"Фантастика 2025-152". Компиляция. Книги 1-15

Глава 1: Ссора в суде

Старенький «Рено», переживший как минимум одну попытку угона и три командировки в Пензу, полз по Мясницкой, ворча мотором и играя подвеской. В салоне пахло кофе из картонного стаканчика и одеколоном «Тройной», который Дмитрий тайно покупал на Вернисаже, прикрываясь фразой: «Это для деда». На заднем сиденье ехал чемодан. Чемодан был собран Мариной. Чемодан был её манифестом.

Водитель, Дмитрий Савельев, 38 лет, мужчина с прошлым в виде мелкой аферы на мебельной фабрике и настоящим в виде районного следователя с претензией на харизму, вёл машину с видом человека, который уверен, что всё ещё может всё исправить. Его рубашка была небрежно расстёгнута на одну пуговицу ниже нормы, а на губах играла ухмылка, знакомая всем его подчинённым как «скоро он скажет что-то дурацкое».

Марина Савельева, 35 лет, налоговый инспектор с выпрямленными волосами и папкой «Регистр №7», сидела, как будто её приклеили к креслу степлером. Взгляд был направлен в окно, но там она ничего не видела. Внутри крутилась мысль: «Он даже не вспомнил, что сегодня годовщина штрафа за парковку у МФЦ. А я ведь тогда его вытащила».

– Ты чего такая серьёзная? – Дмитрий включил радио, заиграла песня с припевом «Я устала быть сильной, а ты не устал быть моим».

– Выключи, – отрезала Марина.

– Это судьба вещает, – попытался улыбнуться он.

– Это я вещаю. И я подаю на развод.

Пробка замерла, как пельмени в морозилке. Дмитрий бросил взгляд в зеркало, как будто искал там поддержку. Отразилась его собственная ухмылка и чемодан. Чемодан слегка качнулся на повороте, как бы одобрительно.

– Разведёмся, – сказал он, поворачивая к Чистым прудам. – Только я забираю собаку. И твой чайник. Красный. Который ты спрятала после моего дня рождения.

– Собаку тебе, чайник мне. А если будешь продолжать – я ещё и ковёр захвачу. Из зала.

Марина достала документы, аккуратно перевязанные резинкой, как будто собиралась не в суд, а в КГБ. Бумаги шуршали, как осиное гнездо.

– Ты вообще собирался прийти на спектакль Вари? – Не поднимая глаз, спросила она. – Она читала стихотворение про снегиря.

– Снегиря я бы не пропустил. Это же практически орёл.

– Дмитрий.

В его голове всплыла картинка: он стоит в коридоре, телефон в одной руке, бутылка «Боржоми» в другой, объясняет какому-то взволнованному пенсионеру, что дача сгорела не по их вине. Тогда он подумал: «Марина поймёт. Я работаю». Сейчас он подумал: «Марина не поняла».

– А помнишь, как мы познакомились? – Голос его стал мягче, почти тёплый.

– Помню. Ты прикинулся, что не знаешь, как заполнять декларацию, и попросил меня помочь.

– Ну… я действительно не знал.

– Ага. Но как ты смог узнать мой номер мобильного, чтобы позвонить через два часа, ты не объяснил.

Пауза повисла, как бельё между двумя хрущёвками.

– Я думал, ты оценишь жест, – пробормотал он.

– Оценила. Пять лет брака, три нервных срыва, одна авария из-за твоего GPS, и теперь суд.

Радио снова заиграло, теперь уже бодрое:

– …и если он ушёл, не стоит его звать, пусть сам поймёт, что был неправ…

Марина выключила музыку так резко, будто надавила не на кнопку, а на кнопку запуска ракет.

– Твои шутки больше не работают. Понял?

– Понял. Но всё равно скажу: если мы разведёмся, ты потеряешь лучшего собутыльника по новогодним утрам.

– Я вообще не пью.

– Именно. Я же идеальный.

Она не выдержала и рассмеялась. Но этот смех был как сквозняк в подъезде – короткий, скользкий и явно не для него.

– В суде поговорим, – сказал он, уже разворачиваясь к зданию районного суда. – Я, между прочим, подготовил речь.

– О, не сомневаюсь.

Они подъехали. На заднем сиденье чемодан притих, довольный, что его манифест услышан.

Марина вышла первой, чеканя шаги, как старший инспектор налогового счастья. Дмитрий задержался на секунду, глядя на след от её кофе на подстаканнике.

«Раньше я по запаху знал, когда она проснулась», – подумал он и вздохнул.

Потом вышел и он. В рубашке, с ухмылкой и чем-то невыносимо трогательным в глазах. Суд ждал. И они оба знали: это ещё не конец.

Холл, пахнущий старой бумагой, холодным ламинатом и вчерашним чаем в стакане с подстаканником, гудел голосами, как школьная столовая перед обедом. Люди в очередях переступали с ноги на ногу, кто-то звонил адвокату, кто-то кричал ребёнку, чтобы перестал крутить табличку «Выдача исполнительных листов». Над всем этим – ровный свет люминесцентных ламп, от которого лица казались слегка зелёными, а нервы – слегка сгоревшими.

Марина Савельева стояла у стойки «Приём документов», сжимая свою папку так, как будто собиралась ею кого-нибудь отшлёпать. Осанка – как у героини военного фильма, глаза – лёд Байкала в плохую погоду. Дмитрий стоял рядом, опёршись локтем на стойку и чуть подавшись вперёд. Его взгляд скользил к секретарше – молодой женщине с розовыми ногтями, заколкой в виде бабочки и смертельной усталостью в глазах.

– Прекрасный у вас день, – начал он своим фирменным голосом, которым раньше выманивал признания у свидетелей. – Особенно если сравнивать с 1993 годом.

– Это очередь на подачу на развод, а не на кастинг, – отрезала Марина, не глядя.

– Ну я хотя бы не в костюме главного бухгалтера госмонополии по уничтожению любви. Ты же так с налогоплательщиками разговариваешь?

– С налогоплательщиками – мягче. У них хотя бы не вечно расстёгнута пуговица.

Он попытался пошутить, что это модно, но вышло глупо. А потом она добавила:

– Ты никогда не был дома, когда нужен. Ни на утреннике, ни когда у Вари была температура сорок.

Дмитрий моргнул. Секретарша перестала щёлкать мышкой.

– А ты, между прочим, превратила наш дом в налоговую инспекцию. Я однажды проснулся, а ты мне штраф выставила за не сданную отчётность по любви.

– Потому что ты её не сдавал. Годами.

Сзади в очереди кто-то кашлянул, и очередь зашевелилась, как раздражённый улей. Кто-то пробурчал:

– Можете дома поругаться?

Секретарша, не поднимая глаз, тоном человека, пережившего трое браков и одну командировку в Тулу, процедила:

– Следующие. Документы на развод?

Марина резко швырнула папку на стойку.

– Да. По статье «всё достало». Убедительно прошу ускорить.

Папка чуть не сбила со стола коробку, стоявшую в стороне. Коробка была серой, с надписью «дело №145/1979» и довольно подозрительно выглядывающим из неё телевизором «Рекорд» – того самого вида, который ломался даже в инструкции. Корпус облез, ручка громкости треснула, но он жужжал – слабо, как комар, но отчётливо.

– О, а вот и наша семейная реликвия, – подмигнул Дмитрий, глядя на телевизор. – Мы на таком свадьбу смотрели. Или «Поле чудес». Хотя, может, и похороны Брежнева. Уже не помню.

Марина не улыбнулась.

– Даже здесь не можешь без своего шоу. Ты бы и в морге с анекдотом ввалился.

– А что, людям же надо как-то развлекаться.

Секретарша, чтобы поскорее закончить скандал, схватила ближайшую коробку – ту самую, с телевизором, – и протянула её Дмитрию.

– Унесите, пожалуйста, это со стола. Не ваша, но мешает. Сдать документы можно у сотрудника в третьем окне. Следующие!

– А что это? – Поднял брови Дмитрий, аккуратно беря коробку.

– Вещдоки. По делу 1979 года. Кто-то вытащил из архива по ошибке. Телевизор не включать – сказали, фонит. Надо унести в хранилище. Или куда угодно, только не у нас.

Марина уставилась на коробку, как будто та была виновата в её браке.

– Замечательно. Ты теперь ещё и телевизор у суда забрал. Может, его и в раздел имущества?

– Если он показывает «Ну, погоди!», я оставляю его себе. Ты же всё равно только «Ревизорро» любишь.

Она развернулась и пошла к третьему окну, шаг твёрдый, как при вступлении в профсоюз. Дмитрий остался с коробкой и гудящим телевизором.

Он посмотрел на старую треснутую ручку, коснулся пальцем крышки.

Телевизор чуть дёрнулся. Совсем чуть-чуть.

«Наверное, мне показалось», – подумал Дмитрий.

А потом снова посмотрел на Марину, и впервые за всё утро захотел не пошутить, а сказать что-то настоящее. Но было уже поздно: она сдавала документы, строго, как будто заполняла отчёт по возвращению с Луны.

Холл районного суда продолжал гудеть, как неисправный холодильник в общежитии МАИ. Люди толкались, бумаги шуршали, где-то у двери судья с лицом как советский портрет уверенно шагал в сторону зала заседаний, а в углу – на стареньком столе, между коробкой для забытых мобильных телефонов и катушкой проводов – стоял он.

Телевизор «Рекорд». Громоздкий, пузатый, с треснутой ручкой громкости и налётом пыли, как будто он пережил перестройку, дефолт и свадьбу двоюродного брата. Он тихо жужжал, словно мурлыкал себе под нос советский гимн на скорости x0.5. Дмитрий смотрел на него, прищурившись, как кот на рыбный развал.

– Не трогай его, – рявкнула Марина, придерживая крышку коробки, из которой торчали старые квитанции, кассеты и бумажка с пугающей надписью «Проект Хронос».

– Почему? Он милый. Прям как мой дед после трёх рюмок и песни «Тёмная ночь».

– Мы сюда не на выставку пришли.

– А зря. Тут антиквариата больше, чем в квартире у тётки Ларисы. Вот это, например... – он ткнул пальцем в обрывок бумаги, – ...прям как сценарий фантастики третьего сорта. «Проект Хронос». Звучит, будто КГБ пытался клонировать Будущего Человека, а получилось… вот мы.

Марина фыркнула, но взгляд всё же зацепился за бумажку. На секунду нахлынуло: воспоминание о маме, которая в 1987-м говорила, что в Институте Времени якобы запускали «часы, от которых волосы седели». Потом – как она отмахнулась: «Бред какой-то». Она и сейчас так подумала. Но неуверенно.

Дмитрий тем временем, как ребёнок в «Детском мире», медленно повернул ручку громкости на телевизоре. Тот коротко щёлкнул, экран вспыхнул мертвенно-зелёным и начал показывать: танцы. Да, самые настоящие танцы в Доме культуры.

Пары вальсировали, кто-то неловко наступал на ноги, женщина в ситцевом платье вела мужчину в пиджаке – всё под «Синюю вечность» Муслима Магомаева, звучащую так чисто, будто её записали только что, в подсобке.

– Что это?! – Шипела Марина, подбегая к Дмитрию. – Ты что, включил видеомагнитофон? Тут 2025 год, алло!

– Я? Да он сам! Видишь, как вспыхнул? Я только чуть-чуть повернул.

– Хватит трогать этот хлам, мы здесь за разводом! А не в архиве Капустных воспоминаний!

– Может, он нам покажет, как помириться… или хотя бы, как я выглядел с причёской в восьмом классе. Смотри, это же вальс! У тебя такое платье было на выпускном, нет?

Марина стиснула зубы, но промолчала. Потому что платье было. И даже музыка была та же. Только рядом тогда был не он, а Гена Шпилько из 10-Б, который потом эмигрировал в Канаду и стал бухгалтером с тремя собаками.

Экран телевизора вдруг мигнул. Один раз. Потом второй. Потом издал звук, похожий на чихание электросамоката. А затем – вспышка. Яркая, бело-синяя, как логотип телеканала «Культура» в судорогах.

– Дмитрий, выключи!

– Уже не я!

Экран закрутился спиралью цветных полос. Как в старом тесте сигнала: синий, красный, зелёный, белый – и в центре чёрная точка. В холле резко стало тише. Пыль на столе взлетела вихрем. Папка с документами отлетела в сторону.

– Что ты натворил?! – Заорала Марина, хватая его за рукав.

– Это будет круто! Держись!

Вихрь засосал их, как пылесос секретарши Надежды Ивановны в пятницу вечером. Всё вокруг исчезло – стол, суд, свет ламп, голос судебного пристава, чей сын учится на юрфаке. Осталась только цветная воронка, треск и их крики.

– Отпусти мою сумку!

– Это не я держу, это воронка!

– Если мы окажемся в доисторическом болоте – я тебя убью!

– Тогда лучше сейчас, чтоб два раза не вставать!

Последнее, что они услышали, был голос телевизора:

– Программа «Время». Москва. 8 ноября 1979 года.

И всё исчезло. Только коробка с вещдоками осталась стоять на столе. Молча. Пыльно.

И жужжала. Словно выдыхала.

Куча капусты, как в эпицентре продуктового апокалипсиса, жалобно шуршала, принимая на себя удар двух взрослых, юридически образованных тел.

Марина Савельева, сорок минут назад мечтавшая о тихом разводе с печатью и, быть может, капучино после, сидела по уши в качанах. Буквально. На пиджаке — пятно земли. На туфлях — след от картофельной сетки. Волосы, тщательно уложенные утром, теперь напоминали географическую карту Югославии.

– Что… это… было? – Проговорила она, не столько голосом, сколько взглядом.

– Это... капуста, – ответил Дмитрий, выныривая из зелёного завала с листом на голове, как шеф-повар в отпуске. – В лучших её проявлениях.

Он поднялся, покачнувшись, отряхнулся, поправил рубашку, которая теперь больше напоминала носовой платок после родительского собрания. Рядом в грязи валялась папка с документами на развод. Бланки подмокли, а один уже радостно прикидывался листом салата.

– Это твой талант всё портить нас сюда закинул! – Марина встала, отряхивая юбку и отплёвываясь. – Ты вообще понимаешь, что натворил?!

– Пока нет, но звучит интригующе. Мы где-то между «Полем чудес» и репетициями хора ветеранов. Смотри, какой ЗИЛ! – Он восторженно указал на грузовик у ворот. – Это же как в музее, только пахнет капустой и тоской!

Сквозь открытые ворота проносился гул двигателя. Рабочие в синих комбинезонах несли ящики с картошкой, швыряя их, как будто спорили, кто из них тайно олимпийский чемпион по метанию клубней. Один рабочий остановился, уставившись на странную парочку.

– Эй, вы кто? Спекулянты?!

Марина дёрнула Дмитрия за рукав.

– Прячься, быстро!

– Прятаться от пролетариата? Да я с ними в одной песочнице…

– Быстро, я сказала! Или хочешь объяснять, почему у тебя джинсы с молнией сзади и кроссовки как у Майкла Джексона?!

Они юркнули за ящики, между капустой и мешками с морковью. Там пахло пылью, как в сельсовете перед инвентаризацией, и чем-то смутно напоминающим школьную столовую.

– Это невозможно, – прошептала Марина. – Это абсурд, это бред… Это склад! Это… овощебаза! Мы же были в суде!

– И, похоже, теперь снова под судом, – пробормотал Дмитрий. – Ну, если за незаконное перемещение во времени тут статья.

Марина судорожно расправила подол юбки, который теперь больше напоминал памятник советской ткани.

– Подожди, подожди… – она вынырнула из-за ящиков, быстро огляделась и заметила на стене календарь. Потёртый, но с датой, вполне отчётливой: «Август 1979 года». А рядом – плакат: «Экономика должна быть экономной!»

Она вздрогнула.

– Это что, я теперь в историях бабушки?!

Дмитрий встал рядом. Он смотрел на всё происходящее с видом туриста, который оплатил экскурсию, не уточнив, что она без обратного билета.

– Я всегда знал, что ты любишь винтаж, – сказал он. – Но чтобы вот так буквально...

– Я тебя убью, – прошипела Марина. – Медленно. И без права обжалования.

– Сначала вернёмся. Потом убьёшь. Или наоборот. Хотя… может, здесь разводы не модны? Мы теперь что – навсегда вместе, по ГОСТу?

Из-за угла снова раздался голос:

– Где эти? Они только что тут были!

Марина вжалась в мешок с луком, прикусив губу.

– Ты хоть понимаешь, как это работает? Как мы вернёмся? Где этот телевизор?

– Ну… он остался в 2025. Может, тут есть его младший брат?

– Овощной отдел временного континуума? Ага.

– Эй, ну не всё же плохо! Смотри, ты всегда хотела почувствовать, как это — жить без интернета!

– Я хотела... недельный детокс. А не капустный ад!

– Ладно, давай не паниковать. Мы — взрослые, образованные люди, – Дмитрий попытался придать себе солидности, но тут же чихнул от пыли. – Просто… начнём с малого. Выясним, где мы, что за место, и кто тут главный.

– И расскажем ему, что мы из будущего, прилетели через телевизор, и хотим домой?

– Нет. Скажем, что мы... инспекторы. Проверка. А что?

Марина задумалась. Подумала. А потом прошептала:

– У меня в сумке удостоверение налоговой. С печатью.

– Отлично! Значит, мы здесь по делу. По какому — разберёмся на месте.

Из-за угла показалась кепка. Голос приближался:

– Я же говорю – спекулянты! Один в клетчатой рубашке, другая в пиджаке! У них ещё документы какие-то... и странный акцент.

– Какой ещё акцент?! – Прошептала Марина.

– Из будущего, наверное.

Они замерли, прижавшись друг к другу за мешками. Капуста жалобно зашуршала. Дмитрий вытер лоб.

– Приключение, говоришь... – процедила Марина.

– Ну... теперь-то у нас точно общий проект. Как раньше. Только с морковью.

Мешки с капустой уже не хрустели — они, кажется, осознали, что стали свидетелями чего-то непотребного и предпочли замереть.

Марина сидела, прислонившись к ящику, будто пыталась слиться с деревом и перестать существовать. В руке она всё ещё сжимала испачканную папку, на обложке которой отпечаталась жирная полоса, подозрительно похожая на след от моркови.

Телевизор стоял рядом. Как ни в чём не бывало. Словно всегда был частью овощебазы. Он мерцал — слабо, как лампочка в коридоре общаги перед выпускными экзаменами. Иногда внутри что-то щёлкало. А однажды он даже выдал короткое, почти интимное «бззз».

– Он с нами, – прошептала Марина, прищурившись. – Этот… «Рекорд». Он переместился с нами.

– Отлично, – кивнул Дмитрий, отряхивая с плеча последний лист капусты. – Мы не просто идиоты в чужом времени. Мы — идиоты с оборудованием.

– Он как-то включился. На нём была кассета. Может, он связан с делом, – Марина заглянула в пыльный корпус и действительно увидела: торчал край магнитофонной ленты. – Это не просто телевизор.

– Это портал. Или капустомобиль. Или... о, Господи, «Проект Хронос». Это звучит, как секретная операция, где всё пошло не так.

Он потянулся к коробке, из которой торчал старый, мятый листок. Бумага была жёлтая, с характерным запахом архивной тоски. Дмитрий развернул её, и по его лицу пробежала тень вдохновения вперемешку с паникой.

– «Кража. 1979. Овощебаза. Пропали магнитофоны. Отметка: нестандартное поведение подозреваемых. Подозрение на хищение с применением неустановленного метода воздействия». Отлично. Мы, значит, в эпицентре странности.

– Подожди, – Марина выхватила бумагу. – Ты хочешь сказать, что это дело… было заведено здесь. Именно в этом месте?

– Не исключено. И знаешь что?

– Что?

– Если мы его раскроем – нас выкинет обратно. Как ненужную ананасовую жвачку из 90-х.

– Это ты сейчас всерьёз?

– Более чем. У тебя есть другой план? Может, хочешь вызвонить кого-нибудь из будущего? О, подожди, тут даже пейджеров нет!

Из-за ящиков снова донёсся голос:

– Я вам говорю, они не отсюда. Женщина в мужском пиджаке, мужик с глазами, как у Штирлица в отпуске!

– Надо действовать, – прошипела Марина. – Сюда идут.

– Маскировка? – Кивнул Дмитрий.

– Маскировка.

Они оба кинулись к ближайшему ящику. В нём лежали телогрейки и пара фуражек. Дмитрий нацепил одну, взлохматил волосы, и, внезапно, стал похож на усатого кладовщика с лёгкой криминальной биографией. Марина набросила на плечи пыльный фартук и схватила весы.

– Всё, мы теперь сотрудники. У нас обеденный перерыв, – прошептала она.

– Ага, только без котлет.

Шаги приближались. Один из рабочих показался между ящиками — крепкий мужик с лицом, на котором можно было варить щи. Он посмотрел на них прищуром человека, привыкшего к самогону и непредсказуемости.

– А вы кто такие?

– Новенькие, – ответил Дмитрий бодро. – Из отдела контроля. По распределению. Проверка веса и влажности.

– Влажности?

– Да. Капуста нынче сырая пошла, начальство жалуется.

Мужик почесал затылок.

– А. Ну… смотрите. Только весы не унесите.

– Ни в коем случае, – кивнула Марина. – Мы на них полагаемся. Буквально.

Когда рабочий ушёл, они оба выдохнули.

– И что теперь? – Спросила она.

– Теперь мы следователи. В 1979 году. По делу, которое ещё не раскрыто.

– И если раскроем?

– Вернёмся.

– А если нет?

– Тогда нам придётся научиться делать заготовки на зиму и смотреть «12 стульев» без психических травм.

Марина взглянула на телевизор. Он всё ещё мигал. Он не ушёл. Он ждал.

– Ладно, – тихо сказала она. – Начнём. Пока нас не разоблачили. Или не забрали в психушку.

– Вот оно, наше приключение начинается! – Прошептал Дмитрий. – Впереди — овощи, загадки и, возможно, ещё одна попытка подать на развод.

Они осторожно выбрались из-за ящиков и, прижавшись к стене, крадучись направились к выходу. Солнечный свет слепил. Где-то гудел радио-приёмник, доносились слова:

– …и сегодня в Москве без осадков, температура воздуха +23…

Никто пока не знал, что день этот станет самым странным в истории овощебазы. А для Марины и Дмитрия Савельевых — началом не только расследования, но и, возможно, самой нетривиальной семейной терапии во времени.

Глава 2: Кефир и косынки

Свет сквозь пыльные окна овощебазы падал косо, под углом, которым в кино обычно подсвечивают беглецов и колбасу в холодильнике. Воздух дрожал от запаха капусты, бензина и мужского пота. Где-то грохотали ящики, кто-то ругался:

– Не тронь мою капусту, я её с ночи сторожил!

Марина сидела за ящиком, будто ей предстояло защищать его в суде. Она смотрела на свои руки. Руки были в земле. Платье было цветастым, как штора в деревенском клубе. А начёс… начёс был отдельной трагедией.

– Это не шутка, – прошептала она, тронув волосы, которые стояли, как заряженные аргументы в споре. – Это не сон. И не суд. Это... это ад. В мелких цветочках.

Рядом стоял Дмитрий. В белой рубашке, слишком обтягивающих брюках и с галстуком, который колыхался, как последний аргумент в драке за норму. На голове у него сидела огромная кепка, сползая на глаза. Он поправил её, задел ухо и довольно хмыкнул.

– Я теперь модник 70-х, оцени. Осталось только портсигар и очередь за «Югославскими» трусами.

– Это твоя кепка? – Марина впилась в него взглядом, как в график недоимок. – Или ты украл её у какого-то слесаря в параллельной реальности?

– Да ладно тебе, – Дмитрий отряхнул рукав, – мы попали в прошлое. В Советский Союз. Ну, признай, тебе ведь всегда нравилась симметрия.

– Мне нравился порядок! Цивилизация! Туалеты с дверями, карты «Мир» и налоговая отчётность онлайн, а не через домоуправа Петрова с вонючей папкой!

– Зато теперь точно нет дедлайнов, – он широко развёл руки, задевая ящик. – Только капуста и пятилетка за четыре года.

Скрипнув, как завкафедрой на старом стуле, откуда-то сбоку прозвучал голос:

– Кто там шуршит?! Спекулянты?!

Они мгновенно пригнулись. У подножия ящика мирно покоился телевизор «Рекорд», который переместился с ними — скромно, по-товарищески. Он больше не светился. Только тихо жужжал, словно всё ещё пытался поймать сигнал из будущего или хотя бы музыку из ресторана «Прага».

– Он с нами, – прошептала Марина, взглянув на потухший экран. – Ты понимаешь, что это значит?

– Что я должен его носить теперь на спине, как черепаху?

– Что он — не просто телик. Он портал. И, видимо, завязан на дело. На то, которое мы нашли.

Она подняла коробку с вещдоками. Внутри — кассеты, потрёпанные бумаги и обрывок, на котором грязным карандашом значилось: «Овощебаза. Кража. 1979».

– Ну что, – Дмитрий выдохнул, поправляя кепку. – Если нас сюда закинуло, значит, за что-то. Видимо, чтобы мы его раскрыли.

– Конечно. Очевидно. У тебя же всегда всё просто: телевизор включился — дело расследовать. Может, ещё отпускаешься за сахаром, если стиральная машина залила балкон?

– Кстати, идея. Может, если я потрясу антенну, нас обратно втянет?

Марина перевела дыхание. Она всё ещё не могла привыкнуть к хрусту начёса, который сопровождал каждое её движение. И всё же, сквозь раздражение и панику, просачивалась странная мысль: «Если мы всё-таки здесь, надо выжить. Найти жильё. Узнать, кто украл что. И выбираться».

– Нам нужно где-то остановиться. Переодеться. Добыть информацию. А ещё – скрыть тот факт, что мы оба выглядим как карикатура из журнала «Крокодил».

– Всё не так плохо, – Дмитрий огляделся. – Тут ведь нет твоих налоговых отчётов. Это же почти рай.

– Рай пахнет навозом?

– Сельхозотдел комитета райсовета, не иначе.

Они поднялись, стараясь не шуметь. Дмитрий взял коробку с кассетами. Марина — телевизор, крепко прижав его к боку, как родного. Он был тяжёлый. Но домашний. И почему-то давал слабую надежду, как последняя строка в квитанции ЖКХ: «Оплачено».

– Куда? – прошептал он.

– На выход. Через склад. До ближайшего человека в тёплой одежде и с добрым лицом.

– То есть — до бабушки.

– Или участкового. Но это уже как пойдёт.

Они двинулись вдоль ящиков, прячась в тени, осторожно ступая по доскам, как два нелегальных фигуранта из «Гаража». Грузовик «ЗИЛ» гудел у входа, оставляя за собой облако бензиновой философии. Плакат над дверью, потёртый, но торжественный, гласил:

«Даёшь пятилетку за четыре года!».

Марина фыркнула:

– Интересно, за сколько мы отсюда выберемся. Или застрянем тут навсегда. С капустой.

– Я обещаю: если мы вернёмся, я сам запишусь на курс «Как слушать жену и не включать телевизор в суде».

– Лучше — «Как не быть идиотом в пространственно-временном континууме».

– Договорились.

Узкий тротуар шершаво царапал подошвы. Панельные дома с облупленной штукатуркой тянулись по обе стороны улицы, как молчаливые свидетели этой непрошеной экскурсии в прошлое. Воздух был свежий, но с лёгким привкусом бензина, котлет и газетной типографии. Где-то вдалеке звенел трамвай, за ним — детский смех и крик:

– У кого рубль? В «Лакомке» пломбир!

Марина шла впереди, сжав в руках коробку с кассетами и документами, как будто несла миниатюрный чемодан с государственными тайнами. Цветастое платье — сатиновое, с непонятными оранжево-синими розами — цеплялось за каждый куст, словно проверяя на прочность её терпение.

– Я похожа на занавеску, – пробормотала она сквозь зубы. – Или на тётю Нину из сберкассы в сорок лет. Только без пенсии.

Начёс колыхался от ветра, производя лёгкий звук, напоминающий шуршание бумаги в архиве.

Сзади плёлся Дмитрий, с телевизором «Рекорд» под мышкой и кепкой, которая то и дело съезжала на глаза, как завеса приличия. Галстук болтался, как у чиновника после фуршета. Он подмигнул проходившим мимо детям, которые, захихикав, стали шептаться:

– Смотри, дядя с теликом! Наверное, киномеханик. Или шпион!

– Лучше бы он был из «Клуба весёлых и находчивых», – буркнула Марина. – Может, ты ещё и конкурсы проведёшь? Развеселишь население?

– Ну хоть кто-то смеётся, – заметил он. – А то ты как Инструкция по пожарной безопасности, только без иллюстраций.

– Это лучше, чем твои налоговые проверки?

– Во-первых, я не проводил налоговые проверки, а во-вторых… да.

Их заметила бабушка на лавочке у подъезда. Настоящая — в платке, с клубками в авоське и строгими глазами, от которых даже воробьи переставали щебетать. Вязальные спицы щёлкали, как метроном на партийном собрании. Она прищурилась.

– Это кто у нас такие? – спросила, не поднимаясь.

– Мы... – Марина сжала коробку крепче. – По распределению. Из райцентра. Проверка санитарной нагрузки складских помещений.

– Ага, – кивнул Дмитрий. – И ещё — влажности капусты.

Бабушка сделала такой вид, будто услышала признание в заговоре против родины. Спицы застопорились.

– Влажности?

– Новые нормативы, – добавила Марина. – Не от нас зависит.

Бабушка помолчала. Потом, видимо, решив, что на диверсантов эти двое не тянут, кивнула на соседний подъезд.

– Вон в том доме — баба Нюра с пятого. Она любит приезжих. И комнату сдаёт. Всё равно сын на севере, не вернулся с мая.

– Спасибо, – Марина вежливо кивнула. – А то с вещами-то сами понимаете...

– Да уж, – буркнула старушка. – С теликом по городу не ходят просто так. Разве что в кино идёте. Или из него.

Они зашагали к дому, не оборачиваясь. Когда миновали первый куст, Марина рванула рукав Дмитрию:

– Что за бред ты несёшь?

– Ты начала. Я просто поддержал. Влажность — это тема перспективная. Особенно в капустной отрасли.

– Нам нужно быть аккуратнее. Мы не можем себе позволить подставиться. Понял?

– Ты хочешь, чтобы я вёл себя тише?

– Я хочу, чтобы ты вёл себя как взрослый человек. В другой эпохе. В другом времени. Где нас могут отправить в дурдом или под суд просто за фразу «интернет-банкинг».

– Хорошо, – он улыбнулся. – Буду скромным. Скромнее начёса.

– У тебя галстук болтается, как флаг над ветхозаветной гостиницей. Поправь хоть что-нибудь.

Они остановились у подъезда с облупленной краской и дверью, которая открывалась только после одобрительного пинка. Табличка гласила: ул. Б. Грузинская, д. 11. Над домофоном — пустота. Его здесь ещё не изобрели.

– План такой, – начала Марина, всматриваясь в окна. – Мы временно снимаем жильё. Никаких лишних слов. Легенда — проверяющие. Никаких телевизоров. Тебе он будет как чемодан с двойным дном.

– А может, наоборот, сказать, что мы из ТАСС? В командировке.

– Ты из ТАСС? В кепке, как у продавца кукурузы?

– Хорошо. Проверяющие. Я молчу.

– И без шуток.

– Молчу с юмором.

– Дима...

– Всё, всё.

Они поднялись по ступенькам, навстречу запаху пельменей, хозяйственного мыла и древнего линолеума.

Телевизор «Рекорд» вздохнул в его руках. Или показалось.

Снаружи бабушка продолжала вязать, время от времени косясь на дверь, за которой вот-вот начиналось самое абсурдное совместное съёмное проживание в истории московского жилья.

А на улице уже звенел велосипед.

– Осторожно! – кричал мальчик. – Там какие-то странные приехали! Один с телевизором, другая с головой, как у цветка!

Комната на пятом этаже пахла нафталином, компотом и шёлковой занавеской, которую, по всей видимости, сшили из старого халата и украли у весны. Обои в мелкий цветочек давили на зрение, ковёр на стене — на психику. В углу тихо жужжал телевизор «Рекорд», словно пытался вспомнить, кем он был в прошлой жизни.

На круглом столе, покрытом клеёнкой с клубничным принтом, стояла хрустальная ваза, а рядом — миска с килькой в томате и стаканы с компотом цвета тревоги.

– Вот, отведайте, мои хорошие, – проговорила баба Нюра, поставив на стол ещё тарелку с нарезанным хлебом. – Килька, прямо из «Океана», по блату. Компот — из дачного крыжовника. У сестры зять в пекарне работает, у него всё своё.

Она говорила, как будто сразу оправдывалась за всё, что происходило в радиусе трёх метров.

Марина сидела на скрипучем стуле, поправляя осевший начёс. Платье топорщилось на коленях, а вилка с килькой зависла в руке, как у скульптуры «Советская нерешительность».

– Это еда… или наказание? – прошептала она Дмитрию, не глядя.

– Это традиция, – отозвался он, встав у радиоприёмника «ВЭФ». – Её нельзя не уважать. Надо просто быстро пережить.

Он нажал кнопку, и из динамика полилась песня «Мой адрес — Советский Союз». Она заполнила комнату, как густой мёд, только без пользы для здоровья.

– Вы точно из райцентра? – подозрительно спросила баба Нюра, поставив на стол банку с кефиром. – А то вы какие-то… культурные. И говорите как в кино.

– Мы такие и есть, – поспешно сказала Марина. – У нас там… школа дикции. Для сотрудников.

– И для мужей тоже? – кивнула баба Нюра на Дмитрия.

– Особенно для мужей, – процедила Марина.

– Так вы по какой линии командированы?

– По линии… – замялась она. – Специальной. Особо-хозяйственной.

– Санитарная экспертиза, – подхватил Дмитрий. – Обследуем помещения на предмет дефицита.

– На предмет чего?

– Условного наличия, – дипломатично добавила Марина.

– А-а-а… – протянула баба Нюра, но лицо её всё равно осталось настороженным. Она наливала компот так, будто проверяла, не превращаются ли их руки в щупальца.

– А вот у нас тут, знаете, – вдруг заговорчески понизила голос старушка, – завмаг один… говорят, дачу строит. Деревянную. А зарплата у него — считай как у моего покойного Николая. Плотника. Ну откуда, спрашивается?

Марина приподнялась. Блокнот она достала из коробки, аккуратно, как дежурный фельдшер — бинт.

– Как зовут? Где дача?

– Да кто ж его знает. Завмаг и завмаг. У него часы «Полет», между прочим. А у меня сын в стройотряде, так он таких даже в руках не держал. А вы спросите в очереди за кефиром — там всё знают. У нас район разговорчивый.

– Я это запишу, – пробормотала Марина, делая пометку. «Завмаг. Дача. Часы». Блокнот пах килькой. Всё здесь пахло килькой.

– А можно ли у вас… комнату? – добавил Дмитрий. – На пару дней. Пока командировка. Мы тихо. Мы интеллигентно.

– Комнату-то можно, – хмыкнула баба Нюра. – Только спите головами к окну, а не к стене. У меня тут одна семейная пара… да так ругались, что даже ковёр обиделся. Сняла — до сих пор пятно видно.

– Мы не ругаемся, – сказал Дмитрий, улыбаясь. – Мы… конструктивно спорим.

– Ну-ну, – баба Нюра поджала губы. – Тогда кильку доедайте, а то куда ж потом остатки девать?

Марина с усилием сделала глоток компота, сморщилась и пробормотала:

– Вкус, как у ностальгии. Только кислее.

– Это крыжовник. Он всегда такой.

– Да, и слегка пахнет гипсом, – добавил Дмитрий, глядя в окно. – Но честно: вкус детства. Моей мамы. Только я тогда всё-таки предпочитал пиво.

Баба Нюра покосилась на него, как будто он признался, что водит поезд без прав.

– А телевизор? – вдруг спросила она, указывая на «Рекорд» в углу. – Ваш? Или с овощебазы прихватили?

– Наш, – быстро сказал Дмитрий. – Командировочный. Для внутреннего инструктажа.

– Угу, – протянула баба Нюра. – Только не включайте. Он у меня как обогреватель работает: греет душу, пока не орёт.

– Будем беречь.

Комната становилась всё душнее. Из радио доносилось:

– ...а теперь для всех, кто в дороге, звучит композиция «Снег кружится»…

Марина потянулась к своему блокноту снова, оторвала страницу с пометкой про завмага, сунула в коробку с вещдоками и, посмотрев на Дмитрия, тихо сказала:

– Надо работать. Надо выяснить, кто и что украл. И кто за этим стоит.

– А потом?

– А потом возвращаться. И в налоговую. И в суд.

– А если не получится?

– Тогда остаёмся. И заводим карточку на хлеб.

Баба Нюра принесла плед. С оленями. На лето.

Телевизор в углу замерцал. Буквально на секунду.

Марина это заметила. Дмитрий — тоже.

Но никто ничего не сказал. Пока.

День жарился на медленном огне. Комната, несмотря на сдвинутую фрамугу, всё равно оставалась душной, как баня перед пеной. Баба Нюра, шурша халатом и нафталином, открыла платяной шкаф, из которого вылетело облако памяти, пахнущее валидолом и прошлым.

– Вот, Маринушка, возьми платочек. В клеточку. Я в таком и в демонстрацию ходила, и в роддом. Универсальный, можно и голову, и чувства прикрыть.

Марина взяла платок двумя пальцами, как чек из супермаркета с неприличной суммой. Она сидела за столом, блокнот перед ней, компот рядом. Платье мялось на коленях, на щеках выступил румянец — то ли от жары, то ли от непрекращающегося шока.

Радио «ВЭФ», гнездившееся на краю стола, бодро вещало:

– …а к 1980 году мы планируем перевыполнить поставки металлопроката на 112%. В рамках новой пятилетки...

– Я не понимаю, – процедила Марина, глядя в блокнот. – Это комедия? Или это и есть жизнь?

– Это радиотеатр абсурда, – подал голос Дмитрий из-за занавески. Он стоял у окна, в белой рубашке и без кепки, которую бросил на стул. – Мне даже нравится. Всё как в детстве. Без Wi-Fi, но с пионерами.

– Тут всё как в налоговой, только без компьютеров, – прошипела Марина. – Бесконечный отчёт с музыкальной паузой.

– Зато романтика, – улыбнулся он. – У тебя компот, у меня дети под окном, радио с планом — всё, чего не хватало нашему браку.

– Ещё бы дырявый таз и книжку с рецептом холодца. Тогда точно – медовый месяц по плану ЦК КПСС.

Соседи за стеной вдруг заголосили. Женский голос визжал:

– Я говорю: талон был на мясо! А ты опять принёс колбасу из туалетной бумаги!

– Потому что мяса нет! Всё у завмага! – ответил мужской, явно отработавший голосом на фабрике крика.

Дмитрий насторожился:

– Завмаг? Опять он.

– Слушай, – Марина подалась вперёд. – Если кражи действительно есть, то всё сходится. Сперва очередь, потом сплетни, потом завмаг на «Волге».

– У него дача и часы, – напомнил Дмитрий. – И теперь ещё колбаса, судя по крикам.

– Это не просто сплетни, – тихо сказала Марина. – Это зацепка.

Она достала ручку, записала: «Дача, часы, мясо, талон. Фабрика колбасных миражей». Страница блокнота уже была наполовину исписана, но именно сейчас у неё снова появилось лицо бухгалтера на охоте.

Из радиоприёмника раздалось:

– А сейчас — музыкальная композиция в исполнении ансамбля «Самоцветы». «Мой адрес — Советский Союз».

– Ну вот, – вздохнул Дмитрий. – Сейчас я снова растрогаюсь.

Он начал напевать вместе с радиоголосом, глядя в окно. Во дворе дети играли в мяч. Один из них скакал в резиновых сандалиях, будто прямо из его детства. У мальчика была майка с белкой, мяч – с трещиной, но счастье – свежее, как бутылка «Буратино» из холодильника.

– Ты бы лучше думал, чем петь, – сказала Марина. – Мы всё ещё не знаем, как отсюда выбраться.

– Я предлагаю пойти на овощебазу. Под видом работников. Внедриться, так сказать, в толщу капустной массы.

– Ты опять без плана лезешь, – отрезала она. – Это как в прошлый раз. С судом и телепортацией. Напомни, как это закончилось?

– Тем, что мы снова вместе. На кухне у бабушки. Не всё так плохо.

– Ещё одна шутка, и я от тебя отрегистрируюсь в ЗАГСе задним числом.

Дверь скрипнула. Баба Нюра просунулась, как домовёнок с кастрюлей информации:

– Вы это… телевизор не таскайте. Оставьте тут. А то у нас в доме один участковый. Он если увидит, что вы его по улицам носите, подумает, что с вами плохо.

– Мы не носим. Мы храним, – сказал Дмитрий. – Это объект культурного значения.

– Вот и храните, – кивнула баба Нюра. – А сами идите. Погуляйте. Посмотрите, как у нас тут. Только паспорт не теряйте. У нас без паспорта даже в очереди стоять нельзя.

Марина кивнула, закрывая блокнот.

– Спрячем телевизор в шкаф, коробку – под кровать. А потом пойдём. Слушать, смотреть, думать.

– И колбасу нюхать, – добавил Дмитрий.

Она не улыбнулась. Но в глазах мелькнуло: «Если ты снова сделаешь глупость, я тебя сама сдам в 1979-й навсегда».

Он поправил воротник. И не стал петь дальше.

Радио на столе шептало бодро, как секретарь на собрании профсоюза:

– …и благодаря усилиям ударников, план по пошиву ватников в Удмуртии перевыполнен на 127 процентов…

Марина склонилась над коробкой, вытягивая кассеты, как хиромант, выуживающий судьбу из рукава. Пальцы сжались на одной — облезлая этикетка, кривыми буквами выведено: «Boney M». Она посмотрела на неё, как на собаку в костюме зайца.

– Вот теперь точно всё. Мы застряли. В 1979-м. С килькой, комодом и диско, – пробормотала она.

– Не драматизируй. Boney M – это ж почти как посольство прогресса, – отозвался Дмитрий от окна. Он теребил галстук, как будто тот мешал ему дышать.

– Тут даже наушников нет. Как жить?

– Через радио. Оно, кстати, классно играет. Голос у диктора – как у Берии, если бы тот читал прогноз погоды.

– А у тебя голос – как у брачного афериста, читающего меню.

– Спасибо. Я работал над этим.

Марина нашарила в коробке обрывок бумаги. Пожёлтевший край, машинописный шрифт, в верхнем углу: «Проект Хронос». Ниже – строки, зачёркнутые, но одна выделялась: «…поставки излишков на овощные базы в приоритетном режиме...»

Она подняла глаза, зрачки сузились:

– Кража на овощебазе. Вот же оно.

– Проект Хронос? – Дмитрий отлип от окна. – Звучит, как если бы Гагарин открыл ИП.

– Слушай сюда. У нас есть кассета, документ и баба Нюра, подозрительно часто упоминающая завмага. Всё указывает на одно место. Завтра идём на базу.

– Ура! – обрадовался он. – Надену телогрейку и пойду под видом... ну, не знаю… фаната баклажанов.

– Мы пойдём, как проверяющие. Я подготовлю легенду, список вопросов, образец подписи.

– Образец подписи? Господи, ты что, хочешь допрос с протоколом?

– Да. А ты?

– Я просто хотел немного... ну... импровизации. Очарую завмага, заведу разговор про профсоюзы, доберусь до истины через харизму.

– Твой шарм уже закинул нас сюда. В эпоху без антибиотиков и интернета!

– Не злись. Мы хотя бы живы. И у нас Boney M.

– Если ты ещё раз скажешь Boney M, я запущу кассетой тебе в галстук!

Дмитрий замолчал, уставившись на телевизор «Рекорд» в углу. Он молчал, как будто экран мог включиться сам и дать совет. Но тот был тёмен, как будущее их брака в этом времени.

Марина вернулась к блокноту. Писала чётко, подчёркивая:

«1. Проверка овощебазы

2. Допрос завмага

3. Контроль за Нюрой (возможно, осведомитель)

4. Не доверять Дмитрию вблизи колбасы»

Он откашлялся:

– Слушай, Марин... Я правда хочу помочь. Просто по-своему. Не по списку.

– По-своему ты уже надел кепку и сказал, что это «приключение».

– А разве нет?

– Это не приключение. Это – потенциальное уголовное дело. И всё потому, что ты решил покопаться в ящике у странного учёного в субботу утром.

– Я хотел спасти день. Сюрприз для жены. Переместиться в другую реальность – не звучало, как плохой план на годовщину.

– А в результате? Мы среди нафталина, компота и социалистического реализма!

Он подошёл ближе, присел на край стула, взял в руки кассету.

– Но мы вместе. Даже если это временно... Или вечно. Кто знает.

Она молча забрала кассету и положила обратно в коробку.

В комнате наступила тишина. Радио переключилось на музыку. Те же знакомые аккорды, будто надругательство судьбы:

– Мой адрес – не дом и не улица,

Мой адрес – Советский Союз…

Они замерли. Марина глядела в блокнот, Дмитрий — в окно. Там дети снова играли в мяч. Один из них засмеялся, точно так же, как соседский мальчишка из их дома в 2025-м. Смех — универсальный язык. Только всё остальное… всё остальное было другое.

Свет на обоях играл жёлтыми полосами, как график жизни, ушедшей под откос. Комната дышала затхлостью, но в ней была цель. И план.

А пока они молчали, песня закончилась. И диктор объявил:

– А теперь, товарищи, вновь к трудовым достижениям…

Марина резко встала.

– Завтра – база. Сегодня – спим. Ты спишь на полу.

– Как в командировке? – попытался пошутить он.

– Как на исправительных работах. С ностальгией. И без подушки.

Он вздохнул.

«Значит, действительно начинается расследование. Только без шляпы и трубки. И с килькой».

Глава 3: Дело о пропавшей колбасе

Радиоприёмник «ВЭФ» бормотал, будто недовольный пенсионер в очереди:

– …по итогам первого полугодия производство ватных одеял в Татарской ССР увеличено на семь процентов…

Запах нафталина и варёного компота смешался с влажной нотой кильки, оставшейся с ужина, и навис над съёмной комнатой плотным советским облаком. Ковёр с оленями висел на стене, как немой свидетель бытового заговора. Марина сидела за столом, перебирая кассеты и документы, словно участковый бухгалтер, пытающийся найти смысл в хаосе.

– Ты бы хоть кепку снял, – пробурчала она, не поднимая глаз. – А то от тебя уже пахнет хроникой.

– Лучше хроникой, чем твоим начёсом. Он сегодня похож на археологический слой, – отозвался Дмитрий, натягивая галстук, как удавку.

– Зато без шуток про Брежнева, спасибо и на этом.

Дверь скрипнула, и в комнату вплыла баба Нюра с банкой компота в руках. Платок на голове был красно-белым, будто она только что вернулась с демонстрации, а не с кухни.

– Ну, голубчики, налейте себе, а то остынет, – сказала она и хлопнула банку об стол так, будто ставила точку в речи генсека.

Марина взглянула на бабу Нюру с тем же выражением, с каким налоговый инспектор смотрит на неподписанную декларацию.

– Анна Петровна, вы вчера упоминали… базу. Овощную. И завмага. Вы не могли бы… подробнее?

Баба Нюра прыснула смехом, наливая компот в стаканы.

– А то! Там у нас давно чёрт знает что творится. И колбаса исчезает, и магнитофоны. Один раз даже ткань целую фуру спёрли! А всё – Виктор. Завмаг. У него дача такая… знаете… с ковкой. Представляете? В 79-м! Ковка! Это ж как золотые зубы у продавщицы хлеба.

– И вы уверены, что он замешан? – Уточнила Марина, записывая в блокнот. Почерк дрожал, как линия пульса на мониторе.

– Я уверена, что он не святой, – отрезала баба Нюра. – У кого в квартире три магнитофона? И один из них – японский!

– «Японский» – это диагноз, – вставил Дмитрий. – В моём детстве такие были только у богов и у криминала.

– Во-во! – Обрадовалась баба Нюра. – А ещё он жену на курорт отправлял. В Болгарию. Каждый год!

Марина приподняла бровь:

– На зарплату завмага?

– Ну конечно, – фыркнула баба Нюра, – Она у него, знаете, как у лётчика-испытателя. Только в профиль.

Дмитрий тихо прыснул, прикрыв рот рукой.

«Это дело – золотая жила. Или трясина. Или и то и другое».

– А вы говорили, что и телевизоры пропадали? – Марина ткнула пальцем в «Рекорд».

– Так один и есть, с овощебазы! – Бодро отозвалась баба Нюра, как будто сообщала рецепт борща. – Мне его племянник подарил. А он как раз у Виктора грузчиком.

Марина села ровно. Ручка в блокноте застыла.

– Вы уверены?

– Конечно. Он тогда сказал: «Тётя Нюра, вот тебе ящик – за помощь». Я думала, за какую помощь? А потом поняла. Я ведь когда-то… – она понизила голос, – …его с проверкой предупредила.

– Блестяще, – пробормотала Марина. – Мы сидим на вещественном доказательстве. На табуретке. Рядом с килькой.

Дмитрий повернулся к жене:

– Значит, у нас завмаг с тремя магнитофонами, тётка-осведомитель с телевизором из дела и фура ткани, ушедшая в небытие. Хочешь сказать, это всё связано?

– Хочу сказать, если мы докопаемся до истины – возможно, нас выбросит обратно. Или посадят. Пока неясно.

Баба Нюра, допив компот, вытерла губы уголком фартука:

– А вы точно из райцентра? А то больно уж вы… спрашиваете умно.

Марина вздохнула:

– Мы просто… любознательные. Народный контроль.

– Ага, – Дмитрий ухмыльнулся. – С элементами самодеятельности.

Баба Нюра почесала затылок:

– Ну-ну… Смотрите там, не угодите, как Володька с пятого. Тот тоже интересовался. А теперь в санатории закрытого типа. На 10 лет.

Марина встала, блокнот прижала к груди.

– Спасибо, Анна Петровна. Мы вас больше не отвлекаем.

– Да мне что, я ж пенсионерка, – улыбнулась баба Нюра. – Вы если что… аккуратнее с этим делом. Оно как бы… замороженное.

– Как килька, – буркнул Дмитрий.

Когда баба Нюра вышла, прихватив банку с остатками компота, тишина повисла в комнате, как плакат о вреде тунеядства.

Марина повернулась к Дмитрию:

– Завтра – база. Сегодня – план.

– А у меня уже есть. Я штурмую Виктора с обаянием. Ты берёшь кассету и блокнот. Допрос с пристрастием.

– Ты хочешь снова импровизировать?

– Нет. Я хочу быть легендой.

– Тогда хотя бы сними кепку. Легенды не носят шапки, как из передачи «Очевидное — невероятное».

Он снял кепку и с достоинством положил её на телевизор, словно корону на пьедестал.

– Теперь всё серьёзно.

– Тогда молчи и пиши. У нас есть завмаг, дача и килька. Значит, есть шанс.

Радио на столе тихо выдавало Людмилу Зыкину, как будто боялось потревожить утреннюю советскую идиллию:

– …а над Москвою — синие ночи, любимый город в сердце моём…

Запах нафталина, варёного компота и старой фанеры напоминал Марине о бабушкином чулане, где когда-то жили мыши и тайник с советским бельём. Сейчас же она сидела за столом, перед ней – картонная коробка, набитая воспоминаниями и уликами. На коленях лежал блокнот, исчерченный записками так, будто она писала не по делу, а черновик для КГБ.

– И что у нас тут, – пробормотала она, доставая одну из кассет. – Boney M. Как трогательно.

– Ты лучше вслушайся в название, – Дмитрий наклонился над коробкой. – Это же… «Ночной экспресс». Я под неё в седьмом классе первый раз танцевал. С Валей из шестой «Б».

– Информация, без которой я прекрасно жила, – сухо ответила Марина. – Где здесь хоть что-то, связанное с овощебазой?

Дмитрий в этот момент пальцем провёл по корпусу телевизора «Рекорд». Он был тёплым, как будто только что вещал что-то из параллельной реальности.

– Он греется. Хотя отключён, – задумчиво произнёс он. – Может, это не телевизор, а портал?

– Или у него просто коротит от старости, как у тебя с логикой.

Из коробки показалась поддельная квитанция. Марина сразу выпрямилась, словно её подали током:

– А вот это уже интересно. Квитанция на списание мяса. Подпись какая-то… «Киселёв», печать кривая… И причина – «порча вследствие оттепели». Учитывая, что это август, а холодильники у них промышленные…

– Мясо испортилось от… оттепели? – Дмитрий изогнул бровь. – Это как молоко свернулось от марксизма.

– Это подделка, – уверенно сказала Марина. – Мясо списали, а потом оно чудесным образом всплыло на даче у завмага. И, возможно, в твоих школьных котлетах.

– Мои котлеты? – Дмитрий стиснул кулаки. – Так вот откуда у меня это хроническое недоверие к фаршу!

Марина уже записывала в блокнот:

– Вчера баба Нюра упомянула, что телевизор ей «подарили» как благодарность. А теперь у нас квитанция на пропажу мяса. Всё сходится.

– А может, ещё и кассеты – трофейные? – Дмитрий достал следующую: «ABBA». – Представляешь, каково было провожать «Товарный-57» под «Dancing Queen»?

Марина резко обернулась:

– Мы здесь не шутки шутить. Если этот телевизор – вещдок, его след может привести к остальным хищениям. И если мы докопаемся до схемы, возможно…

– …нас шлёпнет назад в 2025, – подхватил он. – Слушай, это же прекрасно! Улики у нас есть, баба Нюра – свидетель, база – эпицентр! Пора брать быка за рога!

– Ты даже собаку из ветклиники не можешь забрать без того, чтобы тебя не укусили.

– Потому что я доверяю животным, – Дмитрий лукаво подмигнул, – а вот людям – после всех этих «оттепелей» – не очень.

– Мы никуда не пойдём, пока я не составлю план. Проверим подпись на квитанции, запишем, что она относится к базе №12. Сверим с теми магнитофонами. Что значит «Проект Хронос»? Это не обычное воровство. Здесь что-то…

– …мистическое! – Воскликнул Дмитрий и щёлкнул пальцами. – Всё сходится: странные кассеты, подозрительно тёплый телевизор, оттепель в августе… Марина, это не просто преступление, это… заговор в трёх актах!

– Это бухгалтерия, – холодно бросила она. – Только с театральным налётом.

Радио перешло на другую волну и внезапно хрипло выдало:

– …завмаг базы №12 представлен к ордену за перевыполнение плана по снабжению трудящихся…

Оба замерли. Дмитрий медленно повернулся к Марине:

– Ну, если это не знак, то я «Космос-3М».

– У тебя мания величия, не путай со знамениями, – она поднялась, отложив блокнот. – Завтра идём на базу. Сегодня – переписываем всё. Мы не можем позволить себе ошибку. И никакой импровизации, ясно?

– Как же без импровизации, если мы живём в 1979 году? Здесь вся страна – один большой джаз.

– Вот и не будь в нём барабанщиком. Стань хотя бы трубачом с нотами.

Он кивнул, не споря, хотя внутри всё дрожало от нетерпения.

«Марина права. Но это мой шанс. Мой “Хронос”. Моя дача с магнитофоном».

Она снова наклонилась над коробкой. Внутри, под пачкой кассет, виднелся ещё один обрывок документа, на котором угадывались буквы «…рон…» и «…секретно».

– Дима. Тут ещё кое-что.

Он подошёл ближе, и на мгновение оба замолчали. Радио зашипело. За окном дети кричали: «Пошёл на базу! Сейчас получишь!», будто режиссёр реальности перешёл на сатиру.

Марина сжала в руках обрывок и тихо сказала:

– Мы вляпались.

– Да. Но зато как интересно.

Склад овощебазы встречал их как родственников на похоронах – прохладно, душно и с лёгким запахом перегноя. В воздухе витал острый дух картошки, бензина и чего-то, что могло быть как капустой, так и преступлением. Марина шла твёрдым шагом, сжимая блокнот как дубинку. Платье цеплялось за ящики, будто пыталось сбежать. Дмитрий шёл рядом, крутя на пальце кепку и щурясь в солнечные пятна, пробивавшиеся сквозь пыльные окна.

– Стой ближе, – прошипела Марина. – И не трогай ничего. Особенно кефир.

– Даже если он смотрит на меня, как шпион НАТО? – шепнул Дмитрий и одёрнул рукав. – Тут всё подозрительно. Даже картошка.

– Это картошка, Дима. Она не может быть соучастником.

– А вдруг может. Особенно в условиях оттепели.

Они остановились у прилавка. За ним стояла Лидия Ивановна, богиня кефира и картофельных метафор, в цветастом платке, напоминающем взрыв на фабрике ситца. В руках у неё была бутылка с кефиром, и она смотрела на них с тем же выражением, с каким смотрят на людей, пришедших без авоськи.

– Вам чего? – Спросила она голосом, в котором слышалась усталость и интерес к драме одновременно.

Дмитрий моментально включил обаяние.

– Такой красивой женщине не положено стоять за прилавком. Вам бы на телевидение, в «Утренняя почта».

Лида фыркнула, но щёки её порозовели.

– Иди ты, артист. У нас тут дефицит, а он – комплименты. Чего надо-то?

– Да вот, – Дмитрий облокотился на прилавок, понизив голос. – Интересуемся, не пропадает ли у вас чего. Ну, там… мясо, ткани, магнитофоны. Чисто академический интерес.

Лида прищурилась:

– Вы из снабжения?

– Мы... – начал Дмитрий, но Марина перебила:

– Мы из... инспекции. Проверка по линии ГОСТа. Проверяем соответствие мясных отчётов действительности.

– ГОСТа? – Переспросила Лида. – А у вас удостоверения есть?

– Удостоверения на проверке в Минторге, – с ледяным спокойствием ответила Марина. – А у вас журнал приёма кефира за третье число где?

Лида, моргнув, полезла под прилавок, а Дмитрий наклонился к Марине:

– Что ты несёшь?

– Спасаю тебя от обвинения в флирте при исполнении. Замолчи и пиши, если не хочешь остаться тут навсегда среди капусты и кефира.

Лида вернулась с потрёпанным журналом и поставила его на прилавок, но останавливаться не собиралась:

– А вы, между прочим, не первые тут. Ещё на прошлой неделе приходил какой-то с галстуком, весь важный. Говорит: «Виктор пусть мясо не трогает, у нас и так план горит». А Виктор что? Улыбнулся, да и пошёл себе. Он у нас всё может достать. Даже кассету с ансамблем «Аракс» достал, представляете?

Марина зафиксировала в блокноте имя: «Виктор – завмаг. Связь с поставками. Особо доверен. Следить». Потом подняла глаза:

– А этот Виктор сейчас где?

– У себя, наверное. Кабинет за складом. Но вы это... поаккуратнее. Он нервный. Как мясо после оттепели.

– Всё, спасибо. Вы очень помогли. Если что, кефир вернём, – кивнула Марина.

– И артистика своего заберите, – Лида усмехнулась, глядя на Дмитрия. – А то тут у нас не театр.

Когда они отошли от прилавка, Марина сжала блокнот:

– Ты хоть заметил, как она на нас уставилась после твоей «Утренней почты»?

– А что? Женщина оценила искренность. Мы взяли зацепку. Виктор – завмаг, у него всё можно достать. Даже кефирное алиби.

– А ещё она нас вычислила за двадцать секунд. Ты ведёшь себя, как в «Следствие ведут Знаешь-Кто». Надо незаметно, аккуратно, с интеллектом.

– Ты хочешь сказать, что моё лицо неинтеллектуально?

– Я хочу сказать, что твоё лицо кричит: «Я не из 1979-го». А твоя манера флиртовать подходит только для школьных утренников.

– Спасибо. Запишу в блокнот по самоуничижению.

Они свернули за угол склада. Где-то позади скрипнула дверь, и медленно, почти лениво, за ними двинулся человек в форме. Милиционер.

Дмитрий ещё не заметил.

– Слушай, – продолжал он. – Если мы сходим к Виктору, аккуратно надавим, используем документы… может, мы и вправду начнём распутывать это.

Марина резко остановилась:

– Мы не «пойдём», мы будем наблюдать. А ты – молчать и не лезть с обаянием. Всё, как я сказала.

– А если он спросит, кто мы?

– Скажи, что ты из Профсоюза. По борьбе с оттепелью в августе.

Позади хрустнула щепка. Милиционер подошёл ближе, остановившись у ящиков. Он внимательно смотрел на пару с блокнотом и слишком чистой одеждой.

– Товарищи, – проговорил он. — А у вас разрешение есть на хождение по складской территории?

Марина медленно обернулась, блокнот спрятан в сумке. Дмитрий поправил кепку.

– Есть, – бодро сказал он. – У нас внутри всё согласовано. По линии… Госплана.

Милиционер прищурился.

– По линии Госплана, говоришь? Ну-ну. Пойдём-ка, товарищи. Разберёмся.

Марина стиснула зубы. Дмитрий широко улыбнулся. А где-то за складом дверь в кабинет Виктора осталась открытой… всего на пару минут. Но этого могло хватить.

– Улыбайся, – прошептала Марина. – И молись, чтобы у него была слабость к юмору. Иначе следующий наш маршрут – по этапу.

– Не переживай, – прошептал Дмитрий. – Я – профсоюзник. Нас только уволить могут. С концами.

Облако сизого дыма от «ЗИЛа» сгустилось, как упрёк тёщи, и медленно поползло к складу. Где-то наверху гудел вентилятор, который не работал, но честно пытался. Внизу между ящиками с грязной картошкой, пахнущей детством, долгами и гнильцой, стояли они — Савельевы. Супружеская пара, попавшая в 1979-й, как студенты на экзамен по марксизму: случайно, с похмелья и без подготовки.

– Ну и где твоя харизма, Штирлиц ты недоделанный? – Прошипела Марина, хватая Дмитрия за рукав и утаскивая его за пирамиду из капусты, которая уже начинала слегка закисать.

– Там, где и всегда, – спокойно ответил он, поправляя кепку. – Спасает нас от безысходности и дефицита информации. У тебя есть блокнот, у меня – шарм. Баланс, Марина. Инь и Янь, как говорится.

– Ты не инь. Ты дыня. Протухшая.

– А ты опять начинаешь. Я, между прочим, вытащил из Лиды имя Виктора. Ты записала?

– Записала, – она встряхнула блокнот, испачканный в земле. – И что дальше? Побежим к нему с улыбкой и кефиром?

– Нет, я подойду по-мужски. С авторитетом. Я следователь.

– Ты турист. И выглядишь, как плакат «Советский человек глазами врага».

– Прекрати. У нас есть зацепка. Виктор. Завмаг. Что-то знает. Нам надо работать вместе.

– Вместе?! – Её голос чуть не сорвался на фальцет. – Ты полчаса назад строил глазки продавщице. Как на корпоративе в Сочи!

– Это был допрос с пристрастием. Метод допроса.

– Метод? Ты это слово слышал только в названиях сериалов! Ты следователь или Дон Жуан в кефирном раю?

– А ты налоговый инспектор или моя бывшая с претензиями?

Она резко отступила на шаг, платье зацепилось за гвоздь в ящике, оборвалось. Кусочек ситца остался на деревяшке, как знамя поражения.

– Ты не умеешь работать в команде. Всё сам, всё с ходу, всё через обаяние.

– А ты не умеешь доверять. Всё с блокнотом, всё по регламенту. Жизнь – не акт сверки!

– Я тебе не бухгалтерия!

– А я тебе не мальчик для битья!

Секунда тишины. Только гул склада, шорох картошки и где-то вдалеке щёлкнуло — милиционер записал что-то в блокнот, стоя у входа, глядя прямо на них. Он был как тень Системы, строгий, с усами, которыми можно было разрезать стекло.

– Он на нас смотрит, – прошептала Марина, мгновенно сменив ярость на холодную тревогу.

– Кто?

– Слева. Серый, красные погоны, лицо как у физрука. С блокнотом.

– Ну и что? – Дмитрий обернулся слишком резко, слишком нагло, слишком современно. – Милиция — это не КГБ.

– Да ты гений конспирации! – Марина схватила его за рукав и потянула глубже в склад, туда, где пахло пылью, старой древесиной и безысходностью. – Из-за тебя нас упекут в изолятор, и всё объяснение сведётся к «оказались здесь случайно, а ещё мы из будущего». Очень убедительно.

– Он просто наблюдает.

– Он делает записи! Как ты не понимаешь? Мы выглядим, как два космонавта на картофельном фронте! Посмотри на себя – у тебя кепка «Адидас», у меня платье из химии и отчаяния. Мы вне контекста!

– Я тебя прошу, не ори. Дыши.

– Я дышу! Вот только дышу я бензином, кефиром и твоей самоуверенностью!

– Марина... – он хотел сказать что-то успокаивающее, но она уже разворачивалась к нему в пол-оборота, глаза горели как две электроспирали.

– Ты хоть помнишь, как ты флиртовал с той лаборанткой в налоговой, когда я была в декрете?

– Это было десять лет назад. И я не флиртовал, я...

– Я видела, как ты ей улыбался! Вот точно так же, как сейчас Лиде! С тем же наклоном головы и этим своим «ух ты».

– У меня просто анатомически голова так наклоняется!

– А у меня анатомически терпения нет!

– Ну так уходи! – Вырвалось у него, и он сразу пожалел.

Но слова уже вылетели.

Марина замерла. Только её платье колыхнулось в проходящем сквозняке. И блокнот в руке чуть дрогнул, испачканный, с мятой страницей, на которой было написано: «Виктор. Завмаг. Касса? Кражи?».

– Ах, вот как, – прошептала она. – Значит, «уходи». Хорошо. Очень по-советски.

– Я не это имел в виду...

– Знаю. Ты редко имеешь в виду то, что говоришь. Ты импровизируешь. Всю жизнь. Со мной, с делами, с будущим.

– Я просто… я хочу всё исправить, Марин. Этот прыжок во времени — шанс. Если мы раскроем дело, может быть…

– …я тебя прощу? – Она горько усмехнулась. – Не строй планы на чужое терпение.

Тень упала на ящики. Они замолчали. Милиционер стоял уже ближе. Суровый, как понедельник. Он медленно положил блокнот в карман и пошёл прочь, будто дал им шанс.

Марина подняла взгляд.

– Всё. Не флирта. Не «методов». Только документы, только факты. Понял?

– Как никогда, – кивнул Дмитрий. – Честное Гостовское.

– И ещё… – она бросила на него взгляд, как финальный аккорд. – Если мы выберемся отсюда… ты пойдёшь в ЗАГС. И я решу, подписывать ли тебе продление срока.

– А что, я под арестом?

– Пока нет. Но ты под наблюдением. Как всё в этой стране.

Тишина на овощебазе наступила внезапно, как утро после Нового года. Рабочие разбрелись на обед, ящики с картошкой остались недвижимыми, как упрямство советской торговли. Где-то за стеной лениво чихнул старый холодильник. В воздухе повис запах сырости, земли и ожидания. Дмитрий и Марина прятались между ящиками, как два безбилетника в вагоне СВ.

Марина, прижав к себе испачканный блокнот, будто он был младенцем, прошептала:

– Смотри, если нас поймают, я скажу, что ты меня похитил. Я – налоговый инспектор, ты – импровизатор с манией величия. Вероятность оправдания – пять процентов.

– Ух ты, – Дмитрий поправил кепку, которая окончательно сдала позиции. – А ведь ещё час назад ты была просто раздражённой. Теперь ты – рентген с погоней. Ну что, агент 007 из бухгалтерии, есть план?

– Есть, – она развернула блокнот на чистой странице и, утирая грязь локтем, начала писать:

1. Допросить завмага Виктора.

2. Проверить, не работает ли он с кем-то из грузчиков.

3. Выяснить, куда уходит «дефицит».

4. Не попасться милиционеру.

5. Не убить тебя до конца смены.

– Последний пункт какой-то личный, – заметил Дмитрий, заглядывая через плечо. – Хочешь – могу взять его на себя. В стиле самообвинения.

– Хочешь взять на себя – возьми инициативу с головой, а не с ухмылкой. Ты видел, как он на нас смотрит? – Она кивнула на вход, где Сергей Иванович, как хрестоматийная фигура советского правосудия, стоял, держа блокнот в руках, будто уже дописывал им обвинение.

– Видел. И?

– Если он нас запомнит, нас никто не вытащит. Ни ты, ни я, ни «Проект Хронос».

– Ну, не драматизируй, – Дмитрий вздохнул. – Завтра с утра возвращаемся. Я устроюсь грузчиком, ты – продавщицей. Фартук тебе к лицу, кстати.

– Я не собираюсь разливать кефир ради твоей авантюры.

– А зря. Есть в тебе что-то от героини «Москвы слезам не верит».

– Я тебе сейчас кое-что разолью, – прошипела Марина, захлопывая блокнот. – Мы делаем всё по плану. Заходим, наблюдаем, расспрашиваем Виктора. Без импровизаций. Без флирта. Без «я всё улажу».

– У тебя с планом роман, что ли? – Дмитрий присел рядом на ящик, который скрипнул, как партийный функционер на допросе. – А вдруг он не работает?

– Тогда будет план Б.

– А если и он?

– Тогда будет план С. Но импровизации не будет. В прошлый раз твоя импровизация закончилась тем, что мы попали в 1979-й.

– Не совсем. Я бы сказал – началась.

– Вот именно. И если ты хочешь, чтобы у нас был хоть какой-то шанс вернуться, ты будешь следовать плану. Или...

– Или?

– Или я расскажу милиционеру, что ты интересуешься иностранной музыкой. И западными джинсами.

– Это шантаж?

– Это любовь.

Он усмехнулся, но уже без прежней лёгкости. Его ухмылка стала защитной маской – сдвинутой, потрёпанной, но всё ещё надетой. Он взглянул в сторону милиционера. Тот больше не писал. Просто смотрел. Как лупа на муравья.

– Хорошо, – кивнул Дмитрий. – Завтра. По плану.

Марина внимательно на него посмотрела. Не как жена. Как соучастница преступления.

– Тогда иди первым. Посмотри, чисто ли.

– Как всегда, в разведку посылают мужчину.

– Потому что мужчина сам туда суётся.

Он осторожно приподнялся, кепка съехала ещё ниже, придавая ему вид интеллигента в бегах. Пробежал взглядом склад. Тишина. Лишь где-то тележка скрипнула за углом.

– Вроде можно...

– Врёшь ты плохо, – прошептала Марина, поднимаясь. – Но идти умеешь. Только не беги – ты в брюках, не в кроссовках.

Они двинулись вдоль ящиков, как шпионы с похмелья. Солнце из окна чертило их силуэты на полу, а за спиной тихо осыпался картофельный мешок – будто прощальный звонок смены.

У выхода Сергей Иванович что-то записал в блокнот, потом убрал его в карман и тронулся следом.

Он не спешил. Он знал: завтра они вернутся.

И он будет ждать.

Глава 4: Очереди и сплетни

Гастроном №14 на первом этаже панельного дома выглядел как последнее убежище цивилизации, отвоёванное у хаоса. Тусклый свет ламп позорно капал на потёртый линолеум, над прилавком висел плакат с рабочим, который выражением лица как бы намекал: «Экономь, товарищ, даже кислород». Воздух был пропитан уксусом, сыростью и лёгким запахом надежды на сливочное масло.

Очередь, словно змей из пыльных пальто и шерстяных платков, извивалась от витрины к двери. Марина стояла ближе к началу, сжимая авоську так, будто в ней лежал ключ от машины времени, а не пара пустых банок под залог.

– Товарищи, давайте по порядку! – Произнесла она громко, как в зале заседаний налогового комитета. – Кто за кем?

– Ты что, из ЦК приехала? – Отозвалась тётка в пальто с воротником, подозрительно напоминавшая волка в маскировке. – Тут давно всё решено. Тут всё по талонам!

– По каким ещё талонам? – Переспросила Марина, чувствуя, как подкатывает привычная волна негодования. – Это же гастроном, а не казино!

– Вот именно, – буркнул дед в телогрейке. – Тут без фартовой карты ничего не светит.

– Что ты тут устроила, – прошипел Дмитрий, стоящий за её спиной. Он поправил кепку, которая держалась на голове исключительно силой привычки и ауры харизмы. – Хочешь революцию – начинай с фразы «мне два без очереди».

– Я хочу порядок! – Отрезала Марина. – А не это... перформанс с кефиром.

– Зато, – Дмитрий наклонился к ней и прошептал. – У нас появляется повод поговорить с Лидой. Она тут главная. Если кто и знает, как мимо кассы утекают ящики с тушёнкой – то она.

– Прекрасно. Ты её очаруешь, я запишу признание в блокнот, потом нас арестует милиция, и мы станем легендой – как первые туристы, погибшие от кефира.

Дмитрий хмыкнул, оглянулся на очередь и уже вслух добавил:

– Зато какое приключение. Очередь – как мини-СССР. Есть всё, кроме еды.

– Не смешно, – буркнула Марина, уставившись на стеклянные бутылки с кефиром.

Они стояли, как экспонаты в музее: стройные, потные, обречённые.

– Ты же хотела вжиться в эпоху.

– Я хотела вжиться с нормальным завтраком, а не с уксусом в ноздрях и ватой в голове.

Лида, за прилавком, взвешивала кефир с видом Микеланджело, формующего «Давида» из пластилина. В платке с цветами, румяная, с усмешкой, будто знала всё на свете и чуть больше.

– Следующая! – Крикнула она, глядя мимо Марины.

– Я, – сказала Марина, шагнув вперёд, и протянула авоську. – Кефир. Две.

– Талоны где?

– Какие талоны?

– На кефир, дорогуша. Сегодня только по спискам. С утра приезжали из райкома, выдали один ящик, и всё. Кто не в списке – тот не в форме.

– И где эти списки?

– У заведующего. А может, и не у него. У нас всё так – у кого надо, у того и есть.

Дмитрий нагнулся ближе, облокотился на прилавок, как бы случайно. Кепка съехала, галстук вывернулся, но взгляд был обволакивающе дружелюбным:

– Лидочка, скажите, а заведующий, случаем, не Виктор?

Лида хмыкнула, поглядела на него с интересом, прищурилась:

– Ну а кто ж ещё? У нас тут не Министерство. Один человек, один подвиг.

– А подвиг, случаем, не ежедневный?

– Смотря, в каком смысле... – Её улыбка стала шире, а голос тише. – У него жена в больнице, а дефицит в кладовке. Если вы понимаете, о чём я.

Марина скривилась. Дмитрий всё ещё держал обаяние в боевой готовности.

– То есть, он может... помочь? С продуктами?

– Если вы ему понравитесь, – Лида усмехнулась. – Но вам, красавчик, придётся постараться.

– Я постараюсь, – кивнул Дмитрий с таким выражением, будто подписал смертный приговор с нотками флирта.

– Постарается он, – буркнула Марина, оттягивая его от прилавка. – Если я завтра увижу тебя с бантами и в халаце – пеняй на себя.

Они вышли из гастронома, в котором зазвучала новая волна возмущённых голосов. Марина швырнула авоську через плечо, как партизанку.

– И что теперь?

– Завтра утром – опять сюда. Ты займёшь очередь, я – разговор с Виктором. У нас есть план.

– У нас есть дефицит, план, очереди, список, Лида и кефир в зоне недосягаемости. Прямо как в сказке.

– Именно. А ты – героиня. Не ворчи.

– А ты – Шапокляк. Без крысы, но с намерением.

Они шагали по улице, мимо «Жигулей», припаркованных так, будто их расставляли в панике. Город шумел обычным августовским утром, как ни в чём не бывало. Только на стене гастронома старел плакат с лозунгом: «Экономика должна быть экономной!» – и портрет рабочего, который уже давно всё понял, но молчал.

На следующее утро гастроном встретил их кислым запахом кильки, влажной духотой и новым лозунгом на дверях, написанным от руки: «Кефир не спрашивать! Всё по спискам!». Рядом кто-то пририсовал усики к портрету рабочего на стене — тот теперь смотрел с выражением, как будто и сам бы с удовольствием дал по спискам, но не тем.

Очередь уже извивалась к прилавку, как кишечник голодающего социализма. Женщины в платках бурчали, как самовары, шептали про новую партию масла, и время от времени зыркали на Марину, которая стояла у стены, сжимая авоську так, будто собиралась душить ею. Её платье помялось, начёс окончательно пал, как мораль у завмага после получки. Она видела, как Дмитрий поправляет кепку, и знала — сейчас начнётся.

– Ты опять собрался... это... – прошипела она, не отрывая глаз от прилавка. – Очаровывать? На голодный желудок?

– Шарм, Мариш, – шепнул он, словно произносил пароль к подпольному холодильнику. – Это как талоны, только личного производства.

Он шагнул к прилавку с выражением лица, как у героя кинофильма, которому вот-вот вручат орден за трудовые подвиги в сфере соблазнения. Галстук болтался, кепка сползла, а улыбка — как у человека, который помнит, где заначка.

