"Фантастика 2025-152". Компиляция. Книги 1-15

Глава 1: Пыль прошлого

Москва, 2005 год

Поздний вечер опустился на Москву, размазав огни фар по мокрому асфальту, как растёкшуюся акварель. За окном грохотали машины, дождь дробил по стеклу в нервном ритме. В квартире на восьмом этаже многоэтажки, окна которой выходили на шумную улицу, пахло несвежим кофе, бумажной пылью и лёгким ароматом духов с ноткой бергамота. Лампочка под потолком мигнула, потом загорелась ровно, отбрасывая по углам длинные тени.

Анна стояла у окна, босая, в домашней футболке и пижамных штанах, сжимая в руке мобильник. Её отражение в стекле дрожало от гнева и сдержанных слёз. Губы были сжаты в тонкую линию, глаза налились усталостью и чем-то совсем недобрым.

На журнальном столике между чашкой с остывшим кофе, рассыпанными серёжками и пустой бутылкой вина лежали карманные часы. Серебро корпуса тускло поблёскивало, спиральный узор ловил ламповый свет. Гравировка «Я.Г. 1968» была отчётливо видна, и казалось, что металл под ней холоднее остального корпуса.

В комнате было душно, будто за день ни разу не открывали окно. По полу — крошки от черствого батона, упаковка от сыра и пластиковая ложка из-под йогурта. Рабочий стол был завален книгами по праву, разбросанными делами и папками с цветными стикерами. На экране ноутбука светилась таблица с заметками к делу по экономическому преступлению.

Телефон в руке снова пискнул — сообщение. Анна не стала читать.

«Опять: «Ты холодная, Анна», «Тебя заботит только работа», «Ты сама всё разрушила». Да пошёл ты...».

Она отбросила телефон на диван. Он приземлился на подушку с глухим стуком.

Из кухни донёсся едва слышный треск — не сразу понятно, откуда. Сначала она подумала, что это старый холодильник. Потом заметила: часы. Они издавали негромкий, но настойчивый щелчок — будто внутри просыпался какой-то забытый механизм.

Анна шагнула к столу. Взяла часы в руку, держа их между пальцами, как что-то чужое и опасное. Лёгкие, но в то же время плотные, с тем весом, который бывает у старинных вещей. Те, что помнят больше, чем ты хотел бы знать.

«Ну и что ты мне скажешь? Что время можно повернуть вспять? Что кто-то всё-таки выбирает нас, когда мы больше не выбираем себя?».

Она нажала боковую кнопку.

Щелчок. Стрелки начали крутиться. Сначала медленно, потом быстрее, и вдруг — назад. Минутная стрелка пошла вразнос, за ней часовая. Циферблат засветился изнутри тускло-белым светом, словно кто-то зажёг в его недрах крошечную лампу.

Анна ахнула, инстинктивно отпрянув, но пальцы не разжимались. Свет стал ярче, до рези в глазах.

— Я хочу начать всё сначала! — Крикнула она, не понимая, к кому обращается.

Комната задрожала. Свет вырвался из часов, вспыхнул во всю силу, ослепив её. Пол ушёл из-под ног, в ушах зазвенело.

Анна упала, задевая локтем журнальный столик. Часы выскользнули из руки, с глухим звуком ударились об пол. Их свет погас.

Последнее, что она увидела сквозь мутную пелену, — это собственное лицо в зеркале. Лицо, искажённое не гневом — страхом.

Сознание потухло.

Ярославль, 1968 год

Анна пришла в себя от резкого холода, пробегающего по спине сквозь мокрую ткань футболки. Асфальт под ней был влажным, неровным, пахнущим гарью и дождём. Воздух — тяжёлый, пропитанный угольной пылью, табаком и чем-то неуловимо чужим. Гул голосов, крики детей, металлический скрежет трамвая по рельсам сливались в шум, который сначала казался сном, но потом становился всё отчётливей.

Она медленно приподнялась, упираясь ладонью в землю, глядя на чёрные капли дождя, собирающиеся в лужах. Серое небо нависло низко, будто готово было обрушиться. Люди проходили мимо: мужчины в фуфайках и кепках, женщины в пальто с брошками и платках. Несколько детей, рисующих мелом «классики», бросили взгляд на неё и прыснули со смехом.

Анна моргнула.

«Это не Москва. И точно не 2005. Что за чёрт?».

Она села, быстро осмотрелась. Серые, облупленные панельные дома, вывеска «Гастроном», красный плакат «Слава КПСС!» на кирпичной стене. Трамвай с табличкой «Ярославль» медленно прокатился по рельсам, позвякивая, оставляя за собой запах электричества и железа.

— Эй, барышня, ты чего тут расселась? — Окликнул её мужик с ящиком картошки.

Анна вскочила. Джинсы прилипли к ногам, куртка была грязной, волосы липли к вискам. Смартфон выскользнул из кармана, и она резко наклонилась, закрывая его ладонью.

— Всё нормально, — сказала она быстро, оглядываясь.

Мужчина покачал головой и пошёл дальше. Несколько прохожих остановились, оглядываясь: на её одежду, на растерянный вид, на кроссовки, неуместные здесь так же, как и она сама.

— Шпионка, что ли? — Прошептала пожилая женщина, пряча взгляд.

Анна спрятала смартфон в глубокий карман, нащупала часы. Они были холодными, как лёд. Циферблат померк, стрелки застыли.

«Я.Г. 1968. Чудесно. Очень смешно. Дайте мне камеру и сценариста».

Она шагнула вперёд, чувствуя, как колени подгибаются. Рядом мальчишка с газетами бросил взгляд на её куртку.

— Тётя, у вас сзади грязь.

— Спасибо, — сухо ответила она.

Под ногами хлюпнула лужа. Улица была переполнена. Кто-то ругался на трамвай, кто-то продавал пирожки из металлического ведра, откуда шёл пар.

Анна подошла ближе к витрине гастронома. За мутным стеклом лежали банки с томатной пастой, скрученные пачки макарон и пустые полки.

«Где я? Что это? Ярославль. Шестьдесят восьмой. Господи...».

— Девушка, а вы откуда будете? — Раздался рядом голос.

Она вздрогнула. Рядом стояла женщина в сером пальто, с авоськой в руках.

— Вы по обмену, что ли? Из ГДР?

Анна выдавила улыбку.

— Почти. Москва. Только вот... потерялась.

— А, ну, с кем не бывает. Гостиница у нас — «Волга», чуть дальше по трамвайной. Доедете?

— Дойду. Спасибо.

Женщина кивнула и ушла.

Анна медленно двинулась вперёд, не зная, куда. Смартфон бесполезен, денег нет.

«Пятьдесят рублей в кармане. Бумажник остался в другой реальности. Спасибо, часы. Спасибо, прогресс. Попала в музей под открытым небом».

Она свернула во двор, пытаясь отдышаться. Стены облезлые, на балконе висели мокрые простыни, капая на бетон. Вход в подъезд был открыт.

Анна села на деревянную скамейку у стены.

«Холодно. Мокро. Но я жива. И — это точно не сон».

Она вытащила часы. Кнопка не реагировала.

«Их механизм молчит. Как и все вокруг, если спросить: “Где тут ближайший Wi-Fi?”».

Неподалёку закричала женщина:

— Валера, не крутись у трамвая, прибьёт же!

Анна закрыла глаза.

«Спокойно. Я адвокат. Я решала дела похлеще. Просто... оказалась не в том году. И в чужой жизни».

Она встала, спрятала часы обратно в карман и направилась к трамвайному кольцу.

«Первое — выжить. Второе — понять, как вернуться. Третье — не сойти с ума. Всё по порядку. Как в суде».

Улица вновь встретила её гулом шагов, звоном трамвайных рельсов и серыми лицами. Дождь усилился, пробираясь за шиворот и стекая по рукавам кожаной куртки. Вывеска «Гастроном» скрипела под ветром, цепляясь буквами за осеннее небо. Под ней толпились женщины в платках, старики с пустыми авоськами и дети, прижавшиеся к стене, чтобы не попасть под ноги взрослым.

Анна остановилась у входа. Витрины были мутными, покрытыми пылью и разводами, а за стеклом выстроилась очередь — люди стояли вплотную, тихо ругаясь, держа в руках какие-то бумажки.

«Талоны? Серьёзно? Не декорация — фильм про войну, дубль десятый».

Она поправила ворот куртки, чувствуя, как к ней приклеился чей-то настороженный взгляд. Оглянулась. Пожилая женщина с авоськой всматривалась в неё, не скрывая интереса. Другая, постарше, шепнула что-то соседке.

Анна сглотнула и подошла ближе к очереди.

— Ребята, — она старалась говорить уверенно, по-доброму. — Где тут можно... ну, оформить документы? Паспорт, например?

Молчание. Несколько человек обернулись.

— А ты откуда такая умная взялась? — Хмуро спросил мужчина в фуфайке с каплями дождя на плечах.

— Из Москвы, — она попыталась улыбнуться. — Просто... надо бы с паспортом разобраться, а я не совсем местная.

— Не совсем местная, а говоришь, как с Марса, — он окинул её взглядом, остановился на джинсах. — Ты это... с какого ведомства, гражданка?

Анна почувствовала, как внутри всё холодеет.

— Да я не из ведомства... Я просто потерялась.

— Потерялась она, — мужчина шагнул ближе, его лицо было серым, как дождь. — Паспорт где?

— Сейчас нет с собой.

— Без паспорта тут не гуляют! — Голос его стал резче. — Тут тебе не Америка. Милицию вызвать, что ли?

— Не надо! — Она подняла руки. — Я сама разберусь.

— А ну-ка, стой! — Он сделал шаг, но Анна резко отступила, почти вбежала в лужу.

— Извините! — Крикнула она и развернулась.

Толпа загудела. Кто-то сказал:

— Поди, шпионка. На Ленина-то посмотри, даже не перекрестилась.

Она выскочила со двора, пересекла дорогу, чуть не врезавшись в мальчишку с буханкой хлеба. Его мать закричала:

— С ума сошла, что ли?!

«Чудесно. Просто блестяще. Грозит статья — отсутствие документов, подозрение, уклонение. Я — юрист, мать вашу».

Она свернула в переулок между домами, споткнулась о бордюр и остановилась, прислонившись к кирпичной стене. Грудь ходила ходуном.

Сквозь гул крови в ушах она едва различала звуки — голос из громкоговорителя на столбе:

— …в честь съезда партии, хлеб по талонам...

«Нет ни регистрации, ни прописки, ни удостоверения личности. В моём веке я бы уже была в картотеке. Здесь — потенциальный враг народа».

Мимо прошёл подросток с газетой.

— Девушка, вы чего такая? Вас искать кто-то будет?

Анна покачала головой.

— Нет. Никто.

— А вы... из театра, что ли?

Она едва не рассмеялась.

— Из далёкого театра. Очень.

Парень пожал плечами и ушёл.

Анна выдохнула, осела на корточки, сжимая часы в кармане.

«Дальше — не спрашивать. Слушать. Наблюдать. Притвориться своей. До первого укрытия. А потом — что-нибудь придумаю. Я же всегда что-нибудь придумываю».

Над ней громыхнул трамвай. Лужа, что копилась у колеса, плеснула на её кроссовки.

Анна поднялась.

«Ничего. Я справлюсь. Только б найти место, где не смотрят на меня, как на цирковую лошадь».

Она зашагала вдоль улицы, пряча лицо от ветра и взглядов.

Дождь не прекращался. Он барабанил по жестяным крышам и лужам, превращая улицы в вязкую кашу из воды, песка и мусора. Анна шла наугад, мимо заборов, дворов с облупленными будками, мимо запахов угля, варёной капусты и мокрого картона. За поворотом — пустырь, за ним — длинное, низкое здание с кирпичными стенами и выбитыми окнами.

Склад. Заброшенный, судя по ржавой табличке на двери и сломанному замку.

«Плевать. Лучше мёрзнуть среди старого кирпича, чем в милицейском участке объяснять, почему у меня в кармане какой-то “самсунг”».

Анна прошла внутрь. Пол под ногами хрустел от песка и мусора. Воздух был сырым, пах плесенью, пылью и железом. Сквозь треснувшие окна пробивался свет, освещая балки, стропила и ряды пустых деревянных ящиков с выцветшими надписями. В углу — старая тележка, несколько ящиков с маркировкой «Минсельхоз СССР» и штабель газет «Ярославский рабочий», покрытых паутиной.

Анна скинула кожаную куртку и повесила на ржавый крюк. Волосы прилипли к вискам, джинсы жались к ногам, как мокрая тряпка.

Она села на ящик, вытащила часы и поднесла к глазам. Механизм был мёртв.

«Ну же… хоть бы тикнули… хоть что-нибудь…».

Тишина.

Смартфон вытащить — даже не подумала. Ни сети, ни розетки, ни смысла.

«Вот и вся моя цифровая эра».

Она вздохнула, закрыла глаза, обняв себя за плечи.

Послышался шаг. Лёгкий, мягкий, как у кота. Анна открыла глаза. В полумраке, возле штабеля ящиков, двигалась тень. Она поднялась и отступила к стене.

— Э, полегче, красавица, — раздался спокойный, хрипловатый голос. — Я ж не милиция. Не кричи.

Из темноты вышел мужчина лет сорока. Тощий, с чуть кривой улыбкой и прищуром. На нём была потёртая кожанка, старые штаны и грязные ботинки. На мизинце — перстень с тёмно-красным камнем. В зубах — самокрутка.

— Ты чего тут устроилась, а? Сквозняки, сырость, не девичье это место.

— Пряталась от дождя, — Анна держалась спокойно, но пальцы сжимались в кулаки. — Случайно нашла.

— Ага. Вижу, как случайно. Куртка-то твоя кожаная — не из «Детского мира». И штаны… Интересные штаны, не по ГОСТу.

Он шагнул ближе. Анна не отступила.

— Слушай, мне не до разговоров. Я просто посижу. Уйду — и всё.

— Не кипятись, — мужчина улыбнулся. — Григорий я. А ты?

— Аня.

— Ну, Аня, — он присел на ближайший ящик, вытряхнул пепел на пол. — Вид у тебя… чужой. Как с витрины.

— Я… недавно приехала.

— Из Штатов, что ли? Или с Европы?

— Из Москвы, — коротко сказала она.

— Из Москвы… — Григорий усмехнулся. — Ты ж не с работы сбежала?

Анна промолчала.

— Документы есть?

Она качнула головой.

— Паспорт потеряла.

— Бывает, — он кивнул. — А милиция — не бывает. Они не любят таких «бывает».

— Я и сама не в восторге.

Он затянулся, выпустил дым.

— Ну ладно. Могу помочь. Документы — это не проблема. С фотографией, как у всех. И пропиской временной, если надо.

Анна подняла глаза.

— А что взамен?

Григорий усмехнулся.

— Да ничего такого. Просто… серёжки твои. Блестят интересно. И может… потом, если попрошу кое-что разузнать. Ты ж явно не дурочка.

Анна провела пальцами по уху. Пластик. Бижутерия. Но выглядело дорого.

— Серёжки забирай. А насчёт «разузнать» — посмотрим.

— Умная. Правильная. Это хорошо, — он кивнул, затушил самокрутку. — Сиди тут пока. Снаружи шумят. Дожди, люди… Милиция мимо утром ходила. А вечером я приду. Принесу тебе кое-что. Ну и… оформим.

— Фотография нужна?

— Найдём. У меня есть аппарат. Полароидный, только никому не говори. Американская штучка.

Анна села обратно на ящик.

— Спасибо.

— Пока не за что. Но если кто спросит, ты тут не ночевала. И меня не видела.

— Угу.

Он скрылся в темноте склада.

Анна облокотилась на стену, прижав к груди куртку.

«Началось. Только не хватало связей с полукриминалом. Но если это — путь к документам, выбора нет».

На улице грохнуло — проходил грузовик.

Внутри было тихо. И впервые за всё утро — тепло.

Григорий вернулся чуть позже полудня, как и обещал. Дождь продолжал барабанить по крыше, как сбившийся метроном. Он вошёл с краю, не глядя по сторонам, откинул полог из мешковины и прошёл к дальнему углу склада, где устроил нечто вроде своего «офиса»: три ящика в ряд, на одном — бутылки водки, свёртки с тканью, пачки сигарет «Ява», на другом — папка, жёлтый карандаш и аккуратный пепельник из консервной банки.

Анна поднялась, поправив влажную майку под курткой.

— Ну что, — сказал он, устраиваясь на ящике и закуривая. — Пришло время оформить твою... прописку.

— Паспорт?

— С фотографией. Вот.

Он достал из кармана кожанки маленькую коробку, открыл крышку — внутри была мыльница с аппаратом: серебристый, пузатый, с обмоткой из чёрной кожи. Анна узнала: действительно «Полароид».

— Могу сделать, как ты сказала: родилась в Москве, по специальности — юрист. Тут никто особенно проверять не будет. Тем более, ты и говоришь по-умному.

— А имя?

— Анна Николаевна Коваленко. В самый раз. Есть такая актриса в Театре кукол, но ты — другая.

Анна усмехнулась.

— Мило.

— Улыбнись.

Он щёлкнул затвором. Через пару минут тёплая бумага легла на ящик. Из серого пятна проступило лицо: мокрые волосы, настороженные глаза, мимика — будто между усталостью и вызовом.

«В 2005 году мне делали паспорт в многофункциональном центре. За двадцать минут. Тут — на ящике, воняя табаком, под партсборщину с громкоговорителя».

Григорий достал бланки. Бумага была плотная, с водяными знаками.

— Это не фальшак. Просто незаполненные. С печатью тоже не обман: один товарищ у меня с типографии. Сюда — штамп, сюда — подпись. Ну и трудовую тоже начнём. Где хочешь работать?

— Адвокат.

Он удивлённо поднял бровь.

— Серьёзно?

— Серьёзно.

— Тут таких не жалуют.

— Я справлюсь.

Он пожал плечами.

— Справишься — значит, так и быть.

Анна смотрела, как он заполняет строки, аккуратно, с нажимом, будто в анкете заключённого. Сердце било в висках.

«Я шла по административке, защищала по экономическим. А теперь… покупаю себе документы. За серёжки и молчание».

Он закончил, протянул ей бумаги.

— Вот, держи. Всё честно. Не шучу.

Анна взяла документы. Бумага шуршала в руках, пахла типографской краской.

— Тебе серьги и браслет.

Она сняла украшения, положила на ящик.

Григорий сразу убрал их в карман.

— А теперь слушай. Иногда мне надо кое-что… узнать. Без лишних вопросов. Люди, связи, кому что сказал. Ты вроде сообразительная. Если что — просто узнаешь и скажешь. Без бумаг, без следов.

— Я не шпион.

— Я и не прошу. Просто — ухо да глаз. Иногда.

Анна кивнула.

— Посмотрим.

— Вот и договорились.

Он достал ещё одну пачку «Явы» и протянул.

— На всякий случай. Тут курят все. Даже кто не курит.

Анна взяла, не распечатывая.

— Спасибо.

— Паспорт положи в укромное место. Завтра скажешь, куда устроиться хочешь. Я помогу.

— А где я буду жить?

— Тоже найдём. Есть одна комната на Чернопрудной. Хозяйка — добрая, глаз плохой, слух ещё хуже. Зато не задаёт вопросов.

Анна кивнула.

Он встал.

— Ладно, Аня-адвокат, теперь ты — гражданка. Официально. До вечера тут пересиди. Потом покажу дорогу.

Он ушёл, оставив за собой запах дешёвого одеколона и табака.

Анна осталась на ящике, держа в руках паспорт и трудовую. Документы были настоящими. А значит — был шанс.

Глава 2: Серость Ярославля

Утро было серым и влажным, как промокший от времени свитер. Дождь всё ещё капал с проводов, стекал по облупленным фасадам, превращал асфальт в зеркальную кашу. Анна шла по центральной улице Ярославля, сжимая в кармане старинные часы. Они казались особенно тяжёлыми сегодня, словно знали, куда привели её.

«Семь утра, а уже очередь за хлебом. В 2005-м я бы в это время наливала кофе из кофемашины и листала “Ведомости”. Здесь — экскурсия в хронику дефицита».

У гастронома толпилась очередь — человек двадцать, не меньше. Женщины в платках, с авоськами, закутанные по уши, мужики в фуфайках и кирзачах, подкуривая «Приму» и ругаясь сквозь зубы. Над входом — выцветшая табличка «Гастроном №3». По стене — облупленный плакат: «Труд — дело чести, славы и доблести!».

Анна встала в конец, озираясь. На неё посматривали. Джинсы, кожаная куртка, осенняя шапка не в моде. Одежда выдавала её с головой.

— Не наша, что ли? — Донеслось из очереди.

— Москвичка, может. Или прибалтийская. Говорят, у них там мода своя.

— А может, артистка.

Анна делала вид, что не слышит.

Внутри пахло сырым деревом, капустой, картофельной кожурой. Магазин был тусклый, как подвал. За прилавком — женщина лет пятидесяти в белом халате, со взглядом, как у таможенника на досмотре.

Анна подошла к витрине.

— Доброе утро. Кофе есть?

Продавщица подняла брови.

— Кофе?

Она произнесла слово с такой интонацией, будто Анна спросила о трюфелях.

— Растворимый. Или молотый.

— Девушка, это не Москва. У нас тут капуста, гречка и «Завтрак туриста». Всё. И то — по талонам.

Анна постаралась говорить мягко:

— А без талонов никак? Мне бы просто что-нибудь съестное…

Продавщица засмеялась. За ней тоже засмеялась очередь.

— Ты что, думала, сюда приехала — и тебе батон с маслом на блюдечке?

— Ну, я… — Анна сбилась.

— Умная, гляжу. Нарядная. А талон показать не можешь. Зато кофе ищешь.

— У меня деньги есть.

— Деньги у всех есть. А масла нет.

Из очереди раздалось:

— Москвичка. Вон как крутит. У нас таких знаем. Вчера одна сахар выменивала на колготки.

Анна ощутила, как внутри всё стянулось.

«В 2005 году у меня была клиентская карта, и персональный номер в “Азбуке вкуса”. А теперь — я в очереди за хлебом, без талонов, без прав, без права голоса».

Она кивнула.

— Спасибо. Простите.

Развернулась и вышла. За спиной снова послышались смешки.

На улице дождь хлестал сильнее. Ветер дёрнул её куртку. Анна сунула руки в карманы. Смартфон был бесполезен. Часы — бесполезны.

— Эй, барышня, — окликнула её старушка у трамвайной остановки. — В гастроном зашла, а вышла как ошпаренная.

— Хотела кофе, — Анна села рядом.

— Тут кофе только по блату. Или у фарцовщиков. А ты — не местная?

— Нет. Только приехала.

— Тогда учись быстро. Тут не за тем, что хочешь, а за тем, что дают. А если не успела — ищи на чёрном рынке. Или картошку вари.

Анна кивнула.

— Спасибо.

Старушка полезла в сумку, вытащила сплющенную буханку.

— На, возьми кусок. Не обеднею.

Анна взяла.

— Вы очень добры.

— Тут без доброты замёрзнешь. Или проголодаешься.

Трамвай грохнул по рельсам. Где-то вдалеке заиграл громкоговоритель — бодрый голос читал новости про достижения целинников.

Анна поднялась, держа хлеб в руках.

«Это не магазин, а музей дефицита. Но я живая. У меня паспорт. У меня есть улицы, есть хлеб. Значит — двигаемся».

Она пошла вдоль трамвайных путей, вдыхая холодный воздух.

В её кармане тихо лежали часы с надписью «Я.Г. 1968». Пока что — молча.

Буфет на вокзале оказался маленьким, душным и тусклым, как вагон третьего класса без окон. Дверь скрипнула, и Анна вошла, сразу почувствовав, как воздух сменился: запах чая, прогорклого масла и чего-то рыбного повис над деревянными столами, покрытыми липкой клеёнкой с облезшими цветами. Гранёные стаканы с мутным стеклом стояли в ряд на прилавке, как солдаты на перекуре.

В углу бубнил громкоговоритель:

— …в рамках расширенного заседания райкома были приняты меры по улучшению дисциплины в производственном секторе…

Анна прошла к столику у окна. Через запотевшее стекло виднелись платформы, пассажиры с чемоданами, трамвай, с грохотом проходящий мимо. Она присела, аккуратно поставила сумку себе на колени. Часы с гравировкой «Я.Г. 1968» и смартфон лежали внутри, укрытые платком.

«Чай и чёрствые булки — вот и вся романтика. “Венский кофе”, панини с сыром, лимонная вода с мятой — до свидания».

За прилавком стояла женщина лет пятидесяти, с пышной причёской и уставшим лицом. Она лениво вытирала стаканы тряпкой, которую в 2005-м санитар бы конфисковал за угрозу человечеству.

Анна подошла.

— Здравствуйте. Один чай, пожалуйста.

— С булкой?

— Да.

Буфетчица развернулась, достала с полки стакан, плеснула в него кипятка из пузатого самовара. Потом — булку: сухую, с замятой коркой, положила на блюдце.

— Тринадцать копеек.

Анна отсчитала монеты, полученные от Григория. Взяла поднос и вернулась к своему столу.

Напротив сидел рабочий в кепке, жевал варёное яйцо. Через пару минут к нему подсела девушка с тетрадями — студентка, судя по всему.

— Наши опять на собрании, — сказала она. — Завучу бумагу какую-то подсовывали, чтоб подписал.

— На партийную линию подпишется — потом спросят, — отозвался рабочий.

— А не подпишется — уволят.

— Таков порядок.

Анна слушала, делая вид, что смотрит в окно.

«Говорите проще. Не трогайте политику. Не используйте современные слова. Проколи пальцем стакан — только не скажи “офигеть”».

Она отпила чай. Горячий, чуть горчит. Булка — как из архивного пакета.

— У нас в техникуме сегодня повестку читали, — продолжила девушка. — Кто без комсомольского билета — на субботник не пускать.

— Верно. Без билета ты никто. Даже мусор не подметёшь.

Анна поправила куртку.

— А у вас кофе бывает?

Буфетчица, услышав, не сразу ответила. Потом вскинула брови.

— Что?

— Кофе.

— Нет. Не бар у нас. Чай пей.

— Понятно. Ну, круто, — пробормотала Анна и тут же замерла.

Буфетчица сощурилась.

— Что?

— Я говорю… кру… то есть, здорово.

— А ты откуда такая?

Анна сглотнула.

— Из Москвы. Недавно приехала.

Буфетчица хмыкнула.

— Ну, по тебе видно. У нас тут не круто, у нас — трудодни.

Она отвернулась, снова занялась стаканами.

Анна села обратно, глядя в чай.

«Вот и всё. Одно наречие — и сразу подозрение. Язык — оружие. Учись быстро, или будешь ворон считать с подполковником в кабинете».

У окна мимо прошёл милиционер. Стук каблуков по платформе отозвался внутри, будто по позвоночнику.

Анна взяла булку, доела через силу. Протёрла руки носовым платком, проверила часы — молчали.

Она встала, отнесла посуду, кивнула буфетчице.

— Спасибо. Было вкусно.

— На здоровье.

Анна вышла в прохладу вокзального двора.

«Будешь молчать — останешься своей. Заговоришь — проверят. Здесь слова весят. А значит, надо говорить на местном».

Пахло дымом, углём и чем-то похожим на тоску.

Анна подняла воротник куртки и пошла вдоль платформы, учась шагать, как остальные — ровно, незаметно.

Вечер опустился на Ярославль незаметно — с хмурым небом, затянутым облаками, и редкими каплями дождя, щёлкающими по подоконнику. Коммунальная квартира на окраине города встретила Анну душной тишиной, пахнущей жареной рыбой, капустой и влажной известкой. В коридоре тускло светила лампочка под потолком, трепыхаясь от сквозняка.

Анна осторожно прошла мимо шифоньера с облезлой дверцей, накрытого газетой с заголовком «50 лет Великого Октября — вперёд, к победам труда!».

Кухня была по левую руку — оттуда доносились голоса и металлический лязг кастрюль.

— Я говорю, Лидия, ты не можешь всё время занимать плиту! У меня дети, им гречку варить надо! — Возмущалась Вера Павловна, худая женщина в фартуке с цветочками, в очках на верёвочке.

— А я, по-вашему, камнями питаюсь? Я селёдку поджариваю, у меня по графику, — парировала Лидия, грузная домохозяйка с голосом, как у старшей пионервожатой.

— Вот запишу в дежурный журнал, и не обижайся!

— Пиши, только чернила не трать!

Анна свернула в свою комнату — крошечную, с облезлыми обоями, одним окном и скрипучей кроватью, которую Григорий договорился ей «через знакомую». На стене криво висела книжная полка с томиком Маяковского и каким-то техническим справочником.

Она закрыла дверь, оперлась на неё спиной.

«Коммуналка — это как суд, только вместо приговора — очередь за плитой. И нет адвоката».

Сумка с часами и смартфоном лежала под подушкой. Анна достала часы, быстро взглянула — стрелки стояли.

С улицы донёсся голос мальчишки:

— Тётка в джинсах, видел? Наверно, из-за границы!

Анна прикрыла ставни и пошла на кухню с кружкой в руке.

На плите булькала кастрюля с картошкой, рядом — сковорода с чем-то шипящим. Вера Павловна мыла тарелки, бурча себе под нос.

Анна подошла к умывальнику, включила воду и начала мыть свою кружку.

— Ты чего это сразу? — Раздался голос Лидии из-за спины. — У нас тут, между прочим, очередь.

— Я только кружку.

— Хм. Буржуйка, что ли? Всё за собой, всё почищено. У нас здесь не кафе.

— Я привыкла сразу убирать. Удобно же.

— А, значит, из начальства? — В голосе Лидии сквозило недоверие.

Анна повернулась:

— Нет. Просто… с севера приехала. Там приучают к порядку.

— Ну-ну, — Вера Павловна вытерла руки о фартук. — Тут к другому приучают. Тут учат терпеть.

Анна улыбнулась.

— Я быстро учусь.

— Вот и учись, — Лидия кивнула. — А то у нас тут была одна… так тоже с причудами. Потом её увезли.

— Куда?

— Куда надо.

Анна вытерла кружку полотенцем, повесила на крючок и вышла в коридор.

Вечер гудел голосом радиоприёмника — из него раздавался диктор:

— …на собрании трудового коллектива кожевенного завода принято решение об увеличении нормы выработки на семь процентов…

Она прошла мимо плаката о Пятилетке и вернулась в комнату.

Закрыв дверь, села на кровать.

«Никаких “спасибо”, никаких “извините”, никаких “круто”. Говори просто. Сиди тихо. Убирайся по расписанию. Не смей жаловаться. Не смей выделяться».

Анна достала блокнот, в который начала записывать бытовые фразы, обороты, привычки.

— Очередь за плитой — это реальность. Улыбки — подозрительны. Любопытство — опасно.

Она закрыла блокнот.

Скрипнула половица в коридоре. Кто-то подошёл к двери. Помолчал — и ушёл.

Анна не пошевелилась.

«Добро пожаловать в 1968. Где ты либо своя, либо под наблюдением».

Она легла, накрылась пледом, зажала часы в ладони и закрыла глаза.

И впервые за несколько дней не чувствовала страха — только усталость и решимость.

Вечерний Ярославль был влажным и тёмным, как подвал старого архива. Дождь стучал по навесу над задворками вокзала, где свет одинокого фонаря едва освещал ящики, сложенные вдоль стены. Запах мокрого асфальта, табачного дыма и резкого спирта висел в воздухе, словно предупреждение.

Анна стояла у этих ящиков, засунув руки в карманы куртки. В одной ладони — серебряная цепочка из прошлой жизни, в другой — футляр от помады, «Shiseido», потёртый, но с чёткой надписью.

— Вот это, — сказала она, подавая цепочку. — Настоящее.

Григорий молча взял её в пальцы, поднёс к глазам. Его лицо, освещённое желтоватым светом, казалось более измождённым, чем обычно, но в глазах — всё тот же прищур.

— Лёгкая. Где клеймо?

— Стерлось. Но это серебро.

— Может, и серебро. Может, не твоё.

— Моё.

Он провёл ногтем по звену.

— За это — платье. Платок — нет.

Анна выпрямилась.

— Тогда помада.

Она протянула футляр. Григорий открыл, понюхал, посмотрел сбоку.

— Это чьё вообще?

— Моё. Я из Москвы.

Он хмыкнул.

— Из Москвы. Понятно. За эту… — он кивнул на помаду, — платок могу дать. Тёплый, шерстяной. Бабушкин, но добротный. Платье — серо-синее, деревенский фасон.

— Ботинки?

— А у тебя что ещё?

Анна медленно вынула из кармана металлическую заколку с врезанными стразами.

— Это.

— Хм. Тут дело другое.

Он потянулся к ящику, вытащил ботинки.

— Не новые. Но крепкие. Сухие.

— Договорились.

Они обменялись. Анна, не теряя времени, аккуратно сложила платье, платок и ботинки в сумку.

— Надеюсь, ты не собираешься бегать ко мне каждый день.

— Только если понадоблюсь, — спокойно ответила она.

Григорий прикурил.

— Ты умная, Ань. Но не забывай, где находишься. Вокруг народ простой. Ты — как пятачок в трикопеечном мире. Смотри, чтоб не потеряли.

— Смотрю.

— Завтра не шляйся. В городе проверка. Лучше — в своей коммуналке отсиди.

— Учту.

— И ещё. Если что-то слышишь — кому чего надо, кто кого боится — рассказывай. У тебя уши хорошие.

Анна кивнула.

— У меня — память хорошая.

Он усмехнулся.

— Тем более.

Она повернулась к выходу из двора.

— До связи, Григорий.

— Шепотом. Не кричи.

Анна пошла прочь, чувствуя, как ботинки в сумке стучат в такт шагам.

«Моя цепочка стоит больше, чем их зарплата. Но здесь — это плата за неприметность. За выживание. За фасон в “норме”».

Фонарь за её спиной замигал и погас. Вокзал гудел голосами и паром тормозящего состава.

Анна шагнула в темноту улицы с новой уверенностью. У неё было платье, у неё были ботинки.

Теперь — была форма. Осталось выучить правила.

Ночь вползала в комнату медленно, через щели в окне, унося с собой гул уличных разговоров и грохот трамваев. В холодной комнате коммуналки Анна сидела за крохотным столом у окна. Новое платье — серо-синее, с воротничком, как на учётной карточке, — давило в плечах.

На столе лежала свежая газета «Ярославский рабочий», раскрытая на странице с крупным заголовком: «Курс партии — верный курс страны». Под лампочкой с тусклой жёлтой нитью дрожал её чай в гранёном стакане. Радиоприёмник в углу гудел и трещал.

— …на заседании бюро райкома партии товарищ Коновалов отметил высокую дисциплину рабочего коллектива швейной фабрики имени XX съезда…

Анна машинально записала фразу в тетрадь: «высокая дисциплина рабочего коллектива».

«Это не новости. Это лозунги на бумаге».

Газета пахла типографской краской и сыростью. Колонки с текстом были густо утыканы словами вроде «ударный труд», «пятилетка», «достижения социализма». Она вычёркивала лишнее глазами и искала суть, как при разборе судебных дел — где реальность скрывается под формой.

На второй странице, между заметками о досрочной сдаче норм и празднике в Доме культуры, мелькнул абзац: «Товарищ Ю.Г. Галансков — антисоветский элемент, разоблачённый органами. Очередной пример губительного влияния буржуазной идеологии на неокрепшие умы».

Анна отложила газету.

«Значит, пошли по статье 70. Агитация и пропаганда».

Она снова взяла ручку и записала: «Галансков. Следить за делом. Возможен интерес коллегии».

Из коридора донёсся скрип — шаги. Через полминуты в приоткрытую дверь заглянула Вера Павловна, держа в руках полотенце.

— Не спите?

— Газету читаю.

— Статьи партийные?

— Ага. Про фабрику читала. Ударники, всё такое.

Вера Павловна прищурилась.

— А ты, я погляжу, не простая. Всё читаешь, записываешь. Прямо как агитатор.

— Да что вы… Мне просто интересно. Я же не местная. Хочу влиться, — Анна сделала вид, что улыбается.

— Вливаться — это хорошо. Только не переусердствуй. А то у нас одна тут вливалась — так потом в областной библиотеке сразу на учёт и поставили.

— Поняла.

— Ладно, спокойной ночи. Свет не забудь выключить.

— Конечно.

Вера Павловна ушла. Дверь за ней тихо притворилась, но шаги ещё долго не утихали.

Анна выдохнула.

«Вот и всё. Даже газету читать подозрительно. “Слишком умная” — это приговор».

Она снова повернулась к столу.

Подчёркнутое в газете слово «вредительство» теперь казалось особенно громким. В другой эпохе — просто термин, здесь — оружие.

Радио треснуло и сменило тон:

— …пятилетка — это судьба народа! Это не просто программа — это веление сердца!

Анна выключила приёмник. Тишина, пусть и со скрипом половиц и звоном посуды на кухне, показалась благословением.

Она достала часы из сумки. Стрелки стояли на том же месте. Символично.

«Время застыло. Но я должна идти вперёд».

Она аккуратно сложила газету, зачеркнула на черновике слово «свобода» и рядом написала: «Безопасность — в молчании».

Чай остыл. Платье кололо плечо. Но Анна чувствовала, как в голове выстраивается структура — не системы, нет. Но её механизмов.

Понимать — значит выжить. А значит, пришло время читать между строк.

На кухне было душно, как в парной. Над плитой извивался тусклый свет лампы, отбрасывая тени на облупленные стены. Жареная рыба, лук и мокрая тряпка из угла сливались в тяжёлую смесь, от которой щипало в глазах.

Анна стояла у плиты, помешивая гречку в эмалированной кастрюле. Новое советское платье, недавно обменянное у Григория, слегка давило в поясе. Вода в кастрюле медленно закипала, сбегая по бокам.

— Всё у тебя ровненько, по струнке, — сказала Лидия, наблюдая, как Анна аккуратно вытирает каплю с края плиты. — Не как у людей.

— Привычка, — отозвалась она, стараясь улыбнуться. — Чистота ведь лучше грязи.

Вера Павловна щёлкнула страницей газеты, не поднимая глаз:

— А говоришь, не из Москвы.

— А я и не говорю, что не из Москвы, — Анна аккуратно переставила кастрюлю на другую конфорку. — Только не столичная я. Просто жила там раньше.

— Хм, — буркнул Иван, отхлёбывая чай из алюминиевой кружки. — В Москве люди сейчас другие пошли. Ходят… не так. И слова у них диковатые.

Анна кивнула, подбирая ложку. Гречка томилась, выдыхая знакомый, почти домашний запах. Хоть что-то стабильное.

— Вот это платье, — сказала Лидия, разглядывая её сбоку. — Из тех, что на привозе берут. Откуда достала?

Анна замялась, и на автомате вырвалось:

— Поменяла. У Григория. Крутое, правда?

На кухне воцарилась пауза. Радио в углу как раз сменило песню на «Катюшу».

— Чего? — Переспросила Лидия, оторвавшись от сковороды. — Какое оно?

— Ну… хорошее, — Анна спохватилась, отведя взгляд. — Ну, красивое. Мне по душе. Ткань добротная.

Вера Павловна медленно опустила газету.

— А ты где таких слов набралась, милая? «Крутое», говоришь? Это что, по-иностранному, что ли?

— Да это я так… У нас во дворе говорили раньше, — Анна натянула улыбку. — На привозе, может, кто и подслушал. Мало ли. Шутка такая у нас была.

— Хитрая ты, однако, — пробормотал Иван. — Не как все. И с продуктами везёт, и слова не те.

— Вы что, думаете, я шпионка? — Анна рассмеялась, стараясь не выдать дрожь. — С Григорием просто знакома. Он мне помогает немного обустроиться.

Лидия шумно выдохнула через нос.

— А мы тут живём по очереди. И никто нас не обустраивает. Ни с платьями, ни с гречкой.

Анна перемешала крупу, уже не чувствуя запаха.

«Сказать “круто” — и я в КГБ. Чудно. Хотя, может, уже и в списках».

— Я всё понимаю, — тихо сказала она. — Больше так говорить не буду. Неловко вышло.

— Вот и молодец, — отрезала Лидия. — А то мало ли… сейчас всякое бывает. Люди ушами шевелят, потом и протокол составляют.

— Протокол — это мне не надо, — Анна сдержала нервный смешок. — Лучше гречку доварю.

Радио захрипело и затихло. Иван встал, поправил майку и глянул на неё внимательно.

— Смотри, москвичка, поаккуратнее. Здесь всё видно, слышно и помнится. А язык — он такое дело… может, и подвести.

Анна кивнула. На плите гречка закипела окончательно. Она убавила огонь и отвернулась к стене.

«Никакой иронии. Только добротная ткань и правильные слова».

Она молча сняла кастрюлю с огня и пошла в свою комнату, не оборачиваясь. В спине горело — не от взгляда, а от того, как легко можно было спалиться. Одна фраза. Одно слово.

А завтра она выучит, что вместо «круто» надо говорить «ничего себе» или «здорово». И не забывать улыбаться скромно. Как будто всю жизнь варила гречку с восьми лет.

Глава 3: Фальшивый старт

Трамвай за окном дребезжал, как больной бронхитом старик, и вместе с криком уличного громкоговорителя мешался с запахом табака и сырости. В кабинете было душно — осенний Ярославль не щадил даже здания юстиции. Свет тусклой лампы жёлтым пятном ложился на облупленный стол, заваленный бумагами. Над ним висел портрет Ленина с суровым, почти неодобрительным выражением, словно следил за каждым вдохом.

Анна стояла перед столом, держа в руках аккуратно сложенные документы: фальшивый паспорт и трудовую книжку, выданные Григорием. Скромное платье и платок были подобраны намеренно — ни одной лишней детали. Она слегка выпрямилась, сжав плечи, будто собиралась вступить в судебные прения.

— Трудовая, говорите, из Москвы? — Руководитель коллегии, сухощавый мужчина с тяжёлым взглядом и густыми бровями, поднял глаза от бумаг. — МГУ?

— Да, юрфак, выпуск 61-го, — чётко ответила Анна. — Работала в юридической консультации на Сретенке. По семейным обстоятельствам вернулась на родину.

— Родина, значит, Ярославль? — Мужчина закашлялся и достал папиросу из пачки «Явы». — По фамилии не скажешь.

— По линии матери, — улыбнулась она. — Коваленко — её девичья.

Он закурил, не сводя с неё взгляда, будто выискивая слабое место.

— А у нас тут не Москва, товарищ Коваленко, — медленно произнёс он. — Здесь дела настоящие. Не разводы и имущество, а трудовые споры, уголовка, иногда с направлением из обкома. К бабам у нас отношение… как бы сказать… аккуратное. Не всем оно по плечу.

Анна спокойно подняла взгляд.

— Именно поэтому я здесь. По плечу мне всё. Хоть убийство, хоть статья за антисоветчину.

Руководитель поднял бровь. Он явно не ожидал такого тона.

— Смело. У вас, я смотрю, и речь столичная.

— Пытаюсь отучиться, — она отступила на шаг, выдерживая дистанцию. — Но законы, товарищ, везде одинаковы.

— Законы, — протянул он, постукивая пеплом по краю пепельницы. — Тут недавно бумага пришла… по Галанскову. Слыхали?

— Диссидент. «Феникс-66». Под следствием с весны.

Он посмотрел на неё внимательно.

— И откуда вы так знаете?

— Из газеты. Было пару строчек в «Правде».

Молчание повисло между ними. За окном вновь грохнул трамвай.

— Хм, — наконец выдохнул он. — Дело пыльное, политическое. Наблюдение есть, указания будут. Вас могу поставить на него… временно. Посмотрим, как пойдёт. Но сразу предупреждаю: ни шагу в сторону. Всё по инструкции.

— Поняла, — коротко кивнула Анна. — Писать буду от руки, дела не копирую, с органами — только через вас.

— Ну, вы не промах, — усмехнулся он. — Значит так. Испытательный срок — месяц. Потом решим. Начнёте с завтрашнего дня, с утра, приём внизу. Там же и материалы.

Анна протянула руку — он пожал её неохотно, но крепко.

— Спасибо за доверие.

— Пока что — это не доверие, а интерес. Не каждый день к нам из Москвы возвращаются. Тем более женщины.

Она повернулась к двери, чувствуя, как по спине стекло напряжение.

«В 2005-м я бы уже работала, без этих бровей и портрета над головой. А тут — марш на фронт, и без каски».

Но когда она вышла в коридор и вдохнула сырой воздух Ярославля, внутри появилось странное, но настоящее облегчение.

У неё был шанс. Теперь главное — не оступиться. И изучить дело Галанскова до последней запятой.

Пыль в архиве висела в воздухе почти материально — мелкими частицами оседая на стол, папки и волосы. Доски пола скрипели при каждом шаге, словно возмущались вторжению в свою вековую тишину. Окно было приоткрыто, из-за чего с улицы доносился гул трамвая и чьи-то сердитые крики: торговались за картошку.

Анна сидела, склонившись над делом Галанскова. Листы, хрупкие от времени, шелестели сухо, как старые письма. На первой странице жирным шрифтом значилось: «Обвинительное заключение по ст. 70 УК РСФСР».

«Антисоветская агитация… восемьдесят восьмая с примочкой… Да у вас тут целая статья на статью», — мысленно пробормотала она, выискивая знакомые обороты. Почерк прокурора был убористый, в духе времени: всё выверено, с идеологическим жаром.

На краю стола стояла её сумка, внутри — часы с гравировкой «Я.Г. 1968». Она глянула на них украдкой, словно боялась, что это нарушение хронологии само выскочит наружу.

— О, Коваленко, вы тут? — Раздался голос от двери.

Анна обернулась. В дверях стоял Нестеров, молодой юрист с вечной ухмылкой и гелем на волосах — таким, каким бы он был, если бы гель существовал.

— Документы читаю, — спокойно ответила она. — Дело Галанскова.

— А-а, — он прищурился. — Странный тип. Поэт, а туда же… против партии. Его ещё в Москве ловили. Поговаривают, оттуда сверху пришло. Вам, может, лучше с трудовым правом начать?

— Мне поручили это дело. Начну с него.

Нестеров пожал плечами и ушёл, не скрывая снисхождения.

Анна вновь вернулась к делу.

«Сейчас бы Ctrl+F — и найти все упоминания ‘Феникса’… Ага, нет. Зато есть старый добрый анализ текста. Ну ничего, выживем».

Рядом лежала трудовая УК РСФСР — пожёлтевшая, с пометками на полях. Она выписала основные формулировки в блокнот: «антисоветская пропаганда», «распространение клеветнических измышлений», «враждебная литература». Всё это — о машинописном альманахе, в котором Галансков писал о Сталине.

Подробностей было мало. Протоколы допросов не приложены. Материалы оперативников — засекречены. Анна нахмурилась. Без них не построить защиту.

В тот же вечер она встретилась с Григорием на остановке трамвая.

— Секретарь суда — твоя подруга? — Тихо спросила она.

— Бывшая, — усмехнулся Григорий, пряча руки в карманы кожанки. — Что тебе от неё?

— Доступ к материалам. Допросы, обыски, агентурные записки. Всё, что прокуратура от нас прячет.

— За бесплатно? — Он вскинул бровь.

Анна вытащила из сумки плоскую коробочку — импортные сигареты, «Camel». Она нашла их в потайном отсеке чемодана среди вещей, прихваченных из 2005 года.

— Это не дефицит, это валюта, — сказала она спокойно. — Ей понравится.

— Сделаю, — кивнул Григорий. — Но если спросят, ты меня не знаешь.

— Я тебя вообще не видела, — усмехнулась Анна.

Он исчез в толпе, а она осталась стоять под фонарём, чувствуя странную смесь облегчения и отвращения.

«В 2005-м я бы накатала запрос и получила всё по e-mail. А здесь — как в театре кукол. Только я и нитки».

Возвращаясь в коммуналку, она чувствовала себя немного увереннее. У неё было всё: цель, материалы — почти, и опыт. И пусть методы несовершенны, но в этом времени других не было. Она шагала по мокрому асфальту Ярославля и впервые за все дни чувствовала не страх, а азарт.

Комната казалась ещё теснее, чем обычно. Тусклая лампа над столом слабо освещала клочья пыли в воздухе и загнутые уголки документов. Сквозь щель в окне тянуло холодом, а с кухни упорно полз запах жареной рыбы. Из приёмника у соседей, как из репродуктора на заводе, раздавался бодрый голос диктора:

– Вторая пятилетка — это пятилетка ударного труда, экономии и патриотизма!

Анна сжала губы, взяла чернильную ручку и провела аккуратную черту под пунктом 4 протокола обыска.

Перед ней лежал пожелтевший лист с жирным заголовком: «Протокол обыска от 28 марта 1967 г. по делу Галанскова Ю.И.».

«Кладбище документов, а не архив. Кто это писал — лейтенант или школьник?».

Её глаза быстро скользили по строчкам. Дежурная формулировка сменялась другой: «в ходе обыска изъяты...» — и тут она остановилась.

— Так, — пробормотала Анна. — Что у нас тут: машинка печатная, листы с надписью “Феникс”, 120 долларов США, сорок марок...

Она перегнула страницу и нахмурилась.

— Где подписи понятых? — Проговорила уже вслух. — Вы изъяли валюту и не оформили ни черта?

Она подняла документ ближе к лампе. Внизу стояли две неразборчивые закорючки, а рядом — пустое поле с пометкой «подпись понятых».

— Печатную машинку подписали, рукописи — тоже, а вот доллары и марки… — она прикусила губу. — Красавцы. Всё в одну кучу, без уточнения.

Стук шагов в коридоре заставил её вздрогнуть.

Дверь приоткрылась — в щель заглянула Вера Павловна.

— Опять работаете?

— Да, почти закончила.

