Рикошет сна

Глава 2. Валентность карнавала

Та Сторона всасывает меня жадно, как ледяную газировку из горлышка. Обычно перед сном я некоторое время медитирую, вслушиваюсь в собственное дыхание или просто любуюсь через оконное стекло на обильную и озорную звездную сыпь над Архипелагом. Но в этот раз сон торопит и подгоняет меня — пленник Неподвластных Слоев не может ждать слишком долго.

Тильда уже на месте, в саду полуразрушенного дома. Сидит по-турецки под той самой вишней, в которую в прошлый раз перевоплотилась я, и листает энциклопедию, содержание которой мне издалека не видно. Услышав приветственное «мяфк!» Грабабайта, ментор захлопывает книгу и одним щелчком убирает ее в свой персональный карман реальности — невидимую кладовку, доступ к которой имеет только сама Тильда. В моей кладовке хранится холодное оружие, мой верный нож. Ему редко доводится подолгу прохлаждаться там без дела — но сегодня он мне вряд ли пригодится.

— Ты получала от него еще какие-нибудь сигналы? — спрашивает ментор. Я молча моргаю — ничего не получала, пустота.

Одичавший сад, взявший нас в кольцо, дышит глубоко и мрачно. Хрустит ветвями, как затекшими пальцами, всхлипывает влажным мхом, трещит артритными корнями.

В воздухе мелькает лоснящееся вороново крыло — это взлетают и приземляются назад на плечи волосы Эммы, совсем как в рекламе. Невозмутимая азиатская внешность не может скрыть накопленной усталости — мышиного цвета мешки под глазами разбухли, как использованные чайные пакетики. Но узкие упрямые губы скалятся в хищной, готовой к бою улыбке:

— Дверь в дом открыта?

Нет, она заперта.

— Два шага назад, — командует Эмма — и лупит по замку правой ногой. От короткого прицельного удара дверь хрипит и на пару сантиметров отходит от косяка — но все еще цепляется за него длинными зубьями замка.

Хрясь! Со второго удара дверь распахивается во всю ширь и больше не пытается шевелиться.

— Он там, — показываю я в сторону, противоположную от кухни.

— Он сейчас на стабильном резерве, поэтому позволим ему еще несколько минут подремать спокойно, — возражает Тильда и направляется к столам с разложенным на них сухими травами. — Шакинзей! — она хватает разлапистую ветку с тонкими, похожие на иглы листьями и трясет ей в воздухе. Листья позвякивают, как колокольчики. — Он не растет в дикой природе. Пока стебель совсем юный, ему нужна забота человеческих рук, иначе пропадет.

— И зачем его выращивают? — уточняет Эмма.

— Он увеличивает личностную гравитацию.

Не все термины из лексикона теоретиков мне понятны — равно как и им не всегда ясны мои приемы и навыки. Вспомнив об этом, Тильда поясняет:

— Делает человека более целостным. Помогает собраться, сконцентрироваться и надолго остаться в состоянии предельно плотного самоощущения и самоконтроля. А вот бередана ксис, — теперь в руках Тильды оказывается ветка длинная и мягкая, свисающая, как кнут, почти до пола. — Ее наматывают на тело, как пояс или как портупею. Она помогает унять эмоциональные вибрации и выровнять их в отполированный диапазон.

— Люди, закупавшие саженцы для этого сада, неплохо разбирались в психо-ментальной деятельности, — бросает Эмма и взбегает на второй этаж, так как ей кухонный гербарий ни о чем не говорит.

С закрытой дверью в запыленную комнату расправляется так же, как с входной — «удар же лучше рукопожатия!».

— Карпинеллум! Возьму себе! — Тильда вспоминает, что время миссии ограничено, и тоже летит вверх по лестнице — попутно запихивая в нагрудный карман сарафана связки черных литых ягод. — Редчайшие плоды! Умеренно ядовиты, поэтому применяются дозировано. Помогают восстановить поврежденные ячейки мозга. А это… Ох… Надо же…

Пока Эмма обследует пыльный кабинет, Тильда проходит в развороченную спальню. Подбирает с пола белое платье и прикладывает к себе. Многослойный подол сшит из тончайших прозрачных полотен — даже наложившись друг на друга, они позволяют рассмотреть силуэт ног. Это пышное облако в сочетании со строгим чернильным корсетом удивительно идут Тильде с ее рыжими локонами и бледно-восковой кожей.

— Да, и вот такие башмачки… — кораллово атласная туфелька прикладывается подошвой к балетке Тильды, точно совпадая по размеру.

— Эй. Тебе не кажется, что здесь крепко смердит воспоминаниями? — Эмма просовывает голову в спальню, стоя в коридоре на полпути к кабинету. — Застарелыми, матерыми.

— Конечно! — вальсирует сама с собой Тильда, воздушно скользя между завалов перчаток, париков и панталончиков на полу.

— Причем воспоминаниями разных эпох.