– Здрасьте, Лидочка, – протянул он, нависая над прилавком, как дождь над уборкой урожая. – У вас тут, говорят, масло излучает свет истины?

– А у тебя, – фыркнула Лида, не поднимая глаз. – Часы, как у секретаря райкома. Поддельные?

– Настоящие. Подарок жены, – с гордостью сообщил Дмитрий. – Но если ради дела социалистического и одной важной информации... могу ими пожертвовать. Временно.

– Ты мне тут не флиртуй, – сказала она, наконец взглянув. – Тут не Балетная касса. Тут – гастроном.

– А я и не флиртую. Я – обмениваю. Честный бартер. Часы – за информацию и масло.

Лида хмыкнула. Очередь замерла, притворившись заинтересованным натюрмортом.

– А если я скажу, что масла нет?

– Тогда часы всё равно у тебя. Потому что я в тебя верю. А вера в наше время – редкий продукт.

Лида глянула на него долгим взглядом, в котором было всё: скука, интерес, тоска по юности и уважение к старой школе бартера. Потом кивнула.

– Сними.

– Часы?

– И галстук, если не жалко. Он меня нервирует.

– Часы – да. Галстук – символ профессии.

Он снял часы и положил их на прилавок, как будто преподнёс дар древнему идолу. Лида взяла их, покрутила, прикусила губу, потом вздохнула и полезла под прилавок. Из недр цивилизации она извлекла брикет масла в обёртке с надписью «Для служебного пользования».

– Иди сюда, – прошептала она, наклоняясь к нему. – Только никому. Виктор, завмаг, на даче сейчас, с друзьями. Вчера хвастался, что вся техника у него импортная – из Югославии. Представляешь? Холодильник, магнитофон, миксер. Всё – как у Брежнева, только в деревне.

– В деревне? – Уточнил Дмитрий, сузив глаза.

– Под Лобней. У него там участок. Новый. А купил – по документам от жены. Хотя та лежит с гипсом, а не с лопатой.

– Очень интересно... – протянул он, подмигивая. – Лида, вы спасли два желудка и одно расследование. А ещё – мою веру в кефирную торговлю.

Он повернулся и пошёл прочь, держа масло в руке, как знамя. Но не успел сделать трёх шагов, как услышал:

– Ты с ума сошёл?! – Это была Марина.

Её голос дрожал, как пудинг на демонстрации.

– Что?

– Это были мои часы! Мои! Подарочные! С гравировкой: «За выносливость в браке»!

– Мариш, – попытался он улыбнуться, но та улыбка напоминала подвиг перед расстрелом. – Это был стратегический обмен. Бартер ради Родины!

– Ради Родины? – Она швырнула авоську ему под ноги. – Ради своей харизмы! Ты бы ещё пальто заложил! Или меня!

– Ну, пальто... – начал он, но замолчал, увидев её лицо.

– Лучше бы ты продал свою кепку! Или свою... – Она запнулась. – Хотя кому она нужна?!

– Ну, масло-то у нас есть? – Развёл руками он. – И информация! Участок, техника, Югославия. Виктор теперь под колпаком.

– Под каким колпаком? Под твоим идиотизмом?

Они вышли из гастронома под гул толпы, который на мгновение стал тише — публика ждала продолжения. Но Марина молча шла по тротуару, как танк, неся в себе ярость и блокнот.

– Вечером едем под Лобню, – процедила она. – Если ты ещё раз обменяешь мои вещи на сметану, я обменяю тебя на собаку. Немецкую. С документами.

Дмитрий поправил кепку, вздохнул и кивнул.

– Немецкая... импортная, – пробормотал он. – Ну, хоть не югославская.

Марина не ответила. Она уже писала в голове список: дача, техника, Виктор, масло, часы. И один следователь, нуждающийся в перевоспитании.

День за окном стоял такой, будто его нарисовали на листе ватмана пятого класса — всё плоско, тепло и безлично. Комната бабы Нюры дышала нафталином, цветастыми обоями и тяжёлым радиоголосом Людмилы Зыкиной, возвещающим о Москве, в которой, судя по тону, не было ни дефицита, ни кильки. Радиоприёмник «ВЭФ» стоял на скатерти с разводами от банки, как памятник эпохе недосказанности.

Марина сидела на скрипучем стуле, как на допросе: напряжённо, с блокнотом в руках, в котором страницы уже не листались, а шуршали, как шпионская депеша. Волосы распались на фронты, платье мялось по оси позвоночника. Она бросала взгляды то на пачку масла, то на Дмитрия, и каждый взгляд можно было продавать как уксус.

– Ты продал мои часы за это, – сказала она, указывая пальцем на масло, как прокурор на улику. – Герой. Блестящий. В прямом смысле.

– Ты бы до сих пор в очереди стояла, – пожал плечами Дмитрий, стоя у окна и теребя галстук. – А так – и масло, и след. Виктор, дача, импорт. Почти детектив. Только с консервами.

– Почти развод, – Марина вернулась к блокноту. – Без залога.

Баба Нюра в это время суетилась у стола, переставляя тарелку с килькой так, будто от её положения зависела стабильность в экономике. В красном платке, с лицом, как у председателя колхоза на премии, она смотрела на масло с одобрением, как на диплом внука.

– Молодец, Димочка. Ты не следователь, ты – талон на удачу, – она поставила компот на стол. – А ведь я сразу поняла: в тебе жилка есть. Блатная.

– Спасибо... – Дмитрий кивнул, но слегка попятился. – Хотелось бы, чтобы это не звучало, как диагноз.

– Без блату тут не выживешь, – поучительно произнесла Нюра, разливая компот, как бы святую воду. – Надо всё доставать. Менять. Уметь. У меня своя система. Вот Галка в аптеке, у неё я за марлю мыло получаю. Мыло меняю на кофе у брата его жены, он на мясокомбинате. А уж кофе — это универсальная валюта. Даже к портному можно сунуть, если фрак надо. Или гроб.

– Прямо цепочка поставок, – усмехнулся Дмитрий. – Только без интернета. И здравого смысла.

– А у Виктора, – продолжила Нюра, игнорируя. – Тёща в текстильной. Хвастался, что ткань импортная у него, на дачу таскает рулонами. Подпольная мебельная лавка у них там. Шьют, красят, пилят. А на документы – тишина. Всё «личное».

Марина записывала молча, но с таким лицом, будто писала донос собственной рукой. Она приподняла глаза.

– Светлое будущее... Это где кефир без очереди? Или там вместо масла сразу дают адвоката?

– Или хотя бы чай, – прошептала она себе, глядя на банку компота. – Не из подвала, а из листа.

– Почему колбаса пропала? – Вдруг встрепенулся Дмитрий, хлопнув ладонью по подоконнику. – Потому что план её съел!

Марина закрыла блокнот с жестом врача, закончившего вскрытие.

– Ты ещё анекдот расскажи про три сорта колбасы: для начальства, для знакомых начальства и для музея.

– А у тебя, Мариночка, – вмешалась Нюра. – Всё прагматика. А ты попробуй с улыбкой, по-человечески. Не всё ж как в налоговой: талоны, отчёты, выговоры. Жизнь – это же... – она замялась, – ...это как рынок. Без гарантий. Но с перспективой.

– Только с мухами, – буркнула Марина.

– И со спекулянтами, – добавил Дмитрий. – Но весело. Мне это всё нравится. По-своему.

– Конечно, – вскинулась она. – Ты же отдал мои часы за пачку сливочного веселья!

– Ага. И получил улики. Почти по Госту. Что скажешь?

– Скажу, что если ты завтра предложишь мои серёжки за гречку, я тебе устрою допрос с пристрастием. Ванна, швабра, тазик – всё будет.

Баба Нюра прыснула в платок.

– Любовь у вас, конечно, странная. Но живая. Хоть бы картошку кто купил...

Они сидели ещё минут десять: Дмитрий жевал воздух и самодовольство, Марина шевелила ручкой и злилась без права на выход. За стеной кто-то спорил о талонах, радио пело о Родине, килька пахла поражением, а пачка масла стояла, как символ победы — маленькой, сомнительной, но нужной. Как всё в этом расследовании.

Радио «ВЭФ» вяло шипело, как подгоревшая манная каша, и издавало голос, похожий на Брежнева в наушниках: глухой, уверенный, будто даже сам эфир был в отпуске. Людмила Зыкина давно смолкла, уступив место мужскому баритону с долгими паузами, словно оратор перебирал карточки с тезисами, забыв очки.

– ...товарищи, в пятилетке особое внимание уделяется переработке картофеля...

Марина подняла глаза от блокнота, посмотрела на компот, потом на кильку. Всё в пределах переработки, но перспектив не наблюдалось. Свет из окна падал на ковёр с оленями, превращая их в выцветших свидетелей чьей-то личной трагедии. Запах нафталина прибавился: баба Нюра открыла шкаф, и оттуда, кажется, выглянула сама эпоха.

– А ведь правильно он говорит, – кивнула Нюра, поправляя платок. – Только не всё до нас доходит. У нас вон Виктор... – она понизила голос, – хвастался, что у него на даче мебель импортная. А говорил – с тёщиной стороны. Ага, из ЦК, наверное.

Дмитрий, стоя у радио, расцвёл. Он покачивался в такт радиомузыке и подпевая себе под нос, ловил каждое слово из-за стены. Там шёл настоящий дискуссионный клуб:

– ...говорю тебе, Миша, талоны эти – фикция! Я вот стояла три часа, а дали одну селёдку и взгляд, будто я у них сына на фронте забрала...

– Так Брежнев виноват, что ли?

– Да нет, он старенький, чего уж... Но не сам же он решил, что сахара – ноль, а отчётов – тонна!

Дмитрий прыснул. Его глаза блестели так, как у школьника, поймавшего директора на слове «бардак».

– А ты слышала? – Повернулся он к Марине. – «Не сам же он решил»! У них там полная политическая комедия. Я бы это в протокол внёс. Как доказательство живости духа.

– Ты бы в протокол внёс свою кепку, – отрезала Марина, не поднимая головы. – И подпись: «Мягкой рукой добыл мягкое масло».

– Ну, не всем же быть карающим мечом. Кто-то должен быть дипломатом. Или анекдотом.

– Скорее, экспонатом.

Баба Нюра, тем временем, выкладывала на кровать скатерть с вышивкой, как реликвию.

– Вот это – польская. Через знакомую в Доме культуры. Меняли на чешский фарфор, но я сказала: фарфор – бьётся, а скатерть – живая. Как Ленин.

– Интересная метафора, – заметила Марина. – Только Ленин, насколько я помню, уже в стеклянной посуде.

За стеной снова оживились:

– А я тебе говорю, у Виктора на даче стол такой, что Шурка из стройуправления упал со стула и сказал: «В Швейцарии таких не видел».

– Угу. А у меня дома ковёр с тигром, но это не значит, что я в джунглях живу!

Марина выпрямилась, быстро записала: «Виктор – дача – импорт – свидетели: Шурка, ковёр, джунгли». Она вздохнула, потом тихо:

– Боже, я реально сижу в комнате с килькой и записываю, что кто-то упал со стула из-за швейцарского стола.

– Добро пожаловать в реальность. Тут весело.

– Тут душно.

– Это потому что шкаф открыли, – вмешалась Нюра. – Там у меня шинель мужа. И трёхлитровая банка с грушами. Груши прошлогодние, но дух держат.

– Как идеология, – буркнула Марина.

Радио снова ожило:

– ...и в заключение – слово товарищу с металлургического завода имени XX съезда...

– Ага, теперь и металлурги будут говорить, – скривилась Марина. – Мне казалось, в их ведомстве только кувалда, да и то не по лексике.

– Зато ты теперь знаешь, как работает информационная оборона, – ухмыльнулся Дмитрий. – Сначала радио, потом шкаф, потом ковёр, и ты уже не помнишь, зачем сюда пришла.

– А пришла я, между прочим, ради дачи с импортной мебелью, – холодно сказала она. – И если хоть кто-то ещё скажет «швейцарский стол», я клянусь, уроню его на голову Виктору.

– Только предупреди заранее. Я камеру настрою.

– И галстук поправишь?

– Конечно. Это же почти допрос.

Смех за стеной перешёл в кашель. В эфире опять заиграла Зыкина.

В комнате всё оставалось на месте: банка компота, пачка масла, тарелка кильки и воздух, густой от воспоминаний и маразма. Но в центре этой бытовой неразберихи Марина уже вырисовывала чёткую схему: Виктор, мебель, знакомые из ЦК – всё складывалось. Даже запах нафталина, казалось, стал пахнуть уликой.

Дмитрий прислонился к стене и с улыбкой посмотрел на жену:

– Всё-таки у тебя есть талант.

– К чему?

– К сарказму с доказательной базой. Это почти искусство.

– А у тебя – к вживаемости. Ты бы и в двадцать пятом веке выжил. В костюме с лейблом «дефицит».

– Главное, чтобы костюм был не из гобелена.

Они замолчали, каждый со своими мыслями. И только радио, как всегда, несло свет разума. Куда – неясно. Но уверенно.

Комната после ухода бабы Нюры казалась особенно тесной. Без её шаркающих шагов и постоянных междометий пространство наполнилось густой тишиной, в которой особенно отчётливо звучали клокотание радио и далёкие вопли с двора, где кто-то безуспешно заводил «Жигули» — в который уже раз.

Марина сидела за столом, исписывая блокнот нервными, чёткими строчками. Буквы ложились под линейку, как новобранцы на построении. Она прикусывала губу, косилась на пачку масла, как на вещдок с уликой, и старательно не смотрела на мужа.

Дмитрий стоял у окна, словно в кадре с художественным замыслом: руки в брюках, галстук слегка ослаблен, кепка брошена на стул, взгляд устремлён вдаль. Улыбка у него была на месте — но только внешне. Внутри кипела каша из адреналина, недовольства и неуверенности.

– Значит так, – раздался её голос. – Завмаг Виктор. Дача. Мебель. Проверить движение товара на складе. Сопоставить с отчётами. Допросить соседку с ковром и Шурку из стройуправления.

– Это не допрос, это сочинение на тему «Как я провёл лето в КГБ», – отозвался он, не поворачиваясь. – Хочешь, я просто подойду к нему и задам три вопроса? С нужной интонацией. И он сам нам всё выложит, включая план дачи и марку холодильника.

– Ага. Только не забудь сообщить ему, что ты прибыл из будущего, где у всех есть айфоны и совесть.

– Не все. У некоторых только шарм.

– Ты этим шармом мои часы обменял на масло. Вижу, как эффективно работает метод.

– Я спас завтрак. И открыл канал информации. Это не «обмен», это инвестиция в местный бизнес-климат.

– А у меня инвестиция в блокнот. И пока она приносит больше пользы, чем твои харизматические манёвры.

Марина резко поставила точку. Настолько резко, что у радио дрогнула ручка громкости.

– Слушай, – он обернулся. – Ты правда думаешь, что можно в этом сумасшедшем времени просто взять и всё спланировать? Это не налоговая, это Советский Союз. Тут очередь за йогуртом – уже криминал.

– Потому-то и нужен план. А не твоя интуиция, которую ты, кажется, забыл на таможне.

– Интуиция – это то, что говорит мне: Виктор что-то прячет. И если я к нему подойду не как контролёр, а как... союзник по дефициту – он сам меня пригласит на дачу. С шашлыком.

– Шашлыком?! – Марина повернулась, глядя на него как на лоботомированного. – Это твоя оперативная стратегия? Замаскироваться под любителя пикника?

– Не пикника. Системы. Советской системы. Я её чувствую, как гвоздь – молоток.

– Скорее, как бутерброд – пол.

– Завтра и проверим.

Он подошёл ближе, опёрся рукой о спинку её стула.

– Ты со своим блокнотом, я – со своей интуицией. Будем как два крыла одного следствия.

– Только одно из них уже дымится.

Она встала, поправила платье, глядя на него сверху вниз, несмотря на рост.

– Завтра идём на овощебазу. Сначала – документы. Потом – разговор. Без импровизаций. Без харизмы. Без твоих шашлыков.

– Уточним: без шашлыков, но с шармом?

– С шармом – только если он не испортит допрос. Или аппетит.

Они оба замерли. Радио играло «Песню о Москве», и голос Зыкиной мягко растекался по комнате, как запах компота.

Дмитрий вздохнул.

– Помнишь, как в 2009-м ты отказалась поехать со мной в Геленджик, потому что не было плана?

– А ты помнишь, что через три дня ты уехал туда с участковым и вернулся без паспорта?

– Хорошо, – он поднял руки. – Будет тебе план. Только не забудь – мы здесь оба по уши в анахронизме. Если хочешь выжить в 1979-м – учись быть гибкой.

– Я гибкая, как шпала. Но шпала крепко стоит на рельсах. И в отличие от тебя – не поёт под Зыкину.

Он усмехнулся, но глаза его остались тревожными. Она снова села, вернулась к блокноту.

– Завтра. Утро. Склад. Без фокусов.

– Честное пионерское.

Тишина вернулась. Только радио, запах нафталина и глухой гудок из окна – старый «Жигуль» снова отказался с первого раза.

Глава 5: Ложный след грузчика

Овощебаза встретила их запахом капустной тоски, сырости и бензина. Склад гудел, как переваренный борщ: грохот тележек, ругань, плеск луж у грузовика и бесконечное таскание ящиков. Над входом висел выцветший лозунг, упрямо напоминавший: «Береги социалистическую собственность!» – словно бы специально для них.

Марина шла первой, в бабкином фартуке, который безуспешно пытался прикинуться униформой. Авоська с блокнотом звенела, как совесть на партсобрании. Волосы выбивались из-под платка, будто сигналили: «Шпион! Шпион!». Фартук цеплялся за каждый ящик, будто желал саботировать операцию.

Дмитрий следовал за ней, неся телевизор «Рекорд» с важностью, как будто тот передавал «Время» прямо из рук Брежнева. Кепка сползала, лоб блестел, но он продолжал держаться бодро, прикидываясь, что вот-вот выдаст норму за пятерых.

– Держись плана, – процедила Марина, оглядываясь. – Без самодеятельности. Это не твой кружок художественного слова.

– План? – Дмитрий ухмыльнулся, – Мой шарм — лучший план. У кого есть телевизор и уверенность, тот и в раю прорабом станет.

– А ещё в наручниках.

Они остановились у стены, где луч солнца пытался пробиться сквозь пыльное стекло и осветил плакат с потрёпанным Лениным. Дмитрий поставил телевизор, прикрыв его мешковиной. Коробку с вещдоками – туда же, между ящиками с морковью.

– Если нас спросят, – прошептала Марина. – Мы новые. Из райцентра. Документов нет, но сказали начать с восьми.

– А фамилии?

– Твои пусть будут Иванов. У меня – Петрова. Просто. Без фантазии.

– Я мог бы быть Сокол...

– Нет.

К ним подошёл пожилой рабочий с видом вахтёра на пенсии.

– Эй! А вы кто такие?

– Из райцентра, – быстро сказала Марина. – Сказали, помочь с сортировкой. Где капуста?

– Капуста вон там. Но чего это у вас фартук цветастый?

– Производственная травма. – Дмитрий улыбнулся. – У нас в районе моль завскладом работает.

Рабочий хмыкнул, неуверенно махнул рукой, и отошёл.

«Пока держимся», – подумала Марина, обходя ряды.

Её взгляд скользил по ящикам, ищущим улику, несовпадение, неучтённую капусту. Всё было слишком аккуратно. Слишком... документально.

Дмитрий, наблюдая за ней, вдруг заметил суетливого молодого грузчика. Тот волок мешок с картошкой, оглядывался, как мышь в банке, и бормотал себе под нос.

– Этот парень слишком нервный для обычного рабочего, – прошептал Дмитрий. – Похоже, у него картошка – не единственный груз на совести.

– Не сейчас, – отрезала Марина. – Сначала – схема склада. Потом – движение товаров. Потом...

Но Дмитрий уже пошёл.

– Эй, парень! Ты – Толик?

Толик вздрогнул, мешок едва не уронил.

– Я... да. А что?

– Слушай, ты у нас в списке. Говорят, ты – мастер упаковки, у тебя золотые руки. Покажешь, как сортируете?

Толик замялся, поправил комбинезон, и кивнул.

– Ну... я просто, как все. Сортировка – это… ну... сначала по размерам, потом...

– А по связям? – Дмитрий сделал шаг ближе. – Кто куда что несёт, кто с кем делится – тоже сортируешь?

– Я не в курсе! Я просто таскаю! – Толик замахал руками. – Я ни при чём, честное слово! Это всё завмаг, он сам... он...

– Ага, – Дмитрий прищурился. – А сам он что?

– Он... – Толик осёкся, глядя за спину Дмитрия. – Он идёт.

Дмитрий обернулся. И правда, от входа шагал мужчина в кожанке с выражением лица, как будто ему на завтрак подали дефицит с плесенью. Завмаг Виктор.

– Всё, – прошептала Марина, подбегая. – Отходим. План «капуста» отменяется. Включаем режим «тишина и аккуратность».

– Или режим «спрячься за морковкой», – пробормотал Дмитрий.

Они юркнули за ящики, оставив Толика бледного, как варёная свёкла, стоять перед начальником. Дмитрий тихо включил телевизор: слабое жужжание и помехи — будто сама техника почувствовала, что настал её момент.

– Он что, будет нам помогать? – Шепнула Марина.

– Или наоборот.

– Ты опять импровизируешь. Мы должны были собрать данные, не играть в «Кто напугает Толика быстрее».

– Я просто нащупал ниточку.

– Ты – топор. Ты не щупаешь, ты сразу рубишь.

Их спор затих, когда телевизор замигал. На экране мелькнули кадры – не с программы, не с хроники. Там был... Виктор. На фоне коробок. С чем-то блестящим в руках.

– Это... – Марина ахнула. – Это запись. С вещдоков. Это он!

– Наш завмаг – звезда. Только не кино, а уголовного дела.

Они переглянулись.

Склад шумел, пах капустой, а расследование только начиналось.

Солнечный луч, пробившись сквозь пыльное стекло, метким выстрелом лёг на лицо Толика, осветив его, как прожектор на допросе. Парень моргнул, будто его вызвали на собрание партячейки без предупреждения. Он снова ухватился за мешок с картошкой, хотя тот уже лежал на полу и сопротивления не оказывал.

Дмитрий вынырнул из-за ящиков с видом киногероя, только вместо «Маузера» у него был галстук, болтающийся, как уставшая тряпка в буфете. Кепка сползла на ухо, но он не поправил её – вид, по его мнению, становился только харизматичней.

– Ну что, товарищ картофелевед? – С нажимом начал он. – Где хранишь колбасу?

Толик вздрогнул и начал пятиться. Его комбинезон напоминал старую скатерть после свадьбы — измятый, в пятнах и с запашком.

– Я… я ничего! – Заикнулся он. – Я просто мешки!

– Мешки не болтают, а ты болтаешь, – прищурился Дмитрий. – Это подозрительно. Очень подозрительно. Подозрительно, как шампунь на дефицитной полке. Покажи, что в карманах.

– Ничего у меня... – Толик полез в карман и сразу замер.

Дмитрий, как опытный следователь, заметил это замирание. И то, как рука парня остановилась у груди. И то, как глаза дёрнулись к выходу. И самое главное — блеск металла в щели кармана.

– Ага, – произнёс он медленно. – А вот и улика.

– Это просто ключ! – Выпалил Толик. – Мне его тётя дала, от дачи!

– А тётя у тебя, случайно, не работает завмагом?

– Я... Я не знаю, может быть... – глаза бегали, как градусник у температурящего.

Марина, стоявшая в стороне, вцепившись в блокнот, зашипела сквозь зубы:

– Дмитрий, прекрати. Мы не на суде и не на допросе. У нас нет мандата! Ни одного мандата!

– У меня есть метод. А мандаты пусть КГБ оформляет, – не отрывая взгляда от Толика, пробормотал Дмитрий. – А теперь слушай внимательно. Если ты сейчас не расскажешь, где и что прячется на складе, я вызову... специальную группу по дефициту. С автоматами и списками.

– Я... – Толик побледнел. – Я не виноват! Они сказали – просто носить! Я не знал, что там внутри!

– Кто «они»?

– Я не...

Но Толик не договорил. Мешок с картошкой выскользнул у него из рук, с грохотом ударился о пол, картошка посыпалась, как монеты из сорванного автомата с газировкой, и Толик рванул к выходу, как загнанный хомяк с партбилетом в зубах.

– Стоять! – Закричал Дмитрий, но вместо того чтобы догонять, нагнулся к картошке. Из расстёгнутого кармана Толика выпал ключ – серебристый, с гравировкой «Лето-79».

– Спасибо, уважаемый, – пробормотал Дмитрий, поднимая его. – Без сдачи.

Марина подскочила, как будто её укусил учетный акт.

– Ты с ума сошёл?! Он же сбежал! Ты снова импровизировал! Ты понимаешь, что устроил театральный кружок прямо на территории преступления?!

– А что? Я расколол его. Смотри – ключ. Это улика. С гравировкой. Красиво же!

– Красиво – это когда преступник на допросе, а не бежит через капусту, крича: «Я ни при чём!» – Она схватилась за голову. – Всё. Теперь нас будут искать вместе с мешками.

– Не будут. У нас телевизор и план «Б».

– У нас нет даже плана «А». Ты действуешь, как будто играешь в «Гараж» в самодеятельности. Завмаг, Толик, ключи, телевизор – всё смешал!

– Но ведь интересно?

Марина замерла, тяжело дыша. Потом взяла ключ, осмотрела.

– «Лето-79». Это от дачи. Наверняка. Если повезёт – мы выйдем на завмага.

– Видишь? Я же говорил: шарм – лучше плана.

– Если ты ещё раз скажешь слово «шарм», я тебя сдам лично. В овощной отдел. На вес.

Где-то на фоне снова загудел грузовик. Картошка каталась по полу, как намёки на провал. Дмитрий улыбался. Марина кипела. А между ними – ключ от чего-то, что обещало быть гораздо важнее, чем просто дачный сарай.

Телевизор позади снова тихо зажужжал. Как будто смеялся.

Угол склада, где ещё недавно царил капустный хаос, теперь будто вымер. Рабочие, неся с собой запах пота и сигарет «Прима», ушли на перерыв, оставив после себя тишину, которая только подчёркивала скрип тележек вдалеке и жужжание телевизора «Рекорд». Свет от окна резал ящики по диагонали, делая их похожими на реквизит с провинциальной сцены.

Марина, уставившись на деревянный ящик с надписью «Мясо», стояла, словно на границе здравого смысла. Фартук её был измазан капустным соком и чем-то, что категорически отказывалось идентифицироваться. Она открыла блокнот, но не писала. Её глаза говорили больше, чем любое следственное постановление.

– Ну? – Дмитрий склонился к ящику, поправляя кепку и одновременно теребя ключ. – Пора узнать, чем нас кормят на этой базе. Или не кормят.

– Не трогай руками. Ты уже один ящик – Толика – распаковал. И что? Пшик с картошкой.

– Толик был напуган. Это признак вины.

– Это признак того, что ты выглядишь, как инспектор из «Операции “Ы”», только менее интеллигентный.

Она откинула крышку. Ящик скрипнул, как завсклад на утренней планёрке, и открылся… пустотой. Даже запаха мяса не было. Только тонкий аромат дерева, капустной гнили и чьей-то отчаянной лжи.

Марина опустила блокнот. Посмотрела на дно ящика, потом на Дмитрия.

– Пусто. Как в отчётах за 2025-й. Только без графика на обложке.

– Может, уже вынесли?

– Или вообще не клали. Ты хоть понял, что сделал? Ты спугнул мальчишку с ключом и гравировкой «Лето-79». Он теперь где-то в кустах, дрожит, а у нас – ящик с капустной тоской и судимость по статье «Самоуправство с элементами комедии».

Дмитрий, всё ещё державший ключ, приподнял бровь.

– Ключ – улика. Ты не видишь, как всё складывается?

– Я вижу, как ты складываешь домик из картошки и фантазий. Мы не на даче, мы на овощебазе. Здесь всё тухнет быстрее, чем твои идеи.

– А по-моему, мы на пороге разгадки. Ключ у нас. Толик сбежал. Пустой ящик. Значит, кто-то здесь точно выносит товар.

– Правда? А может, кто-то просто подписал ящик «мясо», чтобы завмаг не понял, что в нём... ничего. Как в твоём плане.

– У меня был план.

– У тебя была импровизация, закатанная в уверенность и поданная без гарнира.

Дмитрий подошёл ближе. Ухмылка на лице исчезла, глаза стали серьёзными. Он заговорил тише.

– Я видел, как он посмотрел на этот ящик. Он дёрнулся. Это не случайность.

– Ты дёргаешься, когда видишь пломбир, но это не делает тебя преступником.

– Не сравнивай Толика с пломбиром. Он менее вкусный и гораздо подозрительней.

Марина закатила глаза и сделала шаг в сторону. Она открыла другой ящик – внутри аккуратно лежали мешки с морковью. Под одним из них — газетная вырезка с рецептом мясного студня и словом «Проверено» в кружке красного карандаша.

– Ты думаешь, это послание?

– Или инструкция, – Дмитрий хмыкнул. – Похоже, кто-то здесь не только ворует, но и кулинарит.

– Великолепно. У нас улика – студень. Ты будешь это защищать в суде?

– Конечно. Как свидетель – Толик, как вещественное доказательство – холодильник, как обвиняемый – холодильщик.

Они оба замолчали. В этот момент где-то позади заскрипела дверь, и у входа появился силуэт. Милиционер. В форменной рубашке, с фуражкой, как у советского Шерлока, и бровями, умело натренированными на выражение «Так, граждане…».

– Дмитрий, – прошептала Марина, не оборачиваясь. – Ты спрятал коробку?

– Конечно. За телевизором. Телевизор всё прикроет. Он у нас как третий оперативник.

– Сейчас он будет вещать из камеры хранения. Молчи. Дай я.

Она повернулась к милиционеру и натянула улыбку, как плохой колготок на хорошее настроение.

– Доброе утро, товарищ! Мы из райцентра. Помогаем с учётом. По линии… по линии мясной логистики.

Милиционер прищурился. Перевёл взгляд на ящик, потом на её фартук, потом на Дмитрия, у которого галстук зацепился за гвоздь.

– Документы есть?

– Конечно, – Дмитрий полез в карман, извлёк квитанцию из булочной и ключ с гравировкой.

– Это… не то. Но мы сейчас покажем.

Милиционер шёл медленно, будто не хотел нарушить комедийного фарса, уже развёрнутого в укромном углу склада. Под его кирзовыми шагами хрустела пыль, оставляя следы, ведущие прямиком к подозрительно вздыбленным ящикам. Рядом с ними что-то блестело в просвете: угол картонной коробки и чёрный, как совесть спекулянта, шнур от телевизора «Рекорд». Дмитрий заметил это последним и застыл. Его уверенность, ещё минуту назад бравшая вершины советского оптимизма, теперь напоминала желе без желатина.

– Кто такие? – Голос милиционера прозвучал, как сухарь в горле — неприятно и без воды. – Спекулянты?

Марина вздрогнула. Фартук на ней был уже не просто испачкан — он обрёл характер. Если бы у СССР была официальная униформа для внезапно пойманных на месте преступления, этот фартук бы прошёл в финал.

– Тише, – прошипела она, хватая Дмитрия за локоть. – Убери ключ! Убери эту железяку, пока он не решил, что это от сейфа Госплана!

– У меня всё под контролем, – пробормотал Дмитрий, смахивая пот со лба и пряча ключ за ухо.

Он мигом понял, что это ошибка, но было поздно: железка блестела, как золотой зуб у контрабандиста.

Милиционер остановился в метре. Его лицо выражало то, что в официальных отчётах обозначалось как «высокая степень служебной бдительности», а в жизни — подозрение на уровень «будешь шить себе сам».

– Так, граждане, – протянул он, записывая в блокнот. – Овощебаза, подозрительное поведение, ключ… телевизор?

Он сделал шаг вбок и увидел ту самую коробку. На ней крупными буквами было выведено: «СТОП. ВЕЩДОКИ. НЕ ТРОГАТЬ. СПАСИБО». Надпись была сделана Мариной на всякий случай — но маркер размазался, и теперь надпись читалась как: «СТОП ВЕЩАЙ НЕ СПАСАЙ».

– Вы что тут устроили, граждане… кабельное?

– Это… – начал Дмитрий, но Марина не дала ему договорить.

– Мы проверяем, – выдохнула она. – По линии… радиофикации. Райцентр. Глава третьего отдела. У нас приказ.

– Приказ чего?

– Проверить качество приёма. На местах. Где народ. Где картошка, там и Родина, как говорится.

– Ага, – Милиционер прищурился. – А почему фартук в мясе?

– Это… визуальная симуляция. Для эксперимента.

Милиционер скрестил руки. Из бокового кармана показалась ручка с треснутым колпачком. Он записал что-то — наверняка не про качество приёма.

– Знаете, что я думаю? – Спросил он, глядя на них, как будто это были два особняка без регистрации. – Я думаю, вы что-то ищете. Или что-то прячете. Или и то, и другое. А ещё я думаю, что я вас знаю. Не по телевизору, так по соседскому радио.

– Мы не прячем, – нервно сказал Дмитрий. – Мы находим.

– Что именно?

– Правду.

– С капустой?

– И с Толиком.

Милиционер моргнул.

– Что с Толиком?

Марина почувствовала, как спина покрывается потом. Она инстинктивно шагнула назад, наткнулась на ящик и чуть не опрокинулась. Дмитрий, не теряя импровизационного духа, кинулся вперёд.

– Мы подозреваем его в… превышении нормы. Перетаскал. Мешков. Очень много. И скрывает, сколько. Профсоюз против.

– Угу. А я — против нелепых историй.

– Ну, это не история. Это… капуста жизни.

Милиционер молча смотрел. Пауза затянулась.

Марина, воспользовавшись замешательством, схватила Дмитрия за рукав и прошипела:

– Если он сейчас позовёт старшего, нас и с телевизором, и с ключом, и с пустым ящиком упакуют в коробку и отправят на Сахалин. Как «дефицитные кадры».

– Спокойно, – ответил Дмитрий сквозь зубы. – Я сейчас… как в девяносто третьем, через дворовую баню… выйду красиво.

Он сделал шаг к милиционеру, расправил плечи и подал руку.

– Савельев. Дмитрий Сергеевич. Следственный комитет. В отставке, но форма в душе.

Милиционер не пожал. Он смотрел на руку, как на подозрительный колбасный батон.

– А документы?

– Они… – Дмитрий задумался. – В другой куртке. На базе. Где-то между тушёнкой и чувствами к Родине.

– Значит так, – сказал милиционер, убирая блокнот. – Сейчас у меня перерыв. Но я вернусь. И если вы, граждане, к тому моменту не станете официальными, будете неофициально задержаны. За попытку проникновения, за вещание без разрешения и, возможно, за порчу репутации ключа.

Он развернулся и ушёл. Его шаги звучали, как метроном на последнем аккорде.

Марина не шевелилась. Дмитрий выдохнул.

– Я ведь почти его убедил.

– Ты почти нас закопал. Вместе с этим телевизором.

– Но зато ключ у нас.

– Да с этим ключом мы можем открыть только камеру в отделении.

Они переглянулись. Телевизор жужжал. Из динамика вдруг послышался слабый треск — и голос:

– Объект найден.

Марина побледнела.

– Он работает?

– Либо он... шутит.

– Тогда давай шутить быстрее, пока нас не посадили в коробку под названием «Условка-79».

Склад снова притих, будто притаился. Сквозняк колыхал занавеску, которая на самом деле была простынёй, прибитой гвоздями к дверному косяку. В углу, за штабелем ящиков, где капуста встречалась с пылью и следами старого лука, стоял «Рекорд» — пузатый телевизор, которому, по идее, следовало быть мёртвым. Но он вдруг зажужжал, мигнул зелёным глазом лампы и вспыхнул, будто получил заряд энергии прямиком из 2025 года.

Марина вздрогнула и едва не уронила блокнот. Сидя на деревянном ящике с маркировкой «горошек, 1976», она прижала его к груди, как щит. Фартук был уже не просто испачкан — на нём была целая карта местных загрязнений: мясо, графит, и, возможно, след от лосины Нюры.

– Что за… – прошептала она, не веря глазам.

На экране, дрожа и шипя, проявилась картинка: их дети. На заднем дворе. Лето. Мыльные пузыри. Пластмассовый бассейн, полный смеха. Где-то вдали слышалась попса из прошлого века.

Дмитрий застыл, с ключом в руке. Гравировка «Лето-79» теперь казалась не уликой, а паролем. Он медленно опустился на корточки рядом с телевизором, как будто боялся вспугнуть чудо.

– Это… наши?

– А ты думал, что это хроника съезда партии?

– Может быть… – Он запнулся. – Может быть, я всё-таки тронулся.

– Ты тронулся, когда предложил допросить Толика с мясорубкой. А сейчас это… это что? Призрак прогресса?

– Это они, Маринка. Дети. Наши. Они ждут.

Она опустила голову, лицо её вдруг стало мягче. Пальцы сжали блокнот крепче, как будто тот мог защитить от воспоминаний.

– Я вчера на них кричала… – прошептала она. – За то, что намазали зубной пастой телефон. А теперь… я бы и сама намазала. Хоть что-то настоящее.

– Я обещал Лизке купить собаку. Тогда, перед тем как… нас втянуло. Я сказал — «в воскресенье». А уже тридцать лет, как воскресенье не наступило.

Марина подняла на него глаза. Её взгляд дрожал.

– Я хочу домой, Дим. Не в 1979. Домой.

Он кивнул. Ключ холодил ладонь.

– Мы вернёмся. Только сначала нужно закончить с Толиком. И с этим складом. Тут что-то есть, я чувствую.

– Ты чувствуешь, а я вижу: мы два идиота, один с галстуком, второй с телевизором. Нас скоро сдадут с потрохами, и дети останутся с бабой Нюрой и её пирогами из крахмала.

– У Нюры между прочим золотые руки.

– Да, особенно правая. Ею она писала доносы на соседа-завмага.

Телевизор мигнул, как будто закашлялся, и изображение снова проявилось: девочка в зелёном платье и мальчик с косичкой (эксперимент Нюры) прыгали по надувному матрасу. Летний день, которого здесь не было.

Марина вытерла лицо рукавом.

– Это как вырезка из будущего. Как открыточка. Чтобы мы не забыли, ради чего всё это. Ради них. Ради пасты, матраса и собаки.

– Ради семьи.

– Нет, Дим. Ради того, чтобы больше никогда не сидеть на капусте в сыром складе, обсуждая космос через телевизор 1970-х.

Он засмеялся. Негромко, хрипло. Смех как спасение.

– Тогда давай план. Без импровизации. Без мясорубок.

– Я за план. Я за контроль. Я за налоговую дисциплину, чёрт побери!

– А я за дело. Найдём вора – найдём выход.

– А если вор – мы?

Он посмотрел на неё.

– Тогда… мы просто сами себе всё украли.

Марина медленно поднялась с ящика. Блокнот она убрала за пазуху — туда, где обычно лежал хлеб на случай обыска. Дмитрий аккуратно выключил телевизор, накрыл его тряпкой, как труп свидетеля, и отступил к коробке с вещдоками.

– Прячем. Уходим. Возвращаемся с утра, как будто всё по закону.

– А милиционер?

– Сделаем вид, что мы – новый отдел по контролю за... тепловыми потерями.

– Или скажем, что ищем капусту, заражённую империализмом.

Они переглянулись. Первый раз за всё утро — с теплом.

Именно в этот момент Марина заметила движение у входа. Тень. Кирзовая. Прямая, как отчёт о провале.

Она схватила Дмитрия за рукав.

– Уходим! Тень вернулась!

– Это может быть просто отражение!

– Тогда пусть отражается без нас!

Они крались между ящиками, как два разведчика в тапках. Пахло капустой, страхом, и, как ни странно, надеждой. За спиной жужжал «Рекорд», будто прощался. Или предупреждал.

Глава 6: Бумажный лабиринт

В коридоре ЖЭКа пахло старой пылью, мокрой шубой и чернилами, как в школьном журнале за 1962 год. Тусклые лампы под потолком мигали, словно спорили, кто из них первым сдастся. Под стеной — лавка, над которой висел портрет Брежнева с таким выражением, будто он лично следит, кто займёт очередь без спроса. Очередь шипела и булькала жалобами, перемежая рассказы о протекающих трубах с воспоминаниями о том, как «раньше и лампочки выдавали по талонам».

Марина стояла, прижимая к боку авоську с коробкой — внутри вещдоки, аккуратно перевязанные шпагатом. На другой руке — телевизор «Рекорд», прислонённый к стене, тихо жужжал, как кот, который притворяется спящим. Платок на голове съехал набок, и она вяло подтянула его, бросив взгляд на очередь: женщины в платках и потёртых пальто разглядывали их с выражением «ну-ну, сейчас посмотрим, кого прислали из райкома».

Дмитрий, в узких брюках, кепке и с неосторожной ухмылкой, стоял рядом, держась за ремень и периодически поигрывая ключом в кармане. Он выглядел так, будто готов прямо сейчас завести шуточный разговор, но Марина уже знала — это не ускорит процесс, а скорее вызовет пожар бюрократического гнева.

– Я тебя умоляю, не начинай, – тихо бросила она. – Тут люди очередь с шести утра держат.

– Я же просто… улыбнусь. Это ж как в старые времена: пара слов – и бумага сама подписывается.

– Бумага тут сама рвётся, а не подписывается.

За столом, за которым не помещалось половина её папок, сидела Вера Павловна — женщина в строгом сером костюме и с выражением лица, которое могло испортить утро даже весёлой демонстрации на Первомай. На её столе — табличка «Справки с 8:00 до 12:00» и чернильница с засохшим пером.

Очередь двигалась с такой скоростью, что казалось — сейчас она начнёт идти обратно. Перед ними бабка в пальто цвета варёной свёклы яростно доказывала, что в её подвале «живёт незаконная капуста».

Когда наконец подошла их очередь, Марина поставила авоську на край стола, расправила блокнот и произнесла максимально сухо:

– Нам пропуск на склад овощебазы.

Вера Павловна подняла глаза, в которых читалось: «Молодёжь опять решила, что мир крутится вокруг неё».

– Пропуск? А справка из ЖЭКа есть?

– Мы в ЖЭКе.

– Я вижу. Но для пропуска нужна справка.

– Какая?

– Из ЖЭКа.

Марина моргнула.

– Но…

– Для справки из ЖЭКа нужна характеристика с места работы, – продолжила Вера, не меняя интонации.

Дмитрий с интересом наблюдал, как у Марины внутри загорается пламя раздражения.

– Это не бюрократия, – процедила она. – Это садизм.

– Спокойно, – Дмитрий чуть наклонился к столу, – я всё улажу.

Он подмигнул Вере Павловне. Та чуть замерла, прищурилась и вдруг, как будто невзначай, сказала:

– А вы слышали, что ваш завмаг Виктор по ночам ящики таскает? Не картошку, а… ну, вы поняли.

Марина уже доставала блокнот, записывая каждое слово.

– А с кем таскает?

– С кем-то… – Вера неопределённо махнула рукой. – Не с Толиком точно.

– Спасибо, – улыбнулся Дмитрий. – Так мы можем…

– Заявление в двух экземплярах, – отрезала она. – И справку из ЖЭКа.

Марина прикусила губу.

– У нас ЖЭК под боком, и всё равно нужен ЖЭК, – пробормотала она. – Логика на грани фантастики.

Они отошли от стола, и Дмитрий, довольный, шепнул:

– Видишь? Зацепка.

– Зацепка? – Она прищурилась. – Ты зацепился не за дело, а за Веру Павловну.

– Рабочая необходимость.

– Ага. Только попробуй ещё раз подмигнуть — и я лично попрошу у неё характеристику на тебя.

Телевизор у стены продолжал тихо жужжать, как будто понимал, что эта игра в советскую бюрократию только начинается, и конца ей пока не видно.

Коридор ЖЭКа был узким, как мышеловка, и пах тем, чем пахнут места, где бумага старше людей: чернилами, влажным картоном и чей‑то шубой, так и не досохшей с прошлой зимы. Над лужей у двери тусклая лампа выводила дрожащий круг света, в котором отражались двое — женщина в цветастом платье и платке, мужчина в узких брюках и с телевизором подмышкой, как с секретным чемоданом. На стене Брежнев наблюдал строго и как будто лично считал, у кого из них дрожат руки.

Марина сжимала авоську, в которой глухо постукивали уголки коробки с вещдоками, и другой рукой придерживала свежий пропуск — гладкий, ещё тёплый от руки Веры Павловны. Платок сполз, открывая непокорную прядь; она дёрнула его резче, чем стоило, и почти разорвала узел.

«Ещё чуть‑чуть — и я разорву всё: пропуск, план и его ухмылку», — мелькнуло в голове.

Дмитрий, перекладывая «Рекорд» с правого бока на левый, пытался держать вид человека, который и в гражданке остаётся при исполнении. Галстук растрёпан, как нервная система, кепка под углом, как аргумент, который никто не просил, — и в кармане шуршит бумага пропуска.

«Главное — не терять лицо. Всё остальное можно потерять и потом найти», — уверял он себя.

– Ты опять флиртовал, – сказала Марина тихо, но так, что в этом «тихо» слышались две недели будущей немоты. – Это не расследование, а цирк с усами.

– Мой шарм добыл нам зацепку, – отозвался Дмитрий и рефлекторно поправил кепку. – Твой план держал бы нас тут до ночи, а Виктор тем временем вынес бы склад на дачу и ещё с супругой шашлык пожарил.

– Твоя зацепка стоит ровно столько же, сколько твоя память, – она постучала пальцем по его нагрудному карману. – Пропуск держи. Держи, я сказала, а не носи, как открытку на 8 Марта.

– Да ладно тебе, – ухмыльнулся он. – Не бумага же судьбу решает.

– В этом здании бумага решает даже климат, – прошипела Марина. – Уронишь – утонем.

Очередь за их спинами загудела, как пчелиный улей на пожарной тревоге.

– По блату пошли! – Кто‑то из глубины коридора спрыснул словами, как уксусом в салат. – Без талона!

– Телевизор кто таскает? – Осведомилась другая, в очках, сверкая стеклами. – Опять вещание наладили? На нашу голову!

Дмитрий сдвинулся к двери, прижимая «Рекорд» бедром, и полез в карман, чтобы продемонстрировать миру, как уверенно бумага покоряется человеку. Бумага, впрочем, решила иначе: непослушным уголком выскользнула, вздохнула и, описав изящный дугой полёт, приземлилась прямо в лужу.

Лампа на потолке мигнула, словно тоже испугалась.

– Молодец, артист, – сказала Марина без эмоций, которые обычно предшествуют взрыву. – Бис будет?

Он наклонился, но телевизор потянул вниз, и он едва не спикировал с ним в воду. Марина рывком оттолкнула «Рекорд» к стене, сама упала на колено и выхватила пропуск двумя пальцами. Бумага мокро вздохнула у неё в ладони, чернила послушно поползли, превратив подпись в морскую звезду.

– Стоять. Не трогай больше ничего, – отрезала она, подняв взгляд. – Ни людей, ни предметы, ни судьбу, ни… фуражки начальства.

– Я высушу, – предложил Дмитрий примирительно. – Обаянием.

– Я высушу тебя взглядом, если не замолкнешь.

Она присела под лампой, ловя самый тёплый её круг, и начала обмахивать пропуск платком. Платок перенял влагу, как хороший сосед — чужой скандал. В углу шевельнулся телевизор: жужжание «Рекорда» было почти одобрительным, словно он в унисон убыстрял ламповое дыхание.

– Покажи, – Дмитрий наклонился рядом, и они столкнулись лбами. – Ай!

– Не лезь. Ещё раз – и я подпишу тебе командировку в вечность.

Он отпрянул, виновато прикусив язык. Внутри кольнуло: «Дурак. Даже бумагу не удержал. А ещё обещал дочке собаку. Ты что-нибудь удержать вообще способен?».

Он кашлянул, скрывая смущение.

– Смотри, печать жива, – выдохнула Марина, проводя ногтем по кругу штампа. – Подпись… тут можно домыслить. Если смотреть под углом и с верой в светлое будущее.

– Вера в светлое будущее осталась за столом, – заметил Дмитрий, кивнув туда, где Вера Павловна перелистывала папки, как колоду карт с заранее известным финалом. – Но мы… мы прорвёмся.

– Мы? – Она подняла бровь. – Мы – это я и пропуск. Ты – отдельная опция с сюрпризами.

– Это называется талант к нетривиальным решениям.

– Это называется потеря документов при свидетелях и под портретом генсека.

Очередь шевельнулась, и две фигуры прижали их к стене, как кулису актеров, у которых отобрали реплики. Из глубины коридора донёсся визг:

– Пишите два экземпляра! – Будто заклинание, которым поверяется гром.

Дмитрий крепче прижал к боку «Рекорд». Телевизор в ответ тихонько клацнул внутри, как бы говоря: «Держись, я тяжелее, но надёжней».

– Дай мне платок, – сказал он мягче. – Я аккуратно. По контуру.

– Ты аккуратно можешь только исчезать, – отрезала Марина, но платок отдала.

Он разложил пропуск на тёплом пятне света и начал ровно, размеренно проводить сухим краем ткани, будто успокаивал нервную лошадь. Чернила перестали расползаться и замерли, принимая вид причёски после парикмахера‑самоучки.

– Видишь? – Он попытался улыбнуться. – Жить будет.

– Будет. Если не уронишь второй раз, – Марина выхватила документ и аккуратно сложила его пополам, потом ещё раз. – Сюда.

Она сунула пропуск в внутренний карман платья, куда в прежней жизни прятала банковские карточки и чужие налоговые тайны. Сердце отлегло на пол‑удара. «Мы ещё держим строй. Мы не посыпались. Ещё нет».

– Кстати, – осторожно начал Дмитрий. – Про Веру Павловну… это была не диверсия. Это была разведка.

– Ага, разведка боем. Моими нервами.

– Но ведь… – он кивнул назад. – Она сказала про ночи. Про ящики. Про Виктора.

– И что? Мы и без твоего подмигивания дойдём до того, что люди ночью таскают то, что днём не выдают. – Марина прижала к боку авоську. – Мне нужна не сплетня, а подпись под накладной. С датой. И с цифрами. И с кровью, если понадобится.

– Твоя кровь мне не нравится как расходный материал, – тихо сказал он.

Она на секунду опустила глаза.

«Не смей становиться человеком, когда я настроена на зверя».

– Тогда не заставляй меня её лить.

Коридор вздохнул вместе с ними. Лужа у двери лениво дрогнула, когда кто‑то прошёл, и тонкая струйка поползла в сторону ступеней, оставляя за собой мокрый след, как подпись природы.

– Идём, – сказала Марина. – Пока печать читается, пока штамп похож на штамп, а не на метеокарту. И пока Вера Павловна не вспомнила, что ещё нужны фотокарточки в профиль и анфас.

– Телевизор возьму я, – Дмитрий подхватил «Рекорд», поправил галстук и, кажется, впервые за утро помолчал.

– И ключ держи при себе, – добавила Марина. – Не за ухом. Там он выглядит как приглашение в суд.

– Принято, – он сунул «Лето‑79» глубже в карман. – Марин, ну… ты же понимаешь, я не специально с этим пропуском.

– Я знаю, – сказала она после паузы. – Ты редко делаешь «специально». Обычно – сразу.

Он усмехнулся, но усмешка вышла короткой, как обрезанный купон. Они двинулись к выходу, лавируя между локтями, сетками и чужими вздохами. Брежнев продолжал смотреть сверху вниз, будто собирался поставить резолюцию: «Взыскать с обоих строго, но справедливо».

У дверей Марина снова проверила карман: пропуск был на месте, тёплый и ещё чуть влажный — как шанс, который дали второй раз.

– На овощебазу, – проговорила она, больше себе, чем ему. – Сначала склад, потом Виктор, потом накладные. И ни грамма самодеятельности.

– Ладно, – покорно кивнул Дмитрий. – Ни грамма. Максимум – полкило.

– Дмитрий.

– Шутка. Всё по плану.

Она кивнула. И уже потянулась к ручке двери, когда в матовом стекле, среди лампового блика и дрожащей тени их собственных фигур, проступил узнаваемый силуэт фуражки.

Тень не шевелилась. Тень ждала.

Марина замерла, не оборачиваясь.

«Сергей Иванович. Участковый. Заново».

Дмитрий чуть наклонился вперёд, ощутив, как тяжелеет телевизор, будто оттачивая свою роль алиби.

– Пошли, – прошептал он. – Спокойно. Как люди с пропуском.

– Как люди с мозгом, – отозвалась Марина. – И без флирта.

Они шагнули в холодный утренний свет, держа ровно то, что им пока удавалось удержать: бумагу, авоську, телевизор и тонкий, как мокрая нитка, мир между ними. Очередь за спиной снова загудела, а ЖЭК, привыкший к плачу и клятвам, принял их молчание за должное. Где‑то на дне лужи расплылась их двойная тень — и тут же дрогнула, потому что на пороге шевельнулась ещё одна.

Двор у ЖЭКа дышал бензином и мокрым бетоном. Трамвай звякнул где‑то за домами, переломив утренний воздух, дети с авоськами соревновались с собаками за право добежать до мороженщика первыми. Лужа у входа зеркалила их двоих, расплывчато и упрямо, как чужая биография в личном деле.

Марина шла впереди, прижимая к боку авоську с коробкой и пропуском, будто два последних килограмма будущего. Платок сполз набок, и она, не останавливаясь, подтянула его одним точным движением.

«Только бы не расплылось. Ни чернила, ни мы», — мелькнуло, и пальцы сильнее сжали край бумаги.

Дмитрий плёлся полшага позади, с «Рекордом» под мышкой, как с чемоданом дипломатической неприкосновенности. Галстук жил собственной жизнью, упрямо ловя ветер, кепка соскальзывала на глаза. Он ухмылялся по привычке, но взгляд выдавал растерянность: «Не на того рассчитывал — на харизму. А тут требуют логику и квитанции».

Треск разорвал утро, как дешёвая петарда под ногами. «Рекорд» вздрогнул у него в руках, экран вспыхнул молочно‑зелёным, как аквариумная лампа, и из динамика хрипло, с пузырьками статики, понеслось бодрое:

– Сыр «Янтарь» — гордость нашей промышленности!

На экране вприпрыжку появилась счастливая семья в одинаковых халатах и с одинаковыми улыбками, намазывала на хлеб что‑то янтарное, ровное и послушное, как пятилетка в отчёте.

– Выключи это, – шепнула Марина, не оборачиваясь. – Немедленно.

– Он сам, – оправдался Дмитрий, шевельнув тумблером, как будто гладил кота против шерсти. – Я его не просил.

– Этот телевизор нас погубит.

– Или спасёт. Может, он подаёт знак.

– Какой ещё знак? «Купи сыр и вернись в будущее»?

– Может, он хочет сыра, – не удержался он. – Или… масла.

– У него есть ты. Переходи на твёрдые сорта.

Реклама пошла пятнами, голос бодро прокряхтел ещё раз «Я‑н‑та‑а‑арь», затем картинка рванула — и на миг, на один короткий, как нервный тик, экран показал что‑то совсем не рекламное: серую стену, масляную лампу, тень человека, поднимающего крышку ящика.

– Видела? – Дмитрий наклонился ближе, поймал собственное отражение, растянутое, как резина. – Там…

– Я видела, что ты сейчас привлечёшь пол‑дома, – отрезала Марина и уже натягивала на экран авоську. – Прячь. Быстро.

Они остановились у подъезда, будто решая, в какой век заходить. Марина ловко натянула сетку на пузатый корпус, зарыла экран в тени, а сама заслонила всё это собой, прижав пропуск ладонью, где ещё держалось тепло ЖЭКа.

«Если этот ящик умеет думать, пусть думает тихо», — сказала себе и двинулась дальше.

Справа, у противоположного дома, мелькнула фуражка. Сергей Иванович стоял будто случайно — чуть в стороне, в пол‑оборота, и делал заметки в блокноте, как нотный стан для будущего протокола. Рука двигалась размеренно.

«Не торопится. Значит, уверен: находимся у него в кармане», — кольнуло Дмитрия.

– Не смотри на него, – пробормотала Марина, считывая его взгляд, не поднимая глаз. – У нас пропуск. Ведём себя, как люди с документами, а не как два магнитофона на чёрном рынке.

– Я спокоен, – кивнул Дмитрий. – Почти.

– «Почти» — это твой служебный роман с катастрофой.

Они повернули в сторону остановки. Трамвай звякнул ещё раз, как будто подмигнул, и экран под сеткой вздрогнул вторично. На этот раз без звука: только бегущая строка статических «снежинок» и дрожащий силуэт календаря, где кто‑то чёрной ручкой обводил август.

– Он… – Дмитрий едва удержался, чтобы не притормозить. – Он реагирует на улицу.

– Он реагирует на твою глупость, – отрезала Марина, но в голосе дрогнул интерес. – Что ты видел?

– Календарь. Как в конторе на овощебазе. И рука. Обводит числа, будто назначает ночные рейсы.

– Сверхспособности телевизора. Отмечает ночёвки Виктора, – она дернула платок, возвращая его на место. – Отлично. Осталось научить его выписывать накладные.

– При желании мы его научим разговаривать, – оживился Дмитрий. – Допрос с пристрастием: тумблер вверх, тумблер вниз.

– Допрос с пристрастием ты уже провёл Толику. Мы до сих пор разгребаем.

– Толик был пробой пера.

– Пера? Ты когда‑нибудь видел перо? Оно тонкое. Ты — не перо. Ты — линейка. По голове.

Дети пронеслись мимо, один из мальчишек остановился и ткнул пальцем в «Рекорд».

– Дядь, а он показывает мультики?

– Только для взрослых, – буркнула Марина.

– Иногда для очень взрослых, – добавил Дмитрий, моргнув. – Беги, чемпион.

Мальчишка смерил их профессиональным взглядом, как будущий завхоз, и убежал, волоча за собой авоську с пустыми бутылками.

Сергей Иванович сменил точку — не заметно для неискушённого глаза, но они были уже искушёнными. Перешёл к тополю, под которым табличка «Берегите зелёные насаждения» выглядела как просьба не дышать.

– Он думает, что мы спекулянты, – прошептал Дмитрий. – Или шпионы.

– Пусть думает. Глупость усыпляет бдительность.

– Это ты про него или про меня?

– Всегда про тебя, – спокойно ответила Марина. – Но сегодня… может, и про него.

Телевизор снова дёрнулся, уже настойчиво, как нетерпеливый собеседник. Из‑под сетки выполз бледный прямоугольник света. Дмитрий, пользуясь тенью грузовика, наклонился и приподнял край авоськи на ширину глотка воздуха. На экране промелькнули буквы, знакомые до слёз: «Проект Хронос». Короткая вспышка, как отпечаток пальца — и тьма.

– Чёрт, – выдохнул он. – Он нас слышит.

– Он нас видит, – поправила Марина. Голос у неё стал ровным, как новый бланк. – И он, похоже, связан с теми, кто таскает ящики. Реклама сыра, календарь, «Хронос»… Это не запись из «Голубого огонька».

– Тогда он и есть наш пропуск. Настоящий.

– Настоящий пропуск у меня в кармане, – Марина похлопала себя по груди. – А это — наш информатор в теле короба. И информаторов, дорогой мой следователь, не носят под мышкой у входа в ЖЭК. Их прячут. И кормят ровно тем, чем они питаются.

– Электричеством?

– Информацией.

Он замолчал, ощутив привычное: когда она так говорит — план существует. Даже если он ещё не распечатан.

– Ладно, – кивнул он. – Уходим с улицы. У Нюры поймаем его на провод. Запишем всё, что показывает. Сверим с накладными.

– И проверим печати. И подписи. И, если повезёт, ночные графики.

– А если не повезёт?

– Тогда купим «Янтарь» и сделаем вид, что в этом был смысл.

Он усмехнулся.

– Марин… Я знаю, я проваливаю мелкое. Из рук валится. Но крупное…

– Крупное валится громче, – отрезала она, но мягче, чем минуту назад. – И, да, я видела это лицо на экране. Тень. Ящик. Мы близко.

– И он близко, – кивнул Дмитрий в сторону тополя. Сергей Иванович делал пометку, не поднимая головы. – Почти как наш внутренний цензор.

– Бери правее, – Марина резко свернула в узкий проход между домами. – К «Самоцветам». Там радио играет громче, и никто не услышит, как телевизор разговаривает со своей совестью.

– У «Самоцветов» всегда громко, – согласился Дмитрий. – И килька рядом.

– Ещё слово про кильку — и я съем пропуск.

– Молчу.

Они нырнули в полутёмный проулок, где бельевые верёвки петляли над головой, как линии на карте временных связей. «Рекорд» наконец успокоился, свет втянулся, треск стих до комфортного урчания.

– Значит так, – Марина шагнула в тень подъезда и повернулась к нему. – У Нюры возвращаем телевизор на стол, не включаем без меня. Я — к бумажкам. Ты — к клеммам и тумблерам. Любая самодеятельность — минус неделя жизни.

– Принято. – Он поднял ладонь, как в клятве, и тут же поправил кепку. – И… спасибо, что вытащила из лужи.

– Это я вытаскивала не тебя, а нас, – ответила она сухо. Но глаза смягчились, как чернила, которые всё‑таки высохли. – Идём, пока Сергей Иванович не решил проверить нашу любовь к сырной продукции.

Трамвай снова звякнул, будто поставил печать на договор. Они ускорили шаг. Сзади тень фуражки на мгновение отделилась от тополя и двинулась по их следу — неспешно, уверенно, как бюрократия, которая всегда вас догонит, если у вас в руках что‑то важное: пропуск, коробка… или кусок будущего, тщательно завернутый в авоську.

Улица пахла бензином и утренней сыростью, как свежераспечатанный бланк: резкий, необходимый, раздражающий. У подъезда ЖЭКа переливалась лужа — зеркало, в котором их двоих отражало будто чуть чужих: Марину с растрёпанным платком и сжатым в пальцах пропуском, Дмитрия с авоськой и бунтующим галстуком. Трамвай звякал где‑то за домами, дети играли в классики, а «Жигули» проезжали мимо с достоинством старших по двору.

Марина прижалась к шершавой стене панельного дома — крошился песок, цеплялся за ладони. Она развернула пропуск, подула на расплывшиеся края печати, словно хотела выдуть из бумаги чужую небрежность.

«Ещё раз уронит — я его засушу между страниц блокнота, как редкий сорняк», — подумала она и сжала документ так, что ногти оставили на нём крошечные зубцы.

Дмитрий стоял рядом, держа «Рекорд» так, словно в авоське лежал не телевизор, а тёплая граната с мягким урчанием совести. Он теребил галстук, ловил взглядом солнечный блик в луже и пытался ухмылкой заштукатурить то, что никак не штукатурилось.

«Шарм — это, конечно, валюта. Но инфляция у неё в этом году бешеная», — промелькнуло на краю мысли.

– Ты чуть не утопил пропуск, – тихо, но так, чтобы слышали все стены, сказала Марина. – И ради чего? Чтобы подмигнуть женщине, у которой печати в руках и терпение на донышке?

– Мой шарм ускорил процесс, – возразил Дмитрий, переставляя «Рекорд» с руки на руку. – Мы вышли оттуда за час, а не за три.

– Мы вышли оттуда с мокрым документом и сухим результатом. – Она кивнула на авоську. – И с телевизором, который трещит на весь квартал.

– Он шепчет, – поправил он. – Это рабочий шум. Он же у нас теперь… осведомлённый прибор.

– Он у нас теперь улика на ножках. И ножки — твои. Постарайся хотя бы не наступить на себя.

Трамвай снова звякнул, будто поставил точку в предложении, и из‑за дома напротив вынырнула фигура Сергея Ивановича. Милиционер не торопился: шаг, запись в блокнот, взгляд поверх страницы — спокойный, как протокол, где всё уже подписано. Марина заметила его краем глаза и развернула пропуск так, чтобы синяя печать смотрела на солнце, а не на милицейскую тень.

– Он за нами, – шепнула она. – Не оглядывайся.

– Я и не… – Дмитрий всё‑таки оглянулся. – Совсем немного.

– Твои «совсем немного» стоили нам часов. Теперь они стоят нам свободы.

– Марин, – он вздохнул. – Давай честно: твои планы — это пробка на проспекте. Умная, правильная, бесконечная. Мы стареем в ней, как капуста в солёной воде.

– Мои планы — это мост через реку, – отрезала она. – Ты любишь плавать, но тонешь на второй минуте.

– Зато я добираюсь до берега быстрее, – усмехнулся он. – Смотри: ночь. Склад. Слух, что Виктор таскает ящики. Мы садимся в засаду. Я разговариваю с ним двенадцатью словами. Он ломается. Ты ставишь печать «Исполнено».

– Ты разговариваешь с ним двенадцатью словами — и даёшь ему двенадцать поводов вызвать наряд, – холодно сказала Марина. – Мы идём другим путём. Документы. Накладные. Списания. Он списывает мясо как «испорченное». Я найду подпись, которая гуляет. Даты, которые пляшут. Печать, которая штампует праздник живота.

– Пока ты будешь искать пляшущие даты, он вывезет весь оркестр на дачу, – не сдавался Дмитрий. – У нас есть ключ «Лето‑79». У нас есть пропуск. У нас есть… – он кивнул на авоську, – вещдок, который разговаривает. Это не кабинетная история. Это история про ночь и ноги.

– И про головы, – сказала Марина, пряча пропуск внутрь пиджачной полочки под платьем, словно в сейф. – Мы проверим карточки списаний, отследим, где «испортилось», а где «пропало». Если будет совпадение с ночными визитами — устроим засаду. Но сначала — бумага. Я не поеду в ночь без визитки, на которой написано, зачем я туда приехала.

– А если он сменит маршрут? – Дмитрий шагнул ближе; голос его смягчился, но упрямство осталось. – Если сегодня не понесёт, а завтра спрячется?

– Тогда у нас останется послезавтра. И печать. И подпись. И твой ключ. – Она выдержала паузу. – И наши дети, которые сейчас, возможно, снова мелькнут на экране, если ты тряхнёшь авоську.

Он опустил взгляд. Внутри что‑то кольнуло — точно, больно, с надеждой.

«Не забывай, — сказал этот укол. – Работай».

– Я не забуду, – коротко произнёс он, и ухмылка стала уже не щитом, а пустым жестом, от которого можно отказаться. – Но дай мне ночь. Одну. Я умею разговаривать с людьми, которые грузят ящики.

– Ты умеешь разговаривать с женщинами, у которых печати, – парировала Марина. – С грузчиками ты разговариваешь куском театра, от которого они бегут, роняя картошку.

– Толик — случайность.

– Толик — система. В твоём исполнении.

Он хотел ответить, но из‑за их плеча донёсся свисток — тоненький, почти бытовой: дворник позвал мальчишек убрать мяч с проезда. Звук расслоил напряжение, и Дмитрий неожиданно улыбнулся иначе — устало и по‑человечески.

– Ладно. Компромисс, – он выдохнул. – Сегодня — бумага. Накладные. Сверка с тем, что показал… ну, наш «информатор». У Нюры посадим его на провод, ты — листай, я — фиксирую. Вечером — короткая прогулка мимо склада. Не засада, разведка. Без разговоров и сдерживающих улыбок.

– Без разговоров — ключевое, – подтвердила Марина. – И без экспериментов с моей психикой.

– И без луж, – добавил он. – Слово даю.

– Ты уже давал слово собаке, – сухо сказала она, но взгляд смягчился на секунду. – Всё, отходи от стены. Мы стоим тут как плохая примета.

Они двинулись, синхронизировав шаги — не из согласия, а из безвыходности, где любые асинхронии слишком шумны. Телевизор в авоське согласно урчал, как кот, обещающий не царапать новую мебель.

– И ещё, – сказала Марина, когда они миновали лужу и вышли на луч солнца. – Когда будем у Нюры, ни одного включения без меня. Ни одного. Он реагирует на перемены света, шума, электричества. Мы должны понимать, что запускаем.

– Понимать и контролировать, – послушно кивнул Дмитрий. – Я запишу схему включений.

– Запишешь?

– Запишу. В блокнот, – он чуть улыбнулся. – Да, в твой. Под диктовку.

– Под мою пунктуацию, – уточнила она.

– Под твою пунктуацию, – согласился он.

Они повернули за угол, и тут Дмитрий краем глаза заметил Сергея Ивановича. Милиционер оказался ближе, чем ожидалось: он не шёл — перетекал из точки в точку, экономя движения, как бумаги в дефицит. Рука с блокнотом поднялась на уровень груди: пометка, ещё одна, короткое «угу» самому себе.

– Он сюда, – прошептал Дмитрий.

– Я вижу, – Марина сжала пропуск. – Идём ровно. Не ускоряемся. Мы — люди с документом. Мы — не сюжет.

– Мы — примечание, – хмыкнул он. – Мелким шрифтом.

– Пока да.

Сергей Иванович остановился у урны, листнул страницы, посмотрел на них без явной заинтересованности — как на строку в отчёте, которую ещё рано подчеркивать красным. Дмитрий ответно кивнул — вежливо, чуть виновато, как сосед по лестничной клетке, который слишком громко смеётся. Серый китель ничего не ответил.

– У тебя дрожит рукав, – заметила Марина.

– Это не рукав. Это телевизор, – пошутил он слишком тихо.

– Тогда скажи ему, чтобы он тоже держал лицо.

– Передаст ли он дословно?

– Если умнее нас — передаст.

Они дошли до арки. Из‑под каменной перемычки веяло прохладой и чужой тишиной. Здесь, между дворами, голоса глушились, запах бензина менялся на кисловатый дух прачечной.

«Здесь можно говорить», — подумала Марина и остановилась.

– Последний раз, – сказала она чётко, как формулируют вопрос свидетелю. – Сегодня: бумаги. Сверка. Телевизор — под контролем. Вечером — разведка. Если найду совпадение дат — только тогда засада. Не раньше.

– Принял, – так же чётко ответил он. – И если я на разведке увижу Виктора — я… ничего не сделаю.

– Ты отвернёшься и запомнишь.

– Я отвернусь и запомню, – повторил он, словно учил пароль.

Она кивнула.

«В нём есть материал, – призналась себе Марина. – Просто он любит работать молотком по клавишам».

– И ещё, – добавила она уже тише. – Когда увидишь детей у него на экране… не смотри слишком долго. Это как глядеть на витрину с дефицитом: потом трудно жить.

– Знаю, – шепнул он. – Поэтому и тороплюсь.

– Торопиться будем умно.

– Умно, – согласился он.

Тротуар пах бензином и сыростью из лужи у входа в ЖЭК, как мокрая печать на бумаге, которую забыли просушить. Панельные дома стояли стеной, дети гоняли мяч во дворе, трамвай звякал за углом, а в луже отражались двое в советской одеже и с выражением лиц, которое никак не сдаётся в архив: Марина с пропуском, Дмитрий с авоськой и «Рекордом», который тихо жужжал, словно страдал ностальгией по розетке.

Марина прижалась к шершавой стене и проверила пропуск на свет — печать подсиневшим кругом жила своей жизнью.

«Ещё немного — и чернила покинут место работы», — отметила она и аккуратно вложила документ в нагрудный карман, будто драгоценную марку, которую не показывают до обмена.

Дмитрий дернул галстук, который всё норовил стать галстуком‑бабочкой без бабочки, и приподнял авоську с телевизором, как официант поднос: уверенно, но чуть дрожит.

«Ну не на курорте же мы, пусть дрожит, зато живой», — мелькнуло у него, и он попробовал улыбнуться так, как улыбаются люди, у которых план есть всегда, даже когда нет ни одного пункта.

– Итак, – сказала Марина ровно, словно зачитывала повестку. – Ночь. Склад. Твоя любимая засада только после того, как мы сверим списания и часы вывозов.

– А я как раз о часах, – хмыкнул Дмитрий. – Если Виктор возит ночью, ловить его днём — это как покупать колбасу по открытке.

– Мы покупаем факты, – отрезала она. – По накладным. По подписям. По печатям, которые почему‑то ставили в обед.

– В обед у людей аппетит к печатям, – примирительно заметил Дмитрий. – Хорошо. Бумаги, сверка, а потом я – тихо, культурно – с поличным.

– Тихо и культурно – это два слова, которые с тобой не дружат, – сказала Марина и посмотрела на авоську. – И телевизор не включать без меня.

– Даже если он попросит вежливо?

– Даже если он споёт гимн.

С другой стороны улицы стоял Сергей Иванович. Его тень резала лужу на две половины, как нож — студень. Милиционер листал блокнот с тем неумолимым спокойствием, которое обычно присуще барометрам и заведующим складом. Марина заметила его первым и втянула плечи.

«Документы в порядке, нервы — нет», — подумала она.

– Не оглядывайся, – прошептала она. – Он читает нас, как стенгазету.

– Пусть читает, – так же тихо ответил Дмитрий. – Главное, чтобы не подписывал.

– Главное, чтобы ты не импровизировал заголовок.

– Ладно, – он поднял ладонь, как клятву. – Импровизировать буду в пределах знаков препинания.

– В пределах моей пунктуации, – уточнила Марина.

– Принято.

Трамвай снова звякнул, и на этом звуке Марина открыла блокнот. В столбик легли короткие строки: «Накладные: мясо — списания; время — ночь; Виктор — дача; склад — пропуск». Рядом — маленькая пометка: «Ключ «Лето‑79» — сопоставить». «Всё, что не записано, будет использовано против нас», — отметила она мысленно и щёлкнула карандашом.

– По порядку, – сказала она вслух. – Возвращаемся к Нюре. Подшиваем всё в один пакет. Сверяем даты списаний с ночами, когда горел свет у склада.

– Свет у склада? – Оживился Дмитрий. – У нас же в гастрономе говорили, что Виктор ночами…

– Я помню, что говорили, – оборвала она. – Но я предпочитаю, когда говорят цифры.

– Цифры — прекрасные собеседники, – кивнул он. – Но на допросах они молчат.

– А вот и нет, – в голосе Марины мелькнуло довольство. – Они кричат, когда не сходятся.

Сергей Иванович оторвался от блокнота и пошёл к ним. Не быстро — экономно. Каждый шаг звучал, как печать «Согласовано». Дмитрий машинально подался вперёд, прикрывая собой авоську, и картинно зевнул.

– Документы, граждане, – сказал милиционер негромко, без угрозы, но так, что воздух застрял на вдохе.

Марина вынула пропуск. Подала двумя пальцами, будто препарировала доказательство. Дмитрий протянул комсомольский билет, который «добрая рука прошлого» заботливо вложила в его карман вместе с кепкой.

Сергей Иванович посмотрел на печать, на билет, на авоську. Взгляд задержался на сетке, где пузатой тенью проступал «Рекорд». Он ничего не сказал, только сделал заметку — короткую, как окрик.

– Назначение? – Спокойно спросил он.

– Проверка складской дисциплины, – ответила Марина тем голосом, которым везут тяжелую мебель: ровно, без суеты.

– Просветительская работа, – добавил Дмитрий. – С показом учебных фильмов, – кивок на телевизор вышел почти невинен.

– Учебных, – повторил милиционер. – Для кого?

– Для сознательных граждан, – выдала Марина, даже не моргнув.

– Для несознательных, – одновременно выдохнул Дмитрий.

Они переглянулись — и в этот миг телевизор выдал тончайший щелчок, как если бы внутри кто‑то стукнул по стеклу чайной ложкой. Сергей Иванович поднял бровь на миллиметр.

– Аппаратуру хранить сухо, – сказал он и отступил на шаг. – И чтобы после двадцати двух — тишина.

– Поняли, – хором ответили они так старательно, что получился хор из двух испуганных голосов.

Милиционер ещё раз глянул в блокнот, переступил через лужу и, не оглядываясь, двинулся вдоль дома, как будто продолжал мысль, начатую на прошлой улице. Его тень скользнула по воде, распала на квадраты и исчезла в колее от «Жигулей».

– Это был репетиционный перегон, – прошептал Дмитрий. – На генеральный выйдет со свистком.

– На генеральный ты выйдешь без галстука, – отрезала Марина. – Чтобы не было за что тянуть.

– Справедливо, – кивнул он. – Теперь про ночь.

– Про ночь, – согласилась она и вновь открыла блокнот. – План.

Она писала быстро, словно боялась, что буквы разбегутся. Пункты были короткими, как команды:

«1) У Нюры — сводка списаний;

2) Составить таблицу совпадений: ночь/списание/свет;

3) Разведка — периметр, без контакта;

4) Засада — только при совпадении трёх пунктов;

5) Телевизор — на «молчаливом» режиме, включение — по сигналу;

6) Ключ «Лето‑79» — проверка дверей у цеха №2».

– Цех №2? – уточнил Дмитрий.

– На плёнке мелькал номер, – напомнила Марина. – Я запомнила.

– Ты всё запоминаешь, – сказал он чуть тише. – Кроме…

– Кроме твоих обещаний, – закончила она и сухо перелистнула страницу. – Верно.

