Роза огня

Глава 1

Розалинда Хокинс открыла дверь, сжавшись от испуга. Ожидая увидеть еще одного рассерженного кредитора, она постаралась придать лицу выражение спокойствия, которого вовсе не испытывала. Пасмурный дождливый день перешел в столь же ненастный вечер; дом, который прежде служил Розалинде убежищем, теперь подвергался осаде — и к тому же больше ей не принадлежал.

«Сколько еще мне это терпеть? И надолго ли хватит сил?»

— Мне очень жаль, — начала она, когда распахнулась тяжелая дубовая дверь. — Если у вас есть претензии, вам следует обратиться к мистеру Грамвелту из фирмы «Грамвелт, Дженкинс и…».

Однако за дверью оказался вовсе не враждебный незнакомец.

— И мне тоже следует спрашивать разрешения адвокатов, чтобы нанести вам визит, Роза? — с удивлением спросил невысокий худощавый седой человек, Девушка рассмеялась от облегчения, впервые после похорон увидев доброжелательное лицо; у нее даже закружилась голова, и она испугалась, не прозвучали ли в ее смехе истерические нотки.

— Конечно, нет, профессор Каткарт! — воскликнула она. — Дело просто в том, что сегодня целый день в дверь звонят папины кредиторы, и у меня уже появилась привычка… — Она умолкла, заметив растерянность гостя. — А, не важно! Заходите, пожалуйста! Боюсь, правда, что не смогу предложить вам никакого угощения: утром в сопровождении полисмена явился бакалейщик с судебным ордером и забрал из дома все, что только было съедобного.

Еще неделю назад даже подобное предположение показалось бы немыслимым. Однако с тех пор с Розалиндой случилось слишком много немыслимых вещей, чтобы особенно задумываться именно об этой.

Профессор Каткарт — доктор философии, знаток древних и средневековых языков — был учителем Роэалинды в Чикагском университете. Сейчас его бесцветные глаза пораженно раскрылись. Войдя в переднюю, он снял шляпу и теперь нервно вертел ее в руках. Роза закрыла дверь и провела профессора в гостиную. Там горели все газовые лампы — к чему экономить, если счета и без того уже слишком велики?

Гость осторожно присел на софу, подумав при этом, что завтра, возможно, она будет уже украшать чью-то другую гостиную. Его длинное лицо выражало озабоченность; казалось, он настолько поражен увиденным, что у него нет слов. Розалинда почувствовала, как в нем всколыхнулась жалость: действительно, что можно сказать в подобном случае?

Профессор облизнул губы и все же заговорил:

— Я знал, что после спекуляций, которыми занялся Хокинс, его дела шли неважно, но я и предположить не мог, что дойдет до такой крайности!

— Я тоже, — просто ответила Розалинда, опускаясь в кресло и вцепившись в подлокотник, чтобы не упасть. — Пока папа был жив, его жалованья в университете хватало на оплату счетов, а дополнительные занятия с безмозглыми идиотами из высшего общества заставляли кредиторов держаться в рамках приличий. — Она уставилась на собственные руки, не в силах видеть жалость в глазах гостя. — Ну а теперь они набросились все разом.

— Так отец ничего вам не оставил? — изумился профессор Каткарт.

— Ничего, кроме кипы неоплаченных счетов и этого дома — да и тот уже отдают кредиторам, — устало проговорила она. — Мне любезно разрешили сохранить мои личные вещи — кроме представляющих какую-то ценность, вроде маминого жемчуга.

— Они собираются отобрать у вас жемчуг? — в ужасе переспросил Каткарт. — Но ведь…

— Они забрали жемчуг, — уточнила Розалинда, поправляя очки ледяным пальцем и стараясь отогнать воспоминание о том, как она плакала, когда у нее отобрали единственное, что оставалось на память о матери. — Еще вчера, И другие вещи тоже. — Она стиснула подлокотник, вспомнив весь этот ужас: чужие люди роются в ее вещах в поисках всего, что представляет хоть какую-то ценность. — Книги из папиной библиотеки уже увезли, за мебелью приедут завтра. Дом продадут, как только мистер Грамвелт найдет покупателя. Мне сказали, что пока я могу остаться здесь. Можно было бы поставить на полу гостиной палатку, но и ее уже унесли.

Розалинда не рассмеялась в истерике только потому, что в глазах у нее потемнело; она покачнулась и едва не упала с кресла. Профессор вскочил, кинулся к ней и начал похлопывать по руке. В словах старика неожиданно прозвучала практическая нотка.

— Дитя, когда вы в последний раз ели?

Розалинда покачала головой, не в силах вспомнить… Это вызвало у нее беспокойство: уж не теряет ли она память? Может быть, она лишилась рассудка?

— У меня нет аппетита, — уклончиво ответила она. Профессор хмыкнул.

— Тогда накормить вас — моя вторая задача. Первая — увезти отсюда. Отправляйтесь наверх и уложите вещи. Я не оставлю вас здесь на милость этих проходимцев.

