Рожденный на селедке (СИ)

Часть шестая.

Ведьмова тропа, как назвал её Михаэль, уверенно вела нас вперед, причудливо петляя меж зыбучих топей, выглядящих, как милые и симпатичные полянки с цветочками и ягодами, древних прудов, которые помнили еще язычников, шлявшихся по этим лесам, и глубоким оврагам, на дне которых белели кости, слабо похожие на кости животных. Но господин кастелян не соврал, когда отрядил с нами Михаэля, першего вперед словно дикий слон, о котором мне рассказывала бабушка, описывая это чудовище, у которого Джулиус длиннее нашей речушки, а второй Джулиус болтается меж острейших клыков, загнутых, как кривые сабли мавров. Джулиуса Михаэля я тоже видел и был склонен согласиться со своим сравнением со слоном полностью. Удивляло только одно, как еще Джулиус германца не восстал против хозяина и не задушил его ночью. Но сейчас стоило сконцетрироваться не на Джулиусах, а на троллях, к которым нас вел Михаэль, словно величественный архангел, находящий дорогу сквозь ядовитые травы и диких зверей. И пусть его губы выплевывали и коверкали слова, как анальная дыра во время запора, я был благодарен ему за помощь.

- Там, - коротко сказал он, остановившись и указывая вперед рукой. В лесу стремительно потемнело, а там, куда он указывал, виднелись всполохи костра, бросавшего на деревья и черные скалы причудливый оранжевый свет.

- Уверен? – спросил я. – Не крестьяне, не рыцари, ватагой дрючащие мула, не девы нагие?

- Там колдовство, - ответил он и сплюнул тягучей слюной на землю, после чего добавил любимый песий выкрик на родном языке. - Die Teufelinen (Чертовки, ведьмы – нем.).

- Омерзительно, Михаэль, - хмыкнул я и, отстранив германца, лег на землю, после чего продолжил движение по-пластунски, осторожно пробираясь через колючий кустарник и засохшее волчье Scheisse (говно – нем.). Этому слову меня научил Михаэль, поначалу называя так им меня, но потом смилостивился и объяснил, что для него вся жизнь – Scheisse, а die Sonne – омерзительный фонарь, под светом которого роятся распутные женщины. Правда, языковые уроки германца отступили на второй план, когда я добрался до последних кустов, за которыми начиналась поляна, где водили хоровод две омерзительные тролльчихи. Причем одежды на них не было совсем.

Они были высокими и толстыми тварями, а их лица были словно насмешкой над честным людом. Столь непропорциональных морд мне видеть еще не доводилось. Даже у жертв кровосмешения, у которых мозги съехали в чан и потекли, как сопли из носа, выглядели посимпатичнее. У тролльчих были огромные мясистые уши, толстые носы, покрытые бородавками, жирные, слюнявые губы и мелкие, черные глазки. Вдобавок они обладали огромными зелеными задницами, а у одной из них прямо из копчика рос мухомор. Груди напоминали тяжелые мешки и волнительно прыгали в такт песне, которую пели тролли.

После финального куплета тролльчихи повернулись в мою сторону и улыбнулись жуткой улыбкой, от которой свело живот и срочно захотелось облегчить мочевой пузырь. Михаэль, чьи глаза блеснули рядом, криво усмехнулся и завороженно уставился на зеленые дыни тролльчих.

- Сиськи, - сказал он и облизнул губы. – Шибенские сиськи. Verpiss dich.

Я лишь покачал головой и забрал все похвалы германцу обратно. Это надо так нелепо попасться в лапы зеленых образин.

- Здравствуйте, прелестные дамы, - тролльчихи облизнулись и подошли ближе. Та, у которой был мухомор на заднице, держала в руке большой медный половник.

- Свежее мясо христиан само в котел бежит, Кристелла, - сказала она, оценивая меня взглядом профессионального повара.

- Никшни, Жизелла, пущай мальчонок говорит, - ответила вторая, когда я сделал шаг назад и наткнулся на воспрянувший Джулиус германца, все еще облизывающийся на груди тролльчих.

- Для начала, спасибо, что не сожрали, - честно сказал я, содрогнувшись от омерзения, что чей-то Джулиус тыкался мне в спину. – И извините за то, что помешали вашему кулинарному гению. Мы тут, как бы, за советом пришли. И мы не христиане.

- Не христиане? – расстроенно протянула Жизелла. Даже мухомор на ее обширном и бугристом, словно Беарн, заду поник шляпкой.