Он выдержал паузу, как актёр, который наконец понял, что реплику лучше промолчать.

«Потом, – сказал себе Дмитрий. – Всё потом. Когда вернёмся и согреем время на кухне».

– Хорошо, – снова деловым тоном. – Я беру периметр и тени. Ты – свет и бумагу. Если что, знак такой: я кашляю два раза, ты не высовываешься.

– Если ты кашляешь, – сказала Марина. – Это значит, что тебе срочно нужна вода и новый план. Знак будет другой: я дёргаю тебя за рукав. Если рукав на месте — всё спокойно.

– А если рукава нет?

– Тогда ты уже всё испортил.

Он засмеялся — негромко, но искренне; смех вышел коротким, как чек. И тут «Рекорд» в авоське дрогнул — не громко, зато выразительно. В сетке промелькнула тёплая полоска света: будто кто‑то посветил изнутри карманным фонариком.

– Не сейчас, – Марина на автомате прикрыла авоську ладонью. – Ему, видимо, тоже нравится слово «засада».

– Или слово «сыр», – вспомнил Дмитрий рекламный обрывок и подмигнул. – Ничего, потерпит до вечера.

– Потерпим все. – Она посмотрела на лужу: отражение их двоих казалось чуть смазанным, как мокрая копия. – Вперёд.

Они двинулись вдоль дома, держась тени. Дмитрий шёл на полшага позади, подстраивая шаги под её ритм.

«Если мы выберемся, – подумал он, – я научусь этому ритму».

«Если мы выберемся, – подумала Марина, – он научится не ронять важное».

За спиной снова шевельнулась тень Сергея Ивановича — он остановился у водосточной трубы, записал что‑то в блокнот и поднял голову. Марина и Дмитрий синхронно нырнули в ближайший переулок, как в спасительный вдох. Телевизор треснул раз, другой — короткими сухими искрами, будто ставил подпись под их решением.

– Вечером, – сказала Марина, когда прохлада переулка обняла их пыльными ладонями. – По плану.

– Вечером, – кивнул Дмитрий. – По твоему плану.

– По нашему, – поправила она.

Где‑то во дворе заорала кошка, трамвай в третий раз звякнул, и «Рекорд» ответил очень тихим, но цепким жужжанием — как обещанием, которое ещё предстоит выполнить. Глава закончилась на этой ноте, как на взведённом курке: план засады готов, милиционер близко, а в авоське — свет, который почему‑то знает дорогу в темноте.

Глава 7: Мода на выживание

Скрипнул шкаф, будто кашлянул пожилой чиновник, и из его тёмного нутра баба Нюра извлекла первый трофей: платье с плечами тактического назначения и блеском, от которого хотелось сразу сдать нормы ГТО по смирению. В комнате пахло нафталином и терпким компотом, radio «ВЭФ» лениво щёлкнул и выпустил в воздух «Арлекино» — светлую, как обещание, и приторную, как дефицитный зефир.

Марина стояла у стола, упершись ладонями в древесину, и смотрела на платье так, как смотрят на особенно отчаянную налоговую схему.

«Я одевалась для суда, а не для клуба «Юный техник», — холодно отметила она. — Если меня в этом увидит дочь, она перестанет верить в будущее».

– Держите, деточка, – баба Нюра подняла платье повыше, чтобы лучики из окна попали на люрекс. – Бери смелее. Вот плечико пришьём булавкой, и вы – как из «Работницы».

– Я похожа на люстру, а не на следователя, – сказала Марина безапелляционно.

– Люстра — это статус, – откликнулась Нюра, прикусив губу. – В темноте светит, а в очереди уважение вызывает.

Дмитрий у шкафа ловил на себе пиджак с лацканами, похожими на крылья большого и в целом доброго самолёта. Кепка съезжала на глаза, как занавес перед не самой удачной премьерой. Он вскинул бровь и покрутился плечами.

«Если этот пиджак выживет ночь на складе, я ему выдан премию», — подумал он и втянул живот на всякий случай.

– Ну как? – спросил, всматриваясь в собственную отражённую судьбу в полированном боку хрустальной вазы.

– Ты — король сельского «Стиля», – сказала Марина. – Без державы и с галстуком, который просит политического убежища.

– А мне нравится, – Дмитрий примирительно поддёрнул лацканы. – В этом пиджаке я могу допрашивать даже холодильник «Бирюса». Он сам всё расскажет.

– Он расскажет, где масло, – подсказала баба Нюра и засмеялась. – Мужчина при галстуке — как талон на дружбу.

Радио бодро подпрыгнуло на припеве, и «Арлекино» ловко перекрыло неловкость. Телевизор в углу молчал, но корпус у него оставался чуть тёплым — как чайник, который отставили, но не выключили. Марина скосила взгляд на «Рекорд».

«Если он опять решит разговаривать образами, я его укрою пледом из ковра вместе с оленями», — твёрдо пообещала себе.

– Так, – произнесла она деловым тоном, – по плану нам надо слиться с массами. Это – средство слияния?

– Это – средство не раздражать участкового, – уверенно сказала Нюра. – Вон платочек, вот сумочка. И ходите не быстро. Быстро ходят либо спекулянты, либо те, кто опоздал на электричку.

– Мы опаздываем на здравый смысл, – проворчала Марина и осторожно просунула руки в рукава. Плечи у платья вздернулись, как приказы. – Господи.

– Господи занят, – сказала баба Нюра, ловко пристёгивая булавку. – Ему сегодня талон на блага не выдали. Доверимся булавке.

Дмитрий наклонился, подбирая упавшую кепку, и тут же опять уронил её — лацканы мешали видеть жизнь в целом. Он хмыкнул и снял галстук, чтобы надеть его заново, ровно и чинно, как требует инструкция по работе с уважаемыми людьми и подозреваемыми.

«Если Маринына пунктуация — мой надзиратель, то узел — мой смирительный жакет», — усмехнулся он про себя.

– Дима, – Марина не поднимая глаз, – галстук прямо. И без импровизаций.

– Импровизация — это как скидка в гастрономе, – мягко ответил он. – Никто не обещал, но все надеются.

– Мы не надеемся, мы планируем, – отрезала она. – Сверяем списания с ночами. Засада — только по совпадению трёх пунктов.

– А четвёртый – мой шарм?

– Четвёртый – твоя невидимость, – строго сказала Марина.

Баба Нюра прервалась, уставившись на блокнот в Мариньх руках.

– Девонька, не носи бумажки в открытую, – она рылась в шкафу, вытащила с полки поношенный кожаный чехол от паспорта. – Спрячь сюда. Бумага любит тишину.

– Бумага любит правду, – автоматически ответила Марина, пряча заметки. «И герметичность», — добавила мысленно.

– Правда любит свидетелей, – заметил Дмитрий, разминая плечи. – А наш свидетель, – он кивнул в сторону телевизора, – молчит, как будто подписку дал.

– И правильно делает, – буркнула Марина. – Сегодня говорит только пропуск.

– И платье, – с довольным сопением добавила Нюра, поправив на Марине «боевые» плечи. – Оно говорит: «Проходите, товарищи, всё под контролем».

Марина взглянула на себя в зеркальце, приплюснутое к дверце шкафа пластилиновым пятном. «Если контроль выглядит вот так, то хаос, должно быть, в шёлковых чулках», — подумала она и глубоко, аккуратно вдохнула, чтобы пришить дыхание к плану.

– Нюра, – спросила она тихо. – Этот цвет... он точно не привлекает внимания?

– В нашем дворе все цвета одинаковые, – успокоила хозяйка. – Их делает одинаковыми пыль.

Дмитрий засмеялся коротко и беззлобно. – Значит, задача – пылиться со смыслом. Справлюсь.

– Справишься, если перестанешь ронять кепку, – заметила Марина. – Она ведёт себя, как улика — тоже норовит исчезнуть.

– Улики любят драму, – согласился он. – Но у нас сегодня жанр другой: производственная мелодрама с элементами засады.

Радио, словно подслушав, покорно сменило песню на бодрый голос диктора о соцсоревновании. Слова про передовиков производства стукнулись о ковёр с оленями и беспомощно расползлись. Телевизор тихо бабахнул внутри себя — как батарейка, которая решила вспомнить молодость.

– Даже не думай, – предупредила Марина в сторону «Рекорда». – Днём молчим. Ночью – по моему сигналу.

– Воспитывает технику, – шепнула баба Нюра Дмитрию. – Вот бы она так мужа воспитывала.

– Она и мужа воспитает, – улыбнулся он краешком рта. – Как только муж перестанет путать арлекино с арестом.

– Муж перестанет путать, когда перестанет отвлекаться, – Марина застегнула сумку, в которой спрятала паспортный чехол с заметками. – Повторяем: идём медленно, не разговариваем с незнакомыми, у склада – по плану.

– У склада – по плану, – покорно повторил Дмитрий. – А если нас остановят?

– Ты кашляешь, я дёргаю рукав. Мы уходим.

– А если рукав на булавке? – задумчиво спросил он, глядя на её «архитектурные» плечи.

– Тогда ты молчишь, чтобы булавка не услышала, – ответила Марина ледяным шепотом, и они оба почему‑то едва не рассмеялись.

Баба Нюра хлопнула дверцей шкафа так, что нафталин, кажется, пересыпался в более удобную эпоху.

– Последний штрих, – она вынула из ящика комода вязаную сетчатую шаль. – Если ветер налетит, накинете, и всё сразу станете серьёзные.

– Мы и так серьёзные, – сказала Марина.

– А надо выглядеть несерьёзными, – возразила Нюра. – Серьёзных у нас проверяют чаще.

– Парадоксально, – кивнул Дмитрий. – Но логично.

Марина опустила взгляд на свои руки — ногти короткие, ладони сухие от мыла, линия на мизинце чуть дрожит.

«Я держу нас обоих, – призналась себе. – Он держит смех. Держится на мне. А я держусь за план».

– Ну что, – сказала она уже привычным командным тоном. – Восемь сорок. В девять выходим. До этого — сверяем, что берём. Ключ «Лето‑79», пропуск, радио оставляем. Телевизор – в чехол и в авоську.

– Я понесу, – вызвался Дмитрий. – У меня плечи без булавок.

– У тебя совесть на булавке, – отрезала Марина, но без привычной резкости.

Он подтянул пиджак, попробовал шаг — лацканы не мешали дышать, и это уже казалось успехом. Кепка легла ровно, как печать на нужной строке. «Похож на себя, который смог», — пронеслось в голове, и он чуть крепче взялся за ручку авоськи.

– А вам, – баба Нюра сунула им маленький свёрток, – пирожок с капустой. Чтобы не выглядеть нервными. Нервные у нас плохо жуют.

– Спасибо, – искренне сказала Марина. – Капуста — это символ.

– Социализма? – подмигнул Дмитрий.

– Возвращения, – ответила она тихо.

Они переглянулись — ровно на одну ноту «Арлекино». Потом Марина щёлкнула замком сумки, Дмитрий поднял авоську с «Рекордом», и комната снова стала просто комнатой: ковёр с оленями, запах нафталина, шипение «ВЭФа», довольная хозяйка в платке.

– Идите, мои хорошие, – сказала Нюра, взмахнув рукой, как дежурная по перрону. – И не спорьте там. Сначала ловите, потом ругайтесь.

– Мы попробуем наоборот, – пробормотал Дмитрий.

– Мы попробуем по плану, – поправила Марина.

Ручка двери скользнула, как тихий пароль. За порогом уже стояли их роли: он — с лацканами и лёгким ухарством, она — с плечами и холодной арифметикой. В углу «Рекорд» коротко жужжит — будто отвечает, что костюм эпохи принят, и сцена готова к продолжению.

Стол у бабы Нюры выглядел как маленький парад побед социалистической кулинарии: алюминиевая миска с гречкой, котлеты на эмалированной тарелке с отбитым краем, хлеб с намазанной на него тончайшей, как дипломатическая улыбка, полоской масла и банка компота цвета дисциплины. «Арлекино» с радио подпрыгивало на каждом слове, как будто и Алла Борисовна, и бубнящий динамик были в сговоре — подбодрить, не спрашивая. В углу «Рекорд» тёпло молчал. Ковёр с оленями держал стену и эпоху.

Марина опустилась на скрипучий стул и посмотрела на котлеты так, как она смотрела на хитро составленные декларации: уважая труды, но ожидая подвоха.

«Если бы детей посадить на это — они бы вызвали службу спасения желудка», — холодно отметила она и придвинула к себе блокнот, как щит.

– Горяченькое, домашнее, – защебетала баба Нюра, разливая компот. – Котлетки на сале, гречка рассыпчатая. Ешьте, дети, силы нужны. Очередь — это вам не прогулка по бульвару.

– Это не ужин, а испытание для желудка, – безрадостно сказала Марина и понюхала котлету, будто опознавая вещественное доказательство.

– Испытания укрепляют характер, – бодро отрезала Нюра. – Слабонервным у нас колбасы не достаётся.

Дмитрий, устроившись напротив, расправил лацканы, поддел котлету вилкой с перекошенным одним зубцом и отправил в рот, не забыв кивнуть на радио.

– Классика, – проговорил, пережёвывая. – Настоящий саундтрек к гречке.

– Ты просто не ценишь тишину, – фыркнула Марина. – Она звучит как нормальный завтрак.

– Тишина у нас дефицитнее масла, – философски заключил он и тыльной стороной ладони ловко подтянул сползшую кепку.

«Если я буду кивать чаще, лацканы сами раскроют дело», — подумал и налил себе компота.

– А масло-то, – баба Нюра выставила тарелочку с жёлтым, как август, кружочком, – добыто, говорят, честным трудом.

– Героическим, – отрапортовал Дмитрий и почувствовал, как взгляд Марины бьёт по лацканам точнее любые пули.

– Мой героизм носил эти часы на твоём запястье, – ровно сказала она, намазывая крошечный мазок масла на хлеб. – Теперь герой остался без циферблата.

– Но с маслом, – мягко возразил Дмитрий. – И с зацепкой по даче. Баланс положительный.

– Баланс отрицательный, – отрезала Марина. – Минус часы, плюс холестерин.

Баба Нюра рассмеялась, как режиссёр на генеральной.

– Ешьте, деточки. Гречка — как план: сухо, но спасает.

Марина подцепила гречки на ложку и послушно отправила в рот.

«Вкус дисциплины», — решила она. – Мы сегодня не едим, мы готовимся, – произнесла вслух и перевернула страницу блокнота. – По пунктам.

– Началось, – вздохнул Дмитрий, пристраивая галстук.

Узел поехал в сторону, как трамвай на запасной путь.

– Первое: прячем телевизор у Нюры, – перечисляла Марина, не глядя на него. – Второе: забираем у неё адрес дежурного сторожа овощебазы. Третье: сверяем накладные на мясо за прошлую неделю. Четвёртое: засада на Виктора ночью. Пятое: т молчишь.

– А шестое?

– Дышишь. По расписанию.

Дмитрий хотел ответить, но задел рукавом стакан с компотом, и розовая сладость разлилась по столу, как внезапная любовь к бюрократии: липко, шумно и неуместно. Красное пятно потянулось к Мариным записям. Она взвизгнула коротко, как нервный тормоз, и подложила под блокнот тонкую газету «Сельская жизнь».

– Твой шарм тонет, – сухо сказала она, приподнимая листы. – Утопленник вишнёвого цвета.

– Спасательные работы проведены своевременно, – отрапортовал Дмитрий, промокая стол краем собственных лацканов. – Лацканы — многофункциональны.

– Лацканы в стирку, – постановила Марина. – Лацканы не участвуют в следственных действиях.

– Пусть участвуют котлеты, – предложил он примирительно и подвинул к ней тарелку. – Они явно на стороне плановой экономики.

– Котлеты на стороне тяжёлой промышленности, – скривилась Марина, но всё равно отрезала кусочек.

«Ем, чтобы не обидеть Нюру. Дальше — кофе... ага. 1979 год. Вдох-выдох».

– Ой, не привередничай, – баба Нюра привычным движением подоткнула ей под локоть полотенце. – Вон у нас соседка в пятом подъезде говорит: «Кто гречку ругает — тот в очереди падает».

– Падает тот, кто не спит ночами, – заметила Марина. – А мы сегодня не спим.

– Ночью вы что, в кино? – Оживилась Нюра. – Или к звёздам?

– К звезде нашей местной торговли, – спокойно ответил Дмитрий. – Виктору Ивановичу.

– А‑а, – протянула Нюра с таким удовольствием, будто услышала номер по заявкам. – Тогда ешьте две котлеты. На одного завмага — две котлеты. На милиционера — три, но их у меня мало.

Марина подняла глаза на телевизор: тот тихо постанывал, как старый пес, и мерцал едва заметным, чужим светом в углу.

«Только не сейчас», — попросила мысленно, и невольно представила детей в их кухне 2025 года: кашляют специями, морщатся от лука, просили плейлист, а не радио.

Сердце кольнуло.

– Ты что? – Тихо спросил Дмитрий, поймав её взгляд.

– Ничего, – так же тихо ответила она. – План.

– План, – повторил он и отрезал себе хлеба. От масла осталась аккуратная дорожка, как следы на снегу. – Кстати, ключ, – он вынул из кармана «Лето‑79» и положил возле сахарницы. – Беречь, как зрение.

– Беречь, как сахар, – поправила Нюра и тут же прикрыла ключ блюдцем. – А то кто-нибудь возьмёт в долг — и не вернёт.

– Ключ не берут в долг, – сказала Марина. – Его крадут.

– У нас берут всё, что плохо лежит, – философски ответила хозяйка. – Но ключу хорошо под блюдцем. Он теперь как почётный гость.

Дмитрий откинулся на стуле и схожим с детским азартом разглядел тарелку. – Гречка как алиби: сухая, но спасает. Если нас поймают, я скажу: ошиблись дверью повышенной питательности.

– Ты скажешь «здравствуйте» и замолчишь, – наставительно произнесла Марина. – За тебя скажет пропуск. Если он переживёт твоё обаяние.

– Он высох, – обиделся Дмитрий. – И, между прочим, выглядит мужественно.

– Он выглядит смазанно, – холодно сказала она. – Как твоё понятие о методике.

Он улыбнулся краем рта.

«Она права наполовину. Это мой любимый формат правды», — признал он и подцепил ложкой гречки ещё.

За окном топтались дети, шаркали мячом и кричали друг другу, как организаторы допроса во дворе: вдохновенно и с доверчивой серьёзностью. Снизу тонко гудел подъездный телефон — у кого‑то назначили собрание. Радио перескочило с «Арлекино» на бодрую новости-нарезку: слова «передовик», «труд», «пятилетка» кружили по комнате, как мухи на варенье.

– И ещё, – сказал Дмитрий, указывая вилкой на Мариныны плечи. – Они внушают. Если что, ты можешь одним видом закрыть заседание участкового совета.

– Я этими плечами закрою тебе рот, – ровно ответила она, но уголки губ предали её — дрогнули, как подпись на плохой ксерокопии.

– Вот и договорились, – обрадовался он. – Тогда по плану: в десять ноль пять выходим. В десять двадцать — проходная. В десять сорок — мы уже никто и зовут нас никак.

– Нас зовут «проверка из райцентра», – поправила Марина. – Бумага в чехле, ключ под блюдцем, телевизор — в шкаф, под скатерть и ковер.

– Телевизор не любит ковры, – предупредила Нюра. – Он начинает капризничать.

– У нас выбора нет, – сказала Марина. – Пусть капризничает, как все.

– Как все — это хорошо, – заметила Нюра. – Вы же хотите раствориться. Растворяйтесь в компоте.

Дмитрий запустил взгляд в банку. – Растворённый следователь — опасная субстанция. Может проникнуть в любую среду.

– Проникать будем ночью, – напомнила Марина. – Днём — мы аккуратность и скромность.

– Скромность у меня под лацканами, – уверил он.

– А аккуратность — в моём блокноте, – закончила она и перевела страницу.

Котлеты между тем остывали, становясь серьёзнее. Марина отломила ещё немного хлеба, успокаиваясь ритуалом.

«Не вкус, а рельсы. По ним проще ехать», — признала она перед собой и, наконец, кивнула Дмитрию:

– Спасибо за масло.

– Пожалуйста за часы, – в тон ответил он, не пряча иронии, но и не защищаясь.

– Вернёшь. Когда вернёмся, – сказала она уже мягче.

– Верну, – ответил он не шутя. И потому окончательно похоже на обещание.

Баба Нюра довольно всплеснула руками, собирая пустые тарелки.

– Вот и славно. Теперь доедайте гречку, а я на минутку к соседке — она знает, какая смена у сторожа на овощебазе. Вы же сегодня к звёздам?

– К звезде, – хором сказали они.

Нюра ушла, и на кухне стало тише; даже «ВЭФ» шипел доверительно, как старший партнёр по делу. Марина понизила голос:

– Дима, если увидим Сергея у проходной — сворачиваем. Без геройств.

– Как скажешь, – ответил он. – Я сегодня герой домашнего назначения.

– Хорошо, – сказала она и кивнула на его галстук. – И завяжи уже как человек. На допросе узлы не задают вопросы, их задаём мы.

Он подтянул узел до идеальной середины.

«Вот где центр тяжести», — подумал, глядя на её сосредоточенный лоб и на «Арлекино», которое наконец сдавалось тишине.

Стукнуло в коридоре — это баба Нюра поставила у порога тяжёлую табуретку «чтоб не скользили в пыли гости». Марина закрыла блокнот, убрала его в чехол, чехол — в сумку. Дмитрий под блюдцем нашарил ключ, чиркнул им по столу, будто подписывая договор с днём.

– Пора, – сказала она.

– Пора, – согласился он. – Я возьму телевизор.

– Ты возьмёшь ответственность, – поправила Марина и поднялась.

Дмитрий усмехнулся и послушно поднялся тоже. Плечи у него были человеческие, у неё — стратегические. И гречка внутри — как сжатая пружина: не вкус, а готовность. Они переглянулись коротко, без звука — как в те дни, когда всё ещё было понятно без слов.

– После дела вернёмся и доедим, – сказал он.

– После дела мы вернёмся домой, – ответила она.

«Арлекино» окончательно стихло. В углу «Рекорд» мягко щёлкнул — то ли от остывающего металла, то ли от согласия. Их завтрак, как и эпоха, оставил на губах странный привкус — терпкий, управляемый, требующий дисциплины. Но силы он дал. И это было главное. Они взяли своё: план, ключ, пропуск, маски — и вышли туда, где котлеты превращаются в улики, а гречка — в тактику.

В комнате по-прежнему витал запах нафталина, но теперь к нему примешивался аромат остывших котлет и липковатая сладость компота. Радио, как заведённое, повторяло припев «Арлекино», и казалось, что Пугачёва лично подшучивает над Мариной, которая стояла у стола в платье с нелепыми плечами, окончательно утратившими былую торжественность. Начёс осел, как суфле в холодной духовке, а в руках она сжимала блокнот — единственное оружие против этого балагана.

Баба Нюра, завязав свой красный платок так, будто собиралась на демонстрацию, распахнула дверцы шкафа. Оттуда пахнуло так густо, что у Дмитрия в пиджаке и с криво поправленной кепкой по спине пробежал холодок — и не от сквозняка. В её руках блеснул кусок мыла, упакованный в серую бумагу.

— Мыло, дети мои, — торжественно произнесла она. — Это золото. За него можно и масло, и колбасу, и даже нитки добыть.

— За заколку, — уточнила Марина сухо, покосившись на свой блокнот. — Я, значит, жертвую украшением, чтобы мы с тобой мылись.

— Ты жертвуешь ради цивилизации, — возразил Дмитрий, встряхнув пакетом чая, как фокусник, демонстрирующий туз. — А я вот достал элитный «Индийский». Без очереди!

— Твой чай — это билет в цирк, а не в магазин, — Марина прищурилась, записывая в блокнот.

«Если он ещё раз скажет “блат”, придушу».

Дмитрий ухмыльнулся, хотя глаза выдавали беспокойство. Ему нравилась эта игра в «местного», но память о коробке с вещдоками у стены напоминала, что всё это — только декорации к куда более опасной пьесе.

— Запоминайте, детки, — продолжала баба Нюра, аккуратно заворачивая мыло обратно. — Всё, что блестит или пахнет, меняем. Главное, не суетиться и не смотреть, как будто вы первый раз хлеб видите.

— Ну, ты с этим взглядом родился, — не удержалась Марина, бросив на мужа косой взгляд.

— А ты — с этим тоном, — парировал он, расправляя лацканы, которые категорически не хотели лежать ровно. — Зато у меня уже есть план: сегодня я — король очереди.

— А я — его адвокат, если милиция спросит, откуда чай, — буркнула Марина, поднимая свой блокнот.

«И пусть попробует сказать, что мы в это влились».

Баба Нюра довольно хмыкнула, словно выдала им ключ к выживанию в советской Москве. Солнце из окна подсвечивало ковёр с оленями, делая всю сцену похожей на картину из странного сериала, где герои одновременно шутят и готовятся к бою.

— Ладно, — сказала Марина, смахивая невидимую пылинку с блокнота. — Пошли добывать твоё «королевство». Только без самодеятельности.

— Без самодеятельности скучно, — Дмитрий натянул кепку глубже, но уголки губ предательски дрогнули.

И Пугачёва, словно в сговоре, снова запела: «Арлекино, Арлекино…» — подмигивая им из эфира.

Солнечный свет, пробиваясь через мутное оконное стекло, ложился на ковёр с потёртым узором так, будто пытался осветить прошлое. Радио «ВЭФ» бодро тараторило о выполнении плана «пятилетки» и достижениях «великого товарища Брежнева», а через тонкую стену раздавался громкий спор соседей о том, кто и по какому блату достал шесть банок тушёнки. В воздухе висела смесь нафталина, компота и чего-то неуловимо пыльного, словно сама комната знала, что ей ещё жить лет тридцать без ремонта.

Марина сидела за столом в платье с нелепыми плечами, как бронепластины, исписывая блокнот мелким, аккуратным почерком. Каждое слово было планом, а каждый план — попыткой сохранить контроль в этом странном времени. Она делала вид, что слушает только себя, но лозунги радио действовали, как наждак по нервам.

«Пятилетка… план… светлое будущее… Да они всерьёз!», — подумала она, прижимая карандаш чуть крепче.

Дмитрий стоял у окна, наблюдая за двором, где «Жигули» припарковались так, будто их раскидало ветром. Он теребил галстук, а на лице играла ухмылка — будто всё происходящее вокруг было частью какого-то удачного розыгрыша.

— План на пять лет? — Не выдержала Марина, подняв голову от блокнота. — У меня план — выбраться отсюда живыми, желательно в целости и с мылом.

— Ты недооцениваешь атмосферу, — Дмитрий, не оборачиваясь, вполголоса подхватил с радио бодрый припев. — Тут всё, как в детстве… только без интернета.

— И без здравого смысла, — парировала она, отодвигая стакан с компотом, который уже успел стать тёплым.

По радио бодрый диктор зачитывал очередные цифры «успешного выполнения плана». Сосед за стеной в это время возмущённо кричал: «Да без блата ни хрена не достанешь!» — и тут же получил в ответ от жены: «А ты попробуй постоять в очереди, герой!».

— Вот, — сказал Дмитрий, повернувшись к Марине и кивая на стену, — люди живут, обсуждают, спорят. Это же колорит!

— Колорит? — Марина подняла бровь. — Колорит — это когда котлеты без гречки. Всё остальное — халтура.

Дмитрий отступил от окна, взял со стола кусок мыла, как бы взвешивая его на ладони.

— Между прочим, это стратегический запас. С таким можно и чай, и мясо добыть.

— С таким можно разве что поссориться с кем-то в очереди, — сухо заметила Марина, делая очередную пометку в блокноте. — И не забудь, у нас план на сегодня: склад, документы, никаких экспромтов.

— Экспромты — моя специализация, — улыбнулся он, но глаза на мгновение выдали лёгкую тревогу.

«Её упрямство меня когда-нибудь погубит».

Радио сменило бодрый репортаж на песню, и в динамике снова зазвучала Пугачёва. Дмитрий, как мальчишка, начал подпевать, пританцовывая на месте.

— Ты серьёзно? — Марина подняла на него усталый взгляд. — Мы расследуем дело, а ты репетируешь на кастинг в «Голубой огонёк»?

— Расслабься, — отмахнулся он, — иногда надо влиться в эпоху, чтобы понять её изнутри.

— Изнутри мы уже её поняли. Тут душно, пахнет нафталином, и если ещё раз услышу «светлое будущее», у меня будет тёмное настоящее, — она захлопнула блокнот и подалась вперёд. — Дима, мы должны быть незаметными.

— Незаметными мы будем только в могиле, — заметил он, снова возвращаясь к окну и поправляя галстук. — А пока я предлагаю чуть-чуть жить.

Марина вздохнула, и в её взгляде на секунду мелькнуло что-то похожее на улыбку. Но тут за стеной кто-то громыхнул крышкой кастрюли, радио вновь вернулось к репортажу о «трудовых победах», и весь момент растворился в абсурдном советском хоре.

— Ладно, — сказала она, поднимаясь из-за стола. — Пошли. И помни: ни слова лишнего.

— Я — как тень, — Дмитрий натянул кепку и подмигнул.

— Тень с пакетом чая, — буркнула Марина, открывая дверь.

И Пугачёва из радио тихо добавила: «Арлекино, Арлекино…» — словно специально для них.

Свет из окна, пробиваясь сквозь мутное стекло, ложился на выцветший ковёр таким образом, что орнамент на нём казался древней картой с затерянными континентами. Радио тихо мурлыкало «Арлекино», а в паузах между куплетами из-за окна доносились звуки двора — хлопок дверцы «Жигулей», глухой смех и редкий лай собаки. В воздухе витала густая смесь нафталина и сладковатого компота, который остывал на столе рядом с куском мыла — символическим богатством этого времени.

Марина сидела за столом, склонившись над блокнотом, её плечи слегка сутулились, а ткань платья неудачно собиралась складками на талии. Она строчила план мелким, аккуратным почерком, как будто это была налоговая декларация, а не подготовка к ночной вылазке. Пальцы сжимали карандаш так крепко, что костяшки побелели.

«Если мы сейчас начнём импровизировать, окажемся в морге быстрее, чем на складе», — мелькнуло в голове.

Дмитрий стоял у окна, глядя на двор с «Жигулями», и лениво теребил галстук. На стуле рядом лежала его кепка — как немой участник разговора. Улыбка на лице была, но в ней не хватало прежней легкости, словно под Марининым взглядом она чуть осела. Он всё ещё пытался держать фасон, но напряжение было заметно в том, как он постукивал пальцами по подоконнику.

— Ты расслабляешься, а нам надо быть незаметными, — произнесла Марина, не отрывая взгляда от блокнота.

— Твои планы нас тормозят, — ответил он, чуть повысив голос. — Я вольюсь в эпоху, и никто не подумает, что мы чужие.

— Вольёшься? — Марина подняла глаза. — Ты вчера чуть не влился в драку у гастронома, когда начал торговаться за три копейки.

— Это была тонкая социальная работа, — возразил он. — Я очаровал всех, даже радио, — он кивнул на «ВЭФ», откуда как раз раздалось задорное «Арлекино, Арлекино…».

Марина резко закрыла блокнот.

— Мы должны быть невидимками, а не звёздами районного масштаба. Сегодня ночью идём на склад. Тихо. Без песен. Без «социальных работ».

Дмитрий отошёл от окна и взял со стола стакан с компотом. Сделал глоток, поморщился — компот был уже чуть тёплый и странно густой.

— Я просто говорю, что если мы будем вести себя, как они, нас никто не заподозрит, — произнёс он, делая вид, что наслаждается напитком.

— Если мы будем вести себя, как ты, нас заподозрит даже собака, — парировала Марина, поднимаясь.

Он вздохнул и натянул кепку.

— Ладно, командир, сегодня я — тень.

— Тень с языком за зубами, — поправила она, направляясь к двери.

Они оба замолчали, прислушиваясь к радио, которое продолжало бодро петь про куклу-Арлекино, словно эта песня была личным комментарием к их союзу.

Глава 8: Флирт с продавщицей

Утро в квартире бабы Нюры начиналось с того, что нафталин, кажется, проснулся раньше всех. Он висел в воздухе плотной, почти осязаемой пеленой, смешиваясь с запахом остывшего компота на столе. Радиоприёмник «ВЭФ» тихо шипел, как недовольный кот, передавая бодрые новости о том, как ткацкая фабрика перевыполнила план. На стене — ковёр с оленями, усталый, как дежурный милиционер после ночной смены. Телевизор «Рекорд» в углу был тёплым, будто ночью в нём кто-то жил и потихоньку смотрел запрещённые программы.

Марина сидела за столом, облокотившись на локоть и держа блокнот так, будто тот был последним оплотом здравого смысла в этом временном сумасшедшем доме. Платье с огромными плечами сидело на ней строго, но ткань чуть смялась на коленях. Она быстро писала, отрывисто, с чёткими паузами между строчками.

«Если Лида знает про завмага, я её достану. Главное — не дать Дмитрию всё испортить».

Дмитрий стоял у окна, чуть отодвинув занавеску и вглядываясь в утренний двор, где гудели «Жигули» и ругался какой-то отец, провожая сына в пионерлагерь. Его кепка сползала на глаза, и он уже в третий раз за минуту поправлял её с таким видом, словно готовился не в гастроном, а на операцию под прикрытием. Пиджак с широкими лацканами смотрелся внушительно, но был чуть помят в области плеч — вчерашнее «слияние с эпохой» на базаре дало о себе знать.

— Мы идём к Лиде за информацией, а не за твоими комплиментами, — сказала Марина, не поднимая головы.

— Мой шарм — это оружие, — ухмыльнулся Дмитрий. — А твой блокнот — бумажный щит.

— Щит, который тебя от милиции прикроет, — парировала она, делая пометку «дача — Виктор — проверить слухи».

Дмитрий оторвался от окна, сел на край стула и вытянул ноги.

— Слушай, я вчера трёх мужиков на рынке разговорил за две минуты. Один даже рассказал, где завмаг берёт консервы.

— И что? — Марина подняла бровь. — Ты уверен, что он был в трезвом уме?

— Абсолютно. Он был настолько трезв, что начал мне объяснять, как лучше хранить селёдку в ванной, — гордо заявил Дмитрий.

Марина шумно вздохнула и захлопнула блокнот.

— Лида — это не мужики на рынке. Она сплетёт тебе такую лапшу на уши, что ты поверишь, будто у завмага три дачи и все они в Ялте.

— А вдруг это правда? — Дмитрий улыбнулся и снова поправил кепку. — Ладно, командир, твой план — мой план. Но если она начнёт улыбаться, я вежливо улыбнусь в ответ.

— Ты вежливо промолчишь, — поправила Марина.

В этот момент дверь тихо скрипнула, и в комнату заглянула баба Нюра, в платке и с торчащими из-за пояса полиэтиленовыми пакетами.

— Смотрите, вы там аккуратней, — сказала она, оглядывая их. — А то милиция у нас нынче бдительная, а вы… ну… не как местные.

— Это из-за лацканов? — Спросил Дмитрий.

— Это из-за того, что вы слишком прямо смотрите в глаза, — ответила баба Нюра. — Тут так только завмаг и провокаторы смотрят.

Марина поднялась, взяла авоську, в которую аккуратно уложила коробку с вещдоками.

— Пошли, — сказала она. — Пока у нас ещё есть шанс застать Лиду на смене.

Дмитрий, натянув кепку почти до бровей, встал и взял с края стола стакан с компотом. Сделал глоток, поморщился.

«В этой стране даже компот работает на следствие — через него всё равно всё идёт с привкусом подозрения».

Они вышли в коридор, оставив за собой тёплый телевизор и тихое шипение радио. В воздухе ещё держался запах нафталина, словно он тоже собирался пойти в гастроном и подслушать их допрос.

***

Гастроном на первом этаже панельного дома жил своей обычной утренней жизнью: тусклые лампы, подвешенные к потолку на кривых патронах, освещали полки с жалкими рядами банок кильки в томате, бутылок кефира и редкими, как партийные талоны на импортные туфли, кусками сыра «Янтарь». Потёртый линолеум под ногами чуть пружинил и источал терпкий запах старой моющей тряпки, которую, кажется, не мыли с тех пор, как Гагарин слетал в космос. Над весами висел пожелтевший плакат «Экономика должна быть экономной!», излучавший такой же энтузиазм, как и кассирша на соседней кассе, зевающая в кулак.

Марина стояла в стороне, втиснувшись между пирамидой из стеклянных бутылок и витриной с кефиром. Её платок съехал набок, словно сам устал от происходящего, а авоська с коробкой вещдоков тянула руку к полу. Она держала подбородок чуть выше обычного — это её способ не показывать, что она готова швырнуть этой самой авоськой Дмитрию в спину.

«Если он сейчас начнёт строить глазки, я…» — мысль так и осталась многоточием, потому что Дмитрий уже подходил к прилавку.

Дмитрий, щурясь от тусклого света, шёл в сторону Лиды с видом человека, который собирается купить не кефир, а секретные материалы. Кепка съехала ему на лоб, но он, не спеша, поправил её, оставив жест на полуслове, чтобы придать себе больше загадочности. Пиджак с широкими лацканами был чуть помят, что придавало ему вид человека, «пересидевшего» на допросе, хотя на деле это был результат утренней схватки с табуреткой в квартире бабы Нюры.

— Лидочка, — начал он с таким выражением лица, будто говорил «госпожа министр». — Ваши глаза ярче, чем витрина с сыром.

Лида, ловко отрезая взглядом его фразу пополам, хихикнула, но не перестала взвешивать кефир.

— Дмитрий Сергеевич, у нас витрина с сыром пустая, — заметила она, вздёрнув платок на затылок.

— Вот именно! — Оживился он. — Витрина пустая, а глаза ваши — полные.

Марина, стоявшая сбоку, резко дёрнула платок на голову, словно пряча в нём весь свой сарказм.

— Ты допрашиваешь или сватаешься? — Холодно спросила она, перенося вес авоськи в другую руку.

— Мой шарм работает лучше твоих бумажек, — парировал Дмитрий, не оборачиваясь.

Очередь за его спиной загудела, кто-то из мужчин в ватнике хмыкнул:

— Ага, шарм у него… как у завмага, когда ящик сгружает.

Дмитрий улыбнулся, будто это был комплимент, и сделал шаг ближе к прилавку.

— Лидочка, вы же тут всё знаете. Ну вот скажите, куда девается сыр, который к нам даже не доходит на полки?

Лида поставила бутылку на весы, стрелка которых колебалась, как колхозный план по молоку.

— Это я вам не скажу… — начала она, но взгляд её на секунду скользнул в сторону подсобки.

Дмитрий поймал этот взгляд, как рыбак — случайную волну.

— А я вам за это кефирчик куплю.

Лида хихикнула, но голос её стал тише:

— Виктор наш, завмаг, иногда ночью… забирает лишние ящики. Ну, говорит, чтоб порядок был.

Марина уже достала из авоськи блокнот и коротким движением записала: «Виктор — ночные ящики — склад». Взгляд её метнулся на прилавок — там, возле весов, лежал небольшой кусок ткани, смахивающий на обрез плаща, что фигурировал в деле о даче вора.

Она сделала вид, что поправляет авоську, и аккуратно зацепила ткань пальцами. Дмитрий в это время продолжал отвлекать Лиду:

— А этот порядок… он у нас на складах или на дачах оказывается?

Лида снова хихикнула, но взгляд её стал цепким — она заметила, как Марина спрятала ткань.

— На дачах, говорите? — Переспросил Дмитрий, а Лида лишь улыбнулась в ответ, но улыбка та была уже настороженной.

Очередь снова загудела, требуя кефира и хлеба, кто-то воскликнул:

— Лид, ну не морочься там с кавалерами, у нас картошку в обед разберут!

Марина подошла ближе, тихо, почти сквозь зубы, сказала Дмитрию:

— Всё, уходим.

— Но я ещё не… — начал он, но встретил её взгляд и понял, что это не просьба, а приказ.

Они вышли из гастронома в утреннюю прохладу, оставив за собой запах уксуса, сырости и лёгкое послевкусие чужого любопытства. Дмитрий шёл рядом, держа руки в карманах, и всё ещё пытался уловить момент, когда Лида перестала смеяться.

Марина крепче сжала авоську, чувствуя в её глубине маленький кусок ткани, который теперь мог стоить им и успеха, и неприятностей.

«А он ведь чуть не провалил всё этим своим шармом…», — подумала она и, не глядя на Дмитрия, ускорила шаг.

Они не успели отойти и на десяток шагов, как дверь гастронома с хрустом пружины снова распахнулась, и внутрь вошёл милиционер Сергей Иванович — высокий, в серой форме с красными погонами, с блокнотом в руках. На его лице читалась та самая сосредоточенность, с которой в кино комендант проверяет чердак на наличие шпионов.

Марина в ту же секунду вжалась за деревянные ящики с банками кильки, словно те могли поглотить её, как складские тени. Авоська с тканью оказалась прижата к груди, а платок съехал на бок, открыв лоб — признак того, что ситуация выходила из-под контроля.

«Только бы не заметил… — мелькнуло у неё, хотя внутренний голос ехидно добавил. — Ага, конечно. С таким везением, как у нас, он сейчас прям к нам».

Дмитрий остался стоять у прилавка, но уже не так развязно. Галстук он машинально дёрнул, будто тот мог защитить его от милицейского взгляда, а кепку поправил трижды за минуту — признак того, что харизма сползает, как плохо пришитая пуговица.

Сергей медленно прошёл мимо очереди, бросая взгляд то на Лиду, то на покупателей, и остановился прямо напротив Дмитрия.

— Кто такие? — Спросил он сухо, доставая карандаш. — Спекулянты?

— Журналисты, — выпалил Дмитрий с лёгкой улыбкой. — Районная газета.

— Какая ещё газета? — Прищурился Сергей, выжидая паузу.

— «Наш Уголок», — не моргнув, ответил Дмитрий. — Мы тут… репортаж готовим. Про… сыр.

— Про сыр, — повторил Сергей, медленно записывая. — А чего ж про кильку-то не пишете? Она у нас, знаете ли, тоже стратегический продукт.

Дмитрий рискнул улыбнуться шире.

— Мы… берём выше.

Сергей поднял взгляд.

— Выше чего?

— Ну… круто, — ляпнул Дмитрий, а в следующий миг понял, что сказал не по-советски.

Марина за ящиками стиснула зубы.

«Он же сейчас угробит всё этим своим “круто”!», — мысленно взвыла она, стараясь не дышать громко.

Сергей сделал пометку в блокноте, не отводя глаз от Дмитрия:

— Документы.

Марина, понимая, что их у них нет, высунулась из-за ящиков, схватила Дмитрия за рукав и потянула в сторону, словно хотела скрыть его за вонючими мешками с картошкой.

— Мы торопимся, — сказала она с улыбкой, похожей на гримасу. — Нам ещё на склад.

Сергей обвёл их взглядом с головы до ног, задержался на авоське Марины, но ничего не сказал.

— Склад, значит… — он медленно закрыл блокнот. — Ладно. Идите. Но я вас запомнил.

Марина почувствовала, как холодок пробежал по спине.

Они почти бегом вышли из гастронома, растворяясь в утренней толчее. Дмитрий всё ещё держал лицо уверенного человека, но шёл чуть быстрее обычного.

— Вот видишь, — сказал он, когда они свернули за угол, — всё уладил.

— Уладил? — Марина остановилась и повернулась к нему. — Твой “шарм” чуть не довёл нас до участка.

— Зато мы вышли сухими из воды, — ухмыльнулся он.

— Ага, только вода эта — с запахом кильки, — отрезала Марина, крепче сжимая авоську с тканью.

Она знала: ткань у неё в руках — их главный козырь. Но теперь у них за спиной был человек в серой форме, который их «запомнил». И это значило, что игра только начала становиться опасной.

***

День был липкий, как карамель, и такой же тягучий. Солнце лениво протискивалось сквозь мутное стекло окна, ложась косыми полосами на выцветший ковёр с оленями. В комнате пахло нафталином, чуть кисловатым компотом и старым деревом. Радио «ВЭФ» тихо доносило из угла голос Людмилы Зыкиной: «Песня о Москве» звучала так торжественно, что даже пыль на телевизоре «Рекорд» казалась собранной по уставу.

Марина сидела за столом, спина прямая, плечи в платье выглядели как у министра обороны, а в руках был блокнот, сжатый так, что побелели костяшки пальцев. Перед ней — коробка с вещдоками, а сбоку лежал аккуратно сложенный кусок ткани, украденный в гастрономе.

«Этот кусок — ключ, а он опять полез в геройство», — раздражённо думала она, бросив быстрый взгляд на Дмитрия.

Дмитрий стоял у окна, облокотившись на подоконник. Пиджак чуть смят, кепка сползла на ухо, галстук висел так, словно его надевали в тёмном подъезде на бегу. Он поправил кепку и, глядя во двор, сказал нарочито невозмутимым тоном:

— Ну, чего ты так сжалась? Мы же живы-здоровы.

— Живы-здоровы… — Марина усмехнулась. — До первой встречи с Сергеем в дверях.

— Да брось, он ничего не понял, — уверенно махнул рукой Дмитрий. — Я его обошёл, как в молодости патруль.

— Ага. В молодости у тебя не было куска уликой в сумке, — парировала она, не отрывая взгляда от ткани.

Он хотел ответить, но в этот момент телевизор в углу щёлкнул — громко, будто кто-то дал ему подзатыльник. Экран вспыхнул, и в тусклом дневном свете появилась картинка: они вдвоём, но не здесь. Зал суда. 2025 год. Марина в строгом костюме, Дмитрий в дорогом пиджаке. Они орут друг на друга так, что даже судья, похоже, жалеет, что пришёл на работу.

— Это… что за чертовщина? — Выдохнула Марина, медленно поднимаясь из-за стола.

— Наши лучшие моменты, — попытался шутить Дмитрий, но голос у него чуть дрогнул.

— Он показывает нашу ссору, — Марина подошла ближе, как к дикому зверю. — Это не просто ящик!

— Может, он хочет, чтобы мы помирились, — ухмыльнулся Дмитрий, но ухмылка вышла кривой.

Марина схватила блокнот и, отступая, начала что-то лихорадочно записывать: «Телевизор реагирует на нас. Связь с эмоциями? Проверить. Опасность».

— Ты что делаешь? — Удивился он.

— Фиксирую, пока не забыла, — резко ответила она. — Если он связан с нашим делом, нам нужно знать, что его включает.

— Да что его включает… Может, провод где-то замкнуло, — отмахнулся Дмитрий, но глаза не отрывал от экрана. На том самом экране он кричал на неё: «Ты всё испортила!» — и Дмитрий почему-то почувствовал, как сжимается горло.

Марина вернулась к столу, быстро положила ткань в коробку и накрыла её крышкой.

— Прячем это. И подальше от него, — кивнула она на телевизор.

— Думаешь, он шпион? — Хмыкнул Дмитрий.

— Думаю, он знает нас лучше, чем мы сами, — тихо сказала она, и в голосе не было иронии.

Дмитрий хотел что-то возразить, но замолчал, потому что в дверях бесшумно появилась баба Нюра с авоськой. Она бросила взгляд на телевизор, который уже показывал «Лебединое озеро», как ни в чём не бывало, и нахмурилась.

— Опять он у вас сам включается? — Спросила она подозрительно.

Марина и Дмитрий переглянулись.

— А что, он уже… — начал Дмитрий.

— Уже. С неделю как балуется, — вздохнула баба Нюра, поправляя платок. — Только вы смотрите, чтоб в розетку руки не совали, а то он у меня такой… с характером.

Марина крепче сжала блокнот.

«С характером, значит…», — промелькнуло у неё в голове.

Телевизор молчал, но в комнате повисло ощущение, что он всё слышит.

***

Комната дышала затхлым теплом и нафталином, словно решила, что август — это повод не открывать окна. Радио «ВЭФ» лениво тянуло «Песню о Москве», а в углу, под выцветшим ковром с оленями, телевизор «Рекорд» стоял тёмным, будто ничего и не показывал минуту назад. На столе, среди карандашных обрывков и кружки с разводами от чая, лежала коробка с вещдоками и аккуратно сложенный кусок ткани.

Марина сидела за столом, вытянувшись, как школьница на диктанте. Блокнот был уже наполовину исписан — чёткими, злым почерком, с пометками и стрелками. Она цедила слова в строчки, словно каждый — это гвоздь, который надо вбить до упора. Глаза у неё были прищурены, но в их глубине мелькал тот самый страх, который она не признавалась испытывать — страх перед этим чёртовым телевизором.

— Твой флирт нас чуть не выдал, — не поднимая головы, сказала она. — А телевизор… он знает всё.

— Знает… — Дмитрий, стоявший у окна, поиграл галстуком, как кот с мышью. — Ты как будто в «Семнадцать мгновений весны» переиграла. Расслабься, я расколю завмага, и мы дома.

— Ты его расколешь? — Марина подняла взгляд, в котором было больше укоризны, чем веры. — Ты в гастрономе чуть сам не раскололся.

Дмитрий опёрся на подоконник, глядя во двор, где возле подъезда уныло поблёскивали бежевые «Жигули».

«Вот бы тогда такие…» — мелькнуло у него в голове.

Вслух же он сказал:

— Ладно, слушай. Ставим засаду. Я поймаю Виктора с поличным, как Штирлиц.

— А потом ты проснёшься, — отрезала Марина, быстро что-то дописывая в блокнот. — Проверим склад ночью. С документами. С планом.

— С документами? Мы что, комсомольское собрание будем проводить? — Фыркнул он.

— Мы будем проводить операцию, — отчеканила она. — И я хочу вернуться в 2025-й без участия прокуратуры СССР.

Он хотел возразить, но в дверях снова показалась баба Нюра, тихо как тень. В руках у неё была пустая авоська, а на лице — серьёзность, достойная председателя ЖСК.

— Слыхали? — Начала она, не заходя. — Ваш этот… милиционер… всё шныряет под окнами. Сергей. Смотрит, записывает.

Марина резко задвинула коробку под стол, накрыв блокнотом, и бросила быстрый взгляд на Дмитрия.

— А он-то что? — Дмитрий старался звучать беззаботно, но рука сама собой потянулась поправить кепку на стуле.

— Не знаю. Но мне он не нравится, — баба Нюра прищурилась. — Глаза у него… не советские.

Она ушла, оставив после себя запах уличной пыли и крошечный холодок в воздухе.

Марина молча дописала последнюю строчку: «Ночной склад — проверить. Сергей — опасен».

Дмитрий сделал вид, что зевает, но краем глаза уловил движение у окна. Тень. Высокая, широкоплечая.

Радио всё так же пело о Москве, а в комнате становилось душнее.

«Если он уже следит, ночная вылазка будет как поход на минное поле», — подумала Марина.

Дмитрий усмехнулся уголком губ:

— Ну что, Марин, готова к ночной прогулке?

Она не ответила — только посмотрела в окно, где тень Сергея медленно скользнула мимо, как предупреждение, что игра переходит на новый уровень.

Глава 9: Таксофон и анекдоты

Солнце вставало, лениво облизывая лучами серые бока панельных домов, и светило так, будто решило высветить каждый скол на штукатурке. Возле угла, где вечно пахло пылью и подгорелым хлебом из соседней булочной, стояла таксофонная будка — мутное стекло, дверца с облупившейся краской, запах металла, сырости и, возможно, чужих нервов.

Марина в платке и платье с наплечниками выглядела так, словно собиралась не звонить в архив, а отчитывать кого-то за невыполненный план по сбору металлолома. В одной руке — авоська с коробкой вещдоков, в другой — блокнот, на котором она так и не решила, можно ли рисовать схему склада карандашом или ручкой.

Дмитрий, стоя рядом, держал в пальцах двухкопеечную монету — редкий трофей, добытый у бабы Нюры. Он вертел её так, словно это был ключ от сейфа с алмазами, а не просто звонок в городской архив.

— Так, — Марина прищурилась. — Говори, как им пользоваться.

— Ты же взрослая женщина, — ухмыльнулся Дмитрий, подталкивая её к будке. — Засовываешь монетку, снимаешь трубку, набираешь номер. Легко.

— Легко?! — Марина ткнула пальцем в прорезь для монет. — Тут и понять нельзя, в какую сторону эта… железка идёт.

— Вниз. Гравитация, — не удержался он от улыбки.

Марина, морщась, вставила монету. Монета глухо стукнулась внутри, таксофон загудел, словно собирался завести трактор. Она сняла трубку — и услышала тишину.

— Алло?! — Крикнула она в микрофон, будто тот был глухой. — Это XXI век, где нормальный телефон?!

Дмитрий захохотал:

— Ты просто не знаешь, как жить без кнопок.

— А ты? — Марина передала ему трубку. — Ну давай, мастер ретро.

Дмитрий, гордо приняв вызов, наклонился в будку. Засунул плечо, потом второе… и зацепился пиджаком за косяк. Будка, как злая старуха, решила его не отпускать.

— Ой, да ладно… — пробормотал он, дёргаясь. — Щас…

— Дмитрий! — Марина потянула его за рукав. — Ты даже позвонить не можешь без шоу!

— Подожди… я почти… — он дёрнул сильнее и чуть не завалил будку на бок.

Дети, проходившие мимо с авоськами и мороженым, остановились и с интересом уставились на это представление. Один шепнул другому:

— Дядька телефон ворует.

Марина, сжав губы, выдернула мужа из будки, как пробку из бутылки. Пиджак жалобно треснул в шве.

— Всё, идём пешком в архив, — объявила она, выхватывая монету, которая чудом оказалась у него в кармане. — Пока ты тут с этой доисторической штуковиной воюешь, Виктор уже, может, полсклада увёз.

Дмитрий, поправляя кепку и делая вид, что всё под контролем, пробормотал:

— Зато я вспомнил детство.

— А я — почему мы развелись, — холодно ответила Марина, шагая к архиву.

Он догнал её, сунув руки в карманы, и уже почти сказал что-то остроумное, но в голове мелькнуло: «Если так и дальше пойдёт, мы застрянем тут навсегда — и не из-за телевизора, а из-за этого чертового таксофона».

Комната бабы Нюры встретила их густым запахом нафталина, сваренного вприкуску с чем-то очень настойчиво рыбным. В центре стола, как главный экспонат сельпо-кулинарии, стояла миска супа из рыбных консервов, вокруг — хлеб с корочкой, напоминающей броню танка, и банка компота, цвет которого мог бы быть в палитре «Золотая осень, но с тревогой».

Радио «ВЭФ» весело распевало «Арлекино», и казалось, что Алла Пугачёва сама подзадоривает всех поесть, даже если суп угрожает желудку. Ковёр с оленями на стене молча наблюдал, возможно, сочувствуя Марине.

Баба Нюра, в красном платке, разлила суп с таким энтузиазмом, будто это был не продукт из банки, а секретный армейский рацион космонавтов.

— Ешьте, — скомандовала она. — А то сил на ваш архив не хватит.

Марина осторожно села на скрипучий стул, подвинув поближе блокнот. Платок с её головы сполз, но она не заметила — всё внимание было приковано к миске.

«Это не еда, это наказание за высокомерие», — подумала она, но ложку всё же взяла.

Дмитрий же, наоборот, схватил ложку, вдохнул запах и с довольным видом отхлебнул.

— Ммм… вкус детства, — сказал он, утирая губы. — У бабушки в деревне было точно так же.

— Ты хочешь сказать — так же невкусно? — Уточнила Марина, осторожно ковыряя плавающий в супе кусок рыбы, который подозрительно напоминал запчасть от велосипеда.

— Ты просто не ценишь классику, — отмахнулся Дмитрий и налил себе компота. — Вот, попробуй, он ещё и согревает.

— Согревает? — Марина скептически отпила глоток и поморщилась. — Скорее, консервирует изнутри.

Баба Нюра, будто не слыша, прыснула:

— А хотите анекдот?

— Обязательно, — оживился Дмитрий. — Про колбасу есть?

— Конечно! Почему колбаса пропала? — Глаза бабы Нюры лукаво блеснули. — Потому что её съел план!

Дмитрий расхохотался и тут же добавил:

— А почему сахар не дают? Потому что он уехал в командировку к чаю!

Баба Нюра прыснула в ответ, но Марина лишь вздохнула, записывая в блокнот схему будущего визита в архив.

— Вы хоть доешьте, — потребовала хозяйка. — Я ж не за красивые глаза готовлю.

— И за это спасибо, — мрачно пробормотала Марина, глядя на миску, будто на улики по особо тяжкому делу.

Дмитрий, улыбаясь, подвинул ей хлеб:

— Ешь. Нам нужна энергия, чтобы поймать Виктора.

Марина подняла взгляд:

— Если я съем ещё ложку, меня можно будет только ловить. В морге.

Баба Нюра прыснула в кулак, а Дмитрий продолжил есть, будто в тарелке был шедевр кулинарии, а не консервы с привкусом эпохи дефицита.

Марина, опустив ложку, подумала: «Если выживу после этого обеда, выживу и в этом времени».

Радио «ВЭФ» стояло на столе рядом с ополовиненной банкой компота и остатками супа, словно почётный гость, и бодро тараторило дикторским голосом о «светлом будущем, которое уже наступает». По соседству за стенкой двое мужчин спорили на повышенных тонах о том, достанут ли в гастрономе колбасу без талонов, и один из них с пафосом заявил, что «при Брежневе такого не было».

Марина, сидевшая за столом с блокнотом, медленно поджимала губы. Она уже успела записать три пункта плана, но каждое новое «товарищи!» из радио будто вызывало в ней внутреннюю аллергию. «Светлое будущее? Интересно, в нём суп хотя бы не из консервов?» — скептически подумала она, поворачивая страницу.

Дмитрий стоял у окна, расстёгнутый пиджак свисал с плеч, кепка на стуле, а он покачивался в такт речи диктора, будто это была песня. Когда радио перешло на хвалебный отчёт о пятилетнем плане, он даже подмигнул Марине.

— Слушай, ну у них тут прям праздник. План перевыполнен, все счастливы, заводы дымят, — ухмыльнулся он. — Как в твоих отчётах, только без Excel.

— Ага, и очереди — это, наверное, тоже новый план: больше людей — больше социализма, — парировала Марина, даже не поднимая глаз.

Из-за стены донеслось:

— Да без блата сейчас даже спички не купишь!

— Вот, — Марина ткнула ручкой в сторону стены, — Живая статистика, а не ваши праздничные отчёты.

В этот момент дверь тихо скрипнула, и в комнату заглянула баба Нюра, с шалью, накинутой на плечи.

— Ой, а вы слушаете? Правильно! Леонид Ильич — человек золотой, — с гордостью сообщила она, проходя мимо.

— Золотой? — Переспросила Марина, — это оттого, что у нас всё остальное из чугуна?

Баба Нюра не уловила сарказм и, ставя на стол тарелку с печеньем, подмигнула:

— Вот доживём — всё будет! И колбаса, и сахар, и мандарины круглый год.

— Ага, — пробормотала Марина. — В светлом будущем на кладбище.

Дмитрий поспешил перехватить инициативу, чтобы избежать очередного конфликта:

— А у вас, Анна Петровна, анекдотов свежих нет? Про дефицит там…

— Есть, конечно, — оживилась баба Нюра. — Почему молоко пропало? Потому что корова в отпуске!

Дмитрий рассмеялся, хлопнул себя по колену, а Марина лишь закатила глаза, делая пометку в блокноте: «Архив — сегодня. Любой ценой».

— Ты просто не понимаешь их юмора, — шепнул Дмитрий, наклоняясь к жене.

— Да, — тихо ответила Марина. — И я надеюсь, что не пойму, пока жива.

Радио тем временем бодро объявило:

— Мы уверенно идём к выполнению плана досрочно!

— И всё это при сохранении полной иллюзии изобилия, — язвительно добавила Марина, поднимаясь из-за стола.

Дмитрий улыбнулся, но в глазах у него мелькнуло беспокойство: «Ещё немного, и она точно взорвётся. Надо переключить тему».

Он сделал вид, что рассматривает двор через окно:

— Смотри, «Жигули» какие ухоженные… Может, хозяин и про склад что знает.

Марина лишь кивнула, прижимая блокнот к груди:

— Пошли. Иначе я сейчас спрошу у радио, когда именно наступит это их будущее.

И, не дожидаясь ответа, она направилась к двери, оставив бабу Нюру в восторге от того, что её гости «интересуются политикой».

Радио «ВЭФ» мурлыкало «Песню о Москве», как будто пыталось заглушить скрип половиц и скрежет нервов. В комнате пахло нафталином и добитым супом из консервов; на ковре с оленями солнечный прямоугольник лежал, как билет на поезд, которого не будет. Марина сидела за столом, упёршись локтем в блокнот, и дописывала очередной пункт плана аккуратным, но злым почерком.

«Если бы дисциплина была человеком, она бы сейчас меня обняла», — подумала она и щёлкнула ручкой так, будто ставила печать на приговор.

Дмитрий стоял у окна, как в кино — рукой придерживал штору, другой теребил галстук, который никак не хотел быть галстуком, и смотрел на двор с «Жигулями», припаркованными, словно их рассадил строгий учитель геометрии. Улыбка была при нём, но на лице она держалась, как марка на сырой конверт — то пристанет, то отклеится.

«Если мы застрянем в семидесятых, я хотя бы научусь чихать в такт диктору», — мелькнуло у него, и он сам от себя усмехнулся.

— Пункт первый, — Марина не подняла головы. — Мы идём в архив и не разговариваем ни с кем, кто начинается на «баба», «дядя» или «товарищ», и кто заканчивается фразой «я всё устрою».

— То есть со всеми, — сказал Дмитрий и отстранил штору. — Великолепный план, конспирация через аутизм.

— Пункт второй, — продолжила Марина, не клюнув на приманку. — Мы ничего не обещаем, не улыбаемся, не рассказываем анекдоты.

— Сейчас ты скажешь, что и дышать надо реже, — вздохнул он.

— Лучше ровно, — отрезала она и перевернула страницу.

«Пока он играет Штирлица, я играю здравый смысл», — холодно отметила про себя Марина.

— Ты шутишь с анекдотами, а нам надо быть незаметными, — сказала она уже вслух. — Мы должны раствориться. Ра-ство-рить-ся. Как сахар в компоте, которого у нас почти нет.

— Твои планы нас тормозят, — мягко, но упруго парировал Дмитрий. — Здесь другая экосистема. Надо влиться. Словом, взглядом, очередью. Улыбнулся — уже местный. Пожал плечами — уже свой.

— Улыбнёшься не тому — уже сидишь, — повела бровью Марина.

Радио аккуратно подбавило громкость, как зритель, присевший поближе к сцене. Дмитрий щёлкнул регулятор и убавил.

— Ты слишком серьёзная, — сказал он, не оборачиваясь. — Здесь всё держится на полутоновом соглашении: я тебе чай — ты мне бумажку; я тебе анекдот — ты мне взглядом покажешь нужную дверь.

— А потом мы тебе передачку, — сказала Марина, подсунув блокнот под локоть. — И ты нам открытку с пальмой.

— Это не отпуск, Мариночка, — Дмитрий улыбнулся, замер на секунду и, решившись, добавил. — Это выживание.

— Выживание — это когда ты перестаёшь быть главным героем своей шутки, — сухо ответила она.

«И перестаёшь доказывать мне, что мир — твоя сцена», — добавила мысленно.

Он обернулся, опёрся о подоконник.

— Послушай, — голос его стал ниже и спокойнее. — Мы в чужой эпохе. Здесь или хлопаешь глазами, или хлопаешь дверьми. Я умею хлопать глазами так, что двери открываются сами.

— А я умею делать так, чтобы в эти двери потом не влетел протокол, — Марина подалась вперёд. — Нам нужен порядок. Чёткие шаги. Список вопросов в архиве. Кто принимал накладные, кто подписывал, кто видел Виктора ночью. Без импровизаций.

— Без импровизаций сцена провисает, — не выдержал он. — Да у меня язык — пропуск.

— Твой язык — бомба замедленного действия, — отрезала Марина. — И никто не знает, куда летят осколки.

С улицы донёсся визг тормозов и чей-то крик: «Чей «Жигуль» на месте для начуча?!» Дмитрий взглянул в окно и вдруг улыбнулся по-настоящему, коротко и немного виновато.

— Помнишь, как мы в десятом классе убежали на танцы? — сказал он. — Там тоже всё было по плану: до десяти вернуться, не танцевать с семиклассницами, не пить клюквенный морс из одной кружки. Мы нарушили всё. И…

— И я потом тебя два дня не видела, — сухо подхватила Марина. — Отличный пример в пользу дисциплины.

Он шагнул к столу, ладонью на мгновение тронул её блокнот.

— Я знаю, ты боишься, — тихо сказал он. — Я тоже.

«Если я снова её подведу, мы так и останемся здесь — и не из-за телевизора», — пронеслось у него, как не к месту вспыхнувший титр.

— Но нам нужно взять у эпохи, что она даёт. Она даёт улыбки и страх. Я возьму улыбки. Ты — страх. И вместе это будет осторожность, а не паралич.

Марина подняла глаза медленно, как если б поднимала тяжёлую крышку сейфа. Взгляд у неё был упрямый и усталый.

— Я не против улыбок, — выдохнула она. — Я против шапито. Между «быть своим» и «быть клоуном» огромная очередь. И у этой очереди нет талонов.

— Хорошо, — кивнул он. — Тогда давай без шапито. Маленький цирк на одного артиста.

— И без животных, — буркнула Марина. — Особенно без говорящих телевизоров.

Они оба одновременно смотрели на «Рекорд». Тот в ответ невинно молчал, но от корпуса шёл едва ощутимый жар, как от пуговицы, которую только что гладили утюгом.

— Итак, — Марина постучала ногтем по обложке блокнота, собирая мысли, будто их тоже надо поставить в очередь. — В архиве ты молчишь и смотришь на всех так, будто слушаешь радиоспектакль. Я задаю вопросы. Мы просим журналы ночных разгрузок. Сверяем подписи. Фамилии кладовщиков. Вспоминаем Сергея — он шныряет вокруг, значит, придёт и туда.

— Если придёт Сергей, — Дмитрий поднял ладонь, — я случайно споткнусь о его тень и залью её компотом. Все отвлекутся, ты сделаешь копии.

— Копии? — Марина глухо усмехнулась. — На чём, на ковре с оленями? Здесь копию делают глазами и памятью.

— Тогда я отвлекаю дольше, — он улыбнулся. — Скажу ему, что мы проверяем планы по линии… будь она неладна… пятилетней дружбы с трудящимися.

— Идиллия, — кивнула Марина. — А потом ты случайно скажешь «окей», и нас попросят предъявить телеграмму от Брежнева.

— Я скажу «ладно», — примирительно поднял он руки. — И ни одного «круто».

— И ни одного подмигивания, — добавила Марина. — Последний раз твоё подмигивание обошлось нам в пропуск, который я сушила на батарее, как бельё.

— Считай, что глаз у меня теперь один, и тот стеклянный, — вздохнул Дмитрий.

Она не удержалась и улыбнулась краешком губ — коротко, как укол швейной иголки, которая всё-таки попала в петлю.

— Ладно, — сказала Марина, закрывая блокнот. — Пойдём по твоему. На полшага. Я буду невидимкой, ты — тенью. Но тень — это тоже отсутствие света, понял?

— Понял, — оживился он. — Тень — это когда харизма выключена на эконом-режим.

— На режим «лампочка перегорела», — уточнила она.

Радио в этот момент как назло бодро продекламировало: «Трудящиеся столицы дружно встречают новые производственные победы!». Голос диктора упал в комнату, как лишняя наволочка на табурет.

— Вот, — Марина показала на приёмник. — Их светлое будущее, а нам — тень. Выживание в двух словах.

— Трёх, — поправил Дмитрий. — Твоя тень — моя улыбка.

— Не расплывайся, — отрезала она. — Идём.

Он поискал кепку, нашёл на стуле, надел — она тут же сползла на брови.

— Смотри, — сказал он, приподнимая козырёк, — если совсем честно… я иногда шучу, потому что так не так страшно.

Марина на секунду задержала взгляд. В её глазах мелькнуло что-то мягкое, как тёплая варежка в кармане детской куртки.

«Он прячется за смешное, а я — за пункты плана. Просто разные пальто», — подумала она.

— Шути тише, — сказала она уже ровнее. — И держи меня за руку, если станет совсем страшно. Но не в архиве. В архиве держи себя.

— Договорились, — коротко ответил Дмитрий.

Он потянулся за авоськой, где лежала коробка с вещдоками, и аккуратно проверил, на месте ли оторванный лоскут ткани. Марина смотрела, как он делает это осторожно, и неожиданно почувствовала, как раздражение слегка сползает, будто и у него была своя дисциплина — невидимая, но упрямая.

— Ещё одно, — сказала она, уже у двери. — Если вдруг нас остановит Сергей…

— Я улыбнусь на четверть ватта, — быстро вставил он.

— Ты скажешь, что мы ищем домоуправа для разговора о санитарных нормах. Никто не любит санитарные нормы. Все сразу бегут.

— Гений, — кивнул Дмитрий. — Это смешнее любого анекдота.

— Это не анекдот, — поправила Марина. — Это план.

Он открыл дверь. Из коридора потянуло капустой и варёными батареями, и радио стало звучать как будто из чемодана. Дмитрий пропустил Марину вперёд, поймал себя на том, что сделал это не для конспирации, а потому что так было правильно когда-то, до всех их смешных и несмешных войн.

— Погоди, — сказала Марина у порога, и он остановился. — Если мы выберемся, и телевизор нас выплюнет обратно…

— Да? — Он наклонился.

— Я не хочу возвращаться к ссоре, — тихо закончила она. — Хочу возвращаться домой.

Он кивнул без улыбки — просто кивнул, как кивают перед тем, как взять что-то тяжёлое с обеих концов.

— Возвращаемся домой, — сказал он. — Но сначала — в архив.

Они вышли в коридор. «Рекорд» тихо щёлкнул в углу, словно подтвердил услышанное, и снова стих. Марина невольно дёрнула плечом, но тут же распрямилась: блокнот в сумке, платок поправлен, план в голове. Дмитрий шагал рядом, и его шаг — на полтона мягче — впервые за эти дни попадал в её ритм.

— Идём невидимками, — напомнила Марина.

— Тени, — поправил он автоматически и тут же кашлянул. — Тс-с.

Они двинулись по лестнице, и «Песня о Москве», уже едва слышная из комнаты, догнала их последней строчкой, как открытка без обратного адреса.

Марина подумала: «Пусть будущее им светлое. А наше пусть будет простое».

Дмитрий подумал: «Если сегодня не накосячу, она улыбнётся не краешком, а целиком».

А на ковре с оленями солнце, как послушный сторож, осталось дожидаться их возвращения — с копиями из архива, с ещё одной победой маленькой дисциплины над большим цирком и с надеждой, которую не объявляли по радио.

Глава 10: Кассеты в телевизоре

Радио «ВЭФ» шипело, как кастрюля с недоваренной гречкой, и бодро докладывало о трудовых победах, хотя в комнате побеждать было нечему — разве что запах нафталина, который прочно занимал позиции в каждом углу. Солнечный луч, пробившись сквозь окно, упал на ковёр с оленями, где олень выглядел так, будто уже десятый год слушает эту же сводку. Марина подтянула платок, чтобы не съезжал, и подалась к «Рекорду» — корпус тёплый, пыльный, с едва заметными царапинами, будто кто-то водил ногтем, оставляя секретный алфавит.

«Если это часть механизма, он должен иметь люфт. Любой ящик с сюрпризом имеет люфт», — спокойно отметила она, как отмечают в ведомости выданные талоны.

Дмитрий переминался рядом, проверяя — то ли галстук, то ли нервную систему. Он выглядел так, будто сейчас даст интервью самому себе о блестящих перспективах и безотлагательных мерах.

— Ну? — Спросил он, наклонившись и поскребя указательным пальцем по лаку. — Этот пациент ещё дышит?

— Не пациент, а вещдок, — буркнула Марина, ощупывая заднюю стенку телевизора. — И не дышит, а жужжит. Слишком уверенно, как для выключенного.

Дмитрий прислушался, прижал ладонь, тут же отдёрнул.

— Горячо. Значит, живой. — Он усмехнулся. — Люблю горячие следы.

— Ты любишь сгоряча, — отрезала Марина. Она провела пальцами по вентиляционной решётке, и оттуда на ладонь высыпался фирменный советский набор: шерсть, пыль, пара крошек неизвестного происхождения и забытая муха, которая, судя по виду, родилась при Хрущёве. — Отвертка есть?

— Есть я, — заявил Дмитрий, ободряюще постучав по корпусу костяшками.

— Тогда ты — широкая отвёртка с лишним голосом, — сказала Марина и полезла в коробку с вещдоками. Она нашла узкий ножичек, которым вчера открывали банки. — Держи верх, чтобы не треснул. И не комментируй.

Он послушно обхватил верхнюю грань, чувствуя, как дурацкая кепка норовит упасть ему на глаза.

«Если сейчас посыплются пружины, я скажу, что так и задумано», — предупредил он внутренне свой же голос.

Марина ловко поддела край решётки — щёлк, щёлк — и пластик пошёл уступчиво. Из нутра «Рекорда» пахнуло тёплой пылью, и что-то мелкое стукнулось о пол — винтик покатился под стол, как непрошеная мысль.

— Не шевелись, — произнесла она, вытягивая решётку. — Здесь явно ковырялись. Смотри на эти следы.

— Следы чего? — Дмитрий опустился на корточки, заглянул внутрь и увидел аккуратно подложенный кусочек пенопласта — как подушечку под кольцо.

— Следы рук, — ответила Марина. — Не наших. И не мастера из мастерской. Слишком чисто и слишком продуманно.

— То есть не я, — обрадовался он.

— Это ты сказал, — отмахнулась Марина. Она просунула пальцы глубже и нарвалась на что-то гладкое. — Есть контакт.

— Что у нас? — Дмитрий потянулся ближе, пахнул одеколоном «Шипр», и Марина передёрнула плечом.

— Не «что», а «сколько». — Она вытянула на свет кассету: чёрный пластик, наклейка «МК-60 «Свема», а сверху куцым зелёным «Boney M». Буква «B» получилась у автора особенно уверенной, почти каллиграфической. — Поздравляю, — сказала она сухо. — Наш «Рекорд» — фонограмма эпохи.

— Да ладно, — вдохновился Дмитрий. — Это же билет к славе!

— Это контрабанда, — поправила Марина, уже нащупывая внутри вторую. — А контрабанда — это протокол. И посадка. И баба Нюра, которая скажет, что ничего не знает.

— Баба Нюра уже сказала бы, что это её племянник из ГДР прислал, — захихикал Дмитрий, но тут же осёкся под её взглядом.

Вторая кассета вышла послушно — на белой бумажной наклейке было выведено «Boney M — Nightflight», а внизу карандашом — «ВИ». Марина замерла.

«ВИ… Виктор Иванович? Слишком очевидно, слишком жирно. Или просто чей-то Витя из соседнего подъезда?», — мелькнуло у неё, как тень в глазной щёлке.

— ВИ, — прочитал Дмитрий вслух, и в голосе его послышался зуд победы. — Можно аплодисменты?

— Руки убери, — тихо сказала Марина и аккуратно смахнула пыль с букв, как с фамилии в чужой ведомости. — Это пока гипотеза, а не приговор.

— Но очень красивая гипотеза, — не сдавался он. — «ВИ» — и всё складывается. Наш завмаг — эстет и меломан с ночной тягой к ящикам.

— Красивые гипотезы на свете коротко живут, — Марина вздохнула и полезла ещё раз в нутро телевизора. — Нужны факты. Как минимум — прослушать. Может, там не «ра-ра-Ра-спутин», а шёпот про накладные.

Дмитрий расплылся в героя.

— Я готов слушать всё, что шепчет контрабанда. Прямо сейчас врываемся к Виктору и спрашиваем, как ему нравится диско под статью УК.

— Нет, — Марина резко подняла голову. — Без доказательств ты всё испортишь.

Он поднял ладони, будто сдавался.

— Хорошо. Тогда магнитофон. Где мы его достанем?

— В музейном фонде, — хмыкнула Марина. — Или у соседей. Или у Веры из ЖЭКа, у неё вон и чернила были свежие.

— У Веры мы достанем глаза, — возразил Дмитрий. — Но насчёт магнитофона… у дяди на третьем этаже, кажется, «Юпитер» валялся, когда я в прошлый раз искал швабру без рукоятки.

— Отлично, — Марина закрыла решётку и прижала её ладонью, как крышку на кастрюле. — Пойдёшь — возьмёшь. Только без улыбок на полрайона и без «круто».

— Я скажу «элегантно», — кивнул он. — Как в газетной передовице.

— Скажешь «электрофон». И ещё — на всякий случай. — Марина ловко оторвала полоску от старой газеты, намотала её на кассеты и подписала: «1. Boney M зелёная, 2. Boney M белая (ВИ)». — Чтоб если нас обыщут, они хотя бы увидели, что мы системные.

