Рокки, последний берег

Фред

Он был зол. И как всегда, когда был зол, он надел кроссовки и громко хлопнул дверью, надеясь, что от бега трусцой по тропе его злость рассеется, испарится мало-помалу, как роса с восходом солнца. А между тем ничего, казалось бы, не случилось, Элен не сказала и не сделала ничего особенного, дети тоже. Он не знал, откуда бралось это бешенство, почему оно накатывало на него все чаще и все яростнее. Его могло разобрать когда угодно: утром, еще в постели, среди дня, когда он проверял уровень воды в цистерне, вечером, когда спускался в кладовую, он даже мог проснуться глубокой ночью — открывал глаза и чувствовал, как сердце в груди мечется, точно зверь в клетке; тогда, рывком сев в темноте спальни, он сдерживал крик, рожденный этой яростью, недоступной пониманию, но жгучей, как раскаленный паяльник. Ему требовалось много времени, иногда не один час, чтобы мало-мальски успокоиться и снова уснуть. Иногда, понимая, что успокоиться не получится, он вставал, шлепал в гостиную и стоял там, голый, у застекленной двери на террасу, глядя на мерцающие в ночном небе звезды, названий которых он не знал.

Он был зол, но всегда держал эту злость в себе, прятал ее, как постыдную тайну.

Он добежал до вершины холма. Оттуда открывался панорамный вид на остров: в форме фасолины, восемнадцать гектаров, пятьсот метров в длину, триста пятьдесят в ширину. На севере утес в десяток метров высотой выдавался в море; на юге серела полоса скользкой гальки; на востоке виднелся маленький песчаный пляж, где стоял на приколе «Зодиак», а чуть подальше, в сотне метров от берега, покачивалась на волнах яхта, не двигавшаяся с места пять лет. Далеко внизу он видел дом, постройку, смутно напоминавшую асьенду, иными словами, три жилых помещения, обрамляющих внутренний двор, вымощенный охряной плиткой. Он глубоко вдохнул. Чуть колючий утренний воздух немного его успокоил. Голубое небо, расцвеченное легкими облачками, предвещало хорошую погоду, впрочем, такая здесь стояла часто. На этом острове в Атлантике был идеальный субтропический климат, температура не опускалась ниже десяти градусов (ночи были прохладные) и не поднималась выше двадцати пяти. В зависимости от времени года осадки выпадали от одного до десяти дней в месяц, в разумных количествах; воду он собирал в цистерну, и ее вполне хватало для всех нужд семьи из четырех человек. Местная фауна была мирной и безобидной: никаких комаров и опасных насекомых, только мухи, черные-пречерные, кружившие лениво и шумно, еще разные виды морских птиц, ящерицы. Иногда вылезали погреться на скалы тюлени, пухлые и блестящие, как бриоши, вот и все. Пять лет назад, когда с ними еще жили слуги Ида и Марко, у них была собака по имени Жет, черно-белый бордер-колли с перламутрово-голубыми глазами, нервный и безгранично привязчивый. Но это старая история. И сегодня, когда пса больше не было, он по нему скучал.

Фред постоял немного и отправился обратно. На ходу он заметил, что подошвы его кроссовок Nike Wildhorse седьмого размера отклеиваются на носках. Он разозлился и тут же встревожился. Что делать, если подошвы совсем отвалятся? Другой такой удобной пары у него не было. Несколько месяцев назад верх его полотняных Asics Nimbus порвался буквально в клочья, если теперь и найкам придет конец, у него останутся только высокие North Face Expions на толстой подошве, слишком тяжелые для повседневной носки. Были еще резиновые сапоги Aigle и несколько пар полотняных мокасин для отдыха: конверсы, доксайды, даже кожаные карлингтоны, а в коробке лежали ненадеванными две пары шикарных Berluti, совершенно бесполезных на проселочных дорогах и скользких скалистых тропах острова. На полдороге он подумал, что надо бы попробовать нанести на подошвы капельку клея. В мастерской где-то был суперклей «экспресс», он точно не помнил, в каком углу, придется поискать.

Добежав до подножия холма, он вдруг понял, что слегка проголодался. Как это часто бывало, позавтракать он забыл. С тех пор как они были здесь, на острове, традиция трапез по расписанию — утром, днем, вечером — мало-помалу утратилась. Они с Элен худо-бедно держались поначалу, когда такие вещи еще имели какое-то значение, а потом, он сам не знал, как так вышло, перестали есть все вместе, эта привычка постепенно рассасывалась, пока не атрофировалась совсем. Фред смутно тосковал по тому, что называл про себя начальным периодом, охватывавшим плюс-минус первый год на острове. Еще при Иде и Марко, когда было кому готовить обед и заниматься всем по части обслуживания и ремонта. Когда работала спутниковая сеть и они могли получать новости из большого мира. В то время ему казалось, что он и его семья уподобились богам Олимпа, наблюдающим сверху, как люди вязнут в трясине своих мерзостей. Мир полыхал в глобальной катастрофе, а Фред, Элен и их дети Жанна и Александр на своем острове, в шести сотнях километров птичьего полета от ближайшего побережья, обедали всей семьей, нежились в джакузи, обследовали остров, смотрели фильмы на большом стапя-тидюймовом экране OLED в гостиной. В тот первый год Фред гордился собой: он сумел заработать много денег, он оказался прозорлив, и ему хватило присутствия духа уберечь свою семью. Он помнил, как часто повторял про себя эту фразу: «Я уберег свою семью», и с каждым ее повторением гордость за успешно выполненную благороднейшую из миссий распирала ему грудь. Разумеется, тогда их еще мучила тревога за тех, кого они оставили позади: друзей и коллег, недостаточно прозорливых или недостаточно состоятельных, чтобы позволить себе настоящее убежище. Тревожились они и за родных, которые уперлись и не уехали с ними; так, родители Элен до конца не верили в катастрофу, так, кузина с мужем предпочли отсидеться в шале в Швейцарии, совершенно непригодном для автономии. Поначалу новости доходили почти регулярно. Потом, по мере того как деградировали условия жизни, то есть быстро, в считаные месяцы, они становились все реже и все трагичнее. А в один прекрасный день новостей не стало совсем. Последним было электронное письмо от родителей Элен: «Твоя мать больна, мы по-прежнему в лагере для беженцев, питание по карточкам очень скудное. Папа». Благодаря спутниковой сети Фред сохранил связь с теми, кто, как и он, загодя купил остров, но большинство выбрали намного южнее, рассчитывая на благодатный климат. Расчет был неверен: эти тропические острова продержались недолго. Чутье Фреда не подвело: он выбрал довольно маленький остров, не имеющий никакой стратегической ценности, далеко от побережий и в географической зоне, относительно не подверженной климатическим катаклизмам. А потом, со временем, спутниковая сеть исчезла, да так и не восста новил ась, все радиочастоты смолкли одна за другой, и Фред был вынужден признать очевидное: они плюс-минус последние люди на Земле и никогда не покинут этот остров.

Элен

Элен проснулась и не могла вспомнить, что видела во сне. Уже давно она не помнила этого по утрам. В конце концов решила, что просто больше не видит снов и это, наверно, навсегда. Она понятия не имела, который час. Утро или уже за полдень? По свету, сочившемуся сквозь серую ткань штор, она поняла, что наступил день, но точнее сказать не могла. Годы назад, когда цунами меланхолии чуть не смыли ее рассудок, она швырнула радиобудильник в стену. От яростного удара он разлетелся вдребезги, и часы в доме остались только на дорогущей духовке, на микроволновке, на мультиварке, на холодильнике и на телевизоре. Увы, со временем и от сбоев электричества все совершенно разладилось, а мобильные телефоны, которым был нужен вайфай или сотовая сеть, чтобы настраиваться автоматически, стали показывать и вовсе абсурдное время. К концу первого года Жанна и Александр задумали соорудить солнечные часы, воткнув палку от зонтика в столик на террасе. Они следовали инструкциям из электронной книги под названием «Пособие для начинающего искателя приключений. Исследование и познание природы». Элен скачала ее в свою читалку, и после дня работы дети с гордостью сообщили, что сейчас восемнадцать часов тридцать минут. А потом они переключились на что-то другое; однажды в шторм столик опрокинулся, палка сломалась, и никому больше и в голову не пришло починить часы.

Элен поднялась. Съела яблоко, которое достала вчера вечером из морозильника для фруктов, потом, поскольку делать ей было нечего, снова легла в постель. И тут, как это бывало с ней каждое утро, заплакала. Она знала, что проплачет примерно час, после чего, тоже как всегда по утрам, умоется холодной водой и будет смотреть фотографии и фильмы из прежней жизни. Плача, она, чтобы заглушить звук своих рыданий, поставила последний альбом Билли Айлиш «Happier Than Ever», вышедший в 2021-м, за три года до того, как Билли Айлиш вместе с подавляющим большинством человечества исчезла с лица земли. Элен не хотелось, чтобы Жанна, или Александр, или Фред слышали, как она плачет. Почему — она сама не знала. Что-то инстинктивное подсказывало, что она не должна выглядеть слабой.

Слушая Билли Айлиш, она задумалась, как же умерла эта молодая певица: от голода? от жажды? от холода? от жары? от болезни? Элен надеялась, что это случилось не во время одной из вспышек насилия, заполыхавших повсюду, когда люди начали понимать, что слишком поздно, что надежды больше нет, и это лишило их рассудка. И тогда они стали убивать друг друга самыми изощренными способами: выпускали кишки, расчленяли, месяцами насиловали, отчаяние переросло во всеобъемлющую ярость, слепую, вулканическую, совершенно бессмысленную. Почему так случилось? Она не знала. «Быть может, цивилизация лишь ширма, за которой живут кровожадные звери?» — подумала она годы назад, глядя на кадры смуты на экране своего лэптопа.

Система играла теперь «Getting Older». Элен нравилось, когда Билли Айлиш брала глубокие низкие ноты, ей казалось тогда, будто музыка трогает ее физически, а ей именно это и было нужно: чтобы что-нибудь, все равно что, тронуло ее физически. Ей пошел сорок четвертый год, и, по всей вероятности, никто больше ее не тронет. Есть, конечно, Фред, но Фред не трогал ее уже четыре года, после события, о котором она не хотела вспоминать.

Ей и самой была невыносима мысль, что он еще может ее тронуть. От этой перспективы к горлу подступала тошнота.

Через полчаса альбом кончился. Это была самая последняя песня самого последнего альбома Билли Айлиш. Других больше не будет никогда. Больше вообще не будет альбомов. Никто больше не напишет музыку. Не напишет новых романов, новых картин, не снимет новых фильмов. Если где-то и сохранились колонии выживших, жить им осталось недолго, а если они и заживутся, то в таких условиях, что ослабевшим людям и в голову не придет сочинять музыку, писать романы, а откуда бы они взяли технику, чтобы снимать кино? Всему этому пришел конец. По-прежнему лежа, не обращая внимания на слезы, которые так и текли по щекам, она включила телевизор, висевший на стене напротив кровати. Движением большого пальца по кнопкам пульта пролистала имеющиеся на сервере фильмы. Агентство, которому Фред заказал оборудование острова, сделало свою работу на совесть, особенно то, что она называла entertainment: на ряде жестких дисков (сколько их, она в точности не знала) были закачаны десятки тысяч фильмов и телесериалов, а также миллионы цифровых книг, миллионы музыкальных альбомов и миллионы видеоигр. Чего там только не было: весь каталог студии Paramount, включая каталог НВО, Sony Pictures полностью, все, что выпустила студия Disney со времени создания ее Уолтом в 1923-м, и все снятое на студиях, купленных ею в течение десятилетий: Pixar, Touchstone, Marvel, Lucasfilm, 2Oth Century Fox. Но был и каталог независимых студий, таких как Amblin, Lionsgate, American Zoetrope, a еще кинопродукция Европы, Китая, Индии, Южной Америки и даже Африки. Запас музыки был еще богаче, и она могла установить фильтр «по артисту», «по году», «по жанру» и даже «по атмосфере и настроению» (списки «Ужин при свечах», «I love the 90’s», «Sunday jam», «Cosy coffee house», «African Heat», «Dinner with friends»). Элен пробегала глазами эти списки, и они казались ей эхом сгинувшего мира: нет больше кофеен, нет друзей, с которыми можно было бы провести вечерок. В доме были и книги, миллионы книг, она могла одним движением руки загрузить их в свою читалку: эссеистика, история, биографии, художественная литература, бестселлеры, лауреаты Гонкуровской премии, премии Медичи, премии Флоры, премии Ренодо, а еще малозаметные книги, малозаметные авторы, которых редко кто читал и уже больше никто не прочтет. Как бы то ни было, за все пребывание на острове она не одолела ни одной книги целиком. Идеи, изложенные в эссе, истории, рассказанные в романах, теперь ничего не значили: никогда больше не будет основополагающих принципов экономики, психологии, социологии, не будет серийных убийц, терроризирующих калифорнийских подростков, не будет двойных агентов, не будет историй большой любви. Зачастую она начинала какую-нибудь книгу, старательно читала первые страницы, но не проходило и десяти минут, как бросала и возвращалась к списку фильмов.

Она всхлипнула, утерла нос рукой и выбрала «Титаник» Джеймса Кэмерона. Красивая история. Она любила этот фильм. Прекрасно подано. Не слишком сложно и не скучно. Здесь было все: любовь, ревность, насилие, люди, уверенные, что с ними ничего не может случиться, и не подозревающие, что уже слишком поздно, и, главное, был Леонардо Ди Каприо. Ей нравился его герой, бедный юноша, одновременно робкий и мятежный. Она мечтала, подобно Кейт Уинслет, раздеться перед ним, под его нежным и внимательным взглядом, и представляла себе, как вдруг в этой роскошной каюте, воплощающей для него запретный мир, сгустится воздух от необычайного сексуального напряжения, но ничего не произойдет, нет, все случится позже, в тишине салона Renault Type СВ de Ville 1912 года выпуска. И это будет чудесно.

Элен больше не плакала. Она протянула руку к выдвижному ящику ночного столика и достала лежавший там на зарядке маленький Womanizer. Закрыла глаза. И на время забыла о конце света.

Александр

Александр трое суток не ночевал дома. Он взял с собой запас еды, зарядил айфон и наружный аккумулятор к нему (батарея айфона держала зарядку не дольше нескольких минут), запихал все это в рюкзачок и ушел на пляж, находившийся в четырехстах метрах, на западе острова. На широкой полосе были перемешаны мелкие камешки, осколки ракушек и засохшие водоросли. Там, в ожидании вечера, он навел порядок в своей палатке Quechua, проветрил спальный мешок, уже начинавший попахивать, после чего, скользя взглядом по кобальтово-синим волнам, сжевал горсть черных ягод, сорванных с растения, названия которого он не знал. Ему нравилось их действие: кружилась голова, язык становился неповоротливым, и ненадолго казалось, что все не так уж плохо. Чтобы отбить горечь во рту, он регулярно отпивал по глотку водки. За три дня осушил целую бутылку. Неважно; в том, что отец называл погребом, оставалось еще несметное количество бутылок водки, а также джина, текилы, рома, было там и вино, сотни бутылок, белое, красное, розовое, наливки и настойки, пиво и сладкие ликеры, отвратительные липкие субстанции, к которым никто никогда не притрагивался, даже он. Когда накатывала тоска, Александр закрывал глаза и представлял себе выстроившиеся в ряд бутылки. Это успокаивало. Помогало взять себя в руки.

После своего восемнадцатого дня рождения, полтора года назад, Александр все чаще испытывал потребность в уединении. Во-первых, атмосферу в доме невозможно стало терпеть: невыносима была ненависть, которую питали друг к другу родители, как будто сжигавшая их изнутри, их ссоры — ссорились они не бурно, не шумно, били всегда в шелковых перчатках, как воспитанные люди, — и причуды сестры, которые начинали его пугать. Но было и кое-что еще. Он полюбил приходить на этот пляж, все чаще жевал здесь горькие ягоды, пил водку, прокручивал плейлисты в наушниках Beats Studio — их система поглощения звука изолировала его от мира, — потому что здесь, когда он был один и пьян, воспоминание о Хлое всплывало с такой удивительной четкостью, что казалось, будто она здесь, рядом, он почти мог ощутить тепло ее кожи на своей, вкус ее губ на языке и ее мягкие волосы между пальцами.

Слушать Александр предпочитал записи концертов, ему было без разницы, что поют, больше всего он любил слышать вопли зрителей. Запись Cheap Trick на Будокане в Токио в 1978-м, Queen на «Уэмбли» в 1986-м, U2 в «Ред Рокс» в 1983-м, Portishead в Нью-Йорке в 1998-м, AC/DC на «Ривер Плейт» в 2009-м, Green Day на «Уэмбли» в 2010-м, Triggerfinger в Амстердаме в 2012-м, Arctic Monkeys в «Альберт-холле» в 2020-м, Muse на Олимпийском стадионе в Риме в 2013-м, The Cure в Гайд-парке в 2018-м, Nirvana на фестивале в Рединге в 1992-м, Боб Марли в «Рокси» в 1976-м, Брюс Спрингстин в «Уорнер Голливуд студиос» в 1992-м… Ему так хотелось влиться в толпу, хотя бы раз в жизни. Он мог бы быть на одном из этих концертов с Хлоей, и они с Хлоей кричали бы, вскинув руки, под песни, которые знали наизусть.

Он и Хлоя поцеловались только один раз, пять с половиной лет назад, за несколько месяцев до того, как мир накрылся окончательно и бесповоротно. Ему только что исполнилось четырнадцать лет, Хлое, которая оставалась на второй год, было почти пятнадцать. Александр влюбился в нее в ту минуту, когда она вошла в класс в первый день занятий. Он очень хорошо помнил, что тогда почувствовал: боль, смешанную с упоением, какой-то парадоксальный восторг, будто бы чьи-то очень нежные и очень красивые пальчики аккуратно вынули сердце у него из груди. Она сама подошла к нему в начале весны, на экскурсии, организованной учителем истории. Села рядом в автобусе, когда их везли в музей старинного искусства. Они немного поговорили о первых признаках катастрофы, которая пока затронула только ряд стран южного полушария, и она спросила, беспокоит ли его это. В ответ Александр повторил слова отца, мол, бояться нечего, такие вещи случаются в странах, где государство несостоятельно, где не умеют правильно руководить. Позже, в полумраке зала, посвященного фламандской живописи, перед картиной, изображающей сцену Страшного суда, Хлоя взяла его за руку.

— А мне от всего этого страшно, — сказала она.

И тут же поцеловала его. А потом, на следующей неделе, в первый раз отключили электричество, и школу закрыли. Он послал Хлое сообщение в мессенджере: «Как ты там? Давай встретимся?» Хлоя ответила, что можно встретиться в конце недели, но на другой день родители объявили ему, что «на всякий случай» они уезжают на остров немедленно, что «волноваться не о чем», что это «только временно», пока «все не устаканится». И они уехали.

Александр больше никогда не видел Хлою. Сегодня он знал, что ее нет в живых. Он не был, конечно, на сто процентов уверен, но видел хронику, когда она до них еще доходила, в первый год. Александр догадывался, что еще много всего случилось с тех пор, как связь оборвалась, много такого, чего он не мог себе представить. И не хотел представлять. Часто на берег острова выбрасывало разные предметы, они валялись на песке маленького пляжа или жалко висели, зацепившись за скалы: пожелтевшие пластиковые бутылки, обугленные деревяшки, ставень от дома. Однажды выбросило целую дверь с уцелевшим номером и именем: «119 — Канетти». Александр задумался, с какой улицы, из какого города, из каком страны принесло эту дверь. Что за жизнь она открывала и закрывала, кто были эти «Канет-ти». Седло от велосипеда, шины, пустой пластмассовый чемодан, куски ткани, кукла без головы, смартфон с разбитым экраном, фантики от конфет, лопата с погнутой ручкой, упаковки от лекарств, всевозможная одежда: пиджак, брюки, обувь; коляска без колес, лейка, старые компакт-диски, компьютерные клавиатуры. Все, что могло проплыть с континентов сотни, а то и тысячи километров, прибивало к острову и выбрасывало на берег, как лохмотья, сорванные с умершего мира. Поначалу Александр с сестрой собирали все это и уносили на свалку за домом, туда, где полагалось складывать не подлежащие утилизации отходы, но потом им это надоело, и теперь они не обращали внимания на вещи, валявшиеся там, куда их вынесло. Все равно океан рано или поздно снова поглотит их.

