будто в меду. В сладком золоте. В мучительных теплых волнах…
Проснулся от собственного стона.
Ночь. Тесная комнатка. Сотникова на своей лежанке, не спит.
– Ты чего, чумак? Приснилось что?
Выпростал руку из-под одеяла. Перекрестился.
Господи, Господи, грехи наши тяжкие!..
…Разумно ли с места трогаться, когда у одного раненый бок болит, а у другой сухожилие не срослось еще?
Неразумно.
Да Гриню и не хотелось никуда ехать. Спокойная жизнь да крестьянская работа, да благосклонная вдова – чего еще надо?! А главное – ни одна душа в округе никогда не попрекнула бы зрадой. Уважаемый хозяин был бы, по-здешнему говорить выучился… О прошлом – не вспоминать. На пепелище – не возвращаться.
А сотникова между тем маялась, хоть и думала, что никто ее маеты не видит. При Грине-то молодцом держалась, так и хотелось «паном сотником» назвать ее. Но бравая да храбрая девка все одно девкой остается – по ночам всхлипывала, подушкой всхлипы душила, надеялась, верно, что не услышит никто.
А по вечерам – иногда – ветер приносил с околиц знакомый дух. Будто глумился ветер. Колыбелью пах.
В конце концов – не выдержали оба.
И тронулись в путь.
Гринь продал все, что мог. Свитка на нем хорошая была, сапоги почти новые; местные селяне долго дивились, щупали, нюхали, чуть не языком лизали обновки, видимо, у них никто не делал таких вещей. Еще крестик медный, нательный сторговать хотели – да только Гринь не дался.
А деньги у них были под стать селу. Квадратные, темные и тяжелые – неужто серебро?! Гринь долго разглядывал значки и надписи, ничегошеньки не разобрал – зато торговать научился быстро. Даже поймал одного ловкача, когда тот надуть его хотел, за целую свитку заплатил, как за чарку в шинке!
И шинок тут был, вот только вместо горелки наливали какого-то пойла, хмельного, но Гриневой душе противного. Да и глазели на чужака как на диковинку – хуже, чем те хлопцы в Копинцах. Один раз Гринь в шинок заглянул и больше не показывался. Тоска!
Сотниковой раздобыл одежу простую, но добротную. Теточка-травница и тут подсобила – полотна дала на плахту. Панна Ярина долго носом вертела – подавай, мол, шаровары навроде турецких, а то как я на коня сяду?! Да только не досталось им никакого коня, больно дороги в этих краях кони; Гринь купил два колеса от телеги да двуколку соорудил, два деревца срезал на оглобли, старый мешок соломой набил – пожалуйте, панна сотникова, готова карета для вашей мосци!
Сам между оглобель встал, перекрестился; теточка-травница слезу утерла. До околицы провожала, рукой махала – а Гринь шагал себе между оглоблей, шел, не оглядываясь, вперед, туда, где солнце всходит.
Так ему здешний выборный велел – идти туда, где солнце. Вместо подорожной дал писульку без герба и без печати – и так, мол, сойдет. Больше Гринь ничего от него не добился – выборный надувал щеки, раскачивался и махал руками, изображая дерево, а потому выкатывал глаза и строил рожи. Не понравились Гриню эти предупреждения – напомнили того, что в пруду сидит. Что же, в здешних краях страшил, выходит, без счета? Да еще таких, про которых даже среди чумаков, всюду хожалых и всего повидавших, никто и слыхом не слыхивал?!
Странные края. Это хорошо, что панночка надеется вскорости домой вернуться – надежда и греет, и насыщает. Да только ошибается панночка. Не скоро здесь найдется человек, который укажет дорогу на Полтаву…
Так думал Гринь, налегая на оглобли. Колеса пришлись ровно по колее, пока дорога сухая, тянуть не трудно; да и нельзя спешить слишком – панночке раны растрясет.
– Всяких коней запрягала, – сказала за его спиной Ярина Логиновна. – Чумаков не запрягала еще!
Голос у панночки был излишне веселый – сотникова пыталась скрыть неловкость. Не так ей виделось это путешествие, совсем не так…
– Как, панна Ярина, не сильно трясет?
– Ничего… Скоро сама пойду.
Скоро!
Гринь усмехнулся – благо, сотникова не видела его лица. Храбрись, храбрись, Ярина Логиновна, храбрость нам понадобится!..
Будто услышав его мысли, панночка вдруг спросила нарочито грубо:
– Слышь, чумак… Ты зачем со мной вожжаешься? Бросил бы – да и валялся со своей вдовой по сеновалам! Думаешь, я ничего не видела?
Гринь закусил ус. Девка сама не знает, что говорит. Жалит вслепую – но как точно!..
Панночка не унималась:
– Или надеешься у батьки прощение вымолить?
Он сильнее налег на оглобли.
Ярина Логиновна насмехалась, забыв о собственном беспомощном положении. А вот разобиделся бы Гринь, кинул двуколку да ушел бы – что тогда?
А ведь иуда и зрадник так и сделал бы. Среди чиста поля, зверью на забаву. Девка слабая, хромая…
Гринь вздохнул. Пусть говорит сотникова. Она в своем праве.
…Всем смертям не бывать, одной не миновать. Сто раз повторял вслед за дядькой Пацюком, а когда понял, наконец, сердцем – легче стало. Смерть – она все равно придет, все дело в том – какая. Гадкая, как харя из пруда, или лютая и позорная, перед толпой на пале, или легкая и бесшабашная, как у того Нестеренки, что на штурме замка застрелили… Сотниковой вон выжить удалось, хотя от пана Станислава обычно не уходят. То вышнее дело, кому какую смерть послать, а его, Гриня, забота – панночку сохранить, да еще братика отыскать бы…
Тяжко заныло в боку. Гринь остановился.
– Ты чего, чумак?
– Далеко твой батька, сотникова, – сказал Гринь, глядя, как колышутся под ветром стебли колючего, незнакомого злака. – А вон… едут какие-то. Они близко.
Всадников было четверо. У Гриня на мгновение потемнело в глазах – вспомнились вечер и снег, четыре силуэта, холодные лица и разномастные кони. Пан Рио, а с ним Крамольник и Хвостик, и еще черная ведьма по кличке Сало.
Вероятно, сотниковой вспомнилось то же самое.
Всадники подъехали ближе, и наваждение развеялось. Точно, наряжены всадники были точно так же, как и явившиеся в Гонтов Яр заброды, – но на этом сходство заканчивалось. Впереди всех восседал на кровном жеребце незнакомый коренастый господин. Его спутники держались позади, но не уступали предводителю ни богатством разукрашенных ножен, ни привычной спесью во взглядах.
Гринь стоял, не выпуская оглобель. Сражаться с такими, да еще голыми руками – дурное дело. Подорожная – вот она, за пазухой; авось не станут обижать мирных путников, авось не для этого по дорогам шастают.
А вдруг чорт Мацапура пронюхал – и этих послал?!
Эх, нельзя перед такими бледнеть. Объясняй потом, что вины нет на тебе. Что, если и служил в сердюках – так далеко отсюда, по ту сторону!
Ась? Что это так странно подумалось? По какую?..
Предводитель что-то спросил – властно, но вроде бы беззлобно; Гринь захлопал глазами.
Предводитель обернулся к своим, указал на Гриня, усмехнулся; заскорузлые Гриневы ладони сильнее сжались на тонких оглоблях.
Просто так потешается – или с умыслом? Вот перекинет через седло и отвезет пану Станиславу… ну, с Яриной – понятно как. А с ним, Гринем? Ведь он и перед Мацапурой зрадник – все рассказал сотнику Логину, а сотник…
Всадники окружили двуколку. Гринь вертел головой, пытаясь уследить сразу за всеми, – кто первый вытащит аркан. И сотникова вертелась. Подобралась вся, недобро сузила глаза: с виду некрасивая сельская девка, плосконосая, злая к тому же и нездоровая.
Всадники откровенно ее разглядывали. Один из спутников, франт и хлыщ, ткнул пальцем в Ярину Логиновну и что-то сказал своим; те с сомнением покачали головами, брезгливо наморщили носы, а другой хлыщ, молодой парень с голубыми навыкате глазами, свистнул сквозь зубы и протараторил нечто такое, отчего всадники зашлись дурным хохотом. Предводитель что-то проговорил в ответ – голубоглазый заговорил снова, и хохот сделался громче, а голубоглазый, насмешничая, распластал пальцем собственный нос и прокрякал уткой. Так, хохоча, паны поехали себе дальше.
Все случилось в мгновение ока.
Камень был не большой, но и не маленький; Гринь схватил его с обочины, размахнулся, кинул вслед.
Не добросил. Силы не те. Всадники даже не заметили – камень бессильно скатился в колею, и за стуком копыт никто не услышал удара. Минута – и черные силуэты скрылись за стенами колючего злака, только пыль долго не желала оседать, желтая вонючая пыль.
Гринь закашлялся.
– Пистолю бы, – сказала сотникова не обычным своим, а по-девчоночьи тонким голосом. – Пистолю бы, пистолю… Где мои пистоли?!
И, не удержавшись, разревелась белугой.
Ему, Гриню, проще. Был селюком – стал чумаком, был чумаком – стал сердюком. Ничего, и здесь вывернется, языка не понимая, руками столкуется, заработает, проживет.
А Ярина Логиновна сотню уже имела под своим началом. По-другому росла, по-другому жила, и представить не можно было, чтобы какие-то паны над ней посреди дороги потешались!
Просто потешались. Зла не делали, обиды никакой – хотя и могли. Все могли – а ведь только посмеялись, добрые паны, не то что пан Мацапура.
Вот так. Из боевого сотника превратилась Ярина Логиновна в простую некрасивую девку, и никому теперь не докажешь, чья она дочь и какое право имеет. Бродяга, да еще и хромая; вот как случайная встреча все перевернула, будто специально Ярину Логиновну плоским ее носом ткнула: знай свое место!..
– …А ты заметил – ни рушниц тут нету, ни пистолей? Что ж они, пороха не знают?
Держится. Из последних сил лицо держит, будто и не ревела перед Гринем, будто и не он, враг, иуда, слезы ей вытирал. Теперь рассуждает по-деловому, сухо, спокойно; как будто не все равно теперь, знают тут порох или нет.
– Как, Ярина Логиновна, раны не слишком?..
– Не слишком! Через пару дней плясать буду!
Голос дрогнул. Видно, как раз сейчас и спросила себя сотникова: батюшки, а ходить-то когда-нибудь смогу, не хромая?!
– Отчего ж не сплясать, Ярина Логиновна? – пробормотал Гринь, думая о своем. – Спляшем, спляшем…
Все сильнее сосало под ложечкой – сил нет, хорошо бы остановиться да припасенную краюху доесть, но скоро вечер, а, памятуя страшные рожи, которые выборный корчил, в поле ночевать не больно-то хочется. Кто знает, откуда они берутся, страшилы здешние?
Сотниковой Гринь ничего не рассказывал. Ни про того, что в пруду сидел, ни про других, о которых выборный предупреждал. Хватит с нее и глумливых панов.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Плохая дверь! Не открывается! Я хочу открыть дверь!
Пленочки красиво переливаются. Красным, синим, желтым. Я протягиваю руку и достаю гриб… Он червивый. Я бросаю гриб на пол и наступаю ногой. Гриб разлепечивается. Я протягиваю руку за пленочку. Там кто-то сидит. Я быстро забираю руку, чтобы он меня не схватил.
Я хочу открыть дверь!
Пол загрязнючился. Я не хочу эту дверь. Она быстро сламывается.
За дверью дядька и тетка ругаются. Дядька хороший, тетка плохая. Они злятся. Дядька говорит тетке, что убьет ее. Тетка говорит дядьке, что он сам убьется. Вокруг тетки трясутся пленочки. У дядьки во рту ядовитые закорлючки, он может сказать ими в тетку. Я хочу, чтобы он сказал ими. Тетка плохая.
Тетка меня увидела. У нее тоже закорлючки во рту. Она хочет сделать мне больно. Она злая.
Я кричу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Не заладилось с Яриной Логиновной. Ненадолго хватило у девки гонору. По дорогам таскаться безродной калекой – не шаблей рубиться и не сотней командовать.
Сотникова то молчала днями, так что Гринь из нее слова не мог вытащить. То впадала в гнев, требовала, чтобы Гринь во что бы то ни стало раздобыл ей коня и зброю. Где черкасы местные? Где войско? Неужто никто про сотника Логина не слыхал?!
Потом Ярина Логиновна спохватывалась. Сжимала губы, стискивала зубы, ровным голосом говорила Гриню, чтобы справился насчет большого города. В тысячный раз говорила, и Гринь ей в тысячный раз обещал, что все будет в порядке, недолго бродить осталось.
Трудно пришлось с Яриной. Но не легче втолковать здешним нехристям, чего хочешь от них. Намашется Гринь руками, силясь рассказать, кто такие они с сотниковой и откуда идут, и куда дорогу спрашивают; столкуется с грехом пополам – а на другом хуторе все сначала. Выбегут на улицу бабы и ребятишки, глаза пялят да языками щелкают, ровно на невидаль; в такие минуты Гринь спиной чуял, как напрягалась сотникова. Как глазищами сверкала, ноздри раздувала, гонор свой показывала. А народ на такое чуток – вот уже и мужики переглядываются, зубоскалят… Хорошо, когда беззлобно. Непуганый народ, и зброи настоящей Гринь ни у кого не заметил – видать, те страшилы, что по лесам да прудам сидят, к честным людям в гости не захаживают…
По ту сторону… чего?!
– Не к антиподам же мы попали, – говорила Ярина с нервным смешком. – Не провалились же сквозь землю в тридесятое царство!..
А может, и провалились, думал Гринь, но вслух говорить не спешил. Слишком слаба еще сотникова, чтобы понапрасну тревожить.
Места тянулись малолюдные. Хутора редко попадались, все больше пустыри да рощи; Гринь вспоминал, как в родном его селе судились за землю. Брат с братом судился, сын с матерью; вот отрежут тебе не полоску даже, а ленточку узенькую, будто девке в венок, и поди прокорми на ней семь душ ребятишек… А тут гуляет земля. И добро бы пески какие – а то ведь жирная, плодородная, только вспаши!
Поставить бы хату. Народ тут добрый… а что оружные паны по дорогам скитаются – так где их нет, панов-то?
Гринь замедлил шаг. Поднял голову, потянул носом, как пес. Ветер с поля… мерещится ему, что ли?! Колыбелью пахнет ветер. Братиком. Материной хатой…
И гарью. Не сытым дымом людского жилья, а горьким смрадом пожарища.
Подоспели не в добрый час.
Селяне работали споро, передавали ведра по цепочке – но не надеясь потушить, а только затем, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения. Где-то голосила баба. Погорельцы, видать, прежде жили хорошо – дом был добротный, наполовину каменный, наполовину из тяжелых бревен… был. Теперь камни закоптились, а бревна прогорели, и балки не держали больше того, что осталось от крыши. Кто-то, накрывшись мокрой рогожей, вскочил внутрь – Гринь поневоле разинул рот, но смельчак успел выскочить за мгновение до того, как крыша рухнула, и сотникова за Гриневой спиной закашлялась, прикрывая лицо.
Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть – все сгорело. Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком!
Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана, и непутевый Гринев братик.
Чернолицый от копоти человек прошел было мимо – но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженной голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил.
Гринь развел руками.
Выборный – а это именно он, завернувшись в рогожу, входил в горящий дом – нахмурился. Медленно повторил свой вопрос – Гриню показалось, что он различает отдельные слова. Пожить бы тут немножко, так сам выучился бы так лопотать, язык не сложнее татарского.
Гриню отчего-то сделалось страшно. Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом, – но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя. Лучше уж немым сказаться, что ли…
Не выдержала сотникова.
– Мы нездешние, – сказала она надменно, как будто не в убогой двуколке сидела, а глядела сверху вниз из черкасского седла. – В город идем. Я – Ярина Загаржецка, дочь…
Выборный оскалился по-волчьи. Ткнул пальцем, указывая на пожарище; рядом с ним как-то сразу оказались трое лютых, перепачканных сажей мужиков. Гриня взяли за плечи, завернули руки назад, обыскали.
Злобной кошкой зашипела сотникова. Видимо, и с ней не церемонились – а Ярина Логиновна панночка своенравная, вольностей не потерпит.
Гринь выждал момент и вывернулся – пошла впрок наука дядьки Пацюка. Правда, дядька не учил, что делать, когда дубиной по голове огреют…
Очнулся в темнице. Не то подвал без окон, не то глухая ночь. И голова гудит.
– Есть тут кто?
– Есть. Оклемался, чумак?
– Да что мне сделается, Ярина Логиновна?
Смешок. Вишь, гордая сотникова – и не хочется смеяться, а хихикает.
– За что нас повязали, а, чумак?
Гринь пожал плечами. Руки оказались связаны, но не за спиной, а перед грудью. И на том спасибо.
Постанывал в углу сверчок. Тихонько так, по-домашнему.
– Слышь, чумак… Ты не молчи.
– А о чем говорить, Ярина Логиновна? Молиться разве что…
– Ну, помолись.
И Гринь принялся читать молитвы, все, которые знал; сперва душе сделалось легче, но потом окончательно сел и без того охрипший голос, и некстати вспомнился отец Гервасий – как он творит «экзорцизмы» над малым невинным ребенком…
– Что замолчал?
– Сейчас… горло прочищу.
Снова смешок.
– Чумак… а ты много по свету ходил? И что видел?
По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну.
Думал, вернется из чумаков в родное село – ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан, по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется.
Тошно сотниковой. Все уже понимает – но вслух сказать боится. Страшно.
– …А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь… Иногда татарская шапка над травой замаячит – тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце – как заяц. Но татары не трогали ни разу. Разбойнички – было, а татары…
– А у меня Агметка был, – сказала сотникова ни с того ни с сего. – Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег… зачем?!
Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде… И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила – а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!..
– Из-за меня, – шепотом отозвалась сотникова. – Возомнила я, девка, себя великим полководцем!
Постанывал сверчок.
– Я вот что думаю, чумак, – сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. – Пан Мацапура… прости Господи… здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну… колдуны!
Колдуны?!
Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?..
– Панна Ярина, – голос дрогнул. – То, может быть, мы…
– …в пекле?
Слово было сказано; некоторое время стояла тишина, и сверчок примолк, только на голове у Гриня ворочались, поднимаясь торчком, отросшие волосы.
– Нет, панна Ярина. Нет! Я-то понятно, меня, зрадника, пекло так и ждет… А вас-то за что? И всех этих людишек, разве они такие уж грешники?
Вздох.
– Книжка есть такая. Мне Хведир рассказывал… – она запнулась, но овладела собой. – Так вот, там как раз про пекло. И сказано, что перед самым пеклом – ну, перед воротами… Есть местность, где честные нехристи живут. Ну, не грешники они – но не крещеные. В рай не возьмешь – но и в котел не за что. Понимаешь?
Гринь закрыл глаза – все равно разницы никакой. Темень – она и есть темень. Девка-то какая башковитая оказалась. Все сходится – и даже страшилы эти, про которых сотникова, по счастью, не знает.
– А пан Мацапура… – выдохнул Гринь.
– … А он как раз чорт и есть! Едет в самое пекло, ведьму с собой тащит и…
– А братика-то за что?! Дите невинное!
– А я почем знаю? Может, он братика-то отдал уже на воспитание где-нибудь на хуторе, потому как чортов сын, но нагрешить не успел еще. Понимаешь?
– Нет, – сказал Гринь после паузы. – С ним братик. Чую я его. Мы все время разными дорогами ехали, но в одну сторону. Чую.
– Значит, мы тоже в самое пекло едем, – упавшим голосом сказала сотникова.
Помолчали.
– Чумак… а что они с нами эти… делать-то будут? Если мы и так вроде как померли?
Гринь вздохнул:
– У мертвых, панна Ярина, голова не болит и раны не ноют. Живые мы.
Темень понемногу переставала быть густой и непроглядной – обозначились какие-то щели, дыры, а под потолком, похоже, даже оконце.
– Что же нам делать-то, чумак? – Видно, Ярина Логиновна долго колебалась, прежде чем так спросить. И совсем уж решилась было молчать – но в последний момент слово вырвалось.
Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут – и в пекле, видать, батоги в чести!
Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской – видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладел с собой и начал «разговор». Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом.
Пальцы, приставленные к голове наподобие рогов, означали для допросчика корову, а никак не чорта, зато рожу в кружочках-»окулярах» и выборный, и его подручные узнали сразу. Половина их слов была, вероятно, ругательствами, но одно, повторенное несколько раз, Гринь запомнил и постарался выговорить сам.
Выборный склонил голову к плечу. Довольно кивнул; ободренный Гринь принялся изображать черную ведьму Сало и качать на руках несуществующее дитя. Еще одно слово выучил, означающее, по-видимому, младеня, ребенка.
Выборный глядел недоверчиво. Гринь размахивал руками, повторял непривычные языку слова «злодей» и «ребенок», тыкал пальцем себе в грудь, доказывая, что дитя принадлежит ему, а Мацапура его украл. Выборный, размышляя, указал на сотникову и о чем-то спросил; вероятно, он полагал Ярину Логиновну матерью чортового дитяти, а Гриня – отцом. Сотникова покачала головой и этим все запутала; выборный нахмурился, поднес руки к лицу и пальцами растянул собственные глаза: вот, мол, как выглядел ребенок. Из вас, мол, ни один не похож!
– Объясни ему, что мы не колдуны, – устало попросила Ярина Логиновна.
Легко сказать!
Гринь перевел дыхание. Посмотрел выборному в глаза; скрутил пальцы колечками, изображая «окуляры», несколько раз повторил – «злодей», «злодей». Указал на сотникову; взмахнул воображаемой шаблей, так, что девушка даже отшатнулась. Взмахнул снова; подошел к Ярине и указал выборному на плечо ее, бедро и щиколотку.
– Это ты зачем? – Сотникова нахмурилась.
Выборный заинтересовался. Приблизился к девушке – сотникова отстранилась и по-кошачьи блеснула глазами. Выборный, не оборачиваясь, дал знак подручным – те придерживали взвившуюся Ярину, пока выборный без стеснения, но и без излишнего нахальства осматривал зарубцевавшиеся раны.
– Ой-ой-ой, – проговорил он наконец, и прозвучало это совсем по-родному, привычно. – Злодей, злодей!
Подумал, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Большим пальцем ткнул себя в грудь:
– Митка.
Митька, удивленно подумал Гринь. Надо же! В чортовом пекле какого-то москаля встретил!
Пан Мацапура со спутницей и младенем прожили в селении ни много ни мало десять дней. Десять, – растопыривал пальцы Митка; задержались поневоле – ведьма в дороге занемогла, да и ребенок расхворался, но что с ними случилась за болезнь, Гринь так и не понял. Местная травница, пользовавшая младенца за золотые Мацапурины монеты, повторила несколько раз подряд, что «дитя» – «хорошо», но глаза у нее при этом бегали, и губы складывались кислым бантиком. Гринь совсем уж уверился, что со здоровьем у братика дело плохо, когда травница, не удержавшись, пояснила свою мысль – растянула пальцами собственные глаза и скорбно пощелкала языком. Чортов ребенок не понравился ей сам по себе – что больной, что здоровый, а все выродок!..
Гриня уязвили эти ее намеки, и куда глубже, чем сам он мог ожидать. Весь мир по обе стороны пекла ополчился на малого; батька покинул, мамка померла, кто ж заступится? Сперва пан Рио младенца из братниных рук вырвал, потом пан Юдка – из рук пана Рио, а потом злодей Мацапура умыкнул дитя к чорту на кулички, и ведь не для добрых дел умыкнул – куда еще душегуб везет братика, что еще собирается с ним делать?!
Выборный Митка корчил рожи и размахивал руками с отменной убедительностью. Гриню порой казалось, что он слышит степенный и доходчивый рассказ.
Пан Мацапура расплачивался полновесным золотом и за постой, и за стол, и за лечение; за время, проведенное в селении, зацный и моцный успел полюбиться многим, в особенности шинкарю. Про бабу его, наоборот, сразу пошли дурные слухи, а младенца путники никому, кроме травницы, не показывали – да только та имела длинный язык, и про несомненное уродство дитяти скоро знали и кум, и кума, и людей полсела.
Так бы и съехали странные постояльцы, оставив после себя золотые монеты в разных карманах да разговоров на год вперед. И все обошлось бы, – да только случилось между паном и пани… да никто не знает, что случилось. Размолвка? Свара? Смертоубийство?
Невольные свидетели – хозяин дома и его жена – остались под горелыми развалинами. Их работник, которому посчастливилось убраться восвояси за несколько минут до происшествия, рассказывал, что странный ребенок вырвался из-под замка, сорвав новые дубовые двери, а над головой его тучей вились золотые осы; что ведьма взялась наказывать воспитанника, вместо розги хлеща его черной гадюкой, а сам пан Станислав разгневался на нее и взялся выкрикивать проклятия такие страшные, что от звука их парень-работник сорвался с места и кинулся бежать, и тем спас свою шкуру.
Сразу после его бегства дом превратился в пылающую печь. Из этой печи вырвались два взрослых призрака, и один из них нес под мышкой призрака-недомерка. Вскочили на коней – только пыль столбом, никто и не пытался остановить, таким страхом всех осыпало!
И все же Гринь не был уверен, что понял Митку до конца. Тот хоть и говорил медленно и показывал доходчиво, а все-таки язык чужой; из рассказов Митки выходило, что и Мацапура говорить по-здешнему не умел; зато пани Сало – пожалуйста.
Толмачом была.
Ярина Логиновна бродила по двору, опираясь на суковатый костыль.
Худо было сотниковой. И не то чтобы раны беспокоили – худо-бедно, но зарубцевались раны; и не то чтобы местные обижали – те, хоть и поглядывали исподлобья, но зла не держали и задеть не пытались. Иной болью маялась сотникова, все расхаживала и расхаживала по Миткиному двору, старалась держаться прямо, но все равно припадала на подрезанную ногу, наваливалась на палку, грызла губы, бормотала черные ругательства, смотрела в небо и едва удерживалась, чтобы не погрозить ему кулаком.
Выборный Митка поглядывал на сотникову с сочувствием. Неизвестно, каким образом он домыслил себе историю Ярины – но уж точно не так, как оно было на самом деле. Выборному и в голову не могло прийти, что вот эта худая плосконосая девка рубилась с Мацапурой на шаблях и раны свои получила в честном бою; скорее Ярина представлялась бедной жертвой зацного и моцного, поруганной девицей, каких много. Только эту еще и покалечили.
– Пистолю бы! Хотя бы шаблю! Зброю ищи, чумак, да коней бы…
– Кони дороги, панна сотникова! А зброи нет. Не положено здешним посполитым зброю хранить. А нам носить не положено, потому как мы не черкасы боле и не сердюки, а так себе, волоцюги.
Сотникова закусила губу. Блеснула на Гриня лютыми, подернутыми слезой глазами:
– Ты… слушай, чумак. Нам из этого пекла не вырваться, если… слушай. Чорт Мацапура нас втащил сюда… пусть теперь вытащит!
Сотникова замолчала. Гринь долго разглядывал ее порозовевшее от возбуждения лицо, долго искал, что сказать, чтобы Ярину Логиновну не обидеть.
– Молчишь, чумак? Думаешь, девка умом тронулась? А вот о чем подумай. Что они так в братца твоего вцепились? На что он им?
Гринь помрачнел. Отвел глаза. На что таким, как Мацапура, малые дети? Сожрать разве что?
Передернулся от одной мысли. Глаза панночки, уже сухие, горели теперь лихорадочным блеском:
– Коли везет за тридевять земель, коли охраняет, бережет. А вот выкрадем младенца, чумак! И не отдадим, пока Мацапура… ну, пока он нас обратно не вернет. А там…
– Братиком торговать?!
Гринь слишком быстро разгадал Яринину задумку. Может быть, оттого, что и сам бессонными ночами задумывался о разном, и о торге задумывался, был грех.
– И ты туда же, сотникова! Камнями его, в прорубь его, людоеду его… пусть жрет, лишь бы нас… лишь бы нам… Дите! Малое! Оно виновато, что уродилось таким?! Что батька его исчезник поганый, что мать померла?!
Ярина смотрела враз округлившимися глазами; Гринь все не мог уняться:
– Мать сказала – «сбереги его»! А я не сберег. И не спасу теперь, потому что как его у чорта из рук вырвать?!
– А как вырвать, это мы придумаем, – мягко сказала Ярина.
Гринь посмотрел ей в лицо.
Хорошую дочку вырастил сотник Логин!
Упрямую.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке!
Гой-да! Гой-да!
Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке.
Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее.
У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые.
Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака.
А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже – тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его – знамо, куда такие посулы заводят!..
Впрочем, сотник Логин на боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Душу крещеную жаль – только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.
Попросят – отдадим!
– Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть, дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!
– Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность.
Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку – как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох, какой разговорчивый!
– Ой продала дивчина гребень,
Та й купила черкасу ремень.
Ремень за гребень купила —
Она его верно любила…
Сотник молчал.
Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку – знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!..
Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже – в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину – взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.
– Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.
Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог – крепки усы оказались, даром, что седые. Закусил зубами – жестко, солоно на вкус.
Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:
– Ой продала дивчина сало,
Та й купила черкасу кресало.
Кресало за сало купила —
Она его верно любила…
Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. Ан нет – сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы, хоть и не ропщут, – поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…
– Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?
– Я дорожку указал, – отозвался дед серьезно. – А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, – он оттуда, с того бока, и приперся до нас.
Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне – золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!..
– И сотню черкасов, – сказал сотник, сам дивясь своим словам. – Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…
– Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!..
Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.
Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!
– То возьми…
Выпустил чортов медальон из рук – легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.
– Сколько ж ты за службу запросишь, дед?
Рудый Панько закатил глаза:
– Ой продала дивчина душу,
Та й купила черкасу папушу.
Папушу за душу купила —
Она его верно любила…
Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется – тихо.
Ш-ш-ш…
…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был – кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает – молчит, не ревет. «Ничего, – говорит, – батьку. Ничего!..»
И затрещал седой ус – так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.
– А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!
Была бы шапка – кинул бы о пол. А так – притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!
За дочку – не пожалею!
Рудый Панько усмехнулся – и очи у него были, как болотные огни.
А третий огонь – золотая цацка на шее.
– Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!..
Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу – но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?
Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.
– Гвалт, пане сотнику! Бунт!
– Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?..
– Какие сечевики, пане сотнику?! Бабы!
– Бабы?!
Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.
А ведь к чарке вчера и не притрагивался!
Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло…
Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне, в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули.
Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой – затыкай уши.
Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали – а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья – ведьма.
Да так оно, наверное, и есть.
Открыл было рот – прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся…
Не унялись.
– Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, миловать?
– Ты, пан сотник, велел страту остановить?
– А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!..
– Ироды, людоеды!
– …А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!..
– …Хлопцев наших воронам отдать да волкам!
– …Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор…
Никогда не отступал сотник Логин – а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок.
– …В лесу под Калайденцами…
– Сыночки мои, орелики…
– На погосте места не хватает!
– Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал?
И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта, – пробился единственный голос, тонкий, старушечий:
– А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане?
Тишина. Кто далеко стоял, не слышал – закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты.
Тишина…
Белый-белый стоял на пороге сотник Логин.
Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела, – но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок…
Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу – как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?!
Продажным?!
Не было сил. Не поднималась рука, не поднимался голос. Потому как правда, продался он, как последняя шкура, только не за цехины. За надежду продался, за посулы, что дочку живой увидит и домой вернет.
А тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев. Отказались бы?
– Я…
Голос Логина сорвался. Не понять, от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала.
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу! Я… Писарь Еноха загинул, а он мне был! Лучшие хлопцы погинули… Только кроме Юдки еще и Мацапура имеется, он-то самый кровопивец и есть! Так я в пекло пойду, за чортом Мацапурой. Найду и сам в котел вкину! А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или брехал когда?!
Тишина. Переминаются с ноги на ногу черкасы, побывавшие с Логином за Дунаем, хмурятся тертые сечевики.
– Хлопцы! Вот вы им скажите! Если Логин слово дает – может сбрехать?!
Тишина.
– Не может, – угрюмо сказали из толпы.
– Не может сбрехать, никак не может, – это старый друзяка, Ондрий Шмалько.
– Не может, – Тарас Бульбенко.
– Не может! – Голокопытенко.
– Никак не повинен сбрехать! – это сечевик Небийбаба.
– Хлопцы! – Бледность помалу сходила с лица сотника, уступая место обычной краске ярости. – Хлопцы… Кто со мной в пекло пойдет?!
Облегченный смех.
– Да все пойдем, батьку, чего уж там!
– Отчего же и не сходить в пекло? Можно и сходить!..
Хлопцы переглядывались с явным облегчением; бабы молчали. Даже младень на руках матери притих.
– Ты, сотник, про обещание-то помни, – все тот же тонкий старушечий голосок. – Ежели жида выпустишь…
– Не выпущу. Своей рукой порешу! – истово пообещал сотник.
И размашисто перекрестился.
Рио, странствующий герой
Верно ли, что я сижу сейчас в темноте, вдыхая запах гниющих овощей? Или мое тело давно уже корчится на колу, а все, что я вижу, – видения угасающего сознания?
Темнота способствует яркому воображению. Прикрыв глаза, я в который раз видел, как рвутся постромки, как неповоротливые животные, призванные быть палачами на отвратительнейшей из казней, врезаются в толпу…
Быки ни в чем не виноваты. Их впрягли – они и тянут. И мы с Юдкой, строго говоря, не виноваты. Заклятые мы – какой с нас спрос?
Я пошевелил плечами. Рук по-прежнему нет как нет – отнялись намертво.
Итак, последние минуты своей жизни я уже пережил. И какая бы смерть ни ждала меня в будущем – в последние минуты, я уверен, снова вернусь на площадь, где пахнет морозом и волами, где молчит толпа, где мы с Юдкой тянем жребий… Где сквозь толпу пробирается к сотнику румяный старичок-колдун.
Только теперь, переживая заново свои последние минуты, я вспоминаю еще кое-что. И чем подробнее вспоминаю, тем холоднее кажется стена, тем жестче – соломенная подстилка.
– Пан Юдка…
До сих пор мы не перекинулись и словом. И теперь бывший надворный сотник не отозвался, а окликать его снова – пересохло во рту.
Не только толпа. Не только быки и не только колья, не только невесть откуда взявшийся старикашка – был еще кто-то, ощущение чужого присутствия, взгляд невидимых глаз. И не зловещий, как можно было предположить, и не сочувственный, и не злорадный. Так смотрит, наверное, садовник, подставляя сетку под огромный румяный плод, вызревший на почти бесплодном дереве.
…Два плода! Тяжелых, полнокровных, готовых свалиться одновременно.
Интересно, Юдка – почувствовал?
– Пан Юдка!
Голоса. Топот сапог, опять валится мусор на головы, опять, как в дурном сне, открывается люк:
– Живые, панове?
Что, опять?!
…Был вечер. Или ночь. Точнее время определить не удавалось; где-то заливались собаки, их тут специально держат для звука, для лая, и стоит одной подать голос – все селение взрывается гавом, выдавая чужака, отпугивая злоумышленника.
Ноги слушались плохо. Освобожденные руки оставались парализованными. Один из конвоиров в темноте напомнил мне к'Рамоля – заныло еще и в груди.
В двери пришлось сильно пригнуться. Низкие тут делают проемы, с непривычки можно голову снести. И потолки низкие – тепло, что ли, хранят? Неудивительно, при такой-то погоде!..
– Здоровеньки булы, панове, плакала за вами паля, да видно, подождать ей придется!
В темном углу на цепях висел тусклый зеленоватый светильник. В нашу с надворным сотником сторону обратились три лица: одно маленькое, темное, со всех сторон обернутое золотом – с картины; другое – тяжелое и постаревшее, знакомое лицо бравого сотника Логина. Третье – румяное, простоватое, в улыбчивых морщинках – пасичник Рудый Панько. Больше в комнате никого не было.
– То садитесь, панове, беседа долгая будет, непростая беседа…
Пока я тупо соображал, чего старикашка хочет, пан Юдка ногой отодвинул от стола чурбачок – и неуклюже, боком, уселся.
Похоже, он знал, чего от нас хотят.
И намерен был всерьез торговаться.
Руки мои постепенно возвращались к жизни – и так болезненно, что временами я пропускал мимо ушей целые фразы такой важной, такой судьбоносной беседы. Впрочем, странный разговор моего присутствия как бы и не требовал, более того – чем дальше, тем настойчивее мне казалось, что разговора на самом деле два. Первый – явственный, неторопливый, слышимый для всех четверых. Второй – потайной, невидимая струнка, натянувшаяся между улыбчивым дедом и хищным, подобравшимся Юдкой. А мы с Логином сидим, как два болвана, – и сотник, кажется, тоже учуял неладное, нахмурился, казалось, еще секунда – и велит тащить нас на площадь, чтобы среди глухой ночи довершить начатое дело.
Но хитрый Панько прекрасно, по-видимому, чувствовал пределы допустимого; Логин готов был взорваться, когда второй разговор, тайный, смолк, и я с удивлением спросил себя: а не померещилось ли?
– То, панове, договориться-то мы договоримся… – Юдка аккуратно расправил грязную, поистрепавшуюся в переделках бороду. – Будет виза, пане сотнику; а уж панночка Яринка и на той стороне не пропала – верьте, не пропала, такая панночка, даром что молоденька, ни в пекле не пропадет, ни в раю с пистолей не расстанется. Будет виза; только, прошу пана, сотню с собой брать – не пропустят… э-э-э… те хлопцы не пропустят, которые Рубеж стерегут.
– Много их? – сквозь зубы поинтересовался сотник.
– Прошу пана?
– Много тех хлопцев? А може, и не надо твоей жидовской визы, а просто наших хлопцев взять да и…
Юдка замахал руками, – вернее, попытался замахать, но руки у него, как и у меня, слушались неважно.
– Та что вы, пане сотнику! То такие хлопцы, что с ними не шаблей воевать!.. Нет, пане сотнику, давайте так уговоримся: хочете панночку выручать – будете слушать, что Юдка присоветует. Черкасами командовать – то панское дело, а вот через Рубеж идти…
Перед моими глазами на секунду помутилось, лица собеседников расплылись. Накатила горячая волна – через Рубеж идти! Вернуться! Вернуться домой, в мир понятный и простой, туда, где я потерял все, что имел, и приобрел нечто, совсем, как оказалось, ненужное. Вернуться туда, а здесь оставить мертвых к'Рамоля и Хостика.
Вернуться!
– … Добре, добре, мой зацный пан, полсотни, може, и пропустят… А лучше десяток. Та и с кем пан сотник там воевать собирается? Народец мирный, незлобивый. А одного пана Мацапуру злапать-повязать – ведь десятка черкасов хватит?
Юдка говорил совершенно искренне – но даже я, далекий от местных представлений о чести, понял, что он издевается. Сотник Логин задышал тяжело, будто бык на корове:
– Ты, заризяка, болтай-болтай, а меру знай! Али забыл, как палю встромляют?
Юдкины глаза на мгновение сузились. Он не забыл.
– Да, и еще, моцный пане сотнику… Я-то визу выправлю, только как бы зацный пан, моей добростью воспользовавшись, не содрал бы тут же шкуру с бедного Юдки?
Логин сверкнул глазами – точно, пан сотник именно так и собирался поступить. С незначительными вариациями – ну там содранная шкура, осиновый кол, вспоротый живот…
– Так вот, пане сотнику, нехорошо это. Потому как Юдка, себя не жалея, дочку вам возвращает…
Юдка забыл уточнить, каким образом сотникова дочка попала в беду!
– Давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся.
Сотник подумал. Морщины на его необъятном лбу понемногу разглаживались:
– Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь! А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь, да Яринку там отыщешь – тогда поговорим… мое слово – железо…
– Пусть так, пане, – неожиданно легко согласился Юдка. – Вместе, стало быть, и пойдем. Я визу справлю, через Рубеж проведу, пан Рио нас поведет в том Сосуде… по тем землям, стало быть, по пеклу, – бывший надворный сотник усмехнулся. – По рукам?
Сотник, помолчав, кивнул.
– От и добренько! – радостно задребезжал Рудый Панько. – Вишь, пане сотнику, не зря ты старого пасичника послушал, ох, не зря, еще внучков тетешкать будешь… Натетешкаешься вдосталь, – и, без всякого перехода, забормотал под нос не то стишок, не то песенку:
– Ой продала дивчина сердце,
Та й купила черкасу седельце.
Седельце за сердце купила —
Она его верно любила…
– Только, панове, еще одно, – сказал Юдка, дождавшись, пока старикашка допоет. – Еще самая малость… Визу заверить надо у владыки.
Я впервые увидел, как удивляется сотник Логин:
– У владыки?! Митрополита?! Твою нечистую, чортову, жидовскую визу?!
– Вэй, пане, при чем тут митрополит? К царице ехать надо!..
Кровь бабахнула сотнику в лицо, алым залила лысину:
– То ты… сучья кровь… песий выкормыш… издеваешься?!
– Ой, зачем гневаться, пане, – ласково запричитал старикашка. – Зачем беспокойство творить, раз пан Юдка правду сказывает? То пан Юдка не придумал. До царицы надо ехать, ну и что ж такого, до Питербурху, были уже хлопцы, ездили. То не штука. Ничего такого, ну, возьмете пана Рио и слетаете, великое дело, до царицы…
Смотреть на сотника было интересно. Забавно было смотреть, чтобы не сказать смешно. И когда я в последний раз искренне, беззаботно смеялся?
Вероятно, то было еще до заклятия.
Нас с Юдкой не стали возвращать в подвал. Поселили порознь, кормили хорошо, дали возможность помыться и переодеться, но под каждым окном денно и нощно стоял воин при полном вооружении. Мне даже жаль их сделалось, честное слово. Куда мне бежать?
Новая встреча с Паньком случилась ночью, посреди ровного заснеженного поля. Мы снова остались вчетвером – стражники отступили далеко за грань видимости. Небо, почти полностью заваленное тучами, почти не давало света, зато снег, казалось, светился сам по себе.
– Отче наш, карандаш, як наш, так ваш, як тут, так там, по колена каптан, моли бога, гетьман…
Продолжая рассеянно бормотать, Рудый Панько сунул руку в карман, так глубоко, что, казалось, сейчас дотянется до собственной пятки. Бездонные у него карманы, что ли?
– Ай, ай!
Кричал не Панько. И, разумеется, не сотник Логин, да сотник и не сумел бы издать такого тонкого, противного звука. Юдка молчал, и я молчал, а кричало то, что оказалось у Панька в руке.
– Цыть, капосник!.. В Питербурх полетишь, панов повезешь.
Из кулака забавного деда свисал тонкий шнурок с кисточкой на конце, и по тому, как шнурок подергивался, я понял, что это хвост.
– Каких-таких панов? Одного свезу, а боле…
– Цыть, говорят тебе!.. Пане сотнику, ежели станет в дороге выкобениваться – крест на него кладите, не бойтеся.
Старикашка разжал руку – на снег неуклюже шлепнулся его небольшой, с котенка, собеседник. Черный, покрытый вроде бы шерстью, в темноте не разглядеть; желтые глаза сверкали, как две латунные блестки.
Сотник Логин поднял руку, медленно коснулся лба, живота, правого плеча, левого; протянул сложенные щепотью пальцы к дивному зверю – тот по-собачьи заскулил, отшатнулся:
– Не надо! Свезу, коль велите, и двоих!
– Троих, песья кровь!
– Троих?! Батечку, та пожалейте!.. Опять за черевичками, или как?
– За соизволением. Визу надобно заверить, вот что!
– А-а-а…
Странное существо отступило в сторону – опасливо косясь поочередно на Панька и на Логина, кланяясь и приседая; хвост волочился по свежему снегу, оставляя замысловатый след.
– А-а-а… Уже не надо черевичков… Теперь за визой летают!..
Порыв ветра; хвостатый, секунду назад умещавшийся в кармане у Панька, сделался вдруг размером с ломовую лошадь. Нет, больше; острые сверкающие глазки стали подобны огненным фонарям на богатой карете. Когда-то я видел кареты с фарами, давно, в столице…
– Садитесь, панове, – заботливо сказал Панько. – На хребет и садитесь.
Логин, которого превращение странного зверя впечатлило еще больше, чем меня, поднял руку. Существо завизжало – прежним, тонким и противным голосом:
– Та не клади креста! Батьку, та скажите ему, пусть не кладет!
Сотник помедлил. Нерешительно опустил руку, оглянулся на Юдку:
– Слухай, душегуб! Коли только ты задумаешь бежать…
– А куда мне бежать-то, пан Загаржецкий? – весело отозвался Юдка. – Повязаны мы!..
Не дожидаясь спутников, я подошел к странному существу. Его новые размеры позволяли разглядеть и влажное рыло на острой морде, и раздвоенные копыта на задних ногах, и козлиную бородку, и небольшие рога. Крысиный хвост существа теперь был тяжелым и толстым, как корабельный канат.
– То садитесь, панове… – пробормотало существо, старательно глядя в сторону.
Я уселся на шею, рассудив, что таким образом обеспечу себе необходимый обзор. За моей спиной примостился Юдка, и уже на самый крестец твари вскарабкался сотник Логин.
– Ой, гоп, рано-вранци мисник сватавсь на ковганци… – Рудый Панько пританцовывал, будто от мороза, напевая свою непонятную чушь. – Неси, красунчик, до самого Питербурха неси, до самой царицы!
Захватило дыхание.
Земля стремительно отдалялась; как летало неизвестное существо, не сказал бы и самый опытный механик. Крыльев не было и в помине, но земля отдалялась, проворачивалась, игрушечными сделались дома, тонкой ленточкой – дорога.
И в этот момент выглянула из-за тучи луна.
Юдка что-то сказал? Или мне померещилось?
Ледяной холод. Мы пронеслись сквозь сизую снежную тучу, я едва не захлебнулся, склонился к шее летающего существа, на секунду зажмурил глаза…
Под нами – темные шпили леса. Дорога, будто ровный пробор, луна и снег; как красиво, проклятье, как невозможно красиво!
Черное пятно среди леса. Бывший замок Мацапуры-Коложанского. Запахло гарью – или я сам себе придумал этот запах? На такой-то высоте…
Обугленные развалины промелькнули – и пропали. Чистый ветер, носящийся здесь, никогда не узнает ни гари, ни дыма. Густые тени, белое, дымчатое, снег, снег… Пальцы Юдки мертвой хваткой вцепились мне в плечи, но я не ощущал боли.
Какой огромный… какой колоссальный, циклопический мир! Сосуд, как говаривал Юдка. Бесконечные поля до горизонта, и встают, и встают навстречу леса, белыми венами лежат реки. Больно дышать, но хочется, чтобы полет длился вечно.
Поворот!
Край черной тучи горит расплавленным белым металлом. Некто бесформенный, но при этом отменно вежливый, снимает шапку, приветствуя, вероятно, трех всадников на одном летающем коне. Целый рой таких же бесформенных, но менее учтивых существ клубком колышется чуть в стороне, струится, переливается под луной.
Жесткий Юдкин палец сперва ткнул мне под ребра, а потом показал вперед, но не на призраков – те уже остались за спиной, – а в противоположную сторону. Я едва успел заметить силуэт длинноволосой женщины, летящей в огромном горшке. Или котле, или бочонке?
Теперь Юдка показывал уже вниз. Снег на холмах лежал уже не сплошняком, а с проталинами, а за горизонтом вставало сияние, хотя до рассвета было еще далеко.
– А-а-а!..
Совсем рядом промелькнула белая коленчатая молния – только била она не с неба на землю, как обычно, а, насколько я мог судить, из земли в небо. По летящей цели.
По нам!
Хвостатое существо жалобно заскулило. Резко сменило направление, заметалось; молния ударила снова, едва не опалив нашему перевозчику шерсть.
– Экзорцируют, – хищно сказал Юдка у меня над ухом, и я его услышал, несмотря на вой ветра и треск разрядов. – Знать бы, кто такой умный нашелся!..
Я всерьез задумался над тем, каково будет падать с такой высоты, но тут сотник Логин вышел, по-видимому, из прострации.
– Но-о-о! Пошел, проклятый, трясця твоей матери, в бога, в душу, пошел!!!
Выучка боевого командира, побывавшего со своим конем не в одной передряге, взяла верх. Логин изо всех сил ударил летучую тварь по бокам, а заодно произвел жест, которого несчастное существо так боялось, – положил крест. Ветер хлестанул по нашим ушам, грозя снести вместе с шапками и головы, небо встало дыбом – зато земля под нами провернулась судорожным рывком, и последняя молния, явно не успевая, едва затронула длинный хвост существа – на излете.
– Ы-ы-ы… ш-ш-ш… Боляче! Только креста не кладите больше, дядьку!
Из-за горизонта вставал свет. Город, да какой!
Юдка снова что-то сказал – я не расслышал.
– А? Что?
– То у них иллюминация…
Город наползал. Река во льду… Край какого-то не то моря, не то озера… Полосатый шлагбаум…
Я понял, что лежу в снегу, голова гудит и кружится, звезды опять неподвижны, зато тучи несутся бешено, как минуту назад неслись мы, и где-то играет музыка… Трубы.
Сотник Логин поднимался, ошалело вращая глазами. Юдка протянул пану сотнику руку – тот гадливо отстранился, еще и глазами сверкнул.
– Ну, собачья кровь? – это к существу. – Что теперь?
– Приехали. Питербурх, – обиженно проскулило существо. – Спасибо сказали бы! А то – «собачья кровь»… а меня чуть не поджарили через вас!
Сотник оскалился и поднял руку, собираясь в очередной раз положить крест. Я успел перехватить его за локоть:
– Он прав, господин Логин. Он свое дело сделал и заслужил некоторого… снисхождения.
Сотник высвободил руку. Плюнул в снег; покосился на Юдку, мрачно взглянул на меня, с отвращением зыркнул на существо:
– Ну, ты… Веди. Где тут царица?
Я невольно оглянулся. Вокруг не было ни души.
– Конем обернусь, – шмыгнуло существо. – Только… один конь ведь троих не свезет.
– Лошадей добудем, – сказал я, ощущая нечто вроде прилива сил. Впервые за долгий срок предоставилась возможность действовать без оглядки, не казниться каждым шагом, не выбирать между скверным и отвратительным.
Новый порыв ветра. Хвостатое существо обернулось, как и обещало, конем – полностью оседланным и взнузданным, но странной масти. Сотник снова плюнул:
– От погань!..
После короткого, но энергичного спора ехать в седле пришлось все же Логину. Я взял коня-оборотня за уздечку, Юдка пристроился в стороне – я видел, как нервничает сотник, оглядываясь на своего ценного пленника:
– Ты ж смотри, жид!..
– То буду смотреть, пане сотнику, для того ведь и глаза дадены!
Я тщательно делал вид, будто веду коня, – на самом деле конь, то есть бывшее мохнатое существо, вел меня сам. Мы как-то сразу угодили в шум, блеск, многолюдье; вдоль улиц громоздились каменные дома в три, а то и в четыре этажа, то и дело попадались роскошные экипажи, как колесные, так и санные. Извозчики и форейторы кричали бестолково, но с апломбом. Пешеходы жались к стенам; я подумал, что если Юдка и задумал бежать, то лучшего места и времени не придумать. То же самое подумал сотник Логин, и правый ус его, и без того поредевший, сделался вдвое короче – его перекусили наконец крепкие Логиновы зубы.
Юдка усмехался. Что таилось за его усмешкой, разгадать не представлялось возможным.
Не знаю, как мы выглядели со стороны, – наверное, странно, но не предосудительно, во всяком случае, пялиться-то на нас пялились, а остановить никто не пытался.
– Лошади таки нужны, – одними губами сказал Юдка.
Я пожал плечами:
– Пешком не доберемся?
– Как мы заявимся во дворец – пешком?!
Странной масти конь, бывший недавно летающим хвостатым существом, замотал гривой и беспокойно повел глазами.
– Лошади нужны, – повторил Юдка с нажимом.
Сотник Логин посопел, но ничего не сказал.
Лошадей вокруг было много. Неизменные следы их присутствия встречались на каждом шагу – как замерзшие, заснеженные, так и свежие, дымящиеся. То ли дело в забытой уже столице, где ради чистоты мозаичных улиц каждой лошади под хвост прилажен специальный мешочек…
Лошадей было много, но в основном – упряжных. А мы с Юдкой – не деревенские мальчики, чтобы ездить без седла. Мы и так привлекаем внимание – зачем же плодить новые странности?
Юдка легонько толкнул меня плечом. Нас обогнали верховые – двое, нет, трое, просто третий держался чуть позади. Наверное, служка, оруженосец или лакей.
Свернули в переулок.
Здесь было тише. Каменные дома сдвинулись, едва оставляя место для проезда, на фоне снега темнели причудливые железные решетки, то здесь, то там покачивались на ветру светящиеся плошки, и тени трех всадников внезапно выросли, головами коснулись крыш…
– Эй, панове!
Один из всадников обернулся. Не стал скрывать удивления:
– Чего тебе, жид?
Вероятно, это военные, подумал я, разглядывая их одинаковую черную верхнюю одежду с непомерно широкими плечами. У каждого, включая служку, имелось оружие; вероятно, в большом спокойном городе мы могли бы найти лошадей и подешевле.
– А не продали б господа офицеры бедному жиду своих конячек? Мы сами люди не местные…
Всадник, щуплый и худощавый, бледный, несмотря на мороз, рассмеялся. Его спутник, тоже тонкий в кости, но очень высокий, устало поморщился:
– Поедемте, Николай…
Оруженосец – юноша лет четырнадцати – смотрел во все глаза.
Юдка тоже заулыбался. Шагнул вперед, протягивая руку, будто намереваясь потрепать лошадь юноши по холке; увидев его улыбку, я обомлел.
Нельзя! Да нельзя же!
Не пощадит. Ради глупой лошади, которая не так уж и нужна, ради сиюминутной сомнительной надобности – не пощадит, потому как заклят. На кого поднимет руку – живым не выпустит.
– Стоять!
Юдкина рука остановилась в воздухе. Он оглянулся, поймал мой взгляд – и понял. Темные глаза навыкате блеснули нехорошим огнем; помедлил, но руку опустил.
– Сотнику… ваш черед поработать. Вы не помогли бы пану Рио…
Всадники удалялись. Откуда-то из подъезда вслед за клубом пара показалась толстая женщина с полным ведром; из-за угла вывернул господин в шубе, лицо от мороза прикрыто платком…
Самой легкой добычей казался мальчик, но его я обогнул. Прыгнул с места – снег мягкий, мостовая скользкая, неудобно, – приземлился за спиной у высокого, перехватил руку, потянувшуюся за оружием; конь, терзаемый судорожно натянутой уздечкой, поднялся на дыбы, и я соскользнул с покатого крупа, увлекая за собой человека в черном.
Разбойное нападение. Именно так. Думал ли я, наемный герой, что мне придется разбойничать не по приказу сомнительного работодателя – по обыкновенной жизненной необходимости?
Нагайку я не видел – услышал в воздухе, подставил руку, поймал, намотал на кулак; очень удачно. И знаменательно, между прочим, что в борьбе с уличным грабителем вооруженный офицер не за саблю хватается – за нагайку. Презирает? А может, человеколюбив?
Рывок – вот и второй всадник аварийно спешился.
В первом освободившемся седле уже сидел Юдка. Мгновение, чтобы подчинить коня, и – вперед, без оглядки, в конец улицы. Невнятно закричал Логин. Я видел, как он отдирает от себя руки того, что замахивался на меня нагайкой, прыгает на верхового оборотня, бьет несчастную тварь по бокам, кидается в погоню…
Неужели Юдка сорвался?
А почему бы и нет? Один, свободен, в большом городе, с Юдкиными-то возможностями…
Все вдруг потеряло смысл. Где-то играла музыка, где-то голосила женщина; черные одеяния бывших всадников изрядно вывалялись в снегу, тот, кого я сбросил первым, в падении повредил правую руку – и теперь держал свое оружие в левой. Рядом его товарищ оттеснял в сторону мальчишку; парень, в отличие от своих бледных спутников, был темен лицом, и не давал так просто себя оттеснить – драться он собирался, драться до победы.
– Извините, – сказал я хрипло.
Все трое одновременно вздрогнули. Глазищи мальчика раскрылись шире, хотя это, казалось, было уже невозможно.
– Я приношу извинения за себя… и за своих товарищей. Однако мы попали в такую ситуацию…
Старшие невольно переглянулись – и снова уставились на меня, но не просто как на бандита – как на опасную диковину.
– Парле франсе? – неуверенно спросил мальчик.
– Не понимаю, – признался я.
Женщина все кричала. Где-то надрывался свисток – через минуту набежит толпа, мне придется снова отправляться в тюрьму, в то время как Юдка…
– Компрене ву? – продолжал допытываться мальчик.
Я развел руками:
– Извините.
Они были слишком озадачены, чтобы вовремя спохватиться. Я проскочил между ними, уцепил за узду лошадь мальчика – она была спокойнее. Понеслись навстречу каменные стены, шарахнулись из-под копыт зеваки.
На углу стоял господин в шубе, тот самый, что невольно сделался свидетелем ограбления. В удивлении он отнял от лица платок – и мне в какой-то момент показалось, что физиономия его состоит из одного только пористого, лоснящегося носа.
Кони нам нужны были, как лисе оглобли. Дворец – роскошное, сверкающее огнями здание, куда более впечатляющее, чем даже знаменитая мозаичная стена на моей родине, – обнаружился буквально через несколько кварталов. И это при том, что я ехал наугад, прячась за широкими боками экипажей, так что кучера и форейторы кричали на меня с особым остервенением.
Не иначе, хитрый Юдка всю эту провокацию устроил ради побега. Возможно, мне и удастся ускользнуть от здешнего правосудия, и даже наняться на работу, и, может быть, совершить пару подвигов до того момента, когда истечет срок моей визы, и, как намекала в свое время Сале…
Где ты, Сале? Куда ты нас завела?
Около дворца народу было – не протолкнуться. Богатые горожане в крытых сукном шубах, удивительные застекленные повозки, светло, как днем. Все чего-то ждали, на меня почти не обращали внимания, потом вдруг ударил грохот, и я, изготовившись к неизвестной напасти, вспомнил молнии, которыми бил в нас неведомый экзорцист. Женщины в толпе завизжали – но скорее от восторга, чем от страха, потому что небо озарилось вертящимися огнями; это был не бой – развлечение.
– Пан Рио!..
Я содрогнулся. В моем кармане заворочалось нечто размером с крысу.
– Пан Рио, то я… Суньте руку, будьте так ласковы!
Жесткая на ощупь шерсть. Тоненькие ножки, копытца, рога. Ох и ну!..
– Только наружу не вынимайте, пан Рио, ведь люди ж кругом… Велено вам на коня лезть и к заднему подъезду пробираться, это там, я проведу.
– Кем велено? – спросил я механически.
– Та паном же Логином, они с Юдкой давно уж вас дожидаются; времени, говорят, мало осталось…
Новый гром. Я малодушно вздрогнул. Огни, огни, искры…
– То скорее, пан Рио!
…А интересно, кто кого при случае в бараний рог согнул бы – Панько Юдку или Юдка Панька?
– Иду, рогатый… Уже иду!
Сотник Логин едва удерживался, чтобы не вертеть, как мальчишка, головой. Юдка скорбно улыбался; мне вдруг сделалось все равно. Ну, блеск… Ну, лестница необыкновенной красоты, с коваными перилами, освещенная, как полуденный пляж; ну, бесконечная анфилада залов, сверкающий паркет, огромные картины на стенах, спесивые личности в золотых мундирах, время от времени попадавшиеся нам по дороге…
Мы шли плечом к плечу, едва ли не под ручку, как на гулянье – некоторая неуверенность заставляла нас держаться друг друга. Впереди топал громогласный, весь в позументах и галунах, чиновник. Перед всяким, кто встречался на пути, он потрясал развернутым свитком с тяжелой печатью; кое-кто ему даже кланялся. Только нам, идущим сзади, виден был свернутый бухтой, заправленный за фалду хвост.
– Так. Здесь, господа, останавливаемся, смотрим картинки и дожидаемся, – во дворце у нашего сопровождающего неуловимым образом изменилась манера речи.
Мы остановились – спина к спине, обзор на три стороны. По залу шатались несколько богато одетых мужчин, и я не мог определить, генералы это или лакеи. Варварская, тяжеловесная мода.
Шорох множества ног. Не стук, а именно шорох – как будто приближается стая летучих мышей. Нам пришлось отступить к стене; блестящая свита заполнила зал, как заполняет кадку подошедшее тесто. Будучи на службе у Ирины Загаржецкой, я несколько раз имел возможность наблюдать за этим восхитительным процессом. Хотя сама Ирина, конечно же, стряпни не касалась.
Я посмотрел на сотника. С неожиданным сочувствием. Не повезло тебе, старый воин – один Заклятый твою дочь похитил, второй Заклятый – не уберег.
Сотник, не обращая на меня внимания, поедал взглядом кого-то в центре зала. Я посмотрел туда же, куда и он; окруженный согнутыми в поклоне спинами, на нас глядел одноглазый, растрепанный, большой и толстый человек с печатью власти на лице.
– Все ли вы здесь, господа? – вопрос, по-видимому, предназначался нам.
Юдка шагнул вперед:
– Все, кто понадобился, – все здесь, пане…
Взгляд кривого вперился в бывшего надворного сотника; секунда – и в надменном лице его что-то явственно изменилось. Как будто он не ожидал встретить здесь Юдку и теперь несколько сбит с толку, но в общем-то даже рад.
Немая сцена была прервана появлением целого выводка дам в блестящих, с длинными шлейфами, платьях. Сопровождающие их мужчины, в париках с девчоночьими косичками, немногим отличались от спутниц. Хоть в зале сделалось совсем уж тесно, в центре неизменно оставался пятачок свободного паркета; на этот-то блестящий пятачок и вышла, манерно оттопырив мизинцы, маленькая плотная женщина.
Сотник Логин тяжело задышал у меня над ухом.
Взгляд неподвижных голубых глаз остановился сперва на моем лице, потом на лице Логина, потом удивленно вперился в Юдку:
– Чего же вы хотите? – Голос был приятный, тягучий, произношение – странное. Будто женщина беспрестанно катала круглый камушек между языком и нёбом.
– Мы пришли за тем, за чем приходить не должно, но в чем есть великая надобность, – скороговоркой проговорил Юдка.
В зале произошла мгновенная, не сразу понятная перемена. Все многочисленные придворные как по команде перестали нас замечать, и каждый занялся своим делом. Одноглазый достал откуда-то щеточку и взялся чистить бриллианты на своих разнообразных перстнях; кто-то поправлял парик, кто-то беззастенчиво ковырял в носу, дамы разглядывали друг друга и время от времени протягивали руку, чтобы на ощупь оценить ткань на платье соперницы.
– Хорошо ли вас тут содержат? – невпопад произнесла женщина, глядя теперь уже на Логина; тот грыз и без того поредевшие усы.
– Та спасибо, мамо, – ответил за сотника знакомый тонкий голос. Летающая тварь, снова уменьшившаяся до размера крысы, сидела у Логина на плече.
– Право, мне очень нравится это простодушие, – пробормотала женщина, коротко взглянула на меня – коротко, но пристально – и протянула для поцелуя руку. – Это не так трудно сделать…
Юдка шагнул вперед, склонился, на мгновение коснулся маленькой руки, отступил. Хвостатая тварь что-то зашептала на ухо Логину; сотник, двигаясь с грацией мельничного жернова, повторил Юдкино действие. Не дожидаясь подсказки, я потянулся тоже; полная женская ручка пахла духами и пудрой, но в момент, когда я коснулся ее губами, кожа потемнела и съежилась. Потянуло кислым запахом немытой старости; я отшатнулся. Голова кружилась, вокруг меня медленно проворачивался гудящий, как улей, набитый людьми зал. Женщина, по-прежнему белокожая и ароматная, смотрела на меня с укоризной.
– Теперь выноси нас! – распорядился Юдка, обращаясь не к Логину, не к женщине и не ко мне.
И уже в следующее мгновение я сидел в снегу, едва не уткнувшись носом в полосатый шлагбаум.
Приземлились в Валках на рассвете. Летающее существо очень спешило, но обернуться затемно все равно не удалось. Женщины, с утра пораньше выбравшиеся к колодцам, оборачивались нам вслед и одна за другой повторяли жесты, которых хвостатое существо так боялось и не любило:
– И крестятся, и крестятся, дуры!..
Существо ворчало скорее для порядку; суеверные женщины были далеко и скоро пропадали из виду, зато сотник Логин, помещавшийся на этот раз прямо за моей спиной, ни разу за весь обратный путь не травмировал верховую тварь «страшным крестом».
– …Ну что, батьку, угодил я тебе?
Рудый Панько ждал нас там, где мы попрощались, причем весь снег кругом был разрисован замысловатыми узорами. Не то старик в колдовстве ухищрялся, не то просто развлекал себя в долгом ожидании.
– Угодил, сынку.
Хвостатое существо с чувством раскланялось – и сгинуло вслед за порывом ветра. Захотелось протереть глаза: где мы были? Что с нами случилось?
– То все готово, панове, – сообщил Юдка, растирая замерзший в полете горбатый нос. – Что ж, сегодня в пекло ломанемся или завтрего подождем?
Говорил просто, без улыбки, но мне показалось, что он издевается.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Лошадей они попросту свели, так что черти у смоляных котлов припомнят Гриню еще и конокрадство.
Распрощались с Миткой на рассвете, но далеко не ушли – схоронились на дне зеленой балки, у ручья, там и просидели дотемна. Ночью подкараулили пасущийся табун, Гриневым засапожным ножом порезали путы – ищи ветра в поле! Гринь, правда, все на сотникову оглядывался – сдюжит девка? Сдюжила. Ровно бес в сотникову вселился; при коне, хоть и без шабли, а все веселее.
Боялись погони. Только утром дали коням отдохнуть, да и сами повалились на траву полуживые; сотникова болезненно морщилась: видать, раны подрастрясла.
– Совестно перед Миткой, – сказал Гринь. – Он к нам с добром, а мы коней свели!
– Праведник нашелся, – угрюмо отозвалась Ярина, и Гринь надолго замолчал.
Около полудня Гринь заприметил впереди деловитую тучу воронья. Обмер – сразу вспомнилась степь, такие вот сытые вороны над чьими-то незахороненными телами, и непонятно, по какому обряду хоронить, что был за человек, чумак ли, татарин, беглый каторжник…
– Видишь? – сдавленно спросила Ярина Логиновна.
– Вижу.
Приблизились. Вороны нехотя отлетели; на обочине лежала раздувшаяся конская туша.
Скоро обнаружился труп второго коня. Видимо, путники спешили, коней не берегли – то ли погони боялись, то ли рассчитывали за золотые цехины купить новых, лучших. Только где их купишь среди чиста поля?
– Теперь точно догоним, – уверенно сказала Ярина. – Пешие, да с младенцем на руках – далеко не ушли!
Гринь промолчал.
Ярининой уверенности хватило до первого перепутья. Дороги здесь сходились крест-накрест – одинаково узкие, не особо ухоженные, но и не заросшие окончательно. На перекрестье гнил деревянный указатель, но ни чумак, ни сотникова не могли разобрать ни единой буквы. Пьявки какие-то, многоножки, а не письмена.
– Куда теперь, панна Ярина?
Сотникова закусила губу. Махнула рукой направо, развернула коня; Гринь поспешил следом, – и тотчас же родилась уверенность, что не туда свернули, промахнулись.
После короткой перебранки вернулись на перепутье. Поехали на этот раз налево; спустя час добрались до селения, и местные мужики встретили незнакомцев без приветливости. Подозревали, провидцы, что кони краденые.
Гринь привычно принялся выкрикивать диковинные слова: «ребенок», «злодей», «золото»… Селяне переглядывались. Никто из них слыхом не слыхивал ни о ребенке, ни о злодее, а упоминание золота укрепило их в уверенности, что с парнем и девкой не все чисто. Золото здесь, как видно, было редкостью, столь же вожделенной, сколь и опасной. Золото, паны, разбойники…
Сотникова не дала себя в обиду. Несколько рук уже потянулось, чтобы стащить девку с лошади, но Ярина Логиновна оскалилась и подняла коня на дыбы – это без седла-то! Людишки шарахнулись в стороны, сотникова вжарила пятками по конским бокам и – поминай как звали. А промедли Ярина хоть секунду – не вырвались бы ни она, ни Гринь, селяне конокрадов не любят, особенно тех, кто непонятно балакает!
Дело шло к вечеру. На распутье возвращаться не стали, боялись погони от выборного Митки. Под крышей ночевать надежды не было – как бы далеко селения друг от друга ни стояли, а весть о конокрадах пойдет теперь гулять сама собой. Тут бы ноги унести!
Отыскали укромное место в стороне от дороги. Привязали коней; тут наконец-то повезло. Сотникова нашла свежее кострище, прикрытое от глаз прелым ворохом прошлогодней листвы. Обрывок веревки на тугой орешине, потоптанная трава, сломанная ветка…
– Они, чумак, больше некому. Пару дней всего прошло. Хорошо мы укрытие выбрали.
Яринины глаза горели так, будто битва уже выиграна. Будто Мацапурин труп лежит перед ней среди волглых листьев, черная ведьма на коленях просит пощады, а чортов младенец гукает у братца на руках. Даже тяжелая палка, выломанная для сотниковой Гринем, даже этот уродливый костыль не угнетал теперь охромевшую девку.
– Догоним, чумак! Вот-вот догоним!
Гринь снова промолчал. Ну не диковина ли – зайцы за волком погоню снарядили, лапы потирают, достанем, мол, зубастого!
Смеркалось. Костерок развели маленький, сжевали по куску хлеба и запили кислым молоком. Брюхо требовало еще; Гринь скорчился, обняв руками колени, глядя в огонь.
Огонь над материной хатой… огонь над Оксаниным двором. Огонь над богатым домом в Миткином селе. Пекельный огонь, черти с вилами ждут, ухмыляются…
– Ты чего, чумак?!
Гринь мотнул головой:
– Ничего.
Сотникова нахмурилась:
– Ты вот что, чумак. Как домой вернемся, сходил бы в Киев, поклонился святым мощам…
Гринь усмехнулся. Надо же, «как домой вернемся»…
– Нет мне прощения, сотникова. Хоть на карачках в Киев поползу, хоть сам мощами лягу! Ты со мной, иудой, один хлеб жуешь – и на том спасибо.
Помолчали. Над самой землей прошелся ветер, Гринь потянул носом, надеясь услышать знакомый запах колыбели, – но пахло травой, водой и древесной гнилью, а больше ничем.
– Чем же тебе заплатили, чумак? – жестко спросила сотникова.
Гринь отвернулся.
Брови, как две угольные ленты. Яблоко в платочке. И щеки, как яблоки… Оксана.
– Ведь зрадник, он что? – раздумчиво спросила сотникова. – Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет?
Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег.
Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова.
Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать.
– Невеста твоя? – шепотом спросила сотникова.
Гринь покачивался – взад-вперед. Попробовал замереть – нет, будто не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед.
…И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было, – из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях – его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара – черный дым вполнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль… Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал.
И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок.
– Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил? – медленно спросила сотникова.
– Н-не… Юдка.
– А родители что же, отдавать не хотели?
– Н-не… Родители… к тому времени уже в своей хате сгорели.
– Гонтов Яр?!
– Д-да… Пан… Юдка.
– Убью, – сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку… коли поймает.
Помолчали.
– Чумак, слышь…
Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть.
– Чумак… Твоя Оксана красивая?
– Да, – сказал он, не раздумывая.
– Чумак… Ты за это ее полюбил? Так, что даже на зраду решился?
Гринь молчал.
– Чумак… Если девка… некрасивая… то лучше бы ей парнем родиться, верно?
– Кто же выбирает? – сказал Гринь шепотом.
Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил – кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить?
– Чумак… мы никогда не вернемся домой.
– Вернемся, сотникова.
– Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…
– Писарчук? – спросил Гринь бездумно.
Сотникова разрыдалась.
Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.
Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны – ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.
– Чумак… Слышь…
– Да, Ярина Логиновна.
– Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?
– Отчего же, – механически сказал Гринь.
– Скажи… я как опенок засушенный?
Гринь растерялся:
– Ну почему – опенок?
– Скажи – смог бы поцеловать меня, или лучше жабу поцеловать?!
Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого – на себя ли, на Гриня, на судьбу.
– Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!
– Ярина…
– Так уйди! – Сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. – Уйди, коли тебе так противно!
Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!
Перехватил Яринины руки. Гонор – хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!..
Ярина сверкала глазами. Щеки – мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!..
Соленые губы-то. Оно и понятно.
Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые…
Нет, не кусается. Обмякла.
Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!..
Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст. Ох, Ярина Логиновна!..
Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер.
Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать…
Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки.
– Слышь… чумак… спать пора.
И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля.
Теперь поспишь, – подумал Гринь горько.
Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать.
Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова – но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет – чистая, легкая, как из бани.
Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?
– Не холодно, Ярина Логиновна?
Тишина.
– Так не холодно?
Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:
– Холодно…
Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы – так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая – тонкая, как струна на лире, тростиночка…
– Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи.
Замер. Даже дышать перестал.
В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.
Оксана.
Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что велено и вернулся – все в той же пелене, чародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.
Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони. Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.
А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там «холодно»!
Жарко.
Тепло.
Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.
О Господи… бывает же такое!..
Не думается. Не вспоминается.
Пытка.
Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.
Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд?
Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег.
Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку; Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет – побрела куда-то в сторону, поковыляла…
– Ай! Ай-яй!
Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и…
– Ярина!
Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох – будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея.
– Ярина… Логиновна!
В темноте он едва не сшиб ее с ног.
– Тихо, чумак. Вот… на земле лежит.
Гринь наклонился пощупать – и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип – хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы.
– Один удрал, а этот… свернулся. Еж это, чумак… а я думала – чорт!
Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность – обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался – а вдруг оттолкнет?
Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!..
– Давай, – сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем, – но палка не позволила. Гринь на ощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место.
– Чумак… да он ведь железный!
Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты.
– Надергать да снести к кузнецу, – кровожадно предложила Ярина. – Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж – подумай, чумак! – так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке… Пан Рио рассказывал… Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь!
Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось…
– С лошадь, говорите? – бормотал он, не особо задумываясь. – Вот чудище!
Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.
Он обернулся вслед за ее взглядом.
Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще…
– Отче наш, – хрипло сказал Гринь. – Иже еси…
Глаза мигнули снова.
– Чего тебе? – грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку. – Хлеба? Иди своей дорогой! Нет у нас ничего!
Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно крестит себя и морок, но мороку от этого ничего не делается – как зыркал, так и зыркает.
– Иди, иди, – повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо. – Сейчас вот пистолю достану… добрая у меня… пистоля…
То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей.
– Да сгинь, проклятущее! – завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило.
И запустила в темноту своей палкой.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит.
Я говорю ему: батька, забери меня к себе.
Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю.
Батька, забери меня к себе!
Он говорит: скоро заберу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы-Рыжей, был и спокойным, и покладистым.
Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись – и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп…
Оглядывался – и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом.
Ехали пустошью. С тех пор как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью – с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь – нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт: пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну.
Спустя два дня Гринь впервые учуял запах дыма от чужого костра. В тот же вечер кобыла, освободившись, сбежала от новых хозяев.
– Скоро на закорках понесешь меня, чумак, – невесело предположила Ярина Логиновна.
За последние дни она еще больше отощала и погрустнела. Маялась, сама себя стыдилась, и когда Гринь пытался ее приласкать – отталкивала его руки.
– Нужда будет, так и на закорках понесу.
Устраиваясь на ночлег, оба всякий раз испытывали неловкость и, засыпая, долго не могли улечься…
Спустя еще два дня Гринь предпринял ночную вылазку.
Этот чужой костер горел не таясь. Памятуя науку дядьки Пацюка, Гринь подобрался с подветренной стороны, чтобы ни одна собака не почуяла.
Собак у костра не было.
Зато была ведьма, а эти хуже любой собаки.
Пан Станислав сидел к Гриню лицом. Зацный и моцный заметно спал с тела – исхудал, видать, в долгой дороге и на нежирных харчах. Моложе пан не сделался; кожа сухими складками висела на лбу и щеках, желтыми огоньками поблескивали стеклышки окуляров, когда, склонив голову, пан рисовал на земле остро отточенной палочкой:
– А это, гляди, домик… А это корова…
– Еще! Еще!
Гриня пробрал озноб.
Рядом с зацным и моцным сидел на заботливо подстеленной попонке мальчонка лет четырех, не меньше. Лохматые черные волосы до плеч, глазищи от переносицы до самых висков, безобразная, казалось бы, мордашка – но только с первого взгляда, потому что глазищи у дитяти живые и блестящие. И нету в них того особого цепенящего выражения, памятного по встрече перед корчмой; тогда мальчонкин батька, не сводя с Гриня таких вот длиннющих глаз, велел пасынку убираться прочь из собственной хаты.
Святый Боже, как он растет! Скоро с батьку своего вымахает, и ни Мацапуре с ним не справиться, ни тем более братцу родному.
Темная тень, сидевшая между Гринем и костром, пошевелилась. Гринь плотнее вжался в землю; вот чертовка встала, будто собираясь размять затекшую спину. Вот оглянулась как бы невзначай; Гринь на мгновение увидел ее лицо. Ноздри ходили ходуном, будто ведьма по кличке Сало принюхивалась…
Да так оно и было! Боже праведный, спаси и сохрани!
Ведьма села на место, к Гриню спиной, но чумаку казалось, что она глядит и затылком. Шарит в траве, выискивая его, Гриня, нимало не сомневаясь, что незваный надсмотрщик здесь и бежать ему некуда.
– Еще! Нарисуй смыслу!
Ребенок говорил ясно и четко, без сюсюканий, а голос у него был звонкий и резкий, будто чайка кричит.
Дикий Пан, похожий сейчас на старенького любящего дедуся, поправил окуляры:
– Чего-чего нарисовать?
– Смыслу!
Ведьма отвлеклась и перестала наконец принюхиваться. Обернулась к мальчонке, спросила без приязни:
– Ты-то сам эту смыслу когда-нибудь видел?
Ребенок посмотрел тетке Сало в глаза. Гринь обмер, на мгновение угадав тот самый взгляд, тот самый, что так поразил его в глазах взрослого исчезника.
И ведьма тоже почуяла этот взгляд. И – Гринь даже привстал от удивления – потупилась. Опустила глаза, сдалась.
– Ты, малой, нарисовал бы сам, – ласково предложил пан Станислав. – А то ведь я, старый, не знаю никакой смыслы – так заодно и поглядел бы.
Мальчонка взял у него из рук заостренную палочку. Повертел попеременно в шестипалой руке и в четырехпалой. Провел по земле раз, другой; обозлился собственному неумению, швырнул палочку в костер:
– Теть Сале, поймай саламандрика.
– Разве ты хочешь кушать? – с фальшивой заботой осведомилась ведьма.
Мальчонка тряхнул головой:
– Не хочу кушать. Хочу поглядеть, как ты ловишь.
– Клева нынче нет, – ведьма не глядела на воспитанника. – Только крючок поломаем. Да и спать пора.
Мальчонка оскалился, опасно сверкнул продолговатыми глазами. Сунул руку в костер – Гринь от неожиданности не успел зажмуриться. С первого взгляда ему показалось, что братишка выхватил из пламени головню, но нет, по волглой траве запрыгал, разбрасывая искры, невиданный зверь вроде огромной ящерицы.
В этот момент чумака-шпиона можно было разглядеть без особого труда. По счастью, и ведьма, и добрый дедушка Мацапура глядели на воспитанника и только на него; мальчонка дул на шестипалую руку, и в длинных глазах все яснее обозначалась обида:
– Жжется… ай!
– Конечно, жжется, – проворковала ведьма. Пан Мацапура зыркнул на нее с откровенной ненавистью. Подхватил парнишку на колени, быстро оглядел руку, поцокал языком:
– Ты, паря, когда что-то в огоньке видишь, то лучше палочкой достать или там крючком… А руки – они человеку не для того дадены. Давай-ка, полечим скоренько, для того хороший способ есть.
Говоря, пан Мацапура развязывал штаны. Не смущаясь присутствием ведьмы, окропил парнишкину руку – полечил давним дедовским способом, Гринь и сам им пользовался, если приходилось сильно обжечься.
В длинных нечеловеческих глазах стояли вполне понятные слезы. Человеческие, детские.
– Заживет, паря, как на собаке. Тряпицей сейчас завернем. Ты, баба, не стой столбом, тряпицу подай чистую!
Гринь смотрел, как Мацапура утешает своего четырехлетнего пленника… четырехлетнего, потому что два месяца этому мальчонке приписать никак не удается. Как пан Мацапура, любивший детей совсем особенной любовью, тетешкает на коленях странного чортова младенца, гладит по голове, совсем забыв об издыхающей в траве огненной твари. Как ведьма Сало походя тычет в тварь носком сапога, оглядывается, заново начинает шевелить ноздрями…
Гринь отползал. По-рачьи пятился, пока стебли травы не скрыли от него и далекий костер, и черный силуэт насторожившейся ведьмы, пока звон цикад не заглушил нелепую песенку, которую добрый дедусь напевает внучку на сон грядущий.
А тогда, удалившись на порядочное расстояние, подхватился и побежал прочь.
– Э-э-э, то панночка Ярина все никак сдохнуть не может! Ну подите сюда, ясна панна, я допоможу!..
Вместо привычной шабли в руках Дикого Пана был щербатый прямой клинок. А Ярине Логиновне негде было добыть зброи – костыль разве что, а костылем много не навоюешь.
– Вон где встретиться пришлось, – Мацапура шагнул вперед, из-под сапог его брызнули искры прогоревшего костра. – В пекло за старым чортом потащилась? Ну иди сюда, Ярина Загаржецка, сосватаю тебя и на свадебке потанцую! Н-на!
Щербатый клинок вошел в бледную девичью шею у самого основания…
Гринь охнул и открыл глаза.
Серое небо. Трава в росе. Рядом, ткнувшись лицом в ладони, спит под рогожкой Ярина.
Живая.
Гринь перекрестился. Перевел дыхание, принюхался, как давеча ведьма. Пахло сырой землей и конским навозом, сквозь плотные эти запахи едва пробивалась ниточка знакомого духа. Колыбелью пахло – хотя какая там колыбель, дите такого роста уже гусей пасти должно!
Приложил ухо к земле. Ничего не слыхать, оно и понятно.
– Ярина! Ярина Логиновна! Вставайте, иначе не догоним.
Стон.
Сотникова села, не отнимая ладоней от лица. Помотала лохматой головой, что-то пробормотала сквозь зубы. Гринь испугался – сон в руку?!
Он ожидал увидеть на Яринином лице рану, кровь. А увидел слезы; в серой пыли, налипшей на впалые Яринины щеки, пестрели светлые промоины. Сотникова ревела и не могла остановиться. Что-то часто плачет гоноровая Ярина, день за днем глаза на мокром месте.
– Уйди, чумак! Оставь меня в покое… Чего вылупился?!
Гринь попятился. Сотникова повалилась на землю, заколотила кулаками, будто капризное панское дитя:
– Так мне и надо! Так мне и надо! Калека, опудало, баба!.. В пекло меня!..
– Коли сон дурной, так поплевать надо, – шепотом сказал Гринь. – Слышь, Яриночка…
– Уйди, чумак! Видеть тебя не могу!
В стороне переступал спутанными ногами уцелевший Воронько. Переводя взгляд с рыдающей панночки на низкое солнце, а потом на дорогу, а потом на лошадь, а потом опять на панночку, Гринь успел подумать, что хорошо было бы осесть на хуторе и построить дом. Неленивого хозяина здешняя земля в три года озолотит. А бабы не надо вовсе. Нанять наймичок, пусть работу делают по дому, а бабы не надо, нет…
– Чумак… добей меня. Сил нет. Добей!
– А это можно, – сказали у Гриня за спиной.
Сон в руку!
Дикий Пан стоял, опираясь на здоровенную дубину. Ни ведьмы, ни дитяти рядом не было.
– Кого ты мне привел, Григорий? То ж Ярина Загаржецка все никак сдохнуть не может. Ну подите сюда, ясна панна, я допоможу!..
Ярина перевела взгляд с Мацапуры на Гриня. И, встретившись с ней глазами, он все понял и едва не засмеялся, такой вздорной была панночкина мысль, но смех застрял в горле, потому что сотникова поверила:
– Так ты меня вел… Григорий?
Не отвечая, Гринь прыгнул на Дикого Пана. Слишком вольготно стоял пан Станислав, слишком не стерегся, и шабли при нем не было…
Как на соляной столб налетел. Крепко стоял зацный и моцный, только уклонился от просвистевшего Гринева кулака, поймал чумака за руку… и поскользнулся на росе, грянулся на землю вместе с Гринем.
– Ах ты чортов братец!
Потемнело в глазах – то пан Станислав приложил Гриневу голову о случившийся рядом мелкий камень. О такой камушек можно плуг сломать, а можно и выворотить… из земли… выворотить…
Панская шея была неохватной, будто поросшая мхом колода. Гринь все сжимал и сжимал пальцы; рядом заверещала сотникова, заверещала, как десяток ведьм. Гриня снова ударили по голове – пальцы разжались сами собой, выпуская Мацапурино горло. Высоко над собой он увидел белесое небо, качающиеся стебли и ухмыляющееся лицо Дикого Пана; через миг вместо лица появился сапог с налипшими комьями земли – жирной, плодородной. Сапог легонько подтолкнул Гриня в висок; мир взорвался болью, Гринева голова повернулась, как снежный ком, позволяя сквозь красную пелену разглядеть и сотникову. Ярина Логиновна стояла на коленях, сжимая в одной руке костыль, а в другой – неизвестно когда подобранный камень. Пан Станислав оставил поверженного чумака, шагнул к панночке, поигрывая своей дубиной. Сотникова оскалилась сквозь невысохшие слезы и кинула камень. Мацапура уклонился. Поднял дубину к плечу, примерился…
Гринь повис у него на руке. Чумаки живучи; мало, что ли, Гриня били? И по голове случалось получать, а скамейка в шинке не мягче Мацапуриного кулака. Красным глаза застилает, а все равно поднимался, поднимется и теперь!..
Вот разве что толку от его усилия не было никакого. Мацапура легко стряхнул оглушенного чумака, замахнулся на этот раз дубиной – в землю вбить и в земле же оставить. Лежи, Гринь, мечтай о плуге… Когда-нибудь и тебя распашут…
– Ни-е трогай! Ни-е-е!
Между почти уже мертвым Гринем и занесенной Мацапуриной дубиной возник кто-то третий. В какой-то момент чумаку показалось, что он видит собственную покойную мать.
Он и был в эту минуту похож на Ярину Киричиху – чортов младень с разными руками – разве что пекельный огонь в раскосых глазах достался хлопцу от батьки.
И норов, вероятно, тоже его.
– Не тр-рогай! – сказало дитя голосом исчезника из Гонтова Яра, и пан Мацапура, Дикий Пан, очень любивший детей, послушал его.
…Весу в нем было порядочно. Тяжелый он, чортов младень, за эти месяцы вымахал – как за четыре года!
Гринь шел, стараясь не оступиться. Придерживал на плечах две тонких, жилистых ноги.
– Братик хороший…
Жесткая ладонь гладит макушку. Гринь уже научился не вздрагивать.
«Гринюшка, убереги!..»
Уберег?
Дикий Пан, зацный и моцный Станислав Мацапура-Коложанский, шагал за чумаком след в след. Дышал в затылок. Гринь, не глядя, чувствовал, как пан ухмыляется.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Баба злая. И свитка на ней злая, и сапоги злые. Не дам ей сладкий корешок. Пусть свой хлеб жует противный, сухой. Я корешок достал, ей не дам, дядьке дам. Дядька хороший, и штаны на нем хорошие.
Корешок растет через три пленочки. Первая тонкая, вторая толстая, третья такая, как вода. Я протянул руку через три пленочки и взял корешок. Там кто-то сидел и тоже его хотел, и хотел схватить меня за руку, но я показал ему дулю и убежал.
Наша пленочка сверху разноцветная. Как радуга. Я показываю хорошему дядьке, но он не видит. Бедненький. Слепой.
Сверху плавают смыслы. Я хватаю самую жирную, она скользкая, как рыба. Я съем эту смыслу, и мне будет хорошо.
Дядька плохо рисует. Я хорошо рисую, но у меня не получается. Это потому, что дядька дал мне плохую палочку. Она сломалась.
В кустах сидит кто-то. Кто-то настоящий, в нашей пленочке. И смотрит. Он думает, что его не видно. Злая тетка начинает нюхать – она его тоже не видит, но хочет его понюхать. Мне смешно.
Дядька не хочет рисовать смыслу.
Тетка не хочет ловить для меня саламандриков.
В огне плавают саламандрики – они тоже в нашей пленочке, но некоторые и в другой. Я хочу поймать того, из другой пленочки, но попадается настоящий. Он горячий. Мне больно.
Он хороший! Не трогай его! Не бей его, дядька!
Другой дядька лежит на земле, и под ним кочевряжатся пленочки. Как будто он хочет перевалиться на другую сторону, туда, где растет сладкий корешок. Но у него не получается. Его побил хороший дядька.
Другой дядька вчера приходил к костру. Наверное, хотел есть. Хотел саламандрика. Про него еще говорила тетка. Непонятно.
Еще одна тетка. Ее зовут Девка. Так ее называла первая тетка. У нее болит ножка. Плохая тетка не хочет ее обидеть. Она только делает вид, что злится.
А дядька злится по-настоящему. Что такого сделал этот, который на земле? Почему на него злится дядька?
Но сильнее он злится на Девку.
«Братик», – говорит второй дядька. Я вижу, что это не дядька, а хлопец. Где-то здесь его братик. Я оглядываюсь, но никого не вижу. Только за две пленочки отсюда много дядек в железных одежках лезут на высокую стену. Они далеко, их плохо видно. Они открывают рты – наверное, есть хотят.
«Братик», – говорит дядька-хлопец. Мне его жалко. Он смотрит на меня.
Я хочу поймать новую смыслу, чтобы стать умнее. Но смыслы уворачиваются от меня, они слишком большие, чтобы поймать одной рукой.
«Братик», – говорит дядька-хлопец. А добрый дядька говорит мне, чтобы я шел обратно. Он хочет убить дядьку-хлопца. И чтобы я ему не мешал.
«Он хороший, – говорю я. – Не трогай его. Это мой братик».
Да! Я понял! Это мой братик, только большой. Он быстро вырос, а я росту медленно. Нельзя его убивать. Он хороший.
Добрый дядька смотрит на меня. Мне хочется поймать смыслу, вместо этого в руку попадается большое яблоко. Оно червивое. Я бросаю его на землю.
Добрый дядька смотрит на яблоко. Спрашивает: «Где ты его взял?»
Я говорю, что хотел поймать смыслу, а попалось яблоко. Что там есть еще, но все червивые.
Дядька оглядывается кругом. Кругом поле. Ничего нет. Пасутся кони. Те железные люди, которые лезли на стену за две пленочки отсюда, уже попадали вниз и лежат. Не двигаются. Сверху их поливают водичкой, только она почему-то черная и очень горячая. Дядька ничего этого не видит. Он ищет дерево, на котором выросло червивое яблоко.
Я смотрю на братика.
Тепло. Было тепло. Там была мама. Я подхожу к братику и трогаю его.
Он хороший.
Девка что-то говорит. Тетка смотрит на дядьку и спрашивает, что, может быть, Девку оставить в живых, она еще пригодится. Я говорю, что если они убьют братика и Девку, то я их убью. Тетка пугается. Она меня боится. Она не хочет, чтобы я ее убивал.
Дядька говорит, чтобы я не баловался.
Я глажу братика по голове.
Он добрый.
Я спасу.
У Девки болит ножка. Она тоже злая, как тетка. Они с теткой едут на одной лошади.
Братик несет меня на закорках. Это хорошо! Я еду на братике, как на конячке. Мне нравится.
Братик веселый.
Дядька идет сзади и улыбается. Я знаю, он хочет потом убить и братика, и тетку, и Девку. Тетку пусть убивает и Девку тоже, но братика я ему скажу, чтобы он не убивал.
Тетка и Девка едут впереди. Они говорят между собой, что хорошо бы убить дядьку. Дядька не слышит их слов, но все понимает. И улыбается.
Домов нет.
Потом появляются коровы.
Потом появляются дома. На улице стоят люди. Они некрасивые.
Потом мы заходим в один дом. Там очень много пленочек; я сперва смотрю, как они переливаются радугой. Потом протягиваю руку и достаю цацку. Она хорошая.
Тетка кричит.
Все сбегаются и начинают смотреть на цацку. Я отдаю ее Девке. Дядька забирает цацку у Девки и кладет себе в карман.
Я говорю, что цацку нельзя есть.
Приходят другие люди и приносят еду. Вкусную, как сладкий корешок.
Я ем.
Я хочу спать.
Мне снится золотая пчелка.
И еще мне снится мама. Она хорошая.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
…И хлопцы все надежные. Бывалые хлопцы, хоть в огонь, хоть в воду, хоть в пекло!
Думал сотник в церковь божию зайти – да оробел, на паперти остановился. А что как отвернется Богородица, свечка погаснет, поп проклянет? После того как с ведьмачом в сговор вступил, душу христианскую, считай, погубил… На чорте – тьфу! тьфу! – помилуй мя, Господи, на чортяке лысом по небеси летал – кто ж такое простит?!
– …Ну, хлопцы, с богом. Присягаю вам, что кровопивца Мацапуру в пекле отыщем, а вы мне присягните, что не испугаетесь ни ангелов, ни демонов, ни стражей Рубежных, потому как выправлена на вас, братцы, одна коллективная виза… Тьфу ты, язык сломаешь от этих пекельных слов!
– Чего нам бояться, батьку! Не пальцем деланы!
– Веди!
Сотник вздохнул. Вот они, все перед ним – вот Забреха, вот Небийбаба, вот беглый пушкарь Дмитро Гром, при всяком приступе необходимый; вот Шмалько, сорвиголова, старый греховодник; вот Свербигуз, весь в рубцах, как девка в монистах, вот браты Енохи, за покойного батька мстить идут… Ох, уследить бы за молодцами, удержать бы до поры, потому как мстить-то идут Мацапуре, а на жида Юдку так поглядывают, что пора бы душегубу в камень обратиться. В Хитцах-то, в том страшном деле, Юдка командовал… Вот Тарас Бульбенко, вот прочие, всего двадцать человек. Старый ведьмач поначалу стоял на своем: не брать! Никого из сотни не брать, иначе не будет Рубежа – сажа будет, и аминь! А потом, уже как в Питербурх слетали, отвел Панько Логина в сторонку – и говорит да щерится, как кот на сметану. Бери, мол, хлопцев, не более двух десятков, но и никак не менее. Коллективную визу, вишь, проклятый жид справил, а не будут пускать, так ты, сотнику, припугни. Припугни, говорит ведьмач, и глазами своими зеленющими сверк-сверк; а не сам ли твердил недавно, что, мол, сажа от хлопцев останется?!
У Нечитайлы жинка в Валках и ребят полдесятка. А у Свербигуза одна жинка за Дунаем, другая на Дону, еще, говорят, и третья есть, а детворы – как гороха… Мало мы ребят сиротили?
Яринка. Ярина Логиновна.
Хлопцы все понимают. Что идет сотник вроде за Мацапурой, но на деле дочка ему нужнее, нежели месть.
– Добре, хлопцы. Ступайте там, попрощайтесь. Наутро выступаем!
Разошлись. Тихо стало на опустевшем дворе, ничья голова над плетнем не поднимется, ничья собака не забрешет, тихо-тихо, как перед бурей.
Нехороший закат сегодня. Красный закат – к ветру, и никаких примет не содержит боле; а гляди ж, как заныло сердце…
И на улице никого. Нет, один показался-таки. Вон у ворот переминается длинная тень, вон блеснули окуляры.
– Хведир, я тебе ясно сказал! Ступай домой. Дом отцов тебе остается, должность отцова, писарем будешь при батьке Дяченко. Башковитый ты хлопец и отважный, да и я добро помню…
Молчит. Окуляры снял, протирает.
– Слышишь, Хведир? Не можна всем сразу уходить – на кого Валки покинем?
– На батька Дяченка, – сказал бывший бурсак, и вроде тихо сказал, а так, что хоть огонь из того слова креши. – Не пропадут.
Сотник плюнул. Снял шапку, вытер вспотевшую лысину:
– «Не пропадут»… На что ты мне в пекле, Хведир? В седле сидишь, как дойная коза, прости Господи. А что в бурсе выучился – так в пекле это без надобности!
– А вы почем знаете, пане сотнику? – Если Хведир и обиделся на «козу», то наружу обиду не выпустил. – Что в пекле понадобится, а что нет? Толмач, например, понадобится? Я по-арамейски знаю, с тем пекельным забродой, Хвостиком, столковался!..
Сотник в сердцах хлопнул шапкой о колено:
– Да будет же толмач! Пан Рио, чтоб его черти забрали! С нами идет, для того и от пали избавлен.
Блеснул глазами Хведир, усмехнулся недобро:
– А кто его ведает, пане сотнику? Кто его ведает, что у того пана Рио на уме. А я…
Бурсак запнулся. Снова надел окуляры, подобрал губы и сделался похож на батьку, покойного писаря Еноху:
– А я вот, пане сотник, тоже… за Яринку в пекло пойду! Мне бы… только вызволить ее. Батька мой хотел за Мыколу Яринку сватать, за старшего брата. Воля ваша, только знайте, что в пекле я вам пригожусь. Ох как пригожусь, помянете мое слово! А если и сгину, так не жалко. Смотрите, пане сотнику, можете оставить меня – только как бы потом не пожалеть!
– Да ты что?! – Сотник задохнулся. – Грозить мне вздумал, бурсаче?
В окулярах стоял отблеск гаснущего заката, и за красными искорками не разглядеть было Хведировых глаз.
Выступили на рассвете.
– Як засядем, братья, коло чары,
Як засядем, братья, при меду —
То хай едут турки и татары,
А я себе и усом не веду!
Мороз щипал добряче, а в светлеющем небе, во всей природе чувствовалась уже весна. У сотника Логина странным образом полегчало на душе: проклятая надежда, искушение адово, перестала мучить, а, наоборот, придавала силы. Хлопцы пели – а сотник улыбался в усы; жива Яринка, жива и вернется, потому что у Яринки есть батько, который не боится ни турка, ни ляха… ни чорта, ни жида!..
Юдка ехал слева и чуть позади, сотник время от времени терял его из виду, но знал, что беспокоиться не о чем. Хлопцы присмотрят. Много, ох много внимательных глаз держат супостата, будто на аркане – пусть только попробует бежать!
– Кришталева чара, серебряна крешь —
Пить или не пить, все одно помрешь!
Кришталева чара, серебряно дно —
Пить или не пить, братцы, все одно!
И за паном Рио глядят, но за тем присмотр уже не такой. Тот из шкуры рвется, чтобы в свое пекло обратно попасть. Хоть и верно Хведир сказал – кто его знает, что у заброды на уме?
Сотник оглянулся.
Два всадника ехали стремя в стремя, но один сидел в седле, как конная статуя, которую сотник видел в Питербурхе, а другой – как дойная коза, прости Господи.
Сотник усмехнулся снова. Правильно он Хведира взял – не ошибся. И человек верный, и за толмачом приглядка. Жаль только, что бурсак, а не черкас!
Рудый Панько ожидал, как и уговаривались, на перекрестье. Хлопцы поехали мимо, сотник придержал коня; старый ведьмач пошел рядом, держась за стремя:
– Прощевайте, панове, вскоре ждем вас обратно с Яриной Логиновной!
Юдка, который тоже задержался, согласно кивнул. Братья Енохи, не отстававшие от душегуба ни на шаг, одинаково ощерились за его спиной. Дождетесь, мол, да не всех, кое-кому в пекле самое место!
– Смотри, Консул, – скороговоркой сказал ведьмач. – Дальше ни ты, ни я не властны. Будет наша смена – проскочите без потерь. Или для вида придерутся… Когда придираться станут, – это уже сотнику, – давай своим хлопцам наказ всех рубить и вперед прорываться. Тут уж как доля скажет! А если смена чужая, так…
Ведьмач замолчал. Почесал в бороденке:
– Ой продала дивчина сердце, та й купила черкасу седельце… Пан или пропал. Держи, Консул!
Сотник узнал знакомый колдовской медальон. Ишь, Панько! «Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится…»
Старый пасичник поймал сотников взгляд.
– Та не гневайся, пане! Тебе бы отдал, да только через Рубеж с такой цацкой проходить – лучше в пороховой башне люльку раскуривать. Ни к чему она тебе, послухай старого Панька!
Братья Енохи, которые разговор слышали с пятого на десятое, переглянулись. Дескать, после жида будет еще и пожива!
– То семь бед – один ответ, – усмехнулся Юдка, убирая цацку под жупан.
– На том свете не дадут горелки, а ни пива-меду, ни вина… – слышалось впереди. Хлопцы уходили все дальше, замыкала отряд чортопхайка с не то что гаковницей – с гарматой цельной!
– Ну, пошли, бесовы дети, – шепотом сказал Рудый Панько, и лицо его на мгновение потеряло привычный румянец.
А может быть, сотнику показалось?
Ворота стояли в стороне от дороги и были вроде шибеницы, и даже веревка висела, оборванная. Вот только кому взбредет на ум ставить шибеницу посреди леса, да еще из железа?!
Сам сотник сроду бы ворот не приметил. Юдка указал.
– И это двери в пекло? – Хлопцы смеялись. – Ой, жиду, гляди, к шибенице привел, то, может, сам в петле и попляшешь?
Пан Рио молчал. И сотник, на него глянув, посерьезнел. Хведир пытался что-то объяснить братьям, но его не слушали.
Юдка слез с коня. Держа его в поводу, сделал шаг к воротам, другой…
– То не торопись, жиду, куда ж ты убежишь? Коли ты уже свое дело сделал, то, может, теперь мы потешимся? Как ты над Гонтовым Яром потешался!
Будто не слыша, Юдка снова шагнул вперед – оказался прямо под ржавой перекладиной…
Сотник едва удержал крик. А кто-то из хлопцев и не удержал, ахнул, когда волна света, такого яркого, какого на земле и не бывает, обрушилась со всех сторон, и занялось дыхание…
– Добрый день, господа, вас приветствует Досмотр. Назовите пункт следования.
Ох, и голос был! Панский голос, хоть по-москальски говорил, но ладно и понятно, а только жуть брала, будто мертвая статуя свой каменный рот открыла.
Отвечал Юдка. Складно отвечал, хоть ни слова не разобрать. Нет, не зря душегубца помиловали до поры, ох, не зря!
– Пожалуйста, документы на контроль, – сказал каменный голос, эхом прокатился по всему телу, зазвенел в костях.
Логин чуть приоткрыл глаза.
Хлопцы собрались вокруг своего сотника, плечо к плечу и спина к спине, готовы отразить врага, откуда бы он ни появился. У многих в руках были обнаженные шабли; Хведир держал за руку пана Рио, один только Юдка стоял в стороне, и, глянув душегубцу в лицо, сотник едва узнал его. Силен, жид! Тогда на площади, перед лютой смертью у него не было такого лица.
В воздухе перед Юдкой возникло белое, как подушка, облако. Оскалившись, Юдка опустил туда левую руку. Оглянулся, безошибочно нашел взглядом Логина и Рио:
– Предъявляйте!
Сотник почуял, как по лысине катится пот. Попробовал вспомнить молитву – не сумел; гадливо осмотрел белое облако, возникшее и перед ним тоже, мысленно плюнул, скрутил левой рукой дулю и сунул в клубящийся мягкий морок.
– Спасибо, – сказал каменный голос, вполне, кажется, удовлетворенный. – Предъявите личности для досмотра.
Рядом явственно охнул Свербигуз. Хлопцы зашатались, кто-то принялся читать «Отче наш» и запнулся на третьем же слове. Сотник ощутил, как поверх режущего света наваливается тьма, и тьма стократ хуже, как будто к отворенным жилам присосались тысячи упырей и пьют, пьют…
А потом послышался другой голос – будто железом провели по стеклу:
– Коллективная виза оформлена неправильно. Кроме того, двое из проходящих Досмотр находятся под заклятием и, хоть у каждого имеется виза на дополнительную душу, пересечение Рубежа для них требует особого разрешения. У одного из проходящих Досмотр имеется запрещенный к вывозу артефакт! Едва ли не весь спектр нарушений! А вам известно, что лиц, уличенных в нарушении визового режима, постигает административная ответственность?
Сотник понял, что теряет сознание. Пошатнувшись, размашисто перекрестился. Раз, другой, третий…
Юдка стоял, широко расставив ноги, сжимая в кулаке золотой медальон.
«Всех рубить и вперед прорываться…» Кого – всех?! Нет ведь ни души, голоса одни кругом да еще свет!
Тут уж как доля скажет!.. Интересно, а Юдка понял уже, своя смена или чужая?!
– Вперед, – сказал Юдка одними губами.
И сотник воздел над головой шаблю:
– Хлопцы-ы! За мной! Рубай! Як капусту! Впере-од!
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– Чумак, слышишь?..
В комнате душно. И темно – глаз выколи, но Гринь и без того знает, что сотникову уложили на полу, неподалеку от ведьмы Сало, что братик беззвучно спит на единственной в комнате кровати, а поперек двери разлегся на лавке сам Дикий Пан – вроде бы спит, но попробуй подкрадись к нему! Кому жизнь дорога, не станет и пробовать, а то ищи потом на залитом кровью полу собственную отрубленную голову!
Клинок у пана плохой, местным кузнецом выкованный, от прежней фамильной сабельки только рукоять и осталась. Шабля плохая, да пан хорош. Башку сперва снесет, а потом уж спросит, кто и зачем тут ходит в темноте.
– Чумак…
Гринь на ощупь нашел Яринину руку. Ее пальцы тут же стиснулись у него на запястье:
– Гринь… Страшно мне. Бежать надо. На убой он нас везет, вместе с малым.
Он молча привлек сотникову к себе. Зажал ей ладонью рот; чортяка хоть и спит, а все слышит. Не наделать бы шуму.
– Слушай, чумак, – Гриневому уху становится жарко от шепота, жарко и щекотно. – Я с этой бабой, Сало которая… она тоже… она говорит, чтобы мы утекали, как только будет можно. Она сама этого чорта боится. Никак не может развязаться с ним. Она говорит, что поможет. Что знак даст, когда утекать… Слышишь, Григорий?!
– А малый? – спросил Гринь одними губами.
Яринины пальцы сжались сильнее:
– Бог с ним… Чорт с ним… чорт с ними со всеми, чумак, я жить хочу!
Последние слова прозвучали не жалобно и не по-бабьи. Гринь прерывисто вздохнул.
Вон как повзрослела сотникова. Сколько раз смерти в глаза смотрела – не дрогнула. А цену жизни поняла только сейчас.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мы едем на лошади с хорошим дядькой. Братик едет на другой лошади. У него лошадь красивая, черная и хорошая. У тетки и Девки лошадь плохая. Коричневая и грязная.
Братик молчит. Братику грустно. Мне его жалко; я глажу его по голове. Я протягиваю руку, чтобы найти яблоко и дать братику, но за пленочкой попадается только плохое железо.
Тетка говорит, что скоро город. Там живет дядька, которого зовут Князь. Мы к нему едем в гости.
Девка молчит. Она боится.
Тетка улыбается. Она хочет убить дядьку, когда он заснет.
Ночью мы спим в доме. Мне снится, как я пролезаю из пленочки в пленочку. Там кто-то сидит, он злой! Я боюсь и просыпаюсь.
Тетка уже не спит. У нее в руках длинный нож. Она идет убивать доброго дядьку.
Я кричу, чтобы дядька просыпался. Я не хочу, чтобы его убили. Тетка злая.
А дядька все равно не спит. У него тоже ножик.
Я бегу к братику. Он просыпается и говорит, что мы сейчас убежим. Я хочу убежать! Я хочу убежать с ним к маме!
У злой тетки полный рот страшных закорлючек. Дядька тоже видит их – и хочет поскорее убить ее. Пока она не сказала в него.
Тетка сейчас скажет.
Братик хватает меня, чтобы убежать. Я вырываюсь. Я прыгаю на тетку и кусаю ее за попу.
Она кричит. Закорлючки разлетаются и никого не убивают.
Она меня бьет по голове.
Мне больно.
Дядька едет на лошади. Тетка едет на телеге, дядька завязал ей руки и ноги, чтобы она не могла убежать. И рот, чтобы она не говорила.
Братик тоже едет на телеге. Дядька говорит, что он будет его «сердюк». Что братик должен сторожить тетку, тогда дядька его не убьет.
Девка тоже едет на телеге. Она же не может ходить без палки. У нее ножка болит.
Дядька говорит, что тетка предательница. Но он не будет ее убивать. Он отдаст ее тому Князю, к которому мы едем в гости. И Князь ему за это даст «маеток».
Тетка ничего не говорит, у нее ведь завязан рот. Но тетка думает, что дядька дурак. Я говорю, что она сама дура. Она смотрит на меня, и глаза у нее злые. Она думает специально для меня: дядька хочет отдать меня Князю, и Князь сварит из меня кашу.
Я говорю, что из меня нельзя сварить кашу. Что кашу варят из крупы.
Дядька говорит, чтобы я не говорил ерунды.
На небе все разноцветное. У дядьки желтый нос и желтые усы. Я смеюсь.
Значит, из меня можно сварить кашу?
Я спрашиваю у дядьки, зачем он хочет отдать меня Князю.
Его усы уже не красные, а желтые. Он удивился. Он говорит, что Князь хочет, чтобы я был у него в гостях.
Я спрашиваю, зачем Князь хочет сварить из меня кашу?
Его усы уже не совсем желтые, а такие, как морковка. Он говорит, что Князь не хочет. Что он меня любит.
Я спрашиваю: а кашу он тоже любит?
Тетка смеется с завязанным ртом.
Братик начинает говорить. Его жалко. Он говорит, чтобы меня не обижали. Он говорит, что я сирота. Я спрашиваю, что такое сирота?
Мимо проплывает большая смысла, но удобная, ее можно ухватить.
Я ем ее, и мне хорошо.
Я говорю братику, что никто меня не обидит. Что я не сирота. Что скоро прилетит мой батька и заберет меня.
Они молчат.
На небе все разноцветное. За две пленочки отсюда танцует голая тетя. Очень толстая. Она, наверное, хочет помыться в речке.
В речке сидит водяной.
Я спрашиваю: а мы скоро приедем?
Дядька говорит, что скоро.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
В село заезжать не стали, а остановились в поле настоящим лагерем. Оглобли в небо, лошадей в путы, кашу в казанок.
Нас же теперь трое против одного, подумал Гринь в который уже раз. Нас же трое – одолеем. Пусть только уляжется.
Оглянулся – и наткнулся взглядом на острый взгляд пана Мацапуры. Будто на шип нанизался.
– Шустришь, сердюк? Играть вздумал со старым паном?
В казанке булькала крупа. Дикий Пан пластал ножом кусок настоящего сала – где только раздобыл доподлинное сало в здешних краях?
– Смотри, сердюк… Ты выгоду свою всегда разумел – смекни и сейчас. Дома тебя паля ждет, а здесь я тебя при случае нашинкую, как это сальце. Так что думай, что лучше – шинкой быть или надворным сотником при пане Мацапуре?
И улыбнулся так, что Гриню мороз пробрал. Намек был с двойным дном или даже с тройным, да только Гриню всех тонкостей все равно не понять.
– Кланяйся чаще, сердюк. И панночка твоя целее будет, да и…
Красноречивый взгляд на братика. А малой, забыв обо всем на свете, тычет палкой в чью-то нору – хомяку не посчастливилось, а может быть, суслику.
– …да и младеня огорчать не будем, – хитро закруглил пан Мацапура.
Сотникова, ворочавшая ложкой в казане, на мгновение подняла глаза. Дикий Пан расхохотался:
– Ох, ясочка… глазки сверкают, перец, а не девка. Даром что худющая, что твой патык. Перчику-то подсыпь в кулеш, раз остренькое любишь. Давай-давай, бабе ложка к лицу, а не шабля!
Ярина потупилась. Мацапура, помолчав, добавил:
– А ведь, бывало, гостили в замке и такие вот, тощие…
Перепачканный жирный нож лежал на чистой тряпице. Этим самым ножом Гринь рассчитывал ночью перерезать путы на ведьме Сало; после слов Дикого Пана ему расхотелось дожидаться ночи. Просто схватить ножик и, не оттирая от шинки, погрузить в живот проклятого душегуба…
Эге, размечтался! Бился уже с паном, было такое, до сих пор голова болит.
И Ярина Логиновна тоже с ним билась. Так билась, что теперь даже убежать не может – хромая.
И ведьма Сало опростоволосилась. Уж если она не сумела Дикого Пана прикончить – никто не сумеет…
Эта последняя мысль была как каленое железо. Гринь передернулся.
Сало сидела в стороне, спутанная, как порося на базаре. Лохматая, черная, настоящая ведьма; в зубы ей чорт Мацапура воткнул гладко оструганную осиновую палку, чтобы колдовских слов не могла сказать.
Она и молчала. Затаилась.
Гринь потупился, пережидая острый приступ тоски; спустя секунду на плечо ему опустилась теплая ладошка:
– Тебе грустно?
Ладошка – Гринь накрыл ее своей рукой – была четырехпалая.
– Ты не плачь…
Тонкие руки кольцом обвились вокруг шеи. Гринь задержал дыхание – от братика пахло колыбелью. Домом пахло, матерью.
– Ты чего, паря? – Он через силу улыбнулся. – Запорожец не плачет! Хоть его на шматки режь – а он только смеется да люлькой пыхтит.
Сотникова хмыкнула. Мацапура радостно оскалился:
– А ведь верно!.. Ну, братчики-сестрички, за вечерю!
Ни дать ни взять, короткая передышка на жнивах. Гриню помнилось – собираются жнецы, каждый достает из-за голенища ложку, каждый усаживается на свое место; ах, какой он вкусный, вечерний кулеш, с салом, с солью…
Кусок не шел в горло. Напротив давилась кулешом сотникова; пан Мацапура самолично съел чуть не все содержимое закопченного казана, а потом подтащил к костру пленную ведьму. Взял свою шаблю – Гриню показалось, что голова ведьмы Сало сейчас отделится от тела, но Мацапура всего лишь освободил пленнице рот.
– Кушай, красавица.
Сало жадно выхлебала два ковша воды и съела несколько ложек каши. Все это время Мацапура держал клинок наготове – хотя ведьма, скорее всего, уже и не могла говорить колдовские слова. Губы распухли, язык онемел.
Кто же толмачить будет, когда в город приедем?!
Гринь удивился этой своей мысли. Он не собирался ни в какой город. Эх, умела бы сотникова бегать! А так – на закорках тащить ее…
…Если Мацапура спрячет нож, он, Гринь, зубами перегрызет веревки на ведьме. И они убегут. Мацапура с ребенком на руках не догонит их…
Потому что братика они бросят. Оставят людоеду на растерзание.
Догорал костер.
Мальчонка прикорнул у Гриня на коленях, и Гринь боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его.
Он не спал – лежал под телегой, слушая темноту. Братик, заботливо укутанный одеялом, посапывал сверху, на телеге. Тлели угли в догоревшем костре.
И Ярина Логиновна – он знал – не смыкала глаз.
Оба ждали, пока Мацапура уснет. Ночь длинная.
Правда, ведьма Сало тоже думала, что пан спит. А вот промашка вышла…
Шорох. Поднимается грузная тень. Сам зацный и моцный поднимается. Не спится душегубу!
Гринь перестал дышать.
Дикий Пан подошел к телеге. Гринь слышал, как он поправляет одеяло на спящем ребенке. Еще и бормочет в усы – миролюбиво так бормочет, почти нежно.
Потом переступает через угли. Идет туда, где оставил связанную ведьму.
Тьма.
Скрип разрезаемой веревки. Возня. Глухой стон женщины, у которой заткнут рот. Снова возня, невнятное бормотание, а потом мерное уханье – как будто зацный и моцный дрова рубит.
Заворочался сонный братик. Посыпалась из щелей солома. Гринь на четвереньках выбрался из-под телеги. Темнота – глаз выколи. И ни камня под рукой, ни ножа.
Его нерешительность все погубила. Кинулся бы сразу, огрел бы занятого пана каблуком по затылку – авось, все и изменилось бы, по-другому бы обернулось.
Минута промедления – и вот уже поздно. Снова застонала Сале, а пан приглушенно взвыл, деликатно так, видимо, боясь разбудить ребенка. И тут же, отдуваясь, поднялся.
Темнота.
Зацный и моцный отдышался. Заново связал Сале, на этот раз не издавшую ни звука. Грузная тень на секунду заслонила собой тлеющий костер – пан поворошил угли, постоял, прислушиваясь.
Из пятерых людей у костра спал сейчас только ребенок. Ярина – Гринь знал – обмерла на своей рогожке и тоже боится, и тоже ждет, когда чортяка уляжется наконец.
Будто вняв Гриневу страстному желанию, Мацапура громко зевнул. Побрел на свое место, завернулся в одеяло, поворочался, стих.
Умиротворенно трещали сверчки. Гринь медленно распрямил затекшие ноги. Теперь надо обождать.
Пахло степной ночью. Мало он их видел, таких ночей? Когда пение сверчков заглушается здоровым храпом притомившихся за день хлопцев, и громче всех выводит носом дядька Пацюк, и висит посреди неба вечная дорога – Чумацкий шлях…
Кажется, только на секунду прикрыл глаза – а в мире неуловимо что-то изменилось. Холоднее сделался ветерок; еще час – и небо начнет светлеть.
– Чумак… – еле слышно позвали из темноты.
Ярина.
Пора!
Гринь вскочил было, но тут же опустился опять. Притаился.
Потому что Дикий Пан все еще не спал. Ворочался, давя боками толстое одеяло. Подминая под себя росистую траву.
Потом поднялся. Ухнул, разминая мышцы. Уверенно двинулся в темноту – туда, где устроилась на ночлег хромая сотникова.
Гринь без слов ощутил Яринин внезапный ужас.
Дикий Пан остановился над девушкой. Чуть слышно ухмыльнулся:
– Стало быть, сердце с перцем?
Сотникова молчала.
Гринь знал, что против Мацапуры ему не сдюжить. И знал, что ради спасения Ярининой жизни следует лежать тихо, как мышка.
– А, Ярина Логиновна? Какова ты с шаблей – знаю…
Тишина. Гринь зубами вцепился в собственную руку.
– Повезло старику, – поделился радостью Мацапура. – Две бабы попались, и обе перченые!..
Вскрикнула Ярина. Сквозь сильную ладонь на губах.
Да лежи ж ты, дурень, сам себе велел Гринь. Погубишь ведь и себя, и девку погубишь…
А секундой спустя понял, что стоит, напружинившись, готовый… к чему?
А схватить бы сонного мальчонку – да и деру. Здесь хутор неподалеку, свести коня, не впервой…
Всего несколько секунд. Гринь дотянулся до непрогоревшей коряги в костре, схватил, обжигаясь, марая руки копотью…
И снова все готово было перемениться. Неведомо как обернулось бы, если бы не проснулся и не заревел чортов сын. Утробно, басом, так, что от неожиданности палка чуть не выпала у Гриня из рук.
Мацапура замер, по-прежнему зажимая Ярине рот.
– Дядька-а-а! – ревел Гринев братик. – Уй-юй-юй… Дядечка!
– Что, малый?
Мацапура оставил Ярину и поспешил к ревущему воспитаннику. Чуть не споткнувшись в темноте о Гриня, который едва успел убраться с дороги.
Рассказал бы кто – плюнул бы в глаза, как плевали, бывало, завравшимся чумакам на привале. Дикий Пан по своей воле с девки слез – и с младенцем нянчиться побежал. Баюкать и тетешкать, заново спать укладывать, одеяльцем укрывать…
Хрипло рассмеялись по ту сторону костра.
Смеялась ведьма Сале с завязанным ртом.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Домов уже очень много.
Дядька накрывает тетку одеялом, чтобы другие люди не видели ее.
Братик едет в телеге и держит вожжи. Мне его жалко. Ему страшно, и хочется убежать.
Девка сидит рядом с ним. Ей тоже страшно. Она сидит к братику все ближе. И даже держится за него.
Тетки не видно, она же под одеялом.
Домов еще больше. Появляется высокая-превысокая стенка. И другие люди в одинаковых красивых свитках. Какие хорошие люди! Какие красивые у них лошади!
Я смеюсь. Красивые люди глядят на меня. Они боятся.
Дядька говорит, чтобы я тоже спрятался под одеяло. Что эти люди меня испугались.
Я говорю, что не стану их убивать. Пусть они не пугаются.
Он насупонивает брови и говорит, чтобы я был послушным. Тогда он нарисует мне смыслу.
Братик говорит, чтобы я сел рядышком, и он меня прикроет.
Дядька говорит, чтобы братик ничего не выдумывал. Что он, дядька, смотрит за ним.
Ворота открываются.
Братик накрывает меня своей свиткой. Я смотрю через щелочку.
Тут очень-очень много пленочек! И они переливаются радугой.
Тут очень душно. Совсем нет ветра.
Тут очень красиво. Прямо на дороге нарисованы картинки.
Тетка думает под своим одеялом. Громко думает о том, как Князь посадит доброго дядьку в подвал. Я молчу и ничего ей не думаю. Она злая.
Тетка думает еще.
Она вспоминает другого мальчика, большого, почти дядьку. Дядьку-мальчика кто-то убил, и тетке было очень жалко. Я спрашиваю, кто его убил, и тетка начинает молчать. Она испугалась. Я понимаю, что того дядьку-мальчика убил Князь. Он его не любил. Я спрашиваю, почему тетка не убила тогда Князя?
Она молчит.
Я думаю, что если моего братика кто-то убьет, то я его тоже убью.
Она думает, что я чудовище.
Я говорю, что нет. Братик спрашивает, с кем я говорю.
Братику страшно. И ему интересно. Он смотрит по сторонам. Тут очень красиво.
Я думаю тетке, что спрошу Князя про того мальчика-дядьку. Она быстро думает, чтобы я не спрашивал. Чтобы я вообще молчал.
Мы выезжаем на площадь, большую-пребольшую. Тут стоит большой дом. Братик совсем удивляется. Он трогает рукой то лоб, то живот, то плечи. Он всегда так делает, когда ему страшно или удивительно.
Дядька говорит, что это дворец. Что там, наверное, живет Князь.
Тетка что-то думает, я не пойму что.
Красивые люди с красивыми шаблями спрашивают, кто это приехал. Дядька говорит, что это привезли Большой заказ для Князя. Красивые люди удивляются. Они говорят, что такого быть не может. Тогда дядька поднимает одеяло и показывает им связанную тетку.
Красивые люди еще больше удивляются, и мы въезжаем в ворота с картинками.
Как красиво!
Нас приводят в зал, такой блестящий, что я зажмуриваю глаза. Здесь дядька, тетка и я. Братик и Девка остались в маленькой комнате, где много людей в красивых свитках. Я скучаю за братиком.
Мы кого-то ждем; на потолке висит люстра, она, как солнце, золотая, много цепочек, свечек и подвесок. Я смотрю на люстру. Потом на столик – он из зеленого камня. Я трогаю его пальцем. Он прохладный и гладкий, как пленочка, только его нельзя проткнуть насквозь.
Блестящий пол. Я наклоняюсь и трогаю его. Он скользкий. Возле стен стоят красивые люди в очень красивых шапках. Я тоже хочу такую шапку. Я подхожу, чтобы потрогать одного красивого человека, но он боится. Наверное, думает, что я хочу его убить.
Тетка тоже здесь. Рот у нее развязан и ноги развязаны. И руки. Но дядька стоит рядом, и он может ее ударить. Он говорит тетке, что она предательница, что если она станет толмачить не так, как надо, то дядька сразу это поймет и убьет ее.
Потом дядька видит, что я отошел, чтобы потрогать красивого человека. Дядька сперва пугается, потом злится, потом хватает меня за руку и держит. Мне больно. Я говорю, чтобы он пустил.
Дядька говорит, чтобы я молчал.
Тогда открываются большие двери и выходит еще один дядька. У него очень красивые сапоги, а на боку блестящий нож. Я тоже хочу такой нож.
Новый дядька смотрит на меня. Я показываю ему дулю.
Тетка начинает говорить, но как-то непонятно. Новый дядька в красивых сапогах и с ножом отвечает. Добрый старый дядька ничего не может понять. Тетка начинает толмачить, говорить, что это Князь и он очень рад. И даст награду и тетке, и дядьке. Какую дядька хочет награду?
Мне становится странно. Я просовываю голову сквозь пленочку. Раньше я никогда такого не делал. Мне становится страшно.
Новый дядька Князь очень большой, высотой до самого потолка. В животе у него клубок света, как будто он съел целый костер. На пальце у него красная злая цацка. Я смотрю на своего старого дядьку и хочу вырваться, но он держит крепко. Мне больно. Дядька тоже большой, и в животе у него тоже костер, как будто он его съел. А на шее у него моя любимая цацка, красненькая.
А тетка маленькая, но очень злая. И у нее опять полный рот страшных закорлючек.
Я говорю, что хочу пописать. Князь открывает рот и смеется. Дядька меня не выпускает. Дядька удивляется – почему Князь меня понимает?
Я писаю прямо на блестящий скользкий пол.
Они говорят долго, и мне становится скучно.
Князь говорит, что теперь в их Капле будет Спаситель. Что теперь радуга погаснет. Что все будет хорошо.
Тетка рассказывает все это моему дядьке и думает, что Князь дурак. Что их Капля скоро исчезнет. Что радуга в небе, и нет заступника.
Они очень похожи, Князь и мой дядька.
Князь говорит, что дядька скоро получит свою награду. И Сале – это тетка – тоже получит.
Я спрашиваю, получит ли награду мой братик и его Девка.
Князь смеется и говорит, что все, все получат свою награду.
Мне делается страшно. Он злой. Он хочет сварить из меня кашу.
Я плачу.
Часть вторая
Консул и девица
Пролог под небесами
Базальт клали на века. Прочен был камень, и не лишней тысяче ног было повредить мозаики Площади Владык. Даже копыта конские били, ущерба не нанося. Только искры летели.
Зато появилась грязь.
Впервые – за сотни лет.
Ночью прошел дождь, и рыжая земля беззаконно прилипала к башмакам. К башмакам, которые никто и не думал мыть. Грязь прилипала – и оставалась: на подошвах и копытах, на сценах пиров и охот, на картинах давних сражений. Никто не замечал – в этот день люди на площади смотрели не вниз, а в небо.
Тоже впервые.
А когда повалились медные столбики и упал красный канат, что ограждал Стену Ликов от напиравшей толпы, ясно стало – беда.
Люди смотрели в небо. В горячее летнее небо. Смотрели, щурились, вытирали слезы.
Жарко пылало солнце!
Впрочем, на площади уже с утра торговали закопченными на огне стеклышками.
Они были не так и нужны. Достаточно лишь чуть прикрыть глаза, слегка прищуриться, закрыться ладонью…
Маленьким было пятнышко. Крохотным.
Черным.
Вчера, когда на закате искру приметили, никто и внимания не обратил. А вот сегодня…
С утра – как головка булавочная, к полудню – как монетка медная.
Люди смотрели.
Ждали.
И в первый раз никому не было дела до давней славы, запечатленной на базальтовых мозаиках.
Братья стояли возле самой Стены Ликов. Четырехпалая ручонка младшего крепко стиснута ладонью того, что старше.
Младшему было больно, но он терпел, не говоря ни слова.
Мальчик, единственный на огромной площади, смотрел не в небо, не на черную червоточину возле солнца.
На людей смотрел.
Смотрел, молчал.
Наконец старший разжал руку.
– Тебе ж больно! Прости!
Младший не ответил.
Думал.
– А может, обойдется? – неуверенно продолжил старший. – Как себе мыслишь, хлопче?
Он никогда не называл брата по имени.
– Дырочка. В пленочках дырочка, – тихо проговорил четырехпалый мальчик. – Улетит в дырочку все. Пусто за пленочками, братик!
– То… То погинем мы? Все погинем?
И снова промолчал младший.
Думал.
– Бесталанные мы с тобой, хлопче! – вздохнул старший брат. – И дома жизни не было, и здесь, выходит… Или Бога прогневили? Неужто пропадем? Весь мир пропадет?
Он не ждал ответа. И вздрогнул от негромких слов мальчика.
Негромких, словно для себя самого сказанных:
– Нет. Я спасу.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Далекий снег казался не белым, даже не голубым – зеленым. Стылая мерцающая зелень тянулась до самого горизонта, и не было ей ни конца ни краю, словно под черным зимним небом распростерлась не снежная равнина, рассеченная неровными черными изгибами оврагов, а бесконечное болото, вязкое, стылое. Ступи – и уйдешь в тот же миг в топь, в ледяную трясину. Ни крикнуть, ни шепнуть, ни Матушке-Заступнице помолиться.
Черная Птица с трудом повела замерзшими крыльями, взмахнула ими, дернулась, напрягая последние силы, но холодный воздух не держал, поддавался, будто и здесь, под мертвенно-белой луной, тоже было болото. Взмах, взмах, взмах… Тщетно! Воздух скользил, не задевая, даже не касаясь перьев. Самое страшное случилось – сила, державшая ее в поднебесье, уходила, растворялась без следа. А в черных небесах беззвучно скалился-хохотал Месяц-Володимир, и от его холодного оскала замирало сердце, холодела кровь.
Черная Птица вновь взмахнула крыльями и закричала – отчаянно, громко, словно здесь, среди равнодушных звезд, мог найтись тот, кто поможет, заступится…
Отзвука не было, не было эха. Голос стих, словно утонув в трясине. И тогда она вновь закричала…
Ярина открыла глаза – в зрачки плеснула темнота. Застонала, приподнялась, звеня цепями, дотянулась до кувшина. Глоток ледяной воды привел в чувство, прогнал нахлынувший ужас.
Плохо!
Очень плохо, панна сотникова!
Ярина попыталась встать, но изувеченная нога не слушалась, скользила по влажным от сырости плитам пола. К тому же висевшие на запястьях цепи мешали, тянули вниз. Девушка закусила губу, чтобы не заплакать, не зарыдать в голос, не завыть.
Плохо! Ох, как плохо!
Даже не поймешь, что хуже – чужбина, неволя, кандалы на растертых до крови запястьях, волглая сырость подземелья – или грязь, омерзительная, сводящая с ума. Все плохо, но всего горше – нет надежды. Никакой. Словно у Черной Птицы, что снится ей почти каждую ночь. Не держат крылья, не держит воздух, вместо неба – трясина, а внизу – зеленый, мерцающий трупным отсветом снег.
Все-таки не выдержала – заплакала. Молча, тихо, глотая слезы. Эх, батька, батька, бесталанная у тебя дочь! Бесталанная, бессчастная. Сказал бы кто еще полгода назад, что гордая панна Загаржецка будет плакать по ночам от бессилия да от бабьей слабости! Не поверил бы старый черкас Логин, ударил бы пудовым кулаком по столу, да так, что доски – вдрызг!..
В дальнем углу послышался стон – негромкий, жалобный. Ярина вздохнула. Еще и это! Будто бы мало одной беды!
Когда дюжие сердюки в ярких каптанах приволокли ее сюда, в черную, обложенную влажными камнями яму, когда бородатый кузнец, дыша перегаром, забил руки и ноги в кандалы, одному обрадовалась – не сама она тут. В углу, под тусклым окошком, притаилась еще одна горемыка – в таких же цепях, такая же грязная и нечесаная. Лишь только за стражниками закрылась кованная железом дверь, Ярина потянулась вперед, негромко окликнула – и услыхала в ответ даже не вой – собачье тявканье. Несчастная была безумна.
Серый дневной сумрак сменялся чернильной ночной тьмой, за дверью привычно грохотали сапоги, бородатый сердюк приносил кувшин с водой да железную миску с варевом, которое приходилось есть руками. Ничего не менялось, разве что надежда, и без того маленькая и тусклая, словно звезда на рассветном небе, с каждым часом становилась все меньше, все незаметней.
Погасла.
Сгинула.
И тогда пришли сны, пришла Черная Птица, тонущая в ледяной пучине. От этих снов Ярина просыпалась – с криком, в ознобе. Наверное, той, что сидела в дальнем углу, тоже снились такие сны – пока тьма безумия не захлестнула, не покрыла с головой.
Стон сменился смехом, даже не смехом – хихиканьем. Ярина вновь тяжело вздохнула. Проснулась! Лучше бы не просыпалась!
Кое-что она все-таки поняла. Упырь Мацапура привез ее к здешнему гетьману – значит, и темница гетьманская, державная. И подземелье это – непростое. С чего бы обычных воришек да шаромыжников в глухие камни прятать? Невесть что рассказали о ней гетьману, вот и повелел он спрятать незваную гостью подале. Та же несчастная, что тявкает да хихикает, когда-то иные времена знавала. От платья одни лохмотья остались, но и лохмотья о многом говорят. Не бархат, не парча даже. Серебряное шитье, кое-где и жемчуга уцелели, на худой руке – золотой браслет с синим камнем. И ведь не отобрала стража. Побоялась, видать! Не из простых та женщина. В справных нарядах ходила, высоко голову держала. Не сотникова дочь, даже не полковничья.
А вот сколько лет – не понять. То ли двадцать, то ли все сорок. Нет возраста у безумия.
Здесь, среди холодного камня, девушке часто вспоминалось другое подземелье. Люк в потолке, черный зев колодца… Странная мысль приходила на ум. Нелюдь Мацапура все же не сковал ее цепями, не кормил, словно собаку. И был с нею седобородый пан Станислав, не побоявшийся заслонить ее в последний миг, когда явились за ней Дикий Пан со своим мертвяком-шляхтичем, протянули жадные руки. Заслонил старик – и сам упал. Страшная доля выпала пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, но умер он лыцарем. С ним не так страшно было, хоть и тогда надежды почти не оставалось.
В углу стало тихо, и девушка облегченно вздохнула. Спит? И слава богу! За что же посадили сюда зацную пани? Заговорщица? Чернокнижница? Или?.. Или тоже душа невинная? Еще совсем недавно Ярине казалось, что по тюрьмам да острогам сидят лишь душегубы да воры. Что же это за земля, где без суда и приговора людей в цепи куют?
От сена пахло гнилью. Девушка подложила под ухо скованную руку, поморщилась, попыталась перевернуться на спину. Близкий камень дышал сыростью.
* * *За ней пришли утром. То есть Ярине показалось, что утром. Тьма только начала сменяться серым сумраком, в коридоре прогрохотали сапоги – сменилась стража, миску забрали, но воду так и не принесли. Может, утро, а может, и полдень…
Знакомый кузнец долго возился с цепью. Руки расковывать не стал, освободил лишь ноги. Ярина попыталась встать – не дали. Бородатые сердюки схватили под руки, потащили по коридору. В спину ударило привычное тявканье.
Свет был неярок – в небольшом зале горело полдюжины свечей. Но хватило и этого, глаза с отвычки наполнились слезами, девушка зажмурилась, с трудом подавила стон.
Сердюки подтащили ее к столу. Кажется, за ним сидели двое – или даже трое. Слезы мешали видеть, но Ярина успела заметить скатерть. Богатая скатерть, тканая, не скатерть даже – ковер. На ковре-скатерти – чернильница, подставка с перьями…
Толчок. Девушка не устояла на ногах – упала. Но не на пол – на скамью. Чьи-то руки сжали плечо, поддержали. Рядом засмеялись – снисходительно, с презрением. Ярина вдруг представила себя со стороны: грязная, в нелепой плахте, со спутанными волосами, глаза красные, словно у совы.
– Ирьина! Ирьина Загаржецка!
Чужой голос заставил вздрогнуть. Обращались к ней. Кажется тот, за столом, пытался выговорить ее имя.
Глаза наконец стали видеть. Да, за столом трое. Посередине тот, кто обращался к ней, – худой, весь в черном, в каптане непривычного кроя. Вроде как гишпанский камзол, каким его в книжках рисуют. По левую – писарь, маленький, на крысу похожий, перо – за ухом. А по правую…
– Ирьина Загаржецка?
Теперь в голосе «гишпанца» слышалось нетерпение. Ответить? Все равно, хуже не будет.
– Я – Загаржецка Ярина Логиновна. Мой батька – моцный пан Логин, валковский сотник!..
Сказала и осеклась. Вместо привычного звонкого голоса – хрип. Кажется, тот, за столом, и не расслышал.
«Гишпанец» кивнул писарю, тот выхватил перо из-за уха, пододвинул бумагу. Или пергамент – не поймешь. Кончик пера нырнул в чернильницу.
Проснулось любопытство. Не то дивно, что с нее наконец-то допрос снять решили. Иное странно – как им друг друга понять? Здешнее наречие – словно свинец; как ни тужься, и дюжины слов не запомнишь. Гринь старался, старался – так и не выучился, все на мигах да на пальцах беседы вел.
И точно – следующий вопрос прозвучал впустую. Девушка даже плечами пожала. Или «гишпанец» этот ничего о ней не слыхал?
– Не понимаю! – Она попыталась встать, но крепкие руки легли на плечи, не пуская. – Толмача найдите, панове! Тогда и говорить будем.
Голос словно прорезался – звучал почти как прежде. Ярине стало легче. Раз хотят беседовать, то и толмача разыщут. Вот тогда она скажет. У нее есть что сказать!
Допросчик в черном каптане склонился к писарю, что-то зашептал. Перо легко заскользило, оставляя большие уродливые значки, чем-то похожие на жуков. «Гишпанец» между тем повернулся направо.
Тот, что сидел одесную, казалось, попал сюда случайно. Не человек – гриб-поганка. На плечах – рубище, вместо лица – одни морщины, из которых торчит острый нос. Но Ярине стало не по себе. Пан в черном тут явно главный. Писарь – он и у антиподов писарь, а вот гриб-поганка… Не бывает в застенке случайных людей. Кат? Лекарь? На лекаря старикашка не походил. Значит?..
Они шептались долго, затем гриб-поганка закивал, в его руках словно сама собой появилась грамота с золотой печатью на толстом шнуре. Теперь настала очередь «гишпанца» кивать в ответ. Наконец сговорились. Старикашка встал, махнул рукой сердюкам. Ярина и сама попыталась встать. Поняла – началось!
Снова крепкие руки подхватили ее, подтащили к столу. Один из сердюков сжал ее кисть, дернул, протянул над столом.
Не закричала – хватило сил. Неужто начнут пытать – даже не спросив, не разобравшись? Или думают, что от боли она на их тарабарщине заговорит? Или вообще не думают, просто службу справляют? Спросили, не ответила, взялись за кнут…
Когда в маленькой, словно детской, ручонке гриба-поганки появилась длинная игла, девушка не выдержала – рванулась. Вот оно! Слыхала о таком, теперь испытать придется! На миг страх исчез, сменившись обидой. Ну за что? Что сделала она им такого? Хоть бы не пытали, хоть бы сразу убили!..
Укола не почувствовала. Лишь у основания большого пальца начала медленно набухать капля темной крови.
– Отпустите ее!
Руки разжались. От неожиданности девушка пошатнулась, с трудом удержалась на ногах.
– Вы можете присесть… занять свое место, госпожа Загаржецка.
Говорил «гишпанец» – все тем же голосом и даже теми же словами. Только теперь она понимала. То есть не понимала…
– Госпожа Загаржецка! Я есть… являюсь государственным прокурором Его Светлости Князя Сагора Третьего. Мое имя есть господин Иллу. Сообщаю… ставлю в известность, что вам выдана годовая виза на пребывание в пределах владений Его Светлости, что позволяет нам сообщаться… вести понятное общение.
Виза? Это странное слово она уже слыхала. Не здесь – дома. Химерный пан Рио рассказывал.
Пан Рио! Ну конечно! Они все-таки нашли толмача! Такого знакомого!
– По поручению Его Светлости я предложу вам ряд вопросов, на которые ожидаю получить… услышать правдивые и исчерпывающие ответы.
Невидимый толмач! Ярина еле удержалась, чтобы не перекреститься. Ай, чернокнижники! Знать бы, на каком капище ту иглу калили! Нет, лучше не знать!
– Вопрос первый…
– Погодите!
Девушка потянулась вперед, забыв об искалеченной ноге. Напрасно! Пол рванулся из-под ног, пришлось падать вперед, прямо на доски стола, на богатую скатерть. К счастью, стоявшие рядом вовремя спохватились. Поддержали, бросили назад, на скамью.
– Погодите! Вы обязаны меня выслушать!
Ярина заговорила быстро, сбиваясь, глотая слова. Только бы не перебили, только бы дали сказать!
– Я – подданная Войска Запорожского, урожденная шляхтянка, роду зацного, старшинского. Мой батька – моцный пан Логин Загаржецкий, сотник валковский. Прибегла я сюда, во владения кнежа Сагорского, не своей волей, но будучи исхищенной злодеем Мацапурою, который есть богомерзкий нелюдь и оборотень. То я требую у пана прокурора Иллу, дабы он изъяснил, по причине какой да по какому статуту я, словно злодейка, бессудно банована?
«Гишпанец» повел бровью, и на лицо Ярины легла тяжелая, пахнущая чесноком ладонь.
– Вопрос первый. Его Светлость требует, дабы вы, Ирьина Загаржецка, во всех подробностях обрисовали… описали обряд, который помог вам, господину Мацапуре, а также прочим господам перейти Рубеж. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка?
Пахнущая чесноком ладонь разжалась, и Ярина смогла перевести дух. Значит, бесполезно? Ее просто не стали слушать!
– Говорю повторно… повторяю. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка?
Голос прокурора Иллу звучал равнодушно, брезгливо, в нем слышалась откровенная скука. «Гишпанцу» был неинтересен разговор с грязной некрасивой нищенкой, посмевшей его перебить.
– Я… Я поняла вопрос.
…Черные свечи, перевернутое распятие, запястья, сжатые веревками, страшные непонятные слова – и холод, неживой, нездешний, подступающий со всех сторон. Такое не забудешь – ни в этом мире, ни в Ином…
– В этом случае прошу вас начать рассказ… приступить к ответу.
– Я должна подумать. Должна вспомнить!
Слова вырвались сами собой, и девушка тут же пожалела о них. Вроде бы пощады просит. Неужто сломалась? Струсила, сдалась, готова на все?!
Прокурор Иллу пожал плечами и посмотрел на писаря. Тот засуетился, полез куда-то под стол. Миг – и на скатерти появились песочные часы. Неслышно заскользили песчинки.
– Вам дается время, чтобы вспомнить… привести мысли в порядок.
Мыслей не было. Они ускользали, черными птицами улетали прочь, в горящий недобрым зеленым огнем простор. Проще всего, конечно, рассказать. Беды от того не будет, а неведомый кнеж Сагорский, может, смилуется…
…И велит перевести в другую камеру, посуше да посветлее.
Ярина покачала головой. Да, мало ей понадобилось, чтобы обо всем забыть – и о гордости черкасской, и о долге. Сперва у свинопаса, мугыря-чумака, у иуды-Гриня, лучших хлопцев на распыл пославшего, ласку вымаливала; теперь же и сама готова иудой стать! Ведь не для добра кнежу тот обряд нужен! А раз у нее расспрашивают, значит, все другие молчат! Даже ведьма Сало, даже Мацапура-христопродавец! Гринь, предатель, рад был бы, наверно, рассказать, да не знает. Под самый конец он там оказался, поди, и не запомнил ничего!
И главное – куда это кнеж Сагорский переходить собрался?
Выходит?
Выходит, молчать нужно?
Молчать?
Да, молчать!
Когда последняя песчинка упала вниз, Ярина прикрыла глаза. Ненадолго, всего на мгновение. Эх, силы бы ей! Совсем она сдала за последние недели.
– Прошу начать рассказ… сообщение, госпожа Загаржецка.
– Нет.
Губы еле шевельнулись. Девушка набрала в грудь воздуха, резко выдохнула:
– Нет!!!
– Прошу объяснить… мотивировать свой отказ.
Прокурор Иллу глядел куда-то в потолок. Ему было скучно.
Ярина хотела смолчать и на этот раз, но все-таки не выдержала.
– Или не понимаете вы, пан Иллу? Тот обряд сатанинский, люциперов! Каждый, кто к тому руку приложит, душу потеряет. Или вашему кнежу души не жалко? И кто же я после того буду, коль о таком поведаю?
Девушка задохнулась воздухом, откинулась назад. Понял? Ведь такое всякий поймет, даже нехристь!
– Ваше объяснение, госпожа Загаржецка, не есть убедительное… достаточное. Прошу в последний раз начать повествование.
– Нет.
На этот раз слово вновь прозвучало еле слышно. Силы ушли, вырвались вместе с криком.
Она ждала всего – ответного крика, угроз, удара в лицо, но прокурор молчал. Странная, невероятная мысль поразила Ярину: пан Иллу попросту дремлет! Спит с открытыми глазами! Такого не могло быть, но почему «гишпанец» молчит? Молчит, клюет носом, взгляд уткнулся уже не в потолок, а в скатерть.
Думает? Ой, непохоже!
Кажется, подобную странность заметила не одна она. Другой нос – длинный нетерпеливый – сунулся к самому уху прокурора. Губы гриба-поганки неслышно зашевелились.
Пан Иллу, не меняя позы, кивнул. Затем вновь замер, снова кивнул.
– Госпожа Загаржецка!..
Слова рождались медленно, с явной неохотой. Казалось, прокурору менее всего хочется говорить с упрямой девицей.
– Его Светлость предусмотрел… предвидел ваш отказ. Его Светлость на этот случай предусмотрел принятие необходимых мер… действий. Меры… действия, которые будут предприняты в данный момент… сейчас, являются лишь предупреждением… информацией к размышлению.
Невидимый толмач явно не справлялся, сбиваясь на дико звучавшие невнятные словеса. И вдруг новая мысль, еще более странная, поразила Ярину. Прокурору не скучно. Ему противно – до тошноты, до озноба. И не она, искалеченная девчонка, тому виной. Виной – то, что задумали сделать с нею! «Гишпанец» не хочет, тянет время!..
И вновь стало ясно – не одна она о том думает. Длинный нос старикашки вновь сунулся к уху прокурора, даже писарь привстал, нетерпеливо дернул тупым подбородком.
– Приступайте!
Да, в его словах звучала не скука – откровенное омерзение. Пан Иллу встал и, резко повернувшись, шагнул к черному проему двери. Писарь, радостно потерев ладошки, переглянулся с грибом-поганкой, вскочил, махнул рукой…
Чужие руки вцепились в плечи, рванули грязную плахту, толкнули лицом на скамью. Девушка закричала, дернулась, но держали крепко. Цепь, висевшая на руках, натянулась, прижимая ладони к твердому дереву, чья-то свинцовая задница бухнулась на ноги.
От первого удара плети – беспощадного, поперек спины, она вскрикнула, но тут же закусила губу, решив молчать – до конца, до черного беспамятства. Не будет сотникова дочка черкасских кровей под плетьми вопить! Не будет! Не будет!
Били в две руки – расчетливо, соизмеряя каждый удар. По спине, по ногам, снова по спине, ниже, по свежей ране, по окровавленной коже. С каждым мигом боль становилось все сильнее, все невыносимей. Ярина уже не понимала, что не молчит – кричит, орет во все горло, срывая голос. Губа давно прокушена, кровь льет по подбородку…
Сознание все еще не уходило – долго, невыносимо долго. Сознание – и боль. Но голос пропал, сменившись не хрипом – шипением. А плети свистели, уставшие палачи меняли друг друга…
И, наконец, пришла тьма.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька уехал. Мне скучно.
Братику тоже скучно. Он плачет. Я не могу его утешить. Даже смыслы не помогают.
Злая тетка не хочет со мной говорить. Она хочет плакать, как и мой братик, но молчит. Она хочет, чтоб я умер.
Вторую тетку зовут не Девка, а Ирина Логиновна Загаржецка. Я ее не вижу, но она рядом. Ей больно. Она может скоро умереть. Я послал ей смыслу и сказал дядьке Князю, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка не умирала. Он удивился и спросил, знаю ли я, что это такое. Я сказал, что знаю, а вот он – нет. Когда подрасту, то объясню. Он удивился и испугался.
У дядьки Князя есть свой мальчик по имени Княжич Тор. Он очень-очень маленький, ему всего три годика. Я поймал ему смыслу, но он заплакал. Дядька Князь его очень любит и очень за него боится.
Пленочки стали темнее и тверже.
* * *Сегодня я смог нарисовать смыслу.
Дядька Князь повел показать мне большую горницу, в которой стоят тяжелые игрушки. В каждой игрушке много листиков с неправильными смыслами. Я сказал это дядьке Князю, он удивился. Тогда я нарисовал ему настоящую смыслу – большую и белую. Дядька Князь испугался и спросил, откуда я знаю Наречие Исключения. Я сказал, что это не наречие, а смысла, ее рисуют жучками. Я знаю много жучков. Жучки на листиках в горнице неправильные. Тогда дядька Князь показал мне тяжелые игрушки с правильными жучками. Но смыслы там невкусные.
Добрый дядька далеко. Ему хорошо.
Ирина Логиновна Загаржецка рядом. Ей очень плохо и больно. Мои смыслы ей не помогают. Даже белые. Я должен что-то придумать. Но я еще маленький, и я этого не умею.
Братик не хочет со мной говорить. Ему тоже плохо. Он говорит, что стал «иудой». В этом слове есть смысла, но очень черная.
Я хотел заплакать, но вдруг понял, что плакать нельзя. Когда я плачу, другим становится хуже.
И я не плачу.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
…И снова падала Черная Птица, и снова воздух поддавался, не держал, а светящаяся зеленой мертвизной земля была уже совсем рядом, и спасения не было, не было надежды…
Ярина лежала, уткнувшись лицом в грязную солому. Кувшин оказался пуст, не осталось и горсти воды, чтобы протереть окровавленное лицо. Забыли? Нет, похоже, Его Светлость ничего не забывает! Пустой кувшин тоже должен стать «предупреждением» строптивой «госпоже Загаржецкой».
Из дальнего угла, в котором грудой грязных тряпок скорчилась та, что лишилась рассудка, время от времени доносилось испуганное тявканье. Но обращать на это внимание уже не было сил.
Ярина не спала. Точнее, ей казалось, что она не спит, а просто лежит на вонючей соломе, не в силах двинуться, шевельнуться, чтобы вновь не разбудить боль. Подземелье никуда не исчезло, оно было тут, но Черная Птица тоже была здесь, и светившийся недоброй зеленью снег, и черное зимнее небо. Все это было реально, осязаемо…
И страшно, страшно! Почему-то земля была далеко внизу, а Черная Птица все падала; воздух густел, и от неверной колдовской зелени уже тянулась еле заметная дымка, забивавшая горло сладковатым трупным духом.
Черная Птица падала, сил уже не было, исчезли, истощились в страшной борьбе. Волглое подземелье уходило ввысь, к жестокому небу, и Птица… и Ярина не могла пошевелить крылом.
Странно, она не боялась смерти. Смерть осталась позади, где-то там, среди руин Мацапуриного замка, среди трупов и пятен крови на полу – ее, Ярины, крови. Уже не раз приходила невероятная догадка, объяснявшая все. Невероятная, дикая, жуткая…
Ад!