— Если нас обыщут, — Дмитрий наклонился, — я расскажу им душещипательную историю про культурный досуг молодой семейной пары.

— Не надо никому рассказывать про семейную пару, — устало сказала Марина. — Про семейную пару телевизор уже рассказал.

Они оба машинально перевели взгляд на «Рекорд». Тот стоял молчаливо и невинно, но тёплый воздух от него шёл, как от дыхания. Дмитрий сделал вид, что чешет висок, и чуть согнулся к экрану.

— Дружище, — пробормотал он, — не начинай без приглашения.

— С телевизорами не разговаривают, — отметила Марина.

— Это он с нами разговаривает, — сказал Дмитрий. — Я — просто вежлив.

— Будь вежлив с дверями, — фыркнула Марина. — Принеси магнитофон.

— Слушаюсь, командир невидимого фронта, — козырнул он слишком театрально и сразу спрятал руку. — Пойду найду дядю с «Юпитером».

— Только ни слова про архив, — напомнила Марина. — И про кассеты. Скажешь — нужна проверка сети. Или что ты хочешь послушать Пугачёву для укрепления идеологии.

— Они подумают, что я шучу, — усмехнулся Дмитрий.

— В том-то и дело — для разнообразия скажи правду, — отрезала она.

Он вышел в коридор, и дверь мягко чиркнула об косяк. Марина осталась наедине с «Рекордом» и «ВЭФом». Радио бодро докладывало о социалистическом соревновании, словно намекало: «Догоняй и перегоняй», — и Марина чуть было не ответила: «Да, бегу, бегу, только по минному полю». «Странно, — подумала она, перекладывая кассеты с ладони на ладонь, — я ненавижу эту эпоху за очередь и нафталин, а благодарна ей за то, что она не торопится. В ней можно подумать… если милиционер не возле двери».

Она перепроверила: замок на коробке с вещдоками щёлкнул надёжно, лоскут ткани лежал под кассетами. В блокноте вывела: «Кассеты — контрабанда? ВИ — кто? Связь с Виктором: вероятно. Проверка через прослушивание. Место: чужой магнитофон. Риск: высокий». И поставила точку так твёрдо, что ручка скрипнула.

«Ещё бы — музыкой запишешься, а выйдет по статье», — горько усмехнулась она про себя.

Дверь вновь скрипнула, и Дмитрий вернулся схваченный, будто пойманный за хорошим делом. В руках — невзрачный «Юпитер-202» с облезлой ручкой и запахом чужого стеллажа.

— Украден? — Подняла бровь Марина.

— Выпросен, — поправил он. — У дяди Коли на третьем. Сказал, что для проверки сети и воспитания вкуса. Он обрадовался и сунул мне ещё запасную кассету «Голоса друзей». Я отказался.

— Чудо, — вздохнула Марина. — Поставь сюда. И помни: если сейчас заиграет «Распутин», ты не танцуешь.

— Я только в такт моргну, — заверил Дмитрий и опустил магнитофон на стол. Его шнур был как судьба — короткий и не дотягивался до ближайшей розетки. — Мм.

— Я принесла удлинитель от радиоточки, — Марина уже тянула из-под стола коричневый провод с шрамами от прошлого века. — Держи.

— Ты как всегда, — восхитился Дмитрий. — Пункт «удлинитель» у тебя, наверное, был прописан ещё в ЗАГСе.

— Там был пункт «молчать, когда не спрашивают», — сухо отозвалась Марина, но уголок губ дрогнул.

Магнитофон зажужжал, как сантехник в подвале, лампочка «Сеть» загорелась добросовестным рыжим светом. Дмитрий подул на приёмник кассеты для важности и с церемонией опустил внутрь «Boney M зелёная».

— Па-а-ехали, — сказал он с интонацией диктора.

— Только не громко, — прошептала Марина. — Стены тоньше, чем у твоего терпения.

Головка коснулась ленты, и в динамиках сначала прошумела пыль — мягкая, как ватная тучка. Потом вместо ожидаемого диско раздался шёпот: прыгающий, с паузами, будто кто-то читал по бумажке в шкафу.

— Тише! — Одновременно прошептали они и переглянулись.

— …два ящика — на дачу, — сказал мужской голос. — Под подпись В.И. — пауза, шорох, щелчок выключателя. — Накладную я возьму на себя. К вечеру.

У Марининой руки поехала ручка на бумаге, оставив росчерк. Дмитрий замер, и улыбка сбежала, как кошка с подоконника.

— Ещё, — сипло сказал он.

Лента продралась дальше.

— …три кефира — для отчётности, — снова мужской голос, тот же, но уже покороче фраза, словно нервничал. — Остальное, как договаривались. Л. — шёпот утонул в тихом хихиканье женским голосом — чужим, не Лидыным, моложе и звонче. — Не болтай.

Марина на ощупь нашла в блокноте место и коротко записала: «Да-ча. В.И. Накладная «на себя». Л. — кто?».

— Пауза, — сказал Дмитрий и нажал «Стоп». Сердце билось так, что казалось, сейчас отстучит азбукой Морзе фразу «Я же говорил». Но он сдержался. — Либо Виктор диктует сам себе, либо кто-то дирижирует чужой росписью.

— Или это не В.И., а В.И., — холодно бросила Марина. — Васька Иванов, Викентий Ильич, вариантов — на четыре страницы. Мы слышим фамилии, но не видим лиц.

— Лица увидим ночью, — уверенно сказал Дмитрий. — Но сначала — всё прослушать. До конца.

Они прогнали плёнку от корки до корки, и между редкими кусками реальной «Boney M» — кто-то смешал диско с шёпотом для маскировки — всплывали обрывки: «срыть ярлык… по списку на утро… лишние ящики под морковь…». Однажды звякнули ключи, и оба одновременно посмотрели на стол, где лежал Толиков ключ «Лето-79», как обида на вчера.

— Связи, — прошептала Марина. — Ключ. Ночная дача. Лида хихикала не зря — женщина в записи тоже хихикает. Но не она.

— Значит, у Виктора целый хор, — подытожил Дмитрий. — И мы сейчас — единственные зрители на репетиции.

Марина выключила магнитофон и прикрыла кассету ладонью, будто боялась, что слова выскочат наружу. В комнате стало тихо — даже «ВЭФ» решил закрыть рот, или ему попался правильный провод.

— Итак, — сказала она, и голос у неё был необычно мягким, как будто на нём лежала вата из той же телевизионной пыли. — У нас есть звук. Нет лиц. Мы идём в архив, берём журналы разгрузок за ночи, сверяем подписи на накладных с буквой «В». Ищем Л. И — тише воды.

— А ночью… — Дмитрий сдержал нетерпение, но глаза упрямо блеснули. — Засада. Я знаю, ты скажешь «рано», но это как из ружья — когда дичь на подходе, ты не идёшь пить чай.

— Мы пойдём пить чай у бабы Нюры, — сухо резюмировала Марина. — Потому что между «дичь на подходе» и «пуля в спину» есть маленькая пропасть под названием «милиционер Сергей».

Он кивнул, признавая голоса реальности.

— Хорошо, — сказал Дмитрий. — Сегодня — архив. И ещё одно: если Лида не одна, на витрине появится новая ткань. Ты же взяла образец?

— В коробке, — Марина кивнула на стол. — Сравним с тем, что увидим у Виктора — и в его даче, если доберёмся.

— Доберёмся, — пообещал Дмитрий так, будто уже держал дверь той дачи за ручку.

— Сначала — держи язык, — напомнила Марина и быстро, уверенно замотала кассеты в старую газету, перевязала бечёвкой, как печенье на вынос. — А ещё — улыбайся исключительно по талонам. Один сегодня уже израсходовал, — она глянула на него поверх платка.

— Буду экономить, — вздохнул он. — Учту требования пятилетки.

— Тебе бы план на неделю освоить, — отрезала она, но в глазах впервые за утро не было холода.

Они спрятали «Юпитер» под кровать, кассеты — в коробку, лист с записями — в блокнот. «Рекорд» стоял тихий, как библиотечный сторож, но от него всё ещё шло тепло — и это тепло почему-то успокаивало. Марина провела пальцами по верхней кромке корпуса — не нежно, а как бухгалтер по строчке с правильной суммой.

— Спасибо, старик, — в полголоса сказала она телевизору.

— А я думал, нельзя разговаривать с техникой, — удивился Дмитрий.

— Нельзя, — кивнула она. — Но он всё равно слышит.

— И показывает, — добавил Дмитрий. — Надеюсь, не нас в протоколе.

— Тогда не давай ему повода, — сказала Марина и поднялась. — Архив ждёт. И, похоже, у нас появился первый настоящий ключ.

— Не только ключ, — сдержанно улыбнулся Дмитрий. — У нас появилась мелодия дела. А я умею по мелодии находить финал.

— Найдёшь — будем танцевать, — уступила Марина. — В тени и без свидетелей.

— Договорились, — сказал он.

Они переглянулись — коротко, без обещаний и без анекдотов. И вышли из комнаты, где «Рекорд» остался дышать тёплой пылью и хранить в себе ещё пару винтиков чужого лета семьдесят девятого, которое внезапно стало их единственным настоящим временем.

Дверь хлопнула так, что со стены чуть не спрыгнул олень с ковра. В комнату, заполнив собой всё пространство между шкафом и «Рекордом», ввалился милиционер Сергей — серый китель с красными погонами, кожаный ремень, блокнот в руке и взгляд, которым обычно проверяют карманы у школьников после уроков.

Марина, стоявшая у стола, мгновенно присела, будто ищет упавшую ложку, и резким движением загнала кассеты «Boney M» под стол, прижимая их коленом. Платок сполз на плечо, но она даже не подумала поправить.

«Если он сейчас наклонится — мы пропали», — мелькнуло в голове, а пальцы автоматически сложились в замок, как на фото для отдела кадров.

Дмитрий, у окна, притянул кепку к затылку, чтобы не сползла, и расправил плечи так, будто собирался встретить Сергея не как подозреваемого, а как старого знакомого на торжественном открытии овощебазы.

— Савельевы? — Голос Сергея был таким, каким в сельпо объявляют: «Хлеба нет». — У меня к вам вопрос.

— Слушаем, — Дмитрий кивнул, стараясь придать лицу оттенок профессиональной скуки. — Какой у нас повод для визита в столь… солнечный день?

— Повод? — Сергей скосил глаза на магнитолу «Романтика» на столе. — Вот он. И импортные кассеты, говорят, у вас тут крутятся.

Марина, не поднимая глаз, быстро шепнула в сторону:

— Твой флирт нас выдал, он найдёт кассеты!

— Спокойно, — тихо ответил Дмитрий, — я всё улажу.

— Это спекуляция, — рубанул Сергей. — Показывайте документы.

— Документы на что? — Дмитрий слегка развёл руками, как учитель, объясняющий очевидное. — Мы чиним магнитолу, товарищ. Это ж не «чёрный рынок», а техническое обслуживание.

— Магнитолу? — Сергей подозрительно шагнул ближе, глядя то на «Романтику», то на «Рекорд» в углу. — А музыка откуда?

— Музыка? — Дмитрий чуть ухмыльнулся. — Бери выше — радиолюбительство. Записываю тестовые сигналы, чтобы проверить приёмник.

— Какие ещё сигналы? — Прищурился Сергей.

— Код Морзе, — бодро отрапортовал Дмитрий. — Три точки — три тире. Очень круто… то есть, увлекательно.

Сергей поднял бровь.

— «Круто»? Это у вас что, новый сленг в следственном комитете?

Марина молча накрыла ладонью колено, под которым лежали кассеты, и, глядя в пол, тихо вставила:

— Мы вообще-то хотели бабе Нюре починить магнитолу, чтобы она могла слушать новости.

— Без спекуляций, — добавил Дмитрий и попытался улыбнуться.

Сергей обвёл взглядом комнату: телевизор, ковёр, окно, под которым маячил двор с «Жигулями». Потом вернулся глазами к магнитоле, что-то черкнул в блокноте и, к удивлению Марины, сказал:

— Ладно. Проверяйте свою «Романтику». Но если увижу «импорт» — протокол и обыск.

Он развернулся, и сапоги его скрипнули по линолеуму так громко, что Марина едва не вздрогнула. Дверь хлопнула — на этот раз олень остался на месте.

Марина резко выдохнула, отодвинула стул и вытащила кассеты из-под стола.

— Твоя импровизация нас чуть не угробила!

— Зато сработала, — Дмитрий пожал плечами, поправляя кепку. — А это значит, что мы всё ещё в игре.

— В игре, где следующий ход — тюрьма, — процедила Марина, но кассеты аккуратно сложила в коробку, как драгоценности.

Дмитрий улыбнулся уже искренне.

— Значит, будем играть аккуратно.

И в комнате снова стало тихо, только запах нафталина упорно держал оборону, как старый сторож у ворот.

Пыльные лучи солнца прорезали склад, словно ножи, в которых застревали хлопья капустной пыли. Овощебаза гудела: ящики стучали о бетон, рабочие бранились, толкая тележки, а «ЗИЛ-130» у входа подрагивал, выпуская бензиновый пар. Запах сырости спорил с квашеной капустой и упрямо побеждал.

Марина и Дмитрий укрылись за штабелем ящиков, где мел застревал в трещинах досок, а на боках виднелись жирные клейма «ГОСТ». Марина прижала к себе авоську с шуршащими кассетами, чувствуя, как страх стягивает живот.

«Если чихну — выдаст не Сергей, а капуста», — мелькнула мысль.

Дмитрий, лёжа рядом, поправил кепку и выглянул в щель между ящиками. Виктор выделялся сразу: серая двубортная тройка, лакированные ботинки, папка под мышкой и нервный жест, будто он полировал воздух. «Идёт как начальник, смотрит как вор», — отметил Дмитрий.

— Папка, — шепнула Марина. — Если там накладные, мне бы их и линейку.

— Линейкой его не возьмёшь, — тихо ответил Дмитрий. — А словом — можно.

— Не лезь, — Марина уставилась в щель, заметив, как Виктор замер у клетки с замком. — Где-то у него ключ.

— Один ключ у меня был, — хмыкнул Дмитрий. — Но его унесла картошка и твой взгляд.

— Молчи.

Виктор оглянулся, коснулся воротника — жест усталого дирижёра пустых полок — и достал из кармана связку ключей. Металл звякнул сухо. На длинном ключе блеснула алюминиевая бирка: «Лето-79».

— Видел? — Марина чуть не ткнула его локтём.

— Видел, — шепнул Дмитрий, и в голосе мелькнула радость охотника. — Наш беглец Толик носил такой же.

— Значит, клеток две, — подвела итог Марина. — Одна для мяса, другая для совести. Обе пустые.

Виктор пометил ящик мелом, кивнул водителю «ЗИЛа». Тот вытащил из кабины коробку, перевязанную бечёвкой, бухнул её на пол и отступил, словно боялся заразиться дефицитом. Виктор раскрыл папку, сунул внутрь листок, будто скармливал бумаге бумагу.

— Прячет бумагу в ящик, — шепнула Марина, нащупывая карандаш. — Видел?

— Бумагу — в ящик, ящик — в «ЗИЛ», «ЗИЛ» — на дачу, — Дмитрий усмехнулся. — Математика изобилия.

— Это не изобилие, это фокус, — отрезала Марина. — А мы в партере.

Рядом маячил грузчик с бледным лицом, сигаретой «Беломор» за ухом. Он держал ящик одной рукой, второй прикрывая щель в досках — укромное место для того, кто привык прятать.

— Ещё один нервный, — шепнул Дмитрий. — У Виктора нервами платят.

— Ему платят списаниями, — возразила Марина. — И ночными визитами.

Виктор открыл клетку. Хриплый клац — и дверца поддалась. Он задвинул два ящика с клеймом «Мясо». Они легли слишком легко. Дмитрий почти слышал пустоту — как звон пустой бутылки.

— Пустые, — шепнули они с Мариной одновременно, удивившись синхронности.

— Перегружает пустоту пустотой, — едко добавила Марина. — А потом делает из неё дефицит.

— И дачу, — подхватил Дмитрий. — Импортную.

Кладовщица крикнула:

— Виктор Иваныч, подписи за вчера где?

— В папке, — бросил он, не оборачиваясь. — Не мешай.

— Работать — это списывать, — не удержалась Марина.

— Тш-ш, — Дмитрий перевёл взгляд на плакат «Береги социалистическую собственность!». — Смотри, как бережёт.

Виктор запер клетку, шепнул что-то водителю. Тот кивнул, передвинул коробку к борту. Голубь над головой сорвал паутину, и нитка упала Виктору на плечо. Он смахнул её, будто вину.

— Сейчас или никогда, — зашептал Дмитрий, готовясь встать. — Пойду, спрошу в лоб: кто вы ночью без свидетелей и куда везёте «лишние» ящики?

— Сядь, — приказала Марина так, что капуста, казалось, притихла. — Без кассет мы никто. Надо понять, что на них.

— На них «Boney M», — попытался шутить Дмитрий. — Или не только.

— Может, запись с дачи, — Марина записала: «Клетка — пусто. Ключ «Лето-79». Коробка с бумагой — в «ЗИЛ». Ночью — наблюдение». — А если переговоры?

— Или «Daddy Cool», — хмыкнул он.

— Тогда споёшь припев Сергею в отделении, — отрезала она.

Дмитрий вздохнул. Он любил идти напролом, но «прямо» упиралось в замок и глаза Марины, где твёрдость крошилась о тревогу. «Она права. Прыгну — сорвусь. Жду — увижу, как он оступится», — подумал он.

— Ладно, — кивнул он. — Ищем магнитолу. Потом — ночное наблюдение.

— Наконец-то, — выдохнула Марина, разжимая пальцы на авоське. — У водителей есть переносные. Или в конторке у сторожа.

— У сторожа кипяток и шахматы, — усмехнулся Дмитрий. — Найдём «Весну».

— Или «Юпитер», — подхватила Марина. — Лишь бы головка не замята.

— Головка цела, — отозвался он и осёкся. — Я про магнитофон.

— Поняла, — она скосила взгляд. — Ты скучаешь по проигрывателю.

— По детям, — честно сказал он. Оба на миг увидели тёмный экран «Рекорда».

Виктор снова наклонился к ящику, сунул под доску свёрток, перехваченный бечёвкой. Двигался ловко, беззвучно, как человек, забывший честный шум.

— Видела? — Дмитрий приник к щели.

— Видела, — карандаш Марины дрогнул. — Опечатал пустоту.

— И предъявит как «поступление». Или «убыль».

— Слова разные, смысл один: дефицит.

Виктор обменялся с водителем рукопожатием — коротким, как пересчёт купюр. «ЗИЛ» фыркнул и пополз к воротам.

— Надо понять маршрут, — шепнул Дмитрий.

— Ночью, — ответила Марина. — Сейчас — магнитола. Если на кассетах списки или переговоры…

— Или адрес дачи, — подхватил он. — Тогда ночью — по координатам.

— Тс-с, — Марина сжала его рукав. Кладовщица подошла к клетке, глянула на замок, хмыкнула и записала два слова, не проверяя содержимое.

— Вот так строится будущее, — шепнул Дмитрий. — На доверии к пустоте.

— На актах сверки, — мрачно поправила Марина, усмехнувшись.

— Пошли, — Дмитрий поднялся на колени. — У сторожа видел «Весну».

— Если он включит нас на весь склад, — Марина сжала авоську, — будешь танцевать «Rasputin» перед Сергеем.

— Тогда вдвоём, — хмыкнул он. — В паре нас не брали ещё ни одни стены.

Они поползли вдоль стеллажей, сдерживая дыхание. Дмитрий прикрыл Марину, когда луч света бликнул в окне.

«Перехитрить свет проще, чем себя», — подумал он.

У сторожки пахло табаком «Прима» и мокрой фанерой. На подоконнике стояла «Весна», видавшая очереди и утренники. Провод свисал, как хвост старой кошки.

— Есть, — шепнул Дмитрий. — Нужен шнур или ключ от будки.

— Или блат, — отрезала Марина. — Бабы Нюры нет, используй шарм.

— Шарм кончился на кассах, — ухмыльнулся он. — Ладно, я — шум, ты — тень.

— Ты — шум, это точно, — пробормотала она.

Дмитрий окликнул сторожа — сухонького деда в ватнике, чистившего булку ножом.

— Товарищ, — начал Дмитрий, — проверяем приёмник. Передача идёт, а приём слабый. Можно «Весну» на десять минут? Вам — чай из термоса.

— Кто такие? — Сторож сузил глаза.

— Инженер, — улыбнулся Дмитрий. — И помощник.

— Помощник — я, — вступила Марина. — Проверяем трансляцию для красного уголка.

Сторож пожал плечами, кивнул на «Весну».

— Не у тачек. Пыль убьёте.

— Обережём, — Дмитрий встретился взглядом с Мариной. Они — команда.

Вернувшись в угол, Марина вставила кассету, будто держала гранату.

«Доказательства — домой. Пустота — в подполье», — подумала она.

— Готова? — Спросил Дмитрий.

— Никогда, — честно ответила она и защёлкнула кассету. — Но нужно.

Он нажал кнопку. Пружины зевнули, лента зашипела, и вместо «Boney M» раздался глухой голос, записанный в комнате с занавешенным окном.

— Тише, — шепнул Дмитрий, склоняясь к динамику.

— Перемотай, — велела Марина, подняв карандаш.

За стеной крикнули: «Не роняй морковь!» «ЗИЛ» трухнул и затих. На ленте послышались шаги, щёлкнул замок, и голос сказал: «Виктор Иваныч, на даче всё готово. Вечером — партия. Остальное по накладной, которую ты сам себе выпишешь».

Марина закрыла глаза.

«Есть».

Дмитрий не улыбнулся — рано. Но в глазах загорелось злое удовлетворение.

— Теперь — в точку, — сказал он.

— Ночью, — кивнула Марина. — Без анекдотов.

— Ночью, — согласился он. — Без лекций.

Они переглянулись, улыбнувшись скупой улыбкой людей, нашедших нитку. Склад ожил, плакат «Береги социалистическую собственность!» ухмыльнулся в ответ.

— Возвращаем «Весну», — шепнула Марина. — Мы и так на виду.

— Ещё минуту, — Дмитрий коснулся кассеты, как талисмана. — На удачу.

— На план, — поправила она, пряча ленту в авоську.

Виктор щёлкнул ключом «Лето-79». Звук лёг на память, как закладка в книге, к которой вернутся ночью.

Глава 11: Танцы под подозрением

Утро в комнате бабы Нюры начиналось не с солнца, а с запаха. Нафталин, вязкий и упорный, висел в воздухе, как недовольный сосед на лестничной клетке — вроде молчит, но всё равно давит. К нему примешивалась сладкая томность остывшего компота, забытого на подоконнике в трёхлитровой банке. Компот был вишнёвый, но от вишен в нём остались только бледные косточки на дне, будто кто-то ночью выловил всё самое вкусное и ушёл, не прощаясь.

Выцветшие обои в мелкий цветочек отсырели в углах, рисунок расползался, как устаревшая фотография. На стене, над диваном, висел ковёр с оленями — олень смотрел в сторону окна, как будто пытался сбежать из этой комнаты хотя бы взглядом. Солнечный луч, пробившийся сквозь неплотно задвинутую занавеску, полоснул ковёр, высветив одно пятно — и олень стал похож на свидетеля, которого уже допрашивали, но он всё ещё что-то скрывал.

Радиоприёмник «ВЭФ» в углу тихо шипел, словно был недоволен, что его разбудили. Сквозь это шипение пробивался бодрый мужской голос:

— …социалистическое соревнование в разгаре, трудящиеся Днепропетровска досрочно выполнили план по выпуску кондитерской продукции…

Голос был торжественный, но в нём сквозило такое упрямое довольство, что даже стеклянные баночки на полке, казалось, слушали его с почтением.

Марина сидела за столом, чуть наклонившись, с карандашом в руке. Платок сполз на плечо, открыв тёмные волосы, но она не замечала — «Сначала план, потом причёска». Перед ней — блокнот с аккуратным почерком, в котором каждая буква, как маленький кирпичик, становилась частью крепкой стены: «Танцы — Виктор — обмен — кружок». На краю стола лежали магнитофонные кассеты «Boney M» — свидетельство, что у этой тихой комнаты есть своя теневая жизнь, где под ритм «Rasputin» можно обдумывать самые серьёзные дела.

Дмитрий стоял у окна, опершись рукой о подоконник, и, как всегда, выглядел так, будто вот-вот соберётся прыгнуть вниз — не от отчаяния, а от скуки. Кепка сползала на глаза, он её поправлял резким движением, будто это был важный оперативный жест. За окном двор жил своей жизнью: ребятишки носились вокруг «Жигулей», один мальчишка пинал мяч в сторону мусорных баков, а у багажника синей «копейки» мужчина в майке третий раз открывал крышку и, как будто в первый, заглядывал внутрь.

«Если этот Виктор такой, как мне его описали, — думал Дмитрий, — его можно расколоть за пять минут. Главное — зайти с нужной шутки. Шутка должна обезоружить, но не слишком. Как в тот раз с завскладом, который признался в недостаче, смеясь. Правда, Марина тогда неделю не разговаривала».

— Мы идём на танцы за информацией, а не за твоими танцами, — произнесла Марина, не поднимая головы.

— Мой шарм раскроет дело, а твой блокнот — нет, — сказал Дмитрий и слегка прищурился, изображая человека, который знает, как устроен мир.

— Моему блокуноту не надо раскрываться, — сухо заметила Марина. — Он фиксирует факты. А твой шарм, Дмитрий, — это набор импровизаций, которые мы потом разгребаем неделями.

Дмитрий ухмыльнулся, но взгляд его невольно скользнул к столу, на коробку с вещдоками. Он знал, что за этой коробкой — недели работы, и что Марина бережёт её, как ребёнка.

В этот момент в разговор вошла баба Нюра. Она стояла у стола, прижимая к боку банку с компотом, словно это была награда за храбрость. Красный платок был завязан так туго, что казалось, он держит её в собранном состоянии.

— А вы в кружок запишитесь. Танцевальный, — сказала она тоном, не допускающим возражений. — Там никто не спрашивает, зачем пришли. А Виктор любит партнёрок с хорошей осанкой. Марина, у тебя осанка есть, а Дмитрий… ты хоть спину выпрями, а то подумают, что больной.

— Я на танцах, Анна Петровна, — торжественно заявил Дмитрий. — Как Штирлиц в берлинской гостинице. Все думают, что отдыхаю, а я работаю.

— Штирлиц хотя бы галстук носил, — отрезала Марина, поднимаясь из-за стола.

Радио сообщило, что в Минске завершена реконструкция Дома культуры машиностроителей. Эта деталь прозвучала почти как знак судьбы. Дмитрий и Марина обменялись взглядами — «Ну вот, началось».

Баба Нюра продолжала:

— А вы там на танцах не спешите. У них свой порядок. Сначала объявляют «медленный», потом «быстрый», а потом перерыв. Вот в перерыве и подлавливайте. А то попадёте в танец, и кто-то вас закружит — и всё, план пропал.

Марина поправила платок, взяла блокнот, аккуратно сунула его в сумку.

— Мы идём за делом. И никаких твоих шуточек для разрядки обстановки.

— Конечно, — сказал Дмитрий, уже обдумывая, какую именно шутку скажет первой.

Они вышли, оставив телевизор «Рекорд» в углу. Экран его был тёмный, но корпус оставался тёплым — словно он подслушивал весь разговор и собирался вечером выдать его в вечерних новостях.

Дом культуры встретил их запахом нафталина и дешёвого одеколона так густо, будто в углах зрительного зала кто-то распылял их дозатором, пока вахтёрша дремала на стуле. Потёртый паркет, отполированный тысячами шагов, отражал тусклый свет люстр, и в этих бликах пары скользили под «Синюю вечность» Муслима Магомаева, будто танцевали не в зале, а внутри старой пластинки, которая сейчас отыграет свою сторону и вдруг остановится, оставив всех в неловкой тишине. На стене висел портрет Брежнева — не строгий, а скорее задумчивый, как будто Генеральный секретарь размышлял, почему у некоторых танцоров одни и те же шаги на все случаи жизни.

Марина и Дмитрий втиснулись в поток входящих, держась за руки чуть крепче, чем требует роль пары. Марина — в платье с огромными плечами, словно она была не женщиной, а переносной трибуной, откуда удобно объявлять замечания; Дмитрий — в пиджаке с широкими лацканами и кепке, которую он поправлял с регулярностью метронома, уверяя себя, что делает это естественно.

«Суть маскировки — слиться с окружающей средой. Вот только как сливаться с гирляндой из цветной бумаги?», — подумала Марина, скользя взглядом по толпе и подсчитывая, сколько глаз смотрят слишком пристально.

У стола у входа, как таможенник на границе с миром приличий, сидела тётя Маша — активистка внушительного роста и ещё более внушительной уверенности. На ней было цветастое платье, будто куст шиповника решил подавать списки. На столе лежал толстенный журнал — не просто тетрадь, а летопись вечерних танцев, где каждой фамилии предстояло навечно стать примечанием к ползущему времени.

— Фамилии? — Спросила тётя Маша, не поднимая глаз, и так чётко выгнула бровь, что у Дмитрия родилась мысль: этой бровью можно резать стекло.

— Савельевы, — быстро сказала Марина, пока Дмитрий расправлял лацканы. — Запишите: кружок… э-э… танцевальный.

— У нас другой не водится, — сказала тётя Маша и наконец подняла взгляд. — А что это он в кепке? У нас тут культурный очаг, а не стадион «Динамо».

— Снимаю, — мягко сказал Дмитрий и снял кепку с таким достоинством, будто извлёк из неё голубя. — Простите, профессиональная привычка… прятать… э-э… лысину.

— У вас прекрасные волосы, гражданин, — строго сказала тётя Маша. — Но я всё равно записала: опоздал на вальс.

«Опозданием на вальс измеряется моральная распущенность населения», — отметила Марина и кивнула, будто соглашаясь с какой-то государственной директивой.

Магнитофон на сцене шипел и тянул за собой бархатный голос Магомаева, пары вальсировали плотными кругами, и каждый шаг отзывался глухим эхом — как пломба в старом зубе, о которой лучше не думать. Дмитрий, выждав паузу, наклонился к Марине, и их связка вдруг напоминала сценических актёров, которым поручили сыграть любовь в условиях крайней экономии декораций.

— Танцуем? — Шёпотом спросил он, и в этом шёпоте звякнуло его вечное, чуть самодовольное бодрячество.

— Наблюдаем, — так же тихо сказала Марина, расправляя плечи «трибуны». — Сначала уши, потом ноги.

Дмитрий саркастически качнул подбородком.

«Уши у меня тоже танцуют», — подумал он, но вслух сказал:

— Пойдём, а то сольёмся не с окружением, а с дверью. И будет запись: ушли на повороте.

Они протиснулись ближе к танцполу, и Марина почувствовала, как сопротивляется паркета её разумным каблукам — будто пол был против нового.

«Чужая эпоха, чужой запах, свои задачи», — отстучало в голове.

Она держала сумочку так, словно в ней была не губная помада и не удостоверение, а миниатюрная радиостанция, через которую ей вот-вот передадут шифр: «Виктор — у буфета».

— Ты танцуешь или допрашиваешь? — Шепнула она, увидев, что Дмитрий уже полшага сделал в сторону, пытаясь перехватить ритм.

— И то, и другое, смотри и учись, — ухмыльнулся он и подал ей руку. — Сейчас покажу, как разговорить паркет.

— Паркет не свидетель, — сказала она, но руку положила.

«Дай ему десять секунд. Потом — за уздцы».

Они сделали круг по периметру, словно размечали место будущего преступления мелом. Дмитрий ловко обошёл пару, где мужчина в коричневом костюме был выше партнёрши на целую голову и полторы обиды, и вывел Марину на центр, где свет люстры делал каждого чуть бледнее, чем в жизни.

Движения Дмитрия были на удивление грациозны, если не считать маленьких порывов ускориться, будто он спешил на допрос. Марина держалась прямо, с лёгким сопротивлением — настолько, чтобы вдвоём выглядеть как пара, где оба следят за всем: он — за людьми, она — за ним.

— Вон у стены — серая тройка, — шепнул Дмитрий, на секунду сбиваясь с ритма. — Смотрит на всех как на товар. Это наш Виктор?

— Серая тройка — директор, — едва шевеля губами сказала Марина. — Виктора описывали иначе. Толще, ниже, взгляд ускользающий.

— У директора — взгляд ускользающий, — с лёгкой обидой шепнул Дмитрий. — На такие взгляды я специалист.

— Не торопись, — ответила Марина. — У директора взгляд ускользающий из-за зарплаты. У Виктора — из-за товара.

Магомаев вытянул ноту, словно сам размышлял, кто из ускользающих ускользнул сильнее. В этот момент музыка оборвалась на реплике магнитофона — шшш—щёлк— и вместо продолжения запела пауза.

— Перерыв! — Объявил чей‑то голос из‑за кулис, и зал разом зашуршал, как поле, которое окучили.

— Вот сейчас и поговорим, — не сдержал восторга Дмитрий. — Перерыв — лучший друг следователя.

Он сделал шаг к краю танцпола и сразу же наступил кому‑то на ногу. Ком‑му‑то оказался человек в цветастом платье — то есть тётя Маша, которая, слетев со стула ради контроля дисциплины, оказалась в опасной зоне его энтузиазма.

— Ай! — Громко сказала тётя Маша и смерила его глазом, которым обычно проверяют клей на маркировке. — Ты не танцор, а тракторист!

— Простите, — виновато кивнул Дмитрий, и из него на секунду вышла вся харизма, как воздух из мячика. — Я на вальсах редко.

— На вальсах — редко, на ногах — часто, — отрезала она. — И учтите: кружок танцев — это не огород. Тут не пашут.

Марина, не удержавшись, прикусила губу.

«Держись, не смейся. Нельзя смеяться», — приказала себе, потому что смех размагничивает дисциплину.

— Мы извиняемся, — мягко сказала она тёте Маше. — Просто давно не танцевали.

— Вижу, — сказала тётя Маша и уже собиралась уйти, как вдруг повернулась, облокотившись на свой журнал. — А вы аккуратней вокруг директора. Нервный он. С тех пор, как ему магнитофоны в подсобке поручили.

Марина приподняла бровь ровно на ту величину, какой достаточно, чтобы бровь осталась бровью, а не прожектором.

— Какие магнитофоны? — Спросила она так, будто интересуется маркой лампочек в люстре.

— Обыкновенные, — фыркнула тётя Маша. — Наш клуб — это не рынок, а культура. А он, небось, коллекцию свою пополняет. Или не свою.

Дмитрий мгновенно ожил:

— Его коллекцию можно посмотреть?

— Можно, — сказала тётя Маша, и в голосе её возник ледок. — Если у вас есть ключи от подсобки и от головы. Но ни тех, ни других у вас, по виду, нет.

Она ушла вглубь зала, оставив за собой шлейф одеколона и авторитета.

Марина качнула сумочку, словно взвешивая в ней новость.

«Директор — соучастник? Или просто дежурный хранитель? Слишком много магнитофонов для одного дирижёра и слишком мало для филармонии», — подумала она и достала блокнот.

— Пиши, — сказал Дмитрий, уже держась на ногах как гимнаст на бревне. — Директор — соучастник. Подсобка — склад.

— Пишу: директор — вопрос, подсобка — вопрос, — холодно решила Марина. — А теперь ты дышишь и перестаёшь на ходу строить дело.

— Я строю не дело, — возразил он. — Я строю маршрут. К подсобке.

В этот момент на сцене возня закрыла магнитофон, шнур дёрнули, и снова разлилась «Синяя вечность», как будто вся предыдущая тишина была репетицией. Пары вернулись на паркет, а у буфета сгрудились те, кому музыка нужнее в стакане, чем в воздухе.

— Идём к директору, — решительно сказал Дмитрий. — Пока он не растворился в вечности.

— Без доказательств мы провалимся, — отрезала Марина. — Сначала — наблюдение. Уши, глаза, списки.

— У меня есть доказательство, — сказал он и кивнул на свои ботинки. — Свидетель на ноге тёти Маши.

— Это не улика, — сказала Марина. — Это фоторобот твоей неуклюжести.

Он хотел спорить, но увидел, как директор в серой тройке осторожно выходит из‑за кулис и, оглянувшись, направляется в сторону узкой дверцы сбоку сцены — туда, где свет из люстры уже не достаёт и где тень порога делит людей на «в танце» и «в деле».

— Он уходит, — шепнул Дмитрий. — У нас два шага.

— У нас один шаг — назад, — ответила Марина. — А потом два — вдоль стены. Без героизма. Впереди — тётя Маша с журналом, и я не хочу, чтобы моя фамилия стояла под твоей как пострадавшая.

Они синхронно двинулись: сначала действительно «назад», чтобы раствориться в ритме чужих спин, потом — вдоль стены, где гирлянды из цветной бумаги слегка шуршали — будто бумага сама шептала: «Не рвите сюжет, идите мягче».

У дверцы они столкнулись с молодым парнем с кудряшками и сведёнными бровями — тот держал в руках катушку провода, как жертвенный венок.

— Туда нельзя, — сказал он по привычке, ещё не успев понять, кто перед ним.

— Мы в кружок, — серьёзно ответил Дмитрий. — Проверяем баланс звука.

— А мы — в бухгалтерию, — добавила Марина. — Проверяем баланс слов.

Парень растерянно посмотрел на катушку, как будто в ней была инструкция, и отступил, пропуская.

«Иногда профессиональная уверенность — лучший пропуск», — отметила Марина, и на секунду у неё защемило внутри: «В 2025‑м мы танцевали под это на свадьбе. Тогда всё выглядело честно. А сейчас — маскарад».

За дверью пахло пылью, краской и теми самыми магнитофонами, которые, кажется, распространяют собственный запах — смесь металла, прогретой резины и радиоканонов. Коридор был узкий, линолеум вёл в сторону светлого прямоугольника — подсобки, где шум газа о тишину отдавался органным гулом.

— Если что, — шёпотом сказал Дмитрий, — я скажу, что ищу выключатель.

— Если что, — так же шёпотом сказала Марина, — я скажу, что ищу тебя. И найду там, где не надо.

Они заглянули в подсобку одновременно. На полках, аккуратно и ненавязчиво, как если бы порядок был условием свободы, стояли коробки: от магнитофонов, катушек, микрофонов. Директор, сняв пиджак, перетянутый в талии резинкой, как школьник, встал боком к двери и как раз пересчитывал что‑то в списке.

— У нас танцы, — сказал Дмитрий, шагнув вперёд так, словно он случайный посетитель, который ошибся дверью. — А вы — не танцуете.

Директор вздрогнул, повернувшись, его глаза действительно «ускользнули», как говорила Марина — но не от страха, а будто от привычки не смотреть в упор.

— Подсобка, — сказал он, возвращая себе голос. — Сюда нельзя.

— Мы ищем провод, — сказал Дмитрий. — Нам сказали, что здесь лежит красивый провод.

— Проводов много, — сухо ответил директор и сделал шаг к ним. — Вам какие?

— Красивые, — откликнулся Дмитрий и улыбнулся.

Марина, стоя полшага позади, почувствовала, как поднимается в ней знакомое раздражение — от его «игры», от попытки заговорить, если не звезду, то хотя бы лампочку.

«Держись. Он пробует почву. Если почва — болото, утянет нас обоих», — подумала она и чуть приподняла подбородок.

— Скажите, — ровно сказала Марина. — У вас в подсобке хранится что‑то из личной коллекции?

Директор остановился, словно наткнулся на невидимую верёвку.

— Это что за вопрос? — Спросил он. — Подсобка — имущество дома культуры.

— Нам сказали, — вмешался Дмитрий. — Что у вас есть магнитофоны, которые… э‑э… не числятся.

— Кто вам сказал? — Лицо директора вытянулось: не в страх, а в привычную обиду начальника, которого считают вором по должности.

— Танцпол, — сказал Дмитрий. — Танцпол много говорит, когда музыка громкая.

— Танцпол — паркет, — отрезал директор. — Он молчит. Убирайтесь.

— Мы в кружке, — без улыбки сказал Дмитрий. — Нам нельзя убираться, пока не научим паркет слушать.

Марина успела заметить на полке коробку из‑под «Юпитера‑202» и рядом — аккуратно перевязанные тесьмой катушки.

«Если это обмен — здесь есть следы», — мелькнуло.

Она достала блокнот — движение было чистым, выверенным, как у хирурга, протягивающего инструмент.

— Мы уйдём, — сказала она. — Но вы составьте опись. Сейчас. При нас. Чтобы нам больше не приходилось сюда заходить.

— А вы кто такие, — прищурился директор. — Чтобы я при вас опись составлял?

Дмитрий и Марина обменялись взглядом — коротким, как щелчок выключателя.

— Мы — пара, — сказал Дмитрий. — На танцах. И нам очень не нравится, когда музыка запинается, как сознание у нехороших людей.

— И мы — налогоплательщики, — добавила Марина так, чтобы слово прозвучало как диагноз. — Которые знают разницу между описью и опиской.

Директор сжал губы. На секунду портрет Брежнева на дальней стене — его виднелось через чуть приоткрытую дверцу — будто поморгал.

«Вот и фантастика, — подумала Марина. — Генсек наблюдает и считает катушки».

— Я сейчас занят, — сказал директор и перевёл блокнот с руки на руку, словно это была тяжёлая гиря. — Завтра приходите.

— Завтра музыка будет другая, — покачал головой Дмитрий. — А мы танцуем только сегодня.

Сзади послышались шаги. В проёме возникла тётя Маша, прижимая к груди журнал — как будто собиралась читать стихи, но передумала и решила зачитывать приговор.

— Я надеюсь, вы тут не устраиваете ревизию без комиссии? — Спросила она таким голосом, от которого даже шурупы в полке собирались в очередь на отчёт.

— Мы собираемся, — сказал Дмитрий. — Но ждём вас, как человека с опытом.

— У меня опыта на три мира хватит, — сказала тётя Маша. — И в каждом мире устав один: подсобка — не танцпол.

Марина шагнула вперёд.

— Маша, — ровно произнесла она. — Вы сказали про магнитофоны. Мы же не хотим скандала. Составим опись — и разойдёмся.

Тётя Маша прищурилась, переводя взгляд с Марины на директора. Тот стоял, как ученик у доски, и, казалось, готов был объяснить про борьбу за урожай, лишь бы не про катушки.

— Ладно, — сказала она. — Опись — так опись. Но без ваших… заводских острот.

Дмитрий вздохнул театрально, но сдержанно.

«Ура. Комиссия из двоих и журнал, который толще моей биографии», — подумал он.

Они втроём подошли к полке. Марина открыла блокнот, и почерк её снова стал кирпичной кладкой, надёжной и не склонной к фантазиям. Директор снял с полки первую коробку, тётя Маша в ответ произнесла номер, как диктор считывает название поезда.

— Юпитер‑202. Один, — сказала она.

— Юпитер‑202. Один, — повторила Марина, и карандаш чиркнул по бумаге.

— Лоток катушек. Три, — сказала тётя Маша.

— Три, — кивнула Марина.

Дмитрий скользнул взглядом к дальнему углу, где надорванная коробка была перевязана верёвкой не из инвентаря, а домашней — терпкая, с запахом кухни. Внутри мелькнуло что‑то тёмное, глянцевое.

— А это? — Спросил он слишком спокойно.

Директор чуть заметно вздрогнул.

— Это не отсюда, — поспешно сказал он. — Это… принесённое.

— Куда — унесённое? — Полюбопытствовал Дмитрий. — По какому адресу?

— По адресу… — начал был директор, но тётя Маша кашлянула так, что воздух сжался в комок.

— По адресу — в комиссию, — сказала она. — Не ершитесь.

Марина уже записывала — не слова директора, а то, как они ломались.

«Речь без опоры. Потаённое „принесённое“. Связка с Виктором возможна, но не прямая. Директор — не бармен, он дворецкий. А дворецкий знает всё, но не делает».

Снова из зала донёсся Магомаев, теперь уже из дальнего конца «вечности», и на секунду всем показалось, что время растянулось так, что можно между его слоями прятать катушки.

«В 2025‑м мы под это танцевали, — пронеслось в Марине. — Тогда казалось — вечность у нас в руках. Сейчас — у кого?».

Опись шла медленно; директор нервно вытирал ладони о пиджак, будто стирал невидимую муку, тётя Маша диктовала номера, как будто распределяла роли в любительском спектакле. Дмитрий ловил паузы и в эти паузы вставлял реплики, маленькие крючки для правды.

— А Виктор — часто заглядывает? — Небрежно спросил он в промежутке между коробкой и катушками.

Директор молчал. Тётя Маша ответила — слишком быстро, чтобы это было просто привычкой говорить:

— Виктор у нас — помощник по снабжению. Он помогает. По‑разному.

Марина запасла это слово: «по‑разному» — не характеристика, а ширма. За ней удобно прятать всё, что неловко и прибыльно.

— Вечер длинный, — произнёс Дмитрий. — Танцы — тоже. Мы ещё вернёмся.

— Вы уже вернулись туда, где не были, — буркнул директор, закрывая очередную коробку с осторожностью бухгалтера, прячущего чужой чек.

Когда они вышли обратно в коридор, музыка ударила по ним волной — тёплой, сладкой, с примесью пыли. Марина остановилась, прислонилась плечом к стене и закрыла блокнот, как закрывают крышку рояля после репетиции.

— Итак, — тихо сказала она. — Зацепка подтверждена: директор в курсе. Может быть, запасной ключ от схемы. Но не мотает нитки сам.

— Виктор — ниткоплёт, — откликнулся Дмитрий. — Его надо дернуть. Нежно, как ус за усача.

— Сначала — тётя Маша, — сказала Марина. — Её журнал — лучшее алиби для правды. Если в нём есть отметки на те вечера, когда сдавались коробки…

— …то мы на танцполе не танцевали зря, — закончил Дмитрий и накинул кепку обратно, как шлем.

Они двинулись к столу регистрации. Тётя Маша уже листала журнал, как геолог слои почвы. Марина наклонилась рядом, и оба уткнулись в столбцы дат и фамилий. Там, между «Клавдией П.» и «Семёном Н.», затесались аккуратные пометки карандашом: «Подс. — 3», «Приём — В.» — видимо, «Виктор».

«Вот они, танцы с цифрами», — подумала Марина, и сердце у неё дернулось сладко и больно — как в тот день в 2025‑м, где «Синяя вечность» звучала не из магнитофона, а из их уверенности.

— Мы возьмём выписку, — сухо сказала Марина. — И вернём журнал завтра же.

— Журнал не ходит по домам, — ответила тётя Маша, но уже мягче. — Журнал — как портрет. Он висит здесь.

— Тогда сфотографируем, — сказал Дмитрий, запоздало вспоминая, что фотографировать в этом зале можно только глазами. — То есть перепишем. Марина, карандаш к бою.

Они быстро переписали нужное — даты, значки, инициалы. Музыка снова перескочила, и Магомаев на этот раз будто подмигнул им из‑за сцены: мол, танцуете — молодцы, но не забывайте, ради чего пришли.

Милиционер Сергей появился у входа так тихо, будто его вынесло сквозняком вместе с запахом мокрых шинелей и канцелярских чернил. Серая форма с красными погонами сидела на нём так плотно, что казалось — если он вдохнёт глубже, пуговицы откроют уголовное дело. В левой руке — блокнот, в правой — карандаш, заточенный так остро, что им можно было не только писать, но и подковыривать показания. Он стоял, перегораживая проход, и щурил глаза на зал, как театральный критик на любительскую постановку.

Марина заметила его первой. Она замерла у колонны, прижавшись к холодному мрамору, и сжала сумочку так крепко, что замочек жалобно щёлкнул.

«Если он спросит документы — всё, конец. Наши легенды для кружка рассыплются, как сухари в походной сумке».

Платок снова сполз на плечо, но она не стала поправлять: любая лишняя деталь могла привлечь внимание.

Дмитрий стоял у танцпола и пытался сохранять вид человека, пришедшего на танцы по доброй воле. Он поправил кепку, но улыбка у него уже не была той лукавой ухмылкой — под взглядом Сергея она напоминала гримасу человека, которого застукали на месте преступления, хотя он всего лишь ел бутерброд.

«Я его обхитрю, как тогда в девяностом, — подумал Дмитрий, — только бы Марина не полезла со своими планами прямо сейчас».

Тётя Маша, ворча, прошла мимо и, не заметив их напряжения, ушла к группе женщин у буфета. За сценой магнитофон продолжал крутить «Синюю вечность», но теперь каждый такт казался отсчётом времени до их возможного ареста.

Сергей сделал несколько шагов, и его каблуки стукнули по паркете так громко, что пару на середине зала сбило с ритма. Он подошёл ближе и развернул блокнот.

— Кто такие? — Спросил он ровно, но в этой ровности слышалось: «Я уже знаю, кто вы, и мне это не нравится».

Марина вдохнула, выдохнула и шагнула чуть вперёд, хотя ноги были готовы сделать обратное.

— Мы… — начала она, но Дмитрий перехватил инициативу.

— Мы в кружке танцев, товарищ милиционер, — сказал он с широкой улыбкой. — За культуру!

— За культуру? — Переспросил Сергей и склонил голову. — А характеристика у вас есть?

Марина почувствовала, как холод пробежал по спине.

«Характеристика. Вот чего я не предусмотрела». Она открыла сумочку, достала блокнот и, прикрыв его ладонью, быстро начала писать. Почерк был безупречен, но слова — совсем не советские: «Аудит», «менеджер по работе с кадрами», «эффективный подход».

— Вот, — она протянула страницу Сергею, стараясь не встречаться с ним взглядом.

Тот прищурился, пробежал глазами текст и хмыкнул.

— Аудит? — Медленно произнёс он. — Это что, новый танец?

— Да! — Подхватил Дмитрий, чуть ли не хлопнув его по плечу. — Очень модный, иностранный. Мы его в кружке внедряем, товарищ. Для повышения… ритмичности.

— Менеджер по кадрам… — продолжил Сергей, листая блокнот, как улику. — А у нас в культуре такие должности бывают?

— Бывают, — быстро сказала Марина. — Это как завхоз, только… с перспективой.

Сергей посмотрел на них долгим взглядом, от которого становилось ясно: он записывает не только слова, но и интонацию, и то, как они держат руки. Потом медленно закрыл блокнот и сказал:

— Ладно. Танцуйте. Но я за вами посмотрю.

Он повернулся и пошёл к двери, делая в своём блокноте пометку.

Марина проводила его взглядом и прошептала Дмитрию:

— Твои танцы нас чуть не угробили!

— Зато мы теперь в его блокноте как культурные кадры, — ухмыльнулся Дмитрий, поправляя кепку. — Это почти как орден.

— Орден тебе на голову, — отрезала она, снова прячась за колонну. — Теперь нужно вдвое осторожнее.

Дмитрий кивнул, но внутри у него уже рождался план, как превратить «вдвое осторожнее» в «вдвое быстрее».

Ночь в комнате бабы Нюры стояла такая густая, что даже воздух казался вываренным в нафталине. За окном двор замер — ни одного голоса, ни одного хлопка дверью «Жигулей». Радио на тумбочке молчало, словно обиделось на весь мир. Лунный свет, пробиваясь через занавеску с цветами, ложился полосой на ковёр с оленями, и казалось, что олень теперь смотрит не в окно, а прямо на Марину, в упор.

Марина сидела за столом, не раздеваясь, в том же платье с широкими плечами, что и на танцах. Платок сполз на локоть, но она не поправляла его. Сумочка лежала рядом, но блокнот — на столе, в её руках. Она сжимала его так, что уголки страниц начали загибаться.

«Мы пришли в семьдесят девятый ради одного дела, а теперь у нас в углу стоит… это».

В углу, рядом с ковром, «Рекорд» вспыхнул, будто кто-то включил его пультом, хотя пультов тогда, по официальной версии, ещё не существовало. Экран дрогнул, прошелестел серым снегом, и вдруг — резкое, чёткое изображение: зал суда. Длинный стол, флаги, стук молотка. Она и Дмитрий — в 2025 году. Она — в строгом костюме, сдержанная, но глаза — острые, как лезвие. Он — в мятой рубашке, с усталым лицом, спорит, склоняясь вперёд. И голос судьи, глухой, но знакомый до боли: «Развод удовлетворить».

Дмитрий, стоявший у окна, вскинул голову.

— Это что, хроника будущего? — Он подошёл ближе, поправляя кепку. Улыбка появилась по привычке, но быстро увяла. — Ого… монтаж так себе, актёры ничего.

— Это не актёры, — тихо сказала Марина, не отрываясь от экрана. — Это мы.

— Ну… так и есть, — пожал плечами он, словно признавал, что дождь мокрый. — Зато вживую не смотрели, теперь хоть оценим со стороны.

Марина перевела на него взгляд, и он понял, что шутка провалилась.

— Он показывает нашу ссору, — сказала она медленно, как приговор. — Это не просто ящик, Дмитрий.

— Это, может, наш билет домой, — оживился он. — Типа научная фантастика. Включил «Рекорд» — и хоп! — назад в будущее. Или вперёд из прошлого.

— Ты ещё скажи — давай спросим у него, что будет дальше, — она сжала блокнот сильнее. — Я не хочу, чтобы он показывал то, что…

— Что мы уже пережили? — Перебил Дмитрий, глядя на экран, где их прошлое — или будущее — спорило всё громче. — Может, он хочет, чтобы мы помирились.

Марина горько усмехнулась:

— Телевизор в роли семейного психолога. Ещё скажи, что он возьмёт за это по тарифу «Останкино».

На экране судья что-то говорил, но звук шёл с помехами. Дмитрий сделал шаг вперёд, как будто мог поймать слова рукой.

— Видишь? — Он ткнул пальцем в экран. — Мы стоим, как сейчас: ты с блокнотом, я в пиджаке. Только седые оба.

Марина кивнула, но не от экрана оторваться, а потому что заметила — статичная картинка слегка дрожала, как в момент сильных эмоций.

— Он связан с нами, — сказала она. — С нашими… — она замялась, — …разговорами.

— Ссорами, — поправил Дмитрий, не глядя на неё. — Может, он включается, когда мы… перегреваемся.

— Тогда он будет работать круглосуточно, — сухо сказала она, делая пометку в блокноте.

«Телевизор реагирует на конфликт. Возможная связь с делом».

Экран вдруг мигнул и показал что-то другое: коридор дома культуры, дверца подсобки, силуэт директора. Всё без движения, как фото, но слишком узнаваемо.

— Завтра, — сказала Марина. — Проверим подсобку. Сначала тихо, как я говорила.

— Или быстро, как я говорю, — тут же ответил Дмитрий. — У нас теперь есть… источник информации.

— У нас теперь есть ещё одна причина держаться подальше от милиционера Сергея, — отрезала Марина. — Если он узнает про это…

Дмитрий пожал плечами, но в глазах мелькнула тень — он тоже представил, что будет, если Сергей увидит «Рекорд» в режиме «2025».

Они оба замолчали, слушая, как телевизор тихо жужжит. Экран снова зашумел, вернулся серый снег. Дмитрий подошёл, щёлкнул кнопку — щёлк, тишина, темнота.

— Ладно, — сказал он. — Спим.

Марина не двинулась с места.

— Ты понимаешь, что он только что сказал нам, куда идти?

— Понимаю, — кивнул Дмитрий. — Но спать всё равно надо. Даже если телевизор уже знает развязку.

Она медленно закрыла блокнот, и в этот момент ей показалось — в стекле экрана мелькнула их тень, но не в этой комнате, а в каком-то другом времени.

Глава 12: Компот и лозунги

Комната в квартире Анны Петровны, известной в радиусе пяти подъездов как «баба Нюра», пахла нафталином, как музейный фонд после ЧП, и компотом из сухофруктов — густым, липким ароматом, который цеплялся к носу, как клей «Момент».

В углу темнел экран телевизора «Рекорд» — отключённый, но подозрительно тёплый, как будто ночью его кто-то допрашивал. Рядом стояла коробка с вещдоками — облезлая, потрёпанная, и совершенно неуместная в обстановке, где преступлением считался недосол в супе.

На столе — обряд жертвоприношения здоровью: баночка компота, стаканы с мутным содержимым, подозрительно похожим на результат промывки чайника, и бутерброды — чёрный хлеб, докторская колбаса, нарезанная с хирургической точностью, будто готовилась не к завтраку, а к вскрытию.

Радиоприёмник «ВЭФ» шипел бодро, как комсомолец на отчёте, и передавал новости о трудовых победах страны, будто в этой комнате от этих побед был хоть какой-то толк.

— Ешьте, ешьте, докторская по талонам, а я достала, — баба Нюра разливала компот, будто мессу, глядя на своих квартирантов с хозяйственным восторгом, — Ешьте, миленькие, вам ведь силы понадобятся — социализм, он не сам себя строит.

Марина сидела, будто припаянная к скрипучему стулу. Платок сползал с головы, как надежда с её лица. Она смотрела на бутерброд с выражением, с которым следовало бы смотреть на биоматериал в микроскопе.

— Это... — протянула она, отщипнув крошечный уголок хлеба, — Это не завтрак. Это стратегический резерв гражданской обороны.

— Ты просто не ценишь классику, — Дмитрий отпил компота и ухмыльнулся. Кепка съехала набок, галстук душил его хуже, чем осознание, что дело-то глухое. — Это вкус эпохи. И компот у неё — как у моей бабушки. Только без пузырьков.

«Ну конечно. Тебе бы ещё сигареты "Космос" под этот натюрморт — и можно открывать музей абсурда», — подумала Марина, записывая в блокнот: «8:04 — завтрак. Колбаса. Возможно, преступление».

Баба Нюра хлопнула по столу половником, откуда он взялся — неизвестно, но выглядело устрашающе.

— А ты не нос, Маришенька, — сказала она с оттенком педагогической угрозы. — Вон, Дмитрий Сергеевич ест — и ничего! Красавец, умница, сытенький! — Она подмигнула. — Я бы за такого и в очередь в гастрономе встала.

Марина замерла.

«Сытенький... красавец...», — как будто мир внезапно сдвинулся, и она очутилась в дешёвом романе из киоска «Союзпечать».

— Спасибо, Анна Петровна, — покраснел Дмитрий, уткнувшись в бутерброд, — Но я уже женат.

— Тааакое дело — не преграда, — весело отрезала баба Нюра, наливая компот с широтой, достойной министерства заготовок. — Сейчас любовь, завтра — политика. Всё в мире переменчиво, а докторская — вечна!

Марина шумно вздохнула.

— Нам бы, Анна Петровна, не о любви, а о расписании. В девять — встреча на овощебазе. Потом — допрос водителя. Потом — обед. Если, конечно, выживем.

— Да вы и так не худенькие! — Весело отмахнулась баба Нюра. — Вам ещё впрок, а не в убыль.

Дмитрий хихикнул.

— У тебя на лице написано: «спаси и сохрани». Улыбнись хоть раз, а то люди подумают, что я тебя украл из налоговой.

Марина щёлкнула блокнотом.

— Я бы предпочла, чтобы ты украл отсюда чай. Этот компот действует как сыворотка правды — я вот уже почти призналась себе, что скучаю по банке "Несквика".

В этот момент из окна донёсся рёв двигателя, детский визг и скрип качелей, словно двор решил проиллюстрировать курс по ностальгии.

— А вы, Дмитрий Сергеевич, кстати, молодец, — сказала баба Нюра, — вчера, как ушли, так соседка Зина говорила: «Ох, какой в нём типаж — сразу видно, следак».

— Я тоже это заметила, — буркнула Марина. — Особенно когда он пытался взломать замок заколкой. Типаж, ага. Из архива дела №38.

— Это была реконструкция. Научная, — Дмитрий поправил кепку. — Я вообще-то, между прочим, чай достал. По блату. С бергамотом. И с риском для жизни — продавщица рычала, как медведь в диете.

Марина закатила глаза.

— Если нас с тобой и не убьют, то точно отравим друг друга. А пока... — она взяла бутерброд и откусила. Медленно, как будто решалась на сделку с совестью. — Хм. Он... жуется. Это уже успех.

— Видишь? Советская пища — не убивает, а воспитывает.

— Воспитывает рефлекс отвращения, — буркнула она, делая пометку в блокноте: «8:09. Пищевое перемирие. Дмитрий улыбается. Внимание: фальшь».

За окном крякнул клаксон. Где-то в квартире чихнул сосед. В радио зашипела очередная победа народного хозяйства.

Баба Нюра повернулась к плите.

— Сейчас оладушки дожарю — с кабачками! А на обед сделаем заливную рыбу — вкусно, как на похоронах Брежнева.

Марина побледнела.

— Нам в девять выезжать. Если заливную — только в багажнике.

Дмитрий поставил стакан, встал, хлопнул себя по пиджаку и с заговорщицким видом посмотрел на Марину.

— Готова к допросу?

— Да, — мрачно ответила она. — Только сначала допросим себя — зачем мы согласились на это задание.

Он подмигнул.

— Ты любишь экзотику.

— Я люблю тишину и кондиционеры. Но с тобой получаю компот и ковёр с оленями. Спасибо, судьба.

Баба Нюра уже накладывала оладьи на тарелку, радуясь как ребёнок на демонстрации.

И комната, выцветшая от времени, полная запахов, звуков и остатков эпохи, будто затаила дыхание. Завтрак закончился. А советская действительность только начиналась.

Утро тянулось по улицам, как густой кисель из компота, налитого ещё бабой Нюрой. Воздух был пропитан сыростью асфальта, бензиновыми выхлопами и чем-то неуловимо официозным — как будто кто-то где-то открыл планёрку прямо в атмосфере.

На стене дома, облупленного временем и дождями, висел плакат, свежий, как новенькая пара кирзовых сапог: огромная надпись «ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ!» и пара гигантских персонажей — рабочий и колхозница, сияющие оптимизмом и гелием. Лица у них были такие, будто они вот-вот сдадут план пятилетки досрочно и станцуют твист на крыше Мосгорисполкома.

Марина остановилась.

— Ты это видишь? — Процедила она, сжимая авоську, в которой среди клубков шали и сменных носков лежала коробка с вещдоками, завернутая в газету «Правда». — Это не пропаганда. Это уже гипноз с элементами шантажа.

— Вижу. Круто, да? — Дмитрий прищурился, поправляя кепку. Его пиджак начал вбирать в себя московскую пыль как губка — и в этом был особый шарм эпохи: одежда никогда не выглядела новой, даже если ты её только что снял с чужого плеча. — Настоящий арт-объект. Ну посмотри, какие шрифты! Какие цвета!

— Какие бредни, — огрызнулась Марина. Платок, сползший с головы, болтался на шее, как петля недовольства. — Успехи пятилетки, говоришь? Это где туалетная бумага без очереди? Или, может, лампочка в подъезде, которая светит дольше недели?

Они продолжили идти по тротуару, выщербленному временем, сапогами и воспоминаниями. Мимо проехал «Жигуль» с багажником, закреплённым проволокой, будто тащил в нём государственную тайну. Следом прошаркал «Москвич», скрипя, как идеология, забытая на ночь в холодильнике.

На лавочке у подъезда сидели бабушки — консилиум в платках. Три штуки, как из притчи: одна глуховата, вторая говорлива, третья подозрительна. В руках у одной — авоська с укропом, у другой — вязание, у третьей — неизменная «Правда», аккуратно сложенная в треугольник, как фронтовое письмо.

— Вот я тебе говорю, Клав, он таки справился, — сказала одна. — За год! Сдал норму на три плана! Не мужик, а ударник!

— А как же! — Подхватила другая. — А ты видела, какие у него сапоги? Блестят! Не то что у моего…

Третья, прищурившись, уставилась на проходящих Марину и Дмитрия.

— А эти кто такие? Не местные, что ли? Смотри, у неё авоська — как у заезжих. И платок повязан не по-нашему.

— Расслабься, тут всё будет круто, товарищи! — Бодро воскликнул Дмитрий, улыбаясь бабушкам, как продавец холодильников на районной ярмарке.

Марина едва не споткнулась об выбоину.

— Ты с ума сошёл?! — Прошипела она сквозь зубы. — «Круто», Дим. В семьдесят девятом. Ты ещё скажи «позитивненько».

Бабушки замерли. Переглянулись. «Правда» сдвинулась на коленях, как штандарт тревоги.

— А у нас так не говорят… — протянула подозрительная. — Это откуда ж ты, милок, будешь такой бодрый?

Дмитрий замер, улыбка застыла, как холодец.

— Мы... это... из Ухты, — выдал он наугад. — Там, знаете ли, весело, морозец бодрит.

— Ухта? — Бабушки переглянулись. — Там же уран добывают…

Марина схватила его за рукав и рванула в сторону ближайшего гастронома, как будто там продавали прощение.

— Быстрее, пока они не вызвали участкового или экзорциста, — бросила она.

Они свернули за угол, и только там Марина разразилась:

— «Круто», Дим. Просто идеально. Что дальше? Показательные танцы под «Кино»? Или ты планируешь подружиться с Пельменем, чтобы попасть на подпольный концерт «Машины времени»?

— Ну прости, — пожал он плечами. — Я просто… ну…

— «Просто» — это для блинов. А у нас операция, Дмитрий. Маскировка. Поддержание легенды. Сдержанность. А не «ухта-мухта» и «всё круто».

Она достала блокнот. Записала: «9:04 — утечка идиотизма. Дмитрий. Устранение: срочно».

Он посмотрел на неё с укором.

— Ну что ты сразу... Мы просто с бабками поболтали. Интеграция с местным населением — важный этап любой операции.

— Ага. Особенно когда ты втираешься в доверие к дамам, у которых слух лучше, чем у собак-перехватчиков.

Вдалеке зазвенел трамвай. Где-то за спиной — снова «Экономика должна быть экономной!» — как эхо эпохи, упавшее на головы героев, как ведро из подвала.

Марина устало поправила платок.

— Нам ещё на овощебазу. И если ты там скажешь хоть одно слово из XXI века — я не просто убью тебя. Я задушу тебя партбилетом.

— А у меня нет партбилета, — улыбнулся он.

— Тогда задушу авоськой.

Двор встретил их хрустом гравия под подошвами, запахом свежескошенной травы и едва уловимым, но стойким шлейфом вчерашнего борща, доносящимся из приоткрытого окна второго этажа.

В воздухе висел ржавый звон колеса от детской коляски и ароматы эпохи: бензин, мыло хозяйственное и что-то уксусное — вероятно, маринованные огурцы на подоконнике в банке трёхлитрового патриотизма.

На одной из торцевых стен панельного дома висел плакат: «ДАЁШЬ ПЯТИЛЕТКУ ЗА ЧЕТЫРЕ ГОДА!» Рабочий и колхозница сияли, как будто знали нечто о будущем и явно этим гордились. Их лица были натянуты в такие улыбки, будто им только что выдали квартирную очередь вне очереди.

— Хочешь шутку? — Тихо начал Дмитрий, поправляя кепку и расправляя лацканы. — А если бы они пятилетку сделали за два года? Это уже был бы криминал. Типа махинации с социализмом.

Марина смерила его взглядом, достаточным, чтобы сгладить бетонную стену.

— Не сейчас, Дмитрий. Мы на территории противника. Веди себя, как будто ты родился между "Москвичом" и "Красной Звездой". И улыбайся только глазами. Остальное выдаёт.

На лавочке под сиренью, как часовые советского духа, сидели три бабушки. Все в платках. У одной — клубок шерсти цвета «осень в Бухаресте», у другой — расстёгнутый радиоприёмник «Океан», из которого доносилось бормотание о молочной продукции и перевыполнении плана, у третьей — кот на коленях и выражение лица, достойное заведующей отделом идеологического контроля.

— Гляди-ка, молодёжь, — шепнула первая, прикрывая глаза ладонью. — И не местные вроде.

— Да щас разберёмся, — сказала вторая, подтягивая очки к носу. — Если он спросит, где купить бананы — значит, агент.

Дмитрий, словно по заказу, сделал шаг вперёд и расплылся в улыбке, которой у него не было со времён свадьбы тёщи.

— Доброе утро, дорогие товарищи! Погодка сегодня — как из постановления ЦК: ясная и трудовая, да?

Третья бабушка посмотрела на него, прищурившись так, будто решала в уме, не агент ли он действительно.

— А ты, милок, с какого двора будешь? — Спросила с интонацией, которой на допросах обычно добиваются признания.

— Мы это... с соседнего квартала. Временно. По распределению. Марина — специалист по... учёту. Я — техник. Почти что сантехник.

Марина нервно дернула плечом, пытаясь удержать сползающий платок и коробку с вещдоками внутри авоськи, которая теперь напоминала беременную удава.

— Дмитрий, — прошипела она сквозь зубы. — Ты сейчас сделаешь их подозрительными. Они чувствуют ложь. У них вместо крови — кефир и газета «Советская Россия».

— Да расслабься ты, — прошептал он в ответ. — Это же не КГБ. Это комитет бабушечного благочиния.

— Как говоришь, сынок? — Переспросила первая, покачивая спицами. — Повтори-ка. Что будет?

— Всё будет… круто! — Бодро выпалил он. — Пятилетка — это ж кайф! План — как жизнь! Вперёд, к звёздам и колбасе!

Молчание.

Даже кот у третьей бабушки перестал вылизывать лапу. Из радиоприёмника хрипло долетело: «...надо беречь хлеб, как зеницу ока…» — и тут же затихло.

— Чего будет, говоришь? — Переспросила вторая, приподнимая очки. — Круто? Это что — медицинский термин?

— Или иностранщина? — обавила первая, с интонацией, как будто Дмитрий только что похулиганил в мавзолее.

Марина, не выдержав, встала между ним и лавочкой, словно принимала удар на себя.

— Простите его, товарищи. Он у нас… из Ухты. А там, сами знаете, климат — суровый, мозги — набекрень. А «круто» — это он про валенки. Там это так говорят.

— Про валенки, значит, — неуверенно кивнула вторая. — Ну, если валенки — то ладно. А то сейчас кто попало шастает…

— Да мы свои, — Дмитрий снова попытался включить обаяние. — Я вот вчера в гастроном заходил. Купил гречку! По карточке, между прочим. Всё честно.

— По карточке? — Подозрительно переспросила третья, глядя на его пиджак. — А пиджак у тебя импортный. У нас таких нету.

Марина схватила его за локоть и резко потянула прочь.

— Всё, Дмитрий, хватит. Спасибо, товарищи, за тёплый приём. Мы пойдём, у нас норма на сегодня ещё не перевыполнена.

— И верно, — кивнула бабка с радиоприёмником. — А то разговоров нынче много, а дел мало.

Они вышли со двора быстрым шагом. Дмитрий потирал шею, как после выговора от генерала, Марина что-то лихорадочно писала в блокнот.

— Что ты теперь? — Буркнул он.

— 9:37. Попытка внедрения провалена. Причина — избыточная харизма и словарь MTV. Рекомендация — молчать и кивать.

— Я просто хотел быть дружелюбным.

— Ты был дружелюбным в стиле Ленина на рок-фестивале. Ещё одна такая попытка — и нас запишут в диссиденты.

— Ага. Или в капиталисты. Ужас.

Она остановилась, посмотрела на него с усмешкой.

— Если ты ещё раз скажешь «круто», я напишу в донос, что ты читаешь запрещённого Солженицына в туалете.

— А если я скажу «клёво»?

— Тогда сразу расстрел. Без очереди.

Они свернули за угол, оставив бабушек и плакат позади. Москва-1979 снова обволакивала их своим ритуальным парадом из лозунгов, разговоров про сельдь и гудков «Жигулей».

Они были в игре. Но теперь знали главное: с бабушками не шутят. И маскировка — это не просто кепка и пиджак. Это целая идеология. И, желательно, без слов «круто».

В углу двора, между стеной с облупившейся краской и металлической решёткой, за которой когда-то, возможно, сушили ковры, притаились Марина и Дмитрий. Солнце било прямо в глаза, отражаясь от ядовито-жёлтых букв на плакате: «ДАЁШЬ ПЯТИЛЕТКУ ЗА ЧЕТЫРЕ ГОДА!» — как будто само время кричало им в лицо: «Вы не отсюда».

Скошенная трава под ногами хрустела, как сухие нервы. Где-то вдалеке взвизгнули тормоза «Жигулей», и чей-то мальчишеский голос радостно закричал: «Попал в центр!» Возможно, в цель попала бутылка. Или эпоха.

Марина стояла, вцепившись в авоську с коробкой, как в спасательный круг. Платок окончательно сполз и повис на плече, как белый флаг.

— Ты это видел? — Её голос был низким, срывающимся, словно плёнка на катушке магнитофона. — Они нас чуть не раскусили. Одна ещё глазом щёлкнула, как будто сканирует.

— Это просто возраст, Марин, — Дмитрий пытался выглядеть непринуждённо, но галстук был криво завязан, а кепка съехала на ухо. Он выглядел как человек, который хотел бы быть шпионом, но по ошибке попал на утренник. — Они всегда так щёлкают. Это не подозрение, это кальций.

— Кальций? — Марина повернулась к нему резко, авоська хлюпнула вещдоками. — Ты шутишь сейчас? Здесь, в этом дворе, полном пенсионерского гнева и идеологической тоски, ты шутишь?

— Ну не кричи, — он озирался. — Ты так громко, что сейчас вылетит участковый с сачком и спросит, почему у тебя на шее вместо жетона — платок.

— Это не платок, это остатки моего терпения! — Она сунула авоську под мышку, схватила его за лацкан и прошипела. — Мы — в 1979 году, Дима. Не в клубе, не на съёмках ретро-фильма. Здесь всё настоящее. Даже эти... лозунги. Даже бабушки. А ты, с твоим «круто» и «всё будет норм», как всплывшая шутка с глубины.

Он вскинул брови, пытаясь сохранить достоинство.

— Я просто… вживаюсь. Это актёрский метод. Вольюсь в эпоху, смешаюсь с местными, узнаю, где что, кто с кем, кто против кого.

— Ты уже влился! По самую кепку! — Марина покачала головой. — Только не в эпоху, а в подозрение. Они тебя запомнили. С твоим пиджаком, шутками и импортным выражением лица.

— Зато я уже достал чай, между прочим, — гордо сказал он, приподняв подбородок. — С бергамотом. По блату. Через тётю Веру из мясного. А ты что? Ходишь, морщишься, записываешь и пилишь меня, как пилорама по дереву.

— Потому что ты ведёшь себя, как... как турист с желанием быть арестованным! — Она прищурилась. — А у нас, между прочим, расследование. Тут не до чаёв.

— А что мне, по-твоему, делать? Ходить в позе штатного обывателя, вздыхать о картошке и плакать при слове «Брежнев»? — Дмитрий развёл руками. — Я просто пытаюсь... не сойти с ума.

Марина шагнула к нему ближе. Запах её духов, когда-то купленных в дьюти-фри, теперь смешивался с советским воздухом и бензином, выдавая сразу два века.

— Ты не сойдёшь с ума, Дима. Но можешь легко свести с ума меня. И если нас с тобой выведут в наряд и заставят копать картошку за то, что ты ляпнул слово «кайф», — я откопаю лопату и закопаю тебя первым.

Он отступил на шаг, подняв руки.

— Ладно, всё, прости. — Его голос стал мягче. — Я просто… Ты не представляешь, как это странно — ходить по улицам, где ты вроде был когда-то, но всё как будто игрушечное. И реальное одновременно. Это как во сне.

— А для меня это как в отчёте, — её голос дрогнул, но не сдался. — Только без бюджета. С одними рисками. Я не хочу, чтобы нам пришлось объяснять, почему у нас в коробке вещдоки, а в паспортах — пусто.

Он кивнул.

— Хорошо. Больше никакого «круто». Никаких бабушек. Только дело.

Она прищурилась.

— И ни слова про чай с бергамотом. Иначе я скажу, что ты сотрудничаешь с ЦРУ через органолептический контакт.

Он усмехнулся.

— Звучит, как диагноз.

— Звучит, как приговор.

На мгновение между ними повисла тишина. Где-то рядом прокряхтел мотор, в окне мелькнул пионер с флажком. Плакат с рабочим и колхозницей светился в утреннем свете, как обложка к пропагандистской сказке.

Марина поправила платок, подтянула авоську и вздохнула.

— Всё. Вперёд. Нам ещё на овощебазу. Надеюсь, ты не будешь там рассказывать про ананасы и кешью.

— Только если они будут в наличии, — тихо сказал он.

— Не испытывай судьбу, Савельев.

Они вышли из укромного угла. Снова растворились в дворе. Но уже не так легко. Уже с трещиной. Ссора не утихла — она спряталась. Как комсомольский лозунг в школьной тетради — написан, забыт, но готов снова выскочить при первой проверке.

Глава 13: Ложный след дворника

Комната у бабы Нюры будто выдохлась после ночи. В воздухе стоял плотный, тяжёлый запах нафталина, прокисшего компота и недоверия к реальности. Сквозь выцветшие обои с мелкими цветочками просвечивала эпоха. Ковёр с оленями на стене, казалось, подслушивал, а «Рекорд» в углу был не просто телевизором, а хранителем тайн, который ещё вчера молчал, но сегодня, вероятно, знал слишком много.