— Не светите так в окно, — прошептала та. — Не дай бог кто подумает, что... бумаги какие. Сейчас время не то.

Анна кивнула и тут же потянулась к занавеске, задернув её.

— Всё в порядке. Это просто протокол, на пробу выдали.

— Угу, — Вера Павловна посмотрела на часы. — Поздновато, Аннушка. И вообще… — она замялась. — Вы в Москве, наверное, по-другому работали, а тут… всё попроще надо. Без выпендрёжа.

— Я понимаю, — ответила Анна ровно.

Дверь закрылась. Анна выдохнула.

«Скажи “судебная экспертиза” — и они подумают, что ты из ЦРУ. А подписи — вот она, моя тропинка».

Она вернулась к протоколу, аккуратно переписала фразу о валюте в блокнот, добавив рядом: «нет понятых при изъятии валюты — ч. 2 ст. 166 УПК РСФСР: недопустимость доказательств».

Потом открыла трудовой УПК, перелистав до нужного места:

— Вот, — прошептала она. — Без присутствия понятых — изъятое нельзя признавать доказательством.

Её пальцы дрожали не от холода, а от возбуждения.

«Я нашла. Это — моя зацепка. Без валюты у них остаётся только “Феникс”, а там всё уже на грани цензурной оценки».

Рядом на столе лежали часы с гравировкой. Анна взглянула на них и едва заметно улыбнулась.

«Юра, ты мне должен бутылку — или две. Хотя бы морально».

Она встала, сложила бумаги в портфель, выключила свет и прижалась лбом к холодному стеклу. За окном медленно проехал трамвай, звякнув, будто в знак одобрения.

В этот момент Анна уже не чувствовала себя потерянной. У неё был план. И — самое главное — доказательство. Пусть и добытое не по уставу.

Зал суда встретил её ледяным воздухом и тяжёлым запахом лакированного дерева. Высокий потолок с облупленной лепниной давил сверху, словно напоминая: здесь не место самоуверенности. На стене — флаг СССР и портрет Ленина с тем же прищуром, что был в коллегии, будто следил за каждым словом.

Анна шагнула к столу защиты. Сквозь скамьи просачивался шёпот — женщины в платках, рабочие в ватниках, несколько студентов. Все смотрели.

«Здесь не суд, а театр с лозунгами. И я пока не знаю, в какой роли выступаю».

Она опустила папку с делом Галанскова на стол. Листы — аккуратно разложены, подписи выведены чернилами, словно специально для учебника. Анна поправила платок на голове и подняла глаза.

Судья уже сидел. Молодой.

Чёрная мантия — сшита грубовато, но сидит безупречно. Лицо — усталое, точёное, взгляд жёсткий. Михаил Орлов.

«Он не старик с партсобраний. Умный. И точно будет мешать».

Секретарь севшим голосом объявил:

— Дело № 1-12 по обвинению гражданина Галанскова Юрия Ивановича, статья 70 часть первая, статья 88 прим 1 УК РСФСР.

Анна сжала ручку. Михаил взглянул на неё, чуть приподняв бровь.

— Сторона защиты готова?

— Да, Ваша честь.

Он кивнул, не записывая. Повернулся к прокурору.

— Товарищ Соколов, начинайте.

Прокурор, мужчина лет пятидесяти, с аккуратно зачёсанными волосами и хищными глазами, поднялся.

— Подсудимый Галансков занимался распространением антисоветских воззваний под видом литературного альманаха. Кроме того, в ходе обыска у него были изъяты валютные средства — доллары и марки. Мы расцениваем эти действия как намеренное подрывание основ социалистического строя.

Анна выждала, пока Соколов не сел, и поднялась.

— Ходатайствую о вызове свидетеля — Петра Васильевича Лаврентьева, — она взглянула на Михаила. — Доносчика.

Зал чуть шевельнулся. Судья заметно напрягся.

— Свидетеля, — сухо уточнил он. — Не “доносчика”.

— Свидетеля. Простите.

Петра Васильевича ввели. Мужчина — худой, с нервной улыбкой, теребит полы пиджака. Анна посмотрела на него поверх листов.

— Вы утверждаете, что лично видели доллары у обвиняемого.

— Так точно. Он показывал мне.

— А когда это было?

— В марте, где-то числа двадцать третьего.

Анна перелистала листы.

— Протокол указывает обыск 28 марта. Вы были при обыске?

— Нет.

— А кто ещё, кроме вас, видел валюту до обыска?

— Я… не знаю.

— Он вам их передавал в руки?

— Нет.

— То есть вы утверждаете, что он показал вам деньги, но не дали в руки, и никто больше этого не видел.

Прокурор поднялся.

— Возражаю.

Анна повернулась к Михаилу.

— Я задаю вопросы, касающиеся прямых обвинений. Прошу позволить закончить.

Михаил молча кивнул.

— Где именно он вам их показал?

— В своей комнате.

— Дверь была закрыта?

— Да.

— То есть, при закрытой двери, без свидетелей, без передачи вам в руки, вы утверждаете, что обвиняемый продемонстрировал вам иностранную валюту.

Мужчина замялся.

— Ну, да… вроде как…

Анна села. В зале повисла пауза. Соколов сузил глаза, склонившись к документам.

Судья Орлов молча листал протокол. Потом поднял глаза на Анну. Долго смотрел, сдержанно, без эмоций.

— Защите замечание за эмоциональную форму допроса. Продолжайте в рамках УПК.

Анна кивнула.

— Есть.

«Он зол. Но я попала в точку».

Когда заседание прервали на обеденный перерыв, Анна собрала папку и шагнула к выходу. Михаил стоял у столика с кипой дел. Остановил её жестом.

— Товарищ Коваленко.

— Да.

— У нас тут не диспуты. Это не кружок политической сатиры.

— Я не сатирик. Я адвокат.

Он смотрел пристально, и вдруг еле заметно усмехнулся уголком рта.

— Посмотрим, как долго.

Анна вышла в коридор. Сквозняк ударил в лицо. Она не чувствовала холода.

«А теперь он знает, что я не промах. И это — опаснее, чем прокурор».

Кабинет Михаила Орлова встретил её скрипом плохо подогнанной двери и запахом табака, впитавшегося в стены, в бумаги, в воздух. В окне — серое небо и сугробы вдоль улицы, где мерно позванивал трамвай. Над деревянным столом — портрет Ленина, будто застывший в укоре.

Анна вошла, сжимая папку. В тусклом свете лампы её пальцы казались белее обычного.

Михаил сидел за столом, в мантии, с расстёгнутым воротом. Левой рукой постукивал по столешнице, правой сжимал сигарету — «Ява», обломанная у фильтра. Он не встал, не предложил сесть.

— Закройте дверь.

Анна закрыла.

— У вас странные методы, Коваленко, — произнёс он спокойно, но голос звенел, как стальная струна.

— А у вас — странные протоколы, — парировала она, бросив взгляд на его руки. Тонкие, с длинными пальцами, но ногти обкусанные. — Вызывали, чтобы это обсудить? Или предложить перейти на сторону обвинения?

Он затушил сигарету в пустой чернильнице.

— Вы вчера устроили представление. Допрос Лаврентьева напоминал не судебное следствие, а буржуазный спектакль.

Анна наклонила голову.

— На спектакль вы вчера не возражали. Даже разрешили продолжать.

Он встал.

— Если вы снова выйдете за рамки, я направлю представление в коллегию.

— С формулировкой… — она прищурилась. — …«за чрезмерную инициативу»?

Он подошёл ближе, остановился в шаге от неё. Его глаза — холодные, серые, с тенью бессонных ночей.

— С формулировкой «за использование сомнительных методов».

Она скрестила руки.

— Донос? Это всё, на что способен советский судья?

Он выдохнул через нос.

— Адвокат Коваленко, не испытывайте моё терпение.

— А вы — мою фантазию. Я думала, вы скажете что-то свежее.

Он смотрел молча. Потом медленно сел, опёршись локтями на стол.

— Я знаю, вы не из Ярославля. Я знаю, что в документах пробелы. И если вы думаете, что в этом здании никто не обратил внимания — вы ошибаетесь.

Анна замерла. В ушах зазвенело, но лицо не дрогнуло.

— Угроза?

— Предупреждение.

Она кивнула, медленно.

— Принято. Но вы меня недооцениваете.

Он ответил почти шёпотом:

— Возможно. Но и вы — меня.

Пауза повисла между ними, густая, как табачный дым.

Анна повернулась к двери.

— Если вам станет скучно — зовите ещё. Может, я что-нибудь продекламирую.

— Не сомневаюсь.

Она вышла, прикрыв за собой дверь. Коридор был пуст, лампы мерцали.

«Вот теперь игра началась. И правила пишем оба».

Коридор Ярославского областного суда дышал сыростью и гулом далёкого громкоговорителя, вещавшего с улицы про «успехи пятилетки». Стены в облупленной краске, неровный кафель, под которым скрипели доски. В воздухе — запах старого дерева, мыла и казённой бумаги.

Анна шла по коридору, прижимая к себе папку с делом Галанскова, будто щит. Пальцы зябко касались обложки, в которой лежали её надежды и её просчёты.

«Спокойно. Ты не в Лефортово, и не в телесериале. Просто прокурор. Советский. Упрямый. Мелочный. Но человек».

У входа в зал стоял Соколов — прокурор с лицом из агитационного плаката. Строгий костюм, вычищенные пуговицы, портфель в руке. Его холодный взгляд скользнул по ней, как нож по стеклу.

— Товарищ Коваленко.

Она остановилась, улыбка на лице — вежливо-официальная, как на фотографии в фальшивом паспорте.

— Прокурор Соколов.

— Любопытный допрос вы устроили. Прямо как в американских фильмах.

— Я предпочитаю действовать в рамках закона, — ровно ответила она.

Он чуть склонил голову, прищурился.

— Именно поэтому у меня вопрос. Откуда вы так хорошо ориентируетесь в деле? Секретарь суда утверждает, что материалы были на подписи до самого утра.

— Внимание и логика, — пожала плечами Анна. — Достаточно просмотреть протокол и…

— И подкупить кого следует?

Она замерла.

— Простите?

Он сделал шаг ближе.

— Я сказал: адвокат, только что приехавшая из Москвы, без местной практики, без опыта советских заседаний, в первый же день — и уже выявляет процессуальные ошибки. Слишком красиво, чтобы быть честным.

Анна сжала зубы.

— Вы хотите официально заявить об этом?

— Пока нет. Я просто наблюдаю.

Соколов оглянулся, затем склонился к своему помощнику, стоявшему у стены.

— Запиши: допрос свидетеля проведён с агрессией, поведение защитника вызывает сомнения в правомерности подготовки.

Анна смотрела, как тот выводит что-то в тетради, и кровь ударила в виски.

«Значит, играем в наблюдательность? Ладно. Я умею».

— Протокол допроса я сдам в канцелярию, — сказала она громко, будто между делом. — А вы, если хотите, можете подать жалобу в президиум.

Он ухмыльнулся.

— Я предпочту собрать больше. У нас тут не Москва.

— Да уж, — Анна кивнула. — Здесь, как видно, любят собирать. Особенно досье.

Он приподнял бровь.

— Осторожней с тоном, Коваленко. У нас за язвительность не премируют.

— А у нас — за фанатизм не награждают.

И пошла мимо, ровным шагом, чувствуя, как его взгляд впивается в спину. В ухе всё ещё звенел голос из динамика: «Стране нужны новые рекорды!».

Она почти усмехнулась.

«Рекорды, Соколов? Хорошо. Будем играть на время».

В зале Ярославского областного суда стоял холод — не тот, что от стены, а особый, процессуальный, пропитанный казённой тишиной и запахом сырости, старых чернил и сосредоточенных взглядов. Скрипнули скамьи, кто-то чихнул, и снова — напряжённая тишина.

Анна Коваленко стояла у стола защиты, папка с делом Галанскова лежала перед ней, открытая, как рана. Её пальцы упирались в обложку, ногти касались края протокола обыска.

Михаил Орлов, в мантии, сидел на возвышении, взгляд его был устал, но цепок. По лицу скользнула тень — он уловил движение Анны, как охотник — дрожь в кустах.

Соколов громыхал голосом у стола обвинения, потрясая листами:

— Агитация! Валюта! Клевета! Всё в деле! Всё документально!

— Документально? — Перебила Анна, голос твёрдый, ровный. — Разрешите напомнить суду, что при изъятии так называемой валюты понятые не расписались ни на одном листе протокола.

Соколов рванулся:

— Подписи есть! Там…

— …не там, — спокойно продолжила Анна, поднимая страницу. — Подписи понятых стоят внизу на последнем листе, но не рядом с описанием изъятых предметов. Это прямое нарушение статьи 170 УПК РСФСР.

Михаил взял папку. Лист за листом, щелчки бумаги — будто удары по столу.

Анна краем глаза видела Галанскова. Тот сидел, выпрямившись, глаза смотрели прямо в неё, полные такой странной, хрупкой надежды, будто он видел свободу на другом берегу залива.

— Кроме того, — продолжила Анна, не глядя на Михаила. — Свидетель Коршунов, заявивший о наличии иностранной валюты, на допросе 10 января путался в показаниях. Сначала он утверждал, что видел купюры «на письменном столе», затем — «в ящике шкафа».

Соколов резко заговорил:

— Вы пользуетесь демагогией!

— Я пользуюсь показаниями из материалов дела.

Михаил поднял взгляд.

— Достаточно. Суд уходит на совещание.

Шорох, шум, движение. Михаил поднялся, ушёл, захлопнув за собой дверь.

Анна осталась стоять.

«Это всё. Или оправдание, или я — на подозрении у прокурора, под холодным взглядом судьи и под весом своей совести».

Минуты в зале растянулись, как во сне. Галансков что-то писал на обрывке бумаги. Публика шепталась.

Михаил вернулся через двадцать семь минут.

Он сел, выровнял мантия на плечах и проговорил сдержанно:

— Суд пришёл к следующему заключению. Обвинение по статье 88-1 признать недоказанным. Переквалифицировать обвинение по статье 70 на часть первую статьи 190-1. Назначить наказание — один год условно с испытательным сроком.

В зале повисла пауза.

Потом — кто-то выдохнул. Кто-то ахнул.

Анна стояла, не шелохнувшись.

«Я выиграла».

Сзади — лёгкий смешок. Галансков посмотрел на неё, губы дрогнули в едва заметной благодарности.

Михаил смотрел на неё пристально. Ни улыбки, ни одобрения. Только напряжённая, неразрешимая мысль в глазах.

Соколов подошёл к ней после заседания, остановился вплотную.

— Я вас не недооценил, — проговорил он глухо. — Но вы не забывайте: Ярославль — не ваш город. И советский суд — не место для самоуправства.

— А вы не забывайте, что даже в Ярославле действует УПК, — ответила она спокойно.

— Мы ещё встретимся.

Он ушёл.

Анна выдохнула.

«Спасла человека. Да. Но какой ценой? Подкуп. Цинизм. Риск. И теперь — мишень».

Она вышла из зала суда. Январский свет бил сквозь стекло, отбрасывая на кафель блики. Она почувствовала, как плечи распрямляются.

В сумке, рядом с протоколом, лежали часы с гравировкой.

«Я.Г. 1968».

Тиканье не слышно — но оно шло. Секунда за секундой, шаг за шагом — по дороге, где её уже ждали.

Глава 4: Коммунальный лабиринт

Утро в коммунальной квартире началось со скрипа дверей и запаха подгоревшего лука. Из кухни несло жареной рыбой и квашеной капустой, вперемешку с духотой кипящего чая и сыростью, въевшейся в потолок.

Анна села на свою скрипучую кровать, натянула платок поверх мокрых от умывания волос и достала из-под кровати жесткий, потёртый чемодан. Щёлкнул замок. Под старым свитером лежал аккуратно упакованный смартфон, пустой флакон дорогих духов и компактная складная расчёска с зеркалом. Она закрыла чемодан, как только услышала шаги за дверью.

«Как трофей с другой планеты. Даже батарея на нуле — а спрятать страшно».

На стене висело выцветшее расписание уборки: по средам и воскресеньям — коридор, по пятницам — кухня, по понедельникам — уборная. Её имя, выведенное аккуратным почерком Веры Павловны, стояло в графе «Суббота — раковина».

Анна вышла в коридор. Половицы под ногами жалобно застонали. Из кухни донёсся голос:

— Опять чайник забыла! Лид, ты на плиту ставила?

— Я что, нянька всем чайникам? Пусть новенькая следит!

Лидия, домохозяйка с рукой в старом вязаном рукаве, стояла у плиты с руками в боках. Плита чадила, чайник звенел, будто в панике.

Анна подошла, взяла тряпку, подняла крышку — внутри кипело.

— Я за ним смотрела, — тихо сказала она. — Просто отошла за кружкой.

— Отошла… — протянула Лидия с прищуром. — Ага. Ты бы у нас в феврале отошла — всё б замёрзло. У нас, девочка, плита — она как член семьи. За ней глаз да глаз.

Анна молча достала из шкафа алюминиевую миску, плеснула в неё горячей воды, достала из кармана тряпку и аккуратно принялась мыть чашку.

Катя, студентка с косой и тетрадкой, глянула с удивлением.

— Вы всегда так? Сразу?

— Привычка, — пожала плечами Анна.

— Московская? — С усмешкой вставила Лидия. — Там, поди, и вода сама льётся, и посуда сама стирается. У нас, родимая, не барыня — привыкай.

— Привыкну, — коротко сказала Анна.

«Ага. К тазикам вместо душа. К плите с характером. К тому, что если помыла посуду — ты уже подозрительная».

Вера Павловна появилась в дверях кухни в пиджаке и очках на резинке.

— Анна Алексеевна, — начала она сухо. — Вы, кажется, воду берёте кипячёную для мытья?

— А что?

— Это, конечно, не запрещено, но… экономьте. Мы дрова не получаем, у нас электричество — как золото. Иван вчера чуть свет не вырубил, пока ваш чайник три раза закипал.

Иван, рабочий с запахом машинного масла, вошёл следом.

— Я ничего не вырубал. Просто у неё провод греется, как на заводе.

Анна почувствовала, как пылают уши.

— Я только один раз кипятила.

— Ага, — буркнул Иван, проходя мимо. — В следующий раз пусть в тазике сразу моет, как все.

Она вытерла руки, поставила кружку на подоконник и вышла из кухни, чувствуя на себе взгляды.

«Вот и адаптация. Стирка по расписанию. Вода в чайнике — стратегический ресурс. А чтобы мыть посуду сразу — надо объяснять, что ты не враг народа».

В своей комнате она села обратно на кровать. Сквозь окно, за которым серело октябрьское утро, виднелась облупленная вывеска магазина «Кулинария». Где-то гудел трамвай.

Снова скрипнула дверь — кто-то проверил, не заперта ли.

Анна достала блокнот и записала ручкой с потёками: «Урок на сегодня: кипяток — провокация. Убираться — строго в день графика. Слишком чисто — вызываешь подозрения. Бытовая маскировка обязательна».

Она подложила одеяло под спину и прижалась к стене.

«Моя мечта — горячий душ. И чтоб никто не считал, сколько раз я вскипятила воду. Но пока что — плита, тазик, тряпка. А главное — не выделяться».

За стеной кашлянула Лидия. Снова запахло рыбой. Где-то вдалеке загудел радио-голос:

— Пятилетний план выполнен досрочно…

Анна вздохнула.

«Досрочно — это хорошо. Я бы тоже хотела досрочно домой. Но пока — жить здесь. В коммуналке. В 1968-м. Без скандалов. Без подводок. Без чайников лишний раз».

День в коммуналке начался с очереди к плите.

Кухня, затянутая запахом жареного лука и угарным дымом от плиты, гудела как муравейник. Радиоприёмник на шкафу сипел «Широка страна моя родная», а на стене под расписанием уборки чьей-то рукой жирно было приписано: «Очередь соблюдать!».

Анна стояла у плиты с алюминиевой кастрюлькой, в которой томилась гречка. Крупа вываривалась медленно, как терпение соседей.

— Девушка, — прогремел голос Ивана от стола. — Вы, простите, с какого раза с утра плиту занимаете?

Анна подняла глаза. Иван, в засаленной майке, держал стакан с чаем и внимательно её рассматривал.

— Я по очереди. После Кати.

— Это если Катя готовит, — вмешалась Лидия, режущая лук. — А не если ты за неё кашу варишь. У нас не ресторан.

Катя, сидевшая на табуретке с тетрадью, подняла глаза:

— Мы договорились. Я ей за это помогу с биологией.

— С чего это вдруг такие бартеры пошли? — Хмыкнула Лидия. — Только вселилась, а уже командует.

— Никем я не командую, — Анна выдохнула, помешивая кашу. — Я просто договорилась.

«Кухня как суд, только вместо приговора — очередь за газом. А свидетели — с половником».

Вера Павловна сложила газету «Известия», подняла очки и вмешалась:

— В коммуналке не договариваются, а обсуждают. И всё записывается в журнал, если что. У нас порядок.

Анна попыталась улыбнуться.

— Запишите. Я только гречку сварю и сразу освобожу.

Иван чмокнул языком.

— Да не в том дело. Просто, когда человек каждый день стоит у плиты, это не к добру. У нас, между прочим, люди работают.

— Я тоже, — сухо ответила Анна.

— Только возвращаетесь как-то поздно, — тихо заметила Лидия. — С фонарями по двору шастать — это не норма.

«И начинается. Сейчас будет: или шпионка, или любовница буржуя».

Анна выключила конфорку и быстро поставила кастрюлю на подставку. Пар взметнулся вверх, и на мгновение кухня утонула в облаке гречки и лука.

— Всё. Плита свободна.

— Ну слава богу, — фыркнула Лидия, вытирая доску. — А то я думала, каша у тебя какая-то заграничная — вечная.

Катя поднялась с табурета:

— Я потом посуду помою, ладно?

— Конечно, — кивнула Анна. — Спасибо.

Она вылила себе немного каши в миску и направилась в сторону двери, но краем уха уловила за спиной:

— Чай не пьёт, кофе варит. Посуду сама. Плита по бартеру. Кто такая вообще?

Анна вошла в коридор, прижимая к груди миску.

«Кажется, если я дышу не в такт с радио — уже шпионка».

В своей комнате она закрыла дверь и присела на кровать. Горячая гречка парила в ладонях. Влажные стены комнаты напоминали: здесь всё просачивается — и шум, и запахи, и мнения.

Она съела ложку, криво улыбнулась.

«Гречка, зато не под прицелом. Завтра кипятить не буду — а то ещё газ подсчитают».

И осторожно записала в блокнот: «Дипломатия: уступи плиту, предложи бартер, не возвращайся поздно. И никогда не говори слово “пицца”».

Тусклый свет лампы падал на облупившиеся обои, отбрасывая длинную тень от стула на пол. За окном было темно, только редкий свет от уличного фонаря пробивался сквозь тонкую занавеску. Комната дышала холодом.

Анна сидела на краю кровати, обмотав плечи серым вязаным платком. Под ногами стоял чемодан. Металлический замок блестел тускло, как глаз уставшего сыщика.

Она аккуратно подняла крышку, оглянувшись в сторону двери. Скрип половиц в коридоре заставил её затаить дыхание.

«Если найдут телефон, меня не посадят — меня изучать повезут. В лучшем случае».

Смартфон лежал завернутый в махровое полотенце, батарея отсоединена, экран выключен. Косметика — блестящая помада, тушь, две круглые баночки с тоном — были спрятаны в старый чехол от очков. На дне — серьги: серебро, гладкие, с лёгкой инкрустацией.

— Что ты там прячешь? — Голос Веры Павловны, глухой, но чёткий, раздался у двери.

Анна вздрогнула, но не захлопнула крышку. Она медленно подняла голову.

— Письма. Старые. Из дома.

Вера Павловна стояла, слегка наклонившись, держась за косяк. На ней был тёплый халат с вытертыми рукавами, в очках отражался свет лампы.

— Хм, — произнесла она, как будто пробуя слово на вкус. — Это хорошо. Дом надо помнить. Не забудь завтра дежурство за собой записать.

— Конечно. Запишу.

Дверь закрылась, шаги удалились.

Анна прижала пальцы к виску.

«Она видела свет от крышки. Видела. Но поверила. Или сделала вид. Лучше бы не проверяла».

Осторожно, словно работая с уликой, она запаковала всё обратно: телефон, косметику, серьги — каждый предмет завернут, уложен. В потайной карман вшила маленький конверт с обрывками салфетки, на которой когда-то написала Wi-Fi-пароль. Бессмысленно, но выбросить не смогла.

Часы с гравировкой «Я.Г. 1968» лежали отдельно, на столе. Их тикание было ровным, как будто кто-то подстраивал реальность под заданный ритм.

Она заперла замок, проверила его на прочность, затем снова засунула чемодан под кровать.

«Меньше движений. Меньше шума. Ни шагу в сторону от образа. Советская, скромная, уставшая. Всё».

Анна легла на кровать, натянула шерстяное одеяло до подбородка. За стенкой кто-то храпел, за окном шелестел ветер. Комната пахла капустой и старым деревом.

Задний двор рынка гудел низкими голосами и хриплыми выкриками. Мокрый асфальт блестел под тусклым солнцем, пах сыростью, картошкой, пережаренным луком и чем-то горьким, дешёвым — одеколоном, которым Григорий щедро сдобрил воротник своей кожанки.

Анна стояла у деревянных ящиков, в руках сжимая крошечный льняной узелок. Внутри — тонкая цепочка с кулоном, последняя вещь, не от мира 1968 года.

— Ну? — Григорий прищурился, глядя на неё исподлобья. — Говори, что принесли. Только не надо, как в прошлый раз, — и показательно сплюнул в сторону. — Серёг больше нет, значит?

— Нет, — спокойно ответила она, разворачивая узелок. — Осталась цепочка. Настоящее серебро.

Григорий взял её в пальцы, повертел под светом, сунул в рот и прикусил. Анна невольно скривилась.

«Два диплома, ордер от коллегии, десятки выигранных дел — и вот я стою у ящиков с маслом, как школьница, прячущая сигарету».

— Мелко, — буркнул он. — Маловато будет за кофту и крупу.

— Тогда только масло и варежки.

— Ты шутишь? За это — и масла не дам.

— Григорий, — она скрестила руки, стараясь не показать дрожь в пальцах, — если бы это было золото, ты всё равно сбил бы цену. Возьми или нет — твой выбор, но в следующий раз я пойду к Мишке с Флотской. Он тоже барыжит, только язык у него почище.

Григорий шумно вздохнул, обвел взглядом её пальто, выдавшее нечто «не из местных».

— Ладно, — процедил он. — Варежки, масло, гречка, давай сюда своё добро. А за кофту — потом поговорим.

— Потом — это когда?

Он улыбнулся, обнажая кривой передний зуб.

— Приду, спрошу об одолжении. Ты же у нас грамотная, адвокатша. Может, с одним человеком… поболтать надо будет. По бумажкам.

Анна сделала вид, что не поняла.

— Я не даю консультаций на базаре.

— Да ты не кипятись, — буркнул он, забирая цепочку. — Всё будет по-товарищески.

Он ловко закинул её в карман, толкнул ногой ящик, из-под которого достал холщовый мешочек с гречкой, бутылку с мутным маслом и тёплую кофтину с потертыми манжетами.

— На, держи. И давай больше без понтов, мы тут все свои.

— Конечно, — Анна взяла пакет.

«Свои… Ярославль, чёрный рынок, потёртая кофта в обмен на кулон из XXI века. Всё своё, да».

Она повернулась, уходя, стараясь идти уверенно. Сквозь общий гул раздался голос громкоговорителя:

— Внимание, внимание! Сообщаем, что в районе улицы Калинина сегодня состоится…

«Люблю, когда всё «сообщают» заранее. Только не о тебе, не о твоих серьгах, не о твоём времени».

У выхода с рынка её почти сбил с ног мальчишка с сумкой моркови.

— Извините, — пробормотала Анна, крепче прижимая мешок с покупками.

Снаружи было прохладно. Осенний воздух напоминал о грядущей зиме. Она шла мимо старух с корзинами, стараясь не думать о том, что теперь у неё есть крупа и масло — и новый долг, невидимый, но весомый.

«Это не суд. Это торг. И в нём — никаких апелляций».

Тусклая лампа над входной дверью потрескивала, отбрасывая зыбкие тени на облупившуюся зелёную краску стен. В коридоре пахло сыростью, мокрыми валенками и чем-то кислым — то ли квашеной капустой, то ли старыми газетами. Половицы жалобно скрипнули под ногой, когда Анна ступила внутрь, неся сумку с тяжёлыми банками и пачкой гречки.

— Опять поздно, — шепнула Вера Павловна, стоя у кухонной двери и складывая руки на груди.

Её голос, хоть и негромкий, легко долетел до ушей Анны.

— Подозрительно, — отозвалась Лидия, сдвигая брови. — Не работает днём, по вечерам шастает неизвестно где. Ты посмотри, как пальто сменилось, а? Новенькое, тёпленькое. Где ж она его взяла?

Анна на мгновение остановилась, будто прислушиваясь к радио из комнаты Ивана — глухое бубнение ведущего передавало сводку новостей.

«Так. Спокойно. Не оборачиваться. Не отвечать. Не дай бог — и тебя в вытрезвитель, и кооператив “где взяла масло” на допрос».

Она прошла мимо, опустив глаза, и тихо кивнула:

— Добрый вечер.

— А вы, Анна Владимировна, всё по делам? — Ехидно спросила Лидия, громче, чем следовало. — Или на свежем воздухе гуляете до темна?

Анна приостановилась, ровно настолько, чтобы перевести сумку в другую руку.

— Ходила за продуктами. В гастрономе пусто, вот и искала, где взять масло.

— И нашли? — Вера Павловна щурилась, как в суде на допросе. — Сейчас трудно, а у вас прям всё есть.

— Немного. Обменяла на старые вещи. Шерстяной платок и пару перчаток. Всё по-честному, — голос был ровный, без вызова.

— Гм, — Лидия отвернулась, но не замолчала. — А я, между прочим, в очереди два часа стояла — и ни масла, ни крупы. Может, кому и везёт.

Анна тихо прошла к своей двери, стараясь не греметь ключом. Позади снова заскрипели половицы — Катя вышла из своей комнаты и села у окна с тетрадками.

— Здравствуйте, Анна Владимировна, — отозвалась она устало. — У вас гречка? Можно будет чуть-чуть одолжить? Завтра верну, честно.

— Конечно, — кивнула Анна. — Заходи попозже, насыплю немного.

«Вот кто единственный здесь не смотрит на меня, как на врага народа».

Открыв дверь в свою комнату, она задвинула её за собой и на мгновение замерла в темноте. Затем щёлкнула лампу. Тусклый свет пролился на стол, на тёплую кофту, перекинутую через спинку стула, на сумку, из которой виднелась краешек упаковки крупы.

Она открыла её, проверила — часы с гравировкой были на месте, завёрнуты в носовой платок. Телефон лежал глубже, между парой советских книг.

«Если они вызовут участкового — всё. Один взгляд, и конец. Даже объяснять не придётся».

За стенкой снова заскрипели доски, кто-то чихнул, кашлянул, хлопнула дверь в ванной. Всё звучало ближе, чем хотелось.

Анна подошла к окну, приоткрыла форточку. Ночной воздух обдал лицо — прохладный, чистый, совсем другой, чем в коридоре.

«Один донос — и я в лагере. Даже без суда. Трое свидетелей скажут, что "подозрительная", и всё. В Москве я могла говорить, что думаю. Здесь — только молчать».

Она вернулась к столу, пересыпала гречку в жестяную банку из-под карамелек. Щёлкнула крышкой. Потом взяла блокнот и начала писать список, обрывочно, торопливо: «чай — обмен», «записка для Мишина — без фамилий», «Катя — гречка».

«Будешь тихой, будешь своей. Заговоришь — будешь чужой. А чужим здесь не выжить».

И всё же, несмотря на тьму в коридоре, несмотря на подозрительные взгляды, запах картошки из кухни, сквозняк из щелей и следящий взгляд Веры Павловны — в комнате было тепло. И пока всё ещё молчали.

Тусклая лампа над столом шипела, словно сопротивлялась самой идее света. Комната напоминала коробку — тесную, запертую, но на этот раз Анне казалось, что она сидит в зале суда, где каждое движение, каждое слово может стать уликой.

На столе лежала потрёпанная книга — «Ленин о праве», стандартный атрибут любой советской библиотеки, идеальная маскировка. Внутри, аккуратно вшитый между страницами, спрятался самиздатовский текст «Феникса-66». Анна раздвинула листы, прищурилась и прочла первую строчку: «Свобода начинается там, где заканчивается страх».

За окном темнота сползала с крыш, накрывая двор плотной ватой. Внизу кто-то громко чихнул, на лестнице поскрипывали шаги. Коридор жил своей жизнью: кто-то наливал воду в чайник, кто-то кашлял. Анна раз за разом сдерживала порыв закрыть книгу.

В тексте шло о деле Юрия Галанскова. О том, как он и его товарищи отказались молчать. Об арестах, допросах, этапах. Бумага была серая, отпечатки нечёткие, но с каждым абзацем ей казалось, что строки обжигают пальцы.

«И всё-таки они писали. Даже когда знали, что их читают уже не глаза — а глаза следователя. Писали. Говорили. Подписи ставили. А я — боюсь соседей с тетрадками».

Скрипнула половица в коридоре. Тень замерла у двери. Анна аккуратно захлопнула книгу, плотно прижав её ладонью. Несколько секунд — тишина. Потом короткий стук.

— Анна Николаевна? — Голос Веры Павловны, мягкий, будто ватный, но с металлической жилкой. — Вы что, до ночи читаете? Свет в окно, понимаете, яркий. Спать мешает.

Анна встала, прикрыв книгу тетрадкой, подошла к двери и приоткрыла на ладонь.

— Уже заканчиваю. Завтра дело, хотелось дочитать главу.

— Дело? — В голосе скользнула насмешка. — Вы же у нас вроде без работы пока. Или уже куда-то устроились?

— Консультации даю, — ответила Анна ровно. — По гражданским вопросам. Помогаю людям разбираться с бумагами. Без оплаты, пока что.

— Ну-ну, — кивнула Вера Павловна. — Главное, чтобы всё было по правилам. А то знаете, в наше время — шаг влево, шаг вправо... Сами понимаете.

— Конечно. Спасибо, что напомнили.

— Доброй ночи.

— Доброй.

Она закрыла дверь, прижалась к ней лбом. «Вот это сейчас было форменное “следим, но с улыбкой”. Отработано».

Книга уже лежала в ящике стола под парой номеров «Советской женщины» и старым блокнотом. Ключ повернулся в замке туго, с хрипом.

Анна вернулась к столу, сделала глоток остывшего чая и посмотрела на часы с гравировкой «Я.Г. 1968».

«Если Юрий знал, что его ждёт — и всё равно пошёл — я не имею права ныть. Просто думай, что делаешь. И не забудь, где находишься».

Она выключила лампу, и комната сразу стала прозрачной, как тень — снаружи фонарь освещал оконное стекло. Шаги Веры Павловны затихли в коридоре.

А самиздат в ящике, под прикрытием Ленина, ждал следующей ночи.

Глава 5: Перекрестный допрос

Облезлая краска на подоконнике отслаивалась, крошась на материалы дела. Анна провела ладонью по столу, отодвигая капельки влаги, и подняла глаза на окно: за ним светало, но медленно, как будто и ноябрьский день в Ярославле не был уверен, стоит ли ему начинаться.

Перед ней лежала папка с делом Ивановой. Бумага — тонкая, сероватая, с отчётливым запахом типографской краски. Края страниц изъедены временем, как будто само государство кусало их в нерешительности. Анна поправила манжет платья, поджав губы.

«Финансистка, хочет развестись и отдать сына мужу. В 2005-м такое делали без эмоций — расписались, определили опеку, алименты, вперёд. А тут... Тут мать — это флаг. Отдашь ребёнка — значит, с тобой что-то не так».

Она перелистнула следующую страницу: опрос свидетелей. Родственники мужа. Все как на подбор — «интеллигентный, уравновешенный, ребёнка любит». Ни одного слова о Елене, кроме обтекаемых: «стала нервной», «часто отсутствует». Страница с подписями — пустая. Ни одной фамилии понятых, ни даты.

Анна щёлкнула языком, взяла карандаш и обвела нижний край протокола.

«Вот оно. Нет подписей понятых при составлении. А значит, показания — липа. Их нельзя признавать доказательством. Если судья не ослеп — увидит. А если ослеп — я ему это покажу».

Дверь скрипнула. В коридоре зашаркали тапки. Потом тишина — и лёгкий стук.

— Анна Николаевна, — Вера Павловна даже не пыталась говорить тише. — У вас всё в порядке? Свет у вас горит с пяти утра.

— Подготовка, — откликнулась она, не вставая. — У меня заседание. По семейному делу.

— О, — голос сместился ближе. — А про кого, если не секрет?

— Иванова. Городское дело. Всё официально.

— Ну-ну. Главное, чтобы официально, — прозвучало сдержанно. — А то нынче слухов много ходит...

— Слухи на деле не принимаются, — сухо ответила Анна.

Тишина. Потом шаги удалились, и щёлкнула дверь на кухню.

Она откинулась на спинку стула и посмотрела на часы с гравировкой «Я.Г. 1968». Они отсчитывали минуты, как судебный секретарь — страницы протокола: точно, с нажимом.

«Всё, что у меня есть, — это логика, опыт и чутьё на процессуальные косяки. Даже если я здесь чужая, даже если они не доверяют. Суд — мой язык. Он один и тот же во времени. Пока не начнут стрелять — можно говорить».

На краю стола лежал маленький конверт с конфетами — подношение секретарю суда за «внимание к деталям». Вчера Григорий передал пакет с пачкой сигарет «Космос» и глухо сказал:

— Только не светитесь с этим. И если вас повяжут — я вас не знаю.

— Не переживай, — ответила Анна. — Я адвокат, а не любитель огурцов.

Теперь протоколы лежали у неё, и единственная её обязанность — разложить их по закону, даже если этот закон — советский и полуслепой.

Анна поднялась, подошла к зеркалу и поправила волосы. В отражении — женщина в скромном сером платье, с прямой спиной и внимательными глазами. Ни адвокатской мантии, ни ноутбука, ни телефона. Только знания, папка и голос.

«Лена получит развод. И ребёнка оставим отцу, если он действительно лучше. Я не за сторону. Я — за структуру. А структура — это порядок. Даже здесь, в 1968-м».

Она схватила папку, завернула её в газету и спрятала в сумку. Потом надела пальто, уже почти не пахнущее 2005 годом, и тихо вышла из комнаты.

Половицы скрипнули, но не слишком. Соседи не выглядывали. И это уже было победой.

Судебный зал Ярославского областного суда был на удивление тёплым — не от батарей, а от тел, плотно укомплектованных на деревянных лавках. Сквозь мутное окно падал редкий свет ноябрьского дня, отражаясь от лакированной поверхности стола судьи. Портрет Ленина глядел со стены строго, как старший партнёр, недовольный суммой иска. Анна стояла у стола защиты, руки на папке, подбородок чуть приподнят.

«В Москве такого зала давно бы не было. Зато здесь — запах чернил, мела и власти. Настоящий суд, как в старых учебниках».

Михаил Орлов сидел на возвышении, аккуратно поправляя рукав мантии. Уставшие глаза скользнули по залу. Прокурор Соколов, холодный, как ледяная простыня, склонился к документам.

— Свидетель, — голос Михаила звучал устало, но твёрдо. — К трибуне.

Из-за спины Александра встал мужчина лет сорока — в поношенном пиджаке, с вытертым воротом и настороженными глазами. Это был его брат — Юрий Иванов.

— Представьтесь, пожалуйста — попросил судья.

— Иванов Юрий Петрович. Техник-механик, проживаю на улице Чкалова, дом восемнадцать.

Анна отметила лёгкое дрожание рук и уклончивый взгляд.

— Господин Иванов, — начал Соколов. — Подтвердите, что за последние два года поведение вашей невестки, гражданки Ивановой, стало вызывать беспокойство в семье.

— Да. Часто отсутствовала. Возвращалась поздно. Мальчишку один оставляла.

— Вы сами были свидетелем этого?

— Да, я несколько раз приходил, а она…

— Достаточно, — Анна сделала шаг вперёд. — Ваша честь, прошу разрешить перекрёстный допрос.

Михаил кивнул, но взгляд был холоднее, чем обычно.

— Свидетель, — Анна говорила мягко, но чётко. — Когда вы последний раз разговаривали с моей доверительницей наедине?

— Эээ… я… вроде… весной.

— Весной? А сейчас у нас ноябрь. То есть, семь месяцев назад?

— Ну да.

— За это время вы были в их квартире?

— Нет, я…

— Тогда поясните суду, на каком основании вы утверждаете, что «она часто отсутствовала»?

Судья отложил карандаш. В зале зашуршали скамейки.

— Мне брат рассказывал. Я верю ему.

— Разумеется. Вы — его брат. Но, как вы сами сказали в опросе от 3 ноября, между вами и моей доверительницей был конфликт по поводу наследства от вашей тётки, верно?

— Ну, это… было. Но к делу не относится.

— Именно к делу, — Анна подняла протокол. — Вы написали заявление о разделе имущества тётушки сразу после того, как ваша невестка высказала несогласие с вашей долей. Совпадение?

— Вы… вы это перекручиваете!

— А вы — приукрашиваете, — она не улыбалась. — Скажите, вы когда-нибудь сами ухаживали за мальчиком?

— Нет. Но он мне не чужой.

— Но ухаживали — нет?

— Нет.

— И всё же считаете, что отец справится лучше, чем мать?

— Да. Потому что он — серьёзный человек. Преподаёт.

— А моя доверительница, финансист с двадцатилетним стажем, по-вашему, недостаточно серьёзная?

— Я…

— Достаточно.

Голос Михаила звучал резко. Он не смотрел на Анну.

— Прокурор, у вас будут уточняющие?

Соколов шагнул вперёд.

— Иванов, вы лично наблюдали, как мальчик плакал, когда мать отсутствовала?

— Брат рассказывал. Он говорил, что ребёнок скучает.

— Спасибо.

Анна подняла руку.

— Ваша честь, прошу зафиксировать: все сведения свидетеля — со слов третьего лица. Ни одного факта он лично не наблюдал. А кроме того, по делу зарегистрирован имущественный спор между свидетелем и доверительницей, что напрямую влияет на его объективность.

Михаил щёлкнул страницей протокола, не глядя на неё.

— Суд зафиксирует. Свидетелю — удалиться.

Юрий быстро сошёл с трибуны, даже не глядя на брата. Александр хмуро проводил его взглядом.

Елена Иванова чуть наклонилась к Анне.

— Спасибо. Он меня терпеть не может. Всегда вставлял палки в колёса.

— Его показания теперь — как мокрая спичка, — Анна держала голос ровным. — Не загорится.

Михаил ударил молотком по столу.

— Перерыв пятнадцать минут. После — заключения сторон.

Анна вышла из-за стола. Колени слегка дрожали, но она держала спину прямо.

«Зал напряжён, судья раздражён, прокурор хмур. Всё как должно быть. Значит, я иду верно».

На мгновение взгляд Анны зацепился за часы в сумке — «Я.Г. 1968».

«Галансков бы понял. Он знал: иногда надо идти против формата, чтобы сохранить форму».

И она вернулась на своё место — адвокат из XXI века, сидящая в зале суда 1968-го, среди лавок, чернил и советской правды, которую можно было тронуть только осторожным вопросом.

Когда заседание возобновилось, воздух в зале стал плотнее. Публика гудела полушёпотом, как улей: женщины в платках переглядывались, мужчины нервно тёрли колени, кто-то громко всхлипывал носом. Судья Михаил Орлов стукнул молотком по столу — раз, два, три — призывая к порядку.

— Продолжаем слушание. Сторона защиты, есть дополнения?

Анна медленно встала, расправляя подол платья. В руке — протокол. Бумага пожелтела от времени и никотина канцелярии. На полях — синие следы чужого пальца, на строках — чужие судьбы.

— Ваша честь, защита просит исключить из доказательной базы протокол опроса свидетелей от 19 января сего года, — голос её звучал ровно, уверенно. — Документ составлен с грубым нарушением требований статьи 169 УПК РСФСР.

Соколов поднял голову. В его взгляде вспыхнуло раздражение.

— Это голословно, товарищ Коваленко. Протокол утверждён следователем, приобщён к делу. Всё оформлено.

Анна шагнула вперёд, разворачивая страницу, как карту местности.

— Вот — раздел, посвящённый показаниям свидетеля Иванова Юрия. Здесь есть фамилии понятых, но нет их подписей. Ни расшифровки, ни пометки о невозможности подписания. Ничего. Это делает протокол юридически ничтожным.

Михаил отложил карандаш. В зале на секунду стало тише.

— Я хочу видеть, — сказал он устало.

Анна подала документ. Судья взял его двумя пальцами, как нечто грязное, но начал читать. Соколов встал.

— Это формальность. Подписи понятых — не единственное, что определяет достоверность.

— Нет, — Анна подняла взгляд. — Это не формальность. Это гарантия. От произвола. Без подписей понятых у нас — не документ, а листок с чьими-то словами.

Судья откашлялся, листая медленно.

— Действительно… отсутствуют.

Соколов шагнул ближе, чуть повысив голос:

— Свидетель давал показания добровольно. Никто его не принуждал. Суть — важнее подписи.

— Тогда пусть покажет, где именно он ставил подпись. Или укажет, кто был понятым. А пока — это нарушение. И, согласно закону, такие доказательства считаются недопустимыми.

Соколов опустил взгляд на свои бумаги.

— Не все знают, что у вас юридическое образование, товарищ Коваленко. Но не стоит делать из каждой помарки политическую акцию.

— Я делаю из неё юридическую, — Анна всё ещё держала спину прямо. — И если кто-то позволил себе халатность — это не проблема моей доверительницы.

Михаил смотрел на неё, прищурившись.

— Вы настаиваете?

— Настаиваю.

Он медленно кивнул и снова ударил молотком по столу.

— Суд постановляет исключить из дела протокол от 19 января как составленный с нарушением процессуального порядка.

В зале прокатился лёгкий гул. Елена Иванова прижала платок к лицу. Мальчик зашевелился на скамье. Александр бросил на Анну короткий, напряжённый взгляд.

Соколов подошёл к столу, сжав губы.

— Вы подрываете доверие к следствию.

— Я поднимаю доверие к суду, — ответила она.

Михаил не вмешался. Только смотрел на неё — долго, холодно.

«Он запомнил. Это лицо я уже не забуду», — подумала Анна, возвращаясь к столу.

Часы в сумке, казалось, стали тяжелее. «Я.Г. 1968». Галансков, статьи, допросы. Всё было рядом.

Но сейчас — процессуальная победа. Маленькая. Но своя.

И пока публика перешёптывалась, а судья перелистывал бумаги, Анна чувствовала: она снова в профессии. В любой эпохе.

Кабинет Михаила Орлова был тесным, холодным и пах табаком вперемешку с затхлой бумагой. Сквозь мутное окно виднелась серая улица Ярославля — голые деревья, прохожие в пальто и казённая мокрая слякоть.

Анна стояла у стола, крепко держа под мышкой папку с материалами дела. Свет настольной лампы резал глаза. Часы на стене тикали глухо, словно отсчитывали время до чего-то неприятного.

Михаил сидел, сняв мантию. Рубашка расстёгнута у горла, пальцы испачканы в чернилах. Перед ним — пачка «Явы», пепельница с тремя окурками и протокол заседания.

— Закройте дверь, — сказал он, не поднимая головы.

Анна закрыла.

— Товарищ Коваленко, — голос судьи был ровным, но в нём чувствовалась натянутая струна. — Вы хотите, чтобы я сделал вид, что не понимаю, как вы раздобыли материалы следствия?

Анна не пошевелилась.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели на дело Ивановой как на шанс показать справедливость системы.

Он поднял глаза. Синие, усталые, с темнотой бессонной ночи в зрачках.

— Не юлите. Мне доложили, что секретарь суда — Григорий — вдруг стал курить «Космос», хотя у него на зарплату и на «Беломор» не хватит.

— Умно, — коротко усмехнулась Анна. — Вы следите за финансовой возможностью сотрудников?

— Я слежу за порядком, — Михаил опёрся локтями на стол. — И знаю, чем это пахнет. Вы подкупили сотрудника суда. А за это у нас — серьёзный разговор.

Анна вскинула подбородок.

— А у нас в Москве за это был бы доклад в коллегию и выговор. Без КГБ.

Он резко встал, обойдя стол. Его шаги звучали тяжело на деревянном полу.

— Но вы не в Москве. И не в 2005 году. Вы в Ярославле. В 1968-м. Здесь не пройдут ваши штучки.

— А улики без понятых — это не «штучки»?

Он остановился совсем близко. Запах табака стал резче.

— Мне стоит сделать один звонок — и к вам придут. Серьёзные люди. Из комитета. Тогда ваши часы, стиль, вопросы, манера речи — всё пойдёт в досье.

Анна медленно кивнула, не отводя взгляда.

— Донос — это ваш метод справедливости?

Михаил прищурился.

— Осторожнее. Вы переигрываете.

— А вы колеблетесь. Иначе не вызвали бы меня. Сдали бы — и всё. Но вы не уверены, — Анна сделала шаг ближе. — Вам самому противно, что это может закончиться доносом.

Он резко отступил и сел обратно за стол. Руки дрожали, когда он поднёс сигарету к губам.

— У вас острый язык, товарищ Коваленко.

— У меня острая логика. И клиентка, которая хочет только одного — развестись. По-честному.

Он сделал затяжку, выдохнул в сторону.

