Рассказы

Уэйкфилд

В каком-то старом журнале или в газете я, помнится, прочел историю, выдававшуюся за истину, о том, что некий человек — назовем его Уэйкфилдом долгое время скрывался от своей жены.

Самый поступок, отвлеченно рассуждая, не так уж удивителен, и нет основания, не разобравшись внимательно во всех обстоятельствах, считать его безнравственным или безрассудным. Тем не менее этот пример, хотя и далеко не самый худший, может быть, самый странный из всех известных случаев нарушения супружеского долга. Более того, его можно рассматривать в качестве самой поразительной причуды, какую только можно встретить среди бесконечного списка человеческих странностей. Супружеская пара жила в Лондоне. Муж под предлогом того, что он уезжает по делам, нанял помещение на соседней с его домом улице и там, не показываясь на глаза ни жене, ни друзьям (при том, что он не имел для такого рода добровольной ссылки ни малейшего основания), прожил свыше двадцати лет. В течение этого времени он каждый день взирал на свой дом и очень часто видел покинутую миссис Уэйкфилд. И после такого долгого перерыва в своем супружеском счастье — уже после того, как он считался умершим и его имущество было передано наследникам, когда имя его было всеми забыто, а жена его уже давным-давно примирилась со своим преждевременным вдовством, — он в один прекрасный вечер вошел в дверь совершенно спокойно, точно после однодневной отлучки, и вновь сделался любящим супругом уже до самой своей смерти.

Это все, что я запомнил из рассказа. Но этот случай, хотя и ни с чем не сообразный, беспримерный и, вероятно, неповторимый, все же, по-моему, таков, что он вызовет сочувственный интерес у очень многих. Мы великолепно знаем, что никогда не совершили бы такого безумия, и все же подозреваем, что кто-нибудь другой был бы на него способен. Во всяком случае, мне лично неоднократно приходилось размышлять над этим происшествием, и я каждый раз ему удивлялся, чувствуя при этом, что оно обязательно должно быть правдиво, и живо представляя себе характер героя. Когда какая-либо тема так сильно овладевает вашим воображением, самое правильное — продумать ее до конца. Если читателю захочется размышлять по этому поводу самому, пусть он это и делает; если же он предпочитает следовать за мной по пути двадцатилетней причуды Уэйкфилда, я скажу ему — милости просим. Я уверен, что в этой истории отыщутся и определенный смысл и мораль — даже если нам их трудно заметить, — изящно в нее вплетенные и сжато выраженные в последней, заключительной фразе. Раздумье всегда плодотворно, а каждый из ряда вон выходящий случай таит в себе соответствующее назидание.

Что за человек был Уэйкфилд? Мы можем вообразить его себе каким угодно и окрестить его именем созданный нами образ. Он уже прошел половину своего жизненного пути. Его супружеская любовь, никогда не бывшая слишком пламенной, охладела и превратилась в тихое, привычное чувство. Впрочем, из всех мужей на свете он, возможно, был бы одним из самых верных, ибо известная вялость характера не позволила бы ему нарушить покой, в котором пребывало его сердце. Он был по-своему мыслителем, но не очень деятельным. Его мозг был постоянно занят долгими и ленивыми размышлениями, которые ни к чему не приводили, так как для того, чтобы добиться определенных результатов, ему не хватало упорства. То, о чем он думал, редко обладало достаточной определенностью, чтобы вылиться в слова. Воображением, в истинном смысле этого слова, Уэйкфилд особенно одарен не был. Кто мог предполагать, что, обладая сердцем холодным, хотя отнюдь не развращенным или непостоянным, и умом, никогда не отличавшимся лихорадочным кипением мысли или блуждавшим в поисках решений необычных вопросов, наш друг займет одно из первых мест среди чудаков, прославившихся своими эксцентрическими поступками? Если бы его знакомых спросили, кого они могли бы назвать в Лондоне, кто наверняка не совершит сегодня ничего такого, о чем будут говорить завтра, они бы все подумали об Уэйкфилде. Может быть, только одна бы его жена поколебалась. Она-то, нисколько не анализируя его характера, отчасти знала о безмятежном эгоизме, постепенно внедрявшемся ржавчиной в его бездеятельный ум, о своеобразном тщеславии (черте его характера, наиболее способной внушить опасения), о склонности его хитрить и скрытничать, не выходившей обычно за пределы утаивания различных пустячных обстоятельств, которые особенно и не заслуживали огласки, и, наконец, о том, что она называла «некоторыми странностями», наблюдавшимися порой у этого вполне порядочного человека. Это последнее свойство нельзя определить, и, возможно, оно вообще не существует.

