Роузуотер

Глава первая. Роузуотер: 2066

Сорок минут работы в «Честном банке» – и меня одолевает тревога. Обычно день начинается именно так. На этот раз дело в свадьбе и выпускном экзамене. Не в моей свадьбе и не моем экзамене. Из кресла у окна мне виден, но не слышен город. С такой высоты кажется, что в Роузуотере все в порядке. Кварталы, дороги, улицы, поток машин, лениво огибающих купол. Отсюда можно разглядеть храм. Окно слева от меня, а я сижу за одним концом овального стола с еще четырьмя контрактниками. Мы на пятнадцатом, последнем этаже. Над нами открыт люк, квадратный, со стороной где-то в метр, и только защитная решетка отделяет нас от неба. Синего, с белыми крапинами облаков. Солнце еще не жарит, это будет позже. Несмотря на открытый люк, в комнате работает кондиционер – трата энергии, за которую «Честный банк» еженедельно штрафуют. Они готовы понести убытки.

Справа от меня зевает Бола. Она беременна и в последнее время сильно устает. Еще она много ест, но, полагаю, этого стоило ожидать. За те два года, что мы знакомы, она уже второй раз на сносях. Я не вполне понимаю беременность. Я единственный ребенок и вырос без питомцев или домашнего скота. Знания подцеплял то здесь, то там, а биологией никогда не интересовался. За исключением микробиологии, которую пришлось выучить позднее.

Я пытаюсь расслабиться и сосредоточиться на клиентах банка. Снова накатывает предсвадебный мандраж.

В центре стола возвышается голографический телесуфлер. Пока что он состоит из случайных световых завихрений, но через несколько минут оживет и выдаст текст. В комнате по соседству с нашей заканчивает работу ночная смена.

– Я слышала, они вчера вечером Дюма читали, – говорит Бола.

Она просто болтает. Не имеет значения, что читала другая смена. Я улыбаюсь и ничего не отвечаю.

До свадьбы, которую я чувствую, осталось три месяца. Невеста набрала несколько фунтов и не знает, перешивать ей платье или сходить на липосакцию. По-моему, у женщин бывает две красоты. Внешняя, которая видна всем, и внутренняя, тайная красота, истинная, которую женщины показывают лишь тем, кого любят.

Бола красивее, когда беременна.

– Шестьдесят секунд, – сообщает динамик.

Я отпиваю воды из стакана. Остальные контрактники – новички. Они не одеваются по всей форме, как мы с Болой. Они носят топы, футболки и железки в волосах. У них телефоны-имплантаты.

Я ненавижу любые имплантаты. У меня только один. Стандартный локатор без всяких расширений. Скучно на самом деле, но это требование нанимателя.

Страх перед экзаменом утихает, прежде чем я успеваю изолировать и прощупать источник. Ну и ладно.

Куски металла, которые молодежь цепляет на волосы, добыты из разбившихся самолетов. Лагос, Абуджа, Джос, Кано и все, что между ними, – с начала нулевых самолеты в Нигерии падали на каждом внутреннем маршруте. Люди носят куски фюзеляжей как защитные амулеты.

Среди нас есть сияющие. Мы узнаем их с первого взгляда – вихрь подхватывает нас и притягивает к ним, как и всех остальных. Бола как раз из таких. Иногда я ловлю себя на том, что смотрю на нее, не зная почему. Она частенько ловит мой взгляд и подмигивает. Сейчас распаковывает свой завтрак – несколько свертков с мой-мой [1].

– Начали, – говорит динамик.

Текст «Государства» Платона, написанный призрачными, голографическими буквами, медленно и ровно плывет по цилиндрическому дисплею. Я начинаю читать, и остальные тоже, одни молча, другие вслух. Мы входим в ксеносферу и устанавливаем банковский файервол.

Каждый день около пятисот клиентов проводят здесь денежные транзакции. Дикие сенситивы щупают и тыкаются, пытаясь извлечь из воздуха персональные данные. Я имею в виду даты рождения, ПИН-коды, девичьи фамилии матерей, предыдущие сделки – все, что лежит в переднем мозге каждого клиента, в рабочей памяти, и ждет, когда его выковыряют голодные, необученные пираты-телепаты.