На деревянном столе стояла коробка — вещдоки. Среди прочего — кассеты с надписями «Boney M» (аккуратно подписано карандашом: «Лиза. 2-й подъезд. Не терять!») и небольшой блокнот, на котором отпечатались ногти Марины — от напряжения.

Марина сидела прямо, как лектор на партсобрании, но взгляд её бегал по странице. Платок на голове сполз, напоминая ленточку на пионерском барабане после субботника.

— Итак, — сказала она, проговаривая план больше для себя, чем для кого-то. — Вход в дом культуры — 10:45. Объект: подсобка. Цель — подтвердить наличие магнитофонов. Под прикрытием: я — методист по культурно-массовой работе. Ты — техник. Без импровизаций. Без импровизаций, Дмитрий.

Дмитрий стоял у окна, опершись локтем о подоконник. Его взгляд скользил по двору, где гудели «Жигули», визжали дети и бабушка с первого этажа гоняла голубей как врагов народа. Он поправил кепку, поправил галстук — не помогло. Вид у него был такой, будто он вот-вот скажет что-то дерзкое, неуместное и, возможно, смешное.

— Марин, — начал он, не оборачиваясь. — А если я, скажем, войду в подсобку и внезапно застукаю завмага с дефицитным «Шарпом» в руках? Без бумажек, без легенд — просто лоб в лоб?

— Тогда нас выгонят под аплодисменты самодеятельности, — не подняв головы, буркнула она. — Или сдадут участковому. Здесь не XXI век. Тут без справки ты и в туалет не войдёшь.

Баба Нюра, как по команде, возникла рядом с самоваром, разливая компот в гранёные стаканы, словно готовила их к присяге. На её лице — энтузиазм домохозяйки и агентурная осведомлённость.

— А вы знаете, мои хорошие, — сказала она, размахивая половником. — Тётя Маша вчера шептала, что директор дома культуры магнитофоны прячет! В подсобке! Прямо в углу, где моль живёт! А завмаг Виктор туда зачастил. С пакетом. Целлофановым. Вывод один.

Марина, не меняя выражения лица, подняла голову.

— Вывод — проверить, — сухо кивнула она. — А не строить теории на кухонной информации.

— А я считаю, — вмешался Дмитрий, — что бабушка Маша — ходячий источник разведданных. Она в курсе, когда у кого кастрюля гремит. А Виктор — подозрительный. Я бы его сразу взял на карандаш. Или хотя бы на опрос.

— Ты сначала возьми себя в руки. Мы не можем позволить себе ошибки. Один неверный шаг — и всё. Ты понимаешь, где мы? Здесь люди верят в Ленина и гречку. Они читают между строк и слушают между слов.

— А я, между прочим, не просто так стою в этом мятым пиджаке! — Дмитрий резко повернулся. — Я тоже готов. Я с утра потренировался: «Товарищ заведующий, у вас не искрит ли розетка у служебного шкафа?».

— Ты звучишь, как актёр плохого агиттеатра, — Марина бросила ручку. — И ты не понимаешь, что ставка — это не просто улика. Это мы. Нас тут нет. Нас не должно быть.

Он шагнул ближе, руки в боки, брови приподняты.

— Ну прости, я не работаю в налоговой. Я привык действовать. Врываюсь — и всё ясно.

— Мы не идём туда на штурм, Дима. Мы идём тихо. По плану. По-советски. Втихаря, как «Мелодия» выпускает пластинки без разрешения композитора.

— А мне ближе другой подход. Войти, сказать: «Товарищи, признавайтесь!» — и всё, как на ладони. Виноват — покраснел, не виноват — сбежал. Я же вижу по лицам.

— Ты даже своё не видишь! — Она резко встала, стул скрипнул так, что ковёр на стене, кажется, дёрнулся. — На тебе написано: «Мир из будущего. Аккуратнее, хрупкий».

Он отступил, поднял руки, сдался на секунду.

— Ладно, Марин. Ладно. Ты главная. Как скажешь — так и сделаем. По бумажке, по методу, по инструкции.

— Хорошо. Тогда слушай. — Она снова села. — Проникаем как культурные активисты. Я — методист. Ты — проверяющий из ГОРКОНО. Попросим показать помещение. Пока я отвлекаю директора, ты — осматриваешь подсобку. Никаких допросов.

— А если он спросит удостоверение?

— Покажешь абонемент в библиотеку.

Он кивнул.

— Логично. Всё равно никто не читает, проверять не будут.

Баба Нюра снова подсуетилась.

— А вы кассеты возьмите. Для прикрытия. Скажете — от кружка «Юный меломан». Там на обороте ещё рецепт аджики записан, не потеряйте.

Марина кивнула, схватила авоську, спрятала туда кассеты и блокнот. Проверила, что платок держится.

— Всё. Через двадцать минут выходим. Готовность — как на Параде Победы.

Дмитрий расправил пиджак, надел кепку и посмотрел в зеркало — отражение ответило ему тревогой, прикрытой ухмылкой.

— Ну что, товарищ методист... Пора в народ.

— Если ты снова ляпнешь «круто», — тихо произнесла она, — я скажу директору, что ты антисоветчик. С конфискацией.

— Понял, товарищ цензор. Я буду как кирпич: молчалив, тяжёл и на всякий случай.

Они вышли из комнаты. За спиной остался ковёр, нафталин и баба Нюра, вздыхающая с оттенком гордости, будто отправила детей в спецзадание на партийную конференцию.

Дом культуры пахнул им навстречу, как старая библиотека — пыльно, с намёком на моль и еле уловимой ноткой кислого клея, которым, казалось, всё тут и держалось. Паркет, потёртый, как память завклуба, лениво скрипел под ногами. Солнечные лучи пробивались сквозь грязные оконные стёкла и ложились пятнами на выцветшие афиши: «Вечер баяна с участием ансамбля “Колосок”», «Борьба за мир — дело молодых!» и величественный портрет Брежнева, приглядевшись к которому, можно было разглядеть следы пальцев — кто-то пытался вытереть пыль, но сдался.

Марина шла первой, уверенно, как начальник отдела культуры в командировке. Авоська с коробкой вещдоков подрагивала в руке, словно чувствовала, что приближается к сцене. Платок снова сползал, что придавало её облику едва сдерживаемую ярость. Дмитрий тащился за ней, лениво поправляя галстук, который отчаянно пытался разойтись в районе горла. Кепка съехала, как настроение после отчёта в налоговой.

У подсобки их встретил скрип. И ворчание. И Пётр Иванович.

Дворник. Опора советской тени. В синем комбинезоне, как броня, с метлой в руке, как жезл правосудия. Он мёл в одном и том же месте уже минут десять — под афишей, где в прошлом месяце выступала «ВИА Песняры», а в этом — плесень.

— Опять ходят, — проворчал он, не поднимая глаз. — Все ходят. Смотрят. Подсобку трогают. А мети кто будет? Я.

Марина остановилась, подобрала платок с плеча, вздохнула.

— Дмитрий. Осторожно. Это живой индикатор. В нём сто литров сплетен и два ведра подозрений.

— Всё под контролем, — прошептал он, поправляя кепку. — Сейчас мой метод сработает. Харизма, наблюдение, давление. По-старому.

— Если он вызовет милицию, я не дам тебе даже автограф на прощание.

Дмитрий не ответил. Он шагнул вперёд, с видом человека, знающего, как взять кредит у Сбербанка при Брежневе.

— Здравствуйте, товарищ… дворник!

Пётр Иванович поднял глаза. В них было всё — усталость, разочарование, хронический насморк и подозрение.

— А вы чего тут забыли? Кружок что ли опять новый? Или с тех, кто «читалка для глухих»?

— Мы активисты, — Дмитрий расправил плечи. — Ответственные за культурную инвентаризацию.

— Культурную… чего? — Пётр подозрительно посмотрел на Марину. — А у неё чего в авоське? Подарки, что ли? Или улики?

— Методички, — быстро ответила Марина. — И методическое молчание.

— М-м, — Пётр снова мёл. — А вчера трое тоже были. Сказали, что будут проверять крышу. А потом банку сгущёнки с подоконника украли. Я не верю теперь. Ни в крышу, ни в активистов.

Дмитрий прищурился. Он заметил, что из кармана комбинезона Петра торчит клочок бумаги. На нём — цифры: 2-4-6.

«Код. Это может быть код, — промелькнуло у него в голове. — Подсобка. Заперта. Код. Подозреваемый. Дворник — классика жанра».

— Послушай, Пётр Иванович, — Дмитрий приблизился, — давай по-простому. Где ты прячешь магнитофоны?

Пауза.

Марина застыла, как статуя рациональности, забывшая, как дышать.

— Чего?! — Пётр Иванович выпрямился, как знамя на ветру. — Какие ещё магнито...

— Не надо юлить! — Торжественно объявил Дмитрий. — Мы знаем про подсобку. Про тётю Машу. Про завмага Виктора и его пакеты. Цифры у тебя на бумажке. Сознавайся!

— Это номера! — Взвизгнул Пётр. — Билетов! На концерт хора ветеранов! Мне тётя Рая вручила — «держи, Петь, только не потеряй!» А ты… магнитофоны!

Он отступил, метлой выставив перед собой, как древнее копьё.

— Все воруют, а я мети! Всю жизнь мету! А мне опять — «допрос, магнитофоны»! Да я в подсобку лет пятнадцать не заглядывал! Там паук живёт! Старый, как Брежнев! У него, может, и паспорт есть!

С этими словами Пётр Иванович развернулся и ушёл, всё ещё бормоча:

— Сначала с крышами, теперь с магнитофонами… завклуба надо в дурку, а не меня допрашивать…

Тишина повисла в воздухе, как плотный шарик из крахмала.

Марина повернулась к Дмитрию. Медленно. С достоинством. И с лицом, полным предстоящей мести.

— Ты. Опять. Поверил слухам. Вместо фактов.

— Он вёл себя подозрительно! — Дмитрий разводил руками. — И цифры были! Цифры! Это не просто так!

— У тебя на носу прыщ — это тоже не просто так, но я же не объявляю его диверсантом.

Он опустил голову.

— Я хотел как лучше. Методично. По интуиции.

— У тебя интуиция — это как советский цирк: громко, непонятно, и все клоуны.

Она достала блокнот, сделала резкую пометку.

— 12:18. Пётр Иванович — не причастен. Дмитрий — снова импровизировал. Рекомендация: изолировать Дмитрия от всех подозреваемых и предметов, похожих на улики.

— Может, это была ложная улика, ведущая к настоящей? — Попытался он.

— Ложная улика ведёт к ложному допросу, а ложный допрос — к реальной милиции.

Они стояли у запертой подсобки. Брежнев с портрета смотрел на них с выражением: «Это уже не моё дело».

— Ладно, — вздохнула Марина, — найдём завмага. У него ключ. И реальная ответственность. Без ворчания и метлы.

— А Пётр…

— Пётр пошёл пить валерьянку. Из ведра. По твоей вине.

Они двинулись дальше по коридору, где пахло гримом, тряпками и старой культурой. Дворник остался позади. С ложной уликой.

Сквозняк шевельнул афишу на стене — «Вечер баяна с заслуженной Людмилой П.» — будто сама Людмила П. негодующе подслушивала их разговор. Пыль взвилась в воздухе, кружа между лучами света, пробивающимися сквозь мутные окна. Всё здесь дышало заброшенной торжественностью: пол скрипел, как если бы знал слишком много, а портрет Брежнева над дверью нависал с видом уставшего от всего надзирателя.

Марина стояла, прижавшись к колонне, держа авоську с коробкой вещдоков так, будто в ней был реактор. Её глаза метали острые, концентрированные молнии в сторону Дмитрия, который, в свою очередь, гордо склонялся над маленьким клочком бумаги.

— Цифры, Марина. Это знак, — возбуждённо прошептал он, развернув записку. — Два. Четыре. Шесть. Не просто цифры — последовательность. Код. Пароль. Возможно, адрес ячеек.

— Возможно — номера мест в ряду. Или размеры панталон, — отрезала она. — Отпусти ты уже эту записку, как комсомолец — мечту о вольной рыночной экономике.

— Ты всегда всё портишь своими бумажками, — пробурчал он, отодвигаясь на шаг, будто дистанция могла уберечь от её язвительности. — Ты не видишь интуиции. А я вижу. Я чувствую. Это...

— Это билет на хор ветеранов! — Марина шагнула к нему, её платок слетел с головы и повис на плече, как знамя здравого смысла. — И ты устроил допрос невиновному человеку. Перед портретом Брежнева. Под скрип метлы. Как ты вообще жив остался?

— Да потому что работаю сердцем, — буркнул он. — И чутьём. А оно меня ещё ни разу не подводило.

— Твоё чутьё вчера уверяло, что докторская из гастронома — настоящая. Мы оба знаем, чем это закончилось.

Он хотел ответить, но в этот момент из коридора донёсся знакомый голос — ворчливый, обиженный, и всё ещё чуть влажный от душевной травмы.

— Метут тут, понимаешь, а они допрашивают… Ни тебе трудовой доблести, ни благодарности…

Пётр Иванович. С метлой.

Дмитрий напрягся, как ученик, завидевший преподавателя физики у школьного забора. Но Пётр, похоже, говорил не к ним, а к воздуху, стенам, афишам и, возможно, духу Людмилы П.

— Я ему говорю, Виктор, ты не таскай ящики ночью! Люди ж видят! А он — «да ну тебя, Петь, иди меть». А теперь, значит, я крайний.

Марина замерла. Глаза сузились, как калькулятор, учуявший недостачу.

— Что он сейчас сказал? — Прошептала она.

— Что ты — всё портишь? — Невинно переспросил Дмитрий.

— До этого, гений. Он видел Виктора. С ящиками. Ночью. У дома культуры.

Они переглянулись. Пыль кружилась в воздухе, и Брежнев с портрета, казалось, впервые за долгое время одобрительно кивнул.

— Ну вот! — Дмитрий расправил плечи. — Я был прав! Видишь, видишь! Мы на следе!

— Нет, — Марина достала блокнот и начала писать. — Это он был прав. Пётр. А ты — снова стрелял в молоко. С запиской. С метлой. С позором.

Она поднесла блокнот к глазам.

— 12:33. Пётр упоминает ночные действия Виктора с ящиками. Подтверждение подозрений. Виктор — ключевая фигура.

— И записка? — Не сдавался Дмитрий, размахивая ею. — Всё равно не улика?

— Она — доказательство того, что тебе нельзя доверять даже объявление в подъезде.

— Но ведь…

— Никаких «но». Следующий раз ты допрашиваешь только мух на подоконнике. Их хотя бы не жалко.

Пётр, тем временем, исчез за углом, продолжая ворчать:

— Магнитофоны ему… Да я граммофон последний раз в сорок девятом видел…

Марина вернула платок на голову, подтянула авоську.

— Ладно. Двигаемся дальше. Теперь у нас настоящая зацепка. Не мифическая бумажка. Не паранойя. Виктор. Завмаг. Ящики. Подсобка. Ночь. Всё складывается.

— Кроме отношения к моим методам, — пробормотал Дмитрий.

— Они не методы. Это сериал. Причём не самый удачный.

Он молча шёл рядом, сжав записку в кулаке.

«Когда-нибудь я докажу, что был прав. И она это увидит. Или хотя бы не скажет "я же говорила"».

Марина тоже молчала.

«Когда-нибудь он научится думать до, а не после. Или хотя бы перестанет позорить методичный подход».

Зал снова затих. За спиной остался Пётр, ложная улика, и афиша Людмилы П.

Вечер в комнате у бабы Нюры наступал, как старшая комсомолка на собрание — громко, без предупреждения и с лёгким запахом уксуса. За окном двор затаился: ни детских криков, ни гудков «Жигулей», только редкое «бух» крышки мусоропровода да лязг кастрюль с третьего этажа, где баба Валя снова ругалась с зятем.

Внутри царила советская тишина. Та, что не успокаивает, а звенит в ушах, как на пионерском сборе, где забыл выучить устав.

На столе — коробка с вещдоками. Кассеты, записка Петра, блокнот Марины, в котором строчка «Виктор — завмаг, подсобка, ночь» была подчеркнута трижды и обведена, как стратегическая точка наступления. Рядом — гранёный стакан с остатками компота, давно остывшего, как чувства между супругами после совместного шпионского провала.

Марина сидела, уткнувшись в блокнот. Платок снова сполз, как мораль в идеологическом докладе. Плечи напряжены, губы поджаты.

— В следующий раз я пойду одна, — пробормотала она, не поднимая глаз. — Без улик, но с достоинством.

Дмитрий стоял у окна, теребя кепку. Взгляд бегал по тёмному двору — будто он пытался найти в нём хоть одного адекватного союзника. Не нашёл.

— Это была зацепка, — пробурчал он. — Просто не та. Ошибки — часть процесса. Даже у Штирлица.

— У Штирлица не было тебя. И телевизора с характером.

Он хотел было что-то сказать, но в этот момент это случилось.

Щёлк.

Глухой звук. Как будто кто-то в телевизоре «Рекорд» — вон в углу, под ковром с оленями — дёрнул тумблер. И он, черт побери, включился. Сам. Без руки, без команды, без электроники из будущего.

Экран мигнул. Рябь. Бело-чёрные полосы. А потом — они.

Марина затаила дыхание. Дмитрий застыл.

На экране — свадьба. Их свадьба. 2010 год. Москва. Дмитрий в нелепом галстуке, Марина в платье, которое она тогда называла «слишком пышным, но мама настояла». Танец. Марина смеётся, он кружит её, а в фоне — «Синяя вечность».

Марина медленно повернулась к экрану, как будто телевизор только что окликнул её голосом из сердца.

— Это… — голос сорвался. — Это не может быть.

Дмитрий не отрывал взгляда.

— Это... монтаж? Или... Я точно не брал с собой флешку. Хотя флешек тут всё равно нет.

— Это было в двадцать десятом, — она встала. — Вон ты, танцуешь, будто у тебя не два левых, а три.

— А ты — улыбаешься. Я даже забыл, как ты умеешь.

Он подошёл ближе, машинально поправляя галстук, который внезапно стал казаться слишком тугим. Экран мигнул, и кадр сменился: поцелуй. Марина отвела взгляд.

— Это не время для сантиментов. Нам надо обсуждать Виктора. Подсобку. Расписание дома культуры. А не… это.

— А может, телевизор что-то хочет сказать, — Дмитрий улыбнулся, но взгляд оставался серьёзным. — Может, он типа режиссёр. Ностальгирует за нас. Или за СССР.

— Если он начнёт показывать роды моего племянника, я разбью его авоськой.

— А если покажет, как я ночевал на диване после того, как забыл годовщину?

— Тогда я поставлю рядом иконостас и свечку.

Они оба засмеялись. Неловко. Слишком по-человечески. Телевизор замер, изображение застыло на кадре, где Марина держит в руках букет, глядя в камеру с той самой, давно забытой нежностью.

Марина подошла к столу, взяла записку Петра. Повернула к себе. Цифры «2-4-6» всё так же ничего не значили.

— Мы отвлеклись. Телевизор — не улика. Или улика не та. А Виктор — там. С ключами. С ящиками.

— Я все равно думаю, что телевизор за нас. Он дал нам паузу. Напомнил, зачем мы вообще когда-то были «мы».

— «Мы» сейчас — это два идиота, застрявших в ковровом аду с призрачным приёмником. Возвращайся в реальность, Дима. Тут пахнет нафталином и провалом.

Он кивнул.

— Но всё равно… — взгляд его был устремлён на экран. — Я бы не прочь снова станцевать с тобой. Даже под «Синюю вечность». Даже в этой реальности.

Она не ответила. Просто молча спрятала записку в коробку и закрыла её. Плотно. Как эмоции. Как память.

— Завтра — дом культуры. С утра. Подсобка. Без импровизаций. Без кодов. Только факты.

— Только факты, — повторил он. — Но если телевизор завтра включит «Кино», я поверю в чудо.

— Если он включит «Кино», я вызову электрика. И психиатра. Для тебя.

Телевизор замер. Свет луны ложился на ковёр с оленями, делая его похожим на иллюстрацию к сказке. Брежнев со стены молчал, но в этот вечер его лицо казалось чуть менее суровым.

Где-то глубоко в советской ночи реальность треснула. И из трещины выглянуло прошлое — тёплое, странное и, возможно, всё ещё живое.

Глава 14: Автобус и авоськи

Утро 18 августа 1979 года началось с привычной для московского утра тесноты. Автобус «ЛиАЗ» полз по улице с характерным для советских дорог рычанием мотора, перемежающимся пронзительным скрипом тормозов. Салон был переполнен — плечо к плечу, как в консервной банке, стояли люди: женщины с авоськами, в которых лежали баночки сгущёнки, кильки и немудрящие товары, мужчины в кепках, сжимающие в руках карты или газеты, стараясь не попасть под чужие локти. Запотевшие окна и пластиковые сиденья, обитые потёртым дерматином, излучали духоту и запах бензина, который слепо сливался с химическим запахом дешёвого одеколона и пота. Повседневность этого автобуса была так жестка и реальна, что казалось — он сам, как этот мир, не имеет ни начала, ни конца.

Марина стояла в самом центре, пытаясь удержать равновесие. Авоська с коробкой вещдоков, которую она держала в одной руке, уже начинала её беспокоить — она сжимала её так, будто от этого зависело что-то важное. Платок, сползший на плечо, мешал, но Марина не двигалась — не хотела вызывать дополнительное внимание.

«Это не автобус, это консервная банка с людьми, и я теперь часть этого безумного механизма», — думала она, не в силах отвести взгляд от двигающихся перед ней лиц.

Дмитрий стоял рядом, его пиджак с широкими лацканами был уже мятым, кепка сползла на глаза, но он казался более уверенным, чем все остальные. Его хмурый взгляд и ухмылка не сходили с лица, несмотря на ту же духоту и неудобства. Он не чувствовал себя таким беспокойным, как Марина. Ближе к другому углу автобуса, у прохода, стояла билетёрша — Елена Васильевна, в строгой форме, скользя по салону и внимательно следя за каждым пассажиром. В её глазах было всё, что можно было ожидать от советского работника: неподдельная строгость и уверенность в своей власти.

— Талоны! — Она громко объявила, пробираясь через толпу.

Марина вздохнула, почувствовав, как её раздражение возрастает.

«Именно это мне сейчас и не хватало: ещё и талон... Где его взять?».

Дмитрий, увлекшись духом приключений, на ходу поправил галстук и посмотрел на билетёршу с лёгкой ухмылкой. Он что-то сказал, не теряя своей уверенности.

— Красивый талон, как ваши глаза, — он окинул её взглядом, который был смесью игривости и лёгкой насмешки.

Марина закатила глаза, почувствовав, как её терпение начинает иссякать. Елена Васильевна лишь хмуро посмотрела на Дмитрия, поднимала взгляд на него с таким выражением, будто увидела последний рыночный товар.

— Талон, — сказала она, и её голос стал холодным. — Или штраф и высадка!

«Вот так всегда, — подумала Марина, чувствуя, как её настроение падает до нулевой отметки. — Как только ты вляпался в это общественное транспортное безумие, начинаются такие мелкие, но раздражающие помехи. И главное, никто не пытается понять, что ты не в состоянии контролировать каждый момент».

Дмитрий, не обращая внимания на угрозы, продолжал стоять в своём «геройском» настроении, поправляя кепку и наслаждаясь своей «храбростью». Он добавил с лёгким сарказмом:

— Спокойно, Марина, мы ведь на приключении. А ты переживаешь как в фильме о Мюнхгаузене.

Марина, ощущая нарастающее раздражение, не выдержала и, вздохнув, рявкнула:

— Расслабься, Дмитрий! Это не приключение, а цирк с обезьянами! Прости, если я не могу это оценить, когда на меня толпа сходит с ума!

Она с усилием потянула его вглубь салона, чтобы избежать дальнейшего внимания билетёрши. Толпа жужжала, говорили все и сразу: женщины обсуждали новый дефицит, мужчины спорили по поводу цен на рыбу. Только «рёв» мотора и поездки по неровным дорогам держали всё на уровне привычной реальности, не давая погрузиться в размышления.

И вот тут Марина, цепляясь за поручень, почувствовала странную ностальгию. Всё, что её окружало — автобус, люди, запахи — вызывало воспоминания.

«Как я могла так не замечать? Вот он — советский транспорт. И все эти мелкие радости — всё то, что я никогда не заметила раньше».

Она вспомнила, как в 2025 году ездила на такси — туда, где сидела на мягком кресле, где не было толпы, где никто не дышал в спину. Там был комфорт. А здесь — консервная банка с людьми, так и не оставившаяся на месте.

Дмитрий, потерянный в своих мыслях, тоже задумался, но его воспоминания были совсем другими. Он вновь почувствовал тот запах автобуса, те его неровные колёса, когда в детстве на дачу ездил с мамой. Он вспомнил, как ей не хватало денег на билет, и как она ставила ему бутерброды в карман, в то время как все остальные волновались о том, чтобы не сесть на одно из самых неудобных мест. Смешанная ностальгия наполнила его.

«Не было же так плохо, — думал он. — Хотя что я тут говорю, всё было хуже. Но мы не замечали».

— Ты не забывай о нашем деле, — напомнила Марина, наконец, вырвав его из этих мыслей. — Мы едем в архив, а не на ретро-экскурсию.

— Всё будет, всё будет. Спокойно. Ты переживаешь, как всегда, — ответил Дмитрий, улыбаясь, но тревога за расследование постепенно всплывала. Этот поезд, этот автобус, эта толпа... всё это как будто сильно отвлекало. Он начинал понимать, что шум и суета этого дня мешают ему сосредоточиться. Но с другой стороны, что-то в этой ситуации всё-таки привлекало. Мистика какая-то.

— Спокойно? — Сказала Марина, ворча, когда автобус снова резко повернул, заставив их схватиться друг за друга, чтобы не упасть. — Расслабься. Проблемы не исчезнут, если ты будешь улыбаться, как дурак в автобусе.

— Не дурак, — хмыкнул Дмитрий. — Это мой защитный механизм. Чё-то всё тут так напомнило мне… уличные разборки в 60‑е, а ты говоришь — дурак.

— Ты посмотри, куда едешь, — ответила Марина, слегка тянув его вперёд, когда автобус резко тормозил. — И убери руки с авоськи! Она же сейчас развалится.

В этот момент билетёрша снова оказалась рядом, требуя у Дмитрия и Марины талоны.

— Талоны! — С командующим тоном повторила она, глядя на них с презрением.

Дмитрий посмотрел на неё с неразделённым азартом.

— Мы, наверное, просто забыли, — с лёгкой улыбкой сказал он, — но в следующий раз, без сомнений, подарим вам целый блок талонов.

Елена Васильевна не впечатлилась.

— Без талона — штраф и высадка!

Марина с усилием сдержала взгляд, который мог бы растерзать её терпение, но вместо того сказала:

— Ты хочешь сказать, что, если у нас нет талона, нас выбросят прямо здесь? Посреди всего этого хаоса?

— Или штраф, — повторила билетёрша, не изменяя интонации.

Автобус «ЛиАЗ» продолжал свой утомительный путь по утренней Москве, мимо забитых людьми тротуаров и припаркованных «Жигулей», не особо заботясь о тех, кто сидел в нём. Для многих пассажиров это было не просто путешествие, а настоящее испытание — прокачка выносливости, идеальная тренировка для нервов и терпения. Марина, сжимая авоську с коробкой вещдоков, чувствовала, как её терпение уходит с каждым километром. Духота, запах бензина, мокрые окна и шум мотора — всё это складывалось в один бесконечный, тяжёлый момент, где каждое движение становилось борьбой за равновесие.

«Тут, наверное, комфорт так и не предусмотрели», — думала она, стараясь не быть слишком раздражённой.

Всё равно нужно было выдержать это до конца. В её руках была авоська, сжатая так сильно, что упаковка коробки едва не вскрывалась. Платок, сползший на плечо, свалился ещё ниже, но Марина не могла позволить себе сделать лишнее движение.

«Никто не видит, как я здесь мучаюсь, — думала она, пыхтя в тесной толпе, — Все же поглощены своими делами».

Дмитрий стоял рядом, как всегда, с лёгкой ухмылкой, которая в условиях этого автобуса казалась чем-то эксцентричным и совершенно лишённым самоконтроля. Он, как и всегда, был в своём пиджаке с широкими лацканами, кепка небрежно сдвинута на глаза, и взгляд его был отрешённым, наблюдательным. Он поправил галстук, бросив взгляд на потолок автобуса, будто из этого наблюдения можно было извлечь смысл всего происходящего.

— Не переживай, Марина, — сказал он с улыбкой. — На таких поездках люди становились ближе. Всё-таки историческая практика!

Марина смерила его взглядом, но сдержала в себе всё раздражение.

«Просто он не понимает, как мне тяжело здесь, в этой банке с людьми», — подумала она, тихо фыркая.

Тем временем в автобусе начали разгораться разговоры о дефиците — стандартная тема для этой эпохи. Женщины с авоськами обсуждали, как тяжело найти даже самое необходимое. Чья-то грубая рука двигала авоську с банкой сгущёнки, которая теперь была важным и священным предметом в их жизни.

— Ой, опять колбаса в дефиците, — говорила пожилая женщина, оборачиваясь к соседке. — Всё по блату, говорят, а на прилавке — ничего. Всё достаёт только наш завмаг, а за ним — очередь.

Марина сжала авоську сильнее, пытаясь не допустить, чтобы коробка вываливалась. Она посмотрела на собеседниц и отметила в уме: «Нужно будет проверить склад завмага. Возможно, это как-то связано с делом». Ее блокнот, как всегда, был наготове, и она уже готовилась делать записи.

— Колбаса только по блату? — Дмитрий, слегка наклонившись к женщине, подхватил разговор с неожиданным интересом. — Мечта, да?

Слова Дмитрия вызвали смех у женщин, но Марина почувствовала, как её раздражение усиливается.

«Ну конечно, как всегда. Он здесь как на экскурсии», — думала она, быстро подталкивая Дмитрия, чтобы избежать дальнейшего внимания.

— Слушай, хватит привлекать внимание! — Прошипела она, чуть не задыхаясь от всей этой толпы и шума. — Это не место для твоих шуток! Мы тут не на каникулах.

Дмитрий ухмыльнулся, но в его глазах всё-таки промелькнула доля тревоги. Он не был настолько неосведомлён, чтобы не понимать, что их присутствие в этом автобусе — это не просто поездка. Это — наблюдение. За людьми. И за их реакциями.

А тем временем разговор продолжался. Кто-то обсуждал, что на улице дефицит масла, кто-то жевал разрекламированную кильку, пытаясь скрыть её запах, а кто-то с тоской смотрел в окно, забыв обо всём. Дыхание автобуса становилось всё более затруднённым, и воздух был плотным, как в совхозном складе.

— Да что там, на рынок завтра сходим, — говорила женщина с авоськой, полный контейнер которой был забит как раз банками сгущёнки и килькой. — Колбаса — это мечта, но вот рыбу вон везде продают. Можно даже по бартеру — на кефир меняются.

Марина услышала это и, не задумываясь, записала в блокнот: «Бартер. Важная деталь для возможного анализа. Кефир — обмен».

Эти бесконечные разговоры, полные смысла, который они, возможно, никогда не смогут полностью понять, ощущались как работающий механизм, в котором она была маленьким, но необходимым винтиком.

— Вон, опять наш завмаг с поставками тормозит, — продолжала женщина. — Сказали, что на складе куча товара, но не успевают довезти! А что делать? Мы всё это по блату достанем, и всё!

Дмитрий подхватил:

— А всё на этом блату стоит, да? Мне кажется, все мечтают о такой «неоплачиваемой» работе.

Марина закатила глаза и снова потянула его вглубь салона, в сторону дверей, где было чуть меньше людей. Она понимала, что не сможет долго терпеть эту суету и шум, и очень скоро у неё закружится голова. Духота не ослабевала, и все эти разговоры о товаре — как подспорье к расследованию, но в какой-то момент она почувствовала, как усталость от всех этих бессмысленных шумов начинает брать верх.

— Ты можешь замолчать хотя бы на пять минут? — Прошипела она, не сдерживая своего раздражения.

Дмитрий пожал плечами, но внутренняя тревога была у него не меньше. Он только что понял: что-то не так с этим поездом. С этой поездкой. С людьми. И с этими авоськами, в которых спрятаны чужие мечты, страхи и товары. Но в глубине он всё равно улыбался, как это только и мог сделать человек, чья жизнь давно превратилась в одну большую шутку.

— Твои авоськи, твои разговоры… как будто мы здесь не расследуем, а просто на экскурсии, — сказала Марина, пытаясь вырваться из этого гипнотического состояния.

Дмитрий на это ответил своей фирменной ухмылкой, едва заметной, как и всегда.

— Ты просто не ценишь их героизм, — сказал он, глядя на женщину с авоськой. — Они тут как на поле боя, а мы… мы на спецзадании.

Марина только фыркнула, но в её голове уже начали возникать новые идеи.

«Может, действительно стоит проверить склад? Это может быть ключом».

Автобус «ЛиАЗ» продолжал свой утомительный путь через утреннюю Москву, не торопясь и не оглядываясь. Салон был набит людьми, плечо к плечу, словно в консервной банке. Авоськи с банками сгущёнки и килькой, с плотно завязанными пакетами, создавали в воздухе тот самый запах советского быта — смесь одеколона, пота и, конечно же, бензина. Каждое торможение автобуса перед каждым светофором заставляло пассажиров сжаться друг к другу. Марина, сжимая авоську с коробкой вещдоков, чувствовала, как её терпение начинает иссякать. Платок, как всегда, сползал на плечо, и с каждым движением она всё больше ощущала, что пространство вокруг сужается до размера её коробки и чужих спин.

«Вот уж не думала, что буду стоять в такой толпе и не смогу даже правильно держать авоську, — думала она, пытаясь удержать равновесие. — Просто идеальная иллюстрация советского бытового дискомфорта. Учитывая, что я еду в поисках улик, меня это больше раздражает».

Она взглянула на Дмитрия, который стоял рядом, его небрежно поправленная кепка и то, как он поднимал глаза к потолку, казались очень странными в таком тесном пространстве.

Дмитрий, как всегда, был в своем пиджаке с широкими лацканами, слегка мятым, и казался абсолютно расслабленным, несмотря на тряску автобуса и странную атмосферу вокруг. Его харизма, несмотря на то, что он явно выделялся среди других пассажиров, была видна даже в этом переполненном салоне. Он поправил галстук, будто собирался позировать для фотографии, и усмехнулся, поймав взгляд женщины с авоськой, которая слишком внимательно следила за их парой.

— Не переживай, Марина, — сказал он с привычной лёгкой ухмылкой, пытаясь разрядить атмосферу. — Все эти разговоры о дефиците — это всего лишь история, мы же здесь не для того, чтобы обсуждать баночки. Это приключение, не забывай!

Марина посмотрела на него, и её глаза слегка сузились, её губы сжались в тонкую линию.

«Приключение, да? Может, он и прав... но только в своём мире, в котором нет ни коробки с вещдоками, ни духоты этого автобуса».

Её взгляд был острым, но скрытым под покрывалом усталости.

Толпа вокруг продолжала обсуждать не менее важные для всех темы: «колбаса по блату», «прилавки, пустые как шахтёрская каска». Женщины с авоськами, на которых лежали аккуратно сложенные банки, не пытались скрыть своё раздражение. Все были уже настолько привыкшие к дефициту, что это даже не казалось чем-то необычным. Наоборот, оно было неотъемлемой частью их существования. Люди сновали из угла в угол, перебивая друг друга и с любопытством поглядывая на очередной пакет с продуктами, который был на руках у соседки.

— Да не достать ни колбасы, ни масла! — Громко сказала женщина с пожилым лицом, сидящая напротив. — Всё только по блату, как всегда, и если повезет. Вот завмаг нам всё достает.

Марина вытащила блокнот и записала про «завмага», его возможную связь с делом. Всё-таки наличие ограниченного количества продуктов всегда стояло за каждым вопросом, а она не могла не обратить внимания на этот риторический вопрос о «всех достающих» товарах. Может быть, где-то тут и кроется их ответ?

«Нужно проверить склад. Завмаг может быть не последним звеном в цепи», — подумала она, поглядывая на Дмитрия.

— Колбаса — это мечта, да? — прокомментировал Дмитрий, не выдержав в момент паузы, и не пытаясь скрыть свою игривость. Он выглядел как человек, который забыл о делах, а сейчас ввалился в другой, абсолютно бессмысленный для себя мир. — Это ж как раз тот товар, который любой мужчина хочет схватить сразу, как только увидит его на полке.

Марина вздохнула, и её лицо стало ещё более напряжённым.

«Он только об этом и думает. О шутках, о том, как с девушками разговаривать. Ну и как тут работать с этим?».

Она сделала глубокий вдох, пытаясь не привлечь внимание. Она резко потянула его за собой вглубь салона, отчаянно надеясь, что разговоры и взгляды других пассажиров не сосредоточатся на них.

— Ты бы лучше улики искал, а не анекдоты! — Прошипела она сквозь зубы, не в силах скрыть раздражение.

— О, Марина, — сказал он с лёгкой усмешкой, поправляя кепку и оборачиваясь к ней. — Ты просто не ценишь их героизм! Не видишь, как их разговоры вписываются в эпоху! Мы тут живем, а ты всё к делу. Ты забываешь, как важно быть частью этих людей, понимать их... ну, как бы это сказать... привязанности, их особенные отношения с этим дефицитом.

— Я тебе ещё раз повторяю, что я не на экскурсии, а на расследовании, — ответила Марина, сжала авоську ещё сильнее. — Ты думаешь, что эти анекдоты что-то решат? Можешь поиграть с этим ещё немного, но я не буду. Пойми это.

Дмитрий слегка отвёл взгляд, его ухмылка начала исчезать. Он почувствовал, что не стоит так сильно давить на Марину. В этой поездке, кроме их шуточек, было и что-то большее. Это был советский мир, а здесь, как бы ты ни хотел, всё — от колбасы до авоськи — могло стать частью расследования. Он же привык верить, что харизма всегда поможет выйти из любой ситуации, но тут был момент, когда без её холодного расчёта и анализа им не выбраться.

— Ладно, — наконец сказал он, сдержанно. — Пройдем дальше. Проверим склад, как команда, а потом я буду слушать только твои указы.

Глава 15: Записка в телевизоре

Архивное помещение было таким же затхлым, как старые папки, стоявшие на полках. Марина и Дмитрий вошли в этот тёмный, заполненный пылью мир, как в музей бюрократии. Запах старых документов, смешанный с пылью и облупившейся штукатуркой, создавал атмосферу заброшенности, как будто сам воздух хранил секреты, которые когда-то были на бумаге. В углу, под тусклым светом, висел плакат: «Храни государственную тайну!» — таким же мрачным и грозным, как все учреждения этой эпохи.

Марина оглядела полки. Словно страницы из чёрно-белого фильма, папки с выцветшими ярлыками хранили не только документы, но и воспоминания, засушенные в порой неразумных бюрократических недрах. Она стиснула авоську, в которой лежала коробка с вещдоками, и, сосредоточенно листая папки, делала пометки. Её взгляд пробегал по текстам, но раздражение от абсурдности ситуации постепенно росло. Все эти процедуры, всё это топтание на месте, казались ей такими далекими от того, к чему они стремились.

«Если этот архив был бы живым, он бы сам пошёл к нам, а не мы к нему», — думала она, сжимая авоську с коробкой.

Дмитрий стоял рядом, поправляя галстук, с какой-то неестественной лёгкостью в движениях, будто это был не архив, а какой-то клуб, куда он пришёл на развлечение. Его взгляд продолжал следить за Ольгой Семёновной — пожилой женщиной с ключами от всех ячеек архива, которая с подозрением косилась на их пару. Он пытался создать впечатление, что тут ничего необычного нет. Его поведение было таким же небрежным, как и его кепка, сползающая на глаза. Взгляд Дмитрия, хотя и полон уверенности, всё равно выдавал некоторую тревогу. Он не мог не заметить, что каждая деталь здесь угрожает их «подставе».

— Какой тут у вас порядок, а? — Прокомментировал он, пытаясь начать разговор с Ольгой, ловко уклоняясь от её настороженного взгляда. — Всё строго, да?

Ольга Семёновна, обрабатывая ключи с таким видом, будто они были редкими и ценными, не ответила сразу. Она продолжала свою работу, не обращая на них внимания. Тишина в архиве была почти гипнотической, нарушаемая только шорохом бумаги и скрипом половицы, как если бы эти звуки пытались выдать какой-то скрытый смысл.

Марина сжала губы, продолжая листать папки. Она чувствовала, как это место давит на неё, как будто стены этого архива пытаются её в чём-то обвинить. Она на мгновение потерялась в этих бумагах, когда взгляд её упал на один из протоколов — «Изъятие телевизора „Рекорд“». Марина заострила внимание. В документе было указано, что телевизор был изъят из магазина завмага Виктора, но… не исследован. Она резко записала это в блокнот, шепча сама себе: «Телевизор — ключ к складу».

— О, что это тут у нас? — Дмитрий шагнул к Ольге, её молчание насторожило его, но он продолжал ухмыляться, пытаясь скрасить напряжение. — Тут у вас прямо как в „Охотниках за привидениями“ — только вместо призраков — бумажки. Не угодно ли подойти к делу?

Ольга, не поднимая головы, отпирала очередную ячейку с ключами, но её взгляд стал более напряжённым. Она взглянула на Дмитрия, как будто оценила его действия.

— Молодой человек, — она выдала это как приговор. — Вам, кажется, не по плечу шутки в этом месте.

Дмитрий остановился, но его харизма не исчезла. Он попытался немного разрядить ситуацию.

— Всё будет круто, — сказал он, как бы уверяя её в своих словах, — мы ведь здесь за делом, а не за разговорами.

Однако Ольга Семёновна не была так легко обманута его улыбкой. Она насторожилась и, помолчав, добавила:

— Если вы хотите быстро, то нам нужно понимать, кто вы. Характеристику на вас никто не выдавал.

Марина сжала авоську, не выдержав шума и бесконечных пререканий.

«Что за люди? Молчит, когда надо, а потом придирается к мелочам», — думала она.

Она быстро подошла к Дмитрию, держа его за плечо и подталкивая в сторону.

— Ищи протоколы, а не флиртуй с тёткой! — Прошипела она, едва сдерживая своё раздражение.

Дмитрий, пытаясь успокоить её взглядом, ответил с улыбкой:

— Ты просто не ценишь её героизм, а я стараюсь по максимуму ускорить процесс.

Марина не слушала. Она снова вернулась к листанию папок и вскоре нашла нужный документ. Он был не слишком подробным, но в нём был чёткий намёк: телевизор «Рекорд» был изъят в магазине завмага Виктора, но почему-то не был исследован, несмотря на его ключевое значение. Марина записала это в блокнот, обдумывая возможные последствия. Это могло быть тем, что они искали.

Дмитрий подошёл к ней и наклонился, чтобы увидеть, что она нашла.

— Что там? — Спросил он, уже не в силах скрыть волну интереса.

— Телевизор — ключ к складу, — сказала Марина, но её голос был спокойным, сдержанным, как всегда, когда дело было близко к разгадке.

Она не взглянула на него, но он всё равно почувствовал, как на него обрушилось её внимание. Марина была сосредоточена, её мысли занимали детали, которые только она могла заметить.

Ольга Семёновна стояла неподалёку, перебирая ключи, и смотрела на них как на пару любопытных детей. Она сделала пометку в своей книге, явно ощущая, что их интерес мог быть чем-то больше, чем просто случайной проверкой.

Марина, не дождавшись, пока Ольга заговорит, подошла к столу и положила документ на поднос.

— Мы забираем копию, — сказала она, не глядя на Ольгу. — Спасибо за помощь.

Дмитрий уже был готов ухмыльнуться, но его взгляд скользнул по Ольге, которая, не скрывая недовольства, записала что-то в своём журнале, оставив запись.

— Вы что-то ищете? — Спросила она, её голос становился всё более настороженным.

— Мы уходим, — сказал Дмитрий, пытаясь вырваться от её взгляда. — Но не переживайте, скоро вернёмся.

Марина почти не обращала внимания на него, но её глаза всё ещё светились от волнения. Они нашли то, что искали, и их работа продолжалась. В голове Марина прокручивала все возможные варианты: «Телевизор, склад, завмаг. Всё сходится». Но её раздражение по отношению к Дмитрию оставалось, как чёрное пятно на горизонте, и она знала, что им предстоит ещё много таких «разговоров» в пути.

Когда они покинули архив, атмосферу сдавившей бюрократии заменила привычная Москва, пыль на улицах, гул машин и шум людей.

Съёмная комната бабы Нюры была как всегда — замкнутая и тяжёлая от запаха нафталина и пыли. Полы скрипели, а стены, обклеенные выцветшими обоями в мелкий цветочек, будто сжались под весом прошлого. В углу стоял телевизор «Рекорд» — тот самый, который они привезли из архива. Его корпус слегка тёплый, но экран — темный, и казалось, что он, подобно древнему артефакту, хранит в себе какие-то тайны, спрятанные ещё до того, как они начали расследование. Радио «ВЭФ» тихо играло «Песню о Москве» Людмилы Зыкиной, создавая ощущение, что время замедляется, как если бы сама Москва в 1979 году не торопилась никуда.

Марина стояла у телевизора, сжимая блокнот, её взгляд был сосредоточен, но в глазах всё равно было раздражение.

«Опять это дурацкое оборудование, опять это... всё...», — думала она, ощущая нарастающее напряжение.

Как бы она ни старалась, этот чёртов телевизор не хотел раскрывать своих секретов. Она аккуратно осматривала корпус, вздыхая от бесконечных деталей.

«Если он часть дела, я найду зацепку, — убеждала она себя. — Я найду».

Дмитрий, стоявший рядом, уже третий раз поправлял свою кепку, теребя её, будто она была его магической шапкой. Его взгляд был полон азарта, его уверенность в себе, в отличие от Марининой, не ослабевала, хотя он всё же чувствовал лёгкое беспокойство.

«Мой шанс стать героем, — думал он. — Я знаю, что этот телевизор как-то связан с этим делом».

И всё-таки, в глубине души, он волновался, что вряд ли Марина когда-нибудь одобрит его подходы к расследованию. Но этого он показывать не хотел.

— Давай быстрее, — пробормотала Марина, продолжая изучать телевизор. — Нам нужно понять его роль, а не терять время на твою показную харизму.

Дмитрий, улыбаясь своей неизменной ухмылкой, ответил, глядя на экран:

— Это код к славе, Марина. Ты же знаешь, что мои анекдоты — это тоже часть расследования.

— Ты провалил допрос дворника, хватит уже! — Отрезала она, сжимая блокнот так, что его уголки начали выгибаться. — Мы не на шоу, а на расследовании.

Дмитрий, понимая, что его шутки не улучшат ситуацию, вздохнул и взял шаг в сторону телевизора.

«Но, чёрт возьми, я прав! Мы же не в комнате для тестов, а в реальной жизни», — подумал он, глядя на Марину с огорчением.

Внезапно, когда Марина наклонилась, пытаясь найти что-то в глубине корпуса телевизора, её рука коснулась чего-то твёрдого. Она сдержала дыхание, медленно вытаскивая маленький клочок бумаги, который оказался затертой запиской, скрытой в углу устройства. Записка была странно сложена, но на ней ясно читался код: «3-5-7».

Марина замерла, её глаза забегали по строчкам, а сердце вдруг пропустило несколько ударов.

«Это не просто случайность... Код. Склады овощебазы», — пронеслось в голове. Быстро записав номер в блокнот, она шепотом произнесла: «Код — склады, Виктор?».

Дмитрий, заметив её реакцию, шагнул ближе:

— Ты что-то нашла? — Его голос был чуть ли не с гордостью. — Что там?

Марина, сжимающая блокнот, ответила кратко, её голос становился резким, будто сдерживая порыв.

— Код. Возможно, он указывает на склады овощебазы. Это всё может быть связано с Виктором.

Дмитрий, услышав это, мгновенно набрал темп, его глаза загорелись:

— А теперь погнали на овощебазу! Я сразу... —

— Нет! — Резко перебила его Марина, словно огонь. — Ты снова хочешь ломиться туда на всех парах, без плана? Ты уже провалил допрос дворника, хватит бегать без головы. Мы будем действовать по плану.

— Ты серьезно? — Дмитрий не мог скрыть удивления, но быстро нашёл свой темп, пытаясь уговорить её. — Мы потратим еще кучу времени, а если там прямо сейчас что-то происходит?

Марина, не отрываясь от блокнота, начала записывать свои мысли:

— Спокойно, мы возьмём копии протоколов, проверим эту информацию через более надёжные источники. И только тогда пойдём.

Дмитрий фыркнул, но понял, что, скорее всего, ему придётся подчиниться. Он тяжело вздохнул и снова начал поправлять кепку, будто именно она была виновата в том, что его планы рушились.

— Ладно, — сказал он, сдерживаясь. — Ты права, но если на складе Виктор, то я буду первым, кто его расколет.

Марина обернулась, посмотрев на него глазами, полными раздражения и усталости:

— Я знаю, ты всегда первым, но давай хотя бы немного подумай. Ты уже проиграл, когда всё бросил ради одной шутки. Так что давай без твоих прыжков.

Тем временем телевизор, который они тщательно осматривали, всё продолжал тихо жужжать, как будто готовясь к чему-то большему, чем просто предмет советского быта. Он, казалось, хранил свои тайны внутри и с каждой секундой становился всё более загадочным.

В комнате, где пыль смешивалась с запахом старых бумаг и нафталина, атмосфера накалялась. Каждое действие, каждый шаг вел их ближе к разгадке, но что-то в этом процессе заставляло их сомневаться в себе. Марина хотела двигаться осторожно, в то время как Дмитрий рвался к действию.

— Мы поехали в правильном направлении, — сказал он, стараясь вернуть уверенность. — Всё будет круто, увидишь. Ты мне доверяешь, да?

Марина сжала губы. Всё, что она могла ответить, это:

— Только в этот раз. Но если ты опять всё испортишь, это конец.

Телевизор «Рекорд», стоящий в углу, излучал слабое тепло, но оставался мёртвым, словно невидимый человек, сидящий в углу и наблюдающий за всеми. Радио «ВЭФ» тихо передавало «Синюю вечность» Людмилы Зыкиной, и эта мелодия наполняла комнату какой-то странной ностальгией, как если бы вся комната была отголоском утраченного времени.

Марина сидела за столом, её руки сжимали блокнот, а взгляд был устремлён на телевизор. Все её мысли, как и всегда, были сконцентрированы на том, чтобы не отвлекаться, не терять нить расследования, но что-то в этом месте, в этой комнате, не давало ей покоя. Она стояла перед телевизором, словно перед загадочной вуалью, которая может вдруг скрыть в себе ответы.

«Этот телевизор... Мы его искали, и теперь, может быть, он даст нам то, что мы так долго пытались найти», — думала она, ощупывая корпус телевизора, надеясь почувствовать, что-то важное.

Но кроме тепла, исходящего от его корпуса, ничего не происходило. Марина повернулась, чтобы записать свои мысли в блокнот, когда почувствовала странное изменение в воздухе.

Телевизор, казалось, сам по себе ожил. Он вспыхнул, как если бы сам был настроен на их волнения, и экран вдруг заполнился статичным изображением. Но, к её удивлению, оно не было случайным. На экране возникла сцена из их будущего — их дочь, играющая с собакой в 2025 году, в их доме. Марина замерла, как будто сама реальность перед ней сжалась, сжалась до этого изображения, которое она никак не могла объяснить.

Её сердце пропустило пару ударов, а её руки инстинктивно потянулись к телевизору. Дмитрий, стоявший у окна, сразу же заметил изменения. Он посмотрел на экран, его взгляд стал напряжённым, и хотя на его лице всё ещё оставалась ухмылка, она была как-то не на своём месте. Взгляд Дмитрия стал мягче, когда он увидел дочь, его лицо отразило некоторую потерянность, почти нежность.

Марина, глядя на экран, не могла говорить. Она просто записала в блокнот: «Дочь. 2025 год. Телевизор реагирует на нас».

— Это не может быть, — прошептала она, наконец, с трудом выдыхая. — Это не может быть реальностью.

Дмитрий тихо поправил кепку, хотя его харизма на мгновение исчезла, уступив место тревоге. Он шагнул ближе к телевизору, осматривая экран, словно пытаясь понять, как и почему это происходит.

— Мы должны вернуться ради неё, — сказала Марина, глядя на экран, её голос звучал мягче, чем обычно, как будто это откровение что-то в ней сломало. — Мы не можем оставить её в будущем, Дмитрий. Это не просто фильм. Это... что-то большее.

Дмитрий стоял рядом, не в силах возразить. Внутри него проснулся тот же инстинкт, который он всегда чувствовал в самых трудных моментах: «Спасти семью».

Его взгляд на экран стал тревожным, и хотя он продолжал улыбаться, это был совсем другой смех, не из тех, что он обычно использует для того, чтобы скрыть свои чувства.

— Мы обязательно вернёмся, — сказал он, и на его губах появилась та самая уверенная ухмылка. — Всё будет в порядке, я обещаю. Даже собака нас ждёт.

Марина чуть не заплакала. Она была ошеломлена. Этот образ её дочери, играющей с собакой, породил в ней чувство тоски и одновременно уверенности. Эта сцена заставляла её ощущать, что что-то большее, чем просто расследование, стояло за ними.

— Мы не можем отвлекаться, — сказала Марина, её голос дрожал. — Мы должны продолжить расследование. Телевизор, этот код, все эти улики. Мы не можем оставить это незавершённым.

Она быстро записала в блокнот, её пальцы едва успевали набирать слова, пока напряжение не скрутило её снова: «Телевизор реагирует на нас. Мы не можем уйти без ответов».

Дмитрий, стоя у окна, поправил кепку и посмотрел на неё.

— Марина, ты же знаешь, что я всегда рядом. Мы раскроем дело, вернемся домой, к ней, к нам.

Марина подняла голову, её глаза всё ещё не могли оторваться от экрана, где изображение дочери и собаки продолжало выглядеть слишком реальным, слишком живым.

— Мы не можем просто так бежать в бой, Дмитрий. У нас есть план. Мы будем действовать осторожно.

Дмитрий вздохнул, понимая, что его импульсивность не всегда находит отклик в её прагматичности.

— Ладно, — сказал он, немного смягчившись. — Всё будет по-твоему, но ты знаешь, я готов действовать. Мы всё сделаем.

Марина, не сводя глаз с экрана, осторожно закрыла блокнот, оставив свои мысли за дверью. Они знали, что впереди их ждёт ещё много вопросов, много шагов, и каждый из них был как шаг в неизвестность. Но они двигались вперёд, несмотря на всё.

Вечер 19 августа 1979 года застал склад овощебазы в полумраке. Запах сырости и овощей висел в воздухе, как нечто неизбежное, столь характерное для этого времени года. Ящики с капустой и картошкой громоздились вдоль стен, и шорох их деревянных поверхностей создавал странное ощущение пустоты и забытости. Грузовик «ЗИЛ-130» стоял у входа, но рабочие уже разошлись, оставив склад в покое. Виктор, завмаг, нервно проверял ящики, словно что-то пытался найти, но его действия были торопливыми и неуверенными. Он будто пытался скрыть нечто важное, но всё ещё с опаской поглядывал на улицу.

Марина и Дмитрий, замаскированные под проверяющих, прятались за ящиками, ощущая, как каждый шаг их приближает к разоблачению. Марина, сжимая авоську с коробкой вещдоков, старательно следила за Виктором, её взгляд был сосредоточен, но внутри её всё кипело от страха разоблачения. Каждая секунда казалась ей бесконечной. Дмитрий стоял рядом, его уверенность и харизма иногда скрывали тревогу, но даже он чувствовал, как воздух вокруг них стал густым, а каждый шаг — это шаг по натянутому канату.

— Он нервничает, — шепотом заметила Марина, чуть прищурив глаза. — Смотри, как он проверяет ящики. Это не просто проверка.

Дмитрий оглянулся на неё, стараясь не выдать тревоги в своём лице. Он слегка поправил кепку, сделал шаг вперёд и, подражая своему привычному стилю, заговорил:

— Ну, что ж, мы тут не зря, Марина. Он явно что-то скрывает. Всё сходится. Мы на правильном пути.

Марина лишь кивнула, но её мысли были заняты не столько Виктором, сколько тем, что стояло за этой проверкой. Эти ящики, эти тени… всё было слишком натянутым, словно подвешено в воздухе, ожидая своего часа.

И тут, как по заказу, из темноты у входа появился милиционер Сергей, в серой форме с красными погонами, с блокнотом в руках. Его шаги эхом отдались по складу, и, казалось, с каждым его шагом воздух становился всё более плотным, как если бы этот момент был давно предсказан.

— У нас проблемы, — прошептала Марина, её голос дрожал от страха. — Он нас заметил.

Дмитрий резко повернулся к ней, пытаясь сдержать своё волнение.

— Спокойно, — сказал он, но его голос звучал не так уверенно, как он хотел бы. — Всё будет в порядке. Он нас не раскроет. Мы просто — инспекторы. Не забывай об этом.

Но даже он сам понимал, что в такой момент малейшая ошибка может стоить им всего. Сергей, казалось, был на шаг впереди. Он остановился у входа, оглядывая склад с настороженным взглядом.

— Справка о несудимости! — Сказал он, его голос был твёрд и требовательный. — Вы кто такие? Почему здесь?

Дмитрий, не растерявшись, быстро подошёл вперёд, пытаясь произвести впечатление. Он снова поправил свою кепку, усмехнулся и сказал:

— Инспектор по качеству капусты, — его слова были уверены, но в них прозвучала лёгкая неуверенность. — Приехали с проверкой, знаете, всё это… как там, качество продукции. Не помешаем?

Сергей внимательно посмотрел на него, затем на Марину, которая пыталась скрыться за ящиками. Она уже почувствовала, как напряжение сжалось в её животе, но всё же старалась сохранять хладнокровие.

— Качество капусты, — повторил Сергей с усмешкой, но в его взгляде был недобрый интерес. — А что это у вас в авоське? Неужели капусту тоже в авоськах проверяете? Документы, пожалуйста.

Марина в панике сжала авоську, пытаясь придумать что-то, чтобы отвлечь внимание. Но Дмитрий, как всегда, принял на себя удар.

— У нас тут всё по-честному, — сказал он, делая шаг к Сергею. — Всё по документам, без нарушений. Проверяйте, но у нас всё в порядке. Всё будет круто!

Его фраза, несмотря на уверенность, казалась смазанной и нереалистичной. Сергей заметил это, и его подозрительность только усилилась. Он нахмурился и несколько раз обдумал слова Дмитрия, а потом спросил, скрестив руки:

— А что это за современные термины, такие как «проверка»? Вы что, мне тут головы морочите? Я вам не доверяю, ребята.

Марина снова тянула Дмитрия за собой, пытаясь утащить его вглубь склада. Её сердце колотилось так сильно, что ей казалось, что он мог его услышать.

— Всё, достаточно! — Прошептала она, её голос дрожал. — Ты не должен был так говорить, ты нас выдал. Всё, нас заметили!

Дмитрий взглянул на неё, его уверенность немного пошатнулась. Он понял, что снова совершил ошибку, но был уверен, что ещё можно выкрутиться.

— Мы на шаг впереди, — сказал он, решив, что нужно взять ситуацию в свои руки. — Мы всё сделаем как положено. Ты же знаешь, как я могу всё уладить.

Но Марина, уже не веря в его уверенность, всё-таки продолжала держать его под контролем. Она внимательно следила за Виктором, который продолжал суетиться среди ящиков, пытаясь скрыть свои движения.

— Мы должны успеть, — шептала она себе под нос. — Мы должны найти, что он скрывает.

Сергей, всё-таки заподозрив что-то неладное, снова подошёл к ним, но, к счастью, его внимание отвлёк звук телефона, который неожиданно зазвонил в его кармане. Он отступил на шаг и быстро ответил, давая им передышку.

— Быстро, — сказала Марина, её голос был твёрдым. — Мы уходим, пока не поздно.

Дмитрий кивнул, но в его глазах всё ещё оставалась тень сомнения. Они знали, что расследование только начиналось, и каждый шаг теперь был решающим.

— Это ещё не конец, — сказал он, сжимающим губами. — Мы вернёмся.

Склад овощебазы, несмотря на наступающий вечер, оставался в полумраке. Ящики с капустой и картошкой, плотно стоящие вдоль стен, создавали пространство, наполненное запахом сырости и овощей, который, казалось, не покидал это место никогда. Лишь свет тусклого фонаря у входа слабо освещал некоторые участки, отбрасывая длинные тени, которые, казалось, уводили в темные уголки складов и к стенам, поросшим плесенью. Вдали можно было услышать отголоски звука ушедшего грузовика «ЗИЛ-130», его рев затихал, но атмосфера всё оставалась напряжённой. В такие моменты, когда всё казалось почти нормальным, внутри, на уровне подсознания, проскакивала мысль: «Здесь не так всё, как должно быть».

Марина и Дмитрий, прятавшиеся за ящиками, не могли позволить себе расслабиться. Каждый их шаг был выверен, как на ходах шахматной партии, где каждый ход может стать решающим. Марина сжимала авоську, стараясь не шуметь, и периодически бросала быстрые взгляды на Виктора, который ходил между ящиками с папкой в руках. Его движения были нервными и напряжёнными, и это не укрылось от глаз Марини. Кажется, он что-то прячет, но что именно?

«Это как всегда, — думала она. — Всё сходится, но не хватает чего-то важного».

Она вновь обратила внимание на пустой ящик с яркой этикеткой «мясо», который стоял у стены, подброшенный Виктором.

— Это ловушка, — шепотом произнесла она, склонившись к Дмитрию. — Ты видишь? Это пустой ящик. Почему он его оставил здесь? Зачем нам подбрасывают ложные улики?

Дмитрий выглядел несколько расслабленным, его привычная ухмылка мелькала на губах, но тревога начинала просачиваться в его голос. Он поправил кепку, словно защищаясь от чего-то, и тихо ответил:

— Не переживай, всё под контролем. Виктор нервничает, а мы — прямо у цели. Это не просто ящик, это ключ к чему-то большему.

Марина прищурилась, пытаясь осмыслить информацию. Она уже была готова записать в блокнот очередную зацепку, но её мысли прервала тень, мелькнувшая у входа. Она мгновенно застыла, её сердце подпрыгнуло. Это был Сергей — тот самый милиционер, с которым им уже приходилось сталкиваться. Он держал блокнот и внимательно смотрел по сторонам. Всё становилось ещё более напряжённым.

— Держись, — прошептала Марина, пытаясь не выдать страха. — Он нас заметит.

Дмитрий посмотрел на неё и с облегчением добавил:

— Всё нормально, я справлюсь.

Тем временем Сергей, казалось, был насторожен и внимательно следил за каждым шагом. Он остановился у входа, его взгляд пробежал по складу, и Марина почувствовала, как в воздухе повисло предчувствие беды. В этот момент Виктор, заметив их внимание, вскользь посмотрел на них и поспешил покинуть склад, оставив ящик с этикеткой «мясо». Это было странно — почему он оставил его здесь, если знал, что могут прийти проверяющие? Все его действия становились всё более подозрительными.

— Я записал всё в блокнот, — сказал Сергей, подходя к ним с уверенностью, но при этом взгляд его был настороженным. — А вы что тут делаете?

Дмитрий не растерялся, вытягивая шею, чтобы произнести фразу с лёгким акцентом на профессионализм:

— Мы, — начал он, — проверяем качество капусты. Это регулярная инспекция, а вот что за ящик тут лежит, мы сразу и не заметили. Мы, понимаете, все в проверках. Всё по плану.

Сергей не отрывал взгляда от Дмитрия, но его лицо оставалось непроницаемым. Он, как и всегда, был насторожен. Он знал, что тут что-то не так. Вопросы о «мясных» ящиках и неуместных проверках вызывали в нём сомнения.

— Ммм, — он подскочил ближе. — Не подумайте, что я не доверяю вам, — сказал Сергей, медленно выкладывая свой блокнот, — но в таком случае, мне нужно удостовериться, что вы не делаете чего-то лишнего. Где ваши документы?

Марина чуть не потеряла терпение, её глаза забегали по его лицу.

«Так и знал, что он нас всё-таки раскроет», — подумала она, её губы сжались в тонкую линию.

Но Дмитрий, снова почувствовав уверенность, быстро выкрикнул:

— Всё нормально, Сергей, мы на проверке. Лишь капусту проверяем! Всё по стандарту, без замедлений. Никаких нарушений, как всегда.

Сергей снова внимательно посмотрел на них и произнес с недоверием:

— Ладно. Но помните, — его голос стал более холодным, — если у вас нет нужных бумаг, это будет стоить вам не только работы. У нас тут все на чеку.

Марина почти не дышала, её нервозность усиливалась, когда она наблюдала за действиями Сергея. Но Дмитрий, поддавшись интуиции, мягко подтолкнул её за ящики, пытаясь уйти с минимальными потерями. Он чувствовал, что пока что они ещё не раскрыты, но ситуация стала слишком напряжённой.

Когда они, наконец, выскользнули из-за ящиков, оставив за собой пустой склад, Марина обернулась и заметила, как тень Сергея мелькнула за угол. Он, как и всё это расследование, оставался в стороне, но не отходил далеко.

— Мы почти там, — прошептал Дмитрий, довольный собой. — Мы почти на пути к Виктору.

Марина взглянула на него, её лицо смягчилось, но тревога не покидала её глаз.

«Мы на правильном пути, но что если эта ловушка только начало?», — думала она, сжимая авоську с коробкой вещдоков.

Завершающая тишина складов с их ящиками и запахами сырости витающей в воздухе оставалась с ними, когда они крались в темноту. Тень Сергея всё ещё висела над ними, как неумолимая угроза.

Глава 16: Склад под прицелом

Утро 20 августа 1979 года в Москве начиналось как всегда, с плотной паутиной советского быта, свисающей на горизонте, как этот вечный запах нафталина в квартирах старых домов. В комнате у Анны Петровны, известной в округе как баба Нюра, было тихо. Только радио «ВЭФ», уставшее от своих бесплодных попыток вещать о трудовых успехах, шипело, и шум с улицы как бы напоминал, что мир все-таки не стоит на месте: гудки «Жигулей», детский смех и скрип качелей. Всё было, как всегда, только слегка поблекшее и жёлтое от времени.

Марина Алексеевна Савельева, сотрудница налоговой, сидела за столом и скрипела ручкой по блокноту, где чернила заполняли страницы с расчётом и прагматизмом. Она вычерчивала план проникновения на склад овощебазы, не обращая внимания на свою неудобную позу. В платье с гигантскими плечами, что было трендом того времени, она всё же выглядела серьёзной, как сама природа следствия. Сползающий платок, конечно, порой мешал сосредоточиться, но она это пережила — как и всё остальное в своей жизни.

«Так, значит, мы проникаем под видом проверяющих, да?», — мысленно проговаривала она, обводя стрелкой очередной пункт в планах. Письмо с кодом «3-5-7» было для неё не просто ключом к разгадке, а настоящим шансом выйти на след.

Дмитрий Сергеевич Савельев, её муж, следователь Следственного комитета, стоял у окна и не спешил помочь. В синем комбинезоне, который едва удерживался на его плечах, и с кепкой, сдвинутой на затылок, он выглядел как самый настоящий идиот. Или, точнее, как человек, который решил, что его наряд — это часть маскировки, из которой предстоит собрать все кусочки расследования. Он всегда любил эту роль героя с загадочными манерами.

— Ты похож на клоуна, а не на инспектора! — с раздражением произнесла Марина, не поднимая глаз от блокнота.

— Мой стиль — это маскировка, а твой блокнот — музейный экспонат, — с ухмылкой ответил Дмитрий, поправляя сползающий с плеч комбинезон. Всё у него было под контролем. Или так ему казалось.

Баба Нюра, хозяйка квартиры и профессионал в области бытового вмешательства, суетилась у стола, стараясь не пропустить ни одной детали.

— Не ссорьтесь, а то милиция вас заметит! — с хихиканьем вмешалась она, положив рядом с компотом банку с вареньем. — Видите, как надо скрываться — не как вы, а как все!

Марина взглянула на её старенькое платье с избитыми цветочками и вздохнула.

«Как все? С такими-то методами?».

Дмитрий тем временем продолжал с ухмылкой вертеть свои жесты, будто он действительно был каким-то разведчиком в духе Штирлица. Видимо, сам же в это верил. Но за этой харизмой скрывалась тревога, которой он не мог избавиться.

Марина бросила взгляд на коробку с вещдоками на столе — магнитофонные кассеты «Boney M», уже начала желтеть в лучах утреннего солнца, и протокол из архива, который давно следовало бы читать более внимательно, но она сейчас была сосредоточена на чём-то более важном.

— Мы замаскируемся под проверяющих, — она снова произнесла вслух, словно подтверждая свою решимость. — Проверим склад с номером, который соответствует коду «3-5-7».

Дмитрий кивнул, видимо, понимая, что его участие сводится к поддержке внешней оболочки. Взгляд его стал напряжённым, когда он вспомнил — как он вообще оказался в этом деле.

«Что я вообще делаю в этом расследовании с Мариной? Да ещё в таком виде...» — мелькнула у него мысль, но он быстро её прогнал. Напряжение с каждым моментом нарастало.

— Ты уверена, что «3-5-7» — это именно тот код? — спросил он, поглядывая на неё с искренним интересом. Он же не мог полностью забыть, как работал с делами в Следственном комитете.

— Да, — коротко ответила Марина, не поднимая взгляда, — это наш шанс. Если ты, конечно, не испортишь всё.

Дмитрий поймал её взгляд и почти мгновенно почувствовал волнение, смешанное с лёгким облегчением. Этот код, эта шифровка... Это была его последняя возможность как-то восстановить отношения с Мариной, иначе всё могло быть безвозвратно утеряно.

Баба Нюра снова вмешалась в разговор, протягивая Дмитрию банку компота.

— Пейте, — она улыбнулась хитро, — а то с такими нервами ничего не выйдет. Я вас предупредила.

Марина закатила глаза и заметила, как Дмитрий с улыбкой принял банку и сунул её в свою авоську.

— Вся ваша маскировка в авоське, — буркнула Марина, — а не в комбинезоне.

— А я думал, что авоська — это секретное оружие, — ответил Дмитрий с обаянием героя, который вот-вот спрыгнет с крыши, чтобы спасти мир.

— Заткнись, — Марина резко сжала блокнот и поднялась. — Мы идём. И помни, что маскировка — это не твой стиль, это нормальные люди. Мы с тобой в другом фильме.

Баба Нюра проводила их до двери.

— И смотрите, не забудьте про код, — сказала она, сдерживая смех. — Чтобы не получилось, как с теми оленями на ковре.

Марина и Дмитрий переглянулись. Взгляд Дмитрия был полон уверенности. Это была не просто очередная миссия. Это был момент, когда их отношения зависели от того, кто кого перехитрит.

Овощебаза на окраине Москвы, 20 августа 1979 года, была точно таким же местом, как и десятки других в этом городе — шумным, пыльным, с запахом сырости и запахом свежих овощей. Стены склада, покрытые заплесневевшими досками, лишь изредка позволяли проникнуть солнечному свету, который, пробиваясь через пыльные окна, падал на неуклюжие ящики с капустой и морковью, создавая иллюзию света в этом хранилище социалистических плодов труда. Грузовик «ЗИЛ-130» стоял у входа, ожидая очередную порцию груза, а рабочие в синих комбинезонах переговаривались, таская ящики.

— Эй, не роняй капусту! — раздался крик одного из них, и здесь, среди обычного суеты, можно было бы почувствовать туманную атмосферу старых советских времен, где всё шло своим чередом, если не считать, конечно, тех самых проверяющих, которых ждали.

Марина Алексеевна Савельева, сжимая авоську с коробкой вещдоков, выглядела словно человек, которому предстоит не просто обыск, а настоящее ограбление. Она в своём огромном платье с плечами, как у профессиональной волейболистки, и в платке, сползающем с головы, смотрела на склад с выражением раздражения на лице. С каждой минутой её терпение таяло, как те кучи капусты в ящиках.

— Ты что, с ума сошел? — Шептала она Дмитрию, который, поправляя сползающий с плеч комбинезон и кепку, стоял рядом и бесконечно вертелся, как какой-то злодей из старых фильмов. — Тебе в таком виде не то что на склад — на цирк идти!

— Мой стиль — это оружие, а твой блокнот — бумажный щит! — с улыбкой отвечал Дмитрий, по-прежнему не замечая, как его комбинезон отвлекает внимание. В его глазах было заметно некое беспокойство, но оно моментально пропадало, как только он вглядывался в склад. Чуть в стороне работал грузчик — Анатолий Петрович, или как его все звали, Толик. Этот нервный парень явно что-то скрывал, но было ли это важным для их расследования?

Марина сделала несколько шагов в сторону ящика с номером «3-5-7». Ящик был странный — он был не такой, как остальные, а на ткани, которая была видна через щель, словно зловещие воспоминания о гастрономах тех времён, снова появились подозрения.

«Это ловушка? Или всё же улика?», — подумала Марина, но не решилась сразу открыть ящик.

Она продолжала наблюдать, как Дмитрий, всё ещё уверенный в себе, заглядывал за ящики и даже пытался сдружиться с местными рабочими, как будто это были его старые знакомые.

— Ты что там, в кустах, прячешься? — тихо прошептала Марина, указывая на Дмитрия.

— Я ищу следы, — ответил он с присущей ему серьёзностью, хотя внутренне понимал, что, возможно, его внешность и не подходит для такого рода расследования.

И вот, когда они стояли у того самого ящика, Толик, нервничая, как злоключённый персонаж из романа о детях революции, заметил их. Он сразу же начал метаться по складу, как если бы он что-то заподозрил. Но подозрения ли это были? Или же он просто нервничал, как все грузчики в такие моменты?

Марина подошла к ящику и аккуратно открыла его, не раскрывая при этом никаких лишних эмоций. Ткань внутри ящика была точно такая же, как она видела в гастрономе. Но — ничего больше. Он был пуст.

— Ловушка, — произнесла Марина, не скрывая разочарования. — Это всё ловушка.

Дмитрий, который стоял у ящика и надеялся увидеть что-то более «разрешающее», расстроился. Он огляделся и, заметив, как Толик продолжает метаться по складу, предложил:

— Надо его допросить! Я расколю его, как в старые времена!

— Не лезь без плана, — строго сказала Марина, взглянув на него. — У нас ещё нет доказательств. Это не тот момент.

Но Дмитрий, будучи уверенным в своей интуиции, снова улыбнулся и продолжил следить за грузчиком, как будто тот мог поведать им о глубочайших секретах складской жизни.

— Мы и так слишком заметны, — прокомментировала Марина, сжимая блокнот. — Пора уходить.

Дмитрий, всё ещё сдерживающий улыбку, но отчаянно пытающийся не показать свою обеспокоенность, оглядел склад. Казалось, что всё так просто: несколько ящиков, пустая ткань, работающие люди. Но всё это таило в себе тайну. Где же разгадка?

И хотя ящик оказался пустым, а их поиск в итоге сводился к очередной ложной улице, напряжение продолжало висеть в воздухе, как запах капусты, заполнивший склад. Они уходили, но конфликт в их отношениях только нарастал.

— Ты с ума сошел, ты видел, что он сделал с тканью! — Марина вдруг повернулась к Дмитрию, когда они выходили с территории овощебазы.

— Ткань — это часть расследования! — с улыбкой ответил он, поправляя кепку и сползающий комбинезон, как будто это было не просто расследование, а его личный фильм о героизме.

— Вот с этим ты и есть настоящий герой. С твоим стилем, — злобно ответила Марина, сжимая авоську.

Овощебаза продолжала суетиться. Рабочие таскали ящики, крики перекрикивались в этом сыром складском аду, а шум грузовика «ЗИЛ-130», с его рёвом и гудками, не прекращался. Свет фонаря, тускло мерцающий у входа, бросал длинные тени, как страшные силуэты, готовые вот-вот ожить. Каждый из этих ящиков был не просто наполнен овощами — они скрывали в себе нечто большее, нечто важное. Пустой ящик с тканью стоял у стены, как последний вопрос, на который Марина и Дмитрий ещё не нашли ответа.

Толик казался частью этого безумного мира, миром, где каждый человек был занят своей мелкой работой, но вдруг эта нервозность и паника в его движениях выдавала что-то лишнее.

«Он что-то скрывает», — подумала Марина, скосив взгляд на Толика.

— Не лезь к нему без доказательств, мы провалимся! — шепотом сказала она Дмитрию, не скрывая недовольства. Её избыточная прагматичность заставляла её думать, что нужно быть осторожным и чётким в своих действиях, иначе они попадут впросак.

Дмитрий ухмыльнулся, всё больше впадая в роль детектива, в которой чувствовал себя настоящим мастером.

— Моя интуиция работает лучше твоих бумажек! — ответил он с нескрываемым восторгом.