Давайте представим себе Уэикфилда в тот момент, когда он прощается со своей женой. Время — сумрачный октябрьский вечер. На нем коричневое пальто, шляпа с клеенчатым верхом, высокие сапоги, в одной руке у него зонтик, в другой — маленький саквояж. Он предупредил миссис Уэйкфилд, что уедет за город с ночным дилижансом. Она бы охотно спросила его о длительности его путешествия, о его цели и о примерном сроке возвращения. Но, снисходя к его невинной любви к таинственности, она вопрошает его только взглядом. Он говорит ей, чтобы она его не ждала обязательно с обратным дилижансом, и советует ей не волноваться, буде он задержится на лишних трое или четверо суток. Однако, во всяком случае, он просит ее дожидаться его к ужину в пятницу. Сам Уэйкфилд — и это следует подчеркнуть — не имеет ни малейшего представления о том, что его ожидает. Он протягивает ей руку, она кладет в нее свою и принимает его прощальный поцелуй как нечто само собой разумеющееся, к чему приучили ее десять лет их совместной жизни. И вот пожилой мистер Уэйкфилд уходит, и в душе у него уже почти созрел замысел смутить покой своей любезной супруги недельным отсутствием. Дверь за ним затворяется, но затем приоткрывается вновь, и в образовавшуюся щель миссис Уэйкфилд успевает разглядеть улыбающееся лицо своего супруга, которое исчезает в следующее же мгновение. Тогда она не обращает внимания на это маленькое обстоятельство, считая его несущественным. Но много позже, когда она уже проживет вдовой больше лет, чем была замужем, улыбка эта вновь и вновь всплывет, вплетаясь во все ее представления об Уэйкфилде. Она постоянно думает о нем и разукрашивает эту прощальную улыбку множеством фантазий, придающих ей странный и даже зловещий оттенок. Так, например, она видит его в гробу с этой улыбкой, застывшей на бледном лице, а если вообразит встречу на небесах, то и там его блаженный дух улыбается ей тихо и загадочно. Порой под впечатлением этой улыбки она начинает думать, что она не вдова, хотя все кругом давно считают ее мужа умершим.

Но нас, собственно, интересует муж. Мы должны поспешить за ним вдоль улицы, пока он еще не утратил самостоятельного бытия и не растворился в шумном потоке лондонской жизни. Потом было бы тщетно его где-либо разыскивать. Поэтому давайте поспешим за ним, не отступая от него ни на шаг, пока, сделав несколько совершенно излишних поворотов и заставив нас изрядно попетлять, он не предстанет перед нами весьма уютно устроившимся у камина в уже ранее упомянутой нами маленькой квартирке. Он теперь находится на соседней с его собственной улице и достиг цели своего путешествия. Он едва может поверить своей удаче, что попал сюда незамеченным, вспоминая, что один раз его задержала толпа в тот момент, когда его осветил уличный фонарь; в другой раз он как будто слышал чьи-то шаги, которые преследовали его, явственно отличаясь от других бесчисленных шагов вокруг него; и, наконец, ему раз даже как будто послышался вдали чей-то голос, и голос этот звал его по имени. Несомненно, дюжина каких-то досужих людей следила за ним и доложила обо всем его жене. Бедный Уэйкфилд! Ты очень плохо представляешь себе свое собственное ничтожество в этом огромном мире. Ни один смертный, за исключением меня, не следил за тобой. Спи спокойно, глупец! А если ты захочешь поступить мудро, вернись завтра же утром домой к доброй миссис Уэйкфилд и расскажи ей всю правду. Не покидай даже на какую-нибудь неделю чистой обители ее сердца. Если бы она поверила хотя бы на мгновение, что ты умер, или пропал, или надолго разлучен с нею, ты бы тут же с горечью убедился в перемене, произошедшей с твоей верной женой с этого момента и навсегда. Чрезвычайно опасно разделять пропастью человеческие отношения. Не потому, что зияющая бездна с течением времени становится все шире, а потому, что она очень быстро затягивается!

Почти раскаиваясь в своем озорстве (если только его поступок может быть назван озорством), Уэйкфилд порою ложится в постель и, просыпаясь после первого сна, широко раскидывает руки поперек одинокой и неприютной постели. «Нет, — думает он, натягивая на себя одеяло, — не буду я спать один больше ни одной ночи».