Контрактники вроде меня, Болы Мартинез и металлоголовых обучены отражать их атаки. Что мы и делаем. Читаем классику, чтобы затопить ксеносферу нерелевантными словами и мыслями, создать информационный файервол, который пробирается даже в подсознание клиентов. Один профессор это как-то исследовал. Он обнаружил связь между материалом, из которого строится стена, и действиями клиентов в течение следующего года. Человеку, никогда не открывавшему Шекспира, без всяких видимых причин могут прийти в голову цитаты из «Короля Лира».

При желании мы можем отследить вторжения, но банку это неинтересно. Затевать суды по поводу преступлений, совершенных в ксеносфере, трудно и дорого.

В очередях к банкоматам так много людей, так много забот, и страстей, и желаний. Я устал процеживать чужие жизни через свое сознание.

«Вчера я ходил в Пирей вместе с Главконом, сыном Аристона, помолиться богине, а кроме того, мне хотелось посмотреть, каким образом справят там ее праздник, – ведь делается это теперь впервые. Прекрасно было, по-моему, торжественное шествие местных жителей, однако не менее удачным оказалось и шествие фракийцев. Мы помолились, насмотрелись и пошли обратно в город…» [2]

Входя в ксеносферу, ты проецируешь собственный образ. Необученные, дикие сенситивы проецируют себя, но профессионалы вроде меня умеют создавать контролируемый, самостоятельно выбранный я-образ. У меня это грифон.

Я-образы диких неточны, не совпадают с ними сегодняшними. Это непреднамеренно. Нужно время, чтобы ментальный образ совпал с настоящим человеком, и у каждого оно свое. У облысевшего человека я-образ может быть косматым еще много лет.

Мой первый сегодняшний нападающий – средних лет мужчина из городского дома в Йоле. Он выглядит исхудавшим, с очень темной кожей. Я шугаю его, и он отступает. Его место занимает подросток, так быстро, что, я думаю, они физически находятся в одном и том же месте, на одной хак-ферме. Преступные группировки порой набирают сенситивов и увязывают их в «мумбайское комбо» – что-то вроде колл-центра с серийными хакерами.

В любом случае все это я уже видел. Мне становится скучно.

Во время обеденного перерыва один из металлоголовых подходит и садится рядом со мной. Заводит разговор о делах, рассказывает мне о едва не пропущенном вторжении. На вид ему двадцать с небольшим, он еще в восторге от того, что оказался сенситивом, и все-то ему кажется новым, свежим и волнующим – полная противоположность циника, полная моя противоположность.

Он, должно быть, влюблен. В его я-образе заметна близость. Он достаточно хорош, чтобы замаскировать другого человека, но не настолько, чтобы скрыть наличие отношений. Рядом с ним мне видна тень, призрак. Из вежливости я об этом не упоминаю.

Его куски металла свернуты в распятия и закреплены на одинокой косе среди коротко остриженных волос. Та спускается с головы вдоль левого виска, оборачивается вокруг шеи и исчезает под воротником футболки.

– Я – Клемент, – говорит он. – Я заметил, что ты не называешь меня по имени.

Это правда. Две недели назад нас познакомил банковский менеджер, но я тут же забыл его имя и с тех пор использовал только местоимения.

– Меня зовут…

– Ты – Кааро. Я знаю. Тебя знают все. Прости, но я не могу не спросить. Правда, что ты был в Утопия-сити?

– Это слухи, – говорю я.

– Да, но эти слухи – правда? – спрашивает Клемент.

Солнце за окном катится по небу чересчур медленно. Почему я здесь? Что я делаю?

– Я не хотел бы об этом говорить.

– Пойдешь сегодня вечером? – спрашивает он.

Я знаю, что будет вечером. У меня нет желания идти.

– Возможно, – отвечаю я, – я могу быть занят.

– Чем?

Парень больно любопытный. Я думал, мы вежливо перебросимся парой слов, а теперь мне приходится сосредоточиться на нем, на своих ответах. Он улыбается, он дружелюбен и общителен. Надо отвечать тем же.

– Я буду там с семьей, – говорит Клемент. – Может, сходишь с нами? Я отправлю свой номер тебе на телефон. Там соберется весь Роузуотер.

Как раз это мне и не нравится, но Клементу я ничего не говорю. Получаю его номер и из вежливости делюсь своим, но ничего не обещаю.

До конца рабочего дня я получаю еще четыре приглашения на Открытие. Большую часть отклоняю, но Бола не из тех людей, кому я могу отказать.