Толик нервно посмотрел на них, потом взглянул на ящики, словно они могли ему подсказать, что делать дальше. У него явно что-то было на душе, что заставляло его избегать взгляда.

Марина сжала авоську крепче, наблюдая за ним.

— Так, ладно, я не могу больше ждать, — вдруг, без предупреждения, сказал Дмитрий и вышел из-за укрытия. — Эй, Толик! Подойди сюда!

Толик замер, его глаза расширились. Он явно чувствовал себя в ловушке. Дмитрий подошёл ещё ближе, не скрывая своей уверенности.

— Ты что, скрываешь что-то, парень? — Начал Дмитрий, кидая взгляд на другие ящики и стараясь держать уверенность. — Где магнитофоны, Толик? Ты знаешь, о чём я.

Толик, нервно подбирая мешок, в котором явно не было ничего ценного, застыл. Потом, словно порывом ветра, его ноги понесли его в сторону выхода.

— Я только ящики таскаю! — Крикнул он, и его голос дрожал, а шаги становились всё быстрее. — Ничего не знаю! Отстаньте от меня!

— Стой! — Крикнул Дмитрий, но Толик уже исчез, как испуганный кролик в темноте склада. Он бегал, как сумасшедший, от ящика к ящику, стремясь выскочить наружу, и, не оглядываясь, кинулся к двери, крича снова:

— Я не знаю! Я не виновен!

Марина стояла, вытирая с лица раздражение, когда Дмитрий снова вернулся, пытаясь выглядеть более уверенно, чем когда-либо.

— Вот тебе и допрос, — сказал он с восторженной ухмылкой. — Я знал, что он не может скрыться. Расколол его как старого друга!

— Ты опять всё испортил без плана! — Марина почти задыхалась от злости. — Мы и так слишком заметны, а теперь ещё и потеряли его. Ты что, не видишь? Он испугался, потому что ты сделал из него преступника, а он просто грузчик!

Дмитрий растерянно пожал плечами.

— Да ладно тебе! Видел же, как он бегал! Это всё виноват его взгляд, — ответил он с огорчением в голосе. — В следующий раз всё будет по-другому.

Марина, на мгновение почувствовав невыносимое давление, опять посмотрела на пустой ящик. Всё казалось так бессмысленно. Они теряли важную ниточку, и всё, что осталось — это импульсивность Дмитрия и их неуверенность.

— Ты ничего не понимаешь, — произнесла она холодно, сжимая блокнот. — Это всё привело нас к пустому следу. Ты же сам видишь — Толик не виновен, а вот Виктору, нашему завмагу, можно по-настоящему верить!

Нервная трескотня рабочей суеты снаружи словно заглушала её слова, но Дмитрий почувствовал, как его внутреннее спокойствие начинает рушиться. Всё, что он думал — они не просто расследуют преступление, они в самом центре этого дела.

Толик исчез, но его бегство, как странный выход из сцены фильма, подтверждало его невиновность. Это был не след, а дезориентированный бег.

Марина снова взглянула на него с раздражением, но что-то в её мыслях изменилось.

— Мы провалились, но теперь у нас есть Виктор. Его допрос — вот где начнётся настоящая работа, — сказала она, пытаясь успокоиться.

Дмитрий, утирая пот с лба, снова улыбнулся, хотя и не знал, стоит ли ему гордиться. Словно герой, он готов был снова броситься в бой.

— Так, что дальше? Мы идём к Виктору?

— Да, — ответила Марина, сжимая блокнот и готовясь к следующему этапу. — Но только не делай ошибок, ладно?

Овощебаза, словно из советского кошмара, была поглощена запахом сырости и капусты. Полумрак складывался по бокам, где ящики с овощами стояли как молчаливые свидетели, не способные дать ответ на главный вопрос. Свет фонаря у входа, блеклый и тусклый, отбрасывал длинные тени, придавая сцене какой-то зловещий оттенок. В воздухе витала пыль и запах старых продуктов, смешиваясь с давящим чувством того, что что-то важное должно вот-вот случиться.

Марина стояла, прислонившись к одному из ящиков, сжимая авоську и блокнот. Она была сосредоточена, но глаза её выдавали внутреннее напряжение.

«Как же всё это раздражает», — думала она, смотря на Дмитрия, который, похоже, абсолютно не осознавал масштабы катастрофы, что он только что устроил, и снова мял свою кепку.

Дмитрий стоял рядом, теребя её как старую игрушку, пытаясь исправить свою ошибку в предыдущем допросе. Но внутренне он был полон уверенности — Виктор, завмаг овощебазы, был их главным подозреваемым. Ещё один промах — и это расследование стало бы ещё более запутанным.

— Ты снова всё испортишь, — прошипела Марина, отчаянно сжимая блокнот. — Ты же сам видел, как мы провалили допрос с Толиком, теперь это всё просто катастрофа!

Дмитрий оглянулся, нервно усмехаясь. Он знал, что она была права, но как-то не мог избавиться от ощущения, что интуиция в этом деле — лучший помощник.

— Ничего не провалилось, — произнёс он с уверенностью, которой в его голосе было всё меньше. — Вика поймаем — и всё будет в порядке.

И вот, когда они уже собирались уходить, внимание Марины привлекла странная бумага, валявшаяся среди ящиков. Это была квитанция, но что-то в ней показалось ей подозрительным. Она наклонилась, чтобы взглянуть поближе.

— Ты видишь это? — спросила Марина, в голосе её звучало недовольство, но она уже поняла, что нашла нечто важное. — Мясо списано в огромных количествах, это же подделка.

Дмитрий подошёл и глянул. Он заметил что-то странное в почерке, в оформлении, в том, как была составлена квитанция. Это не было просто ошибкой, это был тщательно скрытый след. Он понял, что они почти у цели.

— Это Виктор, — тихо произнёс Дмитрий, и на его лице заиграла улыбка уверенности. — Он точно причастен.

Марина не ответила сразу. Она скрутила квитанцию в руках и, не выдержав, записала в блокнот: «Виктор — главный подозреваемый.» Но затем её взгляд вновь пересёкся с Дмитрием, и раздражение на её лице стало очевидным.

— Ты что, с ума сошел? — произнесла она сквозь зубы. — Ты опять действуешь импульсивно, как в случае с дворником! Ты не понимаешь, что мы не можем просто пойти на поводу у своей интуиции? Где доказательства?

Дмитрий только ухмыльнулся, поправляя сползающий комбинезон, который уже был для него почти частью тела.

— Моя интуиция нас привела, а твой блокнот — следом! — ответил он с весёлым блеском в глазах. — Если ты не заметила, то это настоящая улика.

Марина с трудом сдержала гнев. Она снова взглянула на квитанцию. Да, это действительно могло быть то, что они искали. Но вот этот безумный подход Дмитрия заставлял её дергаться от раздражения.

— Ты же понимаешь, что теперь нам нужно скрытно подойти к Виктору и всё выудить? — сказала Марина, пытаясь совладать с собой. — Мы не можем просто так прыгнуть в расследование. Нужно больше фактов!

Дмитрий снова не согласился. Он был уверен, что с Виктором нужно действовать быстро, иначе он успеет скрыться.

— Ты сама же сказала, что это доказательство! Это всё, что нам нужно, — сказал Дмитрий, немного обижённо. — Теперь мы можем устроить засаду, и Виктор сам всё нам расскажет.

Марина снова вздохнула, поняв, что его азарт вновь превозмогает логику. «Порой он такой ребёнок», — подумала она, сжав квитанцию в руке.

— Ты опять всё испортишь! — с раздражением бросила она. — Давай хотя бы немного подумаем, прежде чем что-то делать.

В их взглядах заиграли два противоположных мира — мир интуиции Дмитрия и мир практичности Марины. Она понимала, что они на шаг ближе к разгадке, но сомневалась в методах своего мужа. А он верил, что их интуитивный подход, хотя и не всегда чистый, приведёт к цели.

— Ладно, — произнесла Марина, заталкивая блокнот в сумку, — но если ты опять провалишь всё, то будешь сам разбираться, а я иду в сторону Виктора. Ты как хочешь, но я действую по-своему!

Дмитрий только усмехнулся, уверенный, что следующий шаг будет решающим. Как будто на самом деле всё зависит только от его харизмы и интуиции. В его глазах блеск уверенности, хотя в душе он тоже чувствовал, что каждый шаг на этом пути может быть их последним.

Так или иначе, они оба понимали, что это был переломный момент. Квитанция — это их шанс, и несмотря на разногласия, они всё равно двигались вперёд, подталкиваемые загадочным зовом расследования, которое не отпускало их.

Глава 17: Борщ и пропаганда

Утро в квартире Анны Петровны, известной как баба Нюра, было проникнуто странным сочетанием запаха нафталина и свежеиспечённого борща. Солнечный свет пробивался через пыльные окна, нежно касаясь выцветших обоев с мелким цветочным узором. Ковёр с оленями на стене создавал уют, но его старательно выцветший вид будто напоминал о застывшем времени. На деревянном столе стояла миска с ярко-красным борщом, куски чёрного хлеба, излучавшие запах свежести, и стаканы с компотом из сухофруктов. Всё это — элементы советской повседневности, в которых Марина и Дмитрий не могли найти ничего кроме раздражения.

Радиоприёмник «ВЭФ» шипел в углу, и из него доносились бодрые лозунги о трудовых успехах и социалистическом строительстве, заставляя Марину нервно дергать плечом. За окном гудели «Жигули», вдалеке слышался смех детей, а качели в парке скрипели, как будто сами звуки были застывшими в той эпохе, которой она пыталась адаптироваться. Марина сидела на скрипучем стуле, сжимая блокнот, её взгляд был сосредоточен, но из него вырывалось раздражение.

— Ну как, вкусно? — спросила баба Нюра, разливая борщ по тарелкам и уворачиваясь от полки с кастрюлями, которые неумолимо напоминали о её непрекращающемся хозяйственном энтузиазме.

— Вкусно, вкусно, — с улыбкой ответил Дмитрий, пробуя первую ложку. Он был настроен не только на расследование, но и на «ностальгию».

Его пиджак с широкими лацканами, а кепка, слегка сползающая с головы, словно шли в унисон с этим настроением. Он наслаждался моментом, как герой старого фильма, ждущий своей очереди.

— Ты прямо как герой из кино, — заметила Марина, смотря на него с лёгким сарказмом.

— Это вкус эпохи, — с невозмутимым видом заявил Дмитрий, хрустя кусочком чёрного хлеба. — Ты просто не ценишь классику.

Марина молчала, но её глаза уже выдали её отношение к ситуации. Борщ был слишком ярким, слишком красным, как советский флаг на фоне всего этого серого быта. Проклятый борщ. Его цвет был настолько насыщенным, что казался почти агрессивным.

— Это слишком красное, как советский флаг! — буркнула она, глядя на яркую жидкость в тарелке.

Дмитрий, не обращая внимания на её недовольство, продолжал есть с воодушевлением.

— Лучше чем наш фастфуд, — ответил он, откидываясь на спинку стула, наслаждаясь едой. — Тут хотя бы можно почувствовать вкус, а не химический концентрат.

Марина, сдерживая раздражение, записывала в блокнот план проверки склада завмага. Это была её единственная цель в этой комнате, и даже запах борща не мог её отвлечь.

— Всё-таки, ты — совершенно не такой, как я, — произнесла она, сдерживая сарказм. — В то время как я пытаюсь выяснить, кто крадёт у государства, ты наслаждаешься этим... «праздником вкусов».

— Ты бы лучше расслабилась, Марина, — отозвался Дмитрий, сдерживая улыбку. — Это же обед, а не следственная работа.

Тем временем баба Нюра, явно довольная своим кулинарным успехом, разлила компот и поставила его перед каждым из них.

— Ешьте, ешьте, а то в очередях силы нужны! — весело сказала она, ухмыляясь, и села рядом, потирая руки. — Вон там, на складе, вон эти ящики таскают, а нам, как проверяющим, сил нужно быть в порядке!

Марина посмотрела на компот и снова ощутила раздражение. Совершенно не в её вкусе был этот сладкий напиток, напоминающий о бесконечных банках варенья из детства. Но она не сказала ничего. Что бы ни происходило, нужно было держать лицо, ведь ей придётся снова просить информацию у местных работников, которые не знали её ни как следователя, ни как человека, способного пережить все эти обычаи.

— Я не знаю, как ты это всё выдерживаешь, — снова сказала Марина Дмитрию, поедая кусочек хлеба. — Мне здесь кажется всё слишком искусственным, как будто мы живем в музее.

Дмитрий, с улыбкой, хрустнул хлебом и отпил из стакана компота.

— Это и есть наша реальность, Марина. Взгляни на это как на шанс впитать дух эпохи, — произнёс он с таким видом, будто стал местным за несколько часов.

Баба Нюра снова засмеялась.

— Молодёжь! Вот в наше время все так ценили. Столько радости было в простых вещах. Борщ, хлеб — это не просто еда, это памятник нашей трудовой жизни.

Марина лишь покачала головой, пытаясь сосредоточиться на расследовании, а не на этой бурной лекции о советской жизни. Как бы она ни пыталась, каждый момент в этой квартире был как гвоздь в крышку её гроба из советского прошлого. Это было неудобно. Но она не могла не сдерживаться. Здесь её роль была той, кто решит все вопросы, но не сможет вырваться из этого мира. Не сейчас.

— Баба Нюра, спасибо за обед, — сказала она, вставая. — Но мы должны идти. Есть дела.

Дмитрий с улыбкой поставил пустую тарелку на стол.

— Конечно, конечно. Вот сейчас почувствую себя местным, — произнёс он, встав и поправляя кепку.

Марина перевела взгляд на блокнот и снова записала: «Проверка склада завмага: следы, ждут внимания».

А баба Нюра с улыбкой поглядывала на их спины, не заметив напряжения, которое осталось в воздухе. Всё, что было на её уме — чтобы никто не ушёл с пустыми руками.

— Всё, идите. Но кушайте и отдыхайте! В трудовых делах всегда нужна сила, — посмеялась она, надеясь, что Марина и Дмитрий наконец-то начнут чувствовать себя как дома.

Утро, улица рядом с домом бабы Нюры, была как вырезка из старого советского кино — серые панельные дома, до боли знакомые окна, за которыми таилось однообразие дней. На одном из зданий ярко сиял плакат «Вперёд к коммунизму!», на котором изображались рабочие в синей форме, а над ними величественно реял серп с молотом. Это зрелище, несмотря на свою яркость, казалось Марине абсурдным. На фоне плаката она чувствовала себя, как участник экспериментальной постановки, где роль персонажа не прописана, но она вынуждена исполнять её.

Звон трамваев, гудки автомобилей, бесконечное бормотание бабушек на лавочке у подъезда — всё это создавалось ощущение, что город жил своей жизнью, такой естественной для него и совершенно чуждой для её нервов. Утренний воздух был пропитан запахом бензина, а влажность от росы придавала всему некую застывшую неизбежность.

Марина шла по тротуару, сжимая авоську с коробкой вещдоков. Платок снова сполз с её головы, а её выражение лица говорило о том, что этот день не предвещает ничего хорошего. В её мире была строгая логика, расчёты и доказательства, а тут — этот плакат, который словно насмехался над её рациональным восприятием мира. Как будто сама реальность не может перестать врать.

Дмитрий, идя рядом, поправлял кепку и разглядывал окрестности. Он явно чувствовал себя как герой старого фильма, который решительно шагает по чужому миру, надеясь быть «своим» в этой эпохе. Его пиджак с широкими лацканами развевался при каждом шаге, а ухмылка была полна уверенности, будто он уже победил. Но его взгляд выдавал тревогу за успех их маскировки — несмотря на внешний лоск, он тоже ощущал, как сильно отличается от всего этого.

— Стабильность, да? — саркастично произнесла Марина, взглянув на плакат. — Это где колбаса — национальный праздник?

Дмитрий не унимался, нахохлившись и пытаясь выглядеть как местный.

— Расслабься, тут всё по-простому! — ответил он с невозмутимостью. Он даже попытался что-то подхватить у бабушек, сидящих на лавочке и обсуждающих, как в стране всё стабильно и хорошо.

— А вот и Брежнев стабильно! — одна из бабушек, скручивая клубок, язвительно заметила. — Он всё держит под контролем!

Марина вздохнула и понизила голос. Этот разговор был ей совсем не по душе. Но Дмитрий, как всегда, был в своём элементе.

— Стабильность — это круто, товарищи! — сказал он, с улыбкой переглянувшись с бабушками. Это звучало не как дежурная фраза, а как если бы он сам в это верил. Его энтузиазм был заразителен, но только не для Марины.

— Ты что, с ума сошел? — шипя, Марина схватила его за локоть, тянув в сторону, подальше от ненавязчивой беседы. — Тут всё не так просто, тебе это ещё не понятно?

Бабушки на лавочке переглянулись, а одна из них прищурилась, чуть не забыв вязание. В её взгляде заискрилась подозрительность, словно она только что заметила кого-то «чужого». В этом моменте стало ясно, что они — не просто два человека, пытающихся не выделяться, а два «не своих» среди местных.

Дмитрий, всё ещё улыбаясь, не заметил их недовольных взглядов.

— Не переживай, всё нормально. Мы не взорвем этот мир, — с шутливым тоном он продолжал. — А бабушки — они наши союзники.

Марина, злясь на его невнимательность, шагала быстрее, почти не слушая его.

— Твои союзники везде, — буркнула она. — А в нашем деле главное — не привлекать внимания. Ты — это уже понимаешь?

В этот момент за их спинами продолжал трещать радио, откуда доносились громкие и непрекращающиеся лозунги о славных успехах социалистической экономики. Это звучало как фоновая музыка на этом странном, чуждом для них фоне.

— Пора уходить отсюда, — сказала Марина, всё-таки не скрывая раздражение. — Нам нужно пройти мимо склада и начать делать то, для чего мы здесь.

Дмитрий посмотрел на неё и, наконец, понял, что её терпение на исходе. Он поправил кепку и с улыбкой снова взглянул на неё.

— Понял, понял, — сказал он, стараясь быть серьёзным, хотя его внутренний голос ещё долго отзывался этим небрежным энтузиазмом, которым он был так полон. — Ты как всегда права. Не будем привлекать внимания.

Марина сжала блокнот в руках, но её взгляд всё равно остался на бабушках и плакате. Этот мир, его идеология и ежедневная жизнь казались ей настолько нелепыми. Но она понимала, что сейчас ей придётся погрузиться в этот абсурд. И хотя она не хотела соглашаться с этим, но маскировка была неизбежной.

В гастрономе на первом этаже панельного дома было настоящим переживанием. Полки, будто выжженные временем, едва могли похвастаться разнообразием продуктов — банки кильки в томате, редкие бутылки кефира и несколько кусочков сыра «Янтарь», аккуратно выложенные и почти священно охраняемые продавщицей. В воздухе плавал стойкий запах уксуса и сырости, смешиваясь с ароматами, которые успели стать частью повседневной жизни. Оттуда же шёл и легкий оттенок горечи дефицита.

Марина стояла в очереди, сжимая авоську с коробкой вещдоков, её платок снова сползал с головы, как всегда, не в ту сторону. Она смотрела на полки, и её раздражение росло, несмотря на внешнее спокойствие. Её взгляды метались от упаковок с килькой до плаката на стене, на котором красовалась фраза: «Экономика должна быть экономной!». Абсурдность этого лозунга в условиях, где мыло было столь же дефицитным, как нефть, вызывала в ней сарказм.

«Вот вам и экономия», — думала она, пытаясь избежать всяких ненужных разговоров, стоя в очереди.

Вся эта сцена, с полками, на которых не хватало элементарного, — казалась ей чем-то из другого времени, чуждым и нелепым.

Дмитрий, стоявший рядом, поправил свою кепку, пытаясь выглядеть как местный житель, хотя его пиджак с широкими лацканами и его привычная харизма не скрывали чуждости для этого места. Он с любопытством и неким благоговением оглядывал окружение, как будто для него эта советская реальность была экзотикой, которую он только что открыл для себя.

— Это как в детстве, только без пива, — подумал он, вспоминая старые времена, когда дефицит был не только словом, но и ежедневной реальностью.

Продавщица Лида, с цветастым платком, как только заметила их, тут же оживилась. За прилавком она весело взвешивала бутылку кефира, её голос сливался с гулом очереди, когда она начала болтать о том, как у них тут всё под контролем. Но Марина была не в настроении слушать.

— Ну, что, доченька, сегодня опять в очередь встали? А то знаете, какой дефицит у нас в последнее время! — с радостью сказала Лида, не замечая раздражения на лице Марины.

— Да, слышали, — коротко ответила Марина, чувствуя, как её терпение начинает таять. «Если не купить мыло, это будет не просто исследование, а настоящий фарс».

Когда пришла её очередь, Марина сделала шаг вперёд и поставила на прилавок пачку мыла, но Лида беззаботно подняла брови, и с улыбкой сказала:

— Ой, да тут мыла нет. Если что-то хочешь взять, придется обменять. Что-то ценное принесите, а то мыло не купишь.

«Что?» — мысль пронеслась в голове Марины. Она не могла поверить. Обмен? В 2025 году такое возможно только в фильмах.

— Мыло на обмен? — с сарказмом спросила она. — Вы, наверное, шутите?

Лида весело ответила:

— Не шучу, не шучу! Тут у нас бартер — всё строго, не обижайте меня. Всё, что есть, не так легко получить.

«Что за абсурд?», — подумала Марина.

Её взгляд снова скользнул на полки, на которых не было ничего из того, что она бы могла обменять, но потом взгляд остановился на своей заколке, и она поняла, что её армия товара будет именно этим. Она с сожалением сняла с волос золотистую заколку и протянула Лиде.

— Вот, — произнесла она через зубы. — Можете это принять за обмен?

Лида улыбнулась и с некоторым недоумением забрала заколку, положив её в ящик. На её лице было что-то скрытое, что заставило Марину почувствовать себя ещё более странно.

— Ну вот, теперь это ваше мыло, — сказала она, передавая Марине кусок мыла, а взгляд её оставался настороженным. — Только вы сами понимаете, что в нашем деле такое мыло дорого стоит.

Марина морщилась от потери заколки, но забрала мыло, скрывая свою досаду. Внутри всё кипело от мысли, что она только что «разменяла» что-то ценное на кусок мыла. В мире 2025 года это было бы недоразумением, а здесь... это было нормой.

Дмитрий, стоявший рядом, хвастливо вытащил из кармана пакет с чаем.

— Я король дефицита! — с гордостью заявил он. — Это чай я достал по блату. А ты, Марина, так, по старинке, на мыло меняться.

Марина, сдерживая сарказм, взглянула на Дмитрия, и её раздражение снова нахлынуло.

— Ты что, с ума сошел? — буркнула она, убирая мыло в авоську. — Мы здесь не в цирке! Тут нужно думать, а не хвастаться.

Дмитрий, не замечая её раздражения, продолжал улыбаться.

— Расслабься, Марина, — ответил он, поправляя кепку. — Всё по-простому. Поживёшь ещё немного здесь — поймешь.

Марина отмахнулась, но её глаза стали более сосредоточенными. Она снова взяла блокнот и записала: «План: проверка склада завмага. Но сначала, чтобы не вызвать подозрений, нужно немного вписаться в местный быт».

Вдохнув, она почувствовала, как давление советского мира с каждым шагом только усиливается.

Комната бабы Нюры, как всегда, оставалась неизменной. Запах нафталина пронизывал воздух, а выцветшие обои с цветочными узорами и ковёр с оленями создавали ощущение замедленного времени, как если бы этот мир был частью прошлого века. Лишь тусклый свет, который падал через окно на ковёр, подчеркивал его изношенность. Радио «ВЭФ» тихо играло «Песню о Москве» Людмилы Зыкиной, как всегда наполняя комнату этой своеобразной меланхолией. Мелодия из динамиков смешивалась с далёким шумом двора, где «Жигули» проезжали мимо, создавая ощущение застывшего времени, в котором герои чувствовали себя чуждыми.

Марина сидела за столом, сжимая блокнот, её платок снова не слушался и сползал, как и весь этот день, наполненный неудобствами и абсурдностью быта. Её лицо отражало раздражение, она буквально чувствовала, как прокачивается её напряжение. Обыкновенная жизнь 1979 года, все эти жуткие детали, эти несовершенства... Как она ненавидела это всё.

Дмитрий стоял у окна, глядя на двор, где машины старых моделей продолжали проезжать, создавая динамичный контраст с неподвижностью их жизни. Кепка на стуле, пиджак слегка мнётся, но он не обращал на это внимания. Он с удовольствием поглощал атмосферу советской реальности, его харизма, его уверенность были на пике, но внутреннее беспокойство всё же не отпускало его.

— Ты опять в своем мире, — пробурчала Марина, не отрываясь от блокнота. — Мы должны действовать, а не играть в «свои» игры.

— Марина, расслабься, — ответил Дмитрий, пытаясь улыбнуться. — Ты хочешь быть серьезной во всём, а здесь... здесь нужно просто быть своим.

Марина взглянула на него, и её глаза не скрывали сарказма.

— Свой в советской эпохе? Серьезно? — сказала она, слегка опуская голову, чтобы скрыть раздражение. — Ты что, как эти бабушки с лавочки, «своими» тут чувствуешь себя?

— Ну а что? — Дмитрий встал перед ней, опираясь на стол. — Что плохого в том, чтобы адаптироваться, а не сидеть, как ты, за этим блокнотом и думать, что тут всё как в твоем отчёте? Живи, как местные. Ты же видишь, как всё просто, расслабься.

Марина закрыла блокнот и, как бы в ответ на его слова, раздражённо подняла взгляд. Её лицо стало ещё более суровым.

— Я не собираюсь жить в этом музее, — выпалила она, сжав руки на столе. — Здесь нет системы, всё хаос и абсурд. Нужно думать о деле, а не о том, как ты будешь «своим» на этой свалке.

Дмитрий отступил, словно её слова задели его больше, чем он хотел бы показать. Но он не мог удержаться, чтобы не отпарировать:

— Ну да, хаос, как ты его называешь, — это же весело! Я вот, например, чай по блату достал, и чувствую себя как герой. Ты, конечно, всё ставишь под сомнение, но на самом деле, в этом есть своё очарование. Если бы ты хоть раз попробовала не быть такой серьёзной...

Марина вздохнула и откинулась на спинку стула, её взгляд стал пустым, как если бы она ещё раз прошла через лабиринт советской жизни и поняла, что тут не найти выхода.

— Ты знаешь, Дмитрий, у нас с тобой два разных мира, — сказала она, не скрывая сарказма. — Ты хочешь быть местным героем, а я пытаюсь выжить в этом абсурде.

Дмитрий, усмехнувшись, снова попытался сохранить свой настрой.

— О, я знаю, что ты думаешь, но когда я раскрою это дело, все эти разговоры уйдут в прошлое. Ты сама меня потом будешь благодарить.

Марина не ответила. Вместо этого она снова взяла блокнот и написала: «План проверки склада завмага. Дисциплина, осторожность. Никакой самодеятельности.»

Она подняла глаза, и на её лице было что-то неудовлетворённое, что-то неразрешённое. Всё ещё в поисках какой-то логики, но среди этого хаоса её уверенность терялась. Пробудившаяся тревога снова заставила её усомниться: не может быть, чтобы всё так просто. В этот момент на улице, за окном, пронёсся знакомый силуэт — это был милиционер Сергей. Он мелькнул внизу, что-то проверяя у подъезда. Его тень мелькнула в окне, и Марина почувствовала, как её напряжение усилилось.

— Надо быть осторожными, — сказал она, его слова остались без ответа. Дмитрий не заметил, как всё вокруг меняется, поглощённый своими мыслями.

Радио всё ещё играло, но теперь оно стало звучать как фоновая музыка к происходящему. Всё, что они пытались строить, шло вразрез с этим миром, полным абсурда. Но у них не было выбора — им предстояло столкнуться с этой реальностью, как бы тяжело им не было. И они были рядом с этим миром, как две точки, которые никак не могли пересечься.

Глава 18: Таксофон и талоны

Утро в Москве пахло бензином, пылью и чуть‑чуть жареными пирожками от бабки у трамвайной остановки. Августовское солнце щедро било по стеклу таксофонной будки, превращая её в крошечную парилку, а ветер время от времени поднимал с асфальта лёгкую взвесь серой пыли, прилипавшей к щекам и волосам. Дмитрий и Марина стояли у будки, как два туриста в музее советской абсурдности, только вместо экскурсовода — облупленный плакат на стене дома: «Даёшь пятилетку за четыре года!».

Марина сжимала авоську так, что пластмассовая ручка врезалась в пальцы. Внутри — коробка с вещдоками, пара кассет «Boney M», измятый конверт с запиской «3‑5‑7» и целая вселенная раздражения.

Дмитрий ковырял ногтем двухкопеечную монету, которую им вручила баба Нюра как талисман. Он поправил кепку, улыбнулся своей фирменной ухмылкой и посмотрел на будку, как на древнего зверя, готового либо подчиниться, либо сожрать его.

— Это чудо техники вообще работает? — Марина дёрнула за ручку двери, которая заело так, будто её не открывали со времён Олимпиады‑80.

— Работает, — с загадочностью опытного москвича произнёс Дмитрий. — Главное — правильно зайти с ней в контакт. У этих таксофонов характер.

Марина вздохнула так, что мимо идущая женщина с авоськой аж оглянулась:

— Ты сейчас серьёзно? У железяки характер, у тебя привычка опаздывать, а у меня терпение кончается. Сосредоточься.

Дмитрий, уже втиснувшись внутрь, начал обнюхивать пространство, словно надеялся определить исправность аппарата по запаху. А пахло там смесью ржавчины, мокрой фанеры и советской безысходности.

— Ну да, всё как в детстве, — пробормотал он, вертя монету. — Тогда хотя бы мамин нагоняй был мотивирующим фактором.

Марина, стоявшая рядом, молчала, но мысли её были резкими: «В 2025‑м я нажимала кнопку на смартфоне, и всё. Здесь же я стою, как идиотка, и держу авоську вместо нормальной сумки. Как человечество вообще выжило?».

Дмитрий вставил монету, дёрнул рычаг и, будто укротитель тигров, закрыл глаза. Таксофон хрипнул, зажужжал, и вдруг раздалось клацание — монету выбросило обратно.

— Это что ещё? — Удивился он.

— Это издевательство, — ответила Марина. — Я же говорила: проще телепортироваться в архив, чем звонить туда.

Дмитрий поднял монету, сдул с неё невидимую пыль и сказал с важностью:

— Смотри и учись. Советская техника любит уважение.

Он вставил монету второй раз, но дверца будки неожиданно захлопнулась сама, защемив край его пиджака. Дмитрий попытался вывернуться, но заклинило капитально.

— Отлично, — произнесла Марина с ледяной улыбкой. — Следователь международного уровня. Спаситель правосудия. Побеждён дверью.

Дмитрий посмотрел на неё снизу вверх, уткнувшись лбом в стекло.

— Помоги, а то я тут до перестройки застряну.

Марина вздохнула, поставила авоську на землю и попыталась дернуть дверь. Мимо проходил дед с газетой, остановился и, качая головой, сказал.

— Молодёжь... Таксофон обмануть хотят, а он умнее.

— Дедушка, идите, пожалуйста, дальше, — ответила Марина, тянув дверь с видом человека, который готов задушить мужа на месте.

В итоге они справились: Дмитрий вывалился из будки, словно герой немого кино, отряхнул пиджак и сказал.

— Всё идёт по плану.

— По какому именно плану? — Марина подняла бровь. — По плану цирка?

— По плану Б. Идём лично в архив, — объявил он, словно предложил стратегию для шпионской операции.

Марина подняла авоську, встряхнула её так, что кассеты внутри громко зазвенели, и зашагала вперёд. Дмитрий пошёл за ней, подкидывая злосчастную монету. Ветер донёс запах горячего асфальта и бензина, а за спиной таксофон щёлкнул — как будто смеялся им вслед.

— Слушай, — пробормотал Дмитрий, догоняя её. — А может, и правда проще было купить хомячка и передать ему записку?

— Дмитрий, — Марина посмотрела на него долгим взглядом, в котором смешались усталость и гнев. — Через пять минут архив, и ты будешь молчать.

— Молчу, молчу, — кивнул он, но улыбка не сходила с его лица.

«Ну хоть настроение подняли», — подумал он, пряча монету в карман.

А где‑то за серыми домами уже начинался новый виток их расследования, но они пока не знали, что этот звонок — или, вернее, его отсутствие — изменит всё.

Гастроном на первом этаже панельного дома встретил их запахом уксуса, сырости и чего-то подозрительно липкого, застрявшего где-то в углу между весами и ящиком с килькой. Утро было серое, но внутри казалось ещё темнее: тусклые лампы под потолком мерцали, как будто раздумывали, стоит ли тратить электричество на такое скудное великолепие. Полки зияли пустотой, будто издеваясь: две банки кильки в томате, три бутылки кефира и одинокий кусок сыра «Янтарь», лежащий на тарелке, как музейный экспонат. На стене висел плакат «Экономика должна быть экономной!», который, кажется, сам уже начал в это сомневаться.

Марина стояла в очереди, сжимая авоську так, будто это было единственное, что удерживало её от нервного срыва. Платок сползал с головы, выбившиеся пряди липли к вискам. Дмитрий стоял рядом, поправляя кепку и рассеянно поглядывая на витрину с пустыми банками, как будто пытался вспомнить, как выглядит нормальный гастроном.

— Тут хотя бы хлеб бывает? — Спросила Марина, глядя на кассу, где продавщица Лида взвешивала кефир, бормоча что-то себе под нос.

— Бывает, — ответил мужчина за ними в очереди, держа в руках бумажный пакет. — Но только по талонам.

Марина моргнула, пытаясь осознать услышанное.

— Талоны? — Уточнила она, на всякий случай.

— Талоны, — подтвердил мужчина, с таким видом, будто сказал: «Кислород».

Марина медленно повернулась к Дмитрию. Взгляд у неё был ледяной.

— Ты это слышал?

— Слышал, — кивнул Дмитрий, почесав затылок. — Талоны… Романтика плановой экономики.

Марина стиснула зубы: «В 2025‑м я нажимала пару кнопок в приложении, и у меня дома через час были креветки, авокадо и миндальное молоко. Здесь — талоны. В музее даже экспозиции богаче».

Очередь гудела, как улей. Женщины в платках шептались о дефиците сахара и сливочного масла, кто-то ругался на «новые правила», кто-то предлагал рецепты кильки «по‑праздничному». Дмитрий в это время методично рассматривал витрину, явно пытаясь сообразить, что именно они смогут добыть без документального сопровождения.

— Смотри и учись, — произнёс он внезапно, с блеском в глазах.

Марина прищурилась:

— Пожалуйста, не начинай.

— Это мой момент, — торжественно произнёс Дмитрий. — Сейчас я покажу тебе мастер-класс советского блатного.

Он подмигнул мужчине в сером пальто, стоявшему перед ними, и негромко сказал:

— Гражданин, за сколько отдадите талон на сыр?

Тот посмотрел на Дмитрия, потом на его помятый пиджак, потом снова на сыр, который лежал на тарелке в десяти метрах от них, будто манил всех присутствующих своей недосягаемостью.

— Денег не надо, — сказал мужчина негромко. — Но ручка нужна. Импортная.

Дмитрий мгновенно извлёк из внутреннего кармана старую шариковую Parker, которую случайно захватил из 2025‑го, и протянул её, словно это был ключ от сейфа в Госбанке. Сделка была заключена молча, без единого лишнего слова.

— Смотри, — гордо сказал он, держа талон в руке. — Я прирождённый блатной.

— Ты прирождённый идиот, — спокойно ответила Марина, забирая талон и авоську.

Наконец они добрались до прилавка. Лида, продавщица лет тридцати, в цветастом платке и с неизменной сигаретой, зажатой в уголке губ, взглянула на них с выражением, полным профессионального скепсиса.

— Сыр «Янтарь», — объявила Марина, выкладывая талон на прилавок.

Лида, не спеша, взяла талон, подняла на них глаза и сказала.

— Один кусочек, по талону. Больше нет.

Дмитрий, сияя, подался вперёд.

— Нам одного достаточно, Лидочка. Мы люди скромные.

— Сыр свежий, вчерашний, — добавила Лида с неким вызовом, кладя на весы крошечный кусок. — На двоих хватит. Если правильно нарезать.

Марина взяла пакет, посмотрела на этот жалкий ломтик и тихо произнесла:

— Мы теперь, значит, по талонам. Даже за Янтарь.

Дмитрий улыбнулся, пытаясь разрядить атмосферу.

— Зато романтика, Мариш. Советская система распределения. Почти шпионская операция.

Марина посмотрела на него так, что если бы взгляд мог испепелять, Дмитрий растворился бы между прилавком и килькой.

Лида между тем не сводила с них глаз, словно запоминала их лица. И это беспокоило Дмитрия куда сильнее, чем отсутствие колбасы.

Он подумал: «Если Лида завтра вспомнит нас, архив уже может быть не вариантом. А это значит… придётся искать обходные пути».

— Дима, — сказала Марина тихо, поправляя платок. — Если нас спалят из-за твоей ручки, я тебя убью.

— Тсс, — Дмитрий кивнул на плакат «Экономика должна быть экономной». — Здесь, Мариш, стены слушают.

Марина вздохнула так, что стеклянные бутылки с кефиром дрогнули.

Очередь за сыром тянулась от дверей гастронома, изгибалась змейкой вдоль серого панельного дома и исчезала за углом, где, судя по гулу голосов, она продолжалась ещё метров на двадцать. Утро было прохладным, влажный воздух пропах бензином от проезжающих «Жигулей», утренней росой и чем‑то кислым, что доносилось от гастронома. Над головой висел плакат «Экономика должна быть экономной!», яркие краски которого уже слегка облезли, но всё равно резали глаза, как язвительный комментарий в неподходящий момент.

Марина стояла в очереди, крепко сжимая авоську с коробкой вещдоков и крошечным куском сыра «Янтарь», словно боялась, что кто‑то его вырвет. Платок сползал с головы, щекоча шею, и раздражал ещё сильнее, чем Дмитрий, который стоял рядом, слегка расстёгнув пиджак и явно наслаждаясь атмосферой.

— Смотри, Мариш, — наклонился он к ней и кивнул в сторону очереди. — Это живой музей. Только экспонаты шумят, ворчат и иногда дерутся за кефир.

— Музей, говоришь? — Марина закатила глаза. — Скорее зоопарк.

Очередь гудела, как улей. Женщины в платках обменивались новостями о том, где «выбросили» сахар и макароны. Двое мужчин спорили о том, кому «досталась» колбаса вчера вечером в соседнем магазине. У ног толкались авоськи, натянутые так, что казалось, ещё немного — и сетка врежется в пальцы до крови.

Рядом с Дмитрием стоял сухопарый мужчина лет шестидесяти, с тщательно выглаженной рубашкой и авоськой, в которой было ровно ничего. Он представился Иваном Петровичем и быстро нашёл в Дмитрии собеседника.

— Всё, сынок, кончилась страна, — начал Иван Петрович, тяжело вздохнув. — Сначала мыло исчезло, теперь сыр. Скоро воздух будут по талонам выдавать.

— О, про воздух — это сильно, — одобрительно кивнул Дмитрий, моментально включившись в беседу. — Хотя я думал, что раньше начнут с водки.

— Водку уже обсуждали, — встряла полная женщина позади. — Говорят, новый завмаг что‑то мутит. Он через своих пускает товар, остальным килька да соя.

Марина настороженно перевела взгляд на женщину, но промолчала. Только достала из авоськи маленький блокнот и что‑то быстро записала, прикрывая страницу рукой.

— Так, тихо, — шепнул Дмитрий, заметив её движение. — Ты же хотела слиться с толпой, а не проводить допрос.

— Это не допрос, — пробормотала она сквозь зубы. — Это сбор информации.

Дмитрий хмыкнул и снова повернулся к Ивану Петровичу.

— А что, правда, про завмага?

— Правда‑правда, — охотно зашептал тот. — Виктор его зовут. Нашумевший тип. Сыр, говорят, только своим даёт. И сметану. А без своих — хоть в палатке ночуй.

— Сыр, сметана, связи… — Дмитрий развёл руками. — Какой‑то местный мафиози, а не завмаг.

— Ты смеёшься, а на него уже три жалобы писали, — сказал Иван Петрович, кивая в сторону гастронома. — И что? Всё как с гуся вода. Значит, кто‑то его держит.

Марина, слушая их, вдруг почувствовала, как внутренне холодеет.

«Так. Завмаг Виктор, дефицит, жалобы… Это всё одно дело. Архив, чёрт его дери, не просто так от нас прячут документы».

— Дмитрий, — тихо сказала она, наклоняясь к нему. — Не заговаривайся.

— Почему? — Он улыбнулся, но глаза выдали лёгкую тревогу.

— Потому что ты уже привлёк внимание.

Действительно, несколько человек в очереди начали украдкой поглядывать на них. Слишком аккуратный пиджак Дмитрия, слишком непривычная обувь Марины, авоська, в которой явно не было картошки и морковки, — всё это выделяло их среди привычных жителей района.

— Если сыр — сокровище, — прошептала Марина. — То мы в пиратском фильме.

— Ну, тогда я капитан, — ухмыльнулся Дмитрий. — Скоро сыр будут в сейфах хранить, цени эпоху.

Эта реплика вызвала дружный смешок у нескольких женщин позади, и Дмитрий почувствовал себя триумфатором. Марина — наоборот.

— Дима, — процедила она сквозь зубы. — Хватит привлекать внимание.

Он пожал плечами и сделал вид, что заинтересовался плакатом про экономию, но мысленно отметил: «Если про Виктора шепчутся даже в очереди, значит, завмаг — ключевая фигура».

Очередь тем временем двигалась медленно, словно издевательски. За углом кто‑то ругался на то, что «сыр закончился», женщина в платке закричала, что «не отдам талон даже под расстрелом», а парень в спортивном костюме шепнул соседке.

— Сегодня «выброс» масла, но только для своих.

Марина услышала это краем уха и добавила строчку в блокнот. Дмитрий заглянул через плечо:

— «Дефицит = ключ к делу завмага»? — Прочитал он шёпотом.

— Да, — кивнула она. — А теперь молчи.

Дмитрий усмехнулся и сунул руки в карманы.

«Она думает, что управляет процессом, — подумал он. — Но в этой игре всё равно я капитан».

А впереди очередь гудела, дышала, жила своей жизнью. И где‑то среди гулких голосов, авосьек и разговоров о талонах всё сильнее проступала нитка, которая вела их прямо к архиву.

Тротуар у гастронома был узким, забрызганным росой и бензиновыми пятнами, а очередь за сыром гудела, как развалившийся трансформатор. Люди топтались на месте, шаркали подошвами, перекладывали авоськи из руки в руку. Запах выхлопных газов от проезжающих «Жигулей» смешивался с влажной утренней прохладой. Над всем этим царственно висел плакат «Экономика должна быть экономной!», и Марине казалось, что он ухмыляется лично ей.

Она стояла, крепко прижимая к груди авоську с коробкой вещдоков и крошечным куском сыра «Янтарь», как будто защищала его от потенциальных грабителей. Платок снова сполз, и она нервно дёрнула его, поправляя. Дмитрий стоял рядом, руки в карманах, пиджак слегка помят, кепка сдвинута набок, как у героя старого советского кино. Он пытался выглядеть непринуждённо, но уголок рта выдавал внутреннее напряжение.

— Ты хоть понимаешь, что мы творим? — Тихо процедила Марина, не глядя на него. — Мы рискуем всем ради какого-то сыра и липового талона.

— Ради маскировки, — поправил Дмитрий с улыбкой. — Если хочешь слиться с толпой, нужно стать частью ритуала. Очередь — это святое.

— Ага, значит, твой план — не план, а культ. Великое богослужение в храме дефицита, — она прищурилась. — У тебя талант всё превращать в цирк.

Дмитрий слегка повёл плечами, словно сбрасывал её слова, и покосился на хвост очереди, где женщина в синем пальто громко жаловалась на отсутствие масла.

— Это не цирк, Мариш, — спокойно сказал он. — Это наука. Здесь ты либо адаптируешься, либо тебя сметает бабка с авоськой. Я выбираю адаптацию.

Марина резко повернулась к нему.

— Адаптацию? Ты договариваешься с местными, как школьник на базаре! Пока я думаю о деле, ты развлекаешься!

— Развлекаюсь? — Дмитрий приподнял брови. — Я тебе только что талон на сыр достал. Между прочим, без применения спецсредств.

— И обменял его на свою дорогущую ручку! — Её голос сорвался на шёпот. — Ты хоть помнишь, что мы вообще делаем в этом году?

Дмитрий поднял руки в примирительном жесте.

— Мариш, ну серьёзно… Мой метод работает. Блат, договорённости, улыбка — и вот, смотри, у нас сыр. Твой метод — записывать всё в блокнот и шептаться самой с собой.

Она прижала блокнот к груди, её глаза сузились:

— Мой метод — план. Твой метод — импровизация уровня дворового театра.

— Ну так мы же в 1979‑м, — ухмыльнулся Дмитрий, поправляя кепку. — Здесь театра больше, чем в Большом.

Марина выдохнула, словно сдерживая крик, и огляделась: несколько человек из очереди явно прислушивались к их спору. Она шёпотом сказала:

— Тише. Мы и так слишком выделяемся.

Дмитрий наклонился ближе.

— Мы выделяемся, потому что ты напряжена, как пружина. Расслабься, подстройся, слушай, что люди говорят. Это полезнее твоих блокнотов.

— Ах, полезнее? — Марина шагнула вперёд, так что авоська с глухим стуком ударилась о его колено. — Люди говорят, что Виктор крышует сыр и масло. Что это ключ к делу. Но нет, ты же у нас прирождённый блатной, с тобой можно всё решить шариковой ручкой и анекдотом!

Дмитрий усмехнулся, но глаза его стали серьёзнее.

— Я слушаю людей, Мариш. И да, я шучу. Потому что если я перестану — нас сожрут. Здесь каждый второй работает на слухах, каждый третий сдаёт кого-то начальству, а каждый первый живёт на связях.

Она хотела ответить, но замерла, заметив, что парочка в начале очереди явно смотрит на них. Марина сжала авоську сильнее и чуть тише сказала.

— Ты привлекаешь внимание.

— Я спасаю нам шкуру, — так же тихо ответил Дмитрий. — Мы должны выглядеть своими.

— Своими? — Её губы дрогнули в полуулыбке. — Ты в пиджаке за пятьдесят лет и кепке, которая живёт собственной жизнью. Да, определённо, свои.

Он фыркнул, но ничего не сказал. Марина открыла блокнот и быстрым движением записала: «Проверить склад → меньше разговоров → избегать внимания».

— Ага, значит, новый пункт плана, — заметил Дмитрий, склонившись над плечом. — Пункт номер три: доверять мужу.

— Пункт номер три, — не поднимая глаз, ответила она, — заткнуть мужа до приезда в архив.

Несколько человек впереди усмехнулись, и Дмитрий заметил это краем глаза.

«Вот она, социализация», — подумал он, но промолчал, решив не испытывать судьбу.

В очереди снова загудели разговоры о том, что сегодня «выбросят» масло, но только для своих. Марина записала эту деталь, а Дмитрий задумчиво покрутил кепку в руках. Он уже понял, что они идут по тонкой грани между ролью наблюдателей и активными участниками местных интриг.

И где-то в гуще разговоров, запахов, глухих шуток про талоны и гулких криков о дефиците в их ссоре начинала выкристаллизовываться истина: советская система не прощает чужаков.

Глава 19: Милицейская засада

Утро 24 августа 1979 года в Москве начиналось с характерной нерасторопности советской повседневности. Узкий тротуар, выложенный покосившимися плитами, петлял между серыми панельными гигантами, будто в поисках смысла. Плакат на стене одного из домов — «Вперёд к коммунизму!» — сиял неуместным оптимизмом, его яркие краски обжигали глаза Марине, как ложка горчицы в утреннем чае.

Она шла быстро, но не бегом, сжимая авоську, в которой отчётливо перекатывалась коробка от магнитофонных кассет. Её платок, некогда завязанный с идеологической добродетелью, сползал набок, предательски открывая неидеологическую стрижку. Авоська, помимо кассет группы «Boney M», содержала свёрнутую записку с кодом «3-5-7», пачку импортных жвачек «Love is...» (контрабанда!) и свежий номер «Огонька» с вырезанной серединой.

Дмитрий шёл рядом. Пиджак на нём помялся в районе локтей, галстук торчал чуть вбок, а кепка, в которой он чувствовал себя Штирлицем, отчаянно сползала на глаза. Он время от времени поправлял её с видом глубокомысленного чекиста, втайне наслаждаясь ощущением игры.

– Ты хоть видишь, что он там стоит? – Прошипела Марина, не поворачивая головы. – За углом, у киоска. Серый, как тень совести.

– Кто? – Дмитрий усмехнулся и чуть сбавил шаг, делая вид, что любуется бетонным узором под ногами. – Ах, он? Да брось. Просто бдительный гражданин. Мало ли их с блокнотами...

– Это милиционер, дубина. Сержант Сергей. Уже третий день за нами волочится. С чего бы ему любоваться на мою авоську?

– Может, ему нравятся Boney M, – хмыкнул Дмитрий, но в голосе сквознула нота тревоги.

«Если Сергей действительно за нами следит... Значит, кто-то что-то проболтал. Или... планка у Марины совсем поехала от дефицита?».

Сергей Иванович и впрямь выглядел подозрительно. Притаившись за углом, он делал вид, что изучает расписание автобусов. В действительности, в его блокноте уже значились следующие записи:

«08:01 — женщина, лет 35, платье как у Ротару, ведёт себя нервно.

08:03 — мужчина, кепка Штирлица, поведение актёрское.

08:04 — подозрительный предмет в сетке.

Возможно, магнитофонные кассеты (иностранные!)».

– Ты бы хоть галстук поправил, – процедила Марина, не переставая идти. – Такое ощущение, что ты из “Голубого огонька” сбежал.

– А ты бы поменьше шипела, – ответил Дмитрий и, подмигнув бабушкам на лавочке, сдержал желание вслух пожелать им хорошего дефицита.

Из ближайшего подъезда вышла женщина с бидоном, издалека пахнущим кефиром и переживаниями. За ней выбежал мальчик с фантиками от «Коровки». Он поскользнулся, но не упал. Сергей машинально записал:

«08:06 — мальчик. Устойчив».

Тем временем Марина резко затормозила у входа в дом культуры. Дверь скрипнула, как совесть партийного функционера, запаздывающая с отчётом. Дмитрий, с характерной полуулыбкой, кинул взгляд через плечо.

– Он за нами идёт? – Прошептал он, наконец осознав напряжение в лице жены.

– Нет. Пока делает вид, что интересуется афишей. Но ещё немного — и пойдёт за нами. Внутри, надеюсь, его остановит вахтёрша. Эта с усами, помнишь?

– Как можно её забыть? Её усы снялись в «Дерсу Узала» без грима.

Они вошли в полутемный вестибюль, где воздух был пропитан нафталином, пылью и гулом вчерашней самодеятельности. В этот момент Марина резко остановилась.

– Если он нас раскроет, мы пропали. Этот код в записке — это не просто цифры. Это дата и адрес. 3 сентября, Подсобка №7, дом культуры «Луч».

– «Луч»... – задумчиво повторил Дмитрий. – Подсобка за сценой?

– За роялем. Под ступеньками. Там спрятано всё.

– Всё – это что?

– Всё, что ты не должен знать, чтобы на допросе случайно не проболтаться.

– Ага. Значит, как жена – ты мне доверяешь, а как соучастнику – нет?

– Как жене – я доверяю. А вот как следователю – ни в коем случае.

Сзади скрипнула входная дверь. Сергей Иванович, отряхнув пыль с формы, зашёл, будто ищет кружок домино. Бабушки с лавочки уже позвонили куда надо. Их голосовая оперативность не уступала радиостанции.

– Я пойду вперёд, – решительно сказала Марина. – Ты останься в фойе, отвлеки вахтёршу разговорами о «Карусели». Ты же всё равно до сих пор влюблён в ведущую.

– Не до такой степени, чтобы рисковать за неё допросной комнатой.

– Значит, делай вид, что рискуешь.

Они расстались на краю лестницы. Марина скользнула вниз, пряча авоську под пальто. Дмитрий направился к стойке, где вахтёрша с усами уже поднимала голову, предчувствуя разговор не по теме.

Сергей остался в тени фикуса, притворяясь, что изучает стенд с кружками: вязание, авиамоделирование, основы марксизма и радиотеатр. Он достал карандаш. Надпись на новом листе блокнота гласила:

«08:10 — объект вошёл. Внутри возможно хранилище вещдоков. Срочно запросить подкрепление. И бутерброд с колбасой».

За углом афиша объявляла:

«24 августа. Танцы для старшего возраста. Аккордеон. Без спиртного».

Никто ещё не знал, что именно там, за фальшпанелью, где когда-то прятали стулья для утренников, сейчас хранилось нечто, что изменит ход расследования, семейных ссор, и, возможно, советской истории.

Дом культуры имени Клары Цеткин дремал в дневной духоте, как пожилой сторож на смене после тяжёлой ночи самодеятельности. Пыльный свет сочился сквозь окна, подсвечивая выцветшие афиши «Ансамбля баянистов «Весёлый клапан» и «Лекции о вреде диско». Портрет Брежнева смотрел строго, будто собирался отчитаться за каждого, кто входил.

Марина подошла к запертой подсобке с видом санитарного инспектора без санитарки. Авоська в её руке дрожала не от страха, а от веса коробки с уликами, которые, по мнению милиции, не существовали. Её лицо хранило выражение холодной деловой ярости. На платке, сползшем набок, уже собралась пыль.

Дмитрий, не отставая, поправлял галстук и щёлкал пальцами, как будто готовился к выходу на сцену. Он чувствовал себя Шерлоком в декорациях театра профсоюзов. Кепка сползала на лоб, но это придавало ему сходство с усталым чекистом, что его только радовало.

У двери стоял Пётр Иванович, дворник с лицом, вырезанным будто из пенопласта и неудачного картона. В синем комбинезоне, с метлой в руках, он напоминал персонажа пьесы, который внезапно оказался в реалистической драме. Он ворчал себе под нос:

– Все воруют, а я мети... Как та девка из балета: вся в паетках, а метлу держит.

– Не лезь к нему, – прошептала Марина, не отпуская авоську. – Сергей следит. Он у входа, за гардеробной. Видела, как зашёл. Наверняка уже на четвёртом листе блокнота.

– Моя интуиция работает лучше твоих бумажек, – ответил Дмитрий, щёлкнул запонкой и решительно направился к Пётру.

«Сейчас расколю его, как в старые добрые времена. Даже если он ни при чём – всё равно полезно. Может, выведет на след завмага. Или хотя бы скажет, где у них туалет».

– Товарищ! – Начал он с обаянием, достойным диктора Центрального телевидения. – Вы, случаем, не видели подозрительные ящики?

Пётр поднял голову, как солдат на проверке сапог, и прищурился:

– А ты кто такой?

– Активист. Добровольный борец с дефицитом. Проверяем технические помещения. Ваши показания важны для Родины.

– Для Родины, говоришь? – Пётр почесал затылок ручкой от метлы. – Родина просила мети, а не болтать.

– А Родина знает, – Дмитрий навис над ним. – Что вы, возможно, видели перемещение запрещённых магнитофонов через подсобку?

Пётр моргнул.

– Магнитофоны? Здесь? Да вы что, тут даже гвозди – по штучке!

– Сознавайтесь! Где ящики? Где завмаг Виктор? Он здесь прятал контрабанду?

– Я? – Пётр сделал шаг назад, метла дрогнула в руке. – Я только мету! Я даже не знаю, кто такой ваш... как его... Виктор! Я – технический персонал, у меня спецовка и давление!

– Значит, вы утверждаете, что ничего не видели? – Дмитрий сделал шаг вперёд.

– Видел! Видел ящики! Но не магнитофоны! Может, картошка! Может, чучела для драмкружка! Я не вникал! – Пётр уже начинал нервно косить к выходу.

– Ага! Видели! Значит, знали! Значит, скрывали! Сознавайтесь, или я вызову весь ЦК!

– Какой ЦК?! Я в профсоюз не вступал! – Пётр бросил метлу, развернулся и с криком «Я только мету, ничего не знаю!» вылетел в коридор.

Сергей у входа уже записывал:

«12:03 – дворник скрылся. Возможен сговор. Савельев агрессивен. Савельева напряжена. Афиши пыльные».

– Ты опять всё испортил своей импровизацией! – Марина повернулась к мужу, глаза её сверкали, как люстры в актовом зале перед вырубкой электричества. – Он ничего не сделал! А теперь нас заметили. Сергей наверняка уже вызывает опергруппу!

– Он сказал про ящики, – Дмитрий, не сдаваясь, поправил кепку. – Про ящики Виктора. Значит, след верный.

– След верный, а мозг дырявый. Ты сам говорил: «действуем тихо». А теперь дворник убегает, как шпион из радиоспектакля.

– А ты, между прочим, тоже не идеальна. Платок висит, как флаг на ветру. Ты бы хоть зеркальце с собой брала, разведчица.

Марина сдержала возглас. Вместо этого она резко развернулась и направилась к подсобке. Замок, как назло, не поддавался. Авоська в её руке дрожала.

«Если сейчас не откроется – вся операция коту под капусту. И Сергей. И ящики. И “Boney M”. Всё зря».

Дмитрий тем временем наклонился, подобрал брошенную метлу и задумчиво изучил её.

– Интересно, откуда в метле перо?

– Это не перо, это фантик от “Коровки”, – отрезала Марина. – И не отвлекайся. Нам надо попасть внутрь, пока Сергей не начал читать нам мораль.

Скрип двери позади сообщил: Сергей вошёл в зал. Его шаги эхом отозвались по паркету.

– Поторопись, – прошептала Марина. – У нас ровно тридцать секунд, пока он не начнёт фразу «Граждане, предъявите документы».

– Ладно, – кивнул Дмитрий. – Но потом ты всё-таки скажешь, что я был прав.

– Сначала откроем подсобку. Потом поговорим о правде.

Дверь в подсобку поддалась с предательским скрипом, словно оскорблённый актёр массовки, которого забыли упомянуть в титрах. Внутри пахло нафталином, мокрой фанерой и пыльной историей культурных мероприятий. Свет пробивался только из щели под дверью, рисуя на полу вытянутый прямоугольник, как будто на сцену вышел человек в кожаном плаще и сейчас будет петь под минусовку.

Марина первой нырнула внутрь и сразу присела за коробками с надписью «НГ’76 – хлопушки не взрывать!». Авоська с уликами дрожала в её руках, будто предчувствовала, что в этом помещении ей не место.

Дмитрий зашёл следом и, споткнувшись о табурет с отломанной ножкой, едва не рухнул в костюмы для постановки «Вперёд, к победе труда». Он выругался шёпотом и прижал кепку к голове.

– Осторожнее, – прошипела Марина. – Здесь слышно, как мышь чихнёт.

– Если мышь чихнёт, – ответил Дмитрий, отползая к стене. – Я запишу её в свидетели.

«Вот оно, настоящее место преступления, – думал он. — Мрак, пыль, афиши, мебель с прошлого века. Как в кабинете замминистра, только без портрета Суслова».

Но портрет был – Брежнев, в рамке, криво прибитой, наблюдал за ними сверху с выражением удовлетворения, будто только что вручил кому-то очередной орден.

Марина, сдвинув коробку с надписью «Костюмы для кружка «Весёлый пролетарий»», вдруг замерла. На стене, среди афиш про концерты баянистов, кружок кройки и шитья и постановку «Ленин и пионер», висела старая выцветшая фотография.

– Сюда, быстро, – шепнула она, и Дмитрий, пригнувшись, подполз к ней, как в разведке под Севастополем.

Он поднял голову, глянул – и свистнул сквозь зубы.

На чёрно-белой афише, в рамке из резного картона, два улыбающихся гражданина стояли обнявшись: один – директор дома культуры с лицом, подходящим под определение «обтекаемо советское», другой – никто иной, как Виктор Иванович, завмаг.

– Это что же, – медленно произнёс Дмитрий. – Завмаг Виктор и культурный руководитель в одной обойме?

– Это не «что же», это «вот оно», – сухо ответила Марина, доставая из кармана блокнот и аккуратно записывая: «12:34 – Афиша. Виктор и директор. Сообщники. Проверить финансирование мероприятий 1978 года».

– Ты что, и в шкафу у нас всё так записываешь? – Ухмыльнулся Дмитрий, но взгляд у него был внимательный, почти тревожный.

«Это уже не совпадение. Это – конспирация. Классика. Дружба завмага и директора – это всегда след к дефициту. Особенно если на фото оба улыбаются и стоят на фоне ящика с надписью «Инвентарь»».

– Вот она, твоя доказуха, – Марина ткнула пальцем в афишу. – А ты с дворником сцены устраиваешь. Ты опять всё испортил своей импровизацией!

– Минуточку, – Дмитрий выпрямился, насколько позволяла стенка из коробок с гирляндами. – Если бы не моё актёрское чутьё, мы бы сюда не попали. Я выжал из этого Петра информацию, как из граната в компоте.

– Ты выжал из него панику и крик. Информацию – я нашла, – Марина покосилась на дверь, откуда доносились приглушённые шаги. – И теперь нас вот-вот накроет Сергей с блокнотом и запахом одеколона «Шипр».

– Зато теперь ясно, кто крутит этим домом культуры. Завмаг – лицо с улицы, а директор – прикрытие. У них, как в кино, сговор и совместные посиделки за госбюджет.

– У тебя всё как в кино. А у меня, – она постучала по авоське, – улики. Если ты сейчас опять полезешь на баррикады допроса – я уйду одна, и тебе останется допросить стул из «Лебединого озера».

– Значит, действуем по плану, – кивнул Дмитрий. – Ты проверяешь улики, а я устраиваю засаду.

– Ты устроишь пожар, а не засаду. Я сказала – никаких движений без проверки.

– А я говорю – они в панике, надо действовать. Мы на шаг впереди.

– Мы – на шаг от провала. Я тебя туда не тащила, ты сам пришёл с галстуком и интуицией.

– Интуиция – мой хлеб. И, кстати, этот галстук ты мне сама купила.

– На распродаже в универмаге. Он был единственный, и ты его надел в день, когда нужна маскировка.

И тут шаги Сергея приближались к двери. Они оба замерли, взглянув на щель, где мелькнула тень. Воздух в подсобке, и без того густой, стал вязким.

– Прячь афишу, – прошептал Дмитрий. – И постарайся не шуршать, как партбилет на ветру.

– А ты постарайся не дышать, как политинформационный бюллетень.

Сергей прошёл мимо. Скрип его сапогов удалялся, словно театр закрылся до следующего сезона. Марина вздохнула и, прижав авоську к груди, тихо сказала:

– Мы уязвимы. Сергей рядом. Директор, похоже, под ними. У нас один шанс – и одна афиша.

– Тогда пойдём по следу, – кивнул Дмитрий. – Допросим директора. Вежливо. С нотками тревоги.

– Только через улики. Только после сверки. Ты снова пойдёшь на поводу у своей «интуиции» – я тебя сдам с потрохами. В Моссовет.

– Ну хоть не в обком.

Они переглянулись. Марина улыбнулась краешком губ, что-то среднее между «я тебя всё ещё люблю» и «я тебя всё ещё уволила бы».

Подсобка снова затаилась, как музейная витрина с надписью «не трогать руками». Воздух был густ, как жидкий кисель из столовой на первом этаже. Запахи нафталина, старой бумаги и слегка затхлой тряпки образовывали коктейль под названием «прошлая жизнь советского учреждения». Из-под двери тянуло светом и тревогой.

Марина, вся в афишах, будто в декорациях школьного спектакля, сидела на корточках. Её платье с огромными плечами зацепилось за гвоздь, и она уже третий раз за минуту дёргала его, не издавая ни звука.

– Я же говорила, – прошипела она, глядя на Дмитрия. – Не надо было допрашивать дворника, теперь он у двери! С блокнотом!

– Всё под контролем, – шепнул Дмитрий, хотя контролем тут и не пахло, пахло – адреналином и забытым костюмом Чапаева.

Он пытался сохранять харизму, поправляя кепку, но она окончательно съехала на ухо, придавая ему вид уставшего школьника с замашками провокатора.

– Твоё «всё под контролем» заканчивается, как госфинансирование кружка авиамоделирования, – шепнула Марина, сжимая авоську. – Быстро, к ящику. Там, у стены. Надпись «ткань».

Они отползли по-пластунски. Афиши хрустели, как печенье в целлофане. Дмитрий первым добрался до ящика, распахнул крышку с выражением киногероя, нашедшего чемодан с миллионами.

– Пусто, – выдохнул он. – Абсолютно. Ни ткани, ни даже мотка ниток. Только пыль. И крысиный след.

– Ложная улика, – сказала Марина, как приговор. – Виктор подбросил. Специально. Чтобы мы выдохлись на фальши.

«Как в 2025-м, с теми левыми декларациями от имени “ООО Родник и братья”, – подумала она. – Те же почерк, та же липа. Только сейчас – с коробками и милиционером».

Дверь скрипнула. Тень легла на пол.

– Кто здесь? – Прозвучал голос Сергея. – Граждане, выйдите! Документы предъявите! Спекулянты, что ли? Или хулиганы?

Марина вжалась в пол.

– Это всё из-за твоего допроса, – прошипела она. – Он нас выследил! У тебя на лбу было написано «виновен».

– Спокойно, – прошептал Дмитрий. – Я всё улажу.

– Уладчик, – отрезала Марина, натягивая на себя афишу с изображением баяниста. – Сиди тихо. Хоть раз.

Сергей вошёл на цыпочках, будто участвовал в конкурсе юных разведчиков. Блокнот в руке, нос втянут в воздух, словно у охотничьей собаки. Он заглянул за первую кучу коробок. Потом вторую.

– Кто здесь шуршит? Думаете, если вы в афишах, то вас не видно? Я, между прочим, в Ташкенте под диваном человека нашёл.

Марина сглотнула. Дмитрий напрягся.

– Ладно, – прошептал он. – Я отвлеку его.

– Ты с ума сошёл?! – едва не зашипела Марина, но Дмитрий уже встал, расправляя пиджак.

Он выскочил из-за коробки, как клоун из тумбочки, и с самым невинным лицом произнёс:

– Товарищ милиционер! Простите, вы не подскажете, где тут выход на сцену?

Сергей вздрогнул, развернулся с подозрением и прищурился:

– А ты кто такой?

– Художественный актив. Репетируем агитбригаду. Сюжет про БАМ и трудности с кадрами.

– А чего в подсобке?

– Ищу декорации. Там, кажется, костюм крановщика. Или портного, не разобрался.

Сергей всматривался в лицо Дмитрия, словно пытался найти на нём штамп «дефицит». Но тот держался с видом полного дурака – роль, в которой он, к сожалению, чувствовал себя довольно органично.

– Подозрительно ты говоришь, – заметил Сергей и записал в блокнот: «13:02. Мужчина. Подсобка. Агитбригада. Подозрительно дураковат».

– Спасибо, – вежливо ответил Дмитрий, кивая. – Мы и стараемся. Искусство требует.

Сергей почесал подбородок, хмыкнул, оглядел подсобку ещё раз и направился к выходу, бормоча:

– Культурные они, значит... Но что-то не так.

Дверь захлопнулась. Шаги отдалились.

Марина вылезла из кучи афиш, отряхиваясь, как актриса, которая сыграла главную роль в «Лебеде» и теперь мечтает о «Трактористах».

– Ты идиот, – сказала она.

– Я гений, – ответил Дмитрий, расправляя пиджак. – Он ушёл. Мы целы. И афиша цела. Значит, миссия выполнена.

– Миссия? Ты чуть не подставил нас под арест за контрабанду афиш!

– Да ладно тебе. Главное, что ящик оказался фальшивкой. Значит, Виктор всё знал. Умело отвёл след. Это только подтверждает его вину.

– Ты так радуешься ловушке, как будто нашёл конфету без фантика.

– А ты всё злишься. Даже когда я нас спас.

– Спас? Ты знаешь, как я выглядела под баянистом?

– Культурно.

Они переглянулись. В воздухе снова повис запах пыли и советской смекалки. Портрет Брежнева всё так же смотрел с укором, как учительница, у которой класс снова пробежал мимо гардероба в бахилах.

– У нас есть афиша. Есть ложный ящик. И есть директор, который улыбается не просто так.

– И завмаг, который кладёт пустое под видом ткани.

– Значит, пора выходить из театра и идти в бухгалтерию, – сказала Марина, пряча блокнот.

– Или прямо к директору. На приём. С цветами и наручниками.

– Только без импровизаций.

– Как скажешь, старший налоговый агент моей души.

А подсобка закрылась за ними, и снова погрузилась в тишину. Афиши затрепетали в пыльной тени, как будто знали: это ещё не конец спектакля.

Съёмная комната бабы Нюры встречала гостей, как актёр массовки на последней репетиции – устало, пахнуще нафталином и с лёгким оттенком капусты из позавчерашнего борща.

Обои в цветочек облезли по краям, будто пытались сбежать с этого спектакля лет двадцать назад. Ковёр с оленями уныло свисал с противоположной стены, намекая, что был свидетелем не только моли, но и, возможно, нескольких эпох.

В углу, на подставке из трёх томов Большой Советской Энциклопедии и одного словаря иностранных слов, стоял телевизор «Рекорд». Пыль на его экране была столь плотна, что её можно было резать ножом и подавать с чайной ложкой.

На столе – коробка с вещдоками, гордо лежали кассеты «Boney M», свёрнутая афиша, и записка с кодом «3-5-7», исписанная Марининым подчёркнуто квадратным почерком. Всё это освещалось тусклой лампочкой в виде колокольчика, которая время от времени моргала, будто комментировала происходящее.

Марина сидела за столом, в платье с огромными плечами, словно собиралась на съезд бухгалтеров. Её блокнот лежал перед ней, как оружие массового поражения. Платок сбился на бок, словно сам решил сдаться.

– Ты не мог бы, – произнесла она, не глядя, – хотя бы один вечер не ставить себя в центр вселенной?

– А я, между прочим, снял пиджак, – с лёгкой обидой произнёс Дмитрий, стоя у окна. – Это жест. Символический.

– Символическим будет, когда ты наконец составишь план, а не строишь теории на ходу, как школьник на контрольной.

Радио «ВЭФ» тихо играло «Синюю вечность». Магомаев наполнял комнату меланхолией, будто знал, что сейчас произойдёт что-то не по инструкции МВД СССР.

Телевизор вспыхнул.

Не щёлкнул. Не загудел. Просто – вспыхнул. Без звука, без кнопки. Экран засветился, и в нём – сцена. Школьный зал. Занавес с жёлтыми цветами.

На сцене – девочка лет двенадцати в форме с белым фартуком. Её глаза – Маринины. Улыбка – Дмитриева.

– Это… – прошептала Марина, привстав. – Это же…

– Наша Маша, – выдохнул Дмитрий. Кепка съехала совсем, но он её не поправил.

На экране – Машенька, 2025 год. Сценка о космосе, где она играла Гагарина, с ведром на голове и текстом, который читала с выражением: «Я летаю, мама! Я в небе!».

Марина прижала блокнот к груди. Глаза блестели. Голос дрожал.

– Мы должны вернуться ради неё, – прошептала она, как будто не Дмитрию, а вселенной.

– Я… – Дмитрий обернулся от окна. Его лицо посерьёзнело. Голос стал глухим. – Я раскрою дело. Мы вернёмся. Обязательно. Я всё сделаю ради неё.

Экран мигнул. Маша на экране замерла в позе полёта. Телевизор погас.

Снова осталась только «Синяя вечность» и лампочка-колокольчик, которая затрепетала, как Маринины пальцы.

– Это был сигнал, – тихо сказала она, доставая карандаш. – Телевизор реагирует на наши чувства. Он связан с нами. С будущим. С Машей.

– Или с перегрузкой сети, – осторожно заметил Дмитрий.

– Не порти. Сейчас всё встало на место. Мы здесь, потому что что-то пошло не так. Потому что они – Виктор, директор, этот Сергей – вмешались. И теперь…

– Мы должны всё исправить, – кивнул Дмитрий. – Значит, завтра – обратно в подсобку?

– Завтра, – подтвердила Марина. – С планом. С маршрутами. С анализом.

– Или с засадой. Я поставлю ловушку на Виктора. Пару швабр, кассету с «Раффаэлло» – и он попался.

– Сначала план. Потом засадка. Понял?

– Понял. Но если увидим дворника – он мой.

Они оба замолчали. В комнате стало как-то по-домашнему. Тихо. Тепло. Почти… родственно.

И вдруг – лёгкое движение тени за окном. Как будто кто-то, устав ждать, всё-таки решил подглядеть. Сергей? Сосед-радиолюбитель? Или само время?

– Он здесь, – прошептала Марина, не отрывая взгляда от окна.

– Пусть смотрит, – ответил Дмитрий, натянув кепку. – Я теперь не просто импровизирую. Я действую.

Марина посмотрела на него. Он – на неё.

В «ВЭФе» Муслим уже пел финальные слова, вытягивая ноты, как следователь – признание.

Комната на секунду застыла, как сцена перед последним актом. Потом Марина закрыла блокнот.

Глава закончилась. Но дело – только начиналось.

Глава 20: Подозрительный директор

Утро начиналось с бодрого голоса диктора в радиоприёмнике «ВЭФ», призывающего к трудовым подвигам и повторяющего слово «социализм» чаще, чем баба Нюра слово «заговор». Комната у Анны Петровны пахла нафталином, настоем из смородиновых веток и чем-то неопределимо тревожным, как будто сама мебель знала, что сегодня будет решаться судьба дела.

Марина сидела за деревянным столом, испещрённым пятнами от компота и временем. Её блокнот был развёрнут, карандаш скрипел. Рядом — коробка с уликами, аккуратно завёрнутая в кусок советской газеты с программой телепередач. Платок сполз, как всегда, но сейчас она не заметила.

— Мы идём на танцы за уликами, а не за твоими концертами! — Резко бросила она, не отрывая взгляда от плана.

— И что ты предлагаешь? Выйти на середину зала и зачитывать устав налоговой инспекции под «Смуглянку»? — Дмитрий, стоя у окна, поправил галстук и самодовольно ухмыльнулся. — Мой шарм раскроет дело, а твой блокнот — максимум отчёт в бухгалтерии.

Он прищурился в сторону двора, где под окнами кто-то яростно бил по качелям, словно мстил детству. Вдали гудели «Жигули», дети гоняли мяч, а на лавочке уже сидели три бабушки с выражением лица, достойным заседания президиума.

— Я составила три варианта маршрута по залу, — отчеканила Марина. — Один — обходной, второй — наблюдательный, третий — экстренно-эвакуационный. Все привязаны к расписанию танцев и поведению подозреваемого.

— То есть если директор начнёт танцевать «Гопака», ты прыгаешь в окно?

— Если директор начнёт танцевать «Гопака», я запишу это как доказательство нервного срыва.

— А я — как повод вступить в хор, — весело заявил Дмитрий. — Хоровой круг ближе к директору. Затаюсь между басами.

— Ты не хорист, ты разрушитель доказательной базы.

— А ты, между прочим, вчера меня чуть не сдала за афишу. И всё равно мы нашли связку: директор и завмаг шепчутся. А я это добыл, между прочим, без плана, — он расправил плечи. — Интуиция.

— Интуиция не оформляется в акте, — процедила Марина. — Без доказательств мы провалимся. Я не собираюсь возвращаться в 2025-й с провалом и кассетой «Boney M» вместо оправдательного заключения.

— А я собираюсь. С тобой. И с оправданием.

— Тогда слушай, — она ткнула пальцем в блокнот. — С 18:00 до 18:30 — наблюдение за директором. С 18:30 — имитация социалистической инициативы. Под видом кружка «Культура речи» — подслушиваем. С 19:00 — ты идёшь в сектор хоровиков. Но молчишь.

— То есть танцевать мне нельзя?

— Только если улик не будет, и только с тётей Валей из методкабинета. У неё артроз, и она не расскажет, если ты наступишь ей на ногу.

— Романтика.

Тем временем баба Нюра с энтузиазмом переставляла банку с компотом с одной клеёнки на другую. Её голос то поднимался до уровня мегафона, то опускался до заговорщицкого шёпота.

— А директор, говорят, каждую субботу с этим Виктором в углу шепчутся, как будто контрабанду с Кубы обсуждают. А потом — бац! — и опять дефицит в магазине! Сами ж и выносят, я тебе говорю, Мариш!

— Мы знаем, Анна Петровна, — устало ответила Марина. — Мы как раз и идём туда, чтобы это подтвердить.

— Да я вам с порога сказала! — Гордо произнесла баба Нюра. — Я и без ваших следственных штучек вижу, кто жулик. Они как за колонну уйдут, так хоть пиши стенограмму!