Она действительно погибла там, среди крови и мерзких заклинаний. Сгинула без попа и исповеди, не сумев помешать сатанинскому шабашу.
Сгинула – и попала сюда. Господь ведает, как карать рабу Свою! Надежда, страх, унижения, снова надежда, снова унижения, и боль, боль, боль…
Дня за два до страшного похода в Калайденцы, где сгубила она своих хлопцев, сдуру доверившихся хвастливой девчонке (вот он, еще один ее грех! еще страшнее, еще неподъемней!), сидели они с Хведиром-Теодором, да о пустяках болтали. Бурсак, душа добрая, видел, что не по себе Ярине от ноши, на бабьи плечи взваленной, и, чтобы от забот хоть на час отвлечь, принялся пересказывать ей вирши забавные, неким пиитом из Полтавы сочиненные. Будто гуляет славный черкас Эней по миру широкому со своими хлопцами-ланцами, и заносит его в самое пекло. А в пекле том – каждому по грехам. Кому котел, кому – сковорода, кому – очерет косить да под котлы сваливать. И не страшно – смешно.
Хорошо читал Хведир, не сбивался. Славная память у хлопца! И голос – хоть сейчас в дьяконы. Посмеялась Ярина, повеселилась – а после и задумалась. Весь если над пеклом смеяться можно, то что это за муки, за наказание? Смех – да и только!
И тогда Теодор серьезным стал, насупился, а после и сказал. Крепко сказал, словно и не своим – отцовым голосом:
«То не пекло, Яринка! Ад – он в нас самих. И нам от него не уйти. Потому как душа вечна, значит, и ад в нас – вечен!..»
И вот он – Ад!
Все, чего боялась она, чего страшилась, от чего бежала – здесь.
Все?
Не все, конечно! Черная Птица еще падает, еще цепляется за непослушный воздух, еще отворачивает глаза от трупной зелени, от трупного духа…
Ровная зеленоватая поверхность сморщилась, пошла трещинами, туман сгустился, твердея. Вот она – погибель, всеконечная, безвозвратная. Все, что было, – еще не мука, не горе. Горе – впереди, совсем рядом. Коснутся бессильные крылья неверной заснеженной тверди, ударит в глаза мерцающий болотный огонь…
Ниже, ниже – в холод, в ледяной ад, где снежинками смерзаются души. Черная Птица кричит из последних сил, поднимает глаза к равнодушному черному небу, к хохочущему Месяцу-Володимиру, в последней отчаянной надежде бьет крылом, и вдруг словно чья-то рука…
И чья-то рука, живая, теплая, полная силы, подхватывает ее, сжимая крыло… руку, ее руку, сжимает, удерживает на самом краю.
– Я спасу… Не бойся! Я спасу!
Клочья тумана сгущаются, лезут в горло, колдовской снег кипит, вспухает буйными волнами. Но ужас ушел, сгинул в бездонном черном небе. Она не одна, уже не одна! Она, Ярина Загаржецка – Черная Птица…
И все пропало. Ни неба, ни мертвого лунного лика, ни зелени снегов. Подземелье, охапка соломы, серый предрассветный сумрак.
Ярина горько усмехнулась. Сон! Всего лишь сон! И то хорошо, что так кончилось! Но почему она стоит? Да, стоит! Словно не резало сухожилие острая сталь панской шабли! Да не просто стоит! Исчезли цепи, на ней не окровавленная изодранная плахта, а яркий плащ с шитым серебром поясом? И ее рука?..
Он – тот, кто по-прежнему сжимал ее пальцы, улыбался, и девушка на миг потеряла мысль, ослепла от этой улыбки.
Так улыбается бог.
– Я… Я сплю?
– Ты спишь, Ирина.
На нем – такой же плащ, только темно-лиловый, пояс сверкает знакомым серебром, при поясе – шабля… Нет, не шабля – заморская шпага, и не на боку, а у пряжки. В светлых волосах – серебряный обруч.
– Я сплю? Значит, тебя нет? Ты просто снишься?
Он по-прежнему улыбался – весело, беззаботно. Красивое лицо! Красивое – но странное. Непривычное, с резкими скулами, чуть раскосыми глазами. Не русин, не москаль – но и не татарин…
– Меня еще нет, Ирина. Но я буду. Скоро.
Девушка вздохнула. Да, всего лишь сон! Наверно, корчась от боли на вонючей соломе, она подумала о том, кто бы пришел, взял за руку, защитил. Подумала…
– Но если тебя нет, как ты смог прийти?
Широкая крепкая ладонь ерошит волосы под серебряным обручем. В золотистых глазах – веселые чортики.
– Ты же сама говоришь: это сон. А во сне нет времени. Сон – вне Рубежей, вне Сосудов. Я не снюсь – я просто заглянул в твой сон. Извини, если не вовремя!
– Вовремя!..
Ярина огляделась. Странный сон! Все те же стены, грязный влажный пол, скорчившаяся фигура в дальнем углу. Лишь она – другая. Сильная, здоровая, и даже ее лицо…
Но думать о таком не было времени. Сон сейчас кончится…
– Спасибо! Как тебя зовут?
Он задумался, совсем по-детски надул губы:
– Никак! Пока – никак, Ирина! Столько родичей – и хоть бы кто имя дал! Но скоро меня будут звать Денница.
– Как? – растерялась она.
– Денница. Несущий Свет.
Непривычное имя отозвалось странным эхом. Несущий Свет… Кажется, она что-то слыхала. То ли батька рассказывал, то ли Хведир обмолвился.
– Не удивляйся! Одно и то же имя звучит по-разному, но остается Именем. Ты – Ирина, а значит – Несущая Мир. Мы с тобой почти тезки.
Несущая Мир… Неужели правда? Ярина хотела переспросить, но тот, чья рука была тверда, вновь улыбнулся и покачал головой.
– Не сейчас. Скоро. Жаль, что пока я могу помочь тебе только во сне. Но тот, кто еще будет мною, – он постарается. Он – славный парень! До встречи, Несущая Мир!
Лиловый плащ дрогнул, словно от порыва невидимого ветра, сердце сжалось нежданной болью…
…Отозвавшейся во всем теле – избитом, окровавленном. Ярина застонала, с трудом открыла глаза. Да, уже утро. Грязная солома, ржавое железо на окровавленных запястьях, пустой кувшин, перевернутая миска…
Девушка попыталась привстать, но сил не было. Из угла донеслось знакомое тявканье. Ее соседка, стоя на четвереньках, жадно вылизывала миску.
Ярина вновь закрыла глаза. Ничего не случилось, просто ей приснился сон, странный сон о странном парне со странным именем. О Том, Кто Спасает.
И вдруг она поняла – ясно и четко, словно кто-то неведомый записал это черной уставной вязью по желтой гамбургской бумаге.
Случилось.
Случилось!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Моя рубашечка стала совсем тесная. И штаники тоже. Красивый человек, который всюду ходит за мной, сказал, что я быстро расту. Я сказал, что это не я расту, а рубашечка уменьшается. Он очень смеялся. Тогда я сказал, что на это можно смотреть по-разному. Если сравнивать со мной, то рубашечка и штаники в самом деле уменьшились. Он перестал смеяться.
Ирине Логиновне Загаржецкой очень плохо. Я сказал злой тетке. Злая тетка просила помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Я сказал, что могу помочь, если вырасту. Но я не умею так быстро расти. Надо найти пленочку, за которой она сидит.
Мальчик по имени Княжич Тор спросил, как меня зовут.
Я не знаю.
Сегодня со мной говорили бабочки. Я сказал об этом дядьке Князю, но он не поверил. Тогда я сказал братику. Но братик сегодня смешной. Он всегда бывает смешной, когда ставит на стол большой кувшин. Я сказал ему, что там нет ни одной смыслы.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Теперь она уже не стояла – висела на руках у дюжих сердюков. Свет по-прежнему резал глаза, и лица всех троих – писаря, гриба-поганки и равнодушного ко всему пана Иллу расплывались, затягивались золотистой дымкой.
Во рту было сухо и горько. Ей даже не дали выпить воды.
– Вы имели некоторый термин… время для обдумывания своих ответов. Внушение, которое вы получили… которому вы подверглись… является вполне достаточным… убедительным. Прошу начать излагать… сообщать.
Голос «гишпанца» звучал по-прежнему брезгливо, с легким презрением. И не поймешь, к чему – то ли к ней, то ли все-таки к тому, что здесь происходит.
– Мы вас слушаем… внимаем.
Молчать? Ярина вздохнула. Молчать – страшно. Это не сон, в этих стенах не блеснет Денница, не протянет теплую крепкую ладонь.
– Повторяю… говорю опять. Мы вас слушаем!
Невидимый толмач по-прежнему справлялся с немалым трудом. Не оттого ли, что сам пан Иллу еле выцеживал слова?
Следовало молчать. Когда-то отец рассказывал, что в полоне опаснее всего – заговорить, показать слабость. Молчишь – умрешь быстро. Заговоришь – смерть будет медленной, долгой.
– Я хочу знать… – Ярина с трудом справилась с нахлынувшей болью, подняла налитую свинцом голову. – Я хочу знать, пан прокурор, чего еще желает ведать кнеж Сагорский. И от того ответ мой сугубо зависеть будет!
Таких слов здесь не ждали. Писарь тревожно заворочался, покосился на пана Иллу, гриб-поганка подскочил, сунул длинный нос в прокуророво ухо. Еще бы! В том и штука, в том и лихость допросная: вопросы задавать нежданные, чтобы сразу – в поддых, не разогнуться. Однако «гишпанец» лишь плечом дернул, от старикашки отстраняясь. На писаря, что тоже шептать полез, и глядеть не стал.
– Ваше желание, госпожа Загаржецка, является законным. Его светлость Князь Сагор ведать… знать желает следующее. Первое: в чем состоял обряд, о котором мы с вами имели беседу в предыдущий раз. Второе: Его Светлость желает получить подробную информацию… подробные сведения о стране, называемой Войско Запорожское, а также о соседях упомянутой страны с рассказом о структуре управления, финансовой… денежной системе, дорогах, крепостях и вооруженных силах.
Почему-то Ярина не удивилась. А если и удивилась, то самую малость. Что обряд сатанинский кнежу не для ученых штудий требуется, то сразу она поняла. А коль через Рубеж треклятый переходить, то с миром ли? Вроде бы и нечего черкасам кнежских сердюков страшиться – ни гармат у тех, ни рушниц, да на войне всякое бывает. Дороги, крепости, войска!
Ну уж нет!
И еще поняла – неспроста пан Иллу про все это поведал. Словно бы подсказывал, совет давал. А если так…
– То пан прокурор должен понимать, – девушка вздохнула, собирая остаток сил. – Расспросы такие пленным предлагать мочно. Между державой же кнежа Сагорского и Войском Запорожским войны отнюдь нет, а посему отвечать на них воли моей не будет. Тако же требую я, дабы пан державный прокурор Иллу озаботился обвинение мне предъявить, по какому я банована. Ежели же такового отнюдь нет, то требую освобождения и должной сатисфакции, как и водится в державах просвещенных, к варварству не склонных!
Сказала – и чуть не задохнулась. Не черкасское дело словеса вить, но тут даже краснобай Хведир остался бы ею доволен. Жаль только, не услышит!
Ярина ждала ответа, но пан Иллу не спешил. Наконец медленно встал, дернул щекой:
– Вон! Все вон!
В голосе уже не было скуки. «Гишпанец» гневался. И, дивное дело! – кажется, вовсе не на ее упрямство.
Сердюки послушались сразу – затопали сапожищами к двери. Писарь недоуменно моргнул, потоптался на месте, но затем последовал за ними. Старикашка же явно не спешил уходить.
– Я сказал – вон! Оставьте меня с нею!
Крик сорвал гриба-поганку с места. Пан Иллу поморщился, рука заскользила по столу, по богатой скатерти, нащупала глиняный кубок, за ним – кувшин. Забулькала вода.
Ярина ждала. Стоять не было мочи, опустилась на скамью – боком, лишь бы не упасть. Понимала – не освободят и в суд законный не отправят. Тогда что?
«Гишпанец» обернулся, поглядел на закрывшуюся дверь, потер щеку.
– Госпожа Загаржецка! Я должен… обязан изложить вам некоторые неизвестные вам факты… обстоятельства.
Пан Иллу вновь поморщился, словно не говорил, а уксус хлебал.
– Сведения, которые желает получить от вас Его Светлость, требуются не для оккупации… захвата вашей страны. Речь о другом. Незаконный… несанкционированный переход господина Мацапуры через Рубеж каким-то образом нарушил его функционирование… существование. Более того, вероятна угроза нашему миру… Сосуду… реальности.
То ли невидимый толмач окончательно сбился, то ли у самого пана прокурора со словами вышла заминка. Ярина даже головой помотала, понять пытаясь. Что же это за Рубеж такой? Хоть бы объяснили!
– Его Светлость, как глава государства, обязан предусмотреть возможность эвакуации… вывоза населения из нашей реальности… Сосуда. К сожалению, обычные пути через Рубеж в настоящее время блокированы… непроходимы. Поэтому обряд, проведенный господином Мацапурой, очень важен.
– Не понимаю! – Ярина даже привстала, опираясь рукой на теплое дерево скамьи. – Так пусть пан Мацапура сам и расскажет! И эта ведьма проклятая – Сало!
Крикнула – и сама себя за язык укусила. Ее ли дело – такое советовать? Или сами не догадаются?
Пан Иллу вновь хлебнул воды, покачал головой:
– Госпожа Загаржецка не до конца представляет себе ситуацию… обстановку. По серьезным причинам господина Мацапуру мы расспросить пока не можем. Сведения же госпожи Сале нуждаются в проверке, поскольку ее верность Его Светлости, как нам недавно удалось узнать, сугубо сомнительна… под вопросом. Кроме того, ни она, ни господин Кириченко не знают о вашей стране достаточно фактов… сведений.
Ярина не знала, что и думать. Неужто правда? Выходит, антихрист Мацапура целый мир губит? А не врет ли пан Иллу?
Она поглядела на «гишпанца» и поняла – не врет. Не врет – но и всей правды не говорит. Видно, приказано ему рассказать, он и рассказывает. А правда то или нет, похоже, ему и самому неведомо.
– Поэтому относительно вас Его Светлость приказал применить всякие… любые меры, которые в обычных условиях не используются. Более того, относительно вас запрещены любые воздействия экстрасенсорного… колдовского… нематериального свойства, дабы случайно не подсказать вам неправильные ответы. И еще…
Прокурор вынул платок, тщательно вытер губы, быстро оглянулся.
– И еще… В случае вашего отказа сотрудничать… помогать нам, Его Светлость возьмет следствие под свой личный контроль… персональное наблюдение.
Слова были непонятны, но от них веяло смертью. Пан Иллу явно намекал, подсказывал. Но что? Начать говорить? А как же – крепости, дороги, войска?
Рука «гишпанца» нырнула куда-то за обшлаг черного каптана. Миг – и на ладони появилось что-то маленькое, яркое. Ни дать ни взять леденчик, что на ярмарке россыпью за грошик.
– Действует мгновенно, госпожа Загаржецка. Вы не будете страдать. Это все, что я могу для вас сделать.
Она поняла. И не только потому, что чаклун-толмач на этот раз не сбился ни в одном слове.
* * *И вновь – знакомая тьма подземелья, боль в избитом теле, глиняный кувшин под рукой.
Полный до краев – кто-то озаботился.
Яркий леденчик зажат в кулаке. Ярина так и не выпустила его из рук. Спрятать негде и положить некуда. В первые минуты, как с допроса привели, страшно было – в собственной ладони свою же смерть держишь. Но после – быстро привыкла. Так оно и есть, смерть – рядом, совсем близко. Теперь уже – ближе некуда.
Три раза подносила леденчик ко рту, трижды пыталась разжать ладонь, выбросить – избавиться от страшного соблазна.
Не вышло.
Ничего не вышло.
Виданное ли дело – самой себе наглую смерть учинить? Такое и на Страшном суде не простится! И если не в пекле она еще, так после такого уж точно – иного пути не будет.
Значит – ждать?
Чего?
Ярина несколько раз вспоминала недавний разговор. Все не вязалось у пана прокурора. Если и вправду божьему миру от Мацапуриного колдовства беда грозит, то отчего ее, словно преступницу, в подземелье держат? Или по-людски поговорить нельзя было? А то – грозят, плетью увечат – а после вроде как о спасении просят?
Нет, нет, не так все это! Недоброе кнеж Сагорский затеял! Недоброе! Сперва напугать думали, после – в душу достучаться… Ведь если бы миру их беда грозила, стал бы ей «гишпанец» отраву смертную предлагать? Или он – самоубийца?
Нет, не для спасения посполитых все это нужно кнежу! Дороги, крепости, войска…
Молчать!
Молчать было страшно. Хоть и мало успела понять Ярина в делах той земли, куда попасть довелось, да кое-что все же увидела. Порядок тут всюду, чистота, посполитые законы чтут, по дорогам без охраны ездить можно, если не ночью, конечно. И ежели державный прокурор – око государево – сам яд ей предлагает!..
Значит, она – вне закона. Так же, как и в замке проклятого нелюдя Мацапуры. Только здесь не сыскать подмоги, не дождаться валковских черкасов. Сотник Логин не встанет за свою бесталанную дочку.
Девушка поняла, что плачет. Сцепила зубы, провела грязным рукавом по лицу, но слезы лились, солью сползали к губам – бессильные, жалкие.
Эх, батька, батька!
Непутевая вышла дочь у коренного черкаса. Всего-то ее и хватило – на стременах привстать, да обозвать трусами валковских мугырей. Верхом на коне, с дедовой «корабелкой» в руке каждый себя храбрецом видит!..
Вспомнилось, хоть и не хотела вспоминать. В детстве, когда Яринины сверстницы с куклами тряпичными играли, любила сотникова дочка с деревянной шаблей бегать да на коня взбираться. А еще любила батьку про войну расспрашивать – про баталии да про славных предков, что еще в седые давние годы прославились. Хмурился сотник Логин, нехотя цедил слова, о боях да походах повествуя, словно и не воевал с мальчишеского пуха под носом. И про дедов-прадедов говорить не особо любил. «Справные черкасы были» – вот и весь сказ. Лишь после рассказывать стал – про деда Якима, под Лембергом-городом голову сложившего, про прадеда Северина, что самого Меншикова, Драконова фельдмаршала, в полон взял, да про иных, геройствами славных. Но более всего запомнились Ярине отчего-то не сотники, не старшины генеральные, а те, уже почти позабытые, что простыми черкасами были, – Захар Нагнибаба, что с гетьманом Зиновием Старых Панов под Пилявцами пластал, да батька его – лихой запорожец Ондрий. Зацно воевали они – и умирали не хуже. Когда схватили враги Ондрия Нагнибабу с товарищами да начали на пали набивать, сплюнул черкас да и молвил: «От и славно! А то боялся, что откажете вы мне, паны моцные, в нашей родовой столповой смерти!» А когда паля уже и в нутро вонзилась, захохотал химерный черкас: «Ой, смешно! Нумо, хлопцы, посмеемся над вражьими ляхами!» И от того столпового смеха разбегались, крестясь, бесстрашные гусары со стальными крыльями за спиной.
Были черкасы!
Были!
Ярина вдруг представила, что какой-нибудь Старый Пан – толстый, кунтуш золотом да жемчугами шит, в пышных усищах каменья сияют – протягивает Ондрию Нагнибабе тот леденчик с отравой. «Действует мгновенно… Вы не будете страдать».
Ох, и ответил бы ему удалой черкас! Ох, и ответил! Всех бы родичей панских помянул, ни одного не пропустив!
Ладонь разжалась. Яркий леденчик соскользнул на пол…
* * *…Они летели под холодными ледяными звездами, и его рука сжимала Яринины пальцы. Страх исчез, сгинул без следа. И даже мертвый оскал Месяца уже не казался зловещим. Чужая вражья земля была далеко, далеко…
– Почему ты говоришь, что тебя еще нет, Денница? Ты еще не родился?
Он улыбается, качает головой. Легкий ветер ерошит волосы под серебряным обручем.
– Уже успел. Но я еще… скачу на ивовом прутике. Как ты когда-то.
Ярина улыбается в ответ, хотя понимает – в его словах приговор. Он не успеет.
– Скажи, когда я умру, я… попаду в Рай?
Его лицо хмурится – впервые за все их короткое знакомство.
– Нет.
– Значит… В Ад?
Рука дрогнула, ледяной воздух вновь превратился в трясину, и если бы не его пальцы…
– Ада нет, Ирина. Рая тоже. Есть мир. То, что вы ошибочно зовете «мирами», – это Сосуды. Части целого. Они очень разные. А Мир – один.
Внезапно он смеется – весело, беззаботно.
– Вспомнил! В том Сосуде, откуда ты родом, живет один забавный народ. Очень неглупый. Их мудрецы первые поняли, что нет ни Ада, ни Рая. Они даже написали об этом весьма толковую книгу. «Зогар» – не слыхала? Но все-таки кто-то не удержался и приписал, что самые умные из них после смерти отправятся в какой-то сад Эден и там будут беседовать с Высшим Существом. Будто Ему больше нечего делать – разговаривать с этими нудными самовлюбленными старикашками!
Она смеется в ответ, ничего не понимая. Действительно – смешно! Жаль, нет времени расспросить подробнее – ни о чем. Разве что…
– Откуда ты все-таки пришел, Денница? Из будущего?
На этот раз Несущий Свет не спешил с ответом. Тонкие брови сошлись к переносице. Сердился? Не хотел отвечать? Ярина даже успела пожалеть, что решилась спросить о таком.
– Будущего еще нет, Ирина. Века через два – по твоему счету – люди начнут выдумывать интересные байки о путешествии во времени – и станут неплохо на этом зарабатывать. Но это сказки. Нашего грядущего еще нет. Но есть Сосуд, где нет времени, – как во сне. Сейчас я в этом мире, и могу заглянуть в твой сон. Скоро… Да, очень скоро я смогу приходить и наяву.
– Скоро?!
В сердце вновь вспыхнула надежда. Значит, еще не поздно!
Он понимает, уголки тонких губ еле заметно дергаются.
– Скоро… Но не так, как тебе нужно. Я не успею.
И снова поддалась ледяная трясина, и снова его теплая рука удержала, не дала провалиться в бездонную топь. Ярина подняла взгляд к равнодушным звездам. Все? Но как же! Ведь Денница обещал! Обещал!
– Я смогу помочь, если… Если тот, кто мною станет, вспомнит одну очень важную вещь. Он быстро учится, но времени мало.
Девушка кивнула, и тут же в глаза ударил серебряный свет Месяца. Володимир недобро скалился, словно чуя смерть.
– Помочь нужно не только тебе. Многим. Очень многим!
Почему-то вспомнились слова прокурора Иллу. Значит, правда? Выходит, этому миру и в самом деле грозит страшное!..
– Денница! Сегодня мне сказали… Пан державный прокурор Иллу…
И снова его лицо хмурится, недобро блестят глаза.
– Знаю! Не верь им, Несущая Мир! Князь Сагор меньше всего думает о своих посполитых. Он страшнее Мацапуры – и сильнее. Если б я мог…
Он замолчал, а Ярине не захотелось переспрашивать.
Небо.
Звезды.
Его рука…
Пусть это сон, пусть скоро все исчезнет, развеется морозной дымкой, но пока они вместе, и послушный воздух легко несет их в черную высь, и легкий ветерок ерошит волосы…
* * *– Эта?
– Эта!
Свет факелов – в лицо. Бородатые рожи склонились, дышат перегаром.
– Тощая, сучка! Костистая!
– Ничего, щас помягчает!
Еще ничего не понимая, но чуя беду, Ярина дернулась, резко взмахнула скованными руками…
– Ишь, брыкается!
Удар – острым носком сапога по лицу. Во рту хрустнуло, хлынула соленая кровь.
– Но тока чтоб жива осталась! Ясно?
– Останется! Всю жизнь помнить будет!
Руки вздернули вверх, заскрипела ржавая цепь, цепляясь за крюк. Ярина извернулась, ударила ногой – не глядя, наугад. Попала! Громкий крик, непонятая ругань – невидимый толмач и тот промолчал. Девушка попыталась отодвинуться к стене, ударить снова…
– Ах ты, гадюка!
На этот раз били втроем – сапогами, куда придется. Наконец, хекая, отступили, кто-то плюнул – липкая слюна поползла по щеке.
– А может, придушим, а?
– Ты че? Сказано – чтоб запомнила! Запомнила, понял?
Потная волосатая ладонь протянулась, резко рванула ворот плахты. Крепкая ткань, трещала, не поддавалась, больно впиваясь в шею. Ярина попыталась двинуться, но боль сковала, прижала к грязной соломе.
– Чур, я первый! Ну чего, сучонка? Раздвигай ножки!
Что-то тяжелое, пыхтящее, воняющее тухлым луком, навалилось сверху, завозилось, потная ладонь легла на грудь, скользнула по бедру, ногти врезались в кожу…
Хотелось закрыть глаза, но даже на это уже не было сил.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Я знаю, как меня зовут!
Знаю!
Знаю, знаю, знаю!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– Хлопцы-ы! За мной! Рубай! Як капусту! Впере-од!
И диво дивное – разом сгинуло все: страх, сомнения, майским червяком точившие сердце. Пекло ли, Рай, кочерга или галушки с медом…
Вперед!
Добрый конь не первый год под седлом – сразу понял, ударил копытами в затоптанный хрупкий снег.
Впере-е-од!
Эх, куме, не журись, туды-сюды повернись!
Турецкие гарматы, ощетинившиеся багинетами французские каре, немецкие шанцы – все сметали, всех в землю втаптывали. В землю, в горячий песок, в болотную жижу, в окровавленный снег. Верная шабля-»ордынка», в горячем бою взятая, прикипела к ладони. Хороша «ордынка», всем хороша, вернее жены, святее иконы!
Эх, бога-душу, крест животворящий, параскева-пятница и всех янголов собор!
Вперед!
…И уже поганая шибеница позади, и столбы, и веревка без петли, и кони храпят, близкий бой чуя, а ворога все нет, только снег сгинул, да близкий лес пропал, и небо…
Эх, не время на небо глаза пялить, не время!
Вперед!
Не выдержал – оглянулся.
Хлопцы? Как они?!
Оглянулся – хмыкнул в седые усы.
Молодцы хлопцы!
Все здесь – лавой, пики вперед, шабли наготове. Шмалько, греховодник старый, как водится, одесную, ноздря в ноздрю, редкие зубы довольно щерит, потеху чуя, за ним – Нагнибеда с ятаганом турецким, а там и Свербигуз, и Забреха, и Нечитайло. У Петра Енохи в руке фитиль дымится, гаковница вперед смотрит. Ахнет – добре будет! Дмитро Гром изловчился – гранату немецкую достал, и тоже фитиль приготовил – в зубах держит.
Остальные…
И остальные – молодцы!
– Сотник! Пане сотник!
Голос есаула заставил дрогнуть, обернуться…
Что же ты головой крутил, старый дурень, лысая башка!
Стена!
…От земли до неба, со всех сторон – неровная, клубящаяся, горящая дивным розовым огнем…
Эхма, вражины! Когда ж успели?
– То еще только туман, пан сотник! Вперед!
В голосе Юдки, колдуна проклятого, тревога. Небольшая – на самом донышке. И тут только сообразил сотник, что пристроился заризяка-жид ошуюю, из-за левого плеча советы подает.
Знаем, знаем, кому за левым плечом место! Шаблей бы христопродавца! Или просто перекреститься! Жаль, времени нет!
– Вперед, хлопцы! Впере-од!
И снова не сдержался – махнул «ордынкой». По стене, по розовой дымящейся мути, по бесовскому наваждению. Даже ветер не просвистел, только холод по руке.
– Пусть на рысь перейдут, пане сотник. Ехать долго, заморим коней!
Не терпел советчиков сотник Логин. Вообще не терпел, а особливо в бою. А еще если из-за левого плеча!
Ах ты, жидяра клятый!
Холодно глядели глаза Иегуды бен-Иосифа. И от того взгляда опустилась рука с верной «ордынкой».
– Гей! Хлопцы! Рысью! Размашистой да не раскидистой! Шабли не прятать, пики вперед, фитили зажечь!
Выдохнул, обернулся.
Туман!
Розовый, густой, горло терпким духом забивает. В десяти шагах – ничего не видать. И в пяти не видать…
– Юдка, собачий ты сын, верно ли едем?
– Пока – да, безмозглый лысый хазер!
Скрипнул зубами сотник Логин. Стерпел. Видать, чует смерть поганый колдун, оттого и язык свой мерзкий распускает. Верно чует! Вот только туман позади оставят, на битый шлях конские копыта вынесут – тут и аминь жиду.
– Спрячь шаблю, пан сотник!
Зарычал Логин, но снова стерпел. Понял вдруг – неспроста Юдка такие советы дает. И вправду – туман словно густеть начал. Густеть, дышать гарью, рассыпаться колючими искрами…
– Хлопцы! Прячь шабли, фитили гаси! Да скорее, богу в душу! Шибче!
Еле успел. Полыхнула «ордынка» красным огнем, дохнула жаром. Думал – задымятся ножны, ан нет – холодны остались.
– Юдка, чортов ты сын! Чего ж это такое?
– Огонь, пане сотник. Пока еще – только огонь. Можно ехать.
Твердо ответил Иегуда бен-Иосиф, но тревога плескалась в его голосе. Уже не на дне – под самый венчик подступила.
Сзади завопили – чья-то шабля, горя белым жаром, нырнула под конские копыта. Не упала – сгинула, словно сквозь землю провалилась.
Сквозь землю?
Только сейчас сообразил сотник, что давно уже не слышит стука копыт. Ни стука, ни скрипа, ни шелеста.
У-у, вражья сила!
Отдернул сотник Логин пальцы от крыжа – от греха подальше, сплюнул – и понял вдруг, что бой этот уже почти что проигран. Просто задумано! Вначале – под клятую шибеницу пропустить, преграды не чиня, после – туманом окутать, чтоб с дороги сбить да уверенности убавить, потом – зборю верную огнем зажечь.
А после? Кто Яринке поможет, кто ее из бездны неведомой вызволит?
И кто простит его, сотника валковского, за то, что лучших хлопцев не пожалел?! Эхма, не простят!
Дернул головой пан Логин, вправо косясь. Сгинула усмешка с лица верного есаула. Не иначе – понял. Эх, Ондрий, Ондрий Микитич, завел я тебя, товарищ войсковый! В самое пекло завел!
…И впрямь – пекло. Огонь – слева, справа, сверху. И под конскими копытами, и сзади. В горле сухо, горько, от конских ноздрей пар идет.
Влево поглядел пан Логин – и худо ему стало от взгляда темных глаз Иегуды бен-Иосифа.
– Огонь, значит? А что за огнем, пан Юдка?
Сам не заметил, как христопродавца-жида «паном» величать стал. Добро еще, не «мостивым»!
Дрогнула рыжая борода, дернулись уголки сухих губ.
– Пока огонь – проскочить должны. А не проскочим – то сам увидишь. Вэй, да не только увидишь!
Помянул чорта сотник, хоть и не ко времени, и ни к месту.
– Увижу? А ты, бесова душа, или три шкуры надел?
Так не понял пан Логин – чей смех слышит. То ли Юдки-колдуна, то ли из самого пекла эхом-луной принесло?
– Что черкасская паля, что Самаэлево пламя! Или не ведаешь, глупый гой, чем жизнь кончается?
Перекреститься? «Отче наш» прочесть? Не время, эх, не время!..
…А пламя густело, розовые сполохи подернулись алым отсветом, кони, сбившись с ноги, перешли на шаг…
– Пане сотнику! Пане сотнику! То делать чего? Не пускает, анчихристова поросль!
Крик Свербигуза донесся еле слышно, словно унесло отважного черкаса за целую милю. Или вправду – унесло? Оглядываться сотник не стал – не до того. И верно – будто в очерет густой попали. Кони еле идут, что-то твердое за руку цепляет. Близко – а не ухватишь. И огонь – не огонь уже вовсе. Словно кисель клюквенный!
Жид! Чего молчишь, клятый жид?
– То не фортуна нам, пане Логин. Коли верите в своего бен-Пандиру – молитесь! Вэй, самое время!
Не смеялся Иегуда бен-Иосиф. Не горевал. Просто сказал – словно крышку домовины захлопнул.
Намертво.
– Пан сотник! Пан Логин! Да чего это? Чего делать-то?
Оглянулся Логин – никого не видать. Затянуло, залило киселем розовым, крики – словно шепот…
Хлопцы, хлопцы!
Втянул голову сотник в широкие плечи. Глупую голову, себя и черкасов верных сгубившую. И тела их, и души. Эх, дурень он, Логин, старый дурень! Одно осталось – как в пекло провалиться, самому себе кару выбрать – и чтоб пострашнее, в самой гуще адовой!
Отче наш, иже еси…
Отче наш, иже…
Тьфу, пропасть, забыл!
Юдка душегубец
Шма Исраэль! Адонаи элегейну, Адонаи хап… Слушай, Израиль! Б-г наш, Б-г сильный…
Нет, поздно! Поздно!
Здесь уже нельзя молиться! Запечатаны уста, и крепка та печать, ибо наложена она от Его имени. Молиться надо было раньше, глупый жид! Раньше – когда этих гоев в Ворота вел! А ведь знал! Все знал – с того самого мига, как Досмотр голос подал! Дружина Самаэлева, Малахи Защиты – в клубящемся пламени, в огненных латах! Не пропустят, не пощадят!
Малахи Защиты! Что перед ними силы всех Сосудов? Пыль! Просто пыль под ногами!
Я видел их. Видел – и все равно повел – прямо в Шеол, в безвидность, в Левиафанову бездну! Сперва – туман, затем пламя, а после – грязная жижа, твердеющая, словно диамант.
И все!
Навсегда!
Я знал, что так будет. Смерть, Двойник и Пленник встретились.
Знал – но только не думал о таком.
Дорого вам обойдется Иегуда бен-Иосиф, маленький сопливый мальчишка из распятой Умани! Горе тебе, проклятый Вавилон!
Горе!
…И воззвал Самсон к Г-ду и сказал: Святой благословен Ты! вспомни меня и укрепи меня только теперь, о Б-же! чтобы мне в один раз отмстить филистимлянам за два глаза мои. И сдвинул Самсон с места два средних столба, на которых утвержден был дом. И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами!..
Умри, душа!
Умри с филистимлянами!
Умри!
Чтобы никто, никогда!..
…И была молния темной, и треснула диамантовая твердь, разлетаясь в прах, и стали кости мои водой, и дрогнуло сердце мое пред страшной яростью Того, Кто пришел сюда в небесном огне…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
…Когда же грохнуло, ударило сотней гармат и голубое пламя весело засияло сквозь проклятый розовый камень, понял он – зря глумился клятый жид над Сыном Божьим. Есть бог на свете! Есть! Не забыл он о славных хлопцах, о черкасах гетьманских!
– Нумо, панове-молодцы! Живы?
– Живы, батьку! Живы! Хвала Матинке-Богородице!
Справа – Ондрий Шмалько, друзяка старый, сзади – Свербигуз, удалая башка…
– Живы, пане сотник! От, химерия, не пили ж вроде!
– И мы живы, пане Логин! И я, и Мыкола, и Петро!
А вот и Нагнибеда! И Хведир Еноха!
Рука клала крест твердо, словно гвозди вбивала. А голубой свет становился все сильнее, рушилась розовая твердь, вновь становясь огнем, уходя куда-то вверх…
«Ордынка» вылетела из ножен. На верном клинке засветилось пламя – голубое, веселое.
Даже оглядываться сотник не стал. Потом поискать можно будет, кому за спасение кланяться, за чье здравие свечи перед Покровой ставить.
Потом!
– Шабли вон! Пики к бою!..
Краем глаза заметил безумный взгляд Иегуды бен-Иосифа. Безумный, полный ужаса. Длинные тонкие пальцы вцепились во вставшую дыбом бороду.
Легко засмеялся сотник Логин, чуть ли не простив в душе клятого жида. Вот ведь умный, а дурак! Каркал себе, каркал, Самаэлей всяких поминал! Не те они Самаэли, чтобы черкаса съели!
– Ондрий! За жидом приглядывай! Если надо – штаны ему поменяй!
Справа веселый свист – понял есаул. Не упустит!
…А розовое пламя отступало, вновь становясь туманом, и били голубые молнии – с грохотом, с громом, разметая клочья по черному небосводу.
Пан Логин провел запястьем по усам. Ну, будет дело!
– Эй, хлопцы! Поводья подобрать! Рысью!..
– Куда? Куда ехать?
Резкий крик Хведира-Теодора заставил поморщиться. Небось со страху кричит, долгополый бурсак! Или окуляры потерял, проглядеть боится?
– За мной! Вперед!
– Направо!
Ударили копыта (ударили! не в туман, не в кисель – в твердую землю!), и сотник так и не понял, кто посмел ему перечить. Голос вроде незнакомый. И громкий – словно гром.
– Направо!
– Вперед!
Гаркнул что есть сил, надеясь перекричать, переорать того, кто посмел его хлопцам приказы отдавать. Сказано вперед, значит – вперед!
– Направо! Направо нам, пан сотник!
Уже не гром грянул – сопляк-Хведир голос подал. Ну, покажет он этому заморышу!
– Вперед, хлопцы! Впере-од!
* * *Небо светлело, отступала тьма, сменяясь серым сумраком. Под копытами – неровный камень, по бокам – то ли могилы степные, то ли целые горы.
Наверху… Чисто наверху – ни розового огня, ни голубого. И солнца не видать – не иначе тучи набежали.
– Эй, жиду! Пане Юдка! Никак прорвались?
Спросил просто так – для души. И вправду, чего тут отвечать? Сразу понятно!
Слева молчали. Сотник хмыкнул, повернулся в седле.
Все то же безумие светилось в темных глазах Иегуды бен-Иосифа. Все так же мяли пальцы рыжую бороду.
– Не боись, жиду! – засмеялся есаул Шмалько, поправляя съехавшую на ухо смушковую шапку. – Сегодня, так и быть, на палю не посадим! А, пане сотник?
Захохотал в ответ пан Логин. И вправду, пусть доживет до завтра, вражье отродье! Может, присоветует чего? Про Самаэля своего расскажет!..
– Прорвались, – шевельнулись в огне бороды бледные губы. – Только не спеши радоваться, пан сотник!
Логин Загаржецкий лишь рукой махнул. Ну его, нехристя! Только и умеет, что Мацапуре задницу лизать – да каркать.
* * *Тьма уходила, растворялась в сером сумраке. Вот уже и горы видать, и дорогу, и сосны, что по краям толпятся. Какие толпятся, какие прямо на склоне отвесном за камни цепляются…
Сотник Логин лишь крякнул да подбородок потер. Далеко, видать, заехали! Бывал он в Карпатах, и в Татрах Высоких бывал и даже в Альпах, по которым французишек, якобинцев безбожных, гонял, но такого не видел. Высокие горы – под самые небеса.
…А небо странное – серое, низкое. Солнца нет, но и туч незаметно. Сизая мгла – и все тут! Не иначе, туманом затянуло.
– А не пора ли привал, пане сотник? – вздохнул есаул, бросая в ножны шаблю. – Люльки запалим, из филижанок хлебнем. После такого – не во грех!
Пан Логин кивнул. Глаза уже приметили небольшую рощицу – и речушку, что весело бежала среди невысоких деревьев.
Выходит, прямиком в лето заехали!
– Добре, Ондрию! Оно и вправду…
Для верности огляделся. Горы к небу лезут, отвесные, даже кошке не забраться, не то что мушкетеру или лучнику. Впереди – пусто, сзади – тоже.
– Хло-о-опцы! Слушай меня, хлопцы!
Сотник привстал в стременах, оглянулся.
– Гратулюю вас, панове-молодцы! Слава!
– Слава! Слава! – прогремело над ущельем.
…Прогремело – стихло. Странное дело, эхо словно уснуло.
– Показали мы им, сукиным сынам! Ни чорт нас теперь не проймет, ни пекло не возьмет! Слава!
– Слава! Слава пану Логину! Слава!
…И снова – нет эха. Что за притча?
– А теперь – привал! Сперва – коней водить, а после – горелку пить!
– Добре! Добре, батьку!
И тут же послышался смех – громкий, безумный. Сотник дернулся, резко обернулся.
Из-за левого плеча хохотал Иегуда бен-Иосиф.
Юдка душегубец
От филижанки несло сивухой, но я все-таки хлебнул. Раз, другой…
– От добре жид горелку хлещет! От добре!.. Ну чего, Юдка, оклемался?
Вэй, легко сказать!
– Пане сотник! Пане сотник! Вроде бы как в глузд вошел, вражья морда! Уже не гогочет – горелку пьет!
Я открыл глаза, заставив себя видеть так же, как эти безумцы. И вправду, ничего страшного! На склоне можжевельник растет, сосны за камни цепляются, вершины под самое небо уходят…
…Видел я уже такое! Мы с бен-Эзрой ехали из Чуфут-Кале в Алту, дорога – возле Старой Бизюки дело было – в последний раз пошла наверх, и сосны так же карабкались по отвесной скале…
Стой, глупый жид! Не время вспоминать!
– А ну, чего расселся! Вставай, сучий сын! Ишь, пышный какой!
Сотник Логин, кажется, доволен собой. Брюхо вперед, нос – кверху…
…Ну точно пан Станислав! Вэй, и чья же матушка закон преступила?
– От так! А теперь говори, куда ехать, клятый характерник!
Я оглянулся – скалы, ущелье, Логиновы хлопцы коней по кругу водят, вот уже поить стали.
Еще не поняли?
Вэй, и вправду – не поняли!
– То пан Логин лучше бы пана Рио поспрошал. Мое дело – Рубеж. Или я вас не перевел?
Так-так! Даже лысина потемнела! Вот сейчас «ордынку» выхватит…
Поздно, поздно, пан сотник валковский!
– Ох, не напоминал бы ты, Юдка! Гляди – тут деревьев много. Хоть и кривые, а на палю сойдут!
Я только плечами пожал. Или этот гой меня напугать вздумал? Раньше пугать надо было, шлемазл!
– Ну ладно, сперва его спросим, а после – и тебя! Не отмолчишься! Гей, хлопцы, а тащите-ка сюда того пана Рио!
Он ждал. Я тоже. Кому из нас сейчас придется глазами лупать?.. Ага, уже бежит кто-то!
– Так нет же его, пане сотник! Нигде нет!
– Что-о-о-о?!
Я не выдержал – улыбнулся. Вэй, сотник, плохая привычка – смотреть только вперед!..
…Впрочем, и я бы не увидел. Не увидел – если бы вовремя не прогнал Тени. Черное пятно, жалкие букашки, пытающиеся пробиться через ихстрой.
– Гей, панове! А ну, найдите кого из Енох! С ними он был!
– Пан Мыкола! Пан Мыкола! Да где же он?
– Петро! Чорт тебя забирай! Петро!
– Хведир! Пане бурсаче!
…И когда их строй распался, прыснули жалкие букашки во все стороны. Резво бежали – как тараканы от огня!
– Пане сотник! Нема Енох! Ни Мыколы, ни Петра, ни пана бурсака! И чортопхайки нема – которая с гарматой!..
С тебя бы парсуну рисовать, пан есаул! Хорошо глазами лупаешь!
Пока бегали, пока кричали да черкасов по их глупым головам пересчитывали, я понял, что действительно пришел в себя. Настолько, что уже начал примериваться к брошенным в переполохе коням. Вот тот, вороной, с пистолями у седла. Или тот, в яблоках! Взлететь в седло, каблуком – в горячий, пахнущий потом бок!..
Я прикрыл глаза и вновь, в который раз, прогнал Тени.
Некуда!
Некуда бежать тебе, Юдка! И не потому, что нагнать могут!..
На этот раз подступали целой толпой. Медленно, скалясь, словно голодные псы. Шабли – в руках, в глазах – ненависть.
Ненависть – и страх.
А ведь они еще ничего не видели!
– А ну говори, потрох сучий, чаклун поганый, куда хлопцев девал?
Вэй, не то спрашиваете, добрые люди!
– Пане сотник! Пане сотник! Дозволь жида вщерть порубать! На клочья его, поганца! Конями разорвать!
…Рычали, хрипели, кривили рожи.
Смешно?
Да, пожалуй.
– Ух, морда собачья! Еще улыбается! Да чего мы ждем, панове?!
…Ну точно как те черкасы-разбойники, что в давние годы решили московского царя извести. Под самую Кострому забрались – да наткнулись на такого же, как я. Завел он их в самую волчью чащу…
Вот удивлялись, наверное!
– А ну, погодь! Погодь, говорю!
Так-так, а пан Логин, кажется, что-то начал понимать! Или просто – почуял. Не зря же его сотником поставили!
– Вот чего! Ты, пан есаул, хлопцев возьми да назад проедь, сколько надо. Может, отстали Енохи? А ты, жиду, со мной говорить будешь!
* * *Вода в ручье оказалась чистой – но горьковатой. Или это мне просто почудилось?
– Так что садись, пан Юдка! Садись – да рассказывай, все как есть!
Ага, уже «пан»! Того и гляди, скоро в пояс кланяться начнут!
Я присел на большой плоский камень и поглядел в небо. То есть в то, что здесь казалось небом. Для всех них оно серое…
– Вот чего, жиду! Или не обещал ты нас всех за свой клятый Рубеж переправить? Или не за то тебя с пали стащили?
– А потому поклялся ты своим разбойникам, что снесешь мне башку сразу же за Рубежом? – не выдержал я. – Думаешь, не знаю?
Смутился? Ну, не то чтобы смутился…
– К тому же через Рубеж я вас переправил. Или пан сотник считает, что мы в горах Таврийских? А за пана Рио да за головорезов твоих я не в ответе. Рядом мы ехали – сам же видел!
– Врешь!
Темная от крови дурной лысина была, а теперь и вовсе – аж черной сделалась.
– Врешь, клятый жидовин! Чую – врешь! Как ехали – сперва ты, пан Юдка, спокоен был. Позавидовал я тебе даже, заризяке! Потом, как камень этот поганый сыпаться начал, ты, вражий сын, словно ополоумел. А теперь – зубы скалишь! Все ты знаешь, все! А ну, говори!
Напомнить бы этому гою, что все знает лишь Святой, благословен Он!
Я взглянул ему в глаза – безумные, полные мути. Так смотрит разъяренный буйвол.
– Говори! Куда братов Енох девал, сучий ты сын?
– Девал? – поразился я. – Или пан сотник не слышал? Сами поехали. Направо. Дорогу спросили – им и сказали!
…А неглуп пан бурсак, неглуп! Что-то понял – и не захотел бараном за паном Логином ехать. А может, и глуп – дурнее горшка в печи. Мало ли кто его с братьями да с паном Рио направо позвал? Поди, уже камнем стали!
– Хм-м… – сотник потер подбородок, нахмурился. – Как спрашивали – слыхал. И как отвечали – тоже. Да только кто? А ну, говори, а то, клянусь Матинкой-Заступницей, развалю тебя шаблей от кипы твоей жидовской до срамного места!
Кто? Самому бы знать!
Я вновь поглядел на то серое, что здесь было небом. А почему бы и нет? Наверное, тому москалю, что черкасов в глушь зимнюю завел, тоже выговориться хотелось!
– Сперва пан Загаржецкий должен что-то увидеть.
Я закрыл глаза. Прочь Тени!
Прочь!
Теперь – Имя Голодных Глаз. Может не получиться, может не хватить сразу на меня и на этого гоя…
Имя!
Белый огонь – дальний отсвет пламени Эйн-Соф.
Пора!
Медленно, осторожно я прикоснулся к его плечу…
– Матинка божа! Да чего ж это?.. Христос-Богородица!
Увидел! Увидел то же, что и я, – Истину.
…Ни скал, ни сосен, ни серого – черная тьма, холодная, бездонная. А посреди нее – тонкая, словно нить, дорога…
– Убери! Руку убери, клятый колдун! Чтоб тебя!..
Но я не спешил отпускать пана сотника. Ему нужен ответ?
Вот он – ответ!
* * *– Выпьешь, пан Юдка?
– Выпью.
В его филижанке была не сивуха – настоящая вудка. Такую только в погребах пана Мацапуры сыщешь.
Вэй! И где те погреба? И где тот пан?
Пан сотник валковский больше не спешил с расспросами. Сидел, головой лобастой мотал. Я не торопил. Уж кому незачем спешить, так это мне. На палю да под шабли всегда успею!
– То… То не ад, как думаешь, жиду?
– Не ад, – вздохнул я. – Шеола, говорят, и нет вовсе. Это не ад, не земля. И не небо. А вот что – сам точно не знаю.
– Завел ты нас, вражий сын!
Я и отвечать не стал. Завел, конечно. Да не туда, куда хотел.
– И рубить тебя вроде как поздно… И Яринку теперь не выручишь.
Голова опустилась вниз, крепкие ручищи повисли, словно кость из рукавов жупана выдернули. Скис, черкас гетьманский! Или нет?
Нет!
В глазах вновь вспыхнул огонь. Распрямились плечи, кулаки сжались – до белизны, до костяного хруста.
– Врешь! Врешь, вражина! Не сожрал нас твой Самаэль, и тут не пропадем!
На миг почудилось, будто передо мною взделся на задние ноги разъяренный буйвол. Эх, нет тут моего пана! То-то бы звон сабельный пошел!
– А ну, выкладывай, пес!
Б-же мой! Ну, почему сразу – пес?
Он слушал молча, подперев кулаком щеку. Слушал, кивал.
– Значит, стража в клятых Воротах не наша была? Эта, тьфу, как ее? Смена другая?
– Если бы! – усмехнулся я. – Что такое смена в Воротах, пан сотник? Несколько низших Малахов Служения – и все. Их там сегодня и не было вовсе. Там стояло войско – все сонмище Самаэлево под розовым стягом. Или мне стоило сказать пану сотнику?
Цвета стяга я, понятно, не разобрал – но мне ли не знать, под каким знаменем выступает Ангел Силы?!
Ручища сотника потянулась к левому усу, крутанула, закинула за ухо.
– Сволочь ты распоследняя, пан Юдка! Как есть, вражина! Под молнии ихние подвести нас задумал?
Не грозно сказал – печально. Словно сожалел.
– Какой есть, пан Загаржецкий, – хмыкнул я. – Да только пусть пан зацный себе иную материю представит. А как схватили бы пана сотника, к примеру… жиды.
Я специально обождал, чтобы полюбоваться выражением его лица.
– Схватили и решили на палю свою жидовскую набить. Или… на крови его шляхетской мацу замешать. То пан Логин не захотел бы погулять напоследок?
Лицо сотника аж перекосило печеной репой. Дернулись ноздри, встопорщились седатые усы.
– Ах, вот ты каков, Юдка, сотник надворный! Ай, не раскусил я тебя, жиду! Ай, не понял!
– Так не всегда ж нам барахлом торговать да всяким хазерам кланяться!
И я улыбнулся прямо в лицо своему врагу.
Странно, он словно успокоился. А и вправду – что теперь горло драть? Ор – бабье дело.
– Да только не по-твоему вышло, жиду! Да и врешь ты! Не взяли нас твои Малахи! Или ты, Юдка, от страху да от злобы памяти лишился?
…Не памяти – языка. Или разума.
– Чего молчишь-то?
– Пан сотник сам видел, – вздохнул я наконец. – Или пан сотник даже суд Страшный не приметит?
– От дурень! Или вправду очумел?
Ну почему я не гой? Почему не могу перекреститься?
– Я не различаю цветов. Но если розовый цвет голубым сменился… Ведь так, пане сотнику? И если пан сотник в том уверен…
Я помолчал, собираясь с мыслями. Он уверен… А в чем уверен я? Вода мокрая, солнце горячее, комары кусают…
…Вэй, неправда! Не мокрая, не горячее, и не кусают – целуют.
– Пан сотник должен помнить, что Рубеж стережет караул Воителя Самаэля. Их цвет – розовый. Но он лишь тень Микаэля-Малаха.
– Чего я твоих жидов помнить должен? – огрызнулся он. – Я в вашу синагогу не хожу!
– И зря, – вздохнул я. – Таких, как пан сотник, там ставят на сквозняк – чтобы глупость выдуло. Ну хорошо, можно иначе. Небесным воинством предводительствует архангел Михаил. Вы еще называете его Архистратигом.
Пока пан сотник крестился, я быстро переводил имена с привычного языка на наречие гоев. Как бы мне рот углями не забили за такое кощунство!
– Никто, даже другие предводители Малахов… ангелов не могут без разрешения пересекать Рубеж между Сосудами… мирами. Сам Архистратиг предстоит перед Святым, благословен Он, воинство же ведет архангел Рахаб. Он – Меч Микаэля.
– А у нас Михаил на стяге полковом серебром вышит! – с гордостью сообщил пан Загаржецкий.
Я поморщился. Кому что, а курци – просо.
– Виза была оформлена правильно, но Досмотр пытался задержать нас. А я еще понять не мог – почему? А как Воинство увидел…
– Эге! – вновь перебил он. – Выходит, те, вторые, на собственную сторожу напали? Эх, гляжу, и в небесном таборе порядку мало! Разброд в твоих небесах, пан Юдка!
– Хуже! – вздохнул я. – Не разброд, пане моцный! Не разброд – война! И не в моих Небесах – в наших!
* * *…Мышка толкнула горшок с молоком, разбился горшок, мужик бабу – кочергой, мужика того – в колья, а там и гусары подоспели, и вот уже село горит, а там и вся округа.
А каково мышке?
Неглуп оказался сотник Логин. Пошумел, шаблей-»ордынкой» помахал, пообещал мне, жиду пархатому, не одну палю, а целых две, и – по коням!
Вперед!
Что вперед, что назад. Везде одно и то же. Узкая дорога над черной пропастью. Час за часом, от привала к привалу. Над пропастью – и под пропастью.
«Тогу богу» – «нестройно», «пусто-пустынно».
…В начале сотворения Всесильным неба и земли, когда земля была пуста и нестройна…
Когда я в хедере у меламеда про «тогу богу» спрашивал, он, бедняга, про наш уманский рынок толковал. А я, сопляк малолетний, все представлял, как Дух Всесильного парит над перекупками да шмаровозами. Как-то спросил у отца…
Вэй! Суров был мой отец, Иосиф бен-Шимон!
Бедняга меламед! Разве он мог представить себе Бездну? Настоящую Бездну?
Тогу богу.
Ни дна – ни покрышки.
Да, умен сотник. Прямо не сказал – да намекнул своим разбойникам, что поведал ему жид проклятый Юдка всю тайну как на духу. И где мы, и ехать куда, и скоро ли до панны Ярины да колдуна Мацапуры доберемся.
Я не спорил. Зачем? Прав он, пан Загаржецкий, нельзя в черкасах дух гасить. Пусть едут, а куда – так ли важно?
Одно дивило – что жив до сих пор. И, кажется, не одному мне это странно. Панове черкасы аж зубами скрипят, в мою сторону поглядывая. Не иначе, пан Логин и вправду из этой Бездны выбраться думает.
Ну и пусть думает, глупый гой! Пусть коней гонит! Я мышка, моя дело – хвостатое.
Вэй, и что же ты, мышка, натворила?
Поворот? Нет, просто скала к самой дороге подступает. Все то же – серый камень вокруг, сосны за выступы цепляются.
И тени нет – ни следа.
Тогу богу!
Ведь что я подумал, когда молнии начали камень в крошку разносить? Ничего не подумал, просто душа в сапоги провалилась. Мало кому из нас, детей Адамовых, доводится видеть их гнев!
А я все понять не мог, почему в Торе, в книге Берейшит, меч пламенный, что людям в Эден дорогу заслоняет, «вращающимся» назван?
Сегодня – понял!
Слаб наш язык. Меч! Видели бы наши меламеды тот меч!
Дрожи, мышка!
А после, как жив остался, в первый миг о Темных Малахах вспомнил. Есть, говорят, такие. Из Семи Воинств изгнаны, от Его Лика отлучены, и бродят между Сосудами. Почему бы их стае не попытаться проторить дорогу через Ворота? Говорили умные люди, что самим Темным ходу нет, вот и пытаются пристроиться к тем, кому виза выписана.
Решил – повезло. Нам повезло. Повернул Самаэль свое воинство против гостей незваных – и пробежали тараканы сквозь треснувший Заслон.
Теперь понимаю – чушь. Полная чушь и дурость! Но…
Но мог ли подумать я, глупый Иегуда, что ради нас, ничтожных, поднимет свой розовый Стяг великий князь Самаэль, что подобен пышущей пламенем высокой горе, и пошлет верных Малахов Ворота перекрывать, дабы мышку с тараканами в иной Сосуд не пропустить?! И мог ли помыслить, что придет нам на помощь Микаэлева рать?
Самаэль против Микаэля.
Раздрай небесный!
Да, бежала себе мышка, бежала!..
Разве не Высшей волей Рубежи охраняются? Разве не по Его приказу воинство под розовым Стягом стражу в Воротах держит?
Мышку не хотели пускать! Маленькая мышка оказалась не по душе самому Самаэлю!
И кто скажет мне, глупому жиду, почему?
Пусть даже так. Но воевать! Из-за нас!
Могуч Самаэль, сотоварищ князя Габриэля, Шуйцы Святого, благословен Он! Могуч! Но никто еще не сладил с воинством Микаэля. И разлетелся твердый камень под ударами голубых молний.
Голубых! А мне они казались темными…
Мышка ускользнула, убежали тараканы. А что Там? В Высшем мире, в обители Малахов? Не скликают ли князья все Семь Воинств? Белый Стяг Габриэля, зеленый – Рафаэля, пурпурный с золотом – Уриэля?..
Что же ты натворила, глупая мышка?
* * *И был вечер, и было утро, и был день…
Ночи не было.
Все тот же сумрак, серое низкое небо, горы со всех сторон.
– Сто-о-ой! Привал!
Я спрыгнул с коня, поискал свою тень…
Потерялась тень!
– Нумо, хлопцы, кулеш варить! Эй, за жидом клятым смотрите!
– Приглядим, батьку!
Так ничего и не понял сотник валковский. Куда мне бежать-то? Прямиком в Бездну? К Левиафану?
Вот дурень!
Двое не поленились – стали по бокам. Руки на эфесах сабельных, взгляды огнем горят. Вэй, как страшно!
– А ну-ка, панове-молодцы, поглядите, чего вокруг есть? Да сторожко глядите! С бережением!
Я снял жупан, расстелил на камнях и прилег, не обращая внимания на сопящих по бокам хлопцев. Пусть все бегают, а жид клятый отдыхать будет. Шаббат у жида!
Но сначала…
Прочь, Тени!
…И вздрогнул я вновь, ибо увидел то, что не должно быть здесь.
Перекресток!
Прямо передо мною вдаль уходила широкая дорога. Даже не дорога – проход! Черная Бездна сгинула, растворилась без следа, уступая место привычной белизне Сосуда.
Словно окно.
Окно, ворота, дверь…
Я открыл глаза.
В двух шагах – серый камень бесконечной дороги, а за ним – привычные деревья.
Рощица – обычная, чуть ли не сотая за день.
Обычная – да не очень!
Я даже встал – осторожно, дабы стражей своих не потревожить. Сосны с елями толпятся, к склону отвесному лепятся.
Вэй, не сосны! Не елки! Не можжевельник, не боярышник.
Неужто никто не заметил?
Я поглядел по сторонам. Костер дымится, смолой сосновой пахнет, панове-молодцы котел над огнем пристраивают…
Их бы всех – в этот котел! Вэй, славный кулеш бы вышел!
А вот и пан сотник – с есаулом лясы точит, не иначе план военный составляет.
Архистратиги!
Так-так! Выходит, никто, кроме меня, и не заметил? Ай, славно!
Я вновь прилег, расстегнул ворот рубахи. Что-то странное поплыло перед глазами. Слепил Великий Горшечник Сосуды…
– Эй, хлопцы! Как там жид? Не убег?
– Да куда ж ему? Они, жиды, жизнь свою поганую любят! Пуще серебра!
…А вот это верно! Люблю я свою жизнь больше серебра. Но не больше крови! Их – этих убийц народа моего – проклятой крови!
– Спишь, что ли, Юдка?
– Сплю, панове, сплю!
…Слепил Великий Горшечник Сосуды да уложил их горлом к Эйн-Соф – Мировому Пламени. А что будет, ежели Сосуды… Ежели кувшины горлышком к костру уложить? Сверху взглянуть – вроде круга.
…И бесконечный путь вдоль подступившей к ним Бездны!
Бр-р-р-р!
Что за ересь пришла к тебе на ум, глупый Юдка? Или не ходил ты в хедер? Или не читал Тору? Или не открывал великую Книгу «Зогар»? Где же там такое написано? Чтобы горшки горлом к огню, а вокруг – дорога, вроде ленты, что гойские девки в косы заплетают?
И проходы! Окна в каждый Сосуд!
Прости меня Святой, благословен Ты, ибо пришла в башку мою глупая ересь. И такая глупая ересь! Такая глупая!..
Не хотел погубить нас великий Рахаб! И на путь верный направил! Верный – но не прямой! Не иначе, прошли мы мимо нужного Сосуда, Самаэлевым воинством едва не убитые, а посему послали нас по дороге дальней, вокруг всех Сосудов идущей!
Не вокруг ли Света Божьего?
– Эй, жид! Юдка! А ну проснись!
Проснулся жид Юдка.
Так-так, опять гости. Да не один – толпа целая. Скалятся, перемигиваются. Видать, решили с жида Юдки поглумиться.
Я не против. Глумитесь, панове-молодцы!
– Так что мы твоей мосци, пане Юдка, ужин принесли. Не изволишь?
Кто шапку снял, а кто и в пояс поклонился.
Ага! Уже в пояс кланяться стали!
– Кулеш его мосци!
А вот и кулеш – котелок полный, дымится еще.
– Звиняй, пан зацный, что ложка не серебряная! Как думаете, хлопцы, простит нас пан Юдка?
– Гы! Гы-гы!
– Простит! Как есть, простит! А ну, жри, сучий потрох!
От котелка несло горелым салом. Ах, вот чего они удумали! Вэй, как смешно – жида салом кормят!
– Жри, сволочь! Зря, что ли, кланялись?
…Гибли мои предки перед алтарями, не желая идоложертвенное вкушать. Эх, встать бы мне, как тезке моему Иегуде Маккаби, да воззвать перед смертью к Б-гу Израиля!
А зачем?
Первая ложка глоталась с трудом, вторая уже легче.
– То спасибо, панове черкасы! А в следующий раз сало тмином заправьте. И чесночку бы, чесночку!
Хохотнули – да как-то невесело. Переглянулись, кто-то плечами пожал…
Весело было мне.
Стоят дурни, не видя, не чувствуя, что за их спинами – Спасение. Задницами повернулись. А жид Юдка знай себе кулеш трефной наворачивает.
– Ну будет, тебе! Весь котелок съешь!
А почему бы и нет? Не в сале смак – в закуске. А вот она закуска – дюжина дураков, которых ждут не дождутся в их гойском пекле.
Цимес!
Иегуда Маккаби разрешил войску своему сражаться в шаббат. Иегуда бен-Иосиф дозволил себе вкушать трефное.
Умри, душа моя, с филистимлянами!
* * *Хорошо спится над Бездной!
Крепко!
Так крепко, что панам черкасам пришлось жида клятого под ребра толкать.
– Гей, Юдка! Вставай, вставай! В синагогу опоздаешь!
Серое небо, серые скалы, темная шевелюра рощицы. Зеленая, наверное. А вот и тараканы! Уже и котел вымыли, и коней оседлали. Сейчас дальше поскачем – вокруг Мира Б-жьего. Гой-да, гой-да, как говаривал пан Станислав.
– Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там!..
Эге, а это кто? Черноусый, в левом ухе – серьга серебряная – и шабля в руке. Тоже в левой.
– Чего сталось, Свербигуз?
Ой, точно! Свербигуз! Знавал я одного СвербигуЗа – еще за Днепром. Паном был зацным да все с прозвищем непотребным маялся. Не выдержал, поклонился попу битыми талярами, тот и дозволил сменять – СвербигуЗа на СвербигуСа.
– Батька! В леске том! Баба! В смысле девка! И без всего!
Грохнуло – словно из сотни гаковниц грянули.
– Ой, хлопцы! Ой, гляньте на него! Ну, Свербигуз, ну, силен! И в пекле девку отыщет!
Только трое не смеялись: черноусый, сотник Логин – и я. Этот хлопец был там! Не понял, не догадался, но – увидел!
– А ну цыть, бесово племя!
Огромная ладонь взметнулась вверх. Пан Загаржецкий дернул бровью.
– Цыть, говорю! А ну, рассказывай, какая такая девка? И чего шабля в крови?
Спросил – но не на хлопца поглядел. На меня. А я смотрел на шаблю. И вправду – в крови!
– Ты чего, Свербигуз, никак девке башку снес?
Вновь бы засмеялись, да взглянули на пана сотника – и осеклись.
– Рассказывай!
Свербигуз и сам на шаблю взглянул, правой рукой чуб густой поправил.
– Так от, панове. Пошел я, стало быть, в лес по нужде. По великой…
На этот раз уже никто не смеялся.
…Итак, шел черкас по рощице, шаг, другой, ан – глядь – тропка. Он по тропке – да вниз. Тут пан Свербигуз уже и о нужде своей великой забыл. Виданное ли дело? Роща к склону горы прилеплена, а тропка вниз идет!
– Иду, я хлопцы, а тропка вроде как шире становится. А за нею – полянка. А на той полянке…
– Баба? – не выдержал кто-то.
– Тьфу! – черкас не выдержал: сплюнул. – Да не баба! Дерево! Такое…
Свербигуз долго пытался изобразить, какое именно. Я пригляделся. Как по мне, получалось не дерево, а именно баба.
– А на дереве – сливы. То есть не сливы, а чорт его знает что, но похоже. Вот!
На его ладони появилось что-то большое и круглое. Я пригляделся. Эге, видел! В Таврии, на бахчисарайском базаре. Не слива, конечно, – гранат. Терпкий, челюсти вяжет!
– Сорвал я, понюхал, а есть не стал. Мало ли, а вдруг это ягода волчья? И вдруг – ползет змеюка. Большая, зараза! И говорит мне человеческим голосом…
На этот раз уже ничто не помогло. Хохотали, катались по земле, утирали слезы кулаками. Даже сам пан сотник в усы ухмылялся.
– Да не вру я, хлопцы! – завопил в отчаянии Свербигуз. – Не вру! Говорит, мол, съешь, вкусно! Я ее и послал. А сам в кусты, по нужде. Припекло совсем…
Лучше бы и не говорил. Тут и я на землю сполз.
– А после выхожу, шаровары поправляю, а там девка! Без всего! Да не гогочите, панове! Девка говорю, а змеюка – возле нее, ягоду эту волчью в зубах держит. Я ее шаблей, гадину…
– Девку?
– Да не девку!..
Пока славные черкасы валковские по земле ползали да с земли вставали, я прикрыл глаза.
…Медленно-медленно, беззвучно, словно во сне, смыкалась черная тьма. Только в самой середине белело узкое окошко…
Свистнули, подкрутили усы.
– Панове-молодцы! А ну – за девкой! Веди, Свербигузка!
Застучали ладные чоботы с подковками – и стихло все. Мы с паном сотником переглянулись. Понял? Почувствовал?
Я вновь прикрыл глаза.
Все!
Сомкнулась Бездна!
Пока вернувшиеся из рощи хлопцы-молодцы угощали Свербигуза тумаками, пока отсмеивались («добре соврал, ох, добре!»), я никак не мог вспомнить, где я уже слыхал подобную историю. Дерево с гранатом, при нем девка без плахты и рубахи, а тут и змея – человеческим голосом речи ведет. Съешь, мол, съешь…
Вкусно!
Вспоминал – ну никак вспомнить не мог!
– По ко-о-оням!
Повеселевшие черкасы лихо взлетели в седла.
– Эй, жиду, не отставай!
Не отстану, панове! Вэй, не отстану!
– Рысью! Размашистой да не раскидистой! Гей!
Ударили копыта, кто-то свистнул, и тут же десяток голосов дружно грянул:
Засвит встали черкасоньки
В поход серед ночи.
Заплакала Марусенька
Свои ясны очи!
Так грянули, что я и сам чуть не начал подпевать. А может, и начал бы (плакать вашим Марусенькам, панове! ох, плакать!), если бы не четырехпалая…
…Огромная, нелюдская, бугристая, словно из болотного тумана слепленная рука… клешня…
– Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо.
Четырехпалая клешня лежала у меня на плече. И холодом тянуло от того, кто сидел позади меня, на конском крупе. От того, кто обратился ко мне на родном идише. От того, кто не был человеком.
– Меня никто не видит, бен-Иосиф. Не видит и не слышит – кроме тебя. Не видит, не слышит – и не поможет!
Сцепил зубы, закрыл глаза. Не поможет, верно! Да только не стоит меня пугать! Кто бы ты ни был, я тебя увижу. Сейчас!
Прочь, Тени!
…Узкая дорога над Бездной, всадники-тараканы – гуськом, один за другим, я – такой же таракан. А сзади меня… Сзади меня… Никого!
НИКОГО!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька жив!
Жив!
Я знаю, где он!
Бабочки говорили, чтобы я его не искал, но я все равно его нашел! Только он очень далеко, за всеми пленочками. Мне до него не дотянуться.
Я буду посылать ему смыслы.
Пленочки стали очень-очень твердые.
И черные.
* * *Мы с дядькой Князем и Теткой гуляли в саду.
Ночью.
Княжич Тор тоже хотел гулять с нами, но дядька Князь его не взял. Он – очень маленький.
Мы смотрели на звезды. Звезды очень красивые. Дядька Князь сказал мне, что звезды – это маленькие мальчики со свечечками. Дядька Князь пошутил. Я смеялся.
Тетка сказала, что звезды – это горячий пар. Совсем горячий. Она так думает. Я ответил, что горячий пар – это не звезды, а то, из чего они состоят.
Она удивилась.
Дядька Князь стал говорить с теткой другими словами. Они думали, что я не понимаю. Дядька Князь говорил, что его обманули. Что его обманул я. Я должен был всех спасти. Но не спас. Не спас, потому что радуга снова в небе. Каждый день.
Радуга очень красивая! Почему дядька Князь сердится?
Я чуть не заплакал, но вспомнил, что мне плакать нельзя.
Тетка сказала дядьке Князю, что я скоро вырасту.
Они стали говорить тихо. Я не подслушивал. Подслушивать нехорошо. Я смотрел на звезды. Звезды красивые. Я искал. Я нашел!
Я нашел!
Меня спросили, почему я кричу. Я сказал, что нашел свое имя. Мое имя – звездочка. Я это знал, но забыл. Потом вспомнил. Звездочка белая и большая.
Дядька Князь сказал, что белую звездочку у них называют Тацел. Я ответил, что слово Тацел мне не нравится. Тетка сказала, что у меня дома эту звездочку называют разными именами. Я ответил, что имя может быть только одно, его лишь произносят по-разному.
Они снова удивились. Я хотел сказать, что имя тетки тоже произносят по-разному. Дядька Князь называет тетку «Сале». Братик называет «Сука поганая» и «Колдунья». Себя она называет «Куколка».
Но я не сказал. Она испугается.
Я не знаю, что означает слово «эвакуация». Надо спросить у братика.
* * *Добрый дядька далеко. Ему хорошо, но он не хочет обо мне думать. Мне грустно.
Братик смешной. Он опять сидит у кувшина, в котором нет смыслы. Он плачет.
Я хотел его спросить, что значит «эвакуация».
Я хотел спросить его о батьке и мамке.
Я не спросил.
Он плачет. Он ругает плохими словами себя. В словах – черные смыслы. Меня он тоже ругает. Братик думает, что я во всем виноват. Я – и батька.
Я не выдержал и заплакал.
Надо сказать дядьке Князю, чтобы у братика отобрали кувшин. Кувшин плохой.
Тетка не хотела со мной говорить. Тетка боится. У нее во рту – много ядовитых закорлючек. Теперь я знаю – это тоже смыслы, но очень плохие.
Я умный. Я не стал спрашивать тетку, что значит «эвакуация». Я не стал спрашивать ее о батьке. Я спросил, как помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Ей очень плохо. Мои смыслы не помогают.
Тетка мне сказала, что она говорила с дядькой Князем. Дядька Князь не любит Ирину Логиновну Загаржецку. Он ее убьет. И добрый дядька ее тоже убьет, если увидит.
Тогда я сказал, что сам убью их всех. Кроме доброго дядьки.
Тетка не испугалась. Она сказала, что я молодец. А с добрым дядькой она сама поговорит. Потом.
* * *У меня дома звездочку называют разными словами. Я все запомнил, но эти слова мне не нравятся.
Надо спросить доброго дядьку. Добрый дядька знает много слов.
Бабочки подрались. Они глупые. Из-за них пленочки чернеют.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Странно, она все еще была жива.
Тело словно исчезло. Перестали ныть вздернутые вверх, закованные в железо руки, затихла боль в истерзанном лоне, в разбитых, истоптанных коваными сапогами ногах. Все стало каким-то стеклянным, пустым, ненастоящим.
Но она все еще жила. И это казалось самым страшным.
Окровавленные, потрескавшиеся губы еле заметно шевельнулись. Легкий хрип, стон. Слова рождались сами собой, негромкие, горькие.
У долини огонь горит,
Коло огню турок сидит.
Турок сидит – коня держит,
Коня держит за поводы,
За поводы шовковые.
Биля него дивча сидит.
Дивча сидит, слизно плаче,
Слизно плаче, турка просит…
Ярина не плакала – слезы давно исчезли. Да и поздно плакать. Надо было собраться с силами, привстать, собрать остатки жизни воедино, словно капли со стенок битого кувшина.
Пусти меня, турчиночку,
Побачиты родыночку,
Ще й ридну Вкраиночку.
Сестра сестри промовляе:
Проси, сестро, турка-мужа,
Нехай русу косу утне,
Най до мамки ее пошле.
Все-таки ей удалось приподняться. Стеклянное тело не слушалось, сопротивлялось. Кровь текла из прокушенной губы, но Ярина не чувствовала, лишь краешком сознания дивилась, отчего во рту так солоно.
Най ся мамка не фрасуе,
Най нам вина не готуе.
Бо ми вино утратили
Пид явором зелененьким
Из турчином молоденьким…
Привстала, с трудом прикрыла сухие, словно из ржавой жести, веки.
Прости, Богородица Пресвятая! Прости, мир крещеный, родная земля!
И ты, батьку, – прости!
Удара не почувствовала – словно и не о каменную стену головой билась. Сцепила зубы, застонала, ударила сильней. Еще! Еще! Кровь лилась по затылку, заливала волосы, стекала на шею.
Еще! Еще! Еще!
И тут вернулась боль – навалилась, окутала кровавым покрывалом. Ярина захрипела, дернулась, снова ударилась головой о холодный камень, о равнодушную мертвую стену.
– Не надо! Не надо делать больно!
Чужой голос донесся глухо, словно из несусветной дали.
– Не надо!
Ярина открыла глаза, все еще не понимая, не веря.
Ее соседка, обезумевшая, лишившаяся речи…
– Ирина Логиновна Загаржецка не должна делать так больно! Не должна умирать!
И тогда она закричала. Завыла, забилась, пытаясь порвать державшие руки цепи. А странный, незнакомый голос все повторял, повторял:
– Не надо! Не надо! Не надо!
* * *Сначала она поняла, что ее руки свободны.
Поняла – и почему-то не удивилась.
На запястьях – кровавые следы, пятна ржавчины, но стальные браслеты сгинули, и цепей нет, и боль почему-то исчезла.
Чужое лицо склонилось, снова отодвинулось.
– Кто вы?
Губы с трудом шевельнулись, но мысль уже жила. Соседка! Та, что была безумной! То есть не была – притворялась, наверное!
– Я не знаю слова. Имя знаю, а слова – не знаю. Я скажу потом. Ирина Логиновна Загаржецка не должна умирать! Я буду давать ей белые смыслы.
Ярина глубоко вздохнула. Странно, тело снова слушалось. Она попыталась привстать, привалилась спиной к холодной стене.
Смыслы? Видать, невидимый толмач совсем службу забыл!
– Ирина Логиновна Загаржецка должна сказать, что я могу сделать. Я не знаю! Я еще маленький!
Она удивилась – и вдруг поняла. Толмач не нужен. Соседка говорит на ее родном языке! Соседка?
– Я скоро вырасту – и тогда буду знать!
– Ты?.. – Девушка подалась вперед, протянула руку, отдернула.
– Ты – не она?
Незнакомые глаза виновато моргнули.
– Я не мог поговорить через пленочки. Эта тетка – пустая. Я сейчас поговорю и уйду. Я не буду больше ей мешать!
Догадка – невероятная, невозможная, заставила похолодеть, отшатнуться.
– Денница? Ты – Денница?
«Я еще… скачу на ивовом прутике. Как ты когда-то. Я смогу помочь, если… Если тот, кто мною станет, вспомнит одну очень важную вещь. Он быстро учится».
– Денница? А что это?
В голосе было такое удивление, что на миг Ярина забыла обо всем. Даже о сыром подземелье. Даже о смерти, что была совсем рядом.
Голос, хриплый, женский – и одновременно детский, чуть растерянный. Глаза…
Его глаза!
– Денница – это утренняя заря, – заспешила она. – И еще так называют звезду, которая всходит и утром, и вечером.
– Звездочка! – В голосе прозвучала радость. – Белая звездочка, такая красивая?
– Да.
Тело в разорванном платье приподнялось, неловко шагнуло вперед.
– Большим… Трудно быть большим! Земля далеко!
На миг Ярина вновь увидела черное небо, оскал Месяца-Володимира – и пальцы, сжимавшие ее руку.
Да, земля далеко.
– Ты вырастешь, Денница, – негромко, даже не думая, что он услышит, проговорила панна сотникова. – Ты скоро вырастешь!..
Услышал! Глаза радостно моргнули.
– Да! Я скоро вырасту, Ирина Логиновна Загаржецка! Скоро вырасту! И тогда я смогу унести тебя из плохого места…
…В черные холодные небеса. Под ледяной свет звезд.
Девушка вздохнула.
– А сейчас – не могу, – в голосе теперь слышалась обида. – Не могу! И даже бабочки не могут помочь. И батька не может. И братик… Скажи, что я могу сделать? Я дал тебе белую смыслу.
Только сейчас Ярина заметила, что уже не сидит, а стоит. Стоит! Ровно! Нога…
Пальцы коснулись рассеченного, плохо сросшегося сухожилия. Нет, рана не исчезла! Просто она может стоять…
Стоять? Просто стоять?
Девушка быстро оглянулась. Жаль, того, кто спас Черную Птицу, еще нет! Жаль, что они не встретятся! Но зато…
Сухие, в растрескавшейся корке, губы дернулись злой усмешкой. Зато ей не придется разбивать голову о грязную стену! Поглумиться над девкой решили, сволочи? Потешиться? До конца дней вы эту потеху запомните!
– Денница, ты… Ты можешь мне дать еще такую смыслу? Чтобы я могла… двери выбить?
Голова с растрепанными волосами неловко дернулась – он кивнул. На миг Ярина увидела все словно со стороны – и вновь усмехнулась. Раньше бы с ума сошла – с оборотнем, чуть не с мертвяком ходячим речи вести!
Ну и пусть! Хоть с Сатаной! Хоть с самим Люципером!
Дверь бы выбить! Волюшки последней хлебнуть! А там – пусть даже смерть. Их родовая, столповая!
– Я могу. Я постараюсь, Ирина Логиновна Загаржецка!
– Меня зовут Ирина. Несущая Мир. Хорошо?
Снова кивок. И вдруг нелепое тело закачалось, неловко подогнулись ноги, закрылись глаза. Закрылись и снова открылись – пустые, чужие.
– Прощай, Несущий Свет, – прошептала она. – Прощай…
Вместо ответа послышалось знакомое тявканье. Безумная соседка отползала в свой угол. Ярина засмеялась и легко шагнула к двери.
* * *Последнего – восьмого – сердюка она убила уже на ступенях, ведущих во двор. Резв был мужик и неглуп – первым понял, что безумную голую девку ни шабли, ни пики не берут. Схватил ключи, всю связку – прямо в зубы – и как раз успел дверь, железом окованную, отпереть, когда Яринина рука легла ему на ворот.
Не дрался, даже о жизни не просил. И страха в глазах не было – одно изумление. Так и умер с шеей сломанной – удивляясь.
Ярина глубоко вдохнула теплый летний воздух, усмехнулась, сорвала с плеч мертвеца черный плащ. Почти впору – и совсем как тот, в котором она по небу летала.
В подземелье – тихо. А кровь замоют, да падаль уберут – еще краше будет. А что снаружи? Лестница, двор, а там, если помнится, уже и кнежьи палаты.
Гостью примешь ли, кнеж Сагорский?
Солнце ударило в глаза, но девушка даже не зажмурилась. Шла ровно, не оглядываясь. Кто-то подскочил, заглянул в лицо, отбежал…
– Хватайте! Хватайте девку!
Запоздалый крик ударил сзади, но Ярина даже головы не повернула. Двор людьми полон, паны и пани, все в шелках да аксамите. На ассамблею собрались, что ли? Не рановато?
Ну, раз собрались – будет вам ассамблея!
– Держите ее!
Перехватила чью-то шаблю, легко, не глядя, переломила, отбросила в сторону. Рука нащупала горло, теплое, потное…
– Ведьма! Ведьма! Стреляйте!
И словно в ответ – дружный крик. Паны и пани в пышных нарядах суетились, отбегали в сторону…
Почуяли!
Тяжелая стрела пробила плащ, скользнула по телу, и царапины не оставив. Ярина только бровью двинула. Не ожидали? Она оглядела быстро пустеющий двор. Три входа, у двух пусто, возле третьего – сердюки в латах. Эге, панове, уж не там ли ваш кнеж пребывать изволит?
На пики и внимания не обратила. Расступились пики.
– Господа! Железо! Ее железо не берет!
И шабли опустились. Ярина даже думать не стала – отчего.
– Господа! Это не девка! Это Глиняный Шакал! Шакал!
Вопль ударил в уши. Ярина поморщилась, поймала орущего за ворот, легко отбросила на ровные каменные плиты.
– Глиняный Шакал! Бежим!
– Бежи-и-и-им!
Панна сотникова только скривилась. Хороши вояки! Да будь она хоть Железным Волком, гоже ли бежать? Умри, а пост не оставь! Да сотня черкасов все это царство-государство за неделю узлом завяжет и в торбу седельную кинет!
У входа блеснула сталь. Ярина всмотрелась. Эге, не все тут труса празднуют! Вон, столпились, мечи свои немецкие выставили.
А руки-то дрожат, панове!
И ладно! Чем гуще трава – тем слаще косить!
Дверь, за дверью лестница-сходы, мрамором блестит, ковром красным покрыта.
Туда?
Туда!
В гости!
И она шла.
Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная. Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.
Шла.
По трупам.
Порог, лестница – широкая, бесконечная, в ворсе ковра тонут босые ноги.
…Трое в темном аксамите. На головах – венцы медные, в руках – не поймешь: не шабли, не шпаги. И не мечи даже. В глазах – глухой ужас.
– Рассыпься! Рассыпься!
Даже не улыбнулась Ярина-Смерть. Отбила ладонью бессильную сталь, протянула руку…
– Рассыпься! А-а-а-ай!
Двое не соблюли чести – вниз по лестнице покатились, венцы медные теряя. Третий остался – глядел, не мигая, пока жив был. Недолго глаза пялил, пан зацный!
Выше!
А вот и еще один – в черном железе, тоже с венцом – серебряным. Щит выставил – один венец виден.
…Пробила рука щит.
Мучить, на куски рвать, как тех, в подземелье, не стала – натешилась. Просто сжала пальцы на горле. Треснул металл доспеха – и позвонки хрустнули.
– Князя! Князя спасайте!
Крик долетел, отразился от гулких сводов. Покачала головой Ярина-Смерть. Поздно, панове, ой, поздно! То раньше спасать требовалось – когда его мосць Сагорский беззащитную девку плетьми полосовал да ублюдкам своим сильничать велел!
Теперь – поздно!
Коридор – широкий, словно зала. Парсуны на стенах, канделябры ярым золотом сверкают. Эге, а это кто? Никак Гринь? Ну, здоров будь, иуда! Помнишь Калайденцы, хлопец?
Или забыл?
Белыми были глаза чумака Кириченки, байстрюкова брата. Не на нее смотрел, не в сторону – в себя. И шаблю не вынул – стоял, белыми глазами светил. А как подошла Смерть, шевельнулись бескровные губы.
– Убей, Ярина Логиновна! Освободи! Мочи нет!
И опустилась рука. То ли вспомнила Смерть, как чумак хворую девку на закорках волок да травами отхаживал, то ли не пустило что-то…
…Словно донеслось из бесконечной дали, из-под самых холодных звезд:
– Не надо! Не надо, Несущая Мир!..
Прошла мимо. Отвернулась. И услышала тихое, безнадежное:
– Освободи! Все одно – жизни не будет!
Улыбнулась Ярина-Смерть треснувшими, кровью текущими губами. Эх, хлопче, у тебя ли одного?
Улыбнулась – забыла.
Коридор, на парсунах – паны пышные в шелках да аксамите. На всех – венцы золотые, руки – на крыжах, кто-то меч вынул…
А не сойдете ли с парсун, панове?
Молчат!
Чуют!
У дверей двустворных, белых, с накладными золотыми штуками, ее ждали. Не стража, не паны с венцами – старый знакомый. Нос из морщин торчит, худая ручонка вперед тянется…
И ты тут, гриб-поганка? Ай, славно!
Дрожала чаклунская рука, воздух знаками черкала. И губы дрожали, молитву творя. Или не молитву. Кто ведает, какого беса кликал поганый старик?
– …Пятым небом золотым, и шестым – смарагдовым, и седьмым – белого огня!..
Словно ветерком повеяло – легким, прохладным. Повеяло – да отпустило.
– Ну что, колдун, помогли тебе твои бесы? Или опять иголку достанешь?
Хрустнула ручонка, дернулась челюсть. Поморщилась Смерть гадливо, сжала пальцы…
Утробный вой смолк, стоном сменился. А после и стон затих. Язык оторванный кровавой пиявкой о белый мрамор шлепнулся. Полетели красные брызги.
– А вот тебе моя виза, кат! Заждались тебя в пекле!
Переступила через дергавшееся последней мукой тело, легко тронула дверь.
– То открывай, кнеже!
Зала – не зала, но и, считай, не горница. Большая, круглая, окна высокие, стекла в свинцовых переплетах. У стен – цветастые штандарты, на стенах – зброя каменьями светит.
Кнежа узнала сразу, хоть и видела однажды – когда ее, по рукам да ногам связанную, в подземелье волокли. Рядом с паном Мацапурою стоял тогда кнеж. Стоял, на нее брезгливо косился.
Со свиданьицем, ваша милость! Не побрезгуешь ли теперь?
У высокого кресла встречал ее кнеж. На том кресле – венец золотой, и на кнежском красном плаще тоже венец – парчой заткан.
И красным пламенем горел камень на тяжелом перстне. Горел, подмигивал.
– Ну, добридень, ясно утречко!
Не спешила Ярина-Смерть. Посмотреть хотела. Потешиться. Как те, что ее тело терзали.
Рад ли гостье, кнеж?
Не было страха в черных глазах кнежа Сагорского. Только лицо белым стало, да пальцы дрогнули, прежде чем на крыж меча лечь.
– Нам надо поговорить… побеседовать, госпожа Загаржецка!
Весел был смех панны сотниковой.
– Ой, надо, ваша милость! Ой, надо!
И вновь не дрогнул кнеж. Твердо смотрел.
– Вы совершаете ошибку, госпожа Загаржецка. Вы – марионетка… кукла… орудие в чужих руках. Если вы еще человек – остановитесь!
Покачала головой Ярина-Смерть. Ближе шагнула. Сжались белые пальцы на крыже, но не вынул меча кнеж Сагорский. Лишь двинул пальцем, камня красного на перстне коснулся.
И вновь вспыхнул камень кровавым светом. Вспыхнул, подмигнул.
Погас.
– Они … те, кто послал вас, хотят оставить государство без управления. Сейчас критический… опасный момент… время. Если погибну я, погибнут все. Десятки тысяч людей!
Вздохнула Смерть. Вот и о людях вспомнил! Теперь о боге самое время подумать, нехристь проклятый!
– По отношению к вам была допущена несправедливость… жестокость. Но у меня не было выбора, госпожа Загаржецка! Вы отказались сотрудничать… помогать. Когда речь идет о спасении страны… мира… я не могу выбирать средства!
Говорил, а сам перстень гладил. Горел перстень, подмигивал. Словно чей-то глаз на незваную гостью пялился.
Ярина лишь головой покачала. Ой, нехороший перстень у тебя, твоя милость! А камень – словно с цепи зацного паны Мацапуры, дьявола клятого!
Даже зашипела она, о Диком Пане вспомнив. Зашипела, ближе подошла.
– Нашему миру грозит беда… опасность. Единственный выход – эвакуировать… вывезти население… жителей. Рубежи закрыты, мы можем пробраться только в ваш Сосуд… мир… землю…
Губы двигались, а глаза молчали. И поняла Ярина – время тянет кнеж. Не зря – что-то знает. То, что ей неведомо.
Скорей!
Еще ближе подошла. И – отшатнулся владыка Сагорский. Спиной к креслу под венцом золотым стал. Руку поднял – ту, что с перстнем кровавым.
Ай, кнеж Сагорский! Что за перстень потворный!
– Теперь я понимаю, госпожа Загаржецка. Меня обманули. И не только меня. Они обещали… Обещали спасти мой мир. Потом – обещали показать путь в ваш Сосуд… землю. Они сказали, что надо спешить, что вас следует допросить пожестче… пострашнее. А потом превратили вас в Глиняного Шакала!
Складно лилась кнежья речь, но не поверила Ярина. Да и верить не хотела. Не в словах кнежских правда была – в глазах. Твердо смотрели глаза.
Без страха.
– Поэтому вы должны остановиться… одуматься. Они могут уничтожить и ваш мир… Сосуд.
Голубой сталью сверкнул меч, холодной змеей взвился. Все рассчитал кнеж – подпустил на полтора шага, как раз на длину клинка. Жадно блеснул клинок, по крови людской изголодавшийся – по крови, по мясу, по жилам. И ни медь не остановит его, ни железо, ни грань алмазная…
Остановила рука. Тонкая девичья рука. Жалобно зазвенели обломки, словно пощады прося.
И впервые блеснул ужас в темных глазах. И засмеялась Ярина-Смерть.
Пальцы сомкнулись на чужом запястье. Сомкнулись, сжались.
Рванули.
Блеснул в последний раз колдовской перстень. Оторванная длань кнежа упала на крытый ковром пол. И погас кровавый камень.
– Нет! Не надо! Тата! Тетечка, не убивай тата!
Простучали маленькие ножки. Кто-то подбежал к Ярине, потянул за плащ.
– Тетенька! Не надо! Тата! Не убивай! Он добрый!
И опустилась рука.
Хлопчик, лет трех, не больше. Глаза – такие же темные, отцовские, а в глазах…
– Тетенька! Не убивай! Не убивай!
Шевельнулись побелевшие кнежьи губы.
– Уйди, Тор! Уйди!
Застыла Ярина столпом Лотовым. На все была готова Смерть, со всем простилась. Не ожидала лишь такого.
– Госпожа… Загаржецка. При ребенке… Не надо. Я виноват; он нет. Пожалейте… Его пожалейте. Пусть уйдет!
Трудно говорил кнеж и стоял плохо – рукой уцелевшей за кресло с венцом держась. Но ударили эти слова в сердце, и дрогнула Смерть…
– Уйди, сынок! Уйди!
– Тата! Тата!
И когда обхватил маленький кнеж отцовы колени, ткнулся лицом в окровавленный аксамит, поняла Ярина-Смерть, что не Смерть она уже, и подкосились ноги, и вновь нахлынула позабытая боль, заволокла черным покрывалом, словно ночным небом. Заволокла, закружила, бросила в глухое беспамятство. И только детский голос все повторял, повторял:
– Тата! Тата! Тата!..
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне плохо.
Больно.
Красивый человек дает мне горькое. Говорит слова. Слова неправильные, но я молчу. Он не понимает.
Тетка приходит. Молчит. Она понимает. Она рассказывает. Я молчу, хотя все знаю.
Братик приходит. Он белый. Он не плачет. Ему холодно. Мне тоже холодно. Я отдал все свои смыслы. Я очень старался. Я не смог. Я еще маленький.
Братик говорит, что дядьке Князю тоже больно.
Ну и пусть! Он плохой!
Когда я вырасту, я хочу стать таким, как Ирина. Как Несущая Мир.
Я хочу летать с ней по небу.
* * *Батя меня слышит. Он далеко. Между нами много черных пленочек. Я не могу достать.
Он мне говорит слова. Говорит смыслы. Я не слышу. Он далеко.
Я хочу спросить его о мамке.
* * *Бабочки смешные.
Они думают, что я не слышу. Они громко думают. Они думают, что я слишком быстро расту. Им страшно, но они хотят, чтобы я вырос.
Они знают мое имя, но не говорят мне. Я молчу. Я – белая звездочка. Я – Денница. Я тот, кто Несет Свет.
Когда я вырасту, я тоже стану бабочкой.
Буду летать.
Я буду летать по небу вместе с Ириной.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Пахло старым железом.
Рука коснулась решетки, пальцы скользнули по неровной стальной тверди.
Темно.
Темно – и качает. Словно на чайке, что по днепровской волне плывет. С детства мечтала под белым парусом сходить – к порогам, к химерной Хортице, что всем черкасам мамка, и дальше, на самое Черное море. К Варне, Трабзону, Синопу, к вражьему клятому Стамбулу. Летит соленая вода с тесаных весел, от зеленого близкого берега – кипарисовый дух…
Хорошо!
А еще лучше, чтобы полночь, залихватский посвист, грохот гаковниц – и стальные крючья, вонзающиеся в борт турецкой галеры!..
Мечтала, грести училась, натирала кровавые мозоли.
Да где там!
Боль не исчезла, но все же отпустила, уйдя куда-то вдаль и напоминая о себе лишь редкими толчками. Нога… Плетью висела нога – не двинуть. Лицо… В кровавой коросте лицо, лучше и не трогать!
Ярина приподнялась, попыталась сесть – не вышло. Прутья, толстые, в палец, со всех сторон. Домовина? Нет, скорее клетка.
Клетка?
Прутья – как на медведя, а в придачу еще и железо со всех сторон. Добро хоть щели оставили, а то и задохнуться просто! Здорово же она их всех напугала!
Вспомнилось – и тут же забылось. Не о чем жалеть, Ярина Логиновна! Сладко погуляла – жаль, не догуляла слегка!
Ах, твоя милость, кнеж Сагорский! И кто же тебя спас, кто от смерти увел? Мальчишка, что за батьку просил, – или красный камень на чаклунском перстне?
Странно: все, словно туманом серым затянуло, а свет тот кровавый до сих пор в глазах стоит!
Тьфу ты, погань!
Перекреститься – руки не поднять. Клетка-домовина не пускает.
Тряхнуло. Ярина приподнялась – и вдруг поняла. Не зря о чайках белопарусных подумалось! Только не плывет она, а едет. Вон и скрип колесный, и голоса! Один… второй… третий…
– А как проснется?
– Типун тебе! Да ему… Тьфу! Ей то есть, почитай, флягу зелья в глотку влили!
– Так ведь не девка! Шакал Глиняный!
– Тихо вы! Разбудите! Али порядку не знаете? Зашевелится – в свистульки дуй! А не поможет – то к господину герою.
От такого бреда Ярина очнулась окончательно. Пошарила в темноте, надеясь нащупать дверцу или оконце, да где там! Постарались кузнецы!
– Эй, господин герой! Господин герой!
Нелепые слова показались странно знакомыми. Слыхала их панна сотникова, и не один раз! Неужто пан Рио?
– Да не волнуйтесь, господа! Ну, Шакал, ну, Глиняный. Не дракон же, в самом деле!
Нет, не Рио! Совсем другой голос. Приятный голос – вроде как с улыбкой пан герой объясняет.
– Главное, господа, правила соблюдать. Помнится, служил я у наместника Тулли. Бравый был рубака! Тогда еще война была с Бешеным Панчем, помните? Так господин Тулли любил повторять: при соблюдении устава караульной службы никаких неприятностей ждать не следует.
Байка внезапно понравилась. И не смыслом, а тем, как рассказана. Шутит пан герой, но не зло. Подбадривает своих сердюков. И верно: ежели правила караульные соблюдать, ни за что ей, Ярине Загаржецкой, из клетки не выбраться.
Впрочем, если и не соблюдать – тоже не выбраться. Хороша клетка, с душой ковали!
– А неужто, господин герой, в столице колокольни не нашлось?
– Нашлось – так без полусотни золотых остался бы, орел!
– И то верно. Эх, кому война, кому – мать родна!
Ярина хотела было окликнуть своих стражей, но передумала. Устав есть устав, а слушать, как под ухом в свистульки дуют, ей совершенно не хотелось.
Тележный скрип, негромкое лошадиное всхрапывание, запах старого железа. Закрыть глаза – и вроде бы как по Днепру плывет. Легкая волна «чайку» подкидывает, весла воду режут, брызги летят, а над головой – тоже чайки, на белых крыльях – черные пометины…
* * *– Сударыня! Не изволите ли выпить молока?
В лицо ударил острый сосновый дух. Ярина открыла глаза.
Солнце!
Да, солнце. Вечернее, теплое. Ничего, что сквозь прутья, ничего, что вокруг все та же клетка!
– Сударыня! Вы меня слышите… воспринимаете?
Незнакомое лицо было рядом – у самой решетки. А, вот в чем дело! Железо-то сняли! Не все, но почти половину.
– Это молоко. Если хотите, я хлебну первым.
– Нет, не надо, – Ярина наконец-то пришла в себя. – Спасибо, я выпью!
Узкая глиняная филижанка с трудом пролезла через прутья. Пить лежа было неудобно, молоко лилось по подбородку, капало на железный пол.
Ярине стало неудобно. Гоже ли ей, как нищенке последней, угощением давиться? Она украдкой взглянула – и никого не увидела. С понятием оказался пан герой – не стал глаза пялить.
– Спасибо!
Не глядя, протиснула пустую филижанку через прутья. И тут же ее руки коснулись чьи-то пальцы.
– Извините.
Лицо снова было рядом. Обычное, чуть скуластое. Молодой парень, пригожий, с глазами веселыми. Только волосы уже успел потерять, оттого и старше кажется.
– Если хотите, могу принести еще. Нам выдали целый жбан. Не уверен, правда, что все оно – от черной коровы…
– Как? – поразилась Ярина.
– От коровы. Черной, без единого пятнышка, – улыбнулся пан герой. – Считается лучшей защитой от Глиняных Шакалов.
Ах, да! Ярина не удержалась – дернула губы усмешкой. Славно придумано, а главное…
– А вы-то не боитесь, пан герой?
– Да как вам сказать, сударыня…
И вновь – усмешка в голосе. Но почудилось панне сотниковой, что все это – неспроста. С чего бы старшому стражу с нею лясы точить? Или это тоже по уставу?
– Боюсь, конечно. Но Глиняный Шакал опасен и для тех, кем он овладевает. То есть, извините, для вас. Глиняные Шакалы часто скрываются под видом обычных людей, как правило, чужестранцев… иноземцев…
Пан герой непринужденно болтал, но Ярина уже поняла – время тянет. Для чего? И стражи не видать. Или попросить его, чтобы выпустил – хоть по нужде? Так ведь клетка цельная, не отворить!
– Его, так сказать, носители, порой и не подозревают – до поры до времени. Как вы, например.
Слушать эту чушь не хотелось. Ярина вновь попыталась сесть, ударилась головой о железо, поморщилась.
– То пан герой не знаком ли с паном героем Рио?
Спросила просто так, чтобы про Шакалов не слушать. Но ее собеседник ответил сразу.
– С тем, кто получил Большой заказ… поручение? Конечно, конечно! Я, признаться, тоже пытался, но, увы, споткнулся у самого финиша… у конечной точки. Господин Рио – герой из самых лучших, но мне, честно говоря, не хотелось бы меняться с ним местами. Ведь рассказывают, сударыня, что он заклят. Представляете? А жить заклятым, я вам скажу…
И вдруг Ярина поняла, что голос ее стража звучит совсем тихо, и солнце уже не светит, а перед глазами серое что-то…
– Бедняге не повезло – не вернулся. Есть слушок, что Заказ… поручение перехватил тот господин, что привез этого странного ребенка. Сударыня, возможно, слыхала о господине Мазапуре?..
Хотелось ответить – ведь слыхала о «господине Мазапуре»! Ох, слыхала! Но Ярина вдруг поняла, что не может шевелить губами, и руками двинуть не может.
– Ну вот и все! – Голос пана героя донесся, словно из несусветной дали. – Спит, господа! Всего-то и работы!
Спит? Девушка невольно удивилась. Она спит? Но почему? Ей совсем не хотелось спать!
– А точно спит, господин герой?
– Убедитесь! Недаром я говорил, что с собой надо сонного зелья брать. И побольше.
– Ну вы и герой, господин герой!
И тут Ярина поняла. Поняла, попыталась усмехнуться, но серая тьма заволакивала, гасила сознание.
– Да я бы лучше помер, чем с чудищем этим толковать!
– Э-э, нет, господа, с Шакалом тонкость нужна! Он ведь на свою речь надежду имеет, значит, разговаривать захочет. И молоко, как ни странно, любит. Книги читать, господа, надо! Все, можно ужинать!
А она еще подумала, что незнакомый ей пан герой пожалел девушку! Ярина рассмеялась сквозь подступившую со всех сторон тьму – беззвучно, горько. Как это ее сердюк назвал? Чудище? А ведь и вправду – чудище! Чудило Глиняное!..
* * *…Лед был не белым, не синим даже – зеленым, словно молодая трава. Горный пик врезался в черное небо острым зубом, и холодом веяло от его неприступной мощи.
– Не бойся, Ирина! Я здесь!
Теплая рука подхватила, помогла стать на ноги.
– Красиво, правда?
Денница улыбался, и был на нем все тот же лиловый плащ, и так же сверкал серебром обруч в светлых волосах.
Ярина оглянулась. Вокруг лед – зеленый, в дивных узорах, вот еще одна вершина, чуть пониже, вдали, у черного горизонта – еще одна.
И звезды – огромные, яркие. Совсем близко – протяни руку.
– Красиво! А где мы, Денница?
– Не на Земле. Но и не так далеко. Этот мир совсем рядом, и даже не за Рубежом. Соседняя планета, очень древняя, старше Земли.
Ярина не поняла – но и не испугалась. Пусть так! С Несущим Свет – не страшно.
– Здесь хорошо думается – и никто не мешает. Мои, – он негромко засмеялся, – мои сородичи почему-то боятся космоса. А люди сюда придут не скоро.
И вновь не поняла Ярина, но теперь уже почувствовала тревогу. Почему они здесь? Почему ей снится эта чужая земля?
– Что случилось, Денница?
Он не ответил – задумался. И странным стало его лицо.
– Мне… Мне следует принять решение. Очень важное, Ирина! И я пока не знаю, что делать.
– Я могу помочь?
Она подошла ближе, легко коснулась его руки. Несущий Свет улыбнулся – еле заметно, одними губами.
– Сказавши «алеф», следует говорить «бейт». Пять Воинств перешли ко мне. Два – остались верны Рубежам. Я должен решиться.
Девушка хотела спросить, узнать, что за воинства такие и с кем баталия предстоит (ведь ясно – о бое близком речь), но вдруг поняла – нельзя. И страшно стало – словно вновь в подземелье оказалась.
Нет! Страшнее! Куда страшнее!
– Он – всемогущ, Ирина, но ведь мы – и ты, и я – тоже Он! А дом, расколовшийся надвое, не устоит – Он сам так говорил. Он отдал слишком много Себя, чтобы создать и нас, и людей. Но ведь если мы – это Он, то бунтовать против самого себя нелепо, правда? Все миры, все Сосуды, все Существа Служения, все люди – одно целое! Но ведь начали не мы!
Внезапно ей захотелось проснуться – пусть даже в подземелье, пусть в цепях. Что-то жуткое решалось тут, на неведомой планете, среди зеленого льда.
Денница словно понял. Замолчал, легко коснулся ее плеча.
– Извини. Это – моя забота. Просто я с детства очень уважал тебя, Несущая Мир. Если бы не ты, я бы вырос совсем другим… То есть вырасту.
Он рассмеялся – и тревога исчезла. Без следа, без приметы. Она – свободна, его теплая рука касается ее пальцев…
– Жаль, я ничем не смог тебе помочь, Ирина! Тот, кто будет мной, еще мало понимает. Он дал тебе силу – ненадолго, всего на какой-то час! – но не открыл дорогу…
– Кто ты, Денница?
– Я? – Он развел руками. – Пока я маленький некрасивый мальчик, которого все боятся. Я могу заболеть, умереть, погибнуть, и тогда все, что ты видишь, останется просто твоим сном. Будущего еще нет, Несущая Мир!
– Я не понимаю! – отчаянно воскликнула Ярина. – Денница, объясни! Мне страшно!
– Мне тоже, – его глаза внезапно стали суровыми. – Но Будущее не должно говорить с Настоящим. Скажу лишь то, что уже известно в твоем мире. Существа Служения посчитали себя мудрее Его и решили уничтожить Сосуды, дабы воссоединился весь Мир и исчезли преграды. Тот Сосуд, в котором находимся я и ты, – должен погибнуть очень скоро. Он – проба, очередная попытка. Удастся – погибнут и остальные.
Слова были непонятны, но страх почему-то исчез. Словно и вправду – перед боем. Ожидание кончилось. Вот он, враг – от одного конца поля до другого. Дымятся фитили гарматные, заряжены рушницы, вот-вот грянет первый залп…
– Но ведь мир не погибнет, Денница? Он не должен погибнуть, слышишь!
Холодно сверкал зеленый лед, ярко горели близкие звезды, и тепла была его рука.
– Не погибнет, Ирина. Я спасу!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Тетка тоже умеет разговаривать с бабочками.
Она их боится.
Бабочки ей приказывают.
* * *Дядька Князь потерял смыслу. Он погас. Он уже не светится. Мне его не жалко. Мальчик Княжич Тор плачет. Мне его жалко.
Братик говорит, что будет «смута». Что нам нужно уехать. Я сказал, что нам нужно ехать к батьке, но братик не хочет. Братик боится батьки. Я не понимаю. Батька добрый. Он скоро вернется. Тогда я сказал, что мы поедем к доброму дядьке. Добрый дядька меня любит.
Братик не хочет. Он боится доброго дядьки.
Мой братик всего боится. Наверно, он еще не вырос. Я сказал, что, если его будут обижать, я их всех убью, как Ирина Логиновна Загаржецка.
Братик очень испугался.
«Эвакуация» – это когда все уезжают, нагрузив вещи на телеги. Телег нужно много.
* * *Пленочки порвались! Это плохо! Это очень-очень плохо!
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Вначале удивило покрывало – легкое, почти невесомое.
И чистое.
Она уже успела отвыкнуть от чистоты. От чистоты, от мягкой перины, от тишины, от забытого чувства покоя.
Веки не хотели открываться, но это было ни к чему. Можно было просто лежать, чувствуя еле ощутимую тяжесть теплого покрывала, вдыхая приятный запах. Лаванда вроде? Или не лаванда, но уж очень похоже.
И боли нет! А если и есть, то где-то далеко, в самом темном уголке.
Или в рай ты попала, сотникова?
В рай?
А как же Шакал Глиняный?
– Госпожа должна спать. Не будите. А проснется – зелья дайте, как я прописал.
– Да-да, господин лекарь, не сумлевайтесь…
Лекарь? Уж не ее ли лечат? А клетка? Хотелось протянуть руку, нащупать решетки. То есть не нащупать, а наоборот…
– С господином наместником я сам переговорю, когда он вернется.
– Вы уж подождите, господин лекарь. Скоро ему быть! Вот супостата проклятого со звонницы скинут, он и вернется.
– Хорошо. Пойдемте, господин управляющий… маршалок, не будем ей мешать.
Только единый раз и сбился невидимый толмач. Мог бы и не стараться. Что маршалок, что управляющий – все едино. Стало быть, наместник, при нем маршалок с лекарем…
Ярина вздохнула. Плохо, когда жизнь лишь обрывками видится. То черное забытье, то клетка, а теперь вот и вовсе непонятно. Звонница? А ведь что-то знакомое!
«А неужто, господин герой, в столице колокольни не нашлось?»
Выходит, отыскали?
Но для кого?
– Погодите! – крикнула она. То есть не крикнула – хотела крикнуть. Вместо крика – шепот из горла.
Услышали! Тихие голоса – далеко, наверно, у самой двери.
– Госпожа проснулась!
– Только много не говорите, господа! Ей нельзя!
Открыла глаза – и ничего не увидела. Темно – собственных пальцев не разглядишь. Протянула руку – пусто. Значит, не почудилось – расклепали клетку. Да где же она?
Девушка попыталась привстать.
Привстала.
Рука коснулась чего-то мягкого, плотного.
Полог? Точно, полог! Выходит, она на кровати, да не простой – под пологом. Таких даже не видала, только слыхивала.
– Госпожа! Как вы себя чувствуете, госпожа?
Ага, кажется, пан лекарь!
– Н-ничего… Только… Только сил нет совсем.
Руки скользнули по телу. Рубаха! Ткань тонкая, словно паутинка. Ого! И к какому-такому пану она попала, ежели первую встречную так привечают? То есть не первую встречную…
– Госпожа пока не должна вставать! Госпоже следует соблюдать покой… недвижность.
Упала на подушки Ярина, закрыла глаза. Чего могла она ждать, после того как прошла кровавым шляхом от подземелья до кнежьей горницы? Ясно, чего! Потому и клетка не удивила. Не поразило даже, что за Шакала этого клятого приняли.
А здесь что? Полог, покрывало мягкое, лаванды запах. И где это – здесь?
– Пан лекарь! Панове! – заспешила она. – Объясните, где я?
Молчат, шушукаются. Снова молчат.
– Госпожа сейчас в Замке Медного Венца. Госпожа – гостья господина районного наместника… сотника.
Последнее слово невидимый толмач произнес с явным сомнением. Но Ярина даже не удивилась. У них дома – сотня, здесь – район, не в том сила.
– Как… Как я сюда попала?
Снова шушукаются. Долго.
– Госпоже не стоит пока об этом думать. Госпоже следует отдыхать… набираться сил. Скоро госпожа сможет поговорить с господином наместником Медного Венца.
Ага! С тем, кто супостатов со звонницы спускает!
– Господин наместник сейчас в городе… в населенном пункте. Там важное мероприятие… дело. Господин наместник руководит экзекуцией… наказанием Глиняного Шакала.
От удивления Ярина вновь привстала. Или толмач совсем службу забыл? Или ей уже чудиться начало?
– Это который… в клетке железной? – жалобно спросила она.
– В клетке он, поганый! Как есть, в клетке! – радостно подтвердил другой голос, не иначе – маршалка. – Вопит, да на три голоса, жуть одна! Ох, вопит, госпожа! Один голос ругается, другой – плачет, а третий кричит, что он – герой! Знаем мы этих героев, знаем!..
– Господин управляющий! Госпоже сейчас не нужны эти подробности… детали.
Ярина не спорила. Вновь уронила голову на подушки и глаза закрыла. Не понять! Если тех Шакалов с колокольни скидывают, так отчего в клетке не она? Или то все почудилось: и вежливый пан герой, и прутья стальные, и молоко от коровы черной?
Шепот затих, скрипнула дверь. Ярина улыбнулась, глубоко вздохнула. Потом, все потом!
Жива! Она жива!
* * *…И вновь Черная Птица парила по холодному небу, и хохотал Месяц-Володимир, и ледяные звезды мерцали недобрым стылым огнем.
Она была одна – под пустым черным небосводом.
Денница! Где ты?
Хотела позвать, окликнуть, но речь отнялась. Вместо слов – вопль, отчаянный, хриплый.
И тогда Черная Птица закричала. Громко, из последних сил.
Но не было ответа. Небо молчало.
– Даже странно, господин наместник! При ее ранах… травмах… повреждениях, госпожа удивительно быстро выздоравливает. Ведь подумайте только, эти изуверы давали ей, видите ли, сонное зелье. Да этим, извините, зельем, можно дюжину воинов навечно усыпить! Чудо, да и только! Конечно, как человек науки, я в такое верить не могу, но – сами видите. Спасибо, господин наместник, спасибо, это очень щедро. Да-да, в любой момент, в любой момент к вашим услугам!
Лекаря Ярина узнала сразу. А вот господин наместник…
Ой, интересно!
Привстала, тронула полог.
Открыть?
– Э-э, да ты не спишь, Ярина Логиновна! Славно!
Дрогнула рука.
Дрогнула, похолодела.
Нет! Нет! Нет!!!
– Все вон! Вон, говорю, песья кровь!.. Ну-ка, ну-ка, поглядим!
Все еще не веря, надеясь на чудо, на совпадение невозможное, замерла сотникова, в перину вжалась. И камнем показалась ей та перина.
Огромная лапища отдернула полог.
– То гратулюю панну Загаржецку!
Весело глядел пан Мацапура-Коложанский, крутил черный ус.
Видать, и вправду рад был!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
То ли седло жесткое попалось, то ли горелки перед сном перебрал…
Так ведь нет!
Почитай, сорок лет в походы ходил, спал, щекой к седлу прижавшись, – и ничего. А о горелке и вспоминать грешно – всего-то и хлебнул глотка два, кулеш запить. Иной раз по кварте кружлять приходилось – и без всякого кулешу. Снилось после хмельницких тех баталий, конечно, разное, но чтоб такое! И ладно бы, черти болотные или басаврюк красноглазый. Не удивился бы – не в родных Валках ночевничать выпало. Но ведь не черти привиделись, не басаврюк, и не Конячья Голова!
То есть поначалу все вроде бы понятно снилось, привычно. Горница, а в горнице той – все паны зацные да моцные, и он, сотник Логин, среди них. Только уже не сотник он и не полковник даже, а вроде как гетьман наказной.
И мапа на столе. Карта то есть. Огромная, аж с краев свисает.
Все ясно! Святому святое снится, а вояку старому, стало быть, война. А что не сотник, а гетьман наказной, целому воинству голова, так даже приятно.
Вот только на плечах вместо жупана – ферязь зеленая немецкого сукна с «разговорами» из китайки. Ну точно, как у стрельцов москальских! И цацка тяжелая к той ферязи винтом на самой груди привинчена. Красивая, а что на ней – не поймешь.
Ну, ничего! Сон ведь все-таки!
Другое плохо. Знает Логин, что велят сейчас ему воинство на штурм вести – фортецию брать. Да не простую фортецию…
Ага, вот и велят уже. Стоит среди панов зацных, в такие точно ферязи наряженных, самый главный. И не гетьман даже, не король – выше.
Ампиратор!
Видом неказист, в сюртучке немецком колеру болотного, рука левая висит, сухая не иначе, в правой – люлька дымится.
И голос дивный. Не по-нашему говорит и не по-москальски. Или все же по-москальски, только слова перекручивает?
И ведь что говорит? Велит, стало быть, фортецию некую взять, и не просто взять, а чтоб аккурат через две недели. Паны зацные по сторонам поглядывают – молчат. Знают (и Логин, гетьман наказной, знает), что через две недели, час в час, у того ампиратора праздник будет – день его ампираторского рождения. А чтобы в тот праздник слаще гулялось – бери фортецию, пан Загаржецкий! Геройствуй!
То есть даже не «пан», а как-то иначе. Да не это важно.
И стоит у карты сотник, и думу думает. Но не о войне отчего-то, не о сикурсах и маневрах всяких, а о дочке своей, Яринке. Словно бы сама жизнь ее от его слова зависит. Даже удивился пан сотник во сне. Война – войной, а с чего это ему за дочь родную волноваться-тревожиться? Ведь не в таборе черкасском она, а дома, в Валках…
То есть не в Валках, горемычная, не дома! Ну, так ведь сон!
А паны в ферязах уже и подмигивать стали, чуть ли не рожи корчить: чего молчишь, мол? Соглашайся, пока жив, дурень старый! И ампиратор люльку на стол положил, глядит косо, глазами желтыми светит. Филин, не иначе!
И уж хотел согласиться пан Логин, каблуками щелкнуть, как вдруг рвануло сердце…
Словно в тот день далекий, как первый раз на шанцы турецкие идти довелось. Под Бендерами дело было, когда чуть не пропали без галушек да горелки. Эх, много на тех шанцах хлопцев справных полегло! Страшно было – но лишь в миг самый первый, а потом…
Рвануло ретивое!
Ударил кулаком сотник по столу, по карте расстеленной, аж гул по горнице пошел. Ударил – да заговорил. И дивно было в том сне пану Логину самого себя слушать. И где только таких слов набрался?
Про фортецию ту клятую, что на две сотни верст в ширину, а на полсотни в глубину растянулась-разлеглась (где ж такое видано?!), да про проволоку колючую-кусачую, и про то, что повозки железные, самострельные по дорогам не провести – нет там дорог!
Тьфу ты, слова какие!
И про мороз, на котором горелка киселем сизым становится, а корка хлеба – железом. И что после такого приступу лобового, бездумного поляжет в снегах не сотня, не две, а полторы сотни – тысяч.
Полягут – и зазря!
(Слушает сам себя сотник, слушает – не верит. Полторы сотни тысяч! Нет, видать мухи в ушах завелись, не бывает такого!)
Белеют лица панов в зеленых ферязах, желтым огнем горят глаза ампиратора-филина, и понимает сотник, что нет уже ему ходу назад и что пропала его голова, и дочкина пропала, и родичей всех, каких сыщут…
И ведь сыщут, сыщут!
А все одно, не станет он, Логин Загаржецкий, хлопцев своих зазря гробить! Для того ли их матери рожали да на ноги ставили, для того ли их он учил науке военной? Ведь не для смерти учил – для победы! Лучше уж ему самому пропасть да дочку единую погубить, чем полстраны сиротами оставить за ради ампираторского праздника. Эх, пропадай голова, пропадай навек!
…И схватили под руки, и рванули железку, что на груди красуется, – с мясом, с нитками зелеными, и потащили коридором…
Эх, Яриночка-ясонька! Погубил я тебя! Вдругорядь погубил!
* * *А как открыл глаза сотник, как увидел вновь небо серое, как перекрестился да горелки хлебнул, усы седые намочив, не знал даже – радоваться ли, что проснулся.
Фу ты, клятое место!
Встал сотник Логин, головой лобастой помотал, оглянулся.
Спят хлопцы, похрапывают, третий сон видят. Вон Шмалько, греховодник старый, вон и Бульбенко, и Свербигуз, и Гром-затейник. И Юдка проклятый тоже спит, сны свои жидовские переваривает!
Вновь перекрестился пан Логин, нахмурился. Ой, не зря снилось! Словно бы урок ему дали. Там, во сне, жизнь потерял, чтобы хлопцев на смерть верную не посылать. Перед самим ампиратором желтоглазым труса не спраздновал!
А здесь?
Куда хлопцев завел? И за ради чего? Ведь сам завел, сам позвал, и нечего на Юдку-нехристя кивать! Правда, не сто тысяч, и даже не сотню, так не в числе сила!
А может, бред это все? Просто седло жесткое попалось?
Юдка душегубец
Ко всему привыкаешь. Даже к такому. Едешь себе и едешь, и вроде как не замечаешь…
…И отвечал Саул: Самуила выведи мне. И увидела женщина Самуила и громко вскрикнула. Какой он видом? – спросил у нее Саул. Она сказала: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. Тогда узнал Саул, что это Самуил, и пал лицом на землю и поклонился. И сказал Самуил Саулу: для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?..
Вэй, слышал я, как спорили однажды мудрецы в лембергской синагоге, как эти слова понимать. Спорили, кричали, а после бороды друг у друга драть начали. Да так, что седые клочья – снегом! Ведь не велит великая книга Талмуд в призраков верить! Не велит! Но написано же – не сотрешь. Как же понимать? Не иначе, обманула проклятая колдунья царя Саула!
Я и сам не верил, тем более уже успел в «Зогар» заглянуть. Какие призраки, если Душа одна, лишь на миллионы частей поделена!
– Тебе никуда не деться, Иегуда бен-Иосиф! У меня времени много!
Кто это говорит? Тот, чья лапа четырехпалая на моем плече угнездилась? Или я сам?
…А ведь видел я уже такую руку! Видел!
– Ты сделаешь, что я велю. Иначе тебе не будет покоя!
Зря это он! Пугали уже. Всю жизнь, почитай, пугали. Вон, пан сотник валковский тоже пытался!
Да и когда в моей жизни покой был?
– Как только откроется нужное Окно, я дам тебе знать. И ты выведешь их с Околицы. Выведешь, куда я скажу!
…Голос – морозом по коже. В иное время да в месте ином – испугаться можно. До смерти!
Да только не здесь!
– Ты их выведешь, Иегуда бен-Иосиф! Ты слышишь?
Слышу, слышу! И вижу. Лапа четырехпалая, а если повернуться…
Ошиблись мудрецы! Зря бородами трясли!
…Темный, длинный, на плоской личине – черные губы. И глазищи – узкие, нездешним огнем горят.
– Ты не боишься смерти, Заклятый, знаю! Но я сделаю хуже: выверну твою душу – и покажу тебе. Твою настоящую душу, мальчишка из Умани, воззвавший к Неведомому в страшный час! Твои мечты, твои надежды – все то, что не случилось и не случится никогда. И твой род, твою кровь, твоих неродившихся детей, не открывших глаз внуков! Хочешь, покажу?
С этими ли словами Противоречащий к Иову Многострадальному подступал? Впрочем, Иову на его гноище легче было.
Он – не Заклятый. Он не знал, что такое, когда вместо души – гроб с прахом!
– Итак, мы договорились, бен-Иосиф?
Тяжело падали страшные слова, и тяжела была его невесомая длань.
Тяжела!
Но я молчал.
– Ты напрасно не отвечаешь, Иегуда. Я не уйду, не исчезну!
Не исчезнет. Я уже вспомнил все Имена, какие знал. Вспомнил, прочитал… Тщетно! Но ведь и он не заставил меня говорить! Так что мы на равных.
– Подумай! В последний раз. Я скоро вернусь.
Миг – и сгинула четырехпалая клешня. Недалеко, конечно. Здесь он, рядом. Но все-таки легче стало.
Надолго ли?
* * *Над головой – серое марево, слева и справа – склоны вверх ползут.
Стучат по камням копыта.
Едем!
Окна на нашем странном пути встречались часто. Какие огромные, словно полтавский майдан, какие – с узкую калитку. Значит, не ошибся я, глупый жид! Идет дорога, что над Бездной Левиафановой простерлась, вокруг Мира, вокруг великого Древа Сфирот, мимо всех Сосудов. Идет, и даже название имеет.
Околица!
И не первые мы здесь. Уже дважды кострища встречались. Возле одного – скляницы пустые, у другого – кости обглоданные.
И ведь чьи кости! Вэй, был бы гоем – точно крест бы сотворил. Видать, совсем кого-то голод одолел!
И тот, четырехпалый, эти места знает. И ведь что интересно? Запугал он меня, бедного жида, до гусиной кожи, а зачем? Стоило ему на крестец иного коня пересесть – хоть к сотнику Логину, хоть к есаулу Шмалько…
Я-то ему зачем?
И еще. Хорошо он слова плести умеет. Убедительно. Только сильный пугать не станет. Сильный – убьет. Или простит. А пугать!..
Значит?
– Эй, Юдка, сучий ты сын! Стой! Стой, кому говорят!
Ах, да! Замечтался!
Замечтался и чуть вперед не уехал, к самой передовой заставе. Неглуп пан Логин, неглуп! Мало что тихо, опаску всегда иметь надо.
Значит, стоим. Ждем.
– Что-то долго не едут!
– Так там же Свербигуз, панове! Небось опять девку увидел. Без всего!
Грохнуло, покатилось – и замерло. Нет в Бездне эха!
Ага, вот и застава! Что-то прытко скачут!
– Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там впереди!..
Так-так, все трое: Свербигуз-змееборец, Нечитайло и этот, уж не упомню, как кличут…
– С полсотни их. Или больше даже! С пиками!
– С пиками, говоришь? А нумо, хлопцы, заряжай! А ты, Юдка, давай-ка ко мне!
Да, неглуп он, сотник валковский! Ни на шаг не отпускает. И верно делает!
– Ну-ка, говори, жиду, кого это ты сюда покликал?
Я даже восхитился. Вэй, за кого же он меня держит? За Самаэля Малаха? Или я Рубежам сторож?
– Не иначе, заблукал кто. Вроде нас.
Сказал – и плечами пожал. Отвернулся даже, будто и неинтересно мне. А ведь интересно! То ли заблукали, то ли… То ли дорогу знают!
…Его смех только я услыхал. Громкий, торжествующий. Весело стало четырехпалому! Только рано ему смеяться. Мало ли откуда гости едут?
– Готово, пан сотник!
– Добре, Ондрию! Тока без меня не палить! Скажу – тогда уж…
Прочь, Тени!
Над черной Бездной – белая паутинка дороги. Вот мы – кучка тараканов, вот я… А вот и они!
Я открыл глаза. Нет, пока не видать! Зато слыхать!
– Ну, хлопцы, товарищи войсковые, встречайте!
…Из-за каменистого уступа – сразу четверо. Комонные, в темной броне. За ними – еще, еще…
Ого! Да тут не полсотни! Тут вся сотня будет!
– Спокойно, панове, спокойно! Эй, Гром! Бонба гранатная готова?
– И фитиль горит, пане сотник!
Стук копыт все ближе, уже и коней разглядеть можно. Добрые кони, кровные!
– Видал таких, Юдка?
Я всмотрелся. Вэй, интересно!
– Не видал, пан сотник! Может, турки?
Но я уже понимал – не турки. Не носят османы такие латы. И шлемы не носят. Не турки, не татары, не москали.
– Пане сотнику, а рушниц-то нема!
– Вижу, Ондрий, вижу! То добре!
Вот уже совсем близко, лица видать – загорелые, белозубые…
– Стой!
Кто крикнул – я вначале и не понял. А что «стой», сообразил сразу. Хоть и не по-русински сказано. И не на идише.
– Копья к бою!
Остановились. Ощетинились. Подняли круглые щиты. А я замер, рот раскрыв да глаза вылупив. Что за притча? Они говорят – я понимаю. Польский? Нет, не польский…
– Кто такие? Почему загородили нам путь?
Это, наверно, старшой. Шлем серебром блещет, панцирь в каменьях…
– Панове! Панове! По-какому это они?
Старшой в шлеме ждал. Пан Логин с есаулом переглядывался, панове черкасы перешептываться начали.
– Он спрашивает, кто мы такие и почему мешаем им проехать, – не выдержал я.
Вэй, длинный мой язык! Ну отчего я его не отрезал!
– А растолкуй как есть, – сотник Логин нахмурился, провел рукой по седатым усам. – Да только не ври, жиду!
Я открыл рот – и вновь замер. Растолковать? Да на каком наречии? Ведь не могут же эти, в темных латах…
– Отряд военачальника Логина. По своей надобности.
…изъясняться на Наречии Исключения!
Почудилось! Почудилось?
– Логин? – Темные брови старшого поползли вверх. – Спроси его, толмач: не родич ли он Секста Логина, что командует сотней в Гамале?
Не почудилось! Наречие Исключения, язык мудрецов, язык «Зогара»!
Делать нечего – перевел. И ответ тоже. Не родич, как выяснилось.
– Спроси господина Логина, не доходили ли до него слухи о Царе Иудейском, что будто бы родился в недавнее время?
Вэй, веревочку бы мне! Челюсть подвязать!
Странно, когда я перевел, пан Логин вроде как успокоился. Успокоился, хмыкнул.
– Никак свои это, хлопцы! Не басурмане! А ты, Юдка, перетолкуй, что о Царе Иудейском всем ведомо. Родился он во граде Вифлееме, в пещере, где пастухи тамошние череду от дождей прятали!
По загорелому лицу старшого промелькнула усмешка. Ох, и не понравилась мне она!
– Спасибо! Передай господину Логину благодарность от имени царя нашего, царя Великого, Владетеля Четырех Стран! Счастливо оставаться, а нам пора! В Вифлеем, ребята! Зададим им жару!
– В Вифлеем! В Вифлеем! – гаркнула сотня глоток, да так, что сам пан Логин отшатнулся.
Расступились. Опустили рушницы. Долго взглядами провожали.
– Эх, дорогу не спросили! – вздохнул есаул.
Ему не ответили. Даже пан Загаржецкий промолчал. Словно понял что-то.
И я молчал. Поздно вспомнил я, глупый жид, что Наречие Исключения – «язык ветвей» – всего-навсего арамейский!
…Глас в Раме слышен, и плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет…
* * *Теперь уже не кулеш варили – затируху из соломахи. Вот беда! И жида салом не накормишь!
Ковырял я ложкой соломаху да все кости вспоминал, что у кострища старого нашли. Те тоже, наверное, сперва салом пробавлялись. Сперва салом, после – кашей…
Вэй, читал я как-то в «Лембергской газете» про капитана британского. Храбр был капитан, два раза вокруг земли плавал. А в третий раз поплыл – и попал аккурат к таким, как мы. Оголодавшим.
К ужину.
Подумал – и застряла в горле та соломаха. Хороша шутка, цудрейтор Юдка!
Эх, если бы шутка!
Вот и панове черкасы словно тоже про того капитана вспомнили. Уже не зубоскалят, не гогочут. И я не буду. Посижу, соломаху-затируху ложкой поковыряю.
Да и подумаю. Сытое брюхо, как известно, к ученью глухо, голодное же – наоборот.
– Ну чего, жиду, скучно без сала?
– Ох, скучно, панове!
Думаю.
Говорил мне как-то один мудрый человек: правильно ставь вопросы, а ответы сами придут.
Ну, например.
Если тому четырехпалому от меня что-то вконец нужно, отчего это он пропал? Отдохнуть решил, что ли?
Я даже оглянулся. Пусто! А говорил – не отстанет!
– Эй, пан Юдка, чего глядишь? Или места знакомые?
– Пока нет, пан Логин. Пока еще нет.
Места, действительно, прежние – горы нависают, сосны за камни цепляются.
И Окон не видать. Давно уже.
Вопрос второй. Кому нужно, чтобы жид Юдка этих черкасов не погубил, а на верный шлях вывел?
Хороший вопрос! Только ответов на него много. Поэтому иначе спросим. У кого такая сила есть…
– Или не слышал, жид? Сказано – по коням!
– Бегу, бегу, пан есаул!
…чтобы к бедному Юдке некоего призрака приставить? Да не просто, чтобы выл и цепями тряс, а чтоб в нужную сторону толкал?
Вэй, как интересно! Один вопрос, два ответа!
Едем!
* * *Сполох сторожа подняла – Тарас Бульбенко да Нечитайло-заризяка. Громко вопили, словно впереди целое воинство фараоново. А что?
«А не видел ли господин Логин некоего Моше, что бежал из страны нашей с голотой разной?»
Я бы не удивился. Околица!
– Пан сотник! Пан сотник! Там… Там такое! Да не ворог, панове, нечего рушницы хватать!
Эге, и вправду! Шла себе дорога меж гор, бежала. Петляла.
Исчезла.
– Ого, хлопцы! И чего ж тут такое было?
Я и сам затылок почесал. Что ж тут было такое, чтобы превратить горы…
…в щебень, в черную гарь, в грязный песок, в мелкое крошево? Да не просто, а, почитай, на целую версту! Были горы – и сгинули!
Я оглянулся по сторонам. Нет, остались горы. Да только обрубленные, оплавленные, почерневшие.
– С коней, хлопцы! В поводу держать. Осторожно идти.
– Да тут, пане сотник, не иначе, велеты гопак плясали!
Велеты?
Прочь, Тени!
Та-а-ак! Никуда не делась дорога. И Бездна никуда не исчезла. Значит, просто мара. Призрак, тень, след чего-то страшного, что случилось здесь. Или не здесь даже. Ведь Околица!
– Пане сотник! Пане сотник! Понял я, чего здесь было! Бонба тут рванула! Да так рванула, так ахнула!..
– Все-то тебе, Гром, бонбы да мины! Это ж какая бонбища нужна, чтоб горы своротить?!
Чем дальше, тем меньше обломки. Вот уже один песок остался – черный. Вроде бы и вправду горело! А это что? Уж не стекло ли блестит?
Ну и пусть себе блестит! Дорога никуда не делась, а я…
…А я еще один вопрос задам. Самый интересный.
Что важнее? Чтобы я черкасов пана Логина спас – или чтобы заклятие нарушил?
И опять – два ответа.
– Осторожней, панове!
Вэй!
Авраам, Ицхак, Иаков! Да что ж это?
– Свят, свят, хлопцы! А ну, стой! Сперва молитву сотворим! Отче наш, иже еси…
И вправду!
Яма. Ямина. Ямища.
Кругом идет, а в том круге саженей… Триста? Больше?
Больше!
Края ровные, черным стеклом блестят, на дне… Вэй, и смотреть не хочу!
– А ведь и вправду, панове, рвануло! Рвануло – аж камень запекся!
– Да врешь ты, Дмитро! Такое лишь Сатане клятому под силу!
– Цыть, дурни, доболтаетесь! А ну, хлопцы, в обход! Да по сторонам глядите. Не ровен час!..
А я смотрел в черный зев пасти Шеоловой, стеклянным блеском блиставший, и иной блеск вспоминал. Вспоминал, да в который раз себя дурнем величал. Как же, Юдка-шлемазл, забыть такое мог!
«Смотри, консул! Дальше ни ты, ни я не властны… Будет наша смена – проскочите без потерь. Или для вида придерутся… Ой, продала дивчина сердце, та й купила черкасу седельце… Пан или пропал. Держи, консул…»
Держи, консул!
Держи!
Дурень я, дурень!
Ой, продала дивчина сердце,
Та й купила черкасу седельце!
Седельце за сердце купила —
Она его верно любила!
И еще один вопросик. Маленький такой – вдогон! Или яблоко от яблони далеко падает?
* * *Уже и соскучиться успел. Уже и в седле вертеться начал. И когда клешня четырехпалая вновь на плечо легла, не выдержал – расхохотался.
– Чего смеешься, жиду? Или палю вспомнил? Эх, будь я на месте пана сотника!..
– То я знаю доброту вашу, пан есаул! Да только после вас.
Огрызнулся, не думая. Все на руку химерную смотрел. Явился! Ну-ка, с чего начнешь, пан морок?
– Мы можем договориться, Иегуда бен-Иосиф!
Ого! Сперва пугает, после – сделку сулит. Ну точно допросчик из приказа разбойного, что в Москве-городе меня на дыбу поднимал…
…Земля ему пухом – и кол осиновый. Стоеросовый.
– Тебе лучше ответить, Иегуда бен-Иосиф!
Вэй, помню я свое имя, помню! А ответить? Отчего бы и нет? Эх, в таком деле перво-наперво нельзя пытаемому времени давать! А то опомнится…
…Как я тогда в Москве, к примеру.
Да, рано пташечка запела!..
Ну-ка, ну-ка!
Хоть и серый был день, а вместо неба – туман сизый, все же засветилось, заиграло золото. Славный медальон, добрые руки делали.
Не иначе, жидовские (вэй, смири гордыню, Юдка!).
А вот и пчелка! Еще краше, еще фигурней. Дуну – и улетит!
– Не смей! Не смей! Именем Святого, благословен Он, прошу тебя!
…как бы кошечка не съела!
Едем!
И снова затируха. Всего по нескольку ложек на брата.
Ну и на этом спасибо!
И цимесом показалась мне пресная соломаха – даже ложку облизал. А паны-молодцы, черкасы гетьманские, явно приуныли. Кажись, и горелка на исходе!
– Так чего, хлопцы? Доведется конину жрать! Слышь, Нечитайло, давай с твоего серого начнем!
– Тьфу! Да я лучше жида клятого съем!
А что же вы думали, глупые гои? Легко ли вокруг Света Мирового ехать? Да только не сожрете вы меня – подавитесь!
– Эх, вареников бы сейчас! Да со сметаной!
– Цыть! Балачки о жратве запрещаю! Чтоб не про вареники, ни про галушки, ни про борщ, ни про бок бараний с чесноком и с подливкою, прожаренный да пропеченный, с корочкой… Фу ты, прости Господи! Лучше про девок языки чешите!
– Да какие после соломахи девки, пан сотник!
А я все на плечо глядел. Но нет, сгинула клешня. Спрятался морок! А ведь тут он, близко, чую!
Да и чуять нечего. Вот она, цацка золотая, с пчелкой дивной. Эх, пан Панько, удружил! И за что? Или я твоему Ковену на дороге встал? Или не в Ковене дело?
– Эй, морок! Чего пропал?
Хоть и ждал, да все же дрогнуло сердце. Вот он! Длинный, темный, рукастый, узкие глаза нездешним огнем горят.
…И пальцы! На одной руке – четыре, на другой… Шесть на другой!
Вэй, яблочко-то от яблони!..
– Что тебе от меня надо, Иегуда бен-Иосиф?
– Что?! – восхитился я (шепотом, шепотом!). – Сначала ты, нежить, тревожишь почтенного человека, грозишь даже, а потом еще удивляешься! Вэй, что за мир? Даже у призраков не осталось совести!
– Я проиграл, – печально проговорил морок.
– А мне что за дело? – возмутился я. – Или это повод приставать к бедному жиду?! Да клянусь Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг!..
Грустный смешок. Я осекся. Во-первых, нечего зря клясться, а во-вторых…
– Мне так уже ответил один Заклятый. Только без имени Ав. Он был не столь учен, как ты, бен-Иосиф!
– Эй, Юдка! Чего не отвечаешь, пархатый жид?
Ага, панове черкасы! Эх, спугнули!
– До пана сотника, живо! А не то я тебя, курвий сын, канчуком!
– А ты попробуй, хазер! – предложил я, взглянув прямо в его наглые глаза.
Дернулась рука, за шаблю хватаясь, дернулась, опустилась.
– Потом поговорим, – прошептал я в никуда. – Как заснут все. Не уходи!
Тихий шелест был мне ответом.
* * *По тому, как крутил он седой ус, понял я – кончились шутки.
Совсем.
И раньше пан Загаржецкий шутить мало был расположен. Особенно со мной. А уж теперь!
– Отойдем, пан Юдка. Важная у нас с тобой беседа будет. Важная – и последняя.
Тихо говорил, равнодушно даже. Словно сам с собой.
От камня несло нежданным теплом. Не удержался, коснулся рукой. Слаб человек, хоть и создан по образу и подобию Его! Захотелось мне, чтобы все вокруг правдой стало – и горы, и сосны, и дорога. И чтоб вела эта дорога хоть куда, только бы прочь от проклятой Бездны.
И жить захотелось.
Вэй, Юдка! Ты ли это?
Пан сотник тоже ладонь на камень опустил. Опустил, отдернул, стряхнул пыль.
– Вот чего, жиду. Говорить я буду. А ты слушай! Добре слушай!
Я поглядел вверх. Сизый туман как будто ниже стал. Ниже – и гуще. Или почудилось?
– Нет нам двоим места на земле, пан Юдка!
– Знаю, – поморщился я. – И за этим стоило меня тревожить?
И вновь показалось мне, что передо мной – вставший на дыбы разъяренный буйвол.
– Ты слушай, жиду! Слушай! Потому и дал я слово крепкое, и поклялся всем, чем черкас вольный поклясться может, что порешу тебя, вражье отродье, вот этой рукой!
Хрустнули пальцы, в кулак сжимаясь. Побелели. А мне вдруг скучно стало.
Сначала скучно. Потом злоба накатила.
– Вэй, Логин, сотник валковский! Твоя клятва – зеленая, еще и почки на ней не набухли. А моей уже трех десятков лет поболе! Поклялся я, что никто из вас, губителей семьи моей, от меня не уйдет. А как помирать станешь, пан Загаржецкий, вспомни всех жидов, что твои черкасы зарезали, огнем сожгли да на пали набили. И девушек наших вспомни, что так матерями и не стали! Ты по своей дочке плачешься, а кто оплачет сестер моих? Кто оплачет мою мать? Смертью меня напугать хочешь, дурной гой? Да я уже умер давно, меня уже собаки съели, а вороны кости разнесли! Понял?
Крикнул – и задохнулся. И сердце болью зашлось.
Ждал удара – не ударил. Даже за эфес сабельный не взялся. Стоял, набычившись, словно и вправду – буйвол.
Молчал.
Плохо молчал. Трудно.
– День тебе даю, пан Юдка, – наконец вздохнул он. – От этого вечера до следующего. Выведешь нас из пекла – шаблю дам. Схватимся один на один, а там уж как бог рассудит. И с хлопцев клятву возьму, чтоб отпустили тебя, кровопийцу, коли меня порешишь. А нет – плохо умрешь, пан сотник надворный. И сам умрешь, и все жиды, что от Валок до Иерусалима вашего землю поганят, кровью умоются! И в том тебе Покровой клянусь. Понял ли?
Хотел я ему припомнить, что не он первый грозит народу моему. И фараоны грозили, и цари греческие, и кесари римские. Да где они теперь?
Хотел – но не стал. Я – мертвец, а он кто? Что толку душам в Шеоле лаяться?
– День тебе, – хрипло повторил он. – Как сказал – так и будет.
Я пожал плечами.
Отвернулся.
Отвернулся – и пошел прочь от этого мертвеца.
* * *– Потому я и проиграл, – невесело усмехнулся он. – Даже тебя заставить не смог. Вот и весь сказ, Иегуда бен-Иосиф!
Я поглядел на черную тень в сером сумраке. Руки-клешни бессильно свесились, глаза вниз, на битый щебень смотрят.
Думал ли я, что придется беседовать с каф-Малахом? И где?
– Самаэль против Рахаба, – медленно проговорил я. – Розовое воинство – против голубого. И Блудный Ангел посередине…
– И мой сын, – глаза блеснули страшным, запредельным огнем. – Ребенок, никому не сделавший зла!
Помню! Помню я эти глаза! Как взглянул на меня тот байстрюк, Пленник, памятной ночью мне встретившийся, как заглянул в душу…
– Мне кажется… Мне кажется, Самаэль задумал что-то плохое. С миром. И с моим ребенком. Поэтому я спешу. Мы и так потеряли много времени. День на Околице – это почти неделя в Сосуде. Я не должен опоздать.
Кивнул я, но не потому, что поверил. Просто кивнул, словно черту подводил. Что он мне хотел сказать, ясно. А вот что ему ответить?
– Пан сотник валковский дал мне один день, – наконец начал я. – Этот глупый гой думает, что за день я разыщу нужное Окно. Так что к следующему ночлегу тебе придется обратиться со своей заботой к нему самому, каф-Малах! Хочешь, я завещаю ему медальон? С ним и решай.
Медленно качнулась его голова. Влево… Вправо. Не хочет!
…Еще бы! Не зря старшой Ковена дал медальон мне! Мне, не Логину! Я, глупый Юдка, заклятый Юдка Душегубец, должен черкасам путь указать!
Я!
Но почему? Если этот призрак к Пленнику, к сыну своему страхолюдному торопится, то худшего проводника не найти! Или не торопится? В ином дело?
Не выдержал, хотел спросить. Но рядом со мной уже никого не было.
Пусто!
У кострища храп стоит, бедные кони из-под камней колючую траву выдирают (вот кого жалко!), часовые носами клюют…
Странный я все же человек! Другой бы на моем месте давно бы шаблю из чьих-нибудь ножен достал, до ближайшего коня добрался…
То есть это глупый другой. А умный другой вначале бы подпруги перерезал, а напоследок по горлу пана сотника шаблей полоснул.
И ходу! В галоп – до ближайшего Окна. А там – ищи ветра в поле!
А я вот стою.
Думаю.
И добро бы о коне да о шабле. Так нет же! Словно и не мне пан Логин всего день жизни оставил. То есть не день – уже меньше.
Все не так!
Все!
Ну, поссорились между собой Существа Служения. Так впервой ли? Сперва Противоречащего изгнали, что Адаму поклониться не возжелал, после – Азу и Азеля к горам приковали. Даже если князь Самаэль решил подрубить Древо Сфирот и Сосуды разбить (спаси нас Святой, благословен Он, от такого!), что за забота ему за младенем сопливым гонцов посылать? Поверил бы я, если те гонцы (вэй, пан Рио, вот чей ты слуга!) Пленника придушили, чтоб в батьку-бунтаря не вырос. Так ведь нет!
И что теперь? Растет себе байстрюк, батьке-призраку Имена посылает, тот и рад – из медальона потихоньку выглядывает, силы копит. Вот и сидел бы пан каф-Малах в золоте, и ждал бы, пока сынок вырастет да на ноги его поставит.
А вместо этого?
– Эй, жиду! Ты куда?
Задумался! А панове часовые, оказывается, не спят! Так что зря я к горлу пана Логина подбирался.
– Назад! Назад, а то стрельнем!
– Иду, иду, пан Бульбенко! Уже иду!
Возле камня, где мы с мороком четырехпалым беседу вели, было пусто. Я тронул медальон. Сидишь? Сиди, сиди, бунтарь поднебесный, там тебе и место!
А что бы случилось, ежели б я его послушал? Послушал – да и указал нужное Окно пану Логину? Спас бы голову свою? Ой, не верю! Выручил бы байстрюка огнеглазого? Так ведь не грозит ему беда вроде. Во всяком случае, не сейчас. И что за глупость именно мне медальон поручать?
Ой, хитрое было лицо у пана Панька! Ой, хитрое! Словно старую клячу за трехлетнего жеребца цыганам продал!
«Держи, консул!»
Почему помочь каф-Малаху поручено именно мне?
Я усмехнулся. Правильный вопрос, Юдка! А потому и ответов всего два. Первый – до обычного человека мороку не достучаться. Не услышат его.
И это возможно. Да только не верится что-то. Не услышат, так во сне явится. Или еще как. Велика сила Малаха, даже если от него одна искра осталась!
А посему первый ответ забудем и над вторым подумаем. А вот второй ответ…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Не привык труса праздновать сотник Логин. Ни в бою, ни в походе, ни на совете. И нрав имел крутой – не подступись. Потому и в сотниках остался. Сватали его на полковника миргородского, да покрутился Логин по канцеляриям, по избам приказным, поглядел – и шапкой об пол ударил. Не по нему! Полк – почитай держава целая. А державой править – не сотню в атаку вести. Кому – поклон, кому – миску с талярами, кого на охоту позвать, а к кому и молодицу сосватать.
Полития!
Тьфу!
Так что презирал пан Логин всякие политии с политесами, в старшины генеральные не рвался, в прихожей гетьманской диваны турецкие не просиживал.
Зато совесть чиста!
И думал сотник, что это и есть награда. Что там в раю или в пекле, то попам виднее. А здесь, на земле, выше совести чистой награды и нет. С тем и жил. С тем и помереть думал.
И вот теперь…
– То сторожа вернулась, пан сотник! Никого впереди. И проходу нет.
– Вижу, Ондрий, вижу! Ты новых пошли. Пусть смотрят, пусть руками щупают! Должен быть путь, должен!
Сказал – и еле сдержался, чтобы самому вперед не рвануть. Все чудилось, что проглядят хлопцы тропинку нужную, не заметят…
– Чего встали! Вперед! Вперед!
Рысью шли кони, да не бодро, не споро. Видел сотник – притомились, отощали, вон уже ребра видать. Хорошо, хоть вода есть в местах этих клятых!
И коням плохо. И хлопцам. И ему, Логину Загаржецкому, не по себе.
Влево покосился, осторожно, чтобы себя не выдать. Вот он, Юдка-злодей! Ишь, ухмыляется, бороду рыжую гладит! Так бы и выхватил «ордынку», так бы и рубанул поперек поганой рожи!
Эх, нельзя! До вечера обождать надо. Может, одумается лиходей, о жизни своей вспомнит, о душе?
Но уже понимал сотник – не одумается. Тверд Юдка, не уступит. Решил погубить всех, с собой в пекло забрать – и погубит. И заберет.
Аж зубами скрипнул Логин. Его вина! Его! Не раскусил жида клятого! В глаза не взглянул! Так что не Юдка виноват, а он сам. Это он, Логин Загаржецкий, взял в проводники сатану-анчихриста, чаклуна Панька послушавшись. Сам и расхлебывай, сотник валковский!
…Эх, Панько, Панько! Или не спасал его сотник? Не покрывал, не прятал, когда хотели химерника старого в полковую канцелярию за ворожбу отправить – прямиком на дыбу?
И чем отплатил ведьмач?
Не утерпел пан Логин – обернулся. Вот они, хлопцы! Его гордость, сыны его! Позвал в самое пекло – и пошли! И ведь знали, что не за Мацапурой-нелюдем спешит их сотник. Чорт с ним, с Диким Паном (а ведь и вправду – с ним!). Ярина! Ярина Логиновна!
Яринка!
И сон вспоминается – про совет военный да про ампиратора-филина. Ведь тому, кем был он, Логин, в том сне тоже небось немало сулили! Но ведь не оплошал, не повел хлопцев на погибель!
Эхма!
Когда ему в палец игла золотая ткнулась, простился сотник с душой своей бессмертной. Думал: душу – на дочку. Свою душу. Свою! Не хлопцев, не черкасов валковских, за которых перед богом да гетьманом в ответе. И кто ж он после этого? Ну, разорвут Юдку-убивца конями, ну, отрежут поганую голову. И что?
Обернулся пан сотник влево. Твердо смотрел клятый Юдка. Твердо, без страха. А как поймал его, Логина, взгляд – ухмыльнулся в пламень-бороду.
И жаром залилось лицо, и рванулась рука к верной «ордынке»…
– Пане сотник! Пане со-о-отник!
Что?!
Нет, не обмануло эхо. Да и нет тут эха! А как рушница бьет, Логин Загаржецкий помнил крепко. Помнил – не спутает.
– Хлопцы! К бо-о-ою!
Юдка душегубец
Вэй, ну и людно на Околице стало! Прямо прошпект питербурхский!
– Отряд там! С рушницами! Нечитайлу ранили!
– Как? Нечитайло! Эх, рассучьи дети! Ну-ка, хлопцы, заряжай!
Так-так! На белом коне долговязый… Как бишь его? Ага, Забреха, второй конь – с седлом пустым…
– Трое! Или четверо! И коней с дюжину. То есть не коней…
– Впере-е-о-од!
Эх, горяч ты, пан Логин! Я бы сперва хлопца дослушал. А вдруг там не кони, а медведи? Или тигры?
– Гром, бонба готова?
– Завсегда готова!
Ага, вот они!
Вначале почудилось, что встречались уже. Латы темные, да шлемы, да пики. Не из Вифлеема ли едут? Вкруговую?
– Пали!
Хорошо, рот раскрыть успел – знатно ахнуло. Добрая вещь гаковница! Тот, что впереди ехал, кажется, уже оценил.
– Шабли! А ну-ка, Дмитро! Бонбу!
Ой, вэй!
А как дым рассеялся, как откашлялись да сажу с лиц вытерли, стало понятно – кончилась баталия. На земле – четыре мертвяка, трое – в латах, один в каптане, да две лошади, да еще одна ногами дергает. Отбегалась, бедная!