— Но… — попыталась возразить Розалинда, знавшая, что собственные средства профессора весьма ограниченны. Однако он решительно прервал ее, продемонстрировав неожиданную властность:

— Уж как-нибудь я смогу устроить дочь моего старого друга на несколько дней в приличный пансион, а также накормить ее ужином. Что же касается дальнейшего… Вот об этом я, собственно, и пришел поговорить. Пожалуй, лучше сделать это за ужином, вернее — за десертом. А теперь — не спорьте со мной, дитя! Не оставлять же вас в пустом доме! Они ведь и газ отключить могут!

Именно в этот момент светильники мигнули и погасли, оставив Розалинду и ее гостя в сумерках ненастного предзакатного часа. Розалинде внезапно показалось, что дом полон призраков. Это и помогло ей принять решение.

— Я быстро, — сказала она.

Большая часть вещей уже была упакована в баул и единственный сундук; оставалось лишь уложить саквояж. Накануне, пока Розалинда занималась сборами, мистер Грамвелт не сводил с нее прищуренных глаз, как змея, следящая за птичкой: он явно собирался проследить, чтобы девушка не забрала с собой мелочей, из которых можно извлечь выгоду. К счастью, ценности некоторых предметов, хранящих бесценную для Розалинды память, он не знал, иначе отобрал бы и их. Юрист не раз подчеркивал, что все, что Розалинде будет позволено забрать с собой, она получает из милости. Теперь сундук, готовый к отправке, стоял в прихожей, и ей оставалось лишь уложить в саквояж туалетные принадлежности.

— Я оказалась в положении, которое так восхваляют некоторые философы, например, мистер Эмерсон: я не обременена собственностью, — сказала девушка.

— Я найду кеб, — ответил профессор.

В это время ресторан «Бергдорф» не был полон: театральные представления еще не закончились и зрители не хлынули в залы. К счастью, немецкий ресторан не принадлежал к числу любимых мест ее отца, иначе воспоминания помешали бы Розалинде насладиться ужином. Никакие печальные призраки не являлись ей здесь, а профессор Каткарт явно был тут завсегдатаем: метрдотель узнал его и проводил к уединенному столику. Розалинда гадала, что подумали о ней официанты: слишком она невзрачна, чтобы сойти за даму полусвета, и слишком бедно одета, чтобы ее могли счесть невестой или родственницей профессора. Может, ее приняли за домоправительницу, получившую такой подарок ко дню рождения?

«А может быть, я сойду за родственницу-суфражистку или религиозную фанатичку, пожертвовавшую все свои украшения в пользу Билли Санди», — решила Розалинда. На самом деле это не имело никакого значения. Уважение, которое служащие ресторана проявляли к профессору, распространялось даже на странную девицу, которую он с собой привел; их обслуживали быстро и предупредительно, и метрдотель выказывал по отношению к Розалинде любезность, как будто она носила наряд от Уорта, а не купленный по дешевке у Сирса и Рубака .

Когда-то она одевалась очень элегантно — не у Уорта, конечно, но все же у одной из лучших чикагских мастериц. Это было до того, как у отца началась полоса неудач и ей пришлось экономить и на одежде, и на прочих тратах. Ни ее учителя, ни соученики по университету этого не замечали; они, возможно, не обратили бы внимания, даже появись Розалинда в древнегреческом хитоне и пеплосе. Никто не упоминал о том, что ей приходится беречь каждый грош, и это спасало ее гордость; поскольку теперь и в ресторанах они с отцом не бывали, ей не приходилось обнаруживать свою бедность на публике.

В «Бергдорфе» было тепло, мягко сияли свечи и газовые светильники. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были тихие разговоры посетителей и звон серебра и фарфора. Профессор Каткарт оказался гурманом, отдававшим все свое внимание каждому блюду, поэтому ужинали они в молчании. Розалинду это вполне устраивало: пикантный вкус маринованной капусты разбудил в ней такой голод, какого она и представить себе не могла; хотя она редко пила, теперь небольшая кружка превосходного пива пришлась очень кстати. Еда исчезла с ее тарелки словно по мановению волшебной палочки, и предупредительный светловолосый официант принес ей вторую порцию, даже не спрашивая, хочет ли она добавки.

— Большое спасибо, — сказала она по-немецки, чем вызвала довольную улыбку. Подмигнув девушке, официант поспешил к соседнему столику.

Розалинда до крошки доела и вторую порцию. Еще месяц назад это бы ее ужасно смутило, однако теперь способность смущаться иссякла, а гордость съежилась, как лопнувший шарик.

Профессор поманил официанта и, когда тот убрал тарелки, заказал по порции торта «Черный лес». Розалинда не сделала даже слабой попытки отказаться: возможно, ей еще не скоро выпадет случай снова попробовать такой деликатес. Свой кусок торта она съела, когда профессор еще не добрался и до половины, и откинулась в кресле с печально-довольным вздохом.

