Рассказы. Часть 3

Кровь

Алан встал и потянулся, когда раздался свисток и начался перерыв. Он перевел взгляд с телевизора на часы на видеомагнитофоне. Двенадцать сорок. Неудивительно, что у него урчало в животе.

Он прошел на кухню, взял с сушилки рядом с раковиной стеклянную кастрюлю средних размеров, наполнил ее водой, насыпал соли, поставил на плиту, на переднюю конфорку и повернул газ на «максимум». Открыв буфет, он достал упаковку макарон с сыром. Снял крышку с коробки, достал маленький пакетик из фольги с сушеным сыром и бросил макароны в воду.

Он знал, что пройдет несколько минут, прежде чем вода закипит. Не желая стоять на кухне, он вернулся в гостиную и переключал каналы на телевизоре, пока не нашел другой матч. Он смотрел его, пока не включили рекламу, затем пошел в ванную, чтобы вымыть руки. Когда он вернулся на кухню, чтобы проверить, как там его обед, в прозрачной воде с макаронного холма на дне кастрюли начали подниматься пузырьки. Он быстро достал из ящика ложку и принялся помешивать и соскабливать. Не очень хотелось, чтобы макароны прилипли ко дну. Это было бы адское мытье, их потом практически невозможно отодрать.

Он переминался с ноги на ногу и лениво смотрел вниз, медленно помешивая. Вода пузырилась, легкая дымка белой пены поднималась от макарон и закручивалась в центре кастрюли. Пена сгущалась, истончалась, кружилась, когда он помешивал, сохраняя почти круглую форму, даже когда металлическая ложка разрезала ее сердцевину, нарезала ее кромки.

Он смотрел на воду, зачарованный одновременно и удивительной механикой кипения, и меняющимися узорами пузырьков, и пленкой на поверхности. Эффект был калейдоскопическим, хотя единственными цветами, которые он мог видеть, были коричневый цвет просвечивающейся полупрозрачной посуды, серый цвет пшеницы макарон и чистая белизна пены. Помешивая, он продолжал смотреть вниз, воображая, что различает в кипящей воде смутные, импрессионистские очертания слонов, птиц и… лицо.

Он повнимательнее всмотрелся в содержимое кастрюли, моргнул, не веря своим глазам. Черты лица, образованные чистыми участками в круге белой пены, были ему как-то знакомы, хотя он и не смог сразу определить их происхождение. Пока вода пузырилась, отдельные кусочки макарон поднимались кверху, лицо, казалось, двигалось, глаза смотрели вокруг, рот открывался и закрывался, словно разговаривая.

На секунду он перестал помешивать.

Лицо улыбнулось ему.

Алан отступил назад, и холодок пробежал по его телу. Внезапно он осознал, что в кухне никого нет, что в квартире он один. Испугавшись, он выключил газ. Пузырьки затихли, когда жар исчез, лицо из пены рассеялось, закручиваясь исчезающими завитками, открывая на дне вареные макароны.

Ему было холодно, но он вспотел и вытер лицо бумажным полотенцем. Губы его пересохли, и он облизал их, но во рту не осталось слюны. Из гостиной донесся рев футбольной толпы. Звук был приглушенным, далеким.

Он почему-то подумал о матери, о своей сестре. Странно. Он не вспоминал о них уже много лет.

Он посмотрел на ложку, трясущуюся в его дрожащей руке. Это было глупо. Бояться было нечего. Что, черт возьми, с ним происходит? Скоро закончится перерыв, и игра начнется снова. Он должен поторопиться и закончить обед.

Он снова включил газ и постарался не обращать внимания на то, что горячая вода мгновенно начала пузыриться. Но он не мог не заметить, дрожа от страха, что пена опять начинает кружиться, опять начинает приобретать черты лица: глаза, нос, рот.

Он помешал. Быстро, резко, стремительно. Но лицо осталось нетронутым.

Он вытащил ложку, боясь теперь коснуться воды даже через этот металлический проводник, и начал пятиться.

