Робинзоны Белой планеты

5

«Снова эта губная гармошка, — раздраженно думал Вельт; он лежал, скрючившись на полу, закрыв глаза, и уже час как пытался заснуть. Сон не приходил… — И выйти нельзя, из-за метели, ветер дует с гор. Никуда не скрыться, не спрятаться, не выйти, не убежать: мы обречены… МЫ ОБРЕЧЕНЫ торчать здесь на веки вечные. Вдвоем и только вдвоем…»

Вельту хотелось вскочить, вырвать из рук Ильи гармошку и вдребезги её, об стену! Потом топтать и топтать с остервенением и наслаждением, чтоб убить эту унылую мелодию, так похожую на танцующий снаружи снег…

Сейчас там метель: не выйти, не скрыться, ни спрятаться, ни от себя, ни от этой проклятой мелодии…

Вельт резко сел; напротив него, облокотившись о стену, сидел Илья. Прикрыв глаза, напарник самозабвенно играл, уйдя далеко-далеко, в невидимые отсюда земные дали, вслед за своей печальной музыкой, может, в этот миг он был на побережье и вдыхал соленый ветер или прогуливался возле Музея деревьев?

«Играй, играй, — Вельт снисходительно кивнул, вновь откинулся на спину. — Зачем я отдал ему кристаллы? Куда он их спрятал, поц? Где они, в тоннеле или снаружи? Проклятая метель, нельзя выйти, поискать, проверить. Этот поц наверняка спрятал снаружи».

Вельт вздохнул, подавляя в себе готовую вырваться наружу ярость.

«Горсть кристаллов, небольшая кучка зеленых камешков — и я бы перенесся из этой конуры на красную пустыню Марса, в свою квартиру, увидел бы Зитту, детей, а может… — Вельт усмехнулся, — можно что угодно представить, пережить… Не дожить… Нежить… Кристаллы-хамелеоны, нет, неправильно — кристаллы Вельта. Так будет правильно…»

Вельт плотно зажмурил веки.

«Вернусь и потребую огромную салатницу парскской капусты с пряными мароканскими цветками и пельмени из красного зайца. Снег, я выберу себе такое место, где никогда его не бывает, нет снега и льда, ничего белого, только красная пустыня, место, откуда его нельзя увидеть на ближайших вершинах. Я сыт по горло Белой».

Вельт открыл глаза, невидяще посмотрел на потолок:

«Когда кончится буря, я найду кристаллы и излучатель. Зачем я его выбросил?»

«Дети, мои дети, как вы живете, без вашего папочки? Маленькие и большие негодяи, вы давно забыли про своего отца! Делите его наследство вместе с распутной мамочкой? Уже промотали? — Вельт оскалился, судорожно дернул кадыком. — Зитта, у тебя такой темперамент, сучка, я знаю — ты не выдержишь, тебя не остановят даже дети, и сейчас, в этот момент, ты лежишь и стонешь в объятиях Арипетира, этого лысого и длинного ублюдка. Может, дети уже стали называть его папочкой? Я убью их. Я убью тебя и Арипетира».

Вельт до боли в костяшках пальцев, сжал кулаки.

«Хорошо этому музыканту, поц. Земляшка один-одинёшенек. Никого нет, из всей семьи он один и остался, такому нечего терять. Или не жалко терять? — Вельт улыбнулся. Улыбка сменилась злобной гримасой, когда он посмотрел в сторону Ильи. — Поц. Один раз я его чуть было не убил, что будет в другой раз?»

Вельт улыбнулся, эта мысль ему понравилась.

«Он во всем виноват, только он один виноват во всех бедах, которые с ними случились. Но каково мне было, когда я понял и почувствовал, что значит остаться одному. Совсем одному в этой белой пустыне. Я испугался? Скажем честно — да. Страх — дикий страх затерянного одиночества. Повод сойти с ума и не вернуться. Страх остаться наедине с самим собой. О, да… — Вельт вспомнил старую марсианскую легенду о том, как разбился гравилет Херша. Старик шесть месяцев ковылял по красной пустыне, пока не добрался до города, чтобы потом, через неделю умереть от зыбучей лихорадки. Тогда многие от неё умирали, Марс только осваивали. Этого старика тоже никто не искал, и ему не на кого было надеяться, кроме самого себя. — Херш дотопал, потому что в нас, марсианах, есть скрытая пружина, которая в нужный момент распрямляется и помогает нам выдюжить и не сломаться, не согнуться… Я выдержу, я не так стар. Как тот почтальон — Херш».

Вельт достал из нагрудного кармана желтую таблетку в целлофановой обертке. Есть не хотелось, но что-то надо было делать? Вельт безразлично закинул таблетку в рот и принялся меланхолически жевать.

«Илья обещал угостить индейкой, запеченной в глине. Что такое индейка? Илья рассказывал, что это такая домашняя птица, как курица. Какое странное название у курицы? У земляшек все не так. Илья сказал, что индейка больше, значительно больше, это хорошо, потому что он готов её съесть, ни с кем не деля».

Вельт улыбнулся. Губная гармошка резко взвизгнула. Илья заиграл новую мелодию. Вельт прикусил нижнюю губу: «Когда он уснет, я выкраду его долбаную гармошку и сломаю…» Вельт прокусил губу и почувствовал во рту сладковатый вкус крови.

— Все-таки я его убью, — тихо прошептал Вельт, облизывая губы. Он вытерся тыльной стороной руки, с интересом посмотрел на большой палец и часть кисти, вымазанные в красное.

— Приятный цвет и вкус, — он принюхался, — это что-то отличное от химтаблеток. — Запах, — хмыкнул он, переворачиваясь на живот.

— Интересно, как мы пахнем, наверное невыносимо воняем, как выгребные ямы, — Вельт захихикал, — воняем и не чувствуем собственной вони. Привычка, полезная привычка. Привычка подразумевает характер.

Вельт зашмыгал носом, ничего не чувствуя, захихикал громче.

Илья перестал играть:

— Эй, что случилось?

— Ничего не случилось, ты не останавливайся, продолжай, играй.

— Тогда перестань хихикать.

Вельт отвернулся. Через минуту он уснул, и ему снился обильный снегопад, медленно заваливающий его, лежащего в ледяном саркофаге, стоящем посреди красной пустыни. Вельт чувствовал, как снежинки тают, ложась на его лицо. Холодная влага собирается в глазах, стекает по уголкам губ, дрожит в упрямой ямке подбородка. Вельт дрожал, но не от холода, а от смеха, бурлящего внутри, сотрясающего, колотящего тело, потому что в этом гробу не было никакого запаха, а это значит, что не только он, а все и всё пропахло помойкой. Космос — большая помойка, и мы в ней. Смешно, но ничего хорошего…