Наутро он встает раньше обыкновенного и принимается соображать, что же ему, собственно, теперь делать. Он привык думать так нерешительно и бессвязно, что, совершая этот удивительный поступок, он не в состоянии определить, какую цель он перед собой ставил. Смутность намерения, равно как и судорожная поспешность его выполнения, одинаково типичны для слабохарактерного человека. Все же Уэйкфилд пытается как можно тщательнее разобраться в своих дальнейших планах и устанавливает, что ему очень любопытно узнать, как пойдут дела у него дома, как его примерная жена перенесет свое недельное вдовство и как вообще тот небольшой кружок людей, в центре которого он находился, обойдется без него. Таким образом, ясно, что в основе всего этого происшествия лежит непомерно раздутое тщеславие. Но как же все-таки он сумеет добиться своих целей? Не тем же, в самом деле, что он просто запрется в своей квартире, где он хотя и спит и просыпается по соседству со своим домом, но, в сущности, находится от него очень далеко, точно на целую ночь пути в дилижансе. В то же время, если он вернется, весь его план сразу разлетится прахом. Его бедный мозг безнадежно путается в этих противоречиях, и, чтобы выбраться из них, он наконец рискует выйти, почти решившись дойти до перекрестка, чтобы оттуда одним глазком взглянуть на свое покинутое жилище. Привычка — а он человек привычки — как бы берет его за руку и подводит совершенно невольно к его собственной двери, где в самую последнюю минуту он вдруг приходит в себя, услышав шарканье своих ног о ступени у входа. Уэйкфилд! Куда же тебя несет?

В этот именно момент судьба его решительно поворачивается вокруг своей оси. Не задумываясь о том, на что обрекает его этот первый шаг отступления, он устремляется прочь, задыхаясь от никогда еще не испытанного волнения, не смея даже обернуться, пока не добежит до конца улицы. Может ли быть, что его никто не заметил? Неужели же за ним не бросится в погоню весь его дом, начиная от благовоспитанной миссис Уэйкфилд и нарядной горничной и кончая грязноватым мальчишкой-слугой, преследуя с криками «Держи!» по всем лондонским улицам своего сбежавшего господина и повелителя? Чудесное спасение! Он собирается с духом, чтобы остановиться и взглянуть на свой дом, но приведен в замешательство переменой, как будто происшедшей со столь знакомым ему зданием, той переменой, которая поражает нас всех, когда после нескольких месяцев или лет мы снова видим какой-нибудь холм, или озеро, или предмет искусства, издавна нам знакомые. В обыкновенных случаях причиной этого непередаваемого ощущения является контраст между нашими несовершенными воспоминаниями и реальностью. В случае же с Уэйкфилдом магическое воздействие одной ночи приводит к такой же трансформации, ибо в этот кратчайший срок с ним произошла большая моральная перемена. Но это еще пока секрет для него самого. Перед тем как покинуть свой наблюдательный пост, он на мгновение издали видит свою жену, проходящую мимо центрального окна фасада с лицом, обращенным в его сторону. Наш бесхарактерный хитрец бежит со всех ног, насмерть перепуганный от одной мысли, что среди тысячи живых существ она сразу остановит свой взор на нем. И с радостью в сердце, хотя и с несколько затуманенным мозгом, он оказывается опять перед горящими угольями у себя на квартире.

Так вот и потянулась эта бесконечная канитель. Вслед за начальным замыслом, родившимся в мозгу этого человека, и после того, как его вялый темперамент накалился до такой степени, что он перешел к действию, вся эта история пошла развиваться самым естественным чередом. Мы легко можем себе представить, как он в результате глубоких размышлений покупает новый парик рыжеватого оттенка и обзаводится из мешка еврея-старьевщика разным платьем, возможно менее похожим по своему фасону на его обычную коричневую пару. Наконец дело сделано — Уэйкфилд превратился в другого человека. Поскольку его новый образ жизни теперь определился, вернуться к прежнему ему было бы столь же трудно, как в свое время решиться на шаг, приведший его к такому ни с чем не сообразному положению. Ко всему примешивается еще и обида: по свойственной ему подчас раздражительности он в данном случае недоволен тем, что миссис Уэйкфилд, по его мнению, недостаточно поражена его уходом. Он не вернется, пока она не изведется до полусмерти. Ну что же, два или три раза она уже проходила мимо него, он видел при каждой новой встрече, насколько тяжелее становилась ее походка, как бледнело ее лицо и как на нем все сильнее отражалась тревога. А на третью неделю его исчезновения он обнаруживает, что к нему в дом проникает некий зловещий посетитель в лице аптекаря. На следующий день дверной молоток уже обмотан тряпкой. К вечеру к дверям дома Уэйкфилда подкатывает колесница врача, и из нее вылезает торжественная, украшенная большим париком фигура, которая, пробыв с визитом четверть часа, выходит обратно, может быть, теперь уже в качестве вестника будущих похорон. Драгоценная супруга! Неужели же она умрет? На этот раз Уэйкфилд преисполнен чем-то похожим на сильное чувство, и все-таки он медлит и не спешит к одру больной, оправдываясь перед своей совестью тем, что в такой критический момент ее нельзя тревожить. А если его и удерживает что-то другое, то он не отдает себе в этом отчета. В течение нескольких следующих недель миссис Уэйкфилд постепенно поправляется. Кризис миновал. Сердце ее, может быть, и полно горечи, но спокойно. Когда бы он теперь ни вернулся, рано или поздно, оно больше уж никогда не забьется из-за него так сильно. Такие мысли пробиваются сквозь туман, обволакивающий сознание Уэйкфилда, и рождают в нем смутное ощущение, что почти непроходимая пропасть отделяет теперь его наемную квартиру от его дома. «Но ведь дом мой находится на соседней улице!» — говорит он себе иногда. Глупец! Дом твой находится в ином мире! До сего времени Уэйкфилд мог вернуться к себе в любой день, он только всякий раз откладывал свое решение. Отныне он вообще не определяет точного срока. Нет, не завтра… Может быть, на будущей неделе… Вероятно, скоро. Бедняга! Мертвецы имеют примерно такую же возможность вновь посетить свой родной дом, как сам себя из него изгнавший Уэйкфилд.