— Вы меня подставили, — устало проговорил Михаил. — Я закрыл глаза на нарушение. А теперь все смотрят, как я моргнул.

— Тогда откройте глаза и посмотрите, что правда на вашей стороне. Даже если она подана нестандартно.

Он отложил сигарету в пепельницу, долго молчал, глядя в окно. Потом сказал:

— Уходите. Пока.

Анна кивнула.

— Пока — значит, не конец. Я поняла.

Она вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Коридор суда тянулся узкой кишкой между облупленных стен, по которым медленно ползли тени от тусклых ламп под потолком. В углу висел портрет Ленина, чуть перекошенный, с заломленным углом. Воздух был холодным и пах плесенью, мокрым пальто и пережаренными котлетами из столовой внизу.

Анна вышла из кабинета Михаила, стараясь идти спокойно, с прямой спиной, но пальцы сами крепче сжали папку.

«Идёшь по коридору — как по минному полю. Только мины улыбаются и записывают фамилии».

Возле входа в зал стоял Соколов — в сером костюме, с выглаженными стрелками и блокнотом в руках. Его холодный взгляд не оставлял сомнений: он её ждал.

— Товарищ Коваленко, — голос прокурора был мягким, почти вежливым. — Смело сегодня выступали. Даже чересчур.

—Спасибо, товарищ Соколов. Ваша аргументация тоже была яркой, — Анна остановилась, прищурившись. — Особенно про антисемейность как идеологическую категорию.

Он не улыбнулся. Только наклонил голову, как бы изучая её лицо.

— А материалы дела у вас оказались заранее. До заседания.

Анна выдержала паузу.

— Я готовлюсь к каждому делу тщательно. В пределах открытой части.

— Статья о подкупе должностного лица у нас тоже есть, — негромко сказал Соколов, записывая что-то в блокнот. — Особенно если речь идёт о секретаре суда, у которого вдруг появляются дефицитные сигареты.

Анна почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— У вас есть доказательства?

— Пока — только наблюдения. Но слухи в коридорах живут дольше протоколов.

Она сделала шаг ближе.

— А вы часто ходите по коридорам, собирая слухи?

— Когда пахнет контрреволюцией — да.

— Вы хотите допросить мои методы или подзащитную?

Соколов посмотрел на неё в упор, сдержанно, но цепко.

— Я хочу понять, откуда у молодой адвокатессы из райбюро такая хватка. Такой стиль. Такие фразы.

— Моя задача — защита. А не соответствие вашим ожиданиям.

Сзади послышались шаги. Из кабинета вышел Михаил, застёгивая мантию на ходу. Он взглянул на них, не остановился, но задержал взгляд — ровно на секунду.

Соколов заметил.

— У вас с товарищем судьёй, я вижу, возникло... взаимопонимание.

Анна выдержала его взгляд.

— У нас возникла необходимость уважать процессуальный кодекс. Он на это согласился.

Соколов щёлкнул блокнотом, закрывая.

— Я слежу за порядком. И если он нарушается — вы будете первой, кого спросят.

— Тогда следите и за тем, как его соблюдают. Особенно в обвинении.

Он шагнул мимо неё, но сказал на ходу:

— У нас с вами разговор ещё не окончен.

Анна осталась в коридоре. Люди в плащах шли мимо, не глядя. Где-то на улице громкоговоритель хрипло вещал:

— Вторая пятилетка должна стать пятилеткой роста социалистического сознания трудящихся!

«А моя пятилетка — это пять шагов до обвинения. Надо быть осторожнее».

Анна поджала губы, прижала папку к груди и пошла к выходу. Настороженность теперь жила в каждом её движении. Но внутри — что-то не сдавалось.

«Пусть пишет. Я буду говорить. Пока мне дают это право».

Ночь в Ярославле опускалась медленно, глухо, будто выжимая из старых стен последние остатки тепла. В комнате Анны было холодно — пальцы зябли, даже сквозь рукава вязаной кофты. За окном на ветру трепетал почерневший лист, стуча в стекло, словно спрашивал разрешения войти.

На столе под тусклой лампой лежали часы. Те самые. Металлический корпус отливал старым блеском, словно сам не знал, в каком времени оказался. На задней крышке — аккуратная гравировка: «Я.Г. 1968».

Анна провела по ней пальцем.

«Галансков. Ярославль. Год. Это не случайность. Это навигация».

Она разложила перед собой блокнот. Каждая строка была замаскирована: юридические термины, ссылки на статьи УПК, пара выдержек из дел. Но между строк — другой смысл. Между делом Ивановой и делом Шестакова — имя: А. Галансков.

С кухни донёсся негромкий скрип — кто-то ставил чайник. Запах заварки пополз по коридору, смешиваясь с сыростью, пылью и старым мылом. За стеной раздался кашель, и снова наступила тишина.

Анна наклонилась к газетной вырезке. Заголовок: «Открытое письмо трудящихся — за идеалы социализма». Ниже — знакомая фамилия, среди других: А. Галансков, Москва.

— Значит, ты здесь был, — прошептала она. — Ты и впрямь был не просто подписью.

Пальцы дрожали не от холода — от осознания.

«Если он здесь, если часы принадлежат ему — значит, он знал. Или догадывался. Тогда он мог оставить след. Намёк. Ключ. Всё, что поможет выбраться».

В коридоре поскрипывали шаги. Знакомые, осторожные. Тень за стеклом двери — Лидия. Вечно в халате, с заколотыми волосами, бдительная как санитар в палате.

Анна быстро накрыла часы папкой. Блокнот перевернула — наружу заголовок «Исковые заявления в делах о расторжении брака».

— Коваленко, вы ещё не спите? — Голос Лидии был вязкий, как мыльная вода.

— Готовлюсь. Завтра заседание по Ивановой.

— А то свет в окно бьёт. Люди думают, что вы — журналистка. Или с милицией.

— С законом. Но не с милицией, — Анна улыбнулась сухо.

Лидия постояла в дверях, глядя сквозь стекло, потом исчезла.

Анна выдохнула.

«Паранойя — топливо этого века. Но я сама с детонатором в сумке».

Она снова достала часы. Щёлк. Крышка открылась. Механизм шёл — ровно, почти вызывающе. Не спешил.

— Ты что-то знаешь. Только язык у тебя — стрелки. И пока ты молчишь, мне придётся говорить за двоих.

Она достала ручку и аккуратно записала:

«1968. Галансков. Суд. Часы. Связь не бытовая. Возврат возможен? Следить за новостями, искать упоминания “Я.Г.”, проверить библиотеку».

Страница была чистой, как лед. Анна закрыла блокнот.

«В этом мире каждый шаг — как в шахматах. Только фигуры деревянные, а ставки — реальность».

Она потянулась, взглянула в окно. За стеклом — темнота и дрожащий свет редких фонарей. Всё казалось неподвижным. Но в её комнате уже шло движение. Исследование началось.

Она подняла часы и бережно положила их на подоконник. Пусть смотрят на улицу. Пусть ждут.

— Спокойной ночи, Ярославль, — сказала она. — Утром будем искать следы.

День клонился к закату, но в зале Ярославского областного суда света не прибавилось — только лампы под потолком тускло отражались в полированных спинках лавок. Воздух был густой, натянутый, будто кто-то поставил скрипку, но не решался провести смычком.

Михаил Орлов медленно отодвинул очки на лоб и посмотрел в бумаги. Пальцы, стиснутые на деревянном молотке, выдавали напряжение — стучать было рано, но он явно хотел. Рядом на столе лежал протокол, на котором не хватало подписей понятых.

Анна стояла у стола защиты, папка плотно зажата в руке, ногти врезались в картон.

«Ну же. Увидь это. Убей обвинение их же оружием».

Слева от неё сидела Елена Иванова. Женщина не отрывала взгляда от судьи — глаза, полные надежды, но уже без слёз. Ребёнок на скамье чуть поодаль прижался к отцу — тихий, бледный, но теперь не испуганный.

— Суд постановил, — голос Михаила дрогнул, но взял нужную интонацию. — В связи с выявленным процессуальным нарушением, а именно — отсутствием подписей понятых в протоколе от двадцать пятого октября, признать указанный документ недопустимым доказательством по делу.

Шёпот прокатился по залу, словно волна по реке — то ли облегчение, то ли удивление. Анна не обернулась — не хотела, чтобы кто-то увидел мелькнувшую улыбку.

«Есть. И по старому УПК можно выиграть. Без вранья. Почти».

— В остальной части, — продолжал Михаил. — Суд, изучив обстоятельства, принимает доводы истца. Брак между Ивановой Еленой и Ивановым Александром расторгается. Ребёнок передаётся отцу. Иванова освобождается от обвинений в нарушении семейных обязанностей.

Стук молотка. Один — как выстрел в тишине.

Анна глубоко вдохнула. Не как в 2005-м — без аплодисментов, без слёз, без фраз типа «спасибо вам, что вернули мне ребёнка». Просто сухое: принято. Закрыто. Всё.

Но когда она повернулась к Елене, та крепко сжала её руку.

— Спасибо. Если бы не вы… — Елена замялась. — Я бы не выдержала.

— Вы уже выдержали, — ответила Анна тихо. — Дальше — жить.

Они встали. Александр подошёл, взглянул на Анну и кивнул.

— Защита у вас получше, чем у некоторых прокуроров.

— Жаль, что не у всех.

За её спиной послышался голос Соколова — чёткий, как удар ледяной ложки о гранёный стакан.

— Коллега Коваленко. Вы, кажется, путаете юриспруденцию с фокусами.

Анна обернулась.

— Если закон даёт возможность использовать улики — я использую. Если закон запрещает — исключаю. Это не фокус. Это основа.

— Подкуп, вымогательство, давление на свидетелей — тоже часть основы?

— У вас есть основания для обвинения?

— Пока — нет. Но я слежу.

Она встретилась с его взглядом. В этих глазах не было ни ярости, ни пены на губах — только уверенность и тонкая улыбка человека, у которого много свободного времени и ещё больше связей.

— Тогда желаю вам плодотворного наблюдения, товарищ Соколов.

Он не ответил. Лишь сделал пометку в блокноте. Бумажка, как и человек, могла жить долго, особенно в его руках.

У выхода из зала Михаил на секунду задержал её взглядом. В нём не было благодарности. Только усталость и колебание, словно он уже пожалел о решении — или собирался сделать следующий шаг.

Шёпот публики за спиной не утихал, но теперь он касался её имени. Не Ивановых, не суда, не закона. Её.

Анна застегнула пуговицу пальто, выходя в холодный ноябрьский коридор.

«Здесь развод — революция. Но я её устроила. И победила».

Часы в сумке тикали. Неровно, будто комментируя происходящее.

«А ты слышал, Галансков? Сегодня ты бы улыбнулся».

Глава 6: Дефицит и тени

Утро наступило резко, как щёлк пальцами. Воздух в гастрономе на центральной улице Ярославля был густой, влажный, будто кто-то растопил старую печку и впустил внутрь не тепло, а угольную пыль. Сырая холодная влажность проникала под воротник, цеплялась к волосам, просачивалась сквозь шерсть пальто.

Анна стояла в очереди у прилавка, втиснутая между двумя женщинами — одна пахла картошкой и нафталином, другая — уксусом и мятными таблетками. Тусклый свет лампы болтался над головой, чуть подрагивая, и краска на потолке отслаивалась, как старая кожа. Громкоговоритель с улицы бодро хрипел о сборе урожая в Тамбовской области, и голос диктора звучал особенно издевательски на фоне полупустых полок и ворчания очереди.

— Эй, гражданка, вы за кем? — Спросила женщина с сеткой, в которой виднелись три одинаково скучные свёклы.

— За вами, — Анна кивнула, стараясь держать лицо спокойным.

«Интересно, в каком аду нужно было родиться, чтобы воспринимать это как норму», — подумала она, сжимая авоську.

Внутри было пусто — даже не привычный мобильник, который она бессознательно пыталась нащупать в кармане. Взамен — абсолютная бытовая беспомощность.

Очередь продвигалась медленно. Продавщица в белом халате с заломами на локтях принимала талоны с таким видом, будто лично выдавала эти продукты из собственной кладовой. Волосы у неё были собраны в сетку, губы поджаты.

— Мне бы сахар… — неуверенно произнесла Анна, когда подошла её очередь.

Продавщица даже не взглянула.

— Без талонов — ничего. Следующий!

— Подождите… Я только вчера приехала, мне не выдали...

— Я сказала — нет! — Продавщица подняла глаза. — Все с талонами стоят. Не выдумывайте.

Анна отступила, как от холодной стены. Позади уже пыхтела следующая женщина, подталкивая её локтем.

— Ты или бери хлеб, или отойди. У меня обед скоро.

— Хлеб, — коротко выдохнула Анна, чувствуя, как в груди поднимается раздражение, липкое и бессильное.

Продавщица бросила на прилавок чёрный кирпич. Он пах мукой, влажностью и чем-то металлическим.

Анна отошла в сторону, хлеб прижала к груди. В желудке — пусто, в горле — ком. За стеклом витрины висел выцветший плакат: «Труд — дело чести, доблести и геройства».

«Героизма — чтобы добыть сахар», — мысленно хмыкнула она.

У двери мужчина в сером пальто спорил с кассиршей:

— Мне обещали масло на вчера. Где масло, товарищ?

— Оно не пришло. Вам сказали — сегодня не будет.

— Мне дети завтра есть будут нечего! Что мне, снова к председателю идти?

Анна смотрела на них, как на театральную сцену. Голоса гулко отдавались под потолком. Она вдруг ясно ощутила, как из современности не осталось ничего — ни карточки банка, ни интернета, ни телефона, ни даже тупой жвачки, которую можно было жевать от нервов.

Она сжала губы, запах квашеной капусты бил в нос, и откуда-то со стороны двери донёсся мужской голос:

— Кончилось всё, граждане! До завтра не занимайте!

Очередь зашумела, раздались возмущённые выкрики.

— Да ты издеваешься, что ли?

— Я с пяти утра стою!

— Да чтоб тебе, паразит, хлебом поперёк стал!

Анна шагнула на улицу, воздух был такой же сырой, только пах теперь снегом и углём. На углу стоял мальчишка лет десяти, продавал спички. Мимо прошла пожилая женщина с санками, на которых лежал один увесистый мешок картошки. Она пристально посмотрела на Анну и скривила губы.

— Городская, что ли? Шляешься, а толком ничего не умеешь.

Анна отвернулась.

«Да, шляюсь. Только ты не знаешь, что я вообще-то — адвокат. В Москве. В 2005 году. И я выигрывала дела, которые ваши прокуроры бы не смогли даже прочитать».

Она шла по улице, и мысли вертелись вокруг одного: «Значит, сахар только по талонам. Значит, надо искать другой путь».

Мимо проехал грузовик с надписью «Молоко». Внутри, скорее всего, уже пусто.

Анна остановилась у стены, опёрлась спиной о облупленный кирпич и закрыла глаза.

«Хорошо. Хорошо. Если я проиграла первую битву — это не значит, что проиграла войну. Я найду, где достать продукты. Пусть неофициально. Пусть через чёрный рынок. Зато без талонов и этих очередей».

Открыла глаза. Прямо напротив, через дорогу, над входом в подвал, висела табличка: «Ремонт обуви». А рядом — мужик в ватнике, с золотым зубом, жевал семечки и смотрел на неё слишком уж внимательно.

Анна улыбнулась. Улыбка вышла хищной.

«Ну что, товарищ. Посотрудничаем?».

Буфет суда оказался таким, каким и должен был быть в этом городе и в этом времени: душным, шумным и безнадежно убогим. Маленькое помещение со скрипучими столами, покрытыми клеёнкой в цветах несуществующей мимозы, пахло прогорклым маслом и застарелым табаком. Свет одной-единственной лампочки под потолком был жёлтым и дрожащим, словно сама она боялась остаться тут надолго.

Анна села за стол у окна — то ли по привычке, то ли в попытке отгородиться от гомона в зале. За стеклом — серый ноябрь, рыхлый снег по краям асфальта, уныло ползущий автобус. Внутри — густой гул голосов, обрывки фраз, шёпоты, стук ложек о гранёные стаканы.

На коленях — сумка. Руки сжаты на ремешке, будто в этой позе можно было сохранить контроль.

«Значит, это и есть обеденный перерыв в областном суде? У нас в Мосгорсуде хоть автомат с шоколадками стоял…».

Буфетчица — женщина с мешками под глазами и пальцами, будто вечно пахнущими луком, — стояла за прилавком, лениво перекладывая булочки с одного подноса на другой.

— Девушка, мне, пожалуйста, чай и булочку, — Анна подошла, глядя прямо, по-деловому.

— А булочку тебе какую? — Отозвалась буфетчица, не глядя. — Чёрствую или ещё черствее?

— Самую свежую, какая есть.

— Ой, барыня пожаловала… — женщина фыркнула. — Тут тебе не ресторан. Бери, что дают.

Анна скривилась, но промолчала. В ответ на протянутую монету получила мутный, как речная вода, чай и булочку, в которой, вероятно, ещё с позавчерашнего утра не было влаги.

Села обратно к окну. Осторожно отпила. Вкус был… никакой. Просто горячее. Булочка крошилась, будто из гипса. Съедобно — формально.

«Мутный чай в гранёном стакане — вот и вся гастрономия. Москва-2005, ты была избалованной тварью, и даже не знала об этом».

У соседнего стола двое адвокатов в мятых костюмах и секретарь суда с заплетёнными в косу волосами шептались, не особо стесняясь:

— Слыхал, Лариса Дмитриевна с отдела опять вызвали к следователю.

— А что?

— С сыном якшалась. Студентик. Листовки распространял. Антисоветчина.

— Дура она, если честно. В наше время — с диссидентами водиться? Ещё и в прокуратуре служить...

— Да она, говорят, сама такая же. Только тихо.

Анна сидела неподвижно, делая вид, что не слушает. Но каждое слово впитывала, как губка. «Вот тебе и кофе с коллегами. Тут за лишнее слово — в разработку. И адвокат — не спасательный круг, а просто молчун в галстуке».

Секретарь оглянулась по залу и вдруг заметила Анну.

— А вы, товарищ, новенькая?

Анна отставила стакан.

— Да. Переведена. Из Ивановской области. На подмену.

— Понятно. А то мы тут всех в лицо знаем. У нас просто девочка одна из аппарата пропала, думали, вы — вместо неё.

— Ясно, — кивнула Анна. — Пока разбираюсь, кто где сидит. Буфет — хотя бы ориентир.

Адвокат с усами фыркнул:

— Если у нас буфет — ориентир, то вся система скоро рухнет.

— Тише ты, — шикнула секретарь. — Не на кухне сидим.

Анна встала, стряхнула крошки с коленей. Чувствовала — желудок остался таким же пустым, как и до чая. Только теперь ещё и с привкусом чужих разговоров.

«Не место, не время и не еда. Привыкай, Коваленко. И рот на замке держи».

На выходе буфетчица вновь бросила взгляд — равнодушный, как взгляд кассира в советском кино.

— Булочки не понравились, что ли?

— Прекрасны. Особенно черствые, — усмехнулась Анна.

И вышла. В коридоре пахло линолеумом и пыльными пальто. Её шаги гулко отдавались от стен.

«Хорошо. В суде — так. Значит, нормальная еда будет только через чёрный ход. Кто ищет — тот найдёт».

Она сжала сумку крепче и двинулась дальше по коридору. Суд ждал. И, может, где-то рядом — кто-то, кто мог бы достать пару банок сгущёнки. Или хотя бы свежую булку.

Рынок шумел, как вокзал в час пик — гул голосов, звон весов, придавленные сквозняком обрывки газет на асфальте. Над головой покачивался плакат «Слава КПСС!», аккуратно прибитый к фонарному столбу. Лампочка под ним не горела, да и не нужно было — серый ноябрьский день сам по себе был достаточно блеклым.

Анна стояла у лотка с картошкой, сжимая сумку и стараясь не выглядеть чужой. Платок был повязан, как у всех — завязан под подбородком, а не назад, как она когда-то носила на даче. Тёплая кофта немного кололась, но хоть помогала выглядеть «своей». Перед ней женщина в ватнике пересыпала картошку из мешка в сетку, не переставая говорить:

— У Зои-то племянник в милиции, так ей вчера мясо поднесли, тушу почти. Сами несут, представляешь?

— А я чула, у той с булочной — брат в заготконторе. У неё и масло, и сыр, и всё с прилавка — в сторонку. Не для всех, — подхватила вторая.

Анна слушала, делая вид, что рассматривает картошку.

«Здесь всё решает шёпот и сигареты. Системы нет — сплошная паутина. И каждый знает, к кому и с чем подходить».

Неподалёку у угла стоял Григорий. Щурился на морозе, в пальто с потертыми локтями, курил Приму и переговаривался с мужчиной в кожанке:

— Смотри, я тебе “Беломор” отложил, как просил. А ты мне за это — пару баночек из Ногинска. По-честному.

— Завтра привезу, Гриш. А за жвачку — не обижай, ну не было вчера.

— Не было... — Григорий усмехнулся. — Да я ж знаю, у тебя с аптекарем связь. Тот сам мне говорил: ты по талонам масло получил, да отдал невестке. А мне — пусто?

Мужчина засмеялся и махнул рукой:

— Всё помнишь, адвокат... Ладно, будет тебе жвачка. С красной наклейкой даже.

Анна подошла, слегка откашлялась.

— Григорий, у меня предложение.

Он не удивился, только бросил окурок и наступил на него.

— Слушаю, барышня.

— Я вижу, как ты работаешь. Людей читаешь. Торгуешь — точно по их слабостям. Но ты иногда спешишь. Вот тот с кожанкой — врёт. Невестка у него в Костроме, не в Ярославле.

Григорий прищурился.

— Ты откуда знаешь?

— Манера речи. Он не сказал “наша булочная”, сказал “их булочная”. Значит, не здешняя. Плюс — говорил про аптекаря, как про третье лицо, но глаза на восток дернул. Там как раз здание аптеки. Нервничал.

— Ну ты... — Григорий протянул. — Психолог, что ли?

— Почти. Предлагаю — ты даёшь мне выход на продукты, а я помогаю тебе отсеивать врунов и болтунов. И обучу, как разговаривать так, чтобы собеседник сам выкладывал, что нужно.

Он покосился на толпу у лотков, задумчиво грызя губу.

— Ишь ты, барышня из Москвы. А я-то думал, ты из леса выскочила. Ладно. Попробуем. Только не слишком умничай. Тут за язык и посадить могут.

Анна кивнула.

— Потому и нужна точность.

Мимо них прошли две женщины, глядя в сторону, но при этом с громким шёпотом:

— А у Риммы сына увезли. Опять те, что в штатском. За разговоры, говорят.

— Дома газета лежала, самиздат какой-то. Всё, прощай мясо и шпроты. Ей теперь и хлеб — по протекции.

Анна вздохнула.

«Информацию не прячут — её шепчут. И чем тише, тем опаснее».

Григорий посмотрел на неё пристально.

— Слышала?

— Слышала. Вот почему я говорю — точность. Без лишних слов.

Он кивнул, достал из внутреннего кармана бумажный свёрток и сунул ей в руку.

— Тут. Полкило сахара. Бери, не оборачивайся.

— Договорились.

Анна отошла от прилавков, чувствуя, как внутри у неё распускается странное удовлетворение. Она не просто выжила в этом времени. Она начинала учиться играть по его правилам. Но всё равно, сжимая свёрток в руке, она краем глаза следила — не слишком ли пристально за ней наблюдают.

«Учиться — это хорошо. Главное — не начать казаться слишком способной».

Вечер накрыл улицу тихо, по-зимнему, как ватная простыня. Серые панельные дома с равнодушными окнами стояли, будто вырезанные из одного шаблона. Лужи на асфальте замерзали по краям, отражая слабое, мерцающее сияние фонарей, как будто кто-то не дожёг свечу.

Анна шла медленно, прижимая к боку сумку с продуктами. Подошвы скользили по мокрому бетону, и каждый шаг отдавался в позвоночнике холодной дрожью. Из динамика на столбе сипло и бодро вещал голос диктора:

— ...вторая очередь ДнепроГЭС успешно завершена, в Приморье продолжается уборка урожая. Трудовой подъём охватил массы...

Голос будто бы специально гнался за ней, насаживая на темечко удушливую смесь из лозунгов, угольного дыма и сырости.

У подъезда её дома стоял мужчина. Высокий, плечистый, в сером пальто и фетровой шляпе. Курил, не прячась, не отворачиваясь, не торопясь. Под ногами — аккуратный окурок от «Беломора». Дым от сигареты тянулся к ней, будто нитка, уцепившаяся за воротник.

«Он же стоял у рынка. У книжной палатки, когда я выходила от Григория. Тогда — с газетой. Сейчас — с сигаретой. Следующий раз, может, с протоколом обыска?».

Анна замедлила шаг. Перевела взгляд — не на лицо, на ботинки. Новые, кожаные. Не рабочие. Молча прошла мимо, чувствуя на себе взгляд, как луч прожектора в театре.

— Поздновато ходите, гражданочка, — сказал он, выдыхая дым вбок, как бы между делом.

— По делам, — бросила Анна, не сбавляя шаг.

— Дела — это хорошо. А то у нас тут по ночам такие, что и свет гаснет, и совесть вместе с ним.

Анна остановилась у двери, достала ключ, резко повернула в замке. Сердце билось неровно. В ушах — звонкий стук крови.

«Если это КГБ, я пропала. Ни адвокатский мандат, ни диплом — ничего не поможет. Даже если я объясню, кто я — они сочтут это за бред или шифр».

Обернулась. Мужчина продолжал стоять. Теперь уже смотрел не на неё, а на небо. Курил. Как будто разговор был обычной репликой прохожего. Но спина у Анны горела от взгляда. Он был.

Подъезд пах пылью, мокрым цементом и слегка — хлоркой. Она поднялась на свой этаж, быстро, но стараясь не греметь каблуками. Открыла дверь, прошла в квартиру и первым делом повернула ключ дважды. Проверила задвижку.

Сумку поставила на стол. Вытащила сахар, аккуратно пересыпала в банку. Дрожащими пальцами закрыла крышку.

Зашла в спальню. Открыла старый советский шкаф, засунула записную книжку между подкладкой и задней стенкой.

Постояла, прислонившись лбом к шершавой фанере.

«Контакты минимизировать. Разговоры — по делу. Григорий — только на улице. Никаких бумаг на виду. Чужие глаза — это не фантазия. Это сценарий».

Она выпрямилась. В кухне кран капал — медленно, точно. На подоконнике трещал радиоприёмник, от него шёл тот же голос:

— ...враг не дремлет, товарищи. Быть бдительными — долг каждого гражданина Советского Союза...

Анна подошла и выключила его.

На улице всё ещё горел фонарь. Мужчина в сером стоял под ним, будто тень, не шевелясь. Сигареты уже не было. Но взгляд — был.

Анна опустила штору и сделала себе слабый чай. Села за стол, держала стакан обеими руками, будто он мог согреть больше, чем просто пальцы.

«Если это игра, я в ней не новичок. Но здесь — чужие правила. Противники без имён. И один неверный шаг — не штраф, а срок».

Она сделала глоток. Вкус был знакомый — мутноватый, обжигающий. И полезла за листом бумаги.

«Надо систематизировать, пока голова ясная».

Записала:

1. Слежка началась. Повторное появление.

2. Вопрос с подтекстом. Проверка реакции.

3. Оценка лексики — «гражданочка», «по ночам» — типичный язык наблюдателя.

4. Окно не трогать. Свет — не включать в спальне после девяти.

И внизу:

Не бояться. Но не забывать.

Снаружи фонарь мигнул и погас.

Комната в коммуналке казалась ночью чуть меньше, чем днём. Стены с облупившейся краской будто придвинулись ближе, потолок опустился, а стол у окна — единственное место, где ещё теплилось что-то похожее на порядок и уединение. Лампа с матовым абажуром висела низко, светила жёлтым, уставшим светом. На столе лежала книга — «Советское право», массивная, с загибами на углах и потёртым корешком. Внутри, между страницами, прятались тонкие листки с её записями.

Анна сидела, закутавшись в кофту, с ногами поджатыми на стуле. Рядом — остывшая кружка с остатками липового чая. За окном — ни одного окна с огнём. Только фонарь во дворе, да редкий скрип половиц за стеной.

«Теперь мой дневник — это шифр в книге про Ленина. Символизм на троечку, но по уровню паранойи — твёрдая пятёрка», — мелькнуло.

Она достала из внутреннего кармана конверт, разрезанный по краю, и вытянула несколько тонких листков. Аккуратно разложила. Чернила слегка поблёкли от влаги — подоконник подтекал после дождя. На верхнем листке — краткая сводка за день:

12 ноября.

У Григория — контакт по консервам. Обмен через брата аптекаря. Подтвердил слух о Ларисе Д. — арестована за связь с самиздатом. На рынке снова был мужчина в сером. Следит. Вечером — у подъезда. Заговорил. Голос — поставленный, не местный. Записать приметы позже.

Соседка Лидия вышла дважды за ночь. Первый раз — на кухню, второй — к двери. Слышала щелчок замка. Проверяла?

Анна вздохнула, взяла карандаш и вписала ниже: Прятать заметки регулярно. Не хранить больше трёх дней подряд в одном месте.

Послышался скрип. Тихий, почти ленивый, как будто дом сам повернулся на бок. Потом — шаги в коридоре. Хлопнула дверь кухни. По полу заскользили тапки. Анна замерла. Листки под ладонью. Сумка под кроватью, чемодан под ней — тоже.

— Кто там? — Раздался в полголоса голос Лидии, глухой, раздражённый.

— Это я, Лид, — отозвался сосед Пётр. — Закурить вышел.

— А тебя кто пустил? Ты опять свою рюмку на подоконнике оставил!

— Успокойся ты, Господи. Тебе лишь бы причитать.

Шаги удалились. Тишина снова накрыла комнату, как вата. Анна сжала губы, быстро переложила листки между страниц Раздела о праве на жилище — тема актуальна, даже слишком. Поставила скрепку так, чтобы не вызывала подозрения, и закрыла книгу.

Подошла к кровати, нагнулась и потянула сумку. Из глубины чемодана достала мягкую тряпичную подкладку, под ней — отделение, где лежали вещи, которые не имели права быть в этом времени. Протёрла крышку часов от пыли пальцем. Проверила замок на чемодане. Закрутила снова.

Вернулась к столу. Взяла ручку и аккуратно подписала на форзаце книги:

Заметки по практике в Ярославском областном суде. Коваленко А.Н.

— Мало ли, кому покажется, — пробормотала она, как бы вслух.

Послышался глухой стук в трубах, потом — будто кто-то прошёл мимо двери и остановился. Анна не подошла. Стояла, глядя на ручку двери. Ни звука. Ни скрипа.

«Если придут — не узнаю. Но хоть спать не буду с доказательствами под подушкой».

Она выключила лампу, подошла к окну, приподняла уголок занавески. Фонарь всё так же освещал мокрый асфальт. Никого.

Вернулась, легла под шерстяное одеяло и накрылась до подбородка. Сердце стучало размеренно, но каждое пятое биение — сбивалось.

«Если это КГБ — они играют в долгую. Значит, и я буду».

Комната была тесной, низкой, с обоями, пожелтевшими от времени и табака. Шторы — плотные, пыльные — плотно задёрнуты. Свет — только от короткой свечи на подоконнике, облитой воском. Тени прыгали по стенам, как будто сама комната шепталась о чём-то своём. Воздух стоял душный, пахло бумагой, керосином и человеческим дыханием.

Анна сидела на табуретке в углу, стараясь казаться как можно менее заметной. На плечах — кофта, на голове — платок, завязанный так, как носили здесь. В груди — сжатый ком. Сумка была прижата к животу, ремешок перекинут через руку.

«Кажется, даже воздух здесь прошит подслушкой. Говорят шёпотом, а думают — ещё тише».

— …и всё же он сказал это вслух. На митинге. Представляешь? Не записку, не намёк, а встал и сказал: не верю больше ни в кого из них, — шептал парень с тонкими пальцами и шершавым голосом.

— Кто? — Наклонилась девушка с косой.

— Федька из Питера. Тот, что листовки про Чехословакию писал. Его же потом повязали прямо в поезде на Вологду.

— А мать его?

— Молчит. В школе уволили. В «заказниках» числится. Теперь даже в библиотеке не берут.

В центре комнаты стоял мальчишка лет двадцати, в синих вельветовых брюках и вязаном свитере. Держал в руках листы, обрезанные с краёв — чтобы не зацепиться фамилией или типографией. Читал стихи. Голос был негромкий, но чёткий, как сухой снег под ногами.

— …и в каждом слове — гудит под кожей

то, что мы вытерли из газет:

человека — в дрожжи,

в тьму,

в ответ.

Шепоток прошёл по комнате. Кто-то кивнул, кто-то сжал пальцы на колене. Анна слушала — не столько слова, сколько их силу.

«Это не просто стихи. Это отчёт. Протокол без подписи. И каждый здесь — будто подсудимый и свидетель одновременно».

Она скользнула взглядом по комнате. Десять человек. Все — молодые. Рядом — парень с книгой Феникс-66, которую держал под обложкой от Краткой истории ВКП(б). Возле двери — высокий мужчина с резкими скулами и серой тройкой. Не разговаривал, не реагировал, только разглядывал.

Анна замерла.

«Он же был у подъезда. В сером пальто, сигарета… Только шляпы нет. Или я схожу с ума? Или он везде — как заноза».

Мальчишка с листками закончил. Наступила тишина. Никто не хлопал. Просто молчали. Свеча затрещала, будто подчеркнула паузу.

— А у тебя есть? — Спросила она, обращаясь к поэту.

— У меня? — он растерялся. — Я… не знаю. Только обрывки.

— Ну так читай. Здесь свои.

Слова здесь свои прозвучали, как пароль. Анна почувствовала, как у неё сжались плечи. «Свои — это не значит безопасные. Свои — это те, кто под прицелом. Кто знает — и всё равно говорит».

Она наклонилась к соседу.

— Сколько по времени обычно?

— Минут сорок. Иногда час. Потом — расходимся поодиночке. Ты новенькая?

— Да. Случайно попала. Через Ольгу.

— Ага… Ольга привела… — он хмыкнул. — Она любит рисковать.

Анна посмотрела в сторону мужчины в углу. Он теперь смотрел прямо на неё. Лицо спокойное, даже скучающее. Но в зрачках — какая-то холодная точность.

Она наклонилась к соседу вновь:

— Кто это?

— Вроде как брат того, что с типографии. Но я его не знаю.

Сердце застучало быстрее. Она медленно поднялась, стараясь не шуметь. Обошла табуретки у стены, направилась к двери. Сквозь полумрак заметила, как мужчина тоже сдвинулся. Чуть. Почти незаметно.

Она дотянулась до пальто, накинула. Сумку — под мышку. Вышла.

На улице — пустота. Только шорох ветра и скрип проводов. Фонари — тусклые, словно уставшие сторожить. Она пошла быстро, не бегом, но с тем ритмом, который уже знал город: не задерживайся, не смотри назад, не дыши лишнего.

— Эй! — Раздался голос за спиной. — Девушка!

Анна свернула за угол. Через двор. Через арку. По лужам. Промокла, но не остановилась. Только у своего подъезда прислонилась к стене и выдохнула.

«Свобода слова — здесь как бритва. Ею нельзя ни делиться, ни пользоваться. Только прятать. Или прятаться самой».

Она достала ключ, дрожащей рукой попала в замочную скважину. Закрыла за собой дверь и прислонилась к ней лбом.

«Значит, теперь и они. Значит, я на шаг ближе. И на два — ближе к обрыву».

Глава 7: Криминальный компромисс

Утро декабря встретило Анну душной тишиной. В кабинете коллегии адвокатов пахло старой бумагой, линолеумом и чем-то табачным, впитавшимся в стены за годы разговоров и ожиданий. За распахнутым настежь окном скрипел трамвай — чуть вальяжно, словно напоминая: здесь всё движется, но медленно.

Анна сидела за письменным столом с облупившимся краем. Перед ней лежала папка с аккуратной обложкой: «Петров И.В. — ст. 89 УК РСФСР (хищение металла в крупном размере)». Штамп прокуратуры, коричневые пятна на бумаге, строки машинописного текста.

«Это не развод Ивановой. Это не Галансков. Это… рынок. Торговля совестью в защитной обложке уголовного дела».

Сквозняк подул из коридора, где дверь оставалась приоткрытой. За ней слышались голоса.

— Она, говорят, и за уголовников берётся.

— У Петрова ведь хвост, ещё с той фабрики. Его ж за руку брали в шестьдесят пятом.

— Деньги ей надо. За диссидентов не платят.

Анна не отрывала взгляда от папки. Листы внутри были аккуратно прошиты, как требовала инструкция. Подписи, ссылки, даты — следы бумажной войны, в которой человек всегда выглядел лишним.

Раздался стук в дверной косяк.

— Можно, Анна Николаевна? — Заглянул Корнеев, пожилой адвокат с густыми бровями. — Там к тебе очередь уже. Но я вот… хотел спросить.

Анна подняла глаза.

— По делу Петрова?

— Да. Ты уверена? — Корнеев вошёл и сел напротив, придерживая брюки на колене. — Мужик этот… сбывал металл через цех. Рабочие молчали, пока их не припёрли. А он — завскладом. Всё оформлено. Там и бухгалтерия куплена.

— Ты думаешь, я его буду оправдывать?

— Думаю, ты умная. Но грязь пристаёт. Мы же все в одной лодке.

Анна сдвинула папку чуть ближе к себе.

— Он заплатит. Много. За консультации, за анализ дела, за подготовку к процессу. Может, даже за приговор — если повезёт.

— И что? Это теперь наш стандарт?

— Это моя работа. Пока я могу говорить с судьёй, с прокурором и с бумагами, — я работаю.

Корнеев встал, пожал плечами.

— Ладно. Просто не забывай — тут всё дольше помнят, чем в твоей Москве.

Он ушёл.

Анна осталась одна. За окном щёлкнуло — то ли от мороза, то ли кто-то уронил ведро. Громкоговоритель на площади монотонно вещал:

— В пятилетку ударно вступает Ярославская область. Планы выполнены на сто три процента…

Анна открыла папку. Фотография Ивана Петрова — круглолицый, с мешками под глазами, с равнодушием в выражении губ. Тот тип, что называет адвокатов «девочками в юбках», пока не сядет сам.

«Он мерзок. Но он — деньги. А деньги — воздух».

Она достала ручку и блокнот. Записала:

«Петров. Склад. Инвентаризация 12.09. — несостыковка на 142 кг. Смета подписана до проверки. Свидетели — 4 чел., двое дают разные показания. Запросить схемы, графики отгрузки».

Шум в коридоре нарастал — кто-то спорил у чайника. Ткань платья прилипла к спине — душно, как в архиве.

Анна встала, подошла к раковине в углу, налила воды в гранёный стакан. Металл крана обжёг ладонь.

«Ты не спасаешь мир. Ты копишь на возможность спасти одного».

Она вернулась к столу, на ходу выпрямляя осанку.

Дверь снова открылась, и секретарь заглянула.

— Анна Николаевна, Петров придёт в понедельник. Передал через водителя — заплатит наличными. Сказал: «Главное, чтоб по-тихому».

— Запиши приём на десять утра.

Секретарь кивнула.

Когда дверь закрылась, Анна присела и ещё раз посмотрела на обложку дела.

— Добро пожаловать в защиту, Иван Васильевич, — сказала она вслух. — Теперь вы моя забота.

И открыла следующий лист.

Дождь лупил по железной крыше склада с таким упорством, будто хотел пробить её до самой земли. Сырые стены покрылись плесенью, воздух был густой, холодный, словно на выдохе старого холодильника. На полу валялись пустые ящики из-под табака, а в углу — груда мешков с тканью, ещё пахнущих нафталином.

Григорий стоял у входа, прислонившись плечом к ржавой балке. Потёртая кожанка блестела от влаги. Он курил «Беломор», не торопясь.

— Опаздываешь, адвокатша, — сказал он, не оборачиваясь. — Я уж думал, передумала.

Анна вошла, крепче сжав в руке сумку. На ней было простое серое пальто, которое она с трудом достала через коллег. Под подошвами — лужи и щебёнка.

— Ты говорил: склад к обеду свободен. Вот я и к обеду. Или ты теперь часы по партийной линии сверяешь?

— Остро, — усмехнулся Григорий. — Люблю женщин с характером. Особенно когда им нужен протокол, которого в деле нет.

Он затянулся, бросил окурок в банку с дождевой водой, взял с ящика конверт и протянул.

Анна не взяла сразу. Осмотрелась. В углу на фанере лежали груды чего-то серого, металлического. Склад был и вправду не просто «заброшенный».

— Откуда он?

— Участковый Коля. Помнишь, я говорил — шурин у него в Горьком, сам мечтает мотоцикл купить. Ну вот. За мотоцикл — всё, что хочешь.

— Он точно был на обыске?

— С фотками хочешь? Там печать, дата и подпись. Прочти, прежде чем платить. Я — не лох.

Анна сняла перчатки и открыла конверт. Протокол был на сероватом листе, с пятнами от сырости. Глянцевый почерк, расстановка, строчка: «мешки в количестве 4-х — не были осмотрены ввиду отсутствия понятых».

«Вот она. Дыра в бумаге. Техническая ошибка? Или чистая подстава?».

Она подняла взгляд.

— Где эти мешки?

— Их нет, — пожал плечами Григорий. — Склад уже закрыт, дело возбуждёно, имущество изъято. А эти — уплыли. Или в милиции, или на стройке нового райкома. Но в деле их нет. А ты теперь знаешь, что они были.

Анна кивнула. Открыла сумку, достала перевязанные купюры — пятёрки, десятки, всё советское, всё с пылу с жару от Петрова. Положила рядом пачку чешских сигарет «Фильтро», завернутую в газету.

— Он знает, что я — его адвокат?

— Знает. Но думает, ты бумажки подписываешь. Не знает, что за них платят.

— И пусть не знает.

Григорий пересчитал деньги быстро, словно играл на баяне — ловко и с фырканьем.

— Хорошо. Теперь мы друзья?

— Нет. Теперь мы должники, — сказала Анна и вернула протокол в сумку. — Но ты сам выбрал цену.

Он прищурился.

— У меня будет к тебе дело через пару недель. Скажем, небольшая консультация. По поводу пропавших документов. Не откажешь?

Анна застегнула замок.

— Принеси кофе в здание коллегии — и подумаю. Считай это условием сделки.

Григорий усмехнулся.

— Ты, адвокатша, на базаре не пропала бы.

— А я и на базаре работала, — бросила она через плечо и пошла к выходу.

Из-под подошв хлюпала вода. Вышла под дождь, вдохнула холодный воздух.

«Один протокол — минус три нормы морали. Но в суде это даст лазейку. Соколов будет беситься, Михаил скривится. Но у меня будет зацепка».

Она ускорила шаг, прижимая сумку к телу. Рядом проехал грузовик, из него пахло мазутом. Вдалеке — силуэт трамвая и голос в громкоговорителе:

— Трудящиеся Ярославля завершают декабрь на высоком темпе социалистических обязательств…

Анна усмехнулась про себя.

«А я завершаю декабрь с уликами, добытыми за сигареты и мотоцикл. Добро пожаловать в 1968-й».

Тусклая лампа, свисающая на проводе над столом, бросала жёлтый свет на облезлую клеёнку и пожелтевшую бумагу протокола. Комната пахла старой древесиной, сыростью и репейником из веника у порога. За стеной глухо бормотали соседи — кто-то ворчал про керосин, кто-то обсуждал, что «новая адвокатка опять чего-то чертит по ночам».

Анна сидела, обхватив локтями стол, подперев подбородок. На ней была потёртая кофта с растянутыми манжетами и шерстяная юбка, купленная с рук через одну из бухгалтерш. В пальцах — карандаш, от которого осталась лишь половина. Протокол лежал перед ней — плотная бумага, аккуратный почерк, но... нестыковка.

«Вот оно. Четыре мешка с металлом — и ни слова о них в финальной части. На месте были — а потом вдруг испарились. Кто-то очень хотел, чтобы обыск выглядел чистым, но забыл, что я читаю между строк».

Она провела карандашом по полям, где милиционер от руки приписал: «Дополнения не вносились». Невнятный росчерк. Подписи понятых — почти одинаковые.

«Петров, конечно, не святой. Но если они подкинули — это уже мой хлеб. Всё. Работать будем».

Анна отложила протокол, потянулась к тетради. Бумага дефицитная, переплет самодельный, зато внутри — аккуратные таблицы. Каждый лист пронумерован, колонки под заголовками «Факт», «Версия», «Опровержение». Она открыла третью вкладку: «Свидетели».

На первой строчке — фамилия Ильин. Старший мастер, работал с Петровым до прошлого года. Уволен после спора о премии.

Анна написала: «Мотив: личная месть. Проверить даты жалоб». Затем — добавила стрелку и набросала вопросы:

— Вы были в смене, когда металлы списывались?

— Почему решили доложить именно после выговора от Петрова?

— Кто присутствовал при обыске?

— Знаете ли лично понятых?

Она отложила карандаш и закрыла глаза. За окном раздался звон трамвая, и тень Лидии скользнула по щели под дверью.

Анна вздохнула, встала, подошла к двери, повернула ключ — тихо, без скрипа. Затем вернулась к столу. Протокол спрятала под простыню папки, сверху положила газету «Правда». На первой полосе — фото молодого рабочего у мартена, с цитатой о героизме труда.

Она снова села.

— Так, — пробормотала она. — Завтра допрос свидетеля. Надо вызвать на опережение. Если прокуратура заявит его первой, я не смогу его разбить.

Она достала из сумки конверт, в котором были завернуты пачки процессуальных бланков. На обороте одного — черновик ходатайства о вызове Ильина.

— Успею до девяти. Передам через Селезнёву в канцелярии. Она вечно сердитая, но за конфету — всё передаст.

Анна вытерла лоб рукавом.

«Григорий продал мне улику, я — протокол. Теперь дело за словом. Петров виноват, но если они подкинули — я сделаю из этого шахматную партию. Пусть сам суд решает, а не следак с мешком».

Она поднялась, сложила документы в кожаную папку, положила её под подушку. Стол затих. Комната тоже. Тиканье часов сбоку едва слышно — она прикрыла их газетой, чтобы не мешали.

В коридоре кто-то кашлянул, чиркнула спичка. Лидия. Всегда бродит вечерами, как сторож в ночлежке.

Анна выключила лампу. Села на кровать. Не раздевалась. Только набросила на плечи шерстяную шаль.

«Меня сожрут в этом 68-м, если стану жалеть всех подряд. Петров — не мой друг. Он мой материал. И если этот материал даст мне ресурс — я его использую. А потом — забуду».

Стукнуло окно — ветром прижало раму. Анна поднялась и закрыла задвижку.

Ночь шептала, коридор жил своей жизнью, но в этой тесной комнате было ровно столько света, сколько нужно для защиты.

Судебный зал Ярославского областного суда был набит до отказа. Люди сидели на скрипучих деревянных скамьях, плотными рядами, пахло шерстяными пальто, табаком и волнением. Над председательским столом висел портрет Ленина — тусклый, пожелтевший от времени, словно наблюдавший за происходящим с ленцой.

Анна стояла у стола защиты. На ней было строгое тёмно-синее платье с застёжкой под горло. На запястье — часы, едва заметные из-под рукава. Рядом с ней — раскрытая папка, в которой лежал протокол. Сердце билось часто, но лицо было спокойным.

«Глубоко дыши. Не переходи грань. Но бей — точно. Это не 2005-й. Тут меньше экранов, но больше глаз».

На скамье подсудимых сидел Иван Петров — мужчина с тяжёлым лицом, щетиной и руками, испачканными в масле даже в суде. Его глаза бегали — то на неё, то на свидетеля. Перед ними — главный свидетель обвинения: Ильин. Потные ладони теребили фуражку. Галстук съехал вбок.

За трибуной прокурора — новый человек, не Соколов. Младший, темноволосый, в очках. Анна уже знала: Кузнецов. Приехал недавно, старательный, жёсткий, но без нюансов.

— Свидетель, — сказала она, сделав шаг вперёд. — Уточните, вы утверждаете, что 13 октября 1967 видели лично, как подсудимый выносил мешки?

— Да, — кивнул Ильин, голос дрожал. — В тот день… вечером.

— А смена у вас, согласно графику, закончилась в шестнадцать ноль-ноль?

— Ну… я задержался. Прибирался.

— Вы прибирались, — чётко повторила Анна. — Но в объяснительной от 15 октября указали, что ушли «сразу после звонка». Где правда?

Ильин замялся, оглянулся на Кузнецова. Тот встал, поправил очки.

— Возражаю. Адвокат оказывает давление на свидетеля.

— Ваша честь, — Анна не повернулась к прокурору, только шагнула ближе к судье. — Я цитирую материалы дела. Свидетель — ключевой. Его слова — основание для обвинения. Я уточняю, не выдумываю.

Михаил, председательствующий судья, вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Продолжайте, но в рамках корректности.

— Свидетель, — продолжила Анна. — На каком основании вы спустя два дня после увольнения Петрова решили обратиться в милицию?

— Я… долго думал. Не мог молчать.

— Думали вы или мстили за снятую премию? Увольнение было на вашем фоне — вы же не получили надбавку?

Ильин вспыхнул.

— Это не имеет значения!

— Наоборот, имеет, — голос Анны звучал твёрдо. — Вы не были понятым при обыске. Вы не видели, как найдено имущество. Вы просто указали. А в протоколе — не зафиксировано то, о чём вы говорите. Как объясните это?

Кузнецов поднялся.

— Обвинение требует прервать допрос — свидетель не юрист.

— Он и не обязан быть, — сухо парировала Анна. — Но он обязан быть честным.