Он услышал шум, тихий шепчущий звук, что-то среднее между тихим постоянным шипением газового пламени и бульканьем кипящей воды. У него было отчетливое ощущение, что это голос, голос, повторяющий одно-единственное слово, но он не мог разобрать, что это за слово. Собрав все свое мужество, он заглянул в кастрюлю.

Пенный рот закрылся, потом открылся, потом закрылся, и, видя это движение в такт шепчущему звуку, он понял, какое слово было произнесено. — Кровь, — сказало лицо. — Кровь.

Кровь.

Что бы это значило? Весь день он думал об этом. Больше всего это слово показалось ему приказом, распоряжением.

Просьбой о пропитании.

Но это безумие. Случайный узор, образованный кипящими макаронами, требовал крови? Если бы он прочел об этом в рассказе, то счел бы его смехотворно неправдоподобным. Если бы он услышал, как кто-то другой упомянул об этом, он бы счел этого человека кандидатом на резиновую комнату. Но он сидел здесь и думал об этом, думал уже несколько часов, и самое страшное было то, что он действительно пытался логически, рационально проанализировать ситуацию.

Но это не самое страшное, вот в чем дело?

Нет, страшно было не то, что он верил, что это происходит, и поэтому у него крыша съехала. Самое страшное было то, что его крыша не съехала, что эта штука действительно существовала. Это создание, это существо, этого демона, этого призрака — что бы это ни было — можно было вызвать, сделав макароны с сыром.

Но можно ли его вызвать в любое время или только по субботам и только в обеденное время?

Он не знал.

В ту ночь в квартире было гораздо темнее, чем обычно. По бокам дивана и в изножье кровати лежали тени, в углах комнаты отражения тьмы.

Он рано лег спать, оставив свет включенным.

Ему снился человек с топором, стоявший в дверях.

У него была целая неделя, чтобы обдумать случившееся. Испугавшись, он старался держаться подальше от квартиры, уходил пораньше на работу, возвращался поздно. Он не готовил себе еду, а завтракал, обедал и ужинал в ресторанах быстрого питания: «Джек в коробке», «Дер Вайнершницель», «Тако Белл», «Макдоналдс».

Он думал, что страх исчезнет с наступлением нового дня, что по мере того, как будут проходить часы, ужас случившегося померкнет. Он думал, что сможет найти рациональное объяснение тому, что видел и слышал.

Но этого не случилось.

Он с совершенной и глубокой ясностью помнил контуры пенящегося лица, то, как кипящая вода заставляла его улыбаться. Он слышал в голове произнесенное шепотом слово.

Кровь.

Он понял, что ничего не может сделать. Он может переехать, снять новую квартиру, но что это даст? Толчком к этому ужасу мог послужить не его дом, а он сам. Он никогда больше не сможет готовить или, по крайней мере, никогда не будет делать макароны с сыром, но он всегда будет знать, что лицо было там, ждущее, нематериальное, под поверхностью реальности его повседневной жизни.

Кровь.

Он должен противостоять этому.

Он должен попробовать еще раз.

Все было по-прежнему. Он налил воды, насыпал соли, положил макароны, зажег огонь, и из кружащегося содержимого кастрюли появилось лицо. На этот раз он не был так напуган, возможно, потому, что был готов к зрелищу, но, тем не менее, нервничал. Он уставился на белую пену.

— Кровь, — прошептал рот. — Кровь.

Кровь.

В этом слове было что-то гипнотическое, что-то почти… соблазнительное. Это было все еще страшно, все еще ужасно, но в этом было и что-то привлекательное. Глядя на лицо, видя что-то смутно знакомое, слушая шепот, слыша требование, Алан почти понимал, зачем нужна кровь. Каким-то извращенным образом, совершенно непонятным его сознанию, он чувствовал, что в этом есть какой-то смысл.

Снаружи залаяла собака. Алан поднял голову. Лай приближался, и через открытое окно он услышал звук лап по грязному тротуару своего маленького дворика. Животное продолжало громко и раздражающе лаять.

Алан посмотрел на кастрюлю с кружащимися макаронами.