Ах, если бы я мог написать целый фолиант вместо того, чтобы сочинить статью в дюжину страничек! Тогда я мог бы привести примеры того, как некая сила вне нашей власти накладывает свою тяжелую руку на каждый наш поступок и вплетает последствия наших деяний в железную ткань необходимости. Уэйкфилд точно околдован. Мы принуждены оставить его на десять лет или около того. Все это время он неотступно бродит вокруг своего дома, ни разу не переступив его порога, и при этом продолжает быть верен своей жене, питая к ней самую горячую любовь на которую он только способен, в то время как ее любовь к нему постепенно все больше остывает. Впрочем, нужно заметить, что он уже давно потерял ощущение странности своего поведения.

А теперь полюбуемся на такую сценку. Среди толпы, снующей по одной из лондонских улиц, мы замечаем человека, теперь уже немолодого, наружность которого не обладает резкими чертами, способными привлечь внимание случайного наблюдателя, но всем своим видом (если только уметь в нем разобраться) обличает необычную судьбу. Он очень худ; его узкий и низкий лоб изборожден глубокими морщинами; его глаза, небольшие и тусклые, порой озираются с тревогой, но большей частью как бы обращены внутрь себя. Опустив голову, он двигается как-то странно, боком, точно ему неудобно развернуться и идти прямо. Понаблюдайте за ним достаточно долго, и, убедившись в точности нашего описания, вы должны будете согласиться, что особенные обстоятельства, которые нередко помогают выработать замечательные личности из дюжинных людей, создали такого человека и в данном случае. А затем, оставя его брести бочком по тротуару, обратите ваши глаза в противоположную сторону и поглядите на представительную, уже не слишком молодую женщину, направляющуюся с молитвенником в руке вон в ту церковь. У нее умиротворенное выражение лица весьма почтенной вдовы. Ее горе или совершенно утихло, или сделалось настолько для нее привычным и даже необходимым, что она не обменяла бы его и на радость. Как раз когда тощий мужчина и полная женщина должны поравняться, в движении на улице происходит мгновенная задержка, которая их сталкивает. Их руки соприкасаются. Под напором толпы ее грудь упирается ему в плечо; они стоят теперь лицом к лицу, смотря друг другу в глаза. После десятилетней разлуки Уэйкфилд наконец встречается со своей женой! Толпа расходится, увлекая их за собой в разные стороны. Степенная вдова, вновь перейдя к своему размеренному шагу, направляется к церкви, но останавливается на пороге и с недоумением окидывает взглядом улицу. И все же она входит внутрь, открывая на ходу свой молитвенник. А что тем временем сделалось с мужчиной? Его лицо настолько искажено, что даже поглощенные своими делами себялюбивые лондонцы останавливаются, чтобы проводить его взглядом. Он спешит к своей квартире, запирает за собой дверь и бросается на кровать. Чувства, подавляемые в течение стольких лет, наконец выходят наружу. Под их напором присущее ему слабодушие сменяется недолгой вспышкой энергии. Все жалкое уродство его жизни в одно мгновение становится для него ясным, и он восклицает со страстной силой: «Уэйкфилд! Уэйкфилд! Ты сумасшедший!»