– Вот так, Юдка! Так со всеми вами будет!
– Вэй, пан сотник! Вы прямо-таки Голиаф!
А вот и Нечитайло в сторонке лежит, глазами лупает. Жив? Вроде как.
– Они… Мы… Мы к ним, кто такие, спрашиваем, а они – из мушкетов!
Из мушкетов?
Не утерпел – с коня спрыгнул. И пока хлопцы по сумкам седельным шарили, да лошадей уцелевших сгоняли, поднял рушницу.
– А ну, положь! Положь, клятый жид!
Положил, тем более – разряженная. Ой, дивная рушница! Где-то видел я такие! Ствол короткий, раструбом, кремня нет, приклад тяжелый, зато в насечке серебряной…
– А вы сами взгляните, пан Логин!
– Тю!
Вспомнил! Видел, ой, видел! И совсем недавно, и трех недель не прошло. Славная у пана Мацапуры оружейная! Все там есть!
То есть было, конечно.
– Фитильное ружье, пан сотник. Аркебуза. Видали такое?
Посопел, потрогал, нахмурился.
Не видал.
– Пан сотник! Пан сотник! Вот кони эти! Химерные!
Он оглянулся – и я оглянулся. У него глаза на лоб полезли, и у меня – следом. Он перекрестился…
Вэй, почему я не гой!
Такого и у пана Станислава не было. То есть таких. Не лошадь, не осел, не верблюд. Шея длинная, уши острые, шерсть белая. Может, верблюд все-таки? Только поменьше, и горбов нет.
– Их тут с дюжину. Под вьюками. Чего делать будем?
Мы смотрели – и верблюды эти безгорбые смотрели. На нас. В глазах темных – страх и тоска. И вправду, изголодались панове черкасы. Затоскуешь тут!
– Вот чего, хлопцы! Перво-наперво – «Отче наш» прочесть. Затем – каждую тварь крестом осенить. А потом – во вьюки заглянуть!
Ну что с них взять, с этих гоев-язычников?
Пока крестили да молились (ой, смех!), я потихоньку в сторону отошел. Все ясно – караван. Не иначе, заблудились, свернули на Околицу, да в недобрый час на заставу нашу налетели.
Прочь, Тени!
Оглянулся, всмотрелся…
Нет, не видно Окна. А интересно бы знать, откуда ехали бедолаги. Это ж где сейчас из аркебуз стреляют? И где такие верблюды травку щиплют?
– Панове! Да тут припасу – море Черное! И горелка, горелка!
– Гур-р-р-ра-а-а-а!
Да, кому что, а курци – просо!
* * *– Пей, пей, жиду! За погибель свою пьешь!
Пью!
Тем более не горелку, не медовуху даже – мадеру. Настоящую. Пил я мадеру у пана Станислава, да куда ей до этой!
Табор разбили тут же. Только трупы подальше унесли да камнями завалили. И вправду, трудно сдержаться. Мясо копченое, рыба, сухари, фрукты. И мадера, конечно. И печенье даже – на закуску.
Гей, наливайте полные чары,
Щоб через винця лилося!
Щоб наша доля нас не цуралась.
Щоб краще в свити жилося!
Славно поют! А ведь действительно, не чурается их доля! Или кто-то Там решил, что не написано им на роду среди этих гор помереть? Выходит, я Б-гоборцем стал?
Оглянулся, осмотрелся – нет пана морока. Спрятался! А жаль, хотелось ему напоследок вопрос задать. То есть не вопрос. Вопрос я уже знаю. И ответ знаю. Просто интересно, зачем ему надо, чтобы я, Иегуда бен-Иосиф, нарушил заклятие?
– Вот так, жиду! Голодом заморить нас решил? А хрен тебе, пейсатый!
– …Сказала мышка, кушая сало в мышеловке. Смачного, пане Свербигуз!
Сходится! Сходится все! Потому и мне медальон дали, потому и хотел каф-Малах блудный, чтобы я, тот, кому нельзя миловать, черкасам валковским путь к спасению указал!
Да только зачем это ему?
Зачем?
Вот ведь загадка! И что обидно? Помру – а ответа не узнаю…
– То иди-ка сюда, пан Юдка!
Ну все! Иду!
Пан Логин уже не походил на буйвола. Не иначе, тоже мадеры хлебнул. С кварту – а то и с полведра.
– Ты это, жиду… Того… Прежде чем рубать тебя, сукина кота, буду, взгляни.
Хорошее начало! Ладно, поглядим. Да чего тут глядеть? Карта, от руки исполнена, сверху вензель, вроде как литера «К» с короной королевской. Дорога, а вот и город. Город Cuzco. Как? Кузко? Или Куско?
– Ты не туда, Юдка, смотри! Ворота видишь?
И вправду! Ворота, да не одни!
…В самом низу – вроде как горы, и дорога меж них вьется. Вьется – в ворота упирается. А дальше… А дальше черта через всю карту, вроде молнии. И… Еще одни ворота. А из ворот – дорога. В Куско.
Вэй, что-то знакомое! Или читал, или рассказывал кто. Далеко город этот! Было дело, брали его приступом паны в темных латах с аркебузами…
– Смекаешь, жиду? Не просто шли! По мапе. Спешили, видать!
Спешили – а все одно на Околицу попали. Ай, интересно! Мы шли, они шли… Что это с Рубежом?
То есть как это что?
Усмехнулся я. Ухмыльнулся даже. Ухмыльнулся – до медальона золотого дотронулся. Незаметно.
Паны дерутся – у хлопов чубы трещат. Малахи воюют – Адамовы дети по Околице шныряют.
Вэй, любопытно!
Хотя, если задуматься, все понятно станет. Раз война, значит, первым делом все дороги перекрыть должно. Вот и перекрыли. Вроде как в осаду взяли.
– Не лыбься, не лыбься, Юдка! Лучше скажи – надумал?
Просто спросил, без злости. Словно ответ знал.
– Надумал, пан Логин. Не знаю я нужное Окно. Я знал бы – все одно не сказал!
Кивнул, задумался.
– И никого тебе не жалко? Или в бога не веришь? Ведь мои хлопцы твоих родичей не рубили. Это ты, пес кровавый, наши семьи резал да жег! Неужто до сих пор кровью не упился? Ведь и у тебя душа есть!
Просто сказал – как и спрашивал. Да так просто, что захотелось волком февральским завыть. Или я в самом деле вообразил себя Святым, будь трижды благословен Он? Кто я, чтобы чужое племя карать до седьмого колена? Невинных, ни мне, ни родне моей зла не сделавших?
И ударил мне в лицо смрад плоти горящей, и встала перед глазами раскисшая от дождей дорога…
Зачем Ты послушал меня, Г-ди?
Зачем?
Почему я не умер тогда, возле уманских ворот, и не приложился к предкам своим – безгрешный, кровью чужой не замаранный? Зачем Ты позволил мне стать бездушным чудовищем, Левиафаном, Юдкой Душегубцем, убийцей и слугой убийц?
Зачем, Г-ди?
Молчало серое небо. Молчала серая земля.
Поздно жалеть, Иегуда бен-Иосиф, сопливый мальчишка из распятой Умани. Поздно! И винить некого.
Я посмотрел ему в глаза. Посмотрел, отвел взгляд.
– Нет у меня души. Рубите!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Я пошел к братику. Я сказал, что пленочки порвались. Он не понял.
Я стал искать злую тетку. Я ее нашел. Я рассказал про пленочки. Она поняла и испугалась. Мы пошли к дядьке Князю.
Дядька Князь весь вытек. Он не светится. Он темный. Он скоро умрет. Я хотел сказать ему, но не сказал. Он будет плакать. Я сказал про пленочки. Он понял.
Дядька Князь стал говорить тетке другие слова. Он думал, я не понимаю. Я понимал. Я сказал, что другие слова не нужны. Они удивились. Дядька Князь сказал, что я могу послушать. Я слушал. Я думал.
* * *Красивый человек учил меня ездить на лошадке. Лошадка добрая. Она красивая. Я учился. Я сказал красивому человеку, что, когда вырасту, научу его летать, если он захочет. Он смеялся. Он веселый. У него есть своя девка, о которой он все время думает. Я хотел рассказать ему об Ирине Логиновне Загаржецкой, но он испугался. Он сказал, что она – Глиняный Шакал и что ее сбросили с высокого дома. Я смеялся. Я знаю, что ее ниоткуда не сбрасывали. Она у доброго дядьки.
Когда я вырасту, то помирю доброго дядьку с Ириной Логиновной Загаржецкой. Я скажу ему, что она хорошая.
* * *Я не умею думать. Я еще маленький. Это плохо. Бабочки будут надо мной смеяться.
Бабочки плохие. Они обманули дядьку Князя и тетку. Они обещали им, что я спасу Сосуд.
Нет, они обещали иначе, но дядька Князь их так понял. Он не умеет правильно понимать по-бабочьи.
Сосуд – это наша Капля.
Я еще маленький и не могу спасти.
Дядька Князь очень боится за мальчика Княжича Тора. Он его любит. Он думает о другом мальчике, который умер. Он его жалеет.
Я считал бабочек. Их много. Они разных цветов. Я их всех вижу, но не знаю слов, чтобы назвать. Сейчас бабочки летают возле места, где лопнули пленочки. Дядька Князь велел мне молчать о пленочках и никому не говорить. Даже братику. Иначе будет «паника». Я не буду говорить. Я не хочу, чтобы была «паника».
Надо спросить у батьки, что мне делать. Батька знает. Он поможет.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
– И ведь чего выходит, Ярина Логиновна? Интересно выходит, а?
Ярина молчала. И не потому, что ответить нечего. Просто растерялась. Казалось бы, ко всему готова, ан нет! Уже и смерти в глаза смотрела, взгляда не отводя, и сама Смертью была. А как поняла, к кому в пасть угодила, – сгинуло все. Ни руки не поднять, ни слова вымолвить.
– Ведь чего я думал, панна Ярина? Думал в этих краях отсидеться, жирком обрасти. Чтоб ни черкасов с их вольностями, ни попов с анафемой. Живи – не хочу!
Странное дело, вроде бы и шутил Дикий Пан, а вроде бы и нет. На пухлых губах – улыбка, а глаза… Ой, страшные глаза! Недобрые!
– Всем жить-то хочется, Ярина Логиновна! Как подумаешь, глупо это. Ведь все одно помрем. А ведь цепляемся, зубами грызем… Как ты меня грызла, помнишь?
Молчала Ярина. Силы собирала, чтобы броситься на врага, руки на горле жирном сомкнуть. А если надо – то и зубами вцепиться, чтоб только мертвую и оторвали.
Да только не собирались силы. Словно жилу невидимую отворили. Вытекли – и нет их.
– А знаешь что, панна сотникова! А не заключить ли нам мир? Вроде как угоду подпишем. Ты к горлу моему примериваться не будешь, а я… А я добрым стану. Хорошим.
Не выдержала девушка – вперед рванулась. Рванулась – и остановилась. Словно на стену невидимую налетела.
Вновь ухмыльнулся Дикий Пан, рукой по усам провел. И вправду, пошутил славно! Добрый да хороший пан Мацапура! От слов таких мороз не по коже – до сердца пробирает.
– Да ты не удивляйся, Ярина Логиновна. Просто так одни детишки сопливые дружат. А настоящая дружба – это когда ворог общий есть. Или не так?
– С кем же воевать будем? – не утерпела девушка. – Не с кнежем ли Сагорским?
Долго смеялся Дикий Пан. Хохотал, по брюху себя хлопал, вытирал слезы платком батистовым. Видать, хорошее настроение было в тот день у пана!
– Ой, уморила! Стратиг ты, панна сотникова! Архистратиг даже! Можно и с ним повоевать, ежели хочешь! Что ты ему оторвала-то? Руку? Ой, не руку надо было! Ну, не буду, не буду…
Отсмеялся, спрятал платок да как-то сразу серьезным стал. Хрустнули пальцы, в кулаки сжимаясь. Побелели костяшки.
– Я б того кнежа, Ярина Логиновна, и сам бы на шашлыки изжарил. Изжарил бы – и съел. И за дело. Ведь чего выходит-то?
Помолчал, присел в кресло, пальцы на брюхе сложил. Дернул щекой.
– В ангелы я, Ярина Логиновна, не записывался. Скучное это дело, ангелом быть. Поэтому не в обиде я ни на тебя, ни на батька твоего. Я одного хотел, вы – другого. Миром не смог – силой взял…
Вновь замолчал Дикий Пан. Задумался, лицом потемнел.
– А с кнежем Сагором – иное дело. Ведь для чего ему тот байстрюк, чумаков брат надобен был? Мир спасти! Целый мир, разумеешь? Привел я того хлопца, из рук в руки отдал. И что?
– Или наградой обошли пана? – не выдержала девушка.
Укорить, обидеть хотела. Да не обиделся Мацапура.
– И с наградой обошли. Сотником сделали да два десятка деревень приписали. И Серебряным Венцом поманили – вроде как обещали в полковники вывести. Да только Серебряный тот Венец – наследственный. Дадут мне – наследника обойдут. Значит, стану я шляхетству здешнему первый враг. А паны тут пышные, чуть что – за меч. И войска у каждого – не пересчитать. Это первое. А вот и второе. Тебе, Ярина Логиновна, визу выписали?
Визу? Вначале не поняла даже, а после вспомнила. Гриб-поганка! Колдунишка мерзкий, что иголкой в пальцы тычет!
– Знаю, выписали. А вот мне – забыли. И не то плохо, что без визы наречие здешнее не разумеешь. Не наш это мир. С визой в нем год прожить можно, а без визы – только три месяца. Смекаешь? Еще бы немного – и рассыпался бы я прахом… Тебе на радость.
Вот уж точно! Ярина скрипнула зубами. Прахом! Плотью гниющей! Чтобы с червями белыми!
– Ну, с визой-то у них не вышло. Подсказали добрые люди, так что пришлось кнежу и печать ставить, и чаклуна звать. И за что, скажи, такое? Или я ему ворог был? А вот и третье. Просил я кнежа, чтобы он тебя со мной отпустил. Обещал – так нет же, себе оставил. Ну, оставил, так оставил. Может, по душе ты ему пришлась…
И вновь заскрипела зубами Ярина. Ох, не вовремя тот мальчишка в горницу вбежал! Ох, не вовремя!
– А теперь – присылает. Разумеешь? Когда понял, что ты одна можешь сотню сердюкскую по косточкам разнести. Подарочек мне, видишь ли! Или та ведьма Сале не поведала ему, как ты меня любишь?
А ведь и вправду! Вот почему ее с колокольни не скинули! Послал ее кнеж Сагорский Мацапуре вроде как бочку пороховую. С фитилем.
– Хитро придумал! Или я тебя с колокольни скину – или ты меня на шматки разорвешь. Все выгода! А коли не то и не другое, то слух пойдет, что пригрел я в замке Глиняного Шакала. А такому, по обычаям здешним, можно и анафему пропеть. Ловко!
Даже причмокнул Дикий Пан. Не иначе – оценил кнежью задумку.
– Ну, с Шакалом тем я сразу разобрался. Перехватил вас у околицы. Тебя – в замок, а дурней тех – за прутья. Ох, и славно вопили!
Странное дело! Вроде бы и не за что было Ярине жалеть стражников, что ее, словно зверя дикого, в клетке везли, а все-таки пожалела. Всего на миг какой-то, но жалко стало. И пана героя, и его подельщиков. Польстились дурные хлопцы на полсотни золотых!
Как это сердюк тот про войну говорил? Может, и вправду кому-нибудь она – мать родная. Да только не им. Не тот устав читали!
– Так что, Ярина Логиновна, не за что любить мне кнежа здешнего. Да только не в нем дело. Ворог наш того кнежа посильнее. Погибель нам грозит – и тебе, и мне. И не от кнежа Сагора вовсе. Не понимаешь?
Не понимала Ярина. Но странное дело – поверила. Не шутит Дикий Пан и над ней не глумится. Вроде бы и в самом деле договориться хочет.
– Зачем ты мне нужна, потом скажу. А погибель вправду близка. И думать нам о том вдвоем придется. Крепко думать, Ярина Логиновна! Ну да ладно, отдыхай пока, после поговорим…
Встал, кивнул, взялся ручищей за полог.
Словно очнулась Ярина. Словно цепи с рук упали да кляп из горла вынули.
– Не на чем нам мириться, нелюдь!
Крикнула, вперед подалась. Встать хотела, да ноги не пустили.
– Не на чем! Не на чем, слышишь? Живой буду – убью тебя, анчихриста! А помру – мертвой вернусь. Слышишь? Вернусь – и с собой уведу!
Покачал головой пан Мацапура. Вздохнул. Словно была Ярина ребятенком неразумным.
– Убивать тебе меня, панна сотникова, и не надо. Визу не продлишь, так жить нам с тобой осталось много – год. Да и года у нас нет. Вот и весь сказ.
Сказал, снова головой мотнул, полог задернул. Ушел. Только половицы скрипнули.
И вновь подушка камнем показалась…
* * *Она искала его в небе, но пусто было под звездами. И в земле дальней, где лед зеленый мерцает, тоже искала – и там не нашла.
Кричать – не услышат, дальше лететь – воздух не пускает. Бьют впустую крылья, каждый взмах болью отдается…
– Денница!
Позвала – и замерла. Тихо, только звезды холодные перемигиваются. Но вот издалека, из черной дали, еле слышным эхом донеслось:
– Я – Денница!..
Рванулась в небо Черная Птица, ударила крыльями.
– Я – Денница. Я – Несущий Свет. Уходи, уходи, Ирина! Сейчас… Сейчас не время. Сейчас – война.
– Нет! – Она закричала, глотнула ледяной воздух, обернулась, надеясь его увидеть…
Тщетно! Только тьма, только звездный огонь.
– Денница! Денница! Я хочу быть с тобой! Я хочу быть с тобой!..
– Хорошо. Протяни руку.
Черная Птица взмахнула крылом… рукой, в глаза ударило синее пламя, закружило, бросило в сверкающий, кипящий водоворот…
– Не бойся! Я здесь!
Ярина кивнула – ей не было страшно. Его рука была тепла и тверда.
– Когда откроешь глаза – не удивляйся. Ты увидишь не все. Даже я вижу не все.
Она удивилась, хотела переспросить, но поняла – не время. Не все? Ну и пусть! Лучше что-то, чем пустое ледяное небо.
Ярина открыла глаза. Открыла, зажмурилась…
Голубым огнем горела сталь. Слепящей лазурью. И был таким же лазурным стяг – огромный, тяжелый.
– Кого ты привел, сын греха? Или забыл Азу и Азеля? Забыл своего отца?
Синим светом сверкали глаза того, кто стоял напротив. И не было у него возраста, как нет возраста у небес.
– Я ничего не забыл, Архистратиг! Она – дочь Хавы. Сейчас решается и ее судьба тоже.
Ярина оглянулась. В темно-лиловом плаще стоял Денница – без лат и без шлема. Лишь серебряный обруч сверкал в волосах.
– Пусть остается, – Архистратиг презрительно скривился. – Она все равно ничего не увидит. Не увидит – и не поймет.
Ничего не поймет? Девушка быстро осмотрелась. Ну так уж и ничего! Холм, вокруг поле, а поперек поля – войско. И еще одно – напротив. А тут, никак, переговоры?
Над миром божиим стояла серая тьма. Ничего не разглядеть – ни хоругвей, ни доспехов. Но почудилось Ярине, будто сила, что за спиной Денницы стоит, совсем малая. Добро, если пара сотен наберется! А напротив…
– Ты рассчитывал на пять войск, Несущий Свет? Ты ошибся. Они все со мной – и Задкиэль, и Рафаэль, и Иофиэль, и Рахаб, и другие. А во главе них – я. Не ожидал?
Легко улыбнулся Денница. Поднял взгляд к серым небесам.
– Не ожидал, Архистратиг. Значит, и ты теперь – раб Самаэля?
Темным огнем полыхнули синие глаза. Дрогнул голос.
– Лучше… Лучше поклониться Самаэлю, чем тебе, сын греха! Лучше сохранить порядок, пусть даже ценой крови, чем дать волю этим… этим…
Молчал Денница. Молчал, в серое небо смотрел.
– Ты знаешь, я долго ждал. Я не хотел вмешиваться. Но сейчас – время выбора. Если рухнут Рубежи, мир превратится в хаос!
– Так сказал Самаэль, – Денница усмехнулся, не отводя взгляда от серого марева наверху. – А я скажу другое. Когда рухнут Рубежи, дети Адама станут, наконец, свободными. И настанет новый мир.
Колыхнулся голубой стяг. Злым пламенем горели глаза вождя в сияющих латах.
– Мир низших тварей! Мир грешной плоти!
– Я покажу тебе вещь, – Несущий Свет протянул вперед руку, раскрыл ладонь. – Ты скажешь, что это, без подсказки? Я приведу к тебе зверей и гадов земных по роду их. Сможешь ли ты дать им имена? Не сможешь! Люди – смогут. Человек – Его образ. Человек – не ты! А ты лишь Существо Служения!
О чем они? Ярине вдруг показалось, что слыхала уже она о таком. Слыхала – или читала, или Хведир-Теодор рассказывал…
– Это все слова, сын греха! Только слова! Я не знаю имен зверей и гадов, зато знаю, кто ты, Светоносный! Тебе не поможет словоблудие. Чтобы сокрушить Семь Воинств, нужно иное, совсем иное. Веди своих заброд! Веди! Чего же ты ждешь?
– Знака! – Рука Денницы еле заметно пожала ее пальцы. – Знака, Архистратиг!
Серым было небо, безвидным. Но вдруг почудилось Ярине, что колыхнулось марево, и словно чья-то длань отдернула занавес…
…Проснулась – долго понять не могла. Когда же поняла – не по себе стало. Сон ли это? А если сон – то от бога ли? Как назвал Денницу пан Архистратиг? Светоносный?
Дрогнуло сердце. Вроде бы и нет в том имени ничего дурного, напротив. Светоносный свет людям несет, тьму разгоняет. Ведь и бог, перед тем, как мир творить, свет возжег!
Отчего же так страшно?
* * *Странное было платье – не шелковое, но и не аксамитовое. Словно парча, только легкая, невесомая. А красоты такой – залюбуешься. Переливается ткань серебряным огнем, не хочешь, а рукой погладишь.
– Не хочу, – Ярина опомнилась, оттолкнула обнову. – Не надену! И не пойду никуда.
– Но господин наместник велели!
Девушка вздохнула. Переспорить служанку оказалось мудрено. Да и понимала: не в служанке дело. Не в ней и не в платье из ткани невиданной. Не хотелось в очередной раз чужой наказ выполнять. И ведь не просто чужой!
– Господин наместник просил поторопиться. Господин наместник просил госпожу пройти в Зал Грамот.
Просил! Вежливый он, пан Мацапура!
Этим утром Ярина впервые смогла встать. Нога, что с подрезанным сухожилием, по-прежнему не слушалась, но все же стоять было можно. И тут озаботился Дикий Пан – прислал со служанкой трость. Легкую, твердого дерева, с узорной резьбой – тоже серебряной.
Для гостьи дорогой ничего не жалко!
Вздохнула панна сотникова. Поняла – придется идти. Не таков Мацапура, чтобы отговорки слушать. Не захочет она – на веревке притащат. Голой.
Замок не удивил. Видела такие Ярина возле Киева-города. Старые Паны строили. Ладные фортеции – с добрыми стенами, с бойницами, с главной башней-донжоном. После гетьмана Зиновия мало их осталось – пожгли да по камню разобрали посполитые. И не только у Киева такие стоят. И у Валок тоже. Бывала в одном похожем замке пана сотникова, гостила – не забудет. Только там все больше подвал осматривала.
Как выразился бедный пан Станислав, Девятый Круг.
Здесь же довелось поглядеть на парадные покои. Пока шла, пока по лестницам крутым взбиралась, ногу волоча, осмотрелась. Осмотрелась – и удивилась даже. Бедновато! Один камень да камень. Где в побелке, где так просто. Хоть бы зброю на стены повесили или парсуну какую! А может, наместник прежний банован был, вот и вывезли добро, а в пустой замок Дикого Пана вселили?
Зал Грамот оказался на самом верху. Окна – в рост человеческий, стрельчатые. И без решеток. Ярина не выдержала – к первому же подошла. Закрыто! Вгляделась, сквозь толстые стекла на мир посмотрела. Высоко!
Внизу, за стенами, начинались луга, холмы; дальше, по левую руку – рощица. Невеликая, редкая. От рощицы дорога наискосок ведет, к реке дальней и – через мост – к местечку. А вон и звонница вдали торчит! Не с нее ли Шакалов Глиняных в полет вольный отправляют?
– Любуешься, Ярина Логиновна?
Вздрогнула. Повернулась быстро, трость на звонкие плиты уронила. Тихо подошел пан Мацапура. Словно кот к мыши.
– То надежду имею, что панна зацная в добром здравии пребывает?
Ярина кивнула – не думая, не слыша даже. Почему-то стало трудно стоять. Схватилась за подоконник мраморный. Трость! Ах ты, досада!
– Пусть панна не беспокоится!
Миг – и трость уже в Мацапуриных лапах. Улыбнулся, с поклоном вернул. Шагнул ближе.
– И я тут бывать люблю. Красиво! Вон, только глаголей не хватает. Ничего, я уже распорядился – аккурат близ рощицы поставим. Ведь тут, Ярина Логиновна, и не вешают почти, больше головы рубят. Дело доброе, да глаголь лучше. Удавленника хлопы в полном виде лицезреют, что зело поучительней бывает. А ежели смолой облить, то целый год провисеть может. Или два. Все польза! И для порядку, и для души. И подати платить станут справно!
На толстых губах – улыбка, глаза добротой лучатся. Заботлив пан Мацапура, не запускает хозяйство.
– Много чего тут поправить надо, Ярина Логиновна. Богатая земля, ткни палку – дерево вырастет, а толку мало. Ты бы почитала, сколько податей тут собирают! Смех! Батька бы твой сразу втрое их поднял, ну а я…
Ярина и вовсе слушать перестала. Вдруг показался ей Дикий Пан шкодливым мальчишкой, что хвалится кошками умученными.
Тот словно понял – сам себя оборвал.
– Умна, умна ты, панна сотникова. Видишь – пустое болтаю. Не для того пригласил.
Сгинула улыбка. Потемнели глаза.
– Посмотри-ка ты, Ярина Логиновна, на ясное солнышко!
Что? Или ослышалась? Или опять Дикий Пан шутит?
– Погляди, погляди!
От его взгляда враз мурашки по коже побежали. Никак в последний раз посмотреть приглашает?
Ладно!
…Ударил в глаза желтый огонь, ударил – ослепил. Закрыла веки – а все одно желтое пятно плавает.
– Не открывай глаз-то, панна сотникова. Пройдет скоро. Не открывай – и меня слухай. Лето сейчас, солнце здесь жаркое, жарче нашего. Жарче – и ярче. Не иначе, на полдне мы, вроде как в Берберии. Какой дурень на солнце будет смотреть?
Подняла веки Ярина, а перед глазами все одно – пятно желтое плавает. Помотала головой. Не проходит.
– Да вот нашелся дурень такой, что на солнце смотреть стал. Может, догадаешься кто?
Догадалась. И диву далась. Что это с Мацапурой? Или в коллегиум поступить решил, звезды считать? Говорил Хведир, что есть такие. Ходят в балахонах темных, трубы зрительные таскают.
– То присядем, панна сотникова. Нечего тебе ногу томить.
Взял под руку – не сопротивлялась даже. Поняла – не в вежестве притворном дело. Что-то случилось. Иначе не стал бы Дикий Пан на солнце глядеть!
Сели тут же – в высокие кресла, что вроде как на помосте стояли. Неудобные кресла, жесткие. Мацапура долго устраивался, по сиденью елозил. Устроился. Хмыкнул, ус крутанул.
– А знаешь, Ярина Логиновна, что это за места? На сих креслах только кнеж пребывать право имеет. Ежели, стало быть, в гости заглянет, тут его усаживать должно. Так что, я – на кнежском сиденье, а ты – вроде как кнежна!
Хохотнул. Хихикнул. Подмигнул. И вновь подивилась Ярина. Ну точно мальчишка! Хведир, тот тоже, как мальцом был, все норовил за батьковским столом усесться да окуляры пана писаря на нос нацепить.
– Так что, мы с тобой с сего дня – злодеи державные. Эх, было бы время, я бы не сюда, а на самый трон пана Сагора взобрался! Жестковато, говорят, да ничего!
Помнила тот трон Ярина. И трон помнила, и кнежа, что за него цеплялся, кровью исходя. А славно бы у того трона самого пана Мацапуру приветить! Чтоб так же кость хрустнула да жилы лопнули. И чтобы перстень…
Перстень! Камень кровавый!
Даже испугалась. Поглядела – замерла.
Кровавым огнем горел самоцвет на груди пана Мацапуры-Коложанского. Горел, переливался – словно подмигивал.
«Пойдешь ко мне на цепь?»
Ах, чародеи-химерники! Колом бы осиновым вас!
То ли взгляд ее перехватил Дикий Пан, то ли просто – почуял.
– Чему дивишься, Ярина Логиновна? То прикраса фамильная, от батька моего Леопольда досталась. Сперва был тут белый камень-диамант, только потерял его батька в городе Париже. Потерял – да другой вставил. Рубин этот, панна сотникова, из самой Индии привезли, из страны Кашмир.
Спокойно сказал, невзначай словно. Сказал, а сам взгляд от лица ее не отрывал. Будто испытывал.
Хотелось Ярине об узнике седобородом спросить да о площади Гревской, что в том Париже-городе, но – смолчала. Успеется! Будет час – все Дикому Пану припомнит. И пана Станислава тоже!
Поерзал пан Мацапура по креслу. Поерзал – успокоился.
– Ну, слушай, Ярина Логиновна. С безделицы все началось. Три дня тому разголос по местечку прошел, будто на закате искра возле солнца сверкнула. Сверкнула – да и погасла. Поговорили – забыли. А я вот не забыл.
Помолчал Дикий Пан, пальцами толстыми по подлокотникам побарабанил. Будто слова искал.
– Сам дивился: с чего такую безделицу помню? А потом на ум пришло: «Искрой, пятном, хоботом, а после – столпом». Вроде загадки детской. Не слыхали ли, панна сотникова?
Покачала головой Ярина. Не слыхала. Не любила она загадок. Одно поняла – не шутит Мацапура. Не шутит – и на солнце смотреть не зря заставляет.
– Книга такая есть – «Рафли» зовется. Чернокнижие сугубое, даже мне порой тошно. Да только вот читывал я там некое повествование – про Аспида, что землю сгубить хотел в годы давние. Вот с того и запомнил – про искру, про пятно да про все прочее…
Встал Дикий Пан, шеей повел, словно бы душно ему было. Будто бы схватил кто за шею его бычью.
– Послали того Аспида ангелы некие, самим Сатаной назначенные. А чтоб до времени не увидели губителя, возле самого солнца спрятали. Только и можно было заметить, что искру на закате. А через дней несколько…
Только сейчас и догадалась Ярина крест сотворить. Ишь, кого помянул, людоед!
– Или пан Сатаны испугался? – не утерпела она. – Чего ж слуге хозяина своего бояться?
Моргнул Дикий Пан, брови высоко поднял. Вот-вот рассмеется. Да только не стал смеяться.
– Дура ты, панна Ярина! То мугыри пальцы гвоздем колют да за полночь на печь лезут, чтобы душонку свою продать. Пропадают – и зазря. Сатане-то до них и дела нет. Ты хоть Библию читала?
И вновь перекрестилась панна сотникова. Сперва Врага, после – Писание Святое оборотень поминает. Неведомо, что хуже!
– Сатана, которого должно Противоречащим звать, Богу отнюдь не ворог. Или Иова Многострадального книгу не помнишь? «И был день, когда пришли Сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и Сатана». Поняла? Пришел он среди ангелов, потому как сам – ангел! К Господу приходит и от него наказы получает. Ты, Ярина Логиновна, попов меньше слушай. Вредно это!
В третий раз перекреститься не пришлось. Замерла рука. Помнила Ярина книгу об Иове. И о Сатане клятом помнила, да как-то не задумывалась.
– А потому и землю сгубить Противоречащий отнюдь не сам задумал. Да не о том речь. Пойдем, снова посмотрим. Вместе.
Как вставала – трость подал, руку калачиком согнул. И впрямь, кавалер!
Возле окна дивное началось. Поглядел Дикий на небо, прищурился и принялся в карманах шарить. Долго шарил – видать, глубокие карманы панские.
– А вот гляди, Ярина Логиновна! Нравится?
Взяла, в руках повертела. Зеркальце? Нет вроде. Стекло, да какое-то мутное. Словно коптили его. Тронула пальцем – не мажется.
– Сие, панна сотникова, оптика называется. Не простое стекло – с дымом. А как через него глянешь, все больше кажется – в четыре раза. Знатные тут мастера! Ну-ка, проверь!
Поглядела Ярина на Дикого Пана – и чуть не отшатнулась. Экое чудище! Черный, словно арап, рожа – с гарбуз знатный!
– Поняла? Ну а теперь – на солнце взгляни. Не бойся, глаз не обожжешь.
Делать нечего. Взглянула.
Маленьким было солнце – словно плошка медная. Плоское, а по краям – вроде темной каймы. Даже обидно Ярине стало – это ли светило, что жизнь всем дает?! Фу ты, химерия!
– А теперь – влево. Чуть-чуть.
Серым казалось небо, словно то, во сне виденное. И странно гляделось на том небе черное пятнышно. Вроде как школяр-неряха кляксу посадил.
– Так это что – Аспид? – поразилась она.
Отняла мутное стекло – и зажмурилась. Яркое солнце в этих краях!
Задумался Дикий Пан, крутнул ус, губами пухлыми причмокнул.
– Про Аспида, Ярина Логиновна, книга «Рафли» пишет. А для того пишет, чтобы всем ясно стало. Не Аспид это, понятно. Да не в названии дело. Скоро пятно вырастет, хоботом вниз опустится. А в тот хобот весь сей мир и вытянет. Вот так!
Не удержалась – снова на небо взглянула. Пятнышко – и пятнышко, маленькое, еле разглядишь. А вот ежели разглядишь…
– Никак дыра? – поразилась она. – Словно небо насквозь проткнули!
Ничего не ответил Мацапура. Кивнул только.
– Надо гетьману… кнежу написать!.. – быстро заговорила Ярина. И осеклась. Кнежу Сагорскому? А может, еще и самой приехать – со своей же головой на блюде?
Да и к чему писать? Ведь знает кнеж! Знает!
«…Незаконный… несанкционированный переход господина Мазапуры через Рубеж каким-то образом нарушил его функционирование… существование. Более того, вероятна угроза нашему миру… Сосуду… реальности».
Прав был, выходит, пан прокурор Иллу!
– Но что же делать, пан Станислав?
Сказала – и язык прикусила. Как только повернулся?
Прости, пан Станислав, лыцарь благородный!
И на это ничего не ответил Мацапура. Руки за спину заложил, голову понурил. Шагнул к пустому кнежскому креслу. Не дошел, назад повернул.
– Написал я кнежу Сагору, Ярина Логиновна. Неглуп он, поймет. Да что толку? Чародеев позовет? Лапки лягушачьи сушить станет?
Снова повернулся к креслу, шагнул – и опять назад повернул.
– И через Рубеж не перейти. Ни с визой, ни с чародейством! Как в домовине!
Всмотрелась Ярина. Или кажется ей, или вправду Дикий Пан труса спраздновал? Да неужто?
Вот так дела!
– То пан Мацапура не знает? – усмехнулась она. – Рубежи те по милости зацного пана закрыты. Ой, пан, пан мостивый! Такой чернокнижник – и в силок попался! Ровно тот мугырь, что гвоздем палец колол да чорта в полночь ждал!
Дернул плечом Мацапура. Смолчал. А Ярине и в самом деле весело стало.
– Попов, говоришь, слухать не надо? Так ведь попы разные есть. Вон, Еноха Хведир, которого ты батьки лишил, мудрые слова сказал как-то. Нельзя материи тонкие трогать, потому как из них мир божий соткан. А ты, пан моцный, сапогом проломиться решил!
Сказала – и возгордилась. И ведь запомнила! Эх, мало им с Хведиром-Теодором толковать пришлось! А если и толковали – то все про материи да энергии эти тонкие, будь они трижды!..
Эх, Хведир, Хведир! Встретимся ли?
– Ну, считай устыдила, Ярина Логиновна. Вот выберемся, так я прямиком в обитель Межигорскую отправлюсь. Власяницу надену, вериги с два пуда. И почну слезы лить. Слезы лить – и образам кланяться… Да это ежели выберемся, смекаешь?
Ярина очнулась. Далеко Хведир, а Дикий Пан – вот он. Ухмыляется, усы гладит. Видать, опамятовался.
– Я так прикидываю, панна сотникова. Месяц у нас – не больше. И за тот месяц извернуться нам следует. Понимаешь ли?
– Извернуться?
Дернулась трость в руках. Если бы не нога бессильная, размахнулась, полоснула бы поперек ненавистной рожи.
– Ой, умен ты, пан Мацапура! Ой, умен! Давай, вертись, а я погляжу. Весело глядеть будет!
– Ничего-то ты, видать, не поняла, Ярина Логиновна!
Вздохнул Мацапура, каптан на брюхе оправил. К окошку подошел, стеклышко дымное к глазу приставил.
– Вчера-то меньше было. Растет! Нет, Ярина Логиновна, смотреть я стану. А ты – вертеться. Дурак кнеж Сагор – талисман волшебный из рук выпустил! А за меня не бойся, моя ясочка. Не выпущу!
* * *Заперты двери. На окнах переплет мелкий, не открыть, не выглянуть. Темница! А что не подвал сырой, а покои богатые – велика ли разница? Только и осталось – горницу шагами мерить. Да и то, много ли пройдешь с ногой хворой? Раз, другой…
– Отворите! Отворите!
Тихо. Слуг – и тех нет. Словно бы вымер замок.
Присела Ярина на край кровати, трость уронила. Нагибаться не стала – ни сил, ни надобности. К чему? Гулять не покличут.
– Эй, кто-нибудь!
Никого! То есть тут они, небось в коридоре стоят, а отозваться боятся. Суров Дикий Пан, сумел пахолков в руки взять! Если и осталась тут душа добрая, то все одно – не поможет.
Страшно!
Ну, почему так выходит? Почему только раз довелось с упырем этим лицом к лицу сойтись, шаблей о шаблю ударить? Все бы отдала за дедову «корабелку», да где она теперь? Разве что у Юдки, пса панского, узнать.
Да и не одолеть ей Дикого Пана. Страшно, смертно бьется! Словно и вправду – бес.
Бес?
Задумалась Ярина, подбородком в кулаки сжатые уперлась. В одном просчитался Дикий Пан – дал ей время. Не иначе, слишком в себе уверен. И то – в полной воле она, Ярина Загаржецка, у этого изверга. Захочет – на дыбу подвесит, захочет – на ложе бросит…
…Плеснула краска в лицо. «Стало быть, сердце с перцем? А, Ярина Логиновна? Какова ты с шаблей – знаю…» Не вспоминать бы, так не забудется! Как навалился, как в лицо задышал…
Нет, нельзя! Нельзя вспоминать! Потом вспомнит – когда час настанет Дикого Пана в клочья рвать!
Потом!
Мотнула головой панна сотникова, словно мару прогоняла. Не взять шаблей беса. А иначе если? Вроде бы и умен Мацапура, и «Рафли» колдовские читал…
Умен?
Усмехнулась Ярина, на покрывало тканое легла, руки за голову закинула. Вспомнилось, как спорил как-то с попом валковским химерный чародей Панько. Панотец Никодим ему из Библии словеса, а румяный пасичник щурится, усмешкой рот кривит: «Умен ты, батюшка, умен. Да только ум у тебя – дурак!»
Не великого ума Дикий Пан!
Умен был – не вставал бы войной против всего Войска Запорожского! Или на острове они, посреди моря Черного? Сжег бы Валки, и Полтаву сжег – неужто на том все кончилось? Хоть и обросли жирком полковники да старшины генеральные, а все равно бы – не стерпели. Видать, жадность Мацапурина того ума посильнее!
А как нашкодил – бежать вздумал. Вроде бы и умно – через Рубеж перебраться, в мир запредельный. А о том не подумал, что визы чаклунской всего-то на год хватает. Значит, и страх панский ума посильнее!
Теперь она, Ярина Загаржецка…
Не утерпела – вновь вскочила. Долго трость поднимала, встала, проковыляла к двери. Тихо было за дверью. Ну и пусть! Думать никто не мешает.
Ведь что получается? Узнал Мацапура, что у нее, у Ярины Загаржецкой, откуда-ниоткуда сила неведомая взялась. Узнал – и понял, что ту силу можно на спасение направить. На свое спасение. Узнает панна сотникова, что миру этому конец приходит, позовет спасителя неведомого, а Дикий Пан в ее подол клешней вцепится. Вроде рака!
Умно? Ой ли?
Решил Дикий Пан, что она жизнь свою выше всего любит. И за эту жизнь готова даже его, Мацапуру-анчихриста, из пекла вытащить. Значит, грозить станет. Грозить – и сулить всякое.
Ну и пусть!
Усмехнулась Ярина, легонько тростью в дверь ударила: тук, тук, тук! Как бишь это в байке, что Хведир когда-то рассказывал? «Я, Черная Рука, иду тебя кушати – с ручками, с ножками, с пальчиками!»
Тук, тук, тук, Дикий Пан!
Или не слышишь, как Смерть твоя стучится?
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Теперь я знаю, как летают!
Это очень просто! Я летал. Я поднялся на большое дерево в саду. Я не испугался.
Когда я вырасту, то смогу летать под самыми звездочками.
Я научу летать Ирину.
Красивый человек, который ходит за мной, познакомил меня со своей девкой. Она хорошая. Она погладила меня по щеке. Она удивилась. Она сказала, что меня называют чудовищем. А я – не чудовище, я очень красивый парень. И мне скоро надо будет искать невесту. Я спросил, что такое невеста. Она смеялась. Она сказала, что скоро все девки будут умирать, когда меня увидят. Я сказал, что не хочу, чтобы они умирали. Она снова смеялась, и красивый человек – тоже. Они хорошо смеются.
Красивый человек принес железную рубаху и попросил меня примерить. Рубаха тяжелая и очень большая. Красивый человек сказал, что ее носил княжич, который умер. Я тоже буду ее носить, когда рубаха станет меньше. Красивый человек дал мне подержать меч. Он не тяжелый. Я сказал, что этот меч – ненастоящий. Настоящий меч не из железа, а из огня.
* * *Тетка спросила, слышу ли я бабочек. Я сказал, что слышу. Тетка повела меня к дядьке Князю.
Дядьке Князю больно. Он сидит в большом кресле. Красный камень на его перстне не горит.
Дядька Князь попросил меня позвать бабочек. Он сказал, что с бабочками желает поговорить Князь Сагор. Я звал. Я звал долго. Бабочка отозвалась. Она розовая. Она яркая.
Бабочка сказала мне, чтобы я не вмешивался. Она сказала, чтобы я не лез не в свое дело. Я обиделся. Я сказал, что скоро вырасту и тогда ее поймаю. Бабочка испугалась. Она согласилась говорить с дядькой Князем.
Дядька Князь спросил у бабочки, почему она не выполнила обещание. Дядька Князь сердился. Дядька Князь кричал.
Бабочка ответила, что обещание она выполнит. Дядька Князь и тетка могут улететь. Бабочки им помогут. Дядька Князь спросил, может ли с ними улететь Княжич Тор. Бабочки сказали, что нет. Бабочки сказали, что закрыт какой-то Рубеж. Что они могут перенести дядьку Князя и тетку в спокойное место. Там можно жить долго без «визы».
Розовая бабочка просила меня показать дядьке Князю это место. Я взял его за руку и показал. Он испугался.
Спокойное место – плохое. Там очень холодно. Там плохо дышать. Бабочка сказала, что дядька Князь не умрет. Он будет ждать в спокойном месте, пока бабочки не найдут ему дом.
Дядька Князь очень сердился. Он сильно кричал. Он думает, что обманет бабочек. Он думает про «эвакуацию». Он думает, что ему поможет тетка.
Тетка не хочет помогать дядьке Князю. Она хочет, чтобы он умер. Она вспоминает мальчика по имени Клик. Этот мальчик умер. Тетка хочет улететь. Розовая бабочка ей обещала. Дядька Князь об этом не знает.
Они злые. Они плохие. Мне было больно. Они забрали у меня все смыслы.
* * *Я показал братику место, где лопнули пленочки. Он не увидел. Он сказал, что я все выдумал. Он сказал, что мир не может погибнуть, если не захочет бог.
Я спросил, кто такой бог. Братик объяснял. Он сказал, что бог правит миром. Я сказал, что бог – это и есть мир. Он велел мне никому об этом не говорить.
Батька далеко. Он меня не слышит. Я не знаю, чем ему помочь. Мои смыслы слишком легкие.
* * *Мне надо поговорить с богом.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
На этот раз не светило солнце. Темно было в горнице, даром что свечи всюду натыканы. В черной тени сидел Дикий Пан. Только красный огонек от панской люльки горел-подмигивал. Ну точно, дьяволово око!
Дымил Мацапура люлькой, молчал. Ярина тоже не спешила разговор заводить. С чего начнет? Дыбу посулит – или червонцев мешок?
– А знаешь, Ярина Логиновна, что кнеж Сагор удумал?
Вздрогнула. Все-таки сумел удивить, упырь!
– Ведь чего он у тебя расспрашивал? Про Багряные Ворота да про землю нашу? Верно?
– Верно.
Вспыхнуло дьяволово око. Вспыхнуло, погасло.
– От паскудство! И люльки доброй вырезать не могут! И тютюн тут не растет… Сагор, Ярина Логиновна, чернокнижник знатный! Да и мир этот чернокнижием спокон века силен. Прикидывал я, чего это здесь даже до пороха не додумались? Приезжай с гарматой да скручивай всех в бараний рог! Ан нет! Тут у них магия такая, что и порох не нужен.
Кивнула Ярина, глаз от красного огонька не отводя. Слыхала! Рассказывал ей о том химерный пан Рио. Как это он говорил? «Мне кажется, что в моем мире законы магические… волшебные имеют большую силу, чем законы физические. У вас такое – исключение. У нас – правило».
– То мне пани Сале пояснить пыталась. Честно говоря, не очень я и понял. Вроде как Сосуд этот к Небесному Огню ближе. Может, и правда.
Правда?
«…Мы говорили с господином Теодором, и он предположил, что мой мир находится ближе к Внутренней Сфире, поэтому в нем больше тонких материй…»
– Ну и что? – не выдержала Ярина. – Какой с того чернокнижия толк, ежели мир свой спасти не могут?
– Не могут.
Полыхнул огонек, погас. Встал Мацапура, повел плечами – вроде как груз тяжкий скидывал.
– Спасти не могут. А вот что иное… Видишь ли, Ярина Логиновна, есть у кнежа Сагора некая магия на самый распоследний случай. Какая – не скажу пока. Магия эта сама мир тутошний в пепел превратит, зато иной мир как бы в полон возьмет…
Шагнул ближе, склонил голову набок, в лицо всмотрелся. Мол, поняла, панна Загаржецка?
– Ведь чего тебя про Багряные Ворота расспрашивали? Думаешь, бежать кнеж решил? Э-э, не бежать! Узнать ему хочется, откуда мы взялись. Стражи Рубежные не скажут, их дело – визы смотреть да через Ворота пускать. Конец дорожки он видел, а начало – нет. Тут, панна сотникова, каждая мелочь важна. Узнает, откуда дорожка наша началась, вот тут и магию свою последнюю в дело пустит. Ясно ли объяснил?
Молчала Ярина, не знала, что и думать. Врет, упырь, цену набивает? Так ее ведь и правда о том расспрашивали! И об обряде сатанинском, и о земле родной. Дороги, города, крепости…
– Вот тебе и цена договору нашему. Ты своих заступников просишь – крепко просишь! – чтобы нас с тобой выручили. Или в иное место, безопасное, перевезли, или это безопасным сотворили. А вот моя цена. Первое – жизнь тебе спасу. Второе – расскажу, что кнеж Сагор придумал. Магия его сильная, да тонкая. Порвешь ниточку – рассыплется все. Вот я тебе ту ниточку и укажу. Спасешь ты, Ярина Логиновна, все Войско Запорожское, а может, и весь мир божий. Прямо как Маруся Богуславка!
Хохотнул Дикий Пан, да странным тот смех Ярине показался. Словно не смеялся Мацапура – лаял.
– А коли заступнички твои нас обратно под Валки отправят, ты, ясочка моя, за меня, старика, перед батьком да перед гетьманом слово замолвишь. Потому как фитиль уже горит, а погасить его только я смогу!
Наклонился, тютюном в лицо дохнул. И почудилось девушке, что красным жаром горят панские очи. Словно кто две люльки в темноте запалил.
Закрыла глаза панна сотникова. Закусила губу – до боли, до крови. Что же делать-то ей? Не иначе, придумал всю эту химерию проклятый колдун! А если нет? Если и вправду?
– То пан добре выдумал, – наконец усмехнулась она. – Все-то пан подсчитал, все взвесил. Да только у меня тоже в руках ниточка имеется! И на той ниточке, пан зацный, жизнь твоя подвешена. Или нет?
Словно бы дверь заскрипела. Дрогнули толстые губы.
– И твоя! И твоя, ясочка! Разом висим, разом падать будем!
– А коли так, то поведай-ка и мне про кнежью задумку. А то не привыкла я верить на слово – особливо таким, как ты. А я послушаю!
Шумно вздохнул Дикий Пан. Хмыкнул, головой качнул.
– Не веришь, значит? Ну, ладно, все одно – коли не выберемся, в пекле только рассказать сможешь!
Отошел, обратно в кресло бухнулся.
– Узнал я, понятно, от пани Сале. Умная она, а все же баба. А баба, да будет тебе ведомо, панна Загаржецка, болтлива бывает. Особливо как размякнет или в гнев впадет. Ну, размякнуть я сам ей помогал. Хе-хе!.. Ничего, мягкая становилась. А гнева да злости в ней – море целое. Знаешь ли, что кнеж ее жениха смертью казнил?
Вот даже как? Ярина только диву далась. И после этого ведьма тому кнежу служит?
Или не после? Или у пани Сало своя задумка есть? Так-так!
– Много чего она про кнежа порассказывала! Ой, много! Ну и среди прочего – такую байку сплела. Будто пращур его не просто шаблей престол взял. Заключил он завет с демоном неким. Ну, чисто Моисей на Синае!..
Вновь засветились красным огнем панские очи. Даже вперед подался – до того завелся. Ярине и самой интересно стало. И не просто интересно…
– И обещал тот демон… Гей, чего надо?
Не поняла Ярина. Кому это надо? Ах да, пахолок! Подобрался тихо, теперь на ухо панское шепчет. Долго шепчет!
– Как?! Как звать, говоришь?
Вроде бы сидел только что Мацапура – а уже стоит. И не у кресла – у окна. Стоит в стекла темные смотрит. И шабля в руке!
– Ну, веди сюда, раз пришел! Да свечей, свечей побольше!
Поразилась Ярина. Или от кнежа гонец? Или сам кнеж Сагорский пожаловал? Тогда отчего один?
А вот и свечи! Что-то Мацапура с лица спал! Вот уж не думала она Дикого Пана таким увидеть!
– Сидишь, Ярина Логиновна? Ну, сиди, не вставай. Чтоб падать не пришлось!
Шаги… Вошел! Нет, это всего лишь давешний пахолок.
– Господин Теодор Еноша к господину наместнику Медного Венца!
Услышала – не поняла сперва. Теодор Еноша? Ено…
Хведир!!!
– То добрый вечер панству!
Вначале узнала окуляры. Потом…
– Хведир!
Не закричала – прошептала. Услышал бурсак, улыбнулся:
– Добрый вечер, Ярина Логиновна! И вам добрый вечер, пан Станислав!
Поглядела панна сотникова на потолок – не падает. На пол – не проваливается. На пана Мацапуру…
– То… То и вам добрый, пан писарь сотенный!
В иной миг бы и засмеялась. Знатно глаза вытаращил, пан моцный! Ровно сом на вертеле!
– Я… Я мешать не буду. Мне только вызов передать зацному пану.
Полез за пазуху, грамотку достал. Мятую.
– То пана Мацапуру-Коложанского в Полтаву кличут. Велено пану на суд явиться.
Белым стал Мацапура – словно мелом натерли.
– А обвинения моцному пану Станиславу будут такие. Первое – ребелия, сиречь бунт супротив власти державной. Второе – невинных христиан убиение, равно как иное мучительство. Третье…
Был Дикий Пан белым – зеленым сделался. Ярина же ушам своим не верила. Что же это такое? Или пан бурсак решил, что они в Валках?
– …Третье – чернокнижие, сиречь магия, бесов вызывание, а такоже иное чаклунство упыриное…
– Да ты!.. Да как ты!.. Или разума лишился, хлопче?
Качнулся свечной огонь от Мацапуриного крика.
– Ах ты, семя крапивное! На суд?! Меня?! Меня, Мацапуру-Коложанского?!
– Вас, пан Станислав, – вздохнул Хведир, грамотку пряча. – Так как, поедет пан в Полтаву?
Зарычал Дикий Пан. Вскочил, сжал пальцы, что шаблю держали. Побелели пальцы, хрустнули.
– Да я!.. Ах ты, сопляк! Ах ты!..
– Ну так мы и без ласки панской обойдемся!
Весело усмехнулся Хведир-Теодор, окуляры снял. Снял – Ярине подмигнул. Подмигнул, пальцами щелкнул…
…Брызнули стекла. Звякнуло. Грохнуло. Громыхнуло.
– А вот и мы! Гоп, куме не журись, туды-сюды повернись! Хватай упыря!
– Ату, волчину!
И тогда рассмеялась Ярина-Смерть. Верила! Верила! Есть бог на свете!
…Ничего не помнила – кажется, плакала. Плакала, Хведира в обе щеки целовала. И Мыколу. И Петра-молчуна.
– Ну, ну, Яринка, успокойся! Добре все! А скоро еще лучше станет!
Очнулась, вытерла слезы.
– Хлопцы! Хлопцы!..
– Мы и есть, Ярина Логиновна!
Словно и не было ничего. Словно опять дома. Она в горнице парадной, а к ней гости завернули. Славные гости – браты Енохи. Вон, Мыкола чуб за ухо заправляет, вон Хведир – никак окуляры на нос не пристроит. А вот и Петро с гаковницей…
Нет, не ходят в гости с гаковницей! Не дома она! Но как же это?
– Откуда?
Рассмеялись. Даже Петро-молчун хохотнул. Хохотнул, гаковницу с плеча снял. Добрая гаковница! И о панскую голову не разбилась!
…Ай, пан, пан мостивый! Или думал ты, что будешь кулем на полу валяться?
То-то!
– Тут, Яринка, рассказывать – ночи не хватит. Ну, чего, сестренка, жива?
Вздохнула Ярина, закрыла глаза. Неужто все позади? И муки, и боль, и ужас смертный? Даже не верится пока…
– Жива, хлопцы! Жива!
Юдка душегубец
– Ты прав, Иегуда бен-Иосиф. Через Ворота можно попасть не только в иной Сосуд, но и переместиться внутри самого Сосуда. Главное знать как. Но ведь ты хотел спросить не об этом.
В эту ночь (вэй, тоже мне ночь!) морок уже не походил на морока. Загустел, плоти набрался.
Славный сынок у каф-Малаха. Не жалеет Имен для батьки!
Костер погас. У пустого бочонка мадеры – попоище. Пали черкасы гетьманские в хмельницкой баталии, но пали с честью – чубами к бочке. Даже завидно!
– Я до сих пор жив, каф-Малах. Это ты попросил сотника Логина?
– Я не мог попросить. Мог лишь кое-что показать. Поэтому и опустилась его рука. Но ведь ты хочешь узнать о другом?
Смотреть на его черную личину не было сил. Пылающие узкие глаза прожигали насквозь. А ведь он – только призрак! Каков же настоящий Малах?
– Ты прав, морок! Я хотел узнать, зачем спрятанному в медальоне нужно, чтобы глупый жид Юдка нарушил заклятие?
Обидным был его смех. Всего в нем хватало – и злости, и пренебрежения ко мне, сирому.
– Ты не умнее, Иегуда бен-Иосиф, своего Двойника! Не умнее – но любопытнее. Тот просто струсил.
Не удержался – взглянул в его горящие глаза. Вот даже как?
– Так с паном Рио тебе тоже не повезло? Вэй, да ты неудачник, каф-Малах!
Уязвил? Кажется, уязвил. Отвернулся морок, плечом дернул.
– Ты не первый, кто так зовет меня. Может, и правда. Но мои неудачи стоят твоих удач. Я мог бы ответить тебе, Иегуда бен-Иосиф, но не станет ли мой ответ водой, проливаемой на горячий песок? Но если хочешь, намекну. Когда нарушится заклятие, Внешний Свет разъединит верх и основу, сотрясутся сфиры, и в ракурсе Многоцветья станет возможным Чудо. Понял ли ты меня, мастер Нестираемых Имен?
Мне бы удивиться. Поразиться.
Но не стал я удивляться.
– Эге, так вот ты кто, каф-Малах! Ты не только бунтарь, ты еще и еретик! У какого безумца ты учился, сын греха? Ибо любой рав пояснит тебе, что никакого Чуда в ракурсе Многоцветья не настанет, зато в ракурсе Сосудов случится большая беда. Или ты хочешь, чтобы я стал Разрушителем Миров?
Внезапно почудилось, что я в синагоге, куда посмел зайти какой-то рав-самозванец. И не просто войти – сесть на возвышение, развернуть свиток Торы…
Ах ты, нечестивец!
Я быстро опомнился. Самое время изощряться в ученых спорах! Все-таки ты жид, бен-Иосиф. Хоть две шабли в руки возьми!
– Я учился у человека, которому твои равы недостойны омыть ноги. Ноги?! – они все, вместе взятые, недостойны кормить его осла!..
…Вэй, да и он, кажется, жид!
– Его звали Элиша бен-Абуя…
– …Которого все благочестивые люди именовали Чужим – дабы не осквернять уста проклятиями, – подхватил я. – Который побывал в Саду Смыслов, но вынес оттуда только безумие. Значит, это он научил тебя именно так трактовать Сокровенную Книгу?
Я укусил себя за язык. Перед кем я стараюсь? Перед тем, для кого Сокровенное Знание – только лопата, которой ставят в печь хлебы? Но в его печи может поспеть только Глупость. И та – горелая!
– Я тебя понял, каф-Малах. Нарушение заклятия взорвет сфиры. Но тебе нет до этого дела. Ты думаешь, что это даст тебе лазейку, чтобы пролезть из Не-Существования в Существование. Ты похож на безумца, который решил изжарить яичницу в пламени горящего дома!
Нет, не зря я всегда остерегался Малахов! Но бейт-Малахи, по крайней мере, соблюдают законы!
– Какой же ты зануда, Иегуда бен-Иосиф!
Не стал отвечать. Встал, повел плечами, отгоняя сонную одурь. Внезапно я почувствовал странную приязнь к спавшим у погасшего костра чубатым разбойникам. Всего-то и хотят они – посадить вредного жида на палю. Им и в голову не придет трясти Древо Сфирот!
– Ты не понимаешь, бен-Иосиф!
Я обернулся. Он еще здесь?
– Нарушение заклятия – выход не только для меня, но и для тебя. Кто ты сейчас? Сторож собственного гроба – не больше. И уйдет душа твоя в никуда, в бездну, худшую, чем Шеол, не выполнив ничего из предначертанного. Если же не побоишься, если сможешь переступить через себя…
Я закрыл уши, не желая слушать. Поздно жалеть о несбывшемся. Поздно! Этот бунтарь ко всему еще и глуп. Разве понять Малаху, что для Заклятого переступить через себя – горше самоубийства? Впрочем, что для него люди? Тараканы, не больше!
– Я выбрал свою дорогу много лет назад, каф-Малах! И теперь она подошла к концу. И твоя похоть к жизни не заставит меня стать Б-гоборцем! Уйди!
Я закрыл глаза, и передо мной предстала Бездна. Рядом – протяни руку. Этим ли грозил мне морок? Ну и пусть! Пусть моя душа навеки останется здесь, на дороге, ведущей из Ниоткуда в Никуда…
За одно я был благодарен ему, еретику и ученику еретика. Бунтарь-морок подтвердил то, о чем я только догадывался. Заклятие – дитя сфир, дар из самой из сердцевины. Мог ли я думать, что прилеплюсь своей погибшей душой к величайшей из Тайн?
А мы еще думаем, что далеки от Небес!
* * *И не было ночи, и было утро…
– Едут, батька, едут!
Я даже головы не повернул. Не иначе с похмела почудилось пану Бульбенко. Я бы услышал – не спал да и не пил почти. Услышал бы – и увидел. Вот она, Бездна, вот и дорога белой лентой протянулась… Эге!
– Скачут! Чортопхайки вроде! Одна… нет, целых три!
– До бою, хлопцы! До бою! А ну, вставайте, пьяндыги, а не то в пекле проснетесь!
Пока глаза протирали, пока шаровары подтягивали да порох в запалы сыпали, уже и слышно стало: и копыт перестук, и колесный скрип. Ошиблись сторожа, и я ошибся: не три там чортопхайки! Целых десять. Но не они удивили (после верблюдов безгорбых уже и дивиться нечему). Окно! Совсем рядом! Небольшое, вроде калитки широкой – как раз, чтоб чортопхайку пропустить. И кто же на этот раз к нам на Околицу пожаловал?
– А ну, цыть! Слухайте, вроде как поют?
Точно! Сквозь скрип тележный да топот копытный…
– Пане сотнику! Пане сотнику! Да то ж наши!
А ведь не ошибся пан есаул! Ваши!
Эх, яблочко, да куды котишься?
На «Алмаз» попадешь – не воротишься!
Эх, яблочко, да крыто золотом,
Тебя срежет Совдеп серпом-молотом!
Катись, яблочко, пока не съедено —
Побили Троцкого, побьем Каледина!
А вот и они, любители яблочек! Странная чортопхайка, высокая, словно карета, и колеса не прыгают – гладко бегут. А это что? Хоругвь! Черная? Красная? На миг привиделся мир цветным: и хоругвь двухцветная, чернь с кровью, и на шапках ленты похожие…
– А ну, стой! Кто такие будете?
А я уж подумал, что пан Логин обниматься полезет с земляками! Вэй, верно рассудил, от земляков – самые неприятности.
Отвечать не стали – словами. Дернул возница вожжи, присвистнул. Миг – и развернулась чортопхайка. Хороши же у них колеса! А это что? Никак гармата? Эге-ге-ге!
– Кто такие, спрашиваю? А ну, отвечай!
Спрашивай, пан Загаржецкий, спрашивай! А они уже вторую чортопхайку развернули. И тоже с гарматой. Или не с гарматой? Дуло узкое, короткое, стрелка щиток прикрывает…
– Мы-то кто? Мы есть революционный боевой отряд имени товарища Кропоткина! А ну с дороги, а то из кулемета пригостим!
Отозвались!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Разбойники? Так не ездят разбойники со штандартом! Или все-таки ездят?
Оглянулся пан Логин, силы соизмеряя. Ущелье узкое, больше двух чортопхаек и не проедет. Густо залегли хлопцы – в два ряда. Первый выпалит, второй уже рушницы заряжает. Эх, укатила гармата вместе с братами Енохами! И гаковница с ними. Ну, ничего!
– Гром! Гром! Дмитро, бес тебя, москаля, задери! Бонба еще есть?
– То обижаете, пан сотник! Я и фитиль поджег.
Ото добре!
Те, на чортопхайках, тоже услыхали. Переглядываться стали, шушукаться.
– Эй, товарищи, а вы кто? Какого отряду?
Хотел пан Загаржецкий пояснить, кому гусь не товарищ, да не стал. Не время задираться.
– Мы – черкасы гетьманские, Валковской сотни. А я – над ними старшой, Загаржецкий-сотник!
Сказал – и усмехнулся в седые усы. Ну чего, герои, схлестнетесь с реестровцами? Или кишка тонка?
На этот раз шушукаться не стали.
– Гетьманцы? Ах, сучьи дети, контрреволюцьонеры, наймиты германские! А ну, кидай, зброю, не то всех к Духонину отправим, как врагов пролетарьята мирового!
Только моргнул пан Логин. Сколько прожил, сколько лаяться пришлось, а о словах подобных и не слыхивал. Сами они эти… курвицыонеры!
А сзади – шепот есаулов.
– Хлопцы! Лучше цель! Каждый своего выбирай!
Вновь хмыкнул пан Загаржецкий. Молодец, Ондрий! Пока те дурни на чортопхайках лаяться будут да Духонина своего поминать, его черкасы как раз все рушницы зарядить успеют.
– Вы бы гетьмана нашего, пана Олександра Розума, не чернили б зазря. Ненароком языки отпадут!
Просто так сказал – чтобы время потянуть. Перед тем, как «Пали!» хлопцам скомандовать.
– Кого? Розума? А не Скоропадского, матери его чорт и батьке кондратий?
– Да вы чего? – озлился сотник. – Или с глузду последнего съехали? Да Скоропадский Иван восемьдесят годков как помер!
– Какой еще Иван? Павло он, вражий сын. И не помер, а в Немеччину к кайзеру драпанул! И недели не прошло!
Тьфу ты!
– Командир вольного отряда Кныш!
Только вздохнул пан сотник. Экий командир! От горшка – два вершка, молоко на губах не просохло… А бойкий-то, бойкий какой!
– Извиняйте, товарищ Загаржецкий, обознались – за гетьманцев приняли. А товарищу Розуму посоветуйте гетьманом не величаться, потому как слово это негодное…
Не стал спорить пан Логин. Пусть болтает, Шиш-Кныш! Сюрточок заморский мышиного колеру напялил, ремнями затянулся, а на голове-то – блин зеленый! Блин – да еще с козырьком!
Ну, болтай, болтай, послушаем!
– Из Гуляй-Поля мы. По приказу Гуляйпольского ревкома наш отряд направлен в Катеринослав. Так что едем мы по революцьонной надобности, а посему и пропустить нас должно.
Не то было сотнику интересно, в какой-такой Катеринослав разбойники эти собрались. А вот откуда они? Гуляй-Поле – лихое имечко, самое гайдамацкое! Зато свое.
А коли вход есть, то значит, и выход! Как говорит Юдка-поганец – Окно!
– Не велено пропускать, – буркнул, для верности нахмурившись. – Велел гетьман… товарищ Розум дорогу стеречь. Потому как шлях этот – секретный. Понимать надо!
Не удивился командир Кныш. Блином своим зеленым кивнул, нос длинный почесал.
– Так мы понимаем, товарищ Загаржецкий. Мы тихо прошли. Не было никого у Ворот. Можете проверить.
Екнуло сердце. Если «проверить» – значит, рядом. Есть бог на свете!
– И проверю! Вот сейчас и поедем.
Пока Кныш-командир своим разбойникам приказы отдавал, успел сотник есаулу Шмалько подмигнуть. Да не просто – со значением. Держись, Ондрий, сейчас дело будет! Только бы не сорвался с крючка дурень мышиный! Неужто выберутся?
Пока ехали, почти и не слушал сотник, что ему командир Кныш рассказывает. Свое сердце слушал – рвется, из груди просится. Не сгубил я вас, хлопцы, не отправил на погибель! Не схарчит нас, черкасов вольных, и сам чорт – подавится рогатый! Нема черкасскому роду переводу!
А потом слушать стал – вполуха. Да не дослушал – бросил. Ясное дело, чаклун какой-то путь подсказал. Имя только странное – Краевед. Чех, не иначе! А зовется тот шлях Сирым или же Левенцовским. Будто бы ходили им в давние годы левенцы-заризяки…
Ага, вот и мапа! Хоть на обрывке нарисована, а все ясно. Ворота, еще одни. А вот и Катеринослав-город! А это что за река? Никак Днепр-Славутич?
Дальней тревогой отозвалось сердце. Нет такого города в Войске Запорожском! Тем паче, на Днепре…
– Вот сюда, товарищ Загаржецкий. Прямо на скалу. Здорово замаскировали!
Даже не ответил сотник. Только ударил коня каблуком – и крест сотворил…
…И расступилась скала.
Только когда с седла слез да снег мокрый пощупал – поверил. А вот и солнышко! Здравствуй, родное!
Близкий лес, санный след на дороге, а за спиною – ворота. Кирпичные, старые. За воротами – тоже кирпич. Стояло что-то тут в давние годы. Рухнуло – одни руины остались.
Вздохнул сотник, воздух сырой губами попробовал.
Эх, славно!
И хуже смерти было обратно в Ворота поворачивать!
* * *Пока назад ехал, мысли собирал, словно черкасов после боя. Перво-наперво Юдку-кровопивца порубать! Нет, не то! Перво-наперво хлопцам слово сказать…
– А какая твоя политическая платформа будет, товарищ Загаржецкий?
Очнулся сотник. Еще этих сдыхаться следует. Пусть катят в свой Катеринослав!
– Я потому спрашиваю, товарищ Загаржецкий, что сейчас все, кто за народ да за пролетарьят мировой, вместе быть должны!
Только и вздохнул пан Логин. Вот привязался, отаман мышиный! И где только слов таких нахватался?
– За кого мы, то наше дело, – нахмурился он. – Так что как встретились, так и разъедемся, пан зацный!
Сказал – и взгляд вперед бросил. И от того, что увидел, душа похолодела.
…Вместо линии ровной, рушницами ощетинившейся, – ярмарок сорочинский. Никак, бьются? Да нет, не бьются – обнимаются!
Обнимаются?
Рот раскрыл – да слов не нашлось. Хлопцы! Да чего ж вы это творите? Да что ж это деется, в христа-богородицу да параскеву пятницу через почаевский крест?!
Юдка душегубец
Смешались, зашумели, набежали со всех сторон.
Гвалт!
– Эй, товарищи! Кончай биться, давай мириться! Даешь братание!
– Или не свои мы? Вяжи ахвицеров да отаманов! Да здравствует мировая революция!
– А кому самогону? Выпьем за всеобщую погибель контры!
– Даешь!!!
Уже обнимаются. Целуются даже. Вэй, меня не надо!
– Здоров, товарищ!
Эге, никак жид? Шапка с лентой, пистоля дивная на ремне, да только нос не спрячешь!
– Шолом!
Удивился, моргнул, снова моргнул. Я и сам удивился. Или не так сказал?
А у чортопхайки уже и горелку льют. Льют, не жалеют.
– Налетай, товарищи! Не старый, чай, режим! Анархия – мать порядка!
– Гур-р-ра-а-а!
Вначале подивился я даже. Чего это с панами черкасами? Только что из рушниц в заброд этих целили, а теперь горелку вместе пьют! Подивился – но тут же понял. Страшно было панам черкасам на Околице. Хоть и бодрились, и гонор держали – а страшно. И тут – свои. Какие-никакие, хоть под хоругвью черно-красной, но свои!
– А ну, товарищи, на митинг! На митинг!
Миг – и вот уже оседлал чортопхайку какой-то лохматый в длинном лапсердаке. А шляпа-то, шляпа!
Вэй, даже завидно!
– Товарищи! Братва! От имени Гуляйпольского Ревкома приветствую героический партизанский отряд из города Валки! Ура!
Заорали – уши зажимай. А чего не поорать, если горелку подливают, не жалея?
– И ты выпей, товарищ! За революцию!
Это мне? Ого, и вправду – не жалеют!
У-у-у-ух!
– Какой сейчас, товарищи, политический момент? А такой сейчас политический момент! Революция – это, товарищи, факт! А раз факт, то каковы выводы из этого факта?
Хорошо, хоть горелки не пожалели! Такое слушать – не на трезвую голову. Да и на пьяную тоже, признаться…
Но ведь слушают!
– Перво-наперво, власть народу! То есть – вам! Не нужно нам ни офицеров, ни отаманов, ни прочей сволочи. Правильно?
– Гур-р-ра-а-а!
И тут я понял. Ой, неглупые эти разбойники! Пана Логина в сторонку отвели, а сами его хлопцами занялись. А то, что слова непонятные, так это даже лучше. Убедительней!
– Второе, значит, земля крестьянам! Панам – петуха красного, добро всякое забрать, а землю взять – и поделить. И чтобы поровну. Правильно?
Все-таки гайдамаки! И зброя иная, и амуниция, а нутро то же. Вэй, наслушался! Наслушался, насмотрелся…
– А как у вас, товарищ, с еврейским вопросом?
Эге, жид давешний! Ну и дела, уже и жиды в гайдамаки подались!
– Будем знакомы. Я – Аркадий Харьковский, секретарь еврейской секции ревкома. А ты кто будешь?
Ну, если он Харьковский…
– Иегуда бен-Иосиф… Уманский. А что пан Харьковский под еврейским вопросом разумеет? Как жидов на палю набивать? Тогда пан попал куда следует.
Вэй, опять не то сказал! Рассердил пана Харьковского.
– Во-первых, товарищ Уманский, слово «жид» есть ругательное, а потому надо говорить не «жид», а «еврей». Во-вторых, читал ли ты статьи товарища Жаботинского?
Хотел убежать – не смог. Крепко за руку держит, пан секретарь!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Закричать, «ордынку» выхватить, развалить до пояса патлатого горлопана?
Оглянулся сотник, головой покачал. Поздно! Или рано еще. Пусть поорет, позавывает! Ведь не дурные хлопцы, поймут!
– Так не можно нам, пан добродий, под Катеринослав с вами ехать. Нужно нам Мацапуру-упыря сперва изловить. Или не так, панове? А на что нам эта леварюция, если Мацапура будет и дальше землю поганить!
Улыбнулся пан Логин. Молодец есаул, обрезал болтуна. Да только что значит «сперва»?
– Верно! Верно! – зашумели черкасы. – Убьем Мацапуру-беса!
Да только патлатого не проймешь.
– Дело, товарищи, не в Мацапуре! Дело – в Мацапурах как классовом явлении. Много у вашего Мацапуры земли? Много! Вот и объединились против трудового народа Мацапуры, чтобы ту землю не отдать, а вашу – в карман положить. Под Катеринославом сейчас судьба всей революции решается. Побьют нас кадеты, и вместо одного Мацапуры десять явятся. Землю у вас отберут, своих урядников поставят, а вы им чоботы целовать станете!
Загудели хлопцы, потемнели лицами. Перегнул патлатый с чоботами! А вот насчет земли…
– А так: побьем кадетов – и в каждой волости народную власть устроим. Земли у Мацапур и прочих богатеев отрежем и себе возьмем!
Неуютно почувствовал себя пан Загаржецкий. Как бы не вспомнили панове черкасы, сколько за ним сотенных грунтов записано. За ним, да за паном Енохой покойным. Да и у есаула кой-чего имеется.
– А чего, универсал вышел – землю делить?
Поморщился сотник. Началось! Ну кто же тебя, Свербигуз, за язык твой тянул? Или засвербило?
– Вот! – радостно усмехнулся патлатый, грамоту из-за пазухи выхватил. Выхватил, расправил.
– Не универсал, товарищи, а декрет. Декрет о земле. Читаю! Слушайте, товарищи! «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно и навсегда…»
Понял сотник – плохи дела.
* * *– Так ведь доброе дело те хлопцы затеяли, пан сотник!
– И гетьман Зиновий с того начинал. Как же нам им не помочь?
Обступили, глаза прячут. Прячут – но свое гнут.
– А победят под тем Катеринославом богатеи, а после и к нам доберутся. Побьют по одному!
Молчал сотник, слушал. Ему бы о присяге хлопцам напомнить, о клятве, что они давали – Мацапуру-изверга извести. И Яринка…
Но – молчал. Об Окне помнил. И о дороге бесконечной, что над пропастью черной протянулась.
– А потом мы все разом с Мацапурой управимся! Зброя-то у тех хлопцев – загляденье!
– А бонбы какие!
Покачал головой пан Логин. Все-то тебе, Гром, бонбы да мины!
– И земля опять же…
И снова промолчал сотник. Промолчал, оглянулся. Стоят заброды клятые в сторонке, вроде как мешать не хотят. Посреди Шиш-Кныш, отаман мышиный, рядом – патлатый горлопан, а с ним… Юдка! Ах ты, сволочь!
– Ведь мы все понимаем. Надобно того Мацапуру на палю набить. И панну Ярину выручить, опять же… Оно конечно, пан сотник, известное дело, да только тут, почитай, судьба всего поспольства решается!
И ты, Бульбенко? Ох, не ожидал! А где же есаул, молчит чего? Поискал глазами пан Загаржецкий – вот он, стоит! Тоже глаза прячет.
Или боишься, Ондрий Микитич, что и до твоих грунтов доберутся?
– Мы же не разбойники, не гайдамаки какие, пане сотник! Как скажете, так и будет. Да только…
Обвел взглядом своих хлопцев Логин Загаржецкий. Может, и будет, может, и послушают его.
А может, и нет! Не зря глаза прячут. Не зря Зиновия-гетьмана поминают!
И Окно. Совсем рядом Окно! И второе, что в тот химерный Катеринослав ведет, тоже, говорят, совсем близко, полчаса всего ехать. А земля там, пусть не своя, но и не чужая. Стражи у Ворот опять же нет. Вот оно, спасение! Гаркнет он сейчас, махнет «ордынкой», уведет черкасов дальше – и прости-прощай белый свет! Что дороже ему – жизнь Яринкина или его хлопцы?
Трудно было даже во сне о таком думать. А наяву? И почудилось сотнику, что вновь стоит он перед желтоглазым филином-ампиратором. Дымится люлька, клубы сизые под потолком высоким тают. Веди, пан Загаржецкий, своих хлопцев на смерть! И дочка цела будет, и, глядишь, еще одну железку к ферязи привинтят, не поскупятся!
Эх, Яринка!
Сцепил зубы пан Логин. Глаза на миг закрыл.
Прости, дочка!
– Вот чего, панове черкасы, товарищи войсковые! Прежде чем решать будете, узнать вы должны. Тот шлях, на котором стоим, – не шлях вовсе. И горы – не горы…
Юдка душегубец
Вэй, ну и дела!
Эх, яблочко, куда ж ты катишься?
– Эй, морок! Здесь ты?
Здесь!
Или ростом выше стал? Или темнее? Да, набирает силы!
– Радуешься, Иегуда бен-Иосиф?
Не знаю, как я, а он уж точно не рад!
– Когда будешь уезжать с этими разбойниками, оставь медальон сотнику Логину. Мой сын не услышит меня из другого Сосуда.
– А если и сам пан Загаржецкий с теми разбойниками уедет? – усмехнулся я. – Слыхал ведь, что он черкасам своим говорил? Понял наконец, что нет с Околицы пути к пану Мацапуре!
– Путь есть. Скоро будет нужное Окно. Ты бы мог сказать ему об этом.
Не было в его голосе надежды. Сообразил уже – не скажу. На миг мне даже жалко его стало.
– Они все могут сейчас уйти, каф-Малах. Уйти – и спастись. Я не могу помешать этому – да и не стану. Если это нарушение заклятия, то, считай, повезло тебе, а не мне.
Я оглянулся. Не спят черкасы, кружком собрались. В центре – Бульбенко, рядом с ним – Свербигуз. И пан Кныш тут же. Разговаривают!
Знаю, знаю о чем! А около пана Логина всего-то и остались, что есаул да еще четверо. Негусто!
– Ты не нарушишь заклятия, бен-Иосиф. Не нарушишь, потому что не ты милуешь их. Но ты, кажется, доволен? Чем?
Доволен?
– Может быть, тем, каф-Малах, что есть Сосуд, где «жид» стало бранным словом. И что мне не придется больше убивать. Может быть.
– Ты разве не поедешь с ними?
Я усмехнулся. А славно было бы! Прямиком к пану Жаботинскому.
– Нет, каф-Малах, не поеду. Ты забыл о заклятии. Поеду – значит, отпущу пана Логина. Страшное дело – быть Заклятым! И кроме того… Ты бы сам хотел очутиться в том Сосуде?
Подумал. Черной головой покачал.
– И я тоже. А мне, глупому жиду….
Внезапно я рассмеялся. Прав пан Харьковский, темный я еще. Как бишь он говорил? «Продукт кагально-раввинатного воспитания»?
Вот уж точно, продукт!
– Мне, глупому еврею, казалось, что я родился в слишком жестокий век. Вэй, да то, что я видел, это еще даже не цветочки!
…И верить не хочется. Десять миллионов на войне положить! Десять миллионов! А дымы ядовитые? А повозки крылатые, с которых бомбы бросают?
Но все-таки для них я не «пархатый жид», а «товарищ Уманский»!
– Так что сиди в своем медальоне, морок. Связало нас с тобою ниточкой. Прочной – не порвать!
* * *– Значит, ты твердо решил, товарищ Уманский?
– Решил панове… товарищи. Решил. Остаюсь.
Переглянулись. Пан Кныш на пана Харьковского поглядел. Тот – на лохматого в шляпе.
– Ну тогда будет тебе, товарищ Уманский, другое задание…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Тайно ушли – пока спал. И ведь не хотел спать, горелкой той мутной глаза протирал, а все равно – сморило. А как открыл глаза…
Эх, лучше бы и не открывал!
– Так что четверо нас, пане сотнику. Вы, да я, да Гром с Забрехой.
– Вижу, Ондрий, вижу…
Ушли!
И хоть сам отпустил, сам путь указал, а все равно – тошно. Выходит, перевелись черкасы. Как ни крути, а бросили! И его, и хлопцев. И где? Посреди Бездны клятой!
– Чортопхайку нам оставили. С кулеметом. Она у них тачанкой зовется.
– То пусть зовется…
Даже на кулемет глядеть не стал. Добре, конечно, что махинию эту подарили. Самая сладость из такой Мацапуре – да промеж глаз. И тачанка добрая: ход легкий, и ехать, ежели не врут, мягко. А все одно…
– А что же вы, хлопцы? Или не захотели землю панскую делить?
Сказал – и пожалел тут же. Ведь не бросили – остались!
– Да чего уж там, пан Логин! Вместе жили, вместе и помирать будем.
Невесело, видать, пану есаулу. И Забреха хмурится. Один Гром рад. Эге, да у него никак бонбы новые! Ишь, весь кушак обвесил!
– Так что четверо нас, пане сотник, – вздохнул Шмалько-есаул. – Четверо – да вот…
Повернулся сотник – и рот раскрыл.
– Или не ожидали, пан Загаржецкий?
Юдка?
Юдка!
– Ах ты, жид проклятый!..
– Еврей.
Аж поперхнулся сотник. И не от слова – от взгляда. Плохо смотрел Иегуда бен-Иосиф.
– Еврей, пан Загаржецкий. Отныне и довеку. Хоть и недолго осталось.
Ой, плохо же смотрел еврей Юдка!
– Ну ты чего? Чего смотришь?
Даже обернулся пан Логин. Не стоят ли за спиной дружки Юдкины? Нет, пусто…
Фу ты!
– И чего ж с этими не ушел? – хмыкнул сотник, успокаиваясь. – Или вправду одумался и Окно решил показать?
Качнул головой Юдка, ухмыльнулся в рыжую бороду.
– Ой, вэй! Куда же я от вас уйду, пан сотник? Велик мир, необозримо Древо Сфирот, а все-таки для нас двоих тесен. Или уже нет?
Зубами заскрипел пан Логин, руку к верной «ордынке» протянул…
…Сухо щелкнула пуля о камень.
– Это, пан Загаржецкий, «маузер» называется, – хмыкнул Юдка, пистолю черную за кушак пряча. – Вас четверо, а пуль здесь – с две дюжины. На всех хватит! Так что мы теперь на равных. Первым не выстрелю – вас подожду.
Дернулись черкасы, кто за рушницу, кто за шаблю хватаясь. Но поднял руку сотник, горячих хлопцев останавливая. Быстрая рука у душегуба! Пока застрелят, пока шаблей дотянутся, двоих положит, а то и всех троих.
Рассмеялся Юдка, в седло вскочил.
– Мне, пан сотник, те хлопцы велели за вами присматривать. Не верят они вам. И я не верю. Хотите – тут убивайте. А нет, то поехали. Чего ждать?
– Пане сотнику, пане сотнику! Мы его ночью, как заснет…
Даже не ответил пан Логин верному Забрехе. И ночью можно, и просто в спину…
Ночью? В спину?
Четверо черкасов – и один жид! То есть не жид – еврей, да все одно! В спину? Да что они, трусы?
Хотел послать разбойника к бесовой матери. Пусть коня забирает и обратно скачет, авось сломает шею дорогой!
Хотел – и язык прикусил. Еще хуже получается. Как ни крути – струсили!
– Тьфу, вражье семя! Делай чего хошь, тошно смотреть на тебя, мерзавца. А ну, хлопцы, по коням!
Говорил, а сам понимал, что прав Юдка – недолго осталось. Слишком тесно им двоим в этом мире. Если бы не Яринка…
Эх, Яринка, доченька!
Оглянулся сотник, словно надеясь Окно заветное увидеть. Да где там! Стоят проклятущие горы, висит над головой сизый туман…
– Вперед, хлопцы! Вперед! Все одно – не сдадимся!
* * *Кину пером, лину орлом, конем поверну,
А до свого отамана таки прибуду.
Чолом пане, наш гетьмане, чолом, батьку наш!
А вже нашого товариства багацько немаш!
Невеселую песню затянули хлопцы. Недобрую. Помнил ее пан Логин – да сам петь не любил. Про давнюю войну та песня напоминала, про берестейскую баталию. Собрались тогда под золотой булавой гетьмана Зиновия их предки. Собрались, перегородили берестейское поле…
Не вернулись.
Ой, як же вы, панове-молодцы, ой, як вы вставалы,
Що вы свое товариство на веки втерялы?
Становились, пане гетьмане, плечом об плече,
Ой, як крикнуть вражи ляхи: у пень посечем!
И предок сотников, Захар Нагнибаба, тоже не вернулся. Нашел свою смерть удалой черкас у переправы через Стыр, где легли три сотни справных хлопцев полковника Бартасенко. Только шаблю-»корабелку» сыну передать успел – ту, что Яринка носить любила…
Ой, що ж ви, панове-молодцы, що за здобыч малы?
Малы коня у наряди, та ляхи однялы!
Зима прийшла, хлиба нема, тож нам не хвала;
Весна прийшла, лес розвила, всих нас покрыла!
Недобрая песня! Говорят, ночами лунными до сих пор встают на том поле тени погибших. Не упокоились черкасы под высокой травой…
– Да будет вам, хлопцы, будет! – не выдержал пан Логин. – Или повеселей чего не помните?
Переглянулись: Забреха с Громом, тот – с есаулом.
Эх, яблочко! Крутись, история!
Что Совдепы нам, что Директория!
Эх, яблочко, да на тарелочку!
Выходи, кадет, на перестрелочку!
Тьфу ты! И когда только наслушаться успели?
Слева смешок – не иначе, весело стало поганцу Юдке! Губы усмешкой кривит, бороду оглаживает.
Еле сдержался сотник. Не закричал, не выхватил «ордынку». Нет, иначе надо!
– Ондрий! Ондрий Микитич! А ну-ка дай мне свою шаблю. С ножнами.
– Но… Пан сотник!
– Кому сказал!
Пока верный есаул, ругаясь вполголоса, ножны с пояса снимал (понял все, умен черкас!), пан Логин много чего успел передумать. И все к одному сводилось. Верно он делает!
– Держите, пан сотник!
Поймал, не глядя, тяжелую шаблю – и так же, не глядя, кинул.
Налево.
– Словил, душегуб?
Не стал отвечать Юдка. Засмеялся только.
– Ну, поехали!
– Пане сотнику!!!
В три голоса закричали хлопцы, но пан Загаржецкий только бровью дернул.
– Цыть! Мое то дело! Ты Ондрий – за старшого. Если чего – богу молись да Окно клятое ищи! Понял ли?
Ответа и слушать не стал. Ударил коня канчуком.
Далеко отъехали. Уже и тачанку-чортопхайку не видать, и зверей тех дивных (узнать бы, что за твари?). Остановился сотник, оглянулся.
Все то же! Дорога, горы, сосны по склонам лепятся.
– Подходит ли место, пан Юдка?
– То в самый раз, пан Логин.
Соскочили с коней. Хотел пан Загаржецкий сразу же за «ордынку» схватиться, да передумал – на ворога взглянул.
Взглянул – удивился.
– Что не так, пан сотник надворный? Или труса спраздновал?
Спросил, чтобы жида клятого перед боем разозлить. Да не разозлился Юдка. Молчал.
Странно молчал. И в глаза не смотрел.
Юдка душегубец
В какой миг я становлюсь рабом заклятия? Кто скажет? Как выхвачу шаблю? Как зазвенит сталь о сталь?
С какого мига я не могу миловать?
Сейчас он убьет меня. Или я убью его.
И все?
Вся жизнь – ради этого? Ради этого содрогнулись сфиры, встретились Смерть, Двойник и Пленник, чтобы выполнить неведомый мне Великий Замысел? Ради этого мы проехали вокруг всего Мира Б-жьего?
Нет!
Не хочу!
Я, Заклятый, я, Иегуда бен-Иосиф, Юдка Душегубец, больше не хочу никого убивать.
Не хочу!
И пусть Святой, благословен Он, Б-г Авраама, Ицхака и Иакова, Г-дь несчастного народа моего, делает что хочет со Своим недостойным рабом.
Шма Исраэль! Адонаи элегейну, Адонаи хап…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Рубить? Так ведь шабли даже не выхватил! Скрипнул зубами пан Логин. Скорее, триста чертей тебе в душу! Столько ждал, терпел столько, через себя переступал, гордость черкасскую топтал…
Молчал Юдка. Томилась есаулова шабля в ножнах.
Поразился даже сотник. Или вправду струсил, душегубец? Крепился, а как час настал – вывернулось наружу нутро жидовское, торгашеское? Неужто на пале дергаться слаще, чем с шаблей в руке помереть?
Не выдержал, сплюнул.
– В глаза смотри, людожер! В глаза! На смерть свою смотри!
Поднял голову Юдка. И отшатнулся пан сотник от его безумного взгляда.
Молотом застучала в висках кровь. Хватит! Долго терпел!
– Сейчас, жиду… еврею то есть, отче наш святой читать буду. Дочитаю – и надвое тебя развалю. Понял ли?.. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…
Молчал Юдка. Безумные черные глаза смотрели прямо на сотника. Так смотрели, что чуть не сбился пан Загаржецкий.
– Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко же на небеси, так и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Уже не говорил – шептал. И страшно стало отчего-то. Словно недоброе дело творил.
– И оставь нам долги наши, яко же оставляем мы…
– Батька! Батька!
Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
* * *– …Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Во дворце началась «паника». «Паника» – это когда бегают и кричат. «Паника» – это плохо.
Я не виноват. Я никому не говорил про пленочки. Только братику.
Братик сказал, что прилетел Аспид. Сказал, что Аспид скоро съест солнышко. Я хотел сказать, что солнышко нельзя съесть. Оно большое и горячее. Оно далеко. Но я не сказал.
Мы с братиком пошли смотреть на Аспида. Мы смотрели на площади, где под ногами красивые картинки. Сегодня все их топчут и даже ноги не вытирают. Все смотрят на Аспида.
Аспид еще маленький. Он черный, он летает возле солнышка. У него есть хвост.
Братик сказал, что Аспид прилетел наказать всех за грехи. И его тоже, потому что он – «иуда».
Братик плакал. Я сказал, чтобы он не боялся. Я его спасу – если успею вырасти.
Я понял! Аспид – это дыра, в которую улетает весь мир.
Это очень плохо!
* * *Со мной говорил батя! Я его слышал!
Батя умный и добрый. Он любит меня. Он сказал мне, что нужно сделать.
Я не успел спросить его о мамке. Я не успел спросить его, как нужно разговаривать с Богом.
* * *Сегодня я спрятался. Я научился хорошо прятаться. Это просто. Надо захотеть, чтобы тебя не увидели.
Я спрятался в горнице, где стоят тяжелые игрушки с неправильными смыслами. Горницу нужно называть «вифлиофика». В горницу часто приходит тетка.
Я ждал. Я дождался. Тетка пришла. Я появился. Она вначале испугалась, а потом сказала, что я молодец.
Я – молодец!
Я сказал тетке то, что мне сказал батя. Она думала. Она не верит бате. Дядьке Князю она тоже не верит.
Я сказал ей, что Самаэль – обманщик и не спасет ее. Он всегда так обещает, чтоб можно было сделать, не делая. Она испугалась. Она спросила, знаю ли я, кто такой Самаэль. Я сказал, что знаю. Самаэль – это розовая бабочка.
Она сказала, что я еще маленький. Она сказала, что она подумает. Она думала громко. Она думала, что дядька Князь не сможет провести «эвакуацию». Она думала, что Самаэль дал ей свое слово.
Я сказал, что бабочки не могут давать слово людям. Бабочки не любят людей. Я это знаю, потому что сам скоро стану бабочкой.
Тетка велела мне не говорить такое словами. Она боится, что бабочки услышат.
Она знает, что внутри дядьки Князя тоже живет бабочка.
* * *Надо говорить не «смыслы», а «Имена».
* * *Мы едем к доброму дядьке! Мы едем втроем: братик, тетка и я. Братик боится. Тетка тоже боится, но совсем иначе.
Я не боюсь. Я – смелый!
Я – Денница!
Я скоро встречусь с Ириной!
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
– А может, из гарматы пригостить? – задумчиво молвил Мыкола Еноха.
– Жалко! – вздохнул Хведир-Теодор. – Или мы посполитым враги? У них же и зброи-то нет.
И оба поглядели вниз. А там, на луговине близ рощицы, где пан Мацапура хотел глаголи поставить, кипела толпа. С утра набежали – и мугыри, и бабы ихние, и даже соплячье босоногое. Набежали, под самый вал подобрались…
Всякого ожидала Ярина. Да только не того, что поспольство здешнее кинется Мацапуру выручать. Даже не поверила вначале. И лишь когда на забороло вышла, на окрестность знакомую взглянула – убедилась. Убедилась – и удивилась еще пуще.
– То их пахолки тутошние подняли, – заметил Хведир. – Эх, ворота запереть надобно было!
Старшой Еноха только кивнул. И Ярина кивнула. Следовало, конечно. Так ведь всего трое их было, если саму панну сотникову не считать. Легко ли втроем целый замок приступом добыть? До слуг полохливых просто руки не дошли.
Да и не до того было. Всю ночь переговорили. Слушала Ярина, дивилась, за батька сердцем болела. Ох, и славный черкас, батька Логин! Да вот где он сейчас? Эх, беда, не услышал, когда умница Хведир про дорогу верную спросил!
Ну, то не смерть!
Знала панна сотникова – не таков ее батька, чтобы самому пропасть и черкасов верных сгубить. Нет черкасскому роду переводу!
Увидятся! Не сегодня-завтра застучат у замка копыта!
А как сама рассказывать начала, страшно стало на хлопцев смотреть.
Почернели.
* * *Ворота заложили бревном и еще одним подперли – для верности. Гармату, что братья на чортопхайке привезли, против тех ворот и пристроили: вдруг вышибут-таки? А с гаковницей не расставался Петро-молчун. Так и ходил с ней по заборолу – улыбался, ладонью поглаживал. Ну ровно кошку!
Думали вначале: обрадуется народ здешний, что Мацапуру-изверга повязали. Или хотя бы внимания не обратит. Так ведь нет!
Пришли! Пришли – не уходят!
К самому валу несколько мугырей подтащили какой-то сверток. Подтащили, развернули. Только и моргнула Ярина – полотно белое. Два аршина в ширину, в длину же все десять будут. А на том полотне белом – литеры киноварью красной…
– «Сво-бо-ду до-бро-му гос-по-дину Ма-за-пуре», – по слогам прочитал Хведир. – Странно, хлопцы. Языка не знаю, а литеры разбирать могу. Дивные дела!
Ярина хотела пояснить пану бурсаку про толмача невидимого (ишь, трудяга, литеры – и те подсказывает!), но тут же оборвала себя. В литерах ли дело?
– Он же!.. Мацапура – злодей… Он же, хлопцы, их вешать хотел! Шибеницы ставить! И подати… подати втрое поднять! А они…
– Дурни потому что! – авторитетно заявил Мыкола Еноха.
С ним не спорили. Да и не поспоришь особо со старшим сыном покойного пана писаря. Сажень косая в плечах, кулаки пудовые, и норов такой, что – поберегись! На Дунае был старшой Еноха над запорожцами-чупрындырами десятником. И слушались, химерники, шапки ломали. Что и говорить – справный черкас. Коренной!
– Читал я книгу одну, – задумчиво молвил Хведир. – Персидская, «Яваз Мусам» называется. Так сказано там, что крули персидские некий талан от бога имеют, «хваром» зовется. И кому тот «хвар» бог пошлет, того и слушаются во всем. И не только слушаются – любят. Чего бы крули те ни творили – хоть пытали, хоть смертью казнили. А все одно – любят.
– От я и говорю – дурни, – подтвердил Мыкола. – А ну-ка, Петро, наруби-ка гвоздей да в гаковницу забей. Хотя, стой! Лучше солью заряди.
Петро-молчун только угукнул. С детских лет говорить не любил. Думали вначале – немым родился. Ан нет, на месте язык оказался. Да только ворочался редко.
Толпа между тем напирала. Иные уже и в ров спустились – по шею в зеленой ряске. Кое-кто и на вал карабкаться начал. А крику-то, крику!
– Свободу Мазапуре!
– Свободу нашему доброму наместнику!
– Вы не имеете права! Не имеете права!
Переглянулась Ярина с Хведиром, на Мыколу взглянула. Чего делать-то? В ответ кричать, все злодейства упыря клятого помянуть?
Поверят ли? Ежели до сих пор Мацапуру-кровопийцу не раскусили, то кричи – не кричи, не будет толку.
Подошел Петро с гаковницей, присел у каменного зубца, к плечу зброю приладил.
А толпа уже возле самых ворот. Откуда-то лестницы взялись, а вот и бревно тащат. Не иначе, путь прошибать решили.
– Сво-бо-ду Ма-за-пу-ре! Сво-боду!..
Покачал головой Мыкола, рукой по усам черным провел.
– А ну-ка, Яринка, закрывай уши! Давай, Петро!
– Гы!
И – бабахнуло!
Когда Ярина руки от ушей оторвала, от толпы уже, почитай, не осталось ничего. Только во рву кто-то еще бултыхался, никак выбраться не мог, да какой-то мугырь кругами у ворот бегал, за бок держась.
Крупная соль попалась. Видать, мололи плохо!
Остальные были уже далеко. Стояли, кулаками воздух молотили. И кричали, само собой.
– Аспидовы Пасынки! Аспидовы Пасынки замок захватили! Глиняный Шакал! Глиняный Шакал!
Громко кричали, от души. Не иначе, хотели, чтобы их в замке услышали.
Услышали. Пришлось Ярине пояснять, кто таков Шакал Глиняный и как с ним должно бороться. А вот с пасынками Аспидовыми промашка вышла. Вроде бы и понятно, а все же не очень.
Даже Хведир-Теодор помочь не смог. Протер окуляры, руками развел.
Не знает.
– И ладно, – заявил Мыкола Еноха. – Аспидовы, не Аспидовы, пасынки, не пасынки, а больше не сунутся, мугыри! Ну, пошли, что ль, Яринка?
Поморщилась панна сотникова, трость пальцами сжала. Знала, куда идти предстоит! Не хотела. Только понимала – придется.
* * *За толстыми прутьями, за пудовым замком спрятан был Мацапура.
Словно зверь лютый.
Ну, так он и есть – зверь!
Клетку железную в самом глубоком подвале отыскали. Отыскали, подальше в темный угол задвинули…
Капало с потолка. Сырость за ворот проникала. Чадил огарок свечной. И показалось Ярине, будто вырос Дикий Пан, раздулся, плотью панской клетку заполняя. Словно и не человек он уже.
А может, и вправду – не человек?
Перекрестилась Ярина. Мыкола понял – улыбнулся, погладил по плечу.
Держись, мол, Ярина Логиновна!
Поначалу думала, что станет Дикий Пан прутья грызть, диким зверем реветь, клетку расшатывать.
Не стал.
Тихо сидел, очи потупив. Только шевелились толстые губы – беззвучно. Или молитву читает? Так знаем мы эти молитвы!
Переглянулись Мыкола с девушкой, ближе подошли.
– Чуешь ли нас, пан Станислав?
Не ответил – только губами зашевелил чаще.
Дивно стало Ярине. Сколько раз представляла такое, сколько мечтала! Думала, кинется на Дикого Пана, зубами рвать будет, железом каленым жечь. А вот теперь стоит перед своим ворогом смертным, и вроде бы как сказать нечего.
Да и о чем говорить с нелюдем? Только об одном. Ну, так о том сам Мыкола скажет.
– Суд тебя ждет, пан Мацапура-Коложанский, а после суда – огонь пекельный.
Дрогнул голос Мыколы. Понимала Ярина, что держит себя Еноха-старший из последних сил. И то – каково с убийцей родного батьки речи вести?
– И чтоб огонь тот хоть на чуток меньше жег, сделай единое доброе дело в жизни своей упыриной: поведай, чего кнеж тутошний супротив нас, супротив Войска Запорожского удумал? Скажи – и умирать тебе легче станет. А живым тебя все одно не выпустим. Так и знай!
Не ответил Дикий Пан – молчал. Даже губами шевелить перестал.
Нахмурился Мыкола, хрустнул пальцами, кулаки сжимая.
– Или, думаешь, подмоги дождешься? Так подмога за стенами, а мы – тут. Не скажешь – мучить начнем смертно. И огонь тебе будет, и железо. Сам пытать стану – не побрезгую. Потому как не человек ты – нелюдь и всему поспольству ворог. Ты не скажешь – боль твоя скажет!
Даже Ярине не по себе стало от слов таких. Знала – не шутит Мыкола. Не побоится руки замарать.
Поднял голову Дикий Пан. Приподнялся грузно – дрогнула клетка. Вперед подался, ручищами за прутья взялся. Посмотрел…
Сжала Ярина Мыколину руку. Ой, и страшно смотрел Мацапура! И не на Еноху – прямо ей в глаза. И почудилось девушке, будто слышит она панский голос:
– Вызволи меня, Ярина Логиновна! Вызволи – не пожалеешь!
В самую душу слова неслышные западали. Отшатнулась панна сотникова, глаза ладонями закрыла. Но невидимый голос только загустел, сильнее стал:
– Ой, не пожалеешь! А не вызволишь – сама погинешь, и батька твой погинет, и хлопцы все твои. И весь мир погинет!
И отозвалась душа. Страхом – и надеждой. И уже вспомнила панна сотникова, где Еноха-старший ключ от клетки железной прячет.
– Вызволи-и-и!..
– Что с тобой, Яринка?
Очнулась. В Мыколину руку вцепилась.
– Уйдем, Мыкола, уйдем!
А как уходили, снова услыхала – тяжелое, грозное, неотвратимое:
– Вызволи-и-и-и!
* * *– И кто победил, Денница?
Не ответил Несущий Свет. Только дрогнули губы усмешкой невеселой.
Знала – что-то случилось.
Плохое. Очень плохое. И не дома, в Валках, не в земле неведомой, куда попасть довелось…
Вокруг снова был зеленый лед и чужое небо. И в первый раз Ярине не по себе стало. Вдруг заметила: на руке, что ее руку держит, – четыре пальца. Четыре! Как она раньше не видела?
Вздрогнула, губу закусила. Или в бою потерял?
– Извини, Ирина. Таким уж уродился!
Отнял руку, а девушке совестно сделалось. И в самом деле, в чем виноват хлопец?
– Прости меня, Денница! Мне… Плохо мне сегодня.
Он кивнул, встал, поглядел в небо – как тогда, перед витязем в голубой броне.
– Я не знаю, кто победил, Несущая Мир! Я нынешний – не знаю. Это еще будет. Так ли, по-другому – не ведаю.
Замолчал. А Ярина вдруг поняла, отчего ей так плохо. Дивно, только во сне и вспомнила! Или во сне она совсем другая?
– Несущим Свет Люципера кличут. Сатану!
Сказала – и глаза закрыла. Будь что будет!
– Я – не Сатана, Ирина!
– Знаю!
Вскочила, бросилась к нему.
Остановилась.
Знает?
Четыре пальца на руке у Денницы. На другой… Шесть на другой! Так ведь видела она такое! Просто вспомнить не могла. А вот сейчас – вспомнила.
– Я пока – маленький мальчик, который очень быстро становится взрослым.
– Знаю.
На этот раз действительно – знала.
– Ты – брат Гриня-чумака. Чортово отродье…
…Морозная ночь, выстрелы у чумаковой хаты, кровь на снегу, конский топот…
«Братика… Братика увозят!»
Вот из-за кого все началось! Из-за кого все случилось!
И вдруг поняла – нет у нее злобы. И обиды нет.
Просто – страшно.
– Моя мать – простая селянка. Ее звали, как и тебя, – Ириной. Она умерла, чтобы дать мне жизнь. Отец – каф-Малах, ангел. Я не выбирал своих родителей, Несущая Мир. Но если б мог – выбрал бы их снова.
Она кивнула. Какой же нелюдь от батька с матерью откажется? И тут только поняла – ангел!
Ангел?
Обрадоваться бы ей. Да только не обрадовалась. Снова вспомнила…
«…Сатана, которого должно Противоречащим звать, Богу отнюдь не ворог. Или Иова Многострадального книгу не помнишь? «И был день, когда пришли Сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и Сатана». Поняла? Пришел он среди ангелов, потому как сам – ангел! К Господу приходит и от него наказы получает!»
Будь ты проклят, Дикий Пан! Замутил душу!
– Чем я провинился, Несущая Мир?
Не знала, что ответить. В глаза ему посмотрела. Чистые были глаза.
– Ты… Ты ни в чем не виноват, Денница! Это я… Я…
Говорила – словами давилась. Но ведь не сможет она промолчать!
– Ведь чего в книжках написано? Будто был такой ангел, Богу первый помощник. Люципером его звали. Выше всех стоял, у самого божьего престола. А потом – загордился и ребелию против Господа устроил…
– …И за это его низвергли в ад, – кивнул Денница. – Читал! Мог бы я сказать, Ирина, что было все не так, что напутали сочинители те. Но не скажу. Не знаю.
– Как? – поразилась она. – Не знаешь? Но ведь будущее…
– Его еще нет. А я – только твой сон. Может, я стану таким, а может… Кто ведает? Прости. Я не буду больше смущать твой покой.
– Погоди! – заторопилась Ярина. – Погоди, Денница! Не уходи! Не уходи!
Поздно! Подернулся туманом зеленый лед, сизый сумрак задернул незнакомые звезды.
– Денница!..
Она одна – наедине с чужим страшным миром. Тишина звенела, отдавалась болью в висках, но вот послышался голос – тоже знакомый, тоже памятный.
– Вызволи меня, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и!
И вдруг поняла панна сотникова, что держит она в руке ключ, а вот и замок пудовый…
– Вызволи!
– Яринка! Яринка!
Открыла глаза – засмеялась от радости. Хведир! Слава богу, минул сон!..
– Вставай, гости у нас!
* * *На этот раз не толпа собралась у замка – войско. Комонные в светлой броне с пиками да мечами, пехота в панцирях, а вот и катапульту с телеги сгружают.
В центре луга уже разбивали шатер – огромный, многоцветный. Рядом с ним и штандарт вкопали: на зеленом поле – корона серебряная.
– То быстро спохватились, панове зацные, – хмыкнул Мыкола. – И трех дней не минуло. Видать, порядок у них в войске знатный!
В голосе лихого рубаки было немалое удивление – но и уважение тоже.
Оценил!
– Серебряная корона – это вроде как полковничий знак, – сообщила Ярина, вспомнив беседу с упырем-Мацапурой. – Только полковники у них по наследству чин получают.
– То хвеодализм, – Хведир важно поднял палец вверх. – Сиречь право ленное, за службу сугубо даваемое!
Девушка с опаской покосилась на пана бурсака. Опять! Сейчас про материи тонкие вспомнит да про блаженного Варсаву…
– Или пальнуть? – Мыкола выглянул из-за зубца, покачал головой. – Или жалко? Чего скажешь, Петро?
– Гы! – сообщил молчун, поглаживая гаковницу.
– От и я о том.
Между тем табор под стенами рос на глазах. Один за другим ставились шатры, воины, сняв панцири, бодро работали лопатами, копая ров и насыпая вал. Повозки расставляли, как и положено – кругом.
– Порядок ведают! – вновь одобрил Мыкола. – Да только без боя огненного долго им возиться придется… Ну и добре! А не позавтракать ли, пока они готовиться будут, а, Яринка?
Но позавтракать не пришлось. Из многоцветного шатра вышли трое – все в яркой броне. У одного – значок зеленый на пике, у другого – труба медная.
– Никак разговор будет? – предположил Хведир, свешиваясь вниз. – Вроде как сюда идут!
Пан бурсак не ошибся. И нескольких минут не прошло, как пропела труба – один раз, другой, третий…
Тут уже всем интересно стало. Чего скажут? На милость сдаваться предложат?
Так не на тех напали!
Трубач руку опустил, пан с зеленым значком вперед выступил.
– Господин Гоар, наместник Серебряного Венца, передает свой привет и наилучшие пожелания гарнизону крепости… фортеции Оход и поздравляет их с началом осады!
Все только рты раскрыли. Даже Ярина, больше иных в земле этой пожившая, и та вначале решила, что напутал невидимый толмач.
Или не напутал?
– Вроде как обычаи лыцарские, – предположил всезнайка-Хведир. – Читал я о таком в книжке одной. «Дон Кишот» называется.
– Ответь им, Яринка, – вздохнул Мыкола. – А то я того «Дон Кишота» и не осилил. На третьей странице заснул.
Ответить? Ярина даже растерялась. Но что?
А, все равно, лишь бы пышно звучало!
– Мыкола, пан зацный и моцный, роду шляхетного Енох-Валковских, фортеции Оход каштелян и всей округи хранитель и оберегатель, наместнику Гоару благодарность за поздравления передает и с тем же его гратулюет!
Потрудись, толмач невидимый!
Снизу молчали – видать переваривали. Хведир не выдержал – фыркнул. Мыкола же явно доволен остался, панне сотниковой подмигнул. Мол, знатно сказала, Яринка!
– Гоар, наместник Серебряного Венца, спрашивает господина Еношу Валковского, называющего себя каштеляном… каштеляном…
Не вынес толмач – сбился.
– …комендантом крепости Оход, примет ли он парламентера – благородного героя Рио?
– Кого-о?!!
Хором прозвучало. Даже молчун Петро не удержался.
Пока Хведир-Теодор веревочную лестницу искал (не открывать же ворота!), пока закреплял и вниз скидывал, Ярина только головой качала.
Ну, тесен мир!
Мыкола Еноха тоже головой мотал, да только не от удивления – от иного.
– Ах он, герой, рассукин сын! – не выдержал, наконец, он. – Да что же это деется, панове? Ведь отпустили мы его, поганца, пожалели! А он чего, гад этакий, удумал? С нами воевать? А ну, Петро, давай сюда гаковницу!
Втроем пришлось ту гаковницу из Мыколиных рук вырывать. Сильно осерчал горячий черкас. А как гаковницу отняли, плюнул, ушел, говорить не пожелал. Видать, крепко обидел его пан герой!
Ярина же обрадовалась отчего-то. Прав Мыкола, конечно. Не герой – сума переметная тот пан Рио. А все-таки вместе за столом сидели, вместе под пулями у Калайденского леса лежали…
– Я… Я рад приветствовать… Здравствуйте, господа! Здравствуйте, госпожа Ирина!
Неуверенно звучала речь пана героя. И не толмач был тому виной.
– Я понимаю, мое появление… поведение… образ действий…
– Дивен зело! – сурово перебил Хведир-Теодор. – Ибо отпущены вы были, пан Рио, волею нашей доброй – милосердия христианского ради. Напомнить я должен, что надлежало вам на суд в Полтаву ехать за злодейства разные, равно как за службу Мацапуре-Коложанскому, первому в земле нашей злодею и извергу!
Пан герой вздохнул, на Ярину поглядел. Хотела утешить его панна сотникова, но – не стала.
Пусть подумает, переметчик!
– Я… Госпожа Ирина, вы знаете… В силу некоторых важных причин, я не могу жить без службы. Сегодня утром я говорил с господином наместником Серебряного Венца. Он предложил. Я… Я согласился. Я подумал, что смогу вам оказать помощь… содействие. Поэтому я попросился в парламентеры… переговорщики.
Переглянулись Ярина с Хведиром. Все ясно, пора и о деле говорить. Да вот кому? «Пан каштелян» не пожелал, на Петра надежды мало…
Наконец, кивнул Хведир. Мол, говори, Яринка, раз начала.
– То мы слушаем, вас пан… пан переговорщик!
Сказала и пожалела. Совсем скис пан герой!
– Господин наместник Гоар… Наместник Серебряного Венца… Он… То есть не он. Князь Сагор велел передать. Он согласен оставить вам замок и власть над округой. Он даже предлагает… предлагает вам, госпожа Ирина, титул наместницы Медного Венца…
Не удивилась панна сотникова – злостью зашлась.
– Ой, добрый он, кнеж Сагорский! Слышишь, Хведир? Оторвала б я ему две руки, так он, поди, мне свой венец предложил бы! Так за что такая честь, пан Рио?
Опустил глаза герой, замялся.
– Князь… Его Светлость не желает продолжения смуты в тяжелое… трудное время. Вы же знаете, госпожа Ирина, у нас беда. Аспид…
Замолчал – и на солнце поглядел. Тусклое было солнце. И пятнышко черное рядом. Прикинула Ярина – быстро растет, знак анчихристов! Как это Мацапура-упырь говорил? «Искрой, пятном, хоботом, а после – столпом»? Кажется, уже и хобот видать. Маленький пока.
Хоботок.
– Поэтому Его Светлость и предлагает мир. У него только одно условие… желание.
Поглядела Ярина на братьев, потом – вниз, на воинство у замковых стен кишащее.
Мягко стелет, кнеж!
– Хочу обратить ваше внимание, госпожа Ирина, что военное противостояние… столкновение будет не в вашу пользу. У нас нет огненного… огнестрельного оружия, но есть иные способы.
– Колдовством возьмете? – усмехнулась девушка, вспомнив свои беседы с паном героем. – Был тут один колдун, так я ему язык его поганый вырвала.
Сказала – и словно вновь все увидела. Плохо умер чаклун!
Плохо!
Да только не жалко!
– Они… Князь Сагор это знает. Вас считают Аспидовыми Пасынками, думают, что вы присланы Аспидом. А вас, госпожа Ирина, принимают, извините, за Глиняного Шакала. Но это ненадолго их сдержит. Есть способы… приемы…
И вновь переглянулись Ярина с Хведиром. И это ясно.
– Наместник Гоар вызвал какого-то сильного мага… волшебника.
– Так чего ваш кнеж желает-то? – прервал его пан бурсак. – То прошу вас ближе до дела, пан… переговорщик.
– Он… – Рио оглянулся, вздохнул. – Князь Сагор хочет получить голову… голову господина Мацапуры.
* * *Не елось. Не пилось даже. Отставила Ярина в сторону миску серебряную, омочила губы в кубке.
– Ну, чисто змеи они, в мире этом! Эх, жаль, батька с его хлопцами не поспел. Веселее б хоть было!
Кивнул Мыкола. И Петро-молчун кивнул. Втроем за столом сидели. Хведир-Теодор на забороле сторожил. Хоть и ночь, хоть и дал им наместник срок до утра, а все одно – бережение требуется.
– То-то Сагор этот тебя к Мацапуре-ироду прислал, – проговорил Мыкола. – Видать, и он боится нелюдя! Хоть твоими руками, а прикончить все одно желает. Может, согласимся, а, Яринка?
Не ответила девушка. Вновь почудилось, будто голос дальний:
«Вызволи-и-и! Вызволи-и-и! А не вызволишь – сама погинешь, и батька твой погинет…»
Вздрогнула, крест сотворила. И снова вспомнила, куда Мыкола ключ от замка спрятал.
Фу ты, химерия!
– А я так думаю, – вздохнула она. – Друг нам кнеж Сагорский или ворог? Ворог, ясное дело! Так можно ли условия его сполнять? Если ему Мацапура мертвым нужен, то, выходит, нам…
Не договорила. Аж не по себе стало.
«Вызволи-и-и-и!»
– Нужен он нам, – хмыкнул Мыкола. – На пале нужен! Вот только пусть расскажет, что надо! Может, сейчас железо накалить да поговорить по душам с извергом этим?
Усмехнулся, на брата младшего взглянул. Кивнул Петро-молчун, соглашаясь, подмигнул Ярине.
Но не ответила девушка. Думала. И странные мысли в голове кружились.
Ой, странные!
– Понимаете, хлопцы, кнеж Сагорский – не просто чаклун. Камень у него имеется – красный. И у Мацапуры такой же – на цепи. Не знаю, чего это значит…
– Ска-ажет! – протянул Еноха-старший. – Все скажет!
– Погоди! Выходит, кнеж ведает, в чем тайна Мацапурина? Ведает – и жизни его лишить желает. Чтобы или он погиб, или… Или я! И чтобы вместе мы не…
Вместе – что? Растерялась панна сотникова. Но ведь так и выходит! Для чего кнеж ее в клетке к Мацапуре послал? Чтоб она его – в клочья, или он ее – со звонницы на плиты звонкие!..
И опять почудилось: «Вызволи-и-и!»
Качнул головой Мыкола, встал, из кубка прихлебнул.
– Пустое это, Яринка! Чего гадать-то? И Мацапура ворог, и кнеж ворог. Одно плохо – мало нас. И еще магия эта клятая… Ну, ничего, взял я с собой Спаса икону. Как из дому уходил, снял со стены да под рубаху спрятал. Завтра на забороле выставим, нехристям этим на страх!
Не ответила панна сотникова. Доброе дело – икона, да поможет ли? Небо рушится, мир в пропасть неведомую вот-вот вытечет…
Знать бы, чего кнеж задумал! Но только этого мало. Как помешать? Супротив одного колдуна-лиходея другой нужен. Если бы Денница…
Нет! Вздохнула Ярина, закусила губы. И вспоминать не станет. Все плохо выходит. Те двое, кнеж с Мацапурою, колдуны. А Денница кто таков? И подумать страшно!
Подошел к ней Мыкола, по плечу погладил.
– Я вот чего тебе, Яринка, скажу…
Да вот не сказал.
Грянул выстрел, эхом от стен отразился.
* * *– Ворог! Ворог в замке!
Хведир! Его голос!
Взвился Мыкола, топнул ногой об пол, да так, что гул пошел.
– Ах ты, чорт с дьяволом и всех бесов клятых кагал! Хватай пистолю, Яринка!
Поймала на лету. Мыкола уже рушницу-фузею на плечо закинул, у Петра – гаковница в руках.
А в коридоре шаги. Ближе, ближе. Бежит кто-то.
– Ворог!
Так это же пан бурсак!
– Ты чего здесь, дурень безголовый? – гаркнул Мыкола. – Чего стражу покинул? На забороло беги!
– Так ведь… Внутри они! Наверху, где зала. Я шум услыхал, поднялся…
– Беги!!!
Сгинул Хведир. Чертыхнулся Мыкола от души, к панне сотниковой обернулся.
– Зала? Где это?
Задумалась Ярина. Не иначе, Зал Грамот, где они с Мацапурой на солнце смотрели.
– По лестнице. Той, что налево.
– Вперед, Петро! А ты, Яринка, не спеши – ногу береги. Кого чужого дорогой увидишь – лупи из пистоли! Ну, с богом!
Пока бежала, пока по ступенькам карабкалась, десять раз падала. Кривилась от боли, ругалась черно. Ах ты, калека безногая! Ведь хлопцев-то всего двое! Пока она доползет…
Остановилась на миг – дух перевести. Прислушалась. Не палят ли? Нет пока. А вот голоса…
– Не стреляйте! Не стреляйте! Свои мы!
Свои? Скривилась панна сотникова, дернула носом. Знаем, какие свои по ночам в фортецию забираются!
– Не стреляйте, панове!
А ведь знакомый голос!
– Это я… Я, Гринь чумак из Гонтова Яра!..
Что-о-о-о?!
Вначале не разобрала ничего. Не горели в зале свечи, а из окон стрельчатых только тьма сочилась. Енох-братьев, правда, разглядела. Вот они, у входа.
– Ты, Яринка? Ну, добре! А ну-ка ходите сюда, панове! Да смирно, не то свинцом накормим!
Панове? Всмотрелась панна сотникова в темноту. Точно – трое! У самых кресел собрались, которые для кнежа с кнежной выставлены. Да трое ли? Двоих – видно, а вот третий…
– Это я! Я! Не стреляйте!
Гринь!
Подошел, наткнулся грудью на фузейное дуло, замер.
– Эге, земляк, значит? – недобро проговорил Мыкола. – Слышь, Яринка, не тот ли это чумак, что хлопцев под пули Юдкины подвел?
Поняла Ярина – всего миг жизни чумаку остался. Поняла – заспешила.
– Погоди, Мыкола! Погоди!
– Годить? Да чего годить-то? Юдку Душегубца упустил, так хоть этого…
– Не надо! Не надо братика!
Замерла Ярина. Застыла. Протопали по плитам каменным маленькие ножки.
…Топ! Топ! Топ! Топ!
– Не убивайте братика! Хороший он!
– Тьфу ты! – даже сплюнул Мыкола, рушницу опуская. – Уходи, хлопчик, от греха!
– Это не он! Не он! Это я их в замок провел! Через стену! Там тонкая пленочка!..
И снова шаги – легкие, женские.
– У нас нет оружия, господа. Пожалуйста, выслушайте нас! Я – Сале. Вам, наверно, про меня рассказывали?
Ярина только вздохнула, ушам своим не веря.
Сале!
Ведьма Сало!
Ну и дела!
* * *Запалили свечи, осмотрелись.
Чортов ублюдок! Ты?
Даже не узнала его панна сотникова. Он? Помнила, каким был, когда его Мацапура-злыдень на закорках нес. На вид года три было тогда байстрюку. Меньше даже. А теперь…
– Ну, то чем обязаны, панове?
Переглянулись Гринь с ведьмой.
– Мы… Мы хотим…
– Я! Я скажу!
Шагнул вперед бесов байстрюк. Ручку поднял – четырехпалую.
Вздрогнула Ярина.
– Я скажу! Это я попросил братика и тетку Сале сюда приехать. Я тут главный!
Не выдержал Петро – ухмыльнулся. Даже Мыкола не удержался, головой покачал.
– Справный отаман ты, хлопче! Силен фортеции брать! Ну, знакомы будем! Еноха я, Мыкола Лукьяныч. А ты кто будешь?
– Я? Я – Денница.
Холодно стало Ярине. Он! Совсем другой, непохожий, но он! Сколько же времени прошло? Месяц, чуть больше? Или меньше?! А на вид хлопцу все семь лет будет. И лицо изменилось. Уже не страшное…
Нет, страшное! Его это лицо! Его! Уже и узнать можно!
– А ты главный, дядька Мыкола Лукьяныч? Самый главный?
– Гм-м…
Даже смутился бесстрашный черкас. Смутился, ус покрутил.
– Ну… Пока что главный я здесь, хлопче. Значит, через стены проходить можешь? Лихо! Что предупредил – спасибо. Эх, надо было у панотца нашего крест напрестольный выпросить!
– Это не нужно! – перебила Сало. – У меня есть возможности… способы защитить замок от агрессивной… враждебной магии. Но это не главное.
– Кому не главное… – нахмурился Мыкола. – А кому и жизнь дорога! Слыхал про тебя, пани Сало. Всякое слыхал! И как ты Мацапуру-нелюдя на перинах тешила, и как чародейство мерзкое творила. Или в Господа истинного уверовала, пани пышная?
Задумалась Сало, губы тонкие поджала.
– Это… Это тоже не главное, господин Еноха. Не знаю, поймете ли вы… Мне надоело бояться. И просить надоело. Я больше не служанка – ни князю Сагору, ни Самаэлю. Если мое проклятие еще что-то значит, то будь они прокляты! Трижды! И ныне, и всегда…
– Нет! Не надо! Не говори!
Взметнулась вверх ручонка. Шестипалая.
– Не говори так! Никого нельзя проклинать. Никого! Дядька Мыкола Лукьяныч, мне с тобой говорить надо! Очень надо! Я хотел у бога совета спросить, да батька не позволил. Говорит, рано мне еще с богом разговаривать. Но он мне сказал, что делать нужно. Он умный, он все знает…
Слушала Ярина и чуяла, как ужас к сердцу подступает. С богом говорить хочешь, Несущий Свет? И ведь поговорил бы, если б не батькин запрет!
Байстрюк из Гонтова Яра, младень-недоросль…
Страшно! Ой, страшно!
– Говорить со мной хочешь? – нахмурился Мыкола. – То поговорим, хлопче!
* * *Рискнули – позвали Хведира. Тихо было в таборе осадном, покойно. А об остальной химерии пани Сало, едва про наместника Серебряного Венца услыхала, как тот под стенами войной встал, побеспокоиться обещала.
Да только все одно не сдюжить, ежели с четырех сторон полезут!
Горели свечи, и факелы горели. Это уж Ярина озаботилась. Почему-то страшно стало от тьмы кромешной. Как в детстве, когда Черной Руки боялась.
А сейчас…
Ох, лучше и не думать!
За стол сели. Случайно ли, не случайно, но оказался байстрюк чортов в самом почете – в конце парадном, где хозяину место. Мыкола и тот – ниже сел.
Да в месте ли сила?
Расселись молча. Братья люльки достали, закрутили дым тютюнный кольцами. Хведир – и тот носогрейкой пыхтел.
Подивилась Ярина. Ай да бурсак! Да и то верно, что за беседа без люльки?
Дымили, молчали.
Ждали.
Наконец ударил Мыкола люлькой о каблук, положил на тканую скатерть.
– Так вот, пани да панове. Покурили, теперь и речи вести самое время. Ну, говори, пан Денница!
Встал байстрюк, глазами желтыми блеснул. И вновь похолодела Ярина. Его глаза, его!
Его!
Встал, дернул ручонкой четырехпалой – словно бы дым отогнать хотел.
– Пленочки лопнули. Понимаете? Лопнули! Они не сами лопнули, их бабочки порвали. Бабочки плохие, они хотят, чтобы наша Капля высохла. Совсем! Это все придумала розовая бабочка, она хочет быть главной. Самой-самой главной!
Странное дело – и не ухмыльнулся никто, детские слова слушая. Вроде бы и смешно – пленочки, бабочки какие-то, и еще капля ко всему.
А ведь не смешно!
– Братик сказал, что это Аспид прилетел. Аспид – неправильное слово. Это не Аспид. Это дырочка в пленочках, и через дырочку капля вытекает. За пленочками очень пусто, капля не может удержаться, ее тянет. За пленочки тянет! Я… Я еще всех слов не знаю…
– Понятно, хлопче, – вздохнул Хведир. – То именуется «тыск», иначе же – «давление». Ибо написал великий Аристотель Стагирит, что естество пустоты не приемлет…
– Так чего ж это будет? – не вытерпел Петро. – Или пропадем?
Поразилась Ярина. Диво дивное! Молчун заговорил!
Так ведь заговоришь!
– Мой батька знает, – твердо проговорил байстрюк. – Он очень умный. Он сможет помочь. Он мне сказал, что я должен прийти сюда. Он сказал, чтобы вы не трогали доброго дядьку. Он сказал, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка позвала своего батьку. Он сказал, что батька Ирины Логиновны Загаржецкой должен прийти и привести с собой Заклятого.
– Кого? – не утерпел Мыкола. – Да поясни, хлопче!
– Я… Я не могу! – Денница огорченно вздохнул. – Я еще маленький. Я знаю, что батька говорит правильно. Если он придет, я всех спасу! Я спасу!
И вновь не усмехнулся никто. Ярина же вновь удивилась. Батька-то – ладно! А вот что за дядька такой у байстрюка чортова объявился? А как поняла…
«Вызволи, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и!»
Сжал кулак Мыкола, по скатерти тканой ударил.
– То… То ты ведаешь, пан Денница, где ныне пан Логин, сотник наш, обретается? И ты позвать его можешь?
– Знаю, дядька Мыкола Лукьянович. Но я его позвать не могу. Его может позвать Ирина Логиновна Загаржецка. Она его позовет и укажет Окошко. Тогда он сможет приехать и привести Заклятого. Только это все надо сделать сейчас. Прямо сейчас!
Договорил, ручонкой шестипалой взмахнул.
Сел.
Никто не откликнулся. Молчали, не переглядывались даже. Петро вновь принялся люльку набивать. Кисет достал, повертел в крепких пальцах.
Бросил.
– И кто скажет чего? – наконец проговорил Мыкола. – Или ты, чумак? Твой брат, тебе и отвечать.
– Я… Не знаю я…
Вскочил Гринь, обернулся растерянно.
– Он еще маленький. Маленький…
– Мальчик знает, что говорит.
Холодно прозвучали слова ведьмы Сало. И снова – не отозвался никто. Ярина на Хведира взглянула – молчал пан бурсак, окуляры в пальцах крутил.
– Та-а-ак, – протянул Мыкола. – Ну, тогда я решать буду…
– Погоди! Я… Поговорить надо!
Вскочила Ярина, к Енохе-старшему подбежала.
– Отойдем…
А как отошли – недалеко, к окошкам темным, и слов не нашлось. Про что поведать? Про сны свои? Про Птицу Черную?
– Это… Колдовство это, – с трудом выговорила она. – Он… Денница… Он хороший, но ведь батька его… бес!
– Бес? – хмыкнул лихой черкас. – Да хочь пес, абы яйца нес! Домой вернемся – в церкву пойдем, к панотцу Никодиму. Отмолим грех! Не о том думать ныне следует.
Поняла панна сотникова – не убедит. Да и как убедить ей, если сама не знает. Прав Денница – нет еще будущего. Есть маленький хлопчик, что мир божий спасти обещает.
Ну, будь что будет!
Подошел к столу Петро, кулаками о скатерку оперся.
– Много ты чего наговорил, пан Денница. А потому вот чего сделаем. Ты сперва пана сотника нашего верни, а там и увидим. Понял ли? А панна Загаржецка тебе в том поможет. Верно ли решил, пани-панове?
Оглянулась Ярина, словно помощи от кого ожидая. Оглянулась, взглядом за икону зацепилась. Спас! Тот, что Мыкола под рубахой через Рубежи пронес!
Замерла Ярина, на темный Лик глядя.
Наставь, Господи, рабу Твою!
Подскажи!
Хмурился Спас.
Молчал.
* * *И снова горели звезды над головой, и небо было рядом, и его рука…
За руку и привела – все норовил бесов байстрюк вырваться, вперед побежать, ступеней не считая. А ступеней много оказалось. Не сотня, не две даже.
Высокой была башня-донжон. В самый небосвод упиралась.
Зачем шли – не спрашивала.
Шли – и шли.
– Красиво как! Правда, Ирина Логиновна Загаржецка?
– Зачем так? По имени зови – Ириной, – вздохнула панна сотникова. – Красиво, Денница! А где твоя звездочка?
– Вот! – Маленький пальчик ткнулся в небо. – Только не звездочка это, Ирина. Она не горячая. Она не светит. Это свет от солнышка. Хочешь, мы потом туда слетаем?
Поглядела она, куда байстрюк указал. Поглядела – увидела.
Белым огнем горела звезда.
Денница!
Улыбнулась Ярина, хотела мальчугана по голове погладить.
Не решилась.
– А как ты думаешь батьку моего позвать? Ведь не услышит.
– Услышит! – улыбнулся хлопчик. – Нам здесь звездочки помогут. Ты только глаза закрой. И не открывай, а то звездочки очень горячие!
Послушалась.
Закрыла.
Шестипалая рука коснулась ее пальцев…
И словно сгинуло все. Почудилось – снова сон видит. На ней платье серебряное, в волосах – обруч, тоже из серебра…
А Небо совсем рядом. Только звезды не холодные, как прежде, – горячие, огнем пышут. Подивиться успела – сама на себя со стороны смотрит! Ну точно, сон! Но как же это?
– Открой глаза, Несущая Мир!
Не стала спорить.
Открыла.
Не было башни-донжона. Не было ночи. И звезд – не было.
Бездна была – безвидная и пустая. А над Бездной – узкая лента дороги.
Она – на перекрестке. А впереди, в двух шагах только…
Чудится? Снится?
Нет времени думать!
– Батька… Батька! Батька!
Кричала, себя не помня. Боялась – не услышит, не обернется.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
– Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
Пролог под небесами
Базальт клали на века. Прочен был камень, и не лишней тысяче ног было повредить мозаики Площади Владык. Даже копыта конские били, ущерба не нанося. Только искры летели.
Зато появилась грязь.
Впервые – за сотни лет.
Ночью прошел дождь, и рыжая земля беззаконно прилипала к башмакам. К башмакам, которые никто и не думал мыть. Грязь прилипала – и оставалась: на подошвах и копытах, на сценах пиров и охот, на картинах давних сражений. Никто не замечал – в этот день люди на площади смотрели не вниз, а в небо.
Тоже впервые.
А когда повалились медные столбики и упал красный канат, что ограждал Стену Ликов от напиравшей толпы, ясно стало – беда.
Люди смотрели в небо. В горячее летнее небо. Смотрели, щурились, вытирали слезы.
Жарко пылало солнце!
Впрочем, на площади уже с утра торговали закопченными на огне стеклышками.
Они были не так и нужны. Достаточно лишь чуть прикрыть глаза, слегка прищуриться, закрыться ладонью…
Маленьким было пятнышко. Крохотным.
Черным.
Вчера, когда на закате искру приметили, никто и внимания не обратил. А вот сегодня…
С утра – как головка булавочная, к полудню – как монетка медная.
Люди смотрели.
Ждали.
И в первый раз никому не было дела до давней славы, запечатленной на базальтовых мозаиках.
Братья стояли возле самой Стены Ликов. Четырехпалая ручонка младшего крепко стиснута ладонью того, что старше.
Младшему было больно, но он терпел, не говоря ни слова.
Мальчик, единственный на огромной площади, смотрел не в небо, не на черную червоточину возле солнца.
На людей смотрел.
Смотрел, молчал.
Наконец старший разжал руку.
– Тебе ж больно! Прости!
Младший не ответил.
Думал.
– А может, обойдется? – неуверенно продолжил старший. – Как себе мыслишь, хлопче?
Он никогда не называл брата по имени.
– Дырочка. В пленочках дырочка, – тихо проговорил четырехпалый мальчик. – Улетит в дырочку все. Пусто за пленочками, братик!
– То… То погинем мы? Все погинем?
И снова промолчал младший.
Думал.
– Бесталанные мы с тобой, хлопче! – вздохнул старший брат. – И дома жизни не было, и здесь, выходит… Или Бога прогневили? Неужто пропадем? Весь мир пропадет?
Он не ждал ответа. И вздрогнул от негромких слов мальчика.
Негромких, словно для себя самого сказанных:
– Нет. Я спасу.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Далекий снег казался не белым, даже не голубым – зеленым. Стылая мерцающая зелень тянулась до самого горизонта, и не было ей ни конца ни краю, словно под черным зимним небом распростерлась не снежная равнина, рассеченная неровными черными изгибами оврагов, а бесконечное болото, вязкое, стылое. Ступи – и уйдешь в тот же миг в топь, в ледяную трясину. Ни крикнуть, ни шепнуть, ни Матушке-Заступнице помолиться.
Черная Птица с трудом повела замерзшими крыльями, взмахнула ими, дернулась, напрягая последние силы, но холодный воздух не держал, поддавался, будто и здесь, под мертвенно-белой луной, тоже было болото. Взмах, взмах, взмах… Тщетно! Воздух скользил, не задевая, даже не касаясь перьев. Самое страшное случилось – сила, державшая ее в поднебесье, уходила, растворялась без следа. А в черных небесах беззвучно скалился-хохотал Месяц-Володимир, и от его холодного оскала замирало сердце, холодела кровь.
Черная Птица вновь взмахнула крыльями и закричала – отчаянно, громко, словно здесь, среди равнодушных звезд, мог найтись тот, кто поможет, заступится…
Отзвука не было, не было эха. Голос стих, словно утонув в трясине. И тогда она вновь закричала…
Ярина открыла глаза – в зрачки плеснула темнота. Застонала, приподнялась, звеня цепями, дотянулась до кувшина. Глоток ледяной воды привел в чувство, прогнал нахлынувший ужас.
Плохо!
Очень плохо, панна сотникова!
Ярина попыталась встать, но изувеченная нога не слушалась, скользила по влажным от сырости плитам пола. К тому же висевшие на запястьях цепи мешали, тянули вниз. Девушка закусила губу, чтобы не заплакать, не зарыдать в голос, не завыть.
Плохо! Ох, как плохо!
Даже не поймешь, что хуже – чужбина, неволя, кандалы на растертых до крови запястьях, волглая сырость подземелья – или грязь, омерзительная, сводящая с ума. Все плохо, но всего горше – нет надежды. Никакой. Словно у Черной Птицы, что снится ей почти каждую ночь. Не держат крылья, не держит воздух, вместо неба – трясина, а внизу – зеленый, мерцающий трупным отсветом снег.
Все-таки не выдержала – заплакала. Молча, тихо, глотая слезы. Эх, батька, батька, бесталанная у тебя дочь! Бесталанная, бессчастная. Сказал бы кто еще полгода назад, что гордая панна Загаржецка будет плакать по ночам от бессилия да от бабьей слабости! Не поверил бы старый черкас Логин, ударил бы пудовым кулаком по столу, да так, что доски – вдрызг!..
В дальнем углу послышался стон – негромкий, жалобный. Ярина вздохнула. Еще и это! Будто бы мало одной беды!
Когда дюжие сердюки в ярких каптанах приволокли ее сюда, в черную, обложенную влажными камнями яму, когда бородатый кузнец, дыша перегаром, забил руки и ноги в кандалы, одному обрадовалась – не сама она тут. В углу, под тусклым окошком, притаилась еще одна горемыка – в таких же цепях, такая же грязная и нечесаная. Лишь только за стражниками закрылась кованная железом дверь, Ярина потянулась вперед, негромко окликнула – и услыхала в ответ даже не вой – собачье тявканье. Несчастная была безумна.
Серый дневной сумрак сменялся чернильной ночной тьмой, за дверью привычно грохотали сапоги, бородатый сердюк приносил кувшин с водой да железную миску с варевом, которое приходилось есть руками. Ничего не менялось, разве что надежда, и без того маленькая и тусклая, словно звезда на рассветном небе, с каждым часом становилась все меньше, все незаметней.
Погасла.
Сгинула.
И тогда пришли сны, пришла Черная Птица, тонущая в ледяной пучине. От этих снов Ярина просыпалась – с криком, в ознобе. Наверное, той, что сидела в дальнем углу, тоже снились такие сны – пока тьма безумия не захлестнула, не покрыла с головой.
Стон сменился смехом, даже не смехом – хихиканьем. Ярина вновь тяжело вздохнула. Проснулась! Лучше бы не просыпалась!
Кое-что она все-таки поняла. Упырь Мацапура привез ее к здешнему гетьману – значит, и темница гетьманская, державная. И подземелье это – непростое. С чего бы обычных воришек да шаромыжников в глухие камни прятать? Невесть что рассказали о ней гетьману, вот и повелел он спрятать незваную гостью подале. Та же несчастная, что тявкает да хихикает, когда-то иные времена знавала. От платья одни лохмотья остались, но и лохмотья о многом говорят. Не бархат, не парча даже. Серебряное шитье, кое-где и жемчуга уцелели, на худой руке – золотой браслет с синим камнем. И ведь не отобрала стража. Побоялась, видать! Не из простых та женщина. В справных нарядах ходила, высоко голову держала. Не сотникова дочь, даже не полковничья.
А вот сколько лет – не понять. То ли двадцать, то ли все сорок. Нет возраста у безумия.
Здесь, среди холодного камня, девушке часто вспоминалось другое подземелье. Люк в потолке, черный зев колодца… Странная мысль приходила на ум. Нелюдь Мацапура все же не сковал ее цепями, не кормил, словно собаку. И был с нею седобородый пан Станислав, не побоявшийся заслонить ее в последний миг, когда явились за ней Дикий Пан со своим мертвяком-шляхтичем, протянули жадные руки. Заслонил старик – и сам упал. Страшная доля выпала пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, но умер он лыцарем. С ним не так страшно было, хоть и тогда надежды почти не оставалось.
В углу стало тихо, и девушка облегченно вздохнула. Спит? И слава богу! За что же посадили сюда зацную пани? Заговорщица? Чернокнижница? Или?.. Или тоже душа невинная? Еще совсем недавно Ярине казалось, что по тюрьмам да острогам сидят лишь душегубы да воры. Что же это за земля, где без суда и приговора людей в цепи куют?
От сена пахло гнилью. Девушка подложила под ухо скованную руку, поморщилась, попыталась перевернуться на спину. Близкий камень дышал сыростью.
За ней пришли утром. То есть Ярине показалось, что утром. Тьма только начала сменяться серым сумраком, в коридоре прогрохотали сапоги – сменилась стража, миску забрали, но воду так и не принесли. Может, утро, а может, и полдень…
Знакомый кузнец долго возился с цепью. Руки расковывать не стал, освободил лишь ноги. Ярина попыталась встать – не дали. Бородатые сердюки схватили под руки, потащили по коридору. В спину ударило привычное тявканье.
Свет был неярок – в небольшом зале горело полдюжины свечей. Но хватило и этого, глаза с отвычки наполнились слезами, девушка зажмурилась, с трудом подавила стон.
Сердюки подтащили ее к столу. Кажется, за ним сидели двое – или даже трое. Слезы мешали видеть, но Ярина успела заметить скатерть. Богатая скатерть, тканая, не скатерть даже – ковер. На ковре-скатерти – чернильница, подставка с перьями…
Толчок. Девушка не устояла на ногах – упала. Но не на пол – на скамью. Чьи-то руки сжали плечо, поддержали. Рядом засмеялись – снисходительно, с презрением. Ярина вдруг представила себя со стороны: грязная, в нелепой плахте, со спутанными волосами, глаза красные, словно у совы.
– Ирьина! Ирьина Загаржецка!
Чужой голос заставил вздрогнуть. Обращались к ней. Кажется тот, за столом, пытался выговорить ее имя.
Глаза наконец стали видеть. Да, за столом трое. Посередине тот, кто обращался к ней, – худой, весь в черном, в каптане непривычного кроя. Вроде как гишпанский камзол, каким его в книжках рисуют. По левую – писарь, маленький, на крысу похожий, перо – за ухом. А по правую…
– Ирьина Загаржецка?
Теперь в голосе «гишпанца» слышалось нетерпение. Ответить? Все равно, хуже не будет.
– Я – Загаржецка Ярина Логиновна. Мой батька – моцный пан Логин, валковский сотник!..
Сказала и осеклась. Вместо привычного звонкого голоса – хрип. Кажется, тот, за столом, и не расслышал.
«Гишпанец» кивнул писарю, тот выхватил перо из-за уха, пододвинул бумагу. Или пергамент – не поймешь. Кончик пера нырнул в чернильницу.
Проснулось любопытство. Не то дивно, что с нее наконец-то допрос снять решили. Иное странно – как им друг друга понять? Здешнее наречие – словно свинец; как ни тужься, и дюжины слов не запомнишь. Гринь старался, старался – так и не выучился, все на мигах да на пальцах беседы вел.
И точно – следующий вопрос прозвучал впустую. Девушка даже плечами пожала. Или «гишпанец» этот ничего о ней не слыхал?
– Не понимаю! – Она попыталась встать, но крепкие руки легли на плечи, не пуская. – Толмача найдите, панове! Тогда и говорить будем.
Голос словно прорезался – звучал почти как прежде. Ярине стало легче. Раз хотят беседовать, то и толмача разыщут. Вот тогда она скажет. У нее есть что сказать!
Допросчик в черном каптане склонился к писарю, что-то зашептал. Перо легко заскользило, оставляя большие уродливые значки, чем-то похожие на жуков. «Гишпанец» между тем повернулся направо.
Тот, что сидел одесную, казалось, попал сюда случайно. Не человек – гриб-поганка. На плечах – рубище, вместо лица – одни морщины, из которых торчит острый нос. Но Ярине стало не по себе. Пан в черном тут явно главный. Писарь – он и у антиподов писарь, а вот гриб-поганка… Не бывает в застенке случайных людей. Кат? Лекарь? На лекаря старикашка не походил. Значит?..
Они шептались долго, затем гриб-поганка закивал, в его руках словно сама собой появилась грамота с золотой печатью на толстом шнуре. Теперь настала очередь «гишпанца» кивать в ответ. Наконец сговорились. Старикашка встал, махнул рукой сердюкам. Ярина и сама попыталась встать. Поняла – началось!
Снова крепкие руки подхватили ее, подтащили к столу. Один из сердюков сжал ее кисть, дернул, протянул над столом.
Не закричала – хватило сил. Неужто начнут пытать – даже не спросив, не разобравшись? Или думают, что от боли она на их тарабарщине заговорит? Или вообще не думают, просто службу справляют? Спросили, не ответила, взялись за кнут…
Когда в маленькой, словно детской, ручонке гриба-поганки появилась длинная игла, девушка не выдержала – рванулась. Вот оно! Слыхала о таком, теперь испытать придется! На миг страх исчез, сменившись обидой. Ну за что? Что сделала она им такого? Хоть бы не пытали, хоть бы сразу убили!..
Укола не почувствовала. Лишь у основания большого пальца начала медленно набухать капля темной крови.
– Отпустите ее!
Руки разжались. От неожиданности девушка пошатнулась, с трудом удержалась на ногах.
– Вы можете присесть… занять свое место, госпожа Загаржецка.
Говорил «гишпанец» – все тем же голосом и даже теми же словами. Только теперь она понимала. То есть не понимала…
– Госпожа Загаржецка! Я есть… являюсь государственным прокурором Его Светлости Князя Сагора Третьего. Мое имя есть господин Иллу. Сообщаю… ставлю в известность, что вам выдана годовая виза на пребывание в пределах владений Его Светлости, что позволяет нам сообщаться… вести понятное общение.
Виза? Это странное слово она уже слыхала. Не здесь – дома. Химерный пан Рио рассказывал.
Пан Рио! Ну конечно! Они все-таки нашли толмача! Такого знакомого!
– По поручению Его Светлости я предложу вам ряд вопросов, на которые ожидаю получить… услышать правдивые и исчерпывающие ответы.
Невидимый толмач! Ярина еле удержалась, чтобы не перекреститься. Ай, чернокнижники! Знать бы, на каком капище ту иглу калили! Нет, лучше не знать!
– Вопрос первый…
– Погодите!
Девушка потянулась вперед, забыв об искалеченной ноге. Напрасно! Пол рванулся из-под ног, пришлось падать вперед, прямо на доски стола, на богатую скатерть. К счастью, стоявшие рядом вовремя спохватились. Поддержали, бросили назад, на скамью.
– Погодите! Вы обязаны меня выслушать!
Ярина заговорила быстро, сбиваясь, глотая слова. Только бы не перебили, только бы дали сказать!
– Я – подданная Войска Запорожского, урожденная шляхтянка, роду зацного, старшинского. Мой батька – моцный пан Логин Загаржецкий, сотник валковский. Прибегла я сюда, во владения кнежа Сагорского, не своей волей, но будучи исхищенной злодеем Мацапурою, который есть богомерзкий нелюдь и оборотень. То я требую у пана прокурора Иллу, дабы он изъяснил, по причине какой да по какому статуту я, словно злодейка, бессудно банована?
«Гишпанец» повел бровью, и на лицо Ярины легла тяжелая, пахнущая чесноком ладонь.
– Вопрос первый. Его Светлость требует, дабы вы, Ирьина Загаржецка, во всех подробностях обрисовали… описали обряд, который помог вам, господину Мацапуре, а также прочим господам перейти Рубеж. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка?
Пахнущая чесноком ладонь разжалась, и Ярина смогла перевести дух. Значит, бесполезно? Ее просто не стали слушать!
– Говорю повторно… повторяю. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка?
Голос прокурора Иллу звучал равнодушно, брезгливо, в нем слышалась откровенная скука. «Гишпанцу» был неинтересен разговор с грязной некрасивой нищенкой, посмевшей его перебить.
– Я… Я поняла вопрос.
…Черные свечи, перевернутое распятие, запястья, сжатые веревками, страшные непонятные слова – и холод, неживой, нездешний, подступающий со всех сторон. Такое не забудешь – ни в этом мире, ни в Ином…
– В этом случае прошу вас начать рассказ… приступить к ответу.
– Я должна подумать. Должна вспомнить!
Слова вырвались сами собой, и девушка тут же пожалела о них. Вроде бы пощады просит. Неужто сломалась? Струсила, сдалась, готова на все?!
Прокурор Иллу пожал плечами и посмотрел на писаря. Тот засуетился, полез куда-то под стол. Миг – и на скатерти появились песочные часы. Неслышно заскользили песчинки.
– Вам дается время, чтобы вспомнить… привести мысли в порядок.
Мыслей не было. Они ускользали, черными птицами улетали прочь, в горящий недобрым зеленым огнем простор. Проще всего, конечно, рассказать. Беды от того не будет, а неведомый кнеж Сагорский, может, смилуется…
…И велит перевести в другую камеру, посуше да посветлее.
Ярина покачала головой. Да, мало ей понадобилось, чтобы обо всем забыть – и о гордости черкасской, и о долге. Сперва у свинопаса, мугыря-чумака, у иуды-Гриня, лучших хлопцев на распыл пославшего, ласку вымаливала; теперь же и сама готова иудой стать! Ведь не для добра кнежу тот обряд нужен! А раз у нее расспрашивают, значит, все другие молчат! Даже ведьма Сало, даже Мацапура-христопродавец! Гринь, предатель, рад был бы, наверно, рассказать, да не знает. Под самый конец он там оказался, поди, и не запомнил ничего!
И главное – куда это кнеж Сагорский переходить собрался?
Выходит?
Выходит, молчать нужно?
Молчать?
Да, молчать!
Когда последняя песчинка упала вниз, Ярина прикрыла глаза. Ненадолго, всего на мгновение. Эх, силы бы ей! Совсем она сдала за последние недели.
– Прошу начать рассказ… сообщение, госпожа Загаржецка.
– Нет.
Губы еле шевельнулись. Девушка набрала в грудь воздуха, резко выдохнула:
– Нет!!!
– Прошу объяснить… мотивировать свой отказ.
Прокурор Иллу глядел куда-то в потолок. Ему было скучно.
Ярина хотела смолчать и на этот раз, но все-таки не выдержала.
– Или не понимаете вы, пан Иллу? Тот обряд сатанинский, люциперов! Каждый, кто к тому руку приложит, душу потеряет. Или вашему кнежу души не жалко? И кто же я после того буду, коль о таком поведаю?
Девушка задохнулась воздухом, откинулась назад. Понял? Ведь такое всякий поймет, даже нехристь!
– Ваше объяснение, госпожа Загаржецка, не есть убедительное… достаточное. Прошу в последний раз начать повествование.
– Нет.
На этот раз слово вновь прозвучало еле слышно. Силы ушли, вырвались вместе с криком.