«Нужно придумать, как мне зарабатывать на жизнь», — мелькнула мысль: У неё было смутное намерение найти себе место гувернантки или даже учительницы где-нибудь в западных штатах. Теперь, конечно, нечего и думать о том, чтобы получить в университете степень по классической и средневековой литературе. Розалинда надеялась, что ей удастся убедить будущего работодателя в своей способности благодаря полученному образованию преподавать «три свободных искусства».

Официант убрал десертные тарелки и подал кофе, в который Роза щедро добавила сахара и сливок. Профессор Каткарт откинулся в кресле и обеими руками обхватил чашку.

— Простите, Роза, старому другу и учителю бесцеремонность: как случилось, что вы оказались в таком положении? — спросил он. — Я не считал вашего отца непредусмотрительным человеком.

Розалинда с горечью покачала головой:

— Заслуга в том, что мы все потеряли, принадлежит исключительно Невиллу Три.

Профессор смущенно покраснел: именно он в свое время представил этого подающего надежды политика старшим Хокинсам.

Сказать ему было нечего. Несмотря на благородное происхождение, Невилл Три оказался обычным мошенником. Он приехал в Чикаго, чтобы найти вкладчиков для своего банка — среди них оказался и профессор Хокинс, — а потом довел банк до банкротства неумелым управлением. Сам он как управляющий получал огромное жалованье, а вкладчики, когда произошел крах, лишились всего. Но даже этого Невиллу Три было мало: он затеял новую аферу, пообещав разоренным им людям вернуть все их деньги с процентами, если они снова поверят ему; он знает, где найти нефть. Профессор Хокинс и другие попались на эту удочку, отдали мошеннику последние деньги и получили взамен акции компании, которая бурила скважины в местах, где ни один геолог не предполагал наличия нефти. Невилл Три благополучно сбежал в другой штат, где и занялся новыми прожектами, живя припеваючи за счет других.

Розалинда крепко стиснула в руке салфетку. Когда отец рассказал ей о том, что потерял все сбережения и еще залез в долги, она не позволила себе упрекать его.

«Я ведь хотел дать тебе то, чего ты заслуживаешь, Роза», — жалобно говорил ей отец.

— Но как же исторический факультет… — начал Каткарт.

— Вы же знаете, что никто из преподавателей никогда не одобрял моих «неподобающих женщине» интересов, — мрачно ответила она. — Несомненно, узнав о моих обстоятельствах, они только порадуются и посоветуют мне выйти замуж, как и положено добропорядочной женщине.

«Как будто найдется молодой человек, который хотя бы посмотрит на меня — некрасивую, слишком умную да к тому же страдающую неизлечимой склонностью говорить что думает…» Эта последняя привычка была причиной того, что среди студентов университета друзей и поклонников у Розалинды не оказалось. «Любой мужчина в университете может найти себе милую глупенькую девушку со смазливым личиком или с деньгами, которая станет его уверять, будто умнее его нет никого на свете. Так кому нужна я, не имеющая ни красоты, ни приданого и к тому же бросающая мужчине вызов как равная?»

— А родственники вашей матери? — тихо спросил Каткарт.

Он ничего не знал об отношениях родителей Розалинды с их родней — профессор Хокинс позаботился о том, чтобы неприглядная история не стала достоянием общественности. Этот вопрос был для Каткарта естественным, но только былые унижения позволили Розалинде ответить, не испытывая мучительной боли.

— Они приезжали на похороны, — сказала она. «Нет, я не стану называть этих… людей своими дедом и бабкой». — Они оскорбляли моего отца, поливали грязью мать и заявили мне, что, если я покаюсь в грехах, обяжусь быть добродетельной и покорной и выброшу из головы всю эту чушь насчет ученой степени, они, может быть, и подумают о том, чтобы мне нашлось место в их доме. Как я понимаю, они хотели, чтобы я сделалась сиделкой для дяди Ингмара и еще была благодарна за это.

На лице Каткарта отразился ужас.

— Даже будучи в здравом уме, Ингмар Айворсон не был подходящим компаньоном для женщины; теперь и подавно с ним наедине никому нельзя оставаться! — бросил он.

Розалинда только кивнула.

— Я сказала им, что обо всем этом думаю я, что думала мама и что они могут сделать с дядей Ингмаром, а потом указа

«Возможно, тут и кроется причина того, что мистер Грамвелт тут же набросился на меня. Должно быть, эти люди обошли всех папиных кредиторов. Уж не ожидали ли они, что я прибегу к ним, как только появятся стервятники, и стану молить о прощении?»

Каткарт улыбнулся:

— Значит, вы сожгли мосты. Очень смелый поступок. Может быть, не такой уж мудрый, но…

— Профессор, по этому мосту я не пошла бы ни при каких обстоятельствах. Я скорее села бы в ладью Харона, чем приняла помощь Айворсонов. — Розалинда решительно подняла голову, хоть и не могла заглушить страха. «Ладья Харона… Может дойти и до такого». Только прошлой ночью она думала о самоубийстве, оставшись наедине со своим отчаянием в полном отзвуков доме. В ее саквояже было достаточно лауданума.