— Кровь, — прошептало лицо.

Кивнув самому себе, Алан открыл шкафчик под раковиной и вытащил маленький ручной топорик, которым резал веревку. Он вышел из кухни и прошел через гостиную к входной двери.

Очевидно, никто никогда не причинял собаке вреда и никоим образом не подрывал ее естественного животного доверия. Практически без всяких уговоров, невинное домашнее животное радостно последовало за ним в квартиру на успокаивающее обещание обеда. Алан поискал на кухне что-нибудь похожее на собачью еду, нашел банку тушеной говядины и пошел в ванную комнату, вывалив содержимое банки в ванну. Животное перепрыгнуло через низкий фарфоровый борт и с благодарностью принялось за еду.

Одним ударом топора он отрубил собаке голову.

Из открытой шеи и перерезанных артерий хлынула кровь, но он поймал ее в стакан с водой, которым чистил зубы.

Он поспешил на кухню и медленно вылил кровь в кипящую кастрюлю. Кровь закружилась и завихрилась в центре, и, смешиваясь с водой, распространилась кнаружи. Пена покраснела, рот улыбнулся.

Алан помешал макароны. Рот сжался, открылся, закрылся, и под бульканье и шипение он услышал новый шепот.

— Человеческая, — сказало лицо, — кровь.

Сердце Алана заколотилось, но на этот раз он не был уверен, от страха ли это.

Его ладони вспотели, и, вытирая их о штаны, Алан сказал себе, что он сходит с ума. Собака — это одно. Но он собирался пересечь черту и совершить серьезное преступление. Насильственное действие. Поступок, за который он мог провести остаток жизни в тюрьме. Отступить было еще не поздно. Все, что ему нужно было сделать, это пойти домой, выбросить кастрюлю и никогда больше не готовить макароны с сыром.

Он вышел из машины, улыбаясь ребенку.

И отрубил мальчику руку топором.

Ребенок даже не начал кричать, потрясенный мозг ребенка еще не мог обработать безумную информацию, которая поступала от его органов чувств. Он схватил его руку, запрыгнул в машину и тронулся. Алан опустил ее в ведро и, переключив передачу, нажал на газ.

Он скрылся незамеченным.

Вернувшись домой, задернув занавески, он налил в кастрюлю воды, добавил соли, высыпал из пакета макароны. Когда вода закипела, появилось лицо. На этот раз оно выглядело сильнее, четче.

Рот улыбнулся ему, когда он влил в него кровь ребенка.

Когда вода стала розовой, потом красной, когда он посмотрел на счастливое, пузырчато-пенное лицо, он почувствовал, что настроение на кухне изменилось — ощутимое, почти физическое, смещение воздуха и пространства. Он задрожал. В нем тоже произошла какая-то перемена, едва уловимое изменение мыслей и эмоций. Казалось, он впервые осознал, что именно он сделал. Бешеная жестокость его действий, полное безумие его поступков поразили его сильно и мгновенно, и он наполнился внезапным ужасом и отвращением, настолько глубоким, что отшатнулся назад и начал блевать в раковину. В течение нескольких блаженных секунд он слышал только хриплые звуки собственной рвоты, но когда он встал, вытирая рот, то понял, что кухня была наполнена звуками шепота. Он слышал бульканье воды, а над ним голос макарон, зовущих его, шепчущих обещания, шепчущих угрозы.

Против воли он снова склонился над плитой и заглянул в кастрюлю.

— Сделай меня, — прошептало лицо.

— Съешь меня.

Двигаясь медленно, словно под водой, словно во сне, он слил воду из макарон, добавил масла, добавил молока, насыпал из пакета порошкового сыра. Готовый продукт не был ни сырно-оранжевым, ни кроваво-красным, а тошнотворно-грязно-коричневым, что выглядело явно не аппетитно. Тем не менее, он вывалил содержимое кастрюли в тарелку, поставил ее на стол и принялся за еду.

Послевкусие было соленым и слегка кислым, во рту пересохло. Но когда он выпил стакан молока, вкус полностью исчез.