– Мой муж снял квартиру на вечер, – говорит она и вручает мне бумажку с адресом. В ее неодобрительном взгляде я читаю, что если бы у меня был нормальный имплантат, нам не пришлось бы губить деревья. – Не ешь заранее. Я кое-что приготовлю.

К восемнадцати ноль-ноль последние клиенты разошлись, и мы печатаем за терминалами, регистрируем попытки взлома, сверяемся, выясняя, не было ли проникновений, шутить уже нет сил. Никаких ответов на отчеты о происшествиях мы никогда не получаем. Ни анализа паттернов, ни графика тенденций. Эти данные поглощает бюрократическая черная дыра. Только-только начало темнеть, и мы все вернулись в собственные головы, но в пассивном режиме подключены к ксеносфере. Я смутно осознаю, что идет шахматная партия, но мне плевать, между кем. Я не играю и поэтому не понимаю хода игры.

– Привет, Грифон, – говорит кто-то.

Я сосредотачиваюсь, но он исчезает. Она исчезает. Женщина, однозначно. Я ловлю зыбкий образ распустившегося цветка, чего-то синего – и все. Я слишком устал или мне лень идти по следу, поэтому отправляю свою документацию и заполняю электронную ведомость.

Спускаюсь в лифте на первый этаж. Я никогда толком не видел банка. У контрактников есть доступ к скоростному лифту. Он никак не маркирован и управляется охранником, который видит нас, хотя мы не видим ни его, ни его камеру. С тем же успехом все это может быть магией. Лифт выглядит как довольно изящная деревянная шкатулка. Кнопок в нем нет, и вести тут доверительные разговоры – просто глупо. На этот раз, когда я выхожу, лифтер говорит: «Счастливого Открытия». Я киваю, не зная, в какую сторону отвечать.

В фойе пусто, темно. Колонны похожи на викторианских мертвецов, которых поставили на ноги, чтобы сфотографировать. Обычно, когда я иду домой, здесь кто-то есть, но сегодня, разумеется, персоналу разрешили уйти пораньше в честь Открытия.

Уже совсем стемнело. Сияние от купола Утопия-сити заливает все вокруг, хоть и не настолько ярко, чтобы можно было читать. Окружающие здания заслоняют прямой вид, но свет обрамляет каждую высотку слева, точно восходящее солнце, и отражается в окнах справа. Вот поэтому в Роузуотере нет уличных фонарей. Я направляюсь к станции Алаба, на платформу для поездов, едущих по часовой стрелке. На улицах ни души, за исключением полицейской, которая проходит мимо, помахивая дубинкой. На мне костюм, поэтому она меня не трогает. Возле уха гудит москит, но ему, кажется, не интересно пробовать мою кровь. Когда я добираюсь до платформы, подмышки у меня слегка намокают от пота. Сегодня теплый вечер. Я набираю сообщение своей квартире, чтобы сделала внутреннюю температуру на градус ниже внешней.

Станция Алаба запружена работниками из торгового района, и змеи очередей выползают на улицу, но почти все они едут против часовой стрелки, на станцию Кехинде, которая ближе всего к Открытию. Я немного колеблюсь, прежде чем покупаю билет. Планирую съездить домой и переодеться, но сомневаюсь, смогу ли спокойно добраться до Болы и ее мужа. На какой-то миг непроизвольно вхожу в ксеносферу, и меня прошивает горячий, влажный поток ярости супруга-рогоносца. Обрываю связь и глубоко вздыхаю.

Еду домой. Хоть мне и досталось место у окна, откуда виден купол, на Утопия-сити я не смотрю. Замечая отраженный свет на лицах других пассажиров, закрываю глаза, хотя это не отсекает аппетитный запах акары [3] или звук их пустой болтовни. Говорят, что в Роузуотере каждому хотя бы раз за ночь, хотя бы недолго, снится Утопия-сити. Я знаю, что это неправда, потому что мне он никогда не снился.

То, что мне удалось сесть в поезде, – подтверждение того, как всех манит Открытие. Обычно вагоны так забиты, что чуть не лопаются, и жарко в них не из-за обогревателей, а из-за разгоряченных тел, дыхания и отчаяния.