Однако теперь выражение лица профессора изменилось и стало… расчетливым? Определенно! Розалинда замечала такой взгляд, когда Каткарт изучал какую-нибудь неясную проблему или намечал новое направление исследований. Она ощутила, как в ней пробуждается интерес — чувство, не посещавшее ее уже много дней.

— Я хотел выяснить, есть ли у вас какие-либо перспективы, — тихо заговорил профессор; взгляд его оставался острым и расчетливым. — Я получил… получил довольно странное письмо от человека из западного штата. Оно настолько странное, что я не стал бы предлагать вам обдумать предложение этого человека, будь у вас другой выход.

Теперь интерес в ней уже определенно пробудился.

— Профессор, что вы хотите сказать? — спросила Розалинда, выпрямляясь в кресле.

Каткарт сунул руку во внутренний карман.

— Вот, — сказал он, протягивая толстый кремовый конверт. — Прочтите сами.

Розалинда вынула из конверта и отложила в сторону железнодорожный билет, потом извлекла единственный лист плотной бумаги и со всевозрастающим недоумением прочла письмо.

— Да, письмо действительно странное, — сказала она, помолчав, сложила лист и убрала его на место. — Очень странное. — Железнодорожный билет последовал за письмом.

Каткарт кивнул.

— Я поинтересовался его автором, и то, что узнал, подтверждает его добропорядочность. Он кто-то вроде железнодорожного барона, живет на окраине Сан-Франциско. Билет тоже настоящий; я отправил телеграмму в его контору и убедился, что прислали его они. Предложение также остается в силе. Говорят, этот человек богат, как Крез, и живет отшельником. Еще о нем известно, что ему феноменально везет. Больше никто ничего не знает.

— В письме говорится как будто в точности обо мне, — сказала Розалинда, ощущая дрожь предчувствия: казалось, она стоит на пороге, переступив который, вернуться уже не сможет.

— Это-то и странно, не говоря уже о самом предложении. — Каткарт покраснел. — Я подумал о всевозможных вариантах… В конце концов, письмо наводит на мысли…

— Конечно, — неопределенно ответила Розалинда. — Белые рабыни, опиумные притоны… — Она заметила, что от смущения Каткарт побагровел, и невольно хихикнула. — Да будет вам, профессор! Не считаете же вы меня совсем ни о чем таком не подозревающей! Вы же сами давали мне читать Овидия без купюр и поэмы Сафо!

Розалинда умолкла, боясь, что профессора хватит удар. Ее всегда изумляло, что ученые в ее присутствии могли обсуждать греческих гетер, любовь Тристана и Изольды, Абеляра и Элоизы, нравы острова Лесбос, а потом смущаться, стоило только намекнуть на существование некоторых заведений всего в нескольких кварталах от университета.

— Не решайте немедленно, — предостерег Каткарт, поспешно меняя тему разговора. — Я отвезу вас в пансион миссис Абернети; отдохните несколько дней и все хорошо обдумайте. Такое решение нельзя принимать импульсивно.

— Конечно, — ответила Розалинда, Однако она уже чувствовала тяжелую холодную руку судьбы у себя на плече. Она отправится к этому человеку, к этому Ясону Камерону. Она возьмется за предложенную работу.

В конце концов, выбора у нее нет.

Роза проснулась, разбуженная какими-то незнакомыми звуками. Сны ей снились такие пугающие… На мгновение ее охватила паника, а сердце заколотилось от страха. Она судорожно принялась нашаривать очки. Это не ее комната! Ничего нет на положенном месте — прямоугольник света от окна падает на изголовье кровати, а не слева, и почему-то только один, а не два… И почему стены белые, и что это за огромный предмет, возвышающийся в углу?

И главное, почему ее очков нет на тумбочке рядом с постелью, где им положено быть?

И тут, когда кровать заскрипела так, как никогда не скрипела ее собственная, к Розе вернулось отрезвляющее понимание того, где она находится и почему.

Все предметы не на своих местах, потому что она не у себя дома и никогда больше не увидит привычной комнаты. Роза лежала на узкой железной кровати в пансионе миссис Абернети для респектабельных молодых дам.

Вчера вечером Роза познакомилась с некоторыми из них и сразу уверилась в солидности данного заведения. Среди ее соседок были несколько медицинских сестер, служащая приюта для нищих, секретарша профессора Каткарта из университета. Чистая, но бедная одежда Розы в точности соответствовала месту и не давала повода для беспокойства.

Миссис Абернети была дородной и спокойной женщиной, которую ничуть не смутило, что Роза в сопровождении профессора Каткарта появилась на ее пороге, когда уже стемнело. Она кивнула в ответ на произнесенные шепотом объяснения профессора, приняла деньги, которые он сунул ей в руку, а затем отправила Розу в эту комнату на втором этаже, как раз рядом с общей гостиной. Сундук остался в кладовке на первом этаже, но он и не был нужен. Баул и саквояж Роза принесла с собой. Она попыталась принять участие в общем разговоре, но усталость и напряжение взяли свое, и вскоре Роза отправилась в постель.