Тильда тормозит, как вкопанная.

— Исторические реалии кабинета лет на сто отличаются от барахлишка в спальне.

— А внизу в гостиной так вообще современная цивилизация, — шепчет Грабабайт.

— Мы сейчас в гостях у моих дальних родственничков, — Эмма встает враспор в дверном проеме, по-хозяйски уперев руки и ноги в дверной косяк. — Здесь жили карнавалеты.

В коридоре второго этажа пахнет настоянным на травах холодом. Воздух врывается через пролом, оставшийся после бомбежки бывшей спальни мальчика. По стене идет трещина, через которую виднеются руины.

При слове «карнавалеты» ветер резко выдыхает- и замирает.

— Эти люди никогда не могут оставаться сами собой. Они как ветер. Им надо постоянно менять направление и силу, статичность губит их, — Эмма проскользывает в спальню по стене, как тень. — Представьте себе осьминога. Из его головы в разные стороны растут щупальца, позволяя охватить весь спектр пространства вокруг себя. Карнавалеты такие же. Они одновременно север и юг, вправо и влево, холодно и горячо.

Мужчина и женщина. Эмма при рождении была мальчиком, но затем сменила пол. Правда, мышцы обмануть не удалось — потому и выбивает двери так же походя, как пушинку с ресниц смахивает.

— Оборотни, — с уважением, но без страха мурлычет кот, вороша лапкой гору белья.

— Индивиды с феноменальной валентностью, — поправляет его Эмма. — Совместимые с любой личиной. Гении маскарада. Отсюда и название «карнавалеты». Валентность карнавала.

— И ты… — Тильда сбрасывает платье на пол и подтягивает пояс повыше, чтоб карпинеллум не выпал, — карнавалет в каком поколении?

— В шестом, — бурчит Эмма. — Моя кровь слишком размыта. С точки зрения породистых представителей, я как болонка, скрещенная с бульдогом, березой и лейкопластырем. Я…

Тильда встряхивает огненными локонами и мягко, но безжалостно прерывает ее:

— Идем.

Мальчик лежит на полу в гостиной, возле генератора, и кожа его светится так, словно наружу пытается прорваться целое звездное небо. По нему не видно, что он дышит — но и на мертвеца не похож. Он жив — просто окостенел в странном положении, вперив подбородок вертикально к потолочной балке, крепко сведя щиколотки и вытянув руки по швам.

— Погодите, — Эмма чешет ребра под обвисшей майкой-алкоголичкой, закапанной крепким травяным чаем. В чем заснула, в том и пришла, — надо бы сначала документы какие-нибудь поискать. Паспорта, свидетельства, удостоверения, метрики… Он же, когда проснется, будет помнить самого себя в лучшем случае выборочно. Как его зовут вообще? Сколько ему лет? Хоть какие-нибудь факты есть?

Начинаем поиск. Ящики, дверцы, полки, коробки, под матрасами, под коврами, за шкафами и внутри гардин — ничего, пусто. Нет ни банковских карт, ни монет, ни USB, ни предметов непонятного назначения, которые можно было бы принять за носителей-хранителей информации.

— В смартфоне должны быть данные, — Эмма поднимает гаджет с пола и запихивает себе в карман спортивных брюк. — Надеюсь, не сотрется при переходе.

— Я проверил кабинет, — Грабабайт мчится вниз, сигая через три ступеньки, — нет ни имен, ни подписей, ни вензелей.

Тильда подходит к распростертому на полу телу. Деликатно садится на корточки, всматривается в правый висок. Особая специализация менторши — умение читать мысли. Если никаких данных не обнаружилось при физическом обыске, они могут найтись при ментальной разведке.

— Там… какое-то замершее болото, — тревожно комментирует Тильда состояние мыслей мальчика. — Там темно и ничего не происходит. Его сознание живо, но в нем нет мыслей. Это все равно что в живом теле нет кровотока. Я бы не советовала затягивать наше присутствие здесь. Предлагаю начать транспортировку.

Лицо Эммы умеет отражать самый ограниченный спектр эмоций и состояний: утомление, раздражение, философскую непроницаемость. Сейчас в своей загадочной медитативности оно похоже на иероглиф — который обращается ко мне и становится непривычно тяжелым.

— Тебе, Стелла, еще не приходилось встречаться с таким способом взаимопроникновения Той Стороны и Этой. Тебе придется испытать повышенную нагрузку — как и нам всем, впрочем.

Грабабайт сжимается в комок и мелко поцарапывает когтями пол — уже весь в напряжении.

— Прямая корпоральная транспортировка осуществляется исключительно редко. Этот процесс травматично энергозатратен и для его участников, и для самой Той Стороны. Насчет того, что с его технической стороной ты справишься, у меня сомнений нет. Но ты можешь оказаться эмоционально уязвимой, когда увидишь результат.