Я схожу на станции Атево после двадцатипятиминутной задержки из-за перебоя подачи энергии с Северного ганглия. Оглядываюсь в поисках Йаро, но его нигде не видно. Йаро – это дружелюбный бродячий пес, который иногда провожает меня до дома, я подкармливаю его объедками. Прогулка от станции до моего квартала занимает десять минут. Когда снова появляется сигнал, на телефоне ждут четыре сообщения. Три из них – заказы, четвертое – от моей начальницы.

«Перезвони немедленно. И заведи телефон-имплантат. Что за каменный век».

Я не перезваниваю ей. Она может подождать.

Я живу в трехкомнатной частично автоматизированной квартире. Мог бы, конечно, заполучить местечко получше, если бы захотел. Деньги у меня есть, желания только нет. Раздеваюсь, бросаю одежду как попало и выбираю что-нибудь непарадное. Колеблясь, бросаю взгляд на кобуру. Пересекаю комнату и подхожу к стенному сейфу, который появляется в ответ на сигнал моего ID-имплантата. Я открываю его и размышляю, не взять ли пистолет. Рядом с ним две обоймы, а еще бронзовая маска и прозрачный цилиндрик. Жидкость в цилиндрике неподвижна. Я беру его и встряхиваю, но жидкость слишком густа и остается на месте. Убираю его обратно и решаю не брать оружие.

По-быстрому принимаю душ и отправляюсь на Открытие.

Что сказать об Открытии?

В биокуполе, под которым скрыт Утопия-сити, формируется отверстие. Роузуотер – конурбация в форме пончика, окружающая Утопия-сити. Первое время мы его Пончиком и называли. Я здесь был. Я видел, как из пограничного городка, состоящего из палаток с кучками больных людей, жавшихся друг к другу, чтобы согреться, он вырос в нечто вроде трущобы для надеющихся, а из нее – в настоящий город с самоуправлением. За одиннадцать лет своего существования Утопия-сити никого не впустил. Я был последним, кто пересек биокупол, и других уже не будет. В то же время Роузуотеру столько же лет, и он непрерывно растет.

Тем не менее каждый год на юге, в районе Кехинде, купол открывается на двадцать – тридцать минут. Все люди в районе отверстия исцеляются от любых телесных и некоторых душевных болезней. Также хорошо известно, что исход не всегда благоприятен, даже если болезни исчезают. Бывают неудачные перестройки, словно по искаженным чертежам. Никто не знает, почему это происходит, но есть и люди, намеренно калечащие себя, чтобы пройти «реконструктивную хирургию».

В такую ночь о том, чтобы сесть в поезд, не может быть и речи. Я беру такси, которое поначалу едет в другую сторону, потом по широкой дуге направляется к югу, по кружному пути через объездные дороги, навстречу потоку машин. Это работает до поры до времени. Слишком много машин, велосипедов и мотоциклов, слишком много пешеходов, слишком много уличных артистов, и проповедников, и приезжих. Я расплачиваюсь с водителем и остаток пути до арендованной квартиры Болы прохожу пешком. Это нетрудно, ведь путь мой перпендикулярен потоку паломников.

Улица Ошоди находится довольно далеко от биокупола, толпа тут пореже и не задерживает меня. Дом пятьдесят один – высокое, узкое четырехэтажное здание. Открытую дверь подпирает пустой деревянный ящик из-под пива. Я вхожу в коридор, ведущий к двум квартирам и лифту. На последнем этаже стучусь, и Бола впускает меня.

Что сразу поражает: аромат и жар пищи, которые тут же запускают слюноотделение и голодные спазмы у меня в животе. Бола вручает мне полевой бинокль и проводит в гостиную. Такой же бинокль болтается на ремешке у нее на шее. На ней рубашка с расстегнутыми нижними пуговицами, открывающая ее голый беременный живот. Тяжелые груди Болы давят на две пуговки, держащие их в подчинении, и я гадаю, сколько еще законы физики будут это терпеть. Двое детишек, мальчик и девочка, лет восьми-девяти, бешено носятся вокруг, хохочущие и счастливые.