Она перестала искать очки; в конце концов, расплывчатые тени мебели и светлые пятна окон предпочтительнее, чем унылая реальность этой печальной тесной клетушки. Роза закрыла глаза и лежала неподвижно, прислушиваясь к разбудившим ее звукам. Этажом ниже кто-то — вероятно, миссис Абернети, — готовил завтрак; судя по запаху, это были овсянка и кофе — еда дешевая, но сытная. В крошечных комнатках по обе стороны коридора начали просыпаться соседки. Скудный свет, проникавший в окно, говорил о том, что рассвело совсем недавно, — но ведь здесь жили работающие девушки, день которых начинался с восходом и заканчивался после заката; так было все дни недели, кроме воскресенья.

Только теперь вся тяжесть ситуации, в которой она оказалась, стала окончательно ясна. Не пройдет и недели, как она станет одной из них. Роза до сих пор не осознавала, какую привилегированную жизнь вела даже в условиях жесткой экономии последних лет. Она всегда была «совой» и предпочитала заниматься по ночам, когда ничто не отвлекает внимания; на лекции она ходила обычно во второй половине дня, позволяя себе с утра понежиться в постели. Теперь же придется подстроиться под чужой распорядок, нравится ей это или нет.

Все переменилось, прежняя жизнь закончилась и похоронена вместе с ее отцом.

Впереди простирался путь, на котором не было ничего, что она любила, — ни радостей узнавания нового, ни трепета научных открытий, ни интеллектуального общения с коллегами-учеными. Она станет служанкой в чьем-то доме, наемной работницей, зависящей от воли и каприза хозяев. Очень может быть, что у нее никогда больше не будет доступа к университетской библиотеке. Ее жизнь, в которой так многое было связано с книгами, теперь будет определяться местом «ниже солонки».

Профессор Каткарт настаивал, чтобы она тщательно обдумала предложение Камерона, однако ее возможности были еще более ограниченными, нежели он полагал. Фактически у нее было лишь два варианта: поступить на службу к Ясону Камерону (или найти другую сходную работу) и сделаться прислугой в доме богатого и, возможно, капризного хозяина — или учительствовать в школе.

Последнее осуществить труднее. Едва ли ей удастся найти место школьной учительницы в Чикаго: здесь слишком много желающих и слишком мало рабочих мест. Значит, придется искать сельскую школу, возможно, даже на необжитом Западе или отсталом Юге, где она станет чужой.

В любом случае — в частном ли услужении, или работая в школе — она будет зависима; как школьная учительница она должна будет во всех случаях жизни оставаться респектабельной, посещать церковь, говорить положенные слова, чтобы не дать оснований для упреков. Ни в качестве учительницы, ни в качестве воспитательницы в богатом доме не сможет она даже намекнуть на то, что читала Овидия без купюр, не посмеет высказать оригинальную мысль, не осмелится противоречить мужчинам. Дни, когда она была свободна в мыслях, поступках и словах, уже позади.

Роза не плакала с тех пор, как вернулась с похорон; ее глаза оставались сухими при разговоре с Айворсонами, в присутствии мистера Грамвелта и его жадных подручных. Все эти дни она не позволяла себе лить слезы, но теперь что-то в ней сломалось.

Глаза жгло, горло перехватило, и Роза закусила зубами палец, стараясь сдержать рыдания. Это ей не удалось, и пришлось поспешно уткнуться лицом в подушку, чтобы никто ничего не услышал. Как можно надеяться, что кто-нибудь из этих женщин поймет ее горе? То, что представлялось Розе невыносимым, было для них повседневной жизнью.

«Рожденный рабом не видит зла в цепях…»

Роза сжалась в комочек, обхватив подушку, и плакала, пока совсем не лишилась сил. Она никогда не верила в то, что сердце может быть разбито, но сейчас она ощущала именно это.

«Ох, папа, зачем ты умер и покинул меня в беде?»

От таких мыслей ей стало стыдно, и слезы хлынули еще сильнее, когда Роза представила себе, что должна будет провести всю жизнь без своего дорогого рассеянного отца. Наконец она почувствовала, что не может больше плакать. Роза обхватила мокрую подушку; голова и все тело болели, глаза опухли, горло жгло от попыток сдерживать рыдания. Но физические страдания не могли отвлечь ее от печальных мыслей.

Пока она оплакивала свои несчастья, шум в соседних комнатах утих; теперь звуки доносились только с нижнего этажа. Роза поняла, что не в силах сейчас общаться с другими людьми, а сама мысль о завтраке вызывала у нее тошноту.

По-видимому, ее отсутствие осталось незамеченным, а может, профессор Каткарт предупредил, что Розу не следует беспокоить, — так или иначе, в ее комнату никто не заглянул. Отчаяние приковывало Розу к узкой жесткой кровати невидимыми узами; она даже не могла найти сил, чтобы надеть очки. Флакон с лауданумом, лежащий в саквояже, снова начал соблазнять ее. Один глоток — и все ее беды утонут в забытьи, от которого нет пробуждения.