- Истинно так. Не христиане. Я уже давно с Ним не разговариваю. Обида у меня.

- А ты, красавчик? – усмехнулась Кристелла Михаэлю, все еще созерцавшему её груди.

- Водан и Донар истинные боги (Один и Тор, только по-германски), - рявкнул тот, призывно выпятив гульфик, дабы тролльчихи оценили желание, что перло из германца, как слова из уст сиятельного графа Арне де Дариана.

- Язычник, стало быть, - кивнула Кристелла и внимательно посмотрела на притихшую Софи, спрятавшуюся за моей спиной. – А ты, дева? Тоже язычница?

- Исусе Христе, конечно. Чистая и незамутненная, - закивала та так сильно, что у меня аж голова закружилась.

- Друиды там, и все такое. Ходим по лесам, славим древних богов, да жопу подорожником вытираем, - пояснил я. Кристелла, которая, видимо, была старшей, кивнула и жестом пригласила нас к костру, попутно жалуясь на тяжелую троллиную жизнь.

- Нынче сочный христианин, как спелое яблоко зимой, - буркнула она, указав рукой на котел, где плавал некий бедолага-недоумок, не удосужившийся обратиться в язычество даже перед лицом ужасной варки. – Сплошь худые и чумные. На один укус.

- Истинно так, дамы. Сами мы искали непорочную деву для жертвоприношения лесному богу, ан нет непорочных дев. Лишь истые и отъявленные развратницы с рябым дуплом, к тому же, ненасытным, - сказал я. – Чтоб их удовлетворить в дупло оное надо с ногами залезть.

- Истинно так, - кивнули тролльчихи. – Мельчает честный люд.

- Так время какое. Если не холера, так, блядь, свиной грипп и оспа, - сказал я, поняв погрустневших троллей. Но Кристелла, смерив меня насмешливым взглядом, слабо покачала головой.

- Мальчонок славный ты, и языкастый. По нраву ты мне пришелся. Говоришь, тебе совет потребен, так говори, авось и сможем подсобить. Ага, Жизелла?

- Ага, Кристелла, - жеманно хихикнула с мухомором на попе, строя глазки оживившемуся Михаэлю. Старшая тролльчиха лишь рассмеялась в ответ и махнула зеленой лапой, после чего подозвала меня ближе.

- Говори, мальчонок. Всю правду говори, - блеснув черным глазом, сказала она. И я все ей рассказал. И о тайной встрече герцога Блядской Рожи с таинственными негодяями, замыслившими убить королеву, и о том, как они подставили сиятельного графа, спихнув на него ворох нелепых обвинений, и о том, как мне посоветовали обратиться к троллям за советом.

- Вот же блядская рожа, - рекла Кристелла и покачала уродливой головой. – А ишо на троллей поклепы наводят, мол-де «людоеды, убивцы, трупоеды». Ладно, мальчонок, помогу тебе. Жизелла!

- А?

- Потребно нам волшбу вершить. Огонь пожарче, варево погуще, - скомандовала она, а я, затаив дыхание, принялся наблюдать за великим колдовством, которое творили тролльчихи, засыпая в котел разнообразные ингредиенты, беря их из большого мешка, стоящего рядом.

- Кость мертвеца в отвар мы бросим, - пропела Жизелла на удивление красивым голоском. Ей вторила Кристелла, чей голос был на пол октавы ниже.

Я икнул, когда рядом с котлом возник невероятно красивый нагой юноша, на лбу которого темнели маленькие рожки. Он недовольно потянулся и, хрустнув шеей, уставился на тролльчих, замерших в поклоне, бездонными черными глазами и лениво перевел на меня взгляд.

- Ну, нахер. Опять? - констатировал он мягким голоском, в котором не было сахарной приторности герцога де Кант-Куи. Я стоял молча, не решаясь ответить. – Ладно. Эй, зеленки. А где уд сушеный?

- Потом положим, - отмахнулась от него Кристелла. – Говори уже.

- И так всегда, - картинно закатил глаза юноша. – Все через задницу у всех, но нет, ответы им важнее, нежели древний рецепт призыва.

- Вы нечистый? – решил нарушить молчание я, но мой вопрос удивил юношу.

- Нет. Чистый вроде, если зеленки не перемудрили с составом и не бросили мышиный помет вместо сала младенцев, - хмыкнул он, а потом осторожно хлопнул себя по лбу. – А, вон ты про что. Тогда да. Позволь представиться – нечистый и лукавый дух сомнений.