Эти три дня в одиночестве на пляже были прекрасными днями; благодаря черным ягодам, благодаря водке, благодаря музыке, наложившейся на хмель, тоска немного ослабила хватку и жить стало чуточку легче. Он играл с воспоминаниями о Хлое, листал их как книгу, которая не приедается, сколько ее ни перечитывай. Смотрел на морских птиц, паривших высоко в небе. Что они видели, пролетая над континентом? Александр не пытался об этом думать, ему было легче представлять мир вокруг острова абсолютной пустотой, ничем, чистым до стерильности. Ночью сквозь прорезь палатки он смотрел на луну, и ему казалось, что она усмехается, ночное светило взирало на человечество, которое никогда больше до него не долетит и навсегда оставит его в покое. Иногда в ночном небе мелькал спутник: светящаяся булавочная головка, никому больше не нужная, бесшумно скользила по темному полотну космоса как память о необычайном достижении, канувшем на веки вечные.

Через три дня на пляже кончились припасы: есть было нечего, водки не осталось, а наружный аккумулятор айфона разрядился. Александр отправился домой. Он рассчитывал провести там пару дней, принять душ, простирнуть белье и зарядить батарею. А потом вернуться на пляж.

С водкой.

Жанна

Спортивный зал занимал подвальное помещение. На площади сорок квадратных метров было все для полной фитнес-программы: скамья для жима лежа, набор гантелей от трех до тридцати пяти килограммов, шкив (очень полезно для разработки спинных мышц и трицепсов), тренажер для ног, беговая дорожка, велосипед и гребной тренажер.

Но все это Жанне было даром не нужно, она и так находила себя вполне секси и знала, что, когда предки решатся наконец свалить с этого острова домой и она вернется в школу, все мальчики обалдеют, увидев, до какой степени она изменилась. Они будут драться за нее, ей останется только выбирать. Совсем как в сериале «Городской колледж Сакраменто», к ней будут клеиться мальчики — одни будут похожи на Джейсона (высокий брюнет), другие — на Кайла (тоже высокий брюнет), третьи — на Шона (еще один брюнет, Жанна любила только брюнетов, высоких и мускулистых, развязных и чуточку наглых, хорошо бы еще парень был нападающим и капитаном футбольной команды, как в «Городском колледже Сакраменто»). Предки говорили, что больше ничего нет, что на континенте не осталось ни домов, ни улиц, ни школы, ни одной живой души. Только горы руин и трупов, среди которых все на свете Джейсоны, Кайлы и Шоны. Она им не верила. Она знала, что там случилось много всего, но знала и то, что все всегда кончается хорошо, рано или поздно, но непременно, и надо быть круглым идиотом, чтобы просидеть до конца своих дней на этом злосчастном острове. Однажды за ними приедут. Люди — полицейские, военные, пожарные, спасатели, не важно кто! И ее отвезут в ее настоящий дом, где будет ее настоящая комната, и школа, и друзья, и все на свете высокие брюнеты.

Когда настанет этот день, Жанна будет готова: она репетировала жесты, походку, выражения лица перед большим зеркалом в спортзале, надевала мамины шорты (когда их семья приехала на остров, ей было двенадцать лет, и тогдашняя одежда давно стала ей мала), натягивала белую футболку и рассматривала выступающие под хлопковой тканью груди, круглые ягодицы, длинные ноги.

— Класс, — говорила она сама себе.

Она подражала повадкам Кэсси (блондинки, которая мутила с Джейсоном), Кейлы (блондинки, которая мутила с Кайлом) и Эшли (брюнетки, которая мутила с Шоном): поворачивала голову, опускала подбородок к плечу, игриво улыбалась своему отражению. Поднимала бровь, как бы удивляясь, будто ей рассказали нечто невероятное (например, что Кейла изменила Кайлу с Джейсоном на летних каникулах и они переспали на заднем сиденье минивэна, припаркованного на пляже Малибу), потом смеялась (три мелодичные хрустальные нотки, всегда одни и те же), откинув голову назад, отчего колыхались ее черные блестящие, как нефтяной поток, волосы, и ей это очень нравилось (так делала Эшли).

Сериал «Городской колледж Сакраменто» насчитывал шесть сезонов, по дюжине серий в каждом (не считая специальных выпусков к Дню благодарения), и вот уже три года это был любимый сериал Жанны, оставивший далеко позади «Сексуальное просвещение», «Волчонка», «Сплетницу» и «Ривердейл». Она любила этот сериал, в котором все злые, все язвы или манипуляторы. Например, ее любимой была восьмая серия третьего сезона (под названием «Стычка»), в которой новенькая по имени Кристел появляется в колледже в середине учебного года. Кристел обладает всеми атрибутами тинейджерской красоты по-американски: грудь размера С, осиная талия, плоский живот, подчеркнутый низко сидящими джинсами и коротким топом, тонкие загорелые руки, по-калифорнийски белокурые волосы. Она ведет себя так вызывающе и независимо, что на нее запали все парни Сакраменто, а Кейла, Кэсси и Эшли даже преодолели взаимную ненависть и сговорились нейтрализовать (в оригинале destroy, уничтожить, Жанне это слово нравилось больше) Кристел. Они разработали план, залучив в союзники Шона. Он назначает Кристел date, свидание, ночью в баскетбольном зале, от которого у него есть ключи, потому что он помощник мистера Рамиреса, тренера «Диких котов», команды колледжа. Шон и Кристел одни в пустом зале. Бледный свет луны просачивается сквозь стеклянную крышу, отчего вся атмосфера сцены кажется слегка сверхъестественной. Шон так мил, что Кристел открывает душу: она не та, за кого все ее принимают, ее отец — безработный механик, она живет с ним на автосвалке, что на выезде из города. Ее мать сидит в тюрьме за торговлю наркотиками. Кристел вдруг предстает слабой и ранимой. Растроганный ее откровениями, Шон гладит девушку по щеке, говорит, что будет ее защищать. Он целует ее, Кристел отвечает на поцелуй. Его рука скользит ниже, на грудь размера С, но тут Кристел его отталкивает и говорит, что она еще не готова.

— Я знаю, тебе хочется так же, как мне, — не унимается Шон, усиливая натиск.

— Нет… Пожалуйста… Не надо, — стонет Кристел.

Но Шон не слушает. В нем восемьдесят пять килограммов чистой американской мускулатуры, развитой благодаря полезным овсяным хлопьям на завтрак и говядине на обед и ужин. Притиснув Кристел к стене, он спускает с нее джинсы с лайкрой и властно овладевает ею. И только тут зритель видит, что Кейла, спрятавшись в темном углу, снимала всю сцену. Кадры выложены в «ТикТок», ими делится весь колледж. Кристел называют нехорошим словом bitch, шлюха (иначе разве пошла бы она на свидание с парнем ночью, заголив пузо по самое некуда и напялив топ в облип на свою грудь размера С? Конечно нет!). В конце серии бедная Кристел покидает штат на ржавом пикапе отца. Эта последовательность событий (Кристел задирала нос, Кристел втоптали в грязь) возбуждала Жанну до крайности. Поначалу она сама не понимала, почему это на нее так действует, а потом пришла к выводу, что греет ее идея власти: захватить власть, удержать власть и властвовать любой ценой.

Это она и сделает, когда наконец вернется домой: она не будет больше примерной девочкой, папиной и маминой дочкой, нет, она станет тираном и будет одновременно очаровывать и держать в страхе.

Фред

Фред знал, что только он один заботится о содержании и обустройстве. Александр иногда помогал ему немного с каким-нибудь ремонтом: заменить солнечную панель, смазать заевший шарнир, прочистить фильтр в цистерне и тому подобные мелочи… Но Жанну он больше ни о чем не просил. Она так откровенно выказывала нежелание что-либо делать, что это всякий раз приводило его в бешеную ярость. Два года назад, когда он попросил ее подновить бетонные стыки между плитками мощеного двора, она сделала это с явной неохотой, надувшись, и они так поссорились, что Фред вышел из себя. Он схватил дочь за руку, стиснул до боли, какую-то долю секунды ему хотелось ее ударить, но вмешалась Элен. А что было бы, ударь он дочь? В какую спираль этот жест увлек бы его семью? Он понятия не имел, но нутром чувствовал, что это опасно, очень опасно. Может быть, потому что в глубине души именно этого зверства он и хотел, может быть, даже ждал его. Сегодня Фред один выполнял все работы, связанные с содержанием дома. Раз в неделю он совершал, как сам это называл, обход. Обход занимал около четырех часов, за которые он успевал проверить:

— состояние фильтра цистерны;

— состояние солнечных панелей;

— состояние ветряной установки;

— заряд двух батарей системы энергоснабжения и кабель стабилизатора со встроенным трансформатором;

— все краны (всего их было семь) и спуски воды (всего четыре), чтобы убедиться, что нигде нет утечки (иначе пострадали бы запасы воды);

— запасы пищи и гигиенических средств (он знал, что дело бессмысленное, но его это успокаивало).

Подвал был его любимым местом. Там было спокойно, прохладно и царила ватная тишина, едва нарушаемая урчанием холодильников. На четырех сотнях квадратных метров были установлены две морозильные камеры по пятьдесят кубометров каждая, в которых находились уложенные аккуратными рядами всевозможные готовые блюда (пиццы, лазаньи, ризотто, паэльи, утиные ножки — гордость юго-запада Франции, десерты, замороженный хлеб). Было тут и мясо: сотни кур, стейки, телячьи ребрышки, говядина, свинина. Рыба во всех возможных видах, фрукты (яблоки, лимоны, апельсины), овощи (кабачки, порей, шпинат…).

Когда они приехали, было около шестидесяти тысяч готовых блюд. Сейчас оставалось, должно быть, почти пятьдесят тысяч. Фред подсчитал, что из расчета два блюда на человека в день получается две тысячи девятьсот двадцать блюд в год. Вполне достаточно на ближайшие пятнадцать лет. И это не считая того, что нуждается в приготовлении. Не считая тысяч банок консервированных фруктов, овощей, мяса, супов, джемов, к которым никто пока не притрагивался. Не считая, наконец, тонн риса и бобовых (чечевица, красная и белая фасоль). Это изобилие нравилось Фреду, оно его успокаивало, он часто повторял про себя: «Запасов у нас на века». Даже если случится поломка в морозильных камерах, есть сменные двигатели (самые простые в установке). И даже если случится тотальная катастрофа, полностью отключится электричество (а для этого надо, чтобы перестали работать солнечные панели, остановился ветряк и сломалась гидроустановка, оборудованная в сотне метров от побережья, с северной стороны, там, где самые сильные морские течения), все равно останутся консервы (придется есть их холодными, но ничего страшного) и бобовые (придется как-то кипятить воду, но что-нибудь сообразим, на войне как на войне). Как бы то ни было, пищи для всей семьи действительно хватит на века.

Фред обшарил кладовку с инструментами, где лежали в ряд в картонных и пластмассовых коробках сменные солнечные панели, запчасти для ветряка и морозильных камер, и отыскал суперклей, аккуратно упакованный вместе с моющими средствами, десятки которых ждали использования.

Под конец обхода он вышел в гостиную. Как часто бывало в этот момент, закончив все дела по содержанию дома, Фред задался вопросом, что же будет делать весь долгий день, потому что до ночи было далеко. Он проглотил полтаблетки ксанакса, запил стаканом воды. Он принимал это лекарство уже так давно, что не знал, действует ли оно. Разве только слегка расслабляет. Зато он был уверен, что, если перестать принимать ксанакс, это вызовет ужасные приступы тревоги. Фред пробовал однажды, в самом начале, обойтись без него, это было ошибкой, и сегодня, оглядываясь назад, он думал, что, может быть, смог бы избежать инцидента с Идой и Марко, не взбреди ему в голову бросить анксиолитики, тогда как в инструкции было четко указано: «Прекращение лечения только под контролем врача. Только очень ПОСТЕПЕННОЕ уменьшение доз и увеличение интервалов между приемами предотвратят синдром отмены».

Облокотившись на кухонный стол, он рассеянно смотрел в широкое, во всю стену, окно. Крошечная коричневая птичка что-то клевала на плитках террасы.

— Как славно придумано, — вздохнул про себя Фред, представив совокупность работающих механизмов, дающих этой птичке жить, летать, есть, спать. — Ее жизнь имеет не больше смысла, чем моя, однако ее-то не тревожит, что до самой смерти каждый завтрашний день будет один к одному похож на вчерашний.

Он вспомнил, как жил раньше, как создавал свою компанию, как был доволен, когда цифры шли вверх, хмелел, раздавая премии, гордился, зная, что служит примером для желторотых новичков. Он помнил поразительное чувство принадлежности к миру богатых, очень богатых, тех, для кого жизнь — вечный праздник. Помнил поездки в самые эксклюзивные (как он любил это слово) места планеты, частные самолеты, частные яхты, частные пляжи, частные лыжные трассы. Помнил счастье отражаться в завистливых взглядах встречных, помнил женщин, дававших ему понять, намеками и жестами, что «стоит ему только захотеть». Он никогда не изменял жене, другие женщины его не интересовали, но ему нравилось думать, что у него есть возможность. Что все зависит только от него.

А теперь, когда ничего этого больше нет, какой смысл в его жизни? Ни больше, ни меньше смысла, чем у этой коричневой птички, которая уже улетела, у крохи, безразличной к роли, которую она играет — или не играет — в этом подлунном мире. Почему, когда все исчезло, у него появилось ощущение бесконечного падения в пропасть? Он прекрасно знал, что, в какой-то мере, в его прежней жизни смысла было не больше, но, благодаря ее кипению, у него была хотя бы иллюзия, что он — главное действующее лицо спектакля, который смотрит весь мир.

Ксанакс постепенно делал свое дело: Фред успокаивался, слегка отстранялся от действительности, а его тревога и гнев как будто растворялись в теплой водичке. Он услышал, как открылась и закрылась входная дверь, потом раздались шаги на лестнице. Это были медленные тяжелые шаги Александра. Сын даже не подумал снять обувь. «Опять разнесет повсюду песок», — нахмурился Фред. Уборкой тоже занимается он один, всем как будто плевать: Александр пропадает где-то целыми днями, Жанна не отлипает от телевизора… А Элен, ясное дело, и собой-то больше не занимается. Фред вздохнул: он, конечно, поступит как всегда, ничего не скажет: ссориться ему не хотелось, это бессмысленно; он просто подметет в прихожей и на лестнице.

Была середина дня. Фред налил себе бокал вина: «Шато Борегар» 2016 года, это был хороший год, климатические условия идеальные. С бутылкой в руке Фред вышел на террасу и устроился на полотняных подушках дивана. Солнце ласково гладило щеку; он пригубил вино, думая о Франции, о Бордо, о виноградниках и винограде. На приклеенной к бутылке этикетке виднелась картинка: красивый замок на вершине холма. Что сталось с этим замком? Стоит ли он еще на холме? Скорее всего, нет. А вместо виноградников, должно быть, теперь лишь кучи пепла. На обратной стороне бутылки было написано: «Виноградники шато Борегар богаты историей, уходящей корнями в XII век. В то время рыцари-госпитальеры владели этой землей и возделывали ее. Им мы обязаны прославленным крестом тамплиеров — нашей эмблемой. Пять веков спустя семья Борегар построила здесь замок. Наследники поместья из поколения в поколение улучшали качество наших вин, которые сегодня признаны одними из лучших в Помроле».

Фред отпил еще глоток; вкус вина напоминал ему о канувшем мире.

Он снял кроссовку с отклеенной подошвой, достал из кармана тюбик и принялся чинить.

Элен

Фильм кончился, и Элен встала. Леонардо умер, Роза бросила колье «Сердце океана» в темные ледяные воды Северной Атлантики. Сценарий был закольцован, и глаза Элен, как всегда, наполнились слезами. Она расплакалась еще в конце фильма, оплакивая смерть молодого человека, его мужество и самопожертвование, душераздирающий конец этой любви и прощание старой женщины с прекраснейшей историей в ее жизни, но оплакивала Элен и себя саму, и то, чем стал сегодня мир, и то, чем стала она: жалким созданием, никому больше не нужным, никем не любимым, ни для кого не желанным.

Она задумалась, какой сегодня день. Будний или выходной? А какой месяц? Элен даже не была уверена, какой год, она давно потеряла счет.

«Допустим, сегодня понедельник, пятое октября», — подумала она. И представила себе свою прежнюю жизнь в понедельник, пятого октября: она надела бы костюм от The Kooples или комбинезон от Comptoire des Cotonnier. Элен предпочитала эти бренды более роскошным типа «Диор» или «Шанель», которые ассоциировались у нее с вульгарными девицами, состоящими при русских олигархах. Но, может быть, она надела бы пару кроссовок «Баленсиага». Наряд получился бы чуточку нескладный, чуточку мятежный, чуточку punk (это слово она употребляла где надо и где не надо). Она села бы в свой «BMW iX3» и поехала на работу, включив Франс Галль на стереосистеме Harman Kardon, которой была оборудована машина. Исполненная победоносной энергии, она подпевала бы, подхватывая слова: «Держись, докажи, что ты есть, ищи свое счастье, держись, этот мир эгоист, слушайся сердца, держись, он не твой, этот мир, сразись, держись». Потом она приехала бы в офис. Элен руководила отделом visual marketing в крупной консалтинговой компании. Была талантливым руководителем, и ее за это уважали. Она хорошо зарабатывала, но работала не ради денег, деньги у нее всегда были, она выросла, купаясь в них, а с тем, что зарабатывал ее муж, богатство озаряло ее жизнь так же щедро, как солнце озаряет мир. Она работала, потому что любила свою работу! Работала, потому что у нее был талант, а талант, она знала, это «не только дар, но и ответственность» (она слышала эту фразу во время тимбилдинга, который вел коуч по личностному развитию). Она буквально творила чудеса: ей удалось, например, превратить допотопную крохотную фабрику по производству тапочек на веревочной подошве в продвинутый бренд. Пришлось сменить логотип, название сохранили, сыграв на идее, что новое — это хорошо забытое старое; она добилась сотрудничества со знаменитым японским мангакой, заполучила в партнеры певицу Анжель, которая дала концертное турне в тапочках, и они стали продаваться миллионами. Вот на какие чудеса была способна Элен. Вот что она бы делала, если бы был понедельник, пятое октября, в том прежнем мире, который не должен был кануть.

Элен посмотрела на свое отражение в зеркале в ванной и показалась себе безобразной. Вот бы сходить к парикмахеру, он сделал бы ей каре с лохматой челкой: коротко спереди, бахрома по бокам, подлиннее сзади, как у Софи Марсо на Каннском фестивале. Теперь, когда ей приходилось стричься самой, волосы бесформенной массой падали на плечи. Фреду и Александру было проще: когда волосы отросли, включил триммер, и готово, но Элен не могла решиться на такое. Ей казалось, что, сбрив волосы, она утратит женственность, это значило бы смириться с тем, чем стала ее жизнь: совокупностью химических и физических явлений без всякого смысла. Она кое-как причесалась, натянула джинсы и свитер, валявшиеся в куче одежды, которая росла у кровати.