Она ждала всего – ответного крика, угроз, удара в лицо, но прокурор молчал. Странная, невероятная мысль поразила Ярину: пан Иллу попросту дремлет! Спит с открытыми глазами! Такого не могло быть, но почему «гишпанец» молчит? Молчит, клюет носом, взгляд уткнулся уже не в потолок, а в скатерть.
Думает? Ой, непохоже!
Кажется, подобную странность заметила не одна она. Другой нос – длинный нетерпеливый – сунулся к самому уху прокурора. Губы гриба-поганки неслышно зашевелились.
Пан Иллу, не меняя позы, кивнул. Затем вновь замер, снова кивнул.
– Госпожа Загаржецка!..
Слова рождались медленно, с явной неохотой. Казалось, прокурору менее всего хочется говорить с упрямой девицей.
– Его Светлость предусмотрел… предвидел ваш отказ. Его Светлость на этот случай предусмотрел принятие необходимых мер… действий. Меры… действия, которые будут предприняты в данный момент… сейчас, являются лишь предупреждением… информацией к размышлению.
Невидимый толмач явно не справлялся, сбиваясь на дико звучавшие невнятные словеса. И вдруг новая мысль, еще более странная, поразила Ярину. Прокурору не скучно. Ему противно – до тошноты, до озноба. И не она, искалеченная девчонка, тому виной. Виной – то, что задумали сделать с нею! «Гишпанец» не хочет, тянет время!..
И вновь стало ясно – не одна она о том думает. Длинный нос старикашки вновь сунулся к уху прокурора, даже писарь привстал, нетерпеливо дернул тупым подбородком.
– Приступайте!
Да, в его словах звучала не скука – откровенное омерзение. Пан Иллу встал и, резко повернувшись, шагнул к черному проему двери. Писарь, радостно потерев ладошки, переглянулся с грибом-поганкой, вскочил, махнул рукой…
Чужие руки вцепились в плечи, рванули грязную плахту, толкнули лицом на скамью. Девушка закричала, дернулась, но держали крепко. Цепь, висевшая на руках, натянулась, прижимая ладони к твердому дереву, чья-то свинцовая задница бухнулась на ноги.
От первого удара плети – беспощадного, поперек спины, она вскрикнула, но тут же закусила губу, решив молчать – до конца, до черного беспамятства. Не будет сотникова дочка черкасских кровей под плетьми вопить! Не будет! Не будет!
Били в две руки – расчетливо, соизмеряя каждый удар. По спине, по ногам, снова по спине, ниже, по свежей ране, по окровавленной коже. С каждым мигом боль становилось все сильнее, все невыносимей. Ярина уже не понимала, что не молчит – кричит, орет во все горло, срывая голос. Губа давно прокушена, кровь льет по подбородку…
Сознание все еще не уходило – долго, невыносимо долго. Сознание – и боль. Но голос пропал, сменившись не хрипом – шипением. А плети свистели, уставшие палачи меняли друг друга…
И, наконец, пришла тьма.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька уехал. Мне скучно.
Братику тоже скучно. Он плачет. Я не могу его утешить. Даже смыслы не помогают.
Злая тетка не хочет со мной говорить. Она хочет плакать, как и мой братик, но молчит. Она хочет, чтоб я умер.
Вторую тетку зовут не Девка, а Ирина Логиновна Загаржецка. Я ее не вижу, но она рядом. Ей больно. Она может скоро умереть. Я послал ей смыслу и сказал дядьке Князю, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка не умирала. Он удивился и спросил, знаю ли я, что это такое. Я сказал, что знаю, а вот он – нет. Когда подрасту, то объясню. Он удивился и испугался.
У дядьки Князя есть свой мальчик по имени Княжич Тор. Он очень-очень маленький, ему всего три годика. Я поймал ему смыслу, но он заплакал. Дядька Князь его очень любит и очень за него боится.
Пленочки стали темнее и тверже.
Сегодня я смог нарисовать смыслу.
Дядька Князь повел показать мне большую горницу, в которой стоят тяжелые игрушки. В каждой игрушке много листиков с неправильными смыслами. Я сказал это дядьке Князю, он удивился. Тогда я нарисовал ему настоящую смыслу – большую и белую. Дядька Князь испугался и спросил, откуда я знаю Наречие Исключения. Я сказал, что это не наречие, а смысла, ее рисуют жучками. Я знаю много жучков. Жучки на листиках в горнице неправильные. Тогда дядька Князь показал мне тяжелые игрушки с правильными жучками. Но смыслы там невкусные.
Добрый дядька далеко. Ему хорошо.
Ирина Логиновна Загаржецка рядом. Ей очень плохо и больно. Мои смыслы ей не помогают. Даже белые. Я должен что-то придумать. Но я еще маленький, и я этого не умею.
Братик не хочет со мной говорить. Ему тоже плохо. Он говорит, что стал «иудой». В этом слове есть смысла, но очень черная.
Я хотел заплакать, но вдруг понял, что плакать нельзя. Когда я плачу, другим становится хуже.
И я не плачу.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
…И снова падала Черная Птица, и снова воздух поддавался, не держал, а светящаяся зеленой мертвизной земля была уже совсем рядом, и спасения не было, не было надежды…
Ярина лежала, уткнувшись лицом в грязную солому. Кувшин оказался пуст, не осталось и горсти воды, чтобы протереть окровавленное лицо. Забыли? Нет, похоже, Его Светлость ничего не забывает! Пустой кувшин тоже должен стать «предупреждением» строптивой «госпоже Загаржецкой».
Из дальнего угла, в котором грудой грязных тряпок скорчилась та, что лишилась рассудка, время от времени доносилось испуганное тявканье. Но обращать на это внимание уже не было сил.
Ярина не спала. Точнее, ей казалось, что она не спит, а просто лежит на вонючей соломе, не в силах двинуться, шевельнуться, чтобы вновь не разбудить боль. Подземелье никуда не исчезло, оно было тут, но Черная Птица тоже была здесь, и светившийся недоброй зеленью снег, и черное зимнее небо. Все это было реально, осязаемо…
И страшно, страшно! Почему-то земля была далеко внизу, а Черная Птица все падала; воздух густел, и от неверной колдовской зелени уже тянулась еле заметная дымка, забивавшая горло сладковатым трупным духом.
Черная Птица падала, сил уже не было, исчезли, истощились в страшной борьбе. Волглое подземелье уходило ввысь, к жестокому небу, и Птица… и Ярина не могла пошевелить крылом.
Странно, она не боялась смерти. Смерть осталась позади, где-то там, среди руин Мацапуриного замка, среди трупов и пятен крови на полу – ее, Ярины, крови. Уже не раз приходила невероятная догадка, объяснявшая все. Невероятная, дикая, жуткая…
Ад!
Она действительно погибла там, среди крови и мерзких заклинаний. Сгинула без попа и исповеди, не сумев помешать сатанинскому шабашу.
Сгинула – и попала сюда. Господь ведает, как карать рабу Свою! Надежда, страх, унижения, снова надежда, снова унижения, и боль, боль, боль…
Дня за два до страшного похода в Калайденцы, где сгубила она своих хлопцев, сдуру доверившихся хвастливой девчонке (вот он, еще один ее грех! еще страшнее, еще неподъемней!), сидели они с Хведиром-Теодором, да о пустяках болтали. Бурсак, душа добрая, видел, что не по себе Ярине от ноши, на бабьи плечи взваленной, и, чтобы от забот хоть на час отвлечь, принялся пересказывать ей вирши забавные, неким пиитом из Полтавы сочиненные. Будто гуляет славный черкас Эней по миру широкому со своими хлопцами-ланцами, и заносит его в самое пекло. А в пекле том – каждому по грехам. Кому котел, кому – сковорода, кому – очерет косить да под котлы сваливать. И не страшно – смешно.
Хорошо читал Хведир, не сбивался. Славная память у хлопца! И голос – хоть сейчас в дьяконы. Посмеялась Ярина, повеселилась – а после и задумалась. Весь если над пеклом смеяться можно, то что это за муки, за наказание? Смех – да и только!
И тогда Теодор серьезным стал, насупился, а после и сказал. Крепко сказал, словно и не своим – отцовым голосом:
«То не пекло, Яринка! Ад – он в нас самих. И нам от него не уйти. Потому как душа вечна, значит, и ад в нас – вечен!..»
И вот он – Ад!
Все, чего боялась она, чего страшилась, от чего бежала – здесь.
Все?
Не все, конечно! Черная Птица еще падает, еще цепляется за непослушный воздух, еще отворачивает глаза от трупной зелени, от трупного духа…
Ровная зеленоватая поверхность сморщилась, пошла трещинами, туман сгустился, твердея. Вот она – погибель, всеконечная, безвозвратная. Все, что было, – еще не мука, не горе. Горе – впереди, совсем рядом. Коснутся бессильные крылья неверной заснеженной тверди, ударит в глаза мерцающий болотный огонь…
Ниже, ниже – в холод, в ледяной ад, где снежинками смерзаются души. Черная Птица кричит из последних сил, поднимает глаза к равнодушному черному небу, к хохочущему Месяцу-Володимиру, в последней отчаянной надежде бьет крылом, и вдруг словно чья-то рука…
И чья-то рука, живая, теплая, полная силы, подхватывает ее, сжимая крыло… руку, ее руку, сжимает, удерживает на самом краю.
– Я спасу… Не бойся! Я спасу!
Клочья тумана сгущаются, лезут в горло, колдовской снег кипит, вспухает буйными волнами. Но ужас ушел, сгинул в бездонном черном небе. Она не одна, уже не одна! Она, Ярина Загаржецка – Черная Птица…
И все пропало. Ни неба, ни мертвого лунного лика, ни зелени снегов. Подземелье, охапка соломы, серый предрассветный сумрак.
Ярина горько усмехнулась. Сон! Всего лишь сон! И то хорошо, что так кончилось! Но почему она стоит? Да, стоит! Словно не резало сухожилие острая сталь панской шабли! Да не просто стоит! Исчезли цепи, на ней не окровавленная изодранная плахта, а яркий плащ с шитым серебром поясом? И ее рука?..
Он – тот, кто по-прежнему сжимал ее пальцы, улыбался, и девушка на миг потеряла мысль, ослепла от этой улыбки.
Так улыбается бог.
– Я… Я сплю?
– Ты спишь, Ирина.
На нем – такой же плащ, только темно-лиловый, пояс сверкает знакомым серебром, при поясе – шабля… Нет, не шабля – заморская шпага, и не на боку, а у пряжки. В светлых волосах – серебряный обруч.
– Я сплю? Значит, тебя нет? Ты просто снишься?
Он по-прежнему улыбался – весело, беззаботно. Красивое лицо! Красивое – но странное. Непривычное, с резкими скулами, чуть раскосыми глазами. Не русин, не москаль – но и не татарин…
– Меня еще нет, Ирина. Но я буду. Скоро.
Девушка вздохнула. Да, всего лишь сон! Наверно, корчась от боли на вонючей соломе, она подумала о том, кто бы пришел, взял за руку, защитил. Подумала…
– Но если тебя нет, как ты смог прийти?
Широкая крепкая ладонь ерошит волосы под серебряным обручем. В золотистых глазах – веселые чортики.
– Ты же сама говоришь: это сон. А во сне нет времени. Сон – вне Рубежей, вне Сосудов. Я не снюсь – я просто заглянул в твой сон. Извини, если не вовремя!
– Вовремя!..
Ярина огляделась. Странный сон! Все те же стены, грязный влажный пол, скорчившаяся фигура в дальнем углу. Лишь она – другая. Сильная, здоровая, и даже ее лицо…
Но думать о таком не было времени. Сон сейчас кончится…
– Спасибо! Как тебя зовут?
Он задумался, совсем по-детски надул губы:
– Никак! Пока – никак, Ирина! Столько родичей – и хоть бы кто имя дал! Но скоро меня будут звать Денница.
– Как? – растерялась она.
– Денница. Несущий Свет.
Непривычное имя отозвалось странным эхом. Несущий Свет… Кажется, она что-то слыхала. То ли батька рассказывал, то ли Хведир обмолвился.
– Не удивляйся! Одно и то же имя звучит по-разному, но остается Именем. Ты – Ирина, а значит – Несущая Мир. Мы с тобой почти тезки.
Несущая Мир… Неужели правда? Ярина хотела переспросить, но тот, чья рука была тверда, вновь улыбнулся и покачал головой.
– Не сейчас. Скоро. Жаль, что пока я могу помочь тебе только во сне. Но тот, кто еще будет мною, – он постарается. Он – славный парень! До встречи, Несущая Мир!
Лиловый плащ дрогнул, словно от порыва невидимого ветра, сердце сжалось нежданной болью…
…Отозвавшейся во всем теле – избитом, окровавленном. Ярина застонала, с трудом открыла глаза. Да, уже утро. Грязная солома, ржавое железо на окровавленных запястьях, пустой кувшин, перевернутая миска…
Девушка попыталась привстать, но сил не было. Из угла донеслось знакомое тявканье. Ее соседка, стоя на четвереньках, жадно вылизывала миску.
Ярина вновь закрыла глаза. Ничего не случилось, просто ей приснился сон, странный сон о странном парне со странным именем. О Том, Кто Спасает.
И вдруг она поняла – ясно и четко, словно кто-то неведомый записал это черной уставной вязью по желтой гамбургской бумаге.
Случилось.
Случилось!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Моя рубашечка стала совсем тесная. И штаники тоже. Красивый человек, который всюду ходит за мной, сказал, что я быстро расту. Я сказал, что это не я расту, а рубашечка уменьшается. Он очень смеялся. Тогда я сказал, что на это можно смотреть по-разному. Если сравнивать со мной, то рубашечка и штаники в самом деле уменьшились. Он перестал смеяться.
Ирине Логиновне Загаржецкой очень плохо. Я сказал злой тетке. Злая тетка просила помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Я сказал, что могу помочь, если вырасту. Но я не умею так быстро расти. Надо найти пленочку, за которой она сидит.
Мальчик по имени Княжич Тор спросил, как меня зовут.
Я не знаю.
Сегодня со мной говорили бабочки. Я сказал об этом дядьке Князю, но он не поверил. Тогда я сказал братику. Но братик сегодня смешной. Он всегда бывает смешной, когда ставит на стол большой кувшин. Я сказал ему, что там нет ни одной смыслы.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Теперь она уже не стояла – висела на руках у дюжих сердюков. Свет по-прежнему резал глаза, и лица всех троих – писаря, гриба-поганки и равнодушного ко всему пана Иллу расплывались, затягивались золотистой дымкой.
Во рту было сухо и горько. Ей даже не дали выпить воды.
– Вы имели некоторый термин… время для обдумывания своих ответов. Внушение, которое вы получили… которому вы подверглись… является вполне достаточным… убедительным. Прошу начать излагать… сообщать.
Голос «гишпанца» звучал по-прежнему брезгливо, с легким презрением. И не поймешь, к чему – то ли к ней, то ли все-таки к тому, что здесь происходит.
– Мы вас слушаем… внимаем.
Молчать? Ярина вздохнула. Молчать – страшно. Это не сон, в этих стенах не блеснет Денница, не протянет теплую крепкую ладонь.
– Повторяю… говорю опять. Мы вас слушаем!
Невидимый толмач по-прежнему справлялся с немалым трудом. Не оттого ли, что сам пан Иллу еле выцеживал слова?
Следовало молчать. Когда-то отец рассказывал, что в полоне опаснее всего – заговорить, показать слабость. Молчишь – умрешь быстро. Заговоришь – смерть будет медленной, долгой.
– Я хочу знать… – Ярина с трудом справилась с нахлынувшей болью, подняла налитую свинцом голову. – Я хочу знать, пан прокурор, чего еще желает ведать кнеж Сагорский. И от того ответ мой сугубо зависеть будет!
Таких слов здесь не ждали. Писарь тревожно заворочался, покосился на пана Иллу, гриб-поганка подскочил, сунул длинный нос в прокуророво ухо. Еще бы! В том и штука, в том и лихость допросная: вопросы задавать нежданные, чтобы сразу – в поддых, не разогнуться. Однако «гишпанец» лишь плечом дернул, от старикашки отстраняясь. На писаря, что тоже шептать полез, и глядеть не стал.
– Ваше желание, госпожа Загаржецка, является законным. Его светлость Князь Сагор ведать… знать желает следующее. Первое: в чем состоял обряд, о котором мы с вами имели беседу в предыдущий раз. Второе: Его Светлость желает получить подробную информацию… подробные сведения о стране, называемой Войско Запорожское, а также о соседях упомянутой страны с рассказом о структуре управления, финансовой… денежной системе, дорогах, крепостях и вооруженных силах.
Почему-то Ярина не удивилась. А если и удивилась, то самую малость. Что обряд сатанинский кнежу не для ученых штудий требуется, то сразу она поняла. А коль через Рубеж треклятый переходить, то с миром ли? Вроде бы и нечего черкасам кнежских сердюков страшиться – ни гармат у тех, ни рушниц, да на войне всякое бывает. Дороги, крепости, войска!
Ну уж нет!
И еще поняла – неспроста пан Иллу про все это поведал. Словно бы подсказывал, совет давал. А если так…
– То пан прокурор должен понимать, – девушка вздохнула, собирая остаток сил. – Расспросы такие пленным предлагать мочно. Между державой же кнежа Сагорского и Войском Запорожским войны отнюдь нет, а посему отвечать на них воли моей не будет. Тако же требую я, дабы пан державный прокурор Иллу озаботился обвинение мне предъявить, по какому я банована. Ежели же такового отнюдь нет, то требую освобождения и должной сатисфакции, как и водится в державах просвещенных, к варварству не склонных!
Сказала – и чуть не задохнулась. Не черкасское дело словеса вить, но тут даже краснобай Хведир остался бы ею доволен. Жаль только, не услышит!
Ярина ждала ответа, но пан Иллу не спешил. Наконец медленно встал, дернул щекой:
– Вон! Все вон!
В голосе уже не было скуки. «Гишпанец» гневался. И, дивное дело! – кажется, вовсе не на ее упрямство.
Сердюки послушались сразу – затопали сапожищами к двери. Писарь недоуменно моргнул, потоптался на месте, но затем последовал за ними. Старикашка же явно не спешил уходить.
– Я сказал – вон! Оставьте меня с нею!
Крик сорвал гриба-поганку с места. Пан Иллу поморщился, рука заскользила по столу, по богатой скатерти, нащупала глиняный кубок, за ним – кувшин. Забулькала вода.
Ярина ждала. Стоять не было мочи, опустилась на скамью – боком, лишь бы не упасть. Понимала – не освободят и в суд законный не отправят. Тогда что?
«Гишпанец» обернулся, поглядел на закрывшуюся дверь, потер щеку.
– Госпожа Загаржецка! Я должен… обязан изложить вам некоторые неизвестные вам факты… обстоятельства.
Пан Иллу вновь поморщился, словно не говорил, а уксус хлебал.
– Сведения, которые желает получить от вас Его Светлость, требуются не для оккупации… захвата вашей страны. Речь о другом. Незаконный… несанкционированный переход господина Мацапуры через Рубеж каким-то образом нарушил его функционирование… существование. Более того, вероятна угроза нашему миру… Сосуду… реальности.
То ли невидимый толмач окончательно сбился, то ли у самого пана прокурора со словами вышла заминка. Ярина даже головой помотала, понять пытаясь. Что же это за Рубеж такой? Хоть бы объяснили!
– Его Светлость, как глава государства, обязан предусмотреть возможность эвакуации… вывоза населения из нашей реальности… Сосуда. К сожалению, обычные пути через Рубеж в настоящее время блокированы… непроходимы. Поэтому обряд, проведенный господином Мацапурой, очень важен.
– Не понимаю! – Ярина даже привстала, опираясь рукой на теплое дерево скамьи. – Так пусть пан Мацапура сам и расскажет! И эта ведьма проклятая – Сало!
Крикнула – и сама себя за язык укусила. Ее ли дело – такое советовать? Или сами не догадаются?
Пан Иллу вновь хлебнул воды, покачал головой:
– Госпожа Загаржецка не до конца представляет себе ситуацию… обстановку. По серьезным причинам господина Мацапуру мы расспросить пока не можем. Сведения же госпожи Сале нуждаются в проверке, поскольку ее верность Его Светлости, как нам недавно удалось узнать, сугубо сомнительна… под вопросом. Кроме того, ни она, ни господин Кириченко не знают о вашей стране достаточно фактов… сведений.
Ярина не знала, что и думать. Неужто правда? Выходит, антихрист Мацапура целый мир губит? А не врет ли пан Иллу?
Она поглядела на «гишпанца» и поняла – не врет. Не врет – но и всей правды не говорит. Видно, приказано ему рассказать, он и рассказывает. А правда то или нет, похоже, ему и самому неведомо.
– Поэтому относительно вас Его Светлость приказал применить всякие… любые меры, которые в обычных условиях не используются. Более того, относительно вас запрещены любые воздействия экстрасенсорного… колдовского… нематериального свойства, дабы случайно не подсказать вам неправильные ответы. И еще…
Прокурор вынул платок, тщательно вытер губы, быстро оглянулся.
– И еще… В случае вашего отказа сотрудничать… помогать нам, Его Светлость возьмет следствие под свой личный контроль… персональное наблюдение.
Слова были непонятны, но от них веяло смертью. Пан Иллу явно намекал, подсказывал. Но что? Начать говорить? А как же – крепости, дороги, войска?
Рука «гишпанца» нырнула куда-то за обшлаг черного каптана. Миг – и на ладони появилось что-то маленькое, яркое. Ни дать ни взять леденчик, что на ярмарке россыпью за грошик.
– Действует мгновенно, госпожа Загаржецка. Вы не будете страдать. Это все, что я могу для вас сделать.
Она поняла. И не только потому, что чаклун-толмач на этот раз не сбился ни в одном слове.
И вновь – знакомая тьма подземелья, боль в избитом теле, глиняный кувшин под рукой.
Полный до краев – кто-то озаботился.
Яркий леденчик зажат в кулаке. Ярина так и не выпустила его из рук. Спрятать негде и положить некуда. В первые минуты, как с допроса привели, страшно было – в собственной ладони свою же смерть держишь. Но после – быстро привыкла. Так оно и есть, смерть – рядом, совсем близко. Теперь уже – ближе некуда.
Три раза подносила леденчик ко рту, трижды пыталась разжать ладонь, выбросить – избавиться от страшного соблазна.
Не вышло.
Ничего не вышло.
Виданное ли дело – самой себе наглую смерть учинить? Такое и на Страшном суде не простится! И если не в пекле она еще, так после такого уж точно – иного пути не будет.
Значит – ждать?
Чего?
Ярина несколько раз вспоминала недавний разговор. Все не вязалось у пана прокурора. Если и вправду божьему миру от Мацапуриного колдовства беда грозит, то отчего ее, словно преступницу, в подземелье держат? Или по-людски поговорить нельзя было? А то – грозят, плетью увечат – а после вроде как о спасении просят?
Нет, нет, не так все это! Недоброе кнеж Сагорский затеял! Недоброе! Сперва напугать думали, после – в душу достучаться… Ведь если бы миру их беда грозила, стал бы ей «гишпанец» отраву смертную предлагать? Или он – самоубийца?
Нет, не для спасения посполитых все это нужно кнежу! Дороги, крепости, войска…
Молчать!
Молчать было страшно. Хоть и мало успела понять Ярина в делах той земли, куда попасть довелось, да кое-что все же увидела. Порядок тут всюду, чистота, посполитые законы чтут, по дорогам без охраны ездить можно, если не ночью, конечно. И ежели державный прокурор – око государево – сам яд ей предлагает!..
Значит, она – вне закона. Так же, как и в замке проклятого нелюдя Мацапуры. Только здесь не сыскать подмоги, не дождаться валковских черкасов. Сотник Логин не встанет за свою бесталанную дочку.
Девушка поняла, что плачет. Сцепила зубы, провела грязным рукавом по лицу, но слезы лились, солью сползали к губам – бессильные, жалкие.
Эх, батька, батька!
Непутевая вышла дочь у коренного черкаса. Всего-то ее и хватило – на стременах привстать, да обозвать трусами валковских мугырей. Верхом на коне, с дедовой «корабелкой» в руке каждый себя храбрецом видит!..
Вспомнилось, хоть и не хотела вспоминать. В детстве, когда Яринины сверстницы с куклами тряпичными играли, любила сотникова дочка с деревянной шаблей бегать да на коня взбираться. А еще любила батьку про войну расспрашивать – про баталии да про славных предков, что еще в седые давние годы прославились. Хмурился сотник Логин, нехотя цедил слова, о боях да походах повествуя, словно и не воевал с мальчишеского пуха под носом. И про дедов-прадедов говорить не особо любил. «Справные черкасы были» – вот и весь сказ. Лишь после рассказывать стал – про деда Якима, под Лембергом-городом голову сложившего, про прадеда Северина, что самого Меншикова, Драконова фельдмаршала, в полон взял, да про иных, геройствами славных. Но более всего запомнились Ярине отчего-то не сотники, не старшины генеральные, а те, уже почти позабытые, что простыми черкасами были, – Захар Нагнибаба, что с гетьманом Зиновием Старых Панов под Пилявцами пластал, да батька его – лихой запорожец Ондрий. Зацно воевали они – и умирали не хуже. Когда схватили враги Ондрия Нагнибабу с товарищами да начали на пали набивать, сплюнул черкас да и молвил: «От и славно! А то боялся, что откажете вы мне, паны моцные, в нашей родовой столповой смерти!» А когда паля уже и в нутро вонзилась, захохотал химерный черкас: «Ой, смешно! Нумо, хлопцы, посмеемся над вражьими ляхами!» И от того столпового смеха разбегались, крестясь, бесстрашные гусары со стальными крыльями за спиной.
Были черкасы!
Были!
Ярина вдруг представила, что какой-нибудь Старый Пан – толстый, кунтуш золотом да жемчугами шит, в пышных усищах каменья сияют – протягивает Ондрию Нагнибабе тот леденчик с отравой. «Действует мгновенно… Вы не будете страдать».
Ох, и ответил бы ему удалой черкас! Ох, и ответил! Всех бы родичей панских помянул, ни одного не пропустив!
Ладонь разжалась. Яркий леденчик соскользнул на пол…
…Они летели под холодными ледяными звездами, и его рука сжимала Яринины пальцы. Страх исчез, сгинул без следа. И даже мертвый оскал Месяца уже не казался зловещим. Чужая вражья земля была далеко, далеко…
– Почему ты говоришь, что тебя еще нет, Денница? Ты еще не родился?
Он улыбается, качает головой. Легкий ветер ерошит волосы под серебряным обручем.
– Уже успел. Но я еще… скачу на ивовом прутике. Как ты когда-то.
Ярина улыбается в ответ, хотя понимает – в его словах приговор. Он не успеет.
– Скажи, когда я умру, я… попаду в Рай?
Его лицо хмурится – впервые за все их короткое знакомство.
– Нет.
– Значит… В Ад?
Рука дрогнула, ледяной воздух вновь превратился в трясину, и если бы не его пальцы…
– Ада нет, Ирина. Рая тоже. Есть мир. То, что вы ошибочно зовете «мирами», – это Сосуды. Части целого. Они очень разные. А Мир – один.
Внезапно он смеется – весело, беззаботно.
– Вспомнил! В том Сосуде, откуда ты родом, живет один забавный народ. Очень неглупый. Их мудрецы первые поняли, что нет ни Ада, ни Рая. Они даже написали об этом весьма толковую книгу. «Зогар» – не слыхала? Но все-таки кто-то не удержался и приписал, что самые умные из них после смерти отправятся в какой-то сад Эден и там будут беседовать с Высшим Существом. Будто Ему больше нечего делать – разговаривать с этими нудными самовлюбленными старикашками!
Она смеется в ответ, ничего не понимая. Действительно – смешно! Жаль, нет времени расспросить подробнее – ни о чем. Разве что…
– Откуда ты все-таки пришел, Денница? Из будущего?
На этот раз Несущий Свет не спешил с ответом. Тонкие брови сошлись к переносице. Сердился? Не хотел отвечать? Ярина даже успела пожалеть, что решилась спросить о таком.
– Будущего еще нет, Ирина. Века через два – по твоему счету – люди начнут выдумывать интересные байки о путешествии во времени – и станут неплохо на этом зарабатывать. Но это сказки. Нашего грядущего еще нет. Но есть Сосуд, где нет времени, – как во сне. Сейчас я в этом мире, и могу заглянуть в твой сон. Скоро… Да, очень скоро я смогу приходить и наяву.
– Скоро?!
В сердце вновь вспыхнула надежда. Значит, еще не поздно!
Он понимает, уголки тонких губ еле заметно дергаются.
– Скоро… Но не так, как тебе нужно. Я не успею.
И снова поддалась ледяная трясина, и снова его теплая рука удержала, не дала провалиться в бездонную топь. Ярина подняла взгляд к равнодушным звездам. Все? Но как же! Ведь Денница обещал! Обещал!
– Я смогу помочь, если… Если тот, кто мною станет, вспомнит одну очень важную вещь. Он быстро учится, но времени мало.
Девушка кивнула, и тут же в глаза ударил серебряный свет Месяца. Володимир недобро скалился, словно чуя смерть.
– Помочь нужно не только тебе. Многим. Очень многим!
Почему-то вспомнились слова прокурора Иллу. Значит, правда? Выходит, этому миру и в самом деле грозит страшное!..
– Денница! Сегодня мне сказали… Пан державный прокурор Иллу…
И снова его лицо хмурится, недобро блестят глаза.
– Знаю! Не верь им, Несущая Мир! Князь Сагор меньше всего думает о своих посполитых. Он страшнее Мацапуры – и сильнее. Если б я мог…
Он замолчал, а Ярине не захотелось переспрашивать.
Небо.
Звезды.
Его рука…
Пусть это сон, пусть скоро все исчезнет, развеется морозной дымкой, но пока они вместе, и послушный воздух легко несет их в черную высь, и легкий ветерок ерошит волосы…
– Эта?
– Эта!
Свет факелов – в лицо. Бородатые рожи склонились, дышат перегаром.
– Тощая, сучка! Костистая!
– Ничего, щас помягчает!
Еще ничего не понимая, но чуя беду, Ярина дернулась, резко взмахнула скованными руками…
– Ишь, брыкается!
Удар – острым носком сапога по лицу. Во рту хрустнуло, хлынула соленая кровь.
– Но тока чтоб жива осталась! Ясно?
– Останется! Всю жизнь помнить будет!
Руки вздернули вверх, заскрипела ржавая цепь, цепляясь за крюк. Ярина извернулась, ударила ногой – не глядя, наугад. Попала! Громкий крик, непонятая ругань – невидимый толмач и тот промолчал. Девушка попыталась отодвинуться к стене, ударить снова…
– Ах ты, гадюка!
На этот раз били втроем – сапогами, куда придется. Наконец, хекая, отступили, кто-то плюнул – липкая слюна поползла по щеке.
– А может, придушим, а?
– Ты че? Сказано – чтоб запомнила! Запомнила, понял?
Потная волосатая ладонь протянулась, резко рванула ворот плахты. Крепкая ткань, трещала, не поддавалась, больно впиваясь в шею. Ярина попыталась двинуться, но боль сковала, прижала к грязной соломе.
– Чур, я первый! Ну чего, сучонка? Раздвигай ножки!
Что-то тяжелое, пыхтящее, воняющее тухлым луком, навалилось сверху, завозилось, потная ладонь легла на грудь, скользнула по бедру, ногти врезались в кожу…
Хотелось закрыть глаза, но даже на это уже не было сил.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Я знаю, как меня зовут!
Знаю!
Знаю, знаю, знаю!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– Хлопцы-ы! За мной! Рубай! Як капусту! Впере-од!
И диво дивное – разом сгинуло все: страх, сомнения, майским червяком точившие сердце. Пекло ли, Рай, кочерга или галушки с медом…
Вперед!
Добрый конь не первый год под седлом – сразу понял, ударил копытами в затоптанный хрупкий снег.
Впере-е-од!
Эх, куме, не журись, туды-сюды повернись!
Турецкие гарматы, ощетинившиеся багинетами французские каре, немецкие шанцы – все сметали, всех в землю втаптывали. В землю, в горячий песок, в болотную жижу, в окровавленный снег. Верная шабля-»ордынка», в горячем бою взятая, прикипела к ладони. Хороша «ордынка», всем хороша, вернее жены, святее иконы!
Эх, бога-душу, крест животворящий, параскева-пятница и всех янголов собор!
Вперед!
…И уже поганая шибеница позади, и столбы, и веревка без петли, и кони храпят, близкий бой чуя, а ворога все нет, только снег сгинул, да близкий лес пропал, и небо…
Эх, не время на небо глаза пялить, не время!
Вперед!
Не выдержал – оглянулся.
Хлопцы? Как они?!
Оглянулся – хмыкнул в седые усы.
Молодцы хлопцы!
Все здесь – лавой, пики вперед, шабли наготове. Шмалько, греховодник старый, как водится, одесную, ноздря в ноздрю, редкие зубы довольно щерит, потеху чуя, за ним – Нагнибеда с ятаганом турецким, а там и Свербигуз, и Забреха, и Нечитайло. У Петра Енохи в руке фитиль дымится, гаковница вперед смотрит. Ахнет – добре будет! Дмитро Гром изловчился – гранату немецкую достал, и тоже фитиль приготовил – в зубах держит.
Остальные…
И остальные – молодцы!
– Сотник! Пане сотник!
Голос есаула заставил дрогнуть, обернуться…
Что же ты головой крутил, старый дурень, лысая башка!
Стена!
…От земли до неба, со всех сторон – неровная, клубящаяся, горящая дивным розовым огнем…
Эхма, вражины! Когда ж успели?
– То еще только туман, пан сотник! Вперед!
В голосе Юдки, колдуна проклятого, тревога. Небольшая – на самом донышке. И тут только сообразил сотник, что пристроился заризяка-жид ошуюю, из-за левого плеча советы подает.
Знаем, знаем, кому за левым плечом место! Шаблей бы христопродавца! Или просто перекреститься! Жаль, времени нет!
– Вперед, хлопцы! Впере-од!
И снова не сдержался – махнул «ордынкой». По стене, по розовой дымящейся мути, по бесовскому наваждению. Даже ветер не просвистел, только холод по руке.
– Пусть на рысь перейдут, пане сотник. Ехать долго, заморим коней!
Не терпел советчиков сотник Логин. Вообще не терпел, а особливо в бою. А еще если из-за левого плеча!
Ах ты, жидяра клятый!
Холодно глядели глаза Иегуды бен-Иосифа. И от того взгляда опустилась рука с верной «ордынкой».
– Гей! Хлопцы! Рысью! Размашистой да не раскидистой! Шабли не прятать, пики вперед, фитили зажечь!
Выдохнул, обернулся.
Туман!
Розовый, густой, горло терпким духом забивает. В десяти шагах – ничего не видать. И в пяти не видать…
– Юдка, собачий ты сын, верно ли едем?
– Пока – да, безмозглый лысый хазер!
Скрипнул зубами сотник Логин. Стерпел. Видать, чует смерть поганый колдун, оттого и язык свой мерзкий распускает. Верно чует! Вот только туман позади оставят, на битый шлях конские копыта вынесут – тут и аминь жиду.
– Спрячь шаблю, пан сотник!
Зарычал Логин, но снова стерпел. Понял вдруг – неспроста Юдка такие советы дает. И вправду – туман словно густеть начал. Густеть, дышать гарью, рассыпаться колючими искрами…
– Хлопцы! Прячь шабли, фитили гаси! Да скорее, богу в душу! Шибче!
Еле успел. Полыхнула «ордынка» красным огнем, дохнула жаром. Думал – задымятся ножны, ан нет – холодны остались.
– Юдка, чортов ты сын! Чего ж это такое?
– Огонь, пане сотник. Пока еще – только огонь. Можно ехать.
Твердо ответил Иегуда бен-Иосиф, но тревога плескалась в его голосе. Уже не на дне – под самый венчик подступила.
Сзади завопили – чья-то шабля, горя белым жаром, нырнула под конские копыта. Не упала – сгинула, словно сквозь землю провалилась.
Сквозь землю?
Только сейчас сообразил сотник, что давно уже не слышит стука копыт. Ни стука, ни скрипа, ни шелеста.
У-у, вражья сила!
Отдернул сотник Логин пальцы от крыжа – от греха подальше, сплюнул – и понял вдруг, что бой этот уже почти что проигран. Просто задумано! Вначале – под клятую шибеницу пропустить, преграды не чиня, после – туманом окутать, чтоб с дороги сбить да уверенности убавить, потом – зборю верную огнем зажечь.
А после? Кто Яринке поможет, кто ее из бездны неведомой вызволит?
И кто простит его, сотника валковского, за то, что лучших хлопцев не пожалел?! Эхма, не простят!
Дернул головой пан Логин, вправо косясь. Сгинула усмешка с лица верного есаула. Не иначе – понял. Эх, Ондрий, Ондрий Микитич, завел я тебя, товарищ войсковый! В самое пекло завел!
…И впрямь – пекло. Огонь – слева, справа, сверху. И под конскими копытами, и сзади. В горле сухо, горько, от конских ноздрей пар идет.
Влево поглядел пан Логин – и худо ему стало от взгляда темных глаз Иегуды бен-Иосифа.
– Огонь, значит? А что за огнем, пан Юдка?
Сам не заметил, как христопродавца-жида «паном» величать стал. Добро еще, не «мостивым»!
Дрогнула рыжая борода, дернулись уголки сухих губ.
– Пока огонь – проскочить должны. А не проскочим – то сам увидишь. Вэй, да не только увидишь!
Помянул чорта сотник, хоть и не ко времени, и ни к месту.
– Увижу? А ты, бесова душа, или три шкуры надел?
Так не понял пан Логин – чей смех слышит. То ли Юдки-колдуна, то ли из самого пекла эхом-луной принесло?
– Что черкасская паля, что Самаэлево пламя! Или не ведаешь, глупый гой, чем жизнь кончается?
Перекреститься? «Отче наш» прочесть? Не время, эх, не время!..
…А пламя густело, розовые сполохи подернулись алым отсветом, кони, сбившись с ноги, перешли на шаг…
– Пане сотнику! Пане сотнику! То делать чего? Не пускает, анчихристова поросль!
Крик Свербигуза донесся еле слышно, словно унесло отважного черкаса за целую милю. Или вправду – унесло? Оглядываться сотник не стал – не до того. И верно – будто в очерет густой попали. Кони еле идут, что-то твердое за руку цепляет. Близко – а не ухватишь. И огонь – не огонь уже вовсе. Словно кисель клюквенный!
Жид! Чего молчишь, клятый жид?
– То не фортуна нам, пане Логин. Коли верите в своего бен-Пандиру – молитесь! Вэй, самое время!
Не смеялся Иегуда бен-Иосиф. Не горевал. Просто сказал – словно крышку домовины захлопнул.
Намертво.
– Пан сотник! Пан Логин! Да чего это? Чего делать-то?
Оглянулся Логин – никого не видать. Затянуло, залило киселем розовым, крики – словно шепот…
Хлопцы, хлопцы!
Втянул голову сотник в широкие плечи. Глупую голову, себя и черкасов верных сгубившую. И тела их, и души. Эх, дурень он, Логин, старый дурень! Одно осталось – как в пекло провалиться, самому себе кару выбрать – и чтоб пострашнее, в самой гуще адовой!
Отче наш, иже еси…
Отче наш, иже…
Тьфу, пропасть, забыл!
Юдка душегубец
Шма Исраэль! Адонаи элегейну, Адонаи хап… Слушай, Израиль! Б-г наш, Б-г сильный…
Нет, поздно! Поздно!
Здесь уже нельзя молиться! Запечатаны уста, и крепка та печать, ибо наложена она от Его имени. Молиться надо было раньше, глупый жид! Раньше – когда этих гоев в Ворота вел! А ведь знал! Все знал – с того самого мига, как Досмотр голос подал! Дружина Самаэлева, Малахи Защиты – в клубящемся пламени, в огненных латах! Не пропустят, не пощадят!
Малахи Защиты! Что перед ними силы всех Сосудов? Пыль! Просто пыль под ногами!
Я видел их. Видел – и все равно повел – прямо в Шеол, в безвидность, в Левиафанову бездну! Сперва – туман, затем пламя, а после – грязная жижа, твердеющая, словно диамант.
И все!
Навсегда!
Я знал, что так будет. Смерть, Двойник и Пленник встретились.
Знал – но только не думал о таком.
Дорого вам обойдется Иегуда бен-Иосиф, маленький сопливый мальчишка из распятой Умани! Горе тебе, проклятый Вавилон!
Горе!
…И воззвал Самсон к Г-ду и сказал: Святой благословен Ты! вспомни меня и укрепи меня только теперь, о Б-же! чтобы мне в один раз отмстить филистимлянам за два глаза мои. И сдвинул Самсон с места два средних столба, на которых утвержден был дом. И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами!..
Умри, душа!
Умри с филистимлянами!
Умри!
Чтобы никто, никогда!..
…И была молния темной, и треснула диамантовая твердь, разлетаясь в прах, и стали кости мои водой, и дрогнуло сердце мое пред страшной яростью Того, Кто пришел сюда в небесном огне…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
…Когда же грохнуло, ударило сотней гармат и голубое пламя весело засияло сквозь проклятый розовый камень, понял он – зря глумился клятый жид над Сыном Божьим. Есть бог на свете! Есть! Не забыл он о славных хлопцах, о черкасах гетьманских!
– Нумо, панове-молодцы! Живы?
– Живы, батьку! Живы! Хвала Матинке-Богородице!
Справа – Ондрий Шмалько, друзяка старый, сзади – Свербигуз, удалая башка…
– Живы, пане сотник! От, химерия, не пили ж вроде!
– И мы живы, пане Логин! И я, и Мыкола, и Петро!
А вот и Нагнибеда! И Хведир Еноха!
Рука клала крест твердо, словно гвозди вбивала. А голубой свет становился все сильнее, рушилась розовая твердь, вновь становясь огнем, уходя куда-то вверх…
«Ордынка» вылетела из ножен. На верном клинке засветилось пламя – голубое, веселое.
Даже оглядываться сотник не стал. Потом поискать можно будет, кому за спасение кланяться, за чье здравие свечи перед Покровой ставить.
Потом!
– Шабли вон! Пики к бою!..
Краем глаза заметил безумный взгляд Иегуды бен-Иосифа. Безумный, полный ужаса. Длинные тонкие пальцы вцепились во вставшую дыбом бороду.
Легко засмеялся сотник Логин, чуть ли не простив в душе клятого жида. Вот ведь умный, а дурак! Каркал себе, каркал, Самаэлей всяких поминал! Не те они Самаэли, чтобы черкаса съели!
– Ондрий! За жидом приглядывай! Если надо – штаны ему поменяй!
Справа веселый свист – понял есаул. Не упустит!
…А розовое пламя отступало, вновь становясь туманом, и били голубые молнии – с грохотом, с громом, разметая клочья по черному небосводу.
Пан Логин провел запястьем по усам. Ну, будет дело!
– Эй, хлопцы! Поводья подобрать! Рысью!..
– Куда? Куда ехать?
Резкий крик Хведира-Теодора заставил поморщиться. Небось со страху кричит, долгополый бурсак! Или окуляры потерял, проглядеть боится?
– За мной! Вперед!
– Направо!
Ударили копыта (ударили! не в туман, не в кисель – в твердую землю!), и сотник так и не понял, кто посмел ему перечить. Голос вроде незнакомый. И громкий – словно гром.
– Направо!
– Вперед!
Гаркнул что есть сил, надеясь перекричать, переорать того, кто посмел его хлопцам приказы отдавать. Сказано вперед, значит – вперед!
– Направо! Направо нам, пан сотник!
Уже не гром грянул – сопляк-Хведир голос подал. Ну, покажет он этому заморышу!
– Вперед, хлопцы! Впере-од!
Небо светлело, отступала тьма, сменяясь серым сумраком. Под копытами – неровный камень, по бокам – то ли могилы степные, то ли целые горы.
Наверху… Чисто наверху – ни розового огня, ни голубого. И солнца не видать – не иначе тучи набежали.
– Эй, жиду! Пане Юдка! Никак прорвались?
Спросил просто так – для души. И вправду, чего тут отвечать? Сразу понятно!
Слева молчали. Сотник хмыкнул, повернулся в седле.
Все то же безумие светилось в темных глазах Иегуды бен-Иосифа. Все так же мяли пальцы рыжую бороду.
– Не боись, жиду! – засмеялся есаул Шмалько, поправляя съехавшую на ухо смушковую шапку. – Сегодня, так и быть, на палю не посадим! А, пане сотник?
Захохотал в ответ пан Логин. И вправду, пусть доживет до завтра, вражье отродье! Может, присоветует чего? Про Самаэля своего расскажет!..
– Прорвались, – шевельнулись в огне бороды бледные губы. – Только не спеши радоваться, пан сотник!
Логин Загаржецкий лишь рукой махнул. Ну его, нехристя! Только и умеет, что Мацапуре задницу лизать – да каркать.
Тьма уходила, растворялась в сером сумраке. Вот уже и горы видать, и дорогу, и сосны, что по краям толпятся. Какие толпятся, какие прямо на склоне отвесном за камни цепляются…
Сотник Логин лишь крякнул да подбородок потер. Далеко, видать, заехали! Бывал он в Карпатах, и в Татрах Высоких бывал и даже в Альпах, по которым французишек, якобинцев безбожных, гонял, но такого не видел. Высокие горы – под самые небеса.
…А небо странное – серое, низкое. Солнца нет, но и туч незаметно. Сизая мгла – и все тут! Не иначе, туманом затянуло.
– А не пора ли привал, пане сотник? – вздохнул есаул, бросая в ножны шаблю. – Люльки запалим, из филижанок хлебнем. После такого – не во грех!
Пан Логин кивнул. Глаза уже приметили небольшую рощицу – и речушку, что весело бежала среди невысоких деревьев.
Выходит, прямиком в лето заехали!
– Добре, Ондрию! Оно и вправду…
Для верности огляделся. Горы к небу лезут, отвесные, даже кошке не забраться, не то что мушкетеру или лучнику. Впереди – пусто, сзади – тоже.
– Хло-о-опцы! Слушай меня, хлопцы!
Сотник привстал в стременах, оглянулся.
– Гратулюю вас, панове-молодцы! Слава!
– Слава! Слава! – прогремело над ущельем.
…Прогремело – стихло. Странное дело, эхо словно уснуло.
– Показали мы им, сукиным сынам! Ни чорт нас теперь не проймет, ни пекло не возьмет! Слава!
– Слава! Слава пану Логину! Слава!
…И снова – нет эха. Что за притча?
– А теперь – привал! Сперва – коней водить, а после – горелку пить!
– Добре! Добре, батьку!
И тут же послышался смех – громкий, безумный. Сотник дернулся, резко обернулся.
Из-за левого плеча хохотал Иегуда бен-Иосиф.
Юдка душегубец
От филижанки несло сивухой, но я все-таки хлебнул. Раз, другой…
– От добре жид горелку хлещет! От добре!.. Ну чего, Юдка, оклемался?
Вэй, легко сказать!
– Пане сотник! Пане сотник! Вроде бы как в глузд вошел, вражья морда! Уже не гогочет – горелку пьет!
Я открыл глаза, заставив себя видеть так же, как эти безумцы. И вправду, ничего страшного! На склоне можжевельник растет, сосны за камни цепляются, вершины под самое небо уходят…
…Видел я уже такое! Мы с бен-Эзрой ехали из Чуфут-Кале в Алту, дорога – возле Старой Бизюки дело было – в последний раз пошла наверх, и сосны так же карабкались по отвесной скале…
Стой, глупый жид! Не время вспоминать!
– А ну, чего расселся! Вставай, сучий сын! Ишь, пышный какой!
Сотник Логин, кажется, доволен собой. Брюхо вперед, нос – кверху…
…Ну точно пан Станислав! Вэй, и чья же матушка закон преступила?
– От так! А теперь говори, куда ехать, клятый характерник!
Я оглянулся – скалы, ущелье, Логиновы хлопцы коней по кругу водят, вот уже поить стали.
Еще не поняли?
Вэй, и вправду – не поняли!
– То пан Логин лучше бы пана Рио поспрошал. Мое дело – Рубеж. Или я вас не перевел?
Так-так! Даже лысина потемнела! Вот сейчас «ордынку» выхватит…
Поздно, поздно, пан сотник валковский!
– Ох, не напоминал бы ты, Юдка! Гляди – тут деревьев много. Хоть и кривые, а на палю сойдут!
Я только плечами пожал. Или этот гой меня напугать вздумал? Раньше пугать надо было, шлемазл!
– Ну ладно, сперва его спросим, а после – и тебя! Не отмолчишься! Гей, хлопцы, а тащите-ка сюда того пана Рио!
Он ждал. Я тоже. Кому из нас сейчас придется глазами лупать?.. Ага, уже бежит кто-то!
– Так нет же его, пане сотник! Нигде нет!
– Что-о-о-о?!
Я не выдержал – улыбнулся. Вэй, сотник, плохая привычка – смотреть только вперед!..
…Впрочем, и я бы не увидел. Не увидел – если бы вовремя не прогнал Тени. Черное пятно, жалкие букашки, пытающиеся пробиться через ихстрой.
– Гей, панове! А ну, найдите кого из Енох! С ними он был!
– Пан Мыкола! Пан Мыкола! Да где же он?
– Петро! Чорт тебя забирай! Петро!
– Хведир! Пане бурсаче!
…И когда их строй распался, прыснули жалкие букашки во все стороны. Резво бежали – как тараканы от огня!
– Пане сотник! Нема Енох! Ни Мыколы, ни Петра, ни пана бурсака! И чортопхайки нема – которая с гарматой!..
С тебя бы парсуну рисовать, пан есаул! Хорошо глазами лупаешь!
Пока бегали, пока кричали да черкасов по их глупым головам пересчитывали, я понял, что действительно пришел в себя. Настолько, что уже начал примериваться к брошенным в переполохе коням. Вот тот, вороной, с пистолями у седла. Или тот, в яблоках! Взлететь в седло, каблуком – в горячий, пахнущий потом бок!..
Я прикрыл глаза и вновь, в который раз, прогнал Тени.
Некуда!
Некуда бежать тебе, Юдка! И не потому, что нагнать могут!..
На этот раз подступали целой толпой. Медленно, скалясь, словно голодные псы. Шабли – в руках, в глазах – ненависть.
Ненависть – и страх.
А ведь они еще ничего не видели!
– А ну говори, потрох сучий, чаклун поганый, куда хлопцев девал?
Вэй, не то спрашиваете, добрые люди!
– Пане сотник! Пане сотник! Дозволь жида вщерть порубать! На клочья его, поганца! Конями разорвать!
…Рычали, хрипели, кривили рожи.
Смешно?
Да, пожалуй.
– Ух, морда собачья! Еще улыбается! Да чего мы ждем, панове?!
…Ну точно как те черкасы-разбойники, что в давние годы решили московского царя извести. Под самую Кострому забрались – да наткнулись на такого же, как я. Завел он их в самую волчью чащу…
Вот удивлялись, наверное!
– А ну, погодь! Погодь, говорю!
Так-так, а пан Логин, кажется, что-то начал понимать! Или просто – почуял. Не зря же его сотником поставили!
– Вот чего! Ты, пан есаул, хлопцев возьми да назад проедь, сколько надо. Может, отстали Енохи? А ты, жиду, со мной говорить будешь!
Вода в ручье оказалась чистой – но горьковатой. Или это мне просто почудилось?
– Так что садись, пан Юдка! Садись – да рассказывай, все как есть!
Ага, уже «пан»! Того и гляди, скоро в пояс кланяться начнут!
Я присел на большой плоский камень и поглядел в небо. То есть в то, что здесь казалось небом. Для всех них оно серое…
– Вот чего, жиду! Или не обещал ты нас всех за свой клятый Рубеж переправить? Или не за то тебя с пали стащили?
– А потому поклялся ты своим разбойникам, что снесешь мне башку сразу же за Рубежом? – не выдержал я. – Думаешь, не знаю?
Смутился? Ну, не то чтобы смутился…
– К тому же через Рубеж я вас переправил. Или пан сотник считает, что мы в горах Таврийских? А за пана Рио да за головорезов твоих я не в ответе. Рядом мы ехали – сам же видел!
– Врешь!
Темная от крови дурной лысина была, а теперь и вовсе – аж черной сделалась.
– Врешь, клятый жидовин! Чую – врешь! Как ехали – сперва ты, пан Юдка, спокоен был. Позавидовал я тебе даже, заризяке! Потом, как камень этот поганый сыпаться начал, ты, вражий сын, словно ополоумел. А теперь – зубы скалишь! Все ты знаешь, все! А ну, говори!
Напомнить бы этому гою, что все знает лишь Святой, благословен Он!
Я взглянул ему в глаза – безумные, полные мути. Так смотрит разъяренный буйвол.
– Говори! Куда братов Енох девал, сучий ты сын?
– Девал? – поразился я. – Или пан сотник не слышал? Сами поехали. Направо. Дорогу спросили – им и сказали!
…А неглуп пан бурсак, неглуп! Что-то понял – и не захотел бараном за паном Логином ехать. А может, и глуп – дурнее горшка в печи. Мало ли кто его с братьями да с паном Рио направо позвал? Поди, уже камнем стали!
– Хм-м… – сотник потер подбородок, нахмурился. – Как спрашивали – слыхал. И как отвечали – тоже. Да только кто? А ну, говори, а то, клянусь Матинкой-Заступницей, развалю тебя шаблей от кипы твоей жидовской до срамного места!
Кто? Самому бы знать!
Я вновь поглядел на то серое, что здесь было небом. А почему бы и нет? Наверное, тому москалю, что черкасов в глушь зимнюю завел, тоже выговориться хотелось!
– Сперва пан Загаржецкий должен что-то увидеть.
Я закрыл глаза. Прочь Тени!
Прочь!
Теперь – Имя Голодных Глаз. Может не получиться, может не хватить сразу на меня и на этого гоя…
Имя!
Белый огонь – дальний отсвет пламени Эйн-Соф.
Пора!
Медленно, осторожно я прикоснулся к его плечу…
– Матинка божа! Да чего ж это?.. Христос-Богородица!
Увидел! Увидел то же, что и я, – Истину.
…Ни скал, ни сосен, ни серого – черная тьма, холодная, бездонная. А посреди нее – тонкая, словно нить, дорога…
– Убери! Руку убери, клятый колдун! Чтоб тебя!..
Но я не спешил отпускать пана сотника. Ему нужен ответ?
Вот он – ответ!
– Выпьешь, пан Юдка?
– Выпью.
В его филижанке была не сивуха – настоящая вудка. Такую только в погребах пана Мацапуры сыщешь.
Вэй! И где те погреба? И где тот пан?
Пан сотник валковский больше не спешил с расспросами. Сидел, головой лобастой мотал. Я не торопил. Уж кому незачем спешить, так это мне. На палю да под шабли всегда успею!
– То… То не ад, как думаешь, жиду?
– Не ад, – вздохнул я. – Шеола, говорят, и нет вовсе. Это не ад, не земля. И не небо. А вот что – сам точно не знаю.
– Завел ты нас, вражий сын!
Я и отвечать не стал. Завел, конечно. Да не туда, куда хотел.
– И рубить тебя вроде как поздно… И Яринку теперь не выручишь.
Голова опустилась вниз, крепкие ручищи повисли, словно кость из рукавов жупана выдернули. Скис, черкас гетьманский! Или нет?
Нет!
В глазах вновь вспыхнул огонь. Распрямились плечи, кулаки сжались – до белизны, до костяного хруста.
– Врешь! Врешь, вражина! Не сожрал нас твой Самаэль, и тут не пропадем!
На миг почудилось, будто передо мною взделся на задние ноги разъяренный буйвол. Эх, нет тут моего пана! То-то бы звон сабельный пошел!
– А ну, выкладывай, пес!
Б-же мой! Ну, почему сразу – пес?
Он слушал молча, подперев кулаком щеку. Слушал, кивал.
– Значит, стража в клятых Воротах не наша была? Эта, тьфу, как ее? Смена другая?
– Если бы! – усмехнулся я. – Что такое смена в Воротах, пан сотник? Несколько низших Малахов Служения – и все. Их там сегодня и не было вовсе. Там стояло войско – все сонмище Самаэлево под розовым стягом. Или мне стоило сказать пану сотнику?
Цвета стяга я, понятно, не разобрал – но мне ли не знать, под каким знаменем выступает Ангел Силы?!
Ручища сотника потянулась к левому усу, крутанула, закинула за ухо.
– Сволочь ты распоследняя, пан Юдка! Как есть, вражина! Под молнии ихние подвести нас задумал?
Не грозно сказал – печально. Словно сожалел.
– Какой есть, пан Загаржецкий, – хмыкнул я. – Да только пусть пан зацный себе иную материю представит. А как схватили бы пана сотника, к примеру… жиды.
Я специально обождал, чтобы полюбоваться выражением его лица.
– Схватили и решили на палю свою жидовскую набить. Или… на крови его шляхетской мацу замешать. То пан Логин не захотел бы погулять напоследок?
Лицо сотника аж перекосило печеной репой. Дернулись ноздри, встопорщились седатые усы.
– Ах, вот ты каков, Юдка, сотник надворный! Ай, не раскусил я тебя, жиду! Ай, не понял!
– Так не всегда ж нам барахлом торговать да всяким хазерам кланяться!
И я улыбнулся прямо в лицо своему врагу.
Странно, он словно успокоился. А и вправду – что теперь горло драть? Ор – бабье дело.
– Да только не по-твоему вышло, жиду! Да и врешь ты! Не взяли нас твои Малахи! Или ты, Юдка, от страху да от злобы памяти лишился?
…Не памяти – языка. Или разума.
– Чего молчишь-то?
– Пан сотник сам видел, – вздохнул я наконец. – Или пан сотник даже суд Страшный не приметит?
– От дурень! Или вправду очумел?
Ну почему я не гой? Почему не могу перекреститься?
– Я не различаю цветов. Но если розовый цвет голубым сменился… Ведь так, пане сотнику? И если пан сотник в том уверен…
Я помолчал, собираясь с мыслями. Он уверен… А в чем уверен я? Вода мокрая, солнце горячее, комары кусают…
…Вэй, неправда! Не мокрая, не горячее, и не кусают – целуют.
– Пан сотник должен помнить, что Рубеж стережет караул Воителя Самаэля. Их цвет – розовый. Но он лишь тень Микаэля-Малаха.
– Чего я твоих жидов помнить должен? – огрызнулся он. – Я в вашу синагогу не хожу!
– И зря, – вздохнул я. – Таких, как пан сотник, там ставят на сквозняк – чтобы глупость выдуло. Ну хорошо, можно иначе. Небесным воинством предводительствует архангел Михаил. Вы еще называете его Архистратигом.
Пока пан сотник крестился, я быстро переводил имена с привычного языка на наречие гоев. Как бы мне рот углями не забили за такое кощунство!
– Никто, даже другие предводители Малахов… ангелов не могут без разрешения пересекать Рубеж между Сосудами… мирами. Сам Архистратиг предстоит перед Святым, благословен Он, воинство же ведет архангел Рахаб. Он – Меч Микаэля.
– А у нас Михаил на стяге полковом серебром вышит! – с гордостью сообщил пан Загаржецкий.
Я поморщился. Кому что, а курци – просо.
– Виза была оформлена правильно, но Досмотр пытался задержать нас. А я еще понять не мог – почему? А как Воинство увидел…
– Эге! – вновь перебил он. – Выходит, те, вторые, на собственную сторожу напали? Эх, гляжу, и в небесном таборе порядку мало! Разброд в твоих небесах, пан Юдка!
– Хуже! – вздохнул я. – Не разброд, пане моцный! Не разброд – война! И не в моих Небесах – в наших!
…Мышка толкнула горшок с молоком, разбился горшок, мужик бабу – кочергой, мужика того – в колья, а там и гусары подоспели, и вот уже село горит, а там и вся округа.
А каково мышке?
Неглуп оказался сотник Логин. Пошумел, шаблей-»ордынкой» помахал, пообещал мне, жиду пархатому, не одну палю, а целых две, и – по коням!
Вперед!
Что вперед, что назад. Везде одно и то же. Узкая дорога над черной пропастью. Час за часом, от привала к привалу. Над пропастью – и под пропастью.
«Тогу богу» – «нестройно», «пусто-пустынно».
…В начале сотворения Всесильным неба и земли, когда земля была пуста и нестройна…
Когда я в хедере у меламеда про «тогу богу» спрашивал, он, бедняга, про наш уманский рынок толковал. А я, сопляк малолетний, все представлял, как Дух Всесильного парит над перекупками да шмаровозами. Как-то спросил у отца…
Вэй! Суров был мой отец, Иосиф бен-Шимон!
Бедняга меламед! Разве он мог представить себе Бездну? Настоящую Бездну?
Тогу богу.
Ни дна – ни покрышки.
Да, умен сотник. Прямо не сказал – да намекнул своим разбойникам, что поведал ему жид проклятый Юдка всю тайну как на духу. И где мы, и ехать куда, и скоро ли до панны Ярины да колдуна Мацапуры доберемся.
Я не спорил. Зачем? Прав он, пан Загаржецкий, нельзя в черкасах дух гасить. Пусть едут, а куда – так ли важно?
Одно дивило – что жив до сих пор. И, кажется, не одному мне это странно. Панове черкасы аж зубами скрипят, в мою сторону поглядывая. Не иначе, пан Логин и вправду из этой Бездны выбраться думает.
Ну и пусть думает, глупый гой! Пусть коней гонит! Я мышка, моя дело – хвостатое.
Вэй, и что же ты, мышка, натворила?
Поворот? Нет, просто скала к самой дороге подступает. Все то же – серый камень вокруг, сосны за выступы цепляются.
И тени нет – ни следа.
Тогу богу!
Ведь что я подумал, когда молнии начали камень в крошку разносить? Ничего не подумал, просто душа в сапоги провалилась. Мало кому из нас, детей Адамовых, доводится видеть их гнев!
А я все понять не мог, почему в Торе, в книге Берейшит, меч пламенный, что людям в Эден дорогу заслоняет, «вращающимся» назван?
Сегодня – понял!
Слаб наш язык. Меч! Видели бы наши меламеды тот меч!
Дрожи, мышка!
А после, как жив остался, в первый миг о Темных Малахах вспомнил. Есть, говорят, такие. Из Семи Воинств изгнаны, от Его Лика отлучены, и бродят между Сосудами. Почему бы их стае не попытаться проторить дорогу через Ворота? Говорили умные люди, что самим Темным ходу нет, вот и пытаются пристроиться к тем, кому виза выписана.
Решил – повезло. Нам повезло. Повернул Самаэль свое воинство против гостей незваных – и пробежали тараканы сквозь треснувший Заслон.
Теперь понимаю – чушь. Полная чушь и дурость! Но…
Но мог ли подумать я, глупый Иегуда, что ради нас, ничтожных, поднимет свой розовый Стяг великий князь Самаэль, что подобен пышущей пламенем высокой горе, и пошлет верных Малахов Ворота перекрывать, дабы мышку с тараканами в иной Сосуд не пропустить?! И мог ли помыслить, что придет нам на помощь Микаэлева рать?
Самаэль против Микаэля.
Раздрай небесный!
Да, бежала себе мышка, бежала!..
Разве не Высшей волей Рубежи охраняются? Разве не по Его приказу воинство под розовым Стягом стражу в Воротах держит?
Мышку не хотели пускать! Маленькая мышка оказалась не по душе самому Самаэлю!
И кто скажет мне, глупому жиду, почему?
Пусть даже так. Но воевать! Из-за нас!
Могуч Самаэль, сотоварищ князя Габриэля, Шуйцы Святого, благословен Он! Могуч! Но никто еще не сладил с воинством Микаэля. И разлетелся твердый камень под ударами голубых молний.
Голубых! А мне они казались темными…
Мышка ускользнула, убежали тараканы. А что Там? В Высшем мире, в обители Малахов? Не скликают ли князья все Семь Воинств? Белый Стяг Габриэля, зеленый – Рафаэля, пурпурный с золотом – Уриэля?..
Что же ты натворила, глупая мышка?
И был вечер, и было утро, и был день…
Ночи не было.
Все тот же сумрак, серое низкое небо, горы со всех сторон.
– Сто-о-ой! Привал!
Я спрыгнул с коня, поискал свою тень…
Потерялась тень!
– Нумо, хлопцы, кулеш варить! Эй, за жидом клятым смотрите!
– Приглядим, батьку!
Так ничего и не понял сотник валковский. Куда мне бежать-то? Прямиком в Бездну? К Левиафану?
Вот дурень!
Двое не поленились – стали по бокам. Руки на эфесах сабельных, взгляды огнем горят. Вэй, как страшно!
– А ну-ка, панове-молодцы, поглядите, чего вокруг есть? Да сторожко глядите! С бережением!
Я снял жупан, расстелил на камнях и прилег, не обращая внимания на сопящих по бокам хлопцев. Пусть все бегают, а жид клятый отдыхать будет. Шаббат у жида!
Но сначала…
Прочь, Тени!
…И вздрогнул я вновь, ибо увидел то, что не должно быть здесь.
Перекресток!
Прямо передо мною вдаль уходила широкая дорога. Даже не дорога – проход! Черная Бездна сгинула, растворилась без следа, уступая место привычной белизне Сосуда.
Словно окно.
Окно, ворота, дверь…
Я открыл глаза.
В двух шагах – серый камень бесконечной дороги, а за ним – привычные деревья.
Рощица – обычная, чуть ли не сотая за день.
Обычная – да не очень!
Я даже встал – осторожно, дабы стражей своих не потревожить. Сосны с елями толпятся, к склону отвесному лепятся.
Вэй, не сосны! Не елки! Не можжевельник, не боярышник.
Неужто никто не заметил?
Я поглядел по сторонам. Костер дымится, смолой сосновой пахнет, панове-молодцы котел над огнем пристраивают…
Их бы всех – в этот котел! Вэй, славный кулеш бы вышел!
А вот и пан сотник – с есаулом лясы точит, не иначе план военный составляет.
Архистратиги!
Так-так! Выходит, никто, кроме меня, и не заметил? Ай, славно!
Я вновь прилег, расстегнул ворот рубахи. Что-то странное поплыло перед глазами. Слепил Великий Горшечник Сосуды…
– Эй, хлопцы! Как там жид? Не убег?
– Да куда ж ему? Они, жиды, жизнь свою поганую любят! Пуще серебра!
…А вот это верно! Люблю я свою жизнь больше серебра. Но не больше крови! Их – этих убийц народа моего – проклятой крови!
– Спишь, что ли, Юдка?
– Сплю, панове, сплю!
…Слепил Великий Горшечник Сосуды да уложил их горлом к Эйн-Соф – Мировому Пламени. А что будет, ежели Сосуды… Ежели кувшины горлышком к костру уложить? Сверху взглянуть – вроде круга.
…И бесконечный путь вдоль подступившей к ним Бездны!
Бр-р-р-р!
Что за ересь пришла к тебе на ум, глупый Юдка? Или не ходил ты в хедер? Или не читал Тору? Или не открывал великую Книгу «Зогар»? Где же там такое написано? Чтобы горшки горлом к огню, а вокруг – дорога, вроде ленты, что гойские девки в косы заплетают?
И проходы! Окна в каждый Сосуд!
Прости меня Святой, благословен Ты, ибо пришла в башку мою глупая ересь. И такая глупая ересь! Такая глупая!..
Не хотел погубить нас великий Рахаб! И на путь верный направил! Верный – но не прямой! Не иначе, прошли мы мимо нужного Сосуда, Самаэлевым воинством едва не убитые, а посему послали нас по дороге дальней, вокруг всех Сосудов идущей!
Не вокруг ли Света Божьего?
– Эй, жид! Юдка! А ну проснись!
Проснулся жид Юдка.
Так-так, опять гости. Да не один – толпа целая. Скалятся, перемигиваются. Видать, решили с жида Юдки поглумиться.
Я не против. Глумитесь, панове-молодцы!
– Так что мы твоей мосци, пане Юдка, ужин принесли. Не изволишь?
Кто шапку снял, а кто и в пояс поклонился.
Ага! Уже в пояс кланяться стали!
– Кулеш его мосци!
А вот и кулеш – котелок полный, дымится еще.
– Звиняй, пан зацный, что ложка не серебряная! Как думаете, хлопцы, простит нас пан Юдка?
– Гы! Гы-гы!
– Простит! Как есть, простит! А ну, жри, сучий потрох!
От котелка несло горелым салом. Ах, вот чего они удумали! Вэй, как смешно – жида салом кормят!
– Жри, сволочь! Зря, что ли, кланялись?
…Гибли мои предки перед алтарями, не желая идоложертвенное вкушать. Эх, встать бы мне, как тезке моему Иегуде Маккаби, да воззвать перед смертью к Б-гу Израиля!
А зачем?
Первая ложка глоталась с трудом, вторая уже легче.
– То спасибо, панове черкасы! А в следующий раз сало тмином заправьте. И чесночку бы, чесночку!
Хохотнули – да как-то невесело. Переглянулись, кто-то плечами пожал…
Весело было мне.
Стоят дурни, не видя, не чувствуя, что за их спинами – Спасение. Задницами повернулись. А жид Юдка знай себе кулеш трефной наворачивает.
– Ну будет, тебе! Весь котелок съешь!
А почему бы и нет? Не в сале смак – в закуске. А вот она закуска – дюжина дураков, которых ждут не дождутся в их гойском пекле.
Цимес!
Иегуда Маккаби разрешил войску своему сражаться в шаббат. Иегуда бен-Иосиф дозволил себе вкушать трефное.
Умри, душа моя, с филистимлянами!
Хорошо спится над Бездной!
Крепко!
Так крепко, что панам черкасам пришлось жида клятого под ребра толкать.
– Гей, Юдка! Вставай, вставай! В синагогу опоздаешь!
Серое небо, серые скалы, темная шевелюра рощицы. Зеленая, наверное. А вот и тараканы! Уже и котел вымыли, и коней оседлали. Сейчас дальше поскачем – вокруг Мира Б-жьего. Гой-да, гой-да, как говаривал пан Станислав.
– Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там!..
Эге, а это кто? Черноусый, в левом ухе – серьга серебряная – и шабля в руке. Тоже в левой.
– Чего сталось, Свербигуз?
Ой, точно! Свербигуз! Знавал я одного СвербигуЗа – еще за Днепром. Паном был зацным да все с прозвищем непотребным маялся. Не выдержал, поклонился попу битыми талярами, тот и дозволил сменять – СвербигуЗа на СвербигуСа.
– Батька! В леске том! Баба! В смысле девка! И без всего!
Грохнуло – словно из сотни гаковниц грянули.
– Ой, хлопцы! Ой, гляньте на него! Ну, Свербигуз, ну, силен! И в пекле девку отыщет!
Только трое не смеялись: черноусый, сотник Логин – и я. Этот хлопец был там! Не понял, не догадался, но – увидел!
– А ну цыть, бесово племя!
Огромная ладонь взметнулась вверх. Пан Загаржецкий дернул бровью.
– Цыть, говорю! А ну, рассказывай, какая такая девка? И чего шабля в крови?
Спросил – но не на хлопца поглядел. На меня. А я смотрел на шаблю. И вправду – в крови!
– Ты чего, Свербигуз, никак девке башку снес?
Вновь бы засмеялись, да взглянули на пана сотника – и осеклись.
– Рассказывай!
Свербигуз и сам на шаблю взглянул, правой рукой чуб густой поправил.
– Так от, панове. Пошел я, стало быть, в лес по нужде. По великой…
На этот раз уже никто не смеялся.
…Итак, шел черкас по рощице, шаг, другой, ан – глядь – тропка. Он по тропке – да вниз. Тут пан Свербигуз уже и о нужде своей великой забыл. Виданное ли дело? Роща к склону горы прилеплена, а тропка вниз идет!
– Иду, я хлопцы, а тропка вроде как шире становится. А за нею – полянка. А на той полянке…
– Баба? – не выдержал кто-то.
– Тьфу! – черкас не выдержал: сплюнул. – Да не баба! Дерево! Такое…
Свербигуз долго пытался изобразить, какое именно. Я пригляделся. Как по мне, получалось не дерево, а именно баба.
– А на дереве – сливы. То есть не сливы, а чорт его знает что, но похоже. Вот!
На его ладони появилось что-то большое и круглое. Я пригляделся. Эге, видел! В Таврии, на бахчисарайском базаре. Не слива, конечно, – гранат. Терпкий, челюсти вяжет!
– Сорвал я, понюхал, а есть не стал. Мало ли, а вдруг это ягода волчья? И вдруг – ползет змеюка. Большая, зараза! И говорит мне человеческим голосом…
На этот раз уже ничто не помогло. Хохотали, катались по земле, утирали слезы кулаками. Даже сам пан сотник в усы ухмылялся.
– Да не вру я, хлопцы! – завопил в отчаянии Свербигуз. – Не вру! Говорит, мол, съешь, вкусно! Я ее и послал. А сам в кусты, по нужде. Припекло совсем…
Лучше бы и не говорил. Тут и я на землю сполз.
– А после выхожу, шаровары поправляю, а там девка! Без всего! Да не гогочите, панове! Девка говорю, а змеюка – возле нее, ягоду эту волчью в зубах держит. Я ее шаблей, гадину…
– Девку?
– Да не девку!..
Пока славные черкасы валковские по земле ползали да с земли вставали, я прикрыл глаза.
…Медленно-медленно, беззвучно, словно во сне, смыкалась черная тьма. Только в самой середине белело узкое окошко…
Свистнули, подкрутили усы.
– Панове-молодцы! А ну – за девкой! Веди, Свербигузка!
Застучали ладные чоботы с подковками – и стихло все. Мы с паном сотником переглянулись. Понял? Почувствовал?
Я вновь прикрыл глаза.
Все!
Сомкнулась Бездна!
Пока вернувшиеся из рощи хлопцы-молодцы угощали Свербигуза тумаками, пока отсмеивались («добре соврал, ох, добре!»), я никак не мог вспомнить, где я уже слыхал подобную историю. Дерево с гранатом, при нем девка без плахты и рубахи, а тут и змея – человеческим голосом речи ведет. Съешь, мол, съешь…
Вкусно!
Вспоминал – ну никак вспомнить не мог!
– По ко-о-оням!
Повеселевшие черкасы лихо взлетели в седла.
– Эй, жиду, не отставай!
Не отстану, панове! Вэй, не отстану!
– Рысью! Размашистой да не раскидистой! Гей!
Ударили копыта, кто-то свистнул, и тут же десяток голосов дружно грянул:
Засвит встали черкасоньки
В поход серед ночи.
Заплакала Марусенька
Свои ясны очи!
Так грянули, что я и сам чуть не начал подпевать. А может, и начал бы (плакать вашим Марусенькам, панове! ох, плакать!), если бы не четырехпалая…
…Огромная, нелюдская, бугристая, словно из болотного тумана слепленная рука… клешня…
– Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо.
Четырехпалая клешня лежала у меня на плече. И холодом тянуло от того, кто сидел позади меня, на конском крупе. От того, кто обратился ко мне на родном идише. От того, кто не был человеком.
– Меня никто не видит, бен-Иосиф. Не видит и не слышит – кроме тебя. Не видит, не слышит – и не поможет!
Сцепил зубы, закрыл глаза. Не поможет, верно! Да только не стоит меня пугать! Кто бы ты ни был, я тебя увижу. Сейчас!
Прочь, Тени!
…Узкая дорога над Бездной, всадники-тараканы – гуськом, один за другим, я – такой же таракан. А сзади меня… Сзади меня… Никого!
НИКОГО!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька жив!
Жив!
Я знаю, где он!
Бабочки говорили, чтобы я его не искал, но я все равно его нашел! Только он очень далеко, за всеми пленочками. Мне до него не дотянуться.
Я буду посылать ему смыслы.
Пленочки стали очень-очень твердые.
И черные.
Мы с дядькой Князем и Теткой гуляли в саду.
Ночью.
Княжич Тор тоже хотел гулять с нами, но дядька Князь его не взял. Он – очень маленький.
Мы смотрели на звезды. Звезды очень красивые. Дядька Князь сказал мне, что звезды – это маленькие мальчики со свечечками. Дядька Князь пошутил. Я смеялся.
Тетка сказала, что звезды – это горячий пар. Совсем горячий. Она так думает. Я ответил, что горячий пар – это не звезды, а то, из чего они состоят.
Она удивилась.
Дядька Князь стал говорить с теткой другими словами. Они думали, что я не понимаю. Дядька Князь говорил, что его обманули. Что его обманул я. Я должен был всех спасти. Но не спас. Не спас, потому что радуга снова в небе. Каждый день.
Радуга очень красивая! Почему дядька Князь сердится?
Я чуть не заплакал, но вспомнил, что мне плакать нельзя.
Тетка сказала дядьке Князю, что я скоро вырасту.
Они стали говорить тихо. Я не подслушивал. Подслушивать нехорошо. Я смотрел на звезды. Звезды красивые. Я искал. Я нашел!
Я нашел!
Меня спросили, почему я кричу. Я сказал, что нашел свое имя. Мое имя – звездочка. Я это знал, но забыл. Потом вспомнил. Звездочка белая и большая.
Дядька Князь сказал, что белую звездочку у них называют Тацел. Я ответил, что слово Тацел мне не нравится. Тетка сказала, что у меня дома эту звездочку называют разными именами. Я ответил, что имя может быть только одно, его лишь произносят по-разному.
Они снова удивились. Я хотел сказать, что имя тетки тоже произносят по-разному. Дядька Князь называет тетку «Сале». Братик называет «Сука поганая» и «Колдунья». Себя она называет «Куколка».
Но я не сказал. Она испугается.
Я не знаю, что означает слово «эвакуация». Надо спросить у братика.
Добрый дядька далеко. Ему хорошо, но он не хочет обо мне думать. Мне грустно.
Братик смешной. Он опять сидит у кувшина, в котором нет смыслы. Он плачет.
Я хотел его спросить, что значит «эвакуация».
Я хотел спросить его о батьке и мамке.
Я не спросил.
Он плачет. Он ругает плохими словами себя. В словах – черные смыслы. Меня он тоже ругает. Братик думает, что я во всем виноват. Я – и батька.
Я не выдержал и заплакал.
Надо сказать дядьке Князю, чтобы у братика отобрали кувшин. Кувшин плохой.
Тетка не хотела со мной говорить. Тетка боится. У нее во рту – много ядовитых закорлючек. Теперь я знаю – это тоже смыслы, но очень плохие.
Я умный. Я не стал спрашивать тетку, что значит «эвакуация». Я не стал спрашивать ее о батьке. Я спросил, как помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Ей очень плохо. Мои смыслы не помогают.
Тетка мне сказала, что она говорила с дядькой Князем. Дядька Князь не любит Ирину Логиновну Загаржецку. Он ее убьет. И добрый дядька ее тоже убьет, если увидит.
Тогда я сказал, что сам убью их всех. Кроме доброго дядьки.
Тетка не испугалась. Она сказала, что я молодец. А с добрым дядькой она сама поговорит. Потом.
У меня дома звездочку называют разными словами. Я все запомнил, но эти слова мне не нравятся.
Надо спросить доброго дядьку. Добрый дядька знает много слов.
Бабочки подрались. Они глупые. Из-за них пленочки чернеют.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Странно, она все еще была жива.
Тело словно исчезло. Перестали ныть вздернутые вверх, закованные в железо руки, затихла боль в истерзанном лоне, в разбитых, истоптанных коваными сапогами ногах. Все стало каким-то стеклянным, пустым, ненастоящим.
Но она все еще жила. И это казалось самым страшным.
Окровавленные, потрескавшиеся губы еле заметно шевельнулись. Легкий хрип, стон. Слова рождались сами собой, негромкие, горькие.
У долини огонь горит,
Коло огню турок сидит.
Турок сидит – коня держит,
Коня держит за поводы,
За поводы шовковые.
Биля него дивча сидит.
Дивча сидит, слизно плаче,
Слизно плаче, турка просит…
Ярина не плакала – слезы давно исчезли. Да и поздно плакать. Надо было собраться с силами, привстать, собрать остатки жизни воедино, словно капли со стенок битого кувшина.
Пусти меня, турчиночку,
Побачиты родыночку,
Ще й ридну Вкраиночку.
Сестра сестри промовляе:
Проси, сестро, турка-мужа,
Нехай русу косу утне,
Най до мамки ее пошле.
Все-таки ей удалось приподняться. Стеклянное тело не слушалось, сопротивлялось. Кровь текла из прокушенной губы, но Ярина не чувствовала, лишь краешком сознания дивилась, отчего во рту так солоно.
Най ся мамка не фрасуе,
Най нам вина не готуе.
Бо ми вино утратили
Пид явором зелененьким
Из турчином молоденьким…
Привстала, с трудом прикрыла сухие, словно из ржавой жести, веки.
Прости, Богородица Пресвятая! Прости, мир крещеный, родная земля!
И ты, батьку, – прости!
Удара не почувствовала – словно и не о каменную стену головой билась. Сцепила зубы, застонала, ударила сильней. Еще! Еще! Кровь лилась по затылку, заливала волосы, стекала на шею.
Еще! Еще! Еще!
И тут вернулась боль – навалилась, окутала кровавым покрывалом. Ярина захрипела, дернулась, снова ударилась головой о холодный камень, о равнодушную мертвую стену.
– Не надо! Не надо делать больно!
Чужой голос донесся глухо, словно из несусветной дали.
– Не надо!
Ярина открыла глаза, все еще не понимая, не веря.
Ее соседка, обезумевшая, лишившаяся речи…
– Ирина Логиновна Загаржецка не должна делать так больно! Не должна умирать!
И тогда она закричала. Завыла, забилась, пытаясь порвать державшие руки цепи. А странный, незнакомый голос все повторял, повторял:
– Не надо! Не надо! Не надо!
Сначала она поняла, что ее руки свободны.
Поняла – и почему-то не удивилась.
На запястьях – кровавые следы, пятна ржавчины, но стальные браслеты сгинули, и цепей нет, и боль почему-то исчезла.
Чужое лицо склонилось, снова отодвинулось.
– Кто вы?
Губы с трудом шевельнулись, но мысль уже жила. Соседка! Та, что была безумной! То есть не была – притворялась, наверное!
– Я не знаю слова. Имя знаю, а слова – не знаю. Я скажу потом. Ирина Логиновна Загаржецка не должна умирать! Я буду давать ей белые смыслы.
Ярина глубоко вздохнула. Странно, тело снова слушалось. Она попыталась привстать, привалилась спиной к холодной стене.
Смыслы? Видать, невидимый толмач совсем службу забыл!
– Ирина Логиновна Загаржецка должна сказать, что я могу сделать. Я не знаю! Я еще маленький!
Она удивилась – и вдруг поняла. Толмач не нужен. Соседка говорит на ее родном языке! Соседка?
– Я скоро вырасту – и тогда буду знать!
– Ты?.. – Девушка подалась вперед, протянула руку, отдернула.
– Ты – не она?
Незнакомые глаза виновато моргнули.
– Я не мог поговорить через пленочки. Эта тетка – пустая. Я сейчас поговорю и уйду. Я не буду больше ей мешать!
Догадка – невероятная, невозможная, заставила похолодеть, отшатнуться.
– Денница? Ты – Денница?
«Я еще… скачу на ивовом прутике. Как ты когда-то. Я смогу помочь, если… Если тот, кто мною станет, вспомнит одну очень важную вещь. Он быстро учится».
– Денница? А что это?
В голосе было такое удивление, что на миг Ярина забыла обо всем. Даже о сыром подземелье. Даже о смерти, что была совсем рядом.
Голос, хриплый, женский – и одновременно детский, чуть растерянный. Глаза…
Его глаза!
– Денница – это утренняя заря, – заспешила она. – И еще так называют звезду, которая всходит и утром, и вечером.
– Звездочка! – В голосе прозвучала радость. – Белая звездочка, такая красивая?
– Да.
Тело в разорванном платье приподнялось, неловко шагнуло вперед.
– Большим… Трудно быть большим! Земля далеко!
На миг Ярина вновь увидела черное небо, оскал Месяца-Володимира – и пальцы, сжимавшие ее руку.
Да, земля далеко.
– Ты вырастешь, Денница, – негромко, даже не думая, что он услышит, проговорила панна сотникова. – Ты скоро вырастешь!..
Услышал! Глаза радостно моргнули.
– Да! Я скоро вырасту, Ирина Логиновна Загаржецка! Скоро вырасту! И тогда я смогу унести тебя из плохого места…
…В черные холодные небеса. Под ледяной свет звезд.
Девушка вздохнула.
– А сейчас – не могу, – в голосе теперь слышалась обида. – Не могу! И даже бабочки не могут помочь. И батька не может. И братик… Скажи, что я могу сделать? Я дал тебе белую смыслу.
Только сейчас Ярина заметила, что уже не сидит, а стоит. Стоит! Ровно! Нога…
Пальцы коснулись рассеченного, плохо сросшегося сухожилия. Нет, рана не исчезла! Просто она может стоять…
Стоять? Просто стоять?
Девушка быстро оглянулась. Жаль, того, кто спас Черную Птицу, еще нет! Жаль, что они не встретятся! Но зато…
Сухие, в растрескавшейся корке, губы дернулись злой усмешкой. Зато ей не придется разбивать голову о грязную стену! Поглумиться над девкой решили, сволочи? Потешиться? До конца дней вы эту потеху запомните!
– Денница, ты… Ты можешь мне дать еще такую смыслу? Чтобы я могла… двери выбить?
Голова с растрепанными волосами неловко дернулась – он кивнул. На миг Ярина увидела все словно со стороны – и вновь усмехнулась. Раньше бы с ума сошла – с оборотнем, чуть не с мертвяком ходячим речи вести!
Ну и пусть! Хоть с Сатаной! Хоть с самим Люципером!
Дверь бы выбить! Волюшки последней хлебнуть! А там – пусть даже смерть. Их родовая, столповая!
– Я могу. Я постараюсь, Ирина Логиновна Загаржецка!
– Меня зовут Ирина. Несущая Мир. Хорошо?
Снова кивок. И вдруг нелепое тело закачалось, неловко подогнулись ноги, закрылись глаза. Закрылись и снова открылись – пустые, чужие.
– Прощай, Несущий Свет, – прошептала она. – Прощай…
Вместо ответа послышалось знакомое тявканье. Безумная соседка отползала в свой угол. Ярина засмеялась и легко шагнула к двери.
Последнего – восьмого – сердюка она убила уже на ступенях, ведущих во двор. Резв был мужик и неглуп – первым понял, что безумную голую девку ни шабли, ни пики не берут. Схватил ключи, всю связку – прямо в зубы – и как раз успел дверь, железом окованную, отпереть, когда Яринина рука легла ему на ворот.
Не дрался, даже о жизни не просил. И страха в глазах не было – одно изумление. Так и умер с шеей сломанной – удивляясь.
Ярина глубоко вдохнула теплый летний воздух, усмехнулась, сорвала с плеч мертвеца черный плащ. Почти впору – и совсем как тот, в котором она по небу летала.
В подземелье – тихо. А кровь замоют, да падаль уберут – еще краше будет. А что снаружи? Лестница, двор, а там, если помнится, уже и кнежьи палаты.
Гостью примешь ли, кнеж Сагорский?
Солнце ударило в глаза, но девушка даже не зажмурилась. Шла ровно, не оглядываясь. Кто-то подскочил, заглянул в лицо, отбежал…
– Хватайте! Хватайте девку!
Запоздалый крик ударил сзади, но Ярина даже головы не повернула. Двор людьми полон, паны и пани, все в шелках да аксамите. На ассамблею собрались, что ли? Не рановато?
Ну, раз собрались – будет вам ассамблея!
– Держите ее!
Перехватила чью-то шаблю, легко, не глядя, переломила, отбросила в сторону. Рука нащупала горло, теплое, потное…
– Ведьма! Ведьма! Стреляйте!
И словно в ответ – дружный крик. Паны и пани в пышных нарядах суетились, отбегали в сторону…
Почуяли!
Тяжелая стрела пробила плащ, скользнула по телу, и царапины не оставив. Ярина только бровью двинула. Не ожидали? Она оглядела быстро пустеющий двор. Три входа, у двух пусто, возле третьего – сердюки в латах. Эге, панове, уж не там ли ваш кнеж пребывать изволит?
На пики и внимания не обратила. Расступились пики.
– Господа! Железо! Ее железо не берет!
И шабли опустились. Ярина даже думать не стала – отчего.
– Господа! Это не девка! Это Глиняный Шакал! Шакал!
Вопль ударил в уши. Ярина поморщилась, поймала орущего за ворот, легко отбросила на ровные каменные плиты.
– Глиняный Шакал! Бежим!
– Бежи-и-и-им!
Панна сотникова только скривилась. Хороши вояки! Да будь она хоть Железным Волком, гоже ли бежать? Умри, а пост не оставь! Да сотня черкасов все это царство-государство за неделю узлом завяжет и в торбу седельную кинет!
У входа блеснула сталь. Ярина всмотрелась. Эге, не все тут труса празднуют! Вон, столпились, мечи свои немецкие выставили.
А руки-то дрожат, панове!
И ладно! Чем гуще трава – тем слаще косить!
Дверь, за дверью лестница-сходы, мрамором блестит, ковром красным покрыта.
Туда?
Туда!
В гости!
И она шла.
Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная. Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.
Шла.
По трупам.
Порог, лестница – широкая, бесконечная, в ворсе ковра тонут босые ноги.
…Трое в темном аксамите. На головах – венцы медные, в руках – не поймешь: не шабли, не шпаги. И не мечи даже. В глазах – глухой ужас.
– Рассыпься! Рассыпься!
Даже не улыбнулась Ярина-Смерть. Отбила ладонью бессильную сталь, протянула руку…
– Рассыпься! А-а-а-ай!
Двое не соблюли чести – вниз по лестнице покатились, венцы медные теряя. Третий остался – глядел, не мигая, пока жив был. Недолго глаза пялил, пан зацный!
Выше!
А вот и еще один – в черном железе, тоже с венцом – серебряным. Щит выставил – один венец виден.
…Пробила рука щит.
Мучить, на куски рвать, как тех, в подземелье, не стала – натешилась. Просто сжала пальцы на горле. Треснул металл доспеха – и позвонки хрустнули.
– Князя! Князя спасайте!
Крик долетел, отразился от гулких сводов. Покачала головой Ярина-Смерть. Поздно, панове, ой, поздно! То раньше спасать требовалось – когда его мосць Сагорский беззащитную девку плетьми полосовал да ублюдкам своим сильничать велел!
Теперь – поздно!
Коридор – широкий, словно зала. Парсуны на стенах, канделябры ярым золотом сверкают. Эге, а это кто? Никак Гринь? Ну, здоров будь, иуда! Помнишь Калайденцы, хлопец?
Или забыл?
Белыми были глаза чумака Кириченки, байстрюкова брата. Не на нее смотрел, не в сторону – в себя. И шаблю не вынул – стоял, белыми глазами светил. А как подошла Смерть, шевельнулись бескровные губы.
– Убей, Ярина Логиновна! Освободи! Мочи нет!
И опустилась рука. То ли вспомнила Смерть, как чумак хворую девку на закорках волок да травами отхаживал, то ли не пустило что-то…
…Словно донеслось из бесконечной дали, из-под самых холодных звезд:
– Не надо! Не надо, Несущая Мир!..
Прошла мимо. Отвернулась. И услышала тихое, безнадежное:
– Освободи! Все одно – жизни не будет!
Улыбнулась Ярина-Смерть треснувшими, кровью текущими губами. Эх, хлопче, у тебя ли одного?
Улыбнулась – забыла.
Коридор, на парсунах – паны пышные в шелках да аксамите. На всех – венцы золотые, руки – на крыжах, кто-то меч вынул…
А не сойдете ли с парсун, панове?
Молчат!
Чуют!
У дверей двустворных, белых, с накладными золотыми штуками, ее ждали. Не стража, не паны с венцами – старый знакомый. Нос из морщин торчит, худая ручонка вперед тянется…
И ты тут, гриб-поганка? Ай, славно!
Дрожала чаклунская рука, воздух знаками черкала. И губы дрожали, молитву творя. Или не молитву. Кто ведает, какого беса кликал поганый старик?
– …Пятым небом золотым, и шестым – смарагдовым, и седьмым – белого огня!..
Словно ветерком повеяло – легким, прохладным. Повеяло – да отпустило.
– Ну что, колдун, помогли тебе твои бесы? Или опять иголку достанешь?
Хрустнула ручонка, дернулась челюсть. Поморщилась Смерть гадливо, сжала пальцы…
Утробный вой смолк, стоном сменился. А после и стон затих. Язык оторванный кровавой пиявкой о белый мрамор шлепнулся. Полетели красные брызги.
– А вот тебе моя виза, кат! Заждались тебя в пекле!
Переступила через дергавшееся последней мукой тело, легко тронула дверь.
– То открывай, кнеже!
Зала – не зала, но и, считай, не горница. Большая, круглая, окна высокие, стекла в свинцовых переплетах. У стен – цветастые штандарты, на стенах – зброя каменьями светит.
Кнежа узнала сразу, хоть и видела однажды – когда ее, по рукам да ногам связанную, в подземелье волокли. Рядом с паном Мацапурою стоял тогда кнеж. Стоял, на нее брезгливо косился.
Со свиданьицем, ваша милость! Не побрезгуешь ли теперь?
У высокого кресла встречал ее кнеж. На том кресле – венец золотой, и на кнежском красном плаще тоже венец – парчой заткан.
И красным пламенем горел камень на тяжелом перстне. Горел, подмигивал.
– Ну, добридень, ясно утречко!
Не спешила Ярина-Смерть. Посмотреть хотела. Потешиться. Как те, что ее тело терзали.
Рад ли гостье, кнеж?
Не было страха в черных глазах кнежа Сагорского. Только лицо белым стало, да пальцы дрогнули, прежде чем на крыж меча лечь.
– Нам надо поговорить… побеседовать, госпожа Загаржецка!
Весел был смех панны сотниковой.
– Ой, надо, ваша милость! Ой, надо!
И вновь не дрогнул кнеж. Твердо смотрел.
– Вы совершаете ошибку, госпожа Загаржецка. Вы – марионетка… кукла… орудие в чужих руках. Если вы еще человек – остановитесь!
Покачала головой Ярина-Смерть. Ближе шагнула. Сжались белые пальцы на крыже, но не вынул меча кнеж Сагорский. Лишь двинул пальцем, камня красного на перстне коснулся.
И вновь вспыхнул камень кровавым светом. Вспыхнул, подмигнул.
Погас.
– Они … те, кто послал вас, хотят оставить государство без управления. Сейчас критический… опасный момент… время. Если погибну я, погибнут все. Десятки тысяч людей!
Вздохнула Смерть. Вот и о людях вспомнил! Теперь о боге самое время подумать, нехристь проклятый!
– По отношению к вам была допущена несправедливость… жестокость. Но у меня не было выбора, госпожа Загаржецка! Вы отказались сотрудничать… помогать. Когда речь идет о спасении страны… мира… я не могу выбирать средства!
Говорил, а сам перстень гладил. Горел перстень, подмигивал. Словно чей-то глаз на незваную гостью пялился.
Ярина лишь головой покачала. Ой, нехороший перстень у тебя, твоя милость! А камень – словно с цепи зацного паны Мацапуры, дьявола клятого!
Даже зашипела она, о Диком Пане вспомнив. Зашипела, ближе подошла.
– Нашему миру грозит беда… опасность. Единственный выход – эвакуировать… вывезти население… жителей. Рубежи закрыты, мы можем пробраться только в ваш Сосуд… мир… землю…
Губы двигались, а глаза молчали. И поняла Ярина – время тянет кнеж. Не зря – что-то знает. То, что ей неведомо.
Скорей!
Еще ближе подошла. И – отшатнулся владыка Сагорский. Спиной к креслу под венцом золотым стал. Руку поднял – ту, что с перстнем кровавым.
Ай, кнеж Сагорский! Что за перстень потворный!
– Теперь я понимаю, госпожа Загаржецка. Меня обманули. И не только меня. Они обещали… Обещали спасти мой мир. Потом – обещали показать путь в ваш Сосуд… землю. Они сказали, что надо спешить, что вас следует допросить пожестче… пострашнее. А потом превратили вас в Глиняного Шакала!
Складно лилась кнежья речь, но не поверила Ярина. Да и верить не хотела. Не в словах кнежских правда была – в глазах. Твердо смотрели глаза.
Без страха.
– Поэтому вы должны остановиться… одуматься. Они могут уничтожить и ваш мир… Сосуд.
Голубой сталью сверкнул меч, холодной змеей взвился. Все рассчитал кнеж – подпустил на полтора шага, как раз на длину клинка. Жадно блеснул клинок, по крови людской изголодавшийся – по крови, по мясу, по жилам. И ни медь не остановит его, ни железо, ни грань алмазная…
Остановила рука. Тонкая девичья рука. Жалобно зазвенели обломки, словно пощады прося.
И впервые блеснул ужас в темных глазах. И засмеялась Ярина-Смерть.
Пальцы сомкнулись на чужом запястье. Сомкнулись, сжались.
Рванули.
Блеснул в последний раз колдовской перстень. Оторванная длань кнежа упала на крытый ковром пол. И погас кровавый камень.
– Нет! Не надо! Тата! Тетечка, не убивай тата!
Простучали маленькие ножки. Кто-то подбежал к Ярине, потянул за плащ.
– Тетенька! Не надо! Тата! Не убивай! Он добрый!
И опустилась рука.
Хлопчик, лет трех, не больше. Глаза – такие же темные, отцовские, а в глазах…
– Тетенька! Не убивай! Не убивай!
Шевельнулись побелевшие кнежьи губы.
– Уйди, Тор! Уйди!
Застыла Ярина столпом Лотовым. На все была готова Смерть, со всем простилась. Не ожидала лишь такого.
– Госпожа… Загаржецка. При ребенке… Не надо. Я виноват; он нет. Пожалейте… Его пожалейте. Пусть уйдет!
Трудно говорил кнеж и стоял плохо – рукой уцелевшей за кресло с венцом держась. Но ударили эти слова в сердце, и дрогнула Смерть…
– Уйди, сынок! Уйди!
– Тата! Тата!
И когда обхватил маленький кнеж отцовы колени, ткнулся лицом в окровавленный аксамит, поняла Ярина-Смерть, что не Смерть она уже, и подкосились ноги, и вновь нахлынула позабытая боль, заволокла черным покрывалом, словно ночным небом. Заволокла, закружила, бросила в глухое беспамятство. И только детский голос все повторял, повторял:
– Тата! Тата! Тата!..
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне плохо.
Больно.
Красивый человек дает мне горькое. Говорит слова. Слова неправильные, но я молчу. Он не понимает.
Тетка приходит. Молчит. Она понимает. Она рассказывает. Я молчу, хотя все знаю.
Братик приходит. Он белый. Он не плачет. Ему холодно. Мне тоже холодно. Я отдал все свои смыслы. Я очень старался. Я не смог. Я еще маленький.
Братик говорит, что дядьке Князю тоже больно.
Ну и пусть! Он плохой!
Когда я вырасту, я хочу стать таким, как Ирина. Как Несущая Мир.
Я хочу летать с ней по небу.
Батя меня слышит. Он далеко. Между нами много черных пленочек. Я не могу достать.
Он мне говорит слова. Говорит смыслы. Я не слышу. Он далеко.
Я хочу спросить его о мамке.
Бабочки смешные.
Они думают, что я не слышу. Они громко думают. Они думают, что я слишком быстро расту. Им страшно, но они хотят, чтобы я вырос.
Они знают мое имя, но не говорят мне. Я молчу. Я – белая звездочка. Я – Денница. Я тот, кто Несет Свет.
Когда я вырасту, я тоже стану бабочкой.
Буду летать.
Я буду летать по небу вместе с Ириной.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Пахло старым железом.
Рука коснулась решетки, пальцы скользнули по неровной стальной тверди.
Темно.
Темно – и качает. Словно на чайке, что по днепровской волне плывет. С детства мечтала под белым парусом сходить – к порогам, к химерной Хортице, что всем черкасам мамка, и дальше, на самое Черное море. К Варне, Трабзону, Синопу, к вражьему клятому Стамбулу. Летит соленая вода с тесаных весел, от зеленого близкого берега – кипарисовый дух…
Хорошо!
А еще лучше, чтобы полночь, залихватский посвист, грохот гаковниц – и стальные крючья, вонзающиеся в борт турецкой галеры!..
Мечтала, грести училась, натирала кровавые мозоли.
Да где там!
Боль не исчезла, но все же отпустила, уйдя куда-то вдаль и напоминая о себе лишь редкими толчками. Нога… Плетью висела нога – не двинуть. Лицо… В кровавой коросте лицо, лучше и не трогать!
Ярина приподнялась, попыталась сесть – не вышло. Прутья, толстые, в палец, со всех сторон. Домовина? Нет, скорее клетка.
Клетка?
Прутья – как на медведя, а в придачу еще и железо со всех сторон. Добро хоть щели оставили, а то и задохнуться просто! Здорово же она их всех напугала!
Вспомнилось – и тут же забылось. Не о чем жалеть, Ярина Логиновна! Сладко погуляла – жаль, не догуляла слегка!
Ах, твоя милость, кнеж Сагорский! И кто же тебя спас, кто от смерти увел? Мальчишка, что за батьку просил, – или красный камень на чаклунском перстне?
Странно: все, словно туманом серым затянуло, а свет тот кровавый до сих пор в глазах стоит!
Тьфу ты, погань!
Перекреститься – руки не поднять. Клетка-домовина не пускает.
Тряхнуло. Ярина приподнялась – и вдруг поняла. Не зря о чайках белопарусных подумалось! Только не плывет она, а едет. Вон и скрип колесный, и голоса! Один… второй… третий…
– А как проснется?
– Типун тебе! Да ему… Тьфу! Ей то есть, почитай, флягу зелья в глотку влили!
– Так ведь не девка! Шакал Глиняный!
– Тихо вы! Разбудите! Али порядку не знаете? Зашевелится – в свистульки дуй! А не поможет – то к господину герою.
От такого бреда Ярина очнулась окончательно. Пошарила в темноте, надеясь нащупать дверцу или оконце, да где там! Постарались кузнецы!
– Эй, господин герой! Господин герой!
Нелепые слова показались странно знакомыми. Слыхала их панна сотникова, и не один раз! Неужто пан Рио?
– Да не волнуйтесь, господа! Ну, Шакал, ну, Глиняный. Не дракон же, в самом деле!
Нет, не Рио! Совсем другой голос. Приятный голос – вроде как с улыбкой пан герой объясняет.
– Главное, господа, правила соблюдать. Помнится, служил я у наместника Тулли. Бравый был рубака! Тогда еще война была с Бешеным Панчем, помните? Так господин Тулли любил повторять: при соблюдении устава караульной службы никаких неприятностей ждать не следует.
Байка внезапно понравилась. И не смыслом, а тем, как рассказана. Шутит пан герой, но не зло. Подбадривает своих сердюков. И верно: ежели правила караульные соблюдать, ни за что ей, Ярине Загаржецкой, из клетки не выбраться.
Впрочем, если и не соблюдать – тоже не выбраться. Хороша клетка, с душой ковали!
– А неужто, господин герой, в столице колокольни не нашлось?
– Нашлось – так без полусотни золотых остался бы, орел!
– И то верно. Эх, кому война, кому – мать родна!
Ярина хотела было окликнуть своих стражей, но передумала. Устав есть устав, а слушать, как под ухом в свистульки дуют, ей совершенно не хотелось.
Тележный скрип, негромкое лошадиное всхрапывание, запах старого железа. Закрыть глаза – и вроде бы как по Днепру плывет. Легкая волна «чайку» подкидывает, весла воду режут, брызги летят, а над головой – тоже чайки, на белых крыльях – черные пометины…
– Сударыня! Не изволите ли выпить молока?
В лицо ударил острый сосновый дух. Ярина открыла глаза.
Солнце!
Да, солнце. Вечернее, теплое. Ничего, что сквозь прутья, ничего, что вокруг все та же клетка!
– Сударыня! Вы меня слышите… воспринимаете?
Незнакомое лицо было рядом – у самой решетки. А, вот в чем дело! Железо-то сняли! Не все, но почти половину.
– Это молоко. Если хотите, я хлебну первым.
– Нет, не надо, – Ярина наконец-то пришла в себя. – Спасибо, я выпью!
Узкая глиняная филижанка с трудом пролезла через прутья. Пить лежа было неудобно, молоко лилось по подбородку, капало на железный пол.
Ярине стало неудобно. Гоже ли ей, как нищенке последней, угощением давиться? Она украдкой взглянула – и никого не увидела. С понятием оказался пан герой – не стал глаза пялить.
– Спасибо!
Не глядя, протиснула пустую филижанку через прутья. И тут же ее руки коснулись чьи-то пальцы.
– Извините.
Лицо снова было рядом. Обычное, чуть скуластое. Молодой парень, пригожий, с глазами веселыми. Только волосы уже успел потерять, оттого и старше кажется.
– Если хотите, могу принести еще. Нам выдали целый жбан. Не уверен, правда, что все оно – от черной коровы…
– Как? – поразилась Ярина.
– От коровы. Черной, без единого пятнышка, – улыбнулся пан герой. – Считается лучшей защитой от Глиняных Шакалов.
Ах, да! Ярина не удержалась – дернула губы усмешкой. Славно придумано, а главное…
– А вы-то не боитесь, пан герой?
– Да как вам сказать, сударыня…
И вновь – усмешка в голосе. Но почудилось панне сотниковой, что все это – неспроста. С чего бы старшому стражу с нею лясы точить? Или это тоже по уставу?
– Боюсь, конечно. Но Глиняный Шакал опасен и для тех, кем он овладевает. То есть, извините, для вас. Глиняные Шакалы часто скрываются под видом обычных людей, как правило, чужестранцев… иноземцев…
Пан герой непринужденно болтал, но Ярина уже поняла – время тянет. Для чего? И стражи не видать. Или попросить его, чтобы выпустил – хоть по нужде? Так ведь клетка цельная, не отворить!
– Его, так сказать, носители, порой и не подозревают – до поры до времени. Как вы, например.
Слушать эту чушь не хотелось. Ярина вновь попыталась сесть, ударилась головой о железо, поморщилась.
– То пан герой не знаком ли с паном героем Рио?
Спросила просто так, чтобы про Шакалов не слушать. Но ее собеседник ответил сразу.
– С тем, кто получил Большой заказ… поручение? Конечно, конечно! Я, признаться, тоже пытался, но, увы, споткнулся у самого финиша… у конечной точки. Господин Рио – герой из самых лучших, но мне, честно говоря, не хотелось бы меняться с ним местами. Ведь рассказывают, сударыня, что он заклят. Представляете? А жить заклятым, я вам скажу…
И вдруг Ярина поняла, что голос ее стража звучит совсем тихо, и солнце уже не светит, а перед глазами серое что-то…
– Бедняге не повезло – не вернулся. Есть слушок, что Заказ… поручение перехватил тот господин, что привез этого странного ребенка. Сударыня, возможно, слыхала о господине Мазапуре?..
Хотелось ответить – ведь слыхала о «господине Мазапуре»! Ох, слыхала! Но Ярина вдруг поняла, что не может шевелить губами, и руками двинуть не может.
– Ну вот и все! – Голос пана героя донесся, словно из несусветной дали. – Спит, господа! Всего-то и работы!
Спит? Девушка невольно удивилась. Она спит? Но почему? Ей совсем не хотелось спать!
– А точно спит, господин герой?
– Убедитесь! Недаром я говорил, что с собой надо сонного зелья брать. И побольше.
– Ну вы и герой, господин герой!
И тут Ярина поняла. Поняла, попыталась усмехнуться, но серая тьма заволакивала, гасила сознание.
– Да я бы лучше помер, чем с чудищем этим толковать!
– Э-э, нет, господа, с Шакалом тонкость нужна! Он ведь на свою речь надежду имеет, значит, разговаривать захочет. И молоко, как ни странно, любит. Книги читать, господа, надо! Все, можно ужинать!
А она еще подумала, что незнакомый ей пан герой пожалел девушку! Ярина рассмеялась сквозь подступившую со всех сторон тьму – беззвучно, горько. Как это ее сердюк назвал? Чудище? А ведь и вправду – чудище! Чудило Глиняное!..
…Лед был не белым, не синим даже – зеленым, словно молодая трава. Горный пик врезался в черное небо острым зубом, и холодом веяло от его неприступной мощи.
– Не бойся, Ирина! Я здесь!
Теплая рука подхватила, помогла стать на ноги.
– Красиво, правда?
Денница улыбался, и был на нем все тот же лиловый плащ, и так же сверкал серебром обруч в светлых волосах.
Ярина оглянулась. Вокруг лед – зеленый, в дивных узорах, вот еще одна вершина, чуть пониже, вдали, у черного горизонта – еще одна.
И звезды – огромные, яркие. Совсем близко – протяни руку.
– Красиво! А где мы, Денница?
– Не на Земле. Но и не так далеко. Этот мир совсем рядом, и даже не за Рубежом. Соседняя планета, очень древняя, старше Земли.
Ярина не поняла – но и не испугалась. Пусть так! С Несущим Свет – не страшно.
– Здесь хорошо думается – и никто не мешает. Мои, – он негромко засмеялся, – мои сородичи почему-то боятся космоса. А люди сюда придут не скоро.
И вновь не поняла Ярина, но теперь уже почувствовала тревогу. Почему они здесь? Почему ей снится эта чужая земля?
– Что случилось, Денница?
Он не ответил – задумался. И странным стало его лицо.
– Мне… Мне следует принять решение. Очень важное, Ирина! И я пока не знаю, что делать.
– Я могу помочь?
Она подошла ближе, легко коснулась его руки. Несущий Свет улыбнулся – еле заметно, одними губами.
– Сказавши «алеф», следует говорить «бейт». Пять Воинств перешли ко мне. Два – остались верны Рубежам. Я должен решиться.
Девушка хотела спросить, узнать, что за воинства такие и с кем баталия предстоит (ведь ясно – о бое близком речь), но вдруг поняла – нельзя. И страшно стало – словно вновь в подземелье оказалась.
Нет! Страшнее! Куда страшнее!
– Он – всемогущ, Ирина, но ведь мы – и ты, и я – тоже Он! А дом, расколовшийся надвое, не устоит – Он сам так говорил. Он отдал слишком много Себя, чтобы создать и нас, и людей. Но ведь если мы – это Он, то бунтовать против самого себя нелепо, правда? Все миры, все Сосуды, все Существа Служения, все люди – одно целое! Но ведь начали не мы!
Внезапно ей захотелось проснуться – пусть даже в подземелье, пусть в цепях. Что-то жуткое решалось тут, на неведомой планете, среди зеленого льда.
Денница словно понял. Замолчал, легко коснулся ее плеча.
– Извини. Это – моя забота. Просто я с детства очень уважал тебя, Несущая Мир. Если бы не ты, я бы вырос совсем другим… То есть вырасту.
Он рассмеялся – и тревога исчезла. Без следа, без приметы. Она – свободна, его теплая рука касается ее пальцев…
– Жаль, я ничем не смог тебе помочь, Ирина! Тот, кто будет мной, еще мало понимает. Он дал тебе силу – ненадолго, всего на какой-то час! – но не открыл дорогу…
– Кто ты, Денница?
– Я? – Он развел руками. – Пока я маленький некрасивый мальчик, которого все боятся. Я могу заболеть, умереть, погибнуть, и тогда все, что ты видишь, останется просто твоим сном. Будущего еще нет, Несущая Мир!
– Я не понимаю! – отчаянно воскликнула Ярина. – Денница, объясни! Мне страшно!
– Мне тоже, – его глаза внезапно стали суровыми. – Но Будущее не должно говорить с Настоящим. Скажу лишь то, что уже известно в твоем мире. Существа Служения посчитали себя мудрее Его и решили уничтожить Сосуды, дабы воссоединился весь Мир и исчезли преграды. Тот Сосуд, в котором находимся я и ты, – должен погибнуть очень скоро. Он – проба, очередная попытка. Удастся – погибнут и остальные.
Слова были непонятны, но страх почему-то исчез. Словно и вправду – перед боем. Ожидание кончилось. Вот он, враг – от одного конца поля до другого. Дымятся фитили гарматные, заряжены рушницы, вот-вот грянет первый залп…
– Но ведь мир не погибнет, Денница? Он не должен погибнуть, слышишь!
Холодно сверкал зеленый лед, ярко горели близкие звезды, и тепла была его рука.
– Не погибнет, Ирина. Я спасу!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Тетка тоже умеет разговаривать с бабочками.
Она их боится.
Бабочки ей приказывают.
Дядька Князь потерял смыслу. Он погас. Он уже не светится. Мне его не жалко. Мальчик Княжич Тор плачет. Мне его жалко.
Братик говорит, что будет «смута». Что нам нужно уехать. Я сказал, что нам нужно ехать к батьке, но братик не хочет. Братик боится батьки. Я не понимаю. Батька добрый. Он скоро вернется. Тогда я сказал, что мы поедем к доброму дядьке. Добрый дядька меня любит.
Братик не хочет. Он боится доброго дядьки.
Мой братик всего боится. Наверно, он еще не вырос. Я сказал, что, если его будут обижать, я их всех убью, как Ирина Логиновна Загаржецка.
Братик очень испугался.
«Эвакуация» – это когда все уезжают, нагрузив вещи на телеги. Телег нужно много.
Пленочки порвались! Это плохо! Это очень-очень плохо!
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Вначале удивило покрывало – легкое, почти невесомое.
И чистое.
Она уже успела отвыкнуть от чистоты. От чистоты, от мягкой перины, от тишины, от забытого чувства покоя.
Веки не хотели открываться, но это было ни к чему. Можно было просто лежать, чувствуя еле ощутимую тяжесть теплого покрывала, вдыхая приятный запах. Лаванда вроде? Или не лаванда, но уж очень похоже.
И боли нет! А если и есть, то где-то далеко, в самом темном уголке.
Или в рай ты попала, сотникова?
В рай?
А как же Шакал Глиняный?
– Госпожа должна спать. Не будите. А проснется – зелья дайте, как я прописал.
– Да-да, господин лекарь, не сумлевайтесь…
Лекарь? Уж не ее ли лечат? А клетка? Хотелось протянуть руку, нащупать решетки. То есть не нащупать, а наоборот…
– С господином наместником я сам переговорю, когда он вернется.
– Вы уж подождите, господин лекарь. Скоро ему быть! Вот супостата проклятого со звонницы скинут, он и вернется.
– Хорошо. Пойдемте, господин управляющий… маршалок, не будем ей мешать.
Только единый раз и сбился невидимый толмач. Мог бы и не стараться. Что маршалок, что управляющий – все едино. Стало быть, наместник, при нем маршалок с лекарем…
Ярина вздохнула. Плохо, когда жизнь лишь обрывками видится. То черное забытье, то клетка, а теперь вот и вовсе непонятно. Звонница? А ведь что-то знакомое!
«А неужто, господин герой, в столице колокольни не нашлось?»
Выходит, отыскали?
Но для кого?
– Погодите! – крикнула она. То есть не крикнула – хотела крикнуть. Вместо крика – шепот из горла.
Услышали! Тихие голоса – далеко, наверно, у самой двери.
– Госпожа проснулась!
– Только много не говорите, господа! Ей нельзя!
Открыла глаза – и ничего не увидела. Темно – собственных пальцев не разглядишь. Протянула руку – пусто. Значит, не почудилось – расклепали клетку. Да где же она?
Девушка попыталась привстать.
Привстала.
Рука коснулась чего-то мягкого, плотного.
Полог? Точно, полог! Выходит, она на кровати, да не простой – под пологом. Таких даже не видала, только слыхивала.
– Госпожа! Как вы себя чувствуете, госпожа?
Ага, кажется, пан лекарь!
– Н-ничего… Только… Только сил нет совсем.
Руки скользнули по телу. Рубаха! Ткань тонкая, словно паутинка. Ого! И к какому-такому пану она попала, ежели первую встречную так привечают? То есть не первую встречную…
– Госпожа пока не должна вставать! Госпоже следует соблюдать покой… недвижность.
Упала на подушки Ярина, закрыла глаза. Чего могла она ждать, после того как прошла кровавым шляхом от подземелья до кнежьей горницы? Ясно, чего! Потому и клетка не удивила. Не поразило даже, что за Шакала этого клятого приняли.
А здесь что? Полог, покрывало мягкое, лаванды запах. И где это – здесь?
– Пан лекарь! Панове! – заспешила она. – Объясните, где я?
Молчат, шушукаются. Снова молчат.
– Госпожа сейчас в Замке Медного Венца. Госпожа – гостья господина районного наместника… сотника.
Последнее слово невидимый толмач произнес с явным сомнением. Но Ярина даже не удивилась. У них дома – сотня, здесь – район, не в том сила.
– Как… Как я сюда попала?
Снова шушукаются. Долго.
– Госпоже не стоит пока об этом думать. Госпоже следует отдыхать… набираться сил. Скоро госпожа сможет поговорить с господином наместником Медного Венца.
Ага! С тем, кто супостатов со звонницы спускает!
– Господин наместник сейчас в городе… в населенном пункте. Там важное мероприятие… дело. Господин наместник руководит экзекуцией… наказанием Глиняного Шакала.
От удивления Ярина вновь привстала. Или толмач совсем службу забыл? Или ей уже чудиться начало?
– Это который… в клетке железной? – жалобно спросила она.
– В клетке он, поганый! Как есть, в клетке! – радостно подтвердил другой голос, не иначе – маршалка. – Вопит, да на три голоса, жуть одна! Ох, вопит, госпожа! Один голос ругается, другой – плачет, а третий кричит, что он – герой! Знаем мы этих героев, знаем!..
– Господин управляющий! Госпоже сейчас не нужны эти подробности… детали.
Ярина не спорила. Вновь уронила голову на подушки и глаза закрыла. Не понять! Если тех Шакалов с колокольни скидывают, так отчего в клетке не она? Или то все почудилось: и вежливый пан герой, и прутья стальные, и молоко от коровы черной?
Шепот затих, скрипнула дверь. Ярина улыбнулась, глубоко вздохнула. Потом, все потом!
Жива! Она жива!
…И вновь Черная Птица парила по холодному небу, и хохотал Месяц-Володимир, и ледяные звезды мерцали недобрым стылым огнем.
Она была одна – под пустым черным небосводом.
Денница! Где ты?
Хотела позвать, окликнуть, но речь отнялась. Вместо слов – вопль, отчаянный, хриплый.
И тогда Черная Птица закричала. Громко, из последних сил.
Но не было ответа. Небо молчало.
– Даже странно, господин наместник! При ее ранах… травмах… повреждениях, госпожа удивительно быстро выздоравливает. Ведь подумайте только, эти изуверы давали ей, видите ли, сонное зелье. Да этим, извините, зельем, можно дюжину воинов навечно усыпить! Чудо, да и только! Конечно, как человек науки, я в такое верить не могу, но – сами видите. Спасибо, господин наместник, спасибо, это очень щедро. Да-да, в любой момент, в любой момент к вашим услугам!
Лекаря Ярина узнала сразу. А вот господин наместник…
Ой, интересно!
Привстала, тронула полог.
Открыть?
– Э-э, да ты не спишь, Ярина Логиновна! Славно!
Дрогнула рука.
Дрогнула, похолодела.
Нет! Нет! Нет!!!
– Все вон! Вон, говорю, песья кровь!.. Ну-ка, ну-ка, поглядим!
Все еще не веря, надеясь на чудо, на совпадение невозможное, замерла сотникова, в перину вжалась. И камнем показалась ей та перина.
Огромная лапища отдернула полог.
– То гратулюю панну Загаржецку!
Весело глядел пан Мацапура-Коложанский, крутил черный ус.
Видать, и вправду рад был!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
То ли седло жесткое попалось, то ли горелки перед сном перебрал…
Так ведь нет!
Почитай, сорок лет в походы ходил, спал, щекой к седлу прижавшись, – и ничего. А о горелке и вспоминать грешно – всего-то и хлебнул глотка два, кулеш запить. Иной раз по кварте кружлять приходилось – и без всякого кулешу. Снилось после хмельницких тех баталий, конечно, разное, но чтоб такое! И ладно бы, черти болотные или басаврюк красноглазый. Не удивился бы – не в родных Валках ночевничать выпало. Но ведь не черти привиделись, не басаврюк, и не Конячья Голова!
То есть поначалу все вроде бы понятно снилось, привычно. Горница, а в горнице той – все паны зацные да моцные, и он, сотник Логин, среди них. Только уже не сотник он и не полковник даже, а вроде как гетьман наказной.
И мапа на столе. Карта то есть. Огромная, аж с краев свисает.
Все ясно! Святому святое снится, а вояку старому, стало быть, война. А что не сотник, а гетьман наказной, целому воинству голова, так даже приятно.
Вот только на плечах вместо жупана – ферязь зеленая немецкого сукна с «разговорами» из китайки. Ну точно, как у стрельцов москальских! И цацка тяжелая к той ферязи винтом на самой груди привинчена. Красивая, а что на ней – не поймешь.
Ну, ничего! Сон ведь все-таки!
Другое плохо. Знает Логин, что велят сейчас ему воинство на штурм вести – фортецию брать. Да не простую фортецию…
Ага, вот и велят уже. Стоит среди панов зацных, в такие точно ферязи наряженных, самый главный. И не гетьман даже, не король – выше.
Ампиратор!
Видом неказист, в сюртучке немецком колеру болотного, рука левая висит, сухая не иначе, в правой – люлька дымится.
И голос дивный. Не по-нашему говорит и не по-москальски. Или все же по-москальски, только слова перекручивает?
И ведь что говорит? Велит, стало быть, фортецию некую взять, и не просто взять, а чтоб аккурат через две недели. Паны зацные по сторонам поглядывают – молчат. Знают (и Логин, гетьман наказной, знает), что через две недели, час в час, у того ампиратора праздник будет – день его ампираторского рождения. А чтобы в тот праздник слаще гулялось – бери фортецию, пан Загаржецкий! Геройствуй!
То есть даже не «пан», а как-то иначе. Да не это важно.
И стоит у карты сотник, и думу думает. Но не о войне отчего-то, не о сикурсах и маневрах всяких, а о дочке своей, Яринке. Словно бы сама жизнь ее от его слова зависит. Даже удивился пан сотник во сне. Война – войной, а с чего это ему за дочь родную волноваться-тревожиться? Ведь не в таборе черкасском она, а дома, в Валках…
То есть не в Валках, горемычная, не дома! Ну, так ведь сон!
А паны в ферязах уже и подмигивать стали, чуть ли не рожи корчить: чего молчишь, мол? Соглашайся, пока жив, дурень старый! И ампиратор люльку на стол положил, глядит косо, глазами желтыми светит. Филин, не иначе!
И уж хотел согласиться пан Логин, каблуками щелкнуть, как вдруг рвануло сердце…
Словно в тот день далекий, как первый раз на шанцы турецкие идти довелось. Под Бендерами дело было, когда чуть не пропали без галушек да горелки. Эх, много на тех шанцах хлопцев справных полегло! Страшно было – но лишь в миг самый первый, а потом…
Рвануло ретивое!
Ударил кулаком сотник по столу, по карте расстеленной, аж гул по горнице пошел. Ударил – да заговорил. И дивно было в том сне пану Логину самого себя слушать. И где только таких слов набрался?
Про фортецию ту клятую, что на две сотни верст в ширину, а на полсотни в глубину растянулась-разлеглась (где ж такое видано?!), да про проволоку колючую-кусачую, и про то, что повозки железные, самострельные по дорогам не провести – нет там дорог!
Тьфу ты, слова какие!
И про мороз, на котором горелка киселем сизым становится, а корка хлеба – железом. И что после такого приступу лобового, бездумного поляжет в снегах не сотня, не две, а полторы сотни – тысяч.
Полягут – и зазря!
(Слушает сам себя сотник, слушает – не верит. Полторы сотни тысяч! Нет, видать мухи в ушах завелись, не бывает такого!)
Белеют лица панов в зеленых ферязах, желтым огнем горят глаза ампиратора-филина, и понимает сотник, что нет уже ему ходу назад и что пропала его голова, и дочкина пропала, и родичей всех, каких сыщут…
И ведь сыщут, сыщут!
А все одно, не станет он, Логин Загаржецкий, хлопцев своих зазря гробить! Для того ли их матери рожали да на ноги ставили, для того ли их он учил науке военной? Ведь не для смерти учил – для победы! Лучше уж ему самому пропасть да дочку единую погубить, чем полстраны сиротами оставить за ради ампираторского праздника. Эх, пропадай голова, пропадай навек!
…И схватили под руки, и рванули железку, что на груди красуется, – с мясом, с нитками зелеными, и потащили коридором…
Эх, Яриночка-ясонька! Погубил я тебя! Вдругорядь погубил!
А как открыл глаза сотник, как увидел вновь небо серое, как перекрестился да горелки хлебнул, усы седые намочив, не знал даже – радоваться ли, что проснулся.
Фу ты, клятое место!
Встал сотник Логин, головой лобастой помотал, оглянулся.
Спят хлопцы, похрапывают, третий сон видят. Вон Шмалько, греховодник старый, вон и Бульбенко, и Свербигуз, и Гром-затейник. И Юдка проклятый тоже спит, сны свои жидовские переваривает!
Вновь перекрестился пан Логин, нахмурился. Ой, не зря снилось! Словно бы урок ему дали. Там, во сне, жизнь потерял, чтобы хлопцев на смерть верную не посылать. Перед самим ампиратором желтоглазым труса не спраздновал!
А здесь?
Куда хлопцев завел? И за ради чего? Ведь сам завел, сам позвал, и нечего на Юдку-нехристя кивать! Правда, не сто тысяч, и даже не сотню, так не в числе сила!
А может, бред это все? Просто седло жесткое попалось?
Юдка душегубец
Ко всему привыкаешь. Даже к такому. Едешь себе и едешь, и вроде как не замечаешь…
…И отвечал Саул: Самуила выведи мне. И увидела женщина Самуила и громко вскрикнула. Какой он видом? – спросил у нее Саул. Она сказала: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. Тогда узнал Саул, что это Самуил, и пал лицом на землю и поклонился. И сказал Самуил Саулу: для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?..
Вэй, слышал я, как спорили однажды мудрецы в лембергской синагоге, как эти слова понимать. Спорили, кричали, а после бороды друг у друга драть начали. Да так, что седые клочья – снегом! Ведь не велит великая книга Талмуд в призраков верить! Не велит! Но написано же – не сотрешь. Как же понимать? Не иначе, обманула проклятая колдунья царя Саула!
Я и сам не верил, тем более уже успел в «Зогар» заглянуть. Какие призраки, если Душа одна, лишь на миллионы частей поделена!
– Тебе никуда не деться, Иегуда бен-Иосиф! У меня времени много!
Кто это говорит? Тот, чья лапа четырехпалая на моем плече угнездилась? Или я сам?
…А ведь видел я уже такую руку! Видел!
– Ты сделаешь, что я велю. Иначе тебе не будет покоя!
Зря это он! Пугали уже. Всю жизнь, почитай, пугали. Вон, пан сотник валковский тоже пытался!
Да и когда в моей жизни покой был?
– Как только откроется нужное Окно, я дам тебе знать. И ты выведешь их с Околицы. Выведешь, куда я скажу!
…Голос – морозом по коже. В иное время да в месте ином – испугаться можно. До смерти!
Да только не здесь!
– Ты их выведешь, Иегуда бен-Иосиф! Ты слышишь?
Слышу, слышу! И вижу. Лапа четырехпалая, а если повернуться…
Ошиблись мудрецы! Зря бородами трясли!
…Темный, длинный, на плоской личине – черные губы. И глазищи – узкие, нездешним огнем горят.
– Ты не боишься смерти, Заклятый, знаю! Но я сделаю хуже: выверну твою душу – и покажу тебе. Твою настоящую душу, мальчишка из Умани, воззвавший к Неведомому в страшный час! Твои мечты, твои надежды – все то, что не случилось и не случится никогда. И твой род, твою кровь, твоих неродившихся детей, не открывших глаз внуков! Хочешь, покажу?
С этими ли словами Противоречащий к Иову Многострадальному подступал? Впрочем, Иову на его гноище легче было.
Он – не Заклятый. Он не знал, что такое, когда вместо души – гроб с прахом!
– Итак, мы договорились, бен-Иосиф?
Тяжело падали страшные слова, и тяжела была его невесомая длань.
Тяжела!
Но я молчал.
– Ты напрасно не отвечаешь, Иегуда. Я не уйду, не исчезну!
Не исчезнет. Я уже вспомнил все Имена, какие знал. Вспомнил, прочитал… Тщетно! Но ведь и он не заставил меня говорить! Так что мы на равных.
– Подумай! В последний раз. Я скоро вернусь.
Миг – и сгинула четырехпалая клешня. Недалеко, конечно. Здесь он, рядом. Но все-таки легче стало.
Надолго ли?
Над головой – серое марево, слева и справа – склоны вверх ползут.
Стучат по камням копыта.
Едем!
Окна на нашем странном пути встречались часто. Какие огромные, словно полтавский майдан, какие – с узкую калитку. Значит, не ошибся я, глупый жид! Идет дорога, что над Бездной Левиафановой простерлась, вокруг Мира, вокруг великого Древа Сфирот, мимо всех Сосудов. Идет, и даже название имеет.
Околица!
И не первые мы здесь. Уже дважды кострища встречались. Возле одного – скляницы пустые, у другого – кости обглоданные.
И ведь чьи кости! Вэй, был бы гоем – точно крест бы сотворил. Видать, совсем кого-то голод одолел!
И тот, четырехпалый, эти места знает. И ведь что интересно? Запугал он меня, бедного жида, до гусиной кожи, а зачем? Стоило ему на крестец иного коня пересесть – хоть к сотнику Логину, хоть к есаулу Шмалько…
Я-то ему зачем?
И еще. Хорошо он слова плести умеет. Убедительно. Только сильный пугать не станет. Сильный – убьет. Или простит. А пугать!..
Значит?
– Эй, Юдка, сучий ты сын! Стой! Стой, кому говорят!
Ах, да! Замечтался!
Замечтался и чуть вперед не уехал, к самой передовой заставе. Неглуп пан Логин, неглуп! Мало что тихо, опаску всегда иметь надо.
Значит, стоим. Ждем.
– Что-то долго не едут!
– Так там же Свербигуз, панове! Небось опять девку увидел. Без всего!
Грохнуло, покатилось – и замерло. Нет в Бездне эха!
Ага, вот и застава! Что-то прытко скачут!
– Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там впереди!..
Так-так, все трое: Свербигуз-змееборец, Нечитайло и этот, уж не упомню, как кличут…
– С полсотни их. Или больше даже! С пиками!
– С пиками, говоришь? А нумо, хлопцы, заряжай! А ты, Юдка, давай-ка ко мне!
Да, неглуп он, сотник валковский! Ни на шаг не отпускает. И верно делает!
– Ну-ка, говори, жиду, кого это ты сюда покликал?
Я даже восхитился. Вэй, за кого же он меня держит? За Самаэля Малаха? Или я Рубежам сторож?
– Не иначе, заблукал кто. Вроде нас.
Сказал – и плечами пожал. Отвернулся даже, будто и неинтересно мне. А ведь интересно! То ли заблукали, то ли… То ли дорогу знают!
…Его смех только я услыхал. Громкий, торжествующий. Весело стало четырехпалому! Только рано ему смеяться. Мало ли откуда гости едут?
– Готово, пан сотник!
– Добре, Ондрию! Тока без меня не палить! Скажу – тогда уж…
Прочь, Тени!
Над черной Бездной – белая паутинка дороги. Вот мы – кучка тараканов, вот я… А вот и они!
Я открыл глаза. Нет, пока не видать! Зато слыхать!
– Ну, хлопцы, товарищи войсковые, встречайте!
…Из-за каменистого уступа – сразу четверо. Комонные, в темной броне. За ними – еще, еще…
Ого! Да тут не полсотни! Тут вся сотня будет!
– Спокойно, панове, спокойно! Эй, Гром! Бонба гранатная готова?
– И фитиль горит, пане сотник!
Стук копыт все ближе, уже и коней разглядеть можно. Добрые кони, кровные!
– Видал таких, Юдка?
Я всмотрелся. Вэй, интересно!
– Не видал, пан сотник! Может, турки?
Но я уже понимал – не турки. Не носят османы такие латы. И шлемы не носят. Не турки, не татары, не москали.
– Пане сотнику, а рушниц-то нема!
– Вижу, Ондрий, вижу! То добре!
Вот уже совсем близко, лица видать – загорелые, белозубые…
– Стой!
Кто крикнул – я вначале и не понял. А что «стой», сообразил сразу. Хоть и не по-русински сказано. И не на идише.
– Копья к бою!
Остановились. Ощетинились. Подняли круглые щиты. А я замер, рот раскрыв да глаза вылупив. Что за притча? Они говорят – я понимаю. Польский? Нет, не польский…
– Кто такие? Почему загородили нам путь?
Это, наверно, старшой. Шлем серебром блещет, панцирь в каменьях…
– Панове! Панове! По-какому это они?
Старшой в шлеме ждал. Пан Логин с есаулом переглядывался, панове черкасы перешептываться начали.
– Он спрашивает, кто мы такие и почему мешаем им проехать, – не выдержал я.
Вэй, длинный мой язык! Ну отчего я его не отрезал!
– А растолкуй как есть, – сотник Логин нахмурился, провел рукой по седатым усам. – Да только не ври, жиду!
Я открыл рот – и вновь замер. Растолковать? Да на каком наречии? Ведь не могут же эти, в темных латах…
– Отряд военачальника Логина. По своей надобности.
…изъясняться на Наречии Исключения!
Почудилось! Почудилось?
– Логин? – Темные брови старшого поползли вверх. – Спроси его, толмач: не родич ли он Секста Логина, что командует сотней в Гамале?
Не почудилось! Наречие Исключения, язык мудрецов, язык «Зогара»!
Делать нечего – перевел. И ответ тоже. Не родич, как выяснилось.
– Спроси господина Логина, не доходили ли до него слухи о Царе Иудейском, что будто бы родился в недавнее время?
Вэй, веревочку бы мне! Челюсть подвязать!
Странно, когда я перевел, пан Логин вроде как успокоился. Успокоился, хмыкнул.
– Никак свои это, хлопцы! Не басурмане! А ты, Юдка, перетолкуй, что о Царе Иудейском всем ведомо. Родился он во граде Вифлееме, в пещере, где пастухи тамошние череду от дождей прятали!
По загорелому лицу старшого промелькнула усмешка. Ох, и не понравилась мне она!
– Спасибо! Передай господину Логину благодарность от имени царя нашего, царя Великого, Владетеля Четырех Стран! Счастливо оставаться, а нам пора! В Вифлеем, ребята! Зададим им жару!
– В Вифлеем! В Вифлеем! – гаркнула сотня глоток, да так, что сам пан Логин отшатнулся.
Расступились. Опустили рушницы. Долго взглядами провожали.
– Эх, дорогу не спросили! – вздохнул есаул.
Ему не ответили. Даже пан Загаржецкий промолчал. Словно понял что-то.
И я молчал. Поздно вспомнил я, глупый жид, что Наречие Исключения – «язык ветвей» – всего-навсего арамейский!
…Глас в Раме слышен, и плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет…
Теперь уже не кулеш варили – затируху из соломахи. Вот беда! И жида салом не накормишь!
Ковырял я ложкой соломаху да все кости вспоминал, что у кострища старого нашли. Те тоже, наверное, сперва салом пробавлялись. Сперва салом, после – кашей…
Вэй, читал я как-то в «Лембергской газете» про капитана британского. Храбр был капитан, два раза вокруг земли плавал. А в третий раз поплыл – и попал аккурат к таким, как мы. Оголодавшим.
К ужину.
Подумал – и застряла в горле та соломаха. Хороша шутка, цудрейтор Юдка!
Эх, если бы шутка!
Вот и панове черкасы словно тоже про того капитана вспомнили. Уже не зубоскалят, не гогочут. И я не буду. Посижу, соломаху-затируху ложкой поковыряю.
Да и подумаю. Сытое брюхо, как известно, к ученью глухо, голодное же – наоборот.
– Ну чего, жиду, скучно без сала?
– Ох, скучно, панове!
Думаю.
Говорил мне как-то один мудрый человек: правильно ставь вопросы, а ответы сами придут.
Ну, например.
Если тому четырехпалому от меня что-то вконец нужно, отчего это он пропал? Отдохнуть решил, что ли?
Я даже оглянулся. Пусто! А говорил – не отстанет!
– Эй, пан Юдка, чего глядишь? Или места знакомые?
– Пока нет, пан Логин. Пока еще нет.
Места, действительно, прежние – горы нависают, сосны за камни цепляются.
И Окон не видать. Давно уже.
Вопрос второй. Кому нужно, чтобы жид Юдка этих черкасов не погубил, а на верный шлях вывел?
Хороший вопрос! Только ответов на него много. Поэтому иначе спросим. У кого такая сила есть…
– Или не слышал, жид? Сказано – по коням!
– Бегу, бегу, пан есаул!
…чтобы к бедному Юдке некоего призрака приставить? Да не просто, чтобы выл и цепями тряс, а чтоб в нужную сторону толкал?
Вэй, как интересно! Один вопрос, два ответа!
Едем!
Сполох сторожа подняла – Тарас Бульбенко да Нечитайло-заризяка. Громко вопили, словно впереди целое воинство фараоново. А что?
«А не видел ли господин Логин некоего Моше, что бежал из страны нашей с голотой разной?»
Я бы не удивился. Околица!
– Пан сотник! Пан сотник! Там… Там такое! Да не ворог, панове, нечего рушницы хватать!
Эге, и вправду! Шла себе дорога меж гор, бежала. Петляла.
Исчезла.
– Ого, хлопцы! И чего ж тут такое было?
Я и сам затылок почесал. Что ж тут было такое, чтобы превратить горы…
…в щебень, в черную гарь, в грязный песок, в мелкое крошево? Да не просто, а, почитай, на целую версту! Были горы – и сгинули!
Я оглянулся по сторонам. Нет, остались горы. Да только обрубленные, оплавленные, почерневшие.
– С коней, хлопцы! В поводу держать. Осторожно идти.
– Да тут, пане сотник, не иначе, велеты гопак плясали!
Велеты?
Прочь, Тени!
Та-а-ак! Никуда не делась дорога. И Бездна никуда не исчезла. Значит, просто мара. Призрак, тень, след чего-то страшного, что случилось здесь. Или не здесь даже. Ведь Околица!
– Пане сотник! Пане сотник! Понял я, чего здесь было! Бонба тут рванула! Да так рванула, так ахнула!..
– Все-то тебе, Гром, бонбы да мины! Это ж какая бонбища нужна, чтоб горы своротить?!
Чем дальше, тем меньше обломки. Вот уже один песок остался – черный. Вроде бы и вправду горело! А это что? Уж не стекло ли блестит?
Ну и пусть себе блестит! Дорога никуда не делась, а я…
…А я еще один вопрос задам. Самый интересный.
Что важнее? Чтобы я черкасов пана Логина спас – или чтобы заклятие нарушил?
И опять – два ответа.
– Осторожней, панове!
Вэй!
Авраам, Ицхак, Иаков! Да что ж это?
– Свят, свят, хлопцы! А ну, стой! Сперва молитву сотворим! Отче наш, иже еси…
И вправду!
Яма. Ямина. Ямища.
Кругом идет, а в том круге саженей… Триста? Больше?
Больше!
Края ровные, черным стеклом блестят, на дне… Вэй, и смотреть не хочу!
– А ведь и вправду, панове, рвануло! Рвануло – аж камень запекся!
– Да врешь ты, Дмитро! Такое лишь Сатане клятому под силу!
– Цыть, дурни, доболтаетесь! А ну, хлопцы, в обход! Да по сторонам глядите. Не ровен час!..
А я смотрел в черный зев пасти Шеоловой, стеклянным блеском блиставший, и иной блеск вспоминал. Вспоминал, да в который раз себя дурнем величал. Как же, Юдка-шлемазл, забыть такое мог!
«Смотри, консул! Дальше ни ты, ни я не властны… Будет наша смена – проскочите без потерь. Или для вида придерутся… Ой, продала дивчина сердце, та й купила черкасу седельце… Пан или пропал. Держи, консул…»
Держи, консул!
Держи!
Дурень я, дурень!
Ой, продала дивчина сердце,
Та й купила черкасу седельце!
Седельце за сердце купила —
Она его верно любила!
И еще один вопросик. Маленький такой – вдогон! Или яблоко от яблони далеко падает?
Уже и соскучиться успел. Уже и в седле вертеться начал. И когда клешня четырехпалая вновь на плечо легла, не выдержал – расхохотался.
– Чего смеешься, жиду? Или палю вспомнил? Эх, будь я на месте пана сотника!..
– То я знаю доброту вашу, пан есаул! Да только после вас.
Огрызнулся, не думая. Все на руку химерную смотрел. Явился! Ну-ка, с чего начнешь, пан морок?
– Мы можем договориться, Иегуда бен-Иосиф!
Ого! Сперва пугает, после – сделку сулит. Ну точно допросчик из приказа разбойного, что в Москве-городе меня на дыбу поднимал…
…Земля ему пухом – и кол осиновый. Стоеросовый.
– Тебе лучше ответить, Иегуда бен-Иосиф!
Вэй, помню я свое имя, помню! А ответить? Отчего бы и нет? Эх, в таком деле перво-наперво нельзя пытаемому времени давать! А то опомнится…
…Как я тогда в Москве, к примеру.
Да, рано пташечка запела!..
Ну-ка, ну-ка!
Хоть и серый был день, а вместо неба – туман сизый, все же засветилось, заиграло золото. Славный медальон, добрые руки делали.
Не иначе, жидовские (вэй, смири гордыню, Юдка!).
А вот и пчелка! Еще краше, еще фигурней. Дуну – и улетит!
– Не смей! Не смей! Именем Святого, благословен Он, прошу тебя!
…как бы кошечка не съела!
Едем!
И снова затируха. Всего по нескольку ложек на брата.
Ну и на этом спасибо!
И цимесом показалась мне пресная соломаха – даже ложку облизал. А паны-молодцы, черкасы гетьманские, явно приуныли. Кажись, и горелка на исходе!
– Так чего, хлопцы? Доведется конину жрать! Слышь, Нечитайло, давай с твоего серого начнем!
– Тьфу! Да я лучше жида клятого съем!
А что же вы думали, глупые гои? Легко ли вокруг Света Мирового ехать? Да только не сожрете вы меня – подавитесь!
– Эх, вареников бы сейчас! Да со сметаной!
– Цыть! Балачки о жратве запрещаю! Чтоб не про вареники, ни про галушки, ни про борщ, ни про бок бараний с чесноком и с подливкою, прожаренный да пропеченный, с корочкой… Фу ты, прости Господи! Лучше про девок языки чешите!
– Да какие после соломахи девки, пан сотник!
А я все на плечо глядел. Но нет, сгинула клешня. Спрятался морок! А ведь тут он, близко, чую!
Да и чуять нечего. Вот она, цацка золотая, с пчелкой дивной. Эх, пан Панько, удружил! И за что? Или я твоему Ковену на дороге встал? Или не в Ковене дело?
– Эй, морок! Чего пропал?
Хоть и ждал, да все же дрогнуло сердце. Вот он! Длинный, темный, рукастый, узкие глаза нездешним огнем горят.
…И пальцы! На одной руке – четыре, на другой… Шесть на другой!
Вэй, яблочко-то от яблони!..
– Что тебе от меня надо, Иегуда бен-Иосиф?
– Что?! – восхитился я (шепотом, шепотом!). – Сначала ты, нежить, тревожишь почтенного человека, грозишь даже, а потом еще удивляешься! Вэй, что за мир? Даже у призраков не осталось совести!
– Я проиграл, – печально проговорил морок.
– А мне что за дело? – возмутился я. – Или это повод приставать к бедному жиду?! Да клянусь Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг!..
Грустный смешок. Я осекся. Во-первых, нечего зря клясться, а во-вторых…
– Мне так уже ответил один Заклятый. Только без имени Ав. Он был не столь учен, как ты, бен-Иосиф!
– Эй, Юдка! Чего не отвечаешь, пархатый жид?
Ага, панове черкасы! Эх, спугнули!
– До пана сотника, живо! А не то я тебя, курвий сын, канчуком!
– А ты попробуй, хазер! – предложил я, взглянув прямо в его наглые глаза.
Дернулась рука, за шаблю хватаясь, дернулась, опустилась.
– Потом поговорим, – прошептал я в никуда. – Как заснут все. Не уходи!
Тихий шелест был мне ответом.
По тому, как крутил он седой ус, понял я – кончились шутки.
Совсем.
И раньше пан Загаржецкий шутить мало был расположен. Особенно со мной. А уж теперь!
– Отойдем, пан Юдка. Важная у нас с тобой беседа будет. Важная – и последняя.
Тихо говорил, равнодушно даже. Словно сам с собой.
От камня несло нежданным теплом. Не удержался, коснулся рукой. Слаб человек, хоть и создан по образу и подобию Его! Захотелось мне, чтобы все вокруг правдой стало – и горы, и сосны, и дорога. И чтоб вела эта дорога хоть куда, только бы прочь от проклятой Бездны.
И жить захотелось.
Вэй, Юдка! Ты ли это?
Пан сотник тоже ладонь на камень опустил. Опустил, отдернул, стряхнул пыль.
– Вот чего, жиду. Говорить я буду. А ты слушай! Добре слушай!
Я поглядел вверх. Сизый туман как будто ниже стал. Ниже – и гуще. Или почудилось?
– Нет нам двоим места на земле, пан Юдка!
– Знаю, – поморщился я. – И за этим стоило меня тревожить?
И вновь показалось мне, что передо мной – вставший на дыбы разъяренный буйвол.
– Ты слушай, жиду! Слушай! Потому и дал я слово крепкое, и поклялся всем, чем черкас вольный поклясться может, что порешу тебя, вражье отродье, вот этой рукой!
Хрустнули пальцы, в кулак сжимаясь. Побелели. А мне вдруг скучно стало.
Сначала скучно. Потом злоба накатила.
– Вэй, Логин, сотник валковский! Твоя клятва – зеленая, еще и почки на ней не набухли. А моей уже трех десятков лет поболе! Поклялся я, что никто из вас, губителей семьи моей, от меня не уйдет. А как помирать станешь, пан Загаржецкий, вспомни всех жидов, что твои черкасы зарезали, огнем сожгли да на пали набили. И девушек наших вспомни, что так матерями и не стали! Ты по своей дочке плачешься, а кто оплачет сестер моих? Кто оплачет мою мать? Смертью меня напугать хочешь, дурной гой? Да я уже умер давно, меня уже собаки съели, а вороны кости разнесли! Понял?
Крикнул – и задохнулся. И сердце болью зашлось.
Ждал удара – не ударил. Даже за эфес сабельный не взялся. Стоял, набычившись, словно и вправду – буйвол.
Молчал.
Плохо молчал. Трудно.
– День тебе даю, пан Юдка, – наконец вздохнул он. – От этого вечера до следующего. Выведешь нас из пекла – шаблю дам. Схватимся один на один, а там уж как бог рассудит. И с хлопцев клятву возьму, чтоб отпустили тебя, кровопийцу, коли меня порешишь. А нет – плохо умрешь, пан сотник надворный. И сам умрешь, и все жиды, что от Валок до Иерусалима вашего землю поганят, кровью умоются! И в том тебе Покровой клянусь. Понял ли?
Хотел я ему припомнить, что не он первый грозит народу моему. И фараоны грозили, и цари греческие, и кесари римские. Да где они теперь?
Хотел – но не стал. Я – мертвец, а он кто? Что толку душам в Шеоле лаяться?
– День тебе, – хрипло повторил он. – Как сказал – так и будет.
Я пожал плечами.
Отвернулся.
Отвернулся – и пошел прочь от этого мертвеца.
– Потому я и проиграл, – невесело усмехнулся он. – Даже тебя заставить не смог. Вот и весь сказ, Иегуда бен-Иосиф!
Я поглядел на черную тень в сером сумраке. Руки-клешни бессильно свесились, глаза вниз, на битый щебень смотрят.
Думал ли я, что придется беседовать с каф-Малахом? И где?
– Самаэль против Рахаба, – медленно проговорил я. – Розовое воинство – против голубого. И Блудный Ангел посередине…
– И мой сын, – глаза блеснули страшным, запредельным огнем. – Ребенок, никому не сделавший зла!
Помню! Помню я эти глаза! Как взглянул на меня тот байстрюк, Пленник, памятной ночью мне встретившийся, как заглянул в душу…
– Мне кажется… Мне кажется, Самаэль задумал что-то плохое. С миром. И с моим ребенком. Поэтому я спешу. Мы и так потеряли много времени. День на Околице – это почти неделя в Сосуде. Я не должен опоздать.
Кивнул я, но не потому, что поверил. Просто кивнул, словно черту подводил. Что он мне хотел сказать, ясно. А вот что ему ответить?
– Пан сотник валковский дал мне один день, – наконец начал я. – Этот глупый гой думает, что за день я разыщу нужное Окно. Так что к следующему ночлегу тебе придется обратиться со своей заботой к нему самому, каф-Малах! Хочешь, я завещаю ему медальон? С ним и решай.
Медленно качнулась его голова. Влево… Вправо. Не хочет!
…Еще бы! Не зря старшой Ковена дал медальон мне! Мне, не Логину! Я, глупый Юдка, заклятый Юдка Душегубец, должен черкасам путь указать!
Я!
Но почему? Если этот призрак к Пленнику, к сыну своему страхолюдному торопится, то худшего проводника не найти! Или не торопится? В ином дело?
Не выдержал, хотел спросить. Но рядом со мной уже никого не было.
Пусто!
У кострища храп стоит, бедные кони из-под камней колючую траву выдирают (вот кого жалко!), часовые носами клюют…
Странный я все же человек! Другой бы на моем месте давно бы шаблю из чьих-нибудь ножен достал, до ближайшего коня добрался…
То есть это глупый другой. А умный другой вначале бы подпруги перерезал, а напоследок по горлу пана сотника шаблей полоснул.
И ходу! В галоп – до ближайшего Окна. А там – ищи ветра в поле!
А я вот стою.
Думаю.
И добро бы о коне да о шабле. Так нет же! Словно и не мне пан Логин всего день жизни оставил. То есть не день – уже меньше.
Все не так!
Все!
Ну, поссорились между собой Существа Служения. Так впервой ли? Сперва Противоречащего изгнали, что Адаму поклониться не возжелал, после – Азу и Азеля к горам приковали. Даже если князь Самаэль решил подрубить Древо Сфирот и Сосуды разбить (спаси нас Святой, благословен Он, от такого!), что за забота ему за младенем сопливым гонцов посылать? Поверил бы я, если те гонцы (вэй, пан Рио, вот чей ты слуга!) Пленника придушили, чтоб в батьку-бунтаря не вырос. Так ведь нет!
И что теперь? Растет себе байстрюк, батьке-призраку Имена посылает, тот и рад – из медальона потихоньку выглядывает, силы копит. Вот и сидел бы пан каф-Малах в золоте, и ждал бы, пока сынок вырастет да на ноги его поставит.
А вместо этого?
– Эй, жиду! Ты куда?
Задумался! А панове часовые, оказывается, не спят! Так что зря я к горлу пана Логина подбирался.
– Назад! Назад, а то стрельнем!
– Иду, иду, пан Бульбенко! Уже иду!