Михаил постучал молотком.

— Тихо! Свидетель, отвечайте на вопрос.

— Я… я не знаю, как так. Я точно видел мешки. Может, понятые не заметили…

Анна наклонила голову, будто с сожалением.

— Или, может, их и не было? А вы просто пришли отомстить — через милицию. Через донос.

Зал зашептался. Кто-то в дальнем ряду фыркнул. Кузнецов опустился обратно на стул, чертя ручкой по полям блокнота.

Петров поднял голову. Его лицо впервые дрогнуло — не надежда, но интерес.

Анна собрала бумаги, вернулась за стол защиты. Не села — стояла.

Михаил посмотрел на неё поверх очков.

— Будут ещё вопросы?

— Пока нет, ваша честь.

— Прокурор?

Кузнецов встал, убрал ручку.

— Нет вопросов, уважаемый суд.

Михаил кивнул, записал что-то в протокол. Голос его стал ровнее:

— Свидетелю разрешается покинуть зал. Заседание продолжается.

Анна снова взглянула на Ильина. Тот шёл к выходу, опустив плечи.

«Сломался. Не окончательно, но достаточно. Протокол против него. А мотив — я дала».

Скамья под ней скрипнула. Петров кивнул ей — впервые. В глазах читалась смесь облегчения и страха.

Анна выдохнула. Краем глаза уловила: Михаил смотрел на неё пристально. Не как судья — как человек, пытающийся понять, откуда она такая. Этот взгляд был опаснее любого допроса.

«Меня видно. Слишком. Но пока — вперёд».

Зал Ярославского областного суда был наполнен до предела. Воздух стоял тяжёлый, натянутый от ожидания. Запах пота и табака смешивался с духотой. Сквозь шёпот публики Анна слышала собственное сердцебиение. Михаил в мантии поднялся, взгляд его был строг, но в глубине скользила тень сомнения.

Она стояла у стола защиты, рядом лежал протокол с ошибками — её спасательный круг и источник вины.

— Суд постановил, — Михаил ударил молотком. — Признать Ивана Петрова невиновным по предъявленному обвинению в связи с недостаточностью доказательств, выявленных в ходе судебного разбирательства.

Гул прошёл по залу. На секунду все замолчали — даже Кузнецов застыл с ручкой в руке, потом резко встал.

— Протестую! — Голос прокурора был хриплым, вырвавшимся из глотки. — Суд упустил ключевые моменты! Подсудимый…

— Протест принят к сведению, — жёстко отрезал Михаил. — Решение окончательно.

Анна встретилась взглядом с Петровым. Его губы дрогнули в благодарной усмешке, в глазах мелькнула живость. Он сжал кулаки, будто сдерживал торжество.

Она быстро собрала бумаги. В зале стоял оглушающий гул. Скамейки скрипели, кто-то сзади тихо шептал:

— Вот это номер…

— Оправдали, а я думал, посадят.

— За что ж ему такие адвокаты?

Кузнецов шагнул к ней, остановился на полпути, скользя по ней долгим, холодным взглядом.

— Ещё встретимся, Коваленко, — процедил он сквозь зубы. — Здесь такие номера не проходят.

— Всё по протоколу, — Анна ответила коротко, не позволяя дрожи появиться в голосе.

Михаил задержал её взглядом у самого выхода из зала.

— Ваше мастерство переходит разумные пределы, Анна Николаевна, — бросил он устало, но с уважением. — Не переиграйте однажды себя.

Она кивнула, сдерживая смешанное чувство триумфа и тревоги.

«В 2005-м это был бы повод для шампанского… А теперь — вкус металла на зубах. Я знала, что Петров не святой. Но что было делать — бросить клиента ради собственного душевного покоя?».

Петров встретил её в коридоре. Его пальто было не по размеру, на лице застыл румянец.

— Спасибо, — тихо сказал он, почти не глядя в глаза. — Всё… вернётся. Я тебе не забуду.

— Не мне — себе, — коротко бросила Анна, отдавая папку. — Вы знаете, куда дальше не стоит соваться.

Петров хмыкнул, почти с ухмылкой.

— Жизнь длинная. Спасибо, адвокат.

Он сунул ей конверт — плотный, с деньгами. На секунду она ощутила облегчение: деньги решали её бытовые проблемы, позволяли думать о следующем шаге.

«А цена? Я знаю, что он не уйдёт с рынка. Эти деньги — с чёрного металла. Деньги против совести».

Из коридора тянуло холодом и эхом голосов:

— Её теперь точно проверят…

— А этот Петров — обратно к своим жуликам…

— Коллегия скоро не выдержит таких оправданий!

Анна сжала конверт в руке, плечи были прямыми, но внутри холод разливался от желудка к шее.

Сзади, у выхода, мелькнула знакомая фигура Григория. Он махнул ей рукой, ухмыляясь:

— Молодец, Коваленко! Теперь будешь моей должницей.

Она отвернулась, не отвечая. Голос Михаила догнал её на лестнице:

— Не надейтесь, что здесь всё прощают, Анна Николаевна. У каждого — свой предел.

Выйдя на улицу, Анна вдохнула морозный воздух Ярославля. Трамвай громко зазвенел на повороте. Она шагнула в новый день, чувствуя тяжесть вины и пульсацию победы — светлая сцена завершалась тревожной нотой: цена свободы здесь была слишком высокой, а её путь только начинался.

Кабинет Михаила был таким же, каким она его запомнила после развода Ивановой: слабо освещённый, пропахший табаком и старой бумагой, с видом на пустеющую улицу. Снаружи свет фонаря рисовал на подоконнике узор из мутного снега. Лампочка под потолком чуть потрескивала, отбрасывая на портрет Ленина зыбкую тень.

Анна вошла, не стуча. Папка с делом Петрова прижималась к груди.

Михаил сидел за столом без мантии, в рубашке с закатанными рукавами. Его пальцы держали сигарету, пепел с неё медленно падал на пустой лист бумаги.

— Закройте дверь, — сказал он устало, не поднимая глаз.

Анна закрыла. Встал щелчок замка.

— Уверен, вы довольны собой, — продолжил он, глядя в сторону окна. — Оправдали человека, у которого половина Ярославля получала алюминий из-под прилавка. И из-под дела тоже.

— А суд признал доказательства недействительными, — отозвалась Анна спокойно. — Это не я придумала отсутствие улик в протоколе. Это ваши… исполнители.

Михаил затянулся и наконец посмотрел на неё. В его глазах не было гнева. Только усталость — и напряжённый интерес, как у врача, наблюдающего редкое заболевание.

— Протокол был испорчен преднамеренно, — сказал он негромко. — Я мог бы начать проверку. Вас, вашего клиента… посредников.

— Начинайте, — бросила Анна, с лёгкой улыбкой. — Только, пожалуйста, не забудьте при этом задать пару вопросов своему заместителю. И участковому Короткову, который проводил обыск. Протокол-то его. Или у вас в штате все непогрешимы?

Михаил посмотрел на пепельницу, затем резко встряхнул сигарету. Пепел упал, разбившись серым кружком.

— Вы умная, Коваленко, — тихо сказал он. — Слишком. Для этого времени. И для этого города.

Анна сделала шаг ближе. В комнате пахло влажной ватой, пылью от старых дел, и какой-то мужской усталостью, притушенной дисциплиной.

— А вы слишком тонкий, чтобы не понимать, почему я это делаю. И чтобы не решиться всерьёз. Вы угрожаете, но не бьёте. Почему?

Михаил не ответил сразу. Он открыл ящик, достал вторую сигарету, не зажигая.

— Я видел таких, как вы, — наконец сказал он. — Дерзкие, с огнём в глазах. А потом — или в архиве, или в психушке. Или, если везёт, замуж за прокурора и — в отпуск до пенсии.

Анна усмехнулась, откинулась на спинку стула у стены.

— Уж простите, но замуж за прокурора — точно не мой путь.

Михаил положил незажжённую сигарету на край стола.

— Я не дам вам распоясаться, Коваленко. Одно дело — форма, другое — суть. Вы слишком быстро раздвигаете границы допустимого.

— Я всего лишь использую закон. А вот вы, похоже, боитесь его последствий, — ответила Анна резко, но без крика.

Он снова посмотрел на неё — долго, чуть прищурившись. Во взгляде мелькнуло что-то почти личное, но тут же погасло.

— У вас будет ещё шанс доказать, на чьей вы стороне. И не передо мной — перед городом. Я вам это гарантирую.

Анна взяла папку, не сводя с него глаз.

— А вы, Михаил Иванович, определитесь, на чьей вы стороне. Пока вас не потащило за теми, кому вы уступаете только потому, что устали.

Она вышла первой, дверь за ней мягко захлопнулась. На лестнице было пусто, пахло половыми тряпками и пылью. Где-то наверху щёлкнула проводка, и лампа мигнула.

«Он устал. Он колеблется. И он опасен. Но не сейчас. Сейчас он просто не знает, с кем имеет дело».

Глава 8: Идеология и слежка

Зал коллегии был набит под завязку. Скрип деревянных стульев, запах затхлой бумаги и прокуренного пальто позади Анны сливались в плотную атмосферу. У стены — портрет Брежнева с прямым, тяжёлым взглядом. Из окна слышалось гудение трамвая и голос из уличного громкоговорителя:

— Товарищи! Усилим бдительность и борьбу с антисоветскими проявлениями на всех участках труда!

Анна сидела в последнем ряду. Перед ней — аккуратно разложенные листы с директивами ЦК КПСС, отпечатанные на серой, шероховатой бумаге. Типографская краска оставляла следы на пальцах.

«Какой, к чёрту, юридический семинар... Это же партийный кружок на минималках».

У трибуны стоял руководитель коллегии — пожилой мужчина с тяжёлым подбородком и бровями, словно нарисованными тушью. Он говорил, не глядя на зал, читая с листа:

— В свете последних распоряжений Центрального Комитета, адвокат обязан занимать твёрдую классовую позицию и выявлять в своих рядах попытки оправдания уголовных и антисоветских элементов.

Кто-то из первых рядов кивнул. Потом ещё один. Движение голов пошло волной, словно гимнастика в строю.

Анна убрала волосы за ухо, задержала дыхание.

— Особое внимание, — продолжал оратор. — Необходимо уделять делам, в которых прослеживается подрывная деятельность, в том числе прикрытая маской якобы "свободы слова".

— А если это действительно просто свобода слова? — Спросила Анна.

Голос был её. Её собственный. Сухой, негромкий — но в этой тишине он прозвучал, как удар.

Молчание.

Пожилой мужчина поднял глаза. Головки ручек остановились на полуслове. Кто-то повернулся. Даже Брежнев с портрета, казалось, напрягся.

— Кто это сказал? — Холодно спросил руководитель.

Анна подняла взгляд.

— Я. Коваленко.

Он прищурился. Бумага в его руке чуть задрожала.

— Молодой человек… девушка, — он поправился. — Вы, видимо, не поняли сути указания. Свобода слова, о которой вы упомянули, может быть допущена только в рамках, определённых государством.

— А если рамки ошибочны? — Отозвалась она прежде, чем смогла себя остановить.

Кто-то сзади закашлялся. Справа от неё женщина с тонким лицом плотно сжала губы.

— Вы, Коваленко, работаете у нас недавно, — произнёс руководитель, опуская листы. — Потому, вероятно, не совсем усвоили нормы политической дисциплины. Вам будет полезно изучить постановления Пленума о вреде правового формализма.

Он сделал паузу.

— И… впредь — воздержаться от подобных высказываний. В противном случае — я буду обязан вынести дисциплинарное представление.

Анна молчала. Сердце стучало в ушах.

«Глупо. Невовремя. Но чёрт возьми, какой рефлекс — защищать логику».

Слева от неё кто-то прошептал:

— Помолчи, девочка. Здесь не Москва.

Она медленно кивнула. Бумага под пальцами казалась теперь мокрой.

— Принято, — отозвалась Анна. — Больше не повторится.

Руководитель перевёл взгляд обратно в бумагу, не отвечая.

Трамвай за окном проехал с металлическим скрежетом. Громкоговоритель продолжал:

— ...и пусть каждый советский человек знает — идеологическая стойкость начинается с ответственности на рабочем месте!

Анна опустила глаза. Внутри жгло.

«Хочешь жить — молчи. Хочешь работать — слушай. Но чёрт, как же это противно».

Громкоговоритель за окном всё ещё бубнил про бдительность, но голоса в зале коллегии стали главнее. Шёпот разрастался, как плесень на стене: осторожный, липкий, клейкий. Мужчины в серых костюмах переглядывались. Женщина с косынкой, сидевшая ближе к проходу, тихо шепнула соседке, даже не сводя взгляда с Анны.

Анна сидела, глядя в директиву перед собой, как будто искала в ней спасение. Пальцы всё ещё оставляли влажные пятна на полях. Пот стекал по спине, но она не шевелилась.

Руководитель не читал дальше. Он поднял голову и, медленно отложив бумаги, обвёл взглядом зал. Густые брови сдвинулись над переносицей. Он заговорил негромко, но голос звенел в тишине сильнее любых криков.

— Такие разговоры опасны, товарищ Коваленко.

Несколько человек одновременно повернулись к ней. Кому-то не хватило такта — он повернулся с откровенным интересом, будто ждал ареста. Портрет Брежнева за трибуной теперь казался не просто оформлением — он следил. Анна впервые ощутила его взгляд физически.

— В этой коллегии, — продолжил руководитель, делая шаг от трибуны. — Не обсуждаются вопросы, которые уже решены Центральным Комитетом.

Он подошёл к краю сцены и посмотрел прямо на неё.

— Один неосторожный поворот речи — и вы рискуете подорвать доверие к себе как к защитнику. Адвокат должен быть политически зрелым. Вам это понятно?

Анна медленно кивнула. Горло пересохло, как будто в нём застряла наждачная бумага.

— Да, понятно.

Он развернулся обратно и вернулся к трибуне. Стул под ним скрипнул так резко, что кто-то в зале дёрнулся.

— Продолжаем. Чтение пункта пятого.

Шум бумаг. Кто-то закашлялся. Кресло рядом заскрипело, когда один из коллег чуть отодвинулся от Анны, будто опасаясь заразиться её репликой.

«Здесь не спорят. Здесь ждут, кто сдаст первым».

Анна сидела неподвижно, стараясь дышать ровно. Странное ощущение — как будто кожа стала тоньше, а воздух вокруг — гуще. Шепот за спиной не стихал, и она слышала отрывки:

— Молодая ещё...

— Из Москвы? Ага, ясно теперь...

— Скажут — и уедет обратно. Или не уедет.

В голове стучало: «Глупо. Это было глупо. Слишком рано, слишком открыто».

Она попыталась сосредоточиться на тексте в директиве, но слова сливались.

«Идеологическая стойкость... ответственность... антисоветская агитация...» — всё это она уже слышала.

Только раньше — в записях по истории для восьмого класса. Или в докладе прокурора по делу старика, которого она когда-то защищала в 2005-м, когда тот назвал сталинскую эпоху «мясорубкой».

Тогда она выступала против показательной расправы. Тогда её слушали.

Теперь — опасность. Осязаемая.

Пахло табаком. Руководитель снова закурил, вдыхая медленно.

«Теперь — молчать. До поры. До момента, когда точно знаешь, кто тебя поддержит, а кто сдаст. Здесь не дело выигрывает, а лояльность. Привычка поддакивать».

Дверь зала приоткрылась. Кто-то заглянул, обменялся кивками с мужчиной у окна и исчез.

Анна сжала губы.

«Это не просто работа. Это испытание на выживание. И я обязана его пройти».

Она опустила взгляд в листы, подчёркивая карандашом нужные строки, как будто никогда не говорила лишнего. Как будто ничего не произошло.

Но под кожей, глубоко внутри, знание пульсировало: в этой эпохе каждое слово может стать уликой.

Улица Октябрьской Революции была широкой, продуваемой насквозь, с редкими кустами сирени, давно срезанными до пеньков, и одинаковыми пятиэтажками с облупленной штукатуркой. Анна шагала по серому тротуару, прижимая сумку к боку. В ней звякнули часы — немецкие, купленные в комиссионке, редкость. Она машинально прикрыла застёжку рукой.

Громкоговоритель на ржавом столбе гремел сквозь ветер:

— …в соответствии с решениями XX Съезда КПСС, трудящиеся должны активизировать участие в социалистическом строительстве, добиваясь перевыполнения пятилетнего плана…

Голос был мужской, бодрый, с металлическими оттенками. Он словно следил за каждым прохожим, вцепляясь в уши и тянул за собой, как петля.

«У нас — билборды с автосалонами. Тут — речёвки про съезд и перевыполнение. Меняется только форма давления».

Ветер пах углём и сырым цементом. Прохожие шли быстро: женщины в ватниках и косынках, мужчины в фуфайках, кто-то с авоськой, кто-то с узелком в руке. Никто не смотрел в глаза. Даже те, кто шёл навстречу, как будто замечали её слишком поздно и резко отводили взгляд.

У ближайшего дома висел портрет Ленина — тканевый, полинялый, с белой каймой и лозунгом над ним: «Слава труду!» Рядом — плакат: рабочий в каске, женщина с колосом, надпись: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!».

Анна остановилась у киоска. Газеты — «Правда», «Труд», «Известия» — лежали на витрине, но лица продавщицы не было видно. Окошко было закрыто. Над ним висел листок с надписью: «Перерыв 12:00—13:00».

— Прислали опять вчерашние, — пробормотал мужчина рядом, кутаясь в воротник. — А где свежие, никому не ясно…

Анна посмотрела на него, но он, встретив её взгляд, сразу отвернулся.

— Извините, — сказала она. — А в каком магазине тут можно купить варежки? У меня вязаные промокли.

Мужчина пожал плечами, всё так же не глядя:

— В «Берёзке», если пропуск есть. Или на углу, через квартал. Но там дефицит. Надо спрашивать.

Он ушёл быстро, будто боялся сказать лишнего.

«Никто не разговаривает. Никто не хочет быть замеченным. Даже в таких мелочах, как варежки».

Она пошла дальше. Над остановкой болтался лозунг: «Советский человек — хозяин своей судьбы!». Буквы облупились, под ними выступала ржавчина. Рядом толпились люди — молча, тесно, почти без движений. Вся группа походила на замёрзшую скульптуру.

Проехал трамвай — громыхая, как консервная банка, с надписью на борту: «Учиться, учиться и ещё раз учиться». Изнутри глядели лица — усталые, неподвижные. Окна запотели, и надписи на них выглядели, как будто нанесены через тонкую вуаль.

Анна свернула за угол, в сторону своей квартиры. Громкоговоритель теперь звучал позади, но другой, на соседнем столбе, тут же подхватил:

— …и не забудем: идейная закалка начинается с сознательного отношения к общественному труду!

«Даже здесь — в углу между магазином и булочной — кто-то вещает. Не дать ни шагу без идеологии. Ни воздуха».

Она остановилась, поправила платок, почувствовав, как он сползает с затылка. Сквозняк тут же ударил в уши. Невольно прижала сумку сильнее.

Впереди шла женщина с девочкой. Девочка вдруг обернулась и посмотрела на Анну — прямо, открыто. Несколько секунд — и мать одёрнула её, шепнув что-то и ускорив шаг.

Анна стояла. Её ноги заныли от холода, но она не двигалась.

«Говорить нельзя. Смотреть — опасно. Думать — только про хлеб и уголь. Они не боятся власти. Они боятся друг друга».

Снова пошёл трамвай. Тот же грохот, тот же лозунг на боку. Ветер донёс запах дыма — где-то топили дровами.

Анна пошла дальше. Медленно. Спокойно. Ноги ступали по тротуару, как по минному полю — осторожно и чётко.

«Запоминай. Учись. Замолкай».

Она свернула в свой двор — панельный, с пустыми скамейками и бетонными урнами. Там было тише. И только на стене подъезда висела бумажная листовка, приклеенная на гвоздик: «Политзанятия для работников сферы юстиции — в среду, 18:00. Явка обязательна».

Анна усмехнулась и открыла дверь.

«Обязательна. Конечно».

Рынок раскинулся вдоль улицы, вплотную к облупленной кирпичной стене хозмага. Лотки были низкие, деревянные, с вытертыми мешками вместо скатертей. На них — кучи морковки с землёй, серые головки капусты, тусклая картошка. Холодный декабрьский ветер крутился между прилавками, пронизывая сквозь шерсть кофты, и приносил запах мокрого асфальта вперемешку с гнилым луком.

Громкоговоритель на углу продолжал вещать без устали:

— …советский народ, под мудрым руководством Коммунистической партии, вступает в завершающий этап строительства развитого социализма…

Голос был тяжёлым, настойчивым, как мокрая перина, придавливающая мысли. Анна стояла у лотка, выбирая картошку. Пальцы замёрзли. Сумку она прижимала к боку — и от холода, и от привычки. Там лежали документы, часы, несколько купонов на сахар.

— Молодая, бери эту, она почище, — сказала продавщица, женщина с красным лицом и шерстяной шалью поверх пальто. — Вчера привезли с совхоза, не успели перемёрзнуть.

— Спасибо, — Анна взяла пару клубней и огляделась.

Позади стояли две бабушки. Одна держала авоську, вторая — платок натянула почти до глаз. Они шептались:

— У Дуси сын опять в столицу поехал.

— Тихо ты, не кричи. Мало ли.

Анна краем уха уловила, как «столица» прозвучала будто шифр. Обе мгновенно затихли, заметив её.

«Тут любое слово может быть паролем. А любое ухо — ловушкой».

Повернувшись к соседнему лотку, она увидела, как седой мужчина в фуражке выбрал репчатый лук, заплатил и, уже отходя, пробормотал:

— Опять в газете про шпионов. У нас теперь каждый четвёртый, выходит, изменник.

— Тсс! — Продавщица мигом махнула рукой, озираясь. — Не на базаре же…

Мужчина поджал губы и зашагал прочь.

Анна сделала шаг в сторону, к ящику с капустой. Всё происходило как в театре — короткие реплики, приглушённые движения, быстрые взгляды. Она чувствовала, как вокруг — не воздух, а плотный слой молчаливого согласия: с системой, с контролем, с необходимостью быть незаметным.

Перед ней остановилась женщина с дочкой лет шести. Девочка указала на морковку и весело сказала:

— Мам, а у нас дома лучше, у нас есть масло!

Мать резко одёрнула её, прошипев:

— Тихо, говори потише.

Девочка нахмурилась, но замолчала.

Анна отвернулась.

«В Москве мы спорили в кафе. Здесь — шепчутся на базаре. И то только про капусту. Или масло».

Повернувшись к продавщице, она протянула деньги:

— Вот, без сдачи.

— Благодарствую, — женщина положила картошку в сетку. — Удачного дня.

— Взаимно.

Анна взяла сумку и пошла прочь от прилавков. Мимо проходил мужчина в шинели, с газетой под мышкой. Он бросил взгляд на портрет Ленина, висящий на фасаде напротив, и тут же отвернулся.

Рядом с входом в гастроном стояли двое мужчин. Один закуривал, другой держал бутылку в бумаге. Говорили быстро, почти не открывая рта:

— Завезли тушёнку.

— По блату, что ли?

— Не ори, у КГБ есть уши.

Анна замерла на секунду. Громкоговоритель продолжал, как заведённый:

— …партия заботится о каждом трудящемся. Выполнение плана — долг каждого гражданина Советского Союза…

Она пошла дальше, через площадь. Снег начал падать мелкими хлопьями. На лавке сидела старушка, читая «Известия», натянув платок на уши. Из динамика над нею снова звучал тот же голос.

Анна остановилась у киоска, купила коробок спичек, просто чтобы хоть что-то сказать.

— Спасибо.

— Пожалуйста, — продавщица сказала с улыбкой, но взгляд у неё остался пустым.

Повернувшись к улице, Анна подумала: «Молчание — это не просто норма. Это здесь — форма общения. Как будто все играют в игру: кто первый заговорит — проиграл».

Ветер усилился. Она закуталась в платок плотнее. Громкоговоритель, сумки, овощи, платки, портреты — всё сливалось в один серый ритм.

Анна шагала дальше — молча, не оглядываясь.

Квартира находилась на третьем этаже дома с облупленным подъездом и скрипучими ступенями. Дверь открыла девушка с прямой чёлкой, в вязаном сером кардигане. Она не сказала ни слова, только жестом указала внутрь.

Анна шагнула в коридор. Воздух там был насыщен пылью, табаком и чем-то терпким, напоминающим старые книги. На вешалке висели пальто, шапки, мужской плащ с оторванной пуговицей. Обувь стояла ровными парами — будто у каждого своя ячейка.

— Заходите, не задерживайтесь, — шепнул юноша, выглянув из-за занавески. — Слева, в комнату.

Анна прошла. Комната была узкой, с задёрнутыми шторами, за которыми мерцал свет фонаря. На подоконнике — крошечная свеча в консервной банке. Люди сидели на табуретках, подушках, даже на полу. Кто-то держал тетрадь, кто-то — кружку с заваркой.

Возле стены юноша с тонким лицом читал:

— …и город шёл, в одежде из ареста,

на шее у него — портрет вождя.

Он не повышал голос, словно каждое слово было остриём. Анна села в угол. Сердце стучало. Сумку с часами она прижала к боку.

«Если кто-то постучит… если сюда зайдут…».

Но рядом девушка в очках тихо передавала блокнот другому, тот кивнул и начал читать.

— Кто написал? — Спросил кто-то у стены.

— Галансков. Его посадили, — ответил парень с густыми бровями. — Но стихи остались.

Анна прижала губы. Ей хотелось аплодировать, но никто не хлопал — только кивали, почти незаметно.

— Тебе нравится? — Шепнула соседка.

— Очень, — Анна взглянула на неё.

Девушке было лет двадцать. На локтях — штопаный свитер, глаза блестели от свечи.

— Я — Лида. А вы откуда?

— Я… недавно приехала.

— Ага. По распределению?

Анна кивнула.

— У нас все через знакомых. Никого лишнего не зовут.

— Я поняла.

В этот момент дверь скрипнула. Все головы обернулись. На пороге стоял мужчина лет сорока, в сером пальто и без шапки. Лицо у него было тяжёлое, губы сжаты в линию. Он оглядел комнату и без слова закрыл за собой дверь.

Анна почувствовала, как внутри всё сжалось.

«Кто он? Почему встал у двери?».

Мужчина не сел. Он встал у косяка, скрестив руки. Смотрел на чтеца, не моргая.

— Кто это? — Едва слышно спросила Анна у Лиды.

— Пётр Семёныч. Говорят, раньше был с нами… теперь не знаю. Приходит редко.

— Вы уверены, что он…

— Нет. Ничего не уверены. — Лида опустила глаза.

Анна больше не слушала стихи. Свет от свечи играл на лице Петра Семёныча, отбрасывая странные тени. Он не двигался. Только взгляд был слишком пристальный, цепкий.

«Хватит. Я здесь чужая. Я здесь не должна быть».

Она встала, поправила платок. Все молчали.

— Простите, я… рано вставать, — прошептала она. — Спасибо за вечер.

— Проводить? — Тихо спросила Лида.

— Не нужно. Спасибо.

Анна вышла в коридор. Тени на стенах казались гуще, чем при входе. Надев пальто, она быстро спустилась вниз.

На улице дул ветер. Снег хрустел под ногами. Анна прижала сумку к груди и ускорила шаг. Свет фонарей казался слишком ярким.

«Могла остаться. Но что, если он агент? А если они всех запомнили? Имён почти не было, но лица...».

Она свернула за угол. Трамвай проскрежетал по рельсам вдалеке.

«Чёрт. И зачем полезла? Потому что не могла молчать. Потому что это — настоящее. Пусть опасное, но настоящее».

Анна дошла до своей комнаты в коммуналке только через двадцать минут. У двери постояла с минуту, слушая тишину лестницы.

Вошла. Закрыла за собой. Поставила сумку на стул.

Свет не включала. Села. Закрыла глаза.

«Я всё ещё хочу туда вернуться. Но теперь я буду думать — дважды».

Рынок Ярославля тянулся вдоль мокрой, неровной улицы, где между лужами и горками грязного снега сновали фигуры в ватниках, платках и замотанных в газету сапогах. Воздух был сырой, пахло варёной картошкой, углём и старым деревом. Громкоговоритель, закреплённый на столбе, потрескивал, а потом заговорил — бодро и с нажимом:

— …каждый трудящийся должен внести свой вклад в укрепление социалистической законности!

Анна передёрнула плечами и затянула платок туже.

«И в каждый овощ — вклад. Тут даже лук смотрит осуждающе».

Лужи у лотков были похожи на болотца — мутные, с капающими в них обрывками картофельной шелухи и обмякшей капустой. Она лавировала между ящиками и самодельными прилавками, прижимая к себе сумку. Внутри — свёрнутая в тряпицу губная помада «Ландыш».

— Подходите, девочки, свежая морковка! — Выкрикнула женщина с заломленным набекрень платком, обмахивая рукой подмороженный товар. — Сегодня сладкая, как пирожное!

— Да что ты врёшь, Галька, она ж деревянная! — Ответила соседка через проход, без улыбки.

Анна шла дальше. Её взгляд выхватил Григория — знакомого торговца с короткой щетиной, в бушлате и резиновых сапогах. Он стоял у лотка с консервами, чаем и банками с жёлтой этикеткой, на которых значилось «Каша перловая».

— Здорово, барышня, — негромко сказал он, когда она подошла. — Что принесли?

— Косметику. Помада, почти не тронутая. Западная, — она раскрыла тряпицу на секунду.

Григорий покосился по сторонам и кивнул.

— Покажи.

Анна вытащила серебристый футляр, слегка потёртый, но с чёткими буквами. Григорий взвесил его в руке, приподнял бровь.

— Это тебе не «Красная Москва», ага… — он сунул футляр за ящик. — За это дам банку сгущёнки и две пачки чаю.

— Слишком щедро.

— Щедро? У меня тёща таких три ищет уже месяц. Мне мир дома дороже.

Анна кивнула.

— Тогда договорились.

Он переложил банки и чай в коричневый бумажный пакет и протянул ей. Анна спрятала его в сумку, проверяя, чтобы замок защёлкнулся.

Позади прошла женщина с зелёной авоськой и шепнула на ходу кому-то:

— …двух на Арсенальной забрали. За бумажки. Стихи какие-то…

— Тише ты, — ответил ей кто-то, быстро оглянувшись. — Не называй улицу.

Анна замерла.

«Это про них. Про вчера. Значит, не просто паранойя».

— Слыхали? — Негромко спросила она у Григория.

— Я тут глухой, — он даже не посмотрел на неё. — И тебе советую. Сгущёнка сладкая, но не стоит срока.

Она снова кивнула. Пальцы дрожали, хотя дыхание было ровным. Из угла зрения мелькнула фигура — мужчина в сером пальто с тёмной фуражкой. Он стоял, будто выбирая капусту, но взгляд то и дело скользил по людям.

«Он уже был на том вечере. Или похож. Господи, как же всё плотно здесь завязано…».

Анна отступила на шаг от лотка.

— Ладно, пойду. Спасибо.

— За что? — Григорий уже отвернулся, вытирая лоток тряпкой. — Мы ж не торговали.

— Поняла. Удачи.

Она пошла обратно по ряду, чувствуя, как взгляд мужчины будто тянется за ней. Трамвай за сквером загудел, громко и долго.

Анна свернула за ящики с репой и ускорила шаг. Сумка прижата к телу. Лужа хлюпнула под подошвой.

«Надо прятать всё. Всё, что может вызвать вопросы. Завтра утром — найду место».

Она не оглянулась. Но внутренне знала — за ней смотрят.

Комната в коммуналке дышала стужей и нафталином. Лампа под потолком гудела тихо, выдавая тусклый желтоватый свет, который делал обои еще более облезлыми, чем они были на самом деле. Под оконной рамой дуло — заделанный ватой проём всё равно выпускал зимний воздух внутрь. Где-то за стеной кашлял сосед, а в коридоре поскрипывал паркет.

Анна стояла на коленях посреди комнаты, пальцами нащупывая нужную половицу. Тонкая деревянная щепка отломилась, когда она поддела её ножницами — ножа в доме не держали. Под половицей — пустота. Пыльная, пахнущая землёй и старой известкой.

Она развернула тряпицу: часы с гравировкой, обрывки бумаги с заметками, свернутый список имён. Сердце билось громче, чем лампа гудела.

— Ну давай, — пробормотала она. — Работай, тайник времён развитого социализма.

Шорох за стеной. Голос Лидии — полушёпот, но чёткий:

— Я говорю, тихо она. Работает, видно. Типичная такая — нелюдимая. Не пьёт и не шумит.

Анна замерла. Заметки в руках. Лидия продолжала:

— У меня таких две соседки было. Умные, а потом — хлоп — и нету. Или сами съехали, или…

Вторая соседка отозвалась с гортанным смешком, а потом — тишина.

Анна быстро свернула бумажки, вложила внутрь часов, замотала всё в носовой платок и уложила в пустоту под половица. Сверху — ровно настеленный кусок старой газеты, для маскировки.

Она медленно встала, покачнулась и села за стол. На столе — «Советское право» в бледной обложке, рядом — блокнот с синим карандашом. Пальцы дрожали от холода, но она принялась листать книгу.

Глава: «О контрреволюционных преступлениях». Статьи — сухие, с номерами, с отсылками к Конституции и Указам Президиума Верховного Совета СССР. Она делала пометки.

«Статья 70: антисоветская агитация. Формулировка — резиновая. Под неё можно подогнать даже взгляд не туда».

В блокноте вырастала надпись: «Справедливость здесь — партийная директива. И всё». Подчёркнуто. Цинично.

Анна хмыкнула. Листала дальше. Статья 190-1. «Распространение заведомо ложных измышлений…». Она записала: «А правда — это то, что в «Правде» напечатано». Рядом — грубый набросок схемы, куда можно спрятать записи в сапоге, если тайник вскроют.

Щелчок — лампа моргнула. Анна вздрогнула, подскочила к двери и прикрыла её плотнее. Потом вернулась к столу и снова села, откинувшись на спинку деревянного стула.

Она вытащила из сумки лист — список с делами, которые вела. Перечёркнутые, неактуальные, но память держала имена. На одном — круг: Петров, 43 года, агитация, листовки.

«Если бы я его защищала… могла бы. Хоть как-то. А теперь — просто статистика. Пункт в отчёте. Или донос в чьей-то папке».

В окно постучал ветер, загремела форточка. За стеной послышалось шуршание — Лидия снова ходила по комнате в тапках, что хлюпали, как мокрая вата.

Анна закрыла книгу, спрятала блокнот в карман кофты, выдохнула.

«В 2005-м я прятала документы в облаке. А теперь — под половицы. Назад, в каменный век. В век контроля».

Она встала, прошла к тайнику, придавила половицу каблуком. Всё ровно. Ни щели, ни скрипа.

На кухне кто-то включил радио. Стихла реклама муки, зазвучал голос диктора:

— В соответствии с решениями Пленума, борьба с идеологическими диверсиями должна вестись на всех уровнях…

Анна зажала уши на секунду. Потом улыбнулась, чуть горько, но искренне.

— Решения Пленума — моё новое УПК. Ну ничего… выучу.

Она потушила лампу. Комната утонула в темноте. Только за окном, из-за дальнего фонаря, падала тусклая полоса света на край стола — на обложку книги, где чёрным по жёлтому значилось: «Советское право».

Глава 9: Тень сына

Утро начиналось с сырости. На подоконнике собирался иней, и даже под двумя кофтами Анна чувствовала, как стынет кожа. Комната пахла пылью, керосином и мокрыми тряпками — соседка Лидия с вечера мыла полы и не выжала тряпку до конца. Под столом скрипела половица, в которой хранился тайник. Сейчас она сидела, прижав локти к телу, над пачкой слегка измятых, но свежих советских рублей. Слева от денег лежала папка — новое дело.

«Спасла человека — и что дальше? Он снова торгует под полой, будто не было суда, присяжных, речи защиты. Оправдали — значит, можно дальше?».

На пачке было шестьсот рублей. Ничего криминального, на бумаге — гонорар. На деле — грязные деньги, о которых уже знали на рынке.

— Угу, Коваленко, видали мы таких… — пробормотал кто-то вчера в коридоре, когда она вышла за водой. — С Петровым водится, не иначе.

Сейчас эта фраза звенела в голове громче, чем трамвай за окном.

Скрип двери — в коридоре показалась тень. Вера Павловна, закутавшись в свой фланелевый халат, прошла мимо, глядя исподлобья. Ни слова. Просто посмотрела — и ушла.

Анна вернулась к столу, переложила деньги в конверт.

— Шестисот не хватит, — пробормотала она, глядя на сумму как на компромат. — Подкупить стенографистку, отдать юристу в прокуратуре — и ещё на питание троим в камере. Всё впритык.

Она открыла папку: дело о распространении самиздата. Подпольная типография в подвале хлебозавода. Трое подсудимых, один несовершеннолетний. Статья 190-1. До трёх лет лагерей. За стихи. За бумагу.

— За бумагу, мать вашу, — Анна откинулась на спинку стула и провела ладонью по лицу.

За стеной зазвучал голос Лидии:

— Да я тебе говорю, у неё и обувь кожаная. А это всё откуда, в очереди ж не стояла. Деньги есть, видно…

Анна наклонилась к половице, проверила, не вылез ли край газеты. Всё было на месте. Часы «Я.Г.» в глубине, рядом — записи и кусок ваты, на случай если придётся всё заткнуть.

В дверь тихо постучали. Она вздрогнула.

— Кто?

— Это я, Григорий, — голос был глуховатый, как будто он говорил сквозь воротник.

Анна приоткрыла.

— Что-то случилось?

— Только слух. Но серьёзный. Петров… — он понизил голос, оглянулся. — С жуликами снова водится. Шеф на рынке сказал: сдаёт краденое с вагонов. Через склад. Всё как до суда.

Анна молчала.

— Не сочти, что доношу. Просто подумал — ты ж его вытянула. Может, обидно будет.

— Обидно, — спокойно ответила она и закрыла дверь.

Она села за стол. Смотрела на конверт.

«Я защищала его по закону. Не врала, не подделывала. Всё в рамках. Он — взрослый человек. Но я знаю, что натворит снова. И всё равно брала деньги. Значит, кто я?».

Она снова раскрыла папку. Списки свидетелей, копии протоколов, фотографии распечаток. Почерк — разный. Значит, печатали вперемешку. Ошибка. На этом и будут давить.

Анна сделала пометку: «Вывести несовершеннолетнего из группы. Давить на судью, сославшись на его прошлые приговоры. Потенциально — подкуп».

Положила ручку. Снова посмотрела на конверт.

«А эти деньги — ключ к свободе для троих. Или инструмент для следующего хищения. В зависимости от того, в чьих руках».

Она встала. Подошла к тайнику. Открыла. Уложила конверт рядом с часами. Закрыла. Наступила каблуком.

С улицы донёсся звон трамвая. Свет от окна скользнул по полу.

Анна вернулась к столу, взяла дело.

— Буду работать. Хватит рефлексировать, — сказала она вслух.

Она раскрыла папку и начала читать. Строчка за строчкой. С холодным вниманием и чуждым этому времени цинизмом, выточенным в другой эпохе, где справедливость уже давно стала условной.

Кабинет судьи Михаила Орлова находился в дальнем углу коридора, где тишина становилась вязкой, как клейстер в канцелярии. В узком окне было видно только серое небо и угол крыши соседнего здания. Внутри пахло бумагой, чернилами и старым клеем — библиотечным спокойствием, натянутым поверх десятилетий решений.

Анна вошла, постучав один раз.

— Проходите, — тихо сказал Михаил.

Он сидел без мантии, в рубашке, рукава аккуратно закатаны. На столе — кипа дел, чернильница, аккуратно сложенные очки, и рядом — детский рисунок, выцветший, с загнутым уголком.

Она не сразу обратила на него внимание — сначала взгляд скользнул по деревянным панелям стены, портрету Ленина в золочёной рамке, стулу, на который он кивнул.

— Спасибо, — сказала она и присела, удерживая сумку у колен.

— Я хотел обсудить дело Петрова, — начал он, откладывая перо. — Точнее, вашу аргументацию по поводу сомнительности состава преступления.

— Я слушаю.

Он медленно вздохнул и коснулся детского рисунка. Там была семья: мужчина, женщина с пышными волосами, и мальчик с красным галстуком, слегка не по размеру.

— Это Артём рисовал, — он сказал это так, будто объяснял, кто автор картины в галерее. — Сын.

Анна не ответила. Только взгляд задержался на рисунке.

— Ему семь, — продолжил Михаил. — В прошлом году пошёл в школу. А в садик не ходил. Жена настаивала, чтобы воспитывали дома.

Он замолчал. Потом тихо добавил:

— Её нет уже два года. Елена умерла. От саркомы.

Анна слегка сжала пальцы на ручке сумки.

«Ни одного слова не надо. Нельзя».

— Сожалею, — выговорила она после короткой паузы.

— Спасибо.

Он убрал рисунок в ящик. Движение было плавным, осторожным — будто боялся повредить что-то хрупкое.

— Ваша речь была убедительна, — вернулся он к делу. — Особенно формулировка «хищение, не повлекшее общественной опасности». Это ведь не из нашего методического пособия.

— Нет, не из вашего. — Анна чуть приподняла подбородок. — Но укладывается в рамки принципа законности.

— Согласен. Хотя коллеги из обкома могут счесть это... прогибом.

— А вы?

Он взглянул на неё пристально, но без резкости.

— А я счёл это хорошей работой. И странной.

Она ответила без тени улыбки:

— Странной — потому что не по шаблону?

— Потому что профессиональной. А это в наше время — уже подозрительно.

За окном стукнуло: мимо прошёл трамвай. Тени на стене дрогнули.

Анна кивнула.

— Знаете, в другой жизни я бы, возможно, не пошла защищать Петрова. Но теперь — иначе нельзя.

Он не спросил, что она имела в виду. Только опустил глаза на бумаги.

— Я не против ваших методов, — сказал он наконец. — Но хочу предупредить: здесь любое нарушение привычного вызывает реакцию. Иногда не от закона — от людей.

— Я поняла.

Он встал. Подошёл к шкафу, достал папку.

— Новое дело. Если согласитесь. Молодой парень, библиотекарь. Нашли у него с машинкой стихи. Опять 190-я.

Он положил папку перед ней.

— Вы ведь к литературе неравнодушны?

— Неравнодушна.

Анна взяла папку.

— Как зовут мальчика? — Вдруг спросила она, не глядя на Михаила.

— Артём.

Она подняла глаза.

— Хорошее имя.

Он улыбнулся — коротко, немного растерянно.

— Спасибо.

Анна встала.

— Спасибо за доверие.

Он не ответил. Только кивнул, снова проводив взглядом до двери.

Уже выходя, она услышала за спиной тихое:

— Если что-то понадобится… для работы, я могу помочь.

Она обернулась:

— Только не говорите это вслух в коридоре. А то подумают, что вы либерал.

Он усмехнулся, и это было — впервые — по-настоящему живо.

Анна вышла в коридор, придерживая папку и сжимая ремешок сумки.

«Он не просто судья. У него рана. И у меня — тоже. Просто она глубже, и кровоточит тише».

Тихая ночь декабря легла на город, как ватное одеяло — плотное, холодное и глухое. Комната Анны погружалась в полумрак: единственным источником света была настольная лампа с мутным абажуром, отбрасывающая тёплый круг на стол, и в нём — они. Часы.

Старомодные, с выпуклым стеклом и гравировкой «Я.Г.», они лежали в самом центре — почти как обвинение.

Анна сидела с прямой спиной, плечи обёрнуты в вязаную кофту. Локти — на краю стола, ладони сцеплены. Перед ней, в тихом, едва заметном пульсе, часы излучали тусклый голубой свет.

«Не от батарейки. Не от жары. Не от лампы. А от чего, тогда?».

Она обвела взглядом комнату. Обои отклеивались по швам, от окна тянуло ледяным. Под половицей — тайник. В углу кровати — сложенный плед и книжка по УПК. Всё обычное. Всё земное. Кроме этого свечения.

«Они светятся, когда я думаю об Артёме… Это не совпадение».

Она вновь позволила себе воспоминание. Артём — с выцветшего рисунка. Красный галстук, слишком большой рот и неуклюже нарисованные руки, как у всех детей. Но в глазах Михаила, когда он показывал картинку, было то, что обжигало: любовь и потеря.

И в этот момент — вспышка. Не яркая, но отчётливая. Часы дрогнули, будто их стекло вздохнуло. Свет стал чуть насыщеннее.

— Ну конечно, — прошептала Анна, почти шевеля губами.

Половица под ногой скрипнула. Она застыла, прислушалась.

Из-за двери — голос Лидии, приглушённый:

— ...поздно уже, Ирина, не топай ты так, у нас и так полы как в клубе...

Анна медленно поднялась, подошла к двери, проверила замок. Закрыто. Засов — на месте.

Вернувшись, села на корточки, подняла половицу. Тайник пуст — только обёртка от «Космоса», старый блокнот с записями и обёрнутые в ткань деньги от Петрова.

Она аккуратно взяла часы двумя пальцами, как хирург берет инструмент, и опустила их в тайник.

«Если они реагируют на мысль… значит, механизм считывает что-то изнутри. Или — кого».

Щелчок пола показался ей слишком громким. Она села обратно. Света от лампы было достаточно, чтобы прочитать, но едва ли — чтобы почувствовать тепло.

Анна достала карандаш, открыла блокнот и на последней странице написала:

«Светятся при мыслях об Артёме. Не реагируют на Петрова, деньги, дело. Возможно: отклик на связь, привязанность или...».

Она замерла.

«...или на то, чего у меня никогда не было».

На улице пронёсся трамвай. Стекло дрогнуло.

Анна отложила карандаш и сжала виски.

«Я их больше не оставлю просто так. Надо найти схему, принцип. Что связывает ребёнка судьи, часы Галанскова и мою чёртову психику».

В коридоре снова послышался скрип шагов. Голоса не было. Только тень прошла под щелью двери.

Анна встала, подошла к выключателю, щёлкнула. Лампа погасла.

В темноте комната стала другой: тихой, но не пустой.

Из-под пола, из тайника, продолжал пробиваться слабый голубой свет. Как знак. Как вопрос. Как начало.

Ветер с Волги бил в лицо остро, как иглы. Анна стояла у кромки воды, чуть выше ледяных камней, где вода билась о бетон. Рука в варежке сжимала ремешок сумки — там, в потайном кармане, лежали часы. Она чувствовала их вес — не физически, а словно внутри: холодный, сдержанный, нарастающий.

Мост, под которым она стояла, отбрасывал длинную тень, будто специально созданную для таких встреч. Лёгкий свет фонаря позади давал лишь полутон — этого хватало, чтобы разглядеть фигуру, идущую вдоль перил.

Григорий появился из темноты так, как и положено человеку, торгующему тишиной: без шагов, без слов, с пустыми руками. Только у пояса под курткой оттопыривался пакет.

— Ты одна? — Тихо спросил он, обернувшись на пустую набережную.

— А что, ты ждал с оркестром?

Он хмыкнул, приблизился вплотную, запах у него был резкий — табак, сырость, немного мела.

— Держи, — он сунул ей в руку серый бумажный конверт, шершавый, как газета.

Анна взглянула на него, потом на конверт. Бумаги внутри были плотные, аккуратно сложены.

— Это всё?

— По Соколову — всё, что ты просила. Взял у его бывшего — сам не ожидал, что тот такой разговорчивый. Есть фамилии, суммы, даже пара расписок с намёками.

— С доказательством?

— Да какие у вас тут доказательства, адвокат, — Григорий фыркнул. — Тут слово — уже приговор. А бумага… бумага — это угроза. Этого хватит, чтоб он подумал, что у тебя есть что терять.

Анна скользнула взглядом по его лицу.

— Ты сказал, что мне теперь должен. Это так звучало… щедро.

— А ты думала, бесплатные услуги у меня бывают? — Григорий кивнул на конверт. — Вот за это ты мне теперь два шага должна.

— Какие?

— Пока не решил. Но напомню.

Она медленно кивнула.

«Как в карточной игре с шулером: ты выигрываешь раунд — он весь стол».

Свет фонаря качнулся от ветра, отражаясь в глади воды. Где-то на противоположном берегу гавкала собака. Григорий шагнул назад, зябко передёрнув плечами.

— Ещё одно, Анна. Этот Соколов… он нюхом чует угрозу. Если увидит тебя с бумагами — сгорит всё. Он своих чистит по-тихому, ещё до прокуратуры.

— Я справлюсь.

— Ты уже справилась. Петров снова у рынка, в наглую. Ты его вытащила — он даже спасибо не сказал.

— Я не за спасибо.

— Не обманывай себя, — бросил он через плечо и исчез в темноте.

Анна осталась у кромки воды. Она держала конверт, как держат хрупкое стекло: с трепетом и осторожностью.

«Теперь я плачу криминалу за правду. Компромат вместо закона. Лояльность вместо процедуры. Это уже не юриспруденция. Это игра».

Словно в ответ на мысль, в глубине сумки чуть дрогнуло — лёгкий холод на боку, как дыхание сквозь ткань. Часы.

Она бросила быстрый взгляд через плечо — пусто.

Анна шагнула прочь от моста, прижимая конверт к груди, как нечто запретное. Впереди горел свет над лавкой, в которой торговали хлебом. Позади — Волга, ветер, и чьи-то шаги, растворяющиеся в городе.

Компромат у неё был.

И долги — тоже.

Коридор суда дышал влажной тишиной. Стены — облупленные, как память, которой не доверяют. Из-за двери в зал доносился шорох — скрип стула, шепот бабки, приглушённый кашель. Анна шла по плитке, каблуки гулко стучали, будто подтверждая: она здесь, она и вправду идёт этим коридором, в этом времени, в этом теле.