- Свят, свят, - сплюнул я через левое плечо, но демон снова рассмеялся.

- Пустое, малый.

- А вдруг, - хмыкнул я и не мешкая перешел к делу. – Как мне старого-то спасти? Его подставили клятые смутьяны.

- Знаю, - кивнул юноша. – И какой совет ты от меня хочешь? Возьми и подставь их в ответ. Вы же, люди, в этом доки.

- Э, нет, лукавый. Слишком тут все запутано, - сказал я. – Старый, конечно, тот еще блядин сын и сушеная мошонка принца Бартоломео, коий недоумок и кидает в слуг свое семя, но он мой господин. Да и безвинно пострадавший. Надо с него кляузы свести, а негодяям наоборот воздать по заслугам.

- Хм, хм, - задумался демон, после чего щелкнул пальцами и протянул мне левую ладонь, на которой лежали два пузырька, один с темно-красной жидкостью и второй с бирюзовой. – Тогда вот. Держи.

- И что это такое? За это дамы тут языки чесали, чтоб ты мне дал водицы подкрашенной? – фыркнул я, устав от загадок. – Что за дремучее невежество пейзанское? Без загадок никак?

- Не ори, - коротко сказал лукавый и повернулся к тролльчихам, которые покорно ждали в сторонке. – Сами ему объясните. Мне пора.

- Объясним, объясним. Может, его чирьями обкидать в наказанье за дерзость? – спросила Кристелла, но демон слабо улыбнулся.

- Он сам выберет дорогу из шипов и сам найдет необходимый свет. Война и два предательства грядут. И это плата за совет, - сказал и исчез в яркой вспышке, оставив после себя слабый запах серы и свежих удобрений.

- Волшебство, - рек германец Михаэль и сплюнул на влажную землю, добавив по привычке раскатистое эхо родного пердежа. - Fick dich ins Knie (Ебись оно в колено – нем.).

- Стишки, - рек я и добавил на чистом голландском. – Ненавижу, блядь, стишки.

Когда рассеялся смрадный запах, оставшийся от лукавого, я подошел к тролльчихам, по-прежнему держа в руках два пузырька, которые мне дал лукавый, и потребовал разъяснений. Кристелла покачала уродливой головой и, переглянувшись с Жизеллой, бережно сложила мои пальцы, обернув их вокруг хрупкого подарка.

- Дамы, - важно сказал я, смотря в глаза тролльчихам. – Я проделал долгий путь по лесу, озяб, продрог и натерпелся всякого. Объясните же мне, наконец, что это за клятые бутылочки, и что имел ввиду лукавый, когда говорил о предательстве и войне? Мне кажется, что предательства вокруг меня уже сплелись в некоторое подобие симпатичной девы, осеменив которую, я стану папкой милому ублюдку, который пырнет меня кинжалом во сне, или пустит в пах стрелу из арбалета, покуда я буду милостиво расслабляться в отхожем месте. Джессика меня предала, так и не написав ни разу, матушка с бабушкой предали, продав меня усатому и смердящему негодяю, смердящий и усатый негодяй, лупивший меня палкой, пока я эту палку не отобрал у него и не зашвырнул в дали тоже предал. М?

- Никшни, мальчонок. Подумать тут надо.

- Очень опасную выдал лукавый награду, - поддакнула Жизелла. – Про предательство и войну мы ничего не скажем.

- О бутыльках же кое-что расскажем, - вздохнула Кристелла. – Один из них дарует смерть и после смерти несколько мгновений. Использовать во благо надо их. И тут нам не до стихотворений.

- Второй дарует жизнь тому, что умерло недавно. Оно любую душу способно возвернуть обратно, - сказала Жизелла и влепила по рукам Михаэлю, который принялся забавляться с мухомором, торчащим из зада тролльчихи. – Это все, что тебе положено знать.

- Пора об оплате говорить нам начать, - ехидно улыбнулась Кристелла.

- А разве лукавый не ляпнул что-то там про предательства, войны, дорогу из шипов и прочие страшные вещи? – спросил я, надув для важности щеки.

- То была цена за его услуги.

- А за наши отдельно заплатите, други.

- Едрить вас черемшой в пиодермические сраки, - ругнулся я. – Раз так, давайте. Я готов к оплате. Ежели вам захочется вкусить младого тела, то я готов, хоть и орошу блевотиной в процессе ваши лица.