После обеда он разрубил руку мальчика на мелкие кусочки, завернул их в полиэтиленовую пленку, положил в пустой пакет из-под молока, засунул пакет глубоко в мешок для мусора и отнес его в мусорное ведро в гараже.

В ту ночь ему приснилось, что он маленький ребенок. Он спал в своей нынешней кровати, в своей нынешней спальне, в своей нынешней квартире, но мебель была другой, а украшения на стене состояли из плакатов рок-звезд десятилетней давности. Из другой комнаты доносились крики, ужасные, душераздирающие вопли, которые внезапно оборвались на середине звука. Часть его мозга велела ему разбить окно и выпрыгнуть, бежать, спасаться, но другая часть велела притвориться спящим. Вместо этого он не сделал ни того, ни другого и смотрел широко раскрытыми глазами на дверь, когда она распахнулась.

Человек в дверях держал топор.

Он проснулся весь в поту, вцепившись в подушку, словно это был спасательный круг, а он — утопающий, который не умеет плавать. Он сел, встал с кровати, включил свет. Он знал, что в гараже в мусорном ведре, в пакете из-под молока, лежали по отдельности куски руки мальчика.

На плите, на кухне стояла кастрюля. А в шкафу шесть коробок макарон с сыром.

Остаток ночи он не спал, а сидел в кресле, не смыкая глаз, уставившись в стену.

На следующий день, в понедельник, Алан заболел, объяснив начальнику, что у него легкий желудочный грипп. По правде говоря, он чувствовал себя прекрасно, и даже воспоминание о том, что он проглотил, не повлияло на его аппетит.

На завтрак он съел два яйца, два тоста и два стакана апельсинового сока.

Все утро он сидел на диване, не читал, не смотрел телевизор, просто ждал обеда. Он вспомнил прошлую ночь. Человек в его сне, человек с топором, показался ему тогда смутно знакомым и казался еще более знакомым сейчас, но он никак не мог вспомнить, кто это был. Было бы легче, если бы он увидел лицо, а не просто силуэт, но в его памяти не осталось ничего, кроме очертаний тела, которые каким-то образом напоминали ему человека из его прошлого.

В одиннадцать он пошел на кухню готовить обед.

Лицо, когда оно появилось, было менее эфемерным, более конкретным. На воде появились морщины, в пене — подробности, и сопутствующие изменения, происходящие на кухне, были сильнее, очевиднее. Стена воздуха прошла сквозь него, мимо него. Свет из окна потускнел и каким-то образом погас, не дойдя даже до половины комнаты. Он посмотрел вниз. Это лицо было более страшным, более жестоким. Зло. Оно улыбалось, и он увидел во рту зубы из белых пузырьков. — Кровь, сказало оно.

Алан глубоко вздохнул. — Нет.

— Кровь.

Алан покачал головой и облизнул губы. — Это все. Хватит.

— Кровь! — требовало лицо.

Алан выключил огонь, наблюдая, как рассеиваются элементы лица. Подробности растворялись в упрощенную грубую форму.

— Кровь! — приказал голос, крича.

А потом все исчезло.

Бедно одетый мужчина на углу улицы стоял лицом к встречному движению, держа в руках табличку: «Я буду работать за еду». Алан проехал мимо, качая головой. Он никогда не видел таких людей до эпохи Рейгана, но теперь их невозможно не заметить. Это был четвертый человек за месяц, которого он видел с такой же табличкой. Ему было жалко таких людей, но он не собирался позволять одному из них работать у себя дома, и он не мог представить, чтобы кто-то еще делал это. На его взгляд, такой человек воспользовался бы возможностью осмотреть твой дом, заценить телевизор, стереосистему и другие ценности, готовясь к будущему ограблению. У него не было никакого способа проверить документы или рекомендации бездомного. Никто не знал, кто эти люди…

Никто не знал, кто эти люди.

Кровь.