– Стой, – говорит Бола. Я застываю посреди комнаты, а она приносит тарелку, полную акары, додо [4] и дунду [5]. Потом ведет меня за свободную руку на веранду, где стоят четыре шезлонга, повернутые к куполу. В одном сидит ее муж, Деле, второй пуст, третий занят незнакомой мне женщиной, а четвертый – ждет меня. Пухлый Деле Мартинез полон жизни, но тихоня. Мы встречались уже много раз и неплохо друг с другом ладим. Бола представляет женщину как Аминат, сестру, хотя она произносит это слово так, что оно может означать и старую подругу, близкую, как член семьи, но не кровную родственницу. Она довольно приятная, глаза улыбаются, волосы затягивает в некое подобие узла, одета в простые джинсы, но возраста примерно моего или моложе. Бола знает, что я одинок, и взяла на себя задачу найти мне подругу. Мне это не нравится, потому что… ну, когда люди сводничают, они знакомят тебя с теми, кто, как им кажется, достаточно на тебя похож. Каждый человек, которого они приводят, это комментарий к тому, каким они тебя видят. Если мне не нравилась ни одна из тех, с кем знакомила меня Бола, значит ли это, что она плохо меня знает, или что знает хорошо, но я себя ненавижу?

Я сажусь и уклоняюсь от разговора, принявшись за еду. Зрительного контакта я избегаю, глядя в бинокль.

Толпа собралась на площади Санни, обычно широком открытом пространстве, окруженном лавочками спекулянтов и турагентов, за которым прячется улица Ошоди. Взрывается фейерверк, слишком рано, по ошибке. Большинство откладывает торжества на потом. Улица Ошоди – удачное место. Ее освещает купол, и все мы залиты этим сливочно-голубым электрическим сиянием. Щит Утопия-сити не ослепляет, и вблизи можно разглядеть жидкость, что колеблется и течет прямо под его поверхностью.

Бинокль очень навороченный, с инфракрасной чувствительностью и каким-то опциональным имплантат-хаком, который показывает личные сведения о тех, на кого я смотрю, получая данные тега через лазерный целеуказатель и скачивая информацию со спутника. Немного похоже на погружение в ксеносферу; я отключаю эту функцию, чтобы не напоминала о работе.

Долетает музыка, принесенная ночью, неприятная и какофоническая, потому что ее источник – конкурирующие религиозные группы, буйные личности и туристы, пялящиеся на купол. В основном это пение в сопровождении перкуссии.

По моим прикидкам, там собралось несколько тысяч человек. Всех цветов и вероисповеданий: чернокожие нигерийцы, арабы, японцы, пакистанцы, иранцы, белые европейцы и куча всех остальных. Все надеются исцелиться или измениться каким-то особенным образом. Они поют и молятся, чтобы ускорить открытие. Купол, как всегда, безразличен и к их благоговению, и к богохульствам.

У одних на лицах застыл восторженный религиозный трепет, и они не могут произнести ни слова, другие подолгу и непрерывно вопят. С крыши на самодельных с виду страховочных ремнях свисает имам и проповедует через громкоговоритель. Его слова тонут в шуме, который пожирает смысл и интонации и высирает однородный рев. Завязываются драки – и тут же прекращаются, потому что никто не знает, может, нужно быть «хорошим», чтобы заслужить благословение Утопия-сити.

Доступ к куполу преграждает баррикада, перед ней выстроились вооруженные констебли. Первые из гражданских стоят в сотне метров от купола Утопия-сити, их сдерживает незримый шлагбаум. У полицейских такой вид, словно готовы стрелять на поражение. В прошлом они это уже делали, последний случай был три года назад, когда толпа вела себя беспрецедентно агрессивно. Семнадцать убитых, хотя жертвы встали на ноги во время тогдашнего Открытия. Они были… уничтожены две недели спустя, поскольку явно перестали быть собой. Такое случается. Утопия-сити может восстановить тело, но не душу. Бог сказал мне это в далеком пятьдесят пятом.

Переперченная акара обжигает, и я закашливаюсь. Подняв голову, мельком смотрю на небо и замечаю ущербный месяц, отважно бьющийся со световым загрязнением.

Я вижу, как ведет съемку пресса, как корреспонденты говорят в микрофоны. Ученые-любители тут и там тыкают огромными сканерами, точно пальцами, в сторону купола. Скептики, истинно верующие и те, кто между, – все собрались здесь.

Я чувствую легкое прикосновение к левому плечу и выныриваю из своих наблюдений. Аминат смотрит на меня. Бола с мужем отодвинулись, чтобы не подслушивать.