- Ты слишком худосочен, мальчонок, хоть и смешон, - улыбнулась Кристелла. – Не сдался мне твой вялый корнишон. Вот твой дружок, вполне неплох, лишь вычесать его от блох. Вот цена за наш отвар. Ступай себе, не бойся наших чар. Он цену обязательно уплатит.

- Потеряв то, что имеет, но о чем еще не знает, - лукаво закончила Жизелла и резко схватила охнувшего Михаэля за гульфик, после чего потащила его в кусты. – Прости, сестра. Нет мочи ждать.

- Иди, иди. А я приду через минуток пять, - благосклонно кивнула Кристелла.

- Раз так, то нам пора прощаться. Спасибо, дамы. Был рад я с вами пообщаться, - ответил я блядскими стихами и, кивнув притихшей Софи, направился в ту сторону, откуда мы пришли, гадая о словах тролльчих и лукавого духа. А в кустах, меж тем, Жизелла наконец-то дорвалась до Джулиуса германца, оглашавшего воздух своей клятой пропердежной речью.

- Мне кажется, не очень ты и весел, - сказала Софи, когда мы остановились на ночлег, используя в качестве кроватки мягкую траву под большим дубом. Я бы прямо сейчас несся во дворец восстанавливать справедливость, но Михаэль, которого заездили тролльчихи, ходить мог с превеликим трудом и то, опираясь на палку. Поэтому было решено устроиться на ночлег, а все действия оставить на утро, ибо клятый германец используя свой пердежный язык наотрез отказался тащиться по ночному лесу.

- Не весел, миледи, - сказал я. – Старый в темнице, лукавый ужасов напророчествовал, зеленые пидерсии стишками изнасиловали ум. Чего мне ради веселиться?

- На половину ты достиг, чего хотел, - сказала Софи, а мне в который раз захотелось её треснуть. Всему виной святая наивность, которая в темные, блядь, времена редка, как крыжовник на морозе. Девушка поджала губки и мечтательно посмотрела на ветку дуба, на которой сношались белки. – Прекрасная осенняя ночь, воздух свеж и прохладен, за пазухой ты держишь письма от любимой, что греют сердечко твое.

- Du Arsch mit Ohren (пизда с ушами – нем.), - гавкнул Михаэль и паскудно ухмыльнулся, массируя гульфик, изрядно помятый.

- Вас эта романтичность прямо гложет, - сказал я, не обратив на германца внимания. – Скорее даже лезет изо всех щелей, сладчайшей гадостью покрывая щеки и губы. Сами поди мечтаете о добром рыцаре под боком, мраморном замке с острыми башнями и о семнадцати детенках, кои будут вам мешаться и друг другу глотки за наследство драть.

- Ох, так и есть, добрый оруженосец, - вздохнула Софи, пропустив мой сарказм мимо ушей. – Воспитана я на добрых сказках, и нет желания сильнее, чем рыцаря найти и его девой стать.

- И все? Так вон же в замке королевском их пруд пруди. Каких хотите сортов, расцветок и степеней ублюдочности. Проще будет, как Михаэль поступить. Он вон вообще тролльчих трахнул, миледи.

- Красота, - усмехнулся германец, продолжая щупать поврежденный гульфик. – Соленые, зеленые сиськи. Как на родине.

- Теперь мне многое понятно, - хмыкнул я, очищая печеное яблоко от подгоревшей кожуры и протягивая его Софи. – Прошу, миледи. Скромный ужин скромной даме.

- Благодарю, Матье, - порозовела та ушками и снова вздохнула. – Увы, но не найти мне рыцаря такого, что в сердце и душу западет.

- Снизить аппетиты и делов-то, - рек я, очищая яблоко для себя. – Хотя, вы правы, несомненно. Красивых рыцарей не то, что много, да и большая часть - совершенно отъявленные жополюбы, как господин мой Арне говорит. А он в этих вопросах дока. Жополюбов на ура вычисляет.

- Снижала аппетиты, добрый оруженосец. И не дали плодов старания мои. Те, кто мне поначалу нравился, потом лишь омерзенье вызывали. Лупили женщин, ветра пускали ежеминутно, воняя чесноком и жареной кониной. Вот если бы дракон меня похитил, то весть бы разлетелась на весь мир. Тогда б другие рыцари явились, что более сильны, красивы и умны.

- Это вы хватили, миледи. Драконы кончились. Последнего же сэр Агупий из Блятьки (Англия – слэнг) зарубил топором лет сто назад, а потом помер от драконей лихорадки, - сказал я с набитым ртом. – Его нашли в сокровищнице гада, с дристалищем, забитым золотыми монетами.