Так ли уж это скверно? Христианская доктрина учит, что самоубийство — грех, но ведь древние видели в нем лишь исцеление раны… Когда душа ранена так, что терпеть нет сил, когда жизнь становится невыносимой — зачем страдать?

Действительно, зачем? Зачем влачить оставшиеся годы, если это нельзя назвать жизнью? Зачем убивать душу ради прокормления тела? Разве это не больший грех, чем простое самоубийство?

Сколько мрачных седых старых дев видела она в школе! Эти увядшие существа безжалостно выкорчевали всякий намек на любознательность в себе и теперь старались сделать то же со своими учениками… Нет, такую жизнь нельзя назвать жизнью. «Лучше покончить со всем сразу», — подумала Роза. Несколько мгновений она предавалась фантазиям, представляя себе, как воспримут известие о ее смерти окружающие. Айворсоны, конечно, станут качать головами и говорить, что ничего другого от нее и не ожидали; уж чего-чего, а раскаяния они испытывать не будут. Можно, конечно, оставить записку, виня во всем Невилла Три; это будет изысканная месть — клеймо виновного в смерти девушки заставит общество отвернуться от него, особенно если не уточнять, что именно довело ее до самоубийства. Люди, конечно, предположат самое плохое — так всегда бывает.

Роза поднялась с подушки, потянулась за очками и надела их: не могла же она, ничего не видя, написать предсмертную записку. Рука наткнулась и на что-то еще: письмо Ясона Камерона. Почти против воли она вынула письмо из конверта и стала его перечитывать.

Однако теперь, читая внимательно, а не просто пробегая написанное, Роза совсем иначе представила себе автора письма. Раньше, в ресторане, ее поразило странно точное совпадение требований нанимателя с ее академическими интересами. Теперь же ее внимание привлек абзац, где говорилось о детях, в особенности о девочке.

«Жертва предрассудков, лишающих представительниц ее пола возможностей, предоставляемых мужчинам».

Человек, написавший такие слова, не может быть грубым тираном! И наверняка он не станет возражать против продолжения ее собственного образования — даже если придется выбрать область, далекую от ее первоначальных интересов…

Возможно, с ней даже не станут обращаться как со служанкой. Письмо, должно быть, вышло из-под пера человека, ценящего знания, и он с уважением отнесется к интересующейся наукой женщине.

Не следует ли хотя бы удостовериться, что он именно такой, как можно заключить из его письма?

В конце концов, флакон с лауданумом никуда не денется; покончить с собой можно в любое время и совсем не обязательно здесь. Можно сначала совершить путешествие на Западное побережье, посмотреть на необозримые просторы. Она ведь никогда не видела ни бизонов, ни ковбоев, ни краснокожих индейцев. Она никогда не видела ни гор, ни океана. Всю свою короткую жизнь она прожила в Чикаго. Так разве не лучше ли, прежде чем совершить последний шаг, увидеть больше, чем один-единственный город?

И еще… Если уж покончить с жизнью, то не в таком убогом окружении.

«Древние римляне созывали друзей, окружали себя самыми изысканными произведениями искусства, устраивали пир с выступлениями поэтов и музыкантов и только потом, среди всего этого великолепия, выпивали роковую чашу. Да, следует хорошенько обдумать обстоятельства своей кончины. К тому же, если я покончу с собой здесь, это огорчит тех милых девушек, которые живут в пансионе. Это может даже бросить тень на бедную миссис Абернети, а ведь она не сделала мне ничего дурного. Нет. Было бы невежливо и совершенно не поэтично выпить лауданум здесь».

Однако если подождать, пока она доберется до Западного побережья…

«Я могла бы побывать в Опере, когда там будет петь Карузо»,

Вот это будет обстановка, достойная древних римлян, и к тому же весьма поэтическая!

«Если экономить, можно скопить денег на изящное платье и на отдельную ложу. Даже если мне будут платить меньше, чем обещано в письме, можно отложить нужную сумму».

Да! Так и следует поступить. И выпить лауданум в первом антракте — уплыть в смерть под великолепную музыку… А потом ее найдут со вкусом одетой, с прощальным письмом, лежащим рядом…

Может быть, ее призрак даже станет посещать театр… Это принесет ему только пользу: ведь любой хороший театр должен иметь своего призрака.

Не в убогом, а в великолепном окружении уйдет она из жизни; тогда её смерть нельзя будет не заметить, нельзя будет отделаться несколькими строчками на последней странице газеты.

«Что ж, похоже, я решаю остаться в живых. По крайней мере пока».

Розу охватило нетерпение. Чем скорее она отправится в путь, тем лучше, тем скорее она узнает, было ли обещанное в письме настоящим золотом или дешевой подделкой.