— Надо убраться, — сказала себе Элен, — и давно пора постирать.

Но она знала, что это так и останется благим намерением, потому что каждый раз, решив сделать что-нибудь полезное типа стирки, она тупо сидела на кровати и смотрела на царящий беспорядок, внезапно охваченная бесконечной усталостью, бормоча про себя: «Зачем?»

Спускаясь в кухню, она встретила Александра, который поднимался в свою комнату. Она не видела его уже несколько дней. Он все чаще уходил далеко от дома, возвращался ненадолго принять душ, взять еду и смену белья. Элен тревожилась за него: он почти не разговаривал и смотрел искоса взглядом бродячего пса, про которого не знаешь, убежит он или укусит.

— Привет, — только и сказал Александр.

— Все хорошо? — спросила Элен, но он уже скрылся.

Войдя в кухню, она увидела за большим окном Фреда: он сидел на террасе, с пустым взглядом. Он не видел ее. Тем лучше. Он захотел бы поговорить, а ей не хотелось, он завел бы речь о проблемах, связанных с домом, о состоянии запасов пищи и бытовой химии, о прогнозе погоды, ему постоянно надо было говорить, он не выносил молчания, это повергало его в ужас, как будто молчание было концом всего, а она просто хотела, чтобы он замолчал. Он замолчал только однажды, четыре года назад, когда произошло «событие». Молчал неделю, а потом его снова разобрало, и он говорил, говорил без умолку. Элен вставила капсулу Nespresso в кофемашину, она всегда пила один и тот же: Ispirazione Firenze Arpeggio. Этикетка гласила: «Нотки какао. Темная обжарка, плотный и сливочный». Она никогда не понимала, где, собственно, это какао темной обжарки и откуда в нескольких миллилитрах горького кофе плотность и сливочность, но привыкла к этому сорту. Жидкость потекла в крошечную чашечку, Элен выпила ее залпом.

И вдруг напряглась.

У нее заболел зуб.

Боль, подобная электрошоку, мгновенно прострелила коренной зуб до самой десны. Она зажмурилась.

«Нет, только не это! Только не зубы!» — билось в голове.

Боль не проходила, терпимая, но вполне реальная. Элен мысленно перебрала содержимое имеющейся на острове аптечки: полный набор обезболивающих (парацетамол, аспирин, ибупрофен), дезинфицирующие средства в разных формах (жидкости и гели), стерильные компрессы и бинты, пластырь, лупа и пинцет, антигистаминные, противорвотные, средства от поноса и от запора, гель от ожогов и, разумеется, антибиотики широкого спектра (эффективные при большинстве пищеварительных, мочеполовых, гинекологических инфекций, при отитах, ангинах, бронхитах, синуситах, сепсисе и всех прочих воспалительных процессах), заживляющий гель, жгуты (она толком не знала, как ими пользоваться), сиропы и таблетки от кашля на основе кодеина, морфий в разных формах (для орального приема и внутривенных инъекций, у нее несколько раз было искушение его принять «на пробу»), пластырь с фентанилом (с ним осторожней, некоторые наркоманы жуют его как жвачку, от этого умер певец Принс) и даже дефибриллятор («дефибриллятор автоматический наружный», она прочла по диагонали инструкцию несколько лет назад, выглядело не особо сложно, если только не психовать). Разумеется, в по-настоящему тяжелых случаях все это не поможет: рак убьет однозначно, при инсульте не будет обеспечен должный уход, при аппендиците исход почти наверняка окажется роковым… В их прежней жизни зубная боль была неприятной, но не страшной. Со своей медицинской страховкой, включающей стоматологию, они имели доступ к лучшим дантистам, а больной зуб при необходимости заменялся имплантом. Но здесь, на этом острове, если боль не пройдет, а усилится, его надо будет вырвать.

От этой мысли ее бросало в дрожь.

И главное, придется просить помощи у Фреда. А для Элен это, вне всякого сомнения, было хуже всего.

Александр

Александру удалось войти в дом, не столкнувшись с отцом, но, как на грех, в коридоре он встретил мать. Он нашел ее еще более постаревшей, еще более подурневшей и окончательно свихнувшейся. Своего отца Александр ненавидел пламенной ненавистью, сжигавшей ему душу и сердце, ненавистью, населявшей его воображение сценами кровавых драк, в которых он всегда выходил победителем (а отец, с окровавленным лицом, жалким плачущим голосом просил у него прощения).

Александр ни за что бы не уехал со своей семьей на этот остров. Александр никогда не хотел бежать. Он попытался бы выжить, как все остальное человечество, бился бы в конвульсиях с агонизирующим миром, наверняка умер бы, но лучше смерть, чем это жалкое существование, которое он влачил уже пять лет. Жизнь труса, жизнь без всякого смысла, жизнь хуже всех мыслимых смертей. Останься он, смог бы отыскать Хлою, они бежали бы вдвоем, пробирались ночами, прятались днем, находили пропитание в развалинах брошенных городов и любили друг друга, как любят в пятнадцать лет, зная, что скоро умрут, что эта любовь будет первой и последней, это был бы абсолют, это продолжалось бы всего несколько недель, но эти несколько недель значили бы бесконечно больше всех этих тоскливых лет на острове. Когда они приехали, он думал, что это ненадолго, он помнил, что был почти счастлив познакомиться с этим местом, но все затянулось, время шло, и отвращение к себе и своей семье разрослось так, что заполнило его всего.

Он вошел в свою комнату и понял, что очень устал. Дни, когда он пил водку, жевал черные ягоды и скорее дремал, чем спал, вымотали его. Он сел на кровать и огляделся: комната почти не изменилась с его приезда пять лет назад. Он помнил все в точности. Сначала они много часов летели в маленьком самолете, арендованном для такого случая его отцом, первый пилот и второй пилот перешептывались, они говорили по-немецки, Александр уловил только слова reicher bastard. У него был второй немецкий, и он понял: «богатый ублюдок». Спустя годы он помнил стыд, стиснувший ему горло и заливший краской щеки в ту минуту. Потом они шли на яхте, где он познакомился с Марко, а после, уже на берегу, встретил Иду и Же-та, их пса. «Чудесные люди», — говорил про них отец. У Иды была смуглая кожа и темные волосы, крепкое тело человека, который всю жизнь работал. Зубы — молочной белизны, глаза — черные, как угли. Когда она в материнском порыве прижала Александра к своему животу, запахло апельсином. Марко был невысок ростом, но от него веяло недюжинной физической силой: его торс под белой футболкой с логотипом мадридского «Реала» походил на тело молодого бычка, а пальцы напоминали обрубки оросительного шланга. Он почти не разговаривал, но за ночь на яхте Александр понял, что этот человек умеет все: он поднимал и спускал паруса, мог завести заартачившийся двигатель, уверенно спрыгнуть на понтон и привязать трос. В последовавшие за этим месяцы Александр видел, как Марко меняет лопасть ветряка, прочищает фильтр резервуара для дождевой воды, прикрепляет отвалившуюся от фасада водосточную трубу. Теперь его не было, и всем этим занимался отец. Он худо-бедно справлялся, но все у него получалось медленнее, не так ловко, иногда приходилось переделывать по несколько раз, а результат был зачастую приблизительный.

Он разделся и принял душ в маленькой ванной, примыкавшей к комнате. Из-за системы фильтрации вода слегка отдавала хлоркой и в последние несколько месяцев была не очень горячей. Термостатический клапан забился известью. Отец не умел чинить такие вещи, и необходимых запчастей не имелось. Таких мелочей было много, и с годами их количество росло: соковыжималка отдала богу душу, выдвижной ящик в кухне перекосился от сырости, застекленная дверь скрипела, когда ее открывали (причину искали, но не нашли), это все были пустяки, но Александр подозревал, что со временем их такой комфортабельный дом превратится в руины, все рано или поздно превращается в руины, достаточно только подождать, это вечный закон энтропии, против которого люди бессильны. Даже звезды гаснут: сначала они медленно остывают, потом расширяются, деформируются, разрушаются и дырявят пространство-время. Мысль, что и здесь все будет мало-помалу разваливаться с годами, на глазах у отца, который тоже будет стареть и терять силы, необходимые, чтобы противостоять крушению, наполняла Александра злобной радостью. Ему уже приходило в голову ускорить события и (например) поджечь дом, но он знал, что никогда этого не сделает, ведь люди уже стали причиной стольких разрушений, он не желал идти по этому пути, ему хотелось, чтобы каждый его поступок был благородным, красивым и верным. Это не искупит тысячелетий грехов его биологического вида, но хотя бы не ляжет грузом на чашу весов.

Требовалось больше трех часов, чтобы стиральная машина завершила цикл, и еще два часа на сушку. Значит, он проведет здесь пять часов. Эти часы покажутся ему месяцами. Он стоял голый и мокрый посреди ванной. Вода стекала с волос на плиточный пол. Александр посмотрелся в зеркало: пробивающаяся щетина, почти черная, как будто бросала тень на подбородок и щеки, борода росла медленно и неаккуратно. Он побрился, потом поводил триммером по волосам, используя двадцатипятимиллиметровую насадку: коротко, но не наголо.

За окном он видел море. Оно было тихое, лишь чуть подернутое рябью, темно-синее с белыми гребешками пены там и сям. Порой, похожая на стрелу из слоновой кости, в волны ныряла крачка и выныривала с рыбой в клюве. Несколько лет назад Александр прочел все о местной фауне и флоре. Об островах Атлантики на сервере нашлось немало, и он научился распознавать многие виды. Он знал, что розовая крачка, известная также как морская ласточка, — перелетная птица, прилетающая сюда только на время гнездования и выведения птенцов. Ему нравилось наблюдать за их брачными ритуалами. Самцы выполняли на лету сложнейший танец, иногда с рыбой в клюве, в окружении тучи самок. Александру не суждено было узнать любовь, ни в какой форме. От этой мысли голова шла кругом, она удручала его, но еще больше завораживала. Каким человеком он стал без любви? Ему, незрелому, незавершенному, никогда не узнать того, что составляет суть жизни. При виде птиц эта мысль вновь посетила его, сердце сжалось, и он закрыл глаза, силясь вспомнить лицо Хлои. К этому упражнению он прибегал часто. По несколько раз в неделю. Его приводила в ужас мысль, что он забудет, как выглядела девушка, но еще хуже было то, что воспоминание размывалось, искажалось: со временем оно претерпит необратимые изменения, и ее образ в его сознании перестанет быть похожим на нее, это будет ложь себе самому, как будто Хлоя умрет во второй раз, еще более окончательно, чем в первый, потому что единственным местом в этом мире, где уцелел след ее прежней, была его память. Это воспоминание оставалось самым дорогим, что было у него в жизни. Он хотел сохранить его в неприкосновенности как можно дольше, и регулярная тренировка памяти была в каком-то смысле главным в его кропотливой и такой необходимой работе хранителя.

Он вернулся в комнату, комфортабельную и безликую — это могла быть комната ребенка, взрослого или старика, как гостиничный номер. Агентство, занимавшееся строительством и обустройством дома, не заботили вкусы четырнадцатилетнего подростка. Полутораспальная кровать, метр шестьдесят на два, письменный стол, которым он почти не пользовался, гардероб (за пять лет он вырос с метра шестидесяти трех до метра восьмидесяти двух и носил теперь одежду отца, тот был пониже, ну да ладно…). Изначальное убранство без фантазии: над кроватью фото в рамке, закат солнца над морем, а на противоположной стене абстрактная картина, цветные пятна на охряном фоне, такая живопись генерировалась искусственным интеллектом, после чего ее ставили на поток и продавали китайцы. В шестнадцать лет Александр несмываемым маркером нарисовал на морском пейзаже волчью морду (которая ему не очень удалась, сестра говорила, что она больше похожа на крысиную), а на абстрактной картине написал каракулями стихотворение, единственное стихотворение, которое он в жизни сочинил:

С тех пор больше ничего не менялось. Александру было плевать на эту комнату, он не считал ее своей, этот дом не был его домом, этот остров не был его островом, его память была единственным местом, где он хотел жить.

За окном крачка взмыла ввысь, ослепительная белизна ее оперения ярко выделялась на синеве неба, как жемчужина на бархате. Потом птица спикировала в океан и скрылась за нагромождением скал серого, почти черного цвета на западной оконечности острова. В этом месте, в зависимости от ветра и течений, волны бились о берег сильнее всего.

В этом месте жило худшее воспоминание Александра.

Воспоминание о кошмарной ночи, холодной и дождливой, которая четыре года назад едва не увлекла его в пучину безумия.

Он стиснул зубы. Оставалось ждать еще три часа, пока белье не станет сухим и чистым.

После этого он сможет отправиться на пляж, слушать музыку и возвращаться к своим воспоминаниям.

Жанна

Иногда Жанну доставало снова и снова пересматривать «Городской колледж Сакраменто». Ее захлестывало странное чувство — одновременно усталость и грусть, совсем легкая, будто тонкий шелк погладил ей лицо, и еще едва ощутимое давление за грудиной. В такие моменты, казалось, случался сбой в ходе времени, оно как будто замедлялось. Минуты тянулись как часы, а часы как дни. Жанна знала: это симптомы скуки.

Скука…

Скука была самым ужасным, что могло случиться на острове, она пробуждала все, что Жанна пыталась забыть: что она заперта здесь пять долгих лет, что лучшие годы ее жизни погублены безвозвратно, потеряны навсегда, что дни похожи один на другой, размноженные в бесконечном количестве копий, что воскресенье не отличить от понедельника, а понедельник от вторника, до такой степени, что она давно не помнила, какой сегодня день. Скука была самым грозным противником, врагом номер один, дьявольской заразой, которая разом сдувала с действительности налет мечты и надежды, мало-мальски позволявший Жанне выносить свое положение.

И таким, обнаженным, от реальности оставался лишь безобразный облик, жуткий лик без макияжа и без прикрас на ярком свете.

Когда несколько лет назад накатили первые волны скуки, Жанна не поняла, что это было, она не смогла назвать симптомы и, стало быть, не знала, как реагировать. Она лежала без сил в своей комнате, чуть не плача, едва дыша, молитвенно сложив руки и сжимая ладони с такой силой, что было больно. А потом, со временем, она поняла, что физическая боль от стиснутых рук смягчает боль душевную. С тех пор она начала царапать кожу на руках, кусать пальцы до крови, однажды даже воткнула булавку в левую ладонь. Мать, увидев шрамы, встревожилась, говорила всякое, типа: «Я знаю, это нелегко, особенно в твоем возрасте, но ты должна быть сильной, ты должна попытаться найти что-то, что поможет тебе…» Позже Жанна поняла, что она делала: это была демонстрация «суки, абсолютной, всеобъемлющей скуки, скуки в метафизическом масштабе — мысленной камеры пыток, откуда рассудку не вырваться, и он бьется о невидимые стены, как птица в стеклянной клетке. Она знала, что от скуки можно сойти с ума. Знала, что от скуки спинные плавники косаток в океанариуме становятся дряблыми, жалко провисают, и тогда этих животных охватывает ярость, и они могут убить дрессировщика.

Жанна немного подумала над словами матери, но не нашла ничего, что могло бы ей помочь. Во всяком случае, так, как имела в виду мать. Вот тогда она и начала купаться в море. На острове никто никогда не купался, два пляжа, с желтым песком и галечный, не отличались удобством, из-за волн вода была мутной, непрозрачной, как алюминиевая пластина, в двух шагах от берега не видно было своих ног, оставалось только ощущение, что идешь в чем-то мягком непонятного происхождения. Вдобавок в волнах было полно водорослей и медуз, попавших в ловушку выдававшихся здесь в побережье бухточек. Купаться там значило войти во что-то мерзкое и враждебное. Никто не купался еще и потому, что вода была холодной. Летом она едва достигала двадцати градусов, но обычно потолок был восемнадцать. Никто не купался, наконец, потому, что, за исключением полустоячих вод у пляжей, море было опасным. Побережье состояло из острых скал, о которые яростно бились волны. Отец не раз предостерегал детей: «Если упадете туда, вас либо убьет волной, либо унесет течением, либо то и другое вместе!»

Но, несмотря на эти предостережения, Жанна нашла местечко.

На северной оконечности острова, скрытый густым кустарником, пологий склон вел к скалам, ныряющим в море. Спускаться надо было осторожно, но Жанна знала, куда ступать и за что цепляться, чтобы не упасть. Было немного страшно, когда руки и ноги искали точки опоры, а далеко внизу ревело море. Пройдя это испытание, она выбиралась к волнам, на большой плоский валун, черный и блестящий, как смазанная маслом сковорода. Здесь, близко к воде и брызгам, температура была ниже, чем на всем острове. Зачастую Жанну бросало в дрожь, но это не мешало ей раздеться (скомканную одежду она запихивала в рюкзак и засовывала его в расщелину скалы), присесть на холодный камень и тихонько спуститься в воду. Плоский валун заканчивался подобием лестницы, и Жанна, соскальзывая со ступеньки на ступеньку, добиралась до места, где вода была ей по грудь. В первое мгновение от холода перехватывало дух. Волны приподнимали ее и пытались унести в открытое море, но она упиралась, держась двумя руками за край каменной лестницы. Мало-помалу ощущение холода исчезало, сменяясь полным отсутствием ощущений. Она часто думала, что это, наверно, и есть анестезия. Но это была только анестезия тела, которое, погружаясь в соленую воду, теряло вес и, оцепенев от холода, ничего не чувствовало. Душа Жанны, избавившись от токсичной скуки благодатью вод Северной Атлантики, продолжала жить. Она покидала тело девушки, воспаряла над островом и, освободившись от силы тяготения, улетала в таинственные и загадочные дали, где рождаются мечты. В эти минуты Жанна мысленно составляла список всего, что ей хотелось хоть раз в жизни:

—лошадь;

— сумку печворк от Сhое (такую же, как у Эшли в «Городском колледже Сакраменто»);

— веганские кроссовки Buffalo яркой расцветки (такие же, как у Кэсси);

— велосипед (он был у нее, до того как они уехали на остров);

— топ от Chanel, брючки с низкой талией и все в стиле Эшли, которую она обожала (но помнила, что сериал снимали семь лет назад и мода могла измениться);

— машину, Fiat 500 кремового цвета с белыми сиденьями (она уже могла по возрасту получить права, во всяком случае, так она думала и мечтала вести машину ночью, включив музыку на полную громкость, обязательно чуточку пьяной и с парнем на пассажирском сиденье — лучше этого, наверно, нет ничего на свете).

Еще она, конечно же, хотела, чтобы у нее был хотя бы один возлюбленный.

Она хотела пойти к парикмахеру, хотела пройтись по магазинам, хотела сходить куда-нибудь вечером, например в ночной клуб, и заказать, с серьезным видом, чуточку надменно, джин-тоник в баре, хотела выйти на середину танцпола и танцевать, хотела гулять по городу, хотела, чтобы на нее смотрели, хотела встречать людей, самых разных людей, хотела видеть другие лица и слышать другие голоса.

Она выходила из воды, до того оцепенев от холода, что едва могла двигаться. Вытиралась полотенцем, которое брала с собой, и вот тут-то начинала дрожать всем телом. Одевалась, стуча зубами, и карабкалась на скалы, по которым спустилась.

Боль и близость смерти придавали ее мыслям кристальную ясность, жгучая радость охватывала ее, отчаяние уступало место экстазу.

Обычно именно тогда она шла домой, чтобы посмотреть серию «Городского колледжа Сакраменто», но иногда решала пошпионить.