- Известно это мне, - снова вздохнула Софи. – Поэтому и остается, что мечтать, да невинность хранить для того, кто будет сердцу люб.

- И главное, чтоб это был не жополюб, - сказал я и поморщился, когда оказалось, что в дело снова вникли блядские стишки. – Пора нам спать, миледи. Уж поздно и прохладно. Ложитесь вы в корнях, поближе к костерку, а мы с германцем будем вахту нести поочередно.

- Благодарю. И доброй вам ночи, - поклонилась она и, взяв толстое покрывало, отошла ко сну. Я недолго сидел, смотря в костер немигающим взглядом и думая о словах лукавого. Скоро сон сморил и меня. В этот раз Морфею не пришлось даже тратить пыль. Я уснул, лишь только моргнул. И сны мне снились ужасные.

В них меня душил германец Михаэль, навалившись всем телом. От него пахло потом, едкой троллиной смегмой и похотью. Он скалил зубы и капал мне на лицо ядовитой слюной, а его костяшки побелели от чрезмерных усилий. Сон был таким крепким, что я даже не пытался сбросить его пальцы со своей шеи и не пытался утереть лицо, хоть и тошнило меня немного. Постепенно сон стал превращаться в черную кляксу, в которой вдруг возникло яркое пятно, а потом я проснулся.

И оказалось, что не сон это вовсе, а жестокая реальность. Как и жестокий Михаэль, катающийся по земле с горящей головой, по которой его ударила тлеющим поленом Софи. Германец продолжал сочиться ядовитой слюной и изрыгал на своем пердежном языке богохульства, от которых вяли уши и крутило в животе. Но богохульства прекратили осквернять мой слух, когда я тоже схватил полено из костра и, не обращая внимания на жар, ударил Михаэля по его варварской голове. Тот сразу утих и принялся лежать в забытье, воняя палеными волосами и похотью. Я помассировал бедную шею, на которой проступили синяки от корявых пальцев германца, а потом достал из мешка веревку, которой крепко связал негодяя, и меха с вином, сразу прочистившим мой ум и наполнившим мускулы силой.

- Во имя чернейшей манды Гекаты, проснись сын муловой говехи и великаньих кислых мудей, - я отвесил лежащему и связанному Михаэлю оплеуху, а когда тот открыл глаза, пылающие ненавистью, мрачно улыбнулся и продолжил честить его на все корки. – Подмудный сыр, червивый фалалей, шалавий туебень и мерзопакостный ты выпиздок судьбы. Зачем меня душить удумал, когда тебе достаточно было на своем отвратном языке молитву любую прочитать и насладиться, как лопается моя голова от такого издевательства над согласными?

- Schwanzlutsche. Miststueck. Tomaten auf den Augen (немецкий мат), - принялся наверстывать упущенное Михаэль, но я был к этому готов и приложил к его пяткам тлеющую головню.

- Не смей убалтывать меня своими рвотными позывами. Говори, почто меня ты задушить хотел, клятый обмудок?

- Виной всему ответы, - рек Михаэль вполне нормальным языком. Вот что огонь очищающий делает с еретиками. Сразу соловьями петь начинают. – Узнал ты слишком много, чего не должен был узнать. И уговор у меня был, что задушу тебя, паскудника, когда возникнет случай. Но помешала мне она.

- Она мне жизнь спасла, слюнявый ты дебил, - сказал я, снова прикладывая к пяткам германца головню. – Не отвлекайся, продолжай вещать. Уж больно союзно у тебя все выходит. Кому потребно душить оруженосца?

- Тому, чью тайну ты раскрыть пытался, - ответил Михаэль в бессильной злобе стуча зубами. Я задумался и забыл для острастки еще разок погреть его пятки. – За это было золото обещано мне.

- Вестимо, гневный остолоп, - сказал я и повернулся к Софи. – Вот, стало быть, и первое предательство. Все, как лукавый говорил.

- И что же будем делать? – спросила Софи, круглыми глазами смотря на беснующегося Михаэля, который попытался было зубами дотянуться до веревки, но получив от меня по голове поленом, затих и стал пускать слюни с блаженным видом.

- Для начала доберемся до замка и вы, миледи, обо всем расскажете королеве. И о троллях, и об этом высерке блудливой сучки, и об ответах, что мы получили. Сдается мне, что отравление не так уж плохо. Куда страшней война, предсказанная лукавым духом, - сказал я.