Папка прижата к груди — новая защита, новое дело, и старое напряжение между лопатками. Часы в сумке молчали, но вес их, как груз, был слишком узнаваемым. Её взгляд вынырнул из себя и тут же натолкнулся на него.

Соколов стоял у окна, в пол-оборота, будто в кино. Пальцы быстро что-то выводили в блокноте — короткие штрихи, как удары.

Он посмотрел на неё, будто знал, когда именно повернуть голову. Улыбка на лице была точёной, как зубы у змеи.

— Доброе утро, товарищ адвокат, — сказал он так, что мороз пробежал по шее.

— Утро как утро, — бросила она и пошла мимо.

— Стой.

Голос был негромким, но коридор немедленно сжался, как горло после крепкого спирта. Анна остановилась.

— У тебя стиль, — сказал Соколов, медленно подходя, блокнот в руке. — Споришь, виляешь, пачкуешь бумагу цитатами. Думаешь, если зачитывать УПК с выражением, судья не заметит грязь под ногтями?

— Мне казалось, в советском суде всё решают факты.

Он остановился так близко, что она почувствовала запах его одеколона — резкий, советский, дешевый, с оттенком нафталина и угрозы.

— Я знаю, где ты берёшь свои чудесные сведения. Кто тебе шепчет, кто бумажки приносит, кто за это платит. Знаю всё.

Анна стояла с прямой спиной.

— Если знаете — докажите. А если не можете — пропустите. Мне в зал.

Соколов ухмыльнулся.

— Думаешь, судья Орлов тебя прикроет? Он — вдовец с больной совестью. А ты — новая тема для КГБ. И хорошая, адвокатша. Очень хорошая.

— Это угроза?

— Это предисловие. Продолжение будет — если ты не свернёшь.

Он коснулся указательным пальцем её папки, будто помечая цель.

— Этот твой Сивков — тоже не святой. И если мне захочется, я сделаю из него врага народа. А из тебя — его защитницу. Ты хоть понимаешь, чем это пахнет?

— Пахнет тем, что вы нервничаете.

Он отступил на шаг. Всё ещё улыбался.

— И всё-таки, я бы советовал тебе... отдохнуть. До Нового года. Лучше — подальше от дел. Пока ноги

сами ходят.

Анна молчала.

Он развернулся и пошёл в другую сторону, строча в блокноте.

Коридор снова стал длинным и тусклым. Она вдохнула, тяжело, и пошла дальше. Пальцы дрожали.

«Он знает. Он почти уверен. Но он — не приговор. Компромат у меня. Это моя территория».

Шаг за шагом, холод по спине сменялся решимостью. Сцена была сыграна. Теперь — партия.

Кабинет встретил её запахом старой бумаги и простуженного дерева. Под потолком едва жужжала лампа, отбрасывая бледный круг света на стол Михаила. На краю — рисунок: человечки с палками вместо рук, солнце над домом, неровная надпись «Папа, я и мама». Углу бумаги не хватало — кто-то выдрал из тетради.

Михаил сидел за столом без мантии, в сером свитере. Его руки были сцеплены, как в молитве. Он не поднялся.

— Проходите, Коваленко.

Анна вошла, сумку сжала сильнее, пока ремешок не врезался в ладонь.

— Вызывали — я пришла.

— Закройте дверь.

Она захлопнула дверь, не оборачиваясь. В кабинете стало глухо. Даже улица исчезла. Только лампа и запахи — пыль, кожа, детские карандаши.

— Мне доложили, — начал он. — Что в деле Сивкова вы опираетесь не только на документы. Слишком... осведомлённо.

Анна подняла бровь.

— Простите, вы сейчас обвиняете меня или завидуете?

Он резко поднял взгляд. В голосе — чуть дрожи:

— Я пытаюсь понять. Это суд, Коваленко, не театр. Здесь нельзя строить защиту на слухах, на... каких-то... источниках.

— На источниках, которые подтверждаются документами. Или вы сомневаетесь в протоколах, которые вчера сами приобщили?

Он встал. Подошёл к окну. Плечи напряжённые, как струны. Голос ниже:

— Я знаю, что Соколов вас прижал.

— Он пытался. Он думает, что у него есть козыри. Но это он под подозрением, а не я.

— Вы ходите по краю, — сказал Михаил, не оборачиваясь. — Это опасно. Вы не из системы. Вы — вне её. И если она решит, что вы угроза...

— А вы что? — Анна шагнула ближе. — Вы — часть системы, но боитесь в ней жить. Бо́льшая часть суда молчит, вы — смотрите. Но не действуете. Потому что боитесь.

Он медленно повернулся. Глаза тускло блестели.

— Я не боюсь. Я... осторожен. Вы не понимаете, Коваленко. Тут одно неверное слово — и тебя нет.

Анна выпрямилась.

— А я боюсь молчать. Потому что тогда — меня тоже нет.

Он подошёл к столу, облокотился. Рисунок дрогнул под его рукой.

— Вы… не отсюда.

— Нет. И вы это чувствуете.

Он не ответил. Только опустил взгляд — на детский рисунок.

— Артём спросил вчера, почему папа всё время молчит, — тихо сказал он. — Ему семь. А я не нашёл, что сказать.

Анна не выдержала — села на край стула, не глядя.

— Потому что вы боитесь, что он однажды вас спросит: «А почему ты не сделал?».

Он выдохнул, как после удара.

— Вы похожи на мою жену. Когда спорите. Елена никогда не боялась судей. Я... любил это в ней.

Она посмотрела на него, медленно. «Ты завидуешь, Михаил. Но не из злобы. Из боли».

— Вы могли бы сделать гораздо больше, — сказала она мягко. — Но вы выбрали быть судьёй, который смотрит. Я — адвокат. Я говорю. Даже когда это больно.

Он опустился на стул.

— Вас всё равно сломают.

Анна встала, застёгивая сумку.

— Может быть. Но не вы.

Михаил молчал.

Тишина снова вернулась — и только карандашная детская линия солнца, кривое, но упрямое, освещало эту сцену.

Ветер с Волги хлестал в лицо, забираясь под воротник. Камни под ногами были скользкие и холодные — как нерешённые вопросы. Тусклый фонарь под мостом едва освещал землю, превращая тени в мутные фигуры. Анна шла быстро, сумка висела на плече, тяжёлые часы внутри глухо ударялись о бок.

Григорий ждал в тени. Кожанка тёмная, промокшая у воротника, руки в карманах, взгляд напряжённый.

— Ты выбрала не то болото, — сказал он без приветствия. — И разбудила тех, кто десятилетиями молчал.

Анна остановилась, глядя на реку. Волга шумела, как сотня голосов, непонятных и древних.

— Конкретно, Гриша. Что происходит?

Он вытащил сигарету, но не закурил. Ветер мешал.

— Петров — это был камень в окно. Его оправдание взбесило не только Соколова. Все, кто работал с ним в тени, теперь шепчутся. У тебя появился запах власти. А значит — ты угроза.

— Я его не спасала ради криминала.

— Но он всё равно пошёл к своим. И теперь другие думают, что ты можешь вытащить любого. Или — наоборот, не вытащить. Понимаешь, что это значит?

Анна сжала лямку сумки.

— Я разворошила осиное гнездо.

— Именно. А осы — ядовитые.

Вдали по мосту прошёл силуэт. Мужчина в сером пальто. Мгновение — и он исчез. Григорий оглянулся.

— Мы не одни. Шаг влево — и тебя сольют в лужу под видом хулигана. Здесь это быстро.

— Я знаю, на что иду.

— Да не знаешь ты. Тут другие правила. Тут тебя либо уважают, либо топят. И ты уже в их списках. Слышала, кто вчера заходил к Соколову? Борисенко. А он не заходит без причины.

Анна отвела взгляд.

«Им всё равно, кого я спасаю. Для них я — пешка, выбившая фигуру. Значит, мешаю».

— Но ты всё равно продолжишь, — сказал Григорий. — Видно по глазам. Упрямая ты, Коваленко.

— У меня есть дела. Настоящие. Люди, которые сядут, если я остановлюсь. Я спасаю тех, кого не за что сажают. Не бандитов. Не барыг. Людей.

Он замолчал. Волга шумела, как будто слушала. Анна глянула на Григория.

— Если надо — я буду платить. Но я не остановлюсь.

— Цена растёт, — тихо сказал он.

— Я заплачу.

Он кивнул. Бросил сигарету под ноги и придавил ботинком.

— Тогда слушай. У Соколова есть новые протоколы по делу диссидента из Тутаева. Шито белыми нитками. Если вытащишь этого — в криминале окончательно сойдут с ума.

— А ты?

Он усмехнулся.

— А я? Я просто передаю. У меня свои счета. Но пока ты полезна — живи.

Анна кивнула. Снова взглянула на реку. Ветер вырывал волосы из-под платка. Холодно. Темно. Но внутри — ясно.

«Я не из этой эпохи, но эти люди — мои. Я буду говорить. Пусть даже в одиночку».

Силуэт в пальто появился снова — на другом берегу. Но теперь Анна не отвела взгляда. Только сжала ремешок сумки и пошла вперёд. Прямо в темноту.

Глава 10: Маски честности

Утро в коммуналке начиналось с влажного скрипа сапог по коридору и шепота за стенкой. Чайник на общей кухне завыл ещё в шесть, но Анна осталась в комнате. За столом у окна, в вязаном сером свитере, она согревала ладони о кружку с заменителем кофе и вчитывалась в пожелтевшие листы.

Папка с надписью «Добровольский Алексей Сергеевич, ст. 70 УК РСФСР» лежала перед ней. Подозрения в антисоветской агитации: статья в «Фениксе-66», рукописи, найденные при обыске, и — главное — якобы «контакты с представителями НТС». Тексты в папке пахли архивацией и страхом, шрифт на машинке был кривоват, кое-где виднелись правки ручкой.

«Рукопись без подписи, обыск без понятых, свидетельские показания от человека, которого никто не видел…».

Анна отложила лист, потянулась, вдохнув запах бумаги и холода. Комната не отапливалась с вечера, и даже чай не помогал. Под ногами, под кривой доской у стены, скрывался её тайник. Там — часы с гравировкой «Я.Г.», блокнот с настоящими заметками и список людей, чьи дела она мечтала открыть. Она не доставала его — шум в коридоре уже тревожил.

Стук по батарее в соседней комнате, кто-то чихнул, потом снова шёпот. Анна приглушила лампу и снова наклонилась над листами. Показания, протоколы, сухая терминология.

— Враги народа... — пробормотала она вслух и хмыкнула. — Ишь ты, сколько врагов, а страна стоит.

«Где доказательства? Где хоть один факт, кроме слов оперативника, которого никто в лицо не видел?».

Сквозь окно донёсся далёкий звон трамвая. Ярославль просыпался медленно, серо, вязко. Она зажала виски. Пульсация за глазами была от недосыпа.

«Спасаю диссидентов, но плачу криминалом — где тут честность?».

Она встала и подошла к комоду. Выдвинула ящик. Под бельём — тряпичный кошелёк. Монеты, две десятки, и сложенная записка.

— В восемь на углу Красной и Свердлова. Гриша.

Решение уже созрело. Без допроса Добровольского — слепой бой. Она сядет в суде с расправленным воротником, но её задавят первыми же страницами: «доказательства», «обнаружено», «свидетель указал».

Подкупить милиционера — это грязь. Но без этого — Добровольского сломают. И дело Галанскова окажется случайностью.

Анна подошла к доске пола. Осторожно, чтобы не скрипнула, подняла край. Металлический блеск часов в полутьме, рядом — блокнот. Она открыла его и сделала пометку: «Григорий. Протокол допроса. Срочно».

Снова запахло сыростью и пылью. Из коридора раздались шаги.

— Опять не спит, — прошептал кто-то за стенкой.

Она выпрямилась. Лицо стало жёстким.

«Пусть шепчутся. Я не для них пришла».

В дверь никто не постучал. Только послышался щелчок выключателя в общей кухне.

Анна вернулась к столу, подняла страницу с лексикографическим анализом статьи Добровольского. Там была фраза: «Государство не враг народу, но оно давно с ним не разговаривает».

Она улыбнулась уголком губ.

— Будем говорить, Алексей. Хоть кто-то должен.

И записала: «На защите — не лозунги. Только факты. Только живое».

Переулок у Волги был узким и скользким — мостовые блестели от сырости, а ветер, насквозь промёрзший, поднимал в лицо запахи плесени и табачного дыма. Анна натянула платок глубже на лоб и прижала к груди сумку, в которой, помимо ручки и тетради, лежали спрятанные часы. Внутри — дрожь, но внешне — стальной профиль.

У стены, в тени фонаря, курил Григорий. В одной руке — папироса, в другой — замотанный в газету свёрток.

— Не опоздала, адвокатша, — его голос был хриплым, с ярославским выговором. — Думал, переболела совестью.

— Совесть — не насморк, — ответила она резко. — Это хроническое.

Он усмехнулся, выпустив струю дыма ей за плечо. В глазах — озорство, но напряжение не скрыть: даже Григорий чувствовал, что они идут по тонкому льду.

Анна достала из сумки пачку «Пэл Мэл» — красно-белую, чуть надорванную на углу. Импорт. В этом городе она стоила как бутылка коньяка. Она бросила её в ладонь Григорию.

— Передай своему. Остальное — позже.

Он покрутил пачку в пальцах, как ювелир камень, потом сунул во внутренний карман и протянул ей свёрток.

— Тут всё. Протоколы, понятые, бумага о задержании. Сам говорил — на чистую.

— Сам — это кто?

— Прапорщик из Октябрьского РОВД. Фамилию не спрашивай. Он тебя не спрашивает тоже.

Анна взяла свёрток, не торопясь. Бумага хрустнула в пальцах — та же, плотная, с коричневатым оттенком. Она прижала его к груди.

— Долг растёт, Коваленко. Ты умная, не будешь спорить.

— Я его не признаю, — бросила она и шагнула назад. — Мы не в банке.

— Но в банде, — проговорил он ей в след. — Теперь точно.

Она шла быстро, почти бегом. Переулок, казалось, сжимался. Вдалеке фигура мужчины в сером пальто, силуэт неясный, замерла у фонаря. Сердце в груди глухо отозвалось.

«Спокойно. Это просто прохожий. Или не просто».

На углу она свернула к Пролетарской улице, к коммуналке. В голове уже мелькали пункты: что искать, где ловить ложь, куда бить в суде.

В комнате было холодно, руки дрожали. Она закрыла шторы, поставила чайник, развязала свёрток. Протокол лежал сверху. Сухие строки.

«Задержан 12.01.1969 в 17:30...».

Анна читала медленно, губами. На третьей странице запнулась. Фраза: «На допросе присутствовали сотрудники органов госбезопасности». Ни протокола о вызове, ни оснований.

«КГБ? На допросе по ст. 70? Без понятых?».

Она вытащила блокнот, записала: «ст. 156 УПК РСФСР — допрос без понятых, допущена оперативная съёмка, давление». С каждой строкой уверенность крепла. Она знала, как это разобрать в суде.

Но где-то под кожей оставался осадок. Протокол получен за пачку сигарет.

На кухне кто-то хлопнул дверью, послышался глухой кашель.

Анна отложила протокол, вытерла ладони о подол свитера. Подошла к доске в полу, проверила — тайник цел. Там всё ещё лежали часы. Она не доставала их. Не сегодня.

— Добровольский, — сказала она вслух, — ты выйдешь. Через дыру в процедуре. Даже если мне придётся в ней утонуть.

И записала на полях: «Главное — не выдать, откуда у меня это».

Судебный зал Ярославского областного суда был полон, но холоден — физически и эмоционально. Из-за старых окон тянуло промозглым январским воздухом, а скамьи скрипели под телами сидящих. Пахло лаком, пылью и немного — страхом. Под потолком висел выцветший портрет Ленина, а под ним — председательствующий Михаил, сосредоточенный, с руками, сцепленными на столе. Слева — Соколов, прокурор с вечно насмешливым прищуром. Он сидел, как зритель на спектакле, и сжимал в пальцах ручку, будто она могла вот-вот взорваться.

Анна поднялась. На ней было серое платье с застёжкой у горла, по-домашнему простое, но выглаженное до блеска. В руках — тонкая папка с делом, в голове — план, выстроенный до запятой.

Добровольский сидел с поникшими плечами. Лицо серое, как день за окном. Но при виде Анны он коротко кивнул, почти незаметно.

— Следователь Мезенцев, вы подтверждаете, что принимали участие в расследовании дела №17-9 касательно Добровольского Алексея Ильича?

Мужчина у стойки свидетеля, в мятом костюме и с блестящими от напряжения висками, поправил очки.

— Подтверждаю.

Анна шагнула ближе, взгляд прикован к нему.

— Сообщите суду, в какой день и в каком месте были изъяты материалы, инкриминируемые подсудимому?

— Листовки были обнаружены при обыске 13 декабря. По месту проживания — улица Советская, 9, квартира 4.

— В протоколе указана дата — 12 декабря. Это описка?

Мезенцев моргнул, замешкался.

— Возможно, предварительное изъятие. Может быть, ордер оформили раньше...

— Уточняю, товарищ следователь. Ордер на обыск датирован 13 декабря, обыск — 12 декабря. Поясните, как это возможно?

Скамьи зашевелились. Шёпот прошёлся по залу, словно сквозняк. Михаил поднял брови, Соколов замер с полуулыбкой.

— Вероятно... была техническая ошибка, — выговорил Мезенцев, снова теребя ручку.

Анна не отступала.

— Кто присутствовал при обыске? Указаны два понятого. Их показания приобщены?

— Нет, — сдавленно. — Понятые... не успели подписать.

— То есть у суда нет доказательств, что изъятые материалы вообще были у Добровольского?

Соколов поднялся.

— Протестую. Адвокат оказывает давление.

Михаил повернул голову.

— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна кивнула.

— Следующий вопрос. При допросе 15 декабря подсудимый признал распространение листовок. Кто присутствовал при допросе?

— Я, капитан Бухаров... и... сотрудник госбезопасности.

— Назовите его.

Мезенцев сжал губы.

— Его фамилия в протоколе отсутствует. Это была оперативная помощь.

— Согласно статье 156 УПК РСФСР, при допросе обвиняемого обязательно присутствие двух понятых или защитника. Ни того, ни другого в материалах нет. Вы нарушили процедуру?

Суд молчал. Даже Соколов не шелохнулся.

Мезенцев наконец выдохнул:

— Так сложились обстоятельства...

Анна посмотрела на Михаила. Он не моргнул, но пальцы на столе сжались.

Она обернулась к залу.

— Господин судья, мы имеем дело с процессуальными нарушениями, которые подрывают саму суть обвинения. Материалы дела, добытые в обход закона, не могут служить основанием для приговора.

Шепот в зале усилился. Добровольский поднял голову. В глазах — слабый огонёк. Анна сжала пальцы на папке, едва заметно.

«Он загнан, но я показала щель в решётке. Теперь держать её открытой — моя работа».

Михаил поднял глаза и медленно произнёс:

— Допрос завершён. Следующий свидетель — позже. Перерыв пятнадцать минут.

Анна села, не чувствуя скамьи под собой. В голове — гул крови. Но внутри разливалось нечто тихое, тёплое.

Она выиграла раунд. Цена — возможный гнев Соколова и пристальное внимание Михаила. Но это уже потом.

Сейчас — тишина и слабый запах старого лака, как в театре после удачного акта.

Стук молотка по дереву разрезал тишину, как холодный ветер — лёд на Волге.

— Заседание продолжается, — голос Михаила был спокойным, но напряжение в зале чувствовалось даже в скрипе чьей-то обуви и чуть заметных вдохах.

Анна встала. Её советское платье будто впитало напряжение утра — ткань жёстко тянулась под руками, но не мешала. На столе перед ней — аккуратно выложенные листы: копии протоколов, заметки, статья из "Феникса-66", которую якобы распространял Добровольский.

Она подняла один из листов и, взглянув в сторону Михаила, заговорила.

— Уважаемый суд, сторона защиты ходатайствует об исключении из дела показаний, полученных 15 января, в ходе допроса Добровольского Алексея Ильича.

Гул прошёлся по залу. Михаил кивнул.

— Основания?

Анна шагнула вперёд.

— Допрос был проведён без присутствия понятых, без защитника. Протокол не содержит данных о третьем лице, участвовавшем в процессе, что нарушает статью 156 УПК РСФСР. Согласно закону, такие показания не могут считаться допустимыми доказательствами.

Соколов резко поднялся.

— Это натяжка! Признание получено добровольно, подсудимый не отрицал факта связи с НТС!

Анна не отступала.

— Именно это я и хочу обсудить, товарищ прокурор. Ни в одном из документов не указано, каким образом установлена эта связь. Ни одного письма. Ни одной фотографии. Ни одного свидетеля.

Она перевернула страницу.

— Листовки — типографская печать, без подписей, без прямой идентификации. Подобные материалы распространялись на территории СССР и без участия НТС.

Соколов усмехнулся, как будто поймал её на слове.

— Вы хотите сказать, что они просто упали с неба?

Анна посмотрела на него, спокойно.

— Я говорю, что у нас нет доказательств, что они принадлежали моему подзащитному. Кроме слов, полученных с нарушением процедуры.

Михаил поднял глаза от своих бумаг.

— Давайте конкретно, Коваленко. У вас есть основания утверждать, что улики подброшены?

Анна вытянула из папки распечатанный протокол обыска.

— В деле указана дата — 12 января. Ордер на обыск выдан 13 января. Это означает, что действия были незаконными.

Снова гул, короткий, как удар сердца. Кто-то в зале ахнул. Михаил стукнул молотком.

— Порядок!

Анна сделала вдох. Глаза её горели.

— В деле Галанскова, 1967 год, также были зафиксированы подобные нарушения. Мы все помним, чем закончилось — посмертная реабилитация. Вы хотите ещё один такой случай?

Михаил чуть напрягся, но ничего не сказал. Его взгляд стал внимательнее. Соколов резко отодвинул стул.

— Вы намеренно смешиваете громкие дела, чтобы вбросить политические лозунги в суд!

— Нет, я указываю на схожесть нарушений, — чётко ответила Анна. — Дело должно рассматриваться в соответствии с УПК, а не по наитию.

Она повернулась к Михаилу.

— Я прошу суд исключить допрос от 15 января из материалов дела и признать недопустимыми любые утверждения о связях Добровольского с НТС, не подкреплённые вещественными доказательствами.

Михаил откинулся на спинку. Его пальцы сомкнулись в замок. Пауза тянулась слишком долго, чтобы быть случайной. Он смотрел на Анну — не так, как на участника процесса. Скорее, как на соперника, чей ход неожиданно оказался точным.

— Ходатайство принято к рассмотрению. Заседание отложено до завтрашнего дня.

Молоток ударил снова. Люди в зале задвигались, как вода, которую сдерживал лёд.

Анна медленно села. Её пальцы сжались на краю скамьи. Добровольский, едва заметно, кивнул — не как обвиняемый адвокату, а как человек, которому впервые за долгое время позволили надеяться.

«Я почти там. Но теперь Соколов точно пойдёт за мной. Лицом, делом, чем угодно».

Но страх отступал. Осталось только ясное, чистое ощущение: она сделала всё правильно. Да, она заплатила сигаретами, шла на риск, строила аргументы на грани. Но сегодня — это работало. И это было всё, что имело значение.

Кабинет Михаила был почти тёмен. Одинокая настольная лампа отбрасывала золотистый круг на потертый деревянный стол, где между пухлой папкой и чернильницей лежал детский рисунок — корабль и надпись «Папа, это ты». Бумага чуть загнулась по краям, словно от времени или неловких детских пальцев.

Анна вошла, не дожидаясь приглашения. Пальто на ней ещё хранило уличный холод, но лицо — напряжённое, решительное — горело.

Михаил оторвался от листа, встал, жестом указал на стул.

— Закройте дверь.

Анна сделала шаг внутрь и прикрыла за собой. Пахло старой бумагой, краской и чаем с мятой — следы чьего-то недавнего визита.

— Вы хотели меня видеть?

— Хотел, — Михаил сел. Рука машинально коснулась рисунка, но сразу отдёрнулась. — Слухи. В коридоре суда сегодня — как на базаре. И все — про вас.

— Слухи — не доказательства, — спокойно произнесла Анна, снимая перчатки. — Это ведь ваш принцип, Михаил Сергеевич?

Он прищурился.

— По городу ходит разговор, что вы... обмениваете пачку "Пэл Мэл" на документы следствия.

— А у вас есть основания это подтвердить? — Она села, сложив руки на коленях. Осанка прямая, взгляд прямой. Её не испугать. Не теперь.

Михаил медленно откинулся на спинку. Тень от лампы поползла вверх по портрету Ленина, повисшему над его плечом.

— Если будет проверка — я не смогу вас защитить. Даже если захочу.

— А вы хотите?

Он замолчал. Тишина повисла между ними, нарушаемая только слабым треском радиаторы под окном.

Анна наклонилась чуть ближе.

— Вы боитесь правды больше, чем я.

Его лицо дёрнулось, как от пощёчины. Потом — почти незаметная усмешка.

— Вы дерзкая.

— Вы сами пригласили меня в кабинет, а не оформили донос. Это ведь тоже выбор, — Анна кивнула на стол. — А рядом — рисунок вашего сына. Артём, кажется?

Михаил опустил глаза. Провёл пальцем по бумаге.

— Он нарисовал это, когда я сказал, что работаю с кораблями. Чтобы не объяснять, что сижу в бумагах. Он не знает, что я... — он осёкся. — Он думает, что я хороший.

— А вы и есть хороший. Просто система хочет, чтобы вы забыли об этом.

Михаил поднял голову. Его голос стал тише, почти хриплым.

— Если вы не остановитесь, Анна, вас сметут. Без шума. Без суда.

— А вы остановитесь?

Он ничего не ответил.

Анна встала. Отошла к двери, потом снова повернулась.

— У вас глаза такие... как у моих коллег. В Москве. В 2005-м. Только тогда они уже понимали, за кого борются. А вы — всё ещё решаете.

Михаил молчал. Смотрел на неё, как будто видел в первый раз.

Она вышла, оставив за собой только еле слышный скрип дверной ручки и лёгкий запах улицы.

Коридор был тусклым, узким и пах сыростью. Свет фонарей с улицы давал только мутные полосы на плитке.

Анна шла быстро, держа папку с делом плотно прижатой к боку. Шаги отдавались эхом.

— Уверенно идёте, Коваленко.

Она замерла. Соколов стоял у двери. Блокнот в руках, улыбка скользкая, как лёд.

— А вы — всё там же.

— Моя работа — наблюдать. Особенно за теми, кто ведёт себя... не совсем по регламенту.

Анна подняла подбородок.

— У вас ко мне вопросы?

— Пока только записи, — он щёлкнул ручкой. — Вы даёте жару в зале. Интересно, сколько это продлится?

— Ровно до оправдания Добровольского.

Соколов усмехнулся.

— Или до того, как вы сгорите. Некоторые свечи слишком яркие.

— Лучше сгореть, чем гнить, — ответила Анна и пошла мимо него.

Он не остановил её. Но она чувствовала его взгляд — как холод на затылке. С каждым шагом папка в руках казалась тяжелее, как будто в ней был не только протокол, но и вся её судьба.

«Он копает. Уже копает. Но у меня есть правда. И я её не отдам».

Она сжала пальцы. И пошла дальше.

Глава 11: Ритмы советской жизни

Дом культуры стоял на углу улицы, облупившийся, с растрескавшейся штукатуркой, будто здание пережило не одно идеологическое землетрясение. На фасаде — лозунг о трудовой доблести, под ним — дрожащие от ветра красные флажки. Внутри пахло старым деревом, сыростью и чаем из алюминиевых термосов.

Анна сидела в последнем ряду, сжимая на коленях сумку. Сбоку — два плотных мужчины в ватниках, один из них, по-видимому, работал на мясокомбинате: запах колбасы, впитавшийся в одежду, выдавал с головой. Впереди — ряды женщин в платках, суровых лиц, неулыбчивых и внимательных, но с затухающим в глазах огоньком.

— Товарищи! — С надрывом начал функционер в сером костюме на сцене. — В свете усиления антисоветской агитации, особенно среди молодёжи и интеллигенции, мы обязаны мобилизовать усилия по защите наших идеологических рубежей!

Кто-то из первых рядов неуверенно хлопнул. Остальные начали кивать, как по команде.

«Это собрание — как суд, только без приговора, но с тоской», — подумала Анна, стараясь сохранять нейтральное выражение лица.

Рядом с ней женщина в поношенном пальто наклонилась вперёд и шепнула:

— Девушка, вы, главное, кивайте. А то будут думать, что против.

Анна кивнула.

— Спасибо.

— Да не за что. Мне, вон, кум приказал — сходи. А я, может, картошку бы перебрала. Толку больше, — женщина усмехнулась, перекрестилась едва заметно, и снова уставилась на сцену.

— Особое внимание — на распространение клеветнической литературы! — Продолжал выступающий. — Так называемые «Фениксы», «Хроники», самиздат и листовки НТС — это удар в спину нашей Родине! Мы должны знать: кто распространяет, кто читает, кто молчит — тот соучастник!

Анна склонила голову, подражая общей интонации.

«В 2005-м за это бы уже адвокат написал бы жалобу. А тут — весь зал в согласием кивает. Коллективная имитация жизни», — мелькнуло у неё в голове.

Мужчина с мясокомбината неожиданно повернулся:

— Новенькая, что ли?

— С Москвы, — ответила Анна спокойно. — Юрист.

— А-а… Понятно, — он снова повернулся к сцене. — Тут у нас каждую зиму одно и то же. А вон в прошлом году — председателя сняли. За то, что скучно говорил.

— И что, этого не снимут?

— Так этот громче орёт. Заметно старается.

Анна почти улыбнулась.

На сцене функционер перешёл к чтению очередного постановления:

— Призываем к участию в организации публичных лекций, чтению политической литературы и усилению контроля над молодежью, особенно в части происхождения поступающей информации…

«То есть — следить друг за другом», — мысленно отметила Анна. — «Здесь не только суд — здесь каждый прокурор».

Она незаметно раскрыла сумку и взглянула на блокнот. Не записывать — слишком рискованно. Всё нужно держать в голове.

— А вы, девушка, давно в Ярославле? — Снова спросила женщина рядом.

— С осени. По распределению, — коротко ответила Анна, имитируя привычную биографию.

— А то вы не как местная. Прямая, будто из журнала. У нас тут пригибаться надо. Особенно с такими собраниями.

— Уже поняла.

— Вот и молодец. Улыбайтесь чуть-чуть, а то подумают, что вы серьёзная. У нас серьёзных не любят.

Анна чуть приподняла уголки губ.

«Выживать здесь — это спектакль. И чем тише играешь, тем дольше идёт пьеса», — подумала она, выпрямляя спину.

На сцене уже призывали организовать субботник и укрепить дисциплину в трудовых коллективах.

— Надо будет подписаться за резолюцию, — прошептала соседка. — Не забудьте. А то потом спросят, почему нет.

— Конечно.

«Ничего не изменилось: тогда — резолюции, теперь — подписи в протоколах. Только игра меняется, а правила всё те же».

Собрание тянулось ещё полчаса. Анна кивала, хлопала в нужные моменты, училась темпу этой странной, заторможенной жизни, где главное — не вырваться вперёд, а не отстать.

Когда вышла на улицу — зимний воздух ударил в лицо холодом, который был почти освободительным.

Она закуталась в шарф и пошла по заснеженной улице, не оборачиваясь.

Теперь она знала: чтобы остаться незамеченной, надо стать частью этой серой, медленно движущейся массы. Научиться кивать. И ждать момент, когда кивнуть будет невозможно.

Кухня коммунальной квартиры дышала паром, запахами поджаренной картошки, лука и дешёвого табака. Окно затянуто марлей, через которую с трудом пробивался синий свет уличного фонаря. Газовая плита постукивала, как старый двигатель. На стене висело расписание дежурств — аккуратно выведенные фамилии, галочки, подчёркивания карандашом.

Анна стояла у плиты в тёплом шерстяном свитере, поставив чайник. Он уже начал гудеть, когда сзади раздалось:

— Газ не казённый, товарищ Коваленко.

Вера Павловна, в очках на цепочке, не отрываясь от «Известий», положила газету на колени и посмотрела поверх очков.

Анна повернулась.

— Я только чай. Второй раз сегодня. Первый — утром.

— Вот именно, второй раз. А у нас тут, между прочим, не московская квартира с колонкой, — Вера Павловна подтянула шарф на плечи. — Тут всё на счётчик не поставишь, но за газ платим по норме.

— Так я ж не варю суп. Просто чайник, — ровно ответила Анна, выключая огонь.

Лидия, в цветастом халате, стряхнула с ножа каплю воды и вставила:

— У нас тут, знамо дело, не профсоюз, но если каждый по два раза в день будет кипятить — баллон быстро уйдёт.

— Газ магистральный, а не баллонный, — машинально отозвалась Анна и тут же поняла ошибку.

«Прокол. В 1968-м не всякая квартира знает такие слова».

Вера Павловна отложила очки на стол.

— Ой, как вы, товарищ Коваленко, хорошо осведомлены. Прямо энциклопедия, а не адвокат. Только у нас, знаете, всё по-другому. У нас — порядок.

Иван, рабочий с нефтебазы, наливал себе кипяток из чайника с потрескавшейся ручкой. Он хмыкнул:

— Порядок у нас, говоришь... А кто прошлую субботу не вымыл плиту? Опять я?

— Я вымыла! — Обиженно воскликнула Лидия. — Вон, спросите у Зины. Анна вообще тогда в суде была.

— Я каждый день в суде, — коротко заметила Анна. — Но плиту мою. Вчера была моя очередь, я дежурила.

— Так уж и каждый день, — буркнула Вера Павловна, — а чайник — как в столовой. У нас таких тут не любят.

— И за что же?

— За то, что выделяются. Умные, видите ли. Сумки у них кожаные, слова иностранные. Газ — магистральный.

Чайник выпустил остаток пара. Анна сняла его с плиты и поставила на подставку. Руки дрожали.

— Я не выделяюсь. Просто хочу попить чаю. Всё.

— А зачем вам два раза в день кипяток? — Строго сказала Вера Павловна. — Мы же все как люди — утром термос, вечером кружка. Не балуемся.

— Потому что я — как человек. И чай горячий люблю, а не остуженный с утра.

— Тон-то поубавьте, — вставила Лидия. — Тут не Москва. Тут — порядок.

Анна вдохнула, выдохнула.

«Тут за чайник судят, как за кражу. А ещё — с приговором».

— Простите, — сказала она, опуская глаза. — Больше не повторится.

Иван отхлебнул чай и фыркнул:

— Во, а то началось бы. Следом кто в ванну горячую полезет, потом кто на радиоприёмнике музыку громкую включает. А там и до милиции рукой подать.

Анна взяла кружку, чайник, и шагнула к двери.

— Я занесу всё в комнату. Никого не побеспокою.

— И правильно, — бросила ей вслед Вера Павловна. — А то за вами уже и на собрании шептались.

Анна не обернулась.

В коридоре пахло нафталином, пыльным ковром и щами. Лампочка мигнула. Она поставила чайник на табурет, оперлась спиной о стену. Сердце колотилось.

Она провела ладонью по волосам, расправила плечи.

«С завтрашнего дня — кипячу один раз. Всё остальное — на рынке или через знакомых. Быт — это тоже фронт. И я его возьму».

Пока чай настаивался, она слушала, как за стеной гремит посуда, как соседи спорят, чья очередь покупать соль.

Она была в прошлом, но знала: будущее в ней уже проросло.

Комната напоминала отсек подлодки — узкая, тёмная, с тонкими стенами, пропитанными звуками чужой жизни. Под потолком слабо поблёскивал кусочек облупившейся лепнины. На подоконнике лежали газетные щели, заклеивавшие щель между рамами. Электричество отключили два часа назад — без предупреждения, без объяснений.

Свеча, тонкая и неровная, купленная у бабки на углу за хлеб, медленно плавилась, оставляя жирную дорожку воска на жестяной подставке. Пламя дрожало при каждом сквозняке, будто само боялось быть замеченным.

Анна сидела за узким столом, склонившись над блокнотом. Переплет — серый, стандартный, на обложке — штамп юрконсульта. Внутри — её заметки, спрятанные под кальками с конспектами по Гражданскому процессуальному кодексу РСФСР.

«Свеча вместо лампы — это не романтика, а выживание. Не дай бог кто-то подумает, что я пишу что-то не то».

Она перевернула страницу, заштриховала угол ручкой. Где-то за стеной хлопнула дверь, кто-то громко кашлянул. Потом — тишина. Только мерный скрип наручных часов и потрескивание фитиля.

Половица у кровати — чуть вздёрнутая, замаскирована ковриком с пятном от керосина. Под ней — щель, завернутая в воск бумага, спрятанная так, как её учили на курсах по безопасности в 2005 году. Бумага, что могла вызвать интерес не только у соседей, но и у Соколова.

Шаги в коридоре.

Свет свечи вздрогнул. Дверная ручка пошевелилась — не открылась, просто скрипнула, будто проверили: заперто ли.

Анна сжалась.

— Товарищ Коваленко? — Послышался голос Лидии, приглушённый, вкрадчивый. — Это вы свечу зажгли?

Анна встала, подошла к двери и, не открывая, ответила:

— Да. Света нет, я читаю.

— А то, знаете, у нас же дом старый, проводка хлипкая. Соседка снизу боится пожаров. Может, лучше уж до утра?

— Свеча в банке. Смотрю за ней.

— Смотрите-смотрите, — Лидия протянула фразу с явной ноткой подозрения. — А то у нас уже один раз вон... чуть не сгорели.

Шаги удалились, скрип половиц стих.

Анна вернулась к столу. Пламя свечи почти село. Воск стекал на край подставки.

«Они не верят ни одному слову. И не обязаны. Для них — я чужая. А чужая, которая пишет ночью, — уже почти враг».

Она закрыла блокнот, спрятала его в ящик и затушила свечу пальцами через тряпку.

Темнота сразу наполнилась звуками: как будто с улицы в комнату вошёл целый мир — лай собак, гудок трамвая, кашель с лестницы.

На ощупь она добралась до кровати, легла, натянула на себя тонкое одеяло.

Холод прокрался под спину.

Но вместо страха пришла решимость.

«Хорошо. Значит, дальше — по-другому. Свеча — только по пятнадцать минут, заметки — днём, тайник — только под шум кухни. Всё остальное — как у них. Быт — закон. А я, чёрт побери, знаю, как его обойти».

Сквозь закрытые веки проступил оранжевый отсвет — где-то в другой комнате включили карманный фонарь.

Анна усмехнулась.

В темноте. Тихо. Как будто 1968-й год тоже шептал: «Только не высовывайся».

Но она уже знала — высовываться придётся. Только с умом.

Рынок в Ярославле гудел, как старый трактор: тяжело, с надрывом, и не переставая. Грязный снег под ногами перемешался с соломой, картофельной шелухой и лужами, которые обходили по периметру, словно болото. Над лотками с чёрствыми яблоками, кочанами капусты и мешками моркови висел выцветший плакат: Слава КПСС! — краска на букве «А» облупилась, словно на спор.

Анна стояла у деревянного прилавка, сжимая в руке заколку. Металлический блеск выбивался из общей унылой гаммы — чуть гламура на фоне грязной брезентовой скатерти, под которой лежали картофелины с ростками и нечищеный лук.

— Это что, импорт? — Хмыкнула торговка в ватнике, поправляя платок. — Или самоделка?

— Немецкая, — ровно ответила Анна. — С гравировкой. Почти не пользовалась.

— А мне что, гравировку в борщ, что ли? — Фыркнула женщина и кивнула на сетку с овощами. — Картошка — полкило, лук — чуть. Можем чуть укропа ещё.

Анна прикусила щёку изнутри.

«В 2005-м за неё можно было три кофе и маршрутку оплатить. Тут — укроп».

— Полкило картошки? — Уточнила она, поднимая брови.

— А что вы хотите? Вы тут все с характером, городские, — с прищуром сказала торговка. — А у нас зима. И вообще — без карточки я вам хоть что дам, спасибо скажите.

Анна посмотрела на других: у соседнего лотка молодая женщина прятала в рукав сигареты, полученные из-под прилавка, быстро сунула мешок с сахаром в авоську и юркнула прочь. Мужики у бочки с квасом лениво жевали семечки, обсуждая премии на шинном заводе.

— Ну? — Нетерпеливо протянула торговка.

Анна положила заколку на край стола.

— Давайте мешок. И укроп — щепотку, как обещали.

— Вот и договорились, — фыркнула та и протянула сетку. — Другой раз сразу говорите по-человечески, а не гнёте спесь.

Анна взяла овощи. Мороз ударил в руки — перчатки были в сумке, но доставать их среди этого толчка было не с руки. Она отошла чуть в сторону, к треснувшему деревянному столбу, и наблюдала за движением.

Старик с деревянной тростью ругался с молочной продавщицей, пытаясь выбить «лишний стакан сметаны за прошлый раз». Девчонка лет шестнадцати предлагала спичечные коробки в обмен на пуговицы — и нашла охотника. Дальше, ближе к шалашу из полиэтилена, шла возня: Григорий, с проседью в висках, продавал сигареты без акциза. Пачку — за яйцо. Две — за обрывок ткани.

«Бартер — это не прошлое, это основной способ тут выжить», — поняла она, выдыхая пар.

Анна опустила руку в карман. Остался один швейцарский лосьон — сувенир, пробник. В Москве это было бы мелочью. Здесь — шанс.

— Девушка! — Услышала она за спиной голос.

Обернулась. Молодая продавщица с соседнего ряда смотрела на неё с любопытством.

— Это… Вы, случаем, не та, что в суде выступает? Коваленко?

Анна напряглась, сжав сумку.

— А что?

— Да ничего… Просто вы так спорите… как по телевизору! — Девушка засмеялась. — Мне бы так с мачехой — она бы рот не открыла!

Анна улыбнулась краем губ.

— Сначала научитесь с картошкой договариваться, потом — с мачехой.

— Ох, это да… — протянула та. — Вы тут у нас прям знаменитость.

Анна кивнула и пошла прочь, унося сетку с овощами и груз чужих взглядов. Снег под ногами скрипел, а в воздухе стоял запах печёного лука, мокрых перчаток и безысходности.

Но в этот раз она не чувствовала отчаяния.

«Я добыла продукты, — подумала она, крепче сжав сумку. — Значит, могу. Значит, не пропаду».

Гастроном пах квашеной капустой, холодной плиткой и безнадёжностью. Люди толкались у прилавка, отогревая ладони о пухлые авоськи. Громкоговоритель над входом хрипло доносил:

— Славные победы трудящихся Ленинградского вагоностроительного! План выполнен на 103 процента!

И это звучало особенно абсурдно на фоне пустых полок и угрюмых лиц.

Анна стояла в очереди, крепко прижав к боку сумку. Внутри — обёрнутая в платок зубная щётка, блокнот и надежда, что сегодня ей повезёт.

«Мыло. Всего лишь мыло. Брусок. В XXI веке оно было в каждом номере гостиницы, на каждом углу — и никому не нужно. А тут — как кусок золота».

Перед ней женщина в зелёном пальто вытаскивала из кармана измятые талоны и прикладывала их к прилавку с серьёзностью, достойной нотариуса. Продавщица — плотная, с заломленным белым колпаком и надменной чёлкой — пересчитывала талоны, не поднимая глаз.

Анна шагнула вперёд.

— Одно хозяйственное. Если есть.

Продавщица молча подняла взгляд, окинула Анну с головы до ног и прищурилась.

— Талоны где?

— Какие?

— На мыло, — сухо произнесла она. — Без талонов мыла не получишь. Следующий!

— Подождите, — Анна нахмурилась. — Я работаю. У меня трудовая…

— Работай хоть маршалом, — буркнула продавщица. — Талоны от ЖЭКа. Без них — гуляй. Следующий!

Пожилая покупательница позади фыркнула:

— Тоже мне, столица нашлась.

Анна отошла в сторону, стараясь не выдать раздражения.

«Выдохни. Это не суд. Тут по-другому. Не выиграешь словом — ищи другое оружие».

На выходе из гастронома сквозняк пах рыбной консервацией и прогорклым подсолнечным маслом. Над дверью, под лозунгом «Труд — дело чести», облетела буква «Д» — теперь надпись казалась особенно ироничной.

На углу, где торговали молоком, она увидела знакомую фигуру. Григорий стоял, прислонившись к стене, в фуфайке и синих штанах, курил папиросу без фильтра. У ног — холщовый мешок. Периодически к нему подходили люди, и он незаметно что-то передавал в руки.

Анна подошла, аккуратно.

— Григорий.

Он обернулся, прищурился.

— А, юристка. Что-то не так?

— Мне нужно мыло.

Он усмехнулся уголком губ.

— Неужели с вашим положением — и в дефицит попали?

— Не по адресу оказалась. Без талонов — ни шагу. А у меня только паспорт.

— Паспортом тут только с продуктовой базы можно зайти — да и то если родственник, — протянул он, стряхивая пепел. — Хозяйственное, значит?

— Самое обычное. Чтобы стирать и не привлекать внимание.

Он помолчал, потом вздохнул, покопался в мешке. Вытащил завернутый в газету брусок серого цвета.

— Одно. На первое время.

Анна взяла осторожно.

— Что взамен?

— Потом поговорим. Ты же понимаешь, я не за спасибо работаю. Но ты — нужная. Не дура, к системе не лезешь, зато толк в бумагах знаешь. Пригодишься.

Она кивнула.

— Благодарю. И… если что — приходи.

Он фыркнул.

— Мне к вам, юристам, только за приговором. Но если запахну — найду. Ты не пропадай.

Анна сжала мыло в ладони, ощущая его шероховатую поверхность, и пошла прочь по скользкой мостовой. Воздух пах дымом и чьими-то гренками. Сумка стала чуть тяжелее.

День стоял серый, с рыхлым снегом под ногами и влажным воздухом, от которого перчатки быстро намокали. Библиотека на улице Советской оказалась в здании старой купеческой усадьбы — с облупленным фасадом, каменной лестницей и двойными дверями, через которые входили, будто в храм. Только вместо икон — портрет Брежнева и лозунг: «Книга — лучший друг трудового человека».

Анна вошла, сжимая сумку и паспорт. Внутри пахло пылью, чернилами и чем-то кисловатым, будто подгнившими картофельными мешками в подвале. Воздух был неподвижен, как на складе.

За стойкой сидела библиотекарь — женщина лет шестидесяти, с густой седой косой, толстыми очками и лицом, напоминающим бухгалтерский отчёт. Она взглянула поверх очков.

— В читальный? Абонемент? — Деловито, без приветствия сказала она.

— Мне нужен доступ к юридическим материалам. Уголовный кодекс, УПК… если есть.

Бровь библиотекаря приподнялась, будто услышала не просьбу, а вызов.

— Для доступа к специальному фонду требуется разрешение. Вы юрист?

— Адвокат, — коротко кивнула Анна, доставая паспорт. — Ищу актуальные нормы.

— Разрешение из исполкома есть?

Анна замерла. Механизм бюрократии заклинил в голове.

— У меня есть дело в суде, — она попыталась сохранить тон спокойным. — Мне нужно свериться с положениями, связанными с показаниями, подлежащими исключению.

Библиотекарь не сдвинулась.

— Извините. Только по направлению. Или с пропуском. Пропагандистская литература — вон там, — она указала сухим пальцем на ряд полок, у которых дремала пара мужчин в ватниках.

«Тут даже законы под замком», — сдерживая вздох, подумала Анна.

Она прошла вглубь зала, к книжным стеллажам. Полки стояли, как в казарме: ровно, строго, бесстрастно. «История КПСС», «Речь тов. Брежнева на XXIII съезде», «Великий путь советского народа». Ни одного правового сборника.

Анна обошла по кругу стеллаж, мельком поглядывая на других посетителей. Один читал газету, облокотившись на подоконник. Другой медленно перелистывал брошюру с названием «Пролетарское право», задевая губами указательный палец перед каждым поворотом страницы.

Она достала из сумки блокнот, сделала вид, что записывает цитаты. Но внутри всё клокотало.

«Мне нужен хотя бы УПК. Хоть 156-я. Без текста я слепа. А в суде ошибок не прощают».

Возле окна библиотекарь откашлялась и поправила табличку «Разговаривать запрещено». Её взгляд — прямой, как линейка, — скользнул по Анне.

Анна подошла ближе к стойке.

— Простите… а если через знакомых? Без исполкома?

— Мы по уставу работаем, — отрезала библиотекарь. — Личные просьбы не проходят.

Анна кивнула, как бы соглашаясь. И вышла, крепко прижимая сумку.

На улице снег стал гуще. Она встала у фонаря, вдыхая сырой воздух.

«Григорий. Только он. Противно — но придётся. Закон под ключ — у него».

Она направилась в сторону рынка, где по вечерам Григорий грелся у чайной, закутавшись в фуфайку, и говорил с людьми так, будто держал в руках их талон на жизнь.

Теперь ей тоже нужен был его ключ. К знаниям. К страницам. К тем статьям, которые она знала наизусть — но которые теперь могли лежать под замком в ярославской библиотеке, как контрабанда.

Глава 12: Огонь диссидентства

Утро в коммуналке наступало не с солнцем, а с царапаньем метёлки по лестничной площадке и хлопками дверей, за которыми варилась каша. В комнате Анны было холодно — под ногами гудели половицы, свеча на столе дрожала, отбрасывая длинные тени на выцветшие обои и грубые страницы пожелтевших бумаг. Огонёк подрагивал, будто знал: до полудня электричество не дадут.