Девушка встала с постели, подошла к умывальнику и налила из кувшина в таз холодной воды. Даже хорошо, что вода холодная; умывание поможет скрыть следы слез. Роза оделась; ее туалет представлял собой странную смесь роскоши и нищеты: нижнее белье, хоть и неоднократно штопанное, было из тонкого шелка, а чулки, тоже заштопанные, — из самого грубого хлопка, по пять центов за пару. Единственное, что радовало Розу в необходимости отказаться от услуг горничной, была возможность не затягивать шнуровку корсета так, что трудно становилось дышать; уже год как она вообще не затягивалась. Вот и теперь влезла в корсет, просто выдохнув воздух, и застегнула его спереди, смирившись с тем, что ее талия не окажется пятнадцати дюймов в объеме, как требовала мода.

Нижние юбки носили те же следы былой роскоши и умения изворачиваться — до сих пор Розе удавалось чинить прорехи на шелке. Туфли были еще вполне хороши, хотя скоро, наверное, придется менять подметки. Юбку и жакет Роза купила в лавке, где цены были ей по карману, выбрав хорошо стирающуюся ткань. Все ее дорогие наряды давно пришлось продать скупщикам поношенной одежды; значительную часть своего нынешнего гардероба Роза приобрела у них же.

«Я часто говорила папе, что меня не интересуют наряды, что лучше купить книги… Интересно, верил ли он в это? Догадывался ли, как мне не хватает шелков и бархата?»

Розу беспокоило также, что подумает о ее одежде ее наниматель. Впрочем, может быть, он ничего и не заметит.

Она уложила волосы — свое единственное настоящее украшение — и надела трогательно маленькую шляпку, приколов ее похожей на кинжал булавкой. Спрятав в ридикюль письмо Ясона Камерона, Роза вышла в холл.

Нужно связаться с мистером Камероном и дать ему знать, что она принимает его предложение, иначе, пока она будет ехать через всю страну, он наймет кого-то другого. Присланный им железнодорожный билет был на самом деле целым набором разноцветных картонных прямоугольников: каждый давал право на проезд между двумя городами. По-видимому, нельзя было просто сесть в поезд в Чикаго и выйти из него в Сан-Франциско: нужно было сначала доехать до Канзас-Сити, потом пересесть на поезд другой компании до Лос-Анджелеса и только оттуда, воспользовавшись услугами третьей компании, вы попадали в место назначения. Однако в этой трехзвенной схеме были еще и дополнительные пересадки — в зависимости от того, в какой день недели вы отправлялись в путь. Все это представлялось Розе ужасно сложным.

Сомнения не было в одном: она должна связаться с мистером Камероном, и единственный, кто знал, как это сделать, был профессор Каткарт. Значит, придется снова вступить в любимые стены университета — средоточия учености — и пережить наплыв воспоминаний.

Роза надела старое шерстяное пальто, спустилась по лестнице и выскользнула из дома, никого не повстречав. Всю дорогу она прошла пешком — денег не было даже на трамвай, не говоря уже о кебе. Пансион миссис Абернети отделяла от университета всего лишь миля, а к прогулкам Роза была привычна. День выдался пасмурным и холодным, но дождь по крайней мере прекратился.

Интересно, какая погода в Сан-Франциско? В Калифорнии ведь должно быть жарко — это же тропики? Роза размышляла об этом, пока не дошла до кампуса; ее внимание не отвлекли даже шумные молодые люди, игравшие в футбол в университетском дворе.

Каждый шаг вызывал мучительные воспоминания, она чувствовала себя как Русалочка из сказки Андерсена, ступавшая своими ножками по суше, как по острым ножам. Когда Роза нашла профессора Каткарта, он с первого взгляда понял ее состояние. Профессор поспешно усадил ее в кресло и послал за кофе. Прежде Роза никогда не обращала внимания на секретаршу профессора, теперь же ее остро интересовало положение женщины-служащей, и она пристально посмотрела на невзрачную девушку.

«Я должна научиться двигаться и говорить так же, — подумала Роза, стараясь запомнить все мелкие уловки, делавшие секретаршу Каткарта совершенно незаметной. — У меня нет выбора — я должна научиться…»

— Вы уверены, что действительно хотите принять это предложение? — озабоченно спросил профессор, когда Роза взяла в холодные руки чашку кофе, — Совершенно уверены?

Отвечая на его вопросы, Роза почувствовала за словами профессора, помимо заботы, что-то еще. Ей понадобилось несколько мгновений, чтобы с изумлением понять: это что-то — облегчение. Профессор уже жалел о своем необдуманном порыве, сделавшем его покровителем и защитником Розы, и хотел сбыть ее с рук как можно скорее.

Она испытала отвращение, но усталость быстро вытеснила все чувства. Этого следовало ожидать. Профессор, убежденный холостяк, внезапно обнаружил, что должен заботиться о женщине, которая ему даже не родственница! Да, он был ее учителем, но никогда не предполагал, что ему придется иметь дело с ее житейскими проблемами, а не только с научными. И теперь, когда у профессора появилось время все обдумать, он, должно быть, проклинает себя за вчерашний визит. Стоило ему подождать несколько дней, и она уже уехала бы; тогда он был бы избавлен от необходимости узнавать, какая судьба постигла дочь его коллеги.