Я прямо и равнодушно смотрю на ментора. Чего такого я еще не видела, после всех тех луж и рек крови, которые я пролила в борьбе против иррационального зла? После ритуальных жертвоприношений в Черной Зоне, после борьбы с тенями и невидимками, после тех сотен раз, когда я еле-еле оставалась в живых?

— Мальчик материализуется у нас в Ритрите. Его тело появится на кровати в одной из спален — и это будет по-настоящему его тело. Здесь на полу станет пусто.

Я вздрагиваю. Та Сторона всегда была антиподом Этой Стороны, ее химерой и отражением. Через границу, разделяющие два слоя реальности, можно ходить хоть каждую ночь — при наличии определенных навыков. Можно даже проносить туда-сюда предметы — как мою ловушку снов, например. Но я никогда еще не слышала и не видела прямой телепортации живого существа — мы же ведь телепортацией собираемся заняться, правильно?

Грабабайт конфузливо залезает лапкой в карман на джинсах мальчика. Пискнул:

— Неловко обыскивать спящего…

Эмма безразлично кивает:

— Если при нем находятся предметы, способные вызвать помехи при транспортировке, от них надлежит избавиться.

Я не самый дружелюбный человек на свете. Вызвать у меня симпатию сложно. Особенно — моментальную. Но я почему-то не испытываю ни тревожности, ни сомнения при мысли о том, что этот незнакомый мне карнавалет, чьего имени я не знаю, вот-вот очнется по соседству со мной и будет пользоваться теми же благами жизни в Ритрите, что и я.

Мне нравятся его благородные черты лица, нос с горбинкой, заостренный подбородок. Нравится собранность и деловитость позы, в которой он лежит, сжав пальцы. Не хочется, чтоб он умирал или оставался в таком состоянии навечно.

Грабабайт завершает обыск и докладывает, что причин для помех не обнаружено.

— Стелла, вставай вон туда, — Тильда молочно-белым пальчиком указывает на стопы спящего. Сама она располагается слева от него, Эмма — справа. Грабабайт садится возле макушки, обвернув лапки хвостом. — Мы с Эммой сейчас создадим опорный каркас для переноса. Вам с Грабабайтом не потребуется выполнять никаких специальных действий — просто приложить к процессу свою энергию. Эмма, а вот ты… Тут один нюанс есть… Насколько вы склонны менять свою природу при перепаде ментальных нагрузок?

Тильда, как всегда, тактична и предусмотрительна. Тот же самый вопрос можно было сформулировать по-другому: «В какой момент тот объект, с которым мы будем заниматься, перестанет быть идентичным самому себе? Насколько радикальными будут перемены, когда объект выйдет из-под контроля?».

Взгляд Эммы режет, как вороненая сталь. Она хлопает себя по грязной майке, потом сует руки в карманы штанов и — не балует нас деликатностью:

— Черт его знает.

Грабабайт подходит к делу ответственнее всех: жмурится, морщит переносицу, шерстка на затылке хорохорится и затвердевает.

Тильда и Эмма осматривают тело мальчика с внимательностью хирургов. Ветер посапывает в ветвях окружившего дом сада.

Тильда подбрасывает по направлению к Эмме компактный комок воздуха. За доли секунды он тяжелеет и наливается темнотой. То, что ловит в ладони Эмма — уже не воздух, а сконцентрированная субстанция, которая не то жжет, не то холодит ее ладони… Эмма не в состоянии удержать в пальцах этот комок. Она отбрасывает его обратно — и над солнечным сплетением мальчика материализуется голубь.

Он выплавляется из воздуха перышко за перышком и коротко подергивает головой. Поверх светло-серой раскраски на него налеплена броня темных коротких перышек. А оба крыла заканчиваются снежно-белыми перьями-лезвиями, идеально симметричными и настолько остро заточенными, что о них даже взглядом боишься порезаться.

— Птичка, — констатирует Грабабайт, не открывая глаз.

Я чувствую себя зажатой в капкане, обхватывающем все тело. Челюсти смыкаются на локтях, на коленях, на шее, на щиколотках, на лбу — но мне не больно, а всего лишь неповоротливо.

Мальчик пытается отреагировать. Он похож на тесто, которое начинает подниматься. Или на сыр, который вскипает в духовке мелкими пузырьками. Он не открывает глаз — но он отвечает нам.

Обстановка дома по периферии зрения покрывается пеплом и сумраком. Превращается в абстрактное обозначение самой себя. Истаивает.

Я выхожу на Эту Сторону там же, где обычно — в своей постели, в Ритрите. Грабабайт похрапывает рядом, уткнувшись лбом в мой локоть.

Домики сотрудников Ритрита устроены по одинаковой планировке: четыре спальни, каждая из которых смотрит на свою сторону света. В центре дома — кухня. В одном из домов, видных из окна моей спальни, никогда не горел свет.

Сейчас горит. Там на кровати под капельницей лежит безымянный мальчик, который почти умер на Большой Земле. А теперь — оживает. Дышит. Скоро откроет глаза.