Анна сидела в свитере, на плечи накинут старый платок, пахнущий нафталином. Перед ней лежала папка — дело Веры Лашковой, тонкая, но плотная бумагами, обвинением и тенью прошлого. Пальцы мерзли, но она не отрывалась от листов. Каждый абзац, каждая формулировка из Уголовного кодекса — всё читалось ею с прищуром, вниманием охотника.

«Статья 70. Антисоветская агитация. За машинописные листки — шесть лет. Шесть лет за то, что перепечатала чужое. И ни одного слова о подстрекательстве или организации».

Стук за дверью заставил её замереть. Скрипнула доска в коридоре. Чужая тень прошла мимо, отбрасывая полоску света под дверью. Анна прижала ладонь к тайнику под половицей, будто проверяя, на месте ли заметки.

Шепотки в коридоре усиливались. Кто-то шуршал газетой, кто-то шептал:

— Опять у неё свеча. Пишет, как будто партийный доклад...

Она сжала челюсти. Отложила папку, открыла книгу «История КПСС», где между страницами прятался её блокнот с записями. Вынула, поставила рядом с папкой, достала карандаш. Свет качнулся.

«Секретарь суда. Он ведёт журнал. У него копия протокола обыска. Если получу — смогу проверить, были ли нарушения при изъятии. А без этого — слепая защита».

Она потянулась за замаскированной папиросой, но передумала. Вместо этого, подошла к окну. Снаружи — дым из труб, голые ветки, идущие вдоль тротуаров рабочие в телогрейках. Она прижалась лбом к стеклу.

«Григорий найдёт путь. Но это снова он. И снова я — через него. Деньги Петрова, теперь — подкуп. А я здесь, чтобы защищать закон…».

Она отступила от окна, быстро подошла к столу и выдернула лист бумаги.

Чернила медленно выдавливались из старой ручки.

Григорий. Срочно. Нужна копия протокола обыска по делу Лашковой. Секретарь суда, зовут Алексей. Действуй аккуратно. Оплата — как договорились.

Она сложила записку и спрятала в обложку «Литературной газеты», лежавшей под кроватью.

Потом вернулась к столу, выровняла бумаги, задвинула тайник, поправила свечу. В голове — не утихала внутренняя дрожь, как при деле Петрова. Тогда доказательства подложили — но и он не был невинен. Теперь — Лашкова. Молодая машинистка, арестованная за перепечатку журнала «Феникс» и «Белой книги». Никакого насилия, никакого призыва — только текст. И годы лагерей.

Анна снова взяла лист.

— Шестнадцатого — обыск. Семнадцатого — арест. Без допроса? — Она пробормотала, делая пометки. — Где ордер? Подписан кем? Ищу нарушение процедуры…

Снова — скрип в коридоре. Чёткий каблук. Анна подняла голову.

За дверью — тень. Голос:

— Понаехали. Словно свои книжки важнее нашей картошки.

Скрип удалился. Тень исчезла.

Анна подняла руку, провела по лицу. Дыхание выровнялось. Она села снова.

Папка. Блокнот. Тайник. Записка для Григория. Всё на своих местах.

«Ты пришла сюда с идеей защищать. Ты знала, что система грязная. Но теперь ты в ней. По горло. И всё равно — дальше. Потому что Вера — она могла бы быть тобой. В другой Москве. В другой квартире. В другой жизни».

Она погасила свечу, открыла обложку блокнота, и карандаш снова заскрипел по бумаге.

Работа продолжалась.

Фонарь над переулком мигал, словно подмигивал кому-то невидимому, а потом на секунду замирал, оставляя тёмную щель между зданиями суда и прачечной в полумраке. Асфальт блестел от недавней слякоти, пах сыростью, пеплом и чем-то медленным, липким — как страх.

Анна стояла в тени, прижав к боку старую сумку с заметками. На ней тёмное пальто, платок надвинут на лоб. В свете фонаря её глаза казались глубже обычного — насторожёнными, словно каждый прохожий мог быть свидетелем сделки, которую она презирала.

Григорий появился почти бесшумно — из-за угла, запахнув кожанку и сунув руки в карманы.

— Протокол принёс, — он не стал здороваться.

— Деньги у меня, — Анна сделала шаг навстречу.

Он оглянулся на улицу — мимо проходил мужчина в сером пальто, будто нарочно медленно. Фигура скрылась в полумраке. Григорий кивнул.

— Секретарь дрожит, но дал. Сам читать не стал. Только чтоб быстро, — он вытащил свёрток из внутреннего кармана и сунул ей.

Анна осторожно приняла бумагу, переложила в сумку. Другой рукой достала заранее подготовленный конверт.

— Как договаривались.

Григорий взвесил его в ладони, чуть щёлкнув пальцем.

— Если дальше такие документы — цена вырастет. Не забывай, это не булочная.

— Это не рынок. Это жизнь человека, — Анна смотрела прямо, голос звучал ровно.

— Жизнь, да. Но без меня ты не найдёшь даже туалетную бумагу, не то что протоколы. — Он ухмыльнулся. — Так что, адвокат, дружи аккуратно.

— Пока ты держишь слово, я плачу, — Она кивнула, поворачиваясь.

— Удачи с Лашковой. Там грязь — не детская.

Он растворился в темноте, как и появился.

Анна шла к дому быстро, не оглядываясь. Сердце билось громче шагов.

«Теперь я торгую деньгами бандита за правду. Местные адвокаты отводят глаза, а я — покупаю протоколы».

И всё же — облегчение холодной волной накрыло, когда она закрыла за собой дверь.

В комнате было темно. Она зажгла свечу и достала свёрток. Бумага старая, но подписи свежие. Штамп суда. Лист за листом, она шла взглядом, проверяя строки.

— Обыск проведён шестнадцатого... Хм, — Анна остановилась. — Где понятые?

Она вернулась к началу. В графе о понятых — пусто. Ни ФИО, ни подписей. Ни строк.

— Есть две фамилии оперов. А понятые? Даже строки не заполнены. — Она провела пальцем по строчке. — Это нарушение, явное. Статья 169 УПК РСФСР: участие понятых обязательно. Без них — доказательства недействительны.

Она встала, проходясь по комнате. Скрипнула доска под ногой.

«Если обыск незаконный — и изъятые материалы в деле не могут быть использованы. Значит, журналы — под сомнением. А значит, обвинение — под угрозой. Уголовное дело может рухнуть».

Стук в трубе заставил вздрогнуть. Кто-то включал воду в соседней комнате. Анна села снова, перечитала строку: «Протокол составлен в присутствии сотрудников УГБ…».

— Но не в присутствии свидетелей.

Она убрала протокол обратно в папку, спрятала под обложку «Истории КПСС», как делала со всеми документами.

Тихо подошла к половице, приподняла доску. Тайник был пуст — но не на долго. Свёрток скользнул внутрь. Доска легла на место.

Анна потушила свечу, в комнате стало темно. На миг она просто стояла в тишине.

«Цена правды — деньги преступника. Но у меня есть зацепка. И я не отступлю».

Ярославский областной суд хранил глухую тишину, как старое рояльное нутро перед ударом молота. Свет от тусклых ламп отражался на лакированных скамьях, и запах старого дерева вперемешку с полированной пылью врезался в ноздри. Воздух был холодным, зимним — сквозняк будто намеренно полз между ног, от стены к стене.

Анна стояла у стола защиты, ладони сжаты, но голос — твёрдый. На ней было строгое шерстяное платье, серое, с тёмным воротничком. Она ощущала шершавость ткани на запястьях и стук сердца в горле. Перед ней — Вера Лашкова: маленькая, с ввалившимися плечами, но с ясным, почти дерзким взглядом.

— Товарищ судья, — Анна заговорила ровно, сдерживая дрожь в голосе. — Моя подзащитная не является организатором, автором или распространителем агитационных материалов в смысле, который предусматривает часть первая статьи семьдесят УК РСФСР. Она, машинистка, всего лишь перепечатала текст, не зная содержания в полной мере.

Прокурор Соколов хмыкнул, не отрывая взгляда. Его узкие губы вытянулись в линию, взгляд — прищуренный, ядовитый.

— Она перепечатала запрещённую литературу. Этого достаточно.

— Нет, — Анна шагнула вперёд. — Недостаточно. В материалах дела нет доказательств, что она распространяла. Нет показаний, что она передавала копии. Обыск проведён с нарушениями. Протокол без подписей понятых, а это уже исключает часть изъятых материалов из доказательственной базы.

Судья Михаил Орлов поднял глаза. Строгий, сдержанный, с лёгкой сединой на висках. Он не перебивал, но пальцы тихо постукивали по деревянной поверхности.

— Процедурные ошибки важны, товарищ судья, но я прошу вас взглянуть не только на букву закона, а на человека, — Анна выпрямилась, плечи отдёрнула. — Вера Лашкова — мать. Её ребёнку четыре года. Муж погиб на стройке. Она работает на полставки. У неё нет партийного билета, нет идеологической платформы, она не входила в кружки или группы.

Зал замер. Даже стул за спиной Анны, скрипнув, замолк.

— Она не антисоветчица. Она — женщина, которой дали задание. Она — та, кто не осмелился сказать «нет» начальству. И если мы отправим её на лагерь, то не боремся с идеологией. Мы просто оставляем ребёнка без матери.

— Это всё эмоции, — бросил Соколов, вставая. — Закон чётко определяет состав. Подзащитная знала, что текст запрещён.

— А где это доказано? — Голос Анны стал острее. — Покажите строчку, где написано, что она знала. Вы опираетесь на выводы, не на факты.

Судья поднял руку.

— Анна Николаевна, продолжайте по существу.

Она кивнула. Глубокий вдох.

— Товарищ судья, — голос стал мягче. — Вера Лашкова — не преступник. Она не враг. Она не хотела навредить. Да, она нарушила — возможно, по неосторожности. Но за это не сажают на семь лет. Советский суд — справедливый суд. Он должен защищать, а не ломать судьбы.

Орлов смотрел внимательно, без выражения. Только пальцы перестали стучать.

— Прошу учесть личность подсудимой, семейные обстоятельства и отсутствие признаков системного участия в распространении. Прошу рассмотреть возможность самого мягкого наказания, предусмотренного законом — с отсрочкой исполнения приговора по уходу за малолетним ребёнком.

В зале затих шёпот. Кто-то кашлянул. Вера сидела молча, сжав руки в колени. Глаза её были влажны, но спина выпрямилась.

«Тут сердце может переубедить, если факты не подведут», — мелькнуло у Анны.

Она не знала, сработает ли это, но сейчас — это был единственный путь.

— Всё. Защита закончила, — она кивнула судье и медленно села.

Судья Орлов что-то записывал. Соколов уставился в потолок, поджав губы.

Скамья под Анной скрипнула. Сердце всё ещё билось. Но в груди — впервые за долгое время — появилась искра. Не победы. Но надежды.

Судья Орлов отложил ручку и поднял взгляд.

— Переходим к допросу свидетеля со стороны обвинения. Коллега подсудимой, товарищ Данилова, просим к трибуне.

Скамья скрипнула. Женщина в бледно-синем платье и сжатыми губами встала, словно её вытолкнули. Лет тридцать, с тугим пучком и платком в руке. Она шла к трибуне, глядя себе под ноги, но спиной чувствовалась напряжённость, будто знала: будет жарко.

Анна приподнялась, вытянув спину. Адреналин ударил в виски. Зал замер. Даже Соколов перестал записывать.

— Фамилия, имя, отчество? — Голос судьи ровный.

— Данилова Галина Павловна.

— Где работаете?

— В машбюро института, с Верой…

Она запнулась. Сказала слишком мягко.

— С Лашковой, — поспешно уточнила.

Анна поднялась.

— Разрешите приступить к перекрёстному допросу.

Судья кивнул.

Анна сделала шаг вперёд. Её голос стал холоднее, чётче — голос юриста, не женщины.

— Товарищ Данилова, подтвердите, что ваша коллега Вера Лашкова получила задание на печать материалов от старшего инженера Бурова?

— Ну… я не знаю точно, — Галина переминалась с ноги на ногу. — Я… я слышала, как он дал ей бумагу.

— Слышали? Вы были свидетелем разговора?

— Нет, но потом Вера сказала… между прочим.

— Между прочим? — Анна наклонила голову. — Значит, это была личная беседа? Не рабочее поручение?

— Ну… — Галина посмотрела в зал. — Может, и рабочее. Я же не лезу.

— Не лезете. А в милицию — полезли.

Соколов поднял голову.

— Возражаю. Риторика защиты выходит за рамки.

— Уточняю суть мотива, товарищ прокурор, — Анна даже не обернулась. — Имею право.

Орлов медленно кивнул.

— Продолжайте, но по делу.

Анна сделала шаг к трибуне.

— Товарищ Данилова, напомните, кто получил повышение в октябре?

— Ну… Вера. Её перевели машинисткой на первый этаж.

— А вы?

— Я осталась в общем зале. Это не важно.

— Конечно. Только вы тогда пошли к завмастерской с жалобой?

— Не с жалобой, просто… сказала, что несправедливо.

— То есть вы сочли несправедливым, что Лашкова получила повышение?

— Нет… ну… я просто… — Галина запуталась в платке, нервно теребя его.

— Ещё вопрос. Вы были в комнате, где стояла печатная машинка?

— Была. Несколько раз.

— А вы тоже печатали?

— Да, по работе.

— Вас кто-нибудь проверял?

— Нет. А зачем?

— Вот именно, — Анна сделала паузу. — Следовательно, любую бумагу, оставленную без подписи, могла напечатать и вы?

— Я?! — Галина вспыхнула. — Я бы не…

— Но могли? Ответьте — могли?

— Ну… могли все. Я — тоже.

Суд в зале зашевелился. Вера подняла голову. Михаил Орлов сцепил пальцы и молча слушал. Соколов щёлкнул ручкой.

— Последний вопрос, товарищ Данилова. Вы сообщили в органы не сразу, а через неделю. Почему?

— Я думала… — Галина понизила голос. — Я думала, что её снова повысят, а потом… я испугалась.

— То есть из зависти?

— Н-нет!

— Спасибо. Больше вопросов нет.

Анна развернулась и села. Колени дрожали, но в груди — триумф: в глазах судьи мелькнуло сомнение. Свидетель шаталась на ходу, уходя от трибуны, как после допроса с пристрастием.

«Как и в 2005-м. Зависть — их слабое место», — мелькнуло в голове.

Суд продолжался, но Анна знала: момент был их.

Михаил Орлов поднял руку.

— Суд удаляется для вынесения решения.

Скамья скрипнула под его шагами. Секунды растянулись, как резина. Вера тихо села, кутаясь в ворот свитера, будто надеялась исчезнуть. Анна стояла, будто привязанная к полу. Сердце билось в горле. Сзади зашептались — тихо, как ветер за окном. Запах лака смешался с потом и металлом — запах страха и затаённой надежды.

«Каждая победа — это шаг к пропасти», — подумала она и тут же поймала себя: нет, не сейчас.

Сейчас — шаг к жизни.

Прошло минут десять. Потом дверь отворилась. Михаил вошёл — не торопясь, но и не волоча ног. В глазах — усталость. В руках — бумага.

— Прошу встать.

Зал поднялся. Кто-то шумно втянул воздух. Анна не двигалась. Только пальцы сжались на краю стола.

Михаил поправил очки и начал читать:

— В соответствии с Уголовным кодексом РСФСР, в частности со статьёй 70, и учитывая представленные доказательства, суд постановил…

Анна слышала, как бьётся кровь. Вера стояла, едва дыша. Соколов поднёс ручку к бумаге, как палач — топор.

— Признать Лашкову Веру Павловну невиновной в распространении антисоветской литературы…

Кто-то охнул.

— …ввиду отсутствия подписей понятых на протоколе обыска, что делает изъятые материалы юридически недопустимыми в качестве доказательств.

Анна сжала кулак. Вера вскинула голову — лицо белое, глаза полны слёз.

— Кроме того, — продолжал Михаил, чуть смягчив тон. — Суд учитывает отсутствие злого умысла, положительную характеристику с места работы и наличие малолетнего ребёнка на иждивении.

Соколов черкнул что-то в блокноте с такой силой, что ручка скрипнула.

— Суд постановляет освободить Лашкову из-под стражи в зале суда.

Молоток ударил по дереву.

Зал на секунду застыл, потом — шорох, движения, слёзы. Вера разрыдалась, обхватив рот рукой. Анна шагнула ближе, обняла её за плечи.

— Всё. Вы свободны. Вера, слышите?

— Я… я не верю… — прошептала Лашкова. — Анна Николаевна… вы…

— Тсс, — Анна сжала ей руку. — Идите домой. К сыну.

Судья Орлов отложил документы и встал. Их взгляды встретились — и в его, обычно каменном лице, Анна увидела еле заметный кивок.

— Защита сработала тонко, — тихо сказал он, подходя. — Очень тонко.

— Законно, — так же тихо ответила она.

— Пока — да, — Орлов посмотрел на Соколова. — Но будьте осторожны. Тут долго не любят тех, кто выигрывает слишком часто.

Он ушёл первым, не оборачиваясь.

Анна стояла в пустеющем зале. Люди выходили, глядя на неё — кто с уважением, кто с испугом. Кто-то шептал: «Вот она — та, что вытянула Лашкову».

Вера прижала к груди пальто и ушла, обернувшись лишь однажды.

Соколов подошёл вплотную. Его блокнот щёлкнул, будто затвор.

— Поздравляю, — прошипел он. — Но счёт всегда приходит. Даже за гуманизм.

— Не мне вы угрожаете, товарищ прокурор.

— Нет. Вам — напоминание. Я смотрю, Анна Николаевна, я очень внимательно смотрю.

Он развернулся и ушёл.

Анна осталась у пустого стола защиты. В ушах всё ещё звучало: «оправдана… освобождена… незаконность доказательств…».

Она глубоко вдохнула. И только тогда позволила себе улыбнуться — не широко, не победно, а просто тепло.

«Каждая победа — шаг к пропасти? Пусть так. Но Лашкова идёт к сыну. Значит, я всё делаю правильно».

Сквозь окна пробился зимний свет. И впервые за всё время он показался ей не холодным, а живым.

Кабинет Михаила был небольшим — тесным, пропахшим старым деревом и библиотечной пылью. За окнами темнело. Лампа с жёлтым абажуром отбрасывала мягкий свет на портрет Ленина и на стопку аккуратно подшитых дел. На самом краю стола — детский рисунок: солнце, домик, фигура с квадратной головой и неровной надписью: «Папе от Артёма».

Анна стояла у двери, сжимая ремень сумки. Пальто висело на стуле, платье за день помялось, но она держалась прямо.

Михаил сидел за столом, костюм чуть смят, галстук ослаблен. Он кивнул, указав на стул.

— Присядете?

— Спасибо, — Анна осторожно опустилась на край. — Если не отвлекаю.

— Нет, наоборот. Хотел поговорить спокойно, без этих... — он махнул рукой, как будто хотел стряхнуть весь судебный день.

Анна кивнула. На столе, рядом с чернильницей и телефоном, лежал тот самый рисунок. Она заметила его сразу, но не спросила. Михаил заметил её взгляд.

— Артём нарисовал. Сказал, что это мы с ним идём за хлебом, — голос смягчился.

Анна не ответила сразу. Что-то ёкнуло в груди — будто острым углом задела старая, давно прибитая доска.

— Он похож на вас?

— Глаза её. Остальное — всё моё. Настырный, как упрямый прокурор, — он усмехнулся. — Недавно потребовал подарить ему глобус, чтобы узнать, где живёт Эфиопия.

— Серьёзный повод.

Михаил посмотрел на неё внимательно, уже без улыбки.

— Знаете… я вижу, что вы — человек не отсюда. Не с улицы, не из районной коллегии. У вас другое нутро. И допрос сегодня — вы вели его, как будто знали, куда давить.

Анна чуть приподняла подбородок.

— Я просто работаю. Как умею.

— Хорошо умеете. Но вы не боитесь. Даже Соколова. Это… редкость, — он перевёл взгляд на рисунок. — Артём спросил, когда я приду с работы пораньше. Я не знал, что ему ответить. Я сказал — скоро. И вот думаю — может, вы научите меня. Как успевать и туда, и сюда.

Анна почувствовала, как в груди поднимается волна — не слёз, но чего-то, давно вытесненного.

«Он говорит о сыне, а я не могу иметь своих…».

— У меня… — она прикусила губу. — У меня не получилось бы так. У меня нет…

Он поднял глаза. Внимательные, мягкие.

— Простите. Не хотел…

— Всё в порядке, — голос прозвучал почти ровно. — Просто... вы сильнее, чем думаете.

В кабинете стало особенно тихо. Только тикали часы — настоящие, с маятником. И запах стеллажей: пыль, бумага, корешки дел, старый лак.

Михаил посмотрел в окно.

— Вы же понимаете, что теперь на вас будет давление? Соколов не забудет Лашкову.

— Пусть пробует. Я знаю, на что иду.

Он кивнул. Потом взял рисунок, разгладил край, словно проверяя, не загнулся ли уголок.

— Артём спросил, кого я защищаю. Я сказал — не я, а одна женщина. Умная и упрямая. Он сказал, что она, наверное, хорошая.

Анна не ответила. Просто сидела. И смотрела на этот наивный рисунок, где было солнце и человек в очках, ведущий кого-то за руку.

Впервые за весь день ей стало по-настоящему тепло. Не от победы. От чего-то глубже. Близости, которая возникла, не спрашивая разрешения.

— Спасибо за доверие, Михаил.

Он лишь кивнул. Тихо. Словно между ними уже всё было сказано.

Январская ночь обняла Ярославль тяжёлым влажным воздухом. Сырость ползла по подолу пальто, фонарь над подъездом мигал упрямо, будто спорил с ветром. Лужа у ступенек поблёскивала отражением троллейбусной линии, уходящей в темноту. Анна остановилась, вытащила ключ, но взгляд зацепился за что-то белое под дверью.

Записка. Сложенная аккуратно, словно служебная бумага. Она наклонилась, подняла — лист был влажный по краям, но слова выведены чётко, простым карандашом: «Не играй с нами».

Сердце сжалось. На миг воцарилась такая тишина, что даже хруст снега под подошвами случайного прохожего где-то в стороне прозвучал, как выстрел.

«Я хотела спасать, а развязала войну».

Анна медленно сложила записку и сунула в карман пальто. Не спеша поднялась, нащупала ключ в перчатке и вошла в подъезд, стараясь не смотреть по сторонам. Ступени были скользкими, стены пахли клейкой изоляцией и мокрой известкой. У двери — замок, ключ не сразу пошёл в скважину. Ещё один взгляд на улицу — никого.

Внутри было тепло, тусклая лампочка на кухне ещё горела. Она не включала свет в комнате. Только прислонилась к стене, не снимая пальто. Записка в кармане жгла сильнее, чем чайник на плите.

Утром коридор суда встретил её привычной тишиной — гул гулкого эха, шепотки в приёмной, гул шагов в прокуренных плащах. Запах мокрых пальто, табака и старого кафеля. Анна шагала быстро, но, поворачивая за угол, почувствовала — он там.

Соколов стоял у окна. В руках — блокнот, в пальцах — карандаш. Он не писал. Только смотрел.

— Доброе утро, — произнёс он, не поднимая глаз.

Анна остановилась.

— Товарищ прокурор.

Он медленно перевёл взгляд, отметив всё: её шаг, прижатую к боку сумку, даже складку на воротнике.

— Вы сегодня без охраны? — Голос был мягкий, почти вкрадчивый.

— Мне не полагается, — она подняла подбородок. — Угроза адвокату ведь не входит в сферу вашей компетенции?

— Зависит от адвоката, — он усмехнулся. — Некоторые слишком быстро растут. А там, где рост — там и... тень.

— Я работаю по закону, — сухо.

— О, конечно, — он махнул блокнотом. — Особенно когда исчезают бумаги, всплывают протоколы, а свидетели вдруг теряют память.

Она прошла мимо. Медленно. Спокойно. Словно не заметила, как он бросил:

— Петров будет не последним. У каждого, кого вы вытаскиваете, есть хвост. Банды — не любят, когда их трогают.

Анна обернулась.

— Вам лучше жаловаться в товарищеский суд. Или в партком.

Соколов усмехнулся, шагнул ближе.

— А вы думаете, партия вас прикроет?

Она не ответила. Повернулась и пошла дальше. Сердце гулко стучало. Пальцы в кармане снова нащупали тот мокрый край бумаги.

«Я хотела спасать, а развязала войну».

Но остановиться — значит признать правоту Соколова.

В приёмной на столе лежала папка Лашковой. Анна провела пальцем по корешку и прошептала:

— Не дождётесь.

Сзади кто-то кашлянул. Она подняла голову — секретарь, молчаливо кивнув, показал в сторону зала заседаний.

Сумка прижата к боку, пальто пахнет улицей, а пальцы больше не дрожат.

Анна вошла. Готовая к новой битве.

Глава 13: Пульс советского двора

Двор пах мокрым углём, щепой и вчерашней капустой. Сырые панельные стены облезли, обнажив бетон, под ногами чавкала каша из грязи и снега. Анна стояла у облупленного подъезда, сумка прижата к боку, платок накинут на волосы, как велели местные — «а то на заметку попадёшь». Она смотрела, как дети, штук пятеро, гонялись друг за другом с палками, крича:

— Бей фашиста! У него в рюкзаке мина!

— У тебя самого пушка картонная! Я тебя уже убил!

— Не убил! Мама сказала, я в броне!

Один мальчишка, щуплый, в засаленной куртке, соорудил из старого бидона каску. Бежал по двору, крича:

— Наши идут! За Родину! За Сталина!

Анна прикусила губу, отводя взгляд.

«У нас в 2005-м дети на планшетах залипали. А тут — шинель из одеяла, и ты уже герой войны».

На лавке под окном, под пледом, вязаным из разноцветных ниток, сидели три старушки. Платки — у одной в горох, у другой в розах, у третьей — серый, как цемент. На коленях — авоськи с яйцами и макаронами, в руках — чётки. Шептались, не глядя прямо, но каждую секунду бросая взгляды в сторону Анны.

— Вот она опять стоит, — прошептала одна.

— Сама не здешняя, а пальто носит хорошее. С Москвы, говорят, — вторила другая.

— А вчера на рынке цену не сбила, сразу взяла. Видать, при деньгах, — добавила третья, натягивая платок на ухо.

— Умная больно. Только в коммуналке не живут, если умные.

— Может, заслали. Вон, у Петрова сын — тоже молчун был, а потом хлоп — и обыск.

Анна отвела взгляд, будто не слышала. Подошла к облупленному подъезду, но не сразу зашла. Постояла, слушая, как на качелях заскрипел толстяк в ватнике. Мужики у ларька спорили — кто кого на «Спартаке» заменил в последнем матче. Возле подвала кто-то чинил велосипед, пыхтя и матерясь себе под нос.

«Тут двор — как трибунал, только вместо приговора — сплетни. И каждая тётка с лавки — присяжный с доступом в КГБ».

Из окна второго этажа выбросили помои — прямо в ведро, но пара капель долетела до земли, забрызгав сапог. Анна вздохнула и отошла в сторону.

Старушки не унимались.

— А что она вчера с прокурором делала? Видела я, как он ей папку нес.

— Во-во. И улыбается, как будто не в Ярославле, а в кино.

— Она ещё и улыбается, — скривилась первая.

— Может, из парткома? Или жена кого?

Анна подошла к скамейке. Медленно, не пряча взгляд. Старушки стихли.

— Доброе утро.

— Утро, — буркнула одна, ковыряя в чётках.

— Как самочувствие? Мороз вроде спадёт к вечеру.

— У нас всё как обычно, — отозвалась вторая, сухо. — А вот у вас, видно, дела большие.

— Не жалуюсь. Работа как работа.

— А-а. Работа... — протянула третья. — Интересная, небось.

Анна выдержала паузу.

— Хлопотная.

И, не дожидаясь новых шепотков, развернулась и пошла к подъезду.

Она шагала медленно, чувствуя на затылке их взгляды. Дети вновь заорали за спиной:

— Вон он, шпион! Схвати его!

— У меня граната! Бабах!

— Ты проиграл, Витька! Ты ранен!

Двор гудел, как улей. Каждый смотрел. Словно всё, что она делала — каждое движение, каждый шаг, — тут же фиксировалось на невидимом листе.

Анна остановилась у двери и посмотрела на облупленный плакат на заборе: «СЛАВА ТРУДУ!». Краска облезла, буква «А» смазалась дождём. Под ней кто-то черкнул углём: «и х**».

Она вошла в подъезд, приглушённый гул двора остался за железной дверью. Но ощущение взгляда — липкое, въедливое — не исчезло. Она знала: завтра на лавке снова будут обсуждать. Её походку. Сумку. Взгляд.

Но теперь — уже не с подозрением. С интересом. С привычкой. Начало было положено.

Декабрьское небо повисло низко, серое, будто накрытое мокрым ватником. Вонь угольного дыма, краски и сырого белья с натянутых верёвок забивалась в ноздри. Во дворе гудело — как на колхозном собрании: женщины в фуфайках, платках и поношенных сапогах стучали кистями по брускам, красили облупившийся забор в зелёный, который в банке казался болотным, а на деревяшке — ярче, чем планировалось.

Анна стояла у одной из секций, неловко сжимая грубую щетинистую кисть. На ней было поношенное синее платье и старый, немного колючий платок, одолженный у соседки. Рука тянулась к доске, но движение получалось резким, неуклюжим. Капли краски падали мимо, а ладонь немела от сырого дерева.

— Ну, не бойся, смелее веди, — раздался сбоку голос Ивана. — А то как будто он укусит.

Он прошёл мимо с ведром, волоча за собой разводной ключ.

— Всё равно перекрашивать будем весной, — бросил он через плечо.

— Спасибо, — Анна кивнула, пряча гримасу. — Я стараюсь.

— Оно видно, — усмехнулся он. — Но не расстраивайтесь. У нас тут все с чего-то начинали.

Откуда-то из окна гнусаво доносилось:

«Широка страна моя родная…».

Патриотизм в перемешку с запахом разбавителя. У Анны закружилась голова.

— Анна Николаевна, — подошла Вера Павловна, в очках на цепочке и резиновых перчатках до локтя. — А вы у нас прям как с передовицы. Столько энтузиазма!

Анна натянуто улыбнулась.

— Да какой там… Просто хотелось помочь.

— Молодец. Мы это уважаем. Не то что некоторые, — она наклонилась поближе и полушёпотом добавила, — вон Лидия, например, опоздала. А вы — в первых рядах.

— Я просто услышала по радио и вышла.

— Угу, — Вера Павловна прищурилась. — А то ведь, знаете, разговоры ходят. Мол, поздно возвращаетесь, да на работе вас не видно.

Анна отвела взгляд к доске.

— У нас бывают выездные дела. Не всё на месте.

— Конечно, конечно, — сухо кивнула Вера Павловна. — Только вы не забывайте — коллективность у нас в почёте. Кто рядом — тот и свой. А кто бегает один — тот подозрителен.

— Поняла, — Анна мазнула кистью по нижней доске, стараясь не смотреть на соседку.

— Вот и хорошо, — учительница отступила, поправляя фартук. — А то я говорю — человек вроде культурный, а привычки странные.

— Какие, например?

— Да ерунда, — отмахнулась она. — Вы ведь интеллигентная. Только всё по-своему. Вот вы, например, картошку как чистите?

Анна чуть не выронила кисть.

— Ножом. А как ещё?

— А мы вот скоблим. Иначе шкурка — в помойку, а это же потери.

— Буду иметь в виду.

Лидия, стоявшая дальше у забора, засмеялась.

— А я смотрю, она у нас — барышня! Сразу видно, не наша. Пальтишко чистое, руки белые.

— У меня перчатки были, — буркнула Анна.

— Ага, были. У соседки брала. Матрёна сказала.

Анна сделала вдох, мазнула кистью ещё раз. Краска легла криво, капнула на ботинок.

— Зато забора будет меньше видно, — произнесла она, отряхивая ногу.

— Вот и молодец, — Лидия усмехнулась. — Глядишь, привыкнете. У нас тут весело.

— Очень.

Дети в это время носились между вёдрами, визжа:

— Мама, можно я тебя покрашу?

— А у меня кисть как меч!

— Я нашёл червяка! Настоящего!

Один мальчишка плюхнулся рядом с Анной и ткнул в зелёную доску пальцем.

— Тётя, вы мажете неправильно. Надо в другую сторону.

— Спасибо, буду знать.

— Я в садик хожу, у нас там тоже всё красим.

Он с гордостью ушёл, а Анна прикусила губу.

«Тут субботник — как повинность, а я должна улыбаться. Как в плохом спектакле, где роль не моя».

Но кисть она не бросила. Краска легла ровнее. На губах заиграла лёгкая ухмылка.

Старушки с лавки кивнули ей на прощание, и даже Лидия больше не бурчала.

Анна выпрямилась, глядя на ровную полосу зелёного.

«Ну что, Москва… Адаптация — первый уровень».

Вечер сгустился над Ярославлем быстро — небо потемнело уже к половине пятого. На улице воняло мокрым снегом и табаком, а фонари давали тусклый, будто замызганный свет. Кинотеатр «Октябрь» стоял между булочной и газетным киоском. У входа курили двое подростков, затягиваясь «Беломором», и громко спорили, кто из них похож на Шурика.

Анна зашла внутрь, поправив платок. В холле пахло сыростью, чуть кисло — как в старом погребе, и отдалённо чем-то масляным: то ли краской, то ли несвежим попкорном — хотя в СССР такого, конечно, не было. Вместо него продавали сладкую вату, кисель в пластиковых стаканчиках и квашеную капусту в кулёчках — на стойке дежурила пожилая кассирша с прической «бублик» и брезгливо смотрела на всех поверх очков.

— Один билет, — Анна постаралась не выделяться.

— На вечерний? — Кассирша протянула толстый картонный прямоугольник. — Садитесь ближе к концу, сегодня почти всё продано.

Зал был полон. В проходах шуршали шубами, кто-то стучал каблуками по бетонному полу. Анна заняла место у задней стены, опустив сумку на колени и обняв её. На экране уже крутили хронику — чёрно-белые кадры, тракторы и улыбающиеся передовики на фоне лозунгов.

— Урожайность на десять процентов выше, — произносил диктор с металлическим голосом. — Благодаря героическому труду колхозников колхоза «Путь Ленина»!

В зале кто-то начал хлопать, и хлопки прокатились по зрителям, будто цепная реакция.

Анна машинально похлопала тоже.

«Комедия смешит, а лозунги душат. Только они улыбаются одинаково — как будто по инструкции».

Перед ней сидели двое студентов — по виду первокурсники. Один, в сером пиджаке с заплаткой, наклонился к другому.

— Если ещё раз покажут эти комбайны, я усну. Лучше б сразу Шурика включили.

— Потерпи. Пятнадцать минут всего.

— А ты считал?

— Я каждый раз считаю.

Анна опустила голову, пряча улыбку.

Свет проектора мигнул, плёнка щёлкнула, и на экране, наконец, появились знакомые титры.

«Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика».

— Ну вот! — Довольно сказал студент впереди.

Анна улыбнулась. Картинка была дрожащей, чуть расплывчатой, но фильм оживил зал: зрители зашевелились, дети перестали хныкать, кто-то захихикал уже на заставке.

Смех прокатился первой волной после сцены с ослом. Потом — когда герой полез в окно — кто-то даже захлопал.

Анна смотрела внимательно, стараясь не отставать от общей реакции. Смеялась, когда смеялись все, хлопала, если хлопали. Но смех у неё был натянутый, движения — запоздалые.

«Я будто на экзамене. Все знают ответы, а я — нет. И шпаргалку не дали».

Кассирша, теперь уже без кассы, села в углу зала и время от времени бросала взгляды на публику. Особенно — на тех, кто сидел один.

Анна поёжилась, вжалась в кресло. Сумка под мышкой тёрла запястье.

Она выдохнула только на финальных титрах. Зал зашумел, кто-то встал, кто-то ещё смеялся. Сзади зашуршали обёртки от ирисок, впереди студент потянулся и повернулся к другу:

— Завтра «Берегись автомобиля» будет. Пойдём?

— У меня субботник. Скажи спасибо, что сегодня пустили.

— А ты пойдёшь? — Он повернулся к Анне.

Анна моргнула.

— Посмотрим. Может быть.

— Весёлый фильм, да? — Подмигнул он. — А то вы такая серьёзная сидели.

— Просто устала, — она встала, подхватив сумку. — Спасибо за компанию.

Он пожал плечами, и они с другом скрылись в коридоре.

Анна вышла в холл, вдохнула холодный воздух. На улице было пусто. На плакате над входом, под надписью «Культура — народу!», кто-то дорисовал очки актрисе из афиши.

Она засмеялась. Впервые — по-настоящему за вечер.

Но когда шагала по мокрому асфальту к дому, сердце вновь сжалось.

«Научиться смеяться вовремя — одно. Но быть своей — совсем другое».

Декабрьский день начинался с серого неба и пронзительного ветра. На рынке Ярославля было грязно, как после весеннего паводка: на асфальте темнели лужи с жирной плёнкой, под ногами чавкала грязь, а воздух стоял густой — с запахом лука, квашеной капусты и мокрых шерстяных кофт. Над прилавками висел огромный красный плакат: «Слава КПСС!» — края его были порваны, и ткань хлопала на ветру.

Анна встала у мясного лотка, прижимая к себе сумку. На прилавке лежал кусок жилистой свинины и что-то серое, похожее на печень. Рядом — весы с гирями и касса, выкрашенная зелёной краской.

— Без талонов — никак, — торговец, мужик в ватнике, даже не взглянул на неё. — Хошь — иди в кооп, там говна этого на три копейки.

— У меня деньги, — Анна постаралась говорить спокойно. — И товар на обмен.

Он прищурился.

— Опять косметика? Уже одна такая ходила — лак свой вонючий совала. У нас тут не модный бутик, а рынок. Талоны есть?

Анна молча достала из кармана завёрнутую в носовой платок помаду — последнюю, из 2005-го. Шелковистый корпус, чуть потёртый, с логотипом «Lancôme».

— Французская, — сказала она и сразу поняла, что ошиблась.

— Чего? — Он хмыкнул. — Нам тут французов не надо. Ты давай-ка, гражданка, иди гуляй. Очередь не задерживай.

Сзади уже зашевелились:

— Чего она там с губной мазнёй?

— Ишь, француженка выискалась.

Анна отошла в сторону.

«Моя помада стоит больше, чем их свинина. Но здесь это — просто блестящая ерунда».

Она прошла вдоль лотков: картошка в мешках, лук с землёй, капуста, развалившаяся на листья, и старушка, торгующая мылом «Детским». Мужчины у квасного ларька курили и обсуждали смену:

— Шестой пресс опять встал.

— Потому что Гришка нажрался.

— Он не нажрался, у него мать в больнице.

Григорий. Анна остановилась. Он стоял у края рынка — рядом с лавкой, на которой продавались носки и табак. В руках держал авоську, из кармана торчала пачка сигарет «Столичные».

— Гриша, — она подошла ближе. — Нужна помощь.

Он глянул на неё с усмешкой:

— А вы что тут делаете, мадам адвокат? Звёзд с неба не хватали — на рынок попёрлись?

— Не смешно. Мне нужно мясо. Я предлагала помаду, не взяли.

— Ага, — он вытащил сигарету, чиркнул спичкой о ботинок. — Эти мужики с мясного — они, конечно, идиоты, но систему знают. Тут за кусок лопатки и мать родную заложить можно.

— У тебя есть выход?

Он затянулся и кивнул в сторону одного из лотков:

— Вон там, под ржавой вывеской «Кулинария». Тётка по имени Тамара. Если я подойду с тобой и скажу, что ты моя двоюродная — даст. Но не просто так.

Анна молча достала ту же самую помаду.

— Последняя. Потом придётся торговать мозгами.

Григорий рассмеялся:

— С твоими мозгами — лучше бы книгами. Пошли.

Они подошли к лотку. Женщина лет сорока, с крупным лицом и руками, как у грузчика, кивнула Григорию.

— Это кто?

— Родня из Калуги, — сказал он. — Поможет по дому. Может, дашь ей кусочек?

Тамара вздохнула:

— Гриш, ну ты меня в гроб сведёшь. Вчера ж тебе сердце было. А теперь мясо просишь.

— Мяса — не мне. Девке надо, а я ей обещал помочь.

Анна молча протянула ей помаду. Та взяла, повертела в руках, понюхала, фыркнула:

— Надо же, заграница. А то всё казанское воняет клопами. Ладно, держи.

Она достала из-под прилавка пакет и швырнула туда кусок свинины с жирной полосой.

— Бульон выйдет хороший. Только соль добавь.

— Спасибо, — Анна взяла пакет обеими руками.

Когда они отошли, Григорий хмыкнул:

— Теперь ты мне должна ужин. Без всяких твоих заумных шуток. Просто борщ. Или там рагу.

Анна кивнула:

— Если не пересолю. Я же адвокат, а не повар.

— Ну так и я не мясник, — он засунул руки в карманы. — Но помогаю же.

Анна улыбнулась.

«Выжить здесь можно. Но без них — нельзя».

Вечер опустился на Ярославль мокрой, прохладной пеленой. Воздух был насквозь пропитан запахом сырости, угля и чужого дыма. Асфальт блестел от недавнего дождя, отражая свет единственного фонаря у угла дома. Лампочка мигала, будто нервничала вместе с Анной.

Она подошла к дому, прижимая к боку авоську с мясом и капустой. Пальцы замёрзли, но платок на голове не позволял спрятаться глубже в ворот свитера. У подъезда стоял мужчина — серое пальто до колен, фетровая шляпа, руки в карманах, сигарета в уголке губ. Его лицо освещал мигающий свет — искажённо, как на старой киноплёнке.

Анна замедлила шаг.

«Опять он. Или похожий. Чёрт его знает. Не могу поверить, что совпадение».

Мужчина не шевелился. Только курил — спокойно, лениво, будто стоял здесь каждый вечер.

Она попыталась пройти мимо, не встречаясь взглядом. Сердце колотилось.

— Добрый вечер, — голос был ровный, без выражения.

— Добрый, — она кивнула и остановилась у двери, доставая ключ.

Замок заел. Она вдавила его сильнее, держа сумку локтем, не оборачиваясь.

— Холодно сегодня, — он затушил сигарету о стену и бросил бычок в лужу.

— Ага, — коротко отозвалась Анна. — Зима всё-таки.

Замок щёлкнул. Она резко открыла дверь и вошла внутрь, не глядя назад. Дверь захлопнулась со скрипом.

На площадке пахло мокрой тряпкой и чем-то кислым. Анна прижалась к стене, прислушиваясь. За дверью было тихо.

«Если это КГБ, я пропала. Или просто сосед. Или Григорий опять устроил театр».

Она осторожно поднялась по ступеням, стараясь не шуметь, и на площадке своего этажа замерла у двери. Из соседней квартиры доносился глухой голос и радио — кто-то слушал сводки о трудовых успехах шахтёров.

Анна открыла дверь, вошла и тут же повернула ключ в обратную сторону — два оборота, как её учили в детстве. Сумку поставила у стены, платок сняла, повесила.

Подошла к окну, выглянула сквозь плотную тюль. Мужчина всё ещё стоял под фонарём.

«Нет. Это не просто сосед. И не случайность».

Она подошла к письменному столу, достала блокнот, где писала наблюдения — аккуратным почерком, без дат. Открыла новую страницу, подписала: Улица. Второй вечер подряд. Серый пальто. Сигарета. Молчит — но знает, кто я.

Закрыла блокнот, сунула его в обшивку дивана, как делала с важными вещами на первых допросах в 2005-м.

Потом снова подошла к двери, аккуратно проверила замок — рукой, потом взглядом. Всё на месте.

«Значит, началось. Теперь ни шагу просто так».

Она пошла на кухню, включила тусклую лампу над плитой. Газ щёлкнул, зажужжал. Вскипятила чай, стараясь не шуметь посудой.

На дощечке лежал кусок свинины. Она тронула его пальцем, как доказательство: живу.

Налив чай, села к столу. Посмотрела на замызганные обои, на железную ложку, что перекатывалась в стакане, и подумала:

«С этого дня — другие маршруты. Другой ритм. И без улыбок».

Свеча потрескивала, отбрасывая на стену пляшущие тени. Комната напоминала чемодан, плотно набитый нужным: кровать, покрытая выцветшим покрывалом, узкий столик, над ним — старенький радиоприёмник с облупившейся эмблемой «Родина». Анна сидела, закутавшись в тёплый свитер, одна нога подвернута под себя, другая в шерстяном носке упиралась в прохладный линолеум.

Радио гудело:

— …товарищи шахтёры Донбасса досрочно выполнили пятилетку! Слава героическому труду советского человека!

— Господи, — прошептала Анна и скривилась.

«Это не радио, а партийный гипноз. Где здесь музыка? Где хоть гитара, кроме боевой?».

Она потянулась к регулятору громкости, убавила — но не выключила. Пусть соседям слышно: сидит, слушает, значит, лояльная.

Сквозь стену доносился шёпот. Голоса были приглушены, но её ухо уже научилось выделять тревожные нотки: соседка Лидия снова кого-то обсуждала. Скорее всего — её.

Анна повернула голову. В щель под дверью проникал слабый свет из коридора — кто-то проходил. Скрип половиц усилил напряжение. Она быстро накрыла блокнот, лежащий на столе, книгой по уголовному праву РСФСР — старой, затёртой, взятой на работе.

— Чего это вы ночью при свете? — Голос Лидии прозвучал из-за двери. — Свет-то берегите. Не война, конечно, но всё ж.

— Работа, — отозвалась Анна сдержанно. — Завтра рано в суд, нужно всё сверить.

— А-а, ну, смотрите. А то радио у вас аж в коридоре гремит.

— Сейчас тише сделаю, — спокойно. — Просто голос у диктора бодрый.

Шаги отдалились.

Анна глубоко выдохнула, провела рукой по лицу.

«Тебе сорок, а ты боишься, как девочка, что у тебя свеча горит не по графику».

Радио продолжало:

— Великая партия Ленина ведёт нас к коммунизму, под водительством Центрального Комитета…

Она снова скривилась, взяла ручку, но вместо записей об уголовном кодексе начала чертить в блокноте схему: связи между соседями, кто с кем чаще говорит, кто где работает. У Лидии — брат в горисполкоме, у Веры Павловны — племянник в милиции.

«Все друг у друга на виду. Здесь даже воздух шепчет в отчёты».

Она попыталась сосредоточиться, но голос радио продолжал бубнить о социалистическом соревновании и передовиках.

— Дайте хоть песню уже, — буркнула она и подкрутила ручку.

Из динамика пошёл марширующий мотив.

— Вот, марш! Идеально, чтобы заснуть с мыслями о трудовой доблести.

Она откинулась на спинку стула, посмотрела в потолок. Трещина в штукатурке напоминала тонкую линию на старом плане Москвы.

«Надо учиться повторять, что слышу. Эти фразы... “под водительством”, “досрочно выполнили”, “трудовая вахта”... надо выучить. Это не просто слова. Это пароль».

Она встала, подошла к сумке у кровати, проверила мясо — прохладное, завёрнуто в бумагу. Всё на месте.

Подошла к окну. На улице — темень, но фонарь больше не мигал. Мужчины в пальто не было.

«Завтра — другие слова. Другой голос. На публике — лозунги. Внутри — блокнот. Я умею жить в системе. Любой».

Радио затянуло:

— И пусть партия скажет: вперёд!

Анна выключила приёмник. В комнате сразу стало тише, даже свеча будто облегчённо вздохнула. Она села обратно к столу и стала выписывать фразы: «строим коммунизм», «дружный коллектив», «благо Родины».

Для неё это была не пропаганда. Это был словарь выживания.

Свеча на столе догорала медленно, капая жирным воском в жестяную крышку из-под обувного крема. Комната напоминала временный штаб — маленький, обветшалый, но стратегически выверенный. Анна сидела на табуретке, склонившись над столом, вырывая из блокнота страницу за страницей. На каждой — заметки: даты, фамилии, фразы из стенограмм, в которых советская прокуратура пыталась утопить женщин вроде Лашковой. Всё это теперь — бумажные мины.

Она аккуратно сложила листы, по очереди просунула их в нижнюю часть коробки из-под обуви, накрыв сверху обрывками газет, старыми квитанциями и обёртками от мыла. Поставила коробку в самый дальний угол под кроватью и задвинула туда же стопку башмаков.

«Если сюда сунутся с обыском — эта коробка должна выглядеть как мусор. Как банальный, советский, никому не нужный хлам».

Слышался звон посуды и бормотание из кухни. Пахло поджаренной картошкой, квашеной капустой, щепоткой жира и нетерпением.

Анна поднялась, завязала на голове платок, сунула руки в холодную воду в тазике — помыть, не помыть? Решила, что запах капусты всё равно перебьёт любые запахи пальцев. Вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.

На кухне кипел обычный вечер. Лидия ворчала, стоя у плиты, помешивая что-то в кастрюле. Иван сидел у окна, с чашкой чая и куском хлеба, болтая ногой. Вера Павловна в очках чистила свёклу.

— Ну, раз пришли — шинкуйте, — бросила Лидия, не глядя. — Раз уж мясо достали, значит, и борщ научитесь варить. Не в ресторане, чай.

— Шинковать капусту? — Анна осторожно взяла нож. — Сейчас. Только покажите, как именно.

— Как?! Да как все нормальные люди! — Фыркнула Лидия. — Не крошить, а тонко, длинно, вот так. Видите?

Вера Павловна вмешалась мягче:

— Сначала разрезаете кочан пополам. Потом — на тоненькие полосочки. Чем тоньше — тем вкуснее борщ. Иван, убери локти с разделочной доски!

— А чего я? — лениво спросил он. — Я тут чай пью, а не капусту режу.