Заинтересуйся какой-нибудь психолог ее манией шпионства, он, наверно, отметил бы в своем заключении, что это поведение создает у Жанны иллюзию контроля над действительностью. Но некому было ее расспросить, психологов больше не существовало, и Жанна предавалась этому занятию, сама толком не зная почему.

Вот и в этот день, дрожа, по дороге домой, она решила заняться именно этим.

Жанна понятия не имела, который час. Судя по положению солнца — середина дня, между двумя и тремя часами. Как бы то ни было, время не имеет никакого значения, когда хочется шпионить. После сладкой агонии от погружения в океан шпионство было одним из лучших способов прогнать, хотя бы на время, накатившую скуку. У шпионства к тому же имелось преимущество перед погружением: шпионить она могла в любое время: днем, утром, вечером, ночью, когда только захочется. Всегда можно было что-нибудь обнаружить. Шпионя, Жанна узнала уйму всего: например, что ее брат крадет бутылки спиртного из кладовой и берет их с собой, когда уходит на маленький неуютный пляж, как самый настоящий алкоголик. Знала она и то, что он жует черные ягоды с некоторых кустов на острове. Она их как-то попробовала. Ее затошнило, чуть не вырвало. Больше она эти ягоды в рот не брала. Еще она знала, что, оставшись один, он часы напролет сидит, заткнув уши наушниками, и смотрит на горизонт шальными глазами. О матери она тоже знала немало: например, что та принимает антидепрессанты и анксиолитики. Прозах и ксанакс. Шпионя, она почитала инструкцию: «1. Что такое ксанакс и в каких случаях его прописывают? Ксанакс в таблетках прописывается взрослым для лечения острых симптомов тревожности, приводящих к нетрудоспособности или глубокой депрессии. Препарат предназначен исключительно для кратковременного использования».

Вопреки инструкции, мать принимала его каждый день уже несколько лет (и отец, кстати, тоже). Жанна знала, что мать целыми днями почти ничего не делает. Это не переставало удивлять: мать, не в пример ей, была способна скучать. Казалось, она спокойно может лежать дни напролет в постели и смотреть кино. Жанна знала, что иногда мать ублажает себя вибратором, который прячет в ящике ночного столика (когда несколько лет назад Жанна нашла его, роясь там, ей было невдомек, что это такое, но она шпионила за матерью из-за приоткрытой двери и видела… Она все видела). Наконец, Жанна знала, что отец почти каждый день спускается в погреб и инспектирует запасы, как будто тонны еды могли исчезнуть за ночь. Казалось, эта ежедневная опись приносит ему какое-то облегчение. После этого большую часть дня он обычно проводил на террасе, с бокалом вина в одной руке и планшетом в другой, прокручивая на экране фотографии своей прежней жизни:

— его машины из прежней жизни, припаркованной перед его домом из прежней жизни;

— памятных моментов с горнолыжного курорта, из швейцарского шале, которое он снимал: вся семья в лыжных костюмах на фоне альпийских вершин;

— Александра лет семи, который плещется в бассейне, с улыбкой, демонстрирующей отсутствие одного зуба. Вероятно, на вилле, которую они обычно снимали в Ницце;

— всей семьи перед Микки-Маусом в парижском Диснейленде. Жанна пожимает затянутую в белую перчатку руку гигантского мышонка;

— Элен на «Ролан Гарросе». Широкополая шляпа защищает ее лицо от солнца;

— всей семьи перед Большим каньоном (огромный прокатный внедорожник слева с трудом уместился в кадр);

— Жанны и Александра, которые плавают с дрессированными дельфинами в Доминиканской Республике;

— всей семьи дома, в большой столовой: родители Элен здесь, это Рождество (елка, украшенная золотыми шарами и гирляндами, крестовины не видно под горой подарков, Александр совсем маленький, а Жанна, еще младенец, плачет на коленях у бабушки);

— Жанны с Зигги, домашним любимцем, рыжим котом, кастрированным и раздавшимся (он умер от рака кишечника в возрасте восьми лет).

Жанна шпионила за отцом, когда он на все это смотрел. У него при этом было странное выражение лица, которого она не могла понять. Не похоже ни на грусть, ни на радость, ни на ностальгию. Скорее на сосредоточенность. Как будто он изо всех сил пытался войти в картинку, как будто хотел убежать от того, чем стала его жизнь, предаваясь воспоминаниям о счастливых днях, когда катастрофа еще не превратила гармонию его семьи в хаотический ад. Но на этот счет у Жанны было свое мнение: катастрофа не изменила их семью, она лишь вскрыла истинное положение вещей. Легкая жизнь благодаря богатству, развлечения, путешествия без конца, все гладко, никаких шероховатостей, неприятностей, обид и тревог (разве что изредка огорчения по сущим пустякам, если кому-то из них случалось подхватить насморк, провалиться на школьном экзамене, опоздать из-за забастовки авиадиспетчеров или еще что-нибудь в этом роде) — все это только мешало раскрыться подлинной натуре семьи, которая объединила людей, не имеющих ничего общего.

И вот Жанна дома. Она еще дрожит от холода, который влили ей в тело океанские волны. Отец сидит на террасе. Видно, что он стареет. Сколько ему сейчас лет? Уже пятьдесят? Возможно, чуть меньше. Во всяком случае, она замечает, как морщины прорезали его лицо и как жирок постепенно обволакивает живот, образуя мягкий валик под пуловером. У него нет больше атлетического тела мужчины, который может позволить себе личного тренера трижды в неделю и платит бешеные деньги диетологу, разрабатывающему для него особую диету. На этот раз отец не смотрит в планшет. Он пьет вино, уставившись на маленькую птичку. Сзади к нему подходит мать. Надутая как воздушный шар. Ничего удивительного, она всегда ходит надутая как воздушный шар. Она говорит:

— Ты мне нужен.

Жанна удивлена. А ведь ее не так-то легко удивить. Ясно, происходит что-то серьезное, если мать заговорила с отцом. И уж совсем из ряда вон выходящее, раз она попросила у него помощи.

Фред

Фред был еще совсем малюткой, когда у его матери случился инсульт.

Он не сохранил почти никаких воспоминаний о своей жизни до той беды. Тогдашнюю маму он знал только по рассказам (отца, дядей и тетей, друзей семьи) — какой она была живой, энергичной, деятельной. Как ей удалось совместить блестящую карьеру в медицине (главврач клиники детской онкологии) и семейную жизнь, которую все называли гармоничной. Ему рассказывали, какой она была спортивной и выносливой (занималась триалом; в гостиной на буфете красовалась фотография: мать с поднятыми руками на финише восьмидесятикилометрового пробега вокруг Шамони). Рассказывали, как она любила путешествовать, какой способной была к языкам и к общению, до такой степени, что, не успев войти в рыбацкое бистро в какой-нибудь дыре в турецкой глубинке, сразу же становилась подругой и наперсницей даже самых молчаливых выпивох.

Инсульт, случившийся однажды утром в ванной (она потеряла сознание, выходя из душа; ее, с челюстью, сломанной от удара об угол раковины, нашел отец Фреда), лишил мать большей части двигательных функций правой половины тела: пол-лица обмякло (придав ему унылое, брезгливое и даже омерзительное выражение), правая рука и правая нога стали бесполезными отростками, которые только мешали, тощими придатками (к тому же их надо было постоянно массировать, чтобы стимулировать циркуляцию крови и лимфатической системы). Сказался инсульт и на умственных способностях матери. Затронуты были память, внимание. Ее ум, прежде такой живой, стал похож на газ, тот газ, который легче воздуха, один из газов, называемых инертными, так как они не участвуют ни в каких химических реакциях. В ее присутствии можно было порой поверить, будто что-то есть, будто она вас увидела, узнала и факт узнавания породил у нее какие-то мысли, но в следующее мгновение это что-то исчезало, улетало, улетучивалось, без звука, без знака, и оставался только инертный газ, невидимый, никакой. Наконец, последствием инсульта была афазия. Мать не разговаривала, писать она тоже не могла. Она была жива, внутренние органы функционировали, клетки делились, работали процессы мейоза и митоза, тело испускало тепло, но и только. От матери осталось лишь почти неподвижное туловище и застывшее лицо.

В восприятии Фреда сохранились лишь испуганные глаза: это были глаза морской свинки, которая заблудилась в лабиринте и знает, что ей не выйти из него живой. Отец мог бы поместить жену в специализированный медицинский центр, но оставил ее дома, это был его выбор. Он оборудовал комнату в их большом доме и нанял круглосуточную сиделку. Это стоило бешеных денег, но такова была логика его чувства ответственности: первейший долг человека — принадлежать душой и телом своей семье и своей работе.

Семье.

Работе.

В таком порядке.

Отец Фреда не был строгим. Фред не помнил, чтобы он когда-нибудь выходил из себя; он никогда не терял самообладания, разумеется, ни разу в жизни не поднял на него руку (какое странное выражение), никогда не пытался умалить его заслуг, не унижал его, как это делают со своими детьми иные токсичные родители.

Но он был требовательным.

Фред не мог просто хорошо учиться в школе и преуспевать во всех своих занятиях (теннис, хоккей), нет, он должен был быть лучшим. Его отец, инженер по профессии, и по жизни любил научные метафоры. «Когда запускают ракету на Луну, — говорил он, — погрешность в несколько градусов на старте может обернуться через миллионы километров гигантским отклонением от курса и гибелью экипажа. Так же и твоя жизнь — длинная траектория, и если ты сегодня середнячок, завтра станешь посредственностью. А если сегодня ты отличник, то завтра будешь умнее всех!»

Взбунтоваться Фреду никогда и в голову не приходило. Он восхищался отцом, тот был образцом порядочности и самоотверженности, и когда мальчик действительно оказывался лучшим, для него не было большего счастья, чем озарявшая лицо отца гордость.

Поэтому Фред был лучшим.

А отец гордился им, что, вероятно, облегчало бремя его жертв (по крайней мере, Фред на это надеялся, потому что никогда не говорил с отцом по душам, они были не склонны к откровениям, и это отсутствие задушевной близости вполне устраивало обоих).

Фред блестяще сдал выпускные экзамены и поступил в университет на математику и информатику. Там он познакомился с Мохаммедом и Лорой, которые впоследствии стали его компаньонами.

Мохаммед, молчаливый трудяга, был представителем провинциальной мелкой буржуазии. Лора выросла в Швейцарии и порвала со своей семьей, которую терпеть не могла.

Все трое — Фред, Мохаммед и Лора — были исключительно способными и амбициозными студентами и быстро поняли, что математика не поможет им достичь главной цели: разбогатеть. После первого курса они подали документы в Высшую коммерческую школу на деловое администрирование. С их показателями они были приняты без проблем и, еще не закончив учебу, решили основать свое дело. Идея родилась, когда они сели выпить по стаканчику на террасе кафе после лекции по истории валюты, предмету, который все трое ненавидели (а обожали они курсы по статистическому моделированию и финансовым рынкам). Было начало лета, город раскалился от адской жары. Они смотрели на нескончаемый поток машин. Закончился рабочий день, люди тысячами возвращались домой, из приоткрытых окон автомобилей лилась музыка, машины тормозили, срывались с места, нервно лавировали в плотном движении. Лора сказала: «Худшие водители — в маленьких „сеатах"!» Мохаммед ответил: «Ате, у кого „тойоты", водят как жертвы… Всех пропускают». И они стали наблюдать за машинами, пытаясь вывести общие закономерности, связывающие поведение водителей с марками и моделями машин.

И тут что-то забрезжило в голове Фреда, маленький пузырек всплыл из таинственных глубин мозга, из-под слоев и слоев органической материи, оттуда, где не ведали ни языка, ни цивилизации, из первозданной зоны его психики, о существовании которой Фред и не подозревал. Пузырек поднялся к верхним уровням сознания, где, войдя в контакт с воспоминаниями Фреда (строгое воспитание отца, жуткое лицо матери, первое желание, первый поцелуй…), принял более привычную форму, которую обычно называют идеей. Фред навсегда запомнил тот момент, это было как звездный дождь, вдруг пролившийся из одного полушария мозга в другое. В какую-то долю секунды он понял, что его идея хороша и, главное, она может сделать их богатыми. Он изложил идею Лоре и Мохаммеду:

«Сегодня большинство машин оборудованы всевозможными электронными системами и бортовыми компьютерами: для торможения, ускорения, потребления топлива, для средней скорости и для часа пик… Навигатор регистрирует все данные пробега. Радары знают, есть ли вероятность поцеловаться. Всю эту массу информации остается только обработать».

То была эпоха большого наезда на персональные данные. Большинство соцсетей сделали на этом состояния: они могли выдать очень точный профиль своих пользователей, которые не сознавали, что «если ты не покупаешь, а получаешь бесплатно, значит, продают тебя». Но никто еще не подумал о том, чтобы использовать данные водителей, обработать их и сделать доступными предприятиям, которые имеют возможность извлечь из этого выгоду. Страховые компании, например, могли бы таким образом распределять премии во сто крат точнее, а производители — предлагать водителям дополнительные опции и, стало быть, значительно повысить прибыли. Фред получил от своего отца пятьдесят тысяч евро в счет наследства. Мохаммеду родители дали двадцать пять тысяч. У Лоры не было ничего, но из них троих она лучше всех программировала алгоритмы, в совершенстве владела языком R и статистическими программами и получила в этом качестве и в знак дружбы пятнадцать процентов акций компании, которую они назвали «Мнемозина», по имени греческой богини памяти и воспоминаний. Фред, который предложил идею и внес большую часть уставного капитала, получил шестьдесят пять процентов, остальные двадцать достались Мохаммеду.

Львиная доля уставного капитала пошла на запуск стартапа: надо было вложиться в план коммуникаций, чтобы дать о себе знать потенциальным партнерам, приобрести соответствующие программы, которые могли сохранять данные и обладать достаточной скоростью, чтобы эффективно их обрабатывать.

Программное обеспечение было ключевым пунктом: сырье в виде данных следовало превратить в данные конвертируемые. Надо было, например, суметь вычленить все данные о дорожных авариях по регионам и по датам, чтобы соотнести их с издержками на эти аварии, классифицируя по возрасту, половой принадлежности и категориям транспортных средств. И сотни подобных анализов могли заинтересовать как производителей, так и пиар-агентства и, разумеется, страховые компании.

В своем бизнес-плане они рассчитали, что потребуется минимум пять лет, прежде чем дело окупится. Оно окупилось за три года. Всем были нужны данные, собранные и конвертированные «Мнемо-зиной». Проект рос, они нанимали персонал и постепенно стали настоящей компанией с солидными базами и ноу-хау.

Через два года — им еще не исполнилось и тридцати — все трое уже нажили по несколько миллионов. Когда Фреду стукнуло сорок, «Мнемозина» была компанией номер один в области обработки автомобильных данных. Они приняли предложение крупного владельца нескольких соцсетей. Сумма называлась колоссальная. Они решились не сразу. Лора и Мохаммед согласны были на продажу в обмен на должности в головном офисе. Фред предпочел выйти из дела с чеком на сумму около ста миллионов евро. Эти сто миллионов не делали Фреда супербогачом, его имя не фигурировало в списке настоящих мультимиллионеров, но, разумно распорядившись ими, сыграв на стратегических вложениях (а в этом Фреду не было равных), он уберег себя от опасностей, грозивших львиной доле человечества.

К тому времени он был женат на Элен уже пятнадцать лет. Александру исполнилось двенадцать, Жанне — десять. Мир подавал тревожные знаки: пандемии, экономические кризисы, войны, погодные аномалии… Казалось, будто едешь в поезде, машинист которого спрыгнул на ходу. Бедные тревожились, но те, кто побогаче, еще чувствовали себя неуязвимыми: цены на нефть или пшеницу могли сколько угодно подскакивать, для них это мало что меняло. Митинги и демонстрации становились все яростнее, но происходили они в городских кварталах, далеко от них. Если лето выдавалось слишком жарким, достаточно было снять виллу в другом полушарии, где стояла зима. Войны бушевали тогда еще только в странах с нестабильной историей, и погибали на них только те, у кого не было средств, чтобы уехать.

При всех своих деньгах Фред отличался от других богачей. Он знал, что надо все предусмотреть, болезнь матери научила его простой истине: жизнь порой преподносит сюрпризы, и зачастую неприятные.

И в нем, как в его отце, жило убеждение, что надо во что бы то ни стало уберечь свою семью.

Вот почему он обратился в агентство «Safety for Life», чьей специальностью были убежища на случай апокалипсиса. «Игнорируя действительность, вы от нее не защититесь», — гласила реклама на веб-сайте (текст по-английски поддавал жару: «In a WSHTF situation you will need reliable transportation to get to your retreat because you don’t have time before a world WROL»[2]). Над аббревиатурами WSHTF и WROL стояли звездочки.

— WSHTF: When the shit hits the fan[3] (что значило начало глобальной катастрофы);

— WROL: Without rule of law (имелось в виду общество, в котором больше не действует закон).

Фред сидел на террасе, тупо уставившись в бокал, на дне которого багровели остатки вина, и, воспарив на парах алкоголя над земными пустяками к высям, благоприятствующим сложным рассуждениям, размышлял об истоках глобальной катастрофы, уничтожившей мир людей. Он думал, что все началось задолго до него, до его отца, за несколько миллионов лет до инсульта матери, где-то в высоких травах Восточной Африки, когда жизнь в своей эволюционной динамике, под влиянием изменения климата, породила первых гоминидов и вместе с ними то, что принято называть человеческой натурой. Эта человеческая натура не была чем-то особенно сложным, это было проявление извечной неотложной потребности спасать свою шкуру и для этого между долгосрочным выбором и краткосрочным выбором всегда отдавать предпочтение второму. Человеческая натура — мать всех зверств и страданий, которым вид за долю секунды в масштабах вечности может подвергнуть себя самого, равно как и все живое. Первые гоминиды, движимые этой человеческой натурой, эволюционировали, галопируя от краткосрочного выбора к краткосрочному выбору, по уши в насилии, проливая реки крови, истребляя под корень альтернативные ветви (бедные неандертальцы) и даже собственных братьев и сестер по виду, если возникала конфликтная ситуация. Мозг дал им замечательные знания и умения в плане технологий, но нравственное начало оставалось чистой теорией. А потом родились развитые цивилизации, и эти развитые цивилизации придумали религию, чтобы оправдать то, чего оправдать нельзя. С трудом начинавшее как жалкая гонимая секта, христианство в конце концов одержало победу. Успех был блестящий. Христианство царило на протяжении веков, захватив львиную долю мира. Эта религия тоже эволюционировала, сталкивались точки зрения, толкования текстов, и с ними вспыхивали новые войны, снова действовала человеческая натура, страх, алчность, краткосрочный выбор. Где-то в XVI веке возникло то, что назвали Реформацией, и ее неожиданным последствием стало появление экономической системы, получившей имя «либерализм». Либерализм не был ни чем-то новым, ни особо сложным. Самое простое и самое ясное выражение человеческой натуры, все той же, не менявшейся испокон веков: «Обогащайся без границ. Все остальные человеческие особи делятся на две категории: тех, кто полезен для твоего обогащения, и твоих врагов». Где-то в XVIII веке либерализм породил технологическую авантюру, которую назвали Промышленной революцией. Было автоматизировано ткачество, изобрели паровую машину, железные дороги, двигатель внутреннего сгорания, появилось разделение труда, электричество, приручили атом, бурно развивались информатика и биотехнологии, колоссальная техническая мощь была в руках трусишек-гоминидов, чья глубинная натура не изменилась ни на пядь с эпохи высоких трав. Массовое использование ископаемого топлива повлекло за собой скопление газа с парниковым эффектом в атмосфере, что привело к глобальному потеплению. Тогда трусишки-гоминиды еще имели возможность спасти свою шкуру. Они могли бы объединиться, договориться, задуматься, дать слово нравственному началу. Но… снова, как всегда, краткосрочный выбор оказывался сильнее.