Может быть, он им и был. Странность его положения должна была настолько извратить всю его сущность, что если судить по его отношению к ближним и к целям человеческого существования, он и впрямь был безумцем. Ему удалось или, вернее, ему пришлось — порвать со всем окружающим миром, исчезнуть, покинуть свое место (и связанные с ним преимущества) среди живых, хоть он и не был допущен к мертвым. Жизнь отшельника никак не идет в сравнение с его жизнью. Он, как и прежде, был окружен городской сутолокой, но толпа проходила мимо, не замечая его. Он был, выражаясь фигурально, по-прежнему рядом с женой и со своим очагом, но уже никогда не ощущал более никакого тепла — ни от огня, ни от любви. Глубокое своеобразие судьбы Уэйкфилда заключалось в том, что он сохранил отпущенную ему долю человеческих привязанностей и интересов, будучи сам лишен возможности воздействовать на них. Было бы чрезвычайно любопытно проследить за влиянием, оказываемым подобными обстоятельствами как на его чувства, так и на разум, порознь и совокупно. И все-таки, хотя он и сильно изменился, он лишь редко отдавал себе в этом отчет и считал себя совсем таким же, как прежде. Проблески истины, правда, иногда его и озаряли, но только на мгновение. И, несмотря ни на что, он продолжал повторять:

«Я скоро вернусь!» — забывая, что он это говорит уже двадцать лет.

Я, впрочем, могу себе представить, что задним числом эти двадцать лет казались Уэйкфилду не более долгим сроком, чем та неделя, которою он сначала ограничил свое отсутствие. Он, вероятно, рассматривал это происшествие как своего рода интермедию среди основных дел его жизни. Пройдет еще немного времени, думал он, и он решит, что теперь настал срок снова войти в свою гостиную; его жена всплеснет руками от радости, увидав того же, средних лет, мистера Уэйкфилда. Какая жестокая ошибка! Если бы время стало дожидаться конца наших милых дурачеств, мы бы все оставались молодыми людьми, все до единого, до дня Страшного суда.

Однажды вечером, на двадцатый год исчезновения, Уэйкфилд выходит на свою обычную вечернюю прогулку, направляясь к тому зданию, которое он по-прежнему именует своим домом. На улице бурная осенняя ночь с частыми короткими ливнями, которые как из ведра окатывают мостовую и кончаются так быстро, что прохожий не успевает раскрыть зонтик. Остановившись около своего дома, Уэйкфилд замечает сквозь окна гостиной в третьем этаже красноватый отблеск мерцающего, а иногда ярко вспыхивающего уютного камелька. На потолке комнаты движется причудливо-нелепая тень доброй миссис Уэйкфилд. Ее чепец вместе с носом, подбородком и обширными формами составляют замечательную карикатуру, которая танцует, по мере того как разгорается и вновь поникает пламя, даже слишком весело для тени почтенной вдовы. Как раз в этот момент внезапно обрушивается на землю ливень, и бесцеремонный порыв ветра окатывает сильной струей лицо и грудь Уэйкфилда. Этот холодный душ пронизывает его насквозь. Неужели же он останется стоять здесь, мокрый и дрожащий, когда жаркий огонь в его собственном камине может его высушить, а его собственная жена с готовностью побежит за его домашним серым сюртуком и короткими штанами, которые она, без сомнения, заботливо хранит в стенном шкафу их спальни? Нет уж! Уэйкфилд не такой дурак. Он тяжело подымается по ступеням, ибо за двадцать лет ноги его потеряли свою гибкость, хотя он этого и не сознает. Остановись, Уэйкфилд! Неужели ты по своей охоте вошел бы в единственный дом, который у тебя остался? Ну что же, ступай в свой могильный склеп!

Дверь отворяется. Пока он проходит внутрь, мы в последний раз глядим ему в лицо и замечаем на нем ту же лукавую усмешку, что была предшественницей маленького розыгрыша, которым он так долго забавлялся за счет своей жены. Как безжалостно насмехался он над этой бедной женщиной! Впрочем, пора прощаться, пожелаем доброй ночи Уэйкфилду.

Это счастливое событие (предположим, что оно таковым окажется) могло произойти только непредумышленно. Мы не переступим с нашим другом порога его дома. Он дал нам много пищи для размышлений, в них заключена была известная доля мудрости, которая позволит нам извлечь из этого случая мораль и преподнести ее в образной форме. Среди кажущейся хаотичности нашего таинственного мира отдельная личность так крепко связана со всей общественной системой, а все системы — между собой и с окружающим миром, что, отступив в сторону хотя бы на мгновение, человек подвергает себя страшному риску навсегда потерять свое место в жизни. Подобно Уэйкфилду, он может оказаться, если позволено будет так выразиться, отверженным вселенной.

Перевод В. Метальникова