— А у вас нет стенограммы? — С надеждой спросил Дмитрий.

— Есть слухи! А слухи у нас — как протокол. Только интересней.

— Мы их сравним с показаниями.

— Только пейте компот, пока не засахарился!

Марина записала в блокнот: «Директор и Виктор — танцы. Слухи подтверждают. Проверить колонну у радиоточки».

Телевизор в углу оставался тёмным, но корпус его был тёплым, как будто он только что прокрутил не один, а все каналы будущего.

Дмитрий посмотрел на него с лёгким подозрением.

— Он, кстати, опять греется, — тихо сказал он. — Как будто знает, что мы вечером пойдём в логово.

— Пусть отдыхает. Мы с ним ещё не договорили, — так же тихо ответила Марина.

Они начали собираться. Марина завернула коробку с уликами в авоську. Дмитрий, глядя в зеркало, попытался надеть кепку так, чтобы выглядеть как простой гражданин с музыкальной душой. Получилось скорее как махинатор с идеями.

— Запомни, — напомнила Марина. — Ни одного шага без сигнала. Ни одной фразы без плана. Ни одного танца без разрешения.

— Ни одного шанса упустить преступника, — кивнул Дмитрий.

— Если ты сегодня опять будешь импровизировать — я тебя сдам в добровольную дружину.

— Тогда я возглавлю её и поймаю директора на танце под «Малиновку».

Они переглянулись. Взгляд у Марины был острый, но в нём уже не было ярости. Дмитрий улыбнулся чуть-чуть теплее.

Скрипнув дверью, они вышли. Комната осталась позади, всё так же пахнущая нафталином и загадками.

Телевизор в углу тихо щёлкнул, как будто подмигнул им в след.

***

Вечер выдался на удивление тёплым — и в метеорологическом, и в культурном смысле. Дом культуры, этот усталый памятник советского досуга, пах нафталином, дешёвым одеколоном «Тройной» и чем-то ещё... возможно, лёгкой паникой.

На стене, над столом для регистрации, благосклонно взирал Леонид Ильич Брежнев, а под ним, в духе социалистического реализма, магнитофон бренчал «Как молоды мы были». Танцпол мерцал в свете люстр, будто приглушённой памяти о первом комсомольском поцелуе.

— Держи лицо, — прошептала Марина, застыв у входа, стискивая сумочку с блокнотом. Её платок снова сполз, но руки были заняты — одной она прижимала сумку к боку, другой нервно скручивала край плана операции. — Если спросят, ты — солист хора «Нива».

— А ты? — тихо уточнил Дмитрий, поправляя галстук с такой грацией, словно сейчас выйдет на сцену исполнять «Калинку».

— Я — лектор по культуре речи, у меня в сумке блокнот и партбилет... чужой, но никто не проверит.

— Ты шикарна, когда врёшь, — улыбнулся он, расправляя лацканы пиджака. — Прямо как в 83-м на допросе Гришки-лапшевода.

— Ещё одно слово — и будешь петь в хоре соло «в карцере», — тихо рыкнула Марина.

К ним уже направлялась тётя Маша — местная активистка в цветастом платье, похожем на обивку трамвайного сиденья. В руках — журнал регистрации, на лице — выражение стойкой подозрительности.

— Так, вы кто?

— Дмитрий Сергеевич, солист, — Дмитрий вытянулся. — Лирико-драматический баритон.

— Ага... баритон... — тётя Маша покосилась. — Вчера у меня один лирик уже распевался, пришлось скорую звать. Ну, проходи. Голос на репетиции покажешь. А ты?

— Лектор, — Марина предъявила блокнот, как удостоверение сотрудника ГБ. — Пришла послушать речевые модуляции в народной среде.

— У нас тут не модуляции, а танцы, — проворчала тётя Маша, записывая их в журнал. — Но ладно, проходите. Только не шушукаться и не бегать по сцене. У нас дисциплина.

Они прошли в зал, растворившись в толпе. В центре уже кружились пары, вальсируя с такой торжественностью, будто каждый шаг был утверждён райкомом.

— Видишь его? — Прошептала Марина, глядя поверх голов.

— Вон у радиоточки, — кивнул Дмитрий. — Шепчется с завмагом. Как в шпионском кино. Только с пузом и в фуфайке.

— Следи. И не отвлекайся.

— Щас, — кивнул он. — Я к хору. Войду, так сказать, в образ.

Дмитрий бодро поднялся на сцену, где уже стояло три пенсионера в клетчатых рубашках и один парень с аккордеоном. Хористы кивнули ему, как человеку, прошедшему собеседование на выезд в Сочи.

Тётя Маша села к магнитофону.

— Репетиция! Градский! Поём!

Музыка заиграла, и Дмитрий, вдохновлённый, раскрыл рот.

— Как моооолодые мы быыыыли! Как искреееенно любиииили!

Его голос разнёсся по залу, как сирена гражданской обороны. Пары остановились. Мужик с аккордеоном замер. Одна старушка выронила платок.

Тётя Маша резко поднялась:

— Ты не поёшь, а воешь, как сирена на мясокомбинате!

— Это было экспрессивно, — оправдывался Дмитрий. — Я вложил душу!

— Забери обратно, пока никто не оглох! Вон с сцены!

Он, не теряя достоинства, спустился к Марине, которая стояла у колонны, прижавшись к ней спиной и едва сдерживая смех.

— Ты поёшь или улики ищешь? — Прошептала она, не глядя на него.

— И то, и другое. Смотри и учись, — ответил он с показной обидой, поправляя кепку.

— Ты чуть не сорвал операцию. Они уже насторожились.

— Зато я их отвлёк. Пока они отвлекались — ты что-нибудь услышала?

— Шептались про «график поставок». Виктор сказал: «Главное — чтобы завскладом не проболтался». Директор кивнул. Я записала.

Марина раскрыла блокнот. Там, между планом эвакуации и карандашным наброском портрета тёти Маши в ярости, красовалась запись: «Директор и Виктор — сообщники. Проверить склад. И директора на наличие слуха».

— Ну что, — Дмитрий приобнял её за плечо. — Теперь домой? Или ты хочешь, чтобы я ещё «Очи чёрные» спел?

— Если ты споёшь ещё что-нибудь — я сама отдам тебя директору.

Они направились к выходу. За спиной снова заиграла музыка, и зал снова закружился в танце, будто ничего не произошло.

Снаружи вечер был свежим и подозрительно тихим.

— Слушай, — сказал Дмитрий. — А если они всё это время знали, что мы не отсюда?

— Тогда нам остаётся одно, — ответила Марина. — Петь дуэтом. Чтобы все оглохли и нас не нашли.

В зале продолжал играть магнитофон, на этот раз — уже с лёгким шипением, как будто и сам «Градский» устал от всей этой комсомольской романтики. Под ногами скрипел паркет, пахнущий одновременно воском, потом и эпохой. Люстры отбрасывали длинные, подозрительно кинематографичные тени.

У колонны, спрятавшись в складках полутьмы и собственного платья с плечами размером с «Жигули», стояла Марина. Она сжимала сумочку так, словно внутри лежало нечто более ценное, чем ключ от подсобки — например, совесть начальника ОБХСС.

— Ты опять всё испортил своей самодеятельностью! — Прошипела она, не глядя на Дмитрия, который, развязно покачиваясь, стоял у входа в зал и теребил кепку, будто та могла вытянуть его из очередной глупости.

— Мой хор нас приблизил, — отозвался он, прищуриваясь. — А твой ключ — пустышка.

— Он не пустышка, а улика. Пока не выяснится обратное.

Марина выдохнула, на мгновение прикрыв глаза.

«Главное — не дать себе заорать. Ты не в налоговой, ты в театре абсурда, и этот абсурд в кепке — твой муж».

Её пальцы нащупали ключ — тугой, тяжёлый, с обломанным зубчиком. Его она ловко извлекла из кармана пиджака директора, когда тот проходил мимо неё, гордо неся вазу с искусственными гладиолусами. Видимо, думал, что ими отвлечёт внимание от своего шёпота с Виктором.

— Ну, ты идёшь? — Дмитрий шагнул ближе. — Или мы и дальше будем стоять за колонной, как неудавшиеся шпионы Госкино?

— Милиционер у стены. — Марина чуть кивнула в сторону: у выхода, прислонившись к стене, стоял Сергей Иванович — невысокий, квадратный, с таким лицом, словно он каждое утро умывался инструкцией МВД. В руке — блокнот, в глазах — подозрение, в усах — уверенность.

— Спокойно, он сюда по привычке ходит. Тут его жена в кружке «Танец и здоровье».

— Уверен?

— Ну... почти.

Подсобка находилась в конце коридора, за дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещён. Без стука не входить. Даже вам». Марина метнулась туда, как кошка в очках. За спиной хлопнула дверь — тихо, но как выстрел.

Внутри пахло бумагой, нафталином и почти мистикой. Полки гнулись под тяжестью афиш: «Праздник урожая — 1972», «Виктор Иванович в роли Пушкина», «Субботник — радость труда!» В углу — коробки с проводами, сломанные микрофоны, пара сломанных стульев и подозрительно молчащий проигрыватель.

— Пусто... — прошептала Марина. — Нет ни кассет, ни документов, ни схронов.

Она достала блокнот, записала: «Подсобка — пусто, но шёпот подозрителен. Уточнить: не шифруют ли через "гладиолус"?».

Тем временем Дмитрий остался в зале, приглядывая за директором и Виктором. Те снова слились в таинственный разговор, вполголоса, как школьники, обсуждающие план побега с урока пения.

— Говорю тебе, завтра — после обеда, чтоб всё было готово, — прошипел директор.

— А с завскладом что?

— Молчит. Пока.

«Ага, — подумал Дмитрий. — Вот и звено. Только бы Марина не устроила там ревизию с фейерверком».

Он краем глаза заметил движение. Сергей Иванович. Поднял блокнот. Написал что-то. Повернул голову. Взгляд — прямо на Дмитрия.

— Приветствую, — кивнул Дмитрий, улыбаясь как человек, случайно оказавшийся на свадьбе незнакомцев.

— А вы что здесь делаете? — Голос у Сергея был вежлив, но вежливостью следователя, у которого в кабинете уже лежит подписанный протокол.

— В хоре. Пел. Почти. — Дмитрий кашлянул. — Проверяю, как народ культурно отдыхает.

— Профессиональный интерес?

— Да, и личный. Мы с женой... ну, как бы, энтузиасты.

В этот момент дверь подсобки отворилась, и Марина вышла — спокойно, будто только что наводила порядок в архиве мироздания.

— А вот и жена.

Сергей чуть нахмурился. Дмитрий перехватил взгляд жены.

— Всё нормально? — Спросил он с налётом невинности.

— Нормально. — Её голос был холоден, как статистика по невозврату библиотечных книг. — Только ты опять всё испортил своей самодеятельностью.

— Я? — Дмитрий воздел руки. — Это ты полезла в подсобку, где даже мыши от скуки повесились.

— Там нет улик. Только пыль и афиши. Но шёпот был. Я слышала.

— Значит, надо копать дальше.

— Или начать думать.

Они стояли в углу зала, окружённые шумом танцев, запахами эпохи и собственными упрёками. Сергей, отступив на шаг, сделал ещё одну пометку.

«Шаг влево — ложный след. Шаг вправо — шёпот за кулисами. Надо искать середину», — подумала Марина, закрывая блокнот.

«Главное — чтоб она снова со мной заговорила до конца смены», — подумал Дмитрий, поправляя кепку.

А «Как молоды мы были» заиграла снова, словно в насмешку.

***

Ночь распласталась над посёлком, как старая вязаная накидка бабы Нюры — с катышками, но теплая. Радио «ВЭФ» на подоконнике слабо фонило «Синей вечностью», будто сам Муслим вёл допрос луны. Телевизор «Рекорд» в углу молчал с таким выражением экрана, как будто обиделся на эпоху.

Комната пропахла нафталином, ладаном соцреализма и старыми газетами. В цветастых обоях замирали ромашки, как свидетели преступления. На ковре с оленями лунный свет рисовал диагонали, а в центре стола лежала коробка с вещдоками: кассеты с «Boney M», афиша танцев, потертый ключ и записка с кодом: 3-5-7.

Марина сидела, не моргая, сжимая блокнот так, будто собиралась им отбиваться. Её платок сполз на плечо, волосы выбились, а взгляд... Взгляд был как у человека, который только что понял, что вся эта вечерняя романтика закончится штрафом, выговором и разводом.

— Завтра с утра — в подсобку, — наконец сказала она, не поднимая глаз. — Нужно найти, откуда идёт шёпот. Или микрофон, или вентиляцию, или хотя бы совесть завмага.

Дмитрий стоял у окна, приоткрыв штору, как стареющий Бонд, только вместо Мартини — чай с мятой и бабкиной настойкой от давления.

— Я всё равно за засаду, — сказал он. — Вечером. Я сяду в темноте, как Штирлиц в сортире, и выжду. Они клюнут.

— Если ты снова полезешь в хор, я тебя сдам.

— У тебя в глазах романтика. Признайся. Песня зацепила?

— Зацепила, — тихо выдохнула она. — За горло.

Марина резко перевернула лист. На нём уже были кривые строчки:

1. Подсобка — перепроверить вентиляцию.

2. Выяснить: Виктор — кому кум?

3. Проверить кассеты — звук может быть наложен.

4. Поговорить с тётей Машей (если не уволят до утра).

— Что за код в записке? — Спросил Дмитрий, кивая на цифры.

— Не похоже на шифр. Может, шкаф. Или график. Или они на складе ящики так нумеруют.

— Или часы — три, пять, семь. Время встречи?

Марина глянула на него долгим взглядом. Взгляд этот был не то чтобы благодарный, но в нём мелькнуло нечто, напоминающее «ну, хоть иногда ты полезен».

— Запишу.

Он отвернулся к окну, но голос стал мягче:

— Я раскрою это дело, Мариш. Ради тебя. Ради нас.

— Нас нет, — сказала она, но неуверенно.

Тень Сергея мелькнула в окне. Сначала как тень фонаря, потом — с характерным силуэтом. Его кепка выглядывала, как шапка невидимки, только наоборот.

Дмитрий сразу взялся за подоконник.

— Он следит.

— Говорила тебе — твоя самодеятельность нас выдаст! — прошептала Марина. — Мы даже толком не подготовились. У нас одна кассета, один ключ и миллион проблем.

— И один я. — Он выпрямился. — С этим делом справится только следователь вне ведомства.

— И вне реальности.

Они переглянулись. Взгляд у Марины стал мягче. Он напоминал их первое свидание, когда он, ещё курсант, притащил ей цветок из клумбы под прокуратурой.

Она вспомнила, как они тогда смеялись. А потом — как она одна сидела перед экраном в 2025 году, слушая «Синюю вечность», и думала: «Эта песня везде, но я хочу домой».

— Нам нужен план, — сказала она тише. — Чёткий. Без твоих соло и поэм.

— Ладно, без поэм, — кивнул он. — Но с засадами. И я всё ещё за кассету: там может быть что-то наложено.

— Утром пойдём к заведующей радиостудией. У неё магнитофон нормальный. Послушаем.

Марина сдвинула коробку поближе, положила блокнот рядом и встала. Платок соскользнул совсем. Дмитрий, не говоря ни слова, подошёл, аккуратно накинул его ей на плечи.

Она посмотрела на него, как будто впервые. И сразу отвернулась.

За окном мелькнула тень Сергея — в последний раз, как занавес.

Радио затихло.

— Спать надо, — сказала Марина. — Завтра большой день.

— Я не сплю, когда на меня смотрят из кустов.

— Значит, будешь не спать на допросе.

— А ты будешь со мной?

Она не ответила.

Он посмотрел на неё. Потом на кепку, забыто валявшуюся на стуле. Потом на окно.

И выключил свет.

«Синяя вечность» в радиоприёмнике замерла, оставив после себя только лёгкое потрескивание и ощущение, что что-то важное начнётся завтра.

Или уже началось.

Глава 21: Кассеты и хаос

Утро только притворялось бодрым — за окном скрипели качели, дворник гнал метлой фантики под ритм «Жигулей», радио «ВЭФ» бодро шептало о социалистических надоях. Комната бабы Нюры, пропитанная нафталином и тяжёлыми мыслями, дышала затхлой неподвижностью, как старая школьная программа.

Марина сидела на корточках у телевизора «Рекорд» с отвёрткой в руке и выражением лица, которым в налоговой обычно встречали фальшивые декларации. Её платок сбился набок, но поправлять было некогда: корпус «Рекорда» оказался упрямым, как младший бухгалтер на проверке.

— Ты уверена, что он не взорвётся? — Спросил Дмитрий, стоя рядом и одёргивая пиджак с видом человека, который сам бы давно всё разобрал, если бы не был занят стратегическим руководством.

— Ты же сам сказал: жужжит подозрительно. Вот и не мешай, а наблюдай. Молча.

Он прикусил язык, но только на мгновение.

— У тебя лицо такое, как будто ты из него золото достаёшь.

— Лучше — улику, — отрезала она. — А золото тебе только в зубах светит.

Коробка с вещдоками стояла на столе, как подозреваемый в кабинете следователя. Кассеты с «Boney M» сверкали пластиком, записка с кодом «3-5-7» лежала, будто номер ячейки в камере хранения тайн, а рядом покоилась поддельная квитанция, выданная с такой наглостью, что Дмитрий даже хмыкнул — «творчески подошли».

Марина ловко сняла заднюю панель телевизора, под ней оказался густой клубок проводов, пыли и...

— Есть! — Вскрикнула она, вытащив из угла корпуса плотно заклеенную изолентой кассету.

— Не может быть! — Дмитрий вскинул брови. — Ты что, серьёзно?!

— А ты думал, я просто от скуки ковыряюсь? Записывай: «Кассета. Обнаружена внутри телевизора. Повреждений нет. Подпись Савельева».

— Савельев ты одна, — буркнул он, вытаскивая блокнот. — А я просто гость в этом расследовании.

— Гость без права голоса, — кивнула Марина. — Надо проверить её.

— Я говорю — сразу к Виктору! У него глаза бегали вчера, как у тех, кто знает, что телевизор жужжит не просто так.

— Без доказательств ты всё испортишь! — Строго посмотрела она. — Опять начнёшь допрос с песней и остротами, он закроется. А с кассетой — он не отвертится.

— Моя интуиция говорит: он сейчас у себя.

— А моя логика говорит: если ты полезешь к нему, он скажет, что это ты магнитофоны таскал. У тебя и кепка подходящая.

Дмитрий снял кепку, вздохнул и примолк.

«Она права. Чёрт бы её побрал — она опять права. Но так противно».

Марина аккуратно вытерла кассету платком и положила её в коробку рядом с «Boney M».

— Надо найти магнитолу. В клубе, может, осталась. Или у тёти Маши в радиорубке. Только сначала — анализ.

— Ты будешь её осматривать с лупой?

— Я буду её слушать. А ты — молчать.

Он снова хотел что-то сказать, но замолчал. В комнате повисла тишина, которую нарушало только бодрое трещание «ВЭФа».

— Кстати, — добавила она. — Этот телевизор был тёплый. Он работал ночью. Кто-то включал.

— Или что-то включалось само...

— Не начинай про мистику. Всё объяснимо.

— Объяснимо? Телевизор жужжит, кассета прячется внутри, шёпот звучит в пустой подсобке, а ты всё ещё думаешь, что это просто бухгалтерская ошибка?

— Это просто Советский Союз. Тут ничего не работает, но всё почему-то работает.

Он рассмеялся. Впервые за утро.

— Вот за это я тебя когда-то и... — он замялся.

Марина посмотрела на него — взгляд резкий, как налоговая проверка.

— Не продолжай. Лучше найди нам магнитолу.

Он кивнул и вышел в коридор.

Она осталась одна у телевизора. В руках — кассета. В голове — тревога. В груди — что-то невыносимо похожее на воспоминание.

«Если в нём улика, я её найду», — подумала она.

Телевизор, словно услышав, щёлкнул внутри себя.

«Ну-ну», — сказал щелчок.

И радио зашипело громче.

Через пятнадцать минут в комнату, пахнущую нафталином, как пенсионный фонд культуры, вернулся Дмитрий, неся в руках тяжёлую, видавшую лучшее, магнитолу «Романтика». Она была бежевого цвета с бурым налётом на кнопках и ручках, как будто её хранили на верхней полке в шкафу вместе с сушёными яблоками и забытой фотокарточкой Андропова.

— Добыча, — торжественно сообщил он, ставя её на стол рядом с коробкой. — Баба Нюра сказала, что последний раз на ней играли «Голубой огонёк» в восемьдесят первом. Вопрос: как?

Марина, уже сдвинув платок на шею в неофициальное положение «военная тревога», посмотрела на магнитолу так, будто собиралась допросить её с пристрастием.

— Значит, во-первых, в восемьдесят первом ещё не было, — сказала она, открывая крышку кассетного отсека, — а во-вторых, судя по пыли, она играла это одновременно с «Шаляпиным на воске».

— Не ворчи, Марин. Это же антиквариат. Сейчас включим, и всё заиграет. Как в кино.

Он ткнул пальцем по кнопке «Пуск». Ничего.

Потом по кнопке «Сеть». Ничего.

— Ты уверен, что она работает? — Сквозь зубы спросила она.

— А баба Нюра уверяла, что «как новенькая». Правда, добавила: «если подуть».

— Может, и на неё дул Горбачёв, когда был младшим техником, — буркнула Марина, вставляя кассету внутрь. — Ну, держи пальцы крестиком.

Она нажала «Пуск».

Магнитола зашипела, щёлкнула, затаилась — и вдруг из динамиков хрипло, как из желудка советского трактора, донеслось:

«Арлеки-и-и-и-но-о-о, Арлеки-и-и-и-но...».

— Это что?! — Вскрикнула Марина, подскочив.

— Это Пугачёва, Марин! Великая женщина. Мне мама под неё борщ варила.

— Я не про борщ! Где запись? Где шёпот, компромат, грязь, скандал, интриги?! — Она судорожно нажимала кнопки, но магнитола упрямо пела про Арлекино, будто это был единственный трек во вселенной.

— А может, это всё часть заговора? — Мечтательно сказал Дмитрий, начиная пританцовывать. — Типа: закодированное послание через поп-музыку.

— Если я сейчас не найду переключатель, я закодирую тебе что-нибудь, — прошипела Марина.

Он не отреагировал. Напротив — подпевал:

— «Смеётесь вы надо мной, ну что ж, смейтесь...».

— Прекрати. Это кассета из телевизора! Там должны быть доказательства, а не трагедия советского клоуна.

— А ты попробуй послушать её сердцем.

— Я предпочитаю слушать ушами и по протоколу.

Она с силой нажала на «Стоп», но магнитола снова щёлкнула — и заиграла тот же трек с начала, как проклятая.

«Арлеки-и-и-и-но...».

— Всё, — Марина отступила. — Она заела. Это техника мстит нам за неверие.

— Или она одержима. Как и я, — ухмыльнулся Дмитрий. — Я больше не могу ждать, Марин. Я иду к Виктору. Пока ты тут разбираешься в творчестве Аллы Борисовны, он может утащить последнюю улику под прилавок.

— Мы должны проверить запись! — Крикнула она. — Ты опять всё испортишь! Ты — как эта магнитола: шумный, упрямый и поёшь не вовремя!

— А ты — как налоговая: холодная, суровая и всегда с блокнотом, — бросил он на прощание, нацепил кепку и вышел, хлопнув дверью.

Марина осталась одна. Магнитола продолжала петь, как безумный шарманщик.

Она медленно села, поправила платок и сделала запись в блокноте: «Магнитола — неисправна. Повторяет Пугачёву. Проверка невозможна. Дмитрий — ушёл к Виктору. Без плана».

«И без мозга», — добавила она мысленно.

Комната затихла.

Только из динамиков, как издёвка:

«Арлекино, Арлекино... Нужно быть смешным для всех...» .

Марина посмотрела на магнитолу.

— Да я и так, по-моему, уже.

Гастроном №14 на углу улицы имени чего-то значительного — возможно, тракторного завода, возможно, памятной даты — встречал Дмитрия влажным запахом уксуса, скрипом советских весов и гулом очереди, живущей по своим законам и старушечьим расписаниям.

На стене строго смотрел вниз плакат с лозунгом: «Экономика должна быть экономной!» — как будто напоминал: и ты, гражданин, должен.

— Колбаса? — Сказал Дмитрий, пробираясь к прилавку. — Нет, не колбаса. Колбаса — это образ. Это аллегория.

Он поправил кепку, нагнулся к прилавку, за которым, мечтая о пенсии и внезапной эвакуации, стоял завмаг Виктор Иванович — мужчина с лицом, как советская электричка: всё по графику, но устало.

— Колбаса, Виктор Иванович, как любовь в юности — просто так не уходит. Её кто-то ведёт. Вопрос: кто ведёт вашу колбасу?

Виктор вздрогнул, теребя свою папку с бумагами так, будто там лежала не отчётность, а чёрный ящик с последними словами совести.

— Я... э-э... — заикнулся он, и взгляд его метнулся в сторону двери, как у мыши, почувствовавшей запах котлет.

— Не спешите, — Дмитрий снисходительно усмехнулся. — Я вас не тороплю. Мы же не на партсобрании. Просто по-дружески. Беседа.

Очередь замерла. Пенсионерка с авоськой из узловатой проволоки перестала рассматривать кильку в томате и пристально уставилась на происходящее.

В этот момент в гастроном влетела Марина.

Платье с огромными плечами развевалось за ней, как знамя невидимой феминной революции. В одной руке — авоська с коробкой вещдоков, в другой — взгляд, способный расплавить алюминий.

— Дмитрий! — Прошипела она, подлетая. — Что ты здесь делаешь?!

— Допрос. По горячим следам. Как Штирлиц.

— Ты опять поверил первому попавшемуся листку? — она ткнула пальцем в лист, который он держал в руке.

— Это не просто листок, Марина. Это ключ.

Он развернул бумажку с жирным отпечатком пальца и аккуратным почерком: «1–2–3».

— Это код склада. Или сигнал. Или… шифр.

— Или считалка для детсада. Дмитрий, ты всерьёз думаешь, что преступник будет оставлять коды, как в «Ну, погоди»?!

— Ну, это бы придало делу стиль. Загадку. Элегантность.

— Ага. И запах кильки в томате — как в лучших фильмах о Мата Хари.

Виктор кашлянул.

— Я… я нашёл эту записку возле витрины. Может, кто-то уронил. Я не знаю, что это.

Марина посмотрела на него как налоговый инспектор на излишне счастливого предпринимателя.

— А что вы знаете, Виктор Иванович? Например, о том, как исчезают магнитофоны из подсобки? Или о том, что директор вашего гастронома появляется на афише вместе с вами, где вы оба — на фоне кассет «Вoney M»?

— Это… это утренняя гимнастика!

— Что?!

— В клубе! Мы… выступали.

— С магнитофонами?

— С гимнастикой!

Дмитрий поднял записку к свету, как эксперт.

— Бумага — старая. Пахнет… хм… уксусом. Почерк — женский. Или очень интеллигентный. Числа — в последовательности. Как код.

— Какой ещё код? — Марина схватила записку и сунула в авоську. — Пошли. Он ничего не скажет. Это ложная улика. Опять. Как и твой «шарм».

— Мой шарм, между прочим, добыл улику. А твой блокнот — только сухую констатацию факта.

— Зато без танцев под Пугачёву.

— Не завидуй.

— Я завидую только логике.

— А я — твоей способности всё испортить до того, как станет интересно.

— А я — твоей способности не заметить, как нас обводят вокруг прилавка.

— А я…

— Хватит!

Очередь, следившая за спектаклем с вниманием, достойным Театра Советской Армии, зааплодировала вяло, но искренне.

— Простите, — пробормотал Дмитрий. — Творческий процесс.

— А вам, Виктор Иванович, — добавила Марина. — Советую быть осторожнее. Не все могут позволить себе невинность.

— Это угроза?

— Это — наблюдение.

Дверь гастронома распахнулась с грохотом, будто в неё въехал не человек, а рота внутренней кавалерии.

В проёме возник Сергей Иванович — милиционер с лицом, как у табуретки: устойчивое, прямое и совершенно не предназначенное для улыбки. Фуражка сидела на голове с такой геометрической правильностью, что было ощущение — она прикручена. В руках — блокнот. Настоящий. С отрывными листами и авторитетом.

— Кто здесь ведёт допросы без ордера?! — Прогремел он, словно лично Ленин в Смольном.

У прилавка застыл Дмитрий. Он всё ещё держал кепку так, будто поправляет не головной убор, а алиби.

Марина стиснула авоську с коробкой вещдоков. Авоська натянулась, как струнка на мандолине, и, казалось, вот-вот брякнет: «Сдаёмся!».

— Твоё «Штирлиц-шарман» нас выдало, — прошипела Марина, прищурившись. — Он идёт.

— Спокойно, — прошептал Дмитрий. — Я всё улажу. Как в Ташкенте. Или в Геленджике. Или...

— В Бутырке, если ты сейчас не заткнёшься.

Сергей подошёл с выверенной милицейской поступью — с таким же шагом в кино идут к аресту врага народа или в туалет, если занято.

— Документы! — Приказал он. — И объясните, почему здесь звучат слова «код», «допрос» и «магнитофон». У нас тут гастроном, а не ЦРУ.

— А кто спорит? — Дмитрий выдал ослепительную, как советская сталь, улыбку. — Мы, между прочим, радиолюбители.

— Кто?!

— Радио-лю-би-те-ли, — отчеканил Дмитрий, смело указывая на авоську, в которой коробка вещдоков угрожающе выдала угол кассеты. — Чиним магнитолу. По общественной инициативе. У бабушки. Инвалид войны. Без ноги.

— Без чего?

— Без радиоприёма. Без... шанса услышать «Маяк».

Сергей медленно открыл блокнот. Перевёл взгляд на Марину. Она вжалась в авоську как в броню, глядя с напряжением, достойным пограничника на границе с капитализмом.

— А вы кто будете?

— Я? — Марина лихорадочно перебирала мысли.

«Если он найдёт кассету, мы пропали. Прошлое не простит. И настоящее — тоже».

— Она — жена, — Дмитрий шагнул вперёд, прикрывая её спиной. — По совместительству — бухгалтер по жизни. Проверяет, не нарушаем ли мы финансовую дисциплину в области ремонта бытовой техники.

— Хм, — Сергей прищурился. — А это что? — ткнул он пальцем в уголок кассеты, торчащий из авоськи, как хвост от тайны.

— Это... — Дмитрий прищурился в ответ. — Это не то, что вы подумали. Это… образец.

— Образец чего?

— Шумовой волны эпохи. Мы записываем... быт. Хроника.

Сергей всё ещё смотрел. Лампочка над головой мигнула — то ли от старости, то ли от напряжения момента.

— У меня, между прочим, — начал он медленно, — есть подозрение на спекуляцию. А у вас — ни ордера, ни направления. Ни талонов на правду.

— А у нас — дух. И дружба. И инициатива снизу!

— Ниже уже только подвал.

Марина, не выдержав, сдавленно процедила:

— Уходи. Сейчас. Пока не поздно.

— Поздно — это когда «Янтарь» исчезает с полки. Всё остальное поправимо.

Сергей шагнул ближе. Марина в панике натянула платок на лицо так, что стала похожа на революционерку, ограбившую молокозавод.

Сергей поднял блокнот, сделал пометку.

— Я за вами слежу.

— Прекрасно, — Дмитрий улыбнулся. — А мы — за качеством общественного звука.

Сергей вздохнул, оглядел гастроном, плакат, кильку, косые взгляды очереди, пожал плечами и вышел, оставив за собой ощущение надвигающейся государственной машины.

Минуту никто не двигался. Даже таракан под весами замер.

— Твоя импровизация нас чуть не угробила! — Прошипела Марина, распрямляясь.

— Моё обаяние спасло тебя от «превышения общественного доверия», — самодовольно ответил Дмитрий.

— Он сделал пометку. Он теперь будет за нами следить.

— Отлично. Значит, мы не пропадём в этой серой реальности. Нас хотя бы запишут.

— Я тебя убью.

— Подожди до вечера. Сначала — кассета.

Они двинулись к выходу. Солнечный свет снаружи был ядовито ярким.

Записка с «1-2-3» осталась на прилавке, словно намёк на то, что игра ещё не началась.

А из дальнего угла донёсся голос старушки:

— Девушка! А сыр будете брать?

Марина резко обернулась на голос старушки, будто тот пробил оборонительный периметр её самообладания. В глазах вспыхнуло что-то среднее между яростью и тоской по лучшей жизни, где в гастрономах не предлагали «Янтарь» в обмен на душу.

— Нет, бабушка, спасибо. У нас свой... рацион. Следственный.

Старушка фыркнула, недовольно поправляя сетку с морковью.

— Вот и видно, что голодные. Всё на нервах. А потом от стресса — гастрит!

Марина процедила сквозь зубы:

— Если он не заткнётся, у него будет не гастрит, а вскрытие.

— Слушаюсь, товарищ врач, — шепнул Дмитрий и, подмигнув, рванул к выходу, всё ещё сжимая в пальцах «ценнейшую улику» — записку с подозрительным кодом, похожим на телефон родильного отделения.

Выйдя на улицу, он вдохнул воздух свободы, пахнущий жареным луком, бензином и свежевыстиранными простынями с балкона четвёртого этажа.

— Ну вот, — победно протянул он. — Я же говорил, шарм — наше всё.

Марина шла рядом, взгляд её был острым, как игла в сапоге ниндзя.

— Он чуть не забрал у нас кассету. Ещё чуть-чуть — и нам бы пришлось объяснять, что мы не пришельцы из будущего.

— Ты преувеличиваешь. Мы просто пара чудаков с коробкой аудиозаписей, платком и чувством гражданского долга.

— Ты хоть понимаешь, что если он начнёт спрашивать, откуда у нас Пугачёва до премьеры 1980 года…

— Значит, скажем, что это живой концерт в Домодедово. Эксклюзив. У бабушкиного знакомого из хора МВД.

Марина остановилась.

— Дмитрий.

— Да, Мариша?

— Если ты ещё раз скажешь «шарм» или «инициатива снизу», я тебя уроню в мусоропровод.

Он поднял руки, изображая капитуляцию.

— Согласен. Молчу. Я теперь просто... следую за тобой.

— Хорошо. Тогда идём. Надо найти работающую магнитолу. И пока ты будешь шептаться с очередным завмагом, я попробую достать список сотрудников склада.

— Как всегда — ты логика, я — харизма.

— Ты — причина моего головокружения.

Он усмехнулся и, немного помедлив, осторожно тронул её за локоть. Марина не отдёрнулась. Просто вздохнула.

«Нас точно заметили. Осталось понять — кто первым сделает ход: мы или система».

Ветер пронёсся по двору, подняв в воздух рекламный листок с надписью: «Выставка японской техники. Только три дня!».

Марина и Дмитрий переглянулись.

— Совпадение? — Спросил он.

— Это Москва. Здесь совпадения — форма прикрытия.

Они пошли прочь, а за их спинами снова хлопнула дверь гастронома. Где-то внутри, в списке покупок, уже стояли не только килька и уксус, но и фамилии.

И кто-то аккуратно их подчёркивал.

Красной пастой.

Глава 22: Ловушка на складе

Комната бабы Нюры пахла, как архив районной библиотеки, где нафталин вёл вечную борьбу с плесенью — и пока проигрывал. Луч солнца, пробившийся сквозь застиранную штору, лениво осветил ковёр с оленями, как будто напоминая: эти олени видели больше заговоров, чем весь ОБХСС за декаду.

Марина сидела за столом, строгая, как завуч на линейке. Блокнот в клетку исписан планами, в графе «маскировка» стояло: «инспекция по проверке противопожарной безопасности» — зачёркнуто, «Районное управление торговли» — зачёркнуто, и только третья попытка осталась без линии смерти: «Союзпотребнадзор».

— Я тебя умоляю, — Марина посмотрела поверх очков на Дмитрия. — Мы не на съёмках «Семнадцати мгновений». Штирлиц, конечно, тоже шёл без плана, но у него хотя бы был Мюллер. А у меня ты.

— У тебя я, и это уже успех, — Дмитрий ухмыльнулся, поправляя галстук, который сидел на нём, как галстук на пионере с амнезией. — Ты не понимаешь, Марин, этот код — «раз-два-три»! Это же классика. Я нутром чую — там магнитофоны.

— Ты нутром вчера чувствовал, что кассета «Boney M» подлинная. А она оказалась записана на «Весне» с шумом вентилятора.

Дмитрий прижал ладонь к груди.

— Я ошибся один раз. Это как в шахматах — пожертвовал ферзя ради матовой атаки.

— Ты сжёг улику, Дима. Это не шахматы. Это уголовка.

Он пожал плечами, подошёл к коробке на столе. Достал оттуда поддельную квитанцию, повертел в руках. Рядом лежала афиша с концертом группы «Карнавал» и записка с надписью «3-5-7». Настоящий код? Или тоже ловушка?

Марина закусила губу, постукивая карандашом по краю блокнота. Где-то из радио тихо доносилось:

«Если бы вы знали, как мне дороги...».

Голос Зыкиной, как сироп из шприца — тягучий, приторный, но цепкий. Под его аккомпанемент она продолжала писать:

— Заходим в 11:30. Внешний вид — проверяющие. Документы — липа, но печати настоящие, баба Нюра вчера наштамповала. Ты — старший инспектор. Я — заместитель. Не открывай рот без команды. И самое главное — никаких импровизаций.

— А как же свобода следствия?

— У нас нет свободы. У нас даже мыла нет. Я вчера мылась хозяйственным.

Дмитрий картинно вдохнул, будто хотел сказать что-то драматичное, но вместо этого чихнул — нафталин всё же взял реванш. Он схватил кепку, натянул её на уши и посмотрел на жену с выражением обиженного интеллигента.

— Ладно, Марин. Но если в этом складе действительно магнитофоны, я хочу назвать операцию «Кассета судьбы».

— Назовёшь. Если выживем.

Он подошёл ближе, взял авоську, в которую аккуратно уложили коробку с вещественными доказательствами. Вещдоки поскрипывали, будто тоже не верили в успех.

— Ну, пошли спасать Родину, — пробормотал он.

— Сначала спаси себя от показаний, — буркнула Марина.

Они уже были у двери, когда с кухни донёсся треск — чайник закипел. Дмитрий метнулся назад:

— Ща только выключу, а то Нюра нас заварит заживо.

Марина закатила глаза, прижала блокнот к груди и глубоко вдохнула.

«Хоть бы не устроил спектакль. Хоть бы не устроил. Хотя... устроит. Вопрос: выживем ли мы в третьем акте».

Радио закончило песню и замолчало, будто само затаило дыхание. С улицы донёсся вой двигателя «Жигулей» и чей-то крик:

— Вась, не крути кран — вода ржавая!

Дмитрий вернулся, победоносно держа кипящий чайник.

— Всё под контролем, — сообщил он. — Чайник выключен, Родина спасена. Погнали.

Они вышли, прикрыв дверь. Комната осталась ждать их — с выцветшими обоями, ковром с оленями и теплом телевизора, который не работал, но всё равно жил. Как и надежда, что в этот раз всё пойдёт по плану.

Хотя бы примерно.

Овощебаза встретила их гулом и ароматом. Запах был такой, будто капуста вступила в сговор с сыростью, а картошка подписала с ними союз о ненападении. Грузовик «ЗИЛ-130» пыхтел у ворот, как старый кашляющий дед. Рабочие в замызганных комбинезонах тащили ящики с лицами людей, которые с детства знали цену талону на колбасу и молчанию на допросе.

Марина шагала вперёд с авоськой в руках, как генерал с дипломатическим портфелем. Блокнот торчал из кармана платья, а из-под начёса торчали две мысли: «Не сойти с ума» и «Не убить Дмитрия». Сам Дмитрий вёл себя, как всегда, непростительно театрально: кепка чуть набекрень, взгляд — словно он уже раскрыл заговор ЦРУ и теперь собирался разоблачить картошку.

— Значит так, — шепнул он, расправляя лацканы пиджака, — ты идёшь направо, я — налево. Работаем чётко, без самодеятельности. План «Редька-1».

Марина остановилась, прищурилась.

— План кто?

— Ну, редька — овощ. Мы же на овощебазе.

— Ты не следователь. Ты овощ, — отчеканила она, — причём перезрелый.

«Если бы я швырнула в него эту авоську — возможно, что-то бы наладилось», — подумала Марина, сдерживая внутренний порыв покарать супруга за стиль ведения операции, достойный школьного театра.

Они добрались до ящика с номером «1-2-3». Дмитрий, озираясь, подошёл вперёд.

— Ну, вот он, наш красавчик, — прошептал он, — чую, здесь что-то есть.

Он встал на цыпочки, заглянул внутрь. Там были картофелины. Несколько крупных, с глазками и намёком на философский взгляд.

— Пусто, — пробормотал он. — Слишком пусто, чтобы быть просто пусто.

— Не драматизируй, — прошипела Марина. — Сними кепку, мешает.

— Кепка — часть образа.

Он потянулся вперёд, чтобы проверить дно ящика. Марина, вздохнув, уже достала блокнот, как вдруг произошло непоправимое: ящик накренился, и Дмитрий с достоинством, характерным для пингвина на льдине, рухнул внутрь. Кепка улетела в сторону, пиджак задрался, ноги торчали наружу.

— Чёрт! Помоги... я... — донеслось приглушённое из недр картофельного логова.

— О, Господи, — Марина подбежала, но не вытащила его, а шепнула сквозь зубы. — Ты не следователь, а клоун с овощебазы! Если нас сейчас кто-то увидит…

— Я зацепился! — отчаянно прошептал Дмитрий, — Там что-то твёрдое... может быть... магнитофон?

— Это картошка, Дима! Кар-то-шка!

— Не бывает такой тяжёлой картошки!

— Бывает, если ты — идиот, — процедила она и, наконец, вытащила его за лацкан.

Он вывалился наружу, покрытый картофельной пылью, как первобытный детектив после археологической находки. Лицо его сияло.

— Ну и? — Спросила Марина, — Нашёл что?

— Пусто... — пробормотал он. — Только бумажка.

Он протянул ей этикетку с надписью: «Ткань». Ни адреса, ни даты — ничего.

Марина села на корточки, достала из авоськи ручку и блокнот. Записала: «Ящик ‘1-2-3’ — пуст. Этикетка: ложная. Возможен завмаг. Дмитрий — идиот».

Она захлопнула блокнот с таким звуком, будто тем самым закрывала том уголовного дела. Дмитрий встал, отряхивая пиджак.

— Слушай, Марин... может, я выглядел глупо, но интуиция ведь нас сюда привела!

— Твоя интуиция нас приведёт в дурдом. Или в отдел милиции. И знаешь, что хуже?

— Что?

— Что я начну снимать показания с тебя. Под протокол. Прямо дома.

Он поёжился, подобрал кепку, надел её задом наперёд.

— Ну... хоть запомнят, — пробормотал он.

Склад словно затаился. Тусклый свет фонаря у входа расползался по серым ящикам пятнами, как масло по фанерной крышке. Где-то в углу громыхнуло — может, мышь, а может, совесть завмага решила сбежать раньше него. Воздух был тяжёлым, с примесью капустной тоски и картофельного отчаяния. Сквозь полуоткрытую дверь доносился глухой рокот «ЗИЛа», который казался голосом самого Госплана, наблюдающего за ними с подозрением.

Марина, прижавшись к ящику, крепче сжала авоську. Платье с цветочками казалось абсурдным камуфляжем, но на фоне местных рабочих, одетых так, будто они родились в комбинезонах, ещё как-то сливалось. Внутри гудела мысль: «Если он ещё раз полезет куда-то головой вперёд — я его запишу в вещдоки и сдам с описью».

Рядом зашуршал Дмитрий. Он вынырнул из картофельного ящика, как опытный крот, уставший от кротовой жизни. Кепка сползла набок, пиджак топорщился, из рукава торчала картошка.

— Ну и? — Прошипела Марина, не глядя. — Тебе выдали диплом следователя в ящике с капустой?

— Подожди... — Дмитрий наклонился к полу. — Смотри.

Он указал на грязную бетонную поверхность. Там, среди следов резиновых сапог и капустных листьев, тянулись разводы. Нечёткие, но явно нарисованные чем-то синим, густым, свежим. Марина прищурилась.

— Краска, — сказала она, присев и приложив палец. — И не просто краска... Это тот самый оттенок.

— Какой оттенок?

— Дача Виктора. Помнишь крыльцо? «Морская волна» по акции в «Гастрономе №5». Я тогда чуть ноги не переломала, пока по нему шла — скользко, как в отделе идеологии.

Дмитрий присвистнул.

— Так вот где собака зарыта... или, точнее, завмаг закрасился.

Он огляделся, будто краска могла убежать. Или дать показания.

— Это улика, — сказала Марина. — Но ты чуть всё не испортил!

— Моя интуиция нас привела! — Воскликнул он, выпрямляясь. — А твой блокнот — как всегда, следом, шаркающей походкой.

— Ещё раз тронешь мой блокнот — он у тебя будет в медицинской карте вшит.

Она уже достала ручку и сделала пометку: «Следы краски — идентичны даче завмага. Ящик пуст. Дмитрий — полез в картошку. Больше не пускать без шлема».

Дмитрий потёр шею, стараясь вернуть себе харизму.

— Знаешь, — сказал он, — а ведь это — серьёзный поворот. Надо допросить Виктора. Прижать. С краской. И с этим... как его... пустым ящиком. Всё складывается!

— Да. Как у тебя кепка на голове — криво и с комом.

Он обиженно поправил головной убор, словно от этого зависел успех операции.

— Почему ты никогда не даёшь мне радоваться, а?

— Потому что каждый раз, когда ты радуешься, у нас потом инвентаризация в травмпункте, — буркнула она.

Они ещё раз посмотрели на следы. Краска вела от дальнего угла — видимо, где-то прятался остаток ящика или тайник. Или просто человек, плохо знакомый с нормами санитарии.

— Пошли по следу, — тихо сказала Марина. — Только медленно. Без твоих «я врываюсь как Штирлиц в колбасный отдел».

— Ну, Штирлиц бы гордился, — хмыкнул Дмитрий, — и тоже застрял бы в картошке. У них же в Берлине капуста не такая, как у нас. С характером.

Они двинулись вперёд, вглубь склада. Свет фонаря всё больше отставал, полумрак сгущался, а запах капусты становился философским. Следы краски вели за ящики. Марина шла уверенно, блокнот в руке, авоська на плече, а внутри неё — коробка с упрямым набором вещдоков и одной подпрыгивающей кассетой «Boney M».

«Виктор, — подумала она, — если ты думал, что закрасишь следы и спрячешь магнитофоны среди картошки, то плохо знал советскую женщину с блокнотом. Особенно мою версию из 2025 года».

Дмитрий шёл рядом, глядя на неё искоса. В его взгляде было всё: гордость, тревога, признательность и лёгкая тоска по времени, когда расследования не пахли капустой.

— Знаешь, Марин... — начал он, но она его перебила:

— Тихо. Шум от твоих мыслей может разбудить сторожа.

Склад затаился. Запах капусты стал почти физическим — вязким, прилипчивым, как тоска по невыпитому чаю в перерыве между рейдами. Свет фонаря у входа рассекал полумрак, будто единственный глаз сторожа из параллельной овощной реальности. А в центре этого декоративного овощного ада — Марина, с головой в капусте, как кочан-агент под прикрытием.

— Твой ящик нас выдал, — прошипела она, прижимая к груди авоську так, будто внутри были не кассеты и записки, а младенец и государственная тайна. — Сергей идёт. Он же тебя сразу вспомнит!

— Как можно забыть такую харизму? — Дмитрий шепнул, ухмыляясь, но улыбка его скользнула куда-то вниз вместе с кепкой. — Спокойно. Я всё улажу.

«Уладит он, — мысленно сжалась Марина. — В прошлый раз "улаживание" стоило нам ужина и трёх свидетелей».

У входа, будто материализовавшись из воздуха и советского кодекса, возник милиционер. Сергей Иванович. Легенда участкового звена. Серый мундир с красными погонами, блокнот в руке, брови — как у Ленина на субботнике. В голосе — подозрение, в походке — директива.

— Кто здесь? — Глухо прокатилось по складу. — Спекулянты? Химики? Третьяков из отдела опять с самогоном шалит?

Марина вжалась в капусту. Один кочан упал ей на колено, второй — на достоинство. Дмитрий затаился рядом, притворившись овощем среднего калибра.

Сергей прошёл мимо. Ступал медленно, как завуч по коридору после контрольной. Блокнот скрипнул. Что-то записал. Наверняка — подозрительные лица в капусте. Или «Проверить накладные. Запах странный».

— Я его обхитрю, — шепнул Дмитрий, уже ползая куда-то в бок, шурша капустой, как подорванный тушканчик. — Сейчас... шум отвлечения...

— Не смей, — Марина попыталась схватить его за пиджак, но осталась с листом капусты в руке. — Ты же в прошлый раз пожар устроил при «отвлечении».

Но было поздно. Дмитрий, как змея, шмыгнул за ящик, а потом — резко и с драматизмом — опрокинул коробку. Грохот разнёсся по складу, будто грузовик врезался в понятие «порядка».

Сергей застыл.

— Кто здесь?! — Повысил голос. — Выходи, говорю! Я с народом, но у меня и резинка есть!

Марина зажмурилась. «Всё. Отправят в психушку. Скажут — капустная мания. И ведь не отвертишься, всё логично».

Но Сергей — то ли от жары, то ли от советской усталости — постоял, фыркнул, записал что-то ещё и ушёл. Угрюмо, как человек, у которого не хватило энергии на героизм. Дверь хлопнула.

Марина вынырнула, вся в листьях. Дмитрий встал рядом, отряхиваясь. Кепка была сбита набок, волосы — как будто ему в голову попал вентилятор.

— Ну? — Она сверлила его взглядом. — Твоя импульсивность нас чуть не угробила!

— Не угробила, — ухмыльнулся он. — Видишь? Мы целы. Сергей ничего не понял. Он ещё подумал, что это крысы устроили картинную галерею из капусты.

— Он тебя запомнит. Он тебя всегда запоминает. Ты для него — как родинка в досье.

Она с усилием вытащила авоську. Кассета «Boney M» внутри подскочила от удара, как будто протестовала против командировки в капусту.

— Надо уходить, — сказала Марина. — Следы краски у нас есть. Завмаг под подозрением. А ты... ты у меня под наблюдением.

— Ну не сердись, Марин, — Дмитрий примирительно подмигнул. — Зато теперь у нас есть зацепка. И у тебя новый лук — с капустными акцентами. Париж отдыхает.

— Скажешь ещё раз «лук» — и у тебя будет фингал, подходящий к пиджаку.

Они пошли к выходу — осторожно, как дети, только что сбежавшие с ёлки через черный ход. Капуста хрустела под ногами. Склад медленно возвращался к своему овощному равновесию.

А где-то в блокноте Сергея Ивановича появилась новая запись: «Проверить склад. Капуста ведёт себя странно. Возможно, шпионы».

Вечер навис над съёмной комнатушкой бабы Нюры, как влажное ватное одеяло — пахнущее нафталином, картошкой и вечностью. Обои в мелкий цветочек сливались с платьем Марины, создавая оптическую иллюзию «женщина исчезает в быту». На стене — ковёр с оленями, смотрящими в пустоту с таким трагизмом, будто знали, что в этой комнате ещё всё только начнётся. Телевизор «Рекорд» стоял в углу, гордо и бесполезно. До поры.

Марина сидела за столом, уставившись на билет на концерт ансамбля «Ритмы дружбы». Подозрительный, подозрительно новенький билет. Рядом лежал блокнот с угловатыми пометками, кассета «Boney M» в треснутой коробке и записка, короткая как судьба певца с одним хитом: «1-2-3».

— Билет липа, — хмуро сказала она, не отрывая взгляда от даты на уголке. — Виктор заметает следы, бросает нас в сторону, как косточку от персика. Только я не собака.

— А я, выходит, кобель? — Усмехнулся Дмитрий, стоя у окна без пиджака, в одной рубашке, явно пережившей не одно допросное потоотделение. Он теребил кепку — жест, выработанный за годы напряжённых заседаний и домашних скандалов.

Марина молчала. С улицы доносился скрип велосипедов, где-то вдалеке завывал пёс, а радио «ВЭФ» с ленивой тоской прокручивало «Синюю вечность».

И тут — с хрустом и зловещим щелчком — телевизор сам включился.

— Мамочки, — вздрогнула Марина, сжав блокнот так, будто собиралась им отразить радиоволну.

— Это не я, — быстро отозвался Дмитрий, отступая от окна. — Хотя было бы эффектно, если бы я мог телепатией.

На экране — сцена школьного актового зала. Сцена. Кулисы. И посреди неё — их дочь. В школьной форме, со слишком большими глазами и бантом, танцующая в спектакле «Гуси-лебеди, или как вернуть родителей до контрольной».

— Это... — Дмитрий осёкся. — Это 2025 год.

Марина медленно встала, подошла к экрану. Губы её задрожали.

«Моя девочка. Там, в будущем. В спектакле, на который я почти не успела — из-за работы, квартального отчёта и идиотского совещания с замом, который нюхал клей».

— Мы должны это закончить ради неё, — прошептала она, почти неслышно. — Мы не можем здесь застрять. Ни в капусте, ни в 1979 году.

Дмитрий кивнул. Медленно, тяжело, но без ухмылки.

— Я раскрою это дело, — сказал он. — И мы вернёмся. Будем дома. Я даже… даже на родительское собрание схожу. Один раз. Без сарказма.

Марина вытерла глаза — незаметно, будто пыль с ресниц.

— Но по плану, — сказала она уже твёрже. — Никакой самодеятельности. Никаких засада с картошкой. Мы пойдём к директору дома культуры, но аккуратно. Понял?

— Понял, — кивнул он. — Пиджак надену. И с блокнотом выйду. Буду выглядеть, как закон. Или как его печёночный перевод.

Тишину нарушал только телевизор, который, окончив воспроизведение, зашипел белым шумом — будто пытался сказать: «Всё, что вы увидели, было временно. Осторожно — будущее утекает».

С улицы мелькнула тень. Сначала один силуэт — вытянутый, как долговая ведомость, потом второй, более массивный. В окне — только отражение уличного фонаря. Или... глаз, глядящий за стеклом?

Дмитрий подошёл ближе. Кепка снова сбилась набок.

— Нам нужен кофе, — буркнул он. — Или компот. Или хотя бы не милиционер за окном.

— Это был Сергей, — прошептала Марина, взглянув на занавеску. — Я узнала походку. Он ходит, как будто всё вокруг его собственность.

— Ну, в некотором смысле — так оно и есть, — вздохнул Дмитрий. — У него блокнот. А у нас — только билет в ловушку и дочка на экране.

Радио переключилось. Песня сменилась на сводку погоды.

— Вечером возможны дожди и местами перемещения по временным зонам...

Марина медленно опустилась обратно на стул. Блокнот снова оказался в её руке, как щит. Она сделала новую запись: «Билет — ложная улика. Виктор заметает следы. Проверить директора. Дочка на ТВ — аномалия. Не доверять технике».

— Действуем завтра, — сказала она. — Но по плану. С шахматной чёткостью.

— У меня шахматная чёткость. Я, между прочим, в третьем классе выиграл у завуча. Правда, он был пьян и играл ногами.

Марина впервые с утра усмехнулась.

Телевизор погас. На ковре олень выглядел теперь чуть грустнее.

Их дочь осталась в экране. А они — в чужом времени, в квартире с запахом прошлого и тревогой настоящего.

Глава 23: Разговоры в архиве

Утро 28 августа 1979 года наступило, как будильник на подоконнике — резко, навязчиво и с мелодией, от которой хотелось разбить пластинку. В комнате бабы Нюры, пропитанной нафталином, воспоминаниями и варёными носками, зазвучал голос диктора с «ВЭФа»:

— …на строительстве третьей очереди мясокомбината ударно трудится бригада плотников под руководством товарища Житникова…

Марина сидела за деревянным столом, на котором обои, коробка с уликами и остатки компота в кружке с отбитой ручкой сливались в натюрморт эпохи застоя. Её платье, по цвету родное ковру на стене, мялось под локтями. В руках — блокнот, страница исписана строго, как приказ Минфина.

— План таков: в архив заходим как журналисты, якобы из газеты «Московская правда», ищем дело о поставках магнитофонов. Ни шагу влево, ни слова лишнего. И никаких импровизаций, — отрезала она, даже не подняв головы.

— Ага, — отозвался Дмитрий, стоя у окна, поправляя галстук, словно собирался не в архив, а на приём к министру внутренних дел. — Только не забудь, что твоя «Московская правда» на меня аллергия вызовет. Я в последний раз прикидывался журналистом в девяносто… то есть в шестьдесят девятом. Меня тогда чуть не побили за статью о недостатках столовой № 34.

Он оглядел комнату. Ковёр с оленями, как всегда, смотрел осуждающе. Радио шипело что-то про социалистические рекорды. Из окна доносился скрип качелей, детский смех и глухой хлопок дверцы «Жигулей». Снизу пахло манкой и соседскими тапками.

— Мы идём в архив за документами, а не за твоими подвигами, — процедила Марина, отмечая новый пункт в блокноте. — Молчать, кивать, улыбаться — только если спросят. Всё. Ты просто мой коллега, Степан. Не герой, не разведчик, не крёстный отец картофельного подполья.

— Степан? — Поднял бровь Дмитрий. — Почему не Юрий?

— Потому что Юрий звучит уверенно, а ты — сейчас опасно весёлый.

«Опасно весёлый — это не диагноз, это стиль», — подумал он, но промолчал, подойдя к столу. Пиджак у него топорщился на плечах, как у киношного лейтенанта милиции в комедии, а кепка снова съехала набок — всегда чуть не к месту.

Марина выдохнула. Запах компота вперемешку с нафталином вызывал чувство, будто они не в Москве, а в запаснике районного краеведческого музея, среди экспонатов: «Супружеская пара эпохи позднего застоя, особи взрослые, в брачном конфликте».

— Что ты хочешь там делать, а? — Спросила она, не выдержав. — Ты же вечно врываешься в кабинет, устраиваешь парад обаяния, а потом мне же и объяснять, почему мы подделали пропуск на бланке из столовой.

— Я не врываюсь, я внедряюсь. И вообще, мой шарм иногда действует лучше, чем твой блокнот.

— Твой шарм работает только на продавщиц и собак. В архиве нужен план, а не обаяние, — Марина встала, откинула прядь волос, уже начёсанную бабой Нюрой с утра по методу «волосы к небу, тревога к чёрту».

Дмитрий потянулся к коробке с уликами. Кассеты Boney M, записки с кодами «3-5-7» и «1-2-3», билет на концерт, поддельная квитанция из домоуправа, афиша, где Виктор с директором культурно глядели вдаль, будто знали, что один из них врет, а второй врёт плохо.

— Беру всё. Вдруг пригодится, — буркнул он, укладывая содержимое в авоську с надписью «Слава труду». — Маскировка? Маскировка.

— Без доказательств мы провалимся, — напомнила Марина, беря блокнот. — Это не кино. Тут не получится с фразой «Пожалуйста, принесите мне дело с магнитофонами. А потом кофе и признание вины».

— Ну, с признанием — как пойдёт. Но кофе я бы выпил, — Дмитрий криво улыбнулся. — Слушай, ты помнишь, как в двадцать пятом году у нас дочка в спектакле играла? «Гуси-лебеди»?

Марина замерла на полпути к двери.

— Помню, — мягко сказала она. — Она тогда в тройке лучших «гусей» была.

— А я, дурак, опоздал. Допрос затянулся. Она на меня тогда смотрела, как ты сейчас.

Марина посмотрела на него. Гнев в её взгляде немного растаял, оставив место тревоге.

— Поэтому мы должны вернуться. Ради неё. Значит — по плану. Архив. Без фокусов. Без побега от Сергея. И если ты опять решишь импровизировать…

— Буду импровизировать дисциплинированно, — пообещал он.

Они подошли к двери. Телевизор «Рекорд» стоял в углу, тёмный, но тёплый. Будто только что видел будущее, но пока не готов делиться.

— Ты уверен, что он нас не включит снова? — кивнула на него Марина.

— Надеюсь, он на нашей стороне, — пробормотал Дмитрий. — Или хотя бы не на стороне Виктора.

Марина кивнула, закинув авоську на плечо. Блокнот плотно прижался к груди.

— Пошли. Станем журналистами. Ради правды. И ради дочери.

— И ради кофе. Где-то же он есть, этот светлый архивный кофе.

Дверь хлопнула. Радио продолжало вещать о достижениях колхозов. В углу телевизор чуть-чуть мигнул — будто подмигнул.

Здание районного архива, облупленное, как старый мандарин на новогоднем столе, стояло на перекрёстке между советским пафосом и грибковой плесенью. Внутри пахло так, будто здесь хранили не только документы, но и сами сороковые. Скрип пола напоминал ленту допроса, пыль висела в воздухе не просто как фон — как соучастник. Окно, треснувшее, пропускало свет лениво, как баба Нюра гостей на именины.

Марина стояла у полки с папками, вцепившись в авоську с уликами так, будто в ней был дипломат с компроматом на Политбюро. Платье с цветочным узором мялось на локтях, блокнот был наготове.

— Значит, по букве «Э» — «Электроника», — бормотала она, скользя пальцами по выцветшим ярлыкам. — А не по «М», как ты думал. «Магнитофон» — это изделие, а не категория.

— У меня система другая, — прошептал Дмитрий, поправляя кепку, которая опять сползла, словно собиралась сбежать из Советского Союза. — По чувствам. Вижу папку — чувствую: там правда.

— Ты чувствовал так же в гастрономе, когда купил кетчуп вместо аджики, — рявкнула Марина. — Ищи, а не вникай!

«Если бы она могла бить глазами, я бы уже лежал между полкой и коробкой с донесениями времён ВОВ», — подумал он и пожал плечами.

Архив был тих, как редакция журнала «Наука и жизнь» в обед. Только кашель Ольги Семёновны прерывал безмолвие — кашель долгий, с подтекстом: «Вы тут надолго, и мне это не нравится».

Сама Ольга — строгая, в очках и костюме цвета разбавленного асфальта — сидела у стола и вертела связку ключей с выражением лица, достойным следователя, ждущего признания.

— Вы, граждане… журналисты, говорите? — спросила она, не отрывая взгляда от них.

— Из «Московской правды», — отозвалась Марина, не оборачиваясь. — Готовим материал «Культура на магнитной ленте». Как технический прогресс помогает народу духовно расти.

Дмитрий кашлянул, добавляя харизмы в воздух, как лимона — в чай.

— Мы за культурой, товарищ архивариус. Мы — к свету. Через папки.

— У нас тут не свет, а порядок, — буркнула Ольга и снова закашлялась. — И документы по разрешению. И вообще, по какой тематике интересуетесь?

— Эээ… — Дмитрий подмигнул, — магнитофонное обеспечение культурно-массовых мероприятий.

— Вот, именно, — подхватила Марина, втыкая локоть ему в бок. — Поставки техники для учреждений культуры. С конца семидесятых. По линии складов и домоуправов.

— Всё будет круто, — добавил Дмитрий, с улыбкой, как у Боярского на афише.

Марина побледнела.

— Что ты сказал?

— Я?.. А… Всё будет… по протоколу! — он поспешно расправил пиджак. — То есть… по плану. Глубинному. Архивному.

Ольга прищурилась.

— Словечки у вас… заграничные. Вы часом не шпионы?

— Да какие мы шпионы, — Марина закатила глаза. — У нас на проездных даже фото кривое.

— Вот это я верю, — буркнула Ольга, — так и быть. По «Э» — пятый стеллаж, нижняя полка. Но долго не копайтесь. И ничего не выносить! У нас за это… меры. — Она показала на плакат над головой: «Храни государственную тайну!»

— Как зеницу ока, — пробормотал Дмитрий. — Иначе зеницу выбьют.

Они углубились к указанной полке. Пыль осела на плечах как знак приёма в клуб старперов.

— Быстрее, пока она не вызвала свою «меру», — шепнула Марина.

— Мерой зовут её мужа, если что, — ответил он. — Я чувствую.

— Заткнись и листай.

Через десять минут — в шорохах бумаги, обрывках печатей и запахе целлюлозного прошлого — Марина вдруг замерла.

— Вот! — прошипела она. — Поставка 1978 года. Дом культуры № 5. Завмаг — Кровец В.И. Подпись директора.

— Вот это — да! — Дмитрий наклонился, пробежал глазами текст. — Тут прям всё: даты, партии, печати… и даже приписка карандашом: «для концертных нужд, не вскрывать до приезда артиста».

— Записываю, — Марина достала блокнот и сделала запись: «Накладная — доказательство связи». — А ты стой тихо. И не улыбайся. Ольга смотрит.

Дмитрий, поправляя кепку, обернулся. Ольга действительно смотрела. С подозрением. И с ручкой в руке, будто собиралась записывать их приметы для ориентировки.

— Думаешь, она пойдёт к Сергею? — Шепнул он.

— Думаю, она уже его тётя. Или куратор. Или бывшая. В любом случае — не улыбайся так.

Он кивнул. Харизма уступила место осторожности.

— Пора валить?

— Нет. Пора аккуратно закончить. И не флиртовать.

— Я не флиртую, я… отвлекаю.

— Отвлечение у тебя получается, как у слона — танго.

Они закрыли папку, вернули её на место. Марина сжала авоську, Дмитрий расправил пиджак. На прощание он снова улыбнулся Ольге.

— Всего доброго, товарищ… архивная стража.

Ольга не ответила. Только медленно, с характерным щелчком, записала что-то в блокнот.

Марина и Дмитрий вышли, не оборачиваясь. Пыль осталась позади, как и вековой страх нарушить порядок.

— Ну что? — прошептал он.

— Ты чуть всё не испортил своей «крутостью».

— Но ты нашла улику.

— Потому что кто-то должен был не блистать, а думать.

Они скрылись за дверью, а в архиве снова воцарилась тишина. Только Ольга смотрела на плакат и бормотала:

— Шпионы, сто процентов. Один с ухмылкой, вторая с авоськой. Порядка от них — как от таракана ордена. Надо позвонить Сергею.

И с этими словами подняла трубку.

Улица возле архива была узкой, как сознание районного партийного секретаря. Панельные дома с облупленными балконами нависали, будто собирались донести на прохожих за неправильное хранение картошки. Воздух тянул на химический роман: смесь бензина, росы, и отголосков вчерашней капустной рассольницы. Плакат «Вперёд к коммунизму!» ослепительно отражал солнце, будто сам не верил в то, что вещал.

Марина шла по тротуару с видом человека, который знает, что за ней следят, но делает вид, что знает только прогноз погоды. Авоська с коробкой вещдоков в её руке была сжата так, будто она несла туда не кассету «Boney M», а ядерный чемоданчик. Платье мялось, прилипая к телу, а глаза метались — от прохожих к углам, от углов — обратно в Дмитрия.

Дмитрий, как всегда, чувствовал себя киногероем, и, как всегда, ошибался. Он шёл рядом, поправляя кепку и вещая:

— План такой: я — к Виктору, ты — к директору. Он расколется. Или хотя бы покраснеет. Это уже прогресс.

— Тише ты, — процедила Марина. — У нас хвост.

— Хвост? Где? — Он тут же оглянулся театрально. — Никого. Это всё твоя мнительность. Или воображение. Может, у тебя стресс от нафталина?

— Я тебе сейчас этим стрессом по голове постучу. Не вертись! — прошипела она, резко дёрнув его за рукав. — За углом. Серый. С блокнотом. Глазами щурит, как будто рентгеном стреляет.

«Вот и началось», — подумала она. — «Сергей. Конечно, он. Иначе откуда Ольга знала слово "круто"?»

За углом, под вывеской «Булочная №17», стоял милиционер Сергей Иванович. Серый, как затирка между плитками в общественном туалете. Блокнот был в руке, поза — как у профессионального наблюдателя. То есть слегка боком, с упором на одну ногу и выражением лица «я просто тут стою, вдруг кефир просроченный».

Он записывал. Или делал вид, что записывает. Или записывал, как делает вид, что не записывает. В любом случае, ручка у него дёргалась подозрительно.

Марина стиснула зубы.

— Нам в толпу. Немедленно.

— Что? Почему? — Дмитрий продолжал улыбаться. — Ты же сама говорила: никаких резких движений.

— Да, но я имела в виду мозговыми центрами, а не ногами! В толпу, я сказала!

Она резко свернула в сторону продуктового ларька, где обсуждали исчезновение «Докторской» из продажи. За ней — Дмитрий, не поняв, но привыкнув.

— Ты уверена, что это был Сергей?

— Нет, я уверена, что это был его брат-близнец, тоже в форме, тоже с блокнотом, и тоже вырезанный из стали и подозрений.

— Может, он просто… следит за порядком?

— Конечно, и именно поэтому он записывает, как ты произнёс слово «расколется».

«Он опять всё испортит. Ему бы в клоуны при обкоме», — думала Марина, ныряя за бабушку с авоськой и банкой сгущёнки.

Сергей, не двигаясь, повёл глазами за ними. Он хмыкнул и сделал ещё одну заметку. Почерк у него был чёткий, угловатый, с намёком на КПСС.

— Нам нужно сменить маршрут, — прошептала Марина, притворяясь, будто нюхает георгины в лотке. — И ритм.

— То есть... танцевать?

— Я тебя сейчас заставлю, если не прекратишь сыпать фразами, которые звучат как из западного боевика!

— Слушай, у меня харизма — оружие. А ты всё блокноты да блокноты. Мы бы уже до вокзала дошли, если бы я вёл!

— До Лефортово ты нас доведёшь, не к архиву.

Они растворились в потоке прохожих, как кусок хлеба в щах. Марина держала курс — к ближайшему подворотню. Дмитрий всё ещё пытался выдать улыбку, но она уже казалась кривой, как полка в доме культуры.

Позади, из-за угла, Сергей закрыл блокнот и тихо произнёс:

— Савельев… и Савельева. Журналисты, значит… «Круто», значит…

Он щёлкнул замком кобуры. Пальцем дотронулся до эмблемы на фуражке. Потом неторопливо двинулся в ту сторону, куда скрылись герои.

«Всё идёт по плану. А чей — выясним».

А на доме сиял плакат:

«Вперёд к коммунизму!»

И казалось, он теперь говорил не лозунг, а приговор.

Комната бабы Нюры дышала нафталином и прошлым. Всё здесь застряло во времени, как пыль под ковром с оленями — включая сам ковёр, который казался вырезанным из советского сна, где всегда зима, и никто не возражает против комендантского часа. Луна пробивалась сквозь жёлтую тюль, подсвечивая орнамент как будто специально, чтобы подчеркнуть: вы отсюда не выберетесь без моральных потерь.

На столе, среди кассет, записок, поддельной квитанции и афиши, лежала накладная, будто специально положенная рукой драматурга. Марина, в том же мнущемся платье с цветами, что пережило не одну ссору, сидела, сжимая блокнот. Её взгляд был сосредоточен на цифрах, но за ними пряталась тень — не от лампы, а от страха, что всё может рухнуть, если Дмитрий ещё хоть раз брякнет что-нибудь вроде «Штирлиц бы так и сделал».

— Значит, вот накладная. Магнитофоны — не один, не два. Партия. Вход — завмаг. Выход — директор. Всё как по цепочке, — сказала она, не отрываясь от бумаги.

— А я говорил. — Дмитрий стоял у окна, теребя галстук, который, казалось, давно мечтал стать полотенцем. — Виктор не просто приторговывает техникой. Он дышит ею. Он — как этот ковёр, только с кассетами.

— Перестань говорить загадками. У нас нет времени на метафоры, — устало отозвалась Марина. — Нам нужна магнитола. Не советская, а рабочая. Иначе кассета так и останется твоей любимой игрушкой.

— Я знаю одну. У соседа по лестничной клетке — «Шарп». Пахнет с неё, правда, как от мокрых носков, но звучит бодро. Сказал, что не отдаст, пока я не починю ему сифон.

Марина хмыкнула:

— Ты умеешь чинить сифоны?

— Нет. Но у меня есть харизма. Сработало же на тебя.

— Это было в девяносто девятом. С тех пор у харизмы — просрочка.

Он хотел что-то сказать, но замер, глядя в окно. Там, среди теней двора, мелькнул силуэт. Не просто человек. Человек с прямой осанкой и подозрительно ровной походкой. Человек, у которого, если присмотреться, вместо сердца — устав МВД.

— Он снова здесь, — сказал Дмитрий, не оборачиваясь. — Сергей.

Марина подалась вперёд. Глаза её сузились.

— Где?

— Под берёзой. Делает вид, что нюхает лист. С блокнотом. Я узнаю эту позу — у нас в институте так будущие КГБшники сидели на лекциях по марксизму.

Марина встала, шагнула к окну, придерживая авоську.

— Твоя беспечность нас выдаст. Он не просто дежурный. Он — система.

— Я знаю, — кивнул Дмитрий, опуская жалюзи. — Потому у меня есть предложение.

— Надеюсь, не снова «схватить за грудки и допросить, как в кино».

— Нет. Засада. На даче у Виктора. Если мы правы — там склад. Или тайник. Или просто гараж с плакатами «Юпитера-301». Главное — туда они возят технику. А мы — туда.

Марина не ответила. Она смотрела на экран телевизора «Рекорд». Он был тёмным, как прошлое СССР, но корпус — тёплый. Как будто кто-то недавно его выключил. Или кто-то — ждёт, чтобы его включили.

«Если он прав… если Виктор действительно держит технику на даче — это шанс», — подумала она. — «Но если Сергей идёт по следу…»

— Согласна. Но без твоих ухмылок и дурацких реплик, — сказала она, наконец.

— Только серьёзность. Только следствие. Только хардкор, — кивнул Дмитрий и потянулся за кепкой.

— Кепку оставь. Мы теперь не журналисты. Мы — кто попало, но под прикрытием.

Они переглянулись. Взгляд на долю секунды стал мягче. Почти, почти — как раньше. Но тут же спрятался за блокнот и натянутую улыбку.

Из радио «ВЭФ» звучала «Синяя вечность». Музыка переливалась сквозь туман прошлого, как воспоминание, которое ещё не решилось вернуться.

В окне — пусто. Тень исчезла. Но ощущение, что кто-то где-то записывает каждый шаг, не исчезло.

Марина записала в блокнот:

«Проверить дачу. Найти магнитолу. Следить за Сергеем. Не доверять телевизору».

И добавила:

«Осторожность — теперь наше второе имя».

Рядом Дмитрий тихо пробормотал:

— Я раскрою это дело. Ради нас. Ради неё. Ради того, что было.

— Ради того, что могло бы быть, — поправила она и снова отвернулась.

Радио играло, нафталин не сдавался. А в комнате с оленями затихали двое, которые ещё утром спорили, кто из них идиот. Теперь же они оба знали ответ: оба. Но с планом. И с миссией.

Глава закончилась. За окном шевельнулся куст.

Глава 24: Очереди и магнитофон

Утро в комнате бабы Нюры наступало медленно, как очередь за молоком. Радио «ВЭФ» шипело про ударников труда, будто уговаривая самих себя в это верить. Сквозь приоткрытое окно доносился звон детского смеха, гудок «Жигулей» и характерный лязг качелей, напоминающий звук советской демократии — громкий, но бесполезный. Свет солнца лениво падал на ковёр с оленями, и те казались обречёнными на вечную пробежку по стагнирующему социалистическому лесу.

Марина сидела за столом, сутулая, как самокритика в райкоме. В руках — блокнот, на котором уже не осталось чистых страниц. Пальцы сжали ручку так, будто она держала не канцелярию, а оружие против хаоса.

— Итак, — проговорила она, не отрывая взгляда от записей. — Шаг первый: найти магнитофон. Шаг второй: прослушать кассету. Шаг третий: взять Виктора тёпленьким. Без первого шага — мы как «Рекорд» в углу: тёплые, но бесполезные.

Дмитрий стоял у окна, поправляя кепку с видом человека, который не знает, что такое «шаг первый», но точно собирается прыгнуть сразу на третий. Галстук перекошен, пиджак топорщится, лицо светится.

— А что, если мы просто зайдём в гастроном? — предложил он с азартом школьника, нашедшего закладку в учебнике. — У них там завскладом с руками из плеч. Может, как раз из тех, что «припрятывает». Я скажу, что нужен магнитофон — он мигом достанет.

— Да, конечно. И добавит кассету с признанием, чай, у него в ящике такие лежат. — Марина посмотрела на него так, будто он предложил съесть телевизор. — Мы должны действовать тихо, незаметно. Твоя харизма пригодится, когда нас потащат в отделение.

— Харизма — это мой опера. А ты — блокнот с ногами. Всё бы расписала, если бы могла — даже как чистить зубы.

— По крайней мере, у меня есть план, — огрызнулась она. — Без магнитофона мы слепы и глухи. Ты хочешь идти к Виктору вслепую?