А потом наконец появилась Лужа.

Лужа, в сознании Фреда, с большой буквы «Л», потому что эта Лужа и была воплощением ключевого действующего лица глобальном катастрофы.

Тот факт, что первый толчок катастрофе дала грязная лужа, был не лишен иронии с точки зрения библейской символики, думалось Фреду: «Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах», — сказано в Книге Екклезиаста.

Лужа с большой буквы была грязной лужей, похожей на все грязные лужи на свете: бурой, липкой, маслянистой. Находилась эта лужа за полярным кругом, в пустынном краю России, в трех тысячах километров к северо-востоку от Москвы, где жила только горстка оленеводов с матовой кожей и раскосыми глазами. Лужа появилась в результате таяния вечной мерзлоты вследствие глобального потепления, которое, в свою очередь, было следствием всего остального, в частности человеческой натуры. Был июль, и в течение нескольких недель температура держалась выше средней климатической нормы. Эта грязная лужа состояла из растаявшего льда, который был льдом еще с ледникового периода, плейстоцена, задолго до первых христиан, задолго до Промышленной революции, когда еще ходили по земле тяжелые мохнатые мамонты, не зная, что вскоре они вымрут. В этой талой воде содержался вирус. Древний вирус, вирус из былых времен, вирус, долго ожидавший своего шанса вновь увидеть дневной свет. Позднее ученым удалось выявить этот вирус, он был довольно близок к другому вирусу, современному, известному под названием ВМП — «вирус мозаики пшеницы». Только он был агрессивнее. Вообще то, гораздо аг рессивнее. Гораздо. Тысячелетиями он изнывал от безделья. Нет, ни для людей, ни для животных он не представлял никакой угрозы. Этот вирус был опасен только для злаков.

В частности, для пшеницы.

Проходил олень, попил воды из этой лужи. Пробегала крыса, съела олений помет, и вирус распространился в популяции крыс полуострова Ямал, в Ямало-Ненецком автономном округе России. Дальше вирусу оставалось только ждать, а ждать он умел, терпения ему было не занимать, он уже ждал сто пятьдесят с лишним тысяч лет; не в пример людям, он ставил перед собой долгосрочные цели, и плюс-минус несколько лет ничего не меняли. Этот вирус, которому позднее дали имя Glacie musaicum («мозаика льдов»), или ВМП-2, передавался от одной популяции крыс к другой и достиг Восточной и Западной Европы где-то через два года после своего воскресения в Луже. Он начал уничтожать посевы, сгноив на корню десятки миллионов гектаров, добрался в скором времени до Северной и Южной Америки, где тоже опустошал поля, заражая без различия как классическую, так и генетически модифицированную пшеницу в Аргентине и Бразилии.

Теперь, по прошествии времени, Фред спрашивал себя, почему народы мира вдруг не прозрели, почему не объединились в общем порыве, чтобы как можно скорее найти замену пшенице. Можно ведь делать муку из кукурузного крахмала, сорго, риса… Но, как это бывало испокон веков, алчность взяла верх, ослепив всех, кроме горстки демонстрантов, которых никто не слушал, да горстки ученых, которых назвали паникерами. Пенсионные фонды были собственниками изрядной доли пшеницы и спекулировали на повышении цен. Эти пенсионные фонды выжидали месяцами, прежде чем выбросить на рынок то малое количество пшеницы, что оставалось и хранилось в море, на борту гигантских контейнеровозов. Голод поразил сначала самые зависимые регионы Северной Африки и Среднего Востока, а затем пришел в Китай. Несмотря на правительственный контроль, митинги и демонстрации охватили большие города страны: Шанхай, Пекин, Кантон, Шэньчжэнь, Дунгуань. Как это было в пору манифестаций на площади Тяньаньмэнь, правительство поспешило обратиться к вооруженным силам, чтобы успокоить толпы, но, небывалое дело, некоторые дивизии отказались подчиниться приказам главного штаба. И 542-я танковая бригада спокойно смотрела, как демонстранты разоряют офисы партии, а западные информационные агентства распространили кадры: молодые китайцы жгут портреты Си Цзиньпина. Это было последней каплей: чтобы успокоить население, Китай решил захватить суперконтейнеровозы, перевозившие остатки запасов пшеницы, и подверг их все досмотру в ходе военной операции, названной «Тихая ночь» в честь знаменитого стихотворения, написанного поэтом Ли Бо при династии Тан.

Первой среагировала Россия, предъявив Китаю ультиматум. Китай молчал, ответив лишь подтягиванием носителей ядерных ракет класса «земля — земля» к китайско-российской границе.

Россия ответила на следующий же день, выпустив сверхзвуковую ракету «Циркон» по городу Наньчан; около миллиона жителей погибли на месте, и был стерт с лица земли мемориал на площади Байи в Наньчане в память о Наньчанском восстании, положившем начало созданию Народно-освободительной армии Китая в 1927 году.

Меньше чем через час Китай отозвался запуском своих ядерных ракет: они полетели в разные стороны, озарив красивым огненным плюмажем дальневосточное небо, и упали на Россию: одна на городок, другая в лесу, третья в озеро.

Вот тут-то и начались настоящие неприятности.

Все до этого было лишь безобидным прологом.

Озеро, куда упала китайская ракета, было озером Айченок и находилось в нескольких километрах от Горно-Алтайска, в Республике Алтай, в том самом месте, где с шестидесятых годов одна лаборатория занималась разработкой бактериологического оружия. Место было засекреченное и тщательно охраняемое. Но ядерный взрыв выпустил на свободу маленькое чудо биотехнологии: оно значилось в холодильнике под этикеткой LM33P1, но русские ученые в лаборатории называли его «сукин сын».

«Сукин сын» был химерным вирусом, то есть гибридным, образованным соединением фрагментов нуклеиновой кислоты из нескольких микроорганизмов. В данном случае «сукин сын» состоял из частицы ДНК венесуэльского конского энцефалита, частицы оспы и частицы эболы.

Ученые — когда было уже слишком поздно — пришли к выводу, что «сукин сын» попал в пары, поднимающиеся от озера Айченок вследствие ядерного взрыва (температура в озере превысила триста тысяч градусов), и достиг высоты около двенадцати тысяч метров, где смешался с полярными струйными течениями. Так «сукина сына» унесло на несколько тысяч километров, после чего с легким дождиком он упал в Канаде, в городе Ванкувер.

Удалось вычислить нулевого пациента: это был Дэвидсон Берн, сорокатрехлетний иммигрант с Гаити, работник Church’s Texas Chicken, фастфуда, где подавали жареную курицу, на Кингсвей-авеню.

«Сукин сын» был хитрецом: его инкубационный период продолжался долго и без всяких симптомов. Поэтому, когда обнаружили первые случаи, было уже слишком поздно: вирус колесил по дорогам, самолетами, пароходами во всех концах света. К тому времени он начал убивать массово. Были попытки вводить карантинный режим, спешные поиски вакцины, но все впустую, было попросту слишком поздно.

И вот тогда Фред получил сообщение из агентства «Safety for Life».

Он едва успел добраться со своей семьей до острова, когда мир окончательно и бесповоротно погрузился в хаос.

Все славные тропические острова, послужившие убежищем другим богачам, брали штурмом суда охваченных паникой выживших.

Но его остров, слишком далекий, слишком маленький, слишком неприметный, чтобы привлечь чье-либо внимание, был в безопасности.

Везение — это лишь череда невероятностей.

Повсюду на земле те, кто не умирал от вируса, умирали от анархии, вызванной страхом.

А те, кто не умирал от анархии, умирали от вируса.

После трех миллионов лет несгибаемая человеческая натура стала ангелом своего собственного апокалипсиса.

Элен

Элен вернулась в ванную и открыла рот перед зеркалом, пытаясь разглядеть больной зуб.

Но ничего не увидела.

Она поставила новую насадку на электрическую зубную щетку и тщательно почистила коренные зубы.

Стало больно.

И стало еще больнее, когда она прополоскала рот холодной водой.

Элен не была дантистом, но знала, что кариес сам собой не проходит. Кариес — это инфекция, чертова бактерия будет забираться все глубже, достигнет пульпы (боль указывала на то, что это уже произошло), а потом и корня. И тогда начнется сущий ад: гной, абсцесс, лицо раздует, как гнилой фрукт, от боли впору будет лезть на стенку, ей грозит сепсис, а там и смерть.

В прежнем мире этот кариес был бы сущим пустяком. Запись к дантисту, полчаса в кабинете, благоухающем дезинфекцией и ментолом, местная анестезия, бормашина, цементирование канала и пломба. До свидания, спасибо.

Но здесь, на острове, совсем другое дело.

Перед мысленным взором Элен возникли кадры фильма «Изгой», в котором Том Хэнкс удаляет себе зуб лезвием конька.

Она приняла ксанакс и села на кровать, чтобы спокойно подумать.

Потом легла.

И закрыла глаза.

Сделала долгий вдох носом и еще более долгий выдох ртом.

Ей смутно помнилось, что такое дыхание помогает расслабиться.

И она действительно расслабилась.

Она точно знала, что делать.

Она не хотела этого делать, но должна была просто привести себя в соответствующее состояние, чтобы сделать это.

Она должна превозмочь отвращение и попросить помощи у Фреда.

Перспектива просить у него помощи была невыносима, но ничего не поделаешь.

Откладывать нельзя, это ей не поможет.

Это неизбежно.

Она попыталась придумать, как смириться с этой перспективой. Может быть, вспомнить то время (далекое), когда она его любила?

Ей было двадцать пять, она встречалась с Евангелосом, греком по происхождению, с которым познакомилась в школе веб-маркетинга и дизайна; у него был невероятных размеров член, но сволочной характер, капризный, обидчивый, собственнический. Поначалу она принимала это за экзотические проявления чувствительной натуры под влиянием любви, но со временем пришла к выводу, что он просто козел (с невероятных размеров членом). Она никак не могла с ним расстаться, сама не знала почему. Он закатывал ей сцены по любому пустяку: она не так посмотрела на официанта в ресторане, на продавца из булочной на углу, на препода по бренд-маркетингу, на шофера такси, на курьера, на кошку, на собаку, он ревновал ее ко всему, что движется.

Это превратилось в ритуал, столь же идиотский, сколь и мучительный: она от него уходила. Он звонил. Плакал в трубку. Говорил, что ему плохо. Что он свалял дурака. Что ему жаль. Что он умрет. Она держалась. Недолго. Не отвечала на его звонки, но читала сообщения в ватсапе: «Прст лю оч лю #не-могубезтебя (эмодзи разбитое сердечко)», «Пжлст ответь #испрвлюсь #пстраюсь #тымояжиззззнь (эмодзи пылающее сердечко)». Через некоторое время она сдавалась. Ей было невыносимо причинять боль живому человеку. Нет-нет да и шевельнется в мозгу мыслишка, что она была несправедлива, что надо считаться с тонкой натурой Евангелоса, что она ничего не понимает в чувствах, что это и есть любовь, что ей надо хотя бы попытаться понять, быть гибкой, поставить себя на его место, ему не так повезло в жизни, как ей, он всего добился сам; в общем, в конце концов, почти помимо своей воли, она его принимала. Он возвращался, шмыгая носом, с глазами, полными жалких слез благодарности, а потом, через несколько недель, все повторялось. Это выматывало.

Фреда она встретила у Лоры, своей швейцарской подруги, с которой познакомилась на занятиях по крав-маге. Элен ходила на них, чтобы справляться со своими эмоциями или, скорее, с эмоциями Евангелоса. Лора, компаньон Фреда, — потому что ее однажды, в пятнадцать лет, когда она жила в Ла-Шо-де-Фон, изнасиловал инструктор по лыжам на школьных каникулах, и она НИКОМУ (Лора всегда повышала голос, когда говорила об этом) НИКОМУ И НИКОГДА не позволит дотронуться до нее без ее согласия!

Фред был симпатичным парнем, не красавцем, но симпатичным. Темноволосый, ухоженный, вежливый, немного похожий на Тимоти Шаламе (но все же не такой лапочка, скорее Тимоти Шаламе, учившийся на финансовом и причесывающийся как папенькин сынок). Больше всего ей понравилось, что выглядел он спокойным.

Спокойным и уравновешенным.

Он слушал ее спокойно. Отвечал ей спокойно. Он двигался неспешно, как мужчина, заботящийся о зверятах, и говорил степенно, как страховой агент.

Он был так непохож на Евангелоса.

По сравнению с Евангелосом Фред был как уикэнд в санатории. И ей захотелось в санаторий. Когда через несколько дней ей пришло сообщение в мессенджер: «Привет, Элен, может быть, сходим куда-нибудь на днях? (эмодзи бокал шампанского)», она раздумывала недолго — так недолго, что это было даже не раздумье, это была стадия, предшествующая раздумью, скорее рефлекс, — и написала: «Обязательно!» (без эмодзи).

После этого все пошло очень быстро. Назавтра они заказали в «Кумико», баре для упакованных студентов (музыка лаунж, приглушенный свет), по фирменному коктейлю (вермут Cinzano Rosso, битер Campari, имбирный эль Bundaberg и капелька кофейного ликера), он говорил о себе (все так же степенно), она говорила о себе (у нее кружилась голова). Он сказал, что мечтает однажды суметь уберечь свою семью. Это звучало допотопно, но мило. Что-то ей нравилось в его допотопности. Он отвез ее домой (у него был «мерседес» класса Е. Поймав ее взгляд, он сказал: «Я знаю, машина стариковская, это моего отца»), а когда автомобиль остановился у дверей ее дома, повисло классическое напряжение момента, когда оба знают, что сейчас что-то произойдет. И что-то произошло. Тоже классическое. Он поцеловал ее. Поцелуй был очень нежным. Чуточку робким. Скорее ласка, чем поцелуй. Потом Фред отстранился, словно хотел всмотреться в лицо девушки и убедиться, что она не рассердилась. И тогда она сама его поцеловала. В ее поцелуе было больше пыла, больше страсти. Потому что она слегка напилась, потому что он еще больше казался ей похожим на Тимоти Шаламе, потому что ей было хорошо в этой стариковской машине, потому что она знала, что, влюбившись в него, спасется от Евангелоса.

Она рассталась с Евангелосом по ватсапу на следующее утро: «Все кончено. Забудь мой номер пжлст» (без эмодзи). Разумеется, он не забыл. Сначала прислал сообщение: «КАК!!!!!!!!!», и еще: «ОТВЕТЬ СЕЙЧАС ЖЕ!!!!!», она не ответила, и он позвонил, раз, другой, бессчетное количество раз. Она не брала трубку. Он пришел к ней. Позвонил в дверь. Жал на кнопку звонка несколько минут. Кричал на улице. Сначала угрожал: «Ты не посмеешь! Я имею право на объяснение! Да кем ты себя возомнила??? Я никуда не уйду!!!», потом разрыдался: «Пожалуйста, не поступай со мной так! Посмотри, до чего я дошел! Посмотри, до чего ты меня довела!» Элен удивило собственное равнодушие к его крикам и слезам. Ей это даже доставило определенное удовольствие, как в зоопарке, она смотрела на мучения зверя за решеткой и даже могла постучать по прутьям, чтобы подразнить его. К этому приятному ощущению добавилось другое: она чувствовала себя больной, к которой внезапно вернулось здоровье. Ее равнодушие было признаком выздоровления. Она позвонила в полицию. Приехал наряд. Еванге-лос испугался и сбежал. На всякий случай она подала заявление о преследовании. И больше никогда его не видела.

Разумеется, член у Фреда был не таких невероятных размеров, как у Евангелоса, он занимался с нею любовью не так страстно, в его жестах не было того голода, она не чувствовала, что находится в зоне повышенной сейсмической опасности, не ощущала себя участницей первичной термоядерной реакции, в результате которой рождается небесное тело. С Фредом было тепло и нежно. Не то чтобы неприятно, но немного скучно. Как кататься на лодке по озеру. Да Фред и не был одержим сексом. Днем он проводил много времени, развивая свое дело, к вечеру уставал, открывал вино, которое долго выбирал в бутике в центре города, говорил с Элен о том о сем, о работе, о финансах, о букете вина, о технологии, о планах на отпуск, а потом включал телевизор и смотрел что придется, лишь бы разгрузить голову.

После рождения Александра и Жанны они пригласили няню, которая полностью взяла на себя быт и домашнее хозяйство, и Элен смогла посвятить себя карьере. Друзья и коллеги часто говорили ей, как это восхитительно — сочетать семейную жизнь и профессию, она скромно кивала и отвечала, мол, когда увлечен, все удается.

Жизнь текла мирно, гладко, без малейших шероховатостей. Было приятно так жить, но где-то в тени спокойствия притаилась мысль, повергавшая ее в ужас: неужели так и будет до самого конца? До старости. До смерти. И это называется жизнью? Здоровый дух в здоровом теле, не знающем ни в чем недостатка, не ведающем никакой боли. Ей случалось вспоминать Евангелоса и его невероятных размеров член. Когда она мастурбировала, он вставал перед глазами, всплыв со дна ее памяти, как всплывает на поверхность из глубин океана капля нефти. Она поискала Евангелоса в соцсетях, нашла его страницу. Он был production planner в агропромышленном секторе (она толком не знала, что это значит), постил редко: афиша прощального концерта Coldplay, фотография мезе (с комментарием «Живем! (эмодзи, пускающее слюнки, эмодзи огонь)»), селфи с женщиной (низенькой коренастой брюнеткой), держащей на руках девочку лет трех-четырех. При мысли, что он может заниматься любовью с другой, сердце Элен кольнула ревность. На работе некоторые мужчины к ней клеились, но ей они были неинтересны. Однажды вечером, немного перебрав Château Montrose 2015 года — бутылку с гордостью открыл Фред, — она чуть было не написала Евангелосу. Была на волосок от этого. Даже начала набирать личное сообщение: «Привет…», но, испугавшись, стерла. Слишком многое она могла потерять: свое положение, свой брак, свою жизнь. Она поняла, что за все эти годы комфорта расслабилась, и ей уже были невыносимы неожиданности, осложнения, риск. Ее рассудок был больше неспособен справиться с такими вещами и с яростью отторгал малейшую возможность.

Вот тогда-то она полностью смирилась со своей жизнью и решила сделать все от нее зависящее, чтобы полюбить Фреда. Она заставила себя видеть в нем только хорошее (его доброту, его мягкий характер, его ум, его деньги) и не замечать плохое (его манеру есть, его разговоры, его член). Это помогло. Не совсем, конечно, но почти. Теперь она испытывала к нему нежность, какую испытывают к домашнему питомцу, снисходительную привязанность, что-то легкое и бестелесное, как невесомый шелк, но что-то — уже лучше, чем ничего.

Элен лежала на кровати, полузакрыв глаза, и, предаваясь воспоминаниям, призывала нежность, которая сохранилась в ней лишь в форме окаменелости. Она сосредоточилась на ней, мысленно подержала в ладонях, отогревая, совсем чуть-чуть, только чтобы вернуть к жизни.

Она почувствовала, что это помогает. Слабенькая эмоция едва уловимо затрепыхалась, энцефалограф худо-бедно реагировал. Добилась Элен немногого и не знала, сколько времени продержится, надо было пользоваться моментом.

Она встала и спустилась в гостиную.

Спускаясь, Элен цеплялась за слабенькую эмоцию. Она была хлипкой, едва проснувшейся, любая противоположная эмоция могла унести ее вдаль, как порыв ветра цветочную пыльцу.

Если это произойдет, она не станет просить помощи, отвращение пересилит, оно будет так сильно, что она предпочтет сепсис.