Анна вздохнула и взялась за дело. Капуста сопротивлялась. Полоски выходили кривые, одни — широкие, другие — едва заметные. Нож скользил, и в какой-то момент она чуть не порезала палец.

— Тьфу ты, барышня, да вы ж пальцы себе пообрезаете, — пробурчала Лидия. — Держите вот так. Да что вы, как с иностранным ножом!

— В Москве не учат борщу? — Усмехнулся Иван. — Или там у вас пиццу подают?

Анна усмехнулась натянуто:

— Теперь — борщ. Пицца у меня закончилась.

Все хмыкнули. Атмосфера, вопреки ворчанию, была почти домашней.

— Ну, ничего, научитесь, — сказала Вера Павловна. — Мы вам покажем, как борщ — настоящий, с зажаркой, на свиных косточках. А вы, может, нам про уголовные статьи расскажете — для общего развития.

Анна кивнула, опуская взгляд на капусту.

«Борщ вместо пиццы — мой новый уровень выживания. Главное — не сболтнуть чего-то не по времени».

Она старалась делать движения увереннее. Лезвие скользило по бело-зелёной массе капусты, и в этом ритме, под звук кастрюль, щелчков ножа и капель кипящей воды, было что-то медитативное.

— Дайте ей чуть свеклы — пускай натирает, — скомандовала Лидия. — Раз пришла, пусть до конца. У нас тут не кино.

— Да я не возражаю. Вы только скажите, как правильно.

— Правильно? — Лидия посмотрела пристально. — Чтобы вкус был — душой надо варить. А душа у вас… ну, пока холодная. Зато руки — ничего. Потеплеют.

Анна усмехнулась.

«Спасибо, Лидия. Это, наверное, ваш способ сказать, что я не совсем безнадёжна».

Она продолжала натирать свёклу, слушая, как Иван рассказывает байку о том, как однажды потерял паспорт и месяц работал по чужому. Смех, звяканье посуды, запахи… всё это на несколько мгновений делало время неважным.

Но внутри, за всем этим бытом, под слоем капусты и картошки, у Анны билось другое — острое, сосредоточенное: коробка под кроватью. Нельзя забыть.

— Завтра попробуем варить вместе, — сказала она вдруг. — Может, даже съедобно получится.

— Если не сожжёте плиту, — буркнула Лидия.

— А если и сожгу — скажу, что боролась с саботажем, — улыбнулась Анна.

— Во-от, — фыркнула Вера Павловна. — Уже говорите, как настоящая советская женщина.

Их смех затих, когда за дверью хлопнуло что-то тяжёлое. Все на секунду замерли. Потом продолжили готовку.

Анна не подала виду, но сердце сжалось.

«Коробка на месте. Документы спрятаны. Я — просто женщина, учусь варить борщ. Всё по правилам».

Она вздохнула и продолжила шинковать.

Глава 14: Первые трещины

Свеча на столе горела неровно, пламя дрожало от малейшего сквозняка, отбрасывая неясные тени на пожелтевшие листы. Пахло воском, картошкой из кухни и холодом. Электричество снова вырубили — то ли профилактика, то ли преднамеренное совпадение. Анна встала, подтянула платок на лбу и опустилась обратно к столу, где лежала папка с делом Александра Гинзбурга.

Её пальцы были чуть скованы от февральского холода, но движения оставались точными. Она сняла резинку с папки, аккуратно расправила страницы.

На первом листе — обвинение по статье 70 УК РСФСР: антисоветская агитация. Формулировки — как по шаблону: «умышленное распространение клеветнических измышлений», «подрывная деятельность», «осознание преступного характера своих действий».

— Осознание, — тихо пробормотала она, прищурившись. — То есть мотив уже вписан в обвинение. Удобно. Без анализа, без экспертизы.

В коридоре заскрипели половицы. Анна мгновенно замерла. Под свечой поблёскивали обложки: папка, книга «История КПСС», подложенная для маскировки.

Тень на двери — чья-то. Потом — шорох.

Она вздохнула. Лидия. Кто ж ещё?

«Ну конечно, если я не сплю — значит, пишу донос. Или рассылаю листовки голубями».

Анна поднялась, проверила замок. Затем, крадучись, подошла к кровати, отодвинула половицу. В щели скрывалась коробка из-под обуви с аккуратно сложенными заметками — черновиками, выписками, чужими рассказами. Она быстро проверила, на месте ли всё. Закрыла. Засунула доску обратно.

Возвращаясь к столу, взглянула на сумку у стены. Внутри — остатки денег от дела Петрова. За эти деньги Григорий подкупил милиционера, принесшего копии документов по делу Гинзбурга.

«Я спасла мать — и вора. Теперь беру дело диссидента. За взятку. Отличная у меня адвокатская траектория: от норм Конституции до подвала с коробкой».

Она села, потёрла виски и снова взялась за чтение.

Страницы шуршали сухо, на бумаге проступали отпечатки пальцев того, кто держал их до неё.

«Белая книга». Материалы суда над Синявским и Даниэлем. Свидетельства фальсификаций, протоколов с расхождениями. Удивительно, как грамотно и сдержанно она была составлена. Ни одного прямого оскорбления, только факты.

Она записывала карандашом:

— Нарушение ст. 46 УПК — отказ в вызове свидетелей защиты.

— Протокол расшифрован неправильно — нет подписей обвиняемых.

— Не допущен адвокат по выбору, назначен штатный.

Раздался стук в стену — три раза. Потом — женский голос.

— Аннушка, вы уж извините, у нас утюг через ваш предохранитель работает. Вы не вскипятили там чего?

— Нет, Вера Павловна, — ответила она через дверь. — Просто свеча. Я скоро всё потушу.

— Ну и славно, а то Лидия уж бурчит, будто вы здесь химичите.

Анна улыбнулась, несмотря на напряжение.

«Да. Химичу. Статья 70. Готовлюсь к ней, как к аттестации».

Она снова склонилась над делом. Читала, вычёркивала, записывала. Рядом лежала «История КПСС», где в середине — вырезанное углубление, скрывающее аккуратно сложенные её личные заметки: даты, параграфы УПК, цитаты из уголовного кодекса.

Через окно в комнату проникал звук трамвая — глухой звон на стыке рельс и морозного железа. А следом — гудение уличного громкоговорителя:

— …На повестке дня — усиление трудовой дисциплины. Впереди — четвёртый квартал пятилетки. Коллектив завода «Красный Профинтерн»…

Анна вздохнула.

«Гинзбург, если ты слышишь это сейчас — держись. Я сижу в Ярославле, в комнате с коробкой под полом и книгой с дырой внутри. У нас с тобой разные камеры, но одна страна».

Она потянулась за чашкой — чай уже остыл, но это было неважно.

— Не уснули ещё? — Раздался голос за дверью. Это была Лидия.

Анна поморщилась, медленно подошла и приоткрыла дверь.

— Нет. Материалы читаю.

— Всё читаете. Всё вас интересует. Не устаете?

— Работа у меня такая. Я же — москвичка.

Лидия с прищуром посмотрела на неё:

— Москвичка — и в коммуналке. Странно как-то.

Анна кивнула:

— Бывает. В Москве тоже крыши текут. А я — не партработник. Юрист.

— Юристов — полно. А такие, как вы, — один на весь подъезд. Ну ладно. Смотрите, свечу не забудьте потушить. А то у нас как-то у Панкратовых пожар был — от газеты.

— Не забуду. Спасибо.

Дверь закрылась. Анна вздохнула, вернулась к столу.

Вся её жизнь теперь помещалась между коробкой под полом, дыркой в книге и чайником без крышки. Но сердце билось ровно. Чуть учащённо — но ровно.

Она сделала ещё одну запись на полях:

— Допрос в отсутствие адвоката. Нарушение ст. 63 УПК. Приложить судебную практику 1961 года.

Пламя свечи качнулось, осветив стены, обои с выцветшими розами, сумку с деньгами, аккуратно поставленную в угол.

Анна прижала пальцы к виску.

«Я не преступник. Я просто делаю то, что должны были делать они. Но не делают».

Она взяла новую страницу. И продолжила писать.

Переулок за зданием суда казался вырезанным из другого города. Узкая полоса мокрого асфальта, ржавые мусорные баки под бетонной стеной и чёрные провода, свисающие с покосившегося фонарного столба, создавали ощущение задника для подпольной сцены. Холодный ветер гнал по земле бумажный фантик и поднимал в воздух запах сырости, перемешанный с дымом дешёвых сигарет. Свет фонаря мигал, отбрасывая на кирпичную кладку прерывистые тени, словно сама улица дышала неровно.

Анна стояла у стены, прижав сумку к боку. Её пальцы были замёрзшими, но крепко сжимали ручку. Под пальто она чувствовала, как бешено стучит сердце. Шарф поднимался и опускался вместе с дыханием.

— Опаздываешь, — сказал Григорий, отталкиваясь плечом от стены.

Его голос был низким, сиплым, с чуть слышной насмешкой. Он затянулся сигаретой и выдохнул дым в сторону бака.

— Меня в коридоре Лидия тормознула, — Анна посмотрела ему прямо в лицо. — Пришлось сделать вид, что уронила ключ.

Григорий кивнул, будто одобрял импровизацию. Он вытащил из внутреннего кармана свёрток в коричневой бумаге и протянул её.

— Здесь всё. Протоколы допросов, обвинительное заключение, расписка об ознакомлении и справка о сроках следствия.

Анна открыла сумку и достала конверт с деньгами. Бумажные рубли были уложены ровно, перевязаны ниткой.

— Это всё, что осталось с дела Петрова.

Григорий взвесил конверт в руке.

— Тяжеловато. Надеюсь, не макулатура?

— Проверь, если хочешь. Я не играю в дурацкие игры.

Он разорвал нитку, заглянул внутрь, пересчитывать не стал. Просто убрал в карман и кивнул.

— В следующий раз будет дороже. Менты начали дергаться, боятся, что за тобой кто-то стоит.

— Никто за мной не стоит, — Анна сказала это с подчёркнутой усталостью.

— Вот именно, — Григорий усмехнулся. — И это плохо. Самые уязвимые — одиночки.

Анна отвела взгляд, замечая в глубине переулка силуэт мужчины в сером пальто. Тот замер у угла, как будто прислушивался.

— Мы закончили? — Она сжала свёрток.

— Пока да, — Григорий затушил сигарету о кирпич. — Но запомни: теперь ты не просто адвокат. Ты — связанная.

— Я связана делом, — сказала она и развернулась.

Её шаги звучали глухо по мокрому асфальту. Сумка стучала о бедро, под мышкой пульсировал свёрток — словно горячий.

Дома было тихо. Из кухни доносился запах варёного лука, а из-за стены слышался негромкий кашель соседа. Анна осторожно закрыла дверь, проверила задвижку и тут же прошла к кровати.

Она опустилась на колени и откинула половицу. Вынула из тайника коробку из-под обуви, вытащила старые листы и положила их рядом, аккуратно сложив новые поверх.

Свёрток из переулка был тщательно перевязан и промаркирован, будто его собирали архивариусы. На обложке стояло «Дело №3/г. — А. И. Гинзбург».

Анна отнесла его к столу. Зажгла свечу — электричества, как обычно, не было.

— Посмотрим, Гинзбург, чем тебя зацепили, — она пробормотала это почти шепотом.

Первая страница начиналась стандартно: имя, статья, дата ареста. Потом — перечень документов. Анна быстро пролистала до графика следственных мероприятий.

— Ага. Есть, — она прижала пальцем дату: между задержанием и предъявлением обвинения прошло 20 суток.

Она вытянула руку за Уголовно-процессуальным кодексом и открыла нужный раздел.

— Статья 133. Сроки предварительного следствия. Сорвали, гады.

Лист за листом она проверяла протоколы, выписывала несостыковки, подчёркивала даты. Несколько подписей стояли без расшифровки. Один из допросов не был заверен понятыми.

— Раньше я получала это через запрос в канцелярию, — Анна шептала, почти ухмыляясь. — А теперь — через ржавый бак и Григория в кожанке. Идеальный правовой прогресс.

Она оглядела комнату. Пыльная полка, затёртая скатерть на столе, еле теплая батарея.

«А раньше был кабинет с кондиционером и кофе. Теперь свеча, капуста и статья 70».

Но страх отступал. Он уступал место сосредоточенности. Дело Гинзбурга обретало структуру, а в её голове выстраивалась линия защиты.

— Сроки нарушены. Протокол без подписи. Не допущен адвокат по выбору. Это не просто дело — это дыра в системе.

Свеча потрескивала. На стене дрожал её силуэт — согнутая фигура в платке, над папками, с карандашом в руке.

Анна выпрямилась, стряхнула с колен крошки гипса от пола и убрала всё обратно в тайник.

Затем снова села, подперев щёку рукой.

«Воровские деньги купили доказательства для защиты диссидента. Отличный уравнитель эпох. Но раз уж я начала — я доведу».

Она потянулась за чашкой с остывшим чаем, сделала глоток, поморщилась.

Снаружи по улице проехал трамвай. Далеко, но слышно.

И всё же — в этот момент ей показалось, что город дышит не враждебно. Просто настороженно.

Она улыбнулась уголком губ.

— Дыши дальше, Ярославль. Я тоже ещё не выдохлась.

Зал Ярославского областного суда хранил в себе запах старого лака, тишину уважения и напряжение ожидания. На стене, чуть выше председательствующего, висел потемневший портрет Ленина, чья выцветшая улыбка смотрела в зал с непроницаемой серьёзностью. Свет падал с потолка тускло, выхватывая из полумрака лица и ускользая в уголки зала, где сидели журналисты, партийные функционеры и любопытствующие местные. От скамеек исходил скрип, будто даже дерево реагировало на происходящее.

Анна стояла у стола защиты. На ней было скромное тёмное платье с воротничком, волосы убраны, осанка прямая. Она не позволяла себе сжать руки, хотя пальцы всё ещё помнили дрожь от холодного свёртка, переданного накануне. Перед ней стоял свидетель — мужчина лет тридцати пяти, с тонкими усами, в застиранной рубашке под пиджаком, из которого торчала неровно пришитая пуговица. Он теребил её, как спасательный круг.

— Пожалуйста, фамилию, имя, отчество, — голос Михаила Орлова, судьи, прозвучал чётко.

— Куликов Игорь Сергеевич.

Анна смотрела на него внимательно. Уголком глаза она ощущала взгляд Соколова — прокурор сидел с ядовитой полуухмылкой, записывая что-то в блокнот.

— Начнём с простого, товарищ Куликов, — сказала Анна ровным тоном. — Вы работали с Александром Гинзбургом в редакции музея?

— Да, работал, — свидетель кивнул, голос его дрожал.

— С какого года?

— С шестьдесят шестого.

— Хорошо. А скажите, пожалуйста, были ли у вас конфликты с Гинзбургом на работе?

— Нет, не было, — ответ прозвучал слишком быстро.

— Не было? — Анна слегка наклонила голову. — Абсолютно никаких?

— Ну… может быть, мелочи, рабочие вопросы.

— Какие, например?

Куликов отвёл взгляд, кашлянул, снова потянулся к пуговице.

— Он… иногда не согласовывал тексты. Сам печатал, без подписи. Я был заведующим сектором.

— То есть, нарушал служебную субординацию?

— Ну да.

— Вы писали на него жалобы?

— Да… пару раз, — лицо свидетеля порозовело.

Анна кивнула и подошла к столу, взяв из папки лист.

— Вот копия служебной записки от вас, Куликов, датированная мартом шестьдесят восьмого. Цитирую: «Гинзбург подрывает коллективную дисциплину и демонстрирует неуважение к заведующему сектором». Это ваша подпись?

— Моя.

— После этого, насколько мне известно, вас перевели в фондохранилище?

— Да.

— По вашему желанию?

— Нет.

Анна сделала паузу.

— Вас злило, что Гинзбург имел влияние на руководство?

— Нет… я… — Куликов замялся.

— Напоминаю, вы под присягой.

— Ну… было неприятно, да. Он часто игнорировал мои распоряжения.

— Понятно, — Анна выпрямилась. — А теперь скажите: когда вы впервые услышали о «Белой книге»?

— В… в декабре.

— Декабре какого года?

— Шестьдесят восьмого.

— А в протоколе вы указали октябрь.

Куликов открыл рот, закрыл, снова затрогал пуговицу.

— Я… может, ошибся…

— То есть, в октябре вы не могли знать о книге, если она появилась в декабре?

Соколов поднялся.

— Уважаемый суд, я протестую. Защита манипулирует свидетельскими неточностями, чтобы дискредитировать государственное обвинение!

Михаил Орлов не сводил глаз с Анны. Он поднял ладонь.

— Протест отклоняется. Защита ведёт допустимый перекрёстный допрос. Прошу продолжить.

Анна бросила короткий взгляд на Гинзбурга. Тот сидел спокойно, его руки были сцеплены, лицо бледное, но в глазах вспыхнула едва заметная искра.

— Вы дали показания против Гинзбурга, основываясь на личной неприязни?

— Нет! — Куликов повысил голос.

— Но вы признали, что он вас раздражал. Признали, что жаловались. Признали, что его влияние превышало ваше.

— Это не значит, что…

— Значит. Это значит, что ваши показания могут быть мотивированы личными обстоятельствами, а не объективной оценкой его действий.

Соколов снова встал, но Орлов жестом остановил его.

Анна сделала шаг назад, давая свидетелю пространство.

— У меня нет больше вопросов.

Михаил Орлов склонился к протоколу.

— Свидетель, свободны.

Куликов быстро сбежал с возвышения, словно сцена сожгла ему подошвы.

Судья поднял глаза. Его взгляд задержался на Анне чуть дольше обычного.

— Следующий свидетель будет допрошен после перерыва. Заседание объявляется прерванным на пятнадцать минут.

Стук молоточка отозвался гулким эхом.

Анна села на своё место, сложила руки на коленях и глубоко вдохнула.

«Один шаг. Только один. Но уже дрожат стены обвинения».

Соколов медленно подошёл и остановился рядом.

— У вас острый язык, гражданка Коваленко. Только не забывайте, что острые предметы легко режут владельца.

— Благодарю за заботу, — она посмотрела на него так, будто изучала улику. — Я умею обращаться с инструментами.

Соколов кивнул и отошёл.

Анна опустила взгляд на свои записи. Слова свидетеля, даты, паузы — всё было выстроено, как в её московских процессах, только здесь ставки были выше.

«Теперь не просто карьера. Теперь — выживание. И правда».

Перерыв закончился внезапно, словно кто-то выключил звук в зале, а затем резко включил его на полную громкость. Молоток судьи снова ударил по дереву, и тонкий звон отозвался в ушах, как сигнал к бою. Люди поспешно вернулись на свои места. Публика перестала шептаться, запах пота и лака усилился, смешавшись с духотой, будто сама правда, тяжёлая и липкая, наполнила помещение.

Анна поднялась, расправила плечи и подошла к столу защиты. На столе перед ней лежала толстая папка с материалами дела. Её пальцы слегка дрожали, но голос, когда она заговорила, прозвучал чётко, как отточенный инструмент:

— Ваша честь, я прошу слова по поводу ключевого доказательства обвинения — так называемой «Белой книги», якобы распространявшейся подсудимым с целью подрыва государственной власти.

Судья Орлов поднял глаза от протокола. Он выглядел усталым, но внимательным. Соколов, не дожидаясь продолжения, усмехнулся и склонился над блокнотом, в который уже делал очередную заметку. Скрип пера резал слух Анны, как комариный писк в тишине.

— Прошу, адвокат, — сказал Михаил.

Анна разложила несколько страниц, вытянула один протокол, предварительно выделенный жёлтым карандашом, и посмотрела прямо на судью.

— Согласно протоколу допроса от восьмого декабря, свидетель Печорин утверждает, что получил экземпляр «Белой книги» от знакомого, а не от Гинзбурга лично. Ещё два свидетеля — Семёнова и Карпин — дают схожие показания. Ни один из них не утверждает, что подсудимый распространял книгу в широком кругу.

— Это не отменяет факта создания заведомо антисоветского материала, — перебил Соколов, резко поднимаясь. — Даже ограниченное распространение…

— Простите, — Анна повернулась к нему. — Вы только что подтвердили ограниченность распространения. Это важно. У нас нет доказательств массовой публикации. Ни типографии, ни списка адресатов, ни рассылки. Это, ваша честь, — она снова повернулась к судье, — исключает состав по части публичности, которая обязательна для инкриминируемой статьи.

Орлов медленно кивнул, не перебивая.

Анна продолжила:

— Более того, согласно статье 133 УПК РСФСР, срок предварительного следствия по данной категории дела не может превышать два месяца без санкции прокуратуры. В материалах дела отсутствует соответствующее постановление.

Она протянула лист бумаги, положив его на край стола судьи:

— Акт приёма материалов от следователя датирован пятнадцатым января, а возбуждение дела — двадцать первым октября. Три месяца. Без продления. Это прямое нарушение процессуального порядка.

В зале повисло молчание. Даже перо Соколова замолчало. Он прищурился, пальцы медленно закрыли блокнот, как крышку над ящиком с осами.

— Подозреваю, что защита использует формализм, чтобы затушевать идеологическую подоплёку дела, — сказал он с натянутой улыбкой. — Подсудимый не скрывал своей работы над книгой.

Анна подняла голову.

— Он не скрывал — это правда. Потому что не считал её противоправной. Потому что отправил её в научные круги и правозащитные организации. А не в подполье. Если бы он хотел скрыть это, он бы не хранил её на виду. Это не агитация, это документирование судебного процесса — к которому он имел отношение.

Гинзбург слегка наклонил голову. Его осанка оставалась ровной, хотя лицо всё ещё было напряжено. Анна почувствовала, как тянется тонкая нить между ними — не союз, не благодарность, а понимание. Он знал, что она тянет этот процесс, как канат над пропастью.

Судья Орлов перелистнул пару страниц в своём досье, затем поднял глаза и медленно сказал:

— Защита поднимает вопрос допустимости доказательства. Протест стороны обвинения я принимаю к сведению. Суд изучит процессуальные сроки.

Соколов прижал губы, но ничего не сказал. Его глаза блеснули холодным недоверием.

Анна вернулась к столу, села и выдохнула медленно, через нос. Сердце стучало так, будто кто-то стучал в дверь. Она опустила руки на колени, ощущая липкость ткани под ладонями.

«Если дойдёт до конца — эти бумаги, эти подписи, эти даты — станут не просто бумажками. Они станут якорем. Для него — свобода. Для меня — капкан».

Она не заметила, как судья снова посмотрел в её сторону. Дольше обычного. В его взгляде не было враждебности, но и нейтралитета тоже. Интерес. Осторожность. Что-то ещё.

Скрипнули скамейки. Где-то в дальнем ряду кашлянул старик. Гинзбург смотрел в одну точку, как будто уже видел за ней свет.

Анна слегка приподняла подбородок. Её пальцы легли на край стола. Словно якорь. Словно обещание: довести до конца.

Скрип деревянной двери был долгим, будто затаившимся. Судебный пристав шагнул вперёд, глухо прокашлялся и громко произнёс, отчеканивая каждое слово:

— Прошу всех встать. Суд идёт.

В зале поднялись — кто резко, кто медленно, со скрипом скамеек и шелестом одежды. Даже журналист в коричневом пиджаке, задремавший было в последнем ряду, встрепенулся и встал.

Михаил Орлов вошёл без лишнего пафоса, но с той степенной важностью, которая не требовала репетиций. Его чёрный костюм казался особенно строгим на фоне обшарпанных деревянных стен. Он остановился у стола, обвёл зал взглядом, коротко кивнул и сел.

— Прошу садиться, — негромко сказал он.

Анна опустилась на край стула. Под её пальцами снова была та же гладкая поверхность стола защиты. Материалы дела лежали перед ней, аккуратно разложенные, как карта битвы. В груди сжалось, но лицо оставалось спокойным.

«Вот он. Момент, который держит дыхание всего зала».

Судья откашлялся, отложил ручку и взглянул в сторону подсудимого. Гинзбург сидел, сцепив руки в замок. Его глаза, усталые и обострённые, не дрогнули.

— По результатам рассмотрения материалов дела и ходатайства стороны защиты, — Орлов говорил размеренно, в зал будто вползла тишина, — суд признаёт недопустимыми в качестве доказательств материалы, полученные с нарушением сроков, установленных статьёй сто тридцать третьей УПК РСФСР.

Соколов напрягся. Он не пошевелился, но вся фигура будто сжалась, как сжатая пружина. Блокнот остался лежать на столе, открытым, но его руки больше не писали.

— Учитывая отсутствие иных убедительных доказательств вины, суд постановляет: Александра Ильича Гинзбурга — оправдать, с признанием за ним права на реабилитацию, — судья взглянул в сторону обвинения, но не задержался. — Освободить из-под стражи немедленно.

Зал замер. Пару мгновений царила тишина настолько густая, что слышно было, как на третьей скамье кто-то выронил карандаш.

Потом — короткий, сдавленный вздох Гинзбурга. Он опустил голову, как будто не поверил сразу. Его плечи чуть дрогнули, но он остался сидеть, будто приклеенный к скамье.

Анна подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

— Спасибо, — одними губами произнёс он.

Она кивнула — едва заметно, как это делали её коллеги в Мосгорсуде на больших процессах. Но сердце билось с такой силой, что казалось, его мог услышать весь зал.

«Оправдание. Настоящее, открытое. Против Соколова. Против системы. И при этом — по закону».

Судья Орлов не встал сразу. Он что-то записал в папке, затем посмотрел в сторону Анны. В его взгляде не было торжества, но было нечто большее — признание.

Он встал и произнёс с лёгкой паузой:

— Заседание объявляется закрытым.

Стук молотка прозвучал как раскат грома. Публика снова зашумела. Кто-то начал аплодировать, но звук сразу же погас — будто воздух в зале не позволял настоящей радости развернуться полностью.

Соколов, с побелевшими губами, резко закрыл блокнот и встал. Он подошёл к Анне почти вплотную. Его голос был тихим, но твёрдым:

— Я вас запомнил.

— Профессиональное качество, — она не отводила взгляда. — Поздравляю.

Он посмотрел на неё, как на человека, которому намерен уделить особое внимание. Затем развернулся и ушёл, не дождавшись ответа.

Гинзбург подошёл, руки в карманах, взгляд прямой, но мягкий.

— Я думал, что не доживу до слов «оправдан». Спасибо, гражданка Коваленко.

Анна улыбнулась, но едва-едва. Руки были холодными, но внутри кипело.

— Это не подарок. Это право. Вы его заслужили.

Он кивнул и, не оборачиваясь, направился к выходу. За ним следом уже спешили журналисты, шёпотом обсуждая «неожиданный поворот» и «женщину из Москвы».

Анна осталась стоять у стола. Её ладони лежали на папке. Голова гудела, словно после выстрела.

«Каждая победа спасает одного. Но злит десяток. Сегодня я спасла. А завтра?».

Михаил подошёл ближе. Он не говорил ничего сразу. Просто стоял рядом, прислонив ладонь к столу, словно случайно.

— Вы знаете, — негромко сказал он. — В девяносто девяти случаях из ста всё идёт по накатанному. И только в одном появляется кто-то, кто ломает рельсы.

Анна посмотрела на него.

— Вы сожалеете?

Он покачал головой.

— Нет. Но теперь у вас есть имя. И за этим именем — тень. Вы готовы к этому?

— Да.

Он пошёл к двери. Спина прямая, шаги ровные. Не судья — человек.

Анна медленно закрыла папку и выдохнула. Тяжело, спокойно, окончательно.

«Сегодня — да. Завтра — увидим».

Дверь в кабинет Михаила приоткрылась с характерным скрипом. Анна вошла первой, осторожно придерживая сумку с заметками, и остановилась у края стола. Свет настольной лампы был тёплым, жёлтым, как в квартирах с перегоревшими абажурами. Воздух в кабинете пах пылью, старыми книгами и слабым ароматом табака, въевшегося в деревянные панели.

На стене, как и положено, висел портрет Ленина — выцветший, но горделивый. Под ним, на полке, стояли тома «Советской юстиции» и пара потёртых сборников комментариев к УПК. А на самом столе, между бумагами, чернильницей и замусоленным приёмником, лежал детский рисунок — яркий, на обороте какого-то бланка. Мальчик с огромными глазами и дом с кривыми окнами. Солнце в углу. Подпись: «Артём».

Михаил сидел за столом. Серый костюм, тёмный галстук. Его руки были сцеплены, локти упирались в край стола, а взгляд упирался в Анну.

— Садитесь, гражданка Коваленко.

Анна не села. Она выпрямилась, прижав сумку к боку.

— Вы ведь не для чаепития меня позвали.

Михаил вздохнул. Склонился чуть вперёд.

— Я видел, как вы работаете. Видел, как вы вытягивали Гинзбурга. Но вы перешли грань.

— Грань? — Она слегка приподняла бровь. — Статья о нарушении сроков — не моя выдумка. Или вы о чём-то другом?

Михаил провёл ладонью по виску. Линия волос начинала седеть. Лицо усталое, но глаза по-прежнему твёрдые.

— Не играйте со мной. Я говорю о том, как материалы оказались у вас. О Григории.

Анна молчала секунду. Затем чуть склонила голову и спокойно произнесла:

— У вас есть доказательства?

— Нет, — его голос чуть дрогнул. — Но у меня есть интуиция. И опыт. Вы не из тех, кто просто «находит» нужные документы.

Она сделала шаг ближе к столу. Голос остался холодным:

— Тогда зачем мы здесь? Вас тревожит закон, или то, что его использует кто-то не из вашей игры?

Михаил откинулся в кресле. Тишина повисла между ними. В кабинете было настолько тихо, что слышно было, как тикают старые часы на стене.

— Вы рискуете, — сказал он наконец. — Вы лезете в дело, где и прокурору не всё позволено. Вы — человек без прикрытия, без связей, без... — он замялся, —...без понимания, куда это может привести.

Анна посмотрела на рисунок. Артём. Наверное, сын. Или племянник. Она знала уже — вдовец. Остался здесь, в Ярославле, с ребёнком, с должностью, с тишиной, которую заменили книги и вечерние дежурства.

— А вы боитесь, — мягко сказала она.

Михаил нахмурился.

— Я обязан соблюдать рамки.

— Нет, вы просто боитесь системы больше, чем я — криминала.

Он резко встал. Но не подошёл ближе. Его руки сжались на спинке стула.

— Вы думаете, вы неприкасаемая? Что Москва сделала вас железной? Здесь другие правила. Здесь за такие трюки людей отправляют в лагеря. Или исчезают.

— А вы что, отправите меня? — Она склонила голову набок. — Или просто продолжите вызывать в кабинет и смотреть так, будто хотите предупредить, но не решаетесь?

Михаил замолчал. В его лице что-то дрогнуло — то ли усталость, то ли боль. Он посмотрел на рисунок, потом снова на Анну.

— Вы не такая, какой хотите казаться.

Анна чуть улыбнулась.

— А вы не такой, каким вас представляют ваши коллеги. И, похоже, не такой, каким были когда-то.

Он не ответил. Подошёл к окну, отодвинул тяжёлую штору. Снаружи — тёмное февральское небо, фонарь на углу, идущие по снегу силуэты. Он выдохнул — тихо, почти со стоном.

— Я не смогу вас защитить, если что-то случится.

— Я не прошу защиты. Только не мешать.

Михаил обернулся. Его взгляд задержался на ней чуть дольше, чем полагается судье. В нём не было строгости. Только — беспокойство.

— Идите, гражданка Коваленко.

Она кивнула. Повернулась к двери. Прежде чем выйти, обернулась:

— Рисунок хороший.

Он опустил глаза.

— Да.

— Надеюсь, он знает, что у него хороший отец.

Она не ждала ответа. Закрыла дверь за собой — мягко, но с лёгким щелчком. И лишь в коридоре позволила себе улыбнуться. На миг. Потом лицо снова стало спокойным.

«Он дрогнул. Он уже не смотрит на меня как на угрозу. А это значит — следующий шаг будет сложнее. И опаснее».

Снаружи пахло чернилами, холодом и грядущей бурей.

Мокрый асфальт поблёскивал под тусклым светом уличного фонаря, который мерцал, будто срываясь с ритма. Анна подняла воротник пальто и прижала сумку к груди. Воздух был насквозь холодным, пахло дымом от далёкой котельной и сырой штукатуркой. Под ногами хлюпала каша из снега и песка.

Двор был пуст. Где-то в глубине подъезда хлопнула дверь. Кошка мелькнула у мусорного бака, шурша пакетами.

Анна остановилась у крыльца и достала ключ. Металл обжёг пальцы, когда она нащупала его в сумке. Вместе с ним пальцы коснулись чего-то нового — тонкий, плотно сложенный лист бумаги.

Она нахмурилась. Вытянула листок, раскрыла. Почерк был крупным, выведенным чернилами, будто специально, чтобы не ошибиться:«Работай на нас, или пожалеешь. Следующее предупреждение уже будет не письмо».

Анна не двинулась. Только медленно опустила руку с запиской и посмотрела вверх — на тёмные окна. Ни одного огонька. Тишина звенела в ушах.

«Началось. Я знала, что это будет. Но всё равно — по-настоящему страшно только сейчас».

Она аккуратно сложила записку, спрятала её во внутренний карман пальто и быстро вошла в подъезд. Сухой скрип ступеней под сапогами эхом отозвался в пустом подъезде. На втором этаже лампочка мигнула, будто повторяя фонарь на улице.

На следующее утро в коридоре суда пахло лаком, старой бумагой и потом. Окошко проветривания в конце коридора было открыто, но сквозняк только гонял запах по кругу.

Анна шла по коридору уверенно, но её рука сжимала ремешок сумки чуть крепче. Проходя мимо двери конторы следствия, она услышала:

— …ты просто приглядывай. Куда ходит, с кем говорит. Не надо лезть — только наблюдай.

Голос был тихим, но она узнала его сразу. Соколов.

Она замедлила шаг, и в щель между косяком и дверью увидела его — в сером костюме, блокнот на ладони, другой рукой он делал жест младшему следователю, молодому, с короткой чёлкой и нервной улыбкой.

— Всё по инструкции, — добавил Соколов. — Официальных приказов не будет. Но ты меня понял.

Молодой кивнул.

— Да, товарищ прокурор.

Анна пошла дальше, будто ничего не слышала. Только на повороте позволила себе остановиться и опереться на стену.

«Слежка. Он боится. И не может доказать — значит, пойдёт в обход. Отлично».

Она закрыла глаза на секунду. В голове всплыли кадры — Петров, которого она вытащила вопреки всему. Потом — начавшийся беспредел, передел воровских влияний, письма, угрозы, двое убитых «по ошибке». Всё это — потому что она защищала тех, кто, может, и не был чист, но не был тем, за кого их держали.

«Я хотела спасать диссидентов, а получила войну с бандитами».

Вдохнула. Выдохнула.

Вспомнила дело Лашковой — как судья вдруг поверил в женщину, сбежавшую с ребёнком от чиновника-алкоголика. Победа тогда стоила ей бессонных ночей, но принесла свет. Там не было угроз. Только справедливость.

Сейчас — совсем другая игра.

Дома, задернув шторы и включив настольную лампу, Анна достала записку. Бумага была грубая, желтоватая. Почерк — нет, не криминальный. Скорее, аккуратный. Значит, хотели подчеркнуть серьёзность. Но не кричали. Её предупреждали.

На краю листа — пятно от пальца, чуть размазанное чернило.

Она разложила рядом на столе свои дела. Дело Гинзбурга. Ксерокопии протоколов. Нарушения сроков. Запросы, которые она написала — от руки, советской пастой, чтобы не выделялись.

Сумка стояла рядом, как охраняющий пес.

«Если я остановлюсь — я уже виновата. Если продолжу — может быть хуже. Но если не защищу их, то кто?».

Анна встала и подошла к окну. На улице — всё тот же двор. Кошка снова рылась в пакете. Мужчина с авоськой брёл мимо. Жизнь шла. Внутри неё — страх. Но и ясность.

«Я не для этого сюда попала, чтобы дрожать».

Она повернулась к столу, взяла ручку и прижала ладонь к пустому листу бумаги.

Записка была сожжена в пепельнице через полчаса.

Решение принято.

Глава 15: Зов часов

Свеча трепетала, отбрасывая зыбкие тени на потолок, где штукатурка обнажила ржавые пятна под слоем потрескавшейся краски. Комната была холодной — от окон тянуло, пол скрипел под каждым шагом, а в щель под дверью пробивался тусклый свет из коридора.

Анна сидела за столом, укутанная в серый шерстяной свитер и цветастый платок, сбившийся набок. На коленях у неё лежала папка с делом Павла Литвинова — плотная, бумажная, с жирным штампом «секретно». Рядом — «История КПСС» с заложенными страницами, на которых мелким почерком в два ряда были вписаны процессуальные схемы и наблюдения.

«Богораз — шаг, Литвинов — партия. Только бы не мат».

На столе стояла потрёпанная книга с коричневым корешком — «Комментарий к УПК РСФСР». На полях — её пометки, сделанные химическим карандашом, потому что ручки в этой реальности вечно текли.

Из-за стены доносился голос Веры Павловны:

— Я говорю, у неё по ночам всё светится. И всё пишет, пишет. Кто ж нынче добровольно над кодексом корпит?

— Да ты что, Вера, она ж из Москвы. У них там свои причуды, — ответил мужской голос с хрипотцой.

Анна замерла, прислушалась. Звуки отодвинулись, хлопнула дверь кухни, снова запахло варёной капустой и пережаренным луком.

Она встала, подошла к кровати, отодвинула её с характерным скрежетом и подняла доску. В нише под полом — старая коробка из-под ботинок «Скороход». Внутри — аккуратно сложенные листы, копии протоколов, черновики речей, фото с надписями. Поверх всего — карманные часы, ещё работающие.

Анна проверила механизм, вздохнула и спрятала всё обратно.

«Если её доложат — хотя бы не найдут сразу».

Она вернулась к столу, села, прижала к себе папку с делом Литвинова. В голове всплывали строки обвинения: «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский строй» — статья 70 УК РСФСР. Всё, как по учебнику.

Она открыла обложку. Протокол задержания, список свидетелей, материалы перлюстрации. Всё — добыто через Григория, за деньги. Те самые, что теперь стояли в углу, в сумке, накрытые газетой «Труд».

«Я вытаскиваю Литвинова из лап системы, используя грязь Петрова. Прекрасно. Просто прекрасно».

Пальцы дрожали не от холода. Неуверенность поднималась изнутри, как пар от утреннего асфальта. Она встала, подошла к зеркалу. Её лицо в полумраке казалось старше. Но в глазах — решимость. После Богораз уже не было дороги назад.

Раздался стук в дверь. Анна замерла. Потом — голос Веры Павловны:

— Анна Николаевна, не хотите супу? Я лишнего сварила.

— Нет, спасибо. Я занята, — ответила Анна, делая голос мягче.

— Как знаете. А то вы всё на работе да на работе.

Шаги удалились.

Анна села, вытащила из ящика старую записную книжку, перевязанную шнурком. В ней — список имен, краткие сведения, пометки карандашом: «Литвинов — физик, правозащитник. Арестован за письмо. Демонстрация 25 августа».

Она достала авторучку, взвесила в руке.

«Ещё один подкуп. Через Григория — милиционер из части на вокзале. Лишние сто рублей. И всё, что мне нужно, окажется на столе».

Сделала глубокий вдох, открыла чистый лист и начала писать:

— Запрос на уточнение местонахождения вещдоков, протоколы задержания Литвинова... и список допрошенных. Дальше — как по отработанной схеме.

Слово за словом ложились чётко, без размышлений. Опыт делал своё. Только где-то в глубине — всё ещё свербело чувство предательства. Не закона — себя.

«Я адвокат. Я должна работать на правду, а не на схемы. Но если правда недоступна без схем — кто виноват?».

Свеча догорела до половины, и тень от руки, пишущей на листе, стала чётче.

Анна встала, потянулась, подошла к окну. На улице уже занимался серый рассвет. Трамвай звякнул на повороте. Из громкоговорителя на столбе посыпались слова:

— …наше великое социалистическое Отечество уверенно движется вперёд, под руководством партии и…

Анна усмехнулась, прикрыла штору и вернулась к столу. Папка с делом Литвинова была уже раскрыта, страницы разложены в нужном порядке.

Всё шло по плану.

Она взяла сумку с деньгами, отнесла её к шкафу и спрятала за коробкой с вареньем.

«Григорий получит свою часть завтра. А я — шанс вытащить Павла. Даже если мне потом не отмоется».

Стук часов в ящике казался громче обычного.

И всё же сердце билось ровно.

Подворотня у Волги дышала сыростью. Из-под моста тянуло холодом, будто сама река выдыхала ледяной пар. Камни под ногами были скользкими, а железная труба у стены покрыта коркой ржавчины, от которой пахло болотом и временем. Вдоль стены тянулись потёки — как следы неосторожной жизни.

Григорий стоял, прижавшись к кирпичной кладке, держа свёрток, обёрнутый газетой «Северный рабочий». Его сигарета тлела, отбрасывая красный отсвет на воротник кожанки. Анна подошла медленно, пальцы в варежках сжимали ремешок сумки.

— Одна? — Григорий прищурился.

— А ты ждал милицию? — Ответила Анна, опустив глаза на мокрый асфальт.

Он усмехнулся, выдохнул дым в сторону Волги.

— У нас здесь всё на доверии. Пока.

Анна вытащила из внутреннего кармана свёрток с деньгами — аккуратно перевязанный бечёвкой. Сунула ему под куртку, не касаясь.

— Это всё, что осталось от Петрова. Не советую пересчитывать на ветру.

Григорий кивнул и протянул ей свёрток.

— Дело Литвинова. И то, что просила — про Соколова. Всё тут: его взятки, контакты, даже с кем встречался у турбазы. Милиционер проговорился — парень молодой, рот не закрывается, когда рядом деньги пахнут.

Анна взяла папку, спрятала в сумку, ощущая, как кожа от напряжения натянулась под лопатками.

— Он знал, кому отдаёт?

— Нет. Сказал, думал, для газеты. Я не стал разубеждать.

— Он ещё жив?

— Пока, — Григорий затушил сигарету о кирпич и стряхнул пепел на землю. — Но за ним уже нюхают. Так что если хочешь ещё — цена будет выше. Намного.

Анна отступила на шаг, взгляд скользнул в сторону. В конце подворотни мелькнула тень — мужская фигура в сером пальто, обернулась и исчезла.

— Я слышала, что за мной следят. Соколов шепчется по коридорам суда, — она глянула на Григория. — Ты меня подставляешь?

— Я? — Он развёл руками. — Я тебя вытаскиваю. А подставляешь ты себя сама. За Литвинова впрягаться — дело тонкое. Тут не диссидент, тут символ. Его если оправдаешь — даже Михаил дрогнет.

— Мне нужно, чтобы он дрогнул, — голос Анны прозвучал чётко, несмотря на холод. — А для этого я должна знать, куда бить.

— Ну, теперь знаешь, — Григорий ухмыльнулся, прищурился. — Там в конце папки — список. Соколов и талоны на ГАЗ-21, и сделки с кооперативами. Всё на бумаге. Он был аккуратный. Но люди, с которыми он работал, — нет.

Анна закрыла сумку, прижала к телу.

— Это мне хватит. Пока. Но ты не поднимай ставки слишком высоко. Я не на побегушках.

— А я не в благотворительности. Время — товар. Твои победы делают тебя дорогой.

Мимо прошла девушка с газетой и авоськой — быстрым шагом, не оглядываясь. Григорий поправил воротник.

— Далеко не шатайся. Сумка у тебя заметная.

Анна кивнула.

— Если исчезну — знай, что не потому, что испугалась.

— Знаю, — буркнул он, уже доставая новую сигарету.

Анна повернулась, шагнула на мост, за спиной зазвучал её собственный голос: «Раньше я искала правду в базах данных, теперь — в тёмных подворотнях с газетами и бандитами. Прекрасно, Коваленко. Просто современно».

Комната встретила её холодом. Свеча потрескивала на столе. Из кухни доносилось бормотание Веры Павловны про «жизнь без мужа и телевизора». Анна разложила свёрток: поверх дела Литвинова — серая папка с обложкой от школьной тетради.

Она достала лист: протокол опроса, дата — 12 января 1969. Затем — выписка о передаче конфискованных вещей. И дальше — та самая таблица: список фамилий, сумм и мест.

— …перевёл из кассы завода №346 — 250 рублей. Подпись: Соколов А.П.

Анна прижала ладонь к виску.

— Нашёлся.

Перелистывая листы, она замедлилась на акте о продлении сроков следствия. Пальцем обвела дату:

— Превышен тридцатидневный лимит. Статья 133 УПК. А дальше — постановление прокурора. Подпись не совпадает.

Она потянулась за комментарием к УПК. На полях карандашом: «Сроки следствия — ключ к прекращению дела при нарушении процедуры. См. постановление Пленума ВС №4 от 1964».

«Есть. Есть же!».

Сердце застучало быстрее. Она встала, подошла к окну. За стеклом — серый свет фонаря, капли на подоконнике, ночь. Всё это было чужим, странным, ненастоящим.

Но её руки держали дело. А дело — шанс.

В углу сумка с деньгами, откуда всё началось. От Петрова к Литвинову — через подкуп, страх и холод.

«Я спасу этого физика. Я ослаблю Соколова. А за свою совесть — разберусь потом».

Анна выпрямилась. Бумаги снова легли в папку. Свеча догорела, оставив запах воска и лёгкую сажу на стене.

Началась настоящая партия.

Зал Ярославского областного суда встречал ледяным сквозняком и стойким запахом лака, впитавшегося в стены, скамьи и само время. Над столом судьи, под стеклом, висел портрет Ленина, слегка перекошенный, будто тот с насмешкой смотрел на происходящее. В углу шептался дядька в фуфайке, рядом скучал комсомолец в новеньком кителе, а на галёрке устроились две местные журналистки с блокнотами в руках. Свет тусклых ламп отбрасывал на лица жёлтые пятна — лица были напряжённы, усталы, будто всё помещение затаило дыхание.

Анна стояла у стола защиты, поправляя гладкую ткань своего синего платья — аккуратного, советского, чуть великоватого. Волосы были спрятаны под тёмно-серым платком, лицо собранное. Перед ней лежала открытая папка: материалы дела Павла Литвинова, в том числе постановление о продлении сроков следствия — подписанное неуверенной рукой и явно с нарушением УПК.

— …в связи с отсутствием объективной возможности окончить предварительное следствие в установленные законом сроки, — голос Анны звучал ровно, но с каждым словом нарастал нажим, — следователь допустил превышение установленного тридцатидневного лимита, что, согласно статье 133 УПК РСФСР, влечёт необходимость прекращения дела при отсутствии продления, оформленного в установленном порядке.

Судья Орлов не перебивал. Он сидел, сложив руки на папке, и делал пометки простым карандашом. Его лицо было каменным, но в глазах читалось напряжённое внимание — особенно когда Анна слегка повернулась в сторону Соколова.

— Более того, — продолжила она. — Материалы дела содержат противоречивые сведения о сроках получения заключения эксперта и моменте предъявления обвинения. Возникает ощущение, что протоколы составлены… как бы это сказать… не в строгом соответствии с процессуальной дисциплиной.

Соколов шумно перелистнул бумаги на своём столе, пальцы дрогнули. Он поднял голову:

— Вы намекаете, гражданка Коваленко, что сотрудники прокуратуры фальсифицируют документы?

— Я ничего не утверждаю, — Анна удержала голос спокойным. — Я лишь зачитываю официальные материалы, подписанные, между прочим, представителями вашей структуры. Если вы хотите назвать это фальсификацией — это уже на вашей совести.

По залу прошёл шорох. На галёрке хмыкнул мужчина в ватнике. Кто-то негромко закашлялся. Павел Литвинов поднял глаза: они были полны усталости, но и сдержанной, отчаянной надежды.

— Я требую прекратить подобные намёки! — Соколов ударил ладонью по столу. — Защита использует спекуляции и клевету, чтобы увести суд от сути обвинения!

Анна сделала паузу. Подняла взгляд на судью.

— Я не перехожу на личности, ваше чест… товарищ судья. Я просто обращаю внимание на факт: определённые фамилии, фигурирующие в материалах, ранее упоминались в связи с распределением дефицитных товаров и нецелевым использованием средств профсоюзов. В их числе — и прокурор Соколов.

Молчание в зале было почти физическим. Глухим стал даже скрип половиц. Михаил Орлов отложил карандаш, поднял глаза. Его голос прозвучал спокойно:

— Защита, у вас есть доказательства этим утверждениям?

Анна слегка наклонилась к столу, вытянула один лист — не оригинал, а копию, отпечатанную на машинке, с заметками на полях.

— К делу Литвинова они отношения не имеют. Но если суд посчитает необходимым, я готова передать их в инстанции, имеющие право рассматривать деятельность сотрудников прокуратуры.

Соколов резко задвинул стул, встал.

— Это шантаж! Суд не может допустить, чтобы...

— Товарищ Соколов, — Орлов поднял руку. — Пока вы не опровергли процитированные материалы, воздержитесь от эмоций.

Соколов покраснел, сжал губы, снова сел. Лицо его стало пятнистым, движения резкими. Он торопливо перелистывал свой блокнот, карандаш в руке дрожал.

Анна сделала шаг назад, прижав руки к телу.

«Ты только что поставила под удар себя, свою крышу, своё дело. И Соколова. Молодец, Коваленко. Летишь красиво».

— Продолжайте, — коротко сказал Михаил.

Анна повернулась к залу.

— Нарушения сроков следствия, отсутствие продления, сомнительная подоплёка обвинения — всё это делает невозможным признание вины моего подзащитного. Павел Сергеевич Литвинов действовал открыто, его действия не содержат признаков состава преступления. Применение статьи 70 УК РСФСР в его случае — юридическая ошибка и политическая демонстрация, а не правосудие.