Возле камня, где мы с мороком четырехпалым беседу вели, было пусто. Я тронул медальон. Сидишь? Сиди, сиди, бунтарь поднебесный, там тебе и место!
А что бы случилось, ежели б я его послушал? Послушал – да и указал нужное Окно пану Логину? Спас бы голову свою? Ой, не верю! Выручил бы байстрюка огнеглазого? Так ведь не грозит ему беда вроде. Во всяком случае, не сейчас. И что за глупость именно мне медальон поручать?
Ой, хитрое было лицо у пана Панька! Ой, хитрое! Словно старую клячу за трехлетнего жеребца цыганам продал!
«Держи, консул!»
Почему помочь каф-Малаху поручено именно мне?
Я усмехнулся. Правильный вопрос, Юдка! А потому и ответов всего два. Первый – до обычного человека мороку не достучаться. Не услышат его.
И это возможно. Да только не верится что-то. Не услышат, так во сне явится. Или еще как. Велика сила Малаха, даже если от него одна искра осталась!
А посему первый ответ забудем и над вторым подумаем. А вот второй ответ…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Не привык труса праздновать сотник Логин. Ни в бою, ни в походе, ни на совете. И нрав имел крутой – не подступись. Потому и в сотниках остался. Сватали его на полковника миргородского, да покрутился Логин по канцеляриям, по избам приказным, поглядел – и шапкой об пол ударил. Не по нему! Полк – почитай держава целая. А державой править – не сотню в атаку вести. Кому – поклон, кому – миску с талярами, кого на охоту позвать, а к кому и молодицу сосватать.
Полития!
Тьфу!
Так что презирал пан Логин всякие политии с политесами, в старшины генеральные не рвался, в прихожей гетьманской диваны турецкие не просиживал.
Зато совесть чиста!
И думал сотник, что это и есть награда. Что там в раю или в пекле, то попам виднее. А здесь, на земле, выше совести чистой награды и нет. С тем и жил. С тем и помереть думал.
И вот теперь…
– То сторожа вернулась, пан сотник! Никого впереди. И проходу нет.
– Вижу, Ондрий, вижу! Ты новых пошли. Пусть смотрят, пусть руками щупают! Должен быть путь, должен!
Сказал – и еле сдержался, чтобы самому вперед не рвануть. Все чудилось, что проглядят хлопцы тропинку нужную, не заметят…
– Чего встали! Вперед! Вперед!
Рысью шли кони, да не бодро, не споро. Видел сотник – притомились, отощали, вон уже ребра видать. Хорошо, хоть вода есть в местах этих клятых!
И коням плохо. И хлопцам. И ему, Логину Загаржецкому, не по себе.
Влево покосился, осторожно, чтобы себя не выдать. Вот он, Юдка-злодей! Ишь, ухмыляется, бороду рыжую гладит! Так бы и выхватил «ордынку», так бы и рубанул поперек поганой рожи!
Эх, нельзя! До вечера обождать надо. Может, одумается лиходей, о жизни своей вспомнит, о душе?
Но уже понимал сотник – не одумается. Тверд Юдка, не уступит. Решил погубить всех, с собой в пекло забрать – и погубит. И заберет.
Аж зубами скрипнул Логин. Его вина! Его! Не раскусил жида клятого! В глаза не взглянул! Так что не Юдка виноват, а он сам. Это он, Логин Загаржецкий, взял в проводники сатану-анчихриста, чаклуна Панька послушавшись. Сам и расхлебывай, сотник валковский!
…Эх, Панько, Панько! Или не спасал его сотник? Не покрывал, не прятал, когда хотели химерника старого в полковую канцелярию за ворожбу отправить – прямиком на дыбу?
И чем отплатил ведьмач?
Не утерпел пан Логин – обернулся. Вот они, хлопцы! Его гордость, сыны его! Позвал в самое пекло – и пошли! И ведь знали, что не за Мацапурой-нелюдем спешит их сотник. Чорт с ним, с Диким Паном (а ведь и вправду – с ним!). Ярина! Ярина Логиновна!
Яринка!
И сон вспоминается – про совет военный да про ампиратора-филина. Ведь тому, кем был он, Логин, в том сне тоже небось немало сулили! Но ведь не оплошал, не повел хлопцев на погибель!
Эхма!
Когда ему в палец игла золотая ткнулась, простился сотник с душой своей бессмертной. Думал: душу – на дочку. Свою душу. Свою! Не хлопцев, не черкасов валковских, за которых перед богом да гетьманом в ответе. И кто ж он после этого? Ну, разорвут Юдку-убивца конями, ну, отрежут поганую голову. И что?
Обернулся пан сотник влево. Твердо смотрел клятый Юдка. Твердо, без страха. А как поймал его, Логина, взгляд – ухмыльнулся в пламень-бороду.
И жаром залилось лицо, и рванулась рука к верной «ордынке»…
– Пане сотник! Пане со-о-отник!
Что?!
Нет, не обмануло эхо. Да и нет тут эха! А как рушница бьет, Логин Загаржецкий помнил крепко. Помнил – не спутает.
– Хлопцы! К бо-о-ою!
Юдка душегубец
Вэй, ну и людно на Околице стало! Прямо прошпект питербурхский!
– Отряд там! С рушницами! Нечитайлу ранили!
– Как? Нечитайло! Эх, рассучьи дети! Ну-ка, хлопцы, заряжай!
Так-так! На белом коне долговязый… Как бишь его? Ага, Забреха, второй конь – с седлом пустым…
– Трое! Или четверо! И коней с дюжину. То есть не коней…
– Впере-е-о-од!
Эх, горяч ты, пан Логин! Я бы сперва хлопца дослушал. А вдруг там не кони, а медведи? Или тигры?
– Гром, бонба готова?
– Завсегда готова!
Ага, вот они!
Вначале почудилось, что встречались уже. Латы темные, да шлемы, да пики. Не из Вифлеема ли едут? Вкруговую?
– Пали!
Хорошо, рот раскрыть успел – знатно ахнуло. Добрая вещь гаковница! Тот, что впереди ехал, кажется, уже оценил.
– Шабли! А ну-ка, Дмитро! Бонбу!
Ой, вэй!
А как дым рассеялся, как откашлялись да сажу с лиц вытерли, стало понятно – кончилась баталия. На земле – четыре мертвяка, трое – в латах, один в каптане, да две лошади, да еще одна ногами дергает. Отбегалась, бедная!
– Вот так, Юдка! Так со всеми вами будет!
– Вэй, пан сотник! Вы прямо-таки Голиаф!
А вот и Нечитайло в сторонке лежит, глазами лупает. Жив? Вроде как.
– Они… Мы… Мы к ним, кто такие, спрашиваем, а они – из мушкетов!
Из мушкетов?
Не утерпел – с коня спрыгнул. И пока хлопцы по сумкам седельным шарили, да лошадей уцелевших сгоняли, поднял рушницу.
– А ну, положь! Положь, клятый жид!
Положил, тем более – разряженная. Ой, дивная рушница! Где-то видел я такие! Ствол короткий, раструбом, кремня нет, приклад тяжелый, зато в насечке серебряной…
– А вы сами взгляните, пан Логин!
– Тю!
Вспомнил! Видел, ой, видел! И совсем недавно, и трех недель не прошло. Славная у пана Мацапуры оружейная! Все там есть!
То есть было, конечно.
– Фитильное ружье, пан сотник. Аркебуза. Видали такое?
Посопел, потрогал, нахмурился.
Не видал.
– Пан сотник! Пан сотник! Вот кони эти! Химерные!
Он оглянулся – и я оглянулся. У него глаза на лоб полезли, и у меня – следом. Он перекрестился…
Вэй, почему я не гой!
Такого и у пана Станислава не было. То есть таких. Не лошадь, не осел, не верблюд. Шея длинная, уши острые, шерсть белая. Может, верблюд все-таки? Только поменьше, и горбов нет.
– Их тут с дюжину. Под вьюками. Чего делать будем?
Мы смотрели – и верблюды эти безгорбые смотрели. На нас. В глазах темных – страх и тоска. И вправду, изголодались панове черкасы. Затоскуешь тут!
– Вот чего, хлопцы! Перво-наперво – «Отче наш» прочесть. Затем – каждую тварь крестом осенить. А потом – во вьюки заглянуть!
Ну что с них взять, с этих гоев-язычников?
Пока крестили да молились (ой, смех!), я потихоньку в сторону отошел. Все ясно – караван. Не иначе, заблудились, свернули на Околицу, да в недобрый час на заставу нашу налетели.
Прочь, Тени!
Оглянулся, всмотрелся…
Нет, не видно Окна. А интересно бы знать, откуда ехали бедолаги. Это ж где сейчас из аркебуз стреляют? И где такие верблюды травку щиплют?
– Панове! Да тут припасу – море Черное! И горелка, горелка!
– Гур-р-р-ра-а-а-а!
Да, кому что, а курци – просо!
– Пей, пей, жиду! За погибель свою пьешь!
Пью!
Тем более не горелку, не медовуху даже – мадеру. Настоящую. Пил я мадеру у пана Станислава, да куда ей до этой!
Табор разбили тут же. Только трупы подальше унесли да камнями завалили. И вправду, трудно сдержаться. Мясо копченое, рыба, сухари, фрукты. И мадера, конечно. И печенье даже – на закуску.
Гей, наливайте полные чары,
Щоб через винця лилося!
Щоб наша доля нас не цуралась.
Щоб краще в свити жилося!
Славно поют! А ведь действительно, не чурается их доля! Или кто-то Там решил, что не написано им на роду среди этих гор помереть? Выходит, я Б-гоборцем стал?
Оглянулся, осмотрелся – нет пана морока. Спрятался! А жаль, хотелось ему напоследок вопрос задать. То есть не вопрос. Вопрос я уже знаю. И ответ знаю. Просто интересно, зачем ему надо, чтобы я, Иегуда бен-Иосиф, нарушил заклятие?
– Вот так, жиду! Голодом заморить нас решил? А хрен тебе, пейсатый!
– …Сказала мышка, кушая сало в мышеловке. Смачного, пане Свербигуз!
Сходится! Сходится все! Потому и мне медальон дали, потому и хотел каф-Малах блудный, чтобы я, тот, кому нельзя миловать, черкасам валковским путь к спасению указал!
Да только зачем это ему?
Зачем?
Вот ведь загадка! И что обидно? Помру – а ответа не узнаю…
– То иди-ка сюда, пан Юдка!
Ну все! Иду!
Пан Логин уже не походил на буйвола. Не иначе, тоже мадеры хлебнул. С кварту – а то и с полведра.
– Ты это, жиду… Того… Прежде чем рубать тебя, сукина кота, буду, взгляни.
Хорошее начало! Ладно, поглядим. Да чего тут глядеть? Карта, от руки исполнена, сверху вензель, вроде как литера «К» с короной королевской. Дорога, а вот и город. Город Cuzco. Как? Кузко? Или Куско?
– Ты не туда, Юдка, смотри! Ворота видишь?
И вправду! Ворота, да не одни!
…В самом низу – вроде как горы, и дорога меж них вьется. Вьется – в ворота упирается. А дальше… А дальше черта через всю карту, вроде молнии. И… Еще одни ворота. А из ворот – дорога. В Куско.
Вэй, что-то знакомое! Или читал, или рассказывал кто. Далеко город этот! Было дело, брали его приступом паны в темных латах с аркебузами…
– Смекаешь, жиду? Не просто шли! По мапе. Спешили, видать!
Спешили – а все одно на Околицу попали. Ай, интересно! Мы шли, они шли… Что это с Рубежом?
То есть как это что?
Усмехнулся я. Ухмыльнулся даже. Ухмыльнулся – до медальона золотого дотронулся. Незаметно.
Паны дерутся – у хлопов чубы трещат. Малахи воюют – Адамовы дети по Околице шныряют.
Вэй, любопытно!
Хотя, если задуматься, все понятно станет. Раз война, значит, первым делом все дороги перекрыть должно. Вот и перекрыли. Вроде как в осаду взяли.
– Не лыбься, не лыбься, Юдка! Лучше скажи – надумал?
Просто спросил, без злости. Словно ответ знал.
– Надумал, пан Логин. Не знаю я нужное Окно. Я знал бы – все одно не сказал!
Кивнул, задумался.
– И никого тебе не жалко? Или в бога не веришь? Ведь мои хлопцы твоих родичей не рубили. Это ты, пес кровавый, наши семьи резал да жег! Неужто до сих пор кровью не упился? Ведь и у тебя душа есть!
Просто сказал – как и спрашивал. Да так просто, что захотелось волком февральским завыть. Или я в самом деле вообразил себя Святым, будь трижды благословен Он? Кто я, чтобы чужое племя карать до седьмого колена? Невинных, ни мне, ни родне моей зла не сделавших?
И ударил мне в лицо смрад плоти горящей, и встала перед глазами раскисшая от дождей дорога…
Зачем Ты послушал меня, Г-ди?
Зачем?
Почему я не умер тогда, возле уманских ворот, и не приложился к предкам своим – безгрешный, кровью чужой не замаранный? Зачем Ты позволил мне стать бездушным чудовищем, Левиафаном, Юдкой Душегубцем, убийцей и слугой убийц?
Зачем, Г-ди?
Молчало серое небо. Молчала серая земля.
Поздно жалеть, Иегуда бен-Иосиф, сопливый мальчишка из распятой Умани. Поздно! И винить некого.
Я посмотрел ему в глаза. Посмотрел, отвел взгляд.
– Нет у меня души. Рубите!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Я пошел к братику. Я сказал, что пленочки порвались. Он не понял.
Я стал искать злую тетку. Я ее нашел. Я рассказал про пленочки. Она поняла и испугалась. Мы пошли к дядьке Князю.
Дядька Князь весь вытек. Он не светится. Он темный. Он скоро умрет. Я хотел сказать ему, но не сказал. Он будет плакать. Я сказал про пленочки. Он понял.
Дядька Князь стал говорить тетке другие слова. Он думал, я не понимаю. Я понимал. Я сказал, что другие слова не нужны. Они удивились. Дядька Князь сказал, что я могу послушать. Я слушал. Я думал.
Красивый человек учил меня ездить на лошадке. Лошадка добрая. Она красивая. Я учился. Я сказал красивому человеку, что, когда вырасту, научу его летать, если он захочет. Он смеялся. Он веселый. У него есть своя девка, о которой он все время думает. Я хотел рассказать ему об Ирине Логиновне Загаржецкой, но он испугался. Он сказал, что она – Глиняный Шакал и что ее сбросили с высокого дома. Я смеялся. Я знаю, что ее ниоткуда не сбрасывали. Она у доброго дядьки.
Когда я вырасту, то помирю доброго дядьку с Ириной Логиновной Загаржецкой. Я скажу ему, что она хорошая.
Я не умею думать. Я еще маленький. Это плохо. Бабочки будут надо мной смеяться.
Бабочки плохие. Они обманули дядьку Князя и тетку. Они обещали им, что я спасу Сосуд.
Нет, они обещали иначе, но дядька Князь их так понял. Он не умеет правильно понимать по-бабочьи.
Сосуд – это наша Капля.
Я еще маленький и не могу спасти.
Дядька Князь очень боится за мальчика Княжича Тора. Он его любит. Он думает о другом мальчике, который умер. Он его жалеет.
Я считал бабочек. Их много. Они разных цветов. Я их всех вижу, но не знаю слов, чтобы назвать. Сейчас бабочки летают возле места, где лопнули пленочки. Дядька Князь велел мне молчать о пленочках и никому не говорить. Даже братику. Иначе будет «паника». Я не буду говорить. Я не хочу, чтобы была «паника».
Надо спросить у батьки, что мне делать. Батька знает. Он поможет.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
– И ведь чего выходит, Ярина Логиновна? Интересно выходит, а?
Ярина молчала. И не потому, что ответить нечего. Просто растерялась. Казалось бы, ко всему готова, ан нет! Уже и смерти в глаза смотрела, взгляда не отводя, и сама Смертью была. А как поняла, к кому в пасть угодила, – сгинуло все. Ни руки не поднять, ни слова вымолвить.
– Ведь чего я думал, панна Ярина? Думал в этих краях отсидеться, жирком обрасти. Чтоб ни черкасов с их вольностями, ни попов с анафемой. Живи – не хочу!
Странное дело, вроде бы и шутил Дикий Пан, а вроде бы и нет. На пухлых губах – улыбка, а глаза… Ой, страшные глаза! Недобрые!
– Всем жить-то хочется, Ярина Логиновна! Как подумаешь, глупо это. Ведь все одно помрем. А ведь цепляемся, зубами грызем… Как ты меня грызла, помнишь?
Молчала Ярина. Силы собирала, чтобы броситься на врага, руки на горле жирном сомкнуть. А если надо – то и зубами вцепиться, чтоб только мертвую и оторвали.
Да только не собирались силы. Словно жилу невидимую отворили. Вытекли – и нет их.
– А знаешь что, панна сотникова! А не заключить ли нам мир? Вроде как угоду подпишем. Ты к горлу моему примериваться не будешь, а я… А я добрым стану. Хорошим.
Не выдержала девушка – вперед рванулась. Рванулась – и остановилась. Словно на стену невидимую налетела.
Вновь ухмыльнулся Дикий Пан, рукой по усам провел. И вправду, пошутил славно! Добрый да хороший пан Мацапура! От слов таких мороз не по коже – до сердца пробирает.
– Да ты не удивляйся, Ярина Логиновна. Просто так одни детишки сопливые дружат. А настоящая дружба – это когда ворог общий есть. Или не так?
– С кем же воевать будем? – не утерпела девушка. – Не с кнежем ли Сагорским?
Долго смеялся Дикий Пан. Хохотал, по брюху себя хлопал, вытирал слезы платком батистовым. Видать, хорошее настроение было в тот день у пана!
– Ой, уморила! Стратиг ты, панна сотникова! Архистратиг даже! Можно и с ним повоевать, ежели хочешь! Что ты ему оторвала-то? Руку? Ой, не руку надо было! Ну, не буду, не буду…
Отсмеялся, спрятал платок да как-то сразу серьезным стал. Хрустнули пальцы, в кулаки сжимаясь. Побелели костяшки.
– Я б того кнежа, Ярина Логиновна, и сам бы на шашлыки изжарил. Изжарил бы – и съел. И за дело. Ведь чего выходит-то?
Помолчал, присел в кресло, пальцы на брюхе сложил. Дернул щекой.
– В ангелы я, Ярина Логиновна, не записывался. Скучное это дело, ангелом быть. Поэтому не в обиде я ни на тебя, ни на батька твоего. Я одного хотел, вы – другого. Миром не смог – силой взял…
Вновь замолчал Дикий Пан. Задумался, лицом потемнел.
– А с кнежем Сагором – иное дело. Ведь для чего ему тот байстрюк, чумаков брат надобен был? Мир спасти! Целый мир, разумеешь? Привел я того хлопца, из рук в руки отдал. И что?
– Или наградой обошли пана? – не выдержала девушка.
Укорить, обидеть хотела. Да не обиделся Мацапура.
– И с наградой обошли. Сотником сделали да два десятка деревень приписали. И Серебряным Венцом поманили – вроде как обещали в полковники вывести. Да только Серебряный тот Венец – наследственный. Дадут мне – наследника обойдут. Значит, стану я шляхетству здешнему первый враг. А паны тут пышные, чуть что – за меч. И войска у каждого – не пересчитать. Это первое. А вот и второе. Тебе, Ярина Логиновна, визу выписали?
Визу? Вначале не поняла даже, а после вспомнила. Гриб-поганка! Колдунишка мерзкий, что иголкой в пальцы тычет!
– Знаю, выписали. А вот мне – забыли. И не то плохо, что без визы наречие здешнее не разумеешь. Не наш это мир. С визой в нем год прожить можно, а без визы – только три месяца. Смекаешь? Еще бы немного – и рассыпался бы я прахом… Тебе на радость.
Вот уж точно! Ярина скрипнула зубами. Прахом! Плотью гниющей! Чтобы с червями белыми!
– Ну, с визой-то у них не вышло. Подсказали добрые люди, так что пришлось кнежу и печать ставить, и чаклуна звать. И за что, скажи, такое? Или я ему ворог был? А вот и третье. Просил я кнежа, чтобы он тебя со мной отпустил. Обещал – так нет же, себе оставил. Ну, оставил, так оставил. Может, по душе ты ему пришлась…
И вновь заскрипела зубами Ярина. Ох, не вовремя тот мальчишка в горницу вбежал! Ох, не вовремя!
– А теперь – присылает. Разумеешь? Когда понял, что ты одна можешь сотню сердюкскую по косточкам разнести. Подарочек мне, видишь ли! Или та ведьма Сале не поведала ему, как ты меня любишь?
А ведь и вправду! Вот почему ее с колокольни не скинули! Послал ее кнеж Сагорский Мацапуре вроде как бочку пороховую. С фитилем.
– Хитро придумал! Или я тебя с колокольни скину – или ты меня на шматки разорвешь. Все выгода! А коли не то и не другое, то слух пойдет, что пригрел я в замке Глиняного Шакала. А такому, по обычаям здешним, можно и анафему пропеть. Ловко!
Даже причмокнул Дикий Пан. Не иначе – оценил кнежью задумку.
– Ну, с Шакалом тем я сразу разобрался. Перехватил вас у околицы. Тебя – в замок, а дурней тех – за прутья. Ох, и славно вопили!
Странное дело! Вроде бы и не за что было Ярине жалеть стражников, что ее, словно зверя дикого, в клетке везли, а все-таки пожалела. Всего на миг какой-то, но жалко стало. И пана героя, и его подельщиков. Польстились дурные хлопцы на полсотни золотых!
Как это сердюк тот про войну говорил? Может, и вправду кому-нибудь она – мать родная. Да только не им. Не тот устав читали!
– Так что, Ярина Логиновна, не за что любить мне кнежа здешнего. Да только не в нем дело. Ворог наш того кнежа посильнее. Погибель нам грозит – и тебе, и мне. И не от кнежа Сагора вовсе. Не понимаешь?
Не понимала Ярина. Но странное дело – поверила. Не шутит Дикий Пан и над ней не глумится. Вроде бы и в самом деле договориться хочет.
– Зачем ты мне нужна, потом скажу. А погибель вправду близка. И думать нам о том вдвоем придется. Крепко думать, Ярина Логиновна! Ну да ладно, отдыхай пока, после поговорим…
Встал, кивнул, взялся ручищей за полог.
Словно очнулась Ярина. Словно цепи с рук упали да кляп из горла вынули.
– Не на чем нам мириться, нелюдь!
Крикнула, вперед подалась. Встать хотела, да ноги не пустили.
– Не на чем! Не на чем, слышишь? Живой буду – убью тебя, анчихриста! А помру – мертвой вернусь. Слышишь? Вернусь – и с собой уведу!
Покачал головой пан Мацапура. Вздохнул. Словно была Ярина ребятенком неразумным.
– Убивать тебе меня, панна сотникова, и не надо. Визу не продлишь, так жить нам с тобой осталось много – год. Да и года у нас нет. Вот и весь сказ.
Сказал, снова головой мотнул, полог задернул. Ушел. Только половицы скрипнули.
И вновь подушка камнем показалась…
Она искала его в небе, но пусто было под звездами. И в земле дальней, где лед зеленый мерцает, тоже искала – и там не нашла.
Кричать – не услышат, дальше лететь – воздух не пускает. Бьют впустую крылья, каждый взмах болью отдается…
– Денница!
Позвала – и замерла. Тихо, только звезды холодные перемигиваются. Но вот издалека, из черной дали, еле слышным эхом донеслось:
– Я – Денница!..
Рванулась в небо Черная Птица, ударила крыльями.
– Я – Денница. Я – Несущий Свет. Уходи, уходи, Ирина! Сейчас… Сейчас не время. Сейчас – война.
– Нет! – Она закричала, глотнула ледяной воздух, обернулась, надеясь его увидеть…
Тщетно! Только тьма, только звездный огонь.
– Денница! Денница! Я хочу быть с тобой! Я хочу быть с тобой!..
– Хорошо. Протяни руку.
Черная Птица взмахнула крылом… рукой, в глаза ударило синее пламя, закружило, бросило в сверкающий, кипящий водоворот…
– Не бойся! Я здесь!
Ярина кивнула – ей не было страшно. Его рука была тепла и тверда.
– Когда откроешь глаза – не удивляйся. Ты увидишь не все. Даже я вижу не все.
Она удивилась, хотела переспросить, но поняла – не время. Не все? Ну и пусть! Лучше что-то, чем пустое ледяное небо.
Ярина открыла глаза. Открыла, зажмурилась…
Голубым огнем горела сталь. Слепящей лазурью. И был таким же лазурным стяг – огромный, тяжелый.
– Кого ты привел, сын греха? Или забыл Азу и Азеля? Забыл своего отца?
Синим светом сверкали глаза того, кто стоял напротив. И не было у него возраста, как нет возраста у небес.
– Я ничего не забыл, Архистратиг! Она – дочь Хавы. Сейчас решается и ее судьба тоже.
Ярина оглянулась. В темно-лиловом плаще стоял Денница – без лат и без шлема. Лишь серебряный обруч сверкал в волосах.
– Пусть остается, – Архистратиг презрительно скривился. – Она все равно ничего не увидит. Не увидит – и не поймет.
Ничего не поймет? Девушка быстро осмотрелась. Ну так уж и ничего! Холм, вокруг поле, а поперек поля – войско. И еще одно – напротив. А тут, никак, переговоры?
Над миром божиим стояла серая тьма. Ничего не разглядеть – ни хоругвей, ни доспехов. Но почудилось Ярине, будто сила, что за спиной Денницы стоит, совсем малая. Добро, если пара сотен наберется! А напротив…
– Ты рассчитывал на пять войск, Несущий Свет? Ты ошибся. Они все со мной – и Задкиэль, и Рафаэль, и Иофиэль, и Рахаб, и другие. А во главе них – я. Не ожидал?
Легко улыбнулся Денница. Поднял взгляд к серым небесам.
– Не ожидал, Архистратиг. Значит, и ты теперь – раб Самаэля?
Темным огнем полыхнули синие глаза. Дрогнул голос.
– Лучше… Лучше поклониться Самаэлю, чем тебе, сын греха! Лучше сохранить порядок, пусть даже ценой крови, чем дать волю этим… этим…
Молчал Денница. Молчал, в серое небо смотрел.
– Ты знаешь, я долго ждал. Я не хотел вмешиваться. Но сейчас – время выбора. Если рухнут Рубежи, мир превратится в хаос!
– Так сказал Самаэль, – Денница усмехнулся, не отводя взгляда от серого марева наверху. – А я скажу другое. Когда рухнут Рубежи, дети Адама станут, наконец, свободными. И настанет новый мир.
Колыхнулся голубой стяг. Злым пламенем горели глаза вождя в сияющих латах.
– Мир низших тварей! Мир грешной плоти!
– Я покажу тебе вещь, – Несущий Свет протянул вперед руку, раскрыл ладонь. – Ты скажешь, что это, без подсказки? Я приведу к тебе зверей и гадов земных по роду их. Сможешь ли ты дать им имена? Не сможешь! Люди – смогут. Человек – Его образ. Человек – не ты! А ты лишь Существо Служения!
О чем они? Ярине вдруг показалось, что слыхала уже она о таком. Слыхала – или читала, или Хведир-Теодор рассказывал…
– Это все слова, сын греха! Только слова! Я не знаю имен зверей и гадов, зато знаю, кто ты, Светоносный! Тебе не поможет словоблудие. Чтобы сокрушить Семь Воинств, нужно иное, совсем иное. Веди своих заброд! Веди! Чего же ты ждешь?
– Знака! – Рука Денницы еле заметно пожала ее пальцы. – Знака, Архистратиг!
Серым было небо, безвидным. Но вдруг почудилось Ярине, что колыхнулось марево, и словно чья-то длань отдернула занавес…
…Проснулась – долго понять не могла. Когда же поняла – не по себе стало. Сон ли это? А если сон – то от бога ли? Как назвал Денницу пан Архистратиг? Светоносный?
Дрогнуло сердце. Вроде бы и нет в том имени ничего дурного, напротив. Светоносный свет людям несет, тьму разгоняет. Ведь и бог, перед тем, как мир творить, свет возжег!
Отчего же так страшно?
Странное было платье – не шелковое, но и не аксамитовое. Словно парча, только легкая, невесомая. А красоты такой – залюбуешься. Переливается ткань серебряным огнем, не хочешь, а рукой погладишь.
– Не хочу, – Ярина опомнилась, оттолкнула обнову. – Не надену! И не пойду никуда.
– Но господин наместник велели!
Девушка вздохнула. Переспорить служанку оказалось мудрено. Да и понимала: не в служанке дело. Не в ней и не в платье из ткани невиданной. Не хотелось в очередной раз чужой наказ выполнять. И ведь не просто чужой!
– Господин наместник просил поторопиться. Господин наместник просил госпожу пройти в Зал Грамот.
Просил! Вежливый он, пан Мацапура!
Этим утром Ярина впервые смогла встать. Нога, что с подрезанным сухожилием, по-прежнему не слушалась, но все же стоять было можно. И тут озаботился Дикий Пан – прислал со служанкой трость. Легкую, твердого дерева, с узорной резьбой – тоже серебряной.
Для гостьи дорогой ничего не жалко!
Вздохнула панна сотникова. Поняла – придется идти. Не таков Мацапура, чтобы отговорки слушать. Не захочет она – на веревке притащат. Голой.
Замок не удивил. Видела такие Ярина возле Киева-города. Старые Паны строили. Ладные фортеции – с добрыми стенами, с бойницами, с главной башней-донжоном. После гетьмана Зиновия мало их осталось – пожгли да по камню разобрали посполитые. И не только у Киева такие стоят. И у Валок тоже. Бывала в одном похожем замке пана сотникова, гостила – не забудет. Только там все больше подвал осматривала.
Как выразился бедный пан Станислав, Девятый Круг.
Здесь же довелось поглядеть на парадные покои. Пока шла, пока по лестницам крутым взбиралась, ногу волоча, осмотрелась. Осмотрелась – и удивилась даже. Бедновато! Один камень да камень. Где в побелке, где так просто. Хоть бы зброю на стены повесили или парсуну какую! А может, наместник прежний банован был, вот и вывезли добро, а в пустой замок Дикого Пана вселили?
Зал Грамот оказался на самом верху. Окна – в рост человеческий, стрельчатые. И без решеток. Ярина не выдержала – к первому же подошла. Закрыто! Вгляделась, сквозь толстые стекла на мир посмотрела. Высоко!
Внизу, за стенами, начинались луга, холмы; дальше, по левую руку – рощица. Невеликая, редкая. От рощицы дорога наискосок ведет, к реке дальней и – через мост – к местечку. А вон и звонница вдали торчит! Не с нее ли Шакалов Глиняных в полет вольный отправляют?
– Любуешься, Ярина Логиновна?
Вздрогнула. Повернулась быстро, трость на звонкие плиты уронила. Тихо подошел пан Мацапура. Словно кот к мыши.
– То надежду имею, что панна зацная в добром здравии пребывает?
Ярина кивнула – не думая, не слыша даже. Почему-то стало трудно стоять. Схватилась за подоконник мраморный. Трость! Ах ты, досада!
– Пусть панна не беспокоится!
Миг – и трость уже в Мацапуриных лапах. Улыбнулся, с поклоном вернул. Шагнул ближе.
– И я тут бывать люблю. Красиво! Вон, только глаголей не хватает. Ничего, я уже распорядился – аккурат близ рощицы поставим. Ведь тут, Ярина Логиновна, и не вешают почти, больше головы рубят. Дело доброе, да глаголь лучше. Удавленника хлопы в полном виде лицезреют, что зело поучительней бывает. А ежели смолой облить, то целый год провисеть может. Или два. Все польза! И для порядку, и для души. И подати платить станут справно!
На толстых губах – улыбка, глаза добротой лучатся. Заботлив пан Мацапура, не запускает хозяйство.
– Много чего тут поправить надо, Ярина Логиновна. Богатая земля, ткни палку – дерево вырастет, а толку мало. Ты бы почитала, сколько податей тут собирают! Смех! Батька бы твой сразу втрое их поднял, ну а я…
Ярина и вовсе слушать перестала. Вдруг показался ей Дикий Пан шкодливым мальчишкой, что хвалится кошками умученными.
Тот словно понял – сам себя оборвал.
– Умна, умна ты, панна сотникова. Видишь – пустое болтаю. Не для того пригласил.
Сгинула улыбка. Потемнели глаза.
– Посмотри-ка ты, Ярина Логиновна, на ясное солнышко!
Что? Или ослышалась? Или опять Дикий Пан шутит?
– Погляди, погляди!
От его взгляда враз мурашки по коже побежали. Никак в последний раз посмотреть приглашает?
Ладно!
…Ударил в глаза желтый огонь, ударил – ослепил. Закрыла веки – а все одно желтое пятно плавает.
– Не открывай глаз-то, панна сотникова. Пройдет скоро. Не открывай – и меня слухай. Лето сейчас, солнце здесь жаркое, жарче нашего. Жарче – и ярче. Не иначе, на полдне мы, вроде как в Берберии. Какой дурень на солнце будет смотреть?
Подняла веки Ярина, а перед глазами все одно – пятно желтое плавает. Помотала головой. Не проходит.
– Да вот нашелся дурень такой, что на солнце смотреть стал. Может, догадаешься кто?
Догадалась. И диву далась. Что это с Мацапурой? Или в коллегиум поступить решил, звезды считать? Говорил Хведир, что есть такие. Ходят в балахонах темных, трубы зрительные таскают.
– То присядем, панна сотникова. Нечего тебе ногу томить.
Взял под руку – не сопротивлялась даже. Поняла – не в вежестве притворном дело. Что-то случилось. Иначе не стал бы Дикий Пан на солнце глядеть!
Сели тут же – в высокие кресла, что вроде как на помосте стояли. Неудобные кресла, жесткие. Мацапура долго устраивался, по сиденью елозил. Устроился. Хмыкнул, ус крутанул.
– А знаешь, Ярина Логиновна, что это за места? На сих креслах только кнеж пребывать право имеет. Ежели, стало быть, в гости заглянет, тут его усаживать должно. Так что, я – на кнежском сиденье, а ты – вроде как кнежна!
Хохотнул. Хихикнул. Подмигнул. И вновь подивилась Ярина. Ну точно мальчишка! Хведир, тот тоже, как мальцом был, все норовил за батьковским столом усесться да окуляры пана писаря на нос нацепить.
– Так что, мы с тобой с сего дня – злодеи державные. Эх, было бы время, я бы не сюда, а на самый трон пана Сагора взобрался! Жестковато, говорят, да ничего!
Помнила тот трон Ярина. И трон помнила, и кнежа, что за него цеплялся, кровью исходя. А славно бы у того трона самого пана Мацапуру приветить! Чтоб так же кость хрустнула да жилы лопнули. И чтобы перстень…
Перстень! Камень кровавый!
Даже испугалась. Поглядела – замерла.
Кровавым огнем горел самоцвет на груди пана Мацапуры-Коложанского. Горел, переливался – словно подмигивал.
«Пойдешь ко мне на цепь?»
Ах, чародеи-химерники! Колом бы осиновым вас!
То ли взгляд ее перехватил Дикий Пан, то ли просто – почуял.
– Чему дивишься, Ярина Логиновна? То прикраса фамильная, от батька моего Леопольда досталась. Сперва был тут белый камень-диамант, только потерял его батька в городе Париже. Потерял – да другой вставил. Рубин этот, панна сотникова, из самой Индии привезли, из страны Кашмир.
Спокойно сказал, невзначай словно. Сказал, а сам взгляд от лица ее не отрывал. Будто испытывал.
Хотелось Ярине об узнике седобородом спросить да о площади Гревской, что в том Париже-городе, но – смолчала. Успеется! Будет час – все Дикому Пану припомнит. И пана Станислава тоже!
Поерзал пан Мацапура по креслу. Поерзал – успокоился.
– Ну, слушай, Ярина Логиновна. С безделицы все началось. Три дня тому разголос по местечку прошел, будто на закате искра возле солнца сверкнула. Сверкнула – да и погасла. Поговорили – забыли. А я вот не забыл.
Помолчал Дикий Пан, пальцами толстыми по подлокотникам побарабанил. Будто слова искал.
– Сам дивился: с чего такую безделицу помню? А потом на ум пришло: «Искрой, пятном, хоботом, а после – столпом». Вроде загадки детской. Не слыхали ли, панна сотникова?
Покачала головой Ярина. Не слыхала. Не любила она загадок. Одно поняла – не шутит Мацапура. Не шутит – и на солнце смотреть не зря заставляет.
– Книга такая есть – «Рафли» зовется. Чернокнижие сугубое, даже мне порой тошно. Да только вот читывал я там некое повествование – про Аспида, что землю сгубить хотел в годы давние. Вот с того и запомнил – про искру, про пятно да про все прочее…
Встал Дикий Пан, шеей повел, словно бы душно ему было. Будто бы схватил кто за шею его бычью.
– Послали того Аспида ангелы некие, самим Сатаной назначенные. А чтоб до времени не увидели губителя, возле самого солнца спрятали. Только и можно было заметить, что искру на закате. А через дней несколько…
Только сейчас и догадалась Ярина крест сотворить. Ишь, кого помянул, людоед!
– Или пан Сатаны испугался? – не утерпела она. – Чего ж слуге хозяина своего бояться?
Моргнул Дикий Пан, брови высоко поднял. Вот-вот рассмеется. Да только не стал смеяться.
– Дура ты, панна Ярина! То мугыри пальцы гвоздем колют да за полночь на печь лезут, чтобы душонку свою продать. Пропадают – и зазря. Сатане-то до них и дела нет. Ты хоть Библию читала?
И вновь перекрестилась панна сотникова. Сперва Врага, после – Писание Святое оборотень поминает. Неведомо, что хуже!
– Сатана, которого должно Противоречащим звать, Богу отнюдь не ворог. Или Иова Многострадального книгу не помнишь? «И был день, когда пришли Сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и Сатана». Поняла? Пришел он среди ангелов, потому как сам – ангел! К Господу приходит и от него наказы получает. Ты, Ярина Логиновна, попов меньше слушай. Вредно это!
В третий раз перекреститься не пришлось. Замерла рука. Помнила Ярина книгу об Иове. И о Сатане клятом помнила, да как-то не задумывалась.
– А потому и землю сгубить Противоречащий отнюдь не сам задумал. Да не о том речь. Пойдем, снова посмотрим. Вместе.
Как вставала – трость подал, руку калачиком согнул. И впрямь, кавалер!
Возле окна дивное началось. Поглядел Дикий на небо, прищурился и принялся в карманах шарить. Долго шарил – видать, глубокие карманы панские.
– А вот гляди, Ярина Логиновна! Нравится?
Взяла, в руках повертела. Зеркальце? Нет вроде. Стекло, да какое-то мутное. Словно коптили его. Тронула пальцем – не мажется.
– Сие, панна сотникова, оптика называется. Не простое стекло – с дымом. А как через него глянешь, все больше кажется – в четыре раза. Знатные тут мастера! Ну-ка, проверь!
Поглядела Ярина на Дикого Пана – и чуть не отшатнулась. Экое чудище! Черный, словно арап, рожа – с гарбуз знатный!
– Поняла? Ну а теперь – на солнце взгляни. Не бойся, глаз не обожжешь.
Делать нечего. Взглянула.
Маленьким было солнце – словно плошка медная. Плоское, а по краям – вроде темной каймы. Даже обидно Ярине стало – это ли светило, что жизнь всем дает?! Фу ты, химерия!
– А теперь – влево. Чуть-чуть.
Серым казалось небо, словно то, во сне виденное. И странно гляделось на том небе черное пятнышно. Вроде как школяр-неряха кляксу посадил.
– Так это что – Аспид? – поразилась она.
Отняла мутное стекло – и зажмурилась. Яркое солнце в этих краях!
Задумался Дикий Пан, крутнул ус, губами пухлыми причмокнул.
– Про Аспида, Ярина Логиновна, книга «Рафли» пишет. А для того пишет, чтобы всем ясно стало. Не Аспид это, понятно. Да не в названии дело. Скоро пятно вырастет, хоботом вниз опустится. А в тот хобот весь сей мир и вытянет. Вот так!
Не удержалась – снова на небо взглянула. Пятнышко – и пятнышко, маленькое, еле разглядишь. А вот ежели разглядишь…
– Никак дыра? – поразилась она. – Словно небо насквозь проткнули!
Ничего не ответил Мацапура. Кивнул только.
– Надо гетьману… кнежу написать!.. – быстро заговорила Ярина. И осеклась. Кнежу Сагорскому? А может, еще и самой приехать – со своей же головой на блюде?
Да и к чему писать? Ведь знает кнеж! Знает!
«…Незаконный… несанкционированный переход господина Мазапуры через Рубеж каким-то образом нарушил его функционирование… существование. Более того, вероятна угроза нашему миру… Сосуду… реальности».
Прав был, выходит, пан прокурор Иллу!
– Но что же делать, пан Станислав?
Сказала – и язык прикусила. Как только повернулся?
Прости, пан Станислав, лыцарь благородный!
И на это ничего не ответил Мацапура. Руки за спину заложил, голову понурил. Шагнул к пустому кнежскому креслу. Не дошел, назад повернул.
– Написал я кнежу Сагору, Ярина Логиновна. Неглуп он, поймет. Да что толку? Чародеев позовет? Лапки лягушачьи сушить станет?
Снова повернулся к креслу, шагнул – и опять назад повернул.
– И через Рубеж не перейти. Ни с визой, ни с чародейством! Как в домовине!
Всмотрелась Ярина. Или кажется ей, или вправду Дикий Пан труса спраздновал? Да неужто?
Вот так дела!
– То пан Мацапура не знает? – усмехнулась она. – Рубежи те по милости зацного пана закрыты. Ой, пан, пан мостивый! Такой чернокнижник – и в силок попался! Ровно тот мугырь, что гвоздем палец колол да чорта в полночь ждал!
Дернул плечом Мацапура. Смолчал. А Ярине и в самом деле весело стало.
– Попов, говоришь, слухать не надо? Так ведь попы разные есть. Вон, Еноха Хведир, которого ты батьки лишил, мудрые слова сказал как-то. Нельзя материи тонкие трогать, потому как из них мир божий соткан. А ты, пан моцный, сапогом проломиться решил!
Сказала – и возгордилась. И ведь запомнила! Эх, мало им с Хведиром-Теодором толковать пришлось! А если и толковали – то все про материи да энергии эти тонкие, будь они трижды!..
Эх, Хведир, Хведир! Встретимся ли?
– Ну, считай устыдила, Ярина Логиновна. Вот выберемся, так я прямиком в обитель Межигорскую отправлюсь. Власяницу надену, вериги с два пуда. И почну слезы лить. Слезы лить – и образам кланяться… Да это ежели выберемся, смекаешь?
Ярина очнулась. Далеко Хведир, а Дикий Пан – вот он. Ухмыляется, усы гладит. Видать, опамятовался.
– Я так прикидываю, панна сотникова. Месяц у нас – не больше. И за тот месяц извернуться нам следует. Понимаешь ли?
– Извернуться?
Дернулась трость в руках. Если бы не нога бессильная, размахнулась, полоснула бы поперек ненавистной рожи.
– Ой, умен ты, пан Мацапура! Ой, умен! Давай, вертись, а я погляжу. Весело глядеть будет!
– Ничего-то ты, видать, не поняла, Ярина Логиновна!
Вздохнул Мацапура, каптан на брюхе оправил. К окошку подошел, стеклышко дымное к глазу приставил.
– Вчера-то меньше было. Растет! Нет, Ярина Логиновна, смотреть я стану. А ты – вертеться. Дурак кнеж Сагор – талисман волшебный из рук выпустил! А за меня не бойся, моя ясочка. Не выпущу!
Заперты двери. На окнах переплет мелкий, не открыть, не выглянуть. Темница! А что не подвал сырой, а покои богатые – велика ли разница? Только и осталось – горницу шагами мерить. Да и то, много ли пройдешь с ногой хворой? Раз, другой…
– Отворите! Отворите!
Тихо. Слуг – и тех нет. Словно бы вымер замок.
Присела Ярина на край кровати, трость уронила. Нагибаться не стала – ни сил, ни надобности. К чему? Гулять не покличут.
– Эй, кто-нибудь!
Никого! То есть тут они, небось в коридоре стоят, а отозваться боятся. Суров Дикий Пан, сумел пахолков в руки взять! Если и осталась тут душа добрая, то все одно – не поможет.
Страшно!
Ну, почему так выходит? Почему только раз довелось с упырем этим лицом к лицу сойтись, шаблей о шаблю ударить? Все бы отдала за дедову «корабелку», да где она теперь? Разве что у Юдки, пса панского, узнать.
Да и не одолеть ей Дикого Пана. Страшно, смертно бьется! Словно и вправду – бес.
Бес?
Задумалась Ярина, подбородком в кулаки сжатые уперлась. В одном просчитался Дикий Пан – дал ей время. Не иначе, слишком в себе уверен. И то – в полной воле она, Ярина Загаржецка, у этого изверга. Захочет – на дыбу подвесит, захочет – на ложе бросит…
…Плеснула краска в лицо. «Стало быть, сердце с перцем? А, Ярина Логиновна? Какова ты с шаблей – знаю…» Не вспоминать бы, так не забудется! Как навалился, как в лицо задышал…
Нет, нельзя! Нельзя вспоминать! Потом вспомнит – когда час настанет Дикого Пана в клочья рвать!
Потом!
Мотнула головой панна сотникова, словно мару прогоняла. Не взять шаблей беса. А иначе если? Вроде бы и умен Мацапура, и «Рафли» колдовские читал…
Умен?
Усмехнулась Ярина, на покрывало тканое легла, руки за голову закинула. Вспомнилось, как спорил как-то с попом валковским химерный чародей Панько. Панотец Никодим ему из Библии словеса, а румяный пасичник щурится, усмешкой рот кривит: «Умен ты, батюшка, умен. Да только ум у тебя – дурак!»
Не великого ума Дикий Пан!
Умен был – не вставал бы войной против всего Войска Запорожского! Или на острове они, посреди моря Черного? Сжег бы Валки, и Полтаву сжег – неужто на том все кончилось? Хоть и обросли жирком полковники да старшины генеральные, а все равно бы – не стерпели. Видать, жадность Мацапурина того ума посильнее!
А как нашкодил – бежать вздумал. Вроде бы и умно – через Рубеж перебраться, в мир запредельный. А о том не подумал, что визы чаклунской всего-то на год хватает. Значит, и страх панский ума посильнее!
Теперь она, Ярина Загаржецка…
Не утерпела – вновь вскочила. Долго трость поднимала, встала, проковыляла к двери. Тихо было за дверью. Ну и пусть! Думать никто не мешает.
Ведь что получается? Узнал Мацапура, что у нее, у Ярины Загаржецкой, откуда-ниоткуда сила неведомая взялась. Узнал – и понял, что ту силу можно на спасение направить. На свое спасение. Узнает панна сотникова, что миру этому конец приходит, позовет спасителя неведомого, а Дикий Пан в ее подол клешней вцепится. Вроде рака!
Умно? Ой ли?
Решил Дикий Пан, что она жизнь свою выше всего любит. И за эту жизнь готова даже его, Мацапуру-анчихриста, из пекла вытащить. Значит, грозить станет. Грозить – и сулить всякое.
Ну и пусть!
Усмехнулась Ярина, легонько тростью в дверь ударила: тук, тук, тук! Как бишь это в байке, что Хведир когда-то рассказывал? «Я, Черная Рука, иду тебя кушати – с ручками, с ножками, с пальчиками!»
Тук, тук, тук, Дикий Пан!
Или не слышишь, как Смерть твоя стучится?
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Теперь я знаю, как летают!
Это очень просто! Я летал. Я поднялся на большое дерево в саду. Я не испугался.
Когда я вырасту, то смогу летать под самыми звездочками.
Я научу летать Ирину.
Красивый человек, который ходит за мной, познакомил меня со своей девкой. Она хорошая. Она погладила меня по щеке. Она удивилась. Она сказала, что меня называют чудовищем. А я – не чудовище, я очень красивый парень. И мне скоро надо будет искать невесту. Я спросил, что такое невеста. Она смеялась. Она сказала, что скоро все девки будут умирать, когда меня увидят. Я сказал, что не хочу, чтобы они умирали. Она снова смеялась, и красивый человек – тоже. Они хорошо смеются.
Красивый человек принес железную рубаху и попросил меня примерить. Рубаха тяжелая и очень большая. Красивый человек сказал, что ее носил княжич, который умер. Я тоже буду ее носить, когда рубаха станет меньше. Красивый человек дал мне подержать меч. Он не тяжелый. Я сказал, что этот меч – ненастоящий. Настоящий меч не из железа, а из огня.
Тетка спросила, слышу ли я бабочек. Я сказал, что слышу. Тетка повела меня к дядьке Князю.
Дядьке Князю больно. Он сидит в большом кресле. Красный камень на его перстне не горит.
Дядька Князь попросил меня позвать бабочек. Он сказал, что с бабочками желает поговорить Князь Сагор. Я звал. Я звал долго. Бабочка отозвалась. Она розовая. Она яркая.
Бабочка сказала мне, чтобы я не вмешивался. Она сказала, чтобы я не лез не в свое дело. Я обиделся. Я сказал, что скоро вырасту и тогда ее поймаю. Бабочка испугалась. Она согласилась говорить с дядькой Князем.
Дядька Князь спросил у бабочки, почему она не выполнила обещание. Дядька Князь сердился. Дядька Князь кричал.
Бабочка ответила, что обещание она выполнит. Дядька Князь и тетка могут улететь. Бабочки им помогут. Дядька Князь спросил, может ли с ними улететь Княжич Тор. Бабочки сказали, что нет. Бабочки сказали, что закрыт какой-то Рубеж. Что они могут перенести дядьку Князя и тетку в спокойное место. Там можно жить долго без «визы».
Розовая бабочка просила меня показать дядьке Князю это место. Я взял его за руку и показал. Он испугался.
Спокойное место – плохое. Там очень холодно. Там плохо дышать. Бабочка сказала, что дядька Князь не умрет. Он будет ждать в спокойном месте, пока бабочки не найдут ему дом.
Дядька Князь очень сердился. Он сильно кричал. Он думает, что обманет бабочек. Он думает про «эвакуацию». Он думает, что ему поможет тетка.
Тетка не хочет помогать дядьке Князю. Она хочет, чтобы он умер. Она вспоминает мальчика по имени Клик. Этот мальчик умер. Тетка хочет улететь. Розовая бабочка ей обещала. Дядька Князь об этом не знает.
Они злые. Они плохие. Мне было больно. Они забрали у меня все смыслы.
Я показал братику место, где лопнули пленочки. Он не увидел. Он сказал, что я все выдумал. Он сказал, что мир не может погибнуть, если не захочет бог.
Я спросил, кто такой бог. Братик объяснял. Он сказал, что бог правит миром. Я сказал, что бог – это и есть мир. Он велел мне никому об этом не говорить.
Батька далеко. Он меня не слышит. Я не знаю, чем ему помочь. Мои смыслы слишком легкие.
Мне надо поговорить с богом.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
На этот раз не светило солнце. Темно было в горнице, даром что свечи всюду натыканы. В черной тени сидел Дикий Пан. Только красный огонек от панской люльки горел-подмигивал. Ну точно, дьяволово око!
Дымил Мацапура люлькой, молчал. Ярина тоже не спешила разговор заводить. С чего начнет? Дыбу посулит – или червонцев мешок?
– А знаешь, Ярина Логиновна, что кнеж Сагор удумал?
Вздрогнула. Все-таки сумел удивить, упырь!
– Ведь чего он у тебя расспрашивал? Про Багряные Ворота да про землю нашу? Верно?
– Верно.
Вспыхнуло дьяволово око. Вспыхнуло, погасло.
– От паскудство! И люльки доброй вырезать не могут! И тютюн тут не растет… Сагор, Ярина Логиновна, чернокнижник знатный! Да и мир этот чернокнижием спокон века силен. Прикидывал я, чего это здесь даже до пороха не додумались? Приезжай с гарматой да скручивай всех в бараний рог! Ан нет! Тут у них магия такая, что и порох не нужен.
Кивнула Ярина, глаз от красного огонька не отводя. Слыхала! Рассказывал ей о том химерный пан Рио. Как это он говорил? «Мне кажется, что в моем мире законы магические… волшебные имеют большую силу, чем законы физические. У вас такое – исключение. У нас – правило».
– То мне пани Сале пояснить пыталась. Честно говоря, не очень я и понял. Вроде как Сосуд этот к Небесному Огню ближе. Может, и правда.
Правда?
«…Мы говорили с господином Теодором, и он предположил, что мой мир находится ближе к Внутренней Сфире, поэтому в нем больше тонких материй…»
– Ну и что? – не выдержала Ярина. – Какой с того чернокнижия толк, ежели мир свой спасти не могут?
– Не могут.
Полыхнул огонек, погас. Встал Мацапура, повел плечами – вроде как груз тяжкий скидывал.
– Спасти не могут. А вот что иное… Видишь ли, Ярина Логиновна, есть у кнежа Сагора некая магия на самый распоследний случай. Какая – не скажу пока. Магия эта сама мир тутошний в пепел превратит, зато иной мир как бы в полон возьмет…
Шагнул ближе, склонил голову набок, в лицо всмотрелся. Мол, поняла, панна Загаржецка?
– Ведь чего тебя про Багряные Ворота расспрашивали? Думаешь, бежать кнеж решил? Э-э, не бежать! Узнать ему хочется, откуда мы взялись. Стражи Рубежные не скажут, их дело – визы смотреть да через Ворота пускать. Конец дорожки он видел, а начало – нет. Тут, панна сотникова, каждая мелочь важна. Узнает, откуда дорожка наша началась, вот тут и магию свою последнюю в дело пустит. Ясно ли объяснил?
Молчала Ярина, не знала, что и думать. Врет, упырь, цену набивает? Так ее ведь и правда о том расспрашивали! И об обряде сатанинском, и о земле родной. Дороги, города, крепости…
– Вот тебе и цена договору нашему. Ты своих заступников просишь – крепко просишь! – чтобы нас с тобой выручили. Или в иное место, безопасное, перевезли, или это безопасным сотворили. А вот моя цена. Первое – жизнь тебе спасу. Второе – расскажу, что кнеж Сагор придумал. Магия его сильная, да тонкая. Порвешь ниточку – рассыплется все. Вот я тебе ту ниточку и укажу. Спасешь ты, Ярина Логиновна, все Войско Запорожское, а может, и весь мир божий. Прямо как Маруся Богуславка!
Хохотнул Дикий Пан, да странным тот смех Ярине показался. Словно не смеялся Мацапура – лаял.
– А коли заступнички твои нас обратно под Валки отправят, ты, ясочка моя, за меня, старика, перед батьком да перед гетьманом слово замолвишь. Потому как фитиль уже горит, а погасить его только я смогу!
Наклонился, тютюном в лицо дохнул. И почудилось девушке, что красным жаром горят панские очи. Словно кто две люльки в темноте запалил.
Закрыла глаза панна сотникова. Закусила губу – до боли, до крови. Что же делать-то ей? Не иначе, придумал всю эту химерию проклятый колдун! А если нет? Если и вправду?
– То пан добре выдумал, – наконец усмехнулась она. – Все-то пан подсчитал, все взвесил. Да только у меня тоже в руках ниточка имеется! И на той ниточке, пан зацный, жизнь твоя подвешена. Или нет?
Словно бы дверь заскрипела. Дрогнули толстые губы.
– И твоя! И твоя, ясочка! Разом висим, разом падать будем!
– А коли так, то поведай-ка и мне про кнежью задумку. А то не привыкла я верить на слово – особливо таким, как ты. А я послушаю!
Шумно вздохнул Дикий Пан. Хмыкнул, головой качнул.
– Не веришь, значит? Ну, ладно, все одно – коли не выберемся, в пекле только рассказать сможешь!
Отошел, обратно в кресло бухнулся.
– Узнал я, понятно, от пани Сале. Умная она, а все же баба. А баба, да будет тебе ведомо, панна Загаржецка, болтлива бывает. Особливо как размякнет или в гнев впадет. Ну, размякнуть я сам ей помогал. Хе-хе!.. Ничего, мягкая становилась. А гнева да злости в ней – море целое. Знаешь ли, что кнеж ее жениха смертью казнил?
Вот даже как? Ярина только диву далась. И после этого ведьма тому кнежу служит?
Или не после? Или у пани Сало своя задумка есть? Так-так!
– Много чего она про кнежа порассказывала! Ой, много! Ну и среди прочего – такую байку сплела. Будто пращур его не просто шаблей престол взял. Заключил он завет с демоном неким. Ну, чисто Моисей на Синае!..
Вновь засветились красным огнем панские очи. Даже вперед подался – до того завелся. Ярине и самой интересно стало. И не просто интересно…
– И обещал тот демон… Гей, чего надо?
Не поняла Ярина. Кому это надо? Ах да, пахолок! Подобрался тихо, теперь на ухо панское шепчет. Долго шепчет!
– Как?! Как звать, говоришь?
Вроде бы сидел только что Мацапура – а уже стоит. И не у кресла – у окна. Стоит в стекла темные смотрит. И шабля в руке!
– Ну, веди сюда, раз пришел! Да свечей, свечей побольше!
Поразилась Ярина. Или от кнежа гонец? Или сам кнеж Сагорский пожаловал? Тогда отчего один?
А вот и свечи! Что-то Мацапура с лица спал! Вот уж не думала она Дикого Пана таким увидеть!
– Сидишь, Ярина Логиновна? Ну, сиди, не вставай. Чтоб падать не пришлось!
Шаги… Вошел! Нет, это всего лишь давешний пахолок.
– Господин Теодор Еноша к господину наместнику Медного Венца!
Услышала – не поняла сперва. Теодор Еноша? Ено…
Хведир!!!
– То добрый вечер панству!
Вначале узнала окуляры. Потом…
– Хведир!
Не закричала – прошептала. Услышал бурсак, улыбнулся:
– Добрый вечер, Ярина Логиновна! И вам добрый вечер, пан Станислав!
Поглядела панна сотникова на потолок – не падает. На пол – не проваливается. На пана Мацапуру…
– То… То и вам добрый, пан писарь сотенный!
В иной миг бы и засмеялась. Знатно глаза вытаращил, пан моцный! Ровно сом на вертеле!
– Я… Я мешать не буду. Мне только вызов передать зацному пану.
Полез за пазуху, грамотку достал. Мятую.
– То пана Мацапуру-Коложанского в Полтаву кличут. Велено пану на суд явиться.
Белым стал Мацапура – словно мелом натерли.
– А обвинения моцному пану Станиславу будут такие. Первое – ребелия, сиречь бунт супротив власти державной. Второе – невинных христиан убиение, равно как иное мучительство. Третье…
Был Дикий Пан белым – зеленым сделался. Ярина же ушам своим не верила. Что же это такое? Или пан бурсак решил, что они в Валках?
– …Третье – чернокнижие, сиречь магия, бесов вызывание, а такоже иное чаклунство упыриное…
– Да ты!.. Да как ты!.. Или разума лишился, хлопче?
Качнулся свечной огонь от Мацапуриного крика.
– Ах ты, семя крапивное! На суд?! Меня?! Меня, Мацапуру-Коложанского?!
– Вас, пан Станислав, – вздохнул Хведир, грамотку пряча. – Так как, поедет пан в Полтаву?
Зарычал Дикий Пан. Вскочил, сжал пальцы, что шаблю держали. Побелели пальцы, хрустнули.
– Да я!.. Ах ты, сопляк! Ах ты!..
– Ну так мы и без ласки панской обойдемся!
Весело усмехнулся Хведир-Теодор, окуляры снял. Снял – Ярине подмигнул. Подмигнул, пальцами щелкнул…
…Брызнули стекла. Звякнуло. Грохнуло. Громыхнуло.
– А вот и мы! Гоп, куме не журись, туды-сюды повернись! Хватай упыря!
– Ату, волчину!
И тогда рассмеялась Ярина-Смерть. Верила! Верила! Есть бог на свете!
…Ничего не помнила – кажется, плакала. Плакала, Хведира в обе щеки целовала. И Мыколу. И Петра-молчуна.
– Ну, ну, Яринка, успокойся! Добре все! А скоро еще лучше станет!
Очнулась, вытерла слезы.
– Хлопцы! Хлопцы!..
– Мы и есть, Ярина Логиновна!
Словно и не было ничего. Словно опять дома. Она в горнице парадной, а к ней гости завернули. Славные гости – браты Енохи. Вон, Мыкола чуб за ухо заправляет, вон Хведир – никак окуляры на нос не пристроит. А вот и Петро с гаковницей…
Нет, не ходят в гости с гаковницей! Не дома она! Но как же это?
– Откуда?
Рассмеялись. Даже Петро-молчун хохотнул. Хохотнул, гаковницу с плеча снял. Добрая гаковница! И о панскую голову не разбилась!
…Ай, пан, пан мостивый! Или думал ты, что будешь кулем на полу валяться?
То-то!
– Тут, Яринка, рассказывать – ночи не хватит. Ну, чего, сестренка, жива?
Вздохнула Ярина, закрыла глаза. Неужто все позади? И муки, и боль, и ужас смертный? Даже не верится пока…
– Жива, хлопцы! Жива!
Юдка душегубец
– Ты прав, Иегуда бен-Иосиф. Через Ворота можно попасть не только в иной Сосуд, но и переместиться внутри самого Сосуда. Главное знать как. Но ведь ты хотел спросить не об этом.
В эту ночь (вэй, тоже мне ночь!) морок уже не походил на морока. Загустел, плоти набрался.
Славный сынок у каф-Малаха. Не жалеет Имен для батьки!
Костер погас. У пустого бочонка мадеры – попоище. Пали черкасы гетьманские в хмельницкой баталии, но пали с честью – чубами к бочке. Даже завидно!
– Я до сих пор жив, каф-Малах. Это ты попросил сотника Логина?
– Я не мог попросить. Мог лишь кое-что показать. Поэтому и опустилась его рука. Но ведь ты хочешь узнать о другом?
Смотреть на его черную личину не было сил. Пылающие узкие глаза прожигали насквозь. А ведь он – только призрак! Каков же настоящий Малах?
– Ты прав, морок! Я хотел узнать, зачем спрятанному в медальоне нужно, чтобы глупый жид Юдка нарушил заклятие?
Обидным был его смех. Всего в нем хватало – и злости, и пренебрежения ко мне, сирому.
– Ты не умнее, Иегуда бен-Иосиф, своего Двойника! Не умнее – но любопытнее. Тот просто струсил.
Не удержался – взглянул в его горящие глаза. Вот даже как?
– Так с паном Рио тебе тоже не повезло? Вэй, да ты неудачник, каф-Малах!
Уязвил? Кажется, уязвил. Отвернулся морок, плечом дернул.
– Ты не первый, кто так зовет меня. Может, и правда. Но мои неудачи стоят твоих удач. Я мог бы ответить тебе, Иегуда бен-Иосиф, но не станет ли мой ответ водой, проливаемой на горячий песок? Но если хочешь, намекну. Когда нарушится заклятие, Внешний Свет разъединит верх и основу, сотрясутся сфиры, и в ракурсе Многоцветья станет возможным Чудо. Понял ли ты меня, мастер Нестираемых Имен?
Мне бы удивиться. Поразиться.
Но не стал я удивляться.
– Эге, так вот ты кто, каф-Малах! Ты не только бунтарь, ты еще и еретик! У какого безумца ты учился, сын греха? Ибо любой рав пояснит тебе, что никакого Чуда в ракурсе Многоцветья не настанет, зато в ракурсе Сосудов случится большая беда. Или ты хочешь, чтобы я стал Разрушителем Миров?
Внезапно почудилось, что я в синагоге, куда посмел зайти какой-то рав-самозванец. И не просто войти – сесть на возвышение, развернуть свиток Торы…
Ах ты, нечестивец!
Я быстро опомнился. Самое время изощряться в ученых спорах! Все-таки ты жид, бен-Иосиф. Хоть две шабли в руки возьми!
– Я учился у человека, которому твои равы недостойны омыть ноги. Ноги?! – они все, вместе взятые, недостойны кормить его осла!..
…Вэй, да и он, кажется, жид!
– Его звали Элиша бен-Абуя…
– …Которого все благочестивые люди именовали Чужим – дабы не осквернять уста проклятиями, – подхватил я. – Который побывал в Саду Смыслов, но вынес оттуда только безумие. Значит, это он научил тебя именно так трактовать Сокровенную Книгу?
Я укусил себя за язык. Перед кем я стараюсь? Перед тем, для кого Сокровенное Знание – только лопата, которой ставят в печь хлебы? Но в его печи может поспеть только Глупость. И та – горелая!
– Я тебя понял, каф-Малах. Нарушение заклятия взорвет сфиры. Но тебе нет до этого дела. Ты думаешь, что это даст тебе лазейку, чтобы пролезть из Не-Существования в Существование. Ты похож на безумца, который решил изжарить яичницу в пламени горящего дома!
Нет, не зря я всегда остерегался Малахов! Но бейт-Малахи, по крайней мере, соблюдают законы!
– Какой же ты зануда, Иегуда бен-Иосиф!
Не стал отвечать. Встал, повел плечами, отгоняя сонную одурь. Внезапно я почувствовал странную приязнь к спавшим у погасшего костра чубатым разбойникам. Всего-то и хотят они – посадить вредного жида на палю. Им и в голову не придет трясти Древо Сфирот!
– Ты не понимаешь, бен-Иосиф!
Я обернулся. Он еще здесь?
– Нарушение заклятия – выход не только для меня, но и для тебя. Кто ты сейчас? Сторож собственного гроба – не больше. И уйдет душа твоя в никуда, в бездну, худшую, чем Шеол, не выполнив ничего из предначертанного. Если же не побоишься, если сможешь переступить через себя…
Я закрыл уши, не желая слушать. Поздно жалеть о несбывшемся. Поздно! Этот бунтарь ко всему еще и глуп. Разве понять Малаху, что для Заклятого переступить через себя – горше самоубийства? Впрочем, что для него люди? Тараканы, не больше!
– Я выбрал свою дорогу много лет назад, каф-Малах! И теперь она подошла к концу. И твоя похоть к жизни не заставит меня стать Б-гоборцем! Уйди!
Я закрыл глаза, и передо мной предстала Бездна. Рядом – протяни руку. Этим ли грозил мне морок? Ну и пусть! Пусть моя душа навеки останется здесь, на дороге, ведущей из Ниоткуда в Никуда…
За одно я был благодарен ему, еретику и ученику еретика. Бунтарь-морок подтвердил то, о чем я только догадывался. Заклятие – дитя сфир, дар из самой из сердцевины. Мог ли я думать, что прилеплюсь своей погибшей душой к величайшей из Тайн?
А мы еще думаем, что далеки от Небес!
И не было ночи, и было утро…
– Едут, батька, едут!
Я даже головы не повернул. Не иначе с похмела почудилось пану Бульбенко. Я бы услышал – не спал да и не пил почти. Услышал бы – и увидел. Вот она, Бездна, вот и дорога белой лентой протянулась… Эге!
– Скачут! Чортопхайки вроде! Одна… нет, целых три!
– До бою, хлопцы! До бою! А ну, вставайте, пьяндыги, а не то в пекле проснетесь!
Пока глаза протирали, пока шаровары подтягивали да порох в запалы сыпали, уже и слышно стало: и копыт перестук, и колесный скрип. Ошиблись сторожа, и я ошибся: не три там чортопхайки! Целых десять. Но не они удивили (после верблюдов безгорбых уже и дивиться нечему). Окно! Совсем рядом! Небольшое, вроде калитки широкой – как раз, чтоб чортопхайку пропустить. И кто же на этот раз к нам на Околицу пожаловал?
– А ну, цыть! Слухайте, вроде как поют?
Точно! Сквозь скрип тележный да топот копытный…
– Пане сотнику! Пане сотнику! Да то ж наши!
А ведь не ошибся пан есаул! Ваши!
Эх, яблочко, да куды котишься?
На «Алмаз» попадешь – не воротишься!
Эх, яблочко, да крыто золотом,
Тебя срежет Совдеп серпом-молотом!
Катись, яблочко, пока не съедено —
Побили Троцкого, побьем Каледина!
А вот и они, любители яблочек! Странная чортопхайка, высокая, словно карета, и колеса не прыгают – гладко бегут. А это что? Хоругвь! Черная? Красная? На миг привиделся мир цветным: и хоругвь двухцветная, чернь с кровью, и на шапках ленты похожие…
– А ну, стой! Кто такие будете?
А я уж подумал, что пан Логин обниматься полезет с земляками! Вэй, верно рассудил, от земляков – самые неприятности.
Отвечать не стали – словами. Дернул возница вожжи, присвистнул. Миг – и развернулась чортопхайка. Хороши же у них колеса! А это что? Никак гармата? Эге-ге-ге!
– Кто такие, спрашиваю? А ну, отвечай!
Спрашивай, пан Загаржецкий, спрашивай! А они уже вторую чортопхайку развернули. И тоже с гарматой. Или не с гарматой? Дуло узкое, короткое, стрелка щиток прикрывает…
– Мы-то кто? Мы есть революционный боевой отряд имени товарища Кропоткина! А ну с дороги, а то из кулемета пригостим!
Отозвались!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Разбойники? Так не ездят разбойники со штандартом! Или все-таки ездят?
Оглянулся пан Логин, силы соизмеряя. Ущелье узкое, больше двух чортопхаек и не проедет. Густо залегли хлопцы – в два ряда. Первый выпалит, второй уже рушницы заряжает. Эх, укатила гармата вместе с братами Енохами! И гаковница с ними. Ну, ничего!
– Гром! Гром! Дмитро, бес тебя, москаля, задери! Бонба еще есть?
– То обижаете, пан сотник! Я и фитиль поджег.
Ото добре!
Те, на чортопхайках, тоже услыхали. Переглядываться стали, шушукаться.
– Эй, товарищи, а вы кто? Какого отряду?
Хотел пан Загаржецкий пояснить, кому гусь не товарищ, да не стал. Не время задираться.
– Мы – черкасы гетьманские, Валковской сотни. А я – над ними старшой, Загаржецкий-сотник!
Сказал – и усмехнулся в седые усы. Ну чего, герои, схлестнетесь с реестровцами? Или кишка тонка?
На этот раз шушукаться не стали.
– Гетьманцы? Ах, сучьи дети, контрреволюцьонеры, наймиты германские! А ну, кидай, зброю, не то всех к Духонину отправим, как врагов пролетарьята мирового!
Только моргнул пан Логин. Сколько прожил, сколько лаяться пришлось, а о словах подобных и не слыхивал. Сами они эти… курвицыонеры!
А сзади – шепот есаулов.
– Хлопцы! Лучше цель! Каждый своего выбирай!
Вновь хмыкнул пан Загаржецкий. Молодец, Ондрий! Пока те дурни на чортопхайках лаяться будут да Духонина своего поминать, его черкасы как раз все рушницы зарядить успеют.
– Вы бы гетьмана нашего, пана Олександра Розума, не чернили б зазря. Ненароком языки отпадут!
Просто так сказал – чтобы время потянуть. Перед тем, как «Пали!» хлопцам скомандовать.
– Кого? Розума? А не Скоропадского, матери его чорт и батьке кондратий?
– Да вы чего? – озлился сотник. – Или с глузду последнего съехали? Да Скоропадский Иван восемьдесят годков как помер!
– Какой еще Иван? Павло он, вражий сын. И не помер, а в Немеччину к кайзеру драпанул! И недели не прошло!
Тьфу ты!
– Командир вольного отряда Кныш!
Только вздохнул пан сотник. Экий командир! От горшка – два вершка, молоко на губах не просохло… А бойкий-то, бойкий какой!
– Извиняйте, товарищ Загаржецкий, обознались – за гетьманцев приняли. А товарищу Розуму посоветуйте гетьманом не величаться, потому как слово это негодное…
Не стал спорить пан Логин. Пусть болтает, Шиш-Кныш! Сюрточок заморский мышиного колеру напялил, ремнями затянулся, а на голове-то – блин зеленый! Блин – да еще с козырьком!
Ну, болтай, болтай, послушаем!
– Из Гуляй-Поля мы. По приказу Гуляйпольского ревкома наш отряд направлен в Катеринослав. Так что едем мы по революцьонной надобности, а посему и пропустить нас должно.
Не то было сотнику интересно, в какой-такой Катеринослав разбойники эти собрались. А вот откуда они? Гуляй-Поле – лихое имечко, самое гайдамацкое! Зато свое.
А коли вход есть, то значит, и выход! Как говорит Юдка-поганец – Окно!
– Не велено пропускать, – буркнул, для верности нахмурившись. – Велел гетьман… товарищ Розум дорогу стеречь. Потому как шлях этот – секретный. Понимать надо!
Не удивился командир Кныш. Блином своим зеленым кивнул, нос длинный почесал.
– Так мы понимаем, товарищ Загаржецкий. Мы тихо прошли. Не было никого у Ворот. Можете проверить.
Екнуло сердце. Если «проверить» – значит, рядом. Есть бог на свете!
– И проверю! Вот сейчас и поедем.
Пока Кныш-командир своим разбойникам приказы отдавал, успел сотник есаулу Шмалько подмигнуть. Да не просто – со значением. Держись, Ондрий, сейчас дело будет! Только бы не сорвался с крючка дурень мышиный! Неужто выберутся?
Пока ехали, почти и не слушал сотник, что ему командир Кныш рассказывает. Свое сердце слушал – рвется, из груди просится. Не сгубил я вас, хлопцы, не отправил на погибель! Не схарчит нас, черкасов вольных, и сам чорт – подавится рогатый! Нема черкасскому роду переводу!
А потом слушать стал – вполуха. Да не дослушал – бросил. Ясное дело, чаклун какой-то путь подсказал. Имя только странное – Краевед. Чех, не иначе! А зовется тот шлях Сирым или же Левенцовским. Будто бы ходили им в давние годы левенцы-заризяки…
Ага, вот и мапа! Хоть на обрывке нарисована, а все ясно. Ворота, еще одни. А вот и Катеринослав-город! А это что за река? Никак Днепр-Славутич?
Дальней тревогой отозвалось сердце. Нет такого города в Войске Запорожском! Тем паче, на Днепре…
– Вот сюда, товарищ Загаржецкий. Прямо на скалу. Здорово замаскировали!
Даже не ответил сотник. Только ударил коня каблуком – и крест сотворил…
…И расступилась скала.
Только когда с седла слез да снег мокрый пощупал – поверил. А вот и солнышко! Здравствуй, родное!
Близкий лес, санный след на дороге, а за спиною – ворота. Кирпичные, старые. За воротами – тоже кирпич. Стояло что-то тут в давние годы. Рухнуло – одни руины остались.
Вздохнул сотник, воздух сырой губами попробовал.
Эх, славно!
И хуже смерти было обратно в Ворота поворачивать!
Пока назад ехал, мысли собирал, словно черкасов после боя. Перво-наперво Юдку-кровопивца порубать! Нет, не то! Перво-наперво хлопцам слово сказать…
– А какая твоя политическая платформа будет, товарищ Загаржецкий?
Очнулся сотник. Еще этих сдыхаться следует. Пусть катят в свой Катеринослав!
– Я потому спрашиваю, товарищ Загаржецкий, что сейчас все, кто за народ да за пролетарьят мировой, вместе быть должны!
Только и вздохнул пан Логин. Вот привязался, отаман мышиный! И где только слов таких нахватался?
– За кого мы, то наше дело, – нахмурился он. – Так что как встретились, так и разъедемся, пан зацный!
Сказал – и взгляд вперед бросил. И от того, что увидел, душа похолодела.
…Вместо линии ровной, рушницами ощетинившейся, – ярмарок сорочинский. Никак, бьются? Да нет, не бьются – обнимаются!
Обнимаются?
Рот раскрыл – да слов не нашлось. Хлопцы! Да чего ж вы это творите? Да что ж это деется, в христа-богородицу да параскеву пятницу через почаевский крест?!
Юдка душегубец
Смешались, зашумели, набежали со всех сторон.
Гвалт!
– Эй, товарищи! Кончай биться, давай мириться! Даешь братание!
– Или не свои мы? Вяжи ахвицеров да отаманов! Да здравствует мировая революция!
– А кому самогону? Выпьем за всеобщую погибель контры!
– Даешь!!!
Уже обнимаются. Целуются даже. Вэй, меня не надо!
– Здоров, товарищ!
Эге, никак жид? Шапка с лентой, пистоля дивная на ремне, да только нос не спрячешь!
– Шолом!
Удивился, моргнул, снова моргнул. Я и сам удивился. Или не так сказал?
А у чортопхайки уже и горелку льют. Льют, не жалеют.
– Налетай, товарищи! Не старый, чай, режим! Анархия – мать порядка!
– Гур-р-ра-а-а!
Вначале подивился я даже. Чего это с панами черкасами? Только что из рушниц в заброд этих целили, а теперь горелку вместе пьют! Подивился – но тут же понял. Страшно было панам черкасам на Околице. Хоть и бодрились, и гонор держали – а страшно. И тут – свои. Какие-никакие, хоть под хоругвью черно-красной, но свои!
– А ну, товарищи, на митинг! На митинг!
Миг – и вот уже оседлал чортопхайку какой-то лохматый в длинном лапсердаке. А шляпа-то, шляпа!
Вэй, даже завидно!
– Товарищи! Братва! От имени Гуляйпольского Ревкома приветствую героический партизанский отряд из города Валки! Ура!
Заорали – уши зажимай. А чего не поорать, если горелку подливают, не жалея?
– И ты выпей, товарищ! За революцию!
Это мне? Ого, и вправду – не жалеют!
У-у-у-ух!
– Какой сейчас, товарищи, политический момент? А такой сейчас политический момент! Революция – это, товарищи, факт! А раз факт, то каковы выводы из этого факта?
Хорошо, хоть горелки не пожалели! Такое слушать – не на трезвую голову. Да и на пьяную тоже, признаться…
Но ведь слушают!
– Перво-наперво, власть народу! То есть – вам! Не нужно нам ни офицеров, ни отаманов, ни прочей сволочи. Правильно?
– Гур-р-ра-а-а!
И тут я понял. Ой, неглупые эти разбойники! Пана Логина в сторонку отвели, а сами его хлопцами занялись. А то, что слова непонятные, так это даже лучше. Убедительней!
– Второе, значит, земля крестьянам! Панам – петуха красного, добро всякое забрать, а землю взять – и поделить. И чтобы поровну. Правильно?
Все-таки гайдамаки! И зброя иная, и амуниция, а нутро то же. Вэй, наслушался! Наслушался, насмотрелся…
– А как у вас, товарищ, с еврейским вопросом?
Эге, жид давешний! Ну и дела, уже и жиды в гайдамаки подались!
– Будем знакомы. Я – Аркадий Харьковский, секретарь еврейской секции ревкома. А ты кто будешь?
Ну, если он Харьковский…
– Иегуда бен-Иосиф… Уманский. А что пан Харьковский под еврейским вопросом разумеет? Как жидов на палю набивать? Тогда пан попал куда следует.
Вэй, опять не то сказал! Рассердил пана Харьковского.
– Во-первых, товарищ Уманский, слово «жид» есть ругательное, а потому надо говорить не «жид», а «еврей». Во-вторых, читал ли ты статьи товарища Жаботинского?
Хотел убежать – не смог. Крепко за руку держит, пан секретарь!
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Закричать, «ордынку» выхватить, развалить до пояса патлатого горлопана?
Оглянулся сотник, головой покачал. Поздно! Или рано еще. Пусть поорет, позавывает! Ведь не дурные хлопцы, поймут!
– Так не можно нам, пан добродий, под Катеринослав с вами ехать. Нужно нам Мацапуру-упыря сперва изловить. Или не так, панове? А на что нам эта леварюция, если Мацапура будет и дальше землю поганить!
Улыбнулся пан Логин. Молодец есаул, обрезал болтуна. Да только что значит «сперва»?
– Верно! Верно! – зашумели черкасы. – Убьем Мацапуру-беса!
Да только патлатого не проймешь.
– Дело, товарищи, не в Мацапуре! Дело – в Мацапурах как классовом явлении. Много у вашего Мацапуры земли? Много! Вот и объединились против трудового народа Мацапуры, чтобы ту землю не отдать, а вашу – в карман положить. Под Катеринославом сейчас судьба всей революции решается. Побьют нас кадеты, и вместо одного Мацапуры десять явятся. Землю у вас отберут, своих урядников поставят, а вы им чоботы целовать станете!
Загудели хлопцы, потемнели лицами. Перегнул патлатый с чоботами! А вот насчет земли…
– А так: побьем кадетов – и в каждой волости народную власть устроим. Земли у Мацапур и прочих богатеев отрежем и себе возьмем!
Неуютно почувствовал себя пан Загаржецкий. Как бы не вспомнили панове черкасы, сколько за ним сотенных грунтов записано. За ним, да за паном Енохой покойным. Да и у есаула кой-чего имеется.
– А чего, универсал вышел – землю делить?
Поморщился сотник. Началось! Ну кто же тебя, Свербигуз, за язык твой тянул? Или засвербило?
– Вот! – радостно усмехнулся патлатый, грамоту из-за пазухи выхватил. Выхватил, расправил.
– Не универсал, товарищи, а декрет. Декрет о земле. Читаю! Слушайте, товарищи! «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно и навсегда…»
Понял сотник – плохи дела.
– Так ведь доброе дело те хлопцы затеяли, пан сотник!
– И гетьман Зиновий с того начинал. Как же нам им не помочь?
Обступили, глаза прячут. Прячут – но свое гнут.
– А победят под тем Катеринославом богатеи, а после и к нам доберутся. Побьют по одному!
Молчал сотник, слушал. Ему бы о присяге хлопцам напомнить, о клятве, что они давали – Мацапуру-изверга извести. И Яринка…
Но – молчал. Об Окне помнил. И о дороге бесконечной, что над пропастью черной протянулась.
– А потом мы все разом с Мацапурой управимся! Зброя-то у тех хлопцев – загляденье!
– А бонбы какие!
Покачал головой пан Логин. Все-то тебе, Гром, бонбы да мины!
– И земля опять же…
И снова промолчал сотник. Промолчал, оглянулся. Стоят заброды клятые в сторонке, вроде как мешать не хотят. Посреди Шиш-Кныш, отаман мышиный, рядом – патлатый горлопан, а с ним… Юдка! Ах ты, сволочь!
– Ведь мы все понимаем. Надобно того Мацапуру на палю набить. И панну Ярину выручить, опять же… Оно конечно, пан сотник, известное дело, да только тут, почитай, судьба всего поспольства решается!
И ты, Бульбенко? Ох, не ожидал! А где же есаул, молчит чего? Поискал глазами пан Загаржецкий – вот он, стоит! Тоже глаза прячет.
Или боишься, Ондрий Микитич, что и до твоих грунтов доберутся?
– Мы же не разбойники, не гайдамаки какие, пане сотник! Как скажете, так и будет. Да только…
Обвел взглядом своих хлопцев Логин Загаржецкий. Может, и будет, может, и послушают его.
А может, и нет! Не зря глаза прячут. Не зря Зиновия-гетьмана поминают!
И Окно. Совсем рядом Окно! И второе, что в тот химерный Катеринослав ведет, тоже, говорят, совсем близко, полчаса всего ехать. А земля там, пусть не своя, но и не чужая. Стражи у Ворот опять же нет. Вот оно, спасение! Гаркнет он сейчас, махнет «ордынкой», уведет черкасов дальше – и прости-прощай белый свет! Что дороже ему – жизнь Яринкина или его хлопцы?
Трудно было даже во сне о таком думать. А наяву? И почудилось сотнику, что вновь стоит он перед желтоглазым филином-ампиратором. Дымится люлька, клубы сизые под потолком высоким тают. Веди, пан Загаржецкий, своих хлопцев на смерть! И дочка цела будет, и, глядишь, еще одну железку к ферязи привинтят, не поскупятся!
Эх, Яринка!
Сцепил зубы пан Логин. Глаза на миг закрыл.
Прости, дочка!
– Вот чего, панове черкасы, товарищи войсковые! Прежде чем решать будете, узнать вы должны. Тот шлях, на котором стоим, – не шлях вовсе. И горы – не горы…
Юдка душегубец
Вэй, ну и дела!
Эх, яблочко, куда ж ты катишься?
– Эй, морок! Здесь ты?
Здесь!
Или ростом выше стал? Или темнее? Да, набирает силы!
– Радуешься, Иегуда бен-Иосиф?
Не знаю, как я, а он уж точно не рад!
– Когда будешь уезжать с этими разбойниками, оставь медальон сотнику Логину. Мой сын не услышит меня из другого Сосуда.
– А если и сам пан Загаржецкий с теми разбойниками уедет? – усмехнулся я. – Слыхал ведь, что он черкасам своим говорил? Понял наконец, что нет с Околицы пути к пану Мацапуре!
– Путь есть. Скоро будет нужное Окно. Ты бы мог сказать ему об этом.
Не было в его голосе надежды. Сообразил уже – не скажу. На миг мне даже жалко его стало.
– Они все могут сейчас уйти, каф-Малах. Уйти – и спастись. Я не могу помешать этому – да и не стану. Если это нарушение заклятия, то, считай, повезло тебе, а не мне.
Я оглянулся. Не спят черкасы, кружком собрались. В центре – Бульбенко, рядом с ним – Свербигуз. И пан Кныш тут же. Разговаривают!
Знаю, знаю о чем! А около пана Логина всего-то и остались, что есаул да еще четверо. Негусто!
– Ты не нарушишь заклятия, бен-Иосиф. Не нарушишь, потому что не ты милуешь их. Но ты, кажется, доволен? Чем?
Доволен?
– Может быть, тем, каф-Малах, что есть Сосуд, где «жид» стало бранным словом. И что мне не придется больше убивать. Может быть.
– Ты разве не поедешь с ними?
Я усмехнулся. А славно было бы! Прямиком к пану Жаботинскому.
– Нет, каф-Малах, не поеду. Ты забыл о заклятии. Поеду – значит, отпущу пана Логина. Страшное дело – быть Заклятым! И кроме того… Ты бы сам хотел очутиться в том Сосуде?
Подумал. Черной головой покачал.
– И я тоже. А мне, глупому жиду….
Внезапно я рассмеялся. Прав пан Харьковский, темный я еще. Как бишь он говорил? «Продукт кагально-раввинатного воспитания»?
Вот уж точно, продукт!
– Мне, глупому еврею, казалось, что я родился в слишком жестокий век. Вэй, да то, что я видел, это еще даже не цветочки!
…И верить не хочется. Десять миллионов на войне положить! Десять миллионов! А дымы ядовитые? А повозки крылатые, с которых бомбы бросают?
Но все-таки для них я не «пархатый жид», а «товарищ Уманский»!
– Так что сиди в своем медальоне, морок. Связало нас с тобою ниточкой. Прочной – не порвать!
– Значит, ты твердо решил, товарищ Уманский?
– Решил панове… товарищи. Решил. Остаюсь.
Переглянулись. Пан Кныш на пана Харьковского поглядел. Тот – на лохматого в шляпе.
– Ну тогда будет тебе, товарищ Уманский, другое задание…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Тайно ушли – пока спал. И ведь не хотел спать, горелкой той мутной глаза протирал, а все равно – сморило. А как открыл глаза…
Эх, лучше бы и не открывал!
– Так что четверо нас, пане сотнику. Вы, да я, да Гром с Забрехой.
– Вижу, Ондрий, вижу…
Ушли!
И хоть сам отпустил, сам путь указал, а все равно – тошно. Выходит, перевелись черкасы. Как ни крути, а бросили! И его, и хлопцев. И где? Посреди Бездны клятой!
– Чортопхайку нам оставили. С кулеметом. Она у них тачанкой зовется.
– То пусть зовется…
Даже на кулемет глядеть не стал. Добре, конечно, что махинию эту подарили. Самая сладость из такой Мацапуре – да промеж глаз. И тачанка добрая: ход легкий, и ехать, ежели не врут, мягко. А все одно…
– А что же вы, хлопцы? Или не захотели землю панскую делить?
Сказал – и пожалел тут же. Ведь не бросили – остались!
– Да чего уж там, пан Логин! Вместе жили, вместе и помирать будем.
Невесело, видать, пану есаулу. И Забреха хмурится. Один Гром рад. Эге, да у него никак бонбы новые! Ишь, весь кушак обвесил!
– Так что четверо нас, пане сотник, – вздохнул Шмалько-есаул. – Четверо – да вот…
Повернулся сотник – и рот раскрыл.
– Или не ожидали, пан Загаржецкий?
Юдка?
Юдка!
– Ах ты, жид проклятый!..
– Еврей.
Аж поперхнулся сотник. И не от слова – от взгляда. Плохо смотрел Иегуда бен-Иосиф.
– Еврей, пан Загаржецкий. Отныне и довеку. Хоть и недолго осталось.
Ой, плохо же смотрел еврей Юдка!
– Ну ты чего? Чего смотришь?
Даже обернулся пан Логин. Не стоят ли за спиной дружки Юдкины? Нет, пусто…
Фу ты!
– И чего ж с этими не ушел? – хмыкнул сотник, успокаиваясь. – Или вправду одумался и Окно решил показать?
Качнул головой Юдка, ухмыльнулся в рыжую бороду.
– Ой, вэй! Куда же я от вас уйду, пан сотник? Велик мир, необозримо Древо Сфирот, а все-таки для нас двоих тесен. Или уже нет?
Зубами заскрипел пан Логин, руку к верной «ордынке» протянул…
…Сухо щелкнула пуля о камень.
– Это, пан Загаржецкий, «маузер» называется, – хмыкнул Юдка, пистолю черную за кушак пряча. – Вас четверо, а пуль здесь – с две дюжины. На всех хватит! Так что мы теперь на равных. Первым не выстрелю – вас подожду.
Дернулись черкасы, кто за рушницу, кто за шаблю хватаясь. Но поднял руку сотник, горячих хлопцев останавливая. Быстрая рука у душегуба! Пока застрелят, пока шаблей дотянутся, двоих положит, а то и всех троих.
Рассмеялся Юдка, в седло вскочил.
– Мне, пан сотник, те хлопцы велели за вами присматривать. Не верят они вам. И я не верю. Хотите – тут убивайте. А нет, то поехали. Чего ждать?
– Пане сотнику, пане сотнику! Мы его ночью, как заснет…
Даже не ответил пан Логин верному Забрехе. И ночью можно, и просто в спину…
Ночью? В спину?
Четверо черкасов – и один жид! То есть не жид – еврей, да все одно! В спину? Да что они, трусы?
Хотел послать разбойника к бесовой матери. Пусть коня забирает и обратно скачет, авось сломает шею дорогой!
Хотел – и язык прикусил. Еще хуже получается. Как ни крути – струсили!
– Тьфу, вражье семя! Делай чего хошь, тошно смотреть на тебя, мерзавца. А ну, хлопцы, по коням!
Говорил, а сам понимал, что прав Юдка – недолго осталось. Слишком тесно им двоим в этом мире. Если бы не Яринка…
Эх, Яринка, доченька!
Оглянулся сотник, словно надеясь Окно заветное увидеть. Да где там! Стоят проклятущие горы, висит над головой сизый туман…
– Вперед, хлопцы! Вперед! Все одно – не сдадимся!
Кину пером, лину орлом, конем поверну,
А до свого отамана таки прибуду.
Чолом пане, наш гетьмане, чолом, батьку наш!
А вже нашого товариства багацько немаш!
Невеселую песню затянули хлопцы. Недобрую. Помнил ее пан Логин – да сам петь не любил. Про давнюю войну та песня напоминала, про берестейскую баталию. Собрались тогда под золотой булавой гетьмана Зиновия их предки. Собрались, перегородили берестейское поле…
Не вернулись.
Ой, як же вы, панове-молодцы, ой, як вы вставалы,
Що вы свое товариство на веки втерялы?
Становились, пане гетьмане, плечом об плече,
Ой, як крикнуть вражи ляхи: у пень посечем!
И предок сотников, Захар Нагнибаба, тоже не вернулся. Нашел свою смерть удалой черкас у переправы через Стыр, где легли три сотни справных хлопцев полковника Бартасенко. Только шаблю-»корабелку» сыну передать успел – ту, что Яринка носить любила…
Ой, що ж ви, панове-молодцы, що за здобыч малы?
Малы коня у наряди, та ляхи однялы!
Зима прийшла, хлиба нема, тож нам не хвала;
Весна прийшла, лес розвила, всих нас покрыла!
Недобрая песня! Говорят, ночами лунными до сих пор встают на том поле тени погибших. Не упокоились черкасы под высокой травой…
– Да будет вам, хлопцы, будет! – не выдержал пан Логин. – Или повеселей чего не помните?
Переглянулись: Забреха с Громом, тот – с есаулом.
Эх, яблочко! Крутись, история!
Что Совдепы нам, что Директория!
Эх, яблочко, да на тарелочку!
Выходи, кадет, на перестрелочку!
Тьфу ты! И когда только наслушаться успели?
Слева смешок – не иначе, весело стало поганцу Юдке! Губы усмешкой кривит, бороду оглаживает.
Еле сдержался сотник. Не закричал, не выхватил «ордынку». Нет, иначе надо!
– Ондрий! Ондрий Микитич! А ну-ка дай мне свою шаблю. С ножнами.
– Но… Пан сотник!
– Кому сказал!
Пока верный есаул, ругаясь вполголоса, ножны с пояса снимал (понял все, умен черкас!), пан Логин много чего успел передумать. И все к одному сводилось. Верно он делает!
– Держите, пан сотник!
Поймал, не глядя, тяжелую шаблю – и так же, не глядя, кинул.
Налево.
– Словил, душегуб?
Не стал отвечать Юдка. Засмеялся только.
– Ну, поехали!
– Пане сотнику!!!
В три голоса закричали хлопцы, но пан Загаржецкий только бровью дернул.
– Цыть! Мое то дело! Ты Ондрий – за старшого. Если чего – богу молись да Окно клятое ищи! Понял ли?
Ответа и слушать не стал. Ударил коня канчуком.
Далеко отъехали. Уже и тачанку-чортопхайку не видать, и зверей тех дивных (узнать бы, что за твари?). Остановился сотник, оглянулся.
Все то же! Дорога, горы, сосны по склонам лепятся.
– Подходит ли место, пан Юдка?
– То в самый раз, пан Логин.
Соскочили с коней. Хотел пан Загаржецкий сразу же за «ордынку» схватиться, да передумал – на ворога взглянул.
Взглянул – удивился.
– Что не так, пан сотник надворный? Или труса спраздновал?
Спросил, чтобы жида клятого перед боем разозлить. Да не разозлился Юдка. Молчал.
Странно молчал. И в глаза не смотрел.
Юдка душегубец
В какой миг я становлюсь рабом заклятия? Кто скажет? Как выхвачу шаблю? Как зазвенит сталь о сталь?
С какого мига я не могу миловать?
Сейчас он убьет меня. Или я убью его.
И все?
Вся жизнь – ради этого? Ради этого содрогнулись сфиры, встретились Смерть, Двойник и Пленник, чтобы выполнить неведомый мне Великий Замысел? Ради этого мы проехали вокруг всего Мира Б-жьего?
Нет!
Не хочу!
Я, Заклятый, я, Иегуда бен-Иосиф, Юдка Душегубец, больше не хочу никого убивать.
Не хочу!
И пусть Святой, благословен Он, Б-г Авраама, Ицхака и Иакова, Г-дь несчастного народа моего, делает что хочет со Своим недостойным рабом.
Шма Исраэль! Адонаи элегейну, Адонаи хап…
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Рубить? Так ведь шабли даже не выхватил! Скрипнул зубами пан Логин. Скорее, триста чертей тебе в душу! Столько ждал, терпел столько, через себя переступал, гордость черкасскую топтал…
Молчал Юдка. Томилась есаулова шабля в ножнах.
Поразился даже сотник. Или вправду струсил, душегубец? Крепился, а как час настал – вывернулось наружу нутро жидовское, торгашеское? Неужто на пале дергаться слаще, чем с шаблей в руке помереть?
Не выдержал, сплюнул.
– В глаза смотри, людожер! В глаза! На смерть свою смотри!
Поднял голову Юдка. И отшатнулся пан сотник от его безумного взгляда.
Молотом застучала в висках кровь. Хватит! Долго терпел!
– Сейчас, жиду… еврею то есть, отче наш святой читать буду. Дочитаю – и надвое тебя развалю. Понял ли?.. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…
Молчал Юдка. Безумные черные глаза смотрели прямо на сотника. Так смотрели, что чуть не сбился пан Загаржецкий.
– Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко же на небеси, так и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Уже не говорил – шептал. И страшно стало отчего-то. Словно недоброе дело творил.
– И оставь нам долги наши, яко же оставляем мы…
– Батька! Батька!
Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
– …Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Во дворце началась «паника». «Паника» – это когда бегают и кричат. «Паника» – это плохо.
Я не виноват. Я никому не говорил про пленочки. Только братику.
Братик сказал, что прилетел Аспид. Сказал, что Аспид скоро съест солнышко. Я хотел сказать, что солнышко нельзя съесть. Оно большое и горячее. Оно далеко. Но я не сказал.
Мы с братиком пошли смотреть на Аспида. Мы смотрели на площади, где под ногами красивые картинки. Сегодня все их топчут и даже ноги не вытирают. Все смотрят на Аспида.
Аспид еще маленький. Он черный, он летает возле солнышка. У него есть хвост.
Братик сказал, что Аспид прилетел наказать всех за грехи. И его тоже, потому что он – «иуда».
Братик плакал. Я сказал, чтобы он не боялся. Я его спасу – если успею вырасти.
Я понял! Аспид – это дыра, в которую улетает весь мир.
Это очень плохо!
Со мной говорил батя! Я его слышал!
Батя умный и добрый. Он любит меня. Он сказал мне, что нужно сделать.
Я не успел спросить его о мамке. Я не успел спросить его, как нужно разговаривать с Богом.
Сегодня я спрятался. Я научился хорошо прятаться. Это просто. Надо захотеть, чтобы тебя не увидели.
Я спрятался в горнице, где стоят тяжелые игрушки с неправильными смыслами. Горницу нужно называть «вифлиофика». В горницу часто приходит тетка.
Я ждал. Я дождался. Тетка пришла. Я появился. Она вначале испугалась, а потом сказала, что я молодец.
Я – молодец!
Я сказал тетке то, что мне сказал батя. Она думала. Она не верит бате. Дядьке Князю она тоже не верит.
Я сказал ей, что Самаэль – обманщик и не спасет ее. Он всегда так обещает, чтоб можно было сделать, не делая. Она испугалась. Она спросила, знаю ли я, кто такой Самаэль. Я сказал, что знаю. Самаэль – это розовая бабочка.
Она сказала, что я еще маленький. Она сказала, что она подумает. Она думала громко. Она думала, что дядька Князь не сможет провести «эвакуацию». Она думала, что Самаэль дал ей свое слово.
Я сказал, что бабочки не могут давать слово людям. Бабочки не любят людей. Я это знаю, потому что сам скоро стану бабочкой.
Тетка велела мне не говорить такое словами. Она боится, что бабочки услышат.
Она знает, что внутри дядьки Князя тоже живет бабочка.
Надо говорить не «смыслы», а «Имена».
Мы едем к доброму дядьке! Мы едем втроем: братик, тетка и я. Братик боится. Тетка тоже боится, но совсем иначе.
Я не боюсь. Я – смелый!
Я – Денница!
Я скоро встречусь с Ириной!
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
– А может, из гарматы пригостить? – задумчиво молвил Мыкола Еноха.
– Жалко! – вздохнул Хведир-Теодор. – Или мы посполитым враги? У них же и зброи-то нет.
И оба поглядели вниз. А там, на луговине близ рощицы, где пан Мацапура хотел глаголи поставить, кипела толпа. С утра набежали – и мугыри, и бабы ихние, и даже соплячье босоногое. Набежали, под самый вал подобрались…
Всякого ожидала Ярина. Да только не того, что поспольство здешнее кинется Мацапуру выручать. Даже не поверила вначале. И лишь когда на забороло вышла, на окрестность знакомую взглянула – убедилась. Убедилась – и удивилась еще пуще.
– То их пахолки тутошние подняли, – заметил Хведир. – Эх, ворота запереть надобно было!
Старшой Еноха только кивнул. И Ярина кивнула. Следовало, конечно. Так ведь всего трое их было, если саму панну сотникову не считать. Легко ли втроем целый замок приступом добыть? До слуг полохливых просто руки не дошли.
Да и не до того было. Всю ночь переговорили. Слушала Ярина, дивилась, за батька сердцем болела. Ох, и славный черкас, батька Логин! Да вот где он сейчас? Эх, беда, не услышал, когда умница Хведир про дорогу верную спросил!
Ну, то не смерть!
Знала панна сотникова – не таков ее батька, чтобы самому пропасть и черкасов верных сгубить. Нет черкасскому роду переводу!
Увидятся! Не сегодня-завтра застучат у замка копыта!
А как сама рассказывать начала, страшно стало на хлопцев смотреть.
Почернели.
Ворота заложили бревном и еще одним подперли – для верности. Гармату, что братья на чортопхайке привезли, против тех ворот и пристроили: вдруг вышибут-таки? А с гаковницей не расставался Петро-молчун. Так и ходил с ней по заборолу – улыбался, ладонью поглаживал. Ну ровно кошку!
Думали вначале: обрадуется народ здешний, что Мацапуру-изверга повязали. Или хотя бы внимания не обратит. Так ведь нет!
Пришли! Пришли – не уходят!
К самому валу несколько мугырей подтащили какой-то сверток. Подтащили, развернули. Только и моргнула Ярина – полотно белое. Два аршина в ширину, в длину же все десять будут. А на том полотне белом – литеры киноварью красной…
– «Сво-бо-ду до-бро-му гос-по-дину Ма-за-пуре», – по слогам прочитал Хведир. – Странно, хлопцы. Языка не знаю, а литеры разбирать могу. Дивные дела!
Ярина хотела пояснить пану бурсаку про толмача невидимого (ишь, трудяга, литеры – и те подсказывает!), но тут же оборвала себя. В литерах ли дело?
– Он же!.. Мацапура – злодей… Он же, хлопцы, их вешать хотел! Шибеницы ставить! И подати… подати втрое поднять! А они…
– Дурни потому что! – авторитетно заявил Мыкола Еноха.
С ним не спорили. Да и не поспоришь особо со старшим сыном покойного пана писаря. Сажень косая в плечах, кулаки пудовые, и норов такой, что – поберегись! На Дунае был старшой Еноха над запорожцами-чупрындырами десятником. И слушались, химерники, шапки ломали. Что и говорить – справный черкас. Коренной!
– Читал я книгу одну, – задумчиво молвил Хведир. – Персидская, «Яваз Мусам» называется. Так сказано там, что крули персидские некий талан от бога имеют, «хваром» зовется. И кому тот «хвар» бог пошлет, того и слушаются во всем. И не только слушаются – любят. Чего бы крули те ни творили – хоть пытали, хоть смертью казнили. А все одно – любят.
– От я и говорю – дурни, – подтвердил Мыкола. – А ну-ка, Петро, наруби-ка гвоздей да в гаковницу забей. Хотя, стой! Лучше солью заряди.
Петро-молчун только угукнул. С детских лет говорить не любил. Думали вначале – немым родился. Ан нет, на месте язык оказался. Да только ворочался редко.
Толпа между тем напирала. Иные уже и в ров спустились – по шею в зеленой ряске. Кое-кто и на вал карабкаться начал. А крику-то, крику!
– Свободу Мазапуре!
– Свободу нашему доброму наместнику!
– Вы не имеете права! Не имеете права!
Переглянулась Ярина с Хведиром, на Мыколу взглянула. Чего делать-то? В ответ кричать, все злодейства упыря клятого помянуть?
Поверят ли? Ежели до сих пор Мацапуру-кровопийцу не раскусили, то кричи – не кричи, не будет толку.
Подошел Петро с гаковницей, присел у каменного зубца, к плечу зброю приладил.
А толпа уже возле самых ворот. Откуда-то лестницы взялись, а вот и бревно тащат. Не иначе, путь прошибать решили.
– Сво-бо-ду Ма-за-пу-ре! Сво-боду!..
Покачал головой Мыкола, рукой по усам черным провел.
– А ну-ка, Яринка, закрывай уши! Давай, Петро!
– Гы!
И – бабахнуло!
Когда Ярина руки от ушей оторвала, от толпы уже, почитай, не осталось ничего. Только во рву кто-то еще бултыхался, никак выбраться не мог, да какой-то мугырь кругами у ворот бегал, за бок держась.
Крупная соль попалась. Видать, мололи плохо!
Остальные были уже далеко. Стояли, кулаками воздух молотили. И кричали, само собой.
– Аспидовы Пасынки! Аспидовы Пасынки замок захватили! Глиняный Шакал! Глиняный Шакал!
Громко кричали, от души. Не иначе, хотели, чтобы их в замке услышали.
Услышали. Пришлось Ярине пояснять, кто таков Шакал Глиняный и как с ним должно бороться. А вот с пасынками Аспидовыми промашка вышла. Вроде бы и понятно, а все же не очень.
Даже Хведир-Теодор помочь не смог. Протер окуляры, руками развел.
Не знает.
– И ладно, – заявил Мыкола Еноха. – Аспидовы, не Аспидовы, пасынки, не пасынки, а больше не сунутся, мугыри! Ну, пошли, что ль, Яринка?
Поморщилась панна сотникова, трость пальцами сжала. Знала, куда идти предстоит! Не хотела. Только понимала – придется.
За толстыми прутьями, за пудовым замком спрятан был Мацапура.
Словно зверь лютый.
Ну, так он и есть – зверь!
Клетку железную в самом глубоком подвале отыскали. Отыскали, подальше в темный угол задвинули…
Капало с потолка. Сырость за ворот проникала. Чадил огарок свечной. И показалось Ярине, будто вырос Дикий Пан, раздулся, плотью панской клетку заполняя. Словно и не человек он уже.
А может, и вправду – не человек?
Перекрестилась Ярина. Мыкола понял – улыбнулся, погладил по плечу.
Держись, мол, Ярина Логиновна!
Поначалу думала, что станет Дикий Пан прутья грызть, диким зверем реветь, клетку расшатывать.
Не стал.
Тихо сидел, очи потупив. Только шевелились толстые губы – беззвучно. Или молитву читает? Так знаем мы эти молитвы!
Переглянулись Мыкола с девушкой, ближе подошли.
– Чуешь ли нас, пан Станислав?
Не ответил – только губами зашевелил чаще.
Дивно стало Ярине. Сколько раз представляла такое, сколько мечтала! Думала, кинется на Дикого Пана, зубами рвать будет, железом каленым жечь. А вот теперь стоит перед своим ворогом смертным, и вроде бы как сказать нечего.
Да и о чем говорить с нелюдем? Только об одном. Ну, так о том сам Мыкола скажет.
– Суд тебя ждет, пан Мацапура-Коложанский, а после суда – огонь пекельный.
Дрогнул голос Мыколы. Понимала Ярина, что держит себя Еноха-старший из последних сил. И то – каково с убийцей родного батьки речи вести?
– И чтоб огонь тот хоть на чуток меньше жег, сделай единое доброе дело в жизни своей упыриной: поведай, чего кнеж тутошний супротив нас, супротив Войска Запорожского удумал? Скажи – и умирать тебе легче станет. А живым тебя все одно не выпустим. Так и знай!
Не ответил Дикий Пан – молчал. Даже губами шевелить перестал.
Нахмурился Мыкола, хрустнул пальцами, кулаки сжимая.
– Или, думаешь, подмоги дождешься? Так подмога за стенами, а мы – тут. Не скажешь – мучить начнем смертно. И огонь тебе будет, и железо. Сам пытать стану – не побрезгую. Потому как не человек ты – нелюдь и всему поспольству ворог. Ты не скажешь – боль твоя скажет!
Даже Ярине не по себе стало от слов таких. Знала – не шутит Мыкола. Не побоится руки замарать.
Поднял голову Дикий Пан. Приподнялся грузно – дрогнула клетка. Вперед подался, ручищами за прутья взялся. Посмотрел…
Сжала Ярина Мыколину руку. Ой, и страшно смотрел Мацапура! И не на Еноху – прямо ей в глаза. И почудилось девушке, будто слышит она панский голос:
– Вызволи меня, Ярина Логиновна! Вызволи – не пожалеешь!
В самую душу слова неслышные западали. Отшатнулась панна сотникова, глаза ладонями закрыла. Но невидимый голос только загустел, сильнее стал:
– Ой, не пожалеешь! А не вызволишь – сама погинешь, и батька твой погинет, и хлопцы все твои. И весь мир погинет!
И отозвалась душа. Страхом – и надеждой. И уже вспомнила панна сотникова, где Еноха-старший ключ от клетки железной прячет.
– Вызволи-и-и!..
– Что с тобой, Яринка?
Очнулась. В Мыколину руку вцепилась.
– Уйдем, Мыкола, уйдем!
А как уходили, снова услыхала – тяжелое, грозное, неотвратимое:
– Вызволи-и-и-и!
– И кто победил, Денница?
Не ответил Несущий Свет. Только дрогнули губы усмешкой невеселой.
Знала – что-то случилось.
Плохое. Очень плохое. И не дома, в Валках, не в земле неведомой, куда попасть довелось…
Вокруг снова был зеленый лед и чужое небо. И в первый раз Ярине не по себе стало. Вдруг заметила: на руке, что ее руку держит, – четыре пальца. Четыре! Как она раньше не видела?
Вздрогнула, губу закусила. Или в бою потерял?
– Извини, Ирина. Таким уж уродился!
Отнял руку, а девушке совестно сделалось. И в самом деле, в чем виноват хлопец?
– Прости меня, Денница! Мне… Плохо мне сегодня.
Он кивнул, встал, поглядел в небо – как тогда, перед витязем в голубой броне.
– Я не знаю, кто победил, Несущая Мир! Я нынешний – не знаю. Это еще будет. Так ли, по-другому – не ведаю.
Замолчал. А Ярина вдруг поняла, отчего ей так плохо. Дивно, только во сне и вспомнила! Или во сне она совсем другая?
– Несущим Свет Люципера кличут. Сатану!
Сказала – и глаза закрыла. Будь что будет!
– Я – не Сатана, Ирина!
– Знаю!
Вскочила, бросилась к нему.
Остановилась.
Знает?
Четыре пальца на руке у Денницы. На другой… Шесть на другой! Так ведь видела она такое! Просто вспомнить не могла. А вот сейчас – вспомнила.
– Я пока – маленький мальчик, который очень быстро становится взрослым.
– Знаю.
На этот раз действительно – знала.
– Ты – брат Гриня-чумака. Чортово отродье…
…Морозная ночь, выстрелы у чумаковой хаты, кровь на снегу, конский топот…
«Братика… Братика увозят!»
Вот из-за кого все началось! Из-за кого все случилось!
И вдруг поняла – нет у нее злобы. И обиды нет.
Просто – страшно.
– Моя мать – простая селянка. Ее звали, как и тебя, – Ириной. Она умерла, чтобы дать мне жизнь. Отец – каф-Малах, ангел. Я не выбирал своих родителей, Несущая Мир. Но если б мог – выбрал бы их снова.
Она кивнула. Какой же нелюдь от батька с матерью откажется? И тут только поняла – ангел!
Ангел?
Обрадоваться бы ей. Да только не обрадовалась. Снова вспомнила…
«…Сатана, которого должно Противоречащим звать, Богу отнюдь не ворог. Или Иова Многострадального книгу не помнишь? «И был день, когда пришли Сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и Сатана». Поняла? Пришел он среди ангелов, потому как сам – ангел! К Господу приходит и от него наказы получает!»
Будь ты проклят, Дикий Пан! Замутил душу!
– Чем я провинился, Несущая Мир?
Не знала, что ответить. В глаза ему посмотрела. Чистые были глаза.
– Ты… Ты ни в чем не виноват, Денница! Это я… Я…
Говорила – словами давилась. Но ведь не сможет она промолчать!
– Ведь чего в книжках написано? Будто был такой ангел, Богу первый помощник. Люципером его звали. Выше всех стоял, у самого божьего престола. А потом – загордился и ребелию против Господа устроил…
– …И за это его низвергли в ад, – кивнул Денница. – Читал! Мог бы я сказать, Ирина, что было все не так, что напутали сочинители те. Но не скажу. Не знаю.
– Как? – поразилась она. – Не знаешь? Но ведь будущее…
– Его еще нет. А я – только твой сон. Может, я стану таким, а может… Кто ведает? Прости. Я не буду больше смущать твой покой.
– Погоди! – заторопилась Ярина. – Погоди, Денница! Не уходи! Не уходи!
Поздно! Подернулся туманом зеленый лед, сизый сумрак задернул незнакомые звезды.
– Денница!..
Она одна – наедине с чужим страшным миром. Тишина звенела, отдавалась болью в висках, но вот послышался голос – тоже знакомый, тоже памятный.
– Вызволи меня, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и!
И вдруг поняла панна сотникова, что держит она в руке ключ, а вот и замок пудовый…
– Вызволи!
– Яринка! Яринка!
Открыла глаза – засмеялась от радости. Хведир! Слава богу, минул сон!..
– Вставай, гости у нас!
На этот раз не толпа собралась у замка – войско. Комонные в светлой броне с пиками да мечами, пехота в панцирях, а вот и катапульту с телеги сгружают.
В центре луга уже разбивали шатер – огромный, многоцветный. Рядом с ним и штандарт вкопали: на зеленом поле – корона серебряная.
– То быстро спохватились, панове зацные, – хмыкнул Мыкола. – И трех дней не минуло. Видать, порядок у них в войске знатный!
В голосе лихого рубаки было немалое удивление – но и уважение тоже.
Оценил!
– Серебряная корона – это вроде как полковничий знак, – сообщила Ярина, вспомнив беседу с упырем-Мацапурой. – Только полковники у них по наследству чин получают.
– То хвеодализм, – Хведир важно поднял палец вверх. – Сиречь право ленное, за службу сугубо даваемое!
Девушка с опаской покосилась на пана бурсака. Опять! Сейчас про материи тонкие вспомнит да про блаженного Варсаву…
– Или пальнуть? – Мыкола выглянул из-за зубца, покачал головой. – Или жалко? Чего скажешь, Петро?
– Гы! – сообщил молчун, поглаживая гаковницу.
– От и я о том.
Между тем табор под стенами рос на глазах. Один за другим ставились шатры, воины, сняв панцири, бодро работали лопатами, копая ров и насыпая вал. Повозки расставляли, как и положено – кругом.
– Порядок ведают! – вновь одобрил Мыкола. – Да только без боя огненного долго им возиться придется… Ну и добре! А не позавтракать ли, пока они готовиться будут, а, Яринка?
Но позавтракать не пришлось. Из многоцветного шатра вышли трое – все в яркой броне. У одного – значок зеленый на пике, у другого – труба медная.
– Никак разговор будет? – предположил Хведир, свешиваясь вниз. – Вроде как сюда идут!
Пан бурсак не ошибся. И нескольких минут не прошло, как пропела труба – один раз, другой, третий…
Тут уже всем интересно стало. Чего скажут? На милость сдаваться предложат?
Так не на тех напали!
Трубач руку опустил, пан с зеленым значком вперед выступил.
– Господин Гоар, наместник Серебряного Венца, передает свой привет и наилучшие пожелания гарнизону крепости… фортеции Оход и поздравляет их с началом осады!
Все только рты раскрыли. Даже Ярина, больше иных в земле этой пожившая, и та вначале решила, что напутал невидимый толмач.
Или не напутал?
– Вроде как обычаи лыцарские, – предположил всезнайка-Хведир. – Читал я о таком в книжке одной. «Дон Кишот» называется.
– Ответь им, Яринка, – вздохнул Мыкола. – А то я того «Дон Кишота» и не осилил. На третьей странице заснул.
Ответить? Ярина даже растерялась. Но что?
А, все равно, лишь бы пышно звучало!
– Мыкола, пан зацный и моцный, роду шляхетного Енох-Валковских, фортеции Оход каштелян и всей округи хранитель и оберегатель, наместнику Гоару благодарность за поздравления передает и с тем же его гратулюет!
Потрудись, толмач невидимый!
Снизу молчали – видать переваривали. Хведир не выдержал – фыркнул. Мыкола же явно доволен остался, панне сотниковой подмигнул. Мол, знатно сказала, Яринка!
– Гоар, наместник Серебряного Венца, спрашивает господина Еношу Валковского, называющего себя каштеляном… каштеляном…
Не вынес толмач – сбился.
– …комендантом крепости Оход, примет ли он парламентера – благородного героя Рио?
– Кого-о?!!
Хором прозвучало. Даже молчун Петро не удержался.
Пока Хведир-Теодор веревочную лестницу искал (не открывать же ворота!), пока закреплял и вниз скидывал, Ярина только головой качала.
Ну, тесен мир!
Мыкола Еноха тоже головой мотал, да только не от удивления – от иного.
– Ах он, герой, рассукин сын! – не выдержал, наконец, он. – Да что же это деется, панове? Ведь отпустили мы его, поганца, пожалели! А он чего, гад этакий, удумал? С нами воевать? А ну, Петро, давай сюда гаковницу!
Втроем пришлось ту гаковницу из Мыколиных рук вырывать. Сильно осерчал горячий черкас. А как гаковницу отняли, плюнул, ушел, говорить не пожелал. Видать, крепко обидел его пан герой!
Ярина же обрадовалась отчего-то. Прав Мыкола, конечно. Не герой – сума переметная тот пан Рио. А все-таки вместе за столом сидели, вместе под пулями у Калайденского леса лежали…
– Я… Я рад приветствовать… Здравствуйте, господа! Здравствуйте, госпожа Ирина!
Неуверенно звучала речь пана героя. И не толмач был тому виной.
– Я понимаю, мое появление… поведение… образ действий…
– Дивен зело! – сурово перебил Хведир-Теодор. – Ибо отпущены вы были, пан Рио, волею нашей доброй – милосердия христианского ради. Напомнить я должен, что надлежало вам на суд в Полтаву ехать за злодейства разные, равно как за службу Мацапуре-Коложанскому, первому в земле нашей злодею и извергу!
Пан герой вздохнул, на Ярину поглядел. Хотела утешить его панна сотникова, но – не стала.
Пусть подумает, переметчик!
– Я… Госпожа Ирина, вы знаете… В силу некоторых важных причин, я не могу жить без службы. Сегодня утром я говорил с господином наместником Серебряного Венца. Он предложил. Я… Я согласился. Я подумал, что смогу вам оказать помощь… содействие. Поэтому я попросился в парламентеры… переговорщики.
Переглянулись Ярина с Хведиром. Все ясно, пора и о деле говорить. Да вот кому? «Пан каштелян» не пожелал, на Петра надежды мало…
Наконец, кивнул Хведир. Мол, говори, Яринка, раз начала.
– То мы слушаем, вас пан… пан переговорщик!
Сказала и пожалела. Совсем скис пан герой!
– Господин наместник Гоар… Наместник Серебряного Венца… Он… То есть не он. Князь Сагор велел передать. Он согласен оставить вам замок и власть над округой. Он даже предлагает… предлагает вам, госпожа Ирина, титул наместницы Медного Венца…
Не удивилась панна сотникова – злостью зашлась.
– Ой, добрый он, кнеж Сагорский! Слышишь, Хведир? Оторвала б я ему две руки, так он, поди, мне свой венец предложил бы! Так за что такая честь, пан Рио?
Опустил глаза герой, замялся.
– Князь… Его Светлость не желает продолжения смуты в тяжелое… трудное время. Вы же знаете, госпожа Ирина, у нас беда. Аспид…
Замолчал – и на солнце поглядел. Тусклое было солнце. И пятнышко черное рядом. Прикинула Ярина – быстро растет, знак анчихристов! Как это Мацапура-упырь говорил? «Искрой, пятном, хоботом, а после – столпом»? Кажется, уже и хобот видать. Маленький пока.
Хоботок.
– Поэтому Его Светлость и предлагает мир. У него только одно условие… желание.
Поглядела Ярина на братьев, потом – вниз, на воинство у замковых стен кишащее.
Мягко стелет, кнеж!
– Хочу обратить ваше внимание, госпожа Ирина, что военное противостояние… столкновение будет не в вашу пользу. У нас нет огненного… огнестрельного оружия, но есть иные способы.
– Колдовством возьмете? – усмехнулась девушка, вспомнив свои беседы с паном героем. – Был тут один колдун, так я ему язык его поганый вырвала.
Сказала – и словно вновь все увидела. Плохо умер чаклун!
Плохо!
Да только не жалко!
– Они… Князь Сагор это знает. Вас считают Аспидовыми Пасынками, думают, что вы присланы Аспидом. А вас, госпожа Ирина, принимают, извините, за Глиняного Шакала. Но это ненадолго их сдержит. Есть способы… приемы…
И вновь переглянулись Ярина с Хведиром. И это ясно.
– Наместник Гоар вызвал какого-то сильного мага… волшебника.
– Так чего ваш кнеж желает-то? – прервал его пан бурсак. – То прошу вас ближе до дела, пан… переговорщик.
– Он… – Рио оглянулся, вздохнул. – Князь Сагор хочет получить голову… голову господина Мацапуры.
Не елось. Не пилось даже. Отставила Ярина в сторону миску серебряную, омочила губы в кубке.
– Ну, чисто змеи они, в мире этом! Эх, жаль, батька с его хлопцами не поспел. Веселее б хоть было!
Кивнул Мыкола. И Петро-молчун кивнул. Втроем за столом сидели. Хведир-Теодор на забороле сторожил. Хоть и ночь, хоть и дал им наместник срок до утра, а все одно – бережение требуется.
– То-то Сагор этот тебя к Мацапуре-ироду прислал, – проговорил Мыкола. – Видать, и он боится нелюдя! Хоть твоими руками, а прикончить все одно желает. Может, согласимся, а, Яринка?
Не ответила девушка. Вновь почудилось, будто голос дальний:
«Вызволи-и-и! Вызволи-и-и! А не вызволишь – сама погинешь, и батька твой погинет…»
Вздрогнула, крест сотворила. И снова вспомнила, куда Мыкола ключ от замка спрятал.
Фу ты, химерия!
– А я так думаю, – вздохнула она. – Друг нам кнеж Сагорский или ворог? Ворог, ясное дело! Так можно ли условия его сполнять? Если ему Мацапура мертвым нужен, то, выходит, нам…
Не договорила. Аж не по себе стало.
«Вызволи-и-и-и!»
– Нужен он нам, – хмыкнул Мыкола. – На пале нужен! Вот только пусть расскажет, что надо! Может, сейчас железо накалить да поговорить по душам с извергом этим?
Усмехнулся, на брата младшего взглянул. Кивнул Петро-молчун, соглашаясь, подмигнул Ярине.
Но не ответила девушка. Думала. И странные мысли в голове кружились.
Ой, странные!
– Понимаете, хлопцы, кнеж Сагорский – не просто чаклун. Камень у него имеется – красный. И у Мацапуры такой же – на цепи. Не знаю, чего это значит…
– Ска-ажет! – протянул Еноха-старший. – Все скажет!
– Погоди! Выходит, кнеж ведает, в чем тайна Мацапурина? Ведает – и жизни его лишить желает. Чтобы или он погиб, или… Или я! И чтобы вместе мы не…
Вместе – что? Растерялась панна сотникова. Но ведь так и выходит! Для чего кнеж ее в клетке к Мацапуре послал? Чтоб она его – в клочья, или он ее – со звонницы на плиты звонкие!..
И опять почудилось: «Вызволи-и-и!»
Качнул головой Мыкола, встал, из кубка прихлебнул.
– Пустое это, Яринка! Чего гадать-то? И Мацапура ворог, и кнеж ворог. Одно плохо – мало нас. И еще магия эта клятая… Ну, ничего, взял я с собой Спаса икону. Как из дому уходил, снял со стены да под рубаху спрятал. Завтра на забороле выставим, нехристям этим на страх!
Не ответила панна сотникова. Доброе дело – икона, да поможет ли? Небо рушится, мир в пропасть неведомую вот-вот вытечет…
Знать бы, чего кнеж задумал! Но только этого мало. Как помешать? Супротив одного колдуна-лиходея другой нужен. Если бы Денница…
Нет! Вздохнула Ярина, закусила губы. И вспоминать не станет. Все плохо выходит. Те двое, кнеж с Мацапурою, колдуны. А Денница кто таков? И подумать страшно!
Подошел к ней Мыкола, по плечу погладил.
– Я вот чего тебе, Яринка, скажу…
Да вот не сказал.
Грянул выстрел, эхом от стен отразился.
– Ворог! Ворог в замке!
Хведир! Его голос!
Взвился Мыкола, топнул ногой об пол, да так, что гул пошел.
– Ах ты, чорт с дьяволом и всех бесов клятых кагал! Хватай пистолю, Яринка!
Поймала на лету. Мыкола уже рушницу-фузею на плечо закинул, у Петра – гаковница в руках.
А в коридоре шаги. Ближе, ближе. Бежит кто-то.
– Ворог!
Так это же пан бурсак!
– Ты чего здесь, дурень безголовый? – гаркнул Мыкола. – Чего стражу покинул? На забороло беги!
– Так ведь… Внутри они! Наверху, где зала. Я шум услыхал, поднялся…
– Беги!!!
Сгинул Хведир. Чертыхнулся Мыкола от души, к панне сотниковой обернулся.
– Зала? Где это?
Задумалась Ярина. Не иначе, Зал Грамот, где они с Мацапурой на солнце смотрели.
– По лестнице. Той, что налево.
– Вперед, Петро! А ты, Яринка, не спеши – ногу береги. Кого чужого дорогой увидишь – лупи из пистоли! Ну, с богом!
Пока бежала, пока по ступенькам карабкалась, десять раз падала. Кривилась от боли, ругалась черно. Ах ты, калека безногая! Ведь хлопцев-то всего двое! Пока она доползет…
Остановилась на миг – дух перевести. Прислушалась. Не палят ли? Нет пока. А вот голоса…
– Не стреляйте! Не стреляйте! Свои мы!
Свои? Скривилась панна сотникова, дернула носом. Знаем, какие свои по ночам в фортецию забираются!
– Не стреляйте, панове!
А ведь знакомый голос!
– Это я… Я, Гринь чумак из Гонтова Яра!..
Что-о-о-о?!
Вначале не разобрала ничего. Не горели в зале свечи, а из окон стрельчатых только тьма сочилась. Енох-братьев, правда, разглядела. Вот они, у входа.
– Ты, Яринка? Ну, добре! А ну-ка ходите сюда, панове! Да смирно, не то свинцом накормим!
Панове? Всмотрелась панна сотникова в темноту. Точно – трое! У самых кресел собрались, которые для кнежа с кнежной выставлены. Да трое ли? Двоих – видно, а вот третий…
– Это я! Я! Не стреляйте!
Гринь!
Подошел, наткнулся грудью на фузейное дуло, замер.
– Эге, земляк, значит? – недобро проговорил Мыкола. – Слышь, Яринка, не тот ли это чумак, что хлопцев под пули Юдкины подвел?
Поняла Ярина – всего миг жизни чумаку остался. Поняла – заспешила.
– Погоди, Мыкола! Погоди!
– Годить? Да чего годить-то? Юдку Душегубца упустил, так хоть этого…
– Не надо! Не надо братика!
Замерла Ярина. Застыла. Протопали по плитам каменным маленькие ножки.
…Топ! Топ! Топ! Топ!
– Не убивайте братика! Хороший он!
– Тьфу ты! – даже сплюнул Мыкола, рушницу опуская. – Уходи, хлопчик, от греха!
– Это не он! Не он! Это я их в замок провел! Через стену! Там тонкая пленочка!..
И снова шаги – легкие, женские.
– У нас нет оружия, господа. Пожалуйста, выслушайте нас! Я – Сале. Вам, наверно, про меня рассказывали?
Ярина только вздохнула, ушам своим не веря.
Сале!
Ведьма Сало!
Ну и дела!
Запалили свечи, осмотрелись.
Чортов ублюдок! Ты?
Даже не узнала его панна сотникова. Он? Помнила, каким был, когда его Мацапура-злыдень на закорках нес. На вид года три было тогда байстрюку. Меньше даже. А теперь…
– Ну, то чем обязаны, панове?
Переглянулись Гринь с ведьмой.
– Мы… Мы хотим…
– Я! Я скажу!
Шагнул вперед бесов байстрюк. Ручку поднял – четырехпалую.
Вздрогнула Ярина.
– Я скажу! Это я попросил братика и тетку Сале сюда приехать. Я тут главный!
Не выдержал Петро – ухмыльнулся. Даже Мыкола не удержался, головой покачал.
– Справный отаман ты, хлопче! Силен фортеции брать! Ну, знакомы будем! Еноха я, Мыкола Лукьяныч. А ты кто будешь?
– Я? Я – Денница.
Холодно стало Ярине. Он! Совсем другой, непохожий, но он! Сколько же времени прошло? Месяц, чуть больше? Или меньше?! А на вид хлопцу все семь лет будет. И лицо изменилось. Уже не страшное…
Нет, страшное! Его это лицо! Его! Уже и узнать можно!
– А ты главный, дядька Мыкола Лукьяныч? Самый главный?
– Гм-м…
Даже смутился бесстрашный черкас. Смутился, ус покрутил.
– Ну… Пока что главный я здесь, хлопче. Значит, через стены проходить можешь? Лихо! Что предупредил – спасибо. Эх, надо было у панотца нашего крест напрестольный выпросить!
– Это не нужно! – перебила Сало. – У меня есть возможности… способы защитить замок от агрессивной… враждебной магии. Но это не главное.
– Кому не главное… – нахмурился Мыкола. – А кому и жизнь дорога! Слыхал про тебя, пани Сало. Всякое слыхал! И как ты Мацапуру-нелюдя на перинах тешила, и как чародейство мерзкое творила. Или в Господа истинного уверовала, пани пышная?
Задумалась Сало, губы тонкие поджала.
– Это… Это тоже не главное, господин Еноха. Не знаю, поймете ли вы… Мне надоело бояться. И просить надоело. Я больше не служанка – ни князю Сагору, ни Самаэлю. Если мое проклятие еще что-то значит, то будь они прокляты! Трижды! И ныне, и всегда…
– Нет! Не надо! Не говори!
Взметнулась вверх ручонка. Шестипалая.
– Не говори так! Никого нельзя проклинать. Никого! Дядька Мыкола Лукьяныч, мне с тобой говорить надо! Очень надо! Я хотел у бога совета спросить, да батька не позволил. Говорит, рано мне еще с богом разговаривать. Но он мне сказал, что делать нужно. Он умный, он все знает…
Слушала Ярина и чуяла, как ужас к сердцу подступает. С богом говорить хочешь, Несущий Свет? И ведь поговорил бы, если б не батькин запрет!
Байстрюк из Гонтова Яра, младень-недоросль…
Страшно! Ой, страшно!
– Говорить со мной хочешь? – нахмурился Мыкола. – То поговорим, хлопче!
Рискнули – позвали Хведира. Тихо было в таборе осадном, покойно. А об остальной химерии пани Сало, едва про наместника Серебряного Венца услыхала, как тот под стенами войной встал, побеспокоиться обещала.
Да только все одно не сдюжить, ежели с четырех сторон полезут!
Горели свечи, и факелы горели. Это уж Ярина озаботилась. Почему-то страшно стало от тьмы кромешной. Как в детстве, когда Черной Руки боялась.
А сейчас…
Ох, лучше и не думать!
За стол сели. Случайно ли, не случайно, но оказался байстрюк чортов в самом почете – в конце парадном, где хозяину место. Мыкола и тот – ниже сел.
Да в месте ли сила?
Расселись молча. Братья люльки достали, закрутили дым тютюнный кольцами. Хведир – и тот носогрейкой пыхтел.
Подивилась Ярина. Ай да бурсак! Да и то верно, что за беседа без люльки?
Дымили, молчали.
Ждали.
Наконец ударил Мыкола люлькой о каблук, положил на тканую скатерть.
– Так вот, пани да панове. Покурили, теперь и речи вести самое время. Ну, говори, пан Денница!
Встал байстрюк, глазами желтыми блеснул. И вновь похолодела Ярина. Его глаза, его!
Его!
Встал, дернул ручонкой четырехпалой – словно бы дым отогнать хотел.
– Пленочки лопнули. Понимаете? Лопнули! Они не сами лопнули, их бабочки порвали. Бабочки плохие, они хотят, чтобы наша Капля высохла. Совсем! Это все придумала розовая бабочка, она хочет быть главной. Самой-самой главной!
Странное дело – и не ухмыльнулся никто, детские слова слушая. Вроде бы и смешно – пленочки, бабочки какие-то, и еще капля ко всему.
А ведь не смешно!
– Братик сказал, что это Аспид прилетел. Аспид – неправильное слово. Это не Аспид. Это дырочка в пленочках, и через дырочку капля вытекает. За пленочками очень пусто, капля не может удержаться, ее тянет. За пленочки тянет! Я… Я еще всех слов не знаю…
– Понятно, хлопче, – вздохнул Хведир. – То именуется «тыск», иначе же – «давление». Ибо написал великий Аристотель Стагирит, что естество пустоты не приемлет…
– Так чего ж это будет? – не вытерпел Петро. – Или пропадем?
Поразилась Ярина. Диво дивное! Молчун заговорил!
Так ведь заговоришь!
– Мой батька знает, – твердо проговорил байстрюк. – Он очень умный. Он сможет помочь. Он мне сказал, что я должен прийти сюда. Он сказал, чтобы вы не трогали доброго дядьку. Он сказал, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка позвала своего батьку. Он сказал, что батька Ирины Логиновны Загаржецкой должен прийти и привести с собой Заклятого.
– Кого? – не утерпел Мыкола. – Да поясни, хлопче!
– Я… Я не могу! – Денница огорченно вздохнул. – Я еще маленький. Я знаю, что батька говорит правильно. Если он придет, я всех спасу! Я спасу!
И вновь не усмехнулся никто. Ярина же вновь удивилась. Батька-то – ладно! А вот что за дядька такой у байстрюка чортова объявился? А как поняла…
«Вызволи, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и!»
Сжал кулак Мыкола, по скатерти тканой ударил.
– То… То ты ведаешь, пан Денница, где ныне пан Логин, сотник наш, обретается? И ты позвать его можешь?
– Знаю, дядька Мыкола Лукьянович. Но я его позвать не могу. Его может позвать Ирина Логиновна Загаржецка. Она его позовет и укажет Окошко. Тогда он сможет приехать и привести Заклятого. Только это все надо сделать сейчас. Прямо сейчас!
Договорил, ручонкой шестипалой взмахнул.
Сел.
Никто не откликнулся. Молчали, не переглядывались даже. Петро вновь принялся люльку набивать. Кисет достал, повертел в крепких пальцах.
Бросил.
– И кто скажет чего? – наконец проговорил Мыкола. – Или ты, чумак? Твой брат, тебе и отвечать.
– Я… Не знаю я…
Вскочил Гринь, обернулся растерянно.
– Он еще маленький. Маленький…
– Мальчик знает, что говорит.
Холодно прозвучали слова ведьмы Сало. И снова – не отозвался никто. Ярина на Хведира взглянула – молчал пан бурсак, окуляры в пальцах крутил.
– Та-а-ак, – протянул Мыкола. – Ну, тогда я решать буду…
– Погоди! Я… Поговорить надо!
Вскочила Ярина, к Енохе-старшему подбежала.
– Отойдем…
А как отошли – недалеко, к окошкам темным, и слов не нашлось. Про что поведать? Про сны свои? Про Птицу Черную?
– Это… Колдовство это, – с трудом выговорила она. – Он… Денница… Он хороший, но ведь батька его… бес!
– Бес? – хмыкнул лихой черкас. – Да хочь пес, абы яйца нес! Домой вернемся – в церкву пойдем, к панотцу Никодиму. Отмолим грех! Не о том думать ныне следует.
Поняла панна сотникова – не убедит. Да и как убедить ей, если сама не знает. Прав Денница – нет еще будущего. Есть маленький хлопчик, что мир божий спасти обещает.
Ну, будь что будет!
Подошел к столу Петро, кулаками о скатерку оперся.
– Много ты чего наговорил, пан Денница. А потому вот чего сделаем. Ты сперва пана сотника нашего верни, а там и увидим. Понял ли? А панна Загаржецка тебе в том поможет. Верно ли решил, пани-панове?
Оглянулась Ярина, словно помощи от кого ожидая. Оглянулась, взглядом за икону зацепилась. Спас! Тот, что Мыкола под рубахой через Рубежи пронес!
Замерла Ярина, на темный Лик глядя.
Наставь, Господи, рабу Твою!
Подскажи!
Хмурился Спас.
Молчал.
И снова горели звезды над головой, и небо было рядом, и его рука…
За руку и привела – все норовил бесов байстрюк вырваться, вперед побежать, ступеней не считая. А ступеней много оказалось. Не сотня, не две даже.
Высокой была башня-донжон. В самый небосвод упиралась.
Зачем шли – не спрашивала.
Шли – и шли.
– Красиво как! Правда, Ирина Логиновна Загаржецка?
– Зачем так? По имени зови – Ириной, – вздохнула панна сотникова. – Красиво, Денница! А где твоя звездочка?
– Вот! – Маленький пальчик ткнулся в небо. – Только не звездочка это, Ирина. Она не горячая. Она не светит. Это свет от солнышка. Хочешь, мы потом туда слетаем?
Поглядела она, куда байстрюк указал. Поглядела – увидела.
Белым огнем горела звезда.
Денница!
Улыбнулась Ярина, хотела мальчугана по голове погладить.
Не решилась.
– А как ты думаешь батьку моего позвать? Ведь не услышит.
– Услышит! – улыбнулся хлопчик. – Нам здесь звездочки помогут. Ты только глаза закрой. И не открывай, а то звездочки очень горячие!
Послушалась.
Закрыла.
Шестипалая рука коснулась ее пальцев…
И словно сгинуло все. Почудилось – снова сон видит. На ней платье серебряное, в волосах – обруч, тоже из серебра…
А Небо совсем рядом. Только звезды не холодные, как прежде, – горячие, огнем пышут. Подивиться успела – сама на себя со стороны смотрит! Ну точно, сон! Но как же это?
– Открой глаза, Несущая Мир!
Не стала спорить.
Открыла.
Не было башни-донжона. Не было ночи. И звезд – не было.
Бездна была – безвидная и пустая. А над Бездной – узкая лента дороги.
Она – на перекрестке. А впереди, в двух шагах только…
Чудится? Снится?
Нет времени думать!
– Батька… Батька! Батька!
Кричала, себя не помня. Боялась – не услышит, не обернется.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
– Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
Часть третья
Колдунья и исчезник
Пролог на земле
Радуга.
Всюду радуга – от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости – будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом…
Страшно.
И красиво.
Страшно красиво.
Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя!
Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок – и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное.
Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова – рывок вперед…
Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво. И уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное – может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое… светлое, ясное, какого здесь не бывает.
И слов не придумано.
Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих, но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают свои хижины и рухлядь – они трусы и дураки.
Да, трусы и дураки!
А он, самый маленький из карликовых крунгов – умница и герой.
И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду.
Второй шаг.
И третий, наилегчайший.
Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг – словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать…
Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь – тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?!
А потом… потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было; совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?!
Да, он.
Кричит.
Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти!
И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, – сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос.
Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть.
– Не бойся, – шепнул кто-то. – Я спасу.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать «Отче наш» до конца.
Впервые.
И кому сказать! – из-за распроклятого жида-христопродавца!
– …остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим…
Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда!
Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне – и то промедлил, старый рубака!
Я ж тебя насквозь вижу, песий сын… сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих черкасов пластал, там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном суде – и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка – черкасов-реестровцев…
Дерись, тварюка!
– …не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Хотел сказать «аминь» – ан с первого раза не сложилось.
Бульканье горлом, и весь тебе «аминь».
Словно горелка из опрокинутой бутыли.
– Батька! Батька!
Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься – дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится – в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь… Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться.
Хватит.
И поползла, шипя по-гадючьи, верная «ордынка» из ножен.
Авось, в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные – и загубившем все сразу.
Выручай, невестушка!
– Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! – бешеной метелью взвился зов.
Чорт тебе батька, горлопан! – в пекле ищи, не здесь!..
Накликал.
Встал чорт меж жидом и черкасом.
Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят – узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.
– Не надо, – сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что сердце аж захолонуло, а кулак с шаблей до краев свинцом налился: не поднять, не опустить.
Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя!
Н-на!
Крестным знамением положил лихой сотник «ордынку» на врага рода человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! Славно! Что теперь скажешь, сучий выкормыш?
– Не надо, – повторил чорт, равнодушно моргая длинными, девичьими ресницами. – Видишь, Логин: он не драки – смерти просит. Ты не руби его, сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы…
– Его? Себя?! Жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа!
– Глянь на меня, сотник, – сволочной чорт даже с места не качнулся, только лапой шестипалой в грудь себе постучал. – Глянь, прошу: себя не видишь? не узнаешь?
Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой.
Думал: ко всему притерпелся… зря думал.
– Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! Что мелешь, харя?! Кто ты, а кто я?!
Усмехнулся чорт.
– Ты за дочкой пошел, я – за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли со своими хлопцами взять хотел… и я взял – однажды. Что от нас осталось с тех пор, сотник? Порох один, и тот сырой… шипим, шипим, пыжимся грохнуть… Смотри лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума!
Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на луну вой, а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало! Зимой у детворы так бывает: лизнут сдуру железку, в самую стужу лютую, потом язык не отдерешь!.. Вот и взгляд – прикипел к чортяке. Не хочешь, а видишь, оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то в ответ не кровью – памятью во все стороны брызнет.
Встало перед Логином, сотником валковским:
– …давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся…
Помнишь? Помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем необъятном лбу понемногу разглаживались:
– Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь, да Яринку там отыщешь – тогда поговорим… мое слово – железо…
И еще встало, горячими брызгами:
…а тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы?
– Я…
Помнишь? Помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала…
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу. А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?!
И напоследок, беспощадным итогом:
…молчал молодой турчонок. Как кремень молчал, под ножами. Страшное дело творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали Логин, тогда еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом спрашивали – молчал черномазый.
Губы в клочья закусывал.
– Слышь? Помер, что ли? – спросил под конец Шмалько, вытирая ладонью потный лоб и оставляя поперек багровую колею.
Помнишь? Помнишь, ты тогда пригляделся.
– Клянусь Пречистой Богородицей, – сказал, а в камышах ветер подхватил, унес тихим шорохом, – таки помер, басурман! Добили, не добились…
Открыл тут глаза молодой турчонок.
Белькотнул по-своему, – отчего чужие словеса намертво в память врезались? отчего годы не вытравили?! – улыбнулся светло и уже взаправду помер.
Не скоро узнал Логин, что сказал ему полонянник, а когда узнал, лишь плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было:
«Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за то, что вяжете клятвы! Искупление этого – накормить десять бедняков или освободить раба…»
Сколько лет торчало вросшей в мясо, привычной занозой, и лишь сейчас выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим:
«…не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах… но взыщет за то, что вяжете клятвы…»
Гори в аду, молодой турчонок!
Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой!
Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец!
В одном котле сойдемся!
Не земля под каблуком – камень да прель прошлогодней хвои. Не небо над головой – дерюга рваная, прохудившийся мешок с горохом, того и гляди, посыплется на голову частым градом. Не правда вокруг – брехня на брехне сидит, брехней погоняет, и все трое истинной правдой прикидываются, изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого рубить?!
И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину:
– Батьку! Чуешь?!
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
– Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
– Донечка! Ласточка моя!
Не помня себя, с забытой «ордынкой» наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом господним, светилась зорькой ясной – и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест.
Видишь, сотник?! Не ты пришел – за тобой пришли.
Шаг – и в небо.
– Яринка!.. Я… я иду…
Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось.
В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе… Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чортенок-подмастерье, разнопалый нехристь.
Дразнился.
Язык высовывал. «Батьку! Чуешь?» – горланил.
Померк свет в глазах сотника Логина.
– Рушницу мне! Рушницу дайте!
Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? – кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясенно смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна.
Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует!
Минула.
И Юдку Душегубца, и адского выкормыша.
Впервые есаула рука подвела.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Мой сын звал меня.
А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего – и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! – ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки.
Брось меня!
Оставь!
И тот, прежний стыд, показался мне светлым праздником перед стыдом новым. Это я кричу ему: «Брось! оставь!..»?! Это я облегчаю ему непосильный труд?! Нет, это я сам норовлю оставить, бросить мальчишку один на один с его судьбой, чтобы потом и в гибели, в растворении останков бывшего каф-Малаха, слышать до конца вечности:
– Батька! Да где ж ты?! Чуешь ли?!
На миг мне почудилось: я стал прежним.
На краткий миг, но и за него – спасибо.
– Батька! Лови смыслу! Белую, белую хватай!
Ловлю, сынок! Белую смыслу ловлю, Внутренний Свет ор-Пеним, облаченный в мантию Света Внешнего ор-Макиф… ловлю, хватаю, держу обеими руками, зубами вцепился!.. Ты только потом напомни, я тебя обязательно научу, покажу… потом. Если выберемся. Нет! – когда выберемся. А мы с тобой обязательно выберемся, на карачках выползем…
И снова нет.
В полный рост выйдем.
– Батька! вот еще!
Клянусь Азой и Азелем! – он дотянулся! Свет Скрытых Замыслов хлестнул меня наотмашь, мгновенно впитываясь, и я выплюнул остатки Хлеба Стыда. Да, он, дитя моей несчастной Ярины, воистину может – но он еще не умеет! Умею я, бесполезный призрак, умею, но не могу – и значит, я не такой уж бесполезный? Не очесок шерсти на гребне, а знание и память?!
– Батька!
– Хватит! Мне хватит!.. Оставь себе…
Мне действительно хватило. Даже с избытком. Рав Элиша, учитель мой, ехидный еретик – слышишь ли? У меня родился сын! Он уже почти вырос! Мы вместе!
И ярче Света Скрытых Замыслов полыхнуло из немыслимой дали тихое:
«Глупый, глупый каф-Малах… поздравляю, не сглазить бы…»
– Эй, Заклятый! Держись!
Больше мне не нужен был никто из заблудившихся в Порубежье.
Только он, Иегуда бен-Иосиф, носитель моего убежища-медальона, моя последняя надежда на нарушение Запрета.
Откликнулся ли он? Услыхал ли? Не услыхал, но откликнулся – сердцем, нутром знатока Имен. Зря, что ли, я сидел позади него в седле: убеждал, просил, уговаривал? Душу грозил наизнанку вывернуть, швырнуть в лицо не только смрад горящей семьи его, но и смрад таких печей, где пылал и будет пылать народ Иегуды, что клочья пепла забьют глотки насквозь за мириады Рубежей?!
Зря, что ли, он спорил со мной?!
Срослись мы, носитель медальона, сплавились; не так, конечно, как с глупым героем Рио, тогда, в метели, но все-таки…
Я не открыл Окно.
Я его взломал.
Чувствуя, как клещом впился в меня мой Заклятый – силой имени Айн, чье число семь десятков, и силой имени Далет, чье число четыре, а вместе эти Имена тайно указывают на мужскую силу, сокрушающую пределы.
Хорошо взялся, Иегуда, щенок уманский!
Пошли насквозь? Прочь от Порубежья? Прочь от клинка сотника Логина?!
– Шма Исраэль! – лишь крикнул он в ответ.
И калейдоскоп сфир разлетелся мелкими цветными брызгами, той радугой, которая появляется в небе, говоря обреченным:
«Нет защитника, и некому отменить приговор!»
* * *Старый, очень старый человек сидит в огромной бадье, где поверх мыльной воды наросла шапка пены.
Пена-усы, пена-борода, пена-слова.
– Позор на мою дряхлую голову! Ты что, голых старцев не видел, плут и мошенник?! Морда твоя бесстыжая!
Я смеюсь.
Я видел много старцев, и часть из них была голыми.
Никакого удовольствия.
– Он смеется! Нет, люди добрые, он смеется, вместо того чтобы подойти и благочестиво потереть спинку старому рав Элише!
Подхожу; беру мочалку.
Тру худую спину с резко выступающими позвонками.
– Ты ведь только что был здесь, у меня, – бурчит старик, покряхтывая от удовольствия. – Спрашивал: как плодятся и размножаются Ангелы… не наговорился?
Пожимаю плечами.
«Только что» не имеет для меня никакого значения.
Равно как и «здесь».
Старый, очень старый человек смотрит мне в лицо. Странно смотрит. Раньше было иначе. И я, глупый каф-Малах, не сразу понимаю: он задал вопрос и ждет ответа. Куда уж мне понять это сразу, когда раньше всегда задавал вопросы и ждал ответа – я.
Впервые я сталкиваюсь со словом «раньше» лоб в лоб… может быть, я все-таки сумею понять, что это значит?
– Вот бадья, а вон стена, – говорю я, тщательно подбирая слова. Будто ожерелье из лунного бисера на волос горной феи вяжу. – Между ними расстояние. Локтя четыре. Это если для тебя, рав Элиша.
– А для тебя, путаник?
– А для меня, если насквозь – по-разному. Когда четыре локтя, когда двадцать поприщ, а когда и вовсе тесно. Я не понимаю пространство, как люди: здесь или там. Я понимаю иначе: там, где я есть, и там, где меня нет. Там, где я есть, я уже быть не могу; там, где меня нет, я буду. Вот и все.
Он кивает.
Он что-то понял – и я отдал бы сияние Эйн-Соф, чтобы разобраться в его понимании.
– Ты говоришь: я у тебя был только что – и вот я снова явился, – продолжаю рассуждать вслух, начиная мылить ему шею. Это смешно; рав Элиша хихикает. – Я так не понимаю время: только что, снова… вчера или сегодня. Я понимаю иначе: это уже было со мной – и этого со мной еще не было. Если было, значит, все, больше никогда. А если не было, значит, еще будет. Очень просто.
Он по-прежнему хихикает.
Хотя я убрал мочалку.
– А ты не такой уж глупый, мой назойливый каф-Малах… Тогда скажи: ты мог бы явиться к дряхлому рав Элише в тот миг, когда ты сам еще стоял здесь, раздражая меня дурацкими разговорами?
Я отрицательно мотаю головой.
– Нет, рав Элиша. Не мог. Для меня открыто все, кроме одного: того места-времени, где я уже был.
– Почему?
– Потому что я помню об этом. Помню, и память захлопывает двери, некогда бывшие открытыми настежь.
– Выходит, ты ограничен только своей памятью? только своей внутренней реальностью?
– Выходит, что так.
Если б я еще знал, о чем он спрашивает? если б я еще знал, что я ему отвечаю?
– Выходит, что так, – повторяю я.
– Спасибо, – отвечает старый, очень старый человек.
Я не знаю, за что он благодарит меня.
Я иду в угол и набираю из кадки чистой воды.
Сейчас я помою ему голову.
– А ты никогда не пробовал поменять их местами, эти реальности, внутреннюю и внешнюю? Ты никогда не пробовал освободиться полностью? – вдруг спрашивает он.
Вода проливается мне на ноги.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батя сильный. Ишь, как ломится!
Я скоро вырасту.
Я тоже буду сильным – как батя.
Бабочки засуетились. Машут крылышками. Розовая бабочка – пуще всех. С ее крылышек осыпается пыльца, такие яркие красненькие смыслы. От них пленочкам горячо. Там, за пленочками – пожары.