Он снова почувствовал желание. Заехал на стоянку супермаркета и развернулся. Он не хотел, но был вынужден. Как будто другое существо завладело рациональной частью его разума и использовало мыслительные процессы, чтобы выполнить свою волю, в то время как настоящий Алан был отодвинут в сторону и оставлен кричащим. Он еще раз развернулся посреди улицы и, улыбаясь, притормозил рядом с бездомным.

— Мне нужна помощь в покраске моей спальни, — мягко сказал он. — Я буду платить пять баксов в час. Тебе интересно?

— Конечно, — ответил мужчина.

— Хорошо. Садись в машину.

Алан убил мужчину в гостиной, когда тот снимал пальто. Это было грязно и некрасиво. Кровь брызнула по всему желтовато-коричневому ковру и серо-белому дивану. Он был вынужден поступить именно так. Бездомный был крупнее и, скорее всего, сильнее его, и для успешного совершения убийства ему требовался элемент неожиданности и частичная беспомощность во время раздевания.

Когда Алан рубанул его по шее топором, здоровяк споткнулся, пытаясь выбраться из куртки и высвободить руки, чтобы защититься.

Прошло целых десять минут, прежде чем он затих на полу, и Алан заполнил мерную чашку его кровью.

Макароны с сыром оказались очень вкусными.

В ту ночь ему было трудно заснуть. Хотя его тело устало как собака, разум взбунтовался и отказывался успокаиваться, не давая ему уснуть до полуночи.

Когда он, наконец, заснул, ему приснился сон.

И снова это был человек в дверях. Но на этот раз он увидел лицо мужчины и понял, почему очертания его большого тела были ему знакомы, почему контуры фигуры были узнаваемы.

Это был его отец.

Как всегда, его отец вошел в дверь с топором в руке, с темного лезвия все еще капала кровь. Однако на этот раз Алан не был ребенком, а его отец — мужчиной средних лет. Обстановка была та же — старые плакаты на стенах, затасканные игрушки, — однако он был в своем реальном возрасте. У его отца, медленно идущего к нему, была сухая пергаментная кожа трупа.

С шипящим шелестом кожи по свитеру и пронзительным хрустом костей, отец сел рядом с ним на кровать.

— Ты хорошо поработал, мальчик, — сказал он. Его голос был таким же, каким Алан его помнил, но все же другим — одновременно чуть-чуть чужим и уютно домашним.

Происходило ли это на самом деле?

Он помнил воспоминания из своего прошлого, кусочки неизвестной головоломки, которую никогда прежде не останавливал, чтобы упорядочить или проанализировать. Неужели они с отцом действительно наткнулись на тела, как они оба сказали полиции? Или все произошло по-другому?

Неужели все произошло именно так?

Давление тела отца, сидящего на краю кровати, вид темного окровавленного топора на его коленях казались знакомыми, и он знал слова, которые отец говорил ему. Он уже слышал их раньше.

Последние слова они произнесли в один голос: «Пошли, чего-нибудь поедим».

Потом он проснулся весь в поту. Его отец убил и мать, и сестру. И он знал.

Он помог.

Он вскочил с постели. В квартире было темно, но он не стал включать свет. Ощупью прошел вдоль стены, мимо мебели, на кухню, где при свете газового пламени налил в кастрюлю воды и начал ее нагревать.

Насыпал туда соль и макароны.

— Да, — прошептало лицо. В темноте, освещенной снизу пламенем, его черты казались почти трехмерными. — Да.

Алан молча смотрел.

— Кровь, — сказало лицо.

Алан на мгновение задумался, затем выдвинул ящик с посудой и достал самый острый нож.

Лицо улыбнулось:

— Кровь.

Он не думал, что сможет справиться с этим, но все оказалось проще, чем он ожидал. Он провел лезвием по запястью, сильно нажимая, глубоко вдавливая, и кровь потекла в кастрюлю. В ночной темноте она казалась черной.

Боль усиливалась, пенящееся лицо его отца краснело и улыбалось. Он понял, что слабеет, и что некому будет есть макароны с сыром.

Если бы он не был так слаб, то улыбнулся бы и сам.