– Что вы видите? – спрашивает Аминат. Она улыбается, будто услышала какую-то шутку, но не уверена, что это не в мой адрес.

– Людей, жаждущих исцеления. А вы что видите?

– Нищету, – говорит Аминат. – Духовную нищету.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего. Может быть, человечеству надо время от времени болеть. Может быть, болезнь может чему-то научить.

– Вы противник Утопия-сити по политическим причинам?

– Едва ли. У меня нет политических взглядов. Я просто люблю рассматривать проблему со всех сторон. Вы не против?

Я качаю головой. Я не хочу здесь находиться, и, если бы не предложение Болы, я сидел бы дома и изучал свой уровень холестерина. Я заинтригован Аминат, но не настолько, чтобы захотеть проникнуть в ее мысли. Она пытается завести беседу, но я не люблю говорить об Утопия-сити. Зачем тогда я живу в Роузуотере? Мне бы переехать в Лагос, Абуджу, Аккру, куда угодно, только подальше отсюда.

– Мне тоже не хочется здесь находиться, – говорит Аминат.

У меня мелькает догадка, что она прочла мои мысли и что Бола свела нас, потому что она тоже сенситив. Это бы меня выбесило.

– Давайте просто притворимся, чтобы Бола не расстроилась. Можем обменяться номерами в конце вечера и никогда друг другу не звонить. Если она спросит завтра, я ей скажу, что вы были внимательны ко мне, с вами было интересно, но искорки не проскочило. А вы скажете?..

– Что вечер был приятный, и вы мне понравились, но что-то не сложилось.

– И еще что у меня прекрасные туфли и восхитительная грудь.

– Э… ладно.

– Хорошо. Договорились. Пожмем руки?

Только руки мы пожать не можем, потому что мои все в масле от акары, но соприкасаемся тыльными сторонами ладоней, как заговорщики. Я вдруг замечаю, что улыбаюсь ей.

Звучит сигнал, и мы видим смутное пятно на куполе, первый знак. Темное пятно становится отверстием. Я видел это не так часто, как должен бы. Первые несколько раз еще смотрел, а спустя пять лет перестал заморачиваться.

Отверстие почти круглой формы, диаметром шесть-семь футов. Черное как ночь, как уголь, как деготь. Выглядит как те темные штуки на поверхности Солнца. Это скучная часть. До первых исцелившихся еще полчаса. Пока что ничего не видно. Микробы носятся в воздухе. Ученые лихорадочно мечутся. Берут пробы воздуха, чтобы попытаться вырастить культуры на кровяном агаре. Тщетно. Ксеноформы не растут в искусственной среде.

На балконе все, кроме меня, делают глубокий вдох, пытаясь набрать в легкие как можно больше воздуха. Аминат отрывает взгляд от купола, изгибается в шезлонге и целует меня в губы. Это длится пару мгновений, и никто этого не видит, все сосредоточены на отверстии. Вскоре я и сам не уверен, что это случилось. И не представляю, что это может значить. Я умею читать мысли, но женщин все равно не понимаю.

И вот началось, внизу слышны первые восторженные крики. Невозможно ни проверить, ни узнать точно, какие болезни исчезают первыми. Если нет очевидного уродства или признака вроде желтухи, бледности или перелома кости, заметных изменений не будет, кроме эмоционального состояния исцеленного. Внизу, ближе к куполу, паломники помоложе уже делают колесо и рыдают от благодарности.

Поднимается мужчина, которого принесли на носилках. Поначалу он шатается, но потом шагает увереннее. Даже с такого расстояния мне видно, как широко распахнуты его безумные глаза и как быстро движутся губы. Новички не могут поверить.

Все происходит вспышками, а иногда кругами, которые расходятся по собравшейся толпе. Излечивается все: и незначительные, и чудовищные болезни.

Отверстие уже уменьшается. Сначала это заметно только мне и ученым. Они суетятся все сильнее. Один из них орет на остальных, но я не знаю почему.

Я слышу рядом звонкий смех. Аминат смеется от счастья, держит руки в сантиметре от лица, по щекам текут слезы. Она всхлипывает. Только сейчас я понимаю, что она тоже пришла за исцелением.

И в этот момент мне приходит сообщение. Я смотрю на свою ладонь и читаю текст на гибком подкожном полимере. Это снова босс.

«Кааро, перезвони сейчас же. Я не шучу».