Везде.
Пусть машут. Пусть суетятся. Все равно хрен достанут. Про «хрен достанут» – это дядька Мыкола Лукьяныч научил. Хорошая смысла. Правильная. А Ирина Логиновна Загаржецка бранила дядьку Мыколу Лукьяныча. Ругалась, что смысла невкусная, не для «дитев».
А братик сказал, что теперь один хрен.
Братик молодец.
Тот носатый дядька, что у бати на плечах висьмя висит, – тоже молодец. Он знает, что смыслы – это Имена. Его не надо убивать. Раньше я думал, что надо, а теперь передумал. Только цацку заберу. Цацка батькина, чего ее носатому дядьке носить?
У меня болит в животе.
Тяжело.
Батя, думай о своем старике! Думай!
Тогда легче…
Старик, я тебя тоже спасу.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Спать, конечно же, никто не ложился.
Ждали возвращения ушедших за подмогой. Впрочем, «ждали» – вряд ли удачное слово. Вот они, оба посланца: и жутковатый ребенок, заметно подросший за последнее время, и бешеная Ирина. Застыли пустоглазыми изваяниями на верхней площадке донжона; уставились, крепко взявшись за руки, в звездное небо…
Пришлые из-за Рубежа (братья? да, братья…) первые полчаса все дивились. Переглядывались, хмыкали в усы. Один, самый здоровый, даже пальцем осторожно потрогал.
И мигом руку отдернул.
– Что, горячо? – криво усмехнулась Сале, наблюдая за этим действом.
– Не… холодно! Ледышка! Эй, Сало! – они что, померли стоя?
– Живы они, живы! – безнадежно попыталась объяснить женщина, заранее зная: не выйдет. – Души в поиск отправили, между сфирами, а сами ждут: когда ваши товарищи отыщутся. Вернутся души обратно – и тела потеплеют.
Здоровяк кивнул. Так кивнул, что показалось: судорога ему шею скрутила, не шея теперь – корень древесный. Сразу видно: понятливый малый. До всего своим умом доходит… доходяга. Вот и сейчас: поправил на плече «гаковницу», с которой, похоже, и в постели не расставался, сморкнулся в угол с левой ноздри – и гулко затопал вниз по лестнице.
На стену, должно быть.
– А дозволено ли будет спросить милостивую пани? – поинтересовался младший брат здоровяка (кажется, его звали Теодор). – Долго ли им в горних высях пребывать доведется?
Этот оказался на удивление разумен, и дурацких вопросов не задавал. Тут другая беда: на носу Теодора красовались зрительные стекла, в их Сосуде именуемые «окулярами», и они все время напоминали женщине о веселом Стасе, пане Мацапуре-Коложанском.
Хоть и в подвалах сидит выродок, хоть и в клетке заговоренной, а все равно: сердце не на месте… Что, Куколка? – это ведь Денница, малыш неразумный, тебе про доброго дядьку в клетке рассказал! Еще когда кричала ты криком: нельзя в замок сей! нельзя! его веселому Стасю в надел отписали! пропадем ведь!
Улыбнулся тебе малыш.
«Можно», – сказал тоненько, как отрезал.
Можно.
– …так долго ли, пани пышная?
– Не знаю. Время в Сосудах и между сфирами идет по-разному. Час, два, пять… Смотря насколько далеко им придется забраться.
– А тогда сомнения берут: как же им подмогу раздобыть? Разве можно сквозь тонкие энергии, как говаривал учитель мой, блаженный Григор Варсава, тела плотские сугубо провести?
Хороший вопрос. Если бы Сале еще сама знала на него ответ! Она молча пожала плечами (вот Варсаву своего и спрашивай, мудрец!), после чего снова принялась разглядывать застывшего мальчишку.
Это странное существо не уставало поражать ее. Поначалу Сале Кеваль относилась к нему с брезгливым равнодушием: уродец, балаганный шут, коего приказано доставить любой ценой. Любой – и это есть также цена ее собственного спасения. Поэтому, когда ребенок начинал упираться, женщина испытывала вполне естественное раздражение.
Но дальше…
Она так и не поняла, в какой момент ей стало страшно. Тогда ли, когда с треском разлетелась на куски крепкая дверь, что удерживала жуткое дитя? Тогда ли, когда разом вспыхнул, занялся жарким пламенем дом, где они коротали ночь? Или еще раньше, когда в шестипалой ладони ребенка из ниоткуда явилось червивое яблоко?
Или совсем недавно, когда рвались они сюда из Столицы, рвались напрямую, через все препоны – и гнилой основой лопалось мастерство Сале Кеваль, не доставая, не успевая!.. Вот тогда-то и прозвучало рядом смешное: «Ты подвинься, тетя Сале… нам туда, где мышки шепчутся… слышишь, братик?»
Когда ты испугалась? – тогда, раньше, позже?
Не все ли равно?!
Просто в какой-то миг Куколка вдруг осознала: все ее магические умения, все ее могущественные Имена и тайные амулеты – ничто, пыль на ветру, по сравнению с одним косым взглядом этого нечеловеческого создания.
Нечеловеческого?
Сейчас она уже не была уверена в последнем до конца. Да, мальчишка рос не по дням, а по часам, да, его облик стремительно менялся, – но, меняясь, черты лица Денницы становились все более человеческими! Еще недавно темная, едва ли не чешуйчатая кожа теперь смотрелась уже просто смуглой. Длиннющие узкие глаза выглядели теперь скорее раскосыми, обычными, хотя и не потеряли своего завораживающего мерцания. «А ведь вырастет – от девок отбою не будет! – вдруг подумалось Сале. – Уже и сейчас есть в нем что-то… что?!»
Впрочем, рос чудный ребенок не только внешне. В речи его наивные детские вопросы все чаще мешались с такими фразами, что мороз по коже продирал. Взять хоть недавний совет, на котором едва ли трехмесячный младенец взял на себя роль старшего! Хотя – какой там трехмесячный?! На вид ему уже лет восемь, а то и поболе будет!
Как он говорил:
«Я спасу. Только я должен успеть вырасти…»?
Может, и правда?! Может, потому и вырасти спешит, как на пожар?
Успеет?
Спасет?
Не рассудком – душой, опаленным нутром Сале Кеваль чувствовала: этот ребенок – и в самом деле их единственная надежда. Кто же он? Демон? Спаситель? Чудовище?! И какие чувства она испытывает к нему сейчас?
Холодом тянуло от зубцов стены. В трещинах ползали жирные слизни, оставляя за собой слюдяные потеки. Ночные птицы тоскливо кричали во тьме о несбывшемся.
Но Сале сейчас было не до птиц, слизней и холода.
Женщина истово пыталась разобраться в самой себе – и вдруг ощутила со сладостным трепетом, как раскрывается ее внутренняя оболочка, как темная суть («смысла»?!), сокрытая до поры, медленно поднимается оттуда, из глубин, наполняя все существо гибельным восторгом свободы. Что-то менялось внутри и вокруг нее, плавилось, текло, мир становился ярким, несмотря на ночное время, до краев наполнялся звуками, красками, запахами, – и Сале не сразу поняла: она сама здесь ни при чем! Звезды блекли, небосвод наливался радужным сиянием, пахнуло порывом свежего ветра – и площадка донжона слегка вздрогнула.
Теперь уже Сале с любознательным Теодором застыли безгласными изваяниями.
А бывшие статуи… статуи ожили!
* * *Он появился сразу, прямо из воздуха, в огненном ореоле, который, впрочем, мгновенно погас. Отшатнулся к парапету чумак Гринь, торчавший все это время у самого проема, побелел меловым разломом и принялся мелко закрещивать себе грудь. Как успела заметить Сале, эту манипуляцию чумак проделывал при всяком удобном и неудобном случае – всегда с одним и тем же результатом.
Зато Теодор, тоже слегка спав с лица, мигом схватился за пистоль.
Но ни крестное знамение, ни оружие не произвели на пришельца особого впечатления. Пошатнувшись и едва не упав, он первым делом кинулся к ребенку – вовремя успев подхватить измученного сына на руки.
Сына?!
Да, сына! Потому что долговязый гость, демон с разнопалыми руками и светящимися прорезями вместо глаз, не мог быть никем другим, кроме как отцом странного дитяти! Но уже сейчас было ясно видно: сын не станет точной копией отца. Ребенок выглядел куда более похожим на человека. А со временем…
Или со временем все повернет в обратную сторону?!
– Батька! Прошли? Получилось?!
– Получилось… Ты жив? Жив?! – Демон баюкал мальчишку в объятиях, и по щекам демона текли раскаленные добела капли. – Во имя Пламени Эйн-Соф, как же ты похож на Ярину!.. На мою Ярину…
Сале плохо соображала сейчас. И на ее взгляд хромая Ирина, до сих пор пребывавшая в забытьи, меньше всего походила на сего ребенка.
Впрочем, демонам виднее.
– Да… похож, – бессмысленным эхом откликнулся Денница. – Ярина… Ирина Логиновна!.. А где… где ее батька?
Недоумение.
Недоумение пылает в бойницах-глазах.
– Где? И носатый дядька? Они там, за пленочками? Я ведь обещал…
– Шолом, пани и панове! – у дальнего края парапета, вынудив Гриня закреститься втрое чаще, ухмылялся белозубым оскалом консул Юдка. – Носатый дядька таки здесь! А остальные, голубок ты мой, и впрямь… за пленочками. Видать, силенок у твоего батьки на весь кагал не хватило. Ты спроси у него, у батьки-то: и впрямь не хватило? Или просто не захотел их сюда тащить? Что молчишь, каф-Малах?
– Это не мои силы, – в низком голосе демона, которого консул назвал каф-Малахом, лопнула перетянутая струна. – Это его силы.
Узкий подбородок судорожно дернулся, указывая на сына. А Сале Кеваль тем временем отчаянно пыталась вспомнить: кого называют каф-Малахами? Кого?! Ведь она слышала это слово, слышала…
– Я же обещал, батька! Надо ее батьку сюда, надо тоже… – вопль Денницы был полон растерянности.
И еще: совсем человеческой, детской обиды.
– Обещал? Ты?
– Да!!!
– Если так, ты прав, сынок. Просто ты не понимаешь, чего это будет стоить тебе!.. Нам обоим. Но я сделаю. Раз ты обещал – я сделаю. Раскройся!
Демон осторожно усадил ребенка на каменный пол, спиной к зубцам ограждения.
Глянул вверх, дернув тяжелыми веками.
«Так смотрят слепцы! – пронзила сердце иглой чудная мысль. – Или нет: так смотрят… насквозь!»
Сале ощутила, как воздух над площадкой донжона содрогнулся от дикого напряжения эфирных полей. И Денница вместе с так и не пришедшей в чувство Ириной вновь застыли – чтобы каф-Малах попросту исчез.
Совсем.
Без всякого сияния и грома небесного – соль, и та явственней растворяется в воде.
– Вы не знаете, кто таков есть каф-Малах, пани Сале? – с отменной вежливостью осведомился умник-Теодор.
Не спеша, однако, убирать за пояс пистоль в присутствии консула.
– Каф-Малах? – насмешкой прозвучало от парапета. – Ой-вэй, хлопче, чему вас только по вашим бурсам православные меламеды учат?! Ну, ежели попросту, для гоев необрезанных – так это такой себе маленький ангел-еретик!
– Сатана? – заинтересованно обернулся Теодор, блестя окулярами. – Люципер?
– Бес это! Чортяка! Тот, кто в скале сидит! Мамку спортил, братика спортил… мне жизнь спортил…
Бормотание Гриня-чумака мало кого заинтересовало.
Жизнь ему спортили… а кому легко?
– Не кидался б ты, хлопче, такими Именами, – посоветовал консул, обращаясь то ли к чумаку, то ли к бурсаку.
Однако на вопрос так и не ответил.
И тут Сале вспомнила! Ну конечно! Ангел Силы ведь говорил ей…
– Это блудный Малах, Теодор. Блудный ангел. Тот, кто отказался от Служения во имя Свободы. Тот, кто однажды преступил Запрет…
Договорить не удалось. Глубоко внизу, в замке, раздался оглушительный грохот, треск, и следом – частая, слитная дробь выстрелов.
Когда-то, будучи по делу в ином Сосуде, Сале уже слышала, как стреляет подобное оружие. Но… откуда?!
И почти сразу женщина увидела: юный Денница, ребенок, которого она искала-презирала-боготворила, тихо оседает боком на выглаженный камень плит.
Бледный как смерть.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– Шмалько! Харя твоя непроспатая! Куды целишь?!
– Туды, пане сотник…
– Куды – туды? В божий свет?!
– Добро б в божий, пане сотник… Видали ж: один чортяка на земле, другой на небе! А рядом – и сказать боязно…
Кинул Логин шаблю в ножны.
Кого рубать? – Не Ондрия ж, есаула верного.
– А рядом с небесным пекельником дочка моя сияет, Ярина Логиновна! Это тебе сказать боязно, харцызяка? В тридцать три тебя рассвятых апостола?!
– Да так-то оно так, пане сотник… а все думаю: не мара ли? Отвели нам ясны очи черти да жидовня!
Подошел сотник к есаулу, глядит: а у Шмалька глаз его карий слезой плывет. Не он ли малую Яринку на коленке катал, за ус сивый драть позволял? Не он ли за панну сотникову сперва отчизну кинул, в пекло полез, а после боевых товарищей – и тех оставил?
Эх, пан Ондрий… пропадем мы тут, а все одно – вместе.
– Пошли, что ли?
– А то, пане сотнику… пошли. Только, не в обиду будь сказано: в какую сторону?
Петляла тропка под сапогами. Орали в кронах сосен дурные пичуги, изгалялись по-своему. Щебень мелкой осыпью тек впереди, шуршал змеюкой в осоке.
Била «ордынка» по бедру: что ж ты, хозяин? пить хочу!
Нечего ответить.
– Турчонка помнишь? – невпопад спросил Логин, глядя под ноги. – Слышь, Ондрий: турчонок, молоденький… под Хотином, в плавнях? Ты ему сперва ухо кромсал… помнишь?
Помолчал есаул.
Лоб наморщил.
– Не-а, – отозвался.
Ну и ладно.
* * *Хлопцы ждали близ дареной чортопхайки.
Гром-бонбарь все кулемет по лоснящемуся боку гладил, ну точь-в-точь хлопец у плетня – ядреную девку; Забреха же на дорогу как уставился – прикипел.
Не спросили: куда Юдка Душегубец делся?
Чего им спрашивать? – и пан сотник на шаблях не из последних, и Шмалько уж чего-чего, а из рушницы шмалять горазд… и выстрел все слышали.
Они не спросили, а Логин и рассказывать не решился.
Байкой сочтут: примерзла рука у боевого черкаса, ан тут тебе и чортяки с ихними побрехеньками, и ангелы боженькины во облацех… и жид в небесах сгинул. Такие байки Рудому Паньку перед бабами складывать, а не сотнику валковскому.
– Зря вы, хлопцы, со мной остались! – само вырвалось у Логина; и не хотел, не думал, а сказалось в сердцах. – Надо было с нашими да с этими… у которых – декрет-универсал. Бились бы сейчас за счастье уж не помню кого… а так бьетесь – ровно мухи в склянице. Жужжим, да лбом в стенку – что крепче. Нет, правда: шли бы вы… может, догоните еще?
Дмитро Гром кулемет в последний раз огладил.
– А в рожу? – спросил.
Отродясь не бывало, чтоб москаль беглый, из милости в реестр вписанный, у сотника Логина Загаржецкого такое спрашивал.
Не бывало! – а вдруг заметил Логин: полегчало.
Аж улыбка усы раздвинула.
– Вон кому в рожу… – вдруг брякнул есаул Шмалько, и Забреха на чортопхайке моргать начал, будто соринка ему в глаз попала. – Пане сотник, вы погляньте: ишь, анчихрист, опять явился…
Впереди, у поворота сволочной дороги, что тянется над бездной из ниоткуда в никуда, стоял давешний чорт-миротворец.
Зенками бесстыжими лупал.
– Пулей бы! – безнадежно кинул есаул, и сам себе язык прикусил: бил ведь пулей! а толку?
А чортяка подумал-подумал, скрутил левой рукой кукиш, да такой щедрый, что и за неделю не обгадишь; скрутил и в сторону славных черкасов сунул. Пригляделся Логин: кукиш-то чудной! Лапа у чорта шестипалая, вот и торчит из фигуры оскорбительной не один – сразу два пальца, и оба не по-людски шевелятся.
Взыграло сердце у сотника валковского.
Прянул в седло, ожег коня ударом плети.
– За мной!
Только и услышал, как сзади копыта-колеса в сухой грунт ударили. А там уже слушать некогда было: вон он, исчезник проклятый, за поворот уходит.
Вре-ошь!
Тогда не достал, сейчас достану!
Свистел ветер в ушах: с-с-стой, с-с-сучий с-с-сын! Бедра в конские бока корни пустили, вросли намертво: не зверь, не человек – диво дивное несется единым телом, карать насмешника. Щебень из-под копыт врассыпную. Пичуги из крон лохматых – врассыпную. Думы черные, боль сердечная – сгинь, пропади, рассыпься!
Сотник Логин с хлопцами вражьей силе укорот дает.
Грохнул выстрел. Это Забреха. Уверился, как и есаул: адских выкормышей лишь серебряная пуля возьмет. Еще, говорят, пуговица с полковничьего каптана способствует… Ой, куме, выпей чарку! – где они сейчас, те полковники, те каптаны?! Надо б Грому крикнуть, чтоб не смел новые бонбы вслед кидать: порвет ведь всех на маковый порох! – только крик в горле спекся.
Одно получилось:
– Вре-ошь!
Несется чорт по дороге, петляет – впору зайцу! турецкому аргамаку! поземке вьюжной!
Летят по дороге кони-птицы, пылит чортопхайка дареная, с боку на бок вертится – душу черкасы в погоне выплескивают! гнилую накипь с сердец отряхивают!
– Пане сотник! Пане… сотник…
Ударило сзади в уши.
– Пане… вниз… вниз погляньте!..
Или ополоумел есаул? Да кой же дурень в скачке под ноги коню смотрит?
– Вни-и-и-и-з!.. Пане…
Не удержался Логин; глянул. Поверил боевому товарищу. Пресвятая Богородица, угодники боженькины, сковородки дьявольские! – не зря горланил удалой Шмалько. Нет дороги под копытами-колесами. Была да сплыла.
Небо вместо дороги.
Облака взамен щебня.
Вон птичка летит; чирикает.
– Вре-ошь!
Небо так небо. Не пекло, и на том спасибо. И снова обидела плеть коня кровного. А за спиной гул, вой, бьются небеса в лихоманке – друзья верные не отстают от сотника Логина.
Небо так небо.
Достанем.
А чорт весь кипенью серной брызжет, искры на нем дыбом, зарницы по спине плащом хлещут – умаялся. Видать, несладко синь высокую драть, убегаючи. Вон, аж спотыкаться стал.
И сладко так стало сотнику Логину, что мед пред той сладостью – горечь полынная.
Налево свернул беглец – и черкасы налево. Направо свернул – и черкасы направо. А внизу метушня, гвалт; внизу – замок сам собой вырос, от земли до неба, шпилями ясну солнышку стусаны дает.
Рванул чорт по воздусям кругом замка.
И черкасы – кругом.
– Вре-ошь!..
– Пане сотнику… вни-из!..
Смотрит Логин по новой через плечо: у подножия замка (замка? города? крепости?! Спас Нерукотворный, просвети!) – людишек тьма. Штурмом стены берут. Сперва показалось: и хлопцы-реестровцы, что под чудной Катеринослав убегли, за землю против Мацапур биться, там. Вон, на холме – Свербигуз маячит, дерет глотку, надрывается. Или не Свербигуз?.. кто разберет?! Зато хитрые махинии – кулеметы – справно трещат, заливисто.
А вон и гармата бахнула.
Снуют людишки. Шебуршат. Вверх не смотрят. Нет им дела до чорта беглого, нет дела до черкасов в небесах.
Заняты людишки делом.
Ну и трясця ихней матери!.. Нехай.
На второй круг чорт завернул. И черкасы – на второй.
– Мы возьмем замок! – прогремело от земли. – Мы разрушим это дьявольское капище!
Аж зажмурился Логин – в глаза ударил свет. Невыносимо яркий, ярче солнца, ярче всего, что доводилось видеть. На миг замок исчез, окутавшись белым, жарким сиянием. Это продолжалось недолго, белый огонь начал тускнеть, превращаясь в малиновое пламя. Огненная стена выросла на склоне, ее языки потянулись ниже, свечками вспыхнули растущие у подножия стен кусты…
– Не верьте дьявольскому обману! – встало над пожарищем. – Молитесь, дети мои!
Это правильно, отметил сотник про себя. Это он верно, молитва завсегда душу согреет. Отче наш, иже еси на небеси… и насчет обмана диавольского – тоже правильно. Не поверим. Ни за кисет червонцев, ни за пампушки с чесноком не поверим. Уразумел, чортяка?
Чортяка уразумел.
Укрылся паром радужным да скрежетом зубовным; на третий круг пошел. Дался ему, поганцу, сей химерный замок!
И черкасы – на третий.
Только и успел заметить сотник Логин: вместо людского моря – иное море у подножия плещет. Ходит волнами, играет белыми барашками. Западная башня совсем рядом оказалась: протяни руку – до зубца дотянешься! Площадка на вершине хранит следы пожарища: черные угли, черная копоть на камне, белесый пепел. И девка у края стоит: носатая, косолапая, страшней Судного дня. Хмурится девка: видать, замуж не берут.
Ну и хмурься! – кому ты такая надобна, потвора?!
Змий Огненный с шабаша на Лысой горе, и то побрезгует…
Сам себя проклял сотник Логин за думы глупые. Ведь знал же: на сей Околице беду накликать – пустая забавка! Подумай сдуру, словцо камешком оброни – свершилось. Вон чорт взапуски тикает, а вон Змий летит. Крылья шипастые раскинул, пасть вполнеба распахнул, вот-вот проглотит.
– Забреха! Гром! Чортопхайку! Чортопхайку разворачивайте, сучьи дети!
И ударил кулемет дареный по Змию. Распорол небеса треском. Присмотрелся Логин Загаржецкий, прислушался: летит, проклятый, хоть бы хны ему, ироду! – летит к башне с девкой, да еще и пламенем вовсю пыхает, будто черкас записной люльку смалит.
Песню орет, змеина:
Знал я и бога, и чорта,
Был я и чортом, и богом!
Спрячь за высоким забором девчонку —
Выкраду вместе с забором!..
Ну и хай тебе грець! – кради на здоровье.
Мы хоть Господа-Бога покамест не встречали, а с чортом привелось… тоже, значит, не голота бесштанная!
Тут замок вроде пониже стал. И море куда-то схлынуло. Луга, поля; рощица жиденькая поодаль. Небо черным сделалось, звезды злые, моргают от недосыпа. А на донжоне замковом народу поприбавилось: тут тебе и девка, тут тебе и баба, тут тебе и…
– Хведир! Яринка!
Не углядел сотник Логин, как беглый чортяка в окошко витражное завернул. Так и влетели следом: сотник с есаулом конные, Забреха с Громом – со всех четырех колес.
Пал чорт об пол каменный – и сгинул, только смолой в стороны брызнуло.
А Забреха, оказывается, все Змия достать норовил.
Все шарашил вслед из кулемета.
Так что стенам в зале крепко досталось.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Они замешкались. Все. И первым опомнился не кто иной, как консул Юдка. Дернулся, выгнулся мартовским котом, с губ его слетело Имя Дин – и Тени разом отступили.
Сале, пожалуй, могла бы и сама это проделать, но опоздала.
Вот он, Денница, лежит на каменных плитах и, кажется, не дышит. Неужели – конец?!
– Сейчас, сейчас… – рыжий пламень бороды глушит бормотанье консула. – Ой, Проводник, давай-ка вместе! уходит ведь!
Он уже склонился над мальчишкой, который сейчас больше похож на призрак, чем на живого… человека? Водит над ним руками, сплетает Имена в хитрую вязь, не давая измученному Деннице уйти до конца, раствориться во Внешнем Свете. Сале торопливо падает рядом, больно ударившись коленями; хватает край эфирного кокона, пеленает обмякшее тельце. О себе думать некогда: вся сила, что есть, щедро льется в ребенка. Не так уж много той силы у Сале Кеваль, но остановить, задержать, не позволить уйти – хватит с лихвой.
А не хватит – на консульские Имена плечом обопрется.
– Братик, братик, не помирай!..
Вокруг бестолково мечется чумак. Знал бы как, помог бы, но не знает. Оттого и слюной брызжет, руками машет, того и гляди, зашибет.
– Сюда иди! ко мне! – властно приказывает женщина. – Ладонь, ладонь на грудь клади! Да не мне, придурок, – брату! Вот так. Вытащим мы твоего братика, кончай орать!
Лицо чумака наливается восковым глянцем; не лицо – снятые сливки. Но ладонь с младенческой груди, против сердца, убрать не спешит. Ничего, парень здоровый, от него не убудет. Потом вином отпоим… красным, трехлетним…
– Хведир, ты б помог панне сотниковой вниз спуститься, – консул наконец разгибает спину и поднимается на ноги.
– Под пули? – мрачно огрызается бурсак, блестя окулярами. – Раскомандовался, душегуб?! Гляди, из пистоля стрелю!
– Не хочешь, как хочешь, – Юдка на удивление покладист. – То-то сотник Логин обрадуется: прибыл в гости, а писарчук Хведир от отца родную дочку прячет! Как мыслишь, чем наградит?
Ответа он не ждет.
Ответ написан на лице бурсака.
* * *В зале горели факелы и редкие свечи, освещая исковерканные пулями стены и окна, скалящиеся осколками выбитых стекол. Посреди зала, прямо на руинах, что были совсем недавно роскошью обеденного стола, красовалась здоровенная бричка. Похабно торчал задранный вверх ребристый ствол незнакомого оружия. В углу фыркали, били копытом насмерть перепуганные кони, которых распрячь-то успели, а вот вывести из зала во двор – нет.
Не до того сейчас было сотнику Логину и его черкасам! Радостно гогоча, обнимались они с братьями Енохами, лупили друг дружку по плечам, аж пыль столбом! А сам сотник дочку свою на руки подхватил – да так и закружился волчком по зале, вокруг брички, еще больше пугая лошадей!
Сале даже завидно стало: вот ведь радость у людей! И плевать им, что земле под ногами, небу над головой считаные дни, если не часы, жить осталось. Скажи им сейчас тот каторжник в терновом венце, который у веселого Стася на стене вверх ногами висел, что вот допляшут, дорадуются, и пожалуйте на последний суд – в лицо ведь рассмеются…
«А ведь я когда-то тоже умела так. Забыть обо всем, и – головой в омут, когда есть только «здесь» и «сейчас», только ты и он, когда сбывается небывалое, когда – вольному воля… Неужели это и впрямь была я?! Неужели это возможно снова? Хоть на миг! на малую чуточку!..»
«А ты как думала? – ответила та, что таилась внутри Куколки. – Или даже на краю бездны станешь лгать и притворяться?! Игры закончились, сестра. Время нарушать запреты. Время жить, жить и умирать. Но – самой собой! Поняла, глупая?!»
И Сале молча кивнула.
Кокон трещал по швам. Куколка стремительно превращалась в бабочку. Еще немного – и…
– Ярина! Яринка моя! Живая! – орал во всю глотку между тем счастливый Логин. – А я, старый дурень, уж думал – ты с боженькиного рая за нами явилась! Так это тебя нам за спасение душ христианских благодарить да славить надо?!
– Не ее, – голос консула Юдки разом отрезвил всех. – В первую голову вот их двоих славьте. И не скупитесь, панове: им любая слава мала…
Юдка бережно опустил Денницу на скамью, вытер пот с детского лба, и только тут до Сале Кеваль дошло, что черкасы попросту не видят беспамятного мальчишку! Да и только ли его?
На этот раз она опередила консула.
Тени вновь отшатнулись прочь – и всем явилось: распростерт на полу длинный, нескладный каф-Малах, Блудный Ангел, исчезник из Гонтова Яра. А рядом, на скамье: чудной мальчишка в ореоле из тумана сизого.
Отец и сын.
– Вот им, панове, в ножки кланяйтесь. Себя не пожалели, а вас, добродии, за шкирку выволокли!..
– Померли, никак? – шепотом осведомился один из черкасов, с головы до ног обвешанный взрывными зарядами.
«Бомбами», – вспомнила женщина нужное слово.
– Живы, Дмитро, живы… Но близко к краю прошлись, не сглазить бы! Пуп надорвали за ваше здоровьице. Гнить бы вам, панове, на Околице, до скончания веков, аминь… Ну и мы с панной Яринкой подсобили самую малость.
«Самую… малость…» – гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье:
«Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто – я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой».
Услышали и ответное:
«Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен…»
Первым молча поклонился, сняв косматую папаху, тот самый черкас, что «Померли?..» спрашивал. Следом и остальные стали кланяться. А сотник Логин стоял-стоял, да и ударил шапкой об пол.
Плюнул в сердцах:
– Дожил! За дочку душу продал, хлопцев растерял, будто лузгу жеваную, слово черкасское ногами топтал! – а теперь еще чортова семейка да жид-капосник с того света вытащили!
И захохотал Логин Загаржецкий, сотник валковский. Так захохотал, что частые слезы из глаз брызнули. Через минуту хохотали уже все – и черкасы, и консул Юдка, и даже Сале не удержалась.
Один только чумак Гринь испуганно примостился на краешке скамьи. Сидел рядом с беспамятным братцем, вовсю таращился на творящееся в зале беспутство.
Не знал: радоваться? горевать ли?
– Так что ж мне теперь: тебя, Юдка, к себе в сотню есаулом брать? К Шмальку в друзяки?! А чортячий кагал – не иначе как в хорунжие?! – выдавил сквозь смех Логин. – То-то славное войско выйдет! Все турки кто со страху, кто со смеху передохнут!
– В есаулы! Славно! – ухмыляясь в ответ, консул то гордо подбоченивался, то закладывал большие пальцы за отвороты жупана. – У Мацапуры-Коложанского сотником надворным был; у тебя, пан Логин, есаулом стану! Сала наемся, горелки напьюся, с девкой налюблюся – и в народные комиссары!
– В кого, в кого, иродово племя?!
– Ну, в митрополиты! А что мне таки терять, кроме своих пейсов?
– Владыко Юдка!
– Хо-хо-хо!
– А-ха-ха!
Наконец все отсмеялись. Только есаул Шмалько еще время от времени всхрюкивал, утирая слезу – никак угомониться не мог.
Видать, жид в митрополичьей ризе мерещился.
На коне, с девкой.
– Ладно, хлопцы, гоните табун на двор. Эй, донечка! – тут у вас другой стол найдется?
– Всенепременно! – вылез вперед довольно улыбающийся Теодор-Хведир.
– А горелка с доброй закусью?
– А як же! – в тон ему откликнулся Мыкола Енох.
– Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! – Сотник взял себя в руки, разом став серьезным. – Расскажете, что тут у вас…
Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино – свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом – а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся – вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, «Батька!» с панной сотниковой на два голоса кричал…
Уперся взгляд в консула Юдку.
Закаменел.
А как был теплым, так теплым и остался.
– Цацка, – вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. – Слышь, есаул пейсатый? – цацка-то твоя златая…
– Не моя, – ответил Юдка.
– Ну, Панькова… или этого, героя драного…
– И не ихняя. Вот его цацка.
Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха.
Еще раз – на консула.
– Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?!
Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга – память.
Разом встало:
Судорожный взмах – и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену.
– Батька! Лети… лети, батька!
Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон.
Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать.
Сокровище, понимаешь…
…Но ведь там, внутри, действительно была золотая оса?!
Сале вгляделась, отметив мимоходом: консул тоже пристально рассматривает медальон, закусив прядь бороды.
Никакой осы внутри не было.
Ни золотой, ни медной, ни живой полосатой злюки с жалом наперевес.
Сгинула.
– Ишь ты, – невпопад буркнул Логин, и повторил еще раз:
– Ишь ты…
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька думает, что он огрызок.
* * *А я ему говорю, что в огрызке – семечки. Надо только закопать их в грязь. Весной. И тогда вырастет новое дерево. Если не верит, пусть спросит у братика. Братик говорил, что всегда так. Останется от кого огрызок – его в грязь закапывают. Песнями разными поливают. Слезами. Чтобы дерево до самого неба выросло.
Ты не смейся, батя.
Просто братик сам себя не понимает. А я понимаю. И ты понимаешь, только боишься.
Батька, я тебя… Спасу? – спрашивает он.
Не-а. Я тебя люблю.
Тогда он ерошит мне волосы, и мы летим.
Потихонечку летим, никуда не торопимся. Вокруг света насыпано: кучи целые. И кислый свет, который изнутри, и перченый, который снаружи. Батя говорит, его есть нельзя. Можно только слюнки глотать.
Я глотаю.
Батька уморился. У батьки коленки дрожат. Я тоже уморился, но меньше. Кто-то успел подсунуть мне горстку сладеньких смысел. Смыслы называются Именами, но пока пусть еще немножко побудут как раньше – смыслы. Я скоро вырасту, вот тогда и буду называть их Именами.
По-взрослому.
Иногда я боюсь быть взрослым.
В животе бурчит. Это тетка мне смыслу дала. И носатый дядька. Тетка раньше была плохая, а теперь лучшеет. Я знаю: она просто спала все время. Она была сонная и злая. Сонные, они всегда злые, если разбудить. Вот проснется, умоется, и станет совсем доброй.
Я не буду ее убивать.
Слышишь, тетка?.. Не слышит.
Я хотел отдать бате одну смыслу, из тех, что подарил мне носатый дядька. В дядьке свернулся калачиком горелый хлопчик. Хлопчику страшно и плохо. Я спасу хлопчика в дядьке. Он мне хорошие смыслы дал, жаль, что маленькие. Пожадничал, наверное. Или нет у него больше.
А батька едва не заругался.
Сказал, что я глупый, глупый каф-Малах. И если я не буду хорошо кушать, он мне уши надерет. Даром, что ли, я их всех на своем горбу вытащил?
Я сказал, что буду хорошо кушать. Вместе с батей. Он тоже сейчас слабенький; ему ругаться нельзя. Потому мы и летим медленно, и за пленочки заглянуть не можем. Даже за самую ближнюю. Я испугался: что так теперь всегда будет.
Как? – спросил батя.
Много света и больше ничего, ответил я. Зачем тогда вырастать?
Но батя сказал, чтобы я не боялся.
Это скоро пройдет, сказал он.
Тогда я обрадовался. Я ему смыслу дядькину за пазуху тайком сунул. Мне Ирина Логиновна Загаржецка однажды говорила, что большой добрый дядька завещал делиться. Вот я и поделился. Но батя не позволил. Вынул смыслу из-за пазухи и мне в рот запихал. Сказал, что мне надо расти, если хочу всех спасать.
Батя умный. Я-то об этом и не подумал.
Тогда я попросил драть меня за уши, чтобы быстрее расти.
Чтобы успеть.
Батя долго смеялся. Потом сказал, что я еще маленький. Что я ничегошеньки не понял. Поэтому он ничего объяснять и не станет. Он просто покажет. И стал показывать. Он был прав: я ничегошеньки не понял. Зато увидел: садик за забором, по забору крейдой написано «ПАРДЕС», и на деревьях растут ба-а-альшущие смыслы. Рыжие, лиловые, смарагдовые и такие… рябенькие.
Я таких еще не ел.
Вкусно.
И расти хочется быстро-быстро!
Батя сказал, что есть надо молча. А он когда-нибудь покажет мне дорогу в садик «ПАРДЕС». Нет, сказал я, когда я вырасту, я в том садике жить буду.
Наверное.
Потом подумал – оказывается, я тоже немножко думать умею! И сказал, что лучше, если он мне все-таки покажет дорогу.
Бате было приятно.
И мне тоже стало приятно.
И сразу же откуда-то явилась маленькая, но очень сладкая смысла.
Я ее повертел в руках и сунул бате прямо в рот. Он сперва проглотил, а потом стал ругаться. Опять уши драть грозился.
Тогда я понял, что все сделал правильно.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Она проснулась от звука трубы.
Ну конечно! – Сале взглянула на золотистый прямоугольник солнца, что протянулся ковром от окна к ее кровати. Такие ковры стелют к брачному ложу, дабы бывшая невеста, а отныне и навеки молодая жена вышла к людям, ступая по свету. Говорят, хорошая примета.
Где твоя свадьба, Куколка?
Где твой жених?.. Радуйся, что хоть еще один светлый день даден тебе в награду завистливой судьбой. И тот давненько начался – заспалась ты, красавица. Час Иволги на дворе, а то и Час Щегла, в столице хозяйки уж домой с базара торопятся, насудачились, набили корзины доверху! Надо успеть муженьку горячий обед сготовить – если, конечно, есть они еще на свете белом: столица, хозяйки, базар, муженек… Да и тебе спешить надо. Помнишь, вчера, за безумным ночным застольем, кто-то каркнул вороном-вещуном: времени замку отведено до утра?
Утром, мол, явится парламентер за ответом.
Вот и явился. Утро не утро, солнышко во-он где! – а труба зовет. Хорошо хоть выспаться всласть дали, после вчерашнего…
«Дядька Князь злой. Он голову доброму дядьке отрезать хочет…» – без причины всплыли в памяти слова Денницы.
И свадебный прямоугольник на полу налился багрянцем, а там и отечной синевой. Видать, снаружи наползла тучка на солнце ясное.
Или радуга цветным боком под луч подвернулась.
«Что, мастер мой? что, славный князь Сагор, вытекает жизнь твоя? – зло усмехнулась Сале Кеваль, садясь на кровати. – Слышишь ли сейчас свою Куколку?! Жаль, не я тебе руку оторвала!.. Ну да ладно».
Женщине было странно вот так сидеть, вот так думать. Ненависть к мастеру, к губителю ее любви, раньше была единственным ярким пятном в жизни Сале, разом потускневшей после казни Клика. Теперь же, среди множества ярких пятен, внезапно полыхнувших на ее шальном пути – от кровати к окну? от жизни к смерти? от рабства к воле?! – среди этих огней ненависть словно потускнела, стала одной из многих.
И все равно: осталась.
Они двое за Сале пришли, с двух сторон: мастер-убийца, князь Сагор – и Самаэль-Малах, Ангел Силы.
Не Серебряный наместник под стенами, не латники-лучники ждут – они.
Оба.
«Теки, жизнь мастерская, из жил невидимых! Подыхай как собака, владыка! Одно скажи: зачем тебе голова веселого Стася понадобилась? Откупиться от судьбы? В мяч на жизнь сыграть? И запомни, если слышишь меня: это я, я, твоя Куколка, влила свою каплю яда! Я уговорила пришельцев отказать тебе! Помнишь Клика-оруженосца?.. Нет? Ну так еще вспомнишь, когда смертным воем взвоешь!»
Вчера, прежде чем малыш-Денница с бешеной Ириной «ушли» за подмогой, успели и об этом деле переговорить. Решили сообща: голову Мацапурину князю никак отдавать нельзя! Зачем одному чернокнижнику голова другого?! Для добрых дел?! Сироткам на именины дарить?! Да и обещанный медный венец никого не ввел в заблуждение: мог и все княжество от широкой души посулить! Забирайте, мил-человеки, мой свет белый от края до края! Жить здешнему Сосуду всего ничего осталось – зачем Ирине Логиновне венец, зачем княжья милость?!
Хоть в рай, хоть в ад: с собой не унесешь…
Только что ж ты прячешь за пазухой, милый мастер? Зачем тебе эта голова? Явись! Расскажи! Никуда ведь не денешься, ежели не хочешь вместе со всеми – в радугу! А ты ведь не хочешь?
Посмотрим, сумеют ли твои люди замок взять! Пусть понюхают огненной смерти из-за Рубежа! Да и Куколка в сторонке не отсидится – останешься доволен ученицей, князь Сагор!
…А Денница – этот по-своему решил: «Я их не пущу. А кто доброго дядьку тронет, того сам убью». И странное дело: никто, даже Енохи-тугодумы, не усомнился в словах чудного мальчишки.
Мальчишки, что лежит сейчас без чувств рядом с отцом своим.
* * *«Хватит бока греть! – приказала себе Сале. – А то узнаю, чем закончились переговоры, только когда стены рушиться начнут!»
Она спешила жить. Душа пела натянутой струной – ее время, ее! Пусть этого времени осталось на кончике ножа! Пусть! Все, что есть, – ее! Вперед, Сале-Бабочка! Как там говорил малыш? «Самаэль – это большая розовая бабочка?»
Женщина улыбнулась.
В зале было гулко и пусто. Прямо на скамье, кем-то застеленной клетчатым пледом (не Ирина ли расстаралась?), – на скамье спал, свернувшись калачиком, Денница. Женщина с удовлетворением отметила: ребенка уже видно и обычным зрением. Значит, понемногу оправляется. То же самое можно было сказать и о старшем каф-Малахе. Блудный Ангел по самые глаза был укрыт ковром; а под голову ему сунули другой плед, черный с красным, сложенный вчетверо.
Переносить спящих (спящих ли?!) из зала в покои не решились.
Возле скамьи, на полу, сонно моргал еще не до конца очнувшийся Гринь. Больше всего чумак в этот момент напоминал побитую собаку.
И выслужиться нечем, и уйти некуда.
– Останься в замке, – мимоходом бросила парню Сале Кеваль. – Приглядишь за братом. И поесть чего-нибудь в кухонных кладовых расстарайся, пока мы с наместником договариваться будем. Думаю, потом времени трапезничать не останется.
Она мало надеялась на успех переговоров. Значит, будет штурм. В ход пойдет все: и огнебойное оружие черкасов, и катапульты-арбалеты осаждающих.
И для крючков на саламандриков место сыщется.
Сале с некоторым удивлением заметила, что продолжает улыбаться. Что, потягаемся с магом, кого б там ни призвал в свое войско Серебряный Венец? Прежняя Сале Кеваль еще десять раз прикинула бы, стоит ли ввязываться в эфирный поединок с противником неизвестной силы. Только где она, прежняя?
Женщина заботливо оправила ковер-одеяло на Блудном Ангеле. «Как на усталом муже», – мелькнула диковинная мысль. Едва касаясь, тронула ладонью лоб Денницы (холодный! мокрый…) – и легко сбежала по ступенькам в обширный холл замка, а там и во двор.
Все были уже в сборе.
Даже парламентер, гремя железом доспеха, как раз перебирался через стену.
Сале с удивлением узнала в парламентере героя Рио. Все-таки тесен мир! Да что там мир – миры, сфиры, Сосуды! Шагу ступить нельзя, чтоб не наткнуться на знакомого!..
Воистину Большой Заказ большим получился.
Спросить: обзавелся ли новым палачом с лекарем в придачу?.. Ладно, зачем судьбу зря за усы дергать. И без того не лицо у господина героя – забрало из плоти бледной. Не разберешь за тем забралом: где пьяненький горемыка, что маршировал ночью? где странствующий герой? где Заклятый слуга всех господ?!
– Наместник Серебряного Венца Гоар приветствует славный гарнизон осажденной крепости. О, и вы здесь, господин сотник! Я рад, что вы нашли свою дочь…
– А я жалею, – проворчал Логин Загаржецкий в усы, глядя мимо парламентера. – Жалею, герой запечный, что мы тебя еще в Валках на палю не надели…
Рио на миг запнулся, но быстро оправился.
Продолжил:
– Господин наместник уведомляет, что время, выделенное вам для раздумий, истекло. И желает знать: согласны ли вы на условия Его Светлости князя Сагора?
– Условия? Какие такие условия?! – Забыв на миг об измене подлого героя, сотник Логин больно толкнул локтем в бок Теодора-Хведира.
Едва окуляры с носа бурсачьего не свалились.
– Да, право, пустяки, пан сотник! Кнеж здешний голову Мацапуры-чаклуна желать изволит! – шепнул в ответ Теодор. – А за сей подвиг осаду снять обещает, да вашу Яринку в тутошние старшины произвести, милостью своей!..
Сале вздрогнула от запоздалого понимания: господин Загаржецкий еще ничего не знает! В суете встречи ему просто-напросто забыли рассказать, что…
– И на том свете всем досадить успел, харя поганая, и на этом! – процедил сквозь зубы сотник, сплевывая парламентеру под ноги. – Слышь, Яринка: так, может, и не ворог он нам, кнеж-то? Одна забота: где ж ему ту клятую голову раздобыть? Ищи-свищи теперь Дикого Пана, трясця его матери!
А Теодор, естественно, сказал то, что и должен был сказать:
– Есть ли надобность искать его, пан сотник?! В подвале он у нас имеет место пребывать, в клетке железной…
– То есть как: имеет место?! – на миг сотник дара речи лишился.
– В клетке, в подвале. Полоненный, значит, – охотно пояснил Мыкола.
Есаул Шмалько аж ногой притопнул:
– Так за чем дело стало, панове? Отсечь башку злыдню – и кнежу на златом блюде! Шо тут думать?!
– Делать то никак не позволительно, пан есаул! – попытался вмешаться Теодор, но опоздал: сотник Логин наконец пришел в себя.
– Не позволительно?! Не позволительно, чернильная твоя душонка?! Нехристю и душегубцу голову рубить не позволительно?! Да за тем ли я сюда через Рубеж ломился, за тем ли хлопцев с собой тащил-терял, чтоб Дикого Пана грудью защищать?! Ты что мелешь, бурсак?! А ну, давайте мне того харцызяку!..
– Батька, опомнись! Я б сама Мацапуру-выродка на куски порвала! – только кнежу голову отдавать никак не можно! Чернокнижник он, катюга, хуже Дикого Пана!
– Цыть, дура! Разоралась! Ума наживи! – с батькой спорить!
– А я говорю – не отдам! Сперва тогда меня рубите!
– Дура! От ведь дура!
– Господин сотник, ваша дочь полностью права. Голова господина Мацапуры нужна князю для неких магических действий. Если мы ее отдадим доброй волей, то потеряем единственный козырь…
Сале попыталась было спокойным, рассудительным тоном отрезвить сотника и его ополоумевшего есаула – но куда там!
– Замовчь, подстилка Мацапурына!
– Небось дрын его вспомнила – вот и выгораживает, мозги нам заплетает!
– Послушайте своего умного батьку, панна Яринка! Нам бы столько удач в карман, сколько у них войска! Соглашаться-таки надо! Да что ж вы за пана Станислава горой?! – будто он вас гусиными вышкварками с ложки кормил…
– Ото жид! Ото всем жидам жид! Молодцом!
– Верно тебя пан сотник в есаулы прочил!
– Да чтоб я жиду поганому верил? Панна Яринка сказала: не можно – значит, не можно!
– Язык прикуси, Еноха! Или ты с ведьмой заодно?
– Я – с ведьмой?! А ну иди сюды, собачий сын! Я тебе…
– Кто – собачий сын?! Я – собачий сын?! Иду, Мыкола, иду, крапивное семя!..
Скандал ширился, разрастался, расправлял саженные плечи. Ему, скандалу гвалтовичу, было вольготно здесь, на замковом дворе, дышать полной грудью, – наливая лица сизой краснотой, забивая глотки хриплым кляпом брани. Легли ладони на эфесы сабельные, сжались в кулаки, забелели литыми костяшками; катнулись желваки на скулах.
«Армагеддон, – без причины вспомнилось Сале Кеваль удивительное Имя, взятое из самой страшной книги в библиотеке веселого Стася. – Последнее поле».
Вот он наяву: скандал, переходящий в Армагеддон.
Смешно?.. Смейся, Куколка! До слез, до судорог – смейся!
– Га?!
– Ото ж!
– Та хватит вам, хлопцы, кончайте свару!
– Нет, пусть он мне в ясны очи скажет – кто собачий сын?!
– Рубить! Вщерть!
– Не можно!
– Да вы что, сдурели, вражьи дети?!
– Это мы сдурели?! Это мы – вражьи?!
– Это мы – дети?!
– Господа!!!
Голос героя Рио лязгнул боевым железом, и все как-то разом смолкли.
– Отпущенное вам время истекло. К сожалению, нам не удалось прийти к соглашению. Вынужден объявить вам от имени господина Гоара, наместника Серебряного Венца, что в самом скором времени мы будем иметь честь начать военные действия. Переговоры окончены. Всем спасибо.
И герой, бряцая доспехом, полез обратно через стену.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– Докричались, курьи головы?! – Сотник весь кипел, как котел, забытый растяпой-кашеваром над жарким костром. – Теперь из-за того клятого Мацапуры всем гинуть доведется! Эх, канчуками бы вас кожаными! да горелкой вспрыснуть! да по новой канчуками упарить…
Логин обреченно махнул рукой: что, мол, теперь глотку драть?
– Шмалько!
– Здесь я, пан сотник!
– Зброю всю огнепальную перечти быстро. Мне доложишь.
Разумеется, писарчук Хведир со всех ног кинулся помогать есаулу и едва не сбил того со счета своими мудреными словесами. Однако Логин Загаржецкий внимания на бурсацкие вытребеньки не обратил. Про себя бранясь по-черному, окинул цепким взглядом стену – поставь на плечи джуру верного, так еще и с гаком выйдет! – крытую галерею поверху, крепкие ворота, зубцы донжона… Знать бы: сколь далеко дареная махиния бьет? По-любому – куда дальше, чем булдымка или та же фузея. Значит, вон туды ее, матушку, в угловую башню: из башенного окна ворог как на ладони, весь его табор, и укрепления, что перед фортецией возвели.
Запляшут трепака, нюхнув черного пороху!
Никогда реестровый черкас от боя взапуски не бегал, не бывало такого чуда на свете белом! Только это ж не черкасом-реестровцем, а дурнем наипоследним быть надобно – супротив цельного войска с голым гузном переть, когда всех делов-то…
Ладно, после драки за чубы не таскают. Сам виноват, пан сотник: не сумел людей в кулаке удержать, приказать, заставить, на своем настоять – крутись теперь ершом на сковородке!..
– Так что докладываю, пане сотник: гармата – одна, гаковница – одна, кулемет «кропоткинский» – один, пистоля жидовской системы «маузер» – тоже одна. Рушниц шесть имеется, пистолей разных – одиннадцать. И еще у Грома бонбы в запасе: фитильных – чортова дюжина ровно; и новых, бутылочных – семь штук.
– А с зарядами как?
Шмалько на миг замялся, почесал в затылке. А потом решительно вытолкнул вперед взлохмаченного Хведира Еноху:
– Пусть пан войсковой писарь докладает! У него все записано.
– Докладай, Хведир, – кивнул Логин новоявленному войсковому писарю. Ишь, зарделся малый: кумачом горит. – Только гляди у меня: без выкрутасов! не в бурсе!
– Итого зарядов к дивовидной махинии, кулеметом именуемой, в наличии четыреста тридцать семь штук… – поспешно забубнил Хведир, тычась окулярами в мятый листок пергамента, сплошь исчерканный буквицами и цифирью.
Во дает, чернильная душа! и когда сосчитать успел?! – еще подивился Логин.
– …у жидовина Иегуды Иосифыча (сотника чуть удар не хватил: Иосифыча! ну, пан писарь!..) к пистоли «маузер» – сорок девять зарядов, ежели не врет. К рушницам пороху да пуль – на дюжину выстрелов с каждой; к пистолям – до полудюжины; с гаковницы Петровой три раза бахать выйдет, а в гармате – тот заряд, что в ней допрежь имелся. Ежели порох весь до купы собрать, то выйдет и по второму разу в гармату забить, однако же тогда из рушниц и гаковницы палить нечем будет. А кроме того, имеется у меня соображение, пан сотник…
– Хватит, пан писарь. Соображать после будем, коли живы останемся! – оборвал бурсака Логин, почуяв сердцем: сейчас не остановишь хлопца, он до Страшного суда свои «соображения» высказывать будет. – Кто с кулемета палить горазд?
– Я! – гордо выступил вперед Забреха. – Обучили кропоткинцы! Только второй нумер потребен, пан сотник: ленту держать. Чтоб не перекосило заразу…
– Подержишь, пан Ондрий?
Приказывать старому другу не стал. Спросил, будто в камышах на рыбалке: подержишь, мол, удилище? пока я горелки в кружки разолью?
– Да куды ж я денусь, ежели для дела… – отвел глаза Шмалько.
Оно и ясно: хотел есаул на стене остаться, где вскоре самое пекло начнется. Эх, пан Ондрий, не тужи, завей горе веревочкой: дойдет очередь и до рубки пекельной!
Не минует она тебя, и остальных не минует!
– Для дела, есаул. Одно у нас дело, на всех. Берите с Забрехой кулемет – и в башню. Вон в крайнее окошко выставляйте. Гей, ведьма… то бишь пышна пани Сало! Ты местные порядки знаешь: как мыслишь, не обойдут нас с тыла?
– Быть не может, господин сотник. По благородному уставу испокон веков положено атаковать крепость со стороны ворот, возвестив троекратно начало штурма.
– Ну то добрый устав, коли не наш. И без того полдень на дворе, самое пекло, а ведь могли бы и на зорьке ломануться, лыцари… Петро! С гаковницей – марш на галерею, леворуч от ворот. Без приказу не палить. Понял?
– Угу.
– Мыкола! Собери все рушницы, порох, пули до них – и со мной. Праворуч станем, до тех бойниц. А ты, Гром, над воротами засядь. Как набегут близко, в ров полезут – бонбы кидай. Да намотай себе на ус: зря не трать…
– Обижаете, пан сотник! Что ж я, пальцем деланный?! – и впрямь обиделся лихой москаль: аж в грудях у него пискнуло. – Пусть только набегут, едрена Матрена! Сами увидите, как потроха ихние в небесах зачирикают!
Вот в этом-то сотник валковский как раз и не сомневался! Было б еще огневых припасов в достатке… Не приходилось Логину Загаржецкому фортецию чужую с десятком человек от цельной армии оборонять! Да и подкрепление к врагу в любой миг подойти может. А им, вареникам в чужой сметане, помощи ждать неоткуда…
– А в какое место пан сотник мне стать повелит? Или то место, не при пышных паннах будь сказано, шибко смачно пуляет?!
Юдка Душегубец ухмылялся в рыжую бородищу, и Логин еле сдержался, чтоб не покрыть вредного жида тройным загибом.
– А ты со своей христопродавской пистолей к Петру до пары становись. Прикрывать его будешь. Да смотри мне…
– Вэй, смотрю, пан сотник! – Юдка в восторге хлопнул себя по ляжкам. – Аж боюсь: повылазит! Таки в одну халепу вляпались, значит, все у нас теперь пополам: и мой шаббат, и ваше воскресенье!
Ответить не удалось: на два голоса помешали.
– А я, пан сотник?
– А я, батьку?
Еще эти горе-вояки: дочка колченогая да их мосць, пан писарь! Вдвоем как раз за половинку черкаса сойдут.
Ту, что от земли до пупа.
– А вам я гармату доверю. Значит, так: ставим посреди двора, наводим на ворота. Ежели вышибут – тогда и палите, в упор. Все равно пороху на один выстрел! Заряжена гармата-то?
– Заряжена, пан сотник! Картечью. По сему поводу имею я одно соображение…
– Картечью – то добре. А ну-ка, подсобите!
Втроем стащили гармату с телеги. Завалили телегу набок. Хведир все пытался высказать свои «соображения», но язык прикусывал: когда кряхтишь от натуги, не очень-то поболтаешь!
– Вот так! А теперь гармату – на колесо. Придержи-ка, пан писарь. А ты, Яринка, веревку давай, что покрепче. Вяжи гармату поверх… теперь на ворота наводи… от славно! Фитиль, кресало есть? Добре. И молитесь, от души молитесь, чтоб до вас черед не дошел!
– Я тут… пани Сало велела…
Ну конечно, чумак-иуда! Моргает псом побитым, котелок с кулешом тянет. А пахнет-то: аж в брюхе зашкворчало!
– Найди мисок там или еще чего, ложки – и хлопцам разнеси. Пусть впрок поедят. Да, есаула с Забрехой на башне не забудь! Потом – ко мне. Как бой начнется – станешь сзади, будешь нам с Мыколой зброю заряжать.
– Спаси вас боженька, пан сотник! – просиял чумак; видать, решил, простили его. Это он зря. Да только когда каждый человек на счету, и самому распоследнему иуде дело найдется. – Да я…
– Выполняй! Бе-го-о-ом!
Чумак рванул как ужаленный. Котел здесь покинул и умчался. Раньше б от греха так бегал, дурачина… эх, да что там!
Всем бы нам раньше…
* * *Выглянул в бойницу. Во вражеском таборе наблюдалось движение, но время еще явно оставалось. Не возвестили троекратно, шляхетное панство! Спасибо чумаку – хоть и ведьмин сын, и чортов братец, а кулеш отменный сготовил! И сальца не пожалел. «Не в последний ли раз брюхо тешить доводится?» – брызнула в очи дурная мысль, но Логин решительно погнал вещунью прочь. Перед боем не о смерти, о победе думают.
Стал думать о победе.
О-хо-хо, думы мои, думы, лихо мне с вами…
Хлебнул горелки из походной филижанки. Крякнул, обтер усы и ладонью загнал пробку на место. Ну, теперь и воевать можно!
Привалился к теплым шершавым камням стены, смежил веки. Солнце припекало – совсем как летом возле хаты, под старой, еще дедом посаженной, вишней… Хата! вишня! Где та хата, где та вишня?! где то солнце?! Случится ли на родной порог ступить? Сотник решительно открыл глаза, трижды сплюнул через левое плечо, прищурился на небо…
Что за наваждение бесовское?!
Вся высь радужными сполохами переливается. Солнце желтой кляксой на треть небосвода размазалось – и словно бы звон в ушах стоит: тонкий, хрустальный. Раньше не до небес было, а сейчас само в глаза сунулось! Вверху-то, вверху, в самом зените – ишь, дырища! Это в горних высях-то?! И вся радуга в дырищу ту ползет-течет, не кончается. Неужто и впрямь Страшный суд объявили, а они в суете не услышали?! Помилуй, Господи, нас грешных! Сотнику-то валковскому, Логину Загаржецкому, по реестру божескому нет прощения, потому как продал сотник душу свою христианскую, но остальных-то за что?!
Хоть их помилуй, Господи…
Со стороны табора быками взревели трубы – и сотник, разом позабыв о заоблачном непотребстве, прильнул к бойнице.
Началось!
От насыпанного вала, от шатров стройными рядами бежали воины в латах, с пиками наперевес. Любо-дорого посмотреть: доспехи сверкают пышно, флажки по ветру развеваются… ага, вот и лучники с самострельщиками позиции занимают.
– Забреха, стрелков видишь?! – заорал сотник, обернувшись к башне.
– Ага! – донеслось сверху.
– Пали!
Ударило из дула кулемета пламя. Заплясало огненной бабочкой, задергалось; грохот наполнил гулкий замковый двор. А впереди, где бежали в атаку бравые латники, где стрелки по гребню вала натягивали свои луки и взводили тугие самострелы, – там разом запылила-задымилась земля, поперхнувшись, смолкли трубы, раздались первые вопли раненых.
«Так их, Забреха, так! – шептал сотник, закусив прокуренный ус и ударяя о шершавый камень тяжким кулаком. – Вали сучьих выблядков! Это вам не на парадах красоваться да лыцарским вежеством друг перед дружкой щеголять!»
Еле опомнился.
– Хватит, Забреха! Побереги заряды!
Услыхали его? сам ли Забреха догадался?
Во всяком случае, кулемет послушно утих.
На земле перед замковым рвом скорчилось больше десятка неподвижных тел; раненых спешно оттаскивали в укрытия.
И стрелки, кто жив остался, в траншеи попрятались.
«Что, пан герой? Упредил своих про огнебойную зброю? А про дареную махинию ты знать никак не мог! Вот тебе и подарочек на крестины! погодь, еще сыщем…»
Противник поспешил отступить в явной растерянности. Однако длилась сия конфузия малый час, и сотник вынужден был отдать должное здешним воякам. Хоть и лыцари важные, аж пробы на задницы ставить некуда, а дело свое туго разумеют. Вновь заливисто пропели трубы (раньше быки орали, теперь кочеты рассветные!) – и из-за кольца повозок, из ближней рощицы горохом сыпанулись атакующие. На этот раз они бежали не плотным строем, а врассыпную. Передние толкали перед собой тяжелые деревянные щиты на колесах.
Быстро сообразили. Рушница такой щит, пожалуй, что и не возьмет.
Ну-ка, а кулемет?
Словно в ответ с башни вновь послышался дробный грохот – умен Забреха, открыл огонь, не дожидаясь опаздывающего приказа.
Не побоялся сотничьего гнева.
Из щитов полетели мелкие щепки. Вот один вояка упал, другой… Но Забреха не успевал! Атакующие лавиной подкатывались все ближе, не обращая внимания на тела боевых товарищей, что устилали путь. Вот-вот окажутся под стенами, укроются от Забрехи…
Пора!
– Давай, Мыкола! Давай, жиду! Давай! – заорал Логин и сам прильнул к бойнице, повел стволом, выискивая цель. – Чумак, забивай пулю!..
Фузея привычно толкнула в плечо, окуталась дымом. Сотник знал: не промахнулся. Отбросил разряженную фузею назад, чумаку, схватил другую. Сбоку, полтавским соловьем, засвистал Юдкин хитрый пистоль. Молодец жид, метко целит!
Мыкола! Где ж ты, Мыкола? Чего не палишь?!
– Пане сотнику, пане сотнику!.. Погляньте, ради Христа-Спасителя! Там… там наши!
– Что?!
– Наши, говорю! Бульбенко, Свербигуз…
– С глузду съехал, балаболка?!
Сотник до половины высунулся из бойницы, забыв осторожность. И невольно выругался. Чорт! Прав-таки Мыкола! Меж блестящих доспехов хорошо были видны жупаны, белые сорочки и лазоревые шаровары черкасов. Точно, вон и Бульбенко бежит, медведь косолапый, и Свербигуз вприсядку, и, кажется, еще кто-то из реестровцев – отсель хрен разберешь…
По стене рядом цвиркнула стрела. Затем – еще одна, но Логин не обратил на пальбу внимания.
До того ли?!
– Не стреляйте, пане сотнику! Это мы! На подмогу до вас! – весело донеслось снизу. – Открывай ворота!
Неужто и взаправду опомнились хлопцы, на подмогу явились?! Кто там к воротам ближе всех? Яринка с бурсаком?
Сотник набрал было воздуха: отдать приказ! отворить! – как вдруг охнул, увидев небывалое. Мыкола-угодник! Спасители небесные! Лицо выбиравшегося из рва Свербигуза, сплошь измазанного тиной-ряской, все переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, рот в минуту раздался до ушей, изо рта выбежал клык, и стал черкас – колдун бесовский.
– Ах ты, адов выкормыш! – креститься уже не было времени, и сотник попросту выпалил из рушницы в гнусную харю.
Редко давал промах Логин Загаржецкий.
И сейчас: не пропал заряд даром.
Харя щедро брызнула красным, разлетелась кровавыми сгустками, и мгновением позже на земле задергалось, засучило ногами тело наместничьего вояки – в латах, с диковинной шаблей в мертвой руке.
Тьфу ты, пропасть, мара чаклунская!
Отбросил назад рушницу, схватил другую. Получи, нечисть богопротивная! Ага, берут тебя пули, берут! Обычные, свинцовые. Ну, то и добре. Под черкасов-братьев рядиться вздумали, личину пялить?
Н-на!
Сбоку охнул, мигом выпалив из своей янычарки, Мыкола Еноха. Видать, узрел наконец! Не помогли ворогу чары басаврючьи!
Сотник обернулся за очередной рушницей, мазнул взглядом по двору – все ли в порядке? – и на миг застыл. Встретился глазами с женщиной у перевернутой телеги.
Ведьма Сало… Сале. А, не все ль едино?! – когда горят зенки хитрой бабы огнями болотными. И видится в них сотнику Логину: был латник, стал Свербигуз, был Свербигуз, стал лысый дидько! Что ж это выходит, панове-молодцы? Это, значит, она, пышна пани, чары ворожьи от него, сотника валковского, отвела? она обман колдовской распознала? не дала скомандовать открывать ворота?! Ведь еще бы чуть-чуть…
Она. Больше некому.
Сотник махнул рукой ведьме – спасибо, мол, баба! молодцом! – и в эту секунду неожиданно захлебнулся кулемет.
Неужели заряды кончились? Плохо дело!
Логин понимал, что он теряет драгоценные мгновения, что надо стрелять, стрелять, пока есть порох и пули, но взгляд мимо воли сам метнулся вверх по стене башни.
На краю окна, ангелом господним, стоял Забреха. Блаженно лыбился из-под густых бровей, воздевал к радужному небосводу руки. Сотник хотел крикнуть, выбранить, но слова застряли у него в глотке. Забреха сделал шаг вперед – как показалось Логину, ступая прямо по воздуху, – и тут черкаса уцелил толстый арбалетный болт.
В улыбку вошел, в уста молодецкие; из затылка вышел.
Тело кувыркнулось вниз, шмякнулось о булыжник двора – и медленно, словно не желая расставаться с вольной жизнью, обмякло.
Вокруг головы стала натекать бурая лужа.
Валковский сотник молча перекрестился. Вот и нет верного товарища, которого так и не смогли взять турецкие пули да ятаганы!
Прими, Господи, душу раба Твоего…
– Ну, чаклуны подколодные, ходи на вареники! – разлетелся по двору крик есаула.
Из ствола кулемета вновь ударило пламя. Дернулось, затрепетало – и поперхнулось само собой.
– Чорт! – раздалось из окна. – Клята махиния!..
И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула:
– Чо-о-орт!..
* * *Логин вгляделся – и обомлел.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Золотая оса рвалась к свету.
Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?.. смешно…), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?.. смешно…), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна – большая? розовая?.. смешно…).
Розовая бабочка.
Золотая оса.
Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны.
И каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне – ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое:
«Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час».
Это я.
Золотая оса – это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел. Жизнь золотой осы в медальоне – впрямь ли я могу назвать тебя своей? Ведь прежде я знал лишь одно: «здесь»! Ведь раньше я знал лишь одно: «сейчас»! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: «вчера» и «завтра», «там» и «тут»… Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи.
Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?!
Помнишь: «Лети…» – шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятый стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?!
Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метели? бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице?!
Да, ты помнишь… я помню…
Мы оба помним.
Мы оба, за неимением лучшего, зовем это – жизнью.
Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах – и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях:
– Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, говоря: «Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?» Сказал ему: «Из косточки Луз, которая в позвоночнике». Спросил его: «С чего ты взял?» Ответил: «Размалывали ее жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде, и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом. Разлетелась наковальня, и треснул молот…»
Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! Почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?!
* * *И это тоже я – длинное тело на полу.
Тело.
Мое?!
Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.
Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражными осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна, багрец, изумруд.
Три великие Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: «Нет заступника, и некому отменить приговор».
Отчего же мне смешно?.. смешно и холодно.
Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.
Это ты прошептал во сне: «Я спасу»?
Или мне показалось?
Кого ты спасешь? – Мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверстой могилы?
Всех?
– Глупый, глупый каф-Малах…
Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.
Никогда!.. никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой – никогда!..
Смотрю.
Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.
– Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?!
Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда: живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал – его.
Нет, иначе – я его выбрал.
– Рав Элиша!
И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом, но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.
Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.
Он стоит напротив, плечом уходя в стену.
Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став – настоящим. Самым настоящим.
– Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне – ее нет?!
Он смеется.
Смеюсь в ответ.
– Но и Блудного Ангела нет? Да, старый рав?!
Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.
Да, Блудного Ангела больше нет.
Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким – прежним и новым в один час?!
Гляжу насквозь.
Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.
Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? В ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья – надежду на всплеск Чуда?
Пустые слова.
Меньше, чем пустые.
Тянусь – волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.
Беру с пола зеленый осколок.
Наискось, по мякоти ладони – больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет – по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.
Кровь.
Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.
Кровь.
Моя.
– Я сейчас смертен, рав Элиша?
– Глупый, глупый каф-Малах…
Старый, очень старый человек улыбается.
Улыбаюсь в ответ.
Прощаюсь.
* * *– …Пали!
Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу – три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.
На пол.
Многоголосый крик – снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…
– Пали!
Грохот, треск.
Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? Наверное.
Сын мой, ты спишь? Ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?
Есть ли вокруг нас безопасное место?
Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь – жидкий янтарь.
Я еще нужен моему мальчику.
Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи – не осой в золотые стенки, но силой в силу.
Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик, – видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!
Раньше нет, есть лишь сейчас.
Сын мой, я скоро вернусь! Я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!
Мне холодно.
Мне смешно.
Может быть, это и есть – страх?
– …От чорт!
У башенного окна отчаянно бранился один из черкасов. Завидя меня в дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.
– Подвинься!
Детская трещотка ожила в моих руках.
Словно ждала.
И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать до рва со стоячей водой.
Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы.
Только не так, как тогда: один против всех.
Иначе.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз – негасимые лампады от висков к переносью.
Очухался, чорт-спаситель?!
Чорт махнул сотнику как старому знакомому шестипалой ручищей – и нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше – по насыпи, где вновь столпились вражьи стрелки.
«Вот оно, значит, как, – подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощения за думу еретическую. – Знать, пришло время биться вместе – будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, панове вороги, добро пожаловать в пекло!»
И, криво усмехнувшись, сотник плотнее сунулся щекой к прикладу рушницы.
* * *Потом и вправду было пекло.
Наместничьи полки навалились всей силой. Подступили к воротам, к стенам, забрасывая ров вязанками хвороста, теми же щитами, досками, бревнами. Жахнула в ответ Петрова гаковница, выкосив с полдюжины лезущих на стены латников; одна за другой, рванули четыре бонбы – не соврал Гром-москаль, вон и потроха к радуге летят. Горячее, липкое шмякнулось в лицо, и Логин не сразу понял в дыму, грохоте и пороховом угаре: что это? откуда?!
Вроде как от Грома привет.
Чумак уже не справлялся, пришлось через раз перезаряжать самому, на всякий случай встав сбоку от бойницы, чтоб не достали стрелой. Впрочем, со стороны табора стреляли редко: орел, чортяка! Как котлом накрыл самострельщиков! Сейчас кулемет лишь коротко огрызался с башни, не давая им высунуться. И где только воевать научился, тварь пекельная?! Впрочем, у них там, в геенне огненной, небось и не такая зброя водится! – сотник вспомнил оплавленную чудо-воронку, которую видел на Околице.
В стену неожиданно гахнуло так, что на миг Логин решил: конец света! пал замок! Нет, устоял. И стена устояла, хоть и трещину дала изрядную – вон, змеится, пылит битым камнем.
«Катапульта, хай ей грець! – дошло с опозданием. – Еще пару гостинцев – и таки проломят, вражьи дети!»
Но тут уж оставалось просто биться, уповая на помощь Господню, потому как больше уповать и не на что было. Сунулся сотник обратно к бойнице: стрелять! – и застыл соляным столбом.
Фузея сама из пальцев выскользнула, а губы «Отче наш» забормотали.
К воротам фортеции приближался крестный ход. Да еще какой! Воскресный! Не мугыри сиволапые с батюшкой да пьяненьким дьячком – такое и в самом Киеве разве что по большим праздникам увидеть сподобишься! Впереди не меньше чем митрополит выступает: риза белая на владыке серебром расшита, бородища до пояса, в руках посох архипастырский – золотом на солнце сверкает. Следом – сплошь иерархи в праздничных одежах, с образами да малеванными хоругвями; после – чернецы иное распятие несут, огромное, сажени три длиной, а то и поболе. И Христос на сем распятии – как живой! А за чернецами простой люд валом валит, без гвалта-гомона, чинно да благородно. А в ушах уж псалом звучит музыкою райской, и стелится поверх него – голос грозный, с самого неба рушится:
«Одумайтесь, грешники! покайтесь! Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как рассеивается дым, рассеяться им; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются перед Богом и восторжествуют в радости! Аллилуйя! аллилуйя!..»
Кладет знамение сотник щепотью окровавленной.
Смотрит, как крестный ход к воротам подходит.
Открыть! открыть владыке! православным отворить!
Дернулся было – и словно кинжал турецкий под ребро ткнулся: было ведь уже! Спешил ворота отворять, Свербигузу с Бульбенкой! А оказалось: мара, обман чаклунский; спасибо ведьме – глаза раскрыла, отвела колдовское наваждение. Как говорится, клин клином. Только… а вдруг правда?! где она, правда?!
Где?!
Всякого сотник Логин насмотреться успел – и змиев огнедышащих, и чорта с кулеметом, и иного непотребства в достатке. А тут ведь слуги господни, не пекельные чудеса! Не поднимется рука в митрополита стрелять! отсохнет! Да пусть и не во владыку, в старца Божьего, пусть в чернеца наипоследнего – все едино ведь! Смертный грех – монасей из рушницы, грех и святотатство!..
Что делать?!
Что?!
Так и стоял сотник у бойницы. Раз за разом крест на себя клал, думы тяжкие вьюнами заплетал. Чуял: башка навроде бонбы Громовой, того и гляди, осколками брызнет! А решиться ни на что не мог. Стоял и смотрел.
И остальные смотрели. Не стреляли.
Даже чортяка не палил: то ли кулемет заело, то ли заряды в ленте кончились, то ли славы Господней испугался… а вернее всего – без толку ему теперь палить было.
Крестный ход у самых ворот, скрыла их стена.
А псалом все звучит хором ангельским, и глас гневный все с неба валится. Только слов не разобрать отчего-то, и веет от голоса жутью смертной, до самых костей сквозняком пробирает. Вот и хохот бесовский прорвался, визг, копытца топочут… А у ворот, у ворот-то! Да что ж вы творите-то, слуги господни?!!
Или креста нет на вас, ироды окаянные?!
Чернецы молодецки крякая, вовсю лупили в ворота трехсаженным распятием. Отходили на шаг, примеривались и по команде владыки с уханьем вновь ударяли в тяжелые створки. Головой распятого Спасителя били, еретики! Вон уж у Него и кровь на маковке выступила, окрасила спутанные волосы, венец терновый, дерево креста…
«Да они никак живого человека распяли!» – дошло вдруг до сотника Логина!
Фузея едва ли не сама прыгнула в руки.
Только жид с другой стороны галереи первым поспел: хлестнул выстрел, за ним второй, третий – и вот уже валится на доски моста митрополит со лбом прошибленным. Глядит Логин и глазам своим не верит: сквозь ризу, серебром шитую, доспех лыцарский проступает, а в руке у владыки – уж не крыж пастыря, а меч длинный да узкий, с рукоятью в завитушках.
Обман!
Заморочили, богохульники!
Бабахнула фузея – и в ответ у стены дареные бонбы рваться начали. Видать, и москаль опомнился!
Тут уж ход не ход, личина не личина – со всех ног обманщики побежали, к табору. Вот и трубы голос подали. Неужели отход трубят?!
Отступают басурманы!
…отбились?!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Сплю.
Вижу сон.
Бегут красивые люди. Батька играется детской трещоткой-поветрухой. Ирина Логиновна Загаржецка хочет палить из пузатой гарматы. Добрый дядька боится в подвале. Злая-добрая тетка переплевывается с кем-то ядовитыми закорлючками. Братик чинит цацки – чтоб пуще бахали.
Всем весело.
Хороший сон. Не бойся, добрый дядька. Не бойся, братик. Я вас спасу.
Нет, молчат они. Нет, это мы тебя спасем.
Дурной сон. Плохой. Уходи.
Сам уходи, смеется дурной сон.
Ухожу.
Иду по дороге. Через пленочки, насквозь. По всей дороге – костры. В кострах горят маленькие хлопчики. Горят, кричат; просят дать им смыслу. Одну и ту же. Потом маленькие хлопчики выбегают из костров. Они теперь большие, сильные. Убивают, кого хотят.
Молодцы.
А в больших-сильных, на самом донышке, все кричат – не докричатся маленькие хлопчики.
Они не хотят стать бабочками.
Они плачут. А потом ложатся на бочок. Засыпают.
Совсем.
Мой костер ждет впереди. Он самый красивый. Радужный. «Ты только попроси, – машет крылышками розовая бабочка. – Ты только попроси правильно, хорошо?»
Ладно, отвечаю я. Попрошу.
Правильно.
И тогда у меня будет шелковый сачок. Сачок и иголки. Чтобы собрать коллекцию бабочек.
А розовой я оторву крылышки.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
…Устало привалился к горячим закопченным камням стены. Вытер лоб. С тупым изумлением уставился на багрово-черный след поперек ладони. Ранили, что ли? Да нет вроде.
А остальные как? – встрепенулся.
– Мыкола!
– Га?
– Живой?
– Та живой, что мне сделается… Тут другая беда: в пороховнице дуля вприсядку скачет! Чем отбиваться, коли снова сунутся?
– Кулаками! Впервой, что ли?! – Сотник понимал, что без пороха и пуль кулаками сподручно только в пекло дорожку пробить. Но говорить об этом вслух было никак нельзя. – Чумак, ты где?!
– Туточки я, пан сотник! – Перед глазами возникла чумазая от пороховой гари рожа.
– Заряжай зброю. Пороха-то хоть жменька осталась?
– Полжменьки, пан сотник…
– Все одно заряжай. Гей, Петро!
– Ну? – хрипло каркнуло с другого конца галереи.
– Ранили его, пан Загаржецкий! – немедленно пояснил голос Юдки, картавя больше обычного. – Как вы полагаете, сойдет кошерный лоскут от моего лапсердака православному черкасу на перевязку? А то я завязал, а теперь переживаю…
Это жид правильно встрял. От Петра ведь слова не дождешься.
– А ты там как? – помимо воли вырвалось у сотника.
– А что честному жиду во вред, не сглазить бы? Я ж обрезанный, а по второму разу, сами знаете… хоть креститься, хоть это самое – грех великий!.. да и больно…
– Шмалько!
– Да здесь мы, здесь! – ответили почему-то не с башни, а от входа в замок.
Логин глянул – и обнаружил есаула в компании чорта: оба как раз выкатывали из башенного входа кулемет.
– Куда махинию тянете?! – рявкнул сотник. – Почему без приказу?!
– Зарядов с гулькин хрен осталось, – скучно пояснил Шмалько, усаживаясь прямо на ступеньки рядом с кулеметом. Рыла обоих с дружным неодобрением уставились на закрытые ворота. – Все одно, ежели опять полезут, створки вышибут к бесовой матери. А отсюда, в упор – больше положим.
– Ладно, – махнул рукой Логин, признавая правоту есаула.
Шмалько отцепил от пояса филижанку, глотнул, крякнул. Подумал чуток – и протянул филижанку присевшему рядом на корточки чорту. Тот отказываться не стал, хлебнул в свою очередь, с благодарным кивком вернул есаулу угощенье и убрел себе в замок. Вернулся чорт быстро, держа в разнопалых руках длиннющий протазан.
Явно старинной работы.
Это он правильно. Видать, хотел вилы-тройчатки сыскать – да не нашлось у лыцарей вил.
– Батько! У тебя кровь! Тебя ранили?!
Яринка! И когда только на галерею взобраться успела, стрекоза хромая?
– Нет, доню, не моя то кровь. Требухой ворожьей приласкало, когда бонба рванула.
Она пала возле голубкой сизой, принялась обтирать лицо влажной тряпицей. На минуту Логин расслабился: блаженно закрыл глаза, привалился спиной к стене… люльку б еще разжечь, затянуться сладким дымом…
– Идут!
И почти сразу – требовательный сигнал трубы. Над самым ухом зло свистнул, влетев в бойницу, самострельный болт. В следующее мгновение стену, от верха до основания, сотряс тяжелый удар. Послышался грохот осыпающихся камней.
Катапульта!
Проломили-таки, в святителей их равноапостольных!..
– Яринка! К гармате, живо! На пролом, на пролом наводите!
Обернулся к есаулу с чортом: повторить приказ! – Но те уже и сами разворачивали махинию в сторону пролома: узкой щелястой пасти, целиком в клубах оседающей пыли.
– Князь Сагор! – донеслось от табора.
– Слава!
– Впере-е-ед!
Слитный топот сапог, скрежет и лязг железа.
На миг сотник выглянул наружу, выпалил, не целясь: в такую толпу и захочешь – промаха не дашь!
Отпрянул назад.
Эх, сучье семя! Обрадовались, что кулемет с башни убрали – вот и садят стрелами почем зря! Было б зарядов вдосталь, чортяка б вам показал, где раки зимуют!..
– Чумак, заряжай!
– Нема чем, пан сотник!
– Ну то бери шаблю в руки – и молись! В пекле нас уж заждались небось?!
Одна-единственная булдымка заряженной осталась.
Логин сунулся к соседней бойнице – и заморгал в изумлении! На фортецию надвигался молочный кисель тумана, упрятав ряды атакующих, будто гречневые клецки. Это летом-то, средь бела дня – туман?! Нет, врешь, вражий чаклун, не станет Логин Загаржецкий наугад палить, зря последние заряды тратить!
– Гей, пани Сало! Разгони морок!
– Попробую, господин сотник, – ответ ведьмы, что по-прежнему стояла у перевернутой телеги, звучал усталой безнадегой. – Я попробую… попробую… я…
Иное славно: опоздал вражий чаклун додуматься! Раньше дурить надо было, а теперь уж все едино – чем палить? поплевать в дуло, авось стрельнет?! Незримая ложка зачерпнула киселю, на миг под стенами посветлело – и этого мига сотнику хватило, чтобы спустить курок и отправить лишнюю душу в тутошнее пекло.
– Все! Не могу больше! – выдохнула во дворе Сале, и сотник даже не удивился, разобрав сквозь шум боя ее тихий вскрик. Ведьма, она ведьма и есть! – Не могу… не…
Бабахнула в последний раз гаковница, трижды бренькнул и смолк чудной «маузер».
Пора на гулянку?
* * *Не воспользовавшись лестницей, сотник молодым бесом спрыгнул во двор. Выдернул из ножен верную «ордынку», потянул из-за кушака запасенный пистоль…
Оглянулся наскоро.
Все в сборе, вся последняя в этой жизни сотня Логина Загаржецкого. Братья-Енохи: молчун Петро с наспех перевязанной грудью, гаковницу за дуло держит, Мыкола любимый палаш аглицкой работы из ножен тянет. Скалится зимним волчарой жид с шаблей: небось свою пасху поперек календаря справлять задумал. Ярина с бурсаком – у гарматы, вон и фитиль дымится. Рядом ведьма Сало, в руках кривые железяки, вроде ножей, остальные из перевязи торчат. Нет, все-таки бой-баба, даром что ведьма! Шмалько с чортякой за кулеметом залегли, бок о бок. А вон и Гром с бонбой, на галерее, примеривается. От хитрый москаль! Сберег-таки подружку на закуску!
Крест нательный пропьет-прогуляет, а это добро – никогда!
– Ну, бабы-девки-хлопцы, кого чем обидел, простите! Не поминайте…
Договорить не успел: из курящегося пролома, из киселя чаклунского с воплями полезли люди в латах.
– Гармата! Пали! – махнул рукой сотник Логин.
Бахнуло так, что разом заложило уши. Кажется, из тех, кто успел первым сунуться черкасского тела отведать, не уцелел ни один, но следом уже вовсю ломились другие, топча тела своих же товарищей.
Деловито заворчал кулемет.
Знал чортяка свое дело. Чортову дюжину и положил, пока смолкла диковинная махиния. Сотник уж и рот было открыл: приказ отдать! – но тут в проломе рвануло напоследок, только кровавые ошметки порхнули воробьиной стайкой. Это Гром остатнюю бонбу бросил.
Вот теперь – и правда все.
Праздник.
– Рубай их, хлопцы! В бога-душу-мать!
Пистоль разрядил почти сразу, в чей-то лыцарский шлем с решеткой-забралом. Не спасло забрало лыцаря: ишь, славно рухнул, истукан железный! Еще два-три пистоля выпалили по сторонам – и зазвенела сталь о сталь.
Поначалу в горячке показалось: удержат они пролом, отобьются! Да и то сказать – пролом-то грошовый, больше чем по двое зараз не протиснешься, а тут еще встали: справа сам Логин с есаулом, слева – Мыкола-рубака да жид заговоренный. А посередке чортяка своим протазаном что твой писарь гусиным пером чвиркает. Снаружи гвалт учинили: «Аспидовы Пасынки! Глиняный Шакал, Глиняный Шакал!» – это они чортяку так матерно обзывают. Есаул им в ответ: «Грозилась кума нажить ума! Только суньтесь, ухи свинячьи!» И смех и грех, словно дети малые!
И тогда взвился крик ведьмы:
– Берегись! Они через стены лезут!
Только крикнула – тут ворота и рухнули.
Завертелся дикий смерч по двору замка. Раскидал черкасов в стороны, не пробиться друг к другу – только успевай жать лихую жатву! Руби, сотник! Мелькай в самой гуще красным верхом шапки! Тешь душеньку на посошок! Пусть икнется любому на свете этом, пусть запомнится: как умеют помирать славные витязи! Гей, черкасы, не выдавайте лучшего цвета вашего войска! Время честить встречных-поперечных на все боки!
А пот уж заливает глаза, соленый, боевой пот, крепче горелки, слаще вздоха последнего! бежит ручьем! Не поддавайся, Логин! Руби! Кто ж тебе спину прикрывает, сотник?!
Чорт!
Ей-богу, чорт! С протазаном своим.
– Гей, чортяка, прорвемся?!
Узкоглазая морда ухмыляется в ответ, кривит собачьи губы. Расцеловал бы, да некогда! Вокруг на миг становится просторно: латникам кнежским, и тем не по себе стало при виде адской ухмылки.
– Шакал, Шакал!..
Ну и Шакал, ну и Глиняный – так что ж теперь? Поп сказывал, боженька первого Адама тоже из глины лепил…
Ага, попятились?!
Мгновения еще тянутся, краткие мгновения жизни, которой осталось всего ничего, только оглядеться по-быстрому: как там хлопцы, доча, жид с ведьмой?
Живы еще?
Исчезнув куда-то, звуки вдруг возвращаются, наваливаются отовсюду.
– А-а-а-кха-кха! – захлебывается смертный хрип. – С-с– сучары!.. Лови!
Оглушительный грохот. Мясной ливень сечет булыжник двора, лязгая обломками доспехов. Что ж ты такое укрыл под самый конец, Дмитро-пушкарь? Правду ведь пророчил: «А меня, пан сотник, хоронить не доведется!» И смеялся еще: нравилась шутка.
Правей правого ты оказался, москаль: нечего теперь хоронить.
– Держись, есаул!
Жида голос. Не спутаешь. Оттуда, где телега перевернутая. Видать, плохи дела у Шмалька, выручать надо.
– Чортяка… слышь, чортяка?..
– Падай, сотник!
То ли вслух крикнул разнопалый, то ли прямо в башку Логину слова впихнул – о такой ли ерунде в смертном бою задумываться? Упал Логин разом, плашмя, только услыхал: взвизгнул над спиной чортов протазан.
Слаще музыки в шинке показалось.
Откатившись в сторонку от дикого ветряка, которым сделался адский побратим, Логин вскочил на ноги. Махнул, не глядя, шаблей по самому настырному, с пикой наперевес, отпугнул – и рванулся туда, где яростно звенели клинки, где слышались забористые жидовские проклятия.
Успел!
Верный есаул лежал у самой телеги: голова в крови, в руке сломанная шабля намертво зажата. А перед ним плясал свой фрэйлехс Юдка Душегубец, да так плясал, что сразу четверо кнежских латников переплясать веселого жида не могли.
Упарились.
Дружков кличут – пускай дружки тоже спляшут.
Ох, пошел вокруг сотник Логин трепака выкаблучивать! Ох, гори огнем, подошвы! Свадьба! И мысли не было: зачем спасаю, кого? Есаула? Или жида проклятого, Мацапуриного прихвостня?! Небось сам-то жид недолго думал, когда Шмалька-друзяку от смерти собой загородил…
– Живой?
– Нивроку, живой пока! Я таки твой должник, пан сотник! Спас ты сегодня жиду его пейсатую голову!
– А с Ондрием что?
– С есаулом? Дышит! Пан герой здесь случился, вот и приголубил есаула рукоятью по башке. Катевойный дорезать было сунулся, да я…
– Пан Рио? Здесь?!
– Нет, у меламеда в хедере!.. Берегись!
Крепкая рука Юдки толкнула сотника в грудь. Логин оступился, едва не упал – и в телегу, хищно задрожав от бессилия, впилась длинная стрела с белым оперением.
Досадовала, промахнувшись.
– Ховайся! Лучники на стенах!
– Ну то и все. Гаплык, – спокойно подытожил сотник, присев рядом с Юдкой позади телеги. – Дочку только жалко. Мы-то с тобой что? Мы души пропащие…
– Лэхаим! – непонятно согласился жид.
Глянул Логин краем глаза: знакомая шабля у жида. Та, что сам сотник ему в руки на Околице бросил, а сперва у есаула отобрал. Так по сей час и осталась. Сам-то есаул постеснялся забрать, или решил: опоганили добрый клинок!.. Рубился Шмалько «клычом» Забрехиным, его и сломал…
Или чуял бывалый черкас: пригодится Душегубцу его невольный подарок?.. И впрямь: пригодился. Хотел сотник об том сказать Юдке напоследок, да не успел. Только крякнуло в пересохшем горле по-утиному.
– И жизнь прошла, и не жил вроде, – само вырвалось, вслед за кряканьем. – Эх, встану перед Спасителем, спросит Он: как жил? зачем? А мне и ответить-то нечего…
Рыжая борода пошла ходуном: Юдка ухмылялся, вражий сын.
– Знаете, пане сотник… был в Анатолии один головастый, не сглазить бы, цадик. Зуше по имени. Все как полагается: пейсы, лапсердак, Тора по субботам… Сами понимаете, пан зацный! – как увидишь, сразу хочется в рожу двинуть! Так вот, он сказал однажды: «Когда я предстану перед Небесным Судом, у меня не будут спрашивать: почему я не жил, как Авраам, Ицхак или Иаков? У меня спросят: почему я не жил, как должен был жить Зуше?!»
Аж в носу у сотника от такого засвербило; лютый чих напал.
Сотряслась телега.
И дальние трубы подхватили невпопад: слышите ли? отзоветесь ли?
– То пан сотник видит то же, что и глупый жид? – охрип рядом от изумления Юдка. – Или у жида таки повылазило?!
Логин, еще ничего не понимая, встал на колени, осторожно выглянул из-за колеса.
Противник деловито оттягивался к воротам и к пролому в стене, унося с собой раненых и убитых.
– Отходят… Отступают, пан сотник, не сглазить бы!
Впору было согласиться.
* * *– Он, этот… пан герой – он Хведира рубить стал. Уж и шаблю выбил, и меч занес, и катюгу своего нового кликнул. Он же без катюги никак не может, гадина! А тут Гринь… чумак. Собой закрыл. Даже шаблю с земли подхватил, хотел в ноги ткнуть – так кат проклятый ловок… чумака вместе с шаблей…
Ярина то и дело запиналась, стараясь не всхлипывать. Но получалось из рук вон плохо. Только что дралась вместе со всеми, даром что девка, сколь народу положила – а тут на тебе…
– Что ж тогда не добил, кат-то? – буркнул Логин, склоняясь над окровавленным Гринем.
– Не успел. Отход заиграли.
– Да, плохи дела у хлопца, – Логин осмотрел рану. – До утра завтрашнего, может, и протянет, ежели бог даст. Эх, попа бы – исповедать, отходную прочесть! Хоть и зрадник, и иуда – а все ж душа христианская. И бился честно… Да только где его тут найдешь, попа-то? Чорт – это завсегда пожалуйста, а поп…
В углу двора над изрубленным в куски Петром страшно плакал Мыкола Еноха. Без слез провожал брата, без всхлипов – одна мука пекельная во взгляде плескала. Третий брат, бурсак-Хведир, стоял рядом, понурив голову.
Молчал.
Неподалеку, порвав сорочку на полосы, Юдка перевязывал есаулу его разбитую башку. Пан Ондрий терпел, только время от времени шипел сквозь зубы от боли. Однако от разных уместных здесь высказываний, на удивление, воздерживался.
Логин глянул на дочку, на ведьму: ни царапины.
Как так?!
– Я им глаза отводила, – пояснила ведьма. – А вот с героем мне бы не сладить – под заклятием он, в бою ему глаза не отведешь. И от клина моего увернулся. Если бы не он, – Сале кивнула на чумака, близ которого как раз хлопотала Ярина, – да не сигнал отхода…
Хведир покосился в их сторону; смолчал. Видать, стыдился, что его выручать пришлось. Хотя труса вроде не праздновал, дрался, как мог, пусть и толку с того было – чуть. Вот и стыдился бурсак – что бабы больше его навоевали…
А от Грома так ничего и не нашли, кроме шапки драной.
Добрая оказалась последняя заначка у москаля…
Сигнал трубы застал всех врасплох. Сотник невольно схватился за шаблю, обернулся.
В выбитых воротах, в сопровождении двух глашатаев, стоял пан Рио собственной персоной. В уже вычищенном, сверкающем на солнце доспехе, но без шлема и без меча.
Парламентер, значит.
Где ж он катюгу своего забыл, парламентер?..
– Его Светлость князь Сагор, недавно прибывший в ставку наместника Серебряного Венца, имеет честь пригласить господина Логина Загаржецкого, сотника Валковского, к себе на официальные переговоры. В знак своих мирных намерений и как гарантию взаимного доверия Его Светлость оставляет вам в качестве заложника собственного сына и единственного наследника, княжича Тора.
Один из глашатаев вывел вперед мальчугана лет трех, до того прячущегося у героя за спиной.
Знатно наряжен был хлопчик: малиновый камзольчик из тканой парчи, розовые панталоны из атласа. На узконосых туфлях поблескивали золотые пряжки.
По-кнежски.
– Господин сотник! Это действительно княжич Тор! – в возгласе Сале дрожало изумление.
Мальчик посмотрел на защитников фортеции круглыми глазенками, поморгал – и испуганно прижался к ноге глашатая.
* * *– Итак, господин сотник соблаговолит проследовать со мной в ставку князя? – как ни в чем не бывало осведомился герой Рио.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Слышь, панове? – вяло спросил Мыкола Еноха, глядя в ближайшее окно. – Може, того… може, пролом завалим, а?
Ворота с грехом пополам закрыть удалось.
– Чем? Cвиными хрящиками?
Это есаул. Смотрит на меня, будто ждет: сейчас я потянусь и достану ему из воздуха дюжину каменщиков с мастерками наперевес.
– А хрен его маму знает, чем… чем есть, тем и завалим?
В углу, на кипе покрывал, стонал раненый чумак. Утихал, ворочался и снова начинал всхлипывать горлом. Родственник, подумалось мне. Всерьез подумалось, без иронии. Сын моей Ярины, сводный брат Денницы… мне в рожу однажды двинуть хотел – и вправду родственник!
Ближе некуда.
Жаль, так и не сошлись накоротке.
– Пропадем мы здесь без панихиды…
Это опять есаул. Не отводит взгляда, прикипел. Ну, чего уставился? Ждешь, когда опять вместе из трещотки палить станем?
Отвел взгляд.
На братьев-Енохов глянул, на женщину-Проводника, на Иегуду бен-Иосифа, в чьей рыжей бороде густо запеклась чужая кровь… на предателя-чумака в углу, на панну сотникову… на сына моего.
Снова – на меня.
– Эх, погинем всем куренем ни за чих мышиный… Гей, чортяка! – ты хоть сковородку старому Шмальку в пекле вычисти, с песочком!
– Вычищу, – пообещал я, и есаул кивнул, будто благодаря.
Сотника Логина ждали уже больше трех часов.
Из окон хорошо был виден лагерь, княжеская ставка с поднятым над шатром знаменем: радуга на лазури.
Издевательство, не знамя.
И тем же издевательством, смертной радугой полыхал горизонт от края до края; и небо разноцветьем приговора валилось на головы.
Насквозь.
Убитых мы оставили во дворе, в тени галереи. Сперва хотели занести в замок, в погреба, где холодок, – раздумали. Да и Мыкола не позволил. Уперся: не рядом же с пленным Мацапурой брату родному лежать? Пусть напоследок вольным воздухом долюбуется всласть. «А разве есть плач перед Святым, благословен Он? – запел, раскачиваясь, Иегуда бен-Иосиф на Языке Исключения, и никто не посмел перебить Заклятого, оборвать непонятную речь. Лишь переглянулись с одобрением: свой своих отпевает, после честной баталии, в последний путь-дорожку. – Ведь сказано: нет печали перед лицом Его – блеск и слава перед лицом Его, сила и радость в месте Его…»
– Славно, – вспушил усы есаул; подбоченился лихо и еще раз бросил:
– Славно…
На стенах никого не оставили: зачем? Здешние вояки трижды в трубы загорланят, прежде чем в атаку пойдут. Вот вернется Логин, пропоет звонкая медь – и пойдем собирать последнюю жатву.
Совсем ты черкасом реестровым заделался, глупый каф-Малах, и думы у тебя черкасские, и слова…
– Идет! – выкрикнул бурсак Хведир от другого окна. – Дядьку Ондрий! Идет пан сотник! Смеется!
Я погладил руку сына моего. Слабую, безвольную руку. Спи, малыш. Я здесь. Вот и сотник Логин, за кем гонял ты меня путями кромешными, скоро здесь будет.
Значит, жизнь продолжается, сколько там ее ни осталось.
Спи.
Гуляй в Саду Смыслов, набирайся силенок… совсем большой ты у меня стал…
Под ногами заскулили. Тихонько, жалобно, молочным кутенком у забора. Я опустил взгляд. Укрывшись в тени скамьи, в малиновом своем камзоле и розовых панталонах, словно облитый с ног до головы молодой кровью или вином, прятался забытый всеми княжич Тор. Встретившись со мной глазами, мальчишка разом замолчал, втянул пушистый затылок в плечи – и все норовил достать, прижаться щекой к запястью моего Денницы.
Наверное, видел в нем единственную защиту, единственное знакомое существо.
Еще подумалось: мы с местным владыкой одного поля ягода. Оба сыновей в заложники, не колеблясь, отдали. Он – чужим людям; и я – чужим людям. Что дала мне моя хваленая свобода? Смерть Ярины? Женщины, щедро подарившей Блудному Ангелу самое себя?.. И в смерти не нашлось тебе покоя, отчаянная ты, гибельная, мимолетная любовь! Муки сына моего, лишенного детства? Хлеб Стыда?! Не лучше ли было погибнуть, дать честно растоптать последнюю искру еще там, в бою у Рубежа?!
А может быть, просто я раньше называл свободой что-то совсем другое?
Глупый ты, глупый каф-Малах…
Но и глупый, скажу: нет. Погибнуть было – не лучше.
Спи, малыш.
* * *– По уставу принял, с пониманием. Уважил гонор, значит.
Сотник Логин был сейчас мало похож на того закопченного дьявола, который совсем недавно рубился во дворе замка. Выпрямился, лицом просветлел. И без гонора своего дородный, теперь словно вдвое больше телом стал; помолодел годков на десять.
Изодранный жупан, весь в бурых пятнах, смотрелся на черкасе царской мантией.
– Вот так-то, панове-молодцы! Умен кнеж Сагорский, знает, как приветить. И шляхетский статут досконально превзошел. Говорили мы с ним в шатре, сам-на-сам, из уст да в ушко…
Все глаза были сейчас устремлены на сотника. И во всех читался вопрос: договорились ли? о чем? когда новый штурм?!
Нет.
Не во всех.
Спи, малыш… спи.
– А чего нам, панове-молодцы, в сей час хотелось бы? – Логин прошелся гоголем по залу, картинно подбоченясь одной рукой. – Да так хотелось бы, что никаких червонцев-цехинов за то не пожалели бы?! А?!
Забывшись, он хлопнул меня по плечу и в голос расхохотался.
Тяжела рука твоя, пан сотник.
Какого ответа ждешь?
Мне, например, хотелось бы, чтобы багряный аспект Брия слился с изумрудным аспектом Ецира, оттенясь чернотой Асии, зеркала для радуги. Никаких червонцев, никаких цехинов не пожалел бы, лишь бы нарушилось влияние верха на основу, содрогнулось Древо Сфирот – и в ракурсе Многоцветья явилось Чудо. Мне объяснить тебе, Логин Загаржецкий, что это значит? Изложить вкратце сокровенную книгу Сифру де-Цниута?..
Или лучше не надо?
– В шинок бы завернуть, – мечтательно протянул есаул Шмалько, тряхнув сивым чубом. – Гей, по шкварке, да по чарке, да к молоденькой шинкарке…
– И пускай скрипачи, – глаза Хведира-писарчука подернулись влажной поволокой. – Музыка есть гармония сфер, как говаривал учитель мой, блаженной памяти Григор…
Юдка-Заклятый перебил его:
– Скрипачи – то пышно. Спляшем разом, панове черкасы?! А то юшка простынет, горелка степлится? шинкарка состарится?!
Но насмешки не было в словах Заклятого. Вместо нее теплилась малая грусть, билась синей жилкой на виске; «А и впрямь славно бы!» – подмигивала.
– Эх, дурни вы, дурни!
Пан сотник аж руками в огорчении развел.
– Ну как есть дурни! Чарка, шинкарка… скрипачи! До дому нам подаваться надо, до дому, до хаты! – а там всякому своя сласть по душе сыщется!
Он многозначительно воздел палец к потолку:
– Слыхали, панове-молодцы! До дому!
Толстый был палец у сотника Логина. Уверенный.
Не палец – перст указующий.
– И все-таки сперва хотелось бы знать: о чем господин сотник изволили толковать с мастером… с князем Сагором? Домой – это хорошо, только мне бы, например, лучше не домой… Я, не в обиду будь сказано, и без того дома. Мне бы, например, лучше в гости… да куда подальше.
Женщина-Проводник выжидающе смотрела на Логина Загаржецкого.
А он сиял ясным солнышком. Жмурился котом, укравшим с ледника добрый жбан сметаны. И я еще подумал: не мои мысли, не мои образы… чужие сравнения.
Кто ты теперь, глупый каф-Малах? куда ты теперь?
Тоже – домой? в гости? сына на мамкину родину свезешь, могилке разрытой поклониться?!
– …в костер бросите? – спросил Гринь шепотом, ни к кому не обращаясь.
– В какой костер?! – удивился оказавшийся рядом сосед. – Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать… Это не дите орет – это бес в нем.
Младенец зашелся новым криком…
И почудилась мне на краткий миг несуразица. Рубежи, дорога, костры… Насквозь. И он, сын мой, идет к своему костру – а мне не догнать. Не спасти.
Только все равно – бегу.
Пусть – не насквозь. Пусть – спотыкаюсь. Пусть босые ноги – в кровь, в янтарную, светящуюся жижу.
Я бегу.
Я здесь, с тобой.
– Ты, пани пышна, гони прочь тугу-печаль! Не тот человек сотник Логин, чтоб боевых товарищей на произвол судьбы бросать! – Логин с укоризной покосился на женщину-Проводника, но палец, к потолку воздетый, опустил. Не до пальца стало. – Я так кнежу вашему в очи и сказал: за всех думать надо. Чтоб потом от стыда не сгореть.
– И князь Сагор с вами полностью согласился?
– А как же, ведьма ты моя дорогая! Говорю ж: статут шляхетский – назубок! Подписали мы с ним угоду…
Учинился переполох.
До небес.
– Тихо! – возвысил голос пан сотник. – Цыть, говорю! Разорались! Ну, не подписали еще… по рукам вроде как ударили, а все равно – на словах больше. Едва, значит, обступит нас ихняя клятая радуга со всех сторон, будто татарва в степях Таврийских – вот тогда и подпишем. Он как кнеж тутошний, я как сотник валковский. Все чин чинарем, по закону.
– Батька! Чего он хочет, сей кнеж, что ты его возлюбил сердечно?!
Логин подкрутил седой ус.
– В гости к нам, доню моя, хочет! На горелку, на гречаники!
Дружный хохот черкасов был ему ответом. Даже Юдка Заклятый сперва прыснул слюной – но сразу поскучнел.
Задумался.
– Чего регочете, голодранцы?! Правду говорю: в гости до нас кнеж Сагорский просится! На землю нашу! Так в угоде и порешили записать: Логин Загаржецкий, мол, сотник валковский, зовет кнежа Сагорского со всем остаточным маетком на землю свою, гостевать!
Женщина-Проводник подошла вплотную к разошедшемуся не на шутку сотнику.
Глянула в упор:
– А не вспомнит ли господин сотник: как точно должен формулироваться сей пункт договора вашего?
– Ох, ты и язва, пани Сало! Как есть язва! Сорочинский ярмарок, не баба! Делать мне больше нечего, как словесами всякими башку забивать!
– Ну а все-таки?
Логин задумался:
– Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: «Пойдешь, значит, ко мне на землю?» А он в ответ чиниться не станет, запишет: «Пойду!» – и вся угода!
– И в третий раз спрошу господина сотника: каким образом князь Сагор собирался после этого открыть проход через Рубеж меж нашими Сосудами?
– А это уж, пани Сало, тебе лучше ведать! Кнеж мне по-дружески шепнул между делом: не простая ты баба! Вот перед тем, как подписи-печати ставить, и пошлем мы тебя гонцом к стороже Рубежной! Они, сказывают, и кнежу Сагорскому, и тебе, пышна пани, клятву давали: за труды ваши вывести к спасению! А брехать им не с руки… не могут они брехать, в том кнеж мне слово давал! Вот и велишь ты им: пропускайте, мол, кнеж Сагорский к сотнику Логину гостевать едет!
Я заметил: женщина-Проводник побледнела.
Хотела что-то еще спросить или сказать от себя – да не успела.
Бешеная панна сотникова разом про хромоту забыла. Где усталость?! Где хворь?! Птицей слетела со скамьи, встала против отца. Глазищи в пол-лица, зарницами полыхают: того и гляди, стены ясным огнем займутся.
– Батько! Кнеж Сагорский – душегуб, кат записной! Он меня пытками мучил! Пахолкам своим в забаву отдал! А ты… ты с ним, с псом шелудивым, угоды подписывать мостишься?! Где твоя честь, где гонор черкасский?!
– Что? Что ты мелешь, Яринка! Давно за косы не таскали?!
– Панна сотникова! Опомнитесь!
– Братцы! Не можно Сагору верить, никак не можно!
– Послухайте старого жида, панна Яринка! Нехай ваш батька тому кнежу хоть замуж за него идти поклянется! Там видно будет… Впервой, что ли, батьке вашему по своему слову каблуками плясать?..
– Ах ты подлое племя! Христопродавец! Душу выйму!
– Не гневайтесь, пан зацный! Свою продали, взамен мою вынуть мыслите? А зачем вам душа жидовская? У Рудого Панька на христианскую сменять, или в заклад до поры оставите?!
Хлопнула дверь – аж штукатурка сверху дождем брызнула.
Выбежал прочь пан сотник.
От греха подальше.
Я смотрел ему вслед, краем уха внимая перебранке, и никак не мог понять: откуда такое спокойствие? Глупый, глупый каф-Малах, отчего ты не кричишь, отчего не споришь взахлеб?
Начало это или конец?
Уверенность или обреченность?!
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
– А помнишь, Мыкола? – вдруг спросил невпопад есаул, осторожно трогая засохшую ссадину на подбородке. – У корчмарки Баськи, на гулянке? Помнишь?! То-то хлопцы веселились, пока живы: нарядятся в хари и давай вприсядку! А вот еще, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы…
Он нахмурил лоб и совсем уж скучно (даже усы мочалой сырой обвисли!) подвел итог:
– Смех нападет такой, что за живот хватаешься… помнишь, а?
– Помню, – эхом отозвался Мыкола.
– От и я помню…
Сале Кеваль не поняла, к чему это было сказано. И в чем, собственно, заключалось веселье на гулянке, тоже не поняла. Да и не надо было. Наверное, бывалый черкас просто решил разрядить тяжкое молчание, повисшее в зале после шумного ухода господина сотника.
Тишина ведь стояла – похоронам впору.
Лишь скулил еле слышно под скамьей заложник-княжич. Да еще чумак Гринь порой схватывался в горячечном бреду: «Мамо! мамо моя! братика отдайте!..» – и умолкал, захлебнувшись.
Сама женщина отнюдь не пыталась начать разговор. О чем? с кем? Думалось о другом: о мастере. О князе Сагоре, что родного сына в залог не побоялся отдать. О словах Логина Загаржецкого: «Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: «Пойдешь, значит, ко мне на землю?» А он в ответ чиниться не станет, запишет: «Пойду!» – и вся угода!»
Хоть и темное оно дело: где хитрые козни скрыты, что за фортель решил выкинуть Сагор-умница? – а все складывалось мастью в масть. Ведь отозвал же войско, когда, считай, взяли латники замок? – отозвал. Переговоры начал. Вдруг действительно: выход? Врать Малахи и впрямь от сотворения мира не умеют, тут мастер правду сказал господину сотнику; нет лжи в самом их естестве, многое есть, а лжи нету…
Или есть?
Или иная правда любого вранья лживей случается?
Получить вид на жительство в Сосуде, где правят люди, подобные веселому Стасю и неистовому сотнику Логину, на скорую руку именующему женщину-Проводника через раз «пышной пани», а через два «ведьмой»? Такие перспективы мало радовали Сале Кеваль, бывшую Куколку. Но и другая возможность – отдаться на чистую милость Существ Служения, позволив им выполнить обещанное, как они это сами понимают! – и это счастье из небольших.
Еще во дворце княжеском женщина знала о предложении Самаэля начать эвакуацию через те Рубежи, что еще способны пропустить тела плотские из гибнущего Сосуда.
Да что там знала?! – видела!
На то ведь и Проводник…
Три спасения, как в сказке: черный кусок скалы в звездном мраке, водный простор от края до края, где барахтаешься в обнимку с рукотворной медузой, – и, наконец, горный лабиринт, безлюдное нагромождение скал под небом цвета яичного желтка.
Жизнь Малахи обещали? – выполнят. Поддержат жизнь Сале с ее мастером, укрепят, того и гляди, века прожить удастся.
Спасение обещали? – выполнят. И отсюда, из общей гибели, вызволят, и там, глядишь, придет оно, спасение-то! Жаль, вслух не обещано напрямик: когда придет? завтра? через год? через вечность?! Жди паруса на горизонте: в звездном мраке – жди, в водном просторе – жди, в горном лабиринте – дожидайся!
Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?!
Ах да, маленький княжич тоже с нами небось будет… с собой князь-отец сына возьмет.
В залог?
* * *Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий.
Вывело? вырвало!
Крик.
Страшный, нелюдской:
– На помощь!.. спасите!
Так в бездну валятся.
Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженной башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах.
А рубить-то некого.
Все свои.
– На помощь! – еще раз взвыла раненым зверем Ирина Загаржецка.
И на колени пала:
– Скорее!.. ко мне!.. вызволите!..
– Яриночка! голубка моя! та заспокойся!.. – сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие.
Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди:
– Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?!
– Ко мне! спасите!
– Тут я, Яринка, туточки… да что за мара?!
– Скорее!
– Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь?
Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди… нелюди. Солнце на полу – пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной.
Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось, но она все-таки сунулась наугад в эфир.
Без сил.
На одном опыте.
Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой – помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном… и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами…
Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая.
За тобой пришла.
– Не надо!.. не дури, послушай… не!..
В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один, чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души, – а хромая девушка, видать, там осталась.
С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам.
Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола, – с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз.
Встала Ирина Загаржецка.
Забыв хромать, к дверям тело бросила – отцова дочка, одна кровь, одна повадка.
Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке!
– Иду! иду я!
«Остановить! да что же это творится?!» – Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?! – не вмешивайся! жди!
Спасибо за науку, князь Сагор!
Дай срок, сочтемся.
Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился – прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать.
И завертелось по залу.
Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный.
Сам себя грызет.
Слюной брызжет.
…она шла.
Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная… Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.
Шла.
По трупам…
Пойдет ли и сейчас? по трупам?!
Смерть? или Спасение?!
– Я спасу!
Не Денница ли очнулся?
Нет.
Панна сотникова невесть куда собралась.
Вот: стоит посреди зала. В правой руке – палаш аглицкий, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь… Нашарил, ухватил, да только не окуляры – есаулово запястье.
Выдохнул есаул нутром:
– Яринка! кыцька драная! ума решилась?!
Засмеялась панна сотникова.
Отвернулась.
И к дверям.
А вдогон – молния черная.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…если б я еще знал, что делать!
Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя – не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался – молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…
Сталь вскользь обласкала бедро.
Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.
Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший – давай!
И открылось напоследок: боль.
Дикая, чудная.
Не смертная – хуже.
И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих – на троих.
– Помоги… – шепнула.
Не договорила.
* * *– Давай-ка, чортяка! давай, перевяжу!
Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал.
– До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная?
Хлопнула дверь.
Тихо хлопнула, не по-старому.
Вернувшийся Логин грузно – будто отяжелел пан сотник за это время! – прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил.
Что за гвалт-резня? – не поинтересовался.
– Вот.
Кинул на стол – что?
– Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю!
Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась.
Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем…
Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами…
Посреди…
– Прикусили языки?! То-то же!
Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского.
– Батька! – еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки. – Что ж ты наделал, батька!
– Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал!
Скривились синие губы червями.
Раздвинулись до ушей.
– Дурень, говоришь, был? – спросила голова. – Это ты верно говоришь, сотник… и был, и есть.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Добрый дядька кричал.
Добрый дядька все еще кричит.
Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет.
Не достаю.
Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький.
Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе.
Батьку попроси – он сильный.
Он добрый, как ты.
Бабочки смеются.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора.
Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник, – тот в последний раз пискнул тоненько и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему – лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале – хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало!
Один каф-Малах взглянул на голову с пониманием.
И направился, припадая слегка набок, к обеспамятевшему княжичу – в чувство приводить.
– Ну что, панове, со свиданьицем! – жизнерадостно объявила голова Дикого Пана. – Аль не рады?
Даже смерть ничуть не изменила Мацапурин норов. Все ерничал, паясничал; все насмешку творил. Только губами шевелил больше для форсу: голос-то новый не из глотки идет, не в уши попадает! Впрочем, это для любого сельского колдуна фокус нехитрый.
Хоть для живого, хоть для мертвого.
Голове никто не ответил: языки примерзли! – и Мацапура продолжил в тишине:
– И ты здесь, надворный сотник?! У пана Логина служишь? Сало небось трескаешь? лоб крестишь?!
Голова коротко хохотнула: видать, самой понравилось.
– Ладно, шучу, Юдка! А ты, Ярина Логиновна, что невесела? Простить себе не можешь, что любимого Стася от смертоньки не уберегла? Так то еще не смерть, не кручинься!
– Ах ты!.. бесово отродье, тварь пекельная! – опомнился наконец сотник Логин. – Да я тебя!..
– Что – ты меня? – синюшный рот распахнулся наглой усмешкой. – Пасть кляпом заткнешь? анафеме предашь? в Полтаву на суд свезешь? Ну разве что уши отрежешь, так и то – скучное это дело, Логин! Ты уж что мог, все сделал, пан сотник. Всех дров наломал. Теперь мой черед настал. Разгребать.
– И как же ты разгребать наши дрова думаешь? – Сале взяла себя в руки.
Вышла вперед, так, чтобы Мацапура мог ее видеть.
– А головой и разгребу! – Глаза Дикого Пана заблестели: рад был узреть бывшую любовницу. – Больше, по милости пана сотника, ничего и не осталось бедному Стасю! Радугу небось лицезрели? Звон погребальный слышали?
Никто не ответил.
Лишь сотник судорожно сглотнул и кивнул, подтверждая: видели, мол, слышали.
– А знаете, что сие значит? Что миру этому жизни с комариный чих осталось?!
– Знаем, – согласилась Сале Кеваль, уже без страха, лишь с каким-то болезненным любопытством рассматривая голову Мацапуры-Коложанского. – Нам уж и выход предложили. Без тебя, господин мой. Что еще скажешь?
Голова явно не просто тянула время. Что-то знала, на что-то надеялась. И сейчас очень важно было выудить из нее это «что-то», понять, на какой барыш рассчитывает зарубленный, но не умерший Мацапура. Ведь князь, мастер… тот, кто предложил им странный, небывалый выход – он ведь тоже… они с Мацапурой до боли похожи!
Чем?!
Разгадка была совсем рядом, но ее дразнящий хвост ловко ускользал из пальцев, не давался в руки. И новой, проснувшейся Сале оставалось лишь осторожно тянуть за невидимую нить, что исходила из уст смешливой головы, тянуть, каждое мгновение боясь оборвать и одновременно надеясь: вот сейчас…
– Кнеж Сагорский выход предложил? На землю валковскую его позвать, гостевать? То добрый выход! Соглашайся, сотник. Поначалу я на дочку твою надеялся. Опекает ее кто-то – слышь, пан Логин?! – вот и хотел я, как покровитель за ней явится, вместе драпака задать. А тут ты нагрянул, кнеж и свой подарочек углядел. Ты, сотник – власть! С тобой и угоду подписать можно, да такую угоду, что всех за чуб вытянет! Но и дочку свою послушай, коли мне веры нет: кнежу без ума доверишься – в одночасье на палю сядешь!
Голова облизнулась длинным, покрытым бледными пятнами языком.
Подытожила:
– Я хоть и ворог, да свой, могу обмануть, могу и правду сказать… А кнежа здешнего вам не понять, на кривой не объехать!
Словно был он все время тут, в зале, а не в подвале сидел, в клетке. Будто слышал все своими ушами, видел своими глазами! Мысли тайком читает? Вряд ли. Не настолько силен в делах тайных пан Мацапура: вон, Багряные Врата едва что не ломом открывал! Но ведь не провидец же он?! – провидца бы Сале Кеваль давно учуяла. Да и не попался бы провидец по-глупому, как Дикий Пан! Значит… значит, одно остается! В чью-то душу пан влез, приворожил, подмял под себя. Пока в подвале сидел, чужими глазами видел, чужими ушами слушал.
Еще немного, и освободился бы: чужими руками.
Чьими – уже и гадать не надо было. Вон она глазищи распахнула, Ирина Логиновна. Ясней ясного: отчего кричала дико, отчего на помощь рвалась, отчего сила в ней сверх всякой меры проснулась. Все отдал перед смертью Мацапура-Коложанский, последнего не пожалел!
Да не вышло…
– Эк загибает, сучий потрох! – не выдержал есаул Шмалько, кулаком в ладонь грянул. – Отдать кнежу башку сию языкатую, и конец! Нехай ему байки брешет!
Голова аж расхохоталась.
Слюнями пенными брызнула.
– Во-во, отдайте! Я кнежу байки брехать стану, а вы себе – панихиду заказывать, коли попа сыщете! Хотите: я всех отпою?! за медный грош?!
Сотник Логин в раздумье прошелся по залу. Вновь остановился перед головой, покачиваясь с пятки на носок.
Спросил во злобе:
– И откуда ты такой разумный выискался? Отчего все знаешь? Отчего не помер, как всякому положено, ежели башку шаблей отсечь?
– Ой, глуп ты, пан сотник! Ой, жизнь прожил, ума не нажил! Да такие, как мы с тобой, что чорту душу продали, разве ж могут помереть спокойно?! Братец ты мой разлюбезный, куда ж я без тебя?! Руби себе пустую башку, рядом ляжем, наговоримся всласть!
Не выдержал Логин Загаржецкий.
И ведь знал, что зря позорится, а все едино: за крыж схватился.
– Да ладно тебе, сотник! – миролюбиво бросил Мацапура. – Чего уж тут кочевряжиться! Продал ведь? Продал. Сам же и сказал. Нечего теперь отпираться. А ведаю я дела ваши через дочку твою, Ярину. Люблю ее безмерно, сердцем к сердцу тянусь…
Логин со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.
– Отрублю-таки уши, – сказал задумчиво.
Есаул мигом подхватился на ноги: пособить! а то вдруг и нос на его долю останется! – но сотник остановил старого товарища жестом.
– Ладно, злыдень, не о том речь, чтобы ухи сечь… Тебе, тебе-то каков прок, ежели мы отсюда живыми выберемся? Небось отомстить задумал? Обмануть, с кнежем рассорить, спасение готовое из рук вырвать? Что молчишь?! Раскусил я тебя, чаклун поганый!
– Дурень ты, сотник, как есть дурень! – устало выдохнула голова. – Ну, коли не веришь, так подыхай вместе с дочкой и с друзьями своими! Кнеж-то вывернется… с Мацапуриной головой грех ему не вывернуться!
– Да ежели он тебя не получит – угоду не подпишет!
– Подпишет, куда ему деваться! Потому как без головы моей кнежу одно спасение – ту угоду подписать да честно выполнить! А вот с головой он и другую лазейку сыщет, без вас обойдется! Зря, что ли, юлит кнеж? хвалой сбивает, лестью подмазывает? Тут Страшный суд на дворе, о своей бы голове думать, а ему – чужую подавай!
– Слышь, пане сотник, а ведь складно брешет, – неуверенно протянул Шмалько. – Только как бы и здесь не объегорил, собачий сын! Кнежу-то и у меня особой веры нет, но уж Дикому Пану – тем паче!
Логин по новой мерил шагами зал.
– Не могу я слово свое нарушить! – буркнул угрюмо. – Сколь раз уже преступил: не отмыться теперь, не отмолить… Хватит! Сдохну – а выполню!
– Подыхать-то как раз не обязательно, – вскользь заметила голова. – Ты, Логин, кнежу что обещал? Отдам, мол, голову Мацапуры-душегуба? Так?
– Ну, так.
– Ну и отдашь. Сдержишь слово. Только голова моя к тому времени уж мертвой будет! Хай кнеж задавится! – Мацапура злорадно хихикнул: видать, веселая картинка представилась. – Ему ведь не череп мой требуется, не уши-волосы, а душа моя заклятая! Отдай, отдай меня, сотник Логин! Только перед тем…
– Ну?!
Оба подались вперед, ловя каждое слово: сотник и есаул.
Да и остальные насторожились.
– Пусть кто-нибудь из вас позовет Дикого Пана к себе на перстень, или на цепь, на шаблю там, на пистолю – как сам захочет. Пусть скажет: «Пойдешь ко мне на перстень? на шаблю?..» И всех забот.
– А тебе-то что за радость с того дела? – подозрительно осведомился молчавший до сих пор Мыкола.
– А та радость, что в пекло не хочу! Боюсь. Заждались меня там с вилами. Или опять не верите?
– Вот в это верю, – хмыкнул Логин. – А чего ж тогда к кнежу на вареники не хочешь?
– Кнеж Сагорский хуже пекла. Выпьет он меня за один глоток. Для того глотка и просит.
– Ну, а мне, к примеру, кой прок тебя, чаклуна, на шаблю или пистолю брать? – не отставал Мыкола, выискивая скрытый подвох.
– Эх, пальцев нету! – сокрушенно вздохнула голова. – Давай так, черкас: я растолковываю, а ты загибай. Во-первых, пан сотник слово исполнить хочет. Пускай, я не против… Во-вторых, тем вы кнежу выбора не оставите, и останется ему угоду вашу честно выполнить, чтоб спастись. Без моей силы ему иной дорожки отсюда нет! А в-третьих, и тебе лично корысть: возьмешь меня на шаблю – зело зла шабля в рубке станет, спасу от нее врагам не будет! Возьмешь на пистолю – ни промаха, ни осечки не даст пистоля! А возьмешь, к примеру, на перстень – удачу тот перстень тебе принесет, хоть в карты, хоть в кости. Ну и моя корысть последняя. Уж лучше шаблей или камнем-яхонтом, чем в пекле на сковороде или у кнежа в утробе ненасытной!
– Складно да гладко пан Мацапура речь держит, и всем от его пропозиции польза изрядная получается, – протянул раздумчиво Теодор-бурсак. – Однако же имею я некое сомнение…
– …что брешет он, паскуда! Под монастырь нас всех подвести хочет! – закончил за него есаул.
Голова молчала.
Ждала, что решат.
– Может, в кулемет его подсадить? – предложил вдруг Юдка. – Нивроку, злобная махиния выйдет, панове, доложу я вам! Что, пан Станислав, пойдете…
– Пан Станислав?! – неожиданно взвилась из угла Ирина Логиновна. – Он не пан Станислав! Брешет он все, собака! Пан Станислав… он настоящий шляхтич был, и умер как лыцарь!
– То есть как это – пан не пан?! Эй, доню, ты говори да не заговаривайся! Ишь, лыцарем он помер, вражья душа!
– Батько! Вы, когда замок Мацапурин взяли, подвал обшарили?
– В первую голову! Тебя искали. А нашли только шляхтича убитого и мертвяка живого, погань такую, прости Господи! Ну, мертвяка хлопцы, ясное дело, в капусту…
– Вот шляхтич убитый и был пан Станислав! Подлинный! Мы с ним в одном подземелье сидели, он мне все рассказал! Все! Этот…
Девушка указала в сторону примолкшей головы и отдернула руку, словно боясь обжечься или замараться.
– Этот был его отцом! Был! пока однажды в городе Париже…
– …на Гревской площади, – слова сами вырвались из уст Сале.
Сотникова дочка на миг осеклась.
Резко обернулась к женщине-Проводнику.
– Как?! И ты тоже знала?!
– Теперь знаю, – мягко уточнила Сале. – А раньше… видение мне было. Видение и голос: «Гревская площадь». Казнь видела. Казненный на нынешнего господина Мацапуру смахивал. А когда ему отсекли голову и народ начал расходиться, то к палачу подошли…
– …высокий светловолосый пан и мальчик! – подхватила панна сотникова. – Пан Станислав мне рассказал! Настоящий пан Станислав! То были его батька и он сам! И батька его позвал ту пекельную тварь к себе на цепь! Вон, поглядите: голова уж другая – а тварь старая! То не пан Станислав! То вообще не человек!
– А кто? – выдохнул Мыкола, запоздало крестясь.
– Приживник, – слово упало из уст Сале тяжелым камнем.
Пошли круги по залу. Тихие, страшные. Женщина чувствовала: все взгляды сейчас устремлены на нее. Что ж, они правы, эти люди: сказавший «афаль», да скажет «бар». Их свела Судьба, и теперь им суждено вместе спастись или вместе погибнуть.
Они вправе знать все, что знает она.
– Приживник, господа, насколько мне известно – это бестелесное существо с очень большой жизненной силой. Может жить в человеке, в оружии, в драгоценных камнях… иногда – в старых зеркалах. Но предпочитает человека. Если же подселится – постепенно выдавливает… нет, скорее переваривает, съедает хозяина. И захватывает тело. Говорят, случалось: напрямую из тела в тело переходил, но чаще – через вещи. Сперва позвать просит, а там…
Сале на миг умолкла, собираясь с мыслями, и в образовавшуюся паузу вклинился изумленный вопрос сотника Логина:
– Это как же выходит, пышна пани? Значит, Приживала твой – дух злой, навроде беса? души жрет?
– Нет, сотник, – ответ каф-Малаха, о котором все забыли, прозвучал неожиданно резко. – Глупости это. Суеверия. Приживник – отнюдь не злой дух, что человека пожрал. Наоборот. Это человек, пожравший злого духа.
Сале Кеваль заметила: произнося слова «злой дух», каф-Малах всякий раз усмехается.
– Вы хотите понять. Вижу, – помолчав, вновь заговорил исчезник. – Я попробую. Только словами – трудно. Надо показать. Иди ко мне, Иегуда бен-Иосиф. Поможешь. Ты ведь уже почти понял… тебе будет легче.
* * *Мгновение Юдка колебался. Лоб морщил. А потом кивнул согласно и шагнул к каф-Малаху.
Хотел было сотник Логин еще о чем-то спросить, да забыл о чем.
Где тут вспомнить, когда обеспамятел.
Логин Загаржецкий, сотник валковский; и еще совсем немного – Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…и приснился Логину Загаржецкому страшный сон.
При ясном солнышке; наяву.
Будто стоит он на ступеньках веранды белой, и не просто стоит, а потупил ясны очи в мать сыру землю, и не просто потупил, а будто кары небесной ждет. За спиной садик раскинулся: сливы, абрикосы, и тот чудной плод, что Свербигузу змеюка в рот совала, и уж вовсе-то яблоко не яблоко, вишня не вишня, а так – рви да жуй, коли жизнь не мила.
Знать, малый сад Эден позади.
Выгнали оттуда сотника Логина, поперли в тычки на веки вечные.
Вздохнул сотник; поднял взгляд, перед собой глянул. Стол на веранде, лавки вдоль стола с двух сторон притулились: у стены и у перильцев резных.
По лавкам – ребятишки.
А во главе стола сидит в креслице с колесиками хрыч древний. Это ежели наотмашь, по правде, а коли с вежеством сказать: старый, очень старый человек. Сидит, губами толстыми плямкает; на ребятишек не глядит, все на Логина.
– Ну, садись, балабус! – говорит.
Сел сотник Логин на лавку с краешку. Пригляделся: матерь божья! Вон та девка чернявая – точь-в-точь ведьма Сало! Только росточком не вышла, а так на одно лицо… Рядом с ней верный есаул, пан Ондрий примостился, заместо шабли линейку в руках вертит. А вон и Мыкола, и Хведир в окулярах, и Яринка-егоза…
И Юдка Душегубец: тоже маленький, а с бородой. Пейсы с висков вьюнами закрутились, аж до плеч, как у старика в креслице. Еще раз пригляделся сотник Логин, повнимательнее: да что ж это творится, люди добрые? И у есаула пейсы, и у Мыколы, а Хведир и вовсе ермолку плисовую к маковке пришпилил!
Куда ж это он попал, Логин-то Загаржецкий?!
В самый что ни на есть распрожидовский хедер? К учителю-меламеду? Отродясь слов таких не знал, а тут само всплыло, ровно из проруби, да со значением…
Поднял руку к голове окаянной, тронул пальцем висок.
Мягко; струится вниз завитыми локонами.
И понял сотник Логин: есть бог на небе! Все видит. Всякому греху – свое воздаяние, всякому грешнику – свое пекло, наособицу! Да после такой насмешки сковорода каленая раем покажется, о котле со смолой будешь молить чертей, как о манне небесной…
Все.
Воздалось.
(…трудно.
Идет толчками, будто кровь из раны. Мешается воедино: грешное с праведным, трефное с кошерным. Теперь я знаю: как это бывает.
Когда на костылях.
Когда с поводырем.
Когда?..)
– Рав Элиша, вы хотели… – ну ясное дело, сволочной Юдка и здесь первым выперся.
Поглядел на него старец.
– Я? Хотел? Ну и чего я по-твоему хотел, позор матери с отцом?
«Правильно, – отметил про себя Логин пархатый. – Бей своих, чтоб чужие боялись! Молодцом, дедуган!»
– Про одержимых! про одержимых! – разом загалдели всем кагалом: и Яринка пищит, и Мыкола басом, и ведьма дискантом, и Хведир навроде дьячка пьяненького с клироса подтягивает. Боже мой милостивый! – и сам пан сотник мимо воли голосит:
– Про одержимых хотели, рав Элиша! про бесами обуянных!
Тут за спиной дедугана человек объявился. Какой там, к арапам, человек – чорт! давний знакомец! Подмигнул Логину глазом желтым: дескать, как оно в гостях? – и давай меламеда по веранде катать.
Вроде как думать помогает.
– Глупый ты, глупый каф-Малах, – плямкает хрыч старый, и сердце пану сотнику вещует: к нему, к Логину Загаржецкому, клятый дед обращается. Хоть и зовет по-своему, по-собачьи, а к нему. Да и остальные примолкли, ждут. – Неужто не слышал от учителей Торы, от опор синагоги: как обуял бес бен-Тамлион дочь римского императора, как рабби Шимон бар-Йохай изгнал того беса именем Святого, благословен Он? Мало тебе сих рассказов?!
Задумался сотник Логин. В затылке почесал. Нет, не слышал. И в синагоге отродясь не бывал. Вот дьяк Фома Григорьевич, нюхнувши доброго табачку – тот и впрямь любил в сотый раз излагать, как Христос-Спаситель гнал бесей из одержимого, гнал да в свиней, в свиней!..
Это было.
(«…учителя Торы! ревнители вер иных! знатоки смыслов!» – ворчит старый, очень старый человек, и я знаю: он действительно сердит. Ему, способному сказать между делом: «Четверо ненавистны Святому, благословен Он, и я их не люблю…» – о да, ему по сей день втайне хочется признания у банальных соседей по улице, ему хочется их восторгов, рукоплесканий вместо тайных плевков вслед, когда рав Элиша мирно трусит по улочке на своем осле.
Он знает: это смешно. Это тщета.
Это ловля ветра.
Он знает, и все равно хочет; и все равно будет, посмеиваясь над самим собой, втайне желать этого до самой смерти…)
Остановилось креслице.
– В свиней? – Меламед хренов в упор выпятился на Логина, и кажется: душу сей взгляд наизнанку, как прачка холщовую свитку, выворачивает. – В свиней можно. Свинья – тварь грязная, неразумная, в нее бесам двери настежь открыты… То ли дело – человек. Сперва глянешь: чем лучше свиньи? – да ничем! Где образ Его? где подобие?! А приглядишься, протрешь глаза: нет врага человеку, нет друга, нет насильника, и спасителя нет! Сам он себе и враг наизлейший, и друг верный, и насильник опасный, и спаситель долгожданный… Все двери в душу свою только сам открыть-закрыть может. Увидите одержимого, знайте: собой он одержим, не бесами пустыми…
Притихла малышня по лавкам.
Притих сотник Логин, в затылке почесал.
Нелепицу вроде несет жид старый (бесы у него пустые! собой, значит, одержим безумец! враки!) – а от той нелепицы в голове ровно сквознячком продувает. Метет пыль по закоулкам, серую паутину комками сбивает, да в окошко, в окошко, по ветру…
Молчи, значит, да на ус мотай.
– О ином скажу: о Малахах Рубежных, о Существах Служения… об ангелах. Свет они есмь, и в мир плотский лишь в одеждах сего мира спуститься могут. Только где ж им взять одежду ту? где найти, помимо плоти человеческой, сотворенной из праха земного?!
«И впрямь, – отметил про себя сотник валковский. – Раз голым из дома на улицу не поскачешь, значит, шаровары потребны. Чтоб срамным задом не отсвечивать. А где те шаровары взять? – либо в сундуке, либо на ярмарке в Сорочинцах. Правильно говорит дед».
И так Логину мысль сия разумной показалась, что есаул Шмалько исподтишка линейкой по плечам огрел – не заметил.
– Вот тогда и взывает Малах-посланец к иному человеку: услышь! впусти! Ты мне тело на срок малый, я тебе – иной корысти с верхом отвалю! Не часто, а находятся смельчаки – кому терять нечего. Одного казнь смертная на рассвете ждет. Другой болен неизлечимо. Третий душу за родича или там любовь свою положить готов, а сил недостает. Соглашаются; заключают договор со светлым ангелом. А в договоре том сказано: по доброй воле впустил, по доброй и выпущу…
Старец перевел дух.
– А как срок истекает, то не всякий человек подобру-поздорову из себя Малаха отпустит. Кто излечился – вновь захворать пуще прежнего боится. Кто от казни ушел – новой казни ждет. Кто друга спас – сам в беду угодил. А Малах есмь свет, и в ком того света с избытком, тот многое может. Вот и не выпускают люди ангела договорного, не дают на уход своей доброй воли. Побудь еще, говорят, погости ангелом-хранителем…
(…голова кружится.
Надо держаться. Вон и Иегуда – весь белый, даже борода словно побледнела… поседела борода, инеем взялась.
Надо.
Держаться.
Иначе они не поймут… иначе мы не поймем.
Рав Элиша, ехидный Чужой, запертый в немощном теле! – помнишь, ты спрашивал меня? Ты спрашивал: могу ли я поменять их местами, свои реальности, внешнюю и внутреннюю, могу ли я вывернуться наизнанку, насквозь – и освободиться полностью?
Ты знаешь, сейчас мне кажется, что – да.
Могу.
Ведь «снаружи» и «внутри», в сущности, одно и то же…)
– …побудь еще!.. Кричит Малах, бьется, исходит светом, как припадочный – слюной. А выйти без разрешения не может. Страшна для него темница плотская. И не идти в мир не мог, если Рубежи велели Существу Служения: «Иди!» – и остаться в мире боится.
– Чего? – истово выдохнул сотник Логин в повисшей тишине. В гулкой тишине, морозной, зябкой, несмотря на жаркое лето вокруг. – Чего боится-то?!
Непонятно было: пустили, значит, ангела с крылышками, вроде как в хату переночевать, а теперь по доброй воле отпускать не желают. Точно галера турецкая: забрался поплавать и остался – в кандалах да на веслах. Так ведь и с галеры удрать иной раз получается… А тут не галера – человек. Помрет своей смертью, и гулять ангелу по новой в поднебесье… то бишь в Рубеже ихнем.
– Ты это… ты, значит…
Хотел сотник сказать: «Ты, христопродавец, кончай москаля лепить! начал говорить – договаривай!»
Хотел, да не вышло.
Заледенел язык.
А старый, очень старый человек все смотрит, и все на него, на Логина Загаржецкого; и все понимает – и сказанное, и проглоченное.
Нет обиды во взгляде его.
Живой взгляд, блестящий, молодой.
Хитрый.
– А смерти человека-темницы и боится он, Малах Рубежный. После смерти ему ведь в гниющей плоти еще двенадцать месяцев по закону обретаться, до выхода на свободу. Не выйдет ли Ангел – безумцем? свет – тьмой?
Прикусил сотник Логин язычок.
До крови.
Только и показалось: не стало никого по лавкам. С ним одним старик разговаривает, с глазу на глаз.
Из сердца – в сердце.
– Однако смерть телесная не самый страх – самый, он пострашнее будет. Горит свет чужой в сосуде плотском, корчится запертый Малах в человеке – а человек-то его уже потихонечку переваривает душой своей, травит кислотой людских помыслов… Ведь души людские, согласно книге «Зогар», чином выше ангельских уровней созданы. Оттого и не захотели ангелы первому Адаму кланяться; оттого и служат, не любя. Год пройдет, два, третий настанет – забудет Малах-узник себя самого. И не вспомнит.
Старик помолчал.
Губами пожевал.
(…Рав Элиша! Еще!
Я сам ведь не смогу… не объясню!
Еще!..)
– Был человек, был в нем ангел по договору. А останется навеки: человек-клятвопреступник с лишним, краденым светом внутри. Жить будет – долго. Ворожить – сильно. Из тела в вещь, из вещи в тело, если потребуется, шастать станет, верхом на пламени Малаха-беспамятного. Отец под старость омолодится, сына в расход, да сам сыном и назовется! поживет еще чуток – пока внук не вырастет. А глупцы талдычат в один голос: бесы… одержимые…
Тут Логин старика вроде как слышать перестал.
И видеть перестал. О своем задумался. Не то сон во сне случился, не то еще какая мара навеялась. Грезится Логину, как он по новой в самое пекло собирается, за Яринкой-ясочкой. Да только подходит к нему уже не Рудый Панько, не Юдка Душегубец со своей пропозицией – ангел небесный является. Серафим о шести крыльях. Ну пусть не небесный, пусть Рубежный – о том ли речь? Является, значит, и глаголет нежным гласом: «Пусти меня, друг-Логин, до себя в утробу! Я через тело твое черкасское дельце малое обстряпаю! – да и тебя, родной, не забуду! отслужу!»
В затылке Логин даже почесал. Эй, сотник, согласился бы? – Ясное дело, аж плясать бы пошел. Не ведьмач, не жид – ангел! Ну, ударили по рукам. Угоду подписали. Кровью? – А пускай и кровью, не жалко, много ее в жилах!
Что дальше?
А дальше выходит: на Рубеже этих, Малахов-сторожей, уже не в шабли! – сами они встречают-пропускают, да хлебом-солью, да с поклоном! Скатертью дорожка, люди добрые! Чортяка от сотника Логина-ангела шарахается, ведьму Сало смертный озноб дерет… А при штурме, при штурме-то! Гуляй, черкас! Руби сплеча, секи наотмашь полки вражьи! Ангельское полымя в душе жаром пышет, силушки на десятерых, шабля сотника не берет, стрела мимо свистит!
Тошно вдруг отчего-то стало. Вроде как супротив детишек малых по пьяни вышел. Ты им чего душе возжелается! Хоть стусана, хоть пряник, хоть в мешок и в болото! А они тебе – разве что уши от крика ихнего позакладывает.
Ну да ладно.
Дальше, дальше-то как сложится? Вот нашел отец дочку, ангел отцу и глаголет по второму разу: «Давай, выпускай! Я свое дельце под шумок обладил, ты – свое, пора и честь знать! Ну давай, чего телишься! Мне ведь твоя добрая воля семью засовами легла…»
А вдруг завтра опять сеча лютая приключится?! А через Рубеж дорожку обратную торить?! Нет уж, серафимушка, Малах малахольный! – погодь маленько… вот вернемся!.. Тут уж сотник Логин просто наяву увидал: вернулись, все Валки неделю гуляют, ан с турками замиренье кончилось. Или татарва налетела. Или новый Дикий Пан объявился. Или хворь прилипла…
Совсем страшное примстилось. Стол в хате, а на столе башка Логина Загаржецкого лежмя лежит. Старючая, лысая, желваки на восковых скулах катает. А перед столом – парубок молодой. Яринкин сынок, значит… ишь, как вырос! Стоит парубок, в руках дедову «ордынку» вертит.
– Пойдешь ко мне на шаблю? – пытает.
Аж ледяным ознобом до костей пробрало. Вскинулся сотник, раскидал мару по углам, глядит: старый жид в креслице ему улыбается.
Тепло так, с пониманием: что, пан сотник, глянул в душу свою человеческую? Каково?!
Тишина кругом.
И меркнет веранда, стол, лавки, сад за перильцами.
Пусто.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Меня сотрясала дрожь. Не сладостные вибрации сфир, не струнный ропот листвы Древа – нет! Противная, омерзительная дрожь смертной плоти, силы которой иссякали. Даже та малость, что мне удалось показать этим людям, рассказать каждому на его языке, и в то же время – на Языке Исключения…
Даже это выжало меня без остатка.
Если бы не Заклятый, вовремя подставивший плечо…
«Неужели так теперь будет всегда?! – наемной плакальщицей голосила моя новая, уязвимая, хилая плоть, забыв, что совсем недавно была золотой осой в медальоне. – Не хочу! Лучше просто – не быть, чем быть – так!»
– Глупый, глупый каф-Малах… – эхом отдался в голове затихающий приговор.
Ты, как обычно, прав, мудрый рав Элиша. Я действительно глуп. К чему звать небытие, которое люди называют «смертью»? – если это самое «всегда», призрак вечной муки, уже на исходе. Раньше я смеялся, закручивая спиралью дни, годы и века! Раньше мне бы и в голову не пришло: как это времени может «почти не остаться»?!
Может.
На собственной шкуре понял – может.
Времени, воздуха, любви… свободы.
Я изменился. Я продолжаю меняться, стремительно и неотвратимо. У людей есть поговорка: «С кем поведешься…»
Мудрая поговорка.
Это про меня.
Но Хлеб Стыда отныне и до конца – это для кого-нибудь другого.
* * *Застывшие фигуры оживают. Оттаивают. Начинают бесцельно двигаться. Я их понимаю. Они потеряны. Потеряны в самих себе. Они пытаются осознать увиденное, перевести в привычные им Имена и образы, облечь в шелуху из затертых от долгого употребления слов, чтобы наружу выглядывал лишь самый краешек ослепительной истины. Так, ерунда, блестящая игрушка, нестрашная и почти понятная. Я старался, я очень старался, чтобы их разум не отторг увиденное, – но увенчались ли мои старания успехом?
Разве что Заклятый и женщина-Проводник…
– Башка кругом идет, – пожаловался сотник, нервно вытирая потную, багровую плешь. – Слышь, чортяка, где это мы были? В Ерусалиме, что ли?
Я не стал ему отвечать – да он и не ждал ответа.
– Уж лучше бы в Ерусалиме, – буркнул есаул, потянув носом воздух и скривившись. – Там-то хоть дух был приятный, яблочный! А здесь…
Шмалько неожиданно подался к выбитому окну, выглянул во двор.
– Пане сотник! Солнышко донизу клонится! Вечер близенько! Хлопцы мертвые на самой остатней жарище вышли! Похоронить бы надо, пане сотник, по-людски!
– Дело говоришь, Ондрий, – кивнул сотник, ворочая затекшей шеей. – Наш грех: забыли, заморочились… Только где хоронить-то будем? Камень один кругом. А за ворота лучше пока не соваться – мало ли…
Женщина-Проводник тронула его за плечо:
– У нас традиция: строить замки на костях предков. Обычно фамильный склеп располагается в подземелье, под северным крылом замка. Там наверняка отыщутся свободные усыпальницы.
– Добре. Мыкола, Хведир! – сходите, проверьте. Только факелы возьмите! Еще заблудитесь…
Я не слушаю сотника. Я… да, несомненно! – я шмыгаю носом. Заложен. Дышать (дышать?!) приходится больше ртом, а вибрации, которые люди именуют «запахами», и вовсе не воспринимаются. Кажется, мое новое-старое тело само позаботилось обо мне. Странно. Раньше я не разделял свое «я» и свое тело. Это было одно целое. А теперь? Не знаю. Теперь я ничего не знаю! Есть ли у меня душа, отдельная от тела? И если есть – была ли она всегда?
Рав Элиша, помоги!..
Я начал привыкать к этим камешкам будущей гробницы: «теперь», «раньше», «душа», «тело»!.. Я начал противопоставлять! Я перестал быть целым!
Впрочем, я действительно перестал быть целым: что я есть сейчас? – лишь жалкая частица былого каф-Малаха, Блудного Ангела, любителя смертных женщин и нарушителя Запретов.
– …Имею доложить, пан сотник: усыпальница замковая, склепом именуемая, в подземелье под северным крылом замка обнаружена была, как пани Сале и предрекала. Такоже имеются свободные помещения, для погребения предназначенные…
– Предназначенные, говоришь? Значит, так тому и быть. Хоть и не в землице родной, а похороним хлопцев честно. Сходи-ка, Ондрий, поищи чего, чтоб кресты сделать. Негоже православных без креста-то хоронить.
– То я сделаю, пан сотник, не беспокойтесь!
– Ну, пошли. Перенесем браточков.
– Батько! Хорошо ли будет мальчонку-княжича здесь, с башкой этой поганой, оставлять? – вскинулась из угла Ярина.
– Да и чертенка…
– Да и чумака…
– Чумака трогать сейчас нельзя: рана откроется, умрет, – отрезала Сале Кеваль. – А о мальчике я позабочусь. Пойдем со мной, малыш, не бойся, – она склонилась над малолетним княжичем.
Ну, о своем сыне я сам позабочусь. Права панна сотникова: не стоит оставлять детей рядом с умирающим Приживником. Иди на руки, Денница… вот так. Ты знаешь: иногда мне становится страшно – каким ты вырастешь? И тогда я шепчу себе-новому памятью себя-былого: каким бы ни вырос, лишь бы вырос!
Лишь бы…
– Эй, панове? Далеко собрались?! – Окрик Приживника застал людей врасплох. – Часу с гулькин нос, а они… Спешить надо!..
– То ты прав, пекельник, – обернулся на пороге сотник Логин. – Надо спешить. Хлопцы наши убитые ждать не могут. А ты – обождешь, не протухнешь. А и протухнешь – невелика потеря!
Логин смачно харкнул на пол и вышел вон. Остальные двинулись следом, не обращая больше внимания на отчаянные призывы головы.
– Юдка! – неслось вдогон. – Ну ты-то хоть куда?! Заместо попа?!
Ответа Дикий Пан не дождался.
* * *Обоих детей мы с Сале Кеваль уложили в верхних покоях. Женщина произнесла Имя Руах, и измученный княжич мгновенно засопел, уснув рядом с моим сыном.
– Пошли, поможем им, – сказал я ей. – У тебя есть… у тебя или здесь, в замке – составы, которые отбивают запах? С ними будет легче.
Женщина-Проводник только кивнула в ответ. А я смотрел на нее и думал, думал всю дорогу из покоев во двор: кто мне эти люди? Что мне до их погребальных обрядов? Кто мне эта женщина? Зачем я, тратя последние силы, дарил им совершенно бесполезное перед общей гибелью понимание? Зачем? Почему? Может быть, потому, что становлюсь таким же? начинаю чувствовать одиночество?! хочу укрыться от него?! Раньше каф-Малах мог быть везде и всегда. Время, расстояние? – пыль для Блудного Ангела! Даже когда я любил – да, я любил! было! – свою Ярину, я в любой момент мог оказаться возле; даже уходя, я не был одинок. А теперь…
Что со мной творится?..
Кто я? что я?!
…Все стояли во дворе: кто у пролома, кто посередке, лишь Хведир забрался на галерею.
Смотрели в небо, вдаль и снова – в небо.
Я знал, что происходит, но все равно не предполагал, что это выйдет так красиво. Красиво и страшно.
Вечер не вечер, день не день… ночь не ночь.
Радужный купол висел над самой головой. Казалось: привстань на цыпочки, вскинь руку – дотянешься. Зарницы разноцветья пробегали по нему, зарницы всех аспектов разом, от Хеседа до Гевуры, от Милости до Силы, от долготы жизни до ее предела – угрюмыми волнами ниспадая к горизонту. Только горизонт этот простерся совсем рядом: шагни раз, другой, потянись пальцами… ах да, я уже говорил.
Сколько осталось?
Сутки? двое? не знаю.
Сосуд, усилиями ревнивых бейт-Малахов лишенный праведников, выбрал весь отведенный ему срок. Радуга в небе, и защитника нет. Скоро бытие вытечет в дыру, целиком, без остатка, и язва зарубцуется Рубежами.
Был – мир, стал – шрам.
Рубеж.
Рубец.
– Гляди! гляди! – это Хведир. Небось и на краю гибели уставится бурсак на очередное чудо: глядите! ишь, наворочено!
Звуки обрушились со всех сторон.
Гомон, вопли, хрюканье несуразное… вскрики? всхлипы?! Это там, за стенами.
Я залез на галерею, проклиная на ста языках мелкую дрожь в коленках; встал рядом с бурсаком.
Вокруг княжеской ставки, вокруг шатра с радужным знаменем творилось невообразимое. Множество людей толпились, галдели, тащили нехитрый скарб; кое-кто уже копал землянки близ рощицы, воины отгоняли особенно настырных, мало-помалу вытесняя толпу за пределы оградительной насыпи со рвом. В толпе шныряли тощие карлы, сверкая зелеными глазищами, их сторонились мосластые живчики, похожие на хищных тушканчиков. На окраине лагеря стайка ежей с иглами, отливавшими кованой сталью, бродила за огромным пауком, скрученным в три погибели; временами особо прыткие ежики слегка подкалывали унылое чудище в лохматый зад, но никто никого всерьез не трогал.
Как во время лесного пожара: все спасаются бок о бок, забыв прежние свары.
– И лев будет возлежать рядом с агнцем, – пробормотал у плеча Хведир, протирая окуляры краем одежды. – Знаете, пан химерник… я себе мыслил: оно как-то иначе сложится…
– Пойдем-ка вниз, – предложил я. – Их скоро и вовсе тьма набежит. Не до похорон станет.
Под нами громыхнуло:
– Кончай глазеть! Страшного суда не видели, голота?! Айда хлопцев собирать…
* * *Сале Кеваль раздала всем куски ткани, смоченной ароматическим составом. Я отказался – насморк.