- А что же с ним? – спросил Софи, кивая на германца, который от расслабления выпустил ветры из мускулистого зада.

- Пусть полежит здесь до утра. Авось найдут его тролли или дикие звери. Пачкать кинжал кровью этого фигляра не шибко и хочется, миледи. А запачкать, стало быть, уподобиться ему. Первый должок заплатил я лукавому, так пусть заберет этого воняющего, гнилоустного осквернителя воздуха к себе в Преисподнюю, - ответил я и поднялся на ноги. – Пора нам идти. Боюсь я встретить дурные вести по возвращению в замок.

- Идем же скорее, - сказала Софи, и мы, оставив связанного Михаэля с поджаренными пятками на милость леса, отправились вдоль мухоморовой тропинки. Теперь провожатый нам был не так уж нужен.

Но утром, когда мы с Софи достигли замковых стен, нас встретили закрытые ворота и слишком серьезные лица солдат на крепостной стене. Они согласились нас впустить только тогда, когда Софи открыла им свою личину, а мое сердце тревожно забилось в ожидании тревожных новостей. И я был прав, когда спешил и несся во весь опор по ночному лесу.

В замке царила необычайная серьезность. Рыцари, прибывшие на турнир, были трезвы и суровы, а их оруженосцы спешно приводили в порядок оружие и доспехи. Турнирные копья были убраны, а им на смену пришли копья с длинным и острым концом, способным пробить любой панцирь. Простой люд, тем временем, варил в котлах смолу и деготь, затаскивал на крепостные стены увесистые камни и колчаны со стрелами. Сердце забилось еще тревожнее, когда к нам буквально подлетел господин Жори. Кастелян был растрепан, испуган, а его щечки не покрывала помадка и румяна. Он смерил нас тяжелым взглядом, обрамленным увесистыми мешками под глазами, а потом вздохнул и покачал головой.

- Что это значит, милорд? Ужель кто умер? – спросил я, с ужасом ожидая его ответа.

- Нет, добрый оруженосец. Но это ненадолго, - ответил кастелян и поманил меня за собой. Однако я уперся, словно тягловой мул, и отказался идти, покуда не получу ответа. Господин Жори вздохнул еще раз и добил меня новостью, которую я очень не хотел слышать. – Война, Матье. Испанцы на пороге.

- Ох, лукавый дух, едрить тя в гузно, - прошептал я, побледнев лицом. – Настал черед второй цены.

Мне нравилось просвещать Джессику по поводу всяких рыцарских и мужских штучек, а она в ответ милостиво обучала меня женским чарам и секретам. Продуктивное знакомство, что ни говори. Но частенько наши споры переходили незримую грань, и тогда в дело вступала безжалостная логика, в которой Джессика была подкованней меня.

- Нет, Матье. Война это плохо, - покачала она головой, а я поперхнулся восхвалениями рыцарских подвигов на различных войнах. – Я знаю.

- И что ты знаешь? На войнах рыцари доблесть проявляют, за страну сражаются и короля. Ну или королеву, если король умер. А потом возвращаются, овеянные славой, и рожают на радостях детей, потому что половину других рыцарей поубивали, - ответил я.

- Война это плохо, - повторила она, а я замолчал, увидев в её черных, больших глазах давнюю боль. – Ты не знаешь, что это такое.

- Так просвети.

- Хорошо. Война – это трупы. Тысячи тысяч смердящих и раздутых трупов, которые мы, простые люди, должны убирать. Война – это, когда правые бьются с неправыми и умирают. Когда неправые бьются с неправыми, и все равно умирают. Неправые вынуждены сражаться против тех, кто прав, нарушая обеты, потому что тогда они нарушат клятву своему королю, Матье. Война – это голод и распухшие животы. Это ребра и тягучие слюни. Это драка за хлеб и гнилую капусту. А что короли? Они всегда сыты. Их не волнует другое, - тихо сказала она и содрогнулась, вспоминая прошлое. – Я видела это, Матье. Видела, как уходили такие наивные рыцари, а возвращались старики с потухшим взглядом без рук, без ног и без глаз. Война – это битва королей, а не простых людей. И правда здесь размыта. Остается или сражаться за неправду, или бежать, как мы с отцом.

- Прости, красавица, - тихо ответил я, погладив грустную Джессику по спине. – Я буду воевать только за правду.

- Обещаешь?

- Чтоб мне лягушки Джулиуса обглодали до костей.