Если Роза примет предложение Камерона, она не только избавит профессора от необходимости заботиться о ней, их будет разделять полконтинента. Ему никогда больше не придется заботиться о Розе, а совесть вполне можно успокоить тем, что письмо обещает ей надежное и достойное положение. Профессор советовал Розе проявить осторожность и все обдумать; так она и поступила, и теперь он не обязан вмешиваться — да и помогать ей тоже.

— Да, — ответила Роза с усталой покорностью. — Я уверена. Я хотела бы известить мистера Камерона, что принимаю его предложение, но на конверте нет его адреса.

— Об этом я позабочусь, — сказал профессор с несколько излишней поспешностью. — Я пошлю ему телеграмму, что вы выезжаете, чтобы он не нанял кого-то другого.

Да, сомнений не оставалось: профессор тяготится своими обязательствами и хочет как можно скорее избавиться от них.

— Я не хотела бы затруднять вас… — начала Роза, стараясь скрыть горечь, вызванную его торопливостью.

— Ерунда, — ответил он добродушно. — Я просто пошлю записку в контору железнодорожной компании, а уж они обо всем позаботятся. Да, они сообщат и расписание поездов — вы ведь хотите выехать завтра?

Роза пожала плечами. Было ясно, что гостеприимство профессора иссякло.

— Почему бы и нет? — ответила она и снова заметила на его лице облегчение. — Мне ведь незачем здесь задерживаться. Мои исследования… Что толку притворяться? Я никогда не получу ученой степени, так что мои записи едва ли мне понадобятся. Может быть, ими сможет воспользоваться кто-нибудь из ваших студентов.

Профессор Каткарт для виду начал возражать, но Роза понимала, что слова его неискренни: оба они знали, что она говорит правду. С горьким чувством гнева и печали Роза поспешно поднялась, чтобы уйти.

— Я вернусь в пансион и закончу со сборами, — сказала она, внезапно ощутив, что в этом пыльном кабинете ей нечем дышать. — Не могли бы вы прислать туда расписание поездов… Я знаю, как вы заняты, профессор, и понимаю, что вы не можете тратить время на меня, когда вас ждут студенты, которым ничто не помешает получить дипломы…

Профессор покраснел, но не возразил; он просто порылся в кармане и сунул Розе монету.

— Это вам на кеб, — заикаясь, пробормотал он. — Мне очень жаль, что я не могу дать больше, но… Ваш билет включает завтраки, обеды и ужины в поезде, так что все должно быть в порядке…

Он говорил что-то еще, но Роза поспешно вышла из комнаты, чтобы избавить профессора от своего присутствия. Кеб она, конечно, не взяла: каждый цент в ее кошельке был бесценным, и она вовсе не собиралась тратить их на подобные излишества. Вот на следующее утро без кеба не обойтись: без него никак не доставить на железнодорожную станцию тяжелый сундук… Разве что повезет и удастся нанять тележку.

Когда Роза вернулась в пансион, там ее дожидалось не только расписание поездов, но и телеграмма от самого Камерона. В отрывистом телеграфном стиле Розу извещали о том, что Камерон рад ее решению, что ей будет обеспечено всяческое содействие, что его служащие встретят ее при пересадке на разъезде Пасифика.

Интересно, что это такое — разъезд Пасифика, гадала Роза. Должно быть, для железнодорожного барона тут нет неясности, решила она. Что ж, на данный момент этого достаточно.

Пропустив завтрак, Роза не собиралась лишиться ленча, хотя аппетит к ней так и не вернулся. На ленч она получила чай с толстым куском хлеба и тоненьким ломтиком ветчины, а на обед, вместе с другими девушками, — суп с удивительно большим количеством картошки и почти полным отсутствием мяса и хлебный пудинг. Роза решила, что, если так здесь кормят каждый день, ей повезло, что она уезжает. Диета с таким количеством крахмала быстро заставит растолстеть даже самую стройную девушку.

Она рано легла спать — поезд отходил почти на рассвете. После всей ходьбы и волнений этого дня Роза почувствовала себя совершенно обессиленной.

Последняя мысль перед тем, как она заснула, была полна удивления — неужели она действительно осмелилась так резко порвать со своим прошлым и вступить в неизвестное будущее? Может быть, правду говорят: отчаяние способно подвигнуть человека на героизм и бесстрашие.

Однако уснула Роза с чувством безнадежности, а не радостного волнения. Возможно, она и вступала в неизвестное будущее, но подъема от перспективы приключений не испытывала. Должно быть, эта способность умерла вместе с ее отцом. Когда-то Роза каждый новый день встречала предвкушением. Теперь же ее единственная надежда была на то, что завтрашний день окажется не хуже вчерашнего.

Впрочем, и на самый худший случай у нее был выход: маленький флакончик в саквояже…