Вот уж не предполагал, что заполучу – и обрадуюсь.
Пламя факелов масляным бликом металось где-то впереди, вырывая из темноты сырые склизкие камни, ступени со щербатым краем, ржавые кольца для крепления светильников. Вскоре сырой участок остался позади. Узкая лестница изгибалась блудливой кошкой, убегая вниз. Глубже, еще глубже, в самые недра гибнущего Сосуда, где, по людским поверьям, располагается Ад.
Пекло.
Такому, как я, самое место, говорят…
Вот и усыпальницы. Здесь куда светлее: черкасы расходятся кругом, укрепляют факелы в медных зажимах, позеленевших от сырости, – и огонь рвется к сводам, старательно покрывая низкий потолок копотью.
Жирной, черной.
– Вот здесь пусто.
– И вот здесь… не, здесь кости! Махонькие! Ребятенка, небось, хоронили…
– Шмалько, кресты сладил?
– Прутьев набрал, пане сотник. Зараз сварганю…
– Ну то снимайте крышки. А ты пока на лесенке обожди, чортяка. Ты не обижайся… негоже, чтоб православных людей чорт в могилу клал. Лады?
Я не обижаюсь.
Я стою на щербатых ступенях. Жду, пока мертвые, пустые оболочки уложат в медальон из полированного камня. Пока задвинут на место тяжелые плиты, пока есаул приладит снаружи самодельные кресты, наскоро склепанные из железных прутьев… Пока отзвучит голос сотника, сбивчиво произносящий разные слова.
Эти слова он полагает святыми.
Он прав.
Я знаю: все это – прах и суета. В гробницах сейчас гниет только бренная плоть, бессмертные души погибших уже далеко отсюда… хотя кто знает наверняка: далеко ли? близко?! рядом?! Нет, я не знаю. И раньше не знал, и сейчас. Эхо колотится глубоко внутри Блудного Ангела, тайное эхо, заставляя вслушиваться в скорбные молитвы, склонять голову.
Мне кажется, я понимаю этих людей.
Я их понимаю.
– …аминь. Покойтесь с миром, хлопцы, не поминайте лихом. Авось еще свидимся: помашете своему сотнику из садов боженькиных, замолвите словечко. А теперь – пошли. Помянем, что ли, новопреставленных рабов божьих?
– Да надо бы…
Я молча иду впереди.
Я думаю о своем.
В спину, с потемневшего от времени образа, укрепленного Мыколой над дверью склепа, давит вопрошающий взгляд. Они зовут его Спасом. Рав Элиша звал его пылким сыном Иосифа и Марьям. Юдка зовет его бен-Пандирой.
Я же не зову никак. Мне кажется: сейчас он зовет меня. Спрашивает беззвучно: что ты собираешься делать, глупый каф-Малах? Что?!
Знаешь ли это сам?
Иду, не оборачиваюсь; не отвечаю.
– А этот… Приживала? – вспоминает кто-то уже на лестнице.
– Помолчал бы, дурень! Только-только хлопцев похоронили, а он уж про ту гыдоту речи завел!
– Да что там – Приживала?! Брешет он, собака! Слыхал, что нам старый жид про ихнюю породу сказывал? Отдадим его кнежу, хай меж собой грызутся!
– А может, лучше изничтожить тварюку? В печке спалить?
– И угоду с кнежем – в печке?! Как отсель-то выбираться станем?
– Господа, у меня есть подозрение…
Сале Кеваль нашла удачное время для своих подозрений: лестница кончилась, все выбрались в холл и остановились, переводя дух.
– …у меня есть подозрение, господа! Я полагаю, что князь Сагор – тоже Приживник. Более того, я в этом теперь уверена. И один, пострадав от панны сотниковой, хочет поддержать свою гаснущую силу за счет другого.
– Та-а-ак…
– Два сапога пара!
– А нам таки не все едино: что маца к празднику, что праздник к маце? Нехай и пан кнеж себе покушает! Будто нам ему куска Мацапуры жалко! Укажет дорожку – я первый за его здоровьице чарку вудки тресну…
– И свиным смальцем закушу! От жид! полковник!
– Хлопцы, а не сбрешет ли кнеж? Ангела схарчил, теперь на второго рот разевает!
– Да не ангелы они уже…
– Тем паче! Значит, брехать не заказано…
Я молчу.
Я стою в сторонке. Я вижу замысел князя, как если бы сам придумал эту шутку. «Пойдешь ко мне на цепь? на перстень? на землю?!» На грани жизни и смерти, когда от Сосуда остается жижа на донышке, когда от тела остается болтливая голова… Пойдешь? Один имеет право позвать: сотник валковский, не простолюдин, не черная кость! – хозяин! Другой имеет право согласиться: князь-владыка, да вдобавок еще и с беспамятным Малахом внутри… И лопнут Рубежи на миг единственный. И не сможет воспрепятствовать ангельское воинство, ни Десница, ни Шуйца: ибо было обещано! А в далеких Валках – огоньком в драгоценном камне, бликом в яхонте! – объявится, прирастет намертво клочок былого Сосуда.
И пойдут люди по новой землянки рыть, а то и целые хаты ставить. Засверкают в Гонтовом Яру глазищи юрких карл, щекастые живчики пойдут по дорогам честных купцов пугать, забьется в чащу паук-страшила – сбегут парень с девкой в ночь на Купала, вокруг куста жениться, а он их живо в сети запеленает…
Вначале трудно будет, а там – срастется.
Не отдерешь.
Ну а после растворится остаток, отдаст самое себя новому жилищу… глядишь, со временем станет в том жилище хозяином.
Да, князь Сагор?
– Себя кнеж спасает! – врывается в раздумья крик панны сотниковой.
– Так и нас заодно!
– А попробует обмануть – мы его живо к ногтю! как Мацапуру!
– Господин Мацапура как раз не врал, – голос Сале Кеваль прозвучал негромко и ровно, но все словно по команде смолкли. – Вернее, он искренне думал, что обманывает нас, поскольку сам не знал, что говорит правду. У вас всех действительно есть один путь отсюда: заставить князя подписать и выполнить соглашение. А у самого князя… и у меня – два пути.
– А ну-ка, пани пышна, излагай!..
– Малахи обещали нам за работу – спасение. Эвакуацию в другой Сосуд. Работа исполнена, а Малахи никогда не врут. Но даже им не все пути доступны, когда радуга висит над гибнущим Сосудом. Они показали нам, куда могут нас доставить. Там… господа, эти места созданы не для человека! Я не хочу тихо стариться в аду одиночества, пусть и на иждивении Существ Служения! А вместе с мастером – вдвойне, вдесятеро не хочу. Но если мастер… если князь Сагор, заполучив голову пана Станислава, восстановит свои жизненные силы, – у него появится выбор. Согласиться на предложение Самаэля и ждать, долго, но не бесконечно ждать счастливого случая. Или рискнуть, заключив договор с паном сотником. Самаэль слово сдержит в том и другом случае. А вот что выберет князь… Господа, я не знаю.
Поднялся шум.
Бессмысленный, бесполезный. Каждый старался высказать свое просвещенное мнение куда громче собеседников – и стены гулко отражали «сей диспут», как выразился бурсак Хведир.
– Дай мне медальон, Иегуда, – я подошел вплотную к Заклятому.
Молча снял, протянул мне. Не спросил – зачем? Догадался? Неважно.
Теперь – неважно.
Зал был совсем рядом, но едва я двинулся к двери, как спорщики гурьбой повалили за мной.
Неважно.
* * *Голова по-прежнему на столе. Губы едва заметно шевелятся, шепчут что-то, неслышное мне-новому – а по мозаике пола…
Раненый чумак из последних сил полз к столу, оставляя за собой кровавый след. Правая рука жалко тянулась вперед; в кулаке зажат нательный крест.
– Гринь, сучий сын, ты куда?!
– Кровью истечешь!
– Небось башку говорящую узрел, крестом защищался!
– А чего ж тогда к ней полз?
– Чумак! Ты меня слышишь?
– А-а-а… – Старший сын моей Ярины с трудом раскрывает глаза. – Пан есаул? Он… он меня… велел, чтоб на крест позвал… Я… оборониться хотел… не помню… дальше…
– Вот ведь отродье сатанинское! И креста не боится!
– Так он же ангел… бывший…
– Ангел? Лучше скажи – сам сатана! Чортяка, ты зла не держи, ты-то другое дело…
– А чего ему того креста пугаться? Крест-то иудин, дочерна замаранный, нет в нем Господней силы…
Дальше я уже не слушал.
* * *– Пойдешь ко мне на медальон?
– Пойду, – шевельнулись синие губы, и я поднес к ним открытый медальон.
…Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот…
Колыхнулся, разом потяжелев, драгоценный кокон.
Внутри шевелился, словно приходя в себя и осматривая свое новое жилище, маленький рубиновый паучок.
* * *– Стало быть, теперь твой черед, чортяка. Сперва я за всех решил, не спросившись, теперь – ты. Ну, значит, так тому и быть. Не боишься только, что он в тебя перейдет, душу твою схарчит? Или у тебя души все одно нет?
– Есть, – почему-то сейчас я был в этом уверен. – Но ему она не по зубам.
– Почему так?
– Потому что я – каф-Малах. Я – свободен. Я сам – Свобода. Меня можно убить. Но покорить – нельзя. Если даже у Самаэля, Ангела Силы, князя из князей Шуйцы, не вышло… Ну а вдруг выйдет – тогда мы просто умрем. Оба.
Я улыбнулся сотнику Логину.
– И он это знает, пан сотник.
– Почему? – тихо спросил сотник. – Почему ты такой?
– Потому что буква «Бейт», символ Существ Служения, означает испокон веков: «Именно так!» А путь свободных, мой путь лежит под знаком буквы Каф, означающей: «Как если бы…»
– Это тебе тот старик сказал?
– Да. Это мне сказал тот старик.
– Мне б такого старика. – Логин Загаржецкий смотрел в пол, а мне казалось: в лицо он мне смотрит, не моргая. – Эх, чортяка! Мне б его, в Валки! Клянусь Христом-Спасителем, я б ему сам синагогу выстроил…
– Пане сотник! пане сотник, да погляньте же!
Кричал есаул.
Он стоял у раскрытого окна и все тыкал мосластым пальцем куда-то ввысь, в левый угол.
Я пригляделся.
В радужном куполе, как раз в том месте, на которое указывал есаул, плавал бледный, размытый переливами серпик.
Месяц.
А темнее снаружи… нет, не становилось.
Время пожирало само себя, свившись цветными прядями. Последнее, жалкое: время-сирота. И еще: «Время нарушать запреты…» – подумалось невпопад.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Бледный, размытый месяц скалился сквозь переливы радуги призрачной ухмылкой. И женщине вдруг померещилось: они сейчас находятся внутри отрубленной головы – всего, что осталось от умирающего Сосуда. Ненасытная радуга поглотила тело, с черепа опадает жалкая плоть – вот и она, единственная радость: усмехаться напоследок костяным оскалом месяца…
Сале тряхнула головой, но наваждение не исчезло. Смерть лишь позволила женщине оторвать взгляд от ее ухмылки – чтобы дать возможность увидеть себя всю, целиком. Картина гибели притягивала, не давая отвести взгляд. Что привлекало в этом зрелище? безумное величие? извращенная красота?
Кто знает?
Радужный саван уже давно окутал близлежащий городок, подступил к речке, через которую спешно переправлялись последние беженцы. Было отчетливо видно: им не успеть… так и случилось! Неумолимый саван накрыл несчастных.
Сале закусила губу.
Вода в речке вдруг встала хрустальной стеной, просияла сотнями цветных бликов, выгнулась горбом, исполинской, невиданной волной; подхватила, завертела отчаянно барахтающихся людей… людей ли? Уж и не разберешь: руки-ноги щупальцами выгибаются, мелькает в водяном вихре смазанная невнятица, за жизнь когтями-зубами цепляется – поздно спохватилась, глупая!
Поздно.
Издалека долетел то ли стон тяжкий, то ли всхлип, то ли плеск – и весь тебе итог. Нет больше речки, и никого нет, кто на ближний берег выбраться опоздал. А кто успел – со всех ног прочь бегут. Одна беда: ноги подламываются, словно ветер беженцам встречь дует; да не просто ветер – ураган!
Сбивает, назад за шкирку тащит.
Вот один не выдержал: обернулся, застыл – да сам прямо в радугу и бросился, ровно в омут! Только круги пошли – по цветной пучине, от радостного камня.
Сале и сама чувствовала неодолимую притягательность надвигающейся радужной смерти. Оттуда веяло свежестью, светом и одновременно – покоем, вечным отдыхом от сует и страданий. Тек переливами на краю слышимости малиновый звон, обещая нечто большее, чем просто небытие. Может быть, и правда?..
Вон уж и деревья на берегу ветвями к радуге потянулись. Изогнулись стволы, потекли свечным воском, будто и им хотелось туда, в свет запредельный.
В свет, за которым – тьма.
Тьма ли?
– Не спешит кнеж угоду подписывать, – голос есаула вырвал женщину из гипнотического транса, плеснул в лицо студеной водой, отрезвил. – Вроде самое время. Как мыслишь, пан сотник?
– Верно, Ондрий. Всех тот пузырь скоро сожрет. Ну да раз кнеж не торопится – мы его поторопим. Пошли. Вдруг поспеем еще!..
– Погодьте, пане сотник! Гляньте сначала, не про нас будь сказано, что за лихоманка кнежский табор треплет! Может, потому и нет послов-то?
Оказывается, пока все глазели на подступающую стену радужного савана, консул Юдка наблюдал совсем за другим.
Сале Кеваль посмотрела туда, куда указывал консул, – и у женщины зарябило в глазах. Светопреставление, да и только! Хоть на небе, хоть на земле.
Вокруг обнесенного свежим неглубоким рвом, валом и кольцом повозок лагеря с княжеским шатром в центре – вокруг этого последнего оплота власти и порядка бурлила толпа.
Беженцы.
Все, кто успел до поры до времени унести ноги от надвигающейся смерти, – и теперь с ужасом следили за ее неумолимым приближением.
Горожане, спешно покинувшие смертельно опасные ныне дома, крестьяне из окрестных (а отчасти – и дальних) деревень, воинственные лесные жители: зеленоглазые крунги в своих немыслимых хламидах из моха, щекастые коротышки-хронги и совсем уж редкие долговязые кранги-затворники, более всего напоминавшие обтянутые кожей скелеты в набедренных повязках. Ну и, разумеется, самое разнообразное зверье. Железных ежей вокруг сновало множество, однако попадались удивительные твари (о некоторых Сале лишь слышала, да видела рисунки в старинных фолиантах). На верхушке одиноко стоящего дерева примостился даже маленький зеленый дракончик – совсем еще детеныш.
Звери вели себя на удивление мирно, включая и тех, которым в одиночку в лесу лучше не попадаться. Да и люди не обращали на горемычную живность внимания – не до того было людям.
Человеческий водоворот бурлил, вскипал то тут, то там пенными бурунами. Вон, неподалеку от кольца повозок, огораживавших лагерь, над толпой воздвигся один, в лиловом кафтане нараспашку, видимо, поднятый на руках своими товарищами. Над гудящим людским морем вознесся отчаянный, срывающийся голос, ударился о радужный купол над головами, рухнул вниз, кругами расходясь во все стороны, – и люди на миг притихли, вслушиваясь.
Даже до замка кое-что долетело. Разобрать можно было далеко не все – лишь отдельные обрывки:
– …на ком вина, я спрашиваю?! кто?! …шакаленка пригрел… Мазапуре тому пожаловал… маги за-Рубежные!.. Шакал-отец!.. Шакал-сын! …погибель наслали… в ножки, в ножки поклониться!..
– На нас всех собак вешают, – хмуро буркнул сотник, явно озабоченный сверх меры. – Теперь сунься туда – в куски порвут…
– Как бы на замок не грянули! Не отбиться ведь, – влез есаул со своей заботой.
– Типун тебе на язык! Обождем, поглядим. По всему видать – недолго уж осталось.
– …головой! Головой кланяться надо! На блюде золотом! – долетело снаружи.
«Небось прослышали о княжеском условии. Насчет головы веселого Стася, – зябко передернула плечами Сале: ей вдруг стало холодно. – Всем ведь известно, что князь Сагор – чародей, каких мало! Вот и хотят задобрить его, вымолить спасение. На силу его колдовскую надеются. Где им понять: если бы мастер хоть что-нибудь мог, уже б давно из кожи вон выпрыгнул, лишь бы погибель отвратить. Прав сотник – самое время договоры подписывать…»
* * *Ты хотела увидеть смерть мастера, Куколка?
У тебя есть шанс! Хороший такой шанс, большой, радужный! Правда, пойдете вы в никуда, обнявшись! Но велика ли беда?! Цена этим твоим годам после казни Клика – грош ломаный! Не тогда ли ты поняла, сердцем выжженным почуяла: родной Сосуд обречен? И очень скоро смогла убедиться, что отнюдь не твое собственное горе раскрасило все вокруг в траурные цвета. В библиотеке мастера были книги. В том числе – и очень старые книги.
Ты любишь читать, Куколка?
Это началось больше сотни лет назад. В книгах той поры ты находила чертежи и рисунки дивных сооружений, рецепты загадочных снадобий; там были трактаты великих философов и математиков, таблицы астрономов и пьесы драматургов, способные потрясать умы и сердца… Где они теперь? Кому, для чего нужны накопленные знания, пылящиеся в сумраке замковых библиотек? Неужели лишь для того, чтобы воспитанный на старых книгах Рио изъяснялся старомодно-высокопарным штилем?! Чему было положено начало в прошлом веке? Отчего в твоем Сосуде стало трудно дышать? отчего настал упадок, пришло запустение?! откуда в лесах объявились дотоле неведомые уроды, а из всех искусств и умений лишь волшба расцветала махровым цветом?
Из каких геенн нахлынула убийственная духота, взявшая вас за глотку?
Или сами виноваты? косные, ленивые, злые? – но главное: безразличные… куколки.
«Нет заступника, и некому отменить приговор», – всплыло вдруг в голове. Чья это фраза? Где она ее слышала? Не важно. Неужели действительно – все?!
Зачем ты ожила, Куколка? Чтобы снова – умереть?!
На этот раз – навсегда?!
* * *– …все одно терять уж нечего! – порхнуло от лагеря.
Сале опомнилась. Глянула в сторону людского сонмища – и как раз успела увидеть: лиловый камзол проглатывает свой вопль, в грудь «гласа народа» ударяет арбалетный болт, пущенный от шатра со штандартом; горлопан опрокидывается на спину, исчезает в море тел…
На мгновение толпа застыла. Смолкла потрясенно – чтобы взорваться яростным ревом, хлынуть к насыпи.
– Смерть погубителю! – донеслось оттуда тысячеголосым раскатом.
Сале невольно протерла глаза. Что за чудеса?! Вместо того чтобы растоптать проклятых колдунов из-за Рубежа, народ взбунтовался против собственного князя?!
Маячившие на валу стрелки разрядили в толпу свои луки и арбалеты, но перезарядить оружие для повторного выстрела мало кто успел. Те, кто поумнее (или потрусливее), бросились со всех ног бежать к княжескому шатру, а остальных толпа просто смела, вместе с горсткой легких копейщиков, пытавшихся заступить ей путь. Впрочем, и среди озверевших бунтовщиков местами отблескивали доспехи латников Серебряного Венца.
Быстро, однако, переметнулись!
– Туго кнежу придется. Глядишь, и угоду подписывать не с кем будет!..
– Так выйдем, пане сотник? пособим? В спину смутьянам ударим?
– Сиди уж, пан Ондрий! Нам туда лезть – что поперед батька в пекло! Только погинем зря. Лучше во-о-он куды поглянь: сдается мне, кнеж и сам управится…
Вокруг шатра со штандартом наблюдалось движение, стальной стеной сверкали щиты и латы, командиры спешили выровнять строй, успеть… успели!
И когда ревущая толпа докатилась наконец до ставки князя – навстречу ей ощетинилось длинными копьями закованное в сталь каре: Оплот Венца, личная княжеская гвардия. Ростовые щиты плотно сомкнуты, за ними блестят начищенные до блеска панцири, внутри каре уже поднимают на запасных щитах стрелков, кто уцелел, а в центре гордо развевается державный стяг: радуга на лазурном поле.
«Символ конца света», – впору было рассмеяться, да не сложилось.
Толпа нахлынула пенным прибоем, напоролась на частокол отточенной стали, но задние продолжали давить, нанизывая передних на копья. Человеческий прибой с лязгом и скрежетом зубовным ударился о стену щитов, засверкали мечи, до замка долетел многоголосый вой-стон – и море бунта откатилось прочь, оставив перед строем обильную кровавую жатву.
Гвардейцы поспешно сомкнули строй, оттащив внутрь раненых и выбросив убитых наружу. Впрочем, убитых было всего пятеро… нет, шестеро. Против доброй полусотни трупов нападающих.
Толпа взревела, вновь рванулась вперед. Казалось, люди обезумели от крови, своей и чужой, и теперь их уже ничто не остановит.
В толпу полетели стрелы. Лучники били слаженными залпами, и в плотном месиве каждая стрела находила свою жертву. Стрелки свое дело знали: клали наземь тех, кто бежал первыми, наиболее озверелых и опасных – и перед самыми копьями толпа начала сбавлять бег… но все равно не смогла остановиться. Отчаянные крики, хруст, скрежет… До мечевой рубки на этот раз не дошло: нападающие побежали обратно еще раньше.
В уши ударил победный сигнал трубы.
Каре мгновение помедлило, а потом сдвинулось с места: слитно, тяжко, крабом-чудовищем, и дрожь от поступи четырех сотен панцирных бойцов докатилась до самого замка.
– Молодцом, кнеж Сагорский! – одобрительно подкрутил ус Логин.
– Как мыслишь, пан сотник, к нам он прорываться будет? – есаул взглядом уже прикидывал расстояние до замка и время, которое понадобится гвардейцам, чтобы его преодолеть.
– Мыслю, что так.
– Вы бы, панове, таки лучше б ногами мыслили! – вмешался озабоченный консул Юдка. – Пока еще кнеж со своими железнобокими сюда доберется! А толпа-то куда как раньше поспеет…
Одного взгляда в окно было достаточно, чтобы убедиться: прав консул! Толпа, поначалу неохотно пятившаяся от наступающего каре, уже не пятилась.
Она бежала.
Сотни, если не тысячи людей и нелюдей сломя голову неслись к замку!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Очень скоро будет Самый Главный День. Я знаю.
Бабочки за пленочками тоже думают, что знают. Только они глупые. Они думают, Самый Главный День – это когда пленочки слипнутся, и между ними останется «ничего». Это нехороший Главный День.
И бабочки – нехорошие. Глупые. Им кажется, они придумали, как всех спасти. А на самом деле это придумал я. И никаких пленочек для этого не надо.
Вообще.
Мне стало жалко глупых бабочек. Наверное, я не буду их ловить и насаживать на булавки. Лучше я их тоже спасу!
Бабочки как будто услышали, что их хотят спасти. Уже и кричат из-за пленочек: «Спасите! Спасите!»
Я хотел их успокоить.
И проснулся.
Рядом мальчик княжич Тор носом булькает. Я заглянул к нему в сон: страшнючий! там мальчика княжича Тора ножиками убивают. Тогда я поскорее словил за шкирку сон добренький – и поменял сны местами.
Он сразу заулыбался, и мне стало приятно. А тут с улицы кричат: «Спасите! Спасите!» Это, оказывается, не бабочки во сне кричали. Это люди на улице. Много людей. Оттого я и проснулся.
Окошко кто-то разбил, но это даже хорошо. Я высунулся к людям и стал им кричать, чтоб они не боялись. Что я их всех спасу. Уже скоро. Уже почти спас.
Но они все равно боялись. И кричали. А еще многие на меня пальцами показывать стали. Их, наверное, не учили, что это неприлично. А меня учили! Я знаю! Я хотел и им сказать, но тут понял: они тоже глупые. Как бабочки. Они хотят, чтобы я их спас, но не так, как хочу я. И не так, как хотят бабочки. И вообще, так не спасают, как они хотят. Так – неправильно!
Я хотел им об этом сказать, но они так боялись, что все равно бы не поняли.
Бабочки в соломинку дуют. И люди в соломинку дуют. Оттого такой здоровенный пузырище и вырос. Скоро лопнет. Бабочки радуются, собрались, смотрят. Думают, их Самый Главный День совсем-совсем скоро.
А я думаю наоборот.
Надо, чтобы мой Самый Главный День наступил раньше. Тогда я всех спасу. Даже бабочек. Слышите, бабочки? Я вас всех зову на праздник! На мой Самый Главный День!
И остальных тоже спасу. А некоторых спасу неправильно – раз они так хотят.
Раз они глупые.
Ну и ладно! Пусть им хуже будет.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
«Достал клятый замок до самых печенок! Обороняй его, обороняй… Судный День на дворе, а местное поспольство не к исповеди! – бунтовать вздумали! Туда бегут, сюда бегут… эх, зря хлопцы под Катеринослав удрали! И тут намахались бы вдосталь… за счастье народа!..»
При этом язык и глотка сотника жили как бы совершенно независимой от подобных мыслей жизнью. Никогда еще Логин Загаржецкий такого за собой не замечал: думать об одном, а приказы совсем о другом отдавать!
А вот поди ж ты…
– Мыкола, Хведир! Берите чумака – и наверх, на донжон тащите. Яринка, и ты, пани Сало, – детишек забирайте, чертенка с княжичем! – и туда же. Чортяка, а ты куда?! Ну и что, что сын?! Ладно, дверь закрыть и нас троих хватит, а не успеем – и сам чорт не поможет.
– Спасите! – надрывалась за окнами приближающаяся толпа.
Вот ведь дурни! Кому кричат? Кто их спасать должен? Кнеж? Вон, уже спасает – копьями да стрелами! Совсем ополоумели от страха.
Словно в ответ (или действительно – в ответ?!) откуда-то сверху послышался звонкий детский голос:
– Не бойтесь! Я спасу! Не бойтесь, уже скоро…
Чертенок. Чумаков братец. Больше некому. Ну, сейчас батька тебе задаст хвостом по заднице!
Сотник мельком глянул в окно. Бегущие перебирались через ров, самые резвые колотили в кое-как запертые ворота. В пролом не лезут, сиволапые, и на том спасибо.
Спешить надо!
– Ондрий, Юдка – за мной! Парадную дверь запереть надо. Ее они не сразу вышибут. Потом – наверх, на донжон. Закроемся там. Кнеж со своими людьми на выручку идет. Авось поспеет!
Последние слова сотник выплевывал уже на бегу. На шаг сзади дробно стучал сапогами по каменным ступеням есаул Шмалько, а шустрый жид – тот даже обогнать их успел.
Да только все без толку.
Вот уж и последний пролет остался, вот уж холл замковый внизу; глядь – а в открытые двери народ ломом ломится! Босые мугыри в холщовых свитках да портках, простоволосые бабы с детьми и без, горожане в цветных каптанах, латники беглые, да еще всякой нелюди россыпью: карлы мал мала меньше, ежи ржавые, паучара здоровенный, брюхо чуть ли не узлом завязано… «Эк скрутило беднягу!» – успел подумать сотник. И еще он подумал, что теперь остается только бежать сломя голову обратно, карабкаться вверх по винтовым лестницам – даст бог, повезет захлопнуть дверь донжона перед носом у преследователей.
Бежать, значит, и надеяться, что остальные уже там, наверху.
А больше он ничего подумать не успел, потому как в следующий миг их заметили.
* * *– Спасите! Смилуйтесь! – толпа рванулась к лестнице.
Все трое, как по команде, потянули из ножен шабли, отступая назад и придвигаясь друг к другу, но рубить не пришлось.
Вместо того чтобы наброситься на колдунов за-Рубежных, наславших огненную смерть и радужную погибель, люди-нелюди начали валиться на пол: кто на колени, а кто и вообще ниц падал.
Сотник с есаулом невольно перекрестились: «Совсем людишки умом от страха тронулись!» – а Юдка забормотал по-своему, всю бороду заплевал сгоряча.
– Спасите!
– Великие маги, добрые Глиняные Шакалы! Простите нас!
– Отведите погибель!
Совсем растерялся сотник Логин:
– Да кто ж вам погибели-то желает! Мы сами… случайно…
Кто его слушал? Никто.
– Это все князь виноват, князь Сагор!
– Это он Шакаленка похитил!
– Это он Мазапуру пригрел!
– Это он!
– Это не мы!
– Не губите!
– Смилуйтесь!
– Добрый Шакаленок нас простил!
– И вы простите! Отведите погибель!
– Мы княжью голову хотели!..
– …на блюде золотом!
– …кланяться!
– …в ноги!
– …не казните, смилуйтесь!
Люди тараканами ползли вверх по лестнице, норовя ухватить и облобызать сапог кого-нибудь из «великих магов» и «добрых Глиняных Шакалов». Сотник и его спутники попятились, но обезумевшие люди не отставали. Ну не рубить же их, горемычных?! – рука с зажатой в ней верной «ордынкой» бессильно опустилась. А в дверной проем тем временем вливался целый поток, вопль отчаяния нарастал, звенел в ушах, море тел захлестывало холл, грозя погрести под собой трех растерянных пришельцев из-за Рубежа…
Снаружи, от стены, слышался лязг железа, мерная, неторопливая поступь сотен ног – и отчаянные крики умирающих: гвардейцы кнежа Сагора прорубали своему повелителю дорогу к замку.
– А теперь, панове… – Логин понизил голос, чтоб его могли услышать только есаул с жидом. – ХОДУ!!!
Они рванулись вверх, оскальзываясь на вытертых до блеска ступенях, поддерживая друг друга, не давая упасть. Сердце бешено колотилось в грудь, в уши врывался рев устремившейся следом толпы.
– Спасите!
– Добрые Глиняные Шакалы!
– Не оставляйте нас милостью своей!..
Ухватил за пояс оступившегося Шмалька, рывком вернул есаулу равновесие.
– Давай, Ондрий, не отставай! Затопчут ведь!
– Та я, пане сотнику…
– Молчи, дурень, силы береги! Вперед!
Умный жид драпал молча, сил на болтовню не тратил, но, когда надо, не забывал подставить плечо совсем уж запыхавшемуся есаулу.
Годы, годы…
Вот и последняя винтовая лестница. Стучат сапоги по ступенькам, голова идет кругом. А топот и крики позади все ближе, ближе. Ну, еще немного, сотник! наддай!..
Дверь! Нет, не та. Шмалько в последний момент набрасывает щеколду – и в следующий момент дверь сотрясается, трещит от сокрушительного удара. Долго не выдержит.
Скорее – вверх!
Вот и она, та дверь, что ведет на верхнюю площадку донжона. Крепкая, окованная железом. За ней – спасение; пусть – ненадолго, пусть…
Не поддается.
Неужели – заперто?!!
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…подо мной гнойным нарывом пульсировал замок.
Остаток. Золотой медальон, доверху забитый страданием. «Спасите!.. добрые Глиняные Шакалы, спасите нас!..» – и истошные вопли умирающих, слабых или просто менее расторопных, по которым сперва прошлись свои же, обуянные паникой, а затем поверх и вдогон хлынула железная волна: новый медальон, князь-оса в оболочке из панцирных гвардейцев.
Почему вы умеете просить, лишь убивая друг друга?!
Почему вы так торопитесь делать глупости? – ведь скоро и просить будет некому, и убивать будет некому, и приговор будет приведен в исполнение с равнодушием, говорящим о вековой привычке!
Остановитесь! оглядитесь!
Ладошка моего сына потеплела в руке. Дернулась птенцом: раз, другой… утихла.
– Я их спасу. Батька, ты не понимаешь: просто я их спасу, и все…
– Умирающих?.. умерших?! Петра Еноху в склепе? Нашу с тобой Ярину, вырытую для ласки осиновых кольев? Кого ты спасешь?! Как?!
Не хотел этого говорить.
Само вырвалось.
Но почему я сказал: «…нашу с тобой Ярину…», не сумев назвать ее вслух матерью этого существа, которое я сейчас любил и ненавидел, как никого и никогда?!
Он улыбнулся, тихо и светло:
– Батька, ты стал совсем большой…
Впереди закручивались винтом последние пролеты лестницы. Впереди стонал и вскрикивал раненый чумак, мешком обвиснув на братьях-Енохах; впереди бежала женщина-Проводник, увлекая за собой спотыкающегося, беззвучно плачущего княжича Тора; впереди хромала больше обычного панна сотникова, то и дело оглядываясь на нас.
Нет, на Денницу.
По мне ее взгляд скользил лишь мимоходом.
И еще: впереди заскрежетала дверь, ведущая на донжон, и оттуда хлестнуло сквозняком.
А за спиной, под ногами, позади, внизу: «Спасите! спасите нас, добрые Глиняные Шакалы!..» – и бегут из разверзшегося ада трое несостоявшихся мессий, цепляясь за путеводную нить сквозняка, спешат за нами.
Скоро догонят.
– Батька, ты мне готовишь подарок, да?
Я задохнулся. Сердце (сердце?!) гулко колотилось в груди: еще одна оса в еще одном медальоне. Скоро освободится. Подарок? Какой подарок?! Неужели он сошел с ума, надорвался, неужели наше бегство потеряло всякий смысл?!
– Готовишь… – убежденно протянул он, словно подслушав мои мысли. – Я же чую… просто полночь на дворике… скоро – завтра…
Не ответив, я прибавил шаг и вытолкнул мальчишку в распахнутый проем. Захлопнул дверь за собой; замер в напряженном ожидании. Кто успеет раньше? Хвала Святому, благословен Он! – кажется, я различаю голоса.
Вот, приближается:
– Чортяка?! ведьма?! это мы!
И еще:
– Не спасет праведность праведника в день прегрешения…
– Эт точно, жиду! Не спасет – ни праведника, ни грешника, ни нас с тобой!..
А по пятам, с каждой секундой приближаясь:
– Спасите! добрые Гли…
Они вломились, едва не застряв в дверях. Я выдернул есаула, бежавшего последним, за шиворот, и мгновенно заложил дверь засовом.
Обернулся.
Вот он, донжон замка, вот она, светлая Ночь Приговора, туго сжатая в пружину; пространство-время, отведенное мне (нам!..) для подведения итогов. Не так уж мало, если не быть привередливым… Да, после вечности на первый взгляд вроде бы тесно, но после золотого медальона – вполне.
Ты смеешься, глупый каф-Малах?
А почему бы и нет?
Над головами – сырая от слез и крови, впитав в себя вопли, смех, лязг железа и шелест осыпающегося бытия, ушедший день и сумасшедшую ночь, – радуга. Привстань на цыпочки, вспрыгни на зубцы ограждения – дотянешься. Слева, над северным крылом замка, край ее косо опадает вниз, рушится тканым занавесом, и контуры башни с частью стены размываются, заплетаются цветными нитями; спирали, круги, линии… Так ребенок ладошкой цепляет еще мокрый от краски рисунок, смазывая картинку, путая цвет с цветом, линию с линией.
А выше, проступая сквозь мерцанье пугающе близкого Рубежа, – они.
Бейт-Малахи; правильные.
Ждут.
Струятся переливами, каждый перед воинством своим: розовый доспех Самаэля, Ангела Силы, фиолетовые ризы – это Задкиэль, Оплот Радости; рядом с ним, но ближе к востоку, горит царственный пурпур с вкраплениями золота и рубина (дергается паучок у меня на груди!) – там стоит Уриэль-Миротворец, о ком молчат в Первых Книгах. Но он не обижается, он ждет, бок о бок с изумрудной зеленью Целителя-Рафаэля и червонной желтизной Иофиэля, дарующего Озарение…
Клянусь мятежными Азой и Азелем! Даже высшие явились! Белизна и лазурь, огонь и вода, Шуйца и Десница.
Габриэль с Микаэлем.
Надо полагать, слова «между ними пришел и Противоречащий…» – это обо мне.
– Они пришли ко мне на праздник? Да, батька?!
Да, сын мой.
Они пришли на праздник – только не к тебе, а к самим себе.
Минуты капают в клепсидре обреченности, и вскоре еще один участок Творения зарубцуется навсегда, освободив невинные души от мерзкой, дурно пахнущей плоти. Малахи полагают это благодеянием. Я же… я не знаю. Раньше я не разделял тело и душу, и освободить одно от другого значило для Блудного Ангела – гибель.
Они спасают так.
А как намереваешься спасать ты, Денница?
Мне чудится: вот сейчас, сейчас я пойму и вывернусь наизнанку. Но понимание ускользает, радуга душит в себе пойманную добычу, и остается только стоять, стоять и смотреть, крепко, до боли сжимая теплую ладошку.
– Ты не бойся, батька. Хорошо?
Хорошо.
– И они пусть не боятся. Ты скажи им: пусть не боятся, ладно?
Ладно.
И с запаздывающим ужасом в меня врывается: Денница говорит не о собравшихся на площадке донжона.
Он говорит о Князьях-в-небе; о бейт-Малахах.
Пусть не боятся.
А под нами захлебывается воплем и скрежетом замок-медальон.
* * *Старый, очень старый человек…
Нет!!!
Только не сейчас…
* * *Тишина вздрогнула под ногами, изумившись собственному существованию. Покатилась вниз, шурша ступенями; разбилась о стены далекого холла судорожным вскриком, вдребезги, в куски; и снова – тс-с-с!
Стук в дверь.
Изнутри; вежливый, деликатный стук костяшками пальцев.
– Князь Сагор желал бы осведомиться: готов ли Логин Загаржецкий, наместник Чужого Венца, скрепить подписями условленный договор?
Пауза.
И снова:
– Повторяю: князь Сагор желал бы…
Решительно отстранив есаула, кинувшегося было шептать на ухо советы, сотник Логин делает мне знак. Отворяй, мол! чего уж теперь…
Рука разжимается с неохотой. Птенец маленькой ладони выпорхнул на волю; Денница гладит меня по плечу и отходит к остальным, где рядом с ним сразу становится панна сотникова.
Иду открывать.
Засов.
Скрипят петли.
Вот они, трое, медленно выбираются из проема. Герой Рио, безуспешно стараясь не бряцать латами, и коренастый спутник героя, чьи глазки-маслинки целиком утонули под косматыми бровями (Хоста? Нет, не похож!), поддерживают с двух сторон под руки…
Не сумев задавить порыв, сотник коротко, по-конски всхрапывает от удивления за моей спиной.
Я понимаю сотника без слов.
Если тот глубокий, древний старец, то воплощение немощи, которое только что вывели на донжон, и есть князь Сагор, владыка гибнущего Сосуда… Полагаю, Логин видел его совсем другим; и не далее как сегодня.
«Скоро – завтра…»
Слова моего сына погребальным колоколом отдаются в душе.
Сквозь редкие, вылезающие целыми прядями волосы князя просвечивает кожа: неприятно розовая, с синюшными пятнами, будто у покойника. Движется он странно – шагнет рывком и затем подтаскивает одну ногу к другой, шаркая подошвой. Вместо лица стынет череп, тесно облепленный восковым пергаментом: торчат скулы, выпятились наружу беззубые десны, подбородок клином… Сагор почти висит на сопровождающих – а там, в глубине, на лестнице, тускло блестят панцири гвардейцев, перекрывших дорогу.
Воистину гвардия умирает последней… предпоследней.
Отступаю в сторону; опускаю взгляд.
И вижу: с каждым шагом, с каждым движением князя, намертво зажатая в сухих пальцах, схваченная не за волосы, а почему-то за ухо, болтается – голова.
Пустая, мертвая, бессмысленная голова пана Мацапуры-Коложанского.
На следующем шаге князь Сагор, словно ощутив мой взгляд, трудно дергает плечом. Пальцы разжимаются с отчетливым хрустом, и голова катится к сапогам сотника Логина.
Остановилась.
Уставилась на радугу стеклянным глазом.
– Это… – хрипит старец и давится собственным хрипом.
– Это не имеет никакого значения, – бесстрастно переводит герой Рио, и молчит его бровастый спутник, лишь кивая в такт. – Никакого значения. Господин сотник согласен подписать договор?
Свободной рукой герой достает из-за пояса свиток, красиво перевязанный ленточкой. Оставляет князя на попечение бровастого; ногтями цепляет узел.
– Вот, прошу… а это перо и чернильница…
Стою у самых зубцов, под розовым сиянием. Жду. Вижу: женщина-Проводник легонько подталкивает маленького княжича в спину – иди, мол, иди к отцу! не бойся! Ребенок судорожно мотает головой и вдруг отворачивается, вцепляется в женщину испуганным котенком… зарывается лицом в ее одежду.
Сале Кеваль молчит, и слезы текут по некрасивому, по прекрасному лицу женщины, отливая радугой.
Но сотник Логин уже оправился от первого потрясения.
– Пан Ондрий! А иди-ка сюда! Ну, подставь спину взамен стола…
Есаул послушно сгибается в смешном, нелепом поклоне, и развернутый свиток ложится на спину пана Ондрия. Герой мигом подает сотнику перо, заблаговременно обмакнув расщепленный конец в чернильницу. Отсюда мне видно: княжеская подпись с завитушками уже красуется на документе. Происходящее кажется сном, дурным сном без надежды на пробуждение; я не знаю, что делать, и должен ли я делать хоть что-то… я ничего не знаю.
«Батька, ты стал совсем большой… батька, ты мне готовишь подарок, да?..»
Да.
Наверное.
А вверху пляшет радуга, потому что приговор вынесен, и заступника нет.
Логин не спешит подписывать.
Шевеля губами, сотник внимательно читает текст договора, пользуясь возможностями законной визы. Внимательно, но медленно, очень медленно… слишком медленно.
И князь, окончательно обвиснув на бровастом, понимает это.
Ему не дожить до подписи. Ему не дожить до перехода через Рубеж. Ему вообще не дожить… Я чувствую боль: на груди, растревоженной язвой, бьется в медальоне рубиновый паучок, ища выхода – и вскоре до меня доходит, куда устремлен блеклый взгляд князя Сагора.
Он видит медальон.
Он понимает.
И не может больше ждать, резко кивая своему герою в мою сторону.
– Заказ! – вырвалось умирающим, изодранным в кровь воплем ночной птицы. – Заказ!.. Большой…
Я опаздываю.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Летней ночью, на жаре кромешной, метелью обожгло:
– …Батька! Лети… лети, батька!
Визг проклятого ребенка слился с порывом налетевшего сбоку, предательски, ветра. Проморгавшись, Сале увидела совсем рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету золотой медальон…
Они ударили одновременно: память и узкий клинок героя.
* * *Никто не успел понять; никто не успел вмешаться.
Видимо, Рио только и ждал условного знака, потому что мгновенно выхватил меч. Он и впрямь умел двигаться между секундами, этот странствующий герой, лучший из немногих – знатоки, рекомендовавшие его, не солгали. Застыл с пером в руке сотник Логин, не успел разогнуться скрюченный в три погибели есаул; тускло мерцали чудные глаза каф-Малаха, погруженного в свои раздумья.
А острие меча уже скользнуло гадюкой по груди Блудного Ангела…
Прильнуло; отпрянуло. Не удар, не смерть – поцелуй.
Игра-любовь.
Сорванный медальон, тесно обвившись цепочкой вокруг клинка, драгоценной искрой мелькнул в воздухе. Птичья лапа мастера, вытекшего почти совсем, метнулась было навстречу – достать! выпить!..
Не достала.
Он очень сильно толкнул женщину, бросившись вперед – консул Юдка, Заклятый-Двойник; он сбил Сале с ног, вынудив больно удариться коленями, потому что сейчас ему было не до женщин на его безумном пути.
И кривая шабля перехватила прямой меч.
А небо упало еще ниже.
Все происходило просто, до смешного просто и обыденно. Поступки, движения, даже слова, даже смутные образы, преломляясь во льду сознания Сале Кеваль, выходили такими же обычными, как стертый медяк.
Ничего ведь особенного не происходит? ведь так? ведь правда?
Ведь правда.
Вот: лопнула цепочка. Вот: легко скрежетнув по острию, медальон взмывает над зубцами ограждения. Выше, еще выше. К радуге. Вот: немыслимым, невозможным – иначе! – нечеловеческим броском князь Сагор выплескивается вдогон, не оставляя про запас ничего, даже самого жалкого остатка сил.
Стой, погоди, жизнь! не надо! не надо – в радугу!..
Вот: вспрыгивает на парапет черная тень. Одновременно с порывом мастера. Каф-Малах, тот, кто прежде шутя прыгал через бездны, сейчас способен лишь на этот балаган – привстать на цыпочки поверх каменного зубца, потянуться шестипалой рукой за искрой из золота.
Но никто не успел.
Радуга хищной тварью соскользнула ниже всего на какую-то пядь… Едва удерживаясь от желания зажмуриться, Сале Кеваль заставляла себя следить за происходящим, плохо понимая: откуда? откуда явилось омерзение, лживо смешанное с экстазом?!
Из какой геенны?!
Всего лишь навсего: червонными размывами поплыл силуэт медальона, с чмоканьем всасываясь в разноцветье, багряной многоножкой смазался, закрутился волчком паук-Приживник, многократно увеличиваясь в размерах, теряя форму – и следом, беззвучно вопя, пошла вертеться в смертном калейдоскопе фигура мастера, разом налившись перед гибелью многими красками.
А во чреве души Сале, в сердцевине потаенной уж зашарили липкие пальцы: иди, глупая! прыгни! растворись!
Ну же, Куколка!
Когда в сумасшедшей пляске над головой стало невозможно различить – где паук рубиновый, где золото, где князь Сагор…
Когда из мешанины бликов вырвались и остервенело вонзились в самую гущу радуги два пламенных силуэта…
Когда беспамятные Малахи, долго служившие своим живым тюрьмам негасимыми лампадами могущества, наконец обрели свободу в родной стихии Рубежа…
…Сале все-таки сумела, заставила себя отвернуться.
Прямо перед ней, не отрывая от героя Рио ласкового взгляда убийцы, смеялся консул Юдка.
– Господин консул! Это безумие! Прошу вас, не делайте этого!
Голос героя был тверд, но в самой сердцевине его вибрировала тайная червоточина.
Словно подросток взрослым притворялся.
– Вэй, пан, шляхетный пан! – острый конец шабли Иегуды бен-Иосифа приглашающе танцевал у самого лица героя. – Погляньте вверх! Радуга! Видите? Говорят, красиво… Да только таким, как мы с вами, всего два цвета до самого края и осталось! День-ночь, черный с белым, и больше ни хрена собачьего! Смешай уголь с молоком да выпей! Много ли хорошего, кроме поноса, выйдет?.. Повеселимся напоследок, пан герой? Или вам без хозяина несподручно?!
– Это безумие! О чем вы говорите?!
– Давайте, милый пан! Кат ваш новый заждался небось?.. У каждого свой Запрет! – ну что же вы?!
– Я не буду с вами сражаться! Не буду!!!
– Ну тогда я тебя просто убью, дурак, – тихо сказал рыжебородый консул.
А над ними, успев поймать в броске золотую цепочку, верхний конец которой уходил в радугу, висел черный каф-Малах.
Между небом и землей.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька молодец.
Они думают, он за цацкой прыгнул.
А он за собой прыгнул.
И дядьки с собою, не друг с дружкой дерутся. Дядьки тоже молодцы. Совсем большие стали.
А носатый, с бородой, всех больше.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Куда спешишь, бродяга? – без насмешки спросил Самаэль.
…Зачем, зачем я прыгнул?! зачем ухватился за цепочку?! Ноги соскользнули с зубца донжона, потеряв опору. Пальцы закаменели на холодных, крохотных звеньях, а пропасть под ногами терпеливо ждала: кто из нас раньше? кто первым уйдет в никуда?
Глупый каф-Малах или она, пропасть гибнущего Сосуда?
Впрочем, для меня это мало что меняло…
– Ты всегда так жил, бродяга. Не сумев сделать свой окончательный выбор: небо или земля? Свет или плоть? И умираешь ты правильно, оставшись верен своей нерешительности: между небом и землей, между светом и плотью.
Самаэль помолчал.
…Радостные сполохи бродили по его доспеху, розовому, словно панталоны маленького княжича. Дурацкое сравнение. Он прав: я жил и умру – дураком. Почему же тогда я не вижу света, что служит плотью Ангелу Силы? почему я вижу просто плоть?!
Лицо в обрамлении крылатого шлема. Прекрасное, гордое лицо.
В кулаке зажата цепочка бывшего медальона. Прекрасная, золотая цепочка; прекрасный, крепкий кулак с белесым пухом на тыльной стороне.
Прекрасный я, которого скоро не станет.
– Мне даже жаль убивать тебя, бродяга. Ты наполнял смыслом мое существование. Когда Служение становилось мне в тягость, я вспоминал тебя. И понимал с новой силой: та ложь, что ты зовешь свободой, – ложь вдвойне. Для ее обладателя и для окружающих. И еще: ты зачал этого ребенка. Слышишь: Самаэль, князь из князей Шуйцы, на пороге твоей смерти и моего триумфа, говорит тебе – спасибо.
…Он не умел лгать, Ангел Силы.
Он говорил искренне.
– На пороге твоей смерти и моего триумфа… – задумчиво повторил он, играя цепочкой.
Поправился:
– …моего триумфа, способного обернуться моей гибелью.
Да, он не умел лгать.
…Я смотрел в его лицо; я видел тайный замысел Ангела Силы, приведший к сегодняшней ночи.
Видел так ясно, как если бы сам звался Самаэлем, как если бы сам велел любой ценой доставить чудо-ребенка в гибнущий Сосуд.
Двойная игра; оса в медальоне.
Пролог вне неба и земли
Сосуд трескался неохотно.
Мир, весь в смертных переливах, упрямо не желал сдаваться. Все эти деревья и заросли кустарника, холмы и овраги, все эти стены замка, каменные плиты и дубовые балки, старинные гобелены и люди, люди, люди, кем бы они ни называли себя и друг друга, – все это сопротивлялось радуге, как умело, и разноцветье живого из последних сил рвалось прочь из разноцветья мертвого.
Вспыхивало, кричало, звало на помощь не звуком – буйством красок. Как будто кому-то напоследок хотелось света, много света – и сразу…
Зарылся в одежды злой-доброй тетки маленький княжич. Сирота; теперь сирота. Радуга съела доброго дядьку-паучка. Внизу, на камнях двора, на выложенной желтеньким дорожке: исковерканное тело батьки. Батька сильный. Батька самый сильный.
Батьки больше нет.
Зарезали друг дружку носатый дядька и красивый человек в одежке из железа. Красивому человеку помогли. А носатый дядька их сам зарезал.
Тихо перестал дышать братик.
Пляшет в радуге Ирина Логиновна Загаржецка. Руки тянет.
«Спаси!» – кричит.
Пылинка в луче.
«Я спасу…» – отвечает он.
Он не боится ни боли, ни позора. За три с небольшим месяца, прожитых им, он свыкся с тем и с другим. Всей его боли было – мамкина разрытая могила, всего позора – имя чортова ублюдка.
Хватит.
Но батька лежит поперек дорожки, и Несущая Мир уже не замечает цветных языков, жадно лижущих ее останки; и дядьки уже не дерутся. И плывет сполохами замок – неохотно, но растворяясь…
О нем вспомнили. Сразу несколько бабочек высунулись из своих пленочек; замахали крылышками. Не бабочки – крысы. Двинулись к нему, волоча за собой голые хвосты – розовые, фиолетовые, пурпурные в золотую крапинку. Как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что разорвать на кусочки обомлевшего от страха мальчишку, писклявого боягуза, не сумевшего спасти даже рубинового паучка.
А хотел спасать – всех.
Из штанов выпрыгивал.
Он знал, что не может отменить случившееся – и знал, что оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, своего батьку, маму, братика, маленького княжича?
Он отступил на шаг. Еще на шаг. Крысы ухмылялись, но он боялся не их.
Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…
И шагнул в радугу, как шагают в костер.
Раскинул руки, сгребая пляску цветов в охапку, и оттуда, из феерического ада, обернулся.
Замок растекался яркой лужей.
«Не в добрый час твое желание услышано, Денница. Не в добрый час».
– Неважно, – ответил он. – Я спасу.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Да, – ответил Самаэль на незаданный вопрос. – Только гибель целого Сосуда способна загнать твоего сына в угол. Смотри, бродяга: вот сейчас, сейчас он пожелает, раскрывшись для крика, – и мольба будет услышана. Так бывало раньше; так будет теперь. Он выйдет из радуги новым; новым и – Заклятым.
Ты не боишься, Ангел Силы? Ведь они, прежние, всегда просили небо о мести! Посмотри на Иегуду бен-Иосифа, на героя Рио, вспомни остальных, сколько их ни было! Они просили о мести и получали желаемое…
Ты не боишься, Князь Шуйцы?!
– Нет. Не боюсь. Я сказал Князьям, что в случае успеха Денница-Заклятый – идеальный Малах. Наша мечта во плоти. Живая способность работать на благо Творения одновременно и в Рубежах, и снаружи. С его появлением грязный тварный мир не пойдет, вприсядку помчится к Судному дню! Одни согласились, другие – нет. Но я не сказал им всей правды.
Самаэль склоняется ниже, и я вижу крупные капли пота на его лбу.
Пот? на лбу Малаха?!
– Бродяга, я знаю: твой сын, как и все, обязательно попросит мести. И получит возможность ее осуществить. Как ты думаешь, кого первого он станет убивать?
Он не ждет ответа.
Мы оба знаем ответ. Мы оба знаем его, Ангел Силы, единственный из Князей, способный рискнуть самим собой.
Мой сын первым станет убивать тебя.
И гибель Сосуда покажется детским лепетом, пустой шуткой, когда сойдутся в бою: сын каф-Малаха и смертной, воззвавший и получивший – против Рубежных воинств, обязанных до последней капли света защищать жизнь одного из своих Князей.
Свобода-под-Заклятием и Служение-ради-Свободы.
– Бродяга, пойми: тогда вмешается ОН! – Самаэль почти кричал, приблизив свое удивительное лицо вплотную к моему. – ОН просто должен будет вмешаться! должен! должен!!!
Сперва я не понял, о ком кричит Ангел Силы.
А когда понял…
– ОН молчит, бродяга! ОН наблюдает и молчит! Служение уже идет у меня горлом, а ОН молчит! Но теперь я не позволю ЕМУ отмолчаться!.. не позволю!..
* * *– Глупый, глупый бейт-Малах…
Самаэль подавился криком, услышав это от меня.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
– Тогда я тебя просто убью, дурак…
* * *Схватка Заклятых – вспышка в ночи.
Разве что ночь раскинулась сегодня палитрой безумного художника; разве что вспышка длилась и не кончалась.
Звенели, сливаясь в любовном танце, прямой меч и кривая шабля; выпад сменялся ударом, две пары сапог плясали по камню плит, лихо вколачивая подковки на каблуках, – а Сале Кеваль все не могла отрешиться от чудной грезы.
Не рыжебородый Двойник насмерть рубится здесь с Заклятым в боевом железе.
Двое мальчишек дерутся.
Нелепый обладатель шелкового сачка, сын опального наместника Троеречья, и рыженький книжник в лапсердаке с заплатанными локтями.
Вот они; оба.
Женщина испуганно заморгала, гоня наважденье прочь. И пропустила тот неуловимый миг, когда Иегуда бен-Иосиф весенним журавлем крутнулся на носках, позволяя узкому клинку безнаказанно вспороть жупан поперек груди. Лопнула плотная ткань; дождем брызнули пуговицы. Но шабля того, кого звали Юдкой Душегубцем, уже извернулась в ответ живой молнией, ударила наискось, и почти сразу – над самой землей плеснула заточенной сталью.
Запрыгал по плитам обломок меча.
Охнул герой; оплыл сугробом.
– Все? – спросил книжник в лапсердаке, склоняясь над сыном наместника.
Единственный взгляд, брошенный через плечо, пригвоздил к месту нового палача, сунувшегося было помочь нанимателю.
Умен палач был.
Понял: служба окончена.
– Вижу: все… Или допляшем, шляхетный пан?
«Почему он медлит?!» – кричал кто-то внутри женщины, и, прислушавшись, Сале поняла: кричит она сама.
Вслух.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Глупый бейт-Малах… ты так ничего и не понял.
Я почувствовал: цепочка, единственная опора, слегка провисла.
Этого не могло быть, но это было.
А на донжоне все двигались мухами в киселе Заклятые, каждый в обнимку со своим Запретом.
– Хочешь уйти, смеясь, бродяга? – Самаэль отстранился, оглядел меня так, будто впервые видел. – Или все-таки надеешься, что эти двое нарушат Запрет? Но ты в любом случае успеешь долететь до земли. Не веришь?
– Верю. Верю, Ангел Силы. Я успею долететь. Я уже успел.
«Батька, ты мне готовишь подарок, да?»
Да.
– Знаешь, Ангел Силы… Один старый, очень старый человек, из тех, кому ты служишь, ненавидя, спрашивал у меня: не пробовал ли я когда-нибудь освободиться полностью?
– Освободиться полностью? Ты?! – Самаэль улыбается с отчетливым сочувствием. – Он спрашивал это у тебя, Блудный Ангел? Тогда он глуп…
– Нет. Это я глуп. Потому что не ответил. Потому что не знал, как их можно поменять местами: свои реальности, внешнюю и внутреннюю? Даже став из каф-Малаха золотой осой – не знал…
– А теперь знаешь?
– Да. Теперь знаю.
– И кто же тебя научил?
– Они.
– Эти существа на донжоне?
– Да.
И цепочка провисла сильнее, ибо я ощутил опору под ногами.
* * *Хочешь, я расскажу тебе страшную сказку, Ангел Силы?
Жила-была на белом свете Ярина Киричиха.
Честная вдова, честная мать взрослого сына, плоть от плоти людей Гонтова Яра. У колодца с кумушками судачила; борщ готовила. Где, в каком тайнике спала в ней Ярина-иная – способная без оглядки отдать последнюю, зрелую любовь бродяге-исчезнику, решившаяся выносить во чреве дьявольское отродье? В какой миг они поменялись местами, вывернулись наизнанку?! – чтобы и в смерти ни на миг не жалеть о случившемся?!
Жил-был на свете белом сотник Логин Загаржецкий.
Для всех: лихой рубака, верный товарищ, православный черкас. И сам не знал хозяин валковский – как глубоко, в каких заброшенных подвалах, куда и самому пану сотнику вход заказан, дремлет до поры Логин-иной?! Тот, что клятву переступит. Тот, что душу на дочку сменяет. В самое пекло залезет, жида помилует, с чортом бок о бок рубиться станет. Когда раскрылись подвалы? Когда махнулся сотник не глядя, себя на себя сменял?
Когда?!
Каким чародейством из панны сотниковой, некрасивой девки-егозы, причудницы балованной, вышла на простор Несущая Мир? – пытки снесла, позор снесла, смерти в очи глянула, не отвернулась!
А другие? все?! Почему они способны меняться, входя в запертые на три засова сокровищницы, куда им вход навеки заказан был?!
Потому что слабые?!
Но ведь это же просто, глупый Ангел Силы!
Не понимаешь? не понимаешь, ибо никогда не был слабым?
А я был. Ты меня слабым сделал, Князь Шуйцы.
Хочешь, я сейчас вывернусь наизнанку?.. что у меня внутри? взаперти? не Блудный ли Ангел, которого понадобилось встречать у Рубежа всей твоей сворой, о Самаэль, подобный высокой горе?!
Встречай!
* * *…Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!..
* * *Я выдернул цепочку из его кулака.
Прочь отбросил.
И розовое сияние попятилось, увлекая за собой фиолетовую дрожь, когда над гибнущим Сосудом, одним из многих, взмыл птицей былой каф-Малах; и внутренний свет стал внешним, делая меня подобным кипящей лаве.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Ее, стоявшую на коленях, сбило с ног, когда наверху радуга шарахнулась прочь.
Упав ничком, женщина сразу перевернулась на спину. Затылком, позвоночником, кожей ощущая под собой шероховатости и выбоины камня, она смотрела вверх – и видела, как радуга отступает двумя цветами из семи.
За всю долгую бытность Проводником Сале никогда не видела… да что там не видела! – не слышала, не представляла, что такое возможно. Даже мастер ни разу не упоминал о подобном чуде.
«Пока был жив, не упоминал», – подумалось невзначай.
Но розовое с фиолетовым пятилось назад, укрываясь за зелень, за пурпур с золотыми вкраплениями, за белизну, лазурь и желток; так волна откатывается от скалистого берега, чтобы укрепить собой море и дать место буйному разбегу волн иных.
А в небе над замком стоял без опоры Блудный Ангел.
Без опоры, без грома, без молнии; лишь четырехпалая рука замерла в отстраняющем жесте. Он стоял, не произнося ни слова, одетый лишь в самого себя – могущество Свободы, волшебный медальон, в чьей сердцевине ждал до поры смертный бродяга, бившийся во дворе замка смешным протазаном, а в бродяге сияла ярче многих солнц оса-искорка.
Они готовы были в любой момент поменяться местами.
По собственной воле.
И женщина захлебнулась восторгом: настолько прекрасным показался ей черный спутник, отец того ребенка, из-за которого сама Сале Кеваль сейчас лежала навзничь на последнем камне, оставшемся от всего ее родного Сосуда.
«Сын мой! – ударило беззвучием в мозгу Сале Кеваль. – Сын мой! Достаточно для Вселенной меня и тебя!..»
Но золото с пурпуром…
Но изумруд, и лазурь, и белизна снежная…
Он стоял темным шпилем, и молнии пяти цветов уже грозили ему ударом.
* * *– Руби, жиду! – взлетело над распростертой Сале. – Руби героя! вщерть!
Повернуть голову было – что гору своротить. Наждак камня в кровь оцарапал мочку уха, но боль помогла: привела в чувство, вернула на землю.
И Сале Кеваль почувствовала себя странствующим героем.
Это над ней замер в ожидании консул Юдка («Или допляшем, шляхетный пан?!»); это на нее сейчас должно было опуститься беспощадное лезвие.
– Руби!
Засмеялся Иегуда бен-Иосиф. Так засмеялся, что и на пороге общей гибели пробрало женщину лютым морозцем.
Бороду встопорщил: прочь, Тени!
– В какой миг я становлюсь рабом?.. – спросил непонятно.
Вбросил шаблю в ножны. Оскорбленный, взвизгнул клинок, не дорвавшись до горячего сердца. А Иегуда ладонью рукоять прихлопнул; на героя посмотрел. Улыбнулся.
И Рио улыбнулся в ответ.
А потом привстал, потянулся и вогнал Иегуде сломанный меч по самую гарду – туда, где жупан консула сукном драным напоказ торчал.
– А я? – ответил вопросом на вопрос. – А я, Двойник?..
Выгнуло обоих.
Как меч – на излом.
Мертвый стоял, не падал консул Юдка; живой, смотрел на него снизу герой Рио.
Одна у них улыбка на двоих была.
Показалось Сале: чувств она на краткий миг лишилась. Только и осталось в памяти: небывалое дерево, от адских глубин до райских высей. Шелестит кроной, слова чудные в том шелесте укрывает: «…расторжение нижнего Слияния… аспект Скрытой Мудрости, одетый в Глас Великий… почив на белом огне – еще миг, и энергия Приговора!..» Да только в словах ли дело, пусть даже и в самых чудных на свете?!
Другое случилось: два могильных кургана под деревом зашевелились. Посыпались рыхлой землей, лопнули трещинами, выпуская из чрева… кого?
Не привелось Сале увидеть: кого?
Ушел краткий миг как не бывало; вернулись слух, зрение, боль вернулась.
А они оба уже шли плечом к плечу к ограждению донжона. На зубцы взбирались: рыженький книжник в лапсердаке с заплатками, сын наместника с шелковым сачком. И дальше – от зубцов в небо, к Блудному Ангелу.
Дошли.
Встали.
«…Видел я сынов восхожденья, и мало их… мало… мало их!..»
Но хватило, чтобы шестью цветами из семи отступила радуга.
Даже белизна не выдержала.
Захлестнуло, затопило остатки Сосуда пенной лазурью морской.
Голубой сталью Архистратиговой.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– А ну, хлопцы-бабы-девки! – тихо сказал сотник Логин.
И уж совсем еле слышно, себе одному:
– Пошли, что ли?
Швырнул гусиное перо под ноги, сапогом растоптал.
Во всю глотку, срывая голос:
– Рубежей их клятых не топтали?! За мно-ой!
Шагнул, не оглядываясь.
Знал: идут.
В лазурь, в радугу, в ад кромешный, к Господу-Богу на казенный харч, все, кто остались, кто есть, кто были… Яринка-ясонька и Ярина Киричиха, разорванный пушкарь Гром с Забрехой-кулеметчиком, есаул верный с братьями-Енохами, живыми и мертвым, ведьма Сало да чумак-иуда, хлопцы из-под Катеринослава, турчонок катованный, чортячий сынок, княжич-трехлетка…
Идут.
Пролог на земле
Радуга.
Всюду радуга – от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости – будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом…
Страшно.
И красиво.
Страшно красиво.
Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя!
Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок – и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное.
Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова – рывок вперед…
Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво. И уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное – может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое… светлое, ясное, какого здесь не бывает.
И слов не придумано.
Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих, но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают свои хижины и рухлядь – они трусы и дураки.
Да, трусы и дураки!
А он, самый маленький из карликовых крунгов – умница и герой.
И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду.
Второй шаг.
И третий, наилегчайший.
Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг – словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать…
Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь – тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?!
А потом… потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было; совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?!
Да, он.
Кричит.
Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти!
И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, – сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос.
Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть.
– Не бойся, – шепнул кто-то. – Я спасу.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать «Отче наш» до конца.
Впервые.
И кому сказать! – из-за распроклятого жида-христопродавца!
– …остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим…
Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда!
Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне – и то промедлил, старый рубака!
Я ж тебя насквозь вижу, песий сын… сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих черкасов пластал, там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном суде – и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка – черкасов-реестровцев…
Дерись, тварюка!
– …не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Хотел сказать «аминь» – ан с первого раза не сложилось.
Бульканье горлом, и весь тебе «аминь».
Словно горелка из опрокинутой бутыли.
– Батька! Батька!
Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься – дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится – в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь… Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться.
Хватит.
И поползла, шипя по-гадючьи, верная «ордынка» из ножен.
Авось, в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные – и загубившем все сразу.
Выручай, невестушка!
– Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! – бешеной метелью взвился зов.
Чорт тебе батька, горлопан! – в пекле ищи, не здесь!..
Накликал.
Встал чорт меж жидом и черкасом.
Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят – узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.
– Не надо, – сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что сердце аж захолонуло, а кулак с шаблей до краев свинцом налился: не поднять, не опустить.
Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя!
Н-на!
Крестным знамением положил лихой сотник «ордынку» на врага рода человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! Славно! Что теперь скажешь, сучий выкормыш?
– Не надо, – повторил чорт, равнодушно моргая длинными, девичьими ресницами. – Видишь, Логин: он не драки – смерти просит. Ты не руби его, сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы…
– Его? Себя?! Жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа!
– Глянь на меня, сотник, – сволочной чорт даже с места не качнулся, только лапой шестипалой в грудь себе постучал. – Глянь, прошу: себя не видишь? не узнаешь?
Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой.
Думал: ко всему притерпелся… зря думал.
– Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! Что мелешь, харя?! Кто ты, а кто я?!
Усмехнулся чорт.
– Ты за дочкой пошел, я – за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли со своими хлопцами взять хотел… и я взял – однажды. Что от нас осталось с тех пор, сотник? Порох один, и тот сырой… шипим, шипим, пыжимся грохнуть… Смотри лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума!
Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на луну вой, а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало! Зимой у детворы так бывает: лизнут сдуру железку, в самую стужу лютую, потом язык не отдерешь!.. Вот и взгляд – прикипел к чортяке. Не хочешь, а видишь, оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то в ответ не кровью – памятью во все стороны брызнет.
Встало перед Логином, сотником валковским:
– …давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся…
Помнишь? Помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем необъятном лбу понемногу разглаживались:
– Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь, да Яринку там отыщешь – тогда поговорим… мое слово – железо…
И еще встало, горячими брызгами:
…а тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы?
– Я…
Помнишь? Помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала…
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу. А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?!
И напоследок, беспощадным итогом:
…молчал молодой турчонок. Как кремень молчал, под ножами. Страшное дело творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали Логин, тогда еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом спрашивали – молчал черномазый.
Губы в клочья закусывал.
– Слышь? Помер, что ли? – спросил под конец Шмалько, вытирая ладонью потный лоб и оставляя поперек багровую колею.
Помнишь? Помнишь, ты тогда пригляделся.
– Клянусь Пречистой Богородицей, – сказал, а в камышах ветер подхватил, унес тихим шорохом, – таки помер, басурман! Добили, не добились…
Открыл тут глаза молодой турчонок.
Белькотнул по-своему, – отчего чужие словеса намертво в память врезались? отчего годы не вытравили?! – улыбнулся светло и уже взаправду помер.
Не скоро узнал Логин, что сказал ему полонянник, а когда узнал, лишь плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было:
«Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за то, что вяжете клятвы! Искупление этого – накормить десять бедняков или освободить раба…»
Сколько лет торчало вросшей в мясо, привычной занозой, и лишь сейчас выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим:
«…не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах… но взыщет за то, что вяжете клятвы…»
Гори в аду, молодой турчонок!
Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой!
Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец!
В одном котле сойдемся!
Не земля под каблуком – камень да прель прошлогодней хвои. Не небо над головой – дерюга рваная, прохудившийся мешок с горохом, того и гляди, посыплется на голову частым градом. Не правда вокруг – брехня на брехне сидит, брехней погоняет, и все трое истинной правдой прикидываются, изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого рубить?!
И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину:
– Батьку! Чуешь?!
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
– Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
– Донечка! Ласточка моя!
Не помня себя, с забытой «ордынкой» наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом господним, светилась зорькой ясной – и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест.
Видишь, сотник?! Не ты пришел – за тобой пришли.
Шаг – и в небо.
– Яринка!.. Я… я иду…
Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось.
В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе… Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чортенок-подмастерье, разнопалый нехристь.
Дразнился.
Язык высовывал. «Батьку! Чуешь?» – горланил.
Померк свет в глазах сотника Логина.
– Рушницу мне! Рушницу дайте!
Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? – кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясенно смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна.
Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует!
Минула.
И Юдку Душегубца, и адского выкормыша.
Впервые есаула рука подвела.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Мой сын звал меня.
А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего – и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! – ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки.
Брось меня!
Оставь!
И тот, прежний стыд, показался мне светлым праздником перед стыдом новым. Это я кричу ему: «Брось! оставь!..»?! Это я облегчаю ему непосильный труд?! Нет, это я сам норовлю оставить, бросить мальчишку один на один с его судьбой, чтобы потом и в гибели, в растворении останков бывшего каф-Малаха, слышать до конца вечности:
– Батька! Да где ж ты?! Чуешь ли?!
На миг мне почудилось: я стал прежним.
На краткий миг, но и за него – спасибо.
– Батька! Лови смыслу! Белую, белую хватай!
Ловлю, сынок! Белую смыслу ловлю, Внутренний Свет ор-Пеним, облаченный в мантию Света Внешнего ор-Макиф… ловлю, хватаю, держу обеими руками, зубами вцепился!.. Ты только потом напомни, я тебя обязательно научу, покажу… потом. Если выберемся. Нет! – когда выберемся. А мы с тобой обязательно выберемся, на карачках выползем…
И снова нет.
В полный рост выйдем.
– Батька! вот еще!
Клянусь Азой и Азелем! – он дотянулся! Свет Скрытых Замыслов хлестнул меня наотмашь, мгновенно впитываясь, и я выплюнул остатки Хлеба Стыда. Да, он, дитя моей несчастной Ярины, воистину может – но он еще не умеет! Умею я, бесполезный призрак, умею, но не могу – и значит, я не такой уж бесполезный? Не очесок шерсти на гребне, а знание и память?!
– Батька!
– Хватит! Мне хватит!.. Оставь себе…
Мне действительно хватило. Даже с избытком. Рав Элиша, учитель мой, ехидный еретик – слышишь ли? У меня родился сын! Он уже почти вырос! Мы вместе!
И ярче Света Скрытых Замыслов полыхнуло из немыслимой дали тихое:
«Глупый, глупый каф-Малах… поздравляю, не сглазить бы…»
– Эй, Заклятый! Держись!
Больше мне не нужен был никто из заблудившихся в Порубежье.
Только он, Иегуда бен-Иосиф, носитель моего убежища-медальона, моя последняя надежда на нарушение Запрета.
Откликнулся ли он? Услыхал ли? Не услыхал, но откликнулся – сердцем, нутром знатока Имен. Зря, что ли, я сидел позади него в седле: убеждал, просил, уговаривал? Душу грозил наизнанку вывернуть, швырнуть в лицо не только смрад горящей семьи его, но и смрад таких печей, где пылал и будет пылать народ Иегуды, что клочья пепла забьют глотки насквозь за мириады Рубежей?!
Зря, что ли, он спорил со мной?!
Срослись мы, носитель медальона, сплавились; не так, конечно, как с глупым героем Рио, тогда, в метели, но все-таки…
Я не открыл Окно.
Я его взломал.
Чувствуя, как клещом впился в меня мой Заклятый – силой имени Айн, чье число семь десятков, и силой имени Далет, чье число четыре, а вместе эти Имена тайно указывают на мужскую силу, сокрушающую пределы.
Хорошо взялся, Иегуда, щенок уманский!
Пошли насквозь? Прочь от Порубежья? Прочь от клинка сотника Логина?!
– Шма Исраэль! – лишь крикнул он в ответ.
И калейдоскоп сфир разлетелся мелкими цветными брызгами, той радугой, которая появляется в небе, говоря обреченным:
«Нет защитника, и некому отменить приговор!»
Старый, очень старый человек сидит в огромной бадье, где поверх мыльной воды наросла шапка пены.
Пена-усы, пена-борода, пена-слова.
– Позор на мою дряхлую голову! Ты что, голых старцев не видел, плут и мошенник?! Морда твоя бесстыжая!
Я смеюсь.
Я видел много старцев, и часть из них была голыми.
Никакого удовольствия.
– Он смеется! Нет, люди добрые, он смеется, вместо того чтобы подойти и благочестиво потереть спинку старому рав Элише!
Подхожу; беру мочалку.
Тру худую спину с резко выступающими позвонками.
– Ты ведь только что был здесь, у меня, – бурчит старик, покряхтывая от удовольствия. – Спрашивал: как плодятся и размножаются Ангелы… не наговорился?
Пожимаю плечами.
«Только что» не имеет для меня никакого значения.
Равно как и «здесь».
Старый, очень старый человек смотрит мне в лицо. Странно смотрит. Раньше было иначе. И я, глупый каф-Малах, не сразу понимаю: он задал вопрос и ждет ответа. Куда уж мне понять это сразу, когда раньше всегда задавал вопросы и ждал ответа – я.
Впервые я сталкиваюсь со словом «раньше» лоб в лоб… может быть, я все-таки сумею понять, что это значит?
– Вот бадья, а вон стена, – говорю я, тщательно подбирая слова. Будто ожерелье из лунного бисера на волос горной феи вяжу. – Между ними расстояние. Локтя четыре. Это если для тебя, рав Элиша.
– А для тебя, путаник?
– А для меня, если насквозь – по-разному. Когда четыре локтя, когда двадцать поприщ, а когда и вовсе тесно. Я не понимаю пространство, как люди: здесь или там. Я понимаю иначе: там, где я есть, и там, где меня нет. Там, где я есть, я уже быть не могу; там, где меня нет, я буду. Вот и все.
Он кивает.
Он что-то понял – и я отдал бы сияние Эйн-Соф, чтобы разобраться в его понимании.
– Ты говоришь: я у тебя был только что – и вот я снова явился, – продолжаю рассуждать вслух, начиная мылить ему шею. Это смешно; рав Элиша хихикает. – Я так не понимаю время: только что, снова… вчера или сегодня. Я понимаю иначе: это уже было со мной – и этого со мной еще не было. Если было, значит, все, больше никогда. А если не было, значит, еще будет. Очень просто.
Он по-прежнему хихикает.
Хотя я убрал мочалку.
– А ты не такой уж глупый, мой назойливый каф-Малах… Тогда скажи: ты мог бы явиться к дряхлому рав Элише в тот миг, когда ты сам еще стоял здесь, раздражая меня дурацкими разговорами?
Я отрицательно мотаю головой.
– Нет, рав Элиша. Не мог. Для меня открыто все, кроме одного: того места-времени, где я уже был.
– Почему?
– Потому что я помню об этом. Помню, и память захлопывает двери, некогда бывшие открытыми настежь.
– Выходит, ты ограничен только своей памятью? только своей внутренней реальностью?
– Выходит, что так.
Если б я еще знал, о чем он спрашивает? если б я еще знал, что я ему отвечаю?
– Выходит, что так, – повторяю я.
– Спасибо, – отвечает старый, очень старый человек.
Я не знаю, за что он благодарит меня.
Я иду в угол и набираю из кадки чистой воды.
Сейчас я помою ему голову.
– А ты никогда не пробовал поменять их местами, эти реальности, внутреннюю и внешнюю? Ты никогда не пробовал освободиться полностью? – вдруг спрашивает он.
Вода проливается мне на ноги.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батя сильный. Ишь, как ломится!
Я скоро вырасту.
Я тоже буду сильным – как батя.
Бабочки засуетились. Машут крылышками. Розовая бабочка – пуще всех. С ее крылышек осыпается пыльца, такие яркие красненькие смыслы. От них пленочкам горячо. Там, за пленочками – пожары.
Везде.
Пусть машут. Пусть суетятся. Все равно хрен достанут. Про «хрен достанут» – это дядька Мыкола Лукьяныч научил. Хорошая смысла. Правильная. А Ирина Логиновна Загаржецка бранила дядьку Мыколу Лукьяныча. Ругалась, что смысла невкусная, не для «дитев».
А братик сказал, что теперь один хрен.
Братик молодец.
Тот носатый дядька, что у бати на плечах висьмя висит, – тоже молодец. Он знает, что смыслы – это Имена. Его не надо убивать. Раньше я думал, что надо, а теперь передумал. Только цацку заберу. Цацка батькина, чего ее носатому дядьке носить?
У меня болит в животе.
Тяжело.
Батя, думай о своем старике! Думай!
Тогда легче…
Старик, я тебя тоже спасу.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Спать, конечно же, никто не ложился.
Ждали возвращения ушедших за подмогой. Впрочем, «ждали» – вряд ли удачное слово. Вот они, оба посланца: и жутковатый ребенок, заметно подросший за последнее время, и бешеная Ирина. Застыли пустоглазыми изваяниями на верхней площадке донжона; уставились, крепко взявшись за руки, в звездное небо…
Пришлые из-за Рубежа (братья? да, братья…) первые полчаса все дивились. Переглядывались, хмыкали в усы. Один, самый здоровый, даже пальцем осторожно потрогал.
И мигом руку отдернул.
– Что, горячо? – криво усмехнулась Сале, наблюдая за этим действом.
– Не… холодно! Ледышка! Эй, Сало! – они что, померли стоя?
– Живы они, живы! – безнадежно попыталась объяснить женщина, заранее зная: не выйдет. – Души в поиск отправили, между сфирами, а сами ждут: когда ваши товарищи отыщутся. Вернутся души обратно – и тела потеплеют.
Здоровяк кивнул. Так кивнул, что показалось: судорога ему шею скрутила, не шея теперь – корень древесный. Сразу видно: понятливый малый. До всего своим умом доходит… доходяга. Вот и сейчас: поправил на плече «гаковницу», с которой, похоже, и в постели не расставался, сморкнулся в угол с левой ноздри – и гулко затопал вниз по лестнице.
На стену, должно быть.
– А дозволено ли будет спросить милостивую пани? – поинтересовался младший брат здоровяка (кажется, его звали Теодор). – Долго ли им в горних высях пребывать доведется?
Этот оказался на удивление разумен, и дурацких вопросов не задавал. Тут другая беда: на носу Теодора красовались зрительные стекла, в их Сосуде именуемые «окулярами», и они все время напоминали женщине о веселом Стасе, пане Мацапуре-Коложанском.
Хоть и в подвалах сидит выродок, хоть и в клетке заговоренной, а все равно: сердце не на месте… Что, Куколка? – это ведь Денница, малыш неразумный, тебе про доброго дядьку в клетке рассказал! Еще когда кричала ты криком: нельзя в замок сей! нельзя! его веселому Стасю в надел отписали! пропадем ведь!
Улыбнулся тебе малыш.
«Можно», – сказал тоненько, как отрезал.
Можно.
– …так долго ли, пани пышная?
– Не знаю. Время в Сосудах и между сфирами идет по-разному. Час, два, пять… Смотря насколько далеко им придется забраться.
– А тогда сомнения берут: как же им подмогу раздобыть? Разве можно сквозь тонкие энергии, как говаривал учитель мой, блаженный Григор Варсава, тела плотские сугубо провести?
Хороший вопрос. Если бы Сале еще сама знала на него ответ! Она молча пожала плечами (вот Варсаву своего и спрашивай, мудрец!), после чего снова принялась разглядывать застывшего мальчишку.
Это странное существо не уставало поражать ее. Поначалу Сале Кеваль относилась к нему с брезгливым равнодушием: уродец, балаганный шут, коего приказано доставить любой ценой. Любой – и это есть также цена ее собственного спасения. Поэтому, когда ребенок начинал упираться, женщина испытывала вполне естественное раздражение.
Но дальше…
Она так и не поняла, в какой момент ей стало страшно. Тогда ли, когда с треском разлетелась на куски крепкая дверь, что удерживала жуткое дитя? Тогда ли, когда разом вспыхнул, занялся жарким пламенем дом, где они коротали ночь? Или еще раньше, когда в шестипалой ладони ребенка из ниоткуда явилось червивое яблоко?
Или совсем недавно, когда рвались они сюда из Столицы, рвались напрямую, через все препоны – и гнилой основой лопалось мастерство Сале Кеваль, не доставая, не успевая!.. Вот тогда-то и прозвучало рядом смешное: «Ты подвинься, тетя Сале… нам туда, где мышки шепчутся… слышишь, братик?»
Когда ты испугалась? – тогда, раньше, позже?
Не все ли равно?!
Просто в какой-то миг Куколка вдруг осознала: все ее магические умения, все ее могущественные Имена и тайные амулеты – ничто, пыль на ветру, по сравнению с одним косым взглядом этого нечеловеческого создания.
Нечеловеческого?
Сейчас она уже не была уверена в последнем до конца. Да, мальчишка рос не по дням, а по часам, да, его облик стремительно менялся, – но, меняясь, черты лица Денницы становились все более человеческими! Еще недавно темная, едва ли не чешуйчатая кожа теперь смотрелась уже просто смуглой. Длиннющие узкие глаза выглядели теперь скорее раскосыми, обычными, хотя и не потеряли своего завораживающего мерцания. «А ведь вырастет – от девок отбою не будет! – вдруг подумалось Сале. – Уже и сейчас есть в нем что-то… что?!»
Впрочем, рос чудный ребенок не только внешне. В речи его наивные детские вопросы все чаще мешались с такими фразами, что мороз по коже продирал. Взять хоть недавний совет, на котором едва ли трехмесячный младенец взял на себя роль старшего! Хотя – какой там трехмесячный?! На вид ему уже лет восемь, а то и поболе будет!
Как он говорил:
«Я спасу. Только я должен успеть вырасти…»?
Может, и правда?! Может, потому и вырасти спешит, как на пожар?
Успеет?
Спасет?
Не рассудком – душой, опаленным нутром Сале Кеваль чувствовала: этот ребенок – и в самом деле их единственная надежда. Кто же он? Демон? Спаситель? Чудовище?! И какие чувства она испытывает к нему сейчас?
Холодом тянуло от зубцов стены. В трещинах ползали жирные слизни, оставляя за собой слюдяные потеки. Ночные птицы тоскливо кричали во тьме о несбывшемся.
Но Сале сейчас было не до птиц, слизней и холода.
Женщина истово пыталась разобраться в самой себе – и вдруг ощутила со сладостным трепетом, как раскрывается ее внутренняя оболочка, как темная суть («смысла»?!), сокрытая до поры, медленно поднимается оттуда, из глубин, наполняя все существо гибельным восторгом свободы. Что-то менялось внутри и вокруг нее, плавилось, текло, мир становился ярким, несмотря на ночное время, до краев наполнялся звуками, красками, запахами, – и Сале не сразу поняла: она сама здесь ни при чем! Звезды блекли, небосвод наливался радужным сиянием, пахнуло порывом свежего ветра – и площадка донжона слегка вздрогнула.
Теперь уже Сале с любознательным Теодором застыли безгласными изваяниями.
А бывшие статуи… статуи ожили!
Он появился сразу, прямо из воздуха, в огненном ореоле, который, впрочем, мгновенно погас. Отшатнулся к парапету чумак Гринь, торчавший все это время у самого проема, побелел меловым разломом и принялся мелко закрещивать себе грудь. Как успела заметить Сале, эту манипуляцию чумак проделывал при всяком удобном и неудобном случае – всегда с одним и тем же результатом.
Зато Теодор, тоже слегка спав с лица, мигом схватился за пистоль.
Но ни крестное знамение, ни оружие не произвели на пришельца особого впечатления. Пошатнувшись и едва не упав, он первым делом кинулся к ребенку – вовремя успев подхватить измученного сына на руки.
Сына?!
Да, сына! Потому что долговязый гость, демон с разнопалыми руками и светящимися прорезями вместо глаз, не мог быть никем другим, кроме как отцом странного дитяти! Но уже сейчас было ясно видно: сын не станет точной копией отца. Ребенок выглядел куда более похожим на человека. А со временем…
Или со временем все повернет в обратную сторону?!
– Батька! Прошли? Получилось?!
– Получилось… Ты жив? Жив?! – Демон баюкал мальчишку в объятиях, и по щекам демона текли раскаленные добела капли. – Во имя Пламени Эйн-Соф, как же ты похож на Ярину!.. На мою Ярину…
Сале плохо соображала сейчас. И на ее взгляд хромая Ирина, до сих пор пребывавшая в забытьи, меньше всего походила на сего ребенка.
Впрочем, демонам виднее.
– Да… похож, – бессмысленным эхом откликнулся Денница. – Ярина… Ирина Логиновна!.. А где… где ее батька?
Недоумение.
Недоумение пылает в бойницах-глазах.
– Где? И носатый дядька? Они там, за пленочками? Я ведь обещал…
– Шолом, пани и панове! – у дальнего края парапета, вынудив Гриня закреститься втрое чаще, ухмылялся белозубым оскалом консул Юдка. – Носатый дядька таки здесь! А остальные, голубок ты мой, и впрямь… за пленочками. Видать, силенок у твоего батьки на весь кагал не хватило. Ты спроси у него, у батьки-то: и впрямь не хватило? Или просто не захотел их сюда тащить? Что молчишь, каф-Малах?
– Это не мои силы, – в низком голосе демона, которого консул назвал каф-Малахом, лопнула перетянутая струна. – Это его силы.
Узкий подбородок судорожно дернулся, указывая на сына. А Сале Кеваль тем временем отчаянно пыталась вспомнить: кого называют каф-Малахами? Кого?! Ведь она слышала это слово, слышала…
– Я же обещал, батька! Надо ее батьку сюда, надо тоже… – вопль Денницы был полон растерянности.
И еще: совсем человеческой, детской обиды.
– Обещал? Ты?
– Да!!!
– Если так, ты прав, сынок. Просто ты не понимаешь, чего это будет стоить тебе!.. Нам обоим. Но я сделаю. Раз ты обещал – я сделаю. Раскройся!
Демон осторожно усадил ребенка на каменный пол, спиной к зубцам ограждения.
Глянул вверх, дернув тяжелыми веками.
«Так смотрят слепцы! – пронзила сердце иглой чудная мысль. – Или нет: так смотрят… насквозь!»
Сале ощутила, как воздух над площадкой донжона содрогнулся от дикого напряжения эфирных полей. И Денница вместе с так и не пришедшей в чувство Ириной вновь застыли – чтобы каф-Малах попросту исчез.
Совсем.
Без всякого сияния и грома небесного – соль, и та явственней растворяется в воде.
– Вы не знаете, кто таков есть каф-Малах, пани Сале? – с отменной вежливостью осведомился умник-Теодор.
Не спеша, однако, убирать за пояс пистоль в присутствии консула.
– Каф-Малах? – насмешкой прозвучало от парапета. – Ой-вэй, хлопче, чему вас только по вашим бурсам православные меламеды учат?! Ну, ежели попросту, для гоев необрезанных – так это такой себе маленький ангел-еретик!
– Сатана? – заинтересованно обернулся Теодор, блестя окулярами. – Люципер?
– Бес это! Чортяка! Тот, кто в скале сидит! Мамку спортил, братика спортил… мне жизнь спортил…
Бормотание Гриня-чумака мало кого заинтересовало.
Жизнь ему спортили… а кому легко?
– Не кидался б ты, хлопче, такими Именами, – посоветовал консул, обращаясь то ли к чумаку, то ли к бурсаку.
Однако на вопрос так и не ответил.
И тут Сале вспомнила! Ну конечно! Ангел Силы ведь говорил ей…
– Это блудный Малах, Теодор. Блудный ангел. Тот, кто отказался от Служения во имя Свободы. Тот, кто однажды преступил Запрет…
Договорить не удалось. Глубоко внизу, в замке, раздался оглушительный грохот, треск, и следом – частая, слитная дробь выстрелов.
Когда-то, будучи по делу в ином Сосуде, Сале уже слышала, как стреляет подобное оружие. Но… откуда?!
И почти сразу женщина увидела: юный Денница, ребенок, которого она искала-презирала-боготворила, тихо оседает боком на выглаженный камень плит.
Бледный как смерть.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– Шмалько! Харя твоя непроспатая! Куды целишь?!
– Туды, пане сотник…
– Куды – туды? В божий свет?!
– Добро б в божий, пане сотник… Видали ж: один чортяка на земле, другой на небе! А рядом – и сказать боязно…
Кинул Логин шаблю в ножны.
Кого рубать? – Не Ондрия ж, есаула верного.
– А рядом с небесным пекельником дочка моя сияет, Ярина Логиновна! Это тебе сказать боязно, харцызяка? В тридцать три тебя рассвятых апостола?!
– Да так-то оно так, пане сотник… а все думаю: не мара ли? Отвели нам ясны очи черти да жидовня!
Подошел сотник к есаулу, глядит: а у Шмалька глаз его карий слезой плывет. Не он ли малую Яринку на коленке катал, за ус сивый драть позволял? Не он ли за панну сотникову сперва отчизну кинул, в пекло полез, а после боевых товарищей – и тех оставил?
Эх, пан Ондрий… пропадем мы тут, а все одно – вместе.
– Пошли, что ли?
– А то, пане сотнику… пошли. Только, не в обиду будь сказано: в какую сторону?
Петляла тропка под сапогами. Орали в кронах сосен дурные пичуги, изгалялись по-своему. Щебень мелкой осыпью тек впереди, шуршал змеюкой в осоке.
Била «ордынка» по бедру: что ж ты, хозяин? пить хочу!
Нечего ответить.
– Турчонка помнишь? – невпопад спросил Логин, глядя под ноги. – Слышь, Ондрий: турчонок, молоденький… под Хотином, в плавнях? Ты ему сперва ухо кромсал… помнишь?
Помолчал есаул.
Лоб наморщил.
– Не-а, – отозвался.
Ну и ладно.
Хлопцы ждали близ дареной чортопхайки.
Гром-бонбарь все кулемет по лоснящемуся боку гладил, ну точь-в-точь хлопец у плетня – ядреную девку; Забреха же на дорогу как уставился – прикипел.
Не спросили: куда Юдка Душегубец делся?
Чего им спрашивать? – и пан сотник на шаблях не из последних, и Шмалько уж чего-чего, а из рушницы шмалять горазд… и выстрел все слышали.
Они не спросили, а Логин и рассказывать не решился.
Байкой сочтут: примерзла рука у боевого черкаса, ан тут тебе и чортяки с ихними побрехеньками, и ангелы боженькины во облацех… и жид в небесах сгинул. Такие байки Рудому Паньку перед бабами складывать, а не сотнику валковскому.
– Зря вы, хлопцы, со мной остались! – само вырвалось у Логина; и не хотел, не думал, а сказалось в сердцах. – Надо было с нашими да с этими… у которых – декрет-универсал. Бились бы сейчас за счастье уж не помню кого… а так бьетесь – ровно мухи в склянице. Жужжим, да лбом в стенку – что крепче. Нет, правда: шли бы вы… может, догоните еще?
Дмитро Гром кулемет в последний раз огладил.
– А в рожу? – спросил.
Отродясь не бывало, чтоб москаль беглый, из милости в реестр вписанный, у сотника Логина Загаржецкого такое спрашивал.
Не бывало! – а вдруг заметил Логин: полегчало.
Аж улыбка усы раздвинула.
– Вон кому в рожу… – вдруг брякнул есаул Шмалько, и Забреха на чортопхайке моргать начал, будто соринка ему в глаз попала. – Пане сотник, вы погляньте: ишь, анчихрист, опять явился…
Впереди, у поворота сволочной дороги, что тянется над бездной из ниоткуда в никуда, стоял давешний чорт-миротворец.
Зенками бесстыжими лупал.
– Пулей бы! – безнадежно кинул есаул, и сам себе язык прикусил: бил ведь пулей! а толку?
А чортяка подумал-подумал, скрутил левой рукой кукиш, да такой щедрый, что и за неделю не обгадишь; скрутил и в сторону славных черкасов сунул. Пригляделся Логин: кукиш-то чудной! Лапа у чорта шестипалая, вот и торчит из фигуры оскорбительной не один – сразу два пальца, и оба не по-людски шевелятся.
Взыграло сердце у сотника валковского.
Прянул в седло, ожег коня ударом плети.
– За мной!
Только и услышал, как сзади копыта-колеса в сухой грунт ударили. А там уже слушать некогда было: вон он, исчезник проклятый, за поворот уходит.
Вре-ошь!
Тогда не достал, сейчас достану!
Свистел ветер в ушах: с-с-стой, с-с-сучий с-с-сын! Бедра в конские бока корни пустили, вросли намертво: не зверь, не человек – диво дивное несется единым телом, карать насмешника. Щебень из-под копыт врассыпную. Пичуги из крон лохматых – врассыпную. Думы черные, боль сердечная – сгинь, пропади, рассыпься!
Сотник Логин с хлопцами вражьей силе укорот дает.
Грохнул выстрел. Это Забреха. Уверился, как и есаул: адских выкормышей лишь серебряная пуля возьмет. Еще, говорят, пуговица с полковничьего каптана способствует… Ой, куме, выпей чарку! – где они сейчас, те полковники, те каптаны?! Надо б Грому крикнуть, чтоб не смел новые бонбы вслед кидать: порвет ведь всех на маковый порох! – только крик в горле спекся.
Одно получилось:
– Вре-ошь!
Несется чорт по дороге, петляет – впору зайцу! турецкому аргамаку! поземке вьюжной!
Летят по дороге кони-птицы, пылит чортопхайка дареная, с боку на бок вертится – душу черкасы в погоне выплескивают! гнилую накипь с сердец отряхивают!
– Пане сотник! Пане… сотник…
Ударило сзади в уши.
– Пане… вниз… вниз погляньте!..
Или ополоумел есаул? Да кой же дурень в скачке под ноги коню смотрит?
– Вни-и-и-и-з!.. Пане…
Не удержался Логин; глянул. Поверил боевому товарищу. Пресвятая Богородица, угодники боженькины, сковородки дьявольские! – не зря горланил удалой Шмалько. Нет дороги под копытами-колесами. Была да сплыла.
Небо вместо дороги.
Облака взамен щебня.
Вон птичка летит; чирикает.
– Вре-ошь!
Небо так небо. Не пекло, и на том спасибо. И снова обидела плеть коня кровного. А за спиной гул, вой, бьются небеса в лихоманке – друзья верные не отстают от сотника Логина.
Небо так небо.
Достанем.
А чорт весь кипенью серной брызжет, искры на нем дыбом, зарницы по спине плащом хлещут – умаялся. Видать, несладко синь высокую драть, убегаючи. Вон, аж спотыкаться стал.
И сладко так стало сотнику Логину, что мед пред той сладостью – горечь полынная.
Налево свернул беглец – и черкасы налево. Направо свернул – и черкасы направо. А внизу метушня, гвалт; внизу – замок сам собой вырос, от земли до неба, шпилями ясну солнышку стусаны дает.
Рванул чорт по воздусям кругом замка.
И черкасы – кругом.
– Вре-ошь!..
– Пане сотнику… вни-из!..
Смотрит Логин по новой через плечо: у подножия замка (замка? города? крепости?! Спас Нерукотворный, просвети!) – людишек тьма. Штурмом стены берут. Сперва показалось: и хлопцы-реестровцы, что под чудной Катеринослав убегли, за землю против Мацапур биться, там. Вон, на холме – Свербигуз маячит, дерет глотку, надрывается. Или не Свербигуз?.. кто разберет?! Зато хитрые махинии – кулеметы – справно трещат, заливисто.
А вон и гармата бахнула.
Снуют людишки. Шебуршат. Вверх не смотрят. Нет им дела до чорта беглого, нет дела до черкасов в небесах.
Заняты людишки делом.
Ну и трясця ихней матери!.. Нехай.
На второй круг чорт завернул. И черкасы – на второй.
– Мы возьмем замок! – прогремело от земли. – Мы разрушим это дьявольское капище!
Аж зажмурился Логин – в глаза ударил свет. Невыносимо яркий, ярче солнца, ярче всего, что доводилось видеть. На миг замок исчез, окутавшись белым, жарким сиянием. Это продолжалось недолго, белый огонь начал тускнеть, превращаясь в малиновое пламя. Огненная стена выросла на склоне, ее языки потянулись ниже, свечками вспыхнули растущие у подножия стен кусты…
– Не верьте дьявольскому обману! – встало над пожарищем. – Молитесь, дети мои!
Это правильно, отметил сотник про себя. Это он верно, молитва завсегда душу согреет. Отче наш, иже еси на небеси… и насчет обмана диавольского – тоже правильно. Не поверим. Ни за кисет червонцев, ни за пампушки с чесноком не поверим. Уразумел, чортяка?
Чортяка уразумел.
Укрылся паром радужным да скрежетом зубовным; на третий круг пошел. Дался ему, поганцу, сей химерный замок!
И черкасы – на третий.
Только и успел заметить сотник Логин: вместо людского моря – иное море у подножия плещет. Ходит волнами, играет белыми барашками. Западная башня совсем рядом оказалась: протяни руку – до зубца дотянешься! Площадка на вершине хранит следы пожарища: черные угли, черная копоть на камне, белесый пепел. И девка у края стоит: носатая, косолапая, страшней Судного дня. Хмурится девка: видать, замуж не берут.
Ну и хмурься! – кому ты такая надобна, потвора?!
Змий Огненный с шабаша на Лысой горе, и то побрезгует…
Сам себя проклял сотник Логин за думы глупые. Ведь знал же: на сей Околице беду накликать – пустая забавка! Подумай сдуру, словцо камешком оброни – свершилось. Вон чорт взапуски тикает, а вон Змий летит. Крылья шипастые раскинул, пасть вполнеба распахнул, вот-вот проглотит.
– Забреха! Гром! Чортопхайку! Чортопхайку разворачивайте, сучьи дети!
И ударил кулемет дареный по Змию. Распорол небеса треском. Присмотрелся Логин Загаржецкий, прислушался: летит, проклятый, хоть бы хны ему, ироду! – летит к башне с девкой, да еще и пламенем вовсю пыхает, будто черкас записной люльку смалит.
Песню орет, змеина:
Знал я и бога, и чорта,
Был я и чортом, и богом!
Спрячь за высоким забором девчонку —
Выкраду вместе с забором!..
Ну и хай тебе грець! – кради на здоровье.
Мы хоть Господа-Бога покамест не встречали, а с чортом привелось… тоже, значит, не голота бесштанная!
Тут замок вроде пониже стал. И море куда-то схлынуло. Луга, поля; рощица жиденькая поодаль. Небо черным сделалось, звезды злые, моргают от недосыпа. А на донжоне замковом народу поприбавилось: тут тебе и девка, тут тебе и баба, тут тебе и…
– Хведир! Яринка!
Не углядел сотник Логин, как беглый чортяка в окошко витражное завернул. Так и влетели следом: сотник с есаулом конные, Забреха с Громом – со всех четырех колес.
Пал чорт об пол каменный – и сгинул, только смолой в стороны брызнуло.
А Забреха, оказывается, все Змия достать норовил.
Все шарашил вслед из кулемета.
Так что стенам в зале крепко досталось.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Они замешкались. Все. И первым опомнился не кто иной, как консул Юдка. Дернулся, выгнулся мартовским котом, с губ его слетело Имя Дин – и Тени разом отступили.
Сале, пожалуй, могла бы и сама это проделать, но опоздала.
Вот он, Денница, лежит на каменных плитах и, кажется, не дышит. Неужели – конец?!
– Сейчас, сейчас… – рыжий пламень бороды глушит бормотанье консула. – Ой, Проводник, давай-ка вместе! уходит ведь!
Он уже склонился над мальчишкой, который сейчас больше похож на призрак, чем на живого… человека? Водит над ним руками, сплетает Имена в хитрую вязь, не давая измученному Деннице уйти до конца, раствориться во Внешнем Свете. Сале торопливо падает рядом, больно ударившись коленями; хватает край эфирного кокона, пеленает обмякшее тельце. О себе думать некогда: вся сила, что есть, щедро льется в ребенка. Не так уж много той силы у Сале Кеваль, но остановить, задержать, не позволить уйти – хватит с лихвой.
А не хватит – на консульские Имена плечом обопрется.
– Братик, братик, не помирай!..
Вокруг бестолково мечется чумак. Знал бы как, помог бы, но не знает. Оттого и слюной брызжет, руками машет, того и гляди, зашибет.
– Сюда иди! ко мне! – властно приказывает женщина. – Ладонь, ладонь на грудь клади! Да не мне, придурок, – брату! Вот так. Вытащим мы твоего братика, кончай орать!
Лицо чумака наливается восковым глянцем; не лицо – снятые сливки. Но ладонь с младенческой груди, против сердца, убрать не спешит. Ничего, парень здоровый, от него не убудет. Потом вином отпоим… красным, трехлетним…
– Хведир, ты б помог панне сотниковой вниз спуститься, – консул наконец разгибает спину и поднимается на ноги.
– Под пули? – мрачно огрызается бурсак, блестя окулярами. – Раскомандовался, душегуб?! Гляди, из пистоля стрелю!
– Не хочешь, как хочешь, – Юдка на удивление покладист. – То-то сотник Логин обрадуется: прибыл в гости, а писарчук Хведир от отца родную дочку прячет! Как мыслишь, чем наградит?
Ответа он не ждет.
Ответ написан на лице бурсака.
В зале горели факелы и редкие свечи, освещая исковерканные пулями стены и окна, скалящиеся осколками выбитых стекол. Посреди зала, прямо на руинах, что были совсем недавно роскошью обеденного стола, красовалась здоровенная бричка. Похабно торчал задранный вверх ребристый ствол незнакомого оружия. В углу фыркали, били копытом насмерть перепуганные кони, которых распрячь-то успели, а вот вывести из зала во двор – нет.
Не до того сейчас было сотнику Логину и его черкасам! Радостно гогоча, обнимались они с братьями Енохами, лупили друг дружку по плечам, аж пыль столбом! А сам сотник дочку свою на руки подхватил – да так и закружился волчком по зале, вокруг брички, еще больше пугая лошадей!
Сале даже завидно стало: вот ведь радость у людей! И плевать им, что земле под ногами, небу над головой считаные дни, если не часы, жить осталось. Скажи им сейчас тот каторжник в терновом венце, который у веселого Стася на стене вверх ногами висел, что вот допляшут, дорадуются, и пожалуйте на последний суд – в лицо ведь рассмеются…
«А ведь я когда-то тоже умела так. Забыть обо всем, и – головой в омут, когда есть только «здесь» и «сейчас», только ты и он, когда сбывается небывалое, когда – вольному воля… Неужели это и впрямь была я?! Неужели это возможно снова? Хоть на миг! на малую чуточку!..»
«А ты как думала? – ответила та, что таилась внутри Куколки. – Или даже на краю бездны станешь лгать и притворяться?! Игры закончились, сестра. Время нарушать запреты. Время жить, жить и умирать. Но – самой собой! Поняла, глупая?!»
И Сале молча кивнула.
Кокон трещал по швам. Куколка стремительно превращалась в бабочку. Еще немного – и…
– Ярина! Яринка моя! Живая! – орал во всю глотку между тем счастливый Логин. – А я, старый дурень, уж думал – ты с боженькиного рая за нами явилась! Так это тебя нам за спасение душ христианских благодарить да славить надо?!
– Не ее, – голос консула Юдки разом отрезвил всех. – В первую голову вот их двоих славьте. И не скупитесь, панове: им любая слава мала…
Юдка бережно опустил Денницу на скамью, вытер пот с детского лба, и только тут до Сале Кеваль дошло, что черкасы попросту не видят беспамятного мальчишку! Да и только ли его?
На этот раз она опередила консула.
Тени вновь отшатнулись прочь – и всем явилось: распростерт на полу длинный, нескладный каф-Малах, Блудный Ангел, исчезник из Гонтова Яра. А рядом, на скамье: чудной мальчишка в ореоле из тумана сизого.
Отец и сын.
– Вот им, панове, в ножки кланяйтесь. Себя не пожалели, а вас, добродии, за шкирку выволокли!..
– Померли, никак? – шепотом осведомился один из черкасов, с головы до ног обвешанный взрывными зарядами.
«Бомбами», – вспомнила женщина нужное слово.
– Живы, Дмитро, живы… Но близко к краю прошлись, не сглазить бы! Пуп надорвали за ваше здоровьице. Гнить бы вам, панове, на Околице, до скончания веков, аминь… Ну и мы с панной Яринкой подсобили самую малость.
«Самую… малость…» – гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье:
«Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто – я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой».
Услышали и ответное:
«Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен…»
Первым молча поклонился, сняв косматую папаху, тот самый черкас, что «Померли?..» спрашивал. Следом и остальные стали кланяться. А сотник Логин стоял-стоял, да и ударил шапкой об пол.
Плюнул в сердцах:
– Дожил! За дочку душу продал, хлопцев растерял, будто лузгу жеваную, слово черкасское ногами топтал! – а теперь еще чортова семейка да жид-капосник с того света вытащили!
И захохотал Логин Загаржецкий, сотник валковский. Так захохотал, что частые слезы из глаз брызнули. Через минуту хохотали уже все – и черкасы, и консул Юдка, и даже Сале не удержалась.
Один только чумак Гринь испуганно примостился на краешке скамьи. Сидел рядом с беспамятным братцем, вовсю таращился на творящееся в зале беспутство.
Не знал: радоваться? горевать ли?
– Так что ж мне теперь: тебя, Юдка, к себе в сотню есаулом брать? К Шмальку в друзяки?! А чортячий кагал – не иначе как в хорунжие?! – выдавил сквозь смех Логин. – То-то славное войско выйдет! Все турки кто со страху, кто со смеху передохнут!
– В есаулы! Славно! – ухмыляясь в ответ, консул то гордо подбоченивался, то закладывал большие пальцы за отвороты жупана. – У Мацапуры-Коложанского сотником надворным был; у тебя, пан Логин, есаулом стану! Сала наемся, горелки напьюся, с девкой налюблюся – и в народные комиссары!
– В кого, в кого, иродово племя?!
– Ну, в митрополиты! А что мне таки терять, кроме своих пейсов?
– Владыко Юдка!
– Хо-хо-хо!
– А-ха-ха!
Наконец все отсмеялись. Только есаул Шмалько еще время от времени всхрюкивал, утирая слезу – никак угомониться не мог.
Видать, жид в митрополичьей ризе мерещился.
На коне, с девкой.
– Ладно, хлопцы, гоните табун на двор. Эй, донечка! – тут у вас другой стол найдется?
– Всенепременно! – вылез вперед довольно улыбающийся Теодор-Хведир.
– А горелка с доброй закусью?
– А як же! – в тон ему откликнулся Мыкола Енох.
– Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! – Сотник взял себя в руки, разом став серьезным. – Расскажете, что тут у вас…
Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино – свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом – а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся – вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, «Батька!» с панной сотниковой на два голоса кричал…
Уперся взгляд в консула Юдку.
Закаменел.
А как был теплым, так теплым и остался.
– Цацка, – вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. – Слышь, есаул пейсатый? – цацка-то твоя златая…
– Не моя, – ответил Юдка.
– Ну, Панькова… или этого, героя драного…
– И не ихняя. Вот его цацка.
Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха.
Еще раз – на консула.
– Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?!
Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга – память.
Разом встало:
Судорожный взмах – и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену.
– Батька! Лети… лети, батька!
Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон.
Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать.
Сокровище, понимаешь…
…Но ведь там, внутри, действительно была золотая оса?!
Сале вгляделась, отметив мимоходом: консул тоже пристально рассматривает медальон, закусив прядь бороды.
Никакой осы внутри не было.
Ни золотой, ни медной, ни живой полосатой злюки с жалом наперевес.
Сгинула.
– Ишь ты, – невпопад буркнул Логин, и повторил еще раз:
– Ишь ты…
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька думает, что он огрызок.
А я ему говорю, что в огрызке – семечки. Надо только закопать их в грязь. Весной. И тогда вырастет новое дерево. Если не верит, пусть спросит у братика. Братик говорил, что всегда так. Останется от кого огрызок – его в грязь закапывают. Песнями разными поливают. Слезами. Чтобы дерево до самого неба выросло.
Ты не смейся, батя.
Просто братик сам себя не понимает. А я понимаю. И ты понимаешь, только боишься.
Батька, я тебя… Спасу? – спрашивает он.
Не-а. Я тебя люблю.
Тогда он ерошит мне волосы, и мы летим.
Потихонечку летим, никуда не торопимся. Вокруг света насыпано: кучи целые. И кислый свет, который изнутри, и перченый, который снаружи. Батя говорит, его есть нельзя. Можно только слюнки глотать.
Я глотаю.
Батька уморился. У батьки коленки дрожат. Я тоже уморился, но меньше. Кто-то успел подсунуть мне горстку сладеньких смысел. Смыслы называются Именами, но пока пусть еще немножко побудут как раньше – смыслы. Я скоро вырасту, вот тогда и буду называть их Именами.
По-взрослому.
Иногда я боюсь быть взрослым.
В животе бурчит. Это тетка мне смыслу дала. И носатый дядька. Тетка раньше была плохая, а теперь лучшеет. Я знаю: она просто спала все время. Она была сонная и злая. Сонные, они всегда злые, если разбудить. Вот проснется, умоется, и станет совсем доброй.
Я не буду ее убивать.
Слышишь, тетка?.. Не слышит.
Я хотел отдать бате одну смыслу, из тех, что подарил мне носатый дядька. В дядьке свернулся калачиком горелый хлопчик. Хлопчику страшно и плохо. Я спасу хлопчика в дядьке. Он мне хорошие смыслы дал, жаль, что маленькие. Пожадничал, наверное. Или нет у него больше.
А батька едва не заругался.
Сказал, что я глупый, глупый каф-Малах. И если я не буду хорошо кушать, он мне уши надерет. Даром, что ли, я их всех на своем горбу вытащил?
Я сказал, что буду хорошо кушать. Вместе с батей. Он тоже сейчас слабенький; ему ругаться нельзя. Потому мы и летим медленно, и за пленочки заглянуть не можем. Даже за самую ближнюю. Я испугался: что так теперь всегда будет.
Как? – спросил батя.
Много света и больше ничего, ответил я. Зачем тогда вырастать?
Но батя сказал, чтобы я не боялся.
Это скоро пройдет, сказал он.
Тогда я обрадовался. Я ему смыслу дядькину за пазуху тайком сунул. Мне Ирина Логиновна Загаржецка однажды говорила, что большой добрый дядька завещал делиться. Вот я и поделился. Но батя не позволил. Вынул смыслу из-за пазухи и мне в рот запихал. Сказал, что мне надо расти, если хочу всех спасать.
Батя умный. Я-то об этом и не подумал.
Тогда я попросил драть меня за уши, чтобы быстрее расти.
Чтобы успеть.
Батя долго смеялся. Потом сказал, что я еще маленький. Что я ничегошеньки не понял. Поэтому он ничего объяснять и не станет. Он просто покажет. И стал показывать. Он был прав: я ничегошеньки не понял. Зато увидел: садик за забором, по забору крейдой написано «ПАРДЕС», и на деревьях растут ба-а-альшущие смыслы. Рыжие, лиловые, смарагдовые и такие… рябенькие.
Я таких еще не ел.
Вкусно.
И расти хочется быстро-быстро!
Батя сказал, что есть надо молча. А он когда-нибудь покажет мне дорогу в садик «ПАРДЕС». Нет, сказал я, когда я вырасту, я в том садике жить буду.
Наверное.
Потом подумал – оказывается, я тоже немножко думать умею! И сказал, что лучше, если он мне все-таки покажет дорогу.
Бате было приятно.
И мне тоже стало приятно.
И сразу же откуда-то явилась маленькая, но очень сладкая смысла.
Я ее повертел в руках и сунул бате прямо в рот. Он сперва проглотил, а потом стал ругаться. Опять уши драть грозился.
Тогда я понял, что все сделал правильно.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Она проснулась от звука трубы.
Ну конечно! – Сале взглянула на золотистый прямоугольник солнца, что протянулся ковром от окна к ее кровати. Такие ковры стелют к брачному ложу, дабы бывшая невеста, а отныне и навеки молодая жена вышла к людям, ступая по свету. Говорят, хорошая примета.
Где твоя свадьба, Куколка?
Где твой жених?.. Радуйся, что хоть еще один светлый день даден тебе в награду завистливой судьбой. И тот давненько начался – заспалась ты, красавица. Час Иволги на дворе, а то и Час Щегла, в столице хозяйки уж домой с базара торопятся, насудачились, набили корзины доверху! Надо успеть муженьку горячий обед сготовить – если, конечно, есть они еще на свете белом: столица, хозяйки, базар, муженек… Да и тебе спешить надо. Помнишь, вчера, за безумным ночным застольем, кто-то каркнул вороном-вещуном: времени замку отведено до утра?
Утром, мол, явится парламентер за ответом.
Вот и явился. Утро не утро, солнышко во-он где! – а труба зовет. Хорошо хоть выспаться всласть дали, после вчерашнего…
«Дядька Князь злой. Он голову доброму дядьке отрезать хочет…» – без причины всплыли в памяти слова Денницы.
И свадебный прямоугольник на полу налился багрянцем, а там и отечной синевой. Видать, снаружи наползла тучка на солнце ясное.
Или радуга цветным боком под луч подвернулась.
«Что, мастер мой? что, славный князь Сагор, вытекает жизнь твоя? – зло усмехнулась Сале Кеваль, садясь на кровати. – Слышишь ли сейчас свою Куколку?! Жаль, не я тебе руку оторвала!.. Ну да ладно».
Женщине было странно вот так сидеть, вот так думать. Ненависть к мастеру, к губителю ее любви, раньше была единственным ярким пятном в жизни Сале, разом потускневшей после казни Клика. Теперь же, среди множества ярких пятен, внезапно полыхнувших на ее шальном пути – от кровати к окну? от жизни к смерти? от рабства к воле?! – среди этих огней ненависть словно потускнела, стала одной из многих.
И все равно: осталась.
Они двое за Сале пришли, с двух сторон: мастер-убийца, князь Сагор – и Самаэль-Малах, Ангел Силы.
Не Серебряный наместник под стенами, не латники-лучники ждут – они.
Оба.
«Теки, жизнь мастерская, из жил невидимых! Подыхай как собака, владыка! Одно скажи: зачем тебе голова веселого Стася понадобилась? Откупиться от судьбы? В мяч на жизнь сыграть? И запомни, если слышишь меня: это я, я, твоя Куколка, влила свою каплю яда! Я уговорила пришельцев отказать тебе! Помнишь Клика-оруженосца?.. Нет? Ну так еще вспомнишь, когда смертным воем взвоешь!»
Вчера, прежде чем малыш-Денница с бешеной Ириной «ушли» за подмогой, успели и об этом деле переговорить. Решили сообща: голову Мацапурину князю никак отдавать нельзя! Зачем одному чернокнижнику голова другого?! Для добрых дел?! Сироткам на именины дарить?! Да и обещанный медный венец никого не ввел в заблуждение: мог и все княжество от широкой души посулить! Забирайте, мил-человеки, мой свет белый от края до края! Жить здешнему Сосуду всего ничего осталось – зачем Ирине Логиновне венец, зачем княжья милость?!
Хоть в рай, хоть в ад: с собой не унесешь…
Только что ж ты прячешь за пазухой, милый мастер? Зачем тебе эта голова? Явись! Расскажи! Никуда ведь не денешься, ежели не хочешь вместе со всеми – в радугу! А ты ведь не хочешь?
Посмотрим, сумеют ли твои люди замок взять! Пусть понюхают огненной смерти из-за Рубежа! Да и Куколка в сторонке не отсидится – останешься доволен ученицей, князь Сагор!
…А Денница – этот по-своему решил: «Я их не пущу. А кто доброго дядьку тронет, того сам убью». И странное дело: никто, даже Енохи-тугодумы, не усомнился в словах чудного мальчишки.
Мальчишки, что лежит сейчас без чувств рядом с отцом своим.
«Хватит бока греть! – приказала себе Сале. – А то узнаю, чем закончились переговоры, только когда стены рушиться начнут!»
Она спешила жить. Душа пела натянутой струной – ее время, ее! Пусть этого времени осталось на кончике ножа! Пусть! Все, что есть, – ее! Вперед, Сале-Бабочка! Как там говорил малыш? «Самаэль – это большая розовая бабочка?»
Женщина улыбнулась.
В зале было гулко и пусто. Прямо на скамье, кем-то застеленной клетчатым пледом (не Ирина ли расстаралась?), – на скамье спал, свернувшись калачиком, Денница. Женщина с удовлетворением отметила: ребенка уже видно и обычным зрением. Значит, понемногу оправляется. То же самое можно было сказать и о старшем каф-Малахе. Блудный Ангел по самые глаза был укрыт ковром; а под голову ему сунули другой плед, черный с красным, сложенный вчетверо.
Переносить спящих (спящих ли?!) из зала в покои не решились.
Возле скамьи, на полу, сонно моргал еще не до конца очнувшийся Гринь. Больше всего чумак в этот момент напоминал побитую собаку.
И выслужиться нечем, и уйти некуда.
– Останься в замке, – мимоходом бросила парню Сале Кеваль. – Приглядишь за братом. И поесть чего-нибудь в кухонных кладовых расстарайся, пока мы с наместником договариваться будем. Думаю, потом времени трапезничать не останется.
Она мало надеялась на успех переговоров. Значит, будет штурм. В ход пойдет все: и огнебойное оружие черкасов, и катапульты-арбалеты осаждающих.
И для крючков на саламандриков место сыщется.
Сале с некоторым удивлением заметила, что продолжает улыбаться. Что, потягаемся с магом, кого б там ни призвал в свое войско Серебряный Венец? Прежняя Сале Кеваль еще десять раз прикинула бы, стоит ли ввязываться в эфирный поединок с противником неизвестной силы. Только где она, прежняя?
Женщина заботливо оправила ковер-одеяло на Блудном Ангеле. «Как на усталом муже», – мелькнула диковинная мысль. Едва касаясь, тронула ладонью лоб Денницы (холодный! мокрый…) – и легко сбежала по ступенькам в обширный холл замка, а там и во двор.
Все были уже в сборе.
Даже парламентер, гремя железом доспеха, как раз перебирался через стену.
Сале с удивлением узнала в парламентере героя Рио. Все-таки тесен мир! Да что там мир – миры, сфиры, Сосуды! Шагу ступить нельзя, чтоб не наткнуться на знакомого!..
Воистину Большой Заказ большим получился.
Спросить: обзавелся ли новым палачом с лекарем в придачу?.. Ладно, зачем судьбу зря за усы дергать. И без того не лицо у господина героя – забрало из плоти бледной. Не разберешь за тем забралом: где пьяненький горемыка, что маршировал ночью? где странствующий герой? где Заклятый слуга всех господ?!
– Наместник Серебряного Венца Гоар приветствует славный гарнизон осажденной крепости. О, и вы здесь, господин сотник! Я рад, что вы нашли свою дочь…
– А я жалею, – проворчал Логин Загаржецкий в усы, глядя мимо парламентера. – Жалею, герой запечный, что мы тебя еще в Валках на палю не надели…
Рио на миг запнулся, но быстро оправился.
Продолжил:
– Господин наместник уведомляет, что время, выделенное вам для раздумий, истекло. И желает знать: согласны ли вы на условия Его Светлости князя Сагора?
– Условия? Какие такие условия?! – Забыв на миг об измене подлого героя, сотник Логин больно толкнул локтем в бок Теодора-Хведира.
Едва окуляры с носа бурсачьего не свалились.
– Да, право, пустяки, пан сотник! Кнеж здешний голову Мацапуры-чаклуна желать изволит! – шепнул в ответ Теодор. – А за сей подвиг осаду снять обещает, да вашу Яринку в тутошние старшины произвести, милостью своей!..
Сале вздрогнула от запоздалого понимания: господин Загаржецкий еще ничего не знает! В суете встречи ему просто-напросто забыли рассказать, что…
– И на том свете всем досадить успел, харя поганая, и на этом! – процедил сквозь зубы сотник, сплевывая парламентеру под ноги. – Слышь, Яринка: так, может, и не ворог он нам, кнеж-то? Одна забота: где ж ему ту клятую голову раздобыть? Ищи-свищи теперь Дикого Пана, трясця его матери!
А Теодор, естественно, сказал то, что и должен был сказать:
– Есть ли надобность искать его, пан сотник?! В подвале он у нас имеет место пребывать, в клетке железной…
– То есть как: имеет место?! – на миг сотник дара речи лишился.
– В клетке, в подвале. Полоненный, значит, – охотно пояснил Мыкола.
Есаул Шмалько аж ногой притопнул:
– Так за чем дело стало, панове? Отсечь башку злыдню – и кнежу на златом блюде! Шо тут думать?!
– Делать то никак не позволительно, пан есаул! – попытался вмешаться Теодор, но опоздал: сотник Логин наконец пришел в себя.
– Не позволительно?! Не позволительно, чернильная твоя душонка?! Нехристю и душегубцу голову рубить не позволительно?! Да за тем ли я сюда через Рубеж ломился, за тем ли хлопцев с собой тащил-терял, чтоб Дикого Пана грудью защищать?! Ты что мелешь, бурсак?! А ну, давайте мне того харцызяку!..
– Батька, опомнись! Я б сама Мацапуру-выродка на куски порвала! – только кнежу голову отдавать никак не можно! Чернокнижник он, катюга, хуже Дикого Пана!
– Цыть, дура! Разоралась! Ума наживи! – с батькой спорить!
– А я говорю – не отдам! Сперва тогда меня рубите!
– Дура! От ведь дура!
– Господин сотник, ваша дочь полностью права. Голова господина Мацапуры нужна князю для неких магических действий. Если мы ее отдадим доброй волей, то потеряем единственный козырь…
Сале попыталась было спокойным, рассудительным тоном отрезвить сотника и его ополоумевшего есаула – но куда там!
– Замовчь, подстилка Мацапурына!
– Небось дрын его вспомнила – вот и выгораживает, мозги нам заплетает!
– Послушайте своего умного батьку, панна Яринка! Нам бы столько удач в карман, сколько у них войска! Соглашаться-таки надо! Да что ж вы за пана Станислава горой?! – будто он вас гусиными вышкварками с ложки кормил…
– Ото жид! Ото всем жидам жид! Молодцом!
– Верно тебя пан сотник в есаулы прочил!
– Да чтоб я жиду поганому верил? Панна Яринка сказала: не можно – значит, не можно!
– Язык прикуси, Еноха! Или ты с ведьмой заодно?
– Я – с ведьмой?! А ну иди сюды, собачий сын! Я тебе…
– Кто – собачий сын?! Я – собачий сын?! Иду, Мыкола, иду, крапивное семя!..
Скандал ширился, разрастался, расправлял саженные плечи. Ему, скандалу гвалтовичу, было вольготно здесь, на замковом дворе, дышать полной грудью, – наливая лица сизой краснотой, забивая глотки хриплым кляпом брани. Легли ладони на эфесы сабельные, сжались в кулаки, забелели литыми костяшками; катнулись желваки на скулах.
«Армагеддон, – без причины вспомнилось Сале Кеваль удивительное Имя, взятое из самой страшной книги в библиотеке веселого Стася. – Последнее поле».
Вот он наяву: скандал, переходящий в Армагеддон.
Смешно?.. Смейся, Куколка! До слез, до судорог – смейся!
– Га?!
– Ото ж!
– Та хватит вам, хлопцы, кончайте свару!
– Нет, пусть он мне в ясны очи скажет – кто собачий сын?!
– Рубить! Вщерть!
– Не можно!
– Да вы что, сдурели, вражьи дети?!
– Это мы сдурели?! Это мы – вражьи?!
– Это мы – дети?!
– Господа!!!
Голос героя Рио лязгнул боевым железом, и все как-то разом смолкли.
– Отпущенное вам время истекло. К сожалению, нам не удалось прийти к соглашению. Вынужден объявить вам от имени господина Гоара, наместника Серебряного Венца, что в самом скором времени мы будем иметь честь начать военные действия. Переговоры окончены. Всем спасибо.
И герой, бряцая доспехом, полез обратно через стену.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– Докричались, курьи головы?! – Сотник весь кипел, как котел, забытый растяпой-кашеваром над жарким костром. – Теперь из-за того клятого Мацапуры всем гинуть доведется! Эх, канчуками бы вас кожаными! да горелкой вспрыснуть! да по новой канчуками упарить…
Логин обреченно махнул рукой: что, мол, теперь глотку драть?
– Шмалько!
– Здесь я, пан сотник!
– Зброю всю огнепальную перечти быстро. Мне доложишь.
Разумеется, писарчук Хведир со всех ног кинулся помогать есаулу и едва не сбил того со счета своими мудреными словесами. Однако Логин Загаржецкий внимания на бурсацкие вытребеньки не обратил. Про себя бранясь по-черному, окинул цепким взглядом стену – поставь на плечи джуру верного, так еще и с гаком выйдет! – крытую галерею поверху, крепкие ворота, зубцы донжона… Знать бы: сколь далеко дареная махиния бьет? По-любому – куда дальше, чем булдымка или та же фузея. Значит, вон туды ее, матушку, в угловую башню: из башенного окна ворог как на ладони, весь его табор, и укрепления, что перед фортецией возвели.
Запляшут трепака, нюхнув черного пороху!
Никогда реестровый черкас от боя взапуски не бегал, не бывало такого чуда на свете белом! Только это ж не черкасом-реестровцем, а дурнем наипоследним быть надобно – супротив цельного войска с голым гузном переть, когда всех делов-то…
Ладно, после драки за чубы не таскают. Сам виноват, пан сотник: не сумел людей в кулаке удержать, приказать, заставить, на своем настоять – крутись теперь ершом на сковородке!..
– Так что докладываю, пане сотник: гармата – одна, гаковница – одна, кулемет «кропоткинский» – один, пистоля жидовской системы «маузер» – тоже одна. Рушниц шесть имеется, пистолей разных – одиннадцать. И еще у Грома бонбы в запасе: фитильных – чортова дюжина ровно; и новых, бутылочных – семь штук.
– А с зарядами как?
Шмалько на миг замялся, почесал в затылке. А потом решительно вытолкнул вперед взлохмаченного Хведира Еноху:
– Пусть пан войсковой писарь докладает! У него все записано.
– Докладай, Хведир, – кивнул Логин новоявленному войсковому писарю. Ишь, зарделся малый: кумачом горит. – Только гляди у меня: без выкрутасов! не в бурсе!
– Итого зарядов к дивовидной махинии, кулеметом именуемой, в наличии четыреста тридцать семь штук… – поспешно забубнил Хведир, тычась окулярами в мятый листок пергамента, сплошь исчерканный буквицами и цифирью.
Во дает, чернильная душа! и когда сосчитать успел?! – еще подивился Логин.
– …у жидовина Иегуды Иосифыча (сотника чуть удар не хватил: Иосифыча! ну, пан писарь!..) к пистоли «маузер» – сорок девять зарядов, ежели не врет. К рушницам пороху да пуль – на дюжину выстрелов с каждой; к пистолям – до полудюжины; с гаковницы Петровой три раза бахать выйдет, а в гармате – тот заряд, что в ней допрежь имелся. Ежели порох весь до купы собрать, то выйдет и по второму разу в гармату забить, однако же тогда из рушниц и гаковницы палить нечем будет. А кроме того, имеется у меня соображение, пан сотник…
– Хватит, пан писарь. Соображать после будем, коли живы останемся! – оборвал бурсака Логин, почуяв сердцем: сейчас не остановишь хлопца, он до Страшного суда свои «соображения» высказывать будет. – Кто с кулемета палить горазд?
– Я! – гордо выступил вперед Забреха. – Обучили кропоткинцы! Только второй нумер потребен, пан сотник: ленту держать. Чтоб не перекосило заразу…
– Подержишь, пан Ондрий?
Приказывать старому другу не стал. Спросил, будто в камышах на рыбалке: подержишь, мол, удилище? пока я горелки в кружки разолью?
– Да куды ж я денусь, ежели для дела… – отвел глаза Шмалько.
Оно и ясно: хотел есаул на стене остаться, где вскоре самое пекло начнется. Эх, пан Ондрий, не тужи, завей горе веревочкой: дойдет очередь и до рубки пекельной!
Не минует она тебя, и остальных не минует!
– Для дела, есаул. Одно у нас дело, на всех. Берите с Забрехой кулемет – и в башню. Вон в крайнее окошко выставляйте. Гей, ведьма… то бишь пышна пани Сало! Ты местные порядки знаешь: как мыслишь, не обойдут нас с тыла?
– Быть не может, господин сотник. По благородному уставу испокон веков положено атаковать крепость со стороны ворот, возвестив троекратно начало штурма.
– Ну то добрый устав, коли не наш. И без того полдень на дворе, самое пекло, а ведь могли бы и на зорьке ломануться, лыцари… Петро! С гаковницей – марш на галерею, леворуч от ворот. Без приказу не палить. Понял?
– Угу.
– Мыкола! Собери все рушницы, порох, пули до них – и со мной. Праворуч станем, до тех бойниц. А ты, Гром, над воротами засядь. Как набегут близко, в ров полезут – бонбы кидай. Да намотай себе на ус: зря не трать…
– Обижаете, пан сотник! Что ж я, пальцем деланный?! – и впрямь обиделся лихой москаль: аж в грудях у него пискнуло. – Пусть только набегут, едрена Матрена! Сами увидите, как потроха ихние в небесах зачирикают!
Вот в этом-то сотник валковский как раз и не сомневался! Было б еще огневых припасов в достатке… Не приходилось Логину Загаржецкому фортецию чужую с десятком человек от цельной армии оборонять! Да и подкрепление к врагу в любой миг подойти может. А им, вареникам в чужой сметане, помощи ждать неоткуда…
– А в какое место пан сотник мне стать повелит? Или то место, не при пышных паннах будь сказано, шибко смачно пуляет?!
Юдка Душегубец ухмылялся в рыжую бородищу, и Логин еле сдержался, чтоб не покрыть вредного жида тройным загибом.
– А ты со своей христопродавской пистолей к Петру до пары становись. Прикрывать его будешь. Да смотри мне…
– Вэй, смотрю, пан сотник! – Юдка в восторге хлопнул себя по ляжкам. – Аж боюсь: повылазит! Таки в одну халепу вляпались, значит, все у нас теперь пополам: и мой шаббат, и ваше воскресенье!
Ответить не удалось: на два голоса помешали.
– А я, пан сотник?
– А я, батьку?
Еще эти горе-вояки: дочка колченогая да их мосць, пан писарь! Вдвоем как раз за половинку черкаса сойдут.
Ту, что от земли до пупа.
– А вам я гармату доверю. Значит, так: ставим посреди двора, наводим на ворота. Ежели вышибут – тогда и палите, в упор. Все равно пороху на один выстрел! Заряжена гармата-то?
– Заряжена, пан сотник! Картечью. По сему поводу имею я одно соображение…
– Картечью – то добре. А ну-ка, подсобите!
Втроем стащили гармату с телеги. Завалили телегу набок. Хведир все пытался высказать свои «соображения», но язык прикусывал: когда кряхтишь от натуги, не очень-то поболтаешь!
– Вот так! А теперь гармату – на колесо. Придержи-ка, пан писарь. А ты, Яринка, веревку давай, что покрепче. Вяжи гармату поверх… теперь на ворота наводи… от славно! Фитиль, кресало есть? Добре. И молитесь, от души молитесь, чтоб до вас черед не дошел!
– Я тут… пани Сало велела…
Ну конечно, чумак-иуда! Моргает псом побитым, котелок с кулешом тянет. А пахнет-то: аж в брюхе зашкворчало!
– Найди мисок там или еще чего, ложки – и хлопцам разнеси. Пусть впрок поедят. Да, есаула с Забрехой на башне не забудь! Потом – ко мне. Как бой начнется – станешь сзади, будешь нам с Мыколой зброю заряжать.
– Спаси вас боженька, пан сотник! – просиял чумак; видать, решил, простили его. Это он зря. Да только когда каждый человек на счету, и самому распоследнему иуде дело найдется. – Да я…
– Выполняй! Бе-го-о-ом!
Чумак рванул как ужаленный. Котел здесь покинул и умчался. Раньше б от греха так бегал, дурачина… эх, да что там!
Всем бы нам раньше…
Выглянул в бойницу. Во вражеском таборе наблюдалось движение, но время еще явно оставалось. Не возвестили троекратно, шляхетное панство! Спасибо чумаку – хоть и ведьмин сын, и чортов братец, а кулеш отменный сготовил! И сальца не пожалел. «Не в последний ли раз брюхо тешить доводится?» – брызнула в очи дурная мысль, но Логин решительно погнал вещунью прочь. Перед боем не о смерти, о победе думают.
Стал думать о победе.
О-хо-хо, думы мои, думы, лихо мне с вами…
Хлебнул горелки из походной филижанки. Крякнул, обтер усы и ладонью загнал пробку на место. Ну, теперь и воевать можно!
Привалился к теплым шершавым камням стены, смежил веки. Солнце припекало – совсем как летом возле хаты, под старой, еще дедом посаженной, вишней… Хата! вишня! Где та хата, где та вишня?! где то солнце?! Случится ли на родной порог ступить? Сотник решительно открыл глаза, трижды сплюнул через левое плечо, прищурился на небо…
Что за наваждение бесовское?!
Вся высь радужными сполохами переливается. Солнце желтой кляксой на треть небосвода размазалось – и словно бы звон в ушах стоит: тонкий, хрустальный. Раньше не до небес было, а сейчас само в глаза сунулось! Вверху-то, вверху, в самом зените – ишь, дырища! Это в горних высях-то?! И вся радуга в дырищу ту ползет-течет, не кончается. Неужто и впрямь Страшный суд объявили, а они в суете не услышали?! Помилуй, Господи, нас грешных! Сотнику-то валковскому, Логину Загаржецкому, по реестру божескому нет прощения, потому как продал сотник душу свою христианскую, но остальных-то за что?!
Хоть их помилуй, Господи…
Со стороны табора быками взревели трубы – и сотник, разом позабыв о заоблачном непотребстве, прильнул к бойнице.
Началось!
От насыпанного вала, от шатров стройными рядами бежали воины в латах, с пиками наперевес. Любо-дорого посмотреть: доспехи сверкают пышно, флажки по ветру развеваются… ага, вот и лучники с самострельщиками позиции занимают.
– Забреха, стрелков видишь?! – заорал сотник, обернувшись к башне.
– Ага! – донеслось сверху.
– Пали!
Ударило из дула кулемета пламя. Заплясало огненной бабочкой, задергалось; грохот наполнил гулкий замковый двор. А впереди, где бежали в атаку бравые латники, где стрелки по гребню вала натягивали свои луки и взводили тугие самострелы, – там разом запылила-задымилась земля, поперхнувшись, смолкли трубы, раздались первые вопли раненых.
«Так их, Забреха, так! – шептал сотник, закусив прокуренный ус и ударяя о шершавый камень тяжким кулаком. – Вали сучьих выблядков! Это вам не на парадах красоваться да лыцарским вежеством друг перед дружкой щеголять!»
Еле опомнился.
– Хватит, Забреха! Побереги заряды!
Услыхали его? сам ли Забреха догадался?
Во всяком случае, кулемет послушно утих.
На земле перед замковым рвом скорчилось больше десятка неподвижных тел; раненых спешно оттаскивали в укрытия.
И стрелки, кто жив остался, в траншеи попрятались.
«Что, пан герой? Упредил своих про огнебойную зброю? А про дареную махинию ты знать никак не мог! Вот тебе и подарочек на крестины! погодь, еще сыщем…»
Противник поспешил отступить в явной растерянности. Однако длилась сия конфузия малый час, и сотник вынужден был отдать должное здешним воякам. Хоть и лыцари важные, аж пробы на задницы ставить некуда, а дело свое туго разумеют. Вновь заливисто пропели трубы (раньше быки орали, теперь кочеты рассветные!) – и из-за кольца повозок, из ближней рощицы горохом сыпанулись атакующие. На этот раз они бежали не плотным строем, а врассыпную. Передние толкали перед собой тяжелые деревянные щиты на колесах.
Быстро сообразили. Рушница такой щит, пожалуй, что и не возьмет.
Ну-ка, а кулемет?
Словно в ответ с башни вновь послышался дробный грохот – умен Забреха, открыл огонь, не дожидаясь опаздывающего приказа.
Не побоялся сотничьего гнева.
Из щитов полетели мелкие щепки. Вот один вояка упал, другой… Но Забреха не успевал! Атакующие лавиной подкатывались все ближе, не обращая внимания на тела боевых товарищей, что устилали путь. Вот-вот окажутся под стенами, укроются от Забрехи…
Пора!
– Давай, Мыкола! Давай, жиду! Давай! – заорал Логин и сам прильнул к бойнице, повел стволом, выискивая цель. – Чумак, забивай пулю!..
Фузея привычно толкнула в плечо, окуталась дымом. Сотник знал: не промахнулся. Отбросил разряженную фузею назад, чумаку, схватил другую. Сбоку, полтавским соловьем, засвистал Юдкин хитрый пистоль. Молодец жид, метко целит!
Мыкола! Где ж ты, Мыкола? Чего не палишь?!
– Пане сотнику, пане сотнику!.. Погляньте, ради Христа-Спасителя! Там… там наши!
– Что?!
– Наши, говорю! Бульбенко, Свербигуз…
– С глузду съехал, балаболка?!
Сотник до половины высунулся из бойницы, забыв осторожность. И невольно выругался. Чорт! Прав-таки Мыкола! Меж блестящих доспехов хорошо были видны жупаны, белые сорочки и лазоревые шаровары черкасов. Точно, вон и Бульбенко бежит, медведь косолапый, и Свербигуз вприсядку, и, кажется, еще кто-то из реестровцев – отсель хрен разберешь…
По стене рядом цвиркнула стрела. Затем – еще одна, но Логин не обратил на пальбу внимания.
До того ли?!
– Не стреляйте, пане сотнику! Это мы! На подмогу до вас! – весело донеслось снизу. – Открывай ворота!
Неужто и взаправду опомнились хлопцы, на подмогу явились?! Кто там к воротам ближе всех? Яринка с бурсаком?
Сотник набрал было воздуха: отдать приказ! отворить! – как вдруг охнул, увидев небывалое. Мыкола-угодник! Спасители небесные! Лицо выбиравшегося из рва Свербигуза, сплошь измазанного тиной-ряской, все переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, рот в минуту раздался до ушей, изо рта выбежал клык, и стал черкас – колдун бесовский.
– Ах ты, адов выкормыш! – креститься уже не было времени, и сотник попросту выпалил из рушницы в гнусную харю.
Редко давал промах Логин Загаржецкий.
И сейчас: не пропал заряд даром.
Харя щедро брызнула красным, разлетелась кровавыми сгустками, и мгновением позже на земле задергалось, засучило ногами тело наместничьего вояки – в латах, с диковинной шаблей в мертвой руке.
Тьфу ты, пропасть, мара чаклунская!
Отбросил назад рушницу, схватил другую. Получи, нечисть богопротивная! Ага, берут тебя пули, берут! Обычные, свинцовые. Ну, то и добре. Под черкасов-братьев рядиться вздумали, личину пялить?
Н-на!
Сбоку охнул, мигом выпалив из своей янычарки, Мыкола Еноха. Видать, узрел наконец! Не помогли ворогу чары басаврючьи!
Сотник обернулся за очередной рушницей, мазнул взглядом по двору – все ли в порядке? – и на миг застыл. Встретился глазами с женщиной у перевернутой телеги.
Ведьма Сало… Сале. А, не все ль едино?! – когда горят зенки хитрой бабы огнями болотными. И видится в них сотнику Логину: был латник, стал Свербигуз, был Свербигуз, стал лысый дидько! Что ж это выходит, панове-молодцы? Это, значит, она, пышна пани, чары ворожьи от него, сотника валковского, отвела? она обман колдовской распознала? не дала скомандовать открывать ворота?! Ведь еще бы чуть-чуть…
Она. Больше некому.
Сотник махнул рукой ведьме – спасибо, мол, баба! молодцом! – и в эту секунду неожиданно захлебнулся кулемет.
Неужели заряды кончились? Плохо дело!
Логин понимал, что он теряет драгоценные мгновения, что надо стрелять, стрелять, пока есть порох и пули, но взгляд мимо воли сам метнулся вверх по стене башни.
На краю окна, ангелом господним, стоял Забреха. Блаженно лыбился из-под густых бровей, воздевал к радужному небосводу руки. Сотник хотел крикнуть, выбранить, но слова застряли у него в глотке. Забреха сделал шаг вперед – как показалось Логину, ступая прямо по воздуху, – и тут черкаса уцелил толстый арбалетный болт.
В улыбку вошел, в уста молодецкие; из затылка вышел.
Тело кувыркнулось вниз, шмякнулось о булыжник двора – и медленно, словно не желая расставаться с вольной жизнью, обмякло.
Вокруг головы стала натекать бурая лужа.
Валковский сотник молча перекрестился. Вот и нет верного товарища, которого так и не смогли взять турецкие пули да ятаганы!
Прими, Господи, душу раба Твоего…
– Ну, чаклуны подколодные, ходи на вареники! – разлетелся по двору крик есаула.
Из ствола кулемета вновь ударило пламя. Дернулось, затрепетало – и поперхнулось само собой.
– Чорт! – раздалось из окна. – Клята махиния!..
И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула:
– Чо-о-орт!..
Логин вгляделся – и обомлел.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Золотая оса рвалась к свету.
Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?.. смешно…), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?.. смешно…), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна – большая? розовая?.. смешно…).
Розовая бабочка.
Золотая оса.
Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны.
И каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне – ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое:
«Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час».
Это я.
Золотая оса – это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел. Жизнь золотой осы в медальоне – впрямь ли я могу назвать тебя своей? Ведь прежде я знал лишь одно: «здесь»! Ведь раньше я знал лишь одно: «сейчас»! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: «вчера» и «завтра», «там» и «тут»… Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи.
Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?!
Помнишь: «Лети…» – шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятый стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?!
Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метели? бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице?!
Да, ты помнишь… я помню…
Мы оба помним.
Мы оба, за неимением лучшего, зовем это – жизнью.
Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах – и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях:
– Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, говоря: «Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?» Сказал ему: «Из косточки Луз, которая в позвоночнике». Спросил его: «С чего ты взял?» Ответил: «Размалывали ее жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде, и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом. Разлетелась наковальня, и треснул молот…»
Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! Почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?!
И это тоже я – длинное тело на полу.
Тело.
Мое?!
Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.
Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражными осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна, багрец, изумруд.
Три великие Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: «Нет заступника, и некому отменить приговор».
Отчего же мне смешно?.. смешно и холодно.
Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.
Это ты прошептал во сне: «Я спасу»?
Или мне показалось?
Кого ты спасешь? – Мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверстой могилы?
Всех?
– Глупый, глупый каф-Малах…
Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.
Никогда!.. никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой – никогда!..
Смотрю.
Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.
– Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?!
Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда: живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал – его.
Нет, иначе – я его выбрал.
– Рав Элиша!
И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом, но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.
Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.
Он стоит напротив, плечом уходя в стену.
Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став – настоящим. Самым настоящим.
– Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне – ее нет?!
Он смеется.
Смеюсь в ответ.
– Но и Блудного Ангела нет? Да, старый рав?!
Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.
Да, Блудного Ангела больше нет.
Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким – прежним и новым в один час?!
Гляжу насквозь.
Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.
Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? В ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья – надежду на всплеск Чуда?
Пустые слова.
Меньше, чем пустые.
Тянусь – волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.
Беру с пола зеленый осколок.
Наискось, по мякоти ладони – больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет – по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.
Кровь.
Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.
Кровь.
Моя.
– Я сейчас смертен, рав Элиша?
– Глупый, глупый каф-Малах…
Старый, очень старый человек улыбается.
Улыбаюсь в ответ.
Прощаюсь.
– …Пали!
Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу – три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.
На пол.
Многоголосый крик – снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…
– Пали!
Грохот, треск.
Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? Наверное.
Сын мой, ты спишь? Ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?
Есть ли вокруг нас безопасное место?
Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь – жидкий янтарь.
Я еще нужен моему мальчику.
Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи – не осой в золотые стенки, но силой в силу.
Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик, – видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!
Раньше нет, есть лишь сейчас.
Сын мой, я скоро вернусь! Я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!
Мне холодно.
Мне смешно.
Может быть, это и есть – страх?
– …От чорт!
У башенного окна отчаянно бранился один из черкасов. Завидя меня в дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.
– Подвинься!
Детская трещотка ожила в моих руках.
Словно ждала.
И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать до рва со стоячей водой.
Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы.
Только не так, как тогда: один против всех.
Иначе.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз – негасимые лампады от висков к переносью.
Очухался, чорт-спаситель?!
Чорт махнул сотнику как старому знакомому шестипалой ручищей – и нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше – по насыпи, где вновь столпились вражьи стрелки.
«Вот оно, значит, как, – подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощения за думу еретическую. – Знать, пришло время биться вместе – будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, панове вороги, добро пожаловать в пекло!»
И, криво усмехнувшись, сотник плотнее сунулся щекой к прикладу рушницы.
Потом и вправду было пекло.
Наместничьи полки навалились всей силой. Подступили к воротам, к стенам, забрасывая ров вязанками хвороста, теми же щитами, досками, бревнами. Жахнула в ответ Петрова гаковница, выкосив с полдюжины лезущих на стены латников; одна за другой, рванули четыре бонбы – не соврал Гром-москаль, вон и потроха к радуге летят. Горячее, липкое шмякнулось в лицо, и Логин не сразу понял в дыму, грохоте и пороховом угаре: что это? откуда?!
Вроде как от Грома привет.
Чумак уже не справлялся, пришлось через раз перезаряжать самому, на всякий случай встав сбоку от бойницы, чтоб не достали стрелой. Впрочем, со стороны табора стреляли редко: орел, чортяка! Как котлом накрыл самострельщиков! Сейчас кулемет лишь коротко огрызался с башни, не давая им высунуться. И где только воевать научился, тварь пекельная?! Впрочем, у них там, в геенне огненной, небось и не такая зброя водится! – сотник вспомнил оплавленную чудо-воронку, которую видел на Околице.
В стену неожиданно гахнуло так, что на миг Логин решил: конец света! пал замок! Нет, устоял. И стена устояла, хоть и трещину дала изрядную – вон, змеится, пылит битым камнем.
«Катапульта, хай ей грець! – дошло с опозданием. – Еще пару гостинцев – и таки проломят, вражьи дети!»
Но тут уж оставалось просто биться, уповая на помощь Господню, потому как больше уповать и не на что было. Сунулся сотник обратно к бойнице: стрелять! – и застыл соляным столбом.
Фузея сама из пальцев выскользнула, а губы «Отче наш» забормотали.
К воротам фортеции приближался крестный ход. Да еще какой! Воскресный! Не мугыри сиволапые с батюшкой да пьяненьким дьячком – такое и в самом Киеве разве что по большим праздникам увидеть сподобишься! Впереди не меньше чем митрополит выступает: риза белая на владыке серебром расшита, бородища до пояса, в руках посох архипастырский – золотом на солнце сверкает. Следом – сплошь иерархи в праздничных одежах, с образами да малеванными хоругвями; после – чернецы иное распятие несут, огромное, сажени три длиной, а то и поболе. И Христос на сем распятии – как живой! А за чернецами простой люд валом валит, без гвалта-гомона, чинно да благородно. А в ушах уж псалом звучит музыкою райской, и стелится поверх него – голос грозный, с самого неба рушится:
«Одумайтесь, грешники! покайтесь! Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как рассеивается дым, рассеяться им; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются перед Богом и восторжествуют в радости! Аллилуйя! аллилуйя!..»
Кладет знамение сотник щепотью окровавленной.
Смотрит, как крестный ход к воротам подходит.
Открыть! открыть владыке! православным отворить!
Дернулся было – и словно кинжал турецкий под ребро ткнулся: было ведь уже! Спешил ворота отворять, Свербигузу с Бульбенкой! А оказалось: мара, обман чаклунский; спасибо ведьме – глаза раскрыла, отвела колдовское наваждение. Как говорится, клин клином. Только… а вдруг правда?! где она, правда?!
Где?!
Всякого сотник Логин насмотреться успел – и змиев огнедышащих, и чорта с кулеметом, и иного непотребства в достатке. А тут ведь слуги господни, не пекельные чудеса! Не поднимется рука в митрополита стрелять! отсохнет! Да пусть и не во владыку, в старца Божьего, пусть в чернеца наипоследнего – все едино ведь! Смертный грех – монасей из рушницы, грех и святотатство!..
Что делать?!
Что?!
Так и стоял сотник у бойницы. Раз за разом крест на себя клал, думы тяжкие вьюнами заплетал. Чуял: башка навроде бонбы Громовой, того и гляди, осколками брызнет! А решиться ни на что не мог. Стоял и смотрел.
И остальные смотрели. Не стреляли.
Даже чортяка не палил: то ли кулемет заело, то ли заряды в ленте кончились, то ли славы Господней испугался… а вернее всего – без толку ему теперь палить было.
Крестный ход у самых ворот, скрыла их стена.
А псалом все звучит хором ангельским, и глас гневный все с неба валится. Только слов не разобрать отчего-то, и веет от голоса жутью смертной, до самых костей сквозняком пробирает. Вот и хохот бесовский прорвался, визг, копытца топочут… А у ворот, у ворот-то! Да что ж вы творите-то, слуги господни?!!
Или креста нет на вас, ироды окаянные?!
Чернецы молодецки крякая, вовсю лупили в ворота трехсаженным распятием. Отходили на шаг, примеривались и по команде владыки с уханьем вновь ударяли в тяжелые створки. Головой распятого Спасителя били, еретики! Вон уж у Него и кровь на маковке выступила, окрасила спутанные волосы, венец терновый, дерево креста…
«Да они никак живого человека распяли!» – дошло вдруг до сотника Логина!
Фузея едва ли не сама прыгнула в руки.