Надо сосредоточиться.

Фред так и сидел за столом на террасе, в бутылке оставалось меньше половины. Он, кажется, был слегка пьян. Она представила себе его тягучий голос и нечистое дыхание.

Стоп!

Нет!

Сосредоточься!

Нежность… Снисходительность…

Она открыла застекленную дверь. Фред наверняка ее услышал, но не обернулся.

Было тепло, градусов двадцать, она была в джинсах и футболке, ласковые лучи солнца пригревали лицо, в воздухе пахло водорослями и солью, плеск волн мерным мощным дыханием окутывал атмосферу, действуя как аюрведический настой.

Она заговорила:

— Фред!

Сколько времени она с ним не разговаривала? Несколько дней, может быть, неделю, в последний раз пришлось сказать ему, что разошелся стык в душе. Он решил проблему.

Фред обернулся и посмотрел на нее. Он изменился, осталось лишь воспоминание от симпатичного брюнета, который поцеловал ее в машине миллион лет назад, до Тимоти Шаламе ему теперь было далеко. Волосы его поредели, и в них было много седины. На лице проступили морщины, придавая ему горькое выражение, свойственное тем, кто давно не знал счастья.

Она сосредоточилась.

Собралась с силами.

Это был критический момент.

— Ты мне нужен, — сказала она.

Ей удалось! Удалось превозмочь отвращение. Теперь будет проще, подумалось ей.

Она изложила ему, в чем дело: зуб (нижний, коренной, справа, заболел сегодня утром, надо бы, конечно, посмотреть, но она уверена, что это оно самое, кариес), объяснила, почему бессмысленно закрывать глаза на проблему или тянуть время.

Фред выслушал ее и спросил:

— Ты хочешь сделать это сейчас?

— Да.

— Ладно. Попробуем сделать это как следует. — Он встал. Увидел, что Элен смотрит на бутылку с вином, и добавил: — Не беспокойся. Я в порядке.

Он пошел в гостиную, взял свой лэптоп, стоявший на журнальном столике, и сел на диван. Она присела рядом.

— На сервере должно быть что-то на эту тему, — сказал Фред.

Он запустил поиск по тысячам статей и цифровых книг и нашел труд под названием «Стоматологическая хирургия в глуши» доктора Эдварда С. Керка, профессора стоматологической клиники Пенсильванского университета.

— Эта книга тысяча девятьсот десятого года, — заметила Элен, — нет ничего поновее?

— Есть. Но во всех остальных говорится об удалении зубов настоящими дантистами с хорошим оборудованием. В плане стоматологии мы экипированы не лучше, чем в тысяча девятьсот десятом. Как бы то ни было, зуб есть зуб.

Он раздражал Элен. И она ничего не сделала, чтобы прогнать это раздражение. Теперь, когда ей удалось попросить помощи у Фреда, она могла оставить умирать раз и навсегда свою ископаемую нежность, которую вернула к жизни, могла позволить негативным эмоциям, которые она испытывала по отношению к мужу (все внутри переворачивалось, когда в мыслях всплывало слово «муж»), вновь захлестнуть ее.

К операции они готовились несколько часов. Ох, как же он ее раздражал… Раздражало все: его запах (душноватый, как от куска лежалого мяса), цвет его кожи (он загорел, но это был отвратительный северный загар, такими бывают немцы, слишком долго пролежавшие на солнце, они будто поджариваются), звук его голоса (уже не ласковый, а просто слабый), его жесты (уже не методичные, а просто боязливые, жесты человека, непривычного к ручному труду). В глубине души она не верила в успех операции. Боялась, что у него дрогнет рука или не хватит сил. К тому же от мысли, что он полезет пальцами ей в рот, ее мутило.

Наконец все было готово. Они решили сделать это в ванной, там было больше света. Из инструментов нашлись клещи и отвертка. Отвертка представлялась ключевым элементом, она послужит зубу подъемником. Клещами они придадут зубу «легкое вращательное движение», о котором писал Эдвард С. Керк в своем труде. Инструменты кипятили в воде час (часа потребовала Элен «для надежности»), зубцы клещей заклеили пластырем (если они соскользнут, это убережет другие зубы от соприкосновения со сталью). Чтобы устроить подобие кресла, они последовали советам из книги: принесли в ванную два стула с террасы, простые стулья с подлокотниками: «Если вы составите два стула спинка к спинке, тот, на котором не сидит пациент, будет хорошей опорой для левой ноги оперирующего, а его колено может стать подпоркой для головы. Пациенту следует держаться за ручки обеими руками».

Когда все расставили и разложили, Фред тщательно вымыл руки и настоял на испытании. Он встал позади Элен, в точности как рекомендовалось в книге. И велел Элен запрокинуть голову. Светя маленькой лампой на ножке, которую принес из комнаты, он заглянул ей в рот и, помогая себе пальцами, обследовал зуб.

— Так, так… Я его вижу… Вот этот.

Пальцы мужа копошились у нее во рту, как выводок крысят. К горлу подступила тошнота.

— Эфоф, жнаю, — кивнула Элен.

— Отлично. Тогда приступим.

Но прежде встал вопрос об анестезии. Фред был за аспирин и бутылку вина. Элен отказалась. Ей требовалось что-то посильнее. Она хотела фентанил, в аптечке были пластыри. В инструкции значился длинный список побочек, но Элен сказала, что у аспирина тоже есть побочки, и множество:

— Это мое тело, и я сама решу, что мне принимать или не принимать!

— Ты же знаешь, что от этого умер Принс!

— Лучше смерть от передоза, чем боль!

Фред сдался.

Теперь, перед началом операции, она распаковала полоску пластыря «фентанил, 12 мкг/ч., применяется накожно», положила ее в рот и разжевала. Никакого вкуса не было. Только чуть-чуть горечи от клея.

Она ждала.

Минут через пять онемели кончики пальцев, потом забегали мурашки, поднимаясь от плеч к макушке, совсем легкая вибрация, приятная, как будто ангел слетел из рая и поцеловал ее в затылок. Какой хороший этот ангел, пришел к ней в трудный момент; может быть, это ее ангел-хранитель? Может быть, он был с ней всегда? Да, конечно же, он был с ней всегда! Бесплотное небесное создание, он оберегал ее с детства, защищал от всех бед, от всех страданий, от несчастных случаев и болезней, вот и сегодня он здесь, со своими крыльями из золота и серебра, со своим взглядом розового лепестка, со своим нежным дыханием и своей бесконечной любовью. О, как она вдруг его полюбила, этого извечного друга, не зная даже его имени.

Она, конечно, чувствовала, что Фред копошится у нее во рту, он вставил между зубами пробки, чтобы держать рот открытым, и работал, как рекомендовала книга: приподнимая зуб отверткой и придавая легкое вращательное движение клещами. Она все это сознавала, но ей было плевать. К ней слетел ангел, огромный, размах его крыльев был шире неба, ангел прижимал ее к себе, держал в своих объятиях, обширных, как континенты, нежно, как мать, укачивающая новорожденного. Ей было так хорошо, как в первую пору жизни, когда она купалась в околоплодных водах, ничего не зная о боли, о страхе, о жестокости мира, когда была чистым живым существом, для которого жизнь равнялась единому мигу, бесконечно теплому и вечно ласковому.

Она не потеряла сознание, она видела над собой сосредоточенное лицо Фреда и, под защитой ангельских объятий, находила его красивым, куда красивее в конечном счете, чем Тимоти Шаламе. Какой он красивый, весь сморщенный от усилий, какой красивый, обливающийся потом от страха сломать ей челюсть или расколоть больной зуб, не вырвав его. Ей хотелось сказать ему, что он может расслабиться, пусть сломает ей челюсть, пусть расколет зуб, пусть даже убьет ее, это больше не имело значения, жизнь стала вечно радостным континуумом, смерть — просто дверью, открывающейся в новый, новенький мир, в котором были ответы на величайшие загадки мироздания: кто мы? Откуда мы взялись? Какова наша роль?

А потом.

После этого.

Она упала.

По крайней мере, ей казалось, что она падает.

Но плавно, в замедленном темпе, она падала, будто погружалась в соленые бездны Марианской впадины.

Это было приятно.

В самом деле очень приятно.

Ей хотелось, чтобы это падение никогда не кончалось.

Она знала, что в конце ее ждет место, принадлежащее только ей, место, которое ждало ее всегда, необычайное место вне пространства и вне времени, в котором больше ничто не сможет причинить ей боль.

Наконец она очнулась.

Мгновением раньше Элен мягко падала по волшебной оси, и ей открывался вид на всю играющую радужными красками Вселенную.

Мгновением позже она села в постели.

Жестокая тошнота скрутила желудок, она сама не знала, как оказалась на коленях, уткнувшись головой в унитаз, и ее вырвало горькой желчью.

Она поднялась. Ужасно болела голова, как будто огромное количество расплавленной стали распирало ее изнутри, грозя взорвать.

Но это не шло ни в какое сравнение с болью в челюсти, дьявольской пульсацией отбойного молотка по корням всех зубов.

Она приняла ибупрофен и, пошатываясь, вернулась в комнату.

За окном мерцала странным светом ночь.

Она подошла посмотреть.

В темном небе плавали клочья светящейся ткани, огромные переливающиеся полотнища, меняя цвет от призрачно-зеленого до красной и розовой бахромы по краям.

Элен вспомнила ангела из своего кайфа и бездны галлюцинаций, в которые увлек ее фентанил.

«Как долго действует», — подумалось ей.

Она дошла до кровати и легла. Ибупрофен делал свое дело, боль не прошла, но была теперь приглушенной, будто обложенной ватой.

Элен провалилась в сон.

Александр

Когда сушилка завершила работу, Александр побросал вещи в рюкзак и вышел из дома.

Время было уже предвечернее, погода теплая, солнце клонилось к горизонту, окрасив небо в нежно-розовый цвет.

Рюкзак давил на плечи. Александр взял с собой припасов на неделю, все в консервах: тунец, горошек, фасоль, персиковый компот, сардины. Когда неделя пройдет, надо будет сунуть банки в уплотнитель, а потом выбросить в одну из силосных ям, специально вырытых за домом.

Он знал, что родители иногда выбрасывают мусор в море. Пластиковые упаковки, жестяные банки и прочие отходы застревали в скалах, и проходило много дней, прежде чем они наконец тонули или их уносило течениями.

Но Александр не желал, чтобы последние люди на земле продолжали придерживаться поведения, которое в конце концов сгубило их как вид.

Помимо пищи Александр захватил шесть бутылок спиртного. Эти бутылки, кстати, занимали почти все место в рюкзаке и весили больше всего остального. Две бутылки японского джина, две бутылки элитной водки Béluga Noble («Особый солодовый спирт и чистейшая вода из артезианских скважин. Строгая система очистки и фильтрации», — гордо гласила этикетка), бутылка коньяка Hennessy Х.0 и бутылка шотландского виски Macallan пятнадцатилетней выдержки. Бутылки, воплощавшие роскошь, смысл, природа и само понятие которой исчезли вместе с миром.

Прежде чем пойти на маленький пляж, где он поставил палатку, Александр свернул с тропы и отправился на восток, туда, где росли черные ягоды. Он шел и чувствовал, как сжимается желудок. Александр не любил этот уголок острова. Здесь находился каменный холмик, под ним они с Жанной четыре года назад похоронили Жета, пса Иды и Марко, которого их отец убил лопатой на рассвете безумной ночи.

Воспоминание о тех страшных часах мучило его, как воткнувшаяся в мозг заноза. Каждый день он чувствовал ее. Каждый день она болела. Он все бы отдал, лишь бы ее вытащили из головы. Он надеялся, что со временем алкоголь и черные ягоды сделают свое дело, выжгут нейроны достаточно, чтобы достичь этих окаянных зон памяти. Он сжал кулаки, он не хотел вспоминать.

Не хотел.

Не хотел.

Но помнил.

Ему исполнилось пятнадцать, Жанне — тринадцать. Она была худенькой, как тростинка, девочкой, и в ее глазах как будто читалась мольба. Жанна не могла привыкнуть к острову, к слезам и приступам бешенства, сотрясавшим ее, когда ей объясняли, что они не вернутся домой никогда.

Когда все началось посреди ночи, когда шум из гостиной разбудил их и они спустились вниз, Александр понял, что должен ее защитить. Он взял сестру за руку и увел в свою комнату. Он не хотел, чтобы она видела происходившее там. Не хотел, чтобы она слышала крики.

Крики, в которых больше не было ничего человеческого.

Крики, похожие на визг животного, которому перерезают горло.

В комнате Александр дал Жанне наушники и запустил первую серию дебильного сериала «Городской колледж Сакраменто». Жанна посмотрела весь первый сезон и уснула прямо в наушниках. Несмотря на страх и отвращение, когда крики смолкли, Александр тоже сумел уснуть, обняв Жанну за плечи.

Он проснулся на рассвете. Дом был погружен в тревожную послеоперационную тишину, время от времени нарушаемую лаем Жета.

Пес был заперт в западном крыле, которое занимали Ида и Марко.

Это был не нормальный лай, он был полон гнева, страха и ярости. Пес слышал то же, что и Александр, а видел, может, даже больше, пока его не заперли в западном крыле. Собачьим умом и инстинктом он понял, что произошло.

Александр выждал. Жанна спала рядом, так и не сняв наушники. Она забралась в кровать, натянула на себя одеяло. Наверно, ей было жарко. Волосы прилипли к влажному от пота лбу. Александр убрал одеяло, оставив только простыню, и тихо вышел из комнаты.

Он спустился в гостиную. Ступая босиком по деревянным ступенькам лестницы, старался не шуметь, сам не зная почему, может быть, боялся разбудить вспыхнувшее ночью безумие, или ему было стыдно, что он ничего не сделал, чтобы его остановить. А может, боялся, что сам был в это безумие замешан так или иначе? Спускаясь по лестнице, Александр впервые пережил опыт абсолютного одиночества: ничего больше не было в мире, чтобы защитить его, никого, с кем можно поговорить, никакого места, чтобы укрыться, никакого больше закона, никакой морали, никакой кодекс не гласил, что сделанное — плохо, в корне плохо. Не осталось больше ни одного человека, и некому было судить на этом острове, не существовало присяжных, чтобы вынести вердикт, не существовало властей, чтобы привести вердикт в исполнение.

Он дошел до нижней ступеньки. В гостиной стояла странная тишина, такая тишина наступает после драмы и всегда следует за криками и смертью. Мебель была опрокинута, буфет сломан, тарелки и стаканы из него рассыпались по плиточному полу и разбились, острые осколки походили на расставленные капканы.

Александр не хотел смотреть на то, что находилось чуть подальше, в кухне. Он не повернул головы, он не желал видеть. Он и так насмотрелся вчера, когда увел Жанну и укрылся в комнате.

Душераздирающий лай Жета слышался ближе. Западное крыло было недалеко. Чтобы добраться до него, достаточно выйти и пересечь патио. Александр открыл дверь, от свежего утреннего воздуха ему полегчало, он задумался, где же родители, уснули ли они в конце концов, смогли ли уснуть, и какой будет теперь жизнь их четверых на этом острове. В несколько шагов он добрался до двери западного крыла, где жили Ида и Марко. Трехногая глиняная свинка висела на привязанном к косяку шнурке — Ида когда-то объяснила ему, что в чилийском городе, где она родилась, таких свинок называют «чанчитос» и они приносят счастье, дружбу и богатство.

Лай был теперь совсем рядом, он доносился из-за двери, Жет как будто почуял присутствие Александра и заливался еще пуще, лай становился истерическим, на высоких нотах, пес захлебывался, исступленно царапая лапами дверь. Александр открыл, Жет отскочил назад, явно напуганный, и попятился в глубь квартиры Иды и Марко. Александр вошел.

Ставни были закрыты. Слабенькая полоска света, протянувшаяся от приотворенной двери, едва освещала погруженное в сумрак помещение. Пахло табаком-самосадом, специями для тако, одеколоном и псиной. Эта смесь запахов была запахом Иды и Марко. Эти запахи, теперь он это понял, всегда ему нравились, они успокаивали его, они были для него связаны с немногими приятными воспоминаниями об этом острове: с днями, которые он проводил, слушая рассказы Иды и Марко о том, как они покинули Чили, спасаясь от экономического кризиса, как им пришлось все начинать сначала в том возрасте, когда большинство людей уходят на покой, как они нашли работу в агентстве «Safety for Life», об их обожаемой дочери, которую им пришлось оставить, но они были уверены, что она уцелела. Александр помнил, как они с сестрой в первый год играли с Жетом. Этот пес был невероятно умен, они научили его трюкам: прыгать через самодельное препятствие (швабру, положенную горизонтально на два стула), проползать под другим препятствием (тоже шваброй), лавировать между рядами пустых бутылок.

Что-то зашуршало, шорох доносился из кухни. Жет! Жет! — тихо позвал Александр, вложив в голос всю ласку, на какую был способен.

— Жет! Иди ко мне, собака моя! Все хорошо…

Пес появился в дверном проеме. Его светло-голубые глаза были полны ужаса. Александр присел на корточки.

— Все хорошо, — повторил он. И протянул руку.

Жет оскалился и зарычал. Такое было с ним впервые. После того, что произошло сегодня ночью, он превратился в зверя и боялся людей.

— Все кончилось, — добавил Александр, тихонько протягивая псу ладонь.

Жет рванулся вперед и хотел его укусить. Александр рефлекторно отдернул руку. Зубы щелкнули впустую. Он понял, что понадобится время, но твердо решил набраться терпения и вновь завоевать доверие пса.

И тут пришел отец.

Его силуэт вырисовывался в дверном проеме. Отец чуть сутулился, будто вымотанный долгой рабочей ночью. Тогда он еще был немного выше Александра, и сил у него было больше. Это ненадолго, все изменится в последующие годы.

Позже Александр понял, что эта разница в росте и силе была важным моментом. В мире без морали сила творит закон. В руке отец держал лопату. Александр помнил, что удивился: впервые он видел своего отца с лопатой, отец никогда не огородничал, да и не мастерил ничего. И терпеть не мог всего, имеющего отношение к тому, что он называл ручным трудом. На его лице против света Александр угадывал выражение, в котором смешались гнев и брезгливость человека, вынужденного скрепя сердце сделать нужную работу.

— Отойди! — приказал он сыну.

Александр отошел.

В два шага отец оказался рядом. Он поднял лопату и со всей силы обрушил ее на голову пса.

Первый удар не убил Жета.

Но ранил.

Пес попятился, скорчился у плиты в грязном углу, где пыль смешалась с брызгами жира.

Отец подошел ближе, пес прижал уши и заскулил.

— Папа! — попытался вмешаться Александр.

Отец снова ударил пса. Александр никогда не забудет металлический звук, с каким стукнулась лопата о кости Жета. Приглушенно, без эха. Как будто переломилась щепка.

Все длилось долго. Пес не хотел умирать. Он цеплялся за жизнь, потому что это было единственное, что у него осталось: ночь уже забрала его хозяев.

А потом, в какой-то момент, звуки стихли. Пес лежал на боку и больше не двигался. Крови почти не было, лишь тонкая струйка стекала по носу да один из его красивых глаз наполовину вывалился из глазницы.

Отец открыл кран в кухне, сполоснул руки, наклонился, чтобы попить воды, и, вздохнув, подставил под струю лицо. Покидая западное крыло, он сказал:

— Это надо было сделать. Он стал опасен.

Александр помнил, что еще долго стоял и смотрел на труп Жета без единой мысли в голове, он надеялся заплакать, думал, полегчает, но ничего не получилось. Вместо горя была лишь неясная и непомерная эмоция, которая, казалось, заняла все внутреннее пространство его грудной клетки, там, где должно было находиться сердце. Эмоция, названия которой он не знал, может, потому что его и не было, но она, ему еще предстояло это узнать, с годами будет только расти.