— Я следователь. Я чувствую, когда кто-то врет. — Дмитрий вытянулся, как на плакате «Органы внутренних дел — щит Родины».

— Ты чувствовал, что Сергей нас пасёт?

— Ну... не сразу.

— Вот именно. А теперь этот блокнот будет у тебя на голове вместо кепки, если ты ещё раз решишь импровизировать.

Он уселся на край стула, ковыряя в зубах спичкой.

— Ну ладно, ладно. Что у нас по плану?

Марина, тяжело вздохнув, открыла блокнот:

— Первый пункт: найти тех, кто продаёт импортную технику. Под видом покупателей. Второй: выяснить, не слышал ли кто, где у Виктора дача. Третий: прослушать кассету. Без лишнего шума. Сергей уже рядом. Если он поймает нас — всё.

— А может, просто зайти в Дом быта? Там народ крутится. Барыги, домохозяйки, продавцы с фантазией. Там даже чай можно купить без чая.

— Нам нужен магнитофон, не чай, — отрезала она. — И да, будем искать через местных. Через «дефицитчиков». Но только по плану. Без твоих «а давай свернём туда, потому что у меня чуйка».

Он поднял руки:

— Сдаюсь. Шагай по плану, командир.

— Только не забудь, что ты его тоже читал, — буркнула Марина. — Коробку бери.

Он наклонился, достал авоську. Магнитофонная кассета с надписью «Boney M» выглядывала наружу, будто сама пыталась сбежать.

— Вот ведь. В эпоху дефицита у нас есть кассета, но нет магнитофона. Это как если бы у разведчика был план побега, но не было ботинок.

Марина встала. Платье с цветочным узором затрещало по швам — не от плотности фигуры, а от напряжения.

— А у нас есть ботинки. Просто надо ими пользоваться с умом.

Они вышли в коридор, где ещё пахло бабой Нюрой, мылом «Детским» и солидолом. Марина остановилась на секунду, посмотрела на выключенный «Рекорд». Корпус был тёплый. Словно кто-то ночью включал его. Или он включался сам.

«Если мы не успеем... если кассета окажется пустышкой... если Сергей...».

— Пошли, — сказала она, и Дмитрий кивнул.

За окном — утро. За дверью — 1979 год. А у них — план, авоська и немного харизмы.

Хватит ли этого, чтобы победить эпоху? Пока — хватит.

Очередь тянулась, как доклад на партсобрании: медленно, громко и с постоянными отступлениями в сторону рыбы, колбасы и дефицитной «Румынии». Над головами, будто издеваясь, висел плакат: «Экономика должна быть экономной!» — и солнце так и било по его лозунгу, будто освещало абсурд этой сцены с театральной точностью.

Марина стояла у гастронома, стискивая авоську с коробкой вещдоков так, будто там было сердце операции. Платье с цветочным узором липло к спине, прическа начинала напоминать взбившуюся шапку крема «Нивея». В голове крутилась мысль: «Если кто-нибудь здесь скажет слово “кассетник” — я поцелую его в лоб».

Рядом, в своём репертуаре, Дмитрий, поправляя кепку и щурясь на солнце, уже успел влиться в очередь, как в тёплую ванну. Он что-то весело рассказывал Ивану Петровичу — мужчине с авоськой, полной пустоты и надежд.

— Вы понимаете, — с усмешкой вещал Дмитрий, — у меня друг в министерстве сказал: скоро магнитофоны будут в каждой семье. На выбор — «Весна» или «Комета». Хотите верьте, хотите нет.

— Да вы что! — оживился Иван, обводя очередь взглядом, полным социалистической тоски. — У нас в доме у одной дамы такой есть. Но она никому не даёт. Ни послушать, ни посмотреть. Всё боится, что украдут.

Марина, шепча, как НКВД-шник под прикрытием, наклонилась к мужу:

— Ты ищешь магнитофон или устраиваешь агитбригады? Нам нужна информация, не восторженные пенсионеры!

— Мой шарм работает, — ответил он, не отрываясь от Ивана. — Блокнотом по голове никого не очаруешь.

Марина стиснула зубы. В голове щёлкнуло: «Если я доживу до 2025-го, я подарю тебе имплант мозга. Или просто второй блокнот — для симметрии».

Между тем Иван, поглаживая ручку в кармане, вдруг замер:

— А вы говорили про “Весну”? У меня дома старая валяется, только батареек нет, но вдруг оживёт. Я бы обменял. А вы мне — ручку. Вот эту. — Он кивнул на сверкающую иномарочную шариковую, которую Дмитрий зачем-то всё ещё носил в кармане, как символ превосходства.

— Договорились! — воскликнул Дмитрий, выуживая ручку, как лотерейный билет. — «Весна» — это же классика! Ровный звук, минимум скрипа, максимум шпионской атмосферы.

— Ты с ума сошёл?! — зашипела Марина. — Это вещдоковая ручка! С неё могли подписывать накладные!

— Да ладно тебе, блокнотище. Мы ищем магнитофон, и я его нашёл. Всё. — Он торжествующе прижал ручку к груди, как комсомольский билет.

Марина записала в блокнот строчку: «Иван — “Весна”, ручка — жертва. Дима — невыносим».

Тем временем Иван наклонился и, понизив голос до уровня сплетни на скамейке у подъезда, произнёс:

— А вы слышали? Говорят, завмаг Виктор — он технику не в гастрономе хранит, а на даче. Для своих. Говорят, у него там склад — как в “Берёзке”, только без чеков.

Марина вздрогнула. Откуда-то из глубин памяти вынырнул образ: Виктор, дача, кассета, загадочные коды. Всё сходилось. Почти.

— Где эта дача? — выпалила она.

— Да кто ж его знает, — пожал плечами Иван. — Он только “своих” пускает. У него там всё по спискам, как в Госплане. А вы… вы в списке?

— Почти, — холодно ответила Марина и, отвернувшись, быстро вписала в блокнот: «Виктор — чёрный рынок, дача — возможно склад».

Очередь шевельнулась. Кто-то впереди заорал:

— Магнитофонов нет! Остались только удлинители и пару зарядок для электробритвы!

— Как в жизни, — буркнул Дмитрий. — Готовишься к кассете, а получаешь розетку.

— Ты опять всё испортил своим шоу, — процедила Марина. — Теперь у нас старый магнитофон без батареек и ноль уважения.

— Но зацепка про дачу у нас есть, — улыбнулся Дмитрий. — А это значит, что моя методика работает.

— Твоя методика — это методика карнавала на допросе. — Она вздохнула. — Пошли. Авоська тяжелеет, а мне уже снится «Весна», которая хрипит гимн СССР в замедленном режиме.

— Романтика, — подмигнул Дмитрий. — Ну что, Штирлицыч и блокнотиха выдвигаются в разведку?

— Только молчи, пока мы не дойдём до угла. И не улыбайся. Люди подумают, что мы что-то купили.

День продолжался. А герои шагали по улице, унося в авоське старый магнитофон, дефицитную мечту и ещё одну зацепку, которая могла стать ключом к тайне Виктора. Или — к провалу.

Но главное — не потерять ручку. Хотя бы последнюю.

День застыл их в съёмной комнате бабы Нюры, как последняя капля валидола на краешке ночного столика. Тишина висела тяжело, будто забыла уйти, а магнитофон «Весна» — свежеполученный по бартеру с Иваном и слегка пахнущий карболкой — стоял на столе, как пациент перед операцией. Пыльная кассета с надписью «Витя. 100%» дрожала в руке Марины, будто чуя свою судьбу.

Марина щёлкнула крышкой магнитофона. Скрип был таким выразительным, что даже радио «ВЭФ» затих окончательно, будто обиделось. Она, морщась, вставила кассету, как вживляла бы компромат в тело дела. Блокнот под рукой. Карандаш наточен. Начёс напряжён.

— Давай, — Дмитрий поправил кепку, — включай. Сейчас будет, как в «Семнадцати мгновениях весны». Только без Плейшнера. Хотя...

— Без Плейшнера, без Кристин и без бюджета. Просто ты, я и скрипящий магнитофон, — бросила Марина, нажимая на «Пуск».

Звук пошёл сразу с шумом, как будто магнитофон вспомнил своё детство на складе. Затем — голос. Хрипловатый, как у завмага, уставшего от народного дефицита и собственных схем:

— Ну что, Семёныч... Эти “Весны” я спрячу у себя на даче. В подвале, за огурцами. Никто туда не сунется. Только своим. По списку. Понял?

Марина замерла. Дмитрий расправил плечи так, будто уже шёл на задержание.

— Ага! — воскликнул он. — Дача! Подвал! Огурцы! Всё сходится. Моя интуиция, как всегда, впереди блокнота!

— Твоя интуиция впереди логики, порядка и здравого смысла, — Марина лихорадочно писала: «Дача Виктора. Подвал. Огурцы — прикрытие?»

Кассета зашуршала, и голос Виктора продолжил:

— Главное — никому из левых. Ни тем, кто с рынка, ни тем, кто с проверкой. Только тем, кто знает пароль. Три-пять-семь.

Марина чуть не уронила карандаш.

— Код! — прошептала она. — Это код с записки!

— Я же говорил, — торжествовал Дмитрий, — всё как в шпионском романе. Теперь выезжаем! Засада, наблюдение, псевдо-операция с переодеванием и взятием с поличным!

— Подожди, разведка боем! — возразила Марина. — Ты хочешь рвануть туда без плана, без карты, без проверки? Без огурцов, в конце концов?

— Без огурцов — можно. Без отваги — нельзя! — Дмитрий подскочил и начал ходить по комнате. Кепка съехала на затылок, пиджак топорщился, как лопухи в августе. — Я чувствую, мы близко! Это как запах жареной картошки в общаге — не обманешься!

— Ты меня сейчас обманешь в уголовный кодекс, — пробормотала Марина, снова записывая: «Дмитрий — опасен при воодушевлении. Огурцы — не шутка».

Кассета остановилась с характерным щелчком, как точка в допросе. Тишина опять воцарилась. Даже трамвай за окном, казалось, сбавил ход от уважения к ключевой улике.

— Ну? — Дмитрий обернулся. — Поехали на дачу? Устроим «Операцию Кабачок»?

— Мы устроим наблюдение, — резко ответила Марина. — Сначала узнаем, где эта дача. Потом выясним, когда Виктор туда ездит. А потом ты можешь переодеться хоть в огурец и устроить шпионский рейв в подвале. Но без плана — ни шагу.

— А можно в план включить, что ты на меня не кричишь, даже когда я гениален? — улыбнулся он, подавая ей кепку, которая почему-то оказалась у него в руке.

— Я кричу не на гениальность, а на хаос, — сдержанно ответила она. — И вообще, если ты такой Штирлиц, найди карту пригородов. Дача — не на Красной площади.

— Уже ищу! — он порылся в коробке с вещдоками, достал фантик от жвачки «Дональд» и, не найдя ничего похожего на карту, бодро кивнул. — Ладно, я сгоняю на разведку. А ты пока напиши ещё пару гневных пунктов в свой блокнот. На всякий случай.

— Я тебя туда запишу, — пробормотала Марина, садясь обратно за стол.

В комнате снова воцарилась тишина. Магнитофон «Весна» молчал, будто выдохся. Свет солнца продолжал падать на ковёр, освещая вытянутую морду оленя — оленя, который тоже, казалось, слушал разговор Виктора и ждал, когда, наконец, эти двое устроят настоящую засаду, а не словесный балет.

Расследование продолжалось. Но теперь у него был голос. И пароль. Три-пять-семь.

Комната бабы Нюры, пропитанная нафталином и тоской по довоенному хрусту простыней, будто замерла в полусне. В углу, на фоне выцветших обоев, ковёр с оленями ловил лунный свет, как старый свидетель событий, которые вот-вот снова станут тайной следствия. Радио «ВЭФ» на подоконнике еле слышно выводило «Синюю вечность», и даже стекло дрожало от этого голоса, будто и оно помнило Магомаева лучше, чем действительность.

Марина сидела за столом, блокнот в руках, карандаш заточен до военного состояния. Платье, как и она, слегка помялось за день — то ли от жары, то ли от морального напряжения. На столе, среди коробки с вещдоками, как трофей дня — магнитофон «Весна» и кассета, уже вставленная, но выключенная. Молчала. Ждала.

Дмитрий стоял у окна, выглядывая в тёмный двор. Его пиджак топорщился, будто знал, что за ним следят. А следили: тень мелькнула возле подъезда. Фигура. Мужская. В кепке. Дмитрий сжал шторы, но оставил щель — профессиональная деформация.

— Смотришь, как лунатик, — тихо сказала Марина, не поднимая головы. — Это не поможет нам попасть на дачу.

— Я слежу, а не смотрю. Разное. В окно смотришь, когда ждёшь. Слежу — когда не доверяешь, — Дмитрий оглянулся. — Он там. Сергей. Или его кепка. В этом дворе их двое.

— Только ты мог довести человека до того, чтобы его кепка начала жить отдельно.

— Завидная самостоятельность, между прочим, — буркнул Дмитрий, но голос стал тише. — Что пишешь?

— План. Да, это такое слово. Из четырёх букв. — Она чиркнула строчку в блокноте. — Проверим дачу ночью. Под видом техников-сантехников. Ты будешь молчать. Я буду говорить.

— Молча буду нести трубу? — фыркнул он.

— Молча нести себя. Это уже успех.

В этот момент телевизор «Рекорд» — старая глыба пластика с душой телевизионной ведьмы — загудел, мигнул, вспыхнул... и включился. Сам. Без щелчка, без пульта (о пультах в 1979 никто и не мечтал), без предупреждения.

На экране — белесый фон, затем лицо. Лицо их дочери. Взрослой. Год примерно 2025. В руках у неё письмо. Она читала вслух, губы дрожали. Глаза — от Марины. Сжатые губы — от Дмитрия.

— Это... — прошептала Марина, сжав блокнот так, будто могла выдавить из него чернила прошлого.

— Я знаю, — Дмитрий подошёл ближе. — Это она. Это... сейчас?

Марина не ответила. Экран светился ровно, лицо дочери словно смотрело вглубь комнаты. Вглубь них.

— «...не могу больше так. Всё время в разлуке. Ты либо на работе, либо в своём прошлом. А я тут. Сама», — читала дочь. Голос сквозил упрёком, искажённым помехами.

— Это не запись... Это мы её видим. Сейчас, — выдохнул Дмитрий. — Что за...

— Телевизор. — Марина подняла голову. — Этот... этот телевизор. Он... связывает.

— Связывает что? — Дмитрий сжал руки. — Настоящее и будущее? Или нас и...

— Нас и наши ошибки, — тихо ответила она.

Они молчали. Даже «Синяя вечность» казалась теперь слишком громкой, слишком живой. Из окна снова мелькнула тень — Сергей. Или его подозрение. Что-то холодное прокралось в комнату сквозь щель штор.

— Мы должны это закончить, — прошептала Марина, наконец. — Ради неё. Ради нас.

— Я сделаю всё. Ради неё. — Дмитрий опустил глаза. — Ради вас обеих.

Марина открыла блокнот и вывела:

«План проверки дачи Виктора:

Время — ночь.Легенда — технический осмотр.Цель — подвал. Огурцы. Магнитофоны.Сигнал тревоги — "Операция Компот".Избегать:а) импровизаций,б) Сергея,в) разговоров на тему телевизоров».

Она протянула блокнот Дмитрию. Он взял. Улыбнулся. Но глаза были серьёзны.

— Принято, — кивнул он. — Только я предлагаю переименовать сигнал в «Операция Рассол». Больше по теме.

— Если ты ещё хоть раз импровизируешь, я тебя сама закатаю в банку, — сказала Марина, и впервые за весь день в её голосе прозвучала улыбка.

Телевизор щёлкнул. Экран погас. Свет луны лег на лицо Марины, делая её моложе. Радио «ВЭФ» закончило «Синюю вечность», будто знало: глава завершена. Но продолжение будет. И, возможно, всё не так уж безнадёжно.

А за окном Сергей снова остановился — теперь он знал, что эти двое близки к разгадке. И, может быть, к самому себе.

Глава 25: Дача завмага

Утро начиналось с бодрых лозунгов по радио: «Социалистическое соревнование — путь к победе пятилетки!» — заявил голос диктора, как будто пытался перекричать скрип качелей во дворе, гудки «Жигулей» и запах вчерашней капусты из мусоропровода.

В комнате бабы Нюры всё оставалось на своих местах: нафталин в углах, ковёр с оленями, которых уже почти не было видно, и телевизор «Рекорд» в углу, словно глухой старик, молчащий, но всё понимающий. Корпус его был тёплый, как будто ночью он что-то видел. Или кого-то показывал.

Марина сидела за столом с видом человека, который вот-вот наложит арест на кухонную утварь. Платье с цветочным узором чуть помялось, но сохраняло бодрость, а начёс выглядел так, будто собирался подать заявление на отдельное место в вагоне метро. В руке — блокнот, исписанный аккуратными строчками:

«План проникновения на дачу:

Маскировка: дачники.Подход через лесополосу.Ориентир — пятно краски на калитке.Время: 22:30.Цель: сарай, погреб, кухня.Опасность: собака, Сергей, импровизация Дмитрия».

— Мы идём на дачу за уликами, а не за твоими подвигами! — сказала она, не отрываясь от блокнота.

— Но если подвиг случится по пути, я же не могу его проигнорировать, — ответил Дмитрий, поправляя галстук, который жил своей жизнью и, кажется, планировал сбежать обратно в шкаф.

Он стоял у окна, выглядывая во двор, где в песочнице два мальчика спорили, чей папа работает в ГРУ. Один даже клялся, что видел дома телепорт.

— У нас нет права на ошибку, — продолжала Марина. — Один лай собаки — и всё. Твои штаны на гвозде, мы в кювете, Виктор на даче, а Сергей в протоколе.

— Прямо операционное совещание в доме отдыха, — буркнул Дмитрий. — Может, мне хотя бы взять с собой дубинку? Или вот ту поддельную квитанцию, для морального превосходства.

— Возьми лучше здравый смысл. Он у тебя где-то в области плеча должен быть, но редко появляется.

Дмитрий театрально поклонился, отчего кепка съехала набок, придав ему вид диссидента с завода. Он подошёл к столу, заглянул в коробку с вещдоками и, с серьёзным видом, вытащил кассету «Boney M».

— Думаешь, если мы её вставим в магнитофон, Виктор сам начнёт подпевать и во всём сознается?

— Если ты начнёшь петь, я первая во всём сознаюсь, — отрезала Марина. — Положи на место. Нам нужна та, где он говорит про сарай.

— Я просто проверяю боекомплект. Вдруг пойдёт перестрелка из хитов.

Он снова посмотрел в окно, где мимо прошёл мужчина в фуражке. Или это была просто фуражка без мужчины — в этом районе уже никто не удивлялся отдельно ходящей одежде.

— Ты уверена, что красная краска на калитке — это тот самый ориентир? — спросил он. — Может, это просто детские художества? Или грипп?

— Уверена, — кивнула Марина. — В 2025 я видела фото этой дачи. Там была та же краска. Такой оттенок не спутаешь — «агитационный алый».

— Звучит как парфюм для партийных жён.

— Ты лучше вспомни, как проникать в сараи без лишнего шума. В прошлый раз ты сломал мотыгу, курицу и своё достоинство.

Дмитрий вздохнул, подошёл к стулу, где лежала его авоська. Положил туда кассету, поддельную квитанцию и ручку-невидимку. Не то чтобы она писала невидимыми чернилами — просто не писала.

— Если что, я скажу, что ищу туалет. Все верят мужчине с авоськой и тревожным взглядом.

— Все — это кто? Собаки? Виктор? Сергей? — Марина закрыла блокнот. — Тебе бы в театр, а не в следствие.

— Поздно. В театр без галстука не пускают, а этот, — он дернул галстук, — явно хочет меня задушить.

Они оба замолчали. Радио передавало новости о рекорде по сбору кукурузы в Ставрополье, и казалось, что даже кукуруза имеет больше порядка в жизни, чем у них.

— Мы идём вечером. Ясно? — сказала Марина. — Без импровизаций. Только наблюдение. Только осторожность.

— Как в браке, — вздохнул Дмитрий. — Только ты следишь, а я стараюсь не подавать поводов.

— Старайся тише. И возьми фонарик. Без батареек. Как ты любишь.

Они вышли из комнаты, оставив телевизор наедине с коробкой вещдоков. Экран оставался тёмным, но от него всё ещё исходило тепло. Как будто он знал, что они скоро вернутся. И что вечер принесёт куда больше, чем просто дачные кусты и сараи.

Он знал. И молчал. Как настоящий свидетель.

Вечер начинался тихо, почти предательски. Сельская местность словно затаила дыхание: сверчки стрекотали не по-задорно, а с заговорщицкой напряжённостью, как будто знали — на даче завмага Виктора сегодня будет кино. Без афиш. Только брезент и блокнот.

Дача стояла посреди огорода, как гордый представитель малого дачного строительства эпохи развитого социализма. Капуста подозрительно смотрела в сторону сарая, картошка хранила молчание, а забор, весь в пятнах «агитационного алого», как бы подмигивал проходящим мимо. Или это просто краска отслаивалась.

Марина шагала уверенно, но в каждом движении чувствовалась внутренняя дрожь. Авоська в руке, коробка с вещдоками внутри, платье с цветочками — всё было на месте, даже морщинка на лбу, всегда всплывающая, когда рядом Дмитрий брал инициативу.

— Смотри под ноги, — прошипела она, — ты в прошлый раз чуть не наступил на грабли. И не в переносном смысле.

— Я их уважаю, — так же шёпотом ответил Дмитрий. — Грабли — единственный народный инструмент, который сам ставит на место.

Он поправил кепку, уже изрядно потерявшую форму в ходе следствия, и двинулся вперёд с видом партизанского поэта. Пиджак с широкими лацканами топорщился, словно прятал самодельный передатчик.

— Сюда, — указала Марина, подводя его к сараю. — Следы краски совпадают. Тут он и хранил товар.

— Как ты это всё высчитываешь? — восхитился Дмитрий, вглядываясь в ворота. — Вон пятно, а ты уже «товар, склад, сговор». А может, это просто у него кисть упала?

— У тебя часто что-то падает, и я потом разгребаю последствия. Давай брезент.

Сарай стоял с видом человека, которого давно не навещали. Крыша слегка покосилась, словно наклонилась послушать, кто там идёт. Марина аккуратно приподняла угол брезента. Под ним — ящики. Много. На одном — выцветшая надпись: «Электроника-302». В другом — наклейка с надписью «Весна-212». И всё это — не капуста.

— Если тут магнитофоны, — прошептала она, — дело закрыто.

— Или только начинается, — хмыкнул Дмитрий. — Я знал, что он мутный. Ещё с тех пор, как он сказал, что любит бухгалтерию. Кто ТАК говорит?

Он наклонился, схватил один из ящиков, приоткрыл — внутри, словно в хрустальном гробу, лежал «Весна». Целый, с проводом. И, кажется, даже с инструкцией.

— Ах ты, Виктор, — выдохнул Дмитрий, — торгуешь дефицитом, как пирожками в электричке...

— Не лезь без плана! — одёрнула Марина, схватив его за локоть. — Это улика. Если ты её тронешь, всё пойдёт прахом. Как твоя попытка приготовить борщ.

— Борщ хотя бы пах вкусно, — проворчал он. — А здесь — сплошная плесень и запах страха.

Марина достала блокнот и торжественно записала:

«Магнитофоны на даче. Подтверждено.

3 ящика. Марки: Весна, Электроника.

Запах: подозрительный.

Брезент: с пятнами, возможно — от краски».

— Ты ещё запах зафиксируй, — буркнул Дмитрий. — Словами «подозрительно аграрный».

— Это не тебе шутить. Лучше помоги мне запомнить расположение. Мы не можем сейчас всё унести. Придётся возвращаться с ордером. Или с Сергеем, если ты не начнёшь думать.

— С Сергеем? — он поморщился. — У него лицо, как у серого волка, только без интеллекта. Думаешь, он не спутает нас с ворами?

— А мы кто, по-твоему, сейчас?

Они замолчали. Лунный свет, как особый вид следователя, выхватывал тени ящиков и лица супругов. Где-то вдалеке пронеслась электричка. Или совесть.

— Уходим, — решительно сказала Марина. — Я всё зафиксировала. Теперь главное — не шуметь.

— А можно я возьму хотя бы инструкцию? — взмолился Дмитрий. — Для личного пользования. Там, может, написано, как молчать рядом с женой-налоговиком.

— Если ты не замолчишь сейчас, я тебе не только инструкцию, но и сам аппарат на память оставлю — вместе с розеткой.

Авоська с коробкой вещдоков жалобно поскрипывала в руке Марины, как будто чувствовала: сейчас будет жарко. Они только начали отступление от сарая, когда над грядками пронеслось сухое потрескивание — не сверчки. Это были шаги. Выверенные. В сапогах.

— Замри, — прошипела Марина, прижимаясь к кусту капусты. — Это он.

— Кто? Колорадский жук? — шепнул Дмитрий, уже сползая за рядок моркови. — Или твоя ревизорская интуиция снова перегрелась?

— Сергей, — прошипела она, как если бы это имя вызывало аллергию. — Вон, за яблоней. Его блокнот блестит, как совесть Павлика Морозова.

— Прекрати с метафорами, у меня паника.

За деревом, в тени, покачиваясь, как школьный завхоз после линейки, стоял милиционер Сергей Иванович. Серая форма с красными погонами плотно облегала его нелегкое тело, а в руках он сжимал блокнот, словно готов был им кого-то прописать по месту жительства и совести.

«Твою ж милицейскую мать, — подумал Дмитрий. — Только не хватало, чтобы он решил устроить внезапный досмотр капустных листьев».

— Что ты ему на складе сказал? — зашипела Марина, держась за авоську как за спасательный круг. — Что мы пионеры-археологи?

— Почти. Я намекнул, что мы готовим театральную постановку. По Мольеру.

— Мольеру?!

— «Мнимый больной». Я — он, ты — сыпь.

Марина закатила глаза так, что земля под ней, казалось, дрогнула от безмолвного укора.

Тем временем Сергей двинулся ближе. Он хмурился, как будто капуста оскорбила его личное достоинство. Стрекот сверчков стал громче, как если бы они обсуждали: «Пиши, пиши, Иванович, там точно кто-то шныряет!»

— Твоё храброе лицо сейчас светится, как маяк, — прошипела Марина. — Надень шапку ниже!

— Это кепка! — обиженно дёрнулся Дмитрий. — И она с характером.

— Пусть она тогда сдаётся Сергею с чистосердечным.

Из-за дерева донёсся голос:

— Кто там? Эй! Стоять!

Оба присели глубже. Марина прижалась к земле, стараясь стать одуванчиком. Дмитрий — бороздил морковную ботву, как будто искал тайный люк.

Сергей подошёл к сараю. Тени от брезента колыхнулись, как будто сами знали, что в ящиках — не картошка. Он обошёл вокруг, глянул на забор. Достал ручку.

— Следы краски совпадают... — пробормотал он, делая пометку. — Сарай подозрительный. Капуста нервная.

Марина чуть не задохнулась. «Если он откроет сарай — конец. Вспышка, камера, показания и пыльная лента на обуви».

Дмитрий, ощутив, что Марина вот-вот взорвётся, прошептал:

— Я отвлеку.

— Ты что, хочешь плясать «Барыню» в пиджаке? — Марина стиснула зубы.

— Почти. Смотри.

Он вытащил из внутреннего кармана старый фантик от жвачки «Love Is…» — артефакт из будущего, попавший туда по загадочной логике их путешествия. И швырнул его в сторону яблони.

— Кто тут? — гаркнул Сергей и шагнул за дерево.

Марина стиснула авоську, как боевое знамя.

— Бежим! — прошипела она. — Пока он гонится за романтическими идеалами.

Их рывок был не грациозным. Скорее — сельскохозяйственным. Они перебирали ногами по грядкам, как будто засекли начало сбора урожая. За спиной раздалось:

— Стой! Я вас видел! У меня глаза, между прочим, в отличии от совести — круглосуточные!

Они прыгнули через забор, который, к счастью, решил в этот вечер не развалиться. Только авоська жалобно зацепилась, порвавшись у основания. Несколько папок с уликами посыпались в траву, как картошка из рваного мешка. Дмитрий собрал их на ходу.

— Твоя импульсивность нас чуть не угробила! — взорвалась Марина, едва отдышавшись за кустами.

— Зато романтика. Всё как в кино. Ты — героиня, я — герой, он — орган.

— Ещё слово — и я тебя в эту авоську запихаю.

— Считай, что я молчу. И навсегда.

Они переглянулись. Улыбнулись. Где-то вдали снова хрустнула ветка. Марина втянула воздух.

— Нам надо уходить. Быстро. Пока он не вернулся с опергруппой и капустой на допрос.

— А магнитофоны?

— Завтра. По плану. С ордером. И без театра.

Сарай остался за спиной — мрачный силуэт среди грядок, как позабытая декорация к спектаклю «Жадность в действии». Лунный свет выхватывал из темноты то кургузую морковную ботву, то подозрительно аккуратные следы на земле. Словно кто-то местный — возможно, ёжик-диссидент — решил организовать свои параллельные следственные мероприятия.

Марина шла, как сапёр по минному полю. Сжав обрезанную авоську с вещдоками, она прислушивалась к каждому шороху.

— Нам надо будет завтра ещё раз пройти по сараю, — буркнула она. — Ящики нумерованные. Первый и четвёртый — явно с подменой. Остальные надо сверить по накладной.

— Можем взять рулетку. Для убедительности, — шепнул Дмитрий, нагибаясь, чтобы поправить кепку. Она всё время сползала, как будто стыдилась участвовать в этом безумии.

И тут они увидели его. Не Дмитрия, не ежика, не даже Сергея, к счастью. Бумажный прямоугольник, покорно лежащий у покосившегося забора, как подкидыш от бюрократии. Листок. Желтоватый, с аккуратным загибом угла. Почерк — каллиграфический, прямо как у преподавателя политэкономии.

— Что это? — Марина замерла, как кошка перед пальто.

— Бумага. — Дмитрий присел на корточки. — Или, если научно — улика.

Он взял листок двумя пальцами, как будто это был не клочок бумаги, а ядовитый гриб.

— Обращение… Кому-то по фамилии Мельников… — он прищурился. — Директору Дома культуры. Ха! Марина, глянь, с адресом!

— Дай сюда. — Она вырвала бумагу и просканировала взглядом, в котором бухгалтерский скепсис боролся с детективным азартом.

— «Прошу передать в надёжное хранение три единицы аппаратуры импортного производства...» — читала она, брови ползли вверх. — «...согласно предварительной договорённости через товарища К. по линии культурного обмена». Культурного обмена, понимаешь?! Они что, собирались меняться на магнитофоны?!

— Это гениально, — прошептал Дмитрий. — Они шифруются через искусство!

— Это липа, — отрезала Марина. — Бумага — свежая, а шрифт будто из машинки, которой никто с 60-х не пользовался. И подпись — «В.И.» Тебе ничего не напоминает?

— В.И.? Владимир Ильич?! — вытаращился Дмитрий.

— Виктор Иванович, гений. Завмаг с воображением на троечку, но с завидной тягой к театрализации. Он подбросил это, чтобы увести нас к директору клуба. Письмо — фальшивка. Примитивная, но с душой.

— Подожди, — нахмурился Дмитрий. — То есть ты хочешь сказать, что он заранее знал, что мы будем здесь?

— Не только знал, он — нас ждал. А это письмо — хлебная крошка, чтобы завести нас в тупик.

Она достала блокнот, переписала ключевые фразы.

— «Письмо — ловушка. Виктор заметает следы. Провокация через Мельникова». Всё. Добавлю под рубрику «Шельмец, часть первая».

— Но вдруг это всё-таки правда? — настаивал Дмитрий. — А вдруг этот Мельников… хранит у себя что-то эдакое?

— Что, репетиционную базу мафии? Или партитуру с кодами от тайника? Нет. Всё, достаточно. Мы и так на волоске от провала. Один шаг не туда — и Сергей включит песню «Время вперёд», но в исполнении наручников.

— Я просто... чувствую, что этот Мельников — ключ. — Дмитрий схватился за бумагу. — У меня интуиция.

— У тебя не интуиция, а роман с абсурдом. Ещё немного — и ты будешь обнимать этот клочок и шептать ему слова поддержки.

— Ну хоть раз доверься мне.

Марина уставилась на него. Несколько секунд тишины. Только где-то вдалеке лениво каркнула ворона, как приговор.

— Один день, — сказала она. — Один. Завтра — проверка по плану, без импровизаций, без «интуиции», без абстракций. И если выяснится, что этот Мельников — просто хоровик с баяном, ты будешь писать объяснительную лично ему.

— Обещаю. Но если он окажется заговорщиком...

— ...то ты станешь главным солистом его хора, — закончила она. — Пошли отсюда.

Письмо осталось на земле, слегка колыхаясь в ветру, как хвост павлина с комплексом неполноценности. Луна осветила его в последний раз — и тут же спряталась за тучу. Как будто и ей стало неловко за этот спектакль.

А герои шли обратно к калитке. Один — с сомнением, другой — с авоськой, и оба — с чувством, что это ещё далеко не конец. И, скорее всего, именно завтра им придётся выяснять, как фальшивка может быть правдой, если ею поверил идиот с хорошими намерениями.

Глава 26: Конфронтация на складе

Москва. Утро. В воздухе висел запах нафталина, как последний бастион бабушкиной обороны против времени, моли и капитализма. Комната, снятая у бабы Нюры, дышала затхлым уютом: ковёр с оленями завис над стеной, словно наблюдая за оперативной подготовкой. Олени, к слову, выглядели встревоженно.

Марина сидела за столом, исписывая блокнот тонким, нервным почерком. На столе — коробка с вещдоками: кассеты «Boney M», накладные, билет на концерт, фальшивая квитанция, блокнот, афиша, две записки с кодами, магнитофон «Весна» и странное чувство, что всё это — почти логично.

— «Маскировка под проверку. Вход через запасной вход. Магнитофон — включить до прихода. Дмитрий — молчать». — Она зачеркнула последнее. — Или хотя бы не импровизировать.

Дмитрий стоял у окна, как разведчик-любитель. Сквозь стекло виднелся двор: «Жигули», качели, мальчик в трусах, гоняющий банку, и пара голубей, явно работающих на КГБ.

— Представь, — мечтательно начал он, — мы входим. Виктор — в панике. Директор — бледнеет. Я хлопаю удостоверением, ты достаёшь блокнот... и всё. Победа. Овации. Статья в «Огоньке». Премия.

— Ты с утра глотаешь нафталин? — не поднимая глаз, спросила Марина. — Или это кепка тебе мозги сдавила?

— Шарм, Марина. Это называется шарм. Он, как и следствие, не терпит суеты.

— Твой шарм в прошлый раз едва не стоил нам допроса на грядках. Или ты уже забыл, как нас преследовал Сергей с блокнотом, как будто мы стащили у него личный партбилет?

— Ну, у него и лицо — как у портрета Дзержинского в дождливый день, — фыркнул Дмитрий. — И вообще, нас спасла моя импровизация.

— Нас спасла моя авоська. И я теперь в неё положу не только кассеты, но и тебя, если ты не прекратишь этот цирк.

Дмитрий повернулся к ней, ухмыляясь, но глаза у него были тревожные. Он поправил галстук, который тут же опять перекосился.

— Ты всё ещё злишься?

— Я не злюсь. Я — концентрируюсь. На плане. На доказательствах. На том, как не провалить всё из-за одной кепки с амбициями.

Он подошёл к столу, глядя на кассеты.

— Это точно та? С записью?

— Проверь сам. Там, где голос Виктора говорит: «Культурный обмен — это вам не картошку возить».

Дмитрий вставил кассету в «Весну», нажал «play». Магнитофон жалобно щёлкнул, захрипел, издал пару нот «Rivers of Babylon» и вдруг оживился голосом Виктора:

— …три аппарата в обёртке — к клубу. А кассу потом. Сами понимаете, времена…

Он выключил.

— Вот и улика. Всё. Их повязать можно без шуму и с песней.

— С песней — только если ты не будешь говорить. И не врываться, как герой киножурнала «Фитиль». Мы идём вечером. Замаскируемся под проверяющих, включим запись, дождёмся, когда они раскроются. Всё, как в твоих киношках. Только без глупостей.

— То есть, если начнётся стрельба… — начал Дмитрий с видом эксперта.

— …ты побежишь первым, — закончила Марина. — И без драматизма. Это не разведка, это налоговая.

Они замолчали. Радио «ВЭФ» в углу шипело что-то о трудовых успехах работников торфяной промышленности. Телевизор «Рекорд» стоял в углу, тёмный, но тёплый. Дмитрий пару раз косился на него, как будто ждал, что он моргнёт.

— Скажи, — вдруг тихо спросил он. — А если мы ошибаемся?

Марина посмотрела на него. В её взгляде было что-то усталое, но твёрдое.

— Если мы ошибаемся — значит, нам дадут повышение. Или вышлют в Усть-Забурь. Всё зависит от того, кто первым расскажет анекдот на допросе.

Он усмехнулся. Она — нет.

— Всё. Время. Авоську бери. Магнитофон тоже. И без лишних слов.

— Можно я скажу только одно?

— Только если это не «Ты великолепна».

— Тогда я скажу два. Во-первых, ты великолепна. Во-вторых, если всё получится — я снова начну мыть посуду. Добровольно.

Марина вздохнула. Поднялась. Проверила блокнот, пристегнула ремень на авоське.

— Тогда постарайся, чтобы всё получилось. Мне уже надоели макароны с эмалью.

Они вышли, не выключив радио. Где-то за кадром диктор бодро сообщил: «Пятилетка — в четыре года!»

А в комнате, среди нафталина, ковра и магнитофона, осталась только тишина. И ощущение, что день сегодня будет решающим. Или хотя бы интересным.

Склад овощебазы дышал капустной тревогой. Ящики стояли штабелями, как бравые солдаты при социализме, но пахли картофельной усталостью. Над всем этим висел выцветший плакат: «Береги социалистическую собственность!» — словно саркастическая реплика в плохо поставленном спектакле. Где-то в углу посапывал «ЗИЛ-130», как пожилой артист массовки, забытый в гримёрке.

Марина и Дмитрий сидели за ящиками с капустой. Марина сжимала авоську, где пряталась «Весна», Дмитрий — свою кепку, которая всё время пыталась сбежать, как и он сам, от дисциплины.

— Тихо, — прошипела Марина, прислушиваясь.

Из-за ящиков доносился шёпот:

— Значит, вот три «Весны». Обёртки не трогай. Через клуб оформим как «культурную программу». Народ любит музыку.

— Главное — квитанции подбить, — вторил Игорь, директор. — Я уж там с Людкой из бухгалтерии договорюсь. Она и на свадьбе пела, и в оприходовании хороша.

Марина нажала кнопку «Запись». Магнитофон жалобно щёлкнул. Дмитрий замер, но глаза его сияли.

— «Мы их взяли. Мы их, черт побери, берём с поличным!» — пронеслось у него в голове. — «Я — Штирлиц. Только с кепкой».

Он приподнялся, но Марина дернула его за рукав.

— Записывай, а не лезь к ним без плана!

— Моя интуиция сильнее твоего блокнота!

— Моя авоська сильнее твоей интуиции!

Шёпот за ящиками продолжался:

— …а кассеты эти с «Бони Эм» — для молодёжи. Им под них проще капусту не замечать.

— И главное — не палиться. Один проверяющий тут уже шастал. Глаз круглый, как пельмень.

Дмитрий снова вскинулся, но в этот момент его локоть неловко зацепил ящик с картошкой. Ящик качнулся, зашатался… и с глухим стуком рухнул, разметав клубни по бетонному полу.

Наступила тишина. Такая, что даже плакат на стене, казалось, перестал предупреждать и начал подозревать.

— Ты гений. Оглушительный, — прошептала Марина.

— Они ещё не видели моего выхода, — выдохнул Дмитрий и вскочил. — Стоять! Проверка из главка! Руки от «Весны»!

Марина фыркнула и встала следом, натянув на лицо выражение «я здесь по работе, а не по любви».

Виктор и Игорь обернулись, как дети, пойманные за поеданием «Спартаковского» торта из холодильника в три ночи.

— Это что такое?! — взвизгнул Виктор. — Кто вы такие?!

— Следственный комитет и налоговая инспекция! — чётко отчеканила Марина, доставая из авоськи блокнот и кассету. — У нас запись. Ваша «культурная программа» теперь будет демонстрироваться в прокуратуре.

— У меня всё оформлено! — Игорь побледнел. — Вот накладные! Вот квитанции! Вот… вот Людка!

— Людка, может, и поёт, но подписи — фальшивые. Квитанции — липа. А магнитофоны — не ваша собственность, — с удовольствием произнёс Дмитрий. — Мы прослушали весь ваш репертуар.

Марина выпрямилась, глаза у неё блестели, голос — стал стальным.

— И добавлю: вы ещё и нарушаете указ по борьбе с тенью. А это, товарищи, совсем не тень от капусты.

— Но... мы же для людей… — пробормотал Виктор, пятясь к «ЗИЛу».

— Для каких людей? Для спекулянтов из подвала дома культуры? — Дмитрий шагнул вперёд. — Всё. Сказочка закончилась.

Игорь сел на ящик с капустой и посмотрел в пол. Виктор сник. Плакат на стене как будто засиял новым смыслом.

Марина подошла к магнитофону, выключила запись. Помолчала.

— Всё. У нас есть доказательства. Теперь — по инструкции. Никаких самодеятельностей. Пиши рапорт, Штирлиц.

— А ты?

— А я позвоню Сергею. Пусть приедет. Он любит такие спектакли. Особенно когда в главной роли — не он.

Они переглянулись. Дмитрий вздохнул. Кепка его снова сползла, как и всё, что шло не по плану.

— Знаешь… ты была права. Без записи — никак.

— Конечно, — кивнула Марина. — И без меня — тоже.

— То есть теперь я официально нуждаюсь в налоговом сопровождении?

— До конца жизни.

Они улыбнулись. А на складе, среди капусты, магнитофонов и капающего с потолка советского реализма, родилась настоящая победа. Пусть и слегка пахнущая картошкой.

Комната бабы Нюры спала. Но не совсем.

Обои с выцветшими цветочками тихо шелестели от сквозняка, будто вспоминали, как в этой самой комнате в 1962-м Анна Петровна лупила мужа за недолив керосина. Ковёр с оленями в лунном свете выглядел так, будто олень вот-вот щёлкнет копытом и скажет: «А может, не разводитесь, а?» На столе — магнитофон «Весна», кассета с уликами, блокнот Марины, и рядом — коробка, из которой пахло пылью, секретами и вчерашним хреном.

Радио «ВЭФ» шипело где-то в углу, то замирая, то внезапно выдавая:

— …а в трудовом соревновании победила бригада доярок из совхоза имени Ленина…

И тут же — как из соседнего мира — зазвучала «Синяя вечность» Магомаева. Как будто сам Магомаев сидел под кроватью и пел в противогаз.

Марина сидела за столом, сжимая блокнот. Платье с цветочками слегка примялось, как будто устав от допросов, засады и Дмитрия.

— Если мы передадим запись Сергею, — прошептала она, не поднимая глаз, — он нас сам с этой авоськой и упакует.

— Упакует — не упакует, а шаг к победе мы сделали, — ответил Дмитрий, стоя у окна, где тёмный двор казался менее страшным, чем её голос. Он поправил кепку, но пиджак уже снял — устал от официальности. Как и от того, что она до сих пор на «вы» с его интуицией.

— Ты опять хочешь действовать по наитию, как всегда?

— А ты — по инструкции, как никогда.

— Мы должны закончить дело ради неё, а не ради твоего геройства, — шепнула Марина, и в этот момент…

…телевизор «Рекорд», что стоял в углу и последние двадцать лет только пылился, вдруг зашипел, мигнул зелёным и включился.

Дмитрий дёрнулся, словно в окно кто-то бросил кирпич, завёрнутый в квитанцию. Марина замерла. «Весна» тихо щёлкнула в ответ, будто поддержала.

На экране не было ни «Времени», ни кино про тракториста. Там были они. Двое. Но… не такие, как сейчас. На экране — 2025 год.

Марина и Дмитрий сидели на скамейке. Он — с седыми висками и кепкой на колене. Она — в пальто цвета кефирного пакетика и с тем же блокнотом на коленях. Они улыбались. Обнимались. И — что самое поразительное — не ругались.

— Ты… видишь это? — прошептал он.

— Это мы… — выдохнула Марина. — Через сорок шесть лет.

— Стали нормальными людьми… — пробормотал Дмитрий. — Или с ума сошли.

Марина вдруг встала и подошла к телевизору. Положила ладонь на корпус. Он был тёплый, как будто телевизор всю жизнь ждал этой ночи.

— Мы можем это исправить, — сказала она тихо, почти нежно. — Пока ещё не поздно. Пока Сергей не взял нас под белы…

— Я раскрою дело. Я сделаю всё ради неё. Ради нас, — произнёс он. Без шутки. Без ухмылки. Просто.

Она повернулась. Улыбнулась. Совсем чуть-чуть. Но Дмитрий понял: это не сарказм. Это — шанс.

— Тогда запоминай. План простой. Завтра — передача улик. Ни одного слова Сергею. Обойдём через архивный канал.

— Через архивный?

— У Анны Петровны в подвале есть старый проход к милицейскому участку. Она сама мне рассказывала, как от участкового пряталась.

— Гениально. Подозреваемые идут через архив, чтобы передать улики. Даже «Киножурнал» такого не снимет.

— Вот и не снимайся. И не импровизируй.

— Тогда ты не командуй.

— Тогда ты — слушай.

— Тогда мы… — он замолчал.

На экране — их будущие образы в 2025 году посмотрели друг на друга. Тихо. Доверительно. Как будто знали, что сейчас, в 1979-м, за ними кто-то наблюдает.

— Мы будем дома, — сказал Дмитрий. — В любом году.

Марина села обратно за стол, открыла блокнот. Сделала запись:

«Передача — 8:00. Уход до рассвета. Телевизор — странный. Дмитрий — возможен к сотрудничеству».

А «Рекорд» щёлкнул. И выключился. Как будто выполнил свою задачу. Или просто перегорел.

Из-под кровати, как назло, раздался треск — будто кто-то уронил ключи от судьбы.

— Спать надо, — сказала Марина. — Завтра — передача улик. И новая жизнь.

— Если Сергей нас не перехватит.

— Если ты снова не завалишь дело.

— Если ты не забудешь, что я — следователь, а не хоровик.

— А я — налоговая, а не твоя подружка.

— Пока. — Дмитрий кивнул. — Но это — пока.

Радио «ВЭФ» зашипело, будто одобрительно кивнуло — или, напротив, хотело добавить ещё пару строчек в этот полушпионский семейный диалог, но передумало. Магомаев продолжал мурлыкать свою «Синюю вечность», как будто весь этот нафталинный абсурд был любовной драмой с налётом капусты и госизмены.

Марина снова села к столу и раскрыла блокнот. Почерк её был чётким, как налоговая повестка, но сейчас в строчках было что-то дрожащие — как руки у завмага, когда Дмитрий на складе сказал «весёленький у вас ассортимент».

Она писала вслух, по-деловому, как будто диктовала самой себе, чтобы не забыть, зачем всё это:

— Передача кассеты — ровно в восемь. Через архивный проход. Магнитофоны и накладная — в коробку. Без разговоров. Без Сергея. Без твоих фокусов, Дмитрий.

— Фокусы? — Он усмехнулся, но уже не как герой из телеспектакля, а как человек, уставший быть клоуном. — Я всё делаю ради…

— Ради неё, — перебила Марина и посмотрела на него. На полсекунды. Может, на две. В её взгляде было что-то другое. Не злость. Не сарказм. И не привычное раздражение. Что-то… похожее на веру. Или воспоминание о вере.

— Именно, — подтвердил Дмитрий. — Ради неё.

Он снова подошёл к окну. Двор был пуст, но не окончательно. Где-то за мусоркой метнулась тень. Плавно, будто кошка. Но слишком прямая. Слишком плоская. И — слишком в форме фуражки.

— Он здесь, — тихо сказал Дмитрий. — Сергей.

Марина подняла глаза от блокнота. Посмотрела на него, затем — на окно. И так же тихо, как он, прошептала:

— Ты его привёл?

— Я? Да он за нами, как муха за борщом. С овощебазы ещё следит. Наверняка ждал, когда включим свет и начнём плясать с уликами.

— Вот и не пляши, — сквозь зубы процедила она. — Нам нужен порядок. План. Без него — мы трупы. Архивные.

— Я сдам их, Марин. Своими руками. Игоря, Виктора, всех. Дело закроем. И поедем…

— Не поедем. — Она резко захлопнула блокнот. — Сначала — сдаём улики. Потом — думаем, куда ехать. И с кем.

— Я — с тобой. И с ней, — Дмитрий снял галстук. Он с шиком повис на спинке стула, как побеждённое знамя. — А ты?

Марина не ответила. Просто села, взяла кассету, вставила в «Весну» и нажала на перемотку. Плёнка зашуршала, как нервная репетиция будущего.

Дмитрий встал. Подошёл к столу. Положил ладонь на коробку с уликами. Потом — на её руку.

— Всё будет нормально. Я обещаю.

— Только не ври, — устало сказала Марина, не отнимая руки. — Я тебя слишком давно знаю. Даже когда ты молчишь — у тебя в глазах три версии и ни одного алиби.

В окне мелькнула ещё одна тень. На этот раз — ближе. Как будто Сергей дышал в форточку. Дмитрий резко дёрнул занавеску — но двор снова опустел. Как в сказке: смотришь — есть, отвлёкся — нет. Или как с их браком.

— Мы успеем, — сказал он. — У нас есть план. И… вера.

— У нас есть только авоська и запах нафталина, — вздохнула Марина. — Но, может, и этого хватит.

Телевизор «Рекорд» стоял в углу, молча. Экран был тёмным, но корпус — тёплым. Будто он всё ещё помнил то, что показал. Или просто ждал продолжения.

— Завтра, — тихо сказала Марина. — Восемь утра. Ни минуты позже.

— Я буду готов.

— Надеюсь, что и Сергей — нет.

Они замолчали. «Синяя вечность» подходила к концу. ВЕФ хрипел, будто засыпая. А за окном, в глубине двора, будто кто-то снова прошёл. Тихо. Медленно. Тень. С фуражкой. Без лица.

И в этот момент Марина впервые за вечер не смотрела на блокнот, а — на Дмитрия. Тихо. Внимательно. Как будто снова училась ему верить.

Он заметил.

Но ничего не сказал. Только сжал её руку. На мгновение. Как Штирлиц. Только с капустным привкусом.

В комнате запахло тревогой, надеждой и… будущим.

Пусть и советским.

Глава 27: Разоблачение и портал

Утро началось с бодрой уверенности диктора радио «ВЭФ»: он уверял, что на строительстве БАМа очередной бригадир перевыполнил план, а в Казахстане выдали досрочно три вагона зерна. На фоне этих побед комната бабы Нюры пахла нафталином, старостью и чем-то подозрительно похожим на мокрую газету.

Марина сидела за столом в своём выцветшем платье с цветочным узором, наклонившись над блокнотом, в который уже не вмещались ни тревоги, ни пункты плана, ни её подчёркнутое раздражение.

— Утро начинается не с кофе, а с параграфа "Передача улик властям", — буркнула она себе под нос, записывая: «1. Вложить кассету. 2. Прикрепить квитанцию. 3. Завернуть в "Литературку". 4. Оставить у дежурного. Без имени».

— Ты это всё запишешь мелким почерком, а я — зайду, врежу Виктору и скажу: «Товарищ завмаг, с вещами на выход!» — Дмитрий стоял у окна и, как всегда в моменты важности, поправлял галстук так, будто это спасёт от Сергея и всех его советских фуражек.

— Ты не в кино, — тихо сказала Марина, не отрывая взгляда от блокнота. — Это не "17 мгновений весны", а коммунальная драма с элементами овощебазы.

— Именно! — оживился он. — А что спасло Штирлица? Его обаяние. Харизма. И...

— И целый сценарный отдел. А у нас только "Весна", три кассеты и ковёр с оленями, который, если честно, пугает меня больше, чем Виктор.

Дмитрий повернулся к ней, ухмыльнулся, но без обычной бравады. Его глаза были внимательны, почти мягки. Он чувствовал: всё близко. И провал, и успех, и... то, от чего пахло будущим.

— Мы всё сделаем, Марин. Я лично отнесу. Покажу, расскажу, предъявлю.

— И тебя заберут сразу. Потому что ты — фигурант, а не очевидец. Сергей тебя только и ждёт. Он вчера даже форточку у мусорки нюхал.

— Он просто маниакально настроен, — пожал плечами Дмитрий. — Потому что знает, что мы близко. У нас на руках всё: афиша, билет, накладная с подделкой подписи, плёнка с разговором, кассета «Boney M» — на ней, кстати, возможно, тоже улика. Или просто музыкальный привет из будущего.

— Мы сдаём улики, а не устраиваем твой сольник, — резко сказала она, захлопнув блокнот. — План простой: пойдём вместе. Я подам как анонимный налоговый сигнал, ты — молча. Без шарма. Без кипиша.

— А баба Нюра?

— Она — алиби. Скажем, что оставили вещи у неё по просьбе коллектива. Пускай милиция сама решает, где кто.

— Серьёзно? Мы втягиваем старушку с вечной борщеваркой в дело века?

— Если не сдадим улику сегодня, её борщ нам в следующей жизни будет сниться. В камере.

Дмитрий посмотрел в сторону телевизора. «Рекорд» стоял в углу, тёмный, но по-прежнему тёплый. Будто знал — не всё показал. И ещё покажет.

— Он снова включится? — спросил Дмитрий шёпотом.

— Только если ты опять забудешь выключить вилку, — отрезала Марина, уже заворачивая кассету в газету.

— В последний раз, когда он включился, я чуть не расплакался.

— В этот раз, если он включится, я точно ударю током тебя, не телевизор.

Он подошёл к ней. Взял авоську. Положил туда магнитофон «Весна», аккуратно, как ребёнка. Сверху — свёрток с уликами. Его рука задержалась на ней на секунду дольше, чем нужно.

— Мы вернёмся домой? — спросил он вдруг. — После всего?

Марина подняла глаза. И впервые за всё утро посмотрела прямо в него. Без сарказма. Без укоров. Просто — посмотрела.

— Если всё пойдёт по плану.

— А если нет?

— Тогда придётся довериться телевизору.

Он хмыкнул.

— То есть — вере, любви и советской бытовой технике?

— Именно, — сказала она. — И всё в этом порядке.

Они поднялись одновременно. Дмитрий подхватил авоську, Марина взяла блокнот и сложила его в сумку. Открыли дверь. Снаружи гудели «Жигули», девочка в бантах читала стихотворение на скамейке, а баба Нюра кричала кому-то в окно, что «колбаса была по талонам, а вы тут жалуетесь!»

— Готов? — спросила Марина.

— Как никогда, — кивнул он. — Ну что, товарищ налоговая?

— Вперёд, товарищ следователь.

И они вышли. Из комнаты, из застоя, из ковра с оленями. Навстречу финалу.

А телевизор в углу тихо щёлкнул. Будто подмигнул. Или… запомнил.

Милицейское отделение пахло одновременно властью и папиросами. Из-под двери дежурки тянуло табаком «Беломор», а на стене над косяком висел плакат с неестественно бодрой надписью: «Милиция — с народом!» — будто для самих милиционеров, чтоб не забывали.

Марина стояла у входа, вцепившись в авоську с такой хваткой, будто там не магнитофон «Весна», а переносной реактор. Её платье мялось, настроение тоже. Плечом она прижималась к стене, стараясь слиться с обоями — но те были зелёные, а она — нет.

— Напоминаю, — шептала она Дмитрию, не отрывая глаз от бабы Нюры, которая с важным видом двигалась к столу дежурного, как будто несла не улики, а домашнюю консервацию. — Мы граждане. Мы молчим. Мы невидимки.

— Я как тень разведчика, — шептал в ответ Дмитрий, поправляя кепку и в очередной раз убеждаясь, что она уползает вбок. — Гражданский костюм, гражданское лицо. Всё, как в инструкции.

— Если ты сейчас скажешь "Штирлиц никогда не спешил", я тебя выведу из состава операции.

— Штирлиц никогда не спешил, — не удержался он, — но и не мямлил.

Баба Нюра, между тем, уже разворачивала речь, потрясая авоськой у дежурного, как будто продавала на рынке хреновину собственного производства.

— Вот, сынок, — говорила она дежурному, упитанному сержанту с усами, — граждане нашли вот это добро. В кустах. У нас во дворе. Я, значит, смотрю — лежит! Под кустом! Ну я и подумала: не иначе как шпионы. Или, может, с телевидения кто.

— В кустах? — недоверчиво повторил дежурный, приподнимая бровь.

— А где ж ещё! Там у нас не кусты, а прямо сцена преступления! И магнитофон, и кассета, и бумажки какие-то! Я, конечно, не следователь, но на "Угадай мелодию" это не похоже.

Марина сжалась. Она буквально видела, как воображаемый силуэт Сергея появляется где-то за шкафом с папками. Он всегда был там, где не ждали. Особенно — когда ждали.

— Сейчас он выйдет и скажет: «Ага!» — шепнула она Дмитрию. — И арестует нас по статье «Переусердствовали в гражданском долге».

— Пусть только попробует. Я предъявлю удостоверение. Ну, бывшее. Ну, истёкшее. Ну, слегка с пятном от борща.

— Тебя и за борщ арестовать можно. И за кепку.

Дежурный тем временем держал в руках магнитофон, как будто не знал, с какой стороны у него жало. Пару раз покрутил кассету в пальцах, посмотрел на бумажки, поднял глаза на бабу Нюру.

— Говорите, в кустах?

— Лично вытаскивала! — гордо кивнула она. — Хотела пижму нарвать, а оно вот лежит.

— Кто такие передали? — дежурный прищурился.

— Граждане. Анонимно. Но ответственные. Вид у них — порядочный. Как в кино. Только молчат.

Марина быстро открыла блокнот, написала: «Улики переданы. Контакт минимален. Показаний не давали», — и убрала в сумку, будто это была дипломатическая шифровка.

Дмитрий потянулся было к шагу вперёд, но Марина схватила его за рукав.

— Мы не герои, пока не дома.

— Но я же...

— Нет.

— Ну, хотя бы...

— Нет.

— А если...

— Нет. И заткни кепку, она падает.

Дежурный тем временем уже подносил кассету к уху, будто собирался прослушать её без магнитофона. Потом пожал плечами и кивнул бабе Нюре.

— Принято. Проверим. Если что — вызовем.

— Лучше не вызывайте, — быстро добавила она. — Я уже в возрасте. Память… как картошка — вроде есть, а как достать, так пусто.

— Мы зафиксируем. И доложим. Спасибо за бдительность, товарищ.

Баба Нюра расправила плечи, будто получила почётную грамоту. Марина и Дмитрий тут же рванули к выходу — с достоинством, но быстро, как люди, у которых в детстве был опыт побега с уроков.

На улице солнце било по глазам, двор гудел, дети с букетами шли в школу, мужики спорили у «Жигулей» о свечах зажигания, а из соседнего окна лилась «Катюша».

— Мы сделали это, — выдохнул Дмитрий. — Всё, как по нотам.

— Как по самиздату, — поправила Марина. — Без имени, без подписи, но с содержанием.

— Ты видела, как я молчал? Как герой-невидимка. Как тень из-за холодильника.

— Если бы ты был тенью, мы бы уже сидели в обезьяннике. Ты — скорее светлый шум.

Он усмехнулся. Потом стал серьёзным.

— Марин… Мы теперь что?

Она посмотрела на него. Потом на солнце. Потом на свой блокнот.

— Мы теперь — свидетели. А если повезёт — семья.

И пошли. Мимо плаката. Мимо милиции. Навстречу домой.

А внутри отделения магнитофон щёлкнул. И кассета закрутилась.

Комната бабы Нюры дышала нафталином и вечностью. Вечером она будто ещё сильнее застыла во времени: выцветшие обои в цветочек словно слиплись от жары, ковёр с оленями притих в углу, как будто тоже ждал чего-то важного. «Синяя вечность» плавно вытекала из радиоприёмника, чуть шипя, как старый чайник.

Марина сидела за столом, согнувшись над блокнотом. Платье мялось под локтями, а пальцы судорожно обвивали карандаш, словно это был шприц с последней дозой здравомыслия. В коробке с вещдоками зияла пустота. Как холодильник в ночь перед зарплатой. Всё было сдано. Всё… вроде бы закончилось.

— Если бы баба Нюра не заговорила про пижму, — пробормотала она, — мы бы до сих пор репетировали вручение улик в прихожей.

— Она человек системы, — откликнулся Дмитрий из-под окна, поправляя кепку. Он уже снял пиджак, и теперь его рубашка была наполовину заправлена, наполовину — в отпуске. — Советская разведка держится на таких бабах. Пижма, кстати, горькая, как моя молодость.

Марина не ответила. Вечер тянулся, как провода в подъезде. Только радио и хруст собственного позвоночника от долгого сидения нарушали тишину. Дмитрий подошёл к столу, глядя на жену:

— Ну что… Домой?

— А он ещё есть, этот дом?

— Какой был, — пожал плечами он. — С ремонтом от тестя и линолеумом в розочку.

— Я не про линолеум, Дим.

И вдруг…

Щёлк.

Телевизор.

Без повода. Без руки. Без включателя.

Экран «Рекорда» ожил, зашипел — и показал… нет, не программу «Время», не Юрия Сенкевича, не «Ну, погоди!». На экране были они. Их дочь. Их диван. 2025 год. Всё настоящее — но словно через стекло. Через время.

Марина замерла.

Карандаш выпал из рук.

— Это… — прошептала она, — …это прямой эфир из будущего?

— Или повтор, — ответил Дмитрий, подступая ближе. — Только мы его ещё не снимали.

На экране дочь смеялась, уткнувшись в плюшевого пса. Она была той самой — живой, настоящей, чуть старше, чем помнили. За ней — они. Вместе. Обнявшись. И на фоне — та же песня. «Синяя вечность».

— Мы… дома, — выдохнула Марина. — Там.

— Или будем. Если… если это не телевизионная провокация.

— Дим…

— М?

— Это… ты тоже видишь?

— Марин, если я схожу с ума — я тебя с собой не возьму. А если это правда — то, может, и возьмёт нас обратно.

Он взял её за руку. Она не отдёрнулась.

Экран вспыхнул сильнее, как будто телевизор почувствовал, что их сердцебиение синхронизировалось.

Марина порывисто взяла блокнот и нацарапала: «Телевизор — ключ. Портал. Реагирует на нас».

— Ты что, пишешь отчёт по объекту "Рекорд"? — усмехнулся Дмитрий, но глаза у него блестели.

— Я — налоговая. Я всё фиксирую.

— А я — следователь. И, по-моему, у нас тут новое дело. Парадоксально-бытовое.

Марина вскинула на него глаза. Он стоял в свете луны, с кепкой, сползающей набок, с измятым пиджаком, с лицом уставшего, но упрямого человека. И был вдруг родной. Даже не как муж. А как единственный, кто тоже застрял.

— Мы сделали это ради неё, — тихо сказала она. — Теперь домой.

— Я обещал. И мы вернёмся, — кивнул он.

Они сели рядом. Телевизор не гас. На экране дочь махала кому-то за кадром. Словно знала, что смотрят. Словно ждала.

Радио захрипело чуть громче, как будто тоже что-то почувствовало. В уголке ковра с оленями ветер приподнял уголок. За окном был всё тот же двор, тот же 1979-й, тот же воздух с запахом сырого картофеля.

Но внутри комнаты впервые стало чуть светлее.

И теплее.

Потому что они — вместе.

И впереди было не «если», а «когда».

Глава 28: Возвращение домой

Утро 2 сентября 1979 года начиналось как по методичке советского киножурнала: радио «ВЭФ» бодро шипело, сообщая о небывалых успехах в доении коров в Псковской области, за окном двор напоминал оживлённый муравейник — визжали дети, визжали тормоза «Жигулей», визжала качеля. Всё было на своих местах.

Почти всё.

Комната бабы Нюры, казалось, понимала, что сегодня — последняя сцена. Обои в цветочек, уставшие за годы слушать сплетни, теперь будто выцветали на глазах. Ковёр с оленями напряжённо замер — как перед выстрелом стартового пистолета. А в углу, молча и загадочно, мерцал «Рекорд» — не работал, но был как живой. Корпус тёплый, как у старого кота. И, судя по вибрации в воздухе, готовый выдать трюк.

Марина стояла у телевизора. Платье мялось на бедрах, но она не обращала внимания. В руках — блокнот. Её верный спутник, её щит, её контроль над реальностью. И сейчас — её жертва.

— Думаешь, он сработает? — тихо спросила она, не отрывая взгляда от экрана.

— Думаю, у нас есть шанс, — ответил Дмитрий, стоя рядом и поправляя галстук, будто готовился не в портал, а на приём к министру внутренних дел.

— Если всё это ошибка, и мы просто сгорим вместе с этим… «Рекордом»?

— Тогда хотя бы в хорошем пиджаке.

Марина хмыкнула. Она всё ещё сомневалась — но не настолько, чтобы не идти. Вчера они сдали улики. Магнитофон, кассеты, накладную, записки. Даже ту поддельную квитанцию с подписью «К. К. Копеечкин». Всё. Сейчас коробка пустовала, лежа на столе, как усталый свидетель на допросе.

— Я оставлю блокнот, — вдруг сказала она, и голос её дрогнул.

— Марин, ты уверена?

— Он нам больше не нужен. Если мы не вернёмся, пусть найдут. Если вернёмся — всё равно сгорит в трансмиссионной матрице или как там у этих телевизоров заведено.

Она аккуратно положила блокнот на коробку. Её пальцы дрожали.

«Это всё. Всё, что я контролировала, всё, что знала. Я сдаю его. Ради неё».

Дмитрий молча подошёл, положил руку на её плечо. На миг — долгий и тихий — они стояли, словно пара, которая только что вышла из ЗАГСа, но не в белом, а в пыльном, с запахом нафталина и голосом диктора радио в фоновом сопровождении.

— Мы держимся вместе, — сказал он. — Без шуток, без импровизаций. Мы не Штирлицы. Мы Савельевы.

— Даже не особо известные.

— Но со стажем.

Она кивнула. Ладонь легла в его. Её была холодная. Его — тёплая. Телевизор завибрировал. Не издал звук. Не щёлкнул. Просто… подал знак.

Свет на экране медленно просочился из тьмы. Сначала синий — как небо над морем. Потом белый — как лист отчёта в налоговой. Потом — тень. Силуэты. Она. Он. И между ними — их дочь. Всё, ради чего они пришли. Всё, ради чего стоило вернуться.

— Ну, — выдохнул Дмитрий, — не будем задерживать вещание.

— Ты галстук поправил?

— Четыре раза.

— Тогда вперёд.

Они шагнули к телевизору. Вместе. Нога к ноге, как в строю. Без пафоса. Просто — домой.

Экран вспыхнул — сначала холодным светом, потом мягко окутал комнату теплым сиянием, как будто кто-то незримо приподнял занавес между двумя жизнями.

Телевизор «Рекорд», видавший в своей жизни только «Время», балет и «В гостях у сказки», вдруг начал транслировать нечто, чего не было в программе «Огонёк» и даже в планах Госплана. На экране — их дом. Тот самый. В 2025 году. Та самая гостиная. Та самая собака — пузатая, ленивая, но счастливая, как будто знала: всё кончилось хорошо. А посреди комнаты — она. Их дочь. Танцует с наушниками на ушах, не подозревая, что в углу телевизора на неё смотрят двое, стоящих за сорок шесть лет и пару метров.

Марина вскинула руку, машинально сжав пальцы Дмитрия. Он не отдёрнул — наоборот, крепче перехватил её ладонь, будто боялся, что связь с реальностью исчезнет, как звук у «Весны», если крутануть ручку не туда.

— Это... она? — прошептала Марина, хотя знала ответ.

— Это она, — кивнул Дмитрий. — И пылесос тот же. Я его ещё в кредит брал.

Они стояли, уставившись на экран, не отрываясь, как дети в музее космонавтики перед макетом «Буран». Лицо Марины дрожало. То ли от света экрана, то ли от чего-то глубже.

— Как он включился?.. — прошептала она. — Он же был...

— Неважно, — перебил Дмитрий. — Главное — это работает. Он ведёт нас домой.

Марина кивнула. Глубоко. Почти церемониально.

— Потому что мы теперь вместе.

— Потому что ты больше не прячешься за блокнот, а я — за шутки.

— Потому что…

— Ради неё, — закончил он.

Они сделали шаг ближе. Воздух стал вязким, как кисель в заводской столовой. Волосы на руках встали дыбом. Телевизор тихо зажужжал — нестрашно, почти как довольное мурчание.

— Ты чувствуешь? — спросила Марина.

— Да. Тянет. Как в пылесос, только… уютно.

— Давай вместе. Одновременно. Без геройства.

— Как на свадьбе?

— Почти. Только без шампанского и селёдки.

Они сделали шаг. Ещё один. Комната начала дрожать. Обои зашевелились, как будто цветочки ожили. Ковёр с оленями чуть заметно мигнул — один из оленей словно подмигнул.

— Если мы сейчас исчезнем, — сказал Дмитрий, — знай, я…

— Лучше просто иди, — перебила Марина, — а то опять растечёшься по стене харизмой.

— Ладно. Готова?

— Да.

— Тогда пошли домой.

Они шагнули в экран. Свет поглотил их мягко, без звука, без вспышки. Просто — раз, и комната осталась пустой.

Только «ВЭФ» коротко щёлкнул и снова зашипел.

На столе по-прежнему лежал блокнот.

Страница дрожала от сквозняка.

А телевизор? Он тихо погас. Экран стал тёмным. Но корпус оставался тёплым, как будто кто-то внутри остался ещё ненадолго — на всякий случай.

На ковре с оленями пробежала лёгкая рябь. Потом исчезла.

А в углу последним эхом прокатилось:

— Ради неё.

Световой тоннель, как желе с голографическим привкусом, мягко вытолкнул их вперёд — без драматического рывка, без шипения, без спецэффектов из кино про супергероев. Просто — шаг, и вот оно: утро 2 сентября 2025 года.

Они оказались в своей гостиной.

Солнечные лучи уже прогрелись на подоконнике, игрушечный автобус валялся под креслом, где вчера кто-то смотрел мультики, и в воздухе витал запах кофе и… корма для собаки? Всё было до невозможности родное: шторы, тумбочка, кружка с надписью «Лучший папа в параллельной вселенной», на которой всё ещё был след от варенья.

Марина застыла на месте, крепче сжав ладонь Дмитрия. Платье с цветочным узором, ещё пахнущее нафталином, выглядело здесь так же уместно, как баян на техно-вечеринке.

— Это... наш дом? — прошептала она, не веря.

— Слишком чисто для нашего... — пробормотал Дмитрий. — Или мы просто в отпуске были сорок шесть лет?

На диване, в обнимку с плюшевым бегемотом, сидела их дочь — десять лет, волосы в беспорядке, в руках — планшет, а у ног — вальяжный лабрадор, на морде которого читалось: «Я тут главный».

Девочка подняла взгляд.

Моргнула.

Снова.

Планшет выпал из рук с глухим «плюх».

— Ма? Па?! — выдохнула она. — Вы что, в шмотках из музея?!

Собака гавкнула. Один раз. Проверочно.

— Это мы... — начала Марина, голос дрожал.

Но дочь не дала договорить — подскочила, ринулась к ним, обняла так, будто боялась, что они исчезнут, как мультик на плохом интернете.

— Вы вернулись! Вы правда вернулись! — кричала она, уткнувшись Марине в плечо.

Дмитрий поднял руку, хотел что-то сказать, потом махнул:

— Да ну его. Потом всё расскажем. Пусть думает, что через кухню зашли.

Марина плакала. Не навзрыд — спокойно, тихо. Слёзы текли, будто смывали остатки пыли 1979 года.

— Мы дома, — прошептала она. — Всё позади.

Дмитрий оглядел комнату: ничего не изменилось. Даже пылесос тот же — только теперь умный, и на Wi-Fi. Он усмехнулся.

— А я ведь обещал...

— Обещал, — кивнула Марина. — И сдержал.

Он взглянул на неё — и впервые за долгое время в её глазах не было ни упрёка, ни утомлённой прагматичности, только светлая радость и благодарность.

— Ну что, товарищ следователь, — сказала она, — снимаем доказательства эпохи?

Он начал стягивать пиджак, который уже начал слегка пахнуть архивом.

— Ещё как. Этот пиджак, по-моему, сам собирается проситься в музей.

Дочь, не отпуская их, фыркнула:

— А мама — как из кино про агентов. Только у тебя причесон дико странный.

Марина расправила платье, гордо вскинув подбородок.

— Это, между прочим, «стратегическая маскировка». Ретростиль.

Собака залаяла снова — как будто подтверждая, что мама снова в строю и всё теперь будет правильно.

Телевизор в углу мигнул.

Последний раз.

Мелькнул кадр: выцветший ковёр с оленями, блокнот на столе, и в кадре — тёплый свет, словно солнце заглянуло в прошлое, чтобы проститься.

Потом экран погас.

Никто этого не заметил.

Кроме собаки.

Она тихо гавкнула в сторону телевизора и легла у ног хозяйки.

— Завтрак? — предложил Дмитрий. — Кофе пахнет, как победа.

— Только сначала душ, — рассмеялась Марина, отрываясь от дочери. — Я до сих пор чувствую запах советского радио.

— А я хочу блины! — заявила дочь. — С вареньем. И чтоб без телепортов!

— Договорились, — улыбнулся Дмитрий. — Сегодня — без мистики. Только семейные дела.

Они пошли на кухню. Все трое. Вместе.

А за их спиной телевизор «Рекорд» тихо стоял в углу.

В розетку он не был включён.

Марина сидела за круглым столом у окна — в уютном халате с капюшоном, с чашкой кофе в руке. Она сделала глоток, прикрыла глаза и вдохнула запах: кофе, корица, немного собачьей шерсти и... жизни. Впервые за долгое время всё было по-настоящему тихо — без погони, без шпионских уловок, без загадочных афиш и взрывов на овощебазе. Только хруст свежеиспечённой булочки и лёгкое постукивание фишек на столе.

— Так, — строго сказала их дочь, подгребая к себе карточки. — Папа, ты опять жульничаешь.

— Я? — Дмитрий, теперь в футболке с надписью «Следователи не стареют — они улучшаются», поднял руки. — Это не жульничество. Это оперативная комбинация по внедрению в тыл противника.

— Это «Монополия», а не секретная операция, — рассмеялась девочка. — Ты в тюрьме. Без права выхода.

Марина улыбнулась. Настоящей улыбкой, не дежурной, не ироничной. Такой, какой она улыбалась когда-то — до этих всех «дел».

Она посмотрела на Дмитрия, и что-то мягкое защекотало в груди:

«Он действительно изменился. Или, может, просто вернулся тем, кем был. Тем, кого я полюбила».

Дмитрий поймал её взгляд, подмигнул.

«Да, да, я всё ещё умею. Даже без кепки».

Телевизор «Рекорд» стоял в углу. Молча. Скромно. Почти застенчиво. Как будто знал, что его уже не боятся и не ждут от него ничего, кроме пыли на экране.

— Думаешь, он ещё может включиться? — шёпотом спросила Марина.

— Разве что чтобы показать прогноз погоды за 1979 год, — усмехнулся Дмитрий. — Или очередной выпуск «Время» с Журовой.

— О, нет. Хватит мне твоей Журовой на всю жизнь, — фыркнула Марина, допивая кофе. — Пусть будет просто телевизором. Не порталом, не судьбой, не метафорой. Просто... мебелью.

Собака залаяла во дворе — как будто поддерживая. Может, за птицей. Может, просто от счастья, что все наконец дома.

— Мам, — подала голос дочь, не глядя. — А вы с папой теперь точно не будете ругаться?

Марина и Дмитрий переглянулись.

— Ну... — начал он.

— Никогда, — сказала Марина быстро и твёрдо. — Мы обещали себе. И тебе.

— Только если ты втихаря начнёшь подкармливать собаку вафлями, — добавил Дмитрий. — Тогда ругань гарантирована.

— Или если ты снова купишь глупую кепку, — подмигнула Марина.

— Так вот ты где, любовь моя! — воскликнул он, хватая подушку вместо кепки. — Я скучал!

Дочь засмеялась, бросаясь в них подушкой, и вся троица завалилась на диван, смеясь, ворочаясь, как дети в первый день каникул.

Телевизор в углу молча наблюдал. Не мигал. Не шипел. Он был просто вещью.

Но, если присмотреться очень-очень внимательно — только на мгновение — казалось, что его экран чуть дрожал. Совсем чуть. Как будто он тоже… улыбался.

И, может, даже шептал: «Вы сделали всё правильно».

Финал. И, на этот раз — по-настоящему счастливый.