Только жид с другой стороны галереи первым поспел: хлестнул выстрел, за ним второй, третий – и вот уже валится на доски моста митрополит со лбом прошибленным. Глядит Логин и глазам своим не верит: сквозь ризу, серебром шитую, доспех лыцарский проступает, а в руке у владыки – уж не крыж пастыря, а меч длинный да узкий, с рукоятью в завитушках.
Обман!
Заморочили, богохульники!
Бабахнула фузея – и в ответ у стены дареные бонбы рваться начали. Видать, и москаль опомнился!
Тут уж ход не ход, личина не личина – со всех ног обманщики побежали, к табору. Вот и трубы голос подали. Неужели отход трубят?!
Отступают басурманы!
…отбились?!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Сплю.
Вижу сон.
Бегут красивые люди. Батька играется детской трещоткой-поветрухой. Ирина Логиновна Загаржецка хочет палить из пузатой гарматы. Добрый дядька боится в подвале. Злая-добрая тетка переплевывается с кем-то ядовитыми закорлючками. Братик чинит цацки – чтоб пуще бахали.
Всем весело.
Хороший сон. Не бойся, добрый дядька. Не бойся, братик. Я вас спасу.
Нет, молчат они. Нет, это мы тебя спасем.
Дурной сон. Плохой. Уходи.
Сам уходи, смеется дурной сон.
Ухожу.
Иду по дороге. Через пленочки, насквозь. По всей дороге – костры. В кострах горят маленькие хлопчики. Горят, кричат; просят дать им смыслу. Одну и ту же. Потом маленькие хлопчики выбегают из костров. Они теперь большие, сильные. Убивают, кого хотят.
Молодцы.
А в больших-сильных, на самом донышке, все кричат – не докричатся маленькие хлопчики.
Они не хотят стать бабочками.
Они плачут. А потом ложатся на бочок. Засыпают.
Совсем.
Мой костер ждет впереди. Он самый красивый. Радужный. «Ты только попроси, – машет крылышками розовая бабочка. – Ты только попроси правильно, хорошо?»
Ладно, отвечаю я. Попрошу.
Правильно.
И тогда у меня будет шелковый сачок. Сачок и иголки. Чтобы собрать коллекцию бабочек.
А розовой я оторву крылышки.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
…Устало привалился к горячим закопченным камням стены. Вытер лоб. С тупым изумлением уставился на багрово-черный след поперек ладони. Ранили, что ли? Да нет вроде.
А остальные как? – встрепенулся.
– Мыкола!
– Га?
– Живой?
– Та живой, что мне сделается… Тут другая беда: в пороховнице дуля вприсядку скачет! Чем отбиваться, коли снова сунутся?
– Кулаками! Впервой, что ли?! – Сотник понимал, что без пороха и пуль кулаками сподручно только в пекло дорожку пробить. Но говорить об этом вслух было никак нельзя. – Чумак, ты где?!
– Туточки я, пан сотник! – Перед глазами возникла чумазая от пороховой гари рожа.
– Заряжай зброю. Пороха-то хоть жменька осталась?
– Полжменьки, пан сотник…
– Все одно заряжай. Гей, Петро!
– Ну? – хрипло каркнуло с другого конца галереи.
– Ранили его, пан Загаржецкий! – немедленно пояснил голос Юдки, картавя больше обычного. – Как вы полагаете, сойдет кошерный лоскут от моего лапсердака православному черкасу на перевязку? А то я завязал, а теперь переживаю…
Это жид правильно встрял. От Петра ведь слова не дождешься.
– А ты там как? – помимо воли вырвалось у сотника.
– А что честному жиду во вред, не сглазить бы? Я ж обрезанный, а по второму разу, сами знаете… хоть креститься, хоть это самое – грех великий!.. да и больно…
– Шмалько!
– Да здесь мы, здесь! – ответили почему-то не с башни, а от входа в замок.
Логин глянул – и обнаружил есаула в компании чорта: оба как раз выкатывали из башенного входа кулемет.
– Куда махинию тянете?! – рявкнул сотник. – Почему без приказу?!
– Зарядов с гулькин хрен осталось, – скучно пояснил Шмалько, усаживаясь прямо на ступеньки рядом с кулеметом. Рыла обоих с дружным неодобрением уставились на закрытые ворота. – Все одно, ежели опять полезут, створки вышибут к бесовой матери. А отсюда, в упор – больше положим.
– Ладно, – махнул рукой Логин, признавая правоту есаула.
Шмалько отцепил от пояса филижанку, глотнул, крякнул. Подумал чуток – и протянул филижанку присевшему рядом на корточки чорту. Тот отказываться не стал, хлебнул в свою очередь, с благодарным кивком вернул есаулу угощенье и убрел себе в замок. Вернулся чорт быстро, держа в разнопалых руках длиннющий протазан.
Явно старинной работы.
Это он правильно. Видать, хотел вилы-тройчатки сыскать – да не нашлось у лыцарей вил.
– Батько! У тебя кровь! Тебя ранили?!
Яринка! И когда только на галерею взобраться успела, стрекоза хромая?
– Нет, доню, не моя то кровь. Требухой ворожьей приласкало, когда бонба рванула.
Она пала возле голубкой сизой, принялась обтирать лицо влажной тряпицей. На минуту Логин расслабился: блаженно закрыл глаза, привалился спиной к стене… люльку б еще разжечь, затянуться сладким дымом…
– Идут!
И почти сразу – требовательный сигнал трубы. Над самым ухом зло свистнул, влетев в бойницу, самострельный болт. В следующее мгновение стену, от верха до основания, сотряс тяжелый удар. Послышался грохот осыпающихся камней.
Катапульта!
Проломили-таки, в святителей их равноапостольных!..
– Яринка! К гармате, живо! На пролом, на пролом наводите!
Обернулся к есаулу с чортом: повторить приказ! – Но те уже и сами разворачивали махинию в сторону пролома: узкой щелястой пасти, целиком в клубах оседающей пыли.
– Князь Сагор! – донеслось от табора.
– Слава!
– Впере-е-ед!
Слитный топот сапог, скрежет и лязг железа.
На миг сотник выглянул наружу, выпалил, не целясь: в такую толпу и захочешь – промаха не дашь!
Отпрянул назад.
Эх, сучье семя! Обрадовались, что кулемет с башни убрали – вот и садят стрелами почем зря! Было б зарядов вдосталь, чортяка б вам показал, где раки зимуют!..
– Чумак, заряжай!
– Нема чем, пан сотник!
– Ну то бери шаблю в руки – и молись! В пекле нас уж заждались небось?!
Одна-единственная булдымка заряженной осталась.
Логин сунулся к соседней бойнице – и заморгал в изумлении! На фортецию надвигался молочный кисель тумана, упрятав ряды атакующих, будто гречневые клецки. Это летом-то, средь бела дня – туман?! Нет, врешь, вражий чаклун, не станет Логин Загаржецкий наугад палить, зря последние заряды тратить!
– Гей, пани Сало! Разгони морок!
– Попробую, господин сотник, – ответ ведьмы, что по-прежнему стояла у перевернутой телеги, звучал усталой безнадегой. – Я попробую… попробую… я…
Иное славно: опоздал вражий чаклун додуматься! Раньше дурить надо было, а теперь уж все едино – чем палить? поплевать в дуло, авось стрельнет?! Незримая ложка зачерпнула киселю, на миг под стенами посветлело – и этого мига сотнику хватило, чтобы спустить курок и отправить лишнюю душу в тутошнее пекло.
– Все! Не могу больше! – выдохнула во дворе Сале, и сотник даже не удивился, разобрав сквозь шум боя ее тихий вскрик. Ведьма, она ведьма и есть! – Не могу… не…
Бабахнула в последний раз гаковница, трижды бренькнул и смолк чудной «маузер».
Пора на гулянку?
Не воспользовавшись лестницей, сотник молодым бесом спрыгнул во двор. Выдернул из ножен верную «ордынку», потянул из-за кушака запасенный пистоль…
Оглянулся наскоро.
Все в сборе, вся последняя в этой жизни сотня Логина Загаржецкого. Братья-Енохи: молчун Петро с наспех перевязанной грудью, гаковницу за дуло держит, Мыкола любимый палаш аглицкой работы из ножен тянет. Скалится зимним волчарой жид с шаблей: небось свою пасху поперек календаря справлять задумал. Ярина с бурсаком – у гарматы, вон и фитиль дымится. Рядом ведьма Сало, в руках кривые железяки, вроде ножей, остальные из перевязи торчат. Нет, все-таки бой-баба, даром что ведьма! Шмалько с чортякой за кулеметом залегли, бок о бок. А вон и Гром с бонбой, на галерее, примеривается. От хитрый москаль! Сберег-таки подружку на закуску!
Крест нательный пропьет-прогуляет, а это добро – никогда!
– Ну, бабы-девки-хлопцы, кого чем обидел, простите! Не поминайте…
Договорить не успел: из курящегося пролома, из киселя чаклунского с воплями полезли люди в латах.
– Гармата! Пали! – махнул рукой сотник Логин.
Бахнуло так, что разом заложило уши. Кажется, из тех, кто успел первым сунуться черкасского тела отведать, не уцелел ни один, но следом уже вовсю ломились другие, топча тела своих же товарищей.
Деловито заворчал кулемет.
Знал чортяка свое дело. Чортову дюжину и положил, пока смолкла диковинная махиния. Сотник уж и рот было открыл: приказ отдать! – но тут в проломе рвануло напоследок, только кровавые ошметки порхнули воробьиной стайкой. Это Гром остатнюю бонбу бросил.
Вот теперь – и правда все.
Праздник.
– Рубай их, хлопцы! В бога-душу-мать!
Пистоль разрядил почти сразу, в чей-то лыцарский шлем с решеткой-забралом. Не спасло забрало лыцаря: ишь, славно рухнул, истукан железный! Еще два-три пистоля выпалили по сторонам – и зазвенела сталь о сталь.
Поначалу в горячке показалось: удержат они пролом, отобьются! Да и то сказать – пролом-то грошовый, больше чем по двое зараз не протиснешься, а тут еще встали: справа сам Логин с есаулом, слева – Мыкола-рубака да жид заговоренный. А посередке чортяка своим протазаном что твой писарь гусиным пером чвиркает. Снаружи гвалт учинили: «Аспидовы Пасынки! Глиняный Шакал, Глиняный Шакал!» – это они чортяку так матерно обзывают. Есаул им в ответ: «Грозилась кума нажить ума! Только суньтесь, ухи свинячьи!» И смех и грех, словно дети малые!
И тогда взвился крик ведьмы:
– Берегись! Они через стены лезут!
Только крикнула – тут ворота и рухнули.
Завертелся дикий смерч по двору замка. Раскидал черкасов в стороны, не пробиться друг к другу – только успевай жать лихую жатву! Руби, сотник! Мелькай в самой гуще красным верхом шапки! Тешь душеньку на посошок! Пусть икнется любому на свете этом, пусть запомнится: как умеют помирать славные витязи! Гей, черкасы, не выдавайте лучшего цвета вашего войска! Время честить встречных-поперечных на все боки!
А пот уж заливает глаза, соленый, боевой пот, крепче горелки, слаще вздоха последнего! бежит ручьем! Не поддавайся, Логин! Руби! Кто ж тебе спину прикрывает, сотник?!
Чорт!
Ей-богу, чорт! С протазаном своим.
– Гей, чортяка, прорвемся?!
Узкоглазая морда ухмыляется в ответ, кривит собачьи губы. Расцеловал бы, да некогда! Вокруг на миг становится просторно: латникам кнежским, и тем не по себе стало при виде адской ухмылки.
– Шакал, Шакал!..
Ну и Шакал, ну и Глиняный – так что ж теперь? Поп сказывал, боженька первого Адама тоже из глины лепил…
Ага, попятились?!
Мгновения еще тянутся, краткие мгновения жизни, которой осталось всего ничего, только оглядеться по-быстрому: как там хлопцы, доча, жид с ведьмой?
Живы еще?
Исчезнув куда-то, звуки вдруг возвращаются, наваливаются отовсюду.
– А-а-а-кха-кха! – захлебывается смертный хрип. – С-с– сучары!.. Лови!
Оглушительный грохот. Мясной ливень сечет булыжник двора, лязгая обломками доспехов. Что ж ты такое укрыл под самый конец, Дмитро-пушкарь? Правду ведь пророчил: «А меня, пан сотник, хоронить не доведется!» И смеялся еще: нравилась шутка.
Правей правого ты оказался, москаль: нечего теперь хоронить.
– Держись, есаул!
Жида голос. Не спутаешь. Оттуда, где телега перевернутая. Видать, плохи дела у Шмалька, выручать надо.
– Чортяка… слышь, чортяка?..
– Падай, сотник!
То ли вслух крикнул разнопалый, то ли прямо в башку Логину слова впихнул – о такой ли ерунде в смертном бою задумываться? Упал Логин разом, плашмя, только услыхал: взвизгнул над спиной чортов протазан.
Слаще музыки в шинке показалось.
Откатившись в сторонку от дикого ветряка, которым сделался адский побратим, Логин вскочил на ноги. Махнул, не глядя, шаблей по самому настырному, с пикой наперевес, отпугнул – и рванулся туда, где яростно звенели клинки, где слышались забористые жидовские проклятия.
Успел!
Верный есаул лежал у самой телеги: голова в крови, в руке сломанная шабля намертво зажата. А перед ним плясал свой фрэйлехс Юдка Душегубец, да так плясал, что сразу четверо кнежских латников переплясать веселого жида не могли.
Упарились.
Дружков кличут – пускай дружки тоже спляшут.
Ох, пошел вокруг сотник Логин трепака выкаблучивать! Ох, гори огнем, подошвы! Свадьба! И мысли не было: зачем спасаю, кого? Есаула? Или жида проклятого, Мацапуриного прихвостня?! Небось сам-то жид недолго думал, когда Шмалька-друзяку от смерти собой загородил…
– Живой?
– Нивроку, живой пока! Я таки твой должник, пан сотник! Спас ты сегодня жиду его пейсатую голову!
– А с Ондрием что?
– С есаулом? Дышит! Пан герой здесь случился, вот и приголубил есаула рукоятью по башке. Катевойный дорезать было сунулся, да я…
– Пан Рио? Здесь?!
– Нет, у меламеда в хедере!.. Берегись!
Крепкая рука Юдки толкнула сотника в грудь. Логин оступился, едва не упал – и в телегу, хищно задрожав от бессилия, впилась длинная стрела с белым оперением.
Досадовала, промахнувшись.
– Ховайся! Лучники на стенах!
– Ну то и все. Гаплык, – спокойно подытожил сотник, присев рядом с Юдкой позади телеги. – Дочку только жалко. Мы-то с тобой что? Мы души пропащие…
– Лэхаим! – непонятно согласился жид.
Глянул Логин краем глаза: знакомая шабля у жида. Та, что сам сотник ему в руки на Околице бросил, а сперва у есаула отобрал. Так по сей час и осталась. Сам-то есаул постеснялся забрать, или решил: опоганили добрый клинок!.. Рубился Шмалько «клычом» Забрехиным, его и сломал…
Или чуял бывалый черкас: пригодится Душегубцу его невольный подарок?.. И впрямь: пригодился. Хотел сотник об том сказать Юдке напоследок, да не успел. Только крякнуло в пересохшем горле по-утиному.
– И жизнь прошла, и не жил вроде, – само вырвалось, вслед за кряканьем. – Эх, встану перед Спасителем, спросит Он: как жил? зачем? А мне и ответить-то нечего…
Рыжая борода пошла ходуном: Юдка ухмылялся, вражий сын.
– Знаете, пане сотник… был в Анатолии один головастый, не сглазить бы, цадик. Зуше по имени. Все как полагается: пейсы, лапсердак, Тора по субботам… Сами понимаете, пан зацный! – как увидишь, сразу хочется в рожу двинуть! Так вот, он сказал однажды: «Когда я предстану перед Небесным Судом, у меня не будут спрашивать: почему я не жил, как Авраам, Ицхак или Иаков? У меня спросят: почему я не жил, как должен был жить Зуше?!»
Аж в носу у сотника от такого засвербило; лютый чих напал.
Сотряслась телега.
И дальние трубы подхватили невпопад: слышите ли? отзоветесь ли?
– То пан сотник видит то же, что и глупый жид? – охрип рядом от изумления Юдка. – Или у жида таки повылазило?!
Логин, еще ничего не понимая, встал на колени, осторожно выглянул из-за колеса.
Противник деловито оттягивался к воротам и к пролому в стене, унося с собой раненых и убитых.
– Отходят… Отступают, пан сотник, не сглазить бы!
Впору было согласиться.
– Он, этот… пан герой – он Хведира рубить стал. Уж и шаблю выбил, и меч занес, и катюгу своего нового кликнул. Он же без катюги никак не может, гадина! А тут Гринь… чумак. Собой закрыл. Даже шаблю с земли подхватил, хотел в ноги ткнуть – так кат проклятый ловок… чумака вместе с шаблей…
Ярина то и дело запиналась, стараясь не всхлипывать. Но получалось из рук вон плохо. Только что дралась вместе со всеми, даром что девка, сколь народу положила – а тут на тебе…
– Что ж тогда не добил, кат-то? – буркнул Логин, склоняясь над окровавленным Гринем.
– Не успел. Отход заиграли.
– Да, плохи дела у хлопца, – Логин осмотрел рану. – До утра завтрашнего, может, и протянет, ежели бог даст. Эх, попа бы – исповедать, отходную прочесть! Хоть и зрадник, и иуда – а все ж душа христианская. И бился честно… Да только где его тут найдешь, попа-то? Чорт – это завсегда пожалуйста, а поп…
В углу двора над изрубленным в куски Петром страшно плакал Мыкола Еноха. Без слез провожал брата, без всхлипов – одна мука пекельная во взгляде плескала. Третий брат, бурсак-Хведир, стоял рядом, понурив голову.
Молчал.
Неподалеку, порвав сорочку на полосы, Юдка перевязывал есаулу его разбитую башку. Пан Ондрий терпел, только время от времени шипел сквозь зубы от боли. Однако от разных уместных здесь высказываний, на удивление, воздерживался.
Логин глянул на дочку, на ведьму: ни царапины.
Как так?!
– Я им глаза отводила, – пояснила ведьма. – А вот с героем мне бы не сладить – под заклятием он, в бою ему глаза не отведешь. И от клина моего увернулся. Если бы не он, – Сале кивнула на чумака, близ которого как раз хлопотала Ярина, – да не сигнал отхода…
Хведир покосился в их сторону; смолчал. Видать, стыдился, что его выручать пришлось. Хотя труса вроде не праздновал, дрался, как мог, пусть и толку с того было – чуть. Вот и стыдился бурсак – что бабы больше его навоевали…
А от Грома так ничего и не нашли, кроме шапки драной.
Добрая оказалась последняя заначка у москаля…
Сигнал трубы застал всех врасплох. Сотник невольно схватился за шаблю, обернулся.
В выбитых воротах, в сопровождении двух глашатаев, стоял пан Рио собственной персоной. В уже вычищенном, сверкающем на солнце доспехе, но без шлема и без меча.
Парламентер, значит.
Где ж он катюгу своего забыл, парламентер?..
– Его Светлость князь Сагор, недавно прибывший в ставку наместника Серебряного Венца, имеет честь пригласить господина Логина Загаржецкого, сотника Валковского, к себе на официальные переговоры. В знак своих мирных намерений и как гарантию взаимного доверия Его Светлость оставляет вам в качестве заложника собственного сына и единственного наследника, княжича Тора.
Один из глашатаев вывел вперед мальчугана лет трех, до того прячущегося у героя за спиной.
Знатно наряжен был хлопчик: малиновый камзольчик из тканой парчи, розовые панталоны из атласа. На узконосых туфлях поблескивали золотые пряжки.
По-кнежски.
– Господин сотник! Это действительно княжич Тор! – в возгласе Сале дрожало изумление.
Мальчик посмотрел на защитников фортеции круглыми глазенками, поморгал – и испуганно прижался к ноге глашатая.
– Итак, господин сотник соблаговолит проследовать со мной в ставку князя? – как ни в чем не бывало осведомился герой Рио.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Слышь, панове? – вяло спросил Мыкола Еноха, глядя в ближайшее окно. – Може, того… може, пролом завалим, а?
Ворота с грехом пополам закрыть удалось.
– Чем? Cвиными хрящиками?
Это есаул. Смотрит на меня, будто ждет: сейчас я потянусь и достану ему из воздуха дюжину каменщиков с мастерками наперевес.
– А хрен его маму знает, чем… чем есть, тем и завалим?
В углу, на кипе покрывал, стонал раненый чумак. Утихал, ворочался и снова начинал всхлипывать горлом. Родственник, подумалось мне. Всерьез подумалось, без иронии. Сын моей Ярины, сводный брат Денницы… мне в рожу однажды двинуть хотел – и вправду родственник!
Ближе некуда.
Жаль, так и не сошлись накоротке.
– Пропадем мы здесь без панихиды…
Это опять есаул. Не отводит взгляда, прикипел. Ну, чего уставился? Ждешь, когда опять вместе из трещотки палить станем?
Отвел взгляд.
На братьев-Енохов глянул, на женщину-Проводника, на Иегуду бен-Иосифа, в чьей рыжей бороде густо запеклась чужая кровь… на предателя-чумака в углу, на панну сотникову… на сына моего.
Снова – на меня.
– Эх, погинем всем куренем ни за чих мышиный… Гей, чортяка! – ты хоть сковородку старому Шмальку в пекле вычисти, с песочком!
– Вычищу, – пообещал я, и есаул кивнул, будто благодаря.
Сотника Логина ждали уже больше трех часов.
Из окон хорошо был виден лагерь, княжеская ставка с поднятым над шатром знаменем: радуга на лазури.
Издевательство, не знамя.
И тем же издевательством, смертной радугой полыхал горизонт от края до края; и небо разноцветьем приговора валилось на головы.
Насквозь.
Убитых мы оставили во дворе, в тени галереи. Сперва хотели занести в замок, в погреба, где холодок, – раздумали. Да и Мыкола не позволил. Уперся: не рядом же с пленным Мацапурой брату родному лежать? Пусть напоследок вольным воздухом долюбуется всласть. «А разве есть плач перед Святым, благословен Он? – запел, раскачиваясь, Иегуда бен-Иосиф на Языке Исключения, и никто не посмел перебить Заклятого, оборвать непонятную речь. Лишь переглянулись с одобрением: свой своих отпевает, после честной баталии, в последний путь-дорожку. – Ведь сказано: нет печали перед лицом Его – блеск и слава перед лицом Его, сила и радость в месте Его…»
– Славно, – вспушил усы есаул; подбоченился лихо и еще раз бросил:
– Славно…
На стенах никого не оставили: зачем? Здешние вояки трижды в трубы загорланят, прежде чем в атаку пойдут. Вот вернется Логин, пропоет звонкая медь – и пойдем собирать последнюю жатву.
Совсем ты черкасом реестровым заделался, глупый каф-Малах, и думы у тебя черкасские, и слова…
– Идет! – выкрикнул бурсак Хведир от другого окна. – Дядьку Ондрий! Идет пан сотник! Смеется!
Я погладил руку сына моего. Слабую, безвольную руку. Спи, малыш. Я здесь. Вот и сотник Логин, за кем гонял ты меня путями кромешными, скоро здесь будет.
Значит, жизнь продолжается, сколько там ее ни осталось.
Спи.
Гуляй в Саду Смыслов, набирайся силенок… совсем большой ты у меня стал…
Под ногами заскулили. Тихонько, жалобно, молочным кутенком у забора. Я опустил взгляд. Укрывшись в тени скамьи, в малиновом своем камзоле и розовых панталонах, словно облитый с ног до головы молодой кровью или вином, прятался забытый всеми княжич Тор. Встретившись со мной глазами, мальчишка разом замолчал, втянул пушистый затылок в плечи – и все норовил достать, прижаться щекой к запястью моего Денницы.
Наверное, видел в нем единственную защиту, единственное знакомое существо.
Еще подумалось: мы с местным владыкой одного поля ягода. Оба сыновей в заложники, не колеблясь, отдали. Он – чужим людям; и я – чужим людям. Что дала мне моя хваленая свобода? Смерть Ярины? Женщины, щедро подарившей Блудному Ангелу самое себя?.. И в смерти не нашлось тебе покоя, отчаянная ты, гибельная, мимолетная любовь! Муки сына моего, лишенного детства? Хлеб Стыда?! Не лучше ли было погибнуть, дать честно растоптать последнюю искру еще там, в бою у Рубежа?!
А может быть, просто я раньше называл свободой что-то совсем другое?
Глупый ты, глупый каф-Малах…
Но и глупый, скажу: нет. Погибнуть было – не лучше.
Спи, малыш.
– По уставу принял, с пониманием. Уважил гонор, значит.
Сотник Логин был сейчас мало похож на того закопченного дьявола, который совсем недавно рубился во дворе замка. Выпрямился, лицом просветлел. И без гонора своего дородный, теперь словно вдвое больше телом стал; помолодел годков на десять.
Изодранный жупан, весь в бурых пятнах, смотрелся на черкасе царской мантией.
– Вот так-то, панове-молодцы! Умен кнеж Сагорский, знает, как приветить. И шляхетский статут досконально превзошел. Говорили мы с ним в шатре, сам-на-сам, из уст да в ушко…
Все глаза были сейчас устремлены на сотника. И во всех читался вопрос: договорились ли? о чем? когда новый штурм?!
Нет.
Не во всех.
Спи, малыш… спи.
– А чего нам, панове-молодцы, в сей час хотелось бы? – Логин прошелся гоголем по залу, картинно подбоченясь одной рукой. – Да так хотелось бы, что никаких червонцев-цехинов за то не пожалели бы?! А?!
Забывшись, он хлопнул меня по плечу и в голос расхохотался.
Тяжела рука твоя, пан сотник.
Какого ответа ждешь?
Мне, например, хотелось бы, чтобы багряный аспект Брия слился с изумрудным аспектом Ецира, оттенясь чернотой Асии, зеркала для радуги. Никаких червонцев, никаких цехинов не пожалел бы, лишь бы нарушилось влияние верха на основу, содрогнулось Древо Сфирот – и в ракурсе Многоцветья явилось Чудо. Мне объяснить тебе, Логин Загаржецкий, что это значит? Изложить вкратце сокровенную книгу Сифру де-Цниута?..
Или лучше не надо?
– В шинок бы завернуть, – мечтательно протянул есаул Шмалько, тряхнув сивым чубом. – Гей, по шкварке, да по чарке, да к молоденькой шинкарке…
– И пускай скрипачи, – глаза Хведира-писарчука подернулись влажной поволокой. – Музыка есть гармония сфер, как говаривал учитель мой, блаженной памяти Григор…
Юдка-Заклятый перебил его:
– Скрипачи – то пышно. Спляшем разом, панове черкасы?! А то юшка простынет, горелка степлится? шинкарка состарится?!
Но насмешки не было в словах Заклятого. Вместо нее теплилась малая грусть, билась синей жилкой на виске; «А и впрямь славно бы!» – подмигивала.
– Эх, дурни вы, дурни!
Пан сотник аж руками в огорчении развел.
– Ну как есть дурни! Чарка, шинкарка… скрипачи! До дому нам подаваться надо, до дому, до хаты! – а там всякому своя сласть по душе сыщется!
Он многозначительно воздел палец к потолку:
– Слыхали, панове-молодцы! До дому!
Толстый был палец у сотника Логина. Уверенный.
Не палец – перст указующий.
– И все-таки сперва хотелось бы знать: о чем господин сотник изволили толковать с мастером… с князем Сагором? Домой – это хорошо, только мне бы, например, лучше не домой… Я, не в обиду будь сказано, и без того дома. Мне бы, например, лучше в гости… да куда подальше.
Женщина-Проводник выжидающе смотрела на Логина Загаржецкого.
А он сиял ясным солнышком. Жмурился котом, укравшим с ледника добрый жбан сметаны. И я еще подумал: не мои мысли, не мои образы… чужие сравнения.
Кто ты теперь, глупый каф-Малах? куда ты теперь?
Тоже – домой? в гости? сына на мамкину родину свезешь, могилке разрытой поклониться?!
– …в костер бросите? – спросил Гринь шепотом, ни к кому не обращаясь.
– В какой костер?! – удивился оказавшийся рядом сосед. – Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать… Это не дите орет – это бес в нем.
Младенец зашелся новым криком…
И почудилась мне на краткий миг несуразица. Рубежи, дорога, костры… Насквозь. И он, сын мой, идет к своему костру – а мне не догнать. Не спасти.
Только все равно – бегу.
Пусть – не насквозь. Пусть – спотыкаюсь. Пусть босые ноги – в кровь, в янтарную, светящуюся жижу.
Я бегу.
Я здесь, с тобой.
– Ты, пани пышна, гони прочь тугу-печаль! Не тот человек сотник Логин, чтоб боевых товарищей на произвол судьбы бросать! – Логин с укоризной покосился на женщину-Проводника, но палец, к потолку воздетый, опустил. Не до пальца стало. – Я так кнежу вашему в очи и сказал: за всех думать надо. Чтоб потом от стыда не сгореть.
– И князь Сагор с вами полностью согласился?
– А как же, ведьма ты моя дорогая! Говорю ж: статут шляхетский – назубок! Подписали мы с ним угоду…
Учинился переполох.
До небес.
– Тихо! – возвысил голос пан сотник. – Цыть, говорю! Разорались! Ну, не подписали еще… по рукам вроде как ударили, а все равно – на словах больше. Едва, значит, обступит нас ихняя клятая радуга со всех сторон, будто татарва в степях Таврийских – вот тогда и подпишем. Он как кнеж тутошний, я как сотник валковский. Все чин чинарем, по закону.
– Батька! Чего он хочет, сей кнеж, что ты его возлюбил сердечно?!
Логин подкрутил седой ус.
– В гости к нам, доню моя, хочет! На горелку, на гречаники!
Дружный хохот черкасов был ему ответом. Даже Юдка Заклятый сперва прыснул слюной – но сразу поскучнел.
Задумался.
– Чего регочете, голодранцы?! Правду говорю: в гости до нас кнеж Сагорский просится! На землю нашу! Так в угоде и порешили записать: Логин Загаржецкий, мол, сотник валковский, зовет кнежа Сагорского со всем остаточным маетком на землю свою, гостевать!
Женщина-Проводник подошла вплотную к разошедшемуся не на шутку сотнику.
Глянула в упор:
– А не вспомнит ли господин сотник: как точно должен формулироваться сей пункт договора вашего?
– Ох, ты и язва, пани Сало! Как есть язва! Сорочинский ярмарок, не баба! Делать мне больше нечего, как словесами всякими башку забивать!
– Ну а все-таки?
Логин задумался:
– Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: «Пойдешь, значит, ко мне на землю?» А он в ответ чиниться не станет, запишет: «Пойду!» – и вся угода!
– И в третий раз спрошу господина сотника: каким образом князь Сагор собирался после этого открыть проход через Рубеж меж нашими Сосудами?
– А это уж, пани Сало, тебе лучше ведать! Кнеж мне по-дружески шепнул между делом: не простая ты баба! Вот перед тем, как подписи-печати ставить, и пошлем мы тебя гонцом к стороже Рубежной! Они, сказывают, и кнежу Сагорскому, и тебе, пышна пани, клятву давали: за труды ваши вывести к спасению! А брехать им не с руки… не могут они брехать, в том кнеж мне слово давал! Вот и велишь ты им: пропускайте, мол, кнеж Сагорский к сотнику Логину гостевать едет!
Я заметил: женщина-Проводник побледнела.
Хотела что-то еще спросить или сказать от себя – да не успела.
Бешеная панна сотникова разом про хромоту забыла. Где усталость?! Где хворь?! Птицей слетела со скамьи, встала против отца. Глазищи в пол-лица, зарницами полыхают: того и гляди, стены ясным огнем займутся.
– Батько! Кнеж Сагорский – душегуб, кат записной! Он меня пытками мучил! Пахолкам своим в забаву отдал! А ты… ты с ним, с псом шелудивым, угоды подписывать мостишься?! Где твоя честь, где гонор черкасский?!
– Что? Что ты мелешь, Яринка! Давно за косы не таскали?!
– Панна сотникова! Опомнитесь!
– Братцы! Не можно Сагору верить, никак не можно!
– Послухайте старого жида, панна Яринка! Нехай ваш батька тому кнежу хоть замуж за него идти поклянется! Там видно будет… Впервой, что ли, батьке вашему по своему слову каблуками плясать?..
– Ах ты подлое племя! Христопродавец! Душу выйму!
– Не гневайтесь, пан зацный! Свою продали, взамен мою вынуть мыслите? А зачем вам душа жидовская? У Рудого Панька на христианскую сменять, или в заклад до поры оставите?!
Хлопнула дверь – аж штукатурка сверху дождем брызнула.
Выбежал прочь пан сотник.
От греха подальше.
Я смотрел ему вслед, краем уха внимая перебранке, и никак не мог понять: откуда такое спокойствие? Глупый, глупый каф-Малах, отчего ты не кричишь, отчего не споришь взахлеб?
Начало это или конец?
Уверенность или обреченность?!
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
– А помнишь, Мыкола? – вдруг спросил невпопад есаул, осторожно трогая засохшую ссадину на подбородке. – У корчмарки Баськи, на гулянке? Помнишь?! То-то хлопцы веселились, пока живы: нарядятся в хари и давай вприсядку! А вот еще, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы…
Он нахмурил лоб и совсем уж скучно (даже усы мочалой сырой обвисли!) подвел итог:
– Смех нападет такой, что за живот хватаешься… помнишь, а?
– Помню, – эхом отозвался Мыкола.
– От и я помню…
Сале Кеваль не поняла, к чему это было сказано. И в чем, собственно, заключалось веселье на гулянке, тоже не поняла. Да и не надо было. Наверное, бывалый черкас просто решил разрядить тяжкое молчание, повисшее в зале после шумного ухода господина сотника.
Тишина ведь стояла – похоронам впору.
Лишь скулил еле слышно под скамьей заложник-княжич. Да еще чумак Гринь порой схватывался в горячечном бреду: «Мамо! мамо моя! братика отдайте!..» – и умолкал, захлебнувшись.
Сама женщина отнюдь не пыталась начать разговор. О чем? с кем? Думалось о другом: о мастере. О князе Сагоре, что родного сына в залог не побоялся отдать. О словах Логина Загаржецкого: «Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: «Пойдешь, значит, ко мне на землю?» А он в ответ чиниться не станет, запишет: «Пойду!» – и вся угода!»
Хоть и темное оно дело: где хитрые козни скрыты, что за фортель решил выкинуть Сагор-умница? – а все складывалось мастью в масть. Ведь отозвал же войско, когда, считай, взяли латники замок? – отозвал. Переговоры начал. Вдруг действительно: выход? Врать Малахи и впрямь от сотворения мира не умеют, тут мастер правду сказал господину сотнику; нет лжи в самом их естестве, многое есть, а лжи нету…
Или есть?
Или иная правда любого вранья лживей случается?
Получить вид на жительство в Сосуде, где правят люди, подобные веселому Стасю и неистовому сотнику Логину, на скорую руку именующему женщину-Проводника через раз «пышной пани», а через два «ведьмой»? Такие перспективы мало радовали Сале Кеваль, бывшую Куколку. Но и другая возможность – отдаться на чистую милость Существ Служения, позволив им выполнить обещанное, как они это сами понимают! – и это счастье из небольших.
Еще во дворце княжеском женщина знала о предложении Самаэля начать эвакуацию через те Рубежи, что еще способны пропустить тела плотские из гибнущего Сосуда.
Да что там знала?! – видела!
На то ведь и Проводник…
Три спасения, как в сказке: черный кусок скалы в звездном мраке, водный простор от края до края, где барахтаешься в обнимку с рукотворной медузой, – и, наконец, горный лабиринт, безлюдное нагромождение скал под небом цвета яичного желтка.
Жизнь Малахи обещали? – выполнят. Поддержат жизнь Сале с ее мастером, укрепят, того и гляди, века прожить удастся.
Спасение обещали? – выполнят. И отсюда, из общей гибели, вызволят, и там, глядишь, придет оно, спасение-то! Жаль, вслух не обещано напрямик: когда придет? завтра? через год? через вечность?! Жди паруса на горизонте: в звездном мраке – жди, в водном просторе – жди, в горном лабиринте – дожидайся!
Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?!
Ах да, маленький княжич тоже с нами небось будет… с собой князь-отец сына возьмет.
В залог?
Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий.
Вывело? вырвало!
Крик.
Страшный, нелюдской:
– На помощь!.. спасите!
Так в бездну валятся.
Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженной башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах.
А рубить-то некого.
Все свои.
– На помощь! – еще раз взвыла раненым зверем Ирина Загаржецка.
И на колени пала:
– Скорее!.. ко мне!.. вызволите!..
– Яриночка! голубка моя! та заспокойся!.. – сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие.
Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди:
– Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?!
– Ко мне! спасите!
– Тут я, Яринка, туточки… да что за мара?!
– Скорее!
– Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь?
Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди… нелюди. Солнце на полу – пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной.
Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось, но она все-таки сунулась наугад в эфир.
Без сил.
На одном опыте.
Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой – помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном… и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами…
Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая.
За тобой пришла.
– Не надо!.. не дури, послушай… не!..
В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один, чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души, – а хромая девушка, видать, там осталась.
С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам.
Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола, – с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз.
Встала Ирина Загаржецка.
Забыв хромать, к дверям тело бросила – отцова дочка, одна кровь, одна повадка.
Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке!
– Иду! иду я!
«Остановить! да что же это творится?!» – Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?! – не вмешивайся! жди!
Спасибо за науку, князь Сагор!
Дай срок, сочтемся.
Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился – прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать.
И завертелось по залу.
Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный.
Сам себя грызет.
Слюной брызжет.
…она шла.
Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная… Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.
Шла.
По трупам…
Пойдет ли и сейчас? по трупам?!
Смерть? или Спасение?!
– Я спасу!
Не Денница ли очнулся?
Нет.
Панна сотникова невесть куда собралась.
Вот: стоит посреди зала. В правой руке – палаш аглицкий, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь… Нашарил, ухватил, да только не окуляры – есаулово запястье.
Выдохнул есаул нутром:
– Яринка! кыцька драная! ума решилась?!
Засмеялась панна сотникова.
Отвернулась.
И к дверям.
А вдогон – молния черная.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…если б я еще знал, что делать!
Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя – не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался – молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…
Сталь вскользь обласкала бедро.
Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.
Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший – давай!
И открылось напоследок: боль.
Дикая, чудная.
Не смертная – хуже.
И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих – на троих.
– Помоги… – шепнула.
Не договорила.
– Давай-ка, чортяка! давай, перевяжу!
Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал.
– До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная?
Хлопнула дверь.
Тихо хлопнула, не по-старому.
Вернувшийся Логин грузно – будто отяжелел пан сотник за это время! – прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил.
Что за гвалт-резня? – не поинтересовался.
– Вот.
Кинул на стол – что?
– Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю!
Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась.
Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем…
Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами…
Посреди…
– Прикусили языки?! То-то же!
Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского.
– Батька! – еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки. – Что ж ты наделал, батька!
– Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал!
Скривились синие губы червями.
Раздвинулись до ушей.
– Дурень, говоришь, был? – спросила голова. – Это ты верно говоришь, сотник… и был, и есть.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Добрый дядька кричал.
Добрый дядька все еще кричит.
Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет.
Не достаю.
Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький.
Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе.
Батьку попроси – он сильный.
Он добрый, как ты.
Бабочки смеются.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора.
Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник, – тот в последний раз пискнул тоненько и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему – лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале – хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало!
Один каф-Малах взглянул на голову с пониманием.
И направился, припадая слегка набок, к обеспамятевшему княжичу – в чувство приводить.
– Ну что, панове, со свиданьицем! – жизнерадостно объявила голова Дикого Пана. – Аль не рады?
Даже смерть ничуть не изменила Мацапурин норов. Все ерничал, паясничал; все насмешку творил. Только губами шевелил больше для форсу: голос-то новый не из глотки идет, не в уши попадает! Впрочем, это для любого сельского колдуна фокус нехитрый.
Хоть для живого, хоть для мертвого.
Голове никто не ответил: языки примерзли! – и Мацапура продолжил в тишине:
– И ты здесь, надворный сотник?! У пана Логина служишь? Сало небось трескаешь? лоб крестишь?!
Голова коротко хохотнула: видать, самой понравилось.
– Ладно, шучу, Юдка! А ты, Ярина Логиновна, что невесела? Простить себе не можешь, что любимого Стася от смертоньки не уберегла? Так то еще не смерть, не кручинься!
– Ах ты!.. бесово отродье, тварь пекельная! – опомнился наконец сотник Логин. – Да я тебя!..
– Что – ты меня? – синюшный рот распахнулся наглой усмешкой. – Пасть кляпом заткнешь? анафеме предашь? в Полтаву на суд свезешь? Ну разве что уши отрежешь, так и то – скучное это дело, Логин! Ты уж что мог, все сделал, пан сотник. Всех дров наломал. Теперь мой черед настал. Разгребать.
– И как же ты разгребать наши дрова думаешь? – Сале взяла себя в руки.
Вышла вперед, так, чтобы Мацапура мог ее видеть.
– А головой и разгребу! – Глаза Дикого Пана заблестели: рад был узреть бывшую любовницу. – Больше, по милости пана сотника, ничего и не осталось бедному Стасю! Радугу небось лицезрели? Звон погребальный слышали?
Никто не ответил.
Лишь сотник судорожно сглотнул и кивнул, подтверждая: видели, мол, слышали.
– А знаете, что сие значит? Что миру этому жизни с комариный чих осталось?!
– Знаем, – согласилась Сале Кеваль, уже без страха, лишь с каким-то болезненным любопытством рассматривая голову Мацапуры-Коложанского. – Нам уж и выход предложили. Без тебя, господин мой. Что еще скажешь?
Голова явно не просто тянула время. Что-то знала, на что-то надеялась. И сейчас очень важно было выудить из нее это «что-то», понять, на какой барыш рассчитывает зарубленный, но не умерший Мацапура. Ведь князь, мастер… тот, кто предложил им странный, небывалый выход – он ведь тоже… они с Мацапурой до боли похожи!
Чем?!
Разгадка была совсем рядом, но ее дразнящий хвост ловко ускользал из пальцев, не давался в руки. И новой, проснувшейся Сале оставалось лишь осторожно тянуть за невидимую нить, что исходила из уст смешливой головы, тянуть, каждое мгновение боясь оборвать и одновременно надеясь: вот сейчас…
– Кнеж Сагорский выход предложил? На землю валковскую его позвать, гостевать? То добрый выход! Соглашайся, сотник. Поначалу я на дочку твою надеялся. Опекает ее кто-то – слышь, пан Логин?! – вот и хотел я, как покровитель за ней явится, вместе драпака задать. А тут ты нагрянул, кнеж и свой подарочек углядел. Ты, сотник – власть! С тобой и угоду подписать можно, да такую угоду, что всех за чуб вытянет! Но и дочку свою послушай, коли мне веры нет: кнежу без ума доверишься – в одночасье на палю сядешь!
Голова облизнулась длинным, покрытым бледными пятнами языком.
Подытожила:
– Я хоть и ворог, да свой, могу обмануть, могу и правду сказать… А кнежа здешнего вам не понять, на кривой не объехать!
Словно был он все время тут, в зале, а не в подвале сидел, в клетке. Будто слышал все своими ушами, видел своими глазами! Мысли тайком читает? Вряд ли. Не настолько силен в делах тайных пан Мацапура: вон, Багряные Врата едва что не ломом открывал! Но ведь не провидец же он?! – провидца бы Сале Кеваль давно учуяла. Да и не попался бы провидец по-глупому, как Дикий Пан! Значит… значит, одно остается! В чью-то душу пан влез, приворожил, подмял под себя. Пока в подвале сидел, чужими глазами видел, чужими ушами слушал.
Еще немного, и освободился бы: чужими руками.
Чьими – уже и гадать не надо было. Вон она глазищи распахнула, Ирина Логиновна. Ясней ясного: отчего кричала дико, отчего на помощь рвалась, отчего сила в ней сверх всякой меры проснулась. Все отдал перед смертью Мацапура-Коложанский, последнего не пожалел!
Да не вышло…
– Эк загибает, сучий потрох! – не выдержал есаул Шмалько, кулаком в ладонь грянул. – Отдать кнежу башку сию языкатую, и конец! Нехай ему байки брешет!
Голова аж расхохоталась.
Слюнями пенными брызнула.
– Во-во, отдайте! Я кнежу байки брехать стану, а вы себе – панихиду заказывать, коли попа сыщете! Хотите: я всех отпою?! за медный грош?!
Сотник Логин в раздумье прошелся по залу. Вновь остановился перед головой, покачиваясь с пятки на носок.
Спросил во злобе:
– И откуда ты такой разумный выискался? Отчего все знаешь? Отчего не помер, как всякому положено, ежели башку шаблей отсечь?
– Ой, глуп ты, пан сотник! Ой, жизнь прожил, ума не нажил! Да такие, как мы с тобой, что чорту душу продали, разве ж могут помереть спокойно?! Братец ты мой разлюбезный, куда ж я без тебя?! Руби себе пустую башку, рядом ляжем, наговоримся всласть!
Не выдержал Логин Загаржецкий.
И ведь знал, что зря позорится, а все едино: за крыж схватился.
– Да ладно тебе, сотник! – миролюбиво бросил Мацапура. – Чего уж тут кочевряжиться! Продал ведь? Продал. Сам же и сказал. Нечего теперь отпираться. А ведаю я дела ваши через дочку твою, Ярину. Люблю ее безмерно, сердцем к сердцу тянусь…
Логин со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.
– Отрублю-таки уши, – сказал задумчиво.
Есаул мигом подхватился на ноги: пособить! а то вдруг и нос на его долю останется! – но сотник остановил старого товарища жестом.
– Ладно, злыдень, не о том речь, чтобы ухи сечь… Тебе, тебе-то каков прок, ежели мы отсюда живыми выберемся? Небось отомстить задумал? Обмануть, с кнежем рассорить, спасение готовое из рук вырвать? Что молчишь?! Раскусил я тебя, чаклун поганый!
– Дурень ты, сотник, как есть дурень! – устало выдохнула голова. – Ну, коли не веришь, так подыхай вместе с дочкой и с друзьями своими! Кнеж-то вывернется… с Мацапуриной головой грех ему не вывернуться!
– Да ежели он тебя не получит – угоду не подпишет!
– Подпишет, куда ему деваться! Потому как без головы моей кнежу одно спасение – ту угоду подписать да честно выполнить! А вот с головой он и другую лазейку сыщет, без вас обойдется! Зря, что ли, юлит кнеж? хвалой сбивает, лестью подмазывает? Тут Страшный суд на дворе, о своей бы голове думать, а ему – чужую подавай!
– Слышь, пане сотник, а ведь складно брешет, – неуверенно протянул Шмалько. – Только как бы и здесь не объегорил, собачий сын! Кнежу-то и у меня особой веры нет, но уж Дикому Пану – тем паче!
Логин по новой мерил шагами зал.
– Не могу я слово свое нарушить! – буркнул угрюмо. – Сколь раз уже преступил: не отмыться теперь, не отмолить… Хватит! Сдохну – а выполню!
– Подыхать-то как раз не обязательно, – вскользь заметила голова. – Ты, Логин, кнежу что обещал? Отдам, мол, голову Мацапуры-душегуба? Так?
– Ну, так.
– Ну и отдашь. Сдержишь слово. Только голова моя к тому времени уж мертвой будет! Хай кнеж задавится! – Мацапура злорадно хихикнул: видать, веселая картинка представилась. – Ему ведь не череп мой требуется, не уши-волосы, а душа моя заклятая! Отдай, отдай меня, сотник Логин! Только перед тем…
– Ну?!
Оба подались вперед, ловя каждое слово: сотник и есаул.
Да и остальные насторожились.
– Пусть кто-нибудь из вас позовет Дикого Пана к себе на перстень, или на цепь, на шаблю там, на пистолю – как сам захочет. Пусть скажет: «Пойдешь ко мне на перстень? на шаблю?..» И всех забот.
– А тебе-то что за радость с того дела? – подозрительно осведомился молчавший до сих пор Мыкола.
– А та радость, что в пекло не хочу! Боюсь. Заждались меня там с вилами. Или опять не верите?
– Вот в это верю, – хмыкнул Логин. – А чего ж тогда к кнежу на вареники не хочешь?
– Кнеж Сагорский хуже пекла. Выпьет он меня за один глоток. Для того глотка и просит.
– Ну, а мне, к примеру, кой прок тебя, чаклуна, на шаблю или пистолю брать? – не отставал Мыкола, выискивая скрытый подвох.
– Эх, пальцев нету! – сокрушенно вздохнула голова. – Давай так, черкас: я растолковываю, а ты загибай. Во-первых, пан сотник слово исполнить хочет. Пускай, я не против… Во-вторых, тем вы кнежу выбора не оставите, и останется ему угоду вашу честно выполнить, чтоб спастись. Без моей силы ему иной дорожки отсюда нет! А в-третьих, и тебе лично корысть: возьмешь меня на шаблю – зело зла шабля в рубке станет, спасу от нее врагам не будет! Возьмешь на пистолю – ни промаха, ни осечки не даст пистоля! А возьмешь, к примеру, на перстень – удачу тот перстень тебе принесет, хоть в карты, хоть в кости. Ну и моя корысть последняя. Уж лучше шаблей или камнем-яхонтом, чем в пекле на сковороде или у кнежа в утробе ненасытной!
– Складно да гладко пан Мацапура речь держит, и всем от его пропозиции польза изрядная получается, – протянул раздумчиво Теодор-бурсак. – Однако же имею я некое сомнение…
– …что брешет он, паскуда! Под монастырь нас всех подвести хочет! – закончил за него есаул.
Голова молчала.
Ждала, что решат.
– Может, в кулемет его подсадить? – предложил вдруг Юдка. – Нивроку, злобная махиния выйдет, панове, доложу я вам! Что, пан Станислав, пойдете…
– Пан Станислав?! – неожиданно взвилась из угла Ирина Логиновна. – Он не пан Станислав! Брешет он все, собака! Пан Станислав… он настоящий шляхтич был, и умер как лыцарь!
– То есть как это – пан не пан?! Эй, доню, ты говори да не заговаривайся! Ишь, лыцарем он помер, вражья душа!
– Батько! Вы, когда замок Мацапурин взяли, подвал обшарили?
– В первую голову! Тебя искали. А нашли только шляхтича убитого и мертвяка живого, погань такую, прости Господи! Ну, мертвяка хлопцы, ясное дело, в капусту…
– Вот шляхтич убитый и был пан Станислав! Подлинный! Мы с ним в одном подземелье сидели, он мне все рассказал! Все! Этот…
Девушка указала в сторону примолкшей головы и отдернула руку, словно боясь обжечься или замараться.
– Этот был его отцом! Был! пока однажды в городе Париже…
– …на Гревской площади, – слова сами вырвались из уст Сале.
Сотникова дочка на миг осеклась.
Резко обернулась к женщине-Проводнику.
– Как?! И ты тоже знала?!
– Теперь знаю, – мягко уточнила Сале. – А раньше… видение мне было. Видение и голос: «Гревская площадь». Казнь видела. Казненный на нынешнего господина Мацапуру смахивал. А когда ему отсекли голову и народ начал расходиться, то к палачу подошли…
– …высокий светловолосый пан и мальчик! – подхватила панна сотникова. – Пан Станислав мне рассказал! Настоящий пан Станислав! То были его батька и он сам! И батька его позвал ту пекельную тварь к себе на цепь! Вон, поглядите: голова уж другая – а тварь старая! То не пан Станислав! То вообще не человек!
– А кто? – выдохнул Мыкола, запоздало крестясь.
– Приживник, – слово упало из уст Сале тяжелым камнем.
Пошли круги по залу. Тихие, страшные. Женщина чувствовала: все взгляды сейчас устремлены на нее. Что ж, они правы, эти люди: сказавший «афаль», да скажет «бар». Их свела Судьба, и теперь им суждено вместе спастись или вместе погибнуть.
Они вправе знать все, что знает она.
– Приживник, господа, насколько мне известно – это бестелесное существо с очень большой жизненной силой. Может жить в человеке, в оружии, в драгоценных камнях… иногда – в старых зеркалах. Но предпочитает человека. Если же подселится – постепенно выдавливает… нет, скорее переваривает, съедает хозяина. И захватывает тело. Говорят, случалось: напрямую из тела в тело переходил, но чаще – через вещи. Сперва позвать просит, а там…
Сале на миг умолкла, собираясь с мыслями, и в образовавшуюся паузу вклинился изумленный вопрос сотника Логина:
– Это как же выходит, пышна пани? Значит, Приживала твой – дух злой, навроде беса? души жрет?
– Нет, сотник, – ответ каф-Малаха, о котором все забыли, прозвучал неожиданно резко. – Глупости это. Суеверия. Приживник – отнюдь не злой дух, что человека пожрал. Наоборот. Это человек, пожравший злого духа.
Сале Кеваль заметила: произнося слова «злой дух», каф-Малах всякий раз усмехается.
– Вы хотите понять. Вижу, – помолчав, вновь заговорил исчезник. – Я попробую. Только словами – трудно. Надо показать. Иди ко мне, Иегуда бен-Иосиф. Поможешь. Ты ведь уже почти понял… тебе будет легче.
Мгновение Юдка колебался. Лоб морщил. А потом кивнул согласно и шагнул к каф-Малаху.
Хотел было сотник Логин еще о чем-то спросить, да забыл о чем.
Где тут вспомнить, когда обеспамятел.
Логин Загаржецкий, сотник валковский; и еще совсем немного – Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…и приснился Логину Загаржецкому страшный сон.
При ясном солнышке; наяву.
Будто стоит он на ступеньках веранды белой, и не просто стоит, а потупил ясны очи в мать сыру землю, и не просто потупил, а будто кары небесной ждет. За спиной садик раскинулся: сливы, абрикосы, и тот чудной плод, что Свербигузу змеюка в рот совала, и уж вовсе-то яблоко не яблоко, вишня не вишня, а так – рви да жуй, коли жизнь не мила.
Знать, малый сад Эден позади.
Выгнали оттуда сотника Логина, поперли в тычки на веки вечные.
Вздохнул сотник; поднял взгляд, перед собой глянул. Стол на веранде, лавки вдоль стола с двух сторон притулились: у стены и у перильцев резных.
По лавкам – ребятишки.
А во главе стола сидит в креслице с колесиками хрыч древний. Это ежели наотмашь, по правде, а коли с вежеством сказать: старый, очень старый человек. Сидит, губами толстыми плямкает; на ребятишек не глядит, все на Логина.
– Ну, садись, балабус! – говорит.
Сел сотник Логин на лавку с краешку. Пригляделся: матерь божья! Вон та девка чернявая – точь-в-точь ведьма Сало! Только росточком не вышла, а так на одно лицо… Рядом с ней верный есаул, пан Ондрий примостился, заместо шабли линейку в руках вертит. А вон и Мыкола, и Хведир в окулярах, и Яринка-егоза…
И Юдка Душегубец: тоже маленький, а с бородой. Пейсы с висков вьюнами закрутились, аж до плеч, как у старика в креслице. Еще раз пригляделся сотник Логин, повнимательнее: да что ж это творится, люди добрые? И у есаула пейсы, и у Мыколы, а Хведир и вовсе ермолку плисовую к маковке пришпилил!
Куда ж это он попал, Логин-то Загаржецкий?!
В самый что ни на есть распрожидовский хедер? К учителю-меламеду? Отродясь слов таких не знал, а тут само всплыло, ровно из проруби, да со значением…
Поднял руку к голове окаянной, тронул пальцем висок.
Мягко; струится вниз завитыми локонами.
И понял сотник Логин: есть бог на небе! Все видит. Всякому греху – свое воздаяние, всякому грешнику – свое пекло, наособицу! Да после такой насмешки сковорода каленая раем покажется, о котле со смолой будешь молить чертей, как о манне небесной…
Все.
Воздалось.
(…трудно.
Идет толчками, будто кровь из раны. Мешается воедино: грешное с праведным, трефное с кошерным. Теперь я знаю: как это бывает.
Когда на костылях.
Когда с поводырем.
Когда?..)
– Рав Элиша, вы хотели… – ну ясное дело, сволочной Юдка и здесь первым выперся.
Поглядел на него старец.
– Я? Хотел? Ну и чего я по-твоему хотел, позор матери с отцом?
«Правильно, – отметил про себя Логин пархатый. – Бей своих, чтоб чужие боялись! Молодцом, дедуган!»
– Про одержимых! про одержимых! – разом загалдели всем кагалом: и Яринка пищит, и Мыкола басом, и ведьма дискантом, и Хведир навроде дьячка пьяненького с клироса подтягивает. Боже мой милостивый! – и сам пан сотник мимо воли голосит:
– Про одержимых хотели, рав Элиша! про бесами обуянных!
Тут за спиной дедугана человек объявился. Какой там, к арапам, человек – чорт! давний знакомец! Подмигнул Логину глазом желтым: дескать, как оно в гостях? – и давай меламеда по веранде катать.
Вроде как думать помогает.
– Глупый ты, глупый каф-Малах, – плямкает хрыч старый, и сердце пану сотнику вещует: к нему, к Логину Загаржецкому, клятый дед обращается. Хоть и зовет по-своему, по-собачьи, а к нему. Да и остальные примолкли, ждут. – Неужто не слышал от учителей Торы, от опор синагоги: как обуял бес бен-Тамлион дочь римского императора, как рабби Шимон бар-Йохай изгнал того беса именем Святого, благословен Он? Мало тебе сих рассказов?!
Задумался сотник Логин. В затылке почесал. Нет, не слышал. И в синагоге отродясь не бывал. Вот дьяк Фома Григорьевич, нюхнувши доброго табачку – тот и впрямь любил в сотый раз излагать, как Христос-Спаситель гнал бесей из одержимого, гнал да в свиней, в свиней!..
Это было.
(«…учителя Торы! ревнители вер иных! знатоки смыслов!» – ворчит старый, очень старый человек, и я знаю: он действительно сердит. Ему, способному сказать между делом: «Четверо ненавистны Святому, благословен Он, и я их не люблю…» – о да, ему по сей день втайне хочется признания у банальных соседей по улице, ему хочется их восторгов, рукоплесканий вместо тайных плевков вслед, когда рав Элиша мирно трусит по улочке на своем осле.
Он знает: это смешно. Это тщета.
Это ловля ветра.
Он знает, и все равно хочет; и все равно будет, посмеиваясь над самим собой, втайне желать этого до самой смерти…)
Остановилось креслице.
– В свиней? – Меламед хренов в упор выпятился на Логина, и кажется: душу сей взгляд наизнанку, как прачка холщовую свитку, выворачивает. – В свиней можно. Свинья – тварь грязная, неразумная, в нее бесам двери настежь открыты… То ли дело – человек. Сперва глянешь: чем лучше свиньи? – да ничем! Где образ Его? где подобие?! А приглядишься, протрешь глаза: нет врага человеку, нет друга, нет насильника, и спасителя нет! Сам он себе и враг наизлейший, и друг верный, и насильник опасный, и спаситель долгожданный… Все двери в душу свою только сам открыть-закрыть может. Увидите одержимого, знайте: собой он одержим, не бесами пустыми…
Притихла малышня по лавкам.
Притих сотник Логин, в затылке почесал.
Нелепицу вроде несет жид старый (бесы у него пустые! собой, значит, одержим безумец! враки!) – а от той нелепицы в голове ровно сквознячком продувает. Метет пыль по закоулкам, серую паутину комками сбивает, да в окошко, в окошко, по ветру…
Молчи, значит, да на ус мотай.
– О ином скажу: о Малахах Рубежных, о Существах Служения… об ангелах. Свет они есмь, и в мир плотский лишь в одеждах сего мира спуститься могут. Только где ж им взять одежду ту? где найти, помимо плоти человеческой, сотворенной из праха земного?!
«И впрямь, – отметил про себя сотник валковский. – Раз голым из дома на улицу не поскачешь, значит, шаровары потребны. Чтоб срамным задом не отсвечивать. А где те шаровары взять? – либо в сундуке, либо на ярмарке в Сорочинцах. Правильно говорит дед».
И так Логину мысль сия разумной показалась, что есаул Шмалько исподтишка линейкой по плечам огрел – не заметил.
– Вот тогда и взывает Малах-посланец к иному человеку: услышь! впусти! Ты мне тело на срок малый, я тебе – иной корысти с верхом отвалю! Не часто, а находятся смельчаки – кому терять нечего. Одного казнь смертная на рассвете ждет. Другой болен неизлечимо. Третий душу за родича или там любовь свою положить готов, а сил недостает. Соглашаются; заключают договор со светлым ангелом. А в договоре том сказано: по доброй воле впустил, по доброй и выпущу…
Старец перевел дух.
– А как срок истекает, то не всякий человек подобру-поздорову из себя Малаха отпустит. Кто излечился – вновь захворать пуще прежнего боится. Кто от казни ушел – новой казни ждет. Кто друга спас – сам в беду угодил. А Малах есмь свет, и в ком того света с избытком, тот многое может. Вот и не выпускают люди ангела договорного, не дают на уход своей доброй воли. Побудь еще, говорят, погости ангелом-хранителем…
(…голова кружится.
Надо держаться. Вон и Иегуда – весь белый, даже борода словно побледнела… поседела борода, инеем взялась.
Надо.
Держаться.
Иначе они не поймут… иначе мы не поймем.
Рав Элиша, ехидный Чужой, запертый в немощном теле! – помнишь, ты спрашивал меня? Ты спрашивал: могу ли я поменять их местами, свои реальности, внешнюю и внутреннюю, могу ли я вывернуться наизнанку, насквозь – и освободиться полностью?
Ты знаешь, сейчас мне кажется, что – да.
Могу.
Ведь «снаружи» и «внутри», в сущности, одно и то же…)
– …побудь еще!.. Кричит Малах, бьется, исходит светом, как припадочный – слюной. А выйти без разрешения не может. Страшна для него темница плотская. И не идти в мир не мог, если Рубежи велели Существу Служения: «Иди!» – и остаться в мире боится.
– Чего? – истово выдохнул сотник Логин в повисшей тишине. В гулкой тишине, морозной, зябкой, несмотря на жаркое лето вокруг. – Чего боится-то?!
Непонятно было: пустили, значит, ангела с крылышками, вроде как в хату переночевать, а теперь по доброй воле отпускать не желают. Точно галера турецкая: забрался поплавать и остался – в кандалах да на веслах. Так ведь и с галеры удрать иной раз получается… А тут не галера – человек. Помрет своей смертью, и гулять ангелу по новой в поднебесье… то бишь в Рубеже ихнем.
– Ты это… ты, значит…
Хотел сотник сказать: «Ты, христопродавец, кончай москаля лепить! начал говорить – договаривай!»
Хотел, да не вышло.
Заледенел язык.
А старый, очень старый человек все смотрит, и все на него, на Логина Загаржецкого; и все понимает – и сказанное, и проглоченное.
Нет обиды во взгляде его.
Живой взгляд, блестящий, молодой.
Хитрый.
– А смерти человека-темницы и боится он, Малах Рубежный. После смерти ему ведь в гниющей плоти еще двенадцать месяцев по закону обретаться, до выхода на свободу. Не выйдет ли Ангел – безумцем? свет – тьмой?
Прикусил сотник Логин язычок.
До крови.
Только и показалось: не стало никого по лавкам. С ним одним старик разговаривает, с глазу на глаз.
Из сердца – в сердце.
– Однако смерть телесная не самый страх – самый, он пострашнее будет. Горит свет чужой в сосуде плотском, корчится запертый Малах в человеке – а человек-то его уже потихонечку переваривает душой своей, травит кислотой людских помыслов… Ведь души людские, согласно книге «Зогар», чином выше ангельских уровней созданы. Оттого и не захотели ангелы первому Адаму кланяться; оттого и служат, не любя. Год пройдет, два, третий настанет – забудет Малах-узник себя самого. И не вспомнит.
Старик помолчал.
Губами пожевал.
(…Рав Элиша! Еще!
Я сам ведь не смогу… не объясню!
Еще!..)
– Был человек, был в нем ангел по договору. А останется навеки: человек-клятвопреступник с лишним, краденым светом внутри. Жить будет – долго. Ворожить – сильно. Из тела в вещь, из вещи в тело, если потребуется, шастать станет, верхом на пламени Малаха-беспамятного. Отец под старость омолодится, сына в расход, да сам сыном и назовется! поживет еще чуток – пока внук не вырастет. А глупцы талдычат в один голос: бесы… одержимые…
Тут Логин старика вроде как слышать перестал.
И видеть перестал. О своем задумался. Не то сон во сне случился, не то еще какая мара навеялась. Грезится Логину, как он по новой в самое пекло собирается, за Яринкой-ясочкой. Да только подходит к нему уже не Рудый Панько, не Юдка Душегубец со своей пропозицией – ангел небесный является. Серафим о шести крыльях. Ну пусть не небесный, пусть Рубежный – о том ли речь? Является, значит, и глаголет нежным гласом: «Пусти меня, друг-Логин, до себя в утробу! Я через тело твое черкасское дельце малое обстряпаю! – да и тебя, родной, не забуду! отслужу!»
В затылке Логин даже почесал. Эй, сотник, согласился бы? – Ясное дело, аж плясать бы пошел. Не ведьмач, не жид – ангел! Ну, ударили по рукам. Угоду подписали. Кровью? – А пускай и кровью, не жалко, много ее в жилах!
Что дальше?
А дальше выходит: на Рубеже этих, Малахов-сторожей, уже не в шабли! – сами они встречают-пропускают, да хлебом-солью, да с поклоном! Скатертью дорожка, люди добрые! Чортяка от сотника Логина-ангела шарахается, ведьму Сало смертный озноб дерет… А при штурме, при штурме-то! Гуляй, черкас! Руби сплеча, секи наотмашь полки вражьи! Ангельское полымя в душе жаром пышет, силушки на десятерых, шабля сотника не берет, стрела мимо свистит!
Тошно вдруг отчего-то стало. Вроде как супротив детишек малых по пьяни вышел. Ты им чего душе возжелается! Хоть стусана, хоть пряник, хоть в мешок и в болото! А они тебе – разве что уши от крика ихнего позакладывает.
Ну да ладно.
Дальше, дальше-то как сложится? Вот нашел отец дочку, ангел отцу и глаголет по второму разу: «Давай, выпускай! Я свое дельце под шумок обладил, ты – свое, пора и честь знать! Ну давай, чего телишься! Мне ведь твоя добрая воля семью засовами легла…»
А вдруг завтра опять сеча лютая приключится?! А через Рубеж дорожку обратную торить?! Нет уж, серафимушка, Малах малахольный! – погодь маленько… вот вернемся!.. Тут уж сотник Логин просто наяву увидал: вернулись, все Валки неделю гуляют, ан с турками замиренье кончилось. Или татарва налетела. Или новый Дикий Пан объявился. Или хворь прилипла…
Совсем страшное примстилось. Стол в хате, а на столе башка Логина Загаржецкого лежмя лежит. Старючая, лысая, желваки на восковых скулах катает. А перед столом – парубок молодой. Яринкин сынок, значит… ишь, как вырос! Стоит парубок, в руках дедову «ордынку» вертит.
– Пойдешь ко мне на шаблю? – пытает.
Аж ледяным ознобом до костей пробрало. Вскинулся сотник, раскидал мару по углам, глядит: старый жид в креслице ему улыбается.
Тепло так, с пониманием: что, пан сотник, глянул в душу свою человеческую? Каково?!
Тишина кругом.
И меркнет веранда, стол, лавки, сад за перильцами.
Пусто.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Меня сотрясала дрожь. Не сладостные вибрации сфир, не струнный ропот листвы Древа – нет! Противная, омерзительная дрожь смертной плоти, силы которой иссякали. Даже та малость, что мне удалось показать этим людям, рассказать каждому на его языке, и в то же время – на Языке Исключения…
Даже это выжало меня без остатка.
Если бы не Заклятый, вовремя подставивший плечо…
«Неужели так теперь будет всегда?! – наемной плакальщицей голосила моя новая, уязвимая, хилая плоть, забыв, что совсем недавно была золотой осой в медальоне. – Не хочу! Лучше просто – не быть, чем быть – так!»
– Глупый, глупый каф-Малах… – эхом отдался в голове затихающий приговор.
Ты, как обычно, прав, мудрый рав Элиша. Я действительно глуп. К чему звать небытие, которое люди называют «смертью»? – если это самое «всегда», призрак вечной муки, уже на исходе. Раньше я смеялся, закручивая спиралью дни, годы и века! Раньше мне бы и в голову не пришло: как это времени может «почти не остаться»?!
Может.
На собственной шкуре понял – может.
Времени, воздуха, любви… свободы.
Я изменился. Я продолжаю меняться, стремительно и неотвратимо. У людей есть поговорка: «С кем поведешься…»
Мудрая поговорка.
Это про меня.
Но Хлеб Стыда отныне и до конца – это для кого-нибудь другого.
Застывшие фигуры оживают. Оттаивают. Начинают бесцельно двигаться. Я их понимаю. Они потеряны. Потеряны в самих себе. Они пытаются осознать увиденное, перевести в привычные им Имена и образы, облечь в шелуху из затертых от долгого употребления слов, чтобы наружу выглядывал лишь самый краешек ослепительной истины. Так, ерунда, блестящая игрушка, нестрашная и почти понятная. Я старался, я очень старался, чтобы их разум не отторг увиденное, – но увенчались ли мои старания успехом?
Разве что Заклятый и женщина-Проводник…
– Башка кругом идет, – пожаловался сотник, нервно вытирая потную, багровую плешь. – Слышь, чортяка, где это мы были? В Ерусалиме, что ли?
Я не стал ему отвечать – да он и не ждал ответа.
– Уж лучше бы в Ерусалиме, – буркнул есаул, потянув носом воздух и скривившись. – Там-то хоть дух был приятный, яблочный! А здесь…
Шмалько неожиданно подался к выбитому окну, выглянул во двор.
– Пане сотник! Солнышко донизу клонится! Вечер близенько! Хлопцы мертвые на самой остатней жарище вышли! Похоронить бы надо, пане сотник, по-людски!
– Дело говоришь, Ондрий, – кивнул сотник, ворочая затекшей шеей. – Наш грех: забыли, заморочились… Только где хоронить-то будем? Камень один кругом. А за ворота лучше пока не соваться – мало ли…
Женщина-Проводник тронула его за плечо:
– У нас традиция: строить замки на костях предков. Обычно фамильный склеп располагается в подземелье, под северным крылом замка. Там наверняка отыщутся свободные усыпальницы.
– Добре. Мыкола, Хведир! – сходите, проверьте. Только факелы возьмите! Еще заблудитесь…
Я не слушаю сотника. Я… да, несомненно! – я шмыгаю носом. Заложен. Дышать (дышать?!) приходится больше ртом, а вибрации, которые люди именуют «запахами», и вовсе не воспринимаются. Кажется, мое новое-старое тело само позаботилось обо мне. Странно. Раньше я не разделял свое «я» и свое тело. Это было одно целое. А теперь? Не знаю. Теперь я ничего не знаю! Есть ли у меня душа, отдельная от тела? И если есть – была ли она всегда?
Рав Элиша, помоги!..
Я начал привыкать к этим камешкам будущей гробницы: «теперь», «раньше», «душа», «тело»!.. Я начал противопоставлять! Я перестал быть целым!
Впрочем, я действительно перестал быть целым: что я есть сейчас? – лишь жалкая частица былого каф-Малаха, Блудного Ангела, любителя смертных женщин и нарушителя Запретов.
– …Имею доложить, пан сотник: усыпальница замковая, склепом именуемая, в подземелье под северным крылом замка обнаружена была, как пани Сале и предрекала. Такоже имеются свободные помещения, для погребения предназначенные…
– Предназначенные, говоришь? Значит, так тому и быть. Хоть и не в землице родной, а похороним хлопцев честно. Сходи-ка, Ондрий, поищи чего, чтоб кресты сделать. Негоже православных без креста-то хоронить.
– То я сделаю, пан сотник, не беспокойтесь!
– Ну, пошли. Перенесем браточков.
– Батько! Хорошо ли будет мальчонку-княжича здесь, с башкой этой поганой, оставлять? – вскинулась из угла Ярина.
– Да и чертенка…
– Да и чумака…
– Чумака трогать сейчас нельзя: рана откроется, умрет, – отрезала Сале Кеваль. – А о мальчике я позабочусь. Пойдем со мной, малыш, не бойся, – она склонилась над малолетним княжичем.
Ну, о своем сыне я сам позабочусь. Права панна сотникова: не стоит оставлять детей рядом с умирающим Приживником. Иди на руки, Денница… вот так. Ты знаешь: иногда мне становится страшно – каким ты вырастешь? И тогда я шепчу себе-новому памятью себя-былого: каким бы ни вырос, лишь бы вырос!
Лишь бы…
– Эй, панове? Далеко собрались?! – Окрик Приживника застал людей врасплох. – Часу с гулькин нос, а они… Спешить надо!..
– То ты прав, пекельник, – обернулся на пороге сотник Логин. – Надо спешить. Хлопцы наши убитые ждать не могут. А ты – обождешь, не протухнешь. А и протухнешь – невелика потеря!
Логин смачно харкнул на пол и вышел вон. Остальные двинулись следом, не обращая больше внимания на отчаянные призывы головы.
– Юдка! – неслось вдогон. – Ну ты-то хоть куда?! Заместо попа?!
Ответа Дикий Пан не дождался.
Обоих детей мы с Сале Кеваль уложили в верхних покоях. Женщина произнесла Имя Руах, и измученный княжич мгновенно засопел, уснув рядом с моим сыном.
– Пошли, поможем им, – сказал я ей. – У тебя есть… у тебя или здесь, в замке – составы, которые отбивают запах? С ними будет легче.
Женщина-Проводник только кивнула в ответ. А я смотрел на нее и думал, думал всю дорогу из покоев во двор: кто мне эти люди? Что мне до их погребальных обрядов? Кто мне эта женщина? Зачем я, тратя последние силы, дарил им совершенно бесполезное перед общей гибелью понимание? Зачем? Почему? Может быть, потому, что становлюсь таким же? начинаю чувствовать одиночество?! хочу укрыться от него?! Раньше каф-Малах мог быть везде и всегда. Время, расстояние? – пыль для Блудного Ангела! Даже когда я любил – да, я любил! было! – свою Ярину, я в любой момент мог оказаться возле; даже уходя, я не был одинок. А теперь…
Что со мной творится?..
Кто я? что я?!
…Все стояли во дворе: кто у пролома, кто посередке, лишь Хведир забрался на галерею.
Смотрели в небо, вдаль и снова – в небо.
Я знал, что происходит, но все равно не предполагал, что это выйдет так красиво. Красиво и страшно.
Вечер не вечер, день не день… ночь не ночь.
Радужный купол висел над самой головой. Казалось: привстань на цыпочки, вскинь руку – дотянешься. Зарницы разноцветья пробегали по нему, зарницы всех аспектов разом, от Хеседа до Гевуры, от Милости до Силы, от долготы жизни до ее предела – угрюмыми волнами ниспадая к горизонту. Только горизонт этот простерся совсем рядом: шагни раз, другой, потянись пальцами… ах да, я уже говорил.
Сколько осталось?
Сутки? двое? не знаю.
Сосуд, усилиями ревнивых бейт-Малахов лишенный праведников, выбрал весь отведенный ему срок. Радуга в небе, и защитника нет. Скоро бытие вытечет в дыру, целиком, без остатка, и язва зарубцуется Рубежами.
Был – мир, стал – шрам.
Рубеж.
Рубец.
– Гляди! гляди! – это Хведир. Небось и на краю гибели уставится бурсак на очередное чудо: глядите! ишь, наворочено!
Звуки обрушились со всех сторон.
Гомон, вопли, хрюканье несуразное… вскрики? всхлипы?! Это там, за стенами.
Я залез на галерею, проклиная на ста языках мелкую дрожь в коленках; встал рядом с бурсаком.
Вокруг княжеской ставки, вокруг шатра с радужным знаменем творилось невообразимое. Множество людей толпились, галдели, тащили нехитрый скарб; кое-кто уже копал землянки близ рощицы, воины отгоняли особенно настырных, мало-помалу вытесняя толпу за пределы оградительной насыпи со рвом. В толпе шныряли тощие карлы, сверкая зелеными глазищами, их сторонились мосластые живчики, похожие на хищных тушканчиков. На окраине лагеря стайка ежей с иглами, отливавшими кованой сталью, бродила за огромным пауком, скрученным в три погибели; временами особо прыткие ежики слегка подкалывали унылое чудище в лохматый зад, но никто никого всерьез не трогал.
Как во время лесного пожара: все спасаются бок о бок, забыв прежние свары.
– И лев будет возлежать рядом с агнцем, – пробормотал у плеча Хведир, протирая окуляры краем одежды. – Знаете, пан химерник… я себе мыслил: оно как-то иначе сложится…
– Пойдем-ка вниз, – предложил я. – Их скоро и вовсе тьма набежит. Не до похорон станет.
Под нами громыхнуло:
– Кончай глазеть! Страшного суда не видели, голота?! Айда хлопцев собирать…
Сале Кеваль раздала всем куски ткани, смоченной ароматическим составом. Я отказался – насморк.
Вот уж не предполагал, что заполучу – и обрадуюсь.
Пламя факелов масляным бликом металось где-то впереди, вырывая из темноты сырые склизкие камни, ступени со щербатым краем, ржавые кольца для крепления светильников. Вскоре сырой участок остался позади. Узкая лестница изгибалась блудливой кошкой, убегая вниз. Глубже, еще глубже, в самые недра гибнущего Сосуда, где, по людским поверьям, располагается Ад.
Пекло.
Такому, как я, самое место, говорят…
Вот и усыпальницы. Здесь куда светлее: черкасы расходятся кругом, укрепляют факелы в медных зажимах, позеленевших от сырости, – и огонь рвется к сводам, старательно покрывая низкий потолок копотью.
Жирной, черной.
– Вот здесь пусто.
– И вот здесь… не, здесь кости! Махонькие! Ребятенка, небось, хоронили…
– Шмалько, кресты сладил?
– Прутьев набрал, пане сотник. Зараз сварганю…
– Ну то снимайте крышки. А ты пока на лесенке обожди, чортяка. Ты не обижайся… негоже, чтоб православных людей чорт в могилу клал. Лады?
Я не обижаюсь.
Я стою на щербатых ступенях. Жду, пока мертвые, пустые оболочки уложат в медальон из полированного камня. Пока задвинут на место тяжелые плиты, пока есаул приладит снаружи самодельные кресты, наскоро склепанные из железных прутьев… Пока отзвучит голос сотника, сбивчиво произносящий разные слова.
Эти слова он полагает святыми.
Он прав.
Я знаю: все это – прах и суета. В гробницах сейчас гниет только бренная плоть, бессмертные души погибших уже далеко отсюда… хотя кто знает наверняка: далеко ли? близко?! рядом?! Нет, я не знаю. И раньше не знал, и сейчас. Эхо колотится глубоко внутри Блудного Ангела, тайное эхо, заставляя вслушиваться в скорбные молитвы, склонять голову.
Мне кажется, я понимаю этих людей.
Я их понимаю.
– …аминь. Покойтесь с миром, хлопцы, не поминайте лихом. Авось еще свидимся: помашете своему сотнику из садов боженькиных, замолвите словечко. А теперь – пошли. Помянем, что ли, новопреставленных рабов божьих?
– Да надо бы…
Я молча иду впереди.
Я думаю о своем.
В спину, с потемневшего от времени образа, укрепленного Мыколой над дверью склепа, давит вопрошающий взгляд. Они зовут его Спасом. Рав Элиша звал его пылким сыном Иосифа и Марьям. Юдка зовет его бен-Пандирой.
Я же не зову никак. Мне кажется: сейчас он зовет меня. Спрашивает беззвучно: что ты собираешься делать, глупый каф-Малах? Что?!
Знаешь ли это сам?
Иду, не оборачиваюсь; не отвечаю.
– А этот… Приживала? – вспоминает кто-то уже на лестнице.
– Помолчал бы, дурень! Только-только хлопцев похоронили, а он уж про ту гыдоту речи завел!
– Да что там – Приживала?! Брешет он, собака! Слыхал, что нам старый жид про ихнюю породу сказывал? Отдадим его кнежу, хай меж собой грызутся!
– А может, лучше изничтожить тварюку? В печке спалить?
– И угоду с кнежем – в печке?! Как отсель-то выбираться станем?
– Господа, у меня есть подозрение…
Сале Кеваль нашла удачное время для своих подозрений: лестница кончилась, все выбрались в холл и остановились, переводя дух.
– …у меня есть подозрение, господа! Я полагаю, что князь Сагор – тоже Приживник. Более того, я в этом теперь уверена. И один, пострадав от панны сотниковой, хочет поддержать свою гаснущую силу за счет другого.
– Та-а-ак…
– Два сапога пара!
– А нам таки не все едино: что маца к празднику, что праздник к маце? Нехай и пан кнеж себе покушает! Будто нам ему куска Мацапуры жалко! Укажет дорожку – я первый за его здоровьице чарку вудки тресну…
– И свиным смальцем закушу! От жид! полковник!
– Хлопцы, а не сбрешет ли кнеж? Ангела схарчил, теперь на второго рот разевает!
– Да не ангелы они уже…
– Тем паче! Значит, брехать не заказано…
Я молчу.
Я стою в сторонке. Я вижу замысел князя, как если бы сам придумал эту шутку. «Пойдешь ко мне на цепь? на перстень? на землю?!» На грани жизни и смерти, когда от Сосуда остается жижа на донышке, когда от тела остается болтливая голова… Пойдешь? Один имеет право позвать: сотник валковский, не простолюдин, не черная кость! – хозяин! Другой имеет право согласиться: князь-владыка, да вдобавок еще и с беспамятным Малахом внутри… И лопнут Рубежи на миг единственный. И не сможет воспрепятствовать ангельское воинство, ни Десница, ни Шуйца: ибо было обещано! А в далеких Валках – огоньком в драгоценном камне, бликом в яхонте! – объявится, прирастет намертво клочок былого Сосуда.
И пойдут люди по новой землянки рыть, а то и целые хаты ставить. Засверкают в Гонтовом Яру глазищи юрких карл, щекастые живчики пойдут по дорогам честных купцов пугать, забьется в чащу паук-страшила – сбегут парень с девкой в ночь на Купала, вокруг куста жениться, а он их живо в сети запеленает…
Вначале трудно будет, а там – срастется.
Не отдерешь.
Ну а после растворится остаток, отдаст самое себя новому жилищу… глядишь, со временем станет в том жилище хозяином.
Да, князь Сагор?
– Себя кнеж спасает! – врывается в раздумья крик панны сотниковой.
– Так и нас заодно!
– А попробует обмануть – мы его живо к ногтю! как Мацапуру!
– Господин Мацапура как раз не врал, – голос Сале Кеваль прозвучал негромко и ровно, но все словно по команде смолкли. – Вернее, он искренне думал, что обманывает нас, поскольку сам не знал, что говорит правду. У вас всех действительно есть один путь отсюда: заставить князя подписать и выполнить соглашение. А у самого князя… и у меня – два пути.
– А ну-ка, пани пышна, излагай!..
– Малахи обещали нам за работу – спасение. Эвакуацию в другой Сосуд. Работа исполнена, а Малахи никогда не врут. Но даже им не все пути доступны, когда радуга висит над гибнущим Сосудом. Они показали нам, куда могут нас доставить. Там… господа, эти места созданы не для человека! Я не хочу тихо стариться в аду одиночества, пусть и на иждивении Существ Служения! А вместе с мастером – вдвойне, вдесятеро не хочу. Но если мастер… если князь Сагор, заполучив голову пана Станислава, восстановит свои жизненные силы, – у него появится выбор. Согласиться на предложение Самаэля и ждать, долго, но не бесконечно ждать счастливого случая. Или рискнуть, заключив договор с паном сотником. Самаэль слово сдержит в том и другом случае. А вот что выберет князь… Господа, я не знаю.
Поднялся шум.
Бессмысленный, бесполезный. Каждый старался высказать свое просвещенное мнение куда громче собеседников – и стены гулко отражали «сей диспут», как выразился бурсак Хведир.
– Дай мне медальон, Иегуда, – я подошел вплотную к Заклятому.
Молча снял, протянул мне. Не спросил – зачем? Догадался? Неважно.
Теперь – неважно.
Зал был совсем рядом, но едва я двинулся к двери, как спорщики гурьбой повалили за мной.
Неважно.
Голова по-прежнему на столе. Губы едва заметно шевелятся, шепчут что-то, неслышное мне-новому – а по мозаике пола…
Раненый чумак из последних сил полз к столу, оставляя за собой кровавый след. Правая рука жалко тянулась вперед; в кулаке зажат нательный крест.
– Гринь, сучий сын, ты куда?!
– Кровью истечешь!
– Небось башку говорящую узрел, крестом защищался!
– А чего ж тогда к ней полз?
– Чумак! Ты меня слышишь?
– А-а-а… – Старший сын моей Ярины с трудом раскрывает глаза. – Пан есаул? Он… он меня… велел, чтоб на крест позвал… Я… оборониться хотел… не помню… дальше…
– Вот ведь отродье сатанинское! И креста не боится!
– Так он же ангел… бывший…
– Ангел? Лучше скажи – сам сатана! Чортяка, ты зла не держи, ты-то другое дело…
– А чего ему того креста пугаться? Крест-то иудин, дочерна замаранный, нет в нем Господней силы…
Дальше я уже не слушал.
– Пойдешь ко мне на медальон?
– Пойду, – шевельнулись синие губы, и я поднес к ним открытый медальон.
…Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот…
Колыхнулся, разом потяжелев, драгоценный кокон.
Внутри шевелился, словно приходя в себя и осматривая свое новое жилище, маленький рубиновый паучок.
– Стало быть, теперь твой черед, чортяка. Сперва я за всех решил, не спросившись, теперь – ты. Ну, значит, так тому и быть. Не боишься только, что он в тебя перейдет, душу твою схарчит? Или у тебя души все одно нет?
– Есть, – почему-то сейчас я был в этом уверен. – Но ему она не по зубам.
– Почему так?
– Потому что я – каф-Малах. Я – свободен. Я сам – Свобода. Меня можно убить. Но покорить – нельзя. Если даже у Самаэля, Ангела Силы, князя из князей Шуйцы, не вышло… Ну а вдруг выйдет – тогда мы просто умрем. Оба.
Я улыбнулся сотнику Логину.
– И он это знает, пан сотник.
– Почему? – тихо спросил сотник. – Почему ты такой?
– Потому что буква «Бейт», символ Существ Служения, означает испокон веков: «Именно так!» А путь свободных, мой путь лежит под знаком буквы Каф, означающей: «Как если бы…»
– Это тебе тот старик сказал?
– Да. Это мне сказал тот старик.
– Мне б такого старика. – Логин Загаржецкий смотрел в пол, а мне казалось: в лицо он мне смотрит, не моргая. – Эх, чортяка! Мне б его, в Валки! Клянусь Христом-Спасителем, я б ему сам синагогу выстроил…
– Пане сотник! пане сотник, да погляньте же!
Кричал есаул.
Он стоял у раскрытого окна и все тыкал мосластым пальцем куда-то ввысь, в левый угол.
Я пригляделся.
В радужном куполе, как раз в том месте, на которое указывал есаул, плавал бледный, размытый переливами серпик.
Месяц.
А темнее снаружи… нет, не становилось.
Время пожирало само себя, свившись цветными прядями. Последнее, жалкое: время-сирота. И еще: «Время нарушать запреты…» – подумалось невпопад.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Бледный, размытый месяц скалился сквозь переливы радуги призрачной ухмылкой. И женщине вдруг померещилось: они сейчас находятся внутри отрубленной головы – всего, что осталось от умирающего Сосуда. Ненасытная радуга поглотила тело, с черепа опадает жалкая плоть – вот и она, единственная радость: усмехаться напоследок костяным оскалом месяца…
Сале тряхнула головой, но наваждение не исчезло. Смерть лишь позволила женщине оторвать взгляд от ее ухмылки – чтобы дать возможность увидеть себя всю, целиком. Картина гибели притягивала, не давая отвести взгляд. Что привлекало в этом зрелище? безумное величие? извращенная красота?
Кто знает?
Радужный саван уже давно окутал близлежащий городок, подступил к речке, через которую спешно переправлялись последние беженцы. Было отчетливо видно: им не успеть… так и случилось! Неумолимый саван накрыл несчастных.
Сале закусила губу.
Вода в речке вдруг встала хрустальной стеной, просияла сотнями цветных бликов, выгнулась горбом, исполинской, невиданной волной; подхватила, завертела отчаянно барахтающихся людей… людей ли? Уж и не разберешь: руки-ноги щупальцами выгибаются, мелькает в водяном вихре смазанная невнятица, за жизнь когтями-зубами цепляется – поздно спохватилась, глупая!
Поздно.
Издалека долетел то ли стон тяжкий, то ли всхлип, то ли плеск – и весь тебе итог. Нет больше речки, и никого нет, кто на ближний берег выбраться опоздал. А кто успел – со всех ног прочь бегут. Одна беда: ноги подламываются, словно ветер беженцам встречь дует; да не просто ветер – ураган!
Сбивает, назад за шкирку тащит.
Вот один не выдержал: обернулся, застыл – да сам прямо в радугу и бросился, ровно в омут! Только круги пошли – по цветной пучине, от радостного камня.
Сале и сама чувствовала неодолимую притягательность надвигающейся радужной смерти. Оттуда веяло свежестью, светом и одновременно – покоем, вечным отдыхом от сует и страданий. Тек переливами на краю слышимости малиновый звон, обещая нечто большее, чем просто небытие. Может быть, и правда?..
Вон уж и деревья на берегу ветвями к радуге потянулись. Изогнулись стволы, потекли свечным воском, будто и им хотелось туда, в свет запредельный.
В свет, за которым – тьма.
Тьма ли?
– Не спешит кнеж угоду подписывать, – голос есаула вырвал женщину из гипнотического транса, плеснул в лицо студеной водой, отрезвил. – Вроде самое время. Как мыслишь, пан сотник?
– Верно, Ондрий. Всех тот пузырь скоро сожрет. Ну да раз кнеж не торопится – мы его поторопим. Пошли. Вдруг поспеем еще!..
– Погодьте, пане сотник! Гляньте сначала, не про нас будь сказано, что за лихоманка кнежский табор треплет! Может, потому и нет послов-то?
Оказывается, пока все глазели на подступающую стену радужного савана, консул Юдка наблюдал совсем за другим.
Сале Кеваль посмотрела туда, куда указывал консул, – и у женщины зарябило в глазах. Светопреставление, да и только! Хоть на небе, хоть на земле.
Вокруг обнесенного свежим неглубоким рвом, валом и кольцом повозок лагеря с княжеским шатром в центре – вокруг этого последнего оплота власти и порядка бурлила толпа.
Беженцы.
Все, кто успел до поры до времени унести ноги от надвигающейся смерти, – и теперь с ужасом следили за ее неумолимым приближением.
Горожане, спешно покинувшие смертельно опасные ныне дома, крестьяне из окрестных (а отчасти – и дальних) деревень, воинственные лесные жители: зеленоглазые крунги в своих немыслимых хламидах из моха, щекастые коротышки-хронги и совсем уж редкие долговязые кранги-затворники, более всего напоминавшие обтянутые кожей скелеты в набедренных повязках. Ну и, разумеется, самое разнообразное зверье. Железных ежей вокруг сновало множество, однако попадались удивительные твари (о некоторых Сале лишь слышала, да видела рисунки в старинных фолиантах). На верхушке одиноко стоящего дерева примостился даже маленький зеленый дракончик – совсем еще детеныш.
Звери вели себя на удивление мирно, включая и тех, которым в одиночку в лесу лучше не попадаться. Да и люди не обращали на горемычную живность внимания – не до того было людям.
Человеческий водоворот бурлил, вскипал то тут, то там пенными бурунами. Вон, неподалеку от кольца повозок, огораживавших лагерь, над толпой воздвигся один, в лиловом кафтане нараспашку, видимо, поднятый на руках своими товарищами. Над гудящим людским морем вознесся отчаянный, срывающийся голос, ударился о радужный купол над головами, рухнул вниз, кругами расходясь во все стороны, – и люди на миг притихли, вслушиваясь.
Даже до замка кое-что долетело. Разобрать можно было далеко не все – лишь отдельные обрывки:
– …на ком вина, я спрашиваю?! кто?! …шакаленка пригрел… Мазапуре тому пожаловал… маги за-Рубежные!.. Шакал-отец!.. Шакал-сын! …погибель наслали… в ножки, в ножки поклониться!..
– На нас всех собак вешают, – хмуро буркнул сотник, явно озабоченный сверх меры. – Теперь сунься туда – в куски порвут…
– Как бы на замок не грянули! Не отбиться ведь, – влез есаул со своей заботой.
– Типун тебе на язык! Обождем, поглядим. По всему видать – недолго уж осталось.
– …головой! Головой кланяться надо! На блюде золотом! – долетело снаружи.
«Небось прослышали о княжеском условии. Насчет головы веселого Стася, – зябко передернула плечами Сале: ей вдруг стало холодно. – Всем ведь известно, что князь Сагор – чародей, каких мало! Вот и хотят задобрить его, вымолить спасение. На силу его колдовскую надеются. Где им понять: если бы мастер хоть что-нибудь мог, уже б давно из кожи вон выпрыгнул, лишь бы погибель отвратить. Прав сотник – самое время договоры подписывать…»
Ты хотела увидеть смерть мастера, Куколка?
У тебя есть шанс! Хороший такой шанс, большой, радужный! Правда, пойдете вы в никуда, обнявшись! Но велика ли беда?! Цена этим твоим годам после казни Клика – грош ломаный! Не тогда ли ты поняла, сердцем выжженным почуяла: родной Сосуд обречен? И очень скоро смогла убедиться, что отнюдь не твое собственное горе раскрасило все вокруг в траурные цвета. В библиотеке мастера были книги. В том числе – и очень старые книги.
Ты любишь читать, Куколка?
Это началось больше сотни лет назад. В книгах той поры ты находила чертежи и рисунки дивных сооружений, рецепты загадочных снадобий; там были трактаты великих философов и математиков, таблицы астрономов и пьесы драматургов, способные потрясать умы и сердца… Где они теперь? Кому, для чего нужны накопленные знания, пылящиеся в сумраке замковых библиотек? Неужели лишь для того, чтобы воспитанный на старых книгах Рио изъяснялся старомодно-высокопарным штилем?! Чему было положено начало в прошлом веке? Отчего в твоем Сосуде стало трудно дышать? отчего настал упадок, пришло запустение?! откуда в лесах объявились дотоле неведомые уроды, а из всех искусств и умений лишь волшба расцветала махровым цветом?
Из каких геенн нахлынула убийственная духота, взявшая вас за глотку?
Или сами виноваты? косные, ленивые, злые? – но главное: безразличные… куколки.
«Нет заступника, и некому отменить приговор», – всплыло вдруг в голове. Чья это фраза? Где она ее слышала? Не важно. Неужели действительно – все?!
Зачем ты ожила, Куколка? Чтобы снова – умереть?!
На этот раз – навсегда?!
– …все одно терять уж нечего! – порхнуло от лагеря.
Сале опомнилась. Глянула в сторону людского сонмища – и как раз успела увидеть: лиловый камзол проглатывает свой вопль, в грудь «гласа народа» ударяет арбалетный болт, пущенный от шатра со штандартом; горлопан опрокидывается на спину, исчезает в море тел…
На мгновение толпа застыла. Смолкла потрясенно – чтобы взорваться яростным ревом, хлынуть к насыпи.
– Смерть погубителю! – донеслось оттуда тысячеголосым раскатом.
Сале невольно протерла глаза. Что за чудеса?! Вместо того чтобы растоптать проклятых колдунов из-за Рубежа, народ взбунтовался против собственного князя?!
Маячившие на валу стрелки разрядили в толпу свои луки и арбалеты, но перезарядить оружие для повторного выстрела мало кто успел. Те, кто поумнее (или потрусливее), бросились со всех ног бежать к княжескому шатру, а остальных толпа просто смела, вместе с горсткой легких копейщиков, пытавшихся заступить ей путь. Впрочем, и среди озверевших бунтовщиков местами отблескивали доспехи латников Серебряного Венца.
Быстро, однако, переметнулись!
– Туго кнежу придется. Глядишь, и угоду подписывать не с кем будет!..
– Так выйдем, пане сотник? пособим? В спину смутьянам ударим?
– Сиди уж, пан Ондрий! Нам туда лезть – что поперед батька в пекло! Только погинем зря. Лучше во-о-он куды поглянь: сдается мне, кнеж и сам управится…
Вокруг шатра со штандартом наблюдалось движение, стальной стеной сверкали щиты и латы, командиры спешили выровнять строй, успеть… успели!
И когда ревущая толпа докатилась наконец до ставки князя – навстречу ей ощетинилось длинными копьями закованное в сталь каре: Оплот Венца, личная княжеская гвардия. Ростовые щиты плотно сомкнуты, за ними блестят начищенные до блеска панцири, внутри каре уже поднимают на запасных щитах стрелков, кто уцелел, а в центре гордо развевается державный стяг: радуга на лазурном поле.
«Символ конца света», – впору было рассмеяться, да не сложилось.
Толпа нахлынула пенным прибоем, напоролась на частокол отточенной стали, но задние продолжали давить, нанизывая передних на копья. Человеческий прибой с лязгом и скрежетом зубовным ударился о стену щитов, засверкали мечи, до замка долетел многоголосый вой-стон – и море бунта откатилось прочь, оставив перед строем обильную кровавую жатву.
Гвардейцы поспешно сомкнули строй, оттащив внутрь раненых и выбросив убитых наружу. Впрочем, убитых было всего пятеро… нет, шестеро. Против доброй полусотни трупов нападающих.
Толпа взревела, вновь рванулась вперед. Казалось, люди обезумели от крови, своей и чужой, и теперь их уже ничто не остановит.
В толпу полетели стрелы. Лучники били слаженными залпами, и в плотном месиве каждая стрела находила свою жертву. Стрелки свое дело знали: клали наземь тех, кто бежал первыми, наиболее озверелых и опасных – и перед самыми копьями толпа начала сбавлять бег… но все равно не смогла остановиться. Отчаянные крики, хруст, скрежет… До мечевой рубки на этот раз не дошло: нападающие побежали обратно еще раньше.
В уши ударил победный сигнал трубы.
Каре мгновение помедлило, а потом сдвинулось с места: слитно, тяжко, крабом-чудовищем, и дрожь от поступи четырех сотен панцирных бойцов докатилась до самого замка.
– Молодцом, кнеж Сагорский! – одобрительно подкрутил ус Логин.
– Как мыслишь, пан сотник, к нам он прорываться будет? – есаул взглядом уже прикидывал расстояние до замка и время, которое понадобится гвардейцам, чтобы его преодолеть.
– Мыслю, что так.
– Вы бы, панове, таки лучше б ногами мыслили! – вмешался озабоченный консул Юдка. – Пока еще кнеж со своими железнобокими сюда доберется! А толпа-то куда как раньше поспеет…
Одного взгляда в окно было достаточно, чтобы убедиться: прав консул! Толпа, поначалу неохотно пятившаяся от наступающего каре, уже не пятилась.
Она бежала.
Сотни, если не тысячи людей и нелюдей сломя голову неслись к замку!
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Очень скоро будет Самый Главный День. Я знаю.
Бабочки за пленочками тоже думают, что знают. Только они глупые. Они думают, Самый Главный День – это когда пленочки слипнутся, и между ними останется «ничего». Это нехороший Главный День.
И бабочки – нехорошие. Глупые. Им кажется, они придумали, как всех спасти. А на самом деле это придумал я. И никаких пленочек для этого не надо.
Вообще.
Мне стало жалко глупых бабочек. Наверное, я не буду их ловить и насаживать на булавки. Лучше я их тоже спасу!
Бабочки как будто услышали, что их хотят спасти. Уже и кричат из-за пленочек: «Спасите! Спасите!»
Я хотел их успокоить.
И проснулся.
Рядом мальчик княжич Тор носом булькает. Я заглянул к нему в сон: страшнючий! там мальчика княжича Тора ножиками убивают. Тогда я поскорее словил за шкирку сон добренький – и поменял сны местами.
Он сразу заулыбался, и мне стало приятно. А тут с улицы кричат: «Спасите! Спасите!» Это, оказывается, не бабочки во сне кричали. Это люди на улице. Много людей. Оттого я и проснулся.
Окошко кто-то разбил, но это даже хорошо. Я высунулся к людям и стал им кричать, чтоб они не боялись. Что я их всех спасу. Уже скоро. Уже почти спас.
Но они все равно боялись. И кричали. А еще многие на меня пальцами показывать стали. Их, наверное, не учили, что это неприлично. А меня учили! Я знаю! Я хотел и им сказать, но тут понял: они тоже глупые. Как бабочки. Они хотят, чтобы я их спас, но не так, как хочу я. И не так, как хотят бабочки. И вообще, так не спасают, как они хотят. Так – неправильно!
Я хотел им об этом сказать, но они так боялись, что все равно бы не поняли.
Бабочки в соломинку дуют. И люди в соломинку дуют. Оттого такой здоровенный пузырище и вырос. Скоро лопнет. Бабочки радуются, собрались, смотрят. Думают, их Самый Главный День совсем-совсем скоро.
А я думаю наоборот.
Надо, чтобы мой Самый Главный День наступил раньше. Тогда я всех спасу. Даже бабочек. Слышите, бабочки? Я вас всех зову на праздник! На мой Самый Главный День!
И остальных тоже спасу. А некоторых спасу неправильно – раз они так хотят.
Раз они глупые.
Ну и ладно! Пусть им хуже будет.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
«Достал клятый замок до самых печенок! Обороняй его, обороняй… Судный День на дворе, а местное поспольство не к исповеди! – бунтовать вздумали! Туда бегут, сюда бегут… эх, зря хлопцы под Катеринослав удрали! И тут намахались бы вдосталь… за счастье народа!..»
При этом язык и глотка сотника жили как бы совершенно независимой от подобных мыслей жизнью. Никогда еще Логин Загаржецкий такого за собой не замечал: думать об одном, а приказы совсем о другом отдавать!
А вот поди ж ты…
– Мыкола, Хведир! Берите чумака – и наверх, на донжон тащите. Яринка, и ты, пани Сало, – детишек забирайте, чертенка с княжичем! – и туда же. Чортяка, а ты куда?! Ну и что, что сын?! Ладно, дверь закрыть и нас троих хватит, а не успеем – и сам чорт не поможет.
– Спасите! – надрывалась за окнами приближающаяся толпа.
Вот ведь дурни! Кому кричат? Кто их спасать должен? Кнеж? Вон, уже спасает – копьями да стрелами! Совсем ополоумели от страха.
Словно в ответ (или действительно – в ответ?!) откуда-то сверху послышался звонкий детский голос:
– Не бойтесь! Я спасу! Не бойтесь, уже скоро…
Чертенок. Чумаков братец. Больше некому. Ну, сейчас батька тебе задаст хвостом по заднице!
Сотник мельком глянул в окно. Бегущие перебирались через ров, самые резвые колотили в кое-как запертые ворота. В пролом не лезут, сиволапые, и на том спасибо.
Спешить надо!
– Ондрий, Юдка – за мной! Парадную дверь запереть надо. Ее они не сразу вышибут. Потом – наверх, на донжон. Закроемся там. Кнеж со своими людьми на выручку идет. Авось поспеет!
Последние слова сотник выплевывал уже на бегу. На шаг сзади дробно стучал сапогами по каменным ступеням есаул Шмалько, а шустрый жид – тот даже обогнать их успел.
Да только все без толку.
Вот уж и последний пролет остался, вот уж холл замковый внизу; глядь – а в открытые двери народ ломом ломится! Босые мугыри в холщовых свитках да портках, простоволосые бабы с детьми и без, горожане в цветных каптанах, латники беглые, да еще всякой нелюди россыпью: карлы мал мала меньше, ежи ржавые, паучара здоровенный, брюхо чуть ли не узлом завязано… «Эк скрутило беднягу!» – успел подумать сотник. И еще он подумал, что теперь остается только бежать сломя голову обратно, карабкаться вверх по винтовым лестницам – даст бог, повезет захлопнуть дверь донжона перед носом у преследователей.
Бежать, значит, и надеяться, что остальные уже там, наверху.
А больше он ничего подумать не успел, потому как в следующий миг их заметили.
– Спасите! Смилуйтесь! – толпа рванулась к лестнице.
Все трое, как по команде, потянули из ножен шабли, отступая назад и придвигаясь друг к другу, но рубить не пришлось.
Вместо того чтобы наброситься на колдунов за-Рубежных, наславших огненную смерть и радужную погибель, люди-нелюди начали валиться на пол: кто на колени, а кто и вообще ниц падал.
Сотник с есаулом невольно перекрестились: «Совсем людишки умом от страха тронулись!» – а Юдка забормотал по-своему, всю бороду заплевал сгоряча.
– Спасите!
– Великие маги, добрые Глиняные Шакалы! Простите нас!
– Отведите погибель!
Совсем растерялся сотник Логин:
– Да кто ж вам погибели-то желает! Мы сами… случайно…
Кто его слушал? Никто.
– Это все князь виноват, князь Сагор!
– Это он Шакаленка похитил!
– Это он Мазапуру пригрел!
– Это он!
– Это не мы!
– Не губите!
– Смилуйтесь!
– Добрый Шакаленок нас простил!
– И вы простите! Отведите погибель!
– Мы княжью голову хотели!..
– …на блюде золотом!
– …кланяться!
– …в ноги!
– …не казните, смилуйтесь!
Люди тараканами ползли вверх по лестнице, норовя ухватить и облобызать сапог кого-нибудь из «великих магов» и «добрых Глиняных Шакалов». Сотник и его спутники попятились, но обезумевшие люди не отставали. Ну не рубить же их, горемычных?! – рука с зажатой в ней верной «ордынкой» бессильно опустилась. А в дверной проем тем временем вливался целый поток, вопль отчаяния нарастал, звенел в ушах, море тел захлестывало холл, грозя погрести под собой трех растерянных пришельцев из-за Рубежа…
Снаружи, от стены, слышался лязг железа, мерная, неторопливая поступь сотен ног – и отчаянные крики умирающих: гвардейцы кнежа Сагора прорубали своему повелителю дорогу к замку.
– А теперь, панове… – Логин понизил голос, чтоб его могли услышать только есаул с жидом. – ХОДУ!!!
Они рванулись вверх, оскальзываясь на вытертых до блеска ступенях, поддерживая друг друга, не давая упасть. Сердце бешено колотилось в грудь, в уши врывался рев устремившейся следом толпы.
– Спасите!
– Добрые Глиняные Шакалы!
– Не оставляйте нас милостью своей!..
Ухватил за пояс оступившегося Шмалька, рывком вернул есаулу равновесие.
– Давай, Ондрий, не отставай! Затопчут ведь!
– Та я, пане сотнику…
– Молчи, дурень, силы береги! Вперед!
Умный жид драпал молча, сил на болтовню не тратил, но, когда надо, не забывал подставить плечо совсем уж запыхавшемуся есаулу.
Годы, годы…
Вот и последняя винтовая лестница. Стучат сапоги по ступенькам, голова идет кругом. А топот и крики позади все ближе, ближе. Ну, еще немного, сотник! наддай!..
Дверь! Нет, не та. Шмалько в последний момент набрасывает щеколду – и в следующий момент дверь сотрясается, трещит от сокрушительного удара. Долго не выдержит.
Скорее – вверх!
Вот и она, та дверь, что ведет на верхнюю площадку донжона. Крепкая, окованная железом. За ней – спасение; пусть – ненадолго, пусть…
Не поддается.
Неужели – заперто?!!
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…подо мной гнойным нарывом пульсировал замок.
Остаток. Золотой медальон, доверху забитый страданием. «Спасите!.. добрые Глиняные Шакалы, спасите нас!..» – и истошные вопли умирающих, слабых или просто менее расторопных, по которым сперва прошлись свои же, обуянные паникой, а затем поверх и вдогон хлынула железная волна: новый медальон, князь-оса в оболочке из панцирных гвардейцев.
Почему вы умеете просить, лишь убивая друг друга?!
Почему вы так торопитесь делать глупости? – ведь скоро и просить будет некому, и убивать будет некому, и приговор будет приведен в исполнение с равнодушием, говорящим о вековой привычке!
Остановитесь! оглядитесь!
Ладошка моего сына потеплела в руке. Дернулась птенцом: раз, другой… утихла.
– Я их спасу. Батька, ты не понимаешь: просто я их спасу, и все…
– Умирающих?.. умерших?! Петра Еноху в склепе? Нашу с тобой Ярину, вырытую для ласки осиновых кольев? Кого ты спасешь?! Как?!
Не хотел этого говорить.
Само вырвалось.
Но почему я сказал: «…нашу с тобой Ярину…», не сумев назвать ее вслух матерью этого существа, которое я сейчас любил и ненавидел, как никого и никогда?!
Он улыбнулся, тихо и светло:
– Батька, ты стал совсем большой…
Впереди закручивались винтом последние пролеты лестницы. Впереди стонал и вскрикивал раненый чумак, мешком обвиснув на братьях-Енохах; впереди бежала женщина-Проводник, увлекая за собой спотыкающегося, беззвучно плачущего княжича Тора; впереди хромала больше обычного панна сотникова, то и дело оглядываясь на нас.
Нет, на Денницу.
По мне ее взгляд скользил лишь мимоходом.
И еще: впереди заскрежетала дверь, ведущая на донжон, и оттуда хлестнуло сквозняком.
А за спиной, под ногами, позади, внизу: «Спасите! спасите нас, добрые Глиняные Шакалы!..» – и бегут из разверзшегося ада трое несостоявшихся мессий, цепляясь за путеводную нить сквозняка, спешат за нами.
Скоро догонят.
– Батька, ты мне готовишь подарок, да?
Я задохнулся. Сердце (сердце?!) гулко колотилось в груди: еще одна оса в еще одном медальоне. Скоро освободится. Подарок? Какой подарок?! Неужели он сошел с ума, надорвался, неужели наше бегство потеряло всякий смысл?!
– Готовишь… – убежденно протянул он, словно подслушав мои мысли. – Я же чую… просто полночь на дворике… скоро – завтра…
Не ответив, я прибавил шаг и вытолкнул мальчишку в распахнутый проем. Захлопнул дверь за собой; замер в напряженном ожидании. Кто успеет раньше? Хвала Святому, благословен Он! – кажется, я различаю голоса.
Вот, приближается:
– Чортяка?! ведьма?! это мы!
И еще:
– Не спасет праведность праведника в день прегрешения…
– Эт точно, жиду! Не спасет – ни праведника, ни грешника, ни нас с тобой!..
А по пятам, с каждой секундой приближаясь:
– Спасите! добрые Гли…
Они вломились, едва не застряв в дверях. Я выдернул есаула, бежавшего последним, за шиворот, и мгновенно заложил дверь засовом.
Обернулся.
Вот он, донжон замка, вот она, светлая Ночь Приговора, туго сжатая в пружину; пространство-время, отведенное мне (нам!..) для подведения итогов. Не так уж мало, если не быть привередливым… Да, после вечности на первый взгляд вроде бы тесно, но после золотого медальона – вполне.
Ты смеешься, глупый каф-Малах?
А почему бы и нет?
Над головами – сырая от слез и крови, впитав в себя вопли, смех, лязг железа и шелест осыпающегося бытия, ушедший день и сумасшедшую ночь, – радуга. Привстань на цыпочки, вспрыгни на зубцы ограждения – дотянешься. Слева, над северным крылом замка, край ее косо опадает вниз, рушится тканым занавесом, и контуры башни с частью стены размываются, заплетаются цветными нитями; спирали, круги, линии… Так ребенок ладошкой цепляет еще мокрый от краски рисунок, смазывая картинку, путая цвет с цветом, линию с линией.
А выше, проступая сквозь мерцанье пугающе близкого Рубежа, – они.
Бейт-Малахи; правильные.
Ждут.
Струятся переливами, каждый перед воинством своим: розовый доспех Самаэля, Ангела Силы, фиолетовые ризы – это Задкиэль, Оплот Радости; рядом с ним, но ближе к востоку, горит царственный пурпур с вкраплениями золота и рубина (дергается паучок у меня на груди!) – там стоит Уриэль-Миротворец, о ком молчат в Первых Книгах. Но он не обижается, он ждет, бок о бок с изумрудной зеленью Целителя-Рафаэля и червонной желтизной Иофиэля, дарующего Озарение…
Клянусь мятежными Азой и Азелем! Даже высшие явились! Белизна и лазурь, огонь и вода, Шуйца и Десница.
Габриэль с Микаэлем.
Надо полагать, слова «между ними пришел и Противоречащий…» – это обо мне.
– Они пришли ко мне на праздник? Да, батька?!
Да, сын мой.
Они пришли на праздник – только не к тебе, а к самим себе.
Минуты капают в клепсидре обреченности, и вскоре еще один участок Творения зарубцуется навсегда, освободив невинные души от мерзкой, дурно пахнущей плоти. Малахи полагают это благодеянием. Я же… я не знаю. Раньше я не разделял тело и душу, и освободить одно от другого значило для Блудного Ангела – гибель.
Они спасают так.
А как намереваешься спасать ты, Денница?
Мне чудится: вот сейчас, сейчас я пойму и вывернусь наизнанку. Но понимание ускользает, радуга душит в себе пойманную добычу, и остается только стоять, стоять и смотреть, крепко, до боли сжимая теплую ладошку.
– Ты не бойся, батька. Хорошо?
Хорошо.
– И они пусть не боятся. Ты скажи им: пусть не боятся, ладно?
Ладно.
И с запаздывающим ужасом в меня врывается: Денница говорит не о собравшихся на площадке донжона.
Он говорит о Князьях-в-небе; о бейт-Малахах.
Пусть не боятся.
А под нами захлебывается воплем и скрежетом замок-медальон.
Старый, очень старый человек…
Нет!!!
Только не сейчас…
Тишина вздрогнула под ногами, изумившись собственному существованию. Покатилась вниз, шурша ступенями; разбилась о стены далекого холла судорожным вскриком, вдребезги, в куски; и снова – тс-с-с!
Стук в дверь.
Изнутри; вежливый, деликатный стук костяшками пальцев.
– Князь Сагор желал бы осведомиться: готов ли Логин Загаржецкий, наместник Чужого Венца, скрепить подписями условленный договор?
Пауза.
И снова:
– Повторяю: князь Сагор желал бы…
Решительно отстранив есаула, кинувшегося было шептать на ухо советы, сотник Логин делает мне знак. Отворяй, мол! чего уж теперь…
Рука разжимается с неохотой. Птенец маленькой ладони выпорхнул на волю; Денница гладит меня по плечу и отходит к остальным, где рядом с ним сразу становится панна сотникова.
Иду открывать.
Засов.
Скрипят петли.
Вот они, трое, медленно выбираются из проема. Герой Рио, безуспешно стараясь не бряцать латами, и коренастый спутник героя, чьи глазки-маслинки целиком утонули под косматыми бровями (Хоста? Нет, не похож!), поддерживают с двух сторон под руки…
Не сумев задавить порыв, сотник коротко, по-конски всхрапывает от удивления за моей спиной.
Я понимаю сотника без слов.
Если тот глубокий, древний старец, то воплощение немощи, которое только что вывели на донжон, и есть князь Сагор, владыка гибнущего Сосуда… Полагаю, Логин видел его совсем другим; и не далее как сегодня.
«Скоро – завтра…»
Слова моего сына погребальным колоколом отдаются в душе.
Сквозь редкие, вылезающие целыми прядями волосы князя просвечивает кожа: неприятно розовая, с синюшными пятнами, будто у покойника. Движется он странно – шагнет рывком и затем подтаскивает одну ногу к другой, шаркая подошвой. Вместо лица стынет череп, тесно облепленный восковым пергаментом: торчат скулы, выпятились наружу беззубые десны, подбородок клином… Сагор почти висит на сопровождающих – а там, в глубине, на лестнице, тускло блестят панцири гвардейцев, перекрывших дорогу.
Воистину гвардия умирает последней… предпоследней.
Отступаю в сторону; опускаю взгляд.
И вижу: с каждым шагом, с каждым движением князя, намертво зажатая в сухих пальцах, схваченная не за волосы, а почему-то за ухо, болтается – голова.
Пустая, мертвая, бессмысленная голова пана Мацапуры-Коложанского.
На следующем шаге князь Сагор, словно ощутив мой взгляд, трудно дергает плечом. Пальцы разжимаются с отчетливым хрустом, и голова катится к сапогам сотника Логина.
Остановилась.
Уставилась на радугу стеклянным глазом.
– Это… – хрипит старец и давится собственным хрипом.
– Это не имеет никакого значения, – бесстрастно переводит герой Рио, и молчит его бровастый спутник, лишь кивая в такт. – Никакого значения. Господин сотник согласен подписать договор?
Свободной рукой герой достает из-за пояса свиток, красиво перевязанный ленточкой. Оставляет князя на попечение бровастого; ногтями цепляет узел.
– Вот, прошу… а это перо и чернильница…
Стою у самых зубцов, под розовым сиянием. Жду. Вижу: женщина-Проводник легонько подталкивает маленького княжича в спину – иди, мол, иди к отцу! не бойся! Ребенок судорожно мотает головой и вдруг отворачивается, вцепляется в женщину испуганным котенком… зарывается лицом в ее одежду.
Сале Кеваль молчит, и слезы текут по некрасивому, по прекрасному лицу женщины, отливая радугой.
Но сотник Логин уже оправился от первого потрясения.
– Пан Ондрий! А иди-ка сюда! Ну, подставь спину взамен стола…
Есаул послушно сгибается в смешном, нелепом поклоне, и развернутый свиток ложится на спину пана Ондрия. Герой мигом подает сотнику перо, заблаговременно обмакнув расщепленный конец в чернильницу. Отсюда мне видно: княжеская подпись с завитушками уже красуется на документе. Происходящее кажется сном, дурным сном без надежды на пробуждение; я не знаю, что делать, и должен ли я делать хоть что-то… я ничего не знаю.
«Батька, ты стал совсем большой… батька, ты мне готовишь подарок, да?..»
Да.
Наверное.
А вверху пляшет радуга, потому что приговор вынесен, и заступника нет.
Логин не спешит подписывать.
Шевеля губами, сотник внимательно читает текст договора, пользуясь возможностями законной визы. Внимательно, но медленно, очень медленно… слишком медленно.
И князь, окончательно обвиснув на бровастом, понимает это.
Ему не дожить до подписи. Ему не дожить до перехода через Рубеж. Ему вообще не дожить… Я чувствую боль: на груди, растревоженной язвой, бьется в медальоне рубиновый паучок, ища выхода – и вскоре до меня доходит, куда устремлен блеклый взгляд князя Сагора.
Он видит медальон.
Он понимает.
И не может больше ждать, резко кивая своему герою в мою сторону.
– Заказ! – вырвалось умирающим, изодранным в кровь воплем ночной птицы. – Заказ!.. Большой…
Я опаздываю.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Летней ночью, на жаре кромешной, метелью обожгло:
– …Батька! Лети… лети, батька!
Визг проклятого ребенка слился с порывом налетевшего сбоку, предательски, ветра. Проморгавшись, Сале увидела совсем рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету золотой медальон…
Они ударили одновременно: память и узкий клинок героя.
Никто не успел понять; никто не успел вмешаться.
Видимо, Рио только и ждал условного знака, потому что мгновенно выхватил меч. Он и впрямь умел двигаться между секундами, этот странствующий герой, лучший из немногих – знатоки, рекомендовавшие его, не солгали. Застыл с пером в руке сотник Логин, не успел разогнуться скрюченный в три погибели есаул; тускло мерцали чудные глаза каф-Малаха, погруженного в свои раздумья.
А острие меча уже скользнуло гадюкой по груди Блудного Ангела…
Прильнуло; отпрянуло. Не удар, не смерть – поцелуй.
Игра-любовь.
Сорванный медальон, тесно обвившись цепочкой вокруг клинка, драгоценной искрой мелькнул в воздухе. Птичья лапа мастера, вытекшего почти совсем, метнулась было навстречу – достать! выпить!..
Не достала.
Он очень сильно толкнул женщину, бросившись вперед – консул Юдка, Заклятый-Двойник; он сбил Сале с ног, вынудив больно удариться коленями, потому что сейчас ему было не до женщин на его безумном пути.
И кривая шабля перехватила прямой меч.
А небо упало еще ниже.
Все происходило просто, до смешного просто и обыденно. Поступки, движения, даже слова, даже смутные образы, преломляясь во льду сознания Сале Кеваль, выходили такими же обычными, как стертый медяк.
Ничего ведь особенного не происходит? ведь так? ведь правда?
Ведь правда.
Вот: лопнула цепочка. Вот: легко скрежетнув по острию, медальон взмывает над зубцами ограждения. Выше, еще выше. К радуге. Вот: немыслимым, невозможным – иначе! – нечеловеческим броском князь Сагор выплескивается вдогон, не оставляя про запас ничего, даже самого жалкого остатка сил.
Стой, погоди, жизнь! не надо! не надо – в радугу!..
Вот: вспрыгивает на парапет черная тень. Одновременно с порывом мастера. Каф-Малах, тот, кто прежде шутя прыгал через бездны, сейчас способен лишь на этот балаган – привстать на цыпочки поверх каменного зубца, потянуться шестипалой рукой за искрой из золота.
Но никто не успел.
Радуга хищной тварью соскользнула ниже всего на какую-то пядь… Едва удерживаясь от желания зажмуриться, Сале Кеваль заставляла себя следить за происходящим, плохо понимая: откуда? откуда явилось омерзение, лживо смешанное с экстазом?!
Из какой геенны?!
Всего лишь навсего: червонными размывами поплыл силуэт медальона, с чмоканьем всасываясь в разноцветье, багряной многоножкой смазался, закрутился волчком паук-Приживник, многократно увеличиваясь в размерах, теряя форму – и следом, беззвучно вопя, пошла вертеться в смертном калейдоскопе фигура мастера, разом налившись перед гибелью многими красками.
А во чреве души Сале, в сердцевине потаенной уж зашарили липкие пальцы: иди, глупая! прыгни! растворись!
Ну же, Куколка!
Когда в сумасшедшей пляске над головой стало невозможно различить – где паук рубиновый, где золото, где князь Сагор…
Когда из мешанины бликов вырвались и остервенело вонзились в самую гущу радуги два пламенных силуэта…
Когда беспамятные Малахи, долго служившие своим живым тюрьмам негасимыми лампадами могущества, наконец обрели свободу в родной стихии Рубежа…
…Сале все-таки сумела, заставила себя отвернуться.
Прямо перед ней, не отрывая от героя Рио ласкового взгляда убийцы, смеялся консул Юдка.
– Господин консул! Это безумие! Прошу вас, не делайте этого!
Голос героя был тверд, но в самой сердцевине его вибрировала тайная червоточина.
Словно подросток взрослым притворялся.
– Вэй, пан, шляхетный пан! – острый конец шабли Иегуды бен-Иосифа приглашающе танцевал у самого лица героя. – Погляньте вверх! Радуга! Видите? Говорят, красиво… Да только таким, как мы с вами, всего два цвета до самого края и осталось! День-ночь, черный с белым, и больше ни хрена собачьего! Смешай уголь с молоком да выпей! Много ли хорошего, кроме поноса, выйдет?.. Повеселимся напоследок, пан герой? Или вам без хозяина несподручно?!
– Это безумие! О чем вы говорите?!
– Давайте, милый пан! Кат ваш новый заждался небось?.. У каждого свой Запрет! – ну что же вы?!
– Я не буду с вами сражаться! Не буду!!!
– Ну тогда я тебя просто убью, дурак, – тихо сказал рыжебородый консул.
А над ними, успев поймать в броске золотую цепочку, верхний конец которой уходил в радугу, висел черный каф-Малах.
Между небом и землей.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька молодец.
Они думают, он за цацкой прыгнул.
А он за собой прыгнул.
И дядьки с собою, не друг с дружкой дерутся. Дядьки тоже молодцы. Совсем большие стали.
А носатый, с бородой, всех больше.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Куда спешишь, бродяга? – без насмешки спросил Самаэль.
…Зачем, зачем я прыгнул?! зачем ухватился за цепочку?! Ноги соскользнули с зубца донжона, потеряв опору. Пальцы закаменели на холодных, крохотных звеньях, а пропасть под ногами терпеливо ждала: кто из нас раньше? кто первым уйдет в никуда?
Глупый каф-Малах или она, пропасть гибнущего Сосуда?
Впрочем, для меня это мало что меняло…
– Ты всегда так жил, бродяга. Не сумев сделать свой окончательный выбор: небо или земля? Свет или плоть? И умираешь ты правильно, оставшись верен своей нерешительности: между небом и землей, между светом и плотью.
Самаэль помолчал.
…Радостные сполохи бродили по его доспеху, розовому, словно панталоны маленького княжича. Дурацкое сравнение. Он прав: я жил и умру – дураком. Почему же тогда я не вижу света, что служит плотью Ангелу Силы? почему я вижу просто плоть?!
Лицо в обрамлении крылатого шлема. Прекрасное, гордое лицо.
В кулаке зажата цепочка бывшего медальона. Прекрасная, золотая цепочка; прекрасный, крепкий кулак с белесым пухом на тыльной стороне.
Прекрасный я, которого скоро не станет.
– Мне даже жаль убивать тебя, бродяга. Ты наполнял смыслом мое существование. Когда Служение становилось мне в тягость, я вспоминал тебя. И понимал с новой силой: та ложь, что ты зовешь свободой, – ложь вдвойне. Для ее обладателя и для окружающих. И еще: ты зачал этого ребенка. Слышишь: Самаэль, князь из князей Шуйцы, на пороге твоей смерти и моего триумфа, говорит тебе – спасибо.
…Он не умел лгать, Ангел Силы.
Он говорил искренне.
– На пороге твоей смерти и моего триумфа… – задумчиво повторил он, играя цепочкой.
Поправился:
– …моего триумфа, способного обернуться моей гибелью.
Да, он не умел лгать.
…Я смотрел в его лицо; я видел тайный замысел Ангела Силы, приведший к сегодняшней ночи.
Видел так ясно, как если бы сам звался Самаэлем, как если бы сам велел любой ценой доставить чудо-ребенка в гибнущий Сосуд.
Двойная игра; оса в медальоне.
Пролог вне неба и земли
Сосуд трескался неохотно.
Мир, весь в смертных переливах, упрямо не желал сдаваться. Все эти деревья и заросли кустарника, холмы и овраги, все эти стены замка, каменные плиты и дубовые балки, старинные гобелены и люди, люди, люди, кем бы они ни называли себя и друг друга, – все это сопротивлялось радуге, как умело, и разноцветье живого из последних сил рвалось прочь из разноцветья мертвого.
Вспыхивало, кричало, звало на помощь не звуком – буйством красок. Как будто кому-то напоследок хотелось света, много света – и сразу…
Зарылся в одежды злой-доброй тетки маленький княжич. Сирота; теперь сирота. Радуга съела доброго дядьку-паучка. Внизу, на камнях двора, на выложенной желтеньким дорожке: исковерканное тело батьки. Батька сильный. Батька самый сильный.
Батьки больше нет.
Зарезали друг дружку носатый дядька и красивый человек в одежке из железа. Красивому человеку помогли. А носатый дядька их сам зарезал.
Тихо перестал дышать братик.
Пляшет в радуге Ирина Логиновна Загаржецка. Руки тянет.
«Спаси!» – кричит.
Пылинка в луче.
«Я спасу…» – отвечает он.
Он не боится ни боли, ни позора. За три с небольшим месяца, прожитых им, он свыкся с тем и с другим. Всей его боли было – мамкина разрытая могила, всего позора – имя чортова ублюдка.
Хватит.
Но батька лежит поперек дорожки, и Несущая Мир уже не замечает цветных языков, жадно лижущих ее останки; и дядьки уже не дерутся. И плывет сполохами замок – неохотно, но растворяясь…
О нем вспомнили. Сразу несколько бабочек высунулись из своих пленочек; замахали крылышками. Не бабочки – крысы. Двинулись к нему, волоча за собой голые хвосты – розовые, фиолетовые, пурпурные в золотую крапинку. Как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что разорвать на кусочки обомлевшего от страха мальчишку, писклявого боягуза, не сумевшего спасти даже рубинового паучка.
А хотел спасать – всех.
Из штанов выпрыгивал.
Он знал, что не может отменить случившееся – и знал, что оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, своего батьку, маму, братика, маленького княжича?
Он отступил на шаг. Еще на шаг. Крысы ухмылялись, но он боялся не их.
Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…
И шагнул в радугу, как шагают в костер.
Раскинул руки, сгребая пляску цветов в охапку, и оттуда, из феерического ада, обернулся.
Замок растекался яркой лужей.
«Не в добрый час твое желание услышано, Денница. Не в добрый час».
– Неважно, – ответил он. – Я спасу.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Да, – ответил Самаэль на незаданный вопрос. – Только гибель целого Сосуда способна загнать твоего сына в угол. Смотри, бродяга: вот сейчас, сейчас он пожелает, раскрывшись для крика, – и мольба будет услышана. Так бывало раньше; так будет теперь. Он выйдет из радуги новым; новым и – Заклятым.
Ты не боишься, Ангел Силы? Ведь они, прежние, всегда просили небо о мести! Посмотри на Иегуду бен-Иосифа, на героя Рио, вспомни остальных, сколько их ни было! Они просили о мести и получали желаемое…
Ты не боишься, Князь Шуйцы?!
– Нет. Не боюсь. Я сказал Князьям, что в случае успеха Денница-Заклятый – идеальный Малах. Наша мечта во плоти. Живая способность работать на благо Творения одновременно и в Рубежах, и снаружи. С его появлением грязный тварный мир не пойдет, вприсядку помчится к Судному дню! Одни согласились, другие – нет. Но я не сказал им всей правды.
Самаэль склоняется ниже, и я вижу крупные капли пота на его лбу.
Пот? на лбу Малаха?!
– Бродяга, я знаю: твой сын, как и все, обязательно попросит мести. И получит возможность ее осуществить. Как ты думаешь, кого первого он станет убивать?
Он не ждет ответа.
Мы оба знаем ответ. Мы оба знаем его, Ангел Силы, единственный из Князей, способный рискнуть самим собой.
Мой сын первым станет убивать тебя.
И гибель Сосуда покажется детским лепетом, пустой шуткой, когда сойдутся в бою: сын каф-Малаха и смертной, воззвавший и получивший – против Рубежных воинств, обязанных до последней капли света защищать жизнь одного из своих Князей.
Свобода-под-Заклятием и Служение-ради-Свободы.
– Бродяга, пойми: тогда вмешается ОН! – Самаэль почти кричал, приблизив свое удивительное лицо вплотную к моему. – ОН просто должен будет вмешаться! должен! должен!!!
Сперва я не понял, о ком кричит Ангел Силы.
А когда понял…
– ОН молчит, бродяга! ОН наблюдает и молчит! Служение уже идет у меня горлом, а ОН молчит! Но теперь я не позволю ЕМУ отмолчаться!.. не позволю!..
– Глупый, глупый бейт-Малах…
Самаэль подавился криком, услышав это от меня.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
– Тогда я тебя просто убью, дурак…
Схватка Заклятых – вспышка в ночи.
Разве что ночь раскинулась сегодня палитрой безумного художника; разве что вспышка длилась и не кончалась.
Звенели, сливаясь в любовном танце, прямой меч и кривая шабля; выпад сменялся ударом, две пары сапог плясали по камню плит, лихо вколачивая подковки на каблуках, – а Сале Кеваль все не могла отрешиться от чудной грезы.
Не рыжебородый Двойник насмерть рубится здесь с Заклятым в боевом железе.
Двое мальчишек дерутся.
Нелепый обладатель шелкового сачка, сын опального наместника Троеречья, и рыженький книжник в лапсердаке с заплатанными локтями.
Вот они; оба.
Женщина испуганно заморгала, гоня наважденье прочь. И пропустила тот неуловимый миг, когда Иегуда бен-Иосиф весенним журавлем крутнулся на носках, позволяя узкому клинку безнаказанно вспороть жупан поперек груди. Лопнула плотная ткань; дождем брызнули пуговицы. Но шабля того, кого звали Юдкой Душегубцем, уже извернулась в ответ живой молнией, ударила наискось, и почти сразу – над самой землей плеснула заточенной сталью.
Запрыгал по плитам обломок меча.
Охнул герой; оплыл сугробом.
– Все? – спросил книжник в лапсердаке, склоняясь над сыном наместника.
Единственный взгляд, брошенный через плечо, пригвоздил к месту нового палача, сунувшегося было помочь нанимателю.
Умен палач был.
Понял: служба окончена.
– Вижу: все… Или допляшем, шляхетный пан?
«Почему он медлит?!» – кричал кто-то внутри женщины, и, прислушавшись, Сале поняла: кричит она сама.
Вслух.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Глупый бейт-Малах… ты так ничего и не понял.
Я почувствовал: цепочка, единственная опора, слегка провисла.
Этого не могло быть, но это было.
А на донжоне все двигались мухами в киселе Заклятые, каждый в обнимку со своим Запретом.
– Хочешь уйти, смеясь, бродяга? – Самаэль отстранился, оглядел меня так, будто впервые видел. – Или все-таки надеешься, что эти двое нарушат Запрет? Но ты в любом случае успеешь долететь до земли. Не веришь?
– Верю. Верю, Ангел Силы. Я успею долететь. Я уже успел.
«Батька, ты мне готовишь подарок, да?»
Да.
– Знаешь, Ангел Силы… Один старый, очень старый человек, из тех, кому ты служишь, ненавидя, спрашивал у меня: не пробовал ли я когда-нибудь освободиться полностью?
– Освободиться полностью? Ты?! – Самаэль улыбается с отчетливым сочувствием. – Он спрашивал это у тебя, Блудный Ангел? Тогда он глуп…
– Нет. Это я глуп. Потому что не ответил. Потому что не знал, как их можно поменять местами: свои реальности, внешнюю и внутреннюю? Даже став из каф-Малаха золотой осой – не знал…
– А теперь знаешь?
– Да. Теперь знаю.
– И кто же тебя научил?
– Они.
– Эти существа на донжоне?
– Да.
И цепочка провисла сильнее, ибо я ощутил опору под ногами.
Хочешь, я расскажу тебе страшную сказку, Ангел Силы?
Жила-была на белом свете Ярина Киричиха.
Честная вдова, честная мать взрослого сына, плоть от плоти людей Гонтова Яра. У колодца с кумушками судачила; борщ готовила. Где, в каком тайнике спала в ней Ярина-иная – способная без оглядки отдать последнюю, зрелую любовь бродяге-исчезнику, решившаяся выносить во чреве дьявольское отродье? В какой миг они поменялись местами, вывернулись наизнанку?! – чтобы и в смерти ни на миг не жалеть о случившемся?!
Жил-был на свете белом сотник Логин Загаржецкий.
Для всех: лихой рубака, верный товарищ, православный черкас. И сам не знал хозяин валковский – как глубоко, в каких заброшенных подвалах, куда и самому пану сотнику вход заказан, дремлет до поры Логин-иной?! Тот, что клятву переступит. Тот, что душу на дочку сменяет. В самое пекло залезет, жида помилует, с чортом бок о бок рубиться станет. Когда раскрылись подвалы? Когда махнулся сотник не глядя, себя на себя сменял?
Когда?!
Каким чародейством из панны сотниковой, некрасивой девки-егозы, причудницы балованной, вышла на простор Несущая Мир? – пытки снесла, позор снесла, смерти в очи глянула, не отвернулась!
А другие? все?! Почему они способны меняться, входя в запертые на три засова сокровищницы, куда им вход навеки заказан был?!
Потому что слабые?!
Но ведь это же просто, глупый Ангел Силы!
Не понимаешь? не понимаешь, ибо никогда не был слабым?
А я был. Ты меня слабым сделал, Князь Шуйцы.
Хочешь, я сейчас вывернусь наизнанку?.. что у меня внутри? взаперти? не Блудный ли Ангел, которого понадобилось встречать у Рубежа всей твоей сворой, о Самаэль, подобный высокой горе?!
Встречай!
…Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!..
Я выдернул цепочку из его кулака.
Прочь отбросил.
И розовое сияние попятилось, увлекая за собой фиолетовую дрожь, когда над гибнущим Сосудом, одним из многих, взмыл птицей былой каф-Малах; и внутренний свет стал внешним, делая меня подобным кипящей лаве.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Ее, стоявшую на коленях, сбило с ног, когда наверху радуга шарахнулась прочь.
Упав ничком, женщина сразу перевернулась на спину. Затылком, позвоночником, кожей ощущая под собой шероховатости и выбоины камня, она смотрела вверх – и видела, как радуга отступает двумя цветами из семи.
За всю долгую бытность Проводником Сале никогда не видела… да что там не видела! – не слышала, не представляла, что такое возможно. Даже мастер ни разу не упоминал о подобном чуде.
«Пока был жив, не упоминал», – подумалось невзначай.
Но розовое с фиолетовым пятилось назад, укрываясь за зелень, за пурпур с золотыми вкраплениями, за белизну, лазурь и желток; так волна откатывается от скалистого берега, чтобы укрепить собой море и дать место буйному разбегу волн иных.
А в небе над замком стоял без опоры Блудный Ангел.
Без опоры, без грома, без молнии; лишь четырехпалая рука замерла в отстраняющем жесте. Он стоял, не произнося ни слова, одетый лишь в самого себя – могущество Свободы, волшебный медальон, в чьей сердцевине ждал до поры смертный бродяга, бившийся во дворе замка смешным протазаном, а в бродяге сияла ярче многих солнц оса-искорка.
Они готовы были в любой момент поменяться местами.
По собственной воле.
И женщина захлебнулась восторгом: настолько прекрасным показался ей черный спутник, отец того ребенка, из-за которого сама Сале Кеваль сейчас лежала навзничь на последнем камне, оставшемся от всего ее родного Сосуда.
«Сын мой! – ударило беззвучием в мозгу Сале Кеваль. – Сын мой! Достаточно для Вселенной меня и тебя!..»
Но золото с пурпуром…
Но изумруд, и лазурь, и белизна снежная…
Он стоял темным шпилем, и молнии пяти цветов уже грозили ему ударом.
– Руби, жиду! – взлетело над распростертой Сале. – Руби героя! вщерть!
Повернуть голову было – что гору своротить. Наждак камня в кровь оцарапал мочку уха, но боль помогла: привела в чувство, вернула на землю.
И Сале Кеваль почувствовала себя странствующим героем.
Это над ней замер в ожидании консул Юдка («Или допляшем, шляхетный пан?!»); это на нее сейчас должно было опуститься беспощадное лезвие.
– Руби!
Засмеялся Иегуда бен-Иосиф. Так засмеялся, что и на пороге общей гибели пробрало женщину лютым морозцем.
Бороду встопорщил: прочь, Тени!
– В какой миг я становлюсь рабом?.. – спросил непонятно.
Вбросил шаблю в ножны. Оскорбленный, взвизгнул клинок, не дорвавшись до горячего сердца. А Иегуда ладонью рукоять прихлопнул; на героя посмотрел. Улыбнулся.
И Рио улыбнулся в ответ.
А потом привстал, потянулся и вогнал Иегуде сломанный меч по самую гарду – туда, где жупан консула сукном драным напоказ торчал.
– А я? – ответил вопросом на вопрос. – А я, Двойник?..
Выгнуло обоих.
Как меч – на излом.
Мертвый стоял, не падал консул Юдка; живой, смотрел на него снизу герой Рио.
Одна у них улыбка на двоих была.
Показалось Сале: чувств она на краткий миг лишилась. Только и осталось в памяти: небывалое дерево, от адских глубин до райских высей. Шелестит кроной, слова чудные в том шелесте укрывает: «…расторжение нижнего Слияния… аспект Скрытой Мудрости, одетый в Глас Великий… почив на белом огне – еще миг, и энергия Приговора!..» Да только в словах ли дело, пусть даже и в самых чудных на свете?!
Другое случилось: два могильных кургана под деревом зашевелились. Посыпались рыхлой землей, лопнули трещинами, выпуская из чрева… кого?
Не привелось Сале увидеть: кого?
Ушел краткий миг как не бывало; вернулись слух, зрение, боль вернулась.
А они оба уже шли плечом к плечу к ограждению донжона. На зубцы взбирались: рыженький книжник в лапсердаке с заплатками, сын наместника с шелковым сачком. И дальше – от зубцов в небо, к Блудному Ангелу.
Дошли.
Встали.
«…Видел я сынов восхожденья, и мало их… мало… мало их!..»
Но хватило, чтобы шестью цветами из семи отступила радуга.
Даже белизна не выдержала.
Захлестнуло, затопило остатки Сосуда пенной лазурью морской.
Голубой сталью Архистратиговой.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– А ну, хлопцы-бабы-девки! – тихо сказал сотник Логин.
И уж совсем еле слышно, себе одному:
– Пошли, что ли?
Швырнул гусиное перо под ноги, сапогом растоптал.
Во всю глотку, срывая голос:
– Рубежей их клятых не топтали?! За мно-ой!
Шагнул, не оглядываясь.
Знал: идут.
В лазурь, в радугу, в ад кромешный, к Господу-Богу на казенный харч, все, кто остались, кто есть, кто были… Яринка-ясонька и Ярина Киричиха, разорванный пушкарь Гром с Забрехой-кулеметчиком, есаул верный с братьями-Енохами, живыми и мертвым, ведьма Сало да чумак-иуда, хлопцы из-под Катеринослава, турчонок катованный, чортячий сынок, княжич-трехлетка…
Идут.
Эпилог на земле под небом
I
Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам.
Смеялся белозубо.
Швырялся каплями, не доставая – во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой.
Деревья, дома, люди… смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе – пар один.
Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком… э-ге-гей, глупые, скоро вернусь!
Ждите!..
II
– Вымокла? – спросил Денница.
Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь.
«А в том сне небо серым было, – подумалось Ярине. – Дерюга, не небо… отстирать бы…»
– Ну и ладно, – согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет?
– Ты уже вырос? – спросила Ярина, прикусывая горькую былинку.
– Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, я большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный – впереди… ждет…
Он помолчал. Присел рядом.
Край плаща набух росой, отяжелел.
– Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным – всем. Я ведь уж чуть было…
Денница нахмурил ясный, юношеский лоб.
– Чуть было не попросил.
– Ну и что? – само вырвалось.
– Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким.
Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.
III
Трое стояли там.
Рыжебородый мудрец, стройный воин и чудной бродяга.
Спорили о чем-то; руками размахивали. Казалось: вот сейчас взмахнут посильнее, и взмоют в ширь небесную, так и не прекратив спора.
А ведь взмоют…
Пойдут по облакам, лишь обернутся напоследок: ну что же вы? догоняйте!
IV
– Домой хочется, – Ярина легонько коснулась его плеча: гладкого, твердого. – В хате небось пылищи… за год не оттереть!
– Ототрем, – уверенно пообещал Денница. – И пыль выгоним, и полы вымоем. И раны вылечим.
Он замолчал, нахмурился.
Три поперечные морщины залегли в переносье.
Ярина знала: о брате думает. Чумак Гринь по сей час бился на пороге жизни и смерти, еще дышал, готовясь в каждую секунду сделать выбор: уйти или остаться. «Помоги ему! пожалуйста! – Ярина шепнула это на самом рассвете, когда новый, взрослый Денница подсобил снести чумака в покои, а затем долго сидел над раненым, думая о своем. – Помоги! ты ведь можешь!»
– Могу, – ответил ей юноша, в чьих волосах горел невесть откуда взявшийся обруч из серебра. – Могу, Несущая Мир. Только нельзя. Надо, чтобы братик – сам… сам.
И добавил, больше себе, чем Ярине:
– Нельзя так. Нельзя спасать неправильно. Если я вырос, значит – нельзя.
Холодком пробрало панну сотникову от слов этих.
V
– Пан Ондрий! – донеслось из-за стены. – Дурья твоя башка! Куды чортопхайку с верхом грузишь?!
– Га?
– Ото ж! Не довезем ведь!
– Та довезем, пане сотник… тут же всем: и вам, и нам, и жиду маленькую торбочку…
Денница взахлеб, по-детски расхохотался.
Просиял лицом.
– Насмехаешься? – с притворной обидой спросила Ярина. – Хихоньки строишь? А батька прав: через Рубежи эти, да на повозке груженой…
И замолчала.
Смотреть стала: как юноша в лиловом плаще опрокинулся навзничь, в мокрую траву, как ногами от восторга задрыгал. Точно так же, как у речки – во-он, у дальних кустов! – ликовал по-щенячьи трехлетний мальчишка Тор, глядя, как маленькая женщина по имени Сале плетет из вьюнков «попону для ящерки».
Весело им, недорослям… детская память короткая.
Подумала, и ясно стало: глупость подумала.
– Это для вас теперь не Рубежи, – отсмеявшись, сказал Денница, вытирая глаза. – Это так…
Он поискал слово.
Нашел.
– Пленочки это, Несущая Мир. Пленочки, и ничего больше.
– Для вас? – Ярина вскинула брови.
Он поправился:
– Для нас. Для нас всех.
VI
Ярина толкнула его, присевшего на корточки, в грудь.
Нет, не опрокинула.
Так и остался сидеть, улыбаясь.
– Богатырь! – Девушка еле сдерживалась, чтоб не ответить улыбкой на улыбку. – Вернемся в Валки, отец тебя в реестр запишет! Будешь справным черкасом… Горелку пить можешь?
– Могу, – ответил он.
– А шаблей рубать?
– И шаблей могу…
– А Богу молиться?
– Молиться? – спросил он. – Как это: молиться?
Не сразу и нашлась Ярина, что ответить.
– Ну, молиться! Вот глупый! Ты Ему: отче наш, иже еси…
Он понял.
– Разговаривать? Да, Несущая Мир? Теперь – могу.
VII
– А девок любить можешь?
Невпопад спросила. Только чтоб от дурного разговора убежать.
И сама захлебнулась: о чем спросила, курица?!
Он кивнул.
В глаза заглянул: увидела ли?
– А что ты еще можешь, Несущий Свет?
Само вырвалось, мимо воли.
VIII
– Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего…
Денница встал.
Твердо глянул в лазурь над головой.
– А если будут товарищи наши с нами, то от дня сотворения мира до конца времен.
IX
Радуга выгибалась над близкой речкой.
Просто – радуга.
После дождя.
I
Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам.
Смеялся белозубо.
Швырялся каплями, не доставая – во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой.
Деревья, дома, люди… смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе – пар один.
Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком… э-ге-гей, глупые, скоро вернусь!
Ждите!..
II
– Вымокла? – спросил Денница.
Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь.
«А в том сне небо серым было, – подумалось Ярине. – Дерюга, не небо… отстирать бы…»
– Ну и ладно, – согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет?
– Ты уже вырос? – спросила Ярина, прикусывая горькую былинку.
– Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, я большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный – впереди… ждет…
Он помолчал. Присел рядом.
Край плаща набух росой, отяжелел.
– Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным – всем. Я ведь уж чуть было…
Денница нахмурил ясный, юношеский лоб.
– Чуть было не попросил.
– Ну и что? – само вырвалось.
– Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким.
Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.
III
Трое стояли там.
Рыжебородый мудрец, стройный воин и чудной бродяга.
Спорили о чем-то; руками размахивали. Казалось: вот сейчас взмахнут посильнее, и взмоют в ширь небесную, так и не прекратив спора.
А ведь взмоют…
Пойдут по облакам, лишь обернутся напоследок: ну что же вы? догоняйте!
IV
– Домой хочется, – Ярина легонько коснулась его плеча: гладкого, твердого. – В хате небось пылищи… за год не оттереть!
– Ототрем, – уверенно пообещал Денница. – И пыль выгоним, и полы вымоем. И раны вылечим.
Он замолчал, нахмурился.
Три поперечные морщины залегли в переносье.
Ярина знала: о брате думает. Чумак Гринь по сей час бился на пороге жизни и смерти, еще дышал, готовясь в каждую секунду сделать выбор: уйти или остаться. «Помоги ему! пожалуйста! – Ярина шепнула это на самом рассвете, когда новый, взрослый Денница подсобил снести чумака в покои, а затем долго сидел над раненым, думая о своем. – Помоги! ты ведь можешь!»
– Могу, – ответил ей юноша, в чьих волосах горел невесть откуда взявшийся обруч из серебра. – Могу, Несущая Мир. Только нельзя. Надо, чтобы братик – сам… сам.
И добавил, больше себе, чем Ярине:
– Нельзя так. Нельзя спасать неправильно. Если я вырос, значит – нельзя.
Холодком пробрало панну сотникову от слов этих.
V
– Пан Ондрий! – донеслось из-за стены. – Дурья твоя башка! Куды чортопхайку с верхом грузишь?!
– Га?
– Ото ж! Не довезем ведь!
– Та довезем, пане сотник… тут же всем: и вам, и нам, и жиду маленькую торбочку…
Денница взахлеб, по-детски расхохотался.
Просиял лицом.
– Насмехаешься? – с притворной обидой спросила Ярина. – Хихоньки строишь? А батька прав: через Рубежи эти, да на повозке груженой…
И замолчала.
Смотреть стала: как юноша в лиловом плаще опрокинулся навзничь, в мокрую траву, как ногами от восторга задрыгал. Точно так же, как у речки – во-он, у дальних кустов! – ликовал по-щенячьи трехлетний мальчишка Тор, глядя, как маленькая женщина по имени Сале плетет из вьюнков «попону для ящерки».
Весело им, недорослям… детская память короткая.
Подумала, и ясно стало: глупость подумала.
– Это для вас теперь не Рубежи, – отсмеявшись, сказал Денница, вытирая глаза. – Это так…
Он поискал слово.
Нашел.
– Пленочки это, Несущая Мир. Пленочки, и ничего больше.
– Для вас? – Ярина вскинула брови.
Он поправился:
– Для нас. Для нас всех.
VI
Ярина толкнула его, присевшего на корточки, в грудь.
Нет, не опрокинула.
Так и остался сидеть, улыбаясь.
– Богатырь! – Девушка еле сдерживалась, чтоб не ответить улыбкой на улыбку. – Вернемся в Валки, отец тебя в реестр запишет! Будешь справным черкасом… Горелку пить можешь?
– Могу, – ответил он.
– А шаблей рубать?
– И шаблей могу…
– А Богу молиться?
– Молиться? – спросил он. – Как это: молиться?
Не сразу и нашлась Ярина, что ответить.
– Ну, молиться! Вот глупый! Ты Ему: отче наш, иже еси…
Он понял.
– Разговаривать? Да, Несущая Мир? Теперь – могу.
VII
– А девок любить можешь?
Невпопад спросила. Только чтоб от дурного разговора убежать.
И сама захлебнулась: о чем спросила, курица?!
Он кивнул.
В глаза заглянул: увидела ли?
– А что ты еще можешь, Несущий Свет?
Само вырвалось, мимо воли.
VIII
– Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего…
Денница встал.
Твердо глянул в лазурь над головой.
– А если будут товарищи наши с нами, то от дня сотворения мира до конца времен.
IX
Радуга выгибалась над близкой речкой.
Просто – радуга.
После дождя.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