Он нашел большой чемодан на шкафу в спальне Иды и Марко. Внутри лежало мужское пальто, память о прошлой жизни, о прошлом времени, о прошлом мире. К воротнику пристал черный волос. Александр бросил пальто на кровать и положил пса в чемодан. Вышел из западного крыла с чемоданом в одной руке и лопатой в другой. В патио его ждала Жанна. Она только что проснулась.

— Что ты делаешь? — спросила сестра.

Александр колебался. Он не знал, что она поняла насчет вчерашнего, что могла слышать или видеть, пока он не уволок ее в комнату и не надел ей наушники.

— Жет, с ним случилось несчастье.

Жанна посмотрела на чемодан.

— Я положил его туда. Все равно что гроб. Хочешь, похороним вместе?

Они ушли подальше от дома в поисках подходящего места. По дороге Жанна плакала. Много. Громко. Александр завидовал ее способности хоть что-то испытывать, горевать и давать выход своему горю. А потом, сквозь рыдания, она показала на ровный участок, заросший травой, окруженный кустами, на которых росли черные ягоды.

Там они и похоронили Жета.

Как всегда, приходя сюда, Александр не мог удержать всплывающие воспоминания. Такую цену приходилось платить за пару пригоршней черных ягод. Он сунул их в рюкзак и направился к пляжу, где стояла палатка.

Он положил вещи, улегся на надувной матрас в палатке и проглотил полгорсти ягод. Поморщился и, чтобы отбить вкус, сделал первый глоток коньяка.

Через несколько минут алкоголь вкупе с действующими веществами черных ягод помутит ему разум и действительность покажется берегами скучной страны, которую покидают, не оглядываясь.

Александр достал стереонаушники, подключил их и поискал на айфоне песню: «I Still Haven’t Found What it Looking For» группы U2 в живом исполнении Боно с хоровым сопровождением.

Александр ее не нашел.

Александр вообще не нашел никаких песен.

Сколько он ни искал, ни единой ноты не осталось на его айфоне.

— Твою мать! — выругался он.

Телефон, похоже, сдох; в конце концов, этой модели было уже почти семь лет, и он пользовался им ежедневно. По логике вещей это должно было случиться.

К счастью, Александр был к этому готов: у него в комнате лежало еще два почти новых айфона. Достаточно закачать туда музыку с сервера. Дело долгое и нудное, но не особо сложное.

Вздохнув, он поднялся и пошел обратно к дому.

Жанна

Жанна шпионила за родителями. Ей повезло, дело того стоило. Выдался особенный день для любителей шпионажа.

Мать попросила помощи у отца, что-то у нее там с зубом.

Ах, до чего же было интересно, как они спорили, грызлись, готовили операцию по удалению зуба. Ах, как ей не терпелось, скорей бы началось. Она надеялась, что в какой-то момент что-то пойдет не так! Откроется кровотечение, отвертка проткнет матери нёбо, клац! Войдет, как лезвие ножа в кусок свежего мяса! Или клещи соскользнут и сломают пару зубов! Или она выдаст реакцию на фентанил! Проблем хватило бы на много дней! Много дней не скучать! И наконец час настал. Она притаилась у ванной и в приоткрытую дверь все видела и слышала. Мать пожевала пластырь с фентанилом, он подействовал быстро, через несколько минут она была совсем никакая. Отец что-то делал с клещами и отверткой, оттуда, где стояла Жанна, было плохо видно. Она видела только спину отца и движения его рук. Наконец он вытащил зуб и положил его в пустой стакан. Почему он его не выбросил? Может быть, хотел показать матери, когда она проснется? Как доказательство, что он хорошо сделал дело. Или у него было чувство, что этот зуб ему не принадлежит и он не может выбросить его без разрешения? Зуб с коротким хрустальным звоном упал в стакан, а отец повернулся вполоборота, чтобы смочить полотенце теплой водой. Тут Жанна увидела лицо матери: глаза полузакрыты, черты обмякли, как будто кто-то перерезал нервные окончания, отвечающие за лицевые мышцы. Вид у нее был совершенно идиотский. Две пробки по обе стороны удерживали рот открытым, кровь, смешанная со слюной, стекала с уголков губ на подбородок и оттуда на шею, оставляя розовые полоски, казавшиеся Жанне омерзительными. Нелепая мысль мелькнула в голове: а может быть, отец, воспользовавшись случаем, убил мать? Зачем ему это делать, она понятия не имела, но это было возможно! Такое случается! В сериале «Черная пчела» разорившийся бизнесмен предпочел убить жену, лишь бы не выглядеть лузером в ее глазах. И потом, брат однажды рассказал, что родители способны на такие вещи… на ужасные вещи. Она не знала, правда ли это. Какая разница, ей было плевать. К чему париться, если дело прошлое? Единственное, что для нее важно, — найти способ слинять с этого острова; члены ее семьи пусть остаются, если они этого хотят, пусть хоронятся здесь, как крысы в норе, а она вернется в свой настоящий дом в настоящем мире. Ей доставляло колоссальное удовольствие воображать, как она позвонит им из бара, битком набитого людьми! Да у них крышу снесет, когда они увидят, как рухнут в одночасье все их мелкие убежденьица! При мысли об этом у нее невольно вырвался смешок, которого отец, к счастью, не услышал.

Отец сполоснул руки, стер с лица жены потеки слюны и крови и наконец помог ей встать. Пошатываясь, едва в сознании, она бормотала какие-то бессвязные слова. Он, поддерживая, отвел ее в комнату и уложил на кровать. Начал ее раздевать, снял носки, потянул вниз молнию джинсов, но вдруг остановился, как будто вспомнил что-то, смутившее его, и только укрыл мать шерстяным пледом в гусиную лапку, на кантике которого можно было прочесть «Christian Dior».

Больше ничего не произошло.

И скука, густая, душная, незаметно, как утечка газа, снова накрыла Жанну. Сидя на кровати, она смотрела, как окутывает остров ночь. Весь мир, казалось, исчез, утонув в пузыре небытия и тьмы. Она почувствовала боль — болел указательный палец правой руки; посмотрев, она увидела, что опять начала обкусывать кожицу вокруг ногтя. И тут же перестала. Она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, что она не в порядке, то, что происходило в ее голове, никого не касалось, кроме нее. Если бы не стемнело, она бы опять пошла на скалы и окунулась в ледяную воду. Но в темноте это самоубийство. А она не самоубийца.

Наоборот.

Она хотела жить. Хотела жить полной жизнью. Хотела жить, чтобы наверстать время, которое украли у нее на этом острове.

Лучшие годы ее жизни.

После скуки накатила грусть.

Жанна ненавидела грусть почти так же, как скуку.

Она в ужасе вскочила. Грусть распространялась стремительно, как лесной пожар: если не принять всерьез первые язычки пламени, может сгореть весь лес.

Она спустилась в спортзал, включила телевизор, выбрала свой профиль в меню сервера: иконка сериала «Городской колледж Сакраменто» высветилась на верхней строчке истории поиска.

Ей это было нужно. Ей нужно было встретиться с Кэсси, Кейлой, Эшли, Джейсоном, Кайлом и Шо-ном, это были ее друзья, ее товарищи, ее наперсники. Каждый раз своими взглядами, своими жестами, своими рассказами они с корнем вырывали грусть, как сорняк.

Она прокрутила список сезонов и серий и остановилась на четвертой серии второго сезона. Ей очень нравилась эта серия под названием «Безлунная ночь», про лесбийский трах Кейлы и Эшли на вечеринке, которую устроил Кайл в доме своих родителей, когда те уехали в Париж. Вечеринка в разгаре, вокруг стола в гостиной десяток гостей играют в пиво-понг, в бассейне милуется столько парочек, что он похож на большую миску гормонального супа, полуголый Кайл, ничего не подозревая, готовит сангрию в большой стеклянной салатнице, а Кейла поднимается к Эшли в родительскую спальню. Та лежит на кровати, ей плохо, потому что среди гостей она узнала Итана, сына мэра, который надругался над ней несколько лет назад, после финала межколледжского кубка по баскетболу. Кейла понимает смятение Эшли и уговаривает ее об этом молчать, потому что такая история будет стоить ей ярлыка «bitch». Она говорит и гладит ее длинные темные волосы, такие гладкие и блестящие, что так и видится свежий асфальт калифорнийского шоссе. Продолжая говорить, Кейла склоняет лицо к лицу Эшли. Эшли, с глазами, полными слез, приоткрывает губы, готовясь ответить на поцелуй.

И вдруг изображение застыло.

Эшли и Кейла, лицом к лицу, замерли на экране телевизора.

— Черт! — ругнулась Жанна.

Она взяла пульт, нажала на «Play».

Ничего не произошло.

Она вышла из приложения и перезагрузила его.

Вернее, попыталась перезагрузить. Ничего не получилось.

Вместо обычной домашней страницы (имена членов семьи, каждое с личной иконкой, у Жанны стилизованная черная роза) был пустой серый экран, и по нему ползли черные буквы, складываясь в слова «last login», за которыми следовал ряд непонятных цифр.

Она посидела немного, яростно кусая изнутри щеку. Сервер завис, Жанна не знала, как решить эту техническую проблему, отец должен знать. Она пойдет и попросит его наладить все сейчас же!

И плевать, что глубокая ночь! Ему же не надо завтра рано вставать на работу! И вообще, чинить то, что не работает, — это его дело!

Она встала и отправилась искать отца, полная решимости разбудить его.

Войдя в гостиную, она заметила, что происходит что-то необычное. Несмотря на ночь, гостиная была залита зеленоватым, колышущимся, каким-то подводным светом. Жанна подошла к стеклянной двери.

Небо не было больше небом, его сменил странный театр, в котором плыли, словно скользя по луже мазута, переливающиеся паруса, сверкающие зеленые полотнища с бахромой, медленно менявшей цвет от розового до голубого.

Жанна подумала, не сходит ли она с ума. И правда, если столько скучать и морозить себя в воде океана, что-то может сдвинуться в мозгах. Ей вспомнилось выражение: «Ущипнуть себя, чтобы поверить».

Она ущипнула себя.

Было больно.

Она сделала вывод, что нет, крыша у нее не едет. Или уж отъехала так далеко, что щипать себя бесполезно.

Она направилась к комнате отца и вошла без стука.

Фред спал на животе, лицом в ее сторону. Обычно она находила отца старым и некрасивым. Сейчас, с приоткрытым ртом и обмякшими чертами, вид у него вдобавок был идиотский. Часть простыни, которой он был накрыт, сползла на пол, спал он голым, и Жанна увидела его попу. Белую и дряблую, как опара. Ее замутило. Она подошла к кровати, потрясла его за плечо и позвала:

— Папа!

Отец не шелохнулся. Ксанакс и другие таблетки, которые он принимал в течение дня, стальными оковами удерживали его в нетях химического сна. Она позвала его громче и потрясла сильнее:

— ПАПА!

Отец застонал. Заворчал. Как ребенок, которого заставляют есть суп. Приоткрылся один глаз. Посмотрел пустым взглядом животного в клетке, не знающего, где находится. Потом, увидев стоящую рядом дочь, Фред как будто пришел в себя. Сел в постели, смущенно прикрылся простыней.

— Папа! Что-то случилось! Сервер завис. И на улице что-то странное.

— Что?

— Что? Откуда я знаю что! Но странное. Небо цветное.

Он почесал голову:

— Сейчас приду.

Жанна вышла из комнаты, не хватало еще увидеть висячий член отца, когда он будет одеваться. Она дождалась его за дверью. Фред ополоснул лицо под краном, но все равно не совсем проснулся.

Вслед за ней он пошел к окну гостиной. Странное зрелище в небесах продолжалось. Фосфоресцирующие полотнища на десятки километров в высоту и длину колыхались в ритме смены цветов.

— Ох! С ума сойти! Впервые это вижу! — воскликнул отец.

— Что это?

— Полярное сияние. Обычно наблюдается только у магнитных полюсов Земли. Это происходит, когда заряженные частицы солнечного ветра вторгаются в верхние слои атмосферы. Я знал, что это может наблюдаться и южнее, когда вспышки на солнце особенно сильны, но это явление исключительное! Красиво, правда?

Жанна пожала плечами. Она не понимала, что в этом красивого! Это было странно. Немного жутко. Но это не было красиво! Кайл — вот это красиво. Шон — вот это красиво, а эта разноцветная хрень в небе только тоску нагоняла.

— А сервер?

Отец спустился с ней в маленький спортзал и увидел сообщение об ошибке на экране: «last login». Он выключил и перезагрузил систему.

— Я это уже делала! — вмешалась Жанна. Через пару минут слова «last login» снова появились на экране. Отец нахмурился.

— Я перезагружу главный сервер, — сказал он и встал.

Жанна пошла за ним.

Главный сервер находился в подвале. Инженеры поместили его туда, потому что это было самое прохладное и безопасное место в доме. Он представлял собой темный монолит размером с небольшой холодильник, это была модель под названием «Бункер» производства фирмы Naumad. Несколько лет назад, когда отец привез всю семью на остров, он объяснял, что эта модель огнеупорная и водонепроницаемая, способная выдержать температуру до восьмисот сорока градусов в течение тридцати минут и находиться под водой на трехметровой глубине неделю. Вдобавок она была оборудована системой синхронизации/репликации, связанной с еще двумя серверами той же модели, но расположенными один в подсобке, примыкающей к ветряку, другой в пятидесяти метрах от дома, в маленькой бетонной постройке у скал. Таким образом, даже если главный сервер необратимо выйдет из строя, всегда останется второй и даже третий, точные повторения первого, готовые принять эстафету. Фред не рассчитывал на одновременную поломку всех трех серверов, но сказал тогда, что это не более вероятно, чем явление енота-полоскуна, играющего на гитаре, и этот образ запал Жанне в душу.

Она долго смотрела, как отец пытается истолковать мигание разноцветных огоньков на контрольном табло, потом он пожал плечами и выключил прибор. Огоньки погасли. Он подождал немного и включил снова. Они вернулись в спортзал, и отец опять запустил систему. На экране в очередной раз появилось сообщение: «last login».

— Ладно. Я запущу систему с запасного сервера.

Это было несложно, просто подключить внешний кабель категории 6 к роутеру. Операция была выполнена в два счета, и отец снова запустил систему.

«Last login».

На этот раз он выругался:

— Мать твою! Не может быть!

— Что? Чего не может быть?

— Запасной сервер тоже полетел. На нем, кажется, больше ничего нет!

— А последний? Попробуй последний! — взмолилась Жанна, чувствуя, как ее накрывает паника. Отец еще раз повторил операцию с последним сервером.

Безуспешно.

Они поднялись в гостиную.

Светало. Призрачные полотнища полярного сияния растворялись в молочном небе.

— Все из-за этого! — вдруг сказал отец. — Если вспышка на солнце была достаточно мощной, чтобы вызвать полярное сияние на этой широте, она наверняка вызвала и колоссальные нарушения магнитных полей. Данные на жестких дисках — магнитные. Поэтому система не работает.

— А когда ты ее наладишь?

Отец задумался.

— Я попробую запустить программу восстановления данных. По идее, должно сработать. Но это будет долго.

— Как долго?

— Типа, день или два. Как минимум.

— День???

— Или два…

— Но… Что мы пока будем делать???

— Не знаю… Придумай что-нибудь!

«„Не знаю… Придумай что-нибудь!" — ЧТО ЭТО ЗА ДЕРЬМОВЫЙ ОТВЕТ???»

Внезапно к горлу Жанны подступила тошнота. Долгая и глубокая тошнота, омерзительная тошнота, похожая на длинное щупальце, разросшееся от глотки до прямой кишки. Жанна поняла, что ее сейчас вырвет. Почувствовала вкус желчи во рту. Щупальце сжималось крепче, обвивало горло, легкие, и вскоре Жанна могла вдыхать воздух лишь крошечными глоточками. Она задыхалась. Лоб покрылся испариной. По рукам и ногам забегали мурашки, поле зрения сузилось до размера булавочной головки.

— Что со мной, мать твою, что со мной?

Ответ явился ей в виде воспоминания: пятнадцатая серия четвертого сезона «Городского колледжа Сакраменто» вдруг всплыла в памяти. В этой серии Эшли не может учиться. Она приходит в школу и даже не успевает переступить порог большой красной с синим входной двери с буквами ГКС над ней, как ее одолевает головокружение и неконтролируемая дрожь. Доктор Силберман, любовник ее матери, поставил диагноз: панические атаки, связанные с подавленной детской травмой — много лет назад детский садик, в который ходила маленькая Эшли, оказался под прицелом mass killer, подростка-гота, вооруженного штурмовой винтовкой М16, который убил семнадцать детей и четырех воспитателей (она уцелела только потому, что ее прижало трупом воспитательницы миссис Перей-ры). Защитный механизм спрятал это воспоминание в темных подвалах ее подсознания, но оно всплыло после выпускного концерта, на котором косплеер Мэрилина Мэнсона исполнил песню «The Beautiful people».

«Чертова паническая атака! Как у Эшли!» — думала Жанна, тяжело поднимаясь в свою комнату, почти ползком по лестнице, по стеночке в коридоре.

Она бросилась на кровать, тяжело дыша. Лоб и спина промокли от пота, в грудь как будто воткнули железный лом.

Жанна была уверена, что умирает.

Вот, значит, как закончится ее жизнь. Она умрет от удушья на своей кровати.

Прощай, жизнь.

Прощайте, надежды.

Прощай, судьба.

Прощайте, синее небо, звездные ночи, соленый запах океана.

«Ну, здравствуй, тот свет, надеюсь, в твоем измерении будет прикольнее, чем в этом, откуда я пришла!»

Но когда она уже билась в агонии, произошло нечто очень странное: из глубины сознания она явственно услышала плач героев «Городского колледжа Сакраменто». Как неприкаянные души, они молили об освобождении из цифрового ада, в который ввергла их солнечная буря.

«Жаннннна… Жаннннна… Pleasssssse… Don’t leave us here, don’t abandon us, — причитали на разные голоса Кэсси, Кейла, Эшли, Джейсон, Кайл и Шон! — Don’t let us disappeaaaaaar, we neeeeeed you!»[4]

Корявые пальцы смерти сжимали один за другим нейроны в мозгу Жанны. Она ничего не могла поделать. Вот так и закончится ее история. Она умрет одна в своей комнате от панической атаки. В последней отчаянной судороге инстинкт выживания вдруг вбросил в мозг еще одно воспоминание: в пятнадцатой серии четвертого сезона доктор Силберман советует Эшли подышать в бумажный пакет. Подкрепляя слова жестами своих рук гольфиста, он пространно объясняет, как это помогает восстановить уровень углекислого газа и кислорода в крови.

— Бумажный-пакет-бумажный-пакет-бумажный-пакет? — Жанна огляделась в поисках бумажного пакета.

Ученая фигура доктора Сильбермана парила где-то на горизонте ее поля зрения. Разумеется, в этой проклятой комнате пакета не нашлось. Здесь вообще не было бумаги! Шкаф, шампуни и гели, выстроенные в ряд на раковине в ванной, письменный стол, стул (как будто она собирается работать… Что за бред! С какой стати работать, если она застряла здесь с этими придурками?). На волосок от обморока она дотащилась до шкафа и достала красную спортивную парку Helly Hansen, висевшую там с незапамятных времен. Она никогда ее не носила. На вороте еще болталась этикетка.

— А почему я ее никогда не носила? Потому что мы никогда ничего не делаем! Потому что хоронимся здесь, как последнее дерьмо!

Она зарылась носом и ртом в рукав парки и несколько раз глубоко вдохнула. Пахло синтетикой, полиамидом, веществами, полученными из нефти. Пахло промышленной цивилизацией. Это был лучший из всех запахов на свете. Запах ее прежней жизни, той действительности, от которой ее не должны были отрывать. Закрыв глаза, уткнувшись носом в рукав парки, Жанна вдыхала вместе с запахами пластика воспоминания своего счастливого детства. Ей семь, она смеется в конфетно-розовом номере отеля «Диснейленд» в парижском Диснейленде, на ней платье Золушки, она поет песню Покахонтас «Цвета ветра», жизнь — сплошной праздник. Ей девять, она празднует свой день рождения в большом саду на вилле. С ней ее подружки Мелани, Жюли, Камилла, Лорали и Лили. Июль, они играют в бассейне с надувным розовым фламинго. Через десять минут она получит в подарок костюм для верховой езды, и все будут ей аплодировать. Ей одиннадцать, она в укромном уголке школьного двора с Лео, Луи, Люсьеном, Лоиком и Лоренцо. Они играют в «поцелуй или правда». Она чувствует, как нервничают мальчики, чувствует, что с некоторых пор они смотрят на нее иначе, и ей нравится, что на нее так смотрят. Она не хочет говорить правду Лоренцо. Нарочно. Ей хочется ощутить его губы своими. И вот — поцелуй. Первый. Робкий, как олененок, нежный, как брюшко зайца. У нее кружится голова. Сердце пылает. Звонит звонок. Пора возвращаться в класс.

Сидя в своей комнате, уткнувшись носом в рукав парки, сегодняшняя Жанна как будто видит вокруг себя всех маленьких вчерашних Жанн, и они смотрят на нее. Они призывают ее к ответу, они хотят знать, что она, сегодняшняя Жанна, сделала с их мечтами, с их надеждами и с жизнью, которая была им обещана. Она видит себя такой, как есть: семнадцатилетней девушкой, тощей, как гвоздик, девственной, как монашка, силящейся обмануть скуку, играя в переохлаждение или шпионя за родителями, Живущей в вымышленном мире «Городского колледжа Сакраменто». Неужели этого она хотела? Неужели она, как покорная жертва. безропотно примет жалкий сценарий, написанный судьбой?

Она отбросила парку и встала. Подошла к письменному столу. Выдвинула ящик, полный всякого старья, привезенного с собой, в основном игрушек, которые были ей уже не по возрасту, но родители прихватили их в спешке: лего «Друзья», виниловые фигурки персонажей «Очень странных дел», целый зоопарк зверушек марки Schleich, настольные игры, в которые никто никогда не играл, старенькая консоль Nintendo Switch с двумя десятками игровых кассет («Zelda», «Super Mario Kart», «Animal Crossing», «Pokémon Legends»).

Наконец она нашла то, что искала.

Старую тетрадь с полем подсолнухов на обложке.

Она делала в ней записи несколько лет назад.

Немного.

Всего несколько страниц.

Она даже написала своим неуклюжим почерком заголовок и подчеркнула его красным фломастером: «КАК УПРАВЛЯТЬ ЯХТОЙ».

Фред

Годы назад, еще до того, как все накрылось медным тазом окончательно, Фред сам объяснил компании «Safety for Life», какая ему нужна система хранения данных. Он был инженером. Вплотную работал с информационными системами предприятия. Он знал свое дело и не мог позволить менее квалифицированным, чем он, служащим заниматься такими важными вещами. Да ему и самому нравилось представлять себе, а потом и воплощать в жизнь идеальное решение для своего убежища. Система была основана на структуре сервера RAID 5. RAID 5 состоял из четырех жестких дисков минимум (для того, что он задумал, их требовалось пятьдесят, меньшим для хранения огромной фильмотеки, библиотеки и сонотеки было не обойтись), и данные между ними распределялись разветвленно. Это значило, что, если один из дисков по той или иной причине откажет, никакой потери данных не случится: достаточно заменить дефектный диск новым, и он сам восстановит данные на базе памяти оставшихся дисков. Просто, ясно и надежно на сто процентов!

Насчет модели диска он слегка колебался. Сначала думал записать файлы на магнитные ленты, технология ЕГО (Linear Таре-Ореп) была достаточно надежна, но Фред никогда ею не пользовался. И он предпочел остаться на знакомой территории классических жестких дисков. Выбрал он самую последнюю модель от Seagate под названием «Iran Wolf», «Железный волк», — ему нравилось название, маркетинг знал свое дело. Этот диск имел рекордную мощность в пятьдесят терабайт и считался достаточно надежным, чтобы хранить данные на своей магнитной поверхности в течение тридцати лет без сбоев. Было двадцать пять дисков-источников и двадцать пять зеркальных, объем хранения, таким образом, превышал петабайт, и этого более чем хватало для хранения тысяч фильмов, даже высокого разрешения 4К, Dolby Atmos, всевозможных электронных книг и миллионов музыкальных альбомов. Для работы всей системы Фред выбрал системный блок Маc Рго высокой конфигурации (процессор Intel Xeon W 28-ядерный на 2,5 гигагерца, память DDR4 ЕСС на 1,5 терабайта, две карты Radeon Рго W6800X Duo с 64 гигабайтами памяти CDDR6 каждая); машина эта обошлась ему в шестьдесят тысяч евро и была самой мощной из всех существующих, а также самой стабильной и надежной из персональных компьютеров. К тому же он хорошо знал Маки. Он справлялся и с Windows, но этим машинам доверял меньше.

Маc Рго стоял в его кабинете, комнате, в которой он почти не бывал, потому что ему нечего было там делать. Остров и дом были достаточно просторны, и ему, чтобы уединиться, не приходилось запираться в этой тесной клетушке с единственным окном, выходившим в патио. Когда ему хотелось побыть одному, он предпочитал пройтись до холма, уходил туда, когда злился или собирался помастурбировать за одним из тысяч порнофильмов, которые скачивал на свой айпад с сервера. Со временем кабинет превратился в подобие чулана, где были свалены сменные жесткие диски, вещи, нуждавшиеся в починке (кран, электрическая розетка, кофемолка, до которой руки не доходили уже два года), одежда, которую выросшие дети уже не носили, но он не решался ее выбросить.

Фред сел перед экраном Мака и включил его. Мысленно повторил технические детали предстоящей операции. Он мог надеяться восстановить потерянные данные с жестких дисков. Во времена «Мнемозины» он часто задавался вопросом, какова же самая безопасная техника уничтожения данных, когда компьютер идет на свалку. Он не хотел, чтобы данные с жестких дисков попали не в те руки. Форматирования было недостаточно, перезаписи магнитных секторов с помощью алгоритмов типа «Blum Blum Shub», создающих псевдослучайные числа, тоже. Был, конечно, метод полной демагни-тизации через специальное устройство, создающее такое мощное магнитное поле, что оно попросту перегруппировывало полярность частиц. Но он не вполне доверял этому методу, ему думалось, что есть, вероятно, техники, разработанные спецслужбами, которые позволяют восстановить данные несмотря ни на что. В конечном счете единственным методом, в который он верил и которого требовал от всех своих сотрудников, был метод молотка: поместить платы с дисков в пластиковый мешок и бить по нему молотком, пока от них не останется лишь наждачная пыль. То же самое он думал сегодня: диски с сервера физически целы, на них наверняка должна сохраниться информация.

Главное было ее заполучить.

В момент включения Мака он стиснул зубы, молясь, чтобы от электромагнитных пертурбаций и солнечной бури не перегорело питание. Это было бы досадно, но не смертельно, в кладовой у него имелись запчасти: материнская плата, графическая карта, блок питания — все, что нужно. В замене одной из этих деталей не было ничего сложного.

Компьютер издал характерный звук: дзинь!

Это был хороший знак.

Это значило, что постоянная память ROM не затронута, загрузочный модуль BIOS цел, базовая система, записанная прямо на материнской плате, не умерла.

Был как бы момент колебания, в течение которого экран оставался серым, очевидно, внутренняя программа Мака пыталась локализовать системную папку. Прошло несколько секунд, и появилась белая надпись на черном фоне на английском, французском, немецком и китайском: «Пожалуйста, перезагрузите компьютер. Удерживайте клавишу перезагрузки несколько секунд или нажмите на кнопку запуска». Фред не поддался панике. Это попросту означало, что MacOS 13 Ventura был снесен магнитной бурей. Это было досадно, очень досадно. Но не смертельно. Если работает BIOS, Фред может попробовать загрузиться как единственный пользователь, что даст ему доступ к командам операционной системы UNIX. Он выключил компьютер и включил его, нажав одновременно клавиши «Command» и «S»: такая комбинация клавишей запускала процедуру. Через пару минут он оказался в пространстве UNIX, голом и строгом, как операционный блок, так непохожем на яркую графику MacOS.

По экрану побежала информация, закончившись строчкой: «localhost:/root#».

Фред был достаточно хорошо знаком с UNIX и знал, что делать. Он ввел команду: «/sbin/fsck — fy». Это означало «File System Consistency Check», команду проверки совместимости файлов. Компьютер пару минут подумал, строчки информации резво забегали по экрану, пока не появилось: «*****FILE SYSTEM WAS MODIFIED****** — системный файл изменен. BIOS действительно столкнулся с проблемой в системных файлах. Фред повторил операцию несколько раз, надеясь, что от этого что-нибудь изменится.

Но ничего не изменилось.

MacOS, похоже, сдох.

Это уже была проблема, ведь чтобы использовать программное обеспечение Disk Drill для восстановления стертых данных, нужно было запустить MacOS.

Фред прижал ладони к глазам. Глубоко вдохнул, сознавая, что поддаваться панике бессмысленно. Если на жестких дисках осталась информация, должен быть способ до нее добраться. На миг ему подумалось, что, разобрав диски один за другим и рассмотрев платы под электронным микроскопом, он смог бы восстановить последовательность I и О и потом переписать ее на чистый диск от руки с помощью магнита.

Но у него не было электронного микроскопа.

И главное, эта работа потребовала бы миллионы лет.

Внезапно он вспомнил: есть другое решение. Он может запустить стандартный UNIX, чтобы попытаться локализовать стертые файлы. Он это знал. Как-то раз, когда полетел один сервер в «Мнемозине», Лора показала этот прием, хотела его поразить. Если действовать через команду UNIX, ему не нужно будет приложение Disk Drill, а стало быть, не нужен MacOS.

Но что бишь это за команда?

Что-то совсем простое…

Всего несколько символов.

Он мучительно вспоминал…

Как трудно бывает копаться в собственной памяти. Воспоминания — птицы в тумане, мимолетные, неуловимые и нематериальные.

Как вызвать их в памяти? Может быть, вспомнив места, где они родились?

Он не открывал глаз, ему нужен был покой, нужна была тишина.

Он мысленно перенесся во время до конца света, когда он еще был богатым человеком и имел вес, когда вел свою компанию, как ведут армию в бой. Всплыли образы, нечеткие, несколько серых штрихов в белизне. Он увидел руки — руки Лоры. Пальцы молодой женщины порхали по клавиатуре, легкие, как стадо ланей, бегущих к водопою. Это было однажды утром в офисе «Мнемозины». Ох, как же он любил его, этот офис! Этот просторный опен-спейс, наводивший посетителей на мысли об успехе стартапов Силиконовой долины. Этот офис, которым он так гордился, был архитектурным воплощением его социальных и профессиональных достижений, из крепких, надежных, мужественных материалов: дерева, бетона, стали. В холле, посреди прямоугольника из синего камня, окруженного рвом с несколькими сантиметрами воды, возвышался великолепный гинкго билоба, восточное дерево, символ вечности и богатства, чье присутствие здесь было знаком силы и власти человеческого ума над всем живым, более того — силы ума Фреда. Ум дал ему состояние, а состояние давало ему право на все! Посадить гинкго билоба посреди офиса, летать частными самолетами на небольшие расстояния, иметь роскошные машины, обогревать бассейн зимой и летом, выбрасывать хлеб, и не только. Он знал, что, если бы так делали все, мир рухнул бы еще быстрее, климатические изменения происходили бы еще резче… но все так не делали. Все не настолько богаты, как он, и он мог на все наплевать, деньги давали ему и это право, самое чудесное, самое абсолютное из всех прав: на все наплевать.

В его воспоминании пальцы Лоры писали: «foremost-w…» И было что-то еще. Символы почти читались на дрожащей поверхности его памяти. Темные буквы выделялись на экране с белыми пикселями.

Он сосредоточился.

Картинка стала четче.

И когда Фред уже начал различать буквы, чей-то голос, совсем близко, обратился к нему:

— У меня в телефоне ничего нет, вся музыка испарилась. И в компе тоже ничего!

Фред поднял голову. Перед ним стоял сын. Он не сразу нашелся что ответить, оцепенев от неожиданности: Александр не разговаривал с ним уже несколько недель, а может, и больше. Наконец Фред ответил:

— Э-э… да… Все полетело. Была… вспышка на солнце… Полярное сияние… И стерло все с жестких дисков… То есть нет, не стерло… Я хочу сказать… Я как раз пытаюсь…

— Сколько времени?

Голос у Александра был резкий, он рубил, как сабля, обрушивался на голову отца, будто сын был кельтским воином, убивающим раба.

— Не знаю… Я должен запустить программу восстановления данных и…

Александр смотрел враждебно.

И тут произошло нечто странное.

Птица воспоминаний, по-прежнему парившая в его сознании с тех пор, как он принялся за поиски команды UNIX, набрала высоту и описала круг над темным перистым облаком, распустившим свои волокна в верхних слоях атмосферы.

Это были воспоминания более далекие, более глубокие, более существенные, чем порхающие по клавиатуре Лорины пальцы.

Фред вспомнил рождение сына.

Он мысленно увидел себя девятнадцать лет назад, четырнадцатого декабря, в семь часов сорок минут утра. За окном родовой палаты еще темно, как в подвале. Электрический свет фонарей освещает припаркованные машины, их ветровые стекла покрыты инеем, как холодильники изнутри. Под навесом остановки бледные силуэты ждут автобуса, который все не идет. Фред вспомнил, как ему подумалось, что никогда его детям не придется вот так ждать на холоде. Что теплая, комфортабельная машина всегда будет к их услугам и отвезет, куда нужно.

Что для этого-то он и работал так много: чтобы уберечь свою семью.

Как он был горд в тот день: его первенец, его первый сын, младенец с аспидного цвета глазами и запахом свежего яичного белка. Фред видел, как сын вышел из чрева Элен; гинеколог дал ему ножницы и предложил перерезать пуповину. Он не сразу решился, боясь причинить боль жене или сыну, ведь эта пуповина была их частью. Но все же повиновался. Он никогда не забудет это странное ощущение — как будто резал кусок сырого мяса. С одной стороны, это оно и было, просто мясо, но с другой — нечто гораздо большее, жест столь символический и эмоциональный, что он, Фред, человек, признававший лишь цифры и труд, расплакался. Любовь накрыла его высокой волной. Ему много говорили о любви к своим детям, но он, пока не взял на руки Александра, три кило шестьсот, пятьдесят два сантиметра, никогда не осознавал ее в полной мере. Это была любовь необузданная, всепоглощающая, он убил бы без колебаний, чтобы защитить этого ребенка, он пожертвовал бы для него своим бизнесом, своей женой, своими глазами, да что там, своей жизнью, если бы потребовалось. Чувство было неожиданное, упоительное, и Фред, зная, что противиться бесполезно, отдался ему. Своим разумом инженера он постиг, что некий очень мощный процесс запустился в его сознании, это был моментальный и полный апгрейд его системы эксплуатации, и новая программа навсегда изменила его отношения с миром.

Сегодня тот младенчик со сжатыми кулачками, шелковистой кожей и ножками не больше наперстков еще был с ним, но жизнь, время, события превратили его в молчаливого юношу, в котором абсолютно все — поведение, взгляд, голос — выдавало ненависть к отцу, темную и глубокую, как угольная шахта.

Фред мог так много ему сказать, начиная с того, что все его свершения, все его решения, даже те, о которых он сегодня жалел, были приняты, чтобы защитить детей и семью. Но он знал, что не скажет, он уже пробовал, но не сумел подобрать слова, они звучали фальшиво и были превратно истолкованы.

И это всегда плохо заканчивалось.

Сегодня, сейчас, в этом кабинете ему хотелось встать, обнять сына, вдохнуть его запах, оплакать ошибки прошлого, вместе с ним пролить слезы, которые смоют все, раз и навсегда, и в которых они вновь обретут друг друга, такие же слезы, как те, что он пролил в родовой палате девятнадцать лет назад.

Александр вышел из кабинета, не сказав ни слова, и Фред остался один перед экраном Мака.

Гнетущее ощущение одиночества словно выкачало из комнаты кислород.

Дрожащими пальцами Фред взял таблетку ксанакса из коробочки, которую всегда носил с собой. Ему было бесконечно горько. Хотелось плакать. Он знал, что пошло бы на пользу выпустить наружу эту огромную массу горечи, которая так тяготила и занимала столько места в груди. Но слезы не шли. Глаза оставались сухими, как наждак. Он задумался, что же сталось с блестящим инженером, ответственным отцом семейства, задумался, существует ли какой-нибудь Бог или высший разум, который решил дать выжить ему и его семье на этом острове, задумался, есть ли у него роль, должен ли он найти что-то важное, или это просто испытание, наказание за что-то, что он сделал в прежней жизни. Ответа у него не было. В глубине души он подозревал, что его присутствие на этом острове было, по образу и подобию всей истории человечества, плодом случайности, что это ничего не значило и не имело никакого смысла.

«sudo foremost — w -i/dev/sdal — o/Vosst»

Команда UNIX, которую показала ему Лора лет десять назад, всплыла в эту минуту в его мозгу. Она запечатлелась в нем так же отчетливо, как надпись лазером на стальной пластине.

Он лихорадочно отстучал ее на клавиатуре и нажал на «enter».

Получилось.

В мгновение ока строчки во множестве забегали по экрану, отражая координаты секторов жестких дисков, где шарил компьютер в поисках связных элементов среди магнитного хаоса плат.

Несмотря на сверхсовершенные 28-ядерные процессоры, компьютеру понадобятся часы, чтобы отсканировать, сектор за сектором, всю совокупность подлежащих восстановлению файлов и поместить их, один за другим, во вновь созданную папку под названием «Vosst».

Два дня в доме царило нездоровое спокойствие, напряженное, тревожное. Никто ни о чем не спрашивал, но все ждали. Жанна и Александр выходили из своих комнат только для того, чтобы взять в холодильнике что-нибудь готовое и разогреть в микроволновке, отупевшая от обезболивающих Элен сидела на террасе, уставившись на горизонт, как будто там ей открывались непостижимые тайны смысла жизни. Фред не сводил глаз с экрана Мака, который невозмутимо делал свое дело.

Потом, через пятьдесят пять часов поиска, строчка на экране сообщила, что Мак завершил свою работу:

«FINISHED#»

Все восстановленные файлы были помещены в папку «Vosst».

Было чуть за полдень. Фред открыл папку.

Она была пуста.

Почти пуста.

Там, где должны были бы находиться десятки тысяч фильмов, телесериалов, музыкальных альбомов и электронных книг, был только один файл.

Один-единственный файл, переживший аудиовизуальный и книжный катаклизм, вызванный вспышкой на солнце.

В этом файле был фильм.

Фильм в оригинальной версии с субтитрами в видеоформате. mkv/h265 1080р, в аудиоформате Dolby Stéréo.

Это был фильм «Рокки».

Последним произведением искусства, доступным последним выжившим людям, был фильм «Рокки».

Фред долго сидел в своем кабинете, прикидывая так и сяк, какими словами объяснит это своей семье.

Слов он не нашел.