Она замолчала. В зале было так тихо, что слышно было, как журналистка на галёрке заскрипела ручкой о бумагу.

После заседания, в коридоре с облупленными стенами, запахами лака и лука из чьего-то судейского ланч-бокса, Анна остановилась у окна. Через стекло видно было снежный двор, на котором мальчишки гоняли мяч.

Позади раздался голос Михаила:

— Смелый ход, Анна Андреевна. Но вы играете опасно.

— А у меня нет другого поля, — она не обернулась. — Либо я играю, либо они.

— Соколов уже звонил кому надо, — тихо сказал он. — Будьте осторожны.

— Я и так осторожна, — она посмотрела на него через плечо. — Слишком, чтобы остаться живой. Недостаточно, чтобы не разозлить прокурора.

Он кивнул. Анна улыбнулась одними глазами и пошла по коридору дальше, чувствуя, как под платком капли пота стекают по шее.

«Ты выстрелила. Теперь держись».

Михаил стукнул молотком по столу. Глухой звук рассёк душный воздух зала, где пахло потом, старым лаком и напряжением. На стене висел тот же портрет Ленина, не мигая гляделий прямо на защиту. Публика замолкла. Даже журналистка с галёрки замерла, ручка повисла в воздухе. Свет тусклых ламп падал на лицо Павла Литвинова: в его взгляде была усталость, но в осанке — такая прямота, будто он не подсудимый, а свидетель.

Анна встала, медленно, уверенно, поправила платок, откинула волосы с виска. Перед ней лежали документы — аккуратно разложенные, подчёркнутые карандашом и шариковой ручкой. Протоколы, постановления, график следственных действий. И среди них — тот самый лист с подписью следователя, просроченный на шесть дней.

— Уважаемый суд, — её голос был негромким, но звенел в зале, как капля в колодце. — Согласно статье 133 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, срок предварительного следствия по делам, не требующим особой сложности, составляет тридцать суток. Продление допускается только при наличии надлежащим образом оформленного ходатайства, утверждённого прокурором.

Михаил слегка кивнул. Он не писал — слушал.

Анна вытянула из папки лист, подняла его.

— Перед вами — постановление о привлечении Литвинова в качестве обвиняемого. Дата: 3 декабря 1968 года. Следующее следственное действие, — она перевернула страницу, — протокол допроса от 16 января 1969 года. Между ними — более сорока дней. Протокола продления — нет.

Соколов вскочил.

— Это… вы выдёргиваете из контекста! Следствие имело объективные причины для задержки — были направлены запросы, проводились экспертизы!

— Где постановление? — Не повысив голоса, перебила Анна. — Закон требует не объяснений, а документов.

— Вы намеренно затягиваете процесс! — Соколов сжал перо, его пальцы побелели. — Это типичная тактика, чтобы расшатать органы!

— Это не тактика, товарищ прокурор, — она повернулась к Михаилу. — Это норма закона. Закон, к которому вы обязаны относиться с уважением, если претендуете на справедливое обвинение.

В зале проскрипела скамья. Кто-то хмыкнул. Один из мужчин в ватнике что-то шепнул соседу — тот одёрнул его локтем. Анна увидела, как Литвинов повернулся в её сторону, и в его взгляде мелькнуло: «Спасибо».

Михаил кивнул, отложил карандаш.

— Продолжайте, Анна Николаевна.

Она сделала вдох.

— Дальше. Литвинов обвиняется по статье 70 — антисоветская агитация. Повод — участие в мирной демонстрации на Красной площади и распространение открытого письма. В материалах дела отсутствует заключение, подтверждающее, что это письмо носило призывной характер. Оно не печаталось, не распространялось массово, не содержало призывов к свержению власти. Лишь выражало несогласие с арестами.

Соколов громко втянул воздух:

— Подрыв основ! Антигосударственная деятельность!

Анна не обратила внимания.

— Согласно постановлению Пленума Верховного Суда от 1966 года, к антисоветской агитации относится лишь деятельность, направленная на организацию или подстрекательство. Где это здесь?

— Достаточно факта, что он выступил против линии партии! — Заорал Соколов. — У него были связи с иностранными агентами!

— Где доказательства? — Анна подняла бровь. — В материалах дела? В протоколах? Или это новая часть обвинения, о которой защита узнаёт впервые?

Михаил постучал молотком.

— Товарищ Соколов, соблюдайте порядок.

Прокурор сел резко, с глухим стуком. Ручка вылетела из его рук, покатилась по столу.

Анна отступила на шаг назад.

«Ты играешь ва-банк. Одно неверное слово — и ты не адвокат, а подсудимая. Но если выиграешь — не он, а ты останешься в памяти зала».

— Я прошу суд признать, что нарушение сроков следствия, отсутствие доказательств состава преступления и формальный характер обвинения в совокупности делают невозможным рассмотрение дела в текущем виде. Согласно статье 5 УПК РСФСР, сомнения в виновности толкуются в пользу обвиняемого. Прошу исключить материалы дела, полученные с нарушением процессуального порядка.

В зале — тишина. Михаил взял папку, начал листать страницы. Его лицо оставалось нейтральным, но Анна заметила, как его пальцы сжались — привычка, которую она помнила ещё с первого заседания.

Он посмотрел на неё. Долго.

— Суд удаляется для принятия решения. Объявляется перерыв.

Судебный зал Ярославского областного суда дышал тяжело. Запах лака, мокрых шинелей и давно нестиранных рубашек висел в воздухе, как плотная ткань. Сквозь мутное оконное стекло пробивался дневной свет февраля, ломкий, как лёд на Волге. Публика притихла. Только скрип паркета под ногами пожилой женщины, взволнованно поправлявшей платок, нарушал тишину.

Анна стояла у стола защиты, пальцы едва заметно дрожали. Перед ней — Литвинов, лицо уставшее, серое, но глаза… глаза светились. Как у людей, которые видят свет сквозь трещину стены. Анна сделала вдох. Глубокий. Знание, инстинкт и безумная надежда сплелись в ней в тугой канат.

— Суд оглашает постановление, — голос Михаила звучал сдержанно, но в каждом слове звенела тишина.

Он поднялся. Скромный тёмный костюм висел на нём, как форма солдата, которому пришлось принимать приговор вместо пули. Анна смотрела прямо на него. Михаил перевернул лист, провёл рукой по полям, будто в последний раз проверяя: «А всё ли я учёл?».

— В связи с установленными нарушениями сроков следствия, отсутствием надлежащих доказательств состава преступления и с учётом изложенных доводов стороны защиты, суд постановил…

Он сделал паузу.

— Прекратить уголовное дело в отношении гражданина Литвинова Павла Марковича за отсутствием состава преступления.

Зал будто не сразу понял. Сначала — тишина. Потом — вдох. Потом — шорох. Кто-то хлопнул в ладони. Кто-то всхлипнул. Литвинов не шелохнулся. Только медленно повернулся к Анне. Губы дрогнули. Он наклонил голову — коротко, как мужчина, который больше не просит, а благодарит.

Анна не улыбнулась. Но её грудь поднялась, как у человека, который держал воздух в лёгких слишком долго.

«Я его вытащила. Чёрт возьми, я это сделала».

— Заседание окончено, — Михаил постучал молотком.

Пока все в зале поднимались, Анна заметила, как Соколов резко захлопнул свой блокнот. Его лицо налилось злобой, глаза сузились, руки сжались в кулаки, словно он только что проглотил кость.

Он подошёл ближе.

— Это была ловко поставленная сцена, товарищ Коваленко. Но запомните: у таких побед всегда есть последствия.

— Я рассчитываю на это, — Анна не отвела взгляда.

Соколов усмехнулся, ядовито:

— Надеюсь, вы крепче держитесь за свои источники, чем за закон. Потому что один из них скоро даст течь.

Он повернулся на каблуках и ушёл, оставив за собой запах дешёвого одеколона и незавершённой угрозы.

Анна опустилась на скамью, руки всё ещё дрожали. Она услышала, как щёлкнула застёжка. Обернулась — Михаил, уже без мантии, наклонился над столом, собирая бумаги. Его движения были нарочито деловыми. Но он обронил папку. Та раскрылась. Несколько листов выпали. Среди них — один, выделенный красным карандашом.

Он не поднял её сразу. Подождал, пока Анна приблизится. Сделал вид, что возится с другой стопкой.

— Осторожно, не потеряйте материалы. Бывает, дело выиграешь, а подтверждение исчезает.

Анна медленно подняла лист. Документ касался другого дела — с пометкой: «подозрения в фабрикации доказательств». Подпись — Соколов.

«Старый приём», подумала Анна.

В документе мелькала фамилия…. Но она не успела рассмотреть подробнее — Михаил аккуратно закрыл папку.

— Это случайно выпало? — Тихо спросила она.

— В таких залах часто случаются случайности, — сказал он, не глядя. Потом добавил. — Вы молодец. Сильная защита.

— Спасибо. Но теперь, боюсь, мне стоит поспешить.

Он посмотрел на неё впервые за день не как судья.

— Не идите одна, Коваленко. У вас появилось слишком много… почитателей.

Анна кивнула.

— У меня всегда был дурной вкус на публику.

Он усмехнулся. Но в его взгляде была тревога.

На выходе из суда Павел Литвинов догнал её.

— Спасибо вам, Анна Николаевна. Вы не представляете…

— Представляю, — она сжала его руку. — Просто держитесь подальше от митингов на ближайшие пару лет.

— Вы же знаете, я всё равно не замолчу.

Анна улыбнулась.

— Тогда держитесь подальше от Ярославля. Хотя бы до следующей эпохи.

Он ушёл в толпу, растворился среди шинелей и ватников. Анна осталась стоять одна. Холодный воздух ударил в лицо. Над городом висело бледное февральское солнце.

Анна сжала губы.

«Значит, это твой ход, Михаил. Сначала ты помогаешь мне, потом просишь меня защитить его. Или… защитить себя?»

Она убрала лист внутрь папки. Вокруг сновали прохожие. Советские плакаты на стенах, запах хлеба из соседней булочной, гулко проезжающий ЗиЛ — всё это уже не пугало её. Но теперь в ней поселилось новое чувство.

Они вышли почти одновременно — из разных дверей, но с одинаковой тенью на лице. Вечерний коридор здания суда был пуст — только эхо их шагов и тусклая лампа, мерцающая у лестницы. Анна задержалась на пролёте, прижала сумку к боку и посмотрела вниз, в серо-жёлтую глубину. Там, внизу, пахло пылью, табаком и сыростью — запах позднего СССР, который въедался в волосы, в пальто, в мысли.

Михаил появился из-за угла без мантии, в обычном тёмном костюме. В руках — портфель, из которого торчала папка, и та самая детская картинка. Он остановился рядом, не глядя на неё.

— Вы ждёте, пока все разойдутся? — Тихо спросил он.

— Жду, пока перестанет трясти, — ответила Анна, не оборачиваясь. — Иначе будет заметно.

— Вас снова кто-то поджидал у выхода?

— Пока только тени. Но я не уверена, что завтра их не станет больше.

Он кивнул, как будто ожидал такой ответ. Поднялся на одну ступень выше неё — теперь они были на уровне взгляда.

— Я хочу понять, — начал он, глядя прямо. — Зачем вы делаете это. Я видел, как вы шли на обострение. Нарушение процедуры, подкуп свидетеля, незаконный доступ к архиву. Это не методы адвоката, Коваленко. Это… война.

Анна усмехнулась, но глаза остались серьёзными.

— А если я вам скажу, что в войне я давно? Просто сейчас линия фронта — тут.

— И вы не боитесь, что этот фронт сомкнётся у вас за спиной?

— Боюсь. Постоянно.

Она сделала паузу. Тишина лестничной клетки сгущалась, будто стены тоже слушали.

— Я не ради себя. Ради таких, как Литвинов. Ради того, чтобы хоть кто-то здесь знал, что закон можно использовать не только против.

Он долго молчал. Потом достал из портфеля рисунок. Протянул ей.

— Это Артём. Нарисовал нас. Семью. Он решил, что вы теперь с нами.

Анна замерла.

— Я не…

— Я знаю, — он опустил руку. — Просто… он начал спрашивать о вас. Кто вы. Почему говорите с ним, как мама. Почему не боитесь судьи.

Анна отвела взгляд. Губы дрогнули.

— Я не мама. Никогда ею не была. Никогда не смогу.

Слова вышли тише, чем она ожидала. И оттого — страшнее.

Михаил кивнул. Не с жалостью, а как человек, который услышал слишком многое и решил ничего не говорить вслух.

— Но вы вели себя как человек, которому можно верить. Для него это важнее.

Анна сжала ремешок сумки.

— И вы мне верите?

— Нет, — он усмехнулся. — Но я вижу, что вы честны в своём безумии.

Она взглянула на него. Свет от лампы над головой рисовал на его лице жёсткие тени. Но в глазах — ничего жёсткого. Только усталость. И что-то похожее на уважение.

— Вы ведь оставили ту папку специально, — сказала она. — Сроки, подписи, приказы — это всё не бывает случайным.

— Я оставил, потому что хотел знать, воспользуетесь ли вы. И вы воспользовались.

— И теперь?

Он подошёл ближе, на полшага. Их разделяла только пыльная перила.

— А теперь я прикрою вас, насколько смогу. Но дальше — вы одна. Против прокуратуры, против бандитов, против людей, которые не хотят, чтобы кто-то выделялся.

Анна кивнула. Тихо.

— Я привыкла быть одна.

— Но это не значит, что вам должно быть хорошо.

Они стояли, молча, пока лампа над ними не мигнула ещё раз и не потускнела. Внизу на первом этаже что-то хлопнуло — дверь или окно. Лестничная площадка снова опустела.

Михаил поднёс к её ладони рисунок. Лёгкое движение, не касаясь.

— Возьмите. На память.

Анна взяла. Бумага была мятая, но цвета яркие. Красный, зелёный, синий. Как в детстве. Как в жизни, которой у неё никогда не было.

— Спасибо, — сказала она.

Он уже спускался по лестнице, когда бросил через плечо:

— До завтра, адвокат Коваленко.

И добавил, не оборачиваясь:

— Не опаздывайте. Мне нравится, когда вы разрушаете прокуратуру с точностью до минуты.

Анна осталась стоять, глядя на рисунок. Сердце билось ровно. Впервые за долгое время — ровно. И тихо.

«Я действительно начинаю здесь оставаться», — подумала она. И ей стало немного страшно. И чуть светло.

Глава 16: Зима советских улиц

Раннее февральское утро щедро сыпало морозом. Воздух в Ярославле был настолько резким, что щёки Анны тут же покрылись ледяной стянутостью, как будто кожа стала тоньше. Она шагала быстро по узкому тротуару, уклоняясь от куч снега, которым дворовые рабочие в ватниках и ушанках с завидным спокойствием подчищали проезжую часть.

«Там зима была декорацией, а здесь — враг», — раздражённо подумала Анна.

Снег хрустел под её сапогами — неуклюжими, купленными на базаре у старушки за рубли, от которых ещё пахло нафталином. По правую руку, у облупившегося дома, дети визжали, катаясь на деревянных санках. Один мальчишка в ватных штанах и растянутом свитере кубарем слетел с горки, поднялся, хлопнул себя по штанам и закричал:

— Не считается! Я не сам упал! Валера толкнул!

Анна машинально улыбнулась. В этой кутерьме детского смеха и румяных щёк было что-то искренне светлое, невинное — и пугающе чужое.

С противоположной стороны улицы доносился голос из громкоговорителя на столбе:

— …наши трудовые коллективы встретят весну с высокими производственными показателями! Труд — честь советского гражданина…

Голос затих, потерявшись в завывании ветра, и Анна поёжилась. Её дыхание обращалось в белёсые облака. Она прижала сумку к себе: внутри, под переплётом книги «История КПСС», были аккуратно спрятаны заметки по делу о ДТП, где пересеклись интересы сына судьи и отпрыска криминального авторитета.

«Одного я спасу, другого — продам», — подумала она, и от этого стало особенно холодно.

Её внимание привлёк милиционер в шинели, стоящий у входа в аптеку. Он неспешно проверял документы у пожилого мужчины в сером пальто, что-то записывая в блокнот. Анна резко сбавила шаг и свернула во двор. В голове сразу вспыхнули тревожные образы — слежка, прослушка, отчёт Кузнецова, записка с угрозой.

В переулке пахло углём и холодом. Возле стены стояли деревянные ящики, в одном из которых мёрзла старая капуста. Продавщица из соседнего гастронома выносила мусор и обернулась, увидев Анну.

— Морозит-то как! — Бросила она по-доброму. — Опять, говорят, тридцатник будет. Привыкнуть бы уже!

— А вы к такой привыкли? — Неожиданно ответила Анна, кутаясь плотнее.

— Да куда ж мы денемся, — пожала плечами женщина. — Только бы трубы не перемёрзли. А у вас пальтишко тонкое. Москвичка?

Анна кивнула, не уточняя, из какого года.

— Надо бы дублёнку достать, — посоветовала та. — Или хотя бы фуфайку у кого попросить. На барахолке бывает. Только спросите кого-то своего.

Анна поблагодарила и пошла дальше, проходя мимо старых окон с ледяными узорами. В одном она увидела кота, сидящего на подоконнике, — пушистого, довольного, греющегося на тёплом коврике. Её передёрнуло.

«Даже кот здесь устроился лучше, чем я», — с досадой подумала она, чувствуя, как холод пробирается к лопаткам.

У колонки возле подъезда стояли двое рабочих. Один наливал воду в жестяное ведро, другой отстукивал лёд с сапог.

— Опять Кузнецова видели возле суда, — сказал один. — Что-то мутит, я ж тебе говорю. Не просто так он за ней следит.

— За кем?

— Да за этой, новой. Красивая, но шустрая. Всё ей мало, всё она суды выигрывает.

Анна прошла мимо, не подав вида, что услышала. Сердце ускорило ритм.

«Так. Уже слухи. Значит, пора искать дублёнку. И адрес, где отпирают чёрные ходы», — отчеканила она про себя и ускорила шаг.

Возле школы, где дети разбирали санки и хлопали друг друга снежками, Анна на мгновение остановилась. Один мальчик, в огромной вязаной шапке, протянул девочке снеговика — с пуговиц вместо глаз и морковкой, торчащей набок. Она рассмеялась, и Анна уловила тот короткий, щемящий момент, когда казалось, что всё это — не сон, не иллюзия, а её жизнь.

«Я в этом времени. До костей. До замёрзших пальцев. До чужих голосов за спиной», — подумала она.

Она свернула на следующую улицу. На углу — плакат: «Слава КПСС!», покрытый изморозью. Красные буквы поблёскивали, словно намеренно насмехаясь. А впереди — снова громкоговоритель, снова голоса, снова запах угля.

Сквозь холод, сквозь тревогу, сквозь нарастающее чувство, что город смотрит ей в затылок, Анна шла вперёд.

Она уже не чувствовала пальцев ног, но знала: день только начинается.

Полдень февраля завёл Ярославль в морозные тиски. На замёрзшем рынке хрустел снег, у лотков толпились женщины в платках, глухо торгуясь за квашеную капусту, грязная крошка которой щедро посыпала доски прилавков. Воздух пах дымом из печных труб, углём, мокрыми валенками и холодной капустой.

Анна шагнула через кривой бордюр и оказалась среди прижимистых толп, сжав сумку на груди. Под пологом советской пропаганды, звучащей из громкоговорителя на фонарном столбе:

— Товарищи, план выполнен досрочно, задание Родины — честь для трудящихся» — рынок гудел тёплым гулом жизни.

— Бери, не пожалеешь, картошка сладкая! — Крикнула ей бабка в тулупе, поправляя снежную горку на прилавке.

Анна не ответила. Шла мимо, стараясь не выглядеть слишком прямой в осанке, слишком быстрой в походке. Её выдавала каждая мелочь — не по сезону тонкое пальто, модный, хоть и видавший виды, платок, и сумка, в которой покоилось единственное, что у неё осталось из «будущего» — новая, ещё в упаковке, блестящая металлическая щипчика для ресниц и миниатюрный футляр зеркала с надписью Paris, 2004.

«Моя косметичка — валюта, а не мода», — усмехнулась про себя она, свернув за мешками с углём.

Там, за грудой чёрных мешков, стоял Григорий. В потёртой кожанке, с неприкрытым, пепельным взглядом и вязаной шапке с оторванной подкладкой, он щёлкал семечками и левой рукой, в кожаной перчатке без пальцев, перебирал пачки «Беломора».

— Вот она, — хмыкнул он, заметив Анну. — А я думал, мёрзнешь под судом.

— Там теплее, чем здесь, — буркнула Анна, дрожа всем телом. — Долго ещё?

— А спешка тебе к лицу? — Усмехнулся он. — Показывай, чего принесла. Только чтоб не как в прошлый раз, с губной краской для партийной бабы — мне за неё чуть ухо не оторвали.

Анна вытащила щипчики и зеркало. Григорий поднёс ближе, покрутил в пальцах, блеск металла засверкал на морозе.

— Это что, для пинцета?

— Это щипцы для завивки ресниц, — подчеркнула она. — Стальной сплав, гнутая форма, упругий захват. Не из гвоздя, между прочим. И вот зеркало. Не бьётся.

— Ты меня за дурочка держишь?

— Я тебя за барыгу держу, — резко ответила Анна. — Вали всё, что ты мне обещал: валенки и шарф. И я исчезаю отсюда.

Григорий посмотрел на неё с прищуром.

— С тобой торг — как с прокурором Соколовым. Вечно орёт, но всё равно даёт, — буркнул он. — Ладно. Только шарф с молью. Берёшь?

— Если моль тёплая — беру, — огрызнулась она, сунув зеркало обратно.

Он залез под ящик и вытащил серый, пахнущий нафталином шарф и тяжёлые, настоящие валенки — с бурой подметкой, не новые, но крепкие. Она провела пальцами по шерсти, чувствуя, как в ней шевелится благодарность — да, даже за это.

— Сделка? — Кивнул он.

Анна протянула щипчики, но в тот же момент почувствовала — кто-то наблюдает. Глаза сами нашли его: в толпе, у стенда с табачными изделиями, мелькнул мужчина в сером пальто. Он будто специально замер, не торопясь к прилавку. Глаза его коснулись её и скользнули дальше, но этого хватило — тревога всколыхнулась.

— Быстро, — прошептала она. — Забирай, я пошла.

— Эй, подожди, — Григорий потянулся к ней. — Ты чего такая? Это не стукач, это Володя, он мясо берет…

Анна уже натягивала шарф на уши, втаскивая валенки поверх носков.

— Всё. Я опаздываю. Спасибо, — и исчезла в толпе, почти не оборачиваясь.

За спиной скрипел снег, гремел голос из громкоговорителя, кто-то спорил о цене за килограмм моркови, дети кричали у санок. А она шла сквозь всё это — медленно, не по-московски, как училась. Внутри было тепло от валенок, но холод от страха не отпускал.

«Теперь я настоящая. В шарфе, в валенках, с зеркалом на обмен. И всё равно чужая», — подумала она.

Она остановилась у стены с облупившейся краской. Плакат «Труд — дело чести» был покрыт снегом, словно стыдился сам себя. Издали донёсся голос Григория:

— Береги щипцы, адвокатесса. У нас таких не делают.

Анна пошла дальше, сжимая сумку. Тень в сером больше не появилась. Но она знала — появится снова.

Вечер февраля затаился в углах коммунальной кухни, где сквозняк гулял между облезлыми стенами и дрожащими стёклами. Печь потрескивала, выбрасывая слабое тепло, но уголь, подкинутый неловкой рукой, больше дымил, чем грел.

Анна, в сером свитере и шарфе, закатанном по уши, стояла на коленях перед раскрытым топливником. Руки были чёрные, лицо тоже. Дрова крошились, не желая схватываться. Сажа оседала на подоле юбки, но ей было всё равно — главное, чтобы печь наконец разгорелась.

— Ох, да вы её опять душите, как мужика без премии, — проворчала Лидия, упираясь ладонями в бока. — Кто так топит? Ну кто?

Анна выпрямилась, чихнула от дыма.

— Я кладу по инструкции. Сухие вниз, уголь сверху. Как вы вчера говорили.

— Я говорила — вначале бумагу, потом тонкие лучинки, потом уж остальное! — Лидия шлёпнула ножом по доске, где резала картошку. — А вы чего туда напихали? Энциклопедию?

— Газету, — сдержанно ответила Анна, отступая к стене. — «Правду».

— То-то и видно. Не горит, как и партия.

За столом уселась Вера Павловна в халате с лиловыми ромашками, с газетой в руках и неизменным «Огоньком» рядом.

— Уголь нынче как золото, — заметила она. — А мы, между прочим, норму сдаём. Не на загранице, чтоб сорить.

Анна закатила глаза, но только внутренне. Вслух произнесла:

— Я понимаю. Просто... я ещё учусь.

Иван, рабочий с соседнего завода, уселся с кружкой чая и сигаретой в зубах, кивнул:

— Надо с улицы печника пригласить. Там дед в первом подъезде — так он без дров только взглядом разжигает.

Лидия фыркнула:

— А ты бы ещё к нему со свечкой пошёл. Нет уж, пусть товарищ Коваленко учится. А то вчера свет оставила, сегодня — дрова сожгла. Завтра, гляди, электросамовар потребует.

Анна наклонилась снова, втиснула в печь старую щепку, вспоминая, как в Москве 2005 года у неё в ванной стояли тёплые полы.

«Тут дрова — как валюта, а я учусь быть нищей», — с усталым сарказмом подумала она.

Пламя вдруг хищно лизнуло сухую лучинку, и внутри что-то треснуло — уголь начал схватываться. Тепло медленно поползло по кухне.

— О! — Удивлённо крикнула Лидия. — Ну, что, адвокат, не всё потеряно.

Анна выпрямилась, отряхивая руки.

— Могу теперь преподавать. Или открыть кружок.

— Откроешь ты у нас ведро угля, — буркнула Лидия. — Завтра дежурство твоё, между прочим. Полы, стол, раковина. По графику.

— Видела, — кивнула Анна, бросив взгляд на бумагу с дежурствами, приколотую гвоздём к стене. — Отмою всё. Даже вашу доску.

— Ага. И мои нервы, — Лидия снова фыркнула, но в голосе мелькнуло снисхождение.

Анна достала платок, вытерла пальцы. Сумка стояла у стены, подальше от печки. Она проверила: книга «История КПСС» на месте, заметки внутри.

«Он был там. Я видела тень у рынка. Если это Соколов, то он меня уже пасёт. Или хуже — не он», — холодок пробежал по спине.

— О чём задумалась? — Вера Павловна опустила газету. — Лицо — как на следствии.

— Устала, — коротко ответила Анна. — День длинный.

— День у всех длинный, — тихо добавил Иван. — Особенно в феврале.

Печь зашипела. Комната наполнилась настоящим, живым теплом, не городским. Снаружи ветер гнал по подоконнику пыльный снег. А в кухне на секунду стало уютно.

Анна опустилась на табурет, обняв колени.

«Если переживу февраль — выживу в этом веке», — подумала она.

Соседи говорили, кто-то смеялся, Лидия ворчала — но печь горела. И в этом, пусть крошечном, огне было начало адаптации.

В зале было сыро, как в подвале. Старые деревянные стулья скрипели при каждом движении, будто жаловались на судьбу. Свет от проектора пробивался сквозь клубы сигаретного дыма, рассеиваясь в полумраке. Чёрно-белый фильм шёл на экране уже двадцать минут, торжественно воспевая «героизм советского народа на трудовом фронте».

Анна сидела в заднем ряду, кутаясь в шарф. Валенки согревали только до щиколотки, а сквозняк с щели у стены проникал даже сквозь шерстяные носки. Она прижала сумку с заметками к себе, будто это была не тряпичная торба, а бронежилет.

«В XXI веке я смотрела фильмы с кофе и креслами-реклайнерами. Здесь — подмышка в фуфайке и запах плесени», — с иронией подумала она, глядя, как на экране грузовик въезжает в колхозный двор под одобрительное гудение диктора.

— Во! — Толкнул сосед справа, студент в застиранной телогрейке. — Нашу технику показывают. Седьмая автобаза, клянусь!

Анна улыбнулась, не глядя в его сторону.

— Хорошая техника, — пробормотала она.

— Да уж. В прошлом году на такой до Рыбинска добирались. Без тормозов, но доехали.

Фильм продолжал греметь речами о «светлом социалистическом будущем». В первых рядах хлопали — синхронно, вяло, как по команде.

Анна постаралась подражать местным: коротко кивнула, чуть похлопала.

«Тут аплодируют лжи, а я должна кивать», — вспыхнула мысль, но она тут же загнала её глубже. Не сейчас. Не здесь.

На стене у входа висел плакат: «Культура — народу!» — крупными буквами, исписанными от руки мелом. Чуть ниже — криво прибитая доска с афишей: кружок пения, драмкружок, шахматы.

Гул проектора перекрывался короткими перешёптываниями. Двое рабочих обсуждали, где достать керосин. Студент слева достал «Беломор», чиркнул спичкой, и запах табака вплёлся в общий букет сырости и заплесневелых занавесок.

Анна мимолётно взглянула на вход. У стены, словно врастая в тень, стоял силуэт мужчины. Серое пальто, чёрная шляпа, неподвижный взгляд — будто ждал не фильма, а сигнала.

Сердце дало сбой.

«Он. Или кто-то из них. Следит с рынка. Теперь здесь?».

Она отвела взгляд, опустила голову, сосредоточившись на экране.

На экране женщины в платках вручали ударнику почётную грамоту. Диктор говорил о пятилетке, зале раздались хлопки. Анна хлопнула тоже, неуверенно.

— А вы из какого цеха? — Вдруг спросил парень сзади, склоняясь вперёд.

Анна обернулась, выдав улыбку.

— Не из цеха. Я по делам в городе.

— А, ясно. Командировочная?

— Можно сказать и так.

Парень кивнул, откинулся назад. Разговор был окончен. Он не настаивал — и слава богу.

Всё внутри Анны сжалось: от страха, от холода, от невозможности расслабиться. Её сумка с заметками, спрятанными между страницами «Истории КПСС», казалась вдруг слишком заметной.

Проектор застрекотал — плёнка дёрнулась. Рабочие зашумели, кто-то свистнул.

— Опять перегорело, — зевнул мужчина впереди.

— Пусть хоть до финала дотянут, — буркнул другой.

Анна встала, накинула платок плотнее. Шарф всё ещё пах новым — смесь шерсти и воздуха с рынка. Она оглянулась: силуэт у стены исчез.

«Я не одна. Где бы я ни была — я уже не одна», — подумала она и выдохнула.

Это место учило подражать. Не думать вслух. Не проявлять себя. И если цена за выживание — хлопать пропаганде, то она будет хлопать.

До поры.

Рынок гудел, как улей, — но холодный, промёрзший насквозь. Снег хрустел под валенками, продавцы в тулупах топтались на месте, дышали на замёрзшие пальцы и шептались: кто про цены на капусту, кто про слухи о завозе рыбы, кто про «проверку из города».

Анна пробиралась между лотками, плотно закутавшись в шарф. Нос заледенел, пальцы в шерстяных перчатках не гнулись. Она остановилась у ящика с углём, где сероглазый продавец в ватнике сшибал о край лопаты наросты инея.

— Уголь нужен, — негромко сказала Анна, вытаскивая из сумки смятый бумажник.

— Талоны есть? — Не поднимая глаз, спросил он.

— Нет.

— Без талонов не положено, — он отрубил.

— Но я могу заплатить, — осторожно добавила она, заглядывая ему в лицо.

— Платить — в кассу, — он щёлкнул зубами, повернулся к другому покупателю. — Следующий.

Анна отступила, глядя, как другая женщина протягивает жёлтый лист талона. Мужчина молча отпускает ей полведра, будто режет порцию надежды.

«Тут уголь — как золото, а я торгуюсь, как нищая», — мелькнуло с раздражением.

С краю, в проёме между двумя ящиками, стоял Григорий — всё в той же кожанке, облепленной инеем. Руки в карманах, на лице — лёгкий оскал. Уголь у его ног был рассыпан в ящике — не под стеклом и не за талонами. Просто — рядом. Но доступен только для «своих».

Анна подошла.

— У тебя есть?

Григорий приподнял бровь, вытянул сигарету из-за уха, зажал в зубах.

— Зависит от того, что ты хочешь.

— Мне нужно на три дня. Комната мёрзнет.

— Деньги есть? Или опять книжку принесла?

— Деньги, — процедила она сквозь зубы. — Немного.

Он усмехнулся, стукнул пальцем по груди.

— Ну ты как всегда. В лоб — и по делу. Десять рублей.

— Это грабёж.

— Это уголь. Или жди поставки из райисполкома.

Анна закусила губу, посмотрела через плечо. Мужчина в сером пальто мелькнул в толпе — снова он. Или просто кто-то похожий.

«Опять. Он теперь везде?».

— Хорошо, — она протянула мятый червонец. — Только быстро.

Григорий взял купюру, сунул в нагрудный карман, приподнял крышку ящика, зачерпнул лопатой в мешок.

— Дрова тоже будешь брать?

— Нет. Пока справлюсь.

— Справляйся, юристка. Только не забудь: я тебя выручаю.

— Я помню, — отрезала она.

Григорий хлопнул крышкой, подмигнул и исчез между рядами.

Анна осталась с тяжёлым мешком угля в руках, промёрзшими пальцами и острым ощущением зависимости.

«Вот и всё. Уголь есть. Свободы — меньше».

Но мороз крепчал, а печь в коммуналке дымила. Жить — значило согреться. И за это приходилось платить.

Улица вымерла. Снег хрустел под валенками, фонарь у подъезда мигал, словно кашлял в морозном воздухе. Иней лёг тонким слоем на стекла окон, облупившиеся фасады домов стояли немыми призраками.

Анна шагала, прижимая к груди тяжёлую сумку с углём. Шарф намотан до самых глаз, щёки пекло от мороза. На рукавах свитера — чёрные следы от угля.

«Ещё чуть-чуть. Сейчас — наверх, задвинуть засов, растопить печь… и пережить ночь».

У подъезда, под мигающим фонарём, стоял он. Тот же. Мужчина в сером пальто. Теперь ближе. Зажигал сигарету.

Анна на миг замерла. Рука инстинктивно легла на край сумки.

«Не показалось. Он здесь. Второй раз за день».

Сигарета загорелась, лицо его озарилось кратким огненным всплеском — щетина, прижмуренные глаза, заиндевевшая борода.

Он не двигался. Просто стоял.

— Проходите, — негромко сказал он, глядя куда-то мимо неё.

Голос — хриплый, нейтральный.

Анна кивнула, будто не услышала.

— Добрый вечер.

— Вечер, — буркнул он и отвернулся, выпуская дым в сторону дороги.

Она шагнула мимо. Сердце билось быстро.

Вошла в подъезд, захлопнула дверь, задвинула щеколду.

На лестнице пахло сыростью и картофельными очистками.

Поднявшись в свою комнату, она сразу опустила сумку на пол.

Сапоги скинула небрежно, руки дрожали. Пошла к дощатой стенке, присела у половицы, приподняла её осторожно.

Синий блокнот с заметками был на месте — спрятан в прорезанном углублении под доской. Поверх него — старая книжка «История КПСС», обложка стёртая, страницы подёрнуты пылью.

Анна провела пальцами по корешку блокнота.

«Если он следит — обыск может быть. А если не следит — значит, я схожу с ума».

Задвинула доску, положила сверху коврик. Подошла к окну, отдёрнула занавеску на два пальца.

Он всё ещё стоял у подъезда. Теперь курил вторую сигарету.

— Анна! — Крик снизу — голос Лидии, соседки. — Ты уголь дотащила, нет?

— Да! — Крикнула она в ответ. — Всё нормально.

— Завтра с утра — в дежурстве! Вымыть раковину, понятно?

— Понятно.

Закрыв штору, она села на кровать. Ноги ныли, плечи стянуло от напряжения.

«Он не напал. Не заговорил. Просто стоял. Может — наблюдает. Может — пугает».

На всякий случай она убрала вторую часть заметок — те, где было имя Кузнецова и наброски аргументов по делу Богораз — в старую консервную банку, зарытую в коробке из-под лапши, стоящей под умывальником.

Потом вернулась к двери, положила табурет под ручку. В кухне затихли голоса. Где-то хлопнула форточка.

А на улице фонарь по-прежнему мигал — одинокий, как сигнал в темноте.

Глава 17: Криминальный выбор

Свеча трепетала, отбрасывая неуверенные тени на облупленные стены. На столе, под локтем, лежал расчерченный лист с заметками: имена, даты, схемы столкновения — Анна выводила последовательность событий с привычной точностью. Над свечой чуть потрескивал воск, скатываясь к глиняному подсвечнику.

Из кухни тянуло капустой и гарью — кто-то снова закоптил плиту. За стенкой ворчала Лидия, громко стуча половником по кастрюле, будто напоминая, кто в доме хозяйка.

Анна втянула носом воздух, морщась.

«Если бы не этот запах, можно было бы представить, что я в архиве. Где-нибудь в Сретенке. Только вместо архивариуса — капустная партизанка с половником».

Она подняла голову. За окном — утренний звон трамвая, чей скрип прорезал морозную тишину. С улицы долетал голос репродуктора:

— Победами труда мы укрепляем мощь Советского государства…

Анна откинулась на спинку стула. На коленях — шерстяный плед, под ним — валенки, в которых ноги всё равно остыли.

Перед ней лежало дело. ДТП. Сын судьи — Дмитрий Власов, девятнадцать лет. За рулём по блату, без прав, ночью сбивает семнадцатилетнего Олега Кравцова, сына криминального «теневика».

Анна протянула руку, подняла лист с выпиской из протокола.

— Место происшествия — улица Первомайская, 23:05. Свидетелей нет. Машина зарегистрирована на районное управление.

«Прекрасно. Служебная. У мальчика судьи даже машину отжали из отдела. А теперь мне нужно решить, кто из этих двоих — выгоднее. Или — безопаснее».

Она встала, прошлась по комнате. Пол скрипел под тяжестью шагов, как будто подслушивал. У стены стояла сумка, в ней — том «Истории КПСС», а внутри книги — второе дно. Бумаги по Богораз, нацарапанные схемы для Кравцова, черновики по делу Петрова. Всё переплеталось.

Анна снова села, закрыла глаза.

«Богораз — другое. Там была правда. Там было за что бороться. А здесь?».

На подоконнике запотело стекло.

«Если я беру Власова — я защищаю власть. За бесплатно. Подставляюсь под уголовку, потому что прокурор уже шепчется с их стариком. А если беру Кравцова — меня покупают. Денег он даст. Сколько попрошу. Но будет помнить. И напоминать».

На секунду ей стало смешно.

«Где моя 2005-я Москва, где «дело по ДТП» — это страховая и спор о страховке. А не вот это: сын судьи против сына вора, и адвокат — пешка между».

Она подняла карандаш и, не глядя, провела линию между двумя именами на листе.

Потом перечеркнула имя Власова.

— Нет. Я не на той стороне. Даже если обе стороны — грязь, я хотя бы знаю, кто из них умеет платить по счёту.

Она открыла тайник, быстро проверила — бумаги на месте. Задвинула доску, подошла к двери, встала, прислушиваясь.

За дверью было тихо. Даже капуста затихла.

Анна вернулась к столу, аккуратно вложила бумаги в папку. Рядом положила лист: сумма гонорара, список возможных свидетелей, схема встречи с Кравцовым.

И подписала дело сверху:

«Защита: О. Кравцов. Ущерб — 17% инвалидности. Условия — коммерческие».

Свеча трепетнула. Комната снова погрузилась в полутьму. Анна провела рукой по лбу, ощущая жар.

«Значит, всё. Решение принято. Я продалась. Только — задорого».

Вечер плотной серой пеленой висел над Волгой, и снег, тающий на мокром камне, оставлял тёмные, рваные пятна. Под старым мостом, где ржавые трубы сочились мутной водой, было сыро, тихо и пахло тлением — не смертью, но решением, которое нельзя будет отмотать назад.

Григорий стоял у стены, как тень, в своей потёртой кожанке, с которой свисал ледяной налёт на плечах. Он курил, зажав сигарету в пальцах, с короткими отрывистыми затяжками, будто время поджимало.

Анна шагнула в переулок. Под подошвами хрустнул замёрзший песок. На ней был плотный шарф, закрывающий половину лица, валенки и пальто, в котором она не чувствовала рук.

— Всё? — Коротко спросила она, не приближаясь.

— Как договаривались, — Григорий бросил окурок и наступил на него, — бумаги у меня. А у тебя — плата?

Она кивнула, достала из внутреннего кармана свёрток — простую резинку, затянутую вокруг сложенных купюр. Передала быстро, скользящим движением, не глядя.

— Ты уверен, что это всё? Без протоколов осмотра мне не собрать картину.

— Уверен, — кивнул он и протянул ей свёрток из серой бумаги, перевязанный шнуром. — Там и акт медицинской экспертизы, и объяснительные, и даже записка понятых. Без печатей, но с подписями.

Анна взвесила свёрток в руке.

— Свидетели?

— Нет. Глухо, как в лесу ночью. Никто ничего не видел, а кто видел — молчит.

— Это странно.

— Это удобно, — усмехнулся он. — Особенно когда парень за рулём — сын районного судьи.

Анна отступила на шаг, убрала бумаги в сумку.

— Я надеюсь, ты никого не привёл за нами.

Григорий прищурился.

— Ты думаешь, я дурак? За мной ходят. За тобой — не меньше. Но этот угол пока чист. А вот дальше — сама смотри.

Её взгляд скользнул по контуру переулка, и в полумраке, за ржавой трубой, что-то мелькнуло. Тень.

«Он опять здесь. Серое пальто. Или это уже у меня в голове?».

— Если что — я тебя не знаю, — произнёс он, уже поворачиваясь к выходу.

— Угу. А я тебя никогда не встречала, — тихо ответила она и пошла в обратную сторону.

Дома свеча снова трепетала. На столе, в окружении тетрадей и расчерченных листов, лежал свёрток. Анна села, не снимая валенок, и осторожно развязала шнур.

Первым выпал лист с заголовком: «Пояснительная записка. Власов Д. С.».

Она читала быстро, цепляясь за детали: «…двигался со скоростью не более 40 км/ч… видимость была ограничена… пешеход выбежал внезапно…».

«Так. Классика. Перекладываем вину на потерпевшего. Но без свидетелей — это можно крутить».

Следующим был акт экспертизы: «…травмы тяжёлые… черепно-мозговая, перелом таза… устойчивый риск инвалидности».

Анна помедлила.

«Семнадцать лет. У мальчишки — вся жизнь наперекосяк. А я — играю в адвоката дьявола».

Она выдохнула, потёрла переносицу.

«Без свидетелей, с машиной, записанной на суд, и врачом, связанным с прокуратурой… Это можно тащить. Даже без героизма».

Она записала на полях:

— сослаться на плохую освещённость;

— указать на отсутствие пешеходного перехода;

— запросить независимую экспертизу, если удастся «уговорить» врача.

В свёртке нашлись и фотографии машины — передняя фара выбита, но следов торможения почти нет.

— Подстава. Или спешил, или пьян был, — тихо проговорила она. — А у меня ни медсправки, ни протокола алкотеста.

Она снова записала:

— сделать акцент на том, что состояние водителя не зафиксировано;

— доказать, что следствие велось в интересах одной стороны.

Анна откинулась на спинку стула.

«Адвокатская логика против морали. Победит логика. Потому что я живу в Ярославле 1969 года. И здесь право — это тень под фонарём».

В сумке затрепетали газеты, одна из них — «Ярославский рабочий» — выпала на пол. Заголовок: «Социализм — гарантия справедливости».

Анна усмехнулась.

— Только не в этом переулке.

И снова опустила глаза к материалам дела, будто вчитываясь в инструкцию по выживанию.

Ярославский областной суд — зал номер три. Полутёмный, с высокими потолками, деревянными скамьями и запахом старого лака, въевшегося в каждую трещину пола. Над столом судьи — портрет Ленина, освещённый тусклой лампой, мигающей на поворотах тока.

Анна сидела на третьем ряду от прохода. На ней было тёмное шерстяное платье и валенки, под сиденьем — сумка с заметками, а в голове — холодный расчёт, перемешанный с уколами сомнения.

«Государственный адвокат — формальность, а не защита. Всё держится на тонкой нитке. Протоколы без свидетелей, водитель на нервах, Кравцов — рядом. Главное — не встревать. Слушай, наблюдай, запоминай».

Перед судом стоял свидетель — мужчина лет пятидесяти, в пиджаке с засаленными локтями и дрожащими руками. Его звали Потапов, он утверждал, что видел момент наезда.

Судья Иван Ковалёв, молодой, сдержанный, в тёмном костюме и с папкой, аккуратно уложенной перед собой, кивнул:

— Продолжайте перекрёстный допрос.

Государственный адвокат в очках с проволочной оправой, слегка сутулясь, встал и повернулся к свидетелю:

— Потапов Сергей Егорович, уточните, пожалуйста: во сколько, по вашему мнению, произошла авария?

— Ну… примерно… после шести. Уже темнело.

— Вы точно видели, кто был за рулём?

— Ну, я… я увидел машину, как она свернула, а там — парень вроде бы. Но лица не разглядел. Темно ведь было.

Прокурор Елена Маркова, сидевшая у противоположного стола, щёлкнула ручкой, приподняла бровь и вмешалась:

— Возражаю. Свидетель уже давал показания, что опознал автомобиль, зарегистрированный на гражданина Власова.

— Я спрашиваю не про автомобиль, а про водителя, — спокойно ответил адвокат. — Свидетель утверждает, что не видел лица. Это важно.

Ковалёв кивнул.

— Протест отклоняется. Свидетель, продолжайте.

Потапов занервничал.

— Машина белая была, а водитель… ну… вроде молодой. Но точно — не скажу.

— Почему вы тогда указали именно на Дмитрия Власова?

— Мне сказали… то есть, не сказали — в отделе, там, когда бумаги писали, спрашивали, не знаю ли я, чья машина. А я только и вспомнил, что вроде у судьи сын на такой ездит.

В зале послышался лёгкий шёпот. Кравцов-старший, в кожанке, сидел молча, сцепив пальцы, его взгляд был направлен строго вперёд. Олег, на скамье подсудимых, сидел с прямой спиной, будто в театре, а не под угрозой приговора.

Анна прикусила губу.

«Провал. Потапов — не свидетель. Он — слух. Этого хватит, чтобы пошатнуть обвинение. Даже при Марковой».

Прокурор наклонилась к отцу пострадавшего и что-то быстро записала в блокнот.

Судья взглянул на часы.

— Перерыв десять минут.

Анна встала, потянулась и вышла в коридор, прижав сумку к боку.

«Они не видят. Они не понимают. Это не про мальчика, сбитого на улице. Это про то, у кого больше рычагов. И кто купит себе чётче воспоминание свидетеля».

За её спиной в зале заскрипели лавки. Судья встал последним, обводя зал взглядом. Его глаза на мгновение задержались на Анне — не строго, не подозрительно. Скорее — оценивающе.

Она отвернулась и пошла в сторону буфета, в ту же сторону, где в её времени находилось фойе с кофе и автоматом.

«А тут — только компот и взгляд через плечо. Но я всё равно играю лучше, чем они».

Зал номер три Ярославского областного суда дышал холодом, лаком и напряжением. Пахло воском и потом. В тусклом свете ламп всё выглядело будто покрытым старой пылью: стол судьи, полированные панели стен, и даже лицо прокурора Марковой, строгое, невыразимое, словно сделанное из бумаги.

Анна сидела на том же месте — третий ряд от прохода, ближе к задней стене. На коленях лежала папка с заметками, поверх которых — вырезка из «Советской Юстиции» за январь шестьдесят девятого.

«Ни одного свидетеля. Потапов — тень, не человек. Адвокат сдувается. Даже не заметил, как прокурор повела его в сторону. Сейчас будет финальный удар».

У стола защиты, за который сегодня отвечал адвокат сынка Власова — человек нервный, худой, с потными ладонями, — царила неуверенность. Он перебирал бумаги, что-то шептал себе под нос.

Судья Ковалёв стукнул деревянным молотком.

— Сторона защиты имеет последнее слово по поводу материалов дела.

Адвокат встал, очки на переносице запотели. Он пробежался глазами по протоколу, затем кашлянул и обратился к судье:

— Уважаемый суд, в материалах дела отсутствуют прямые свидетельства, указывающие на то, что именно мой подзащитный, Дмитрий Власов, находился за рулём транспортного средства.

Маркова подняла голову от блокнота.

— Возражаю.

Ковалёв кивнул.

— Слушаю.

— В деле имеются показания гражданина Потапова, — её голос был чётким, как удар кнутом. — Он видел автомобиль, подтверждён номер, совпадающий с машиной Власова. Кроме того, в момент происшествия Дмитрий Власов не смог предоставить алиби.

Адвокат запнулся.

— Но… свидетель Потапов признал, что не видел лица водителя…

— Он подтвердил, что видел молодого человека, — перебила Маркова, не поднимая голоса. — Согласитесь, Власов — не старик.

Шёпот прошёл по рядам. На первом ряду сидел Виктор Кравцов, отец пострадавшего мальчика. Его руки были сжаты, лицо — неподвижно, будто каменное. Он смотрел в одну точку — на адвоката.

Анна перевела взгляд на судью. Ковалёв листал дело, не торопясь. Он держался сдержанно, но глаза его были внимательны, как у хищника.

Адвокат попытался собраться.

— Прошу суд исключить из дела протокол допроса Потапова как недостоверный.

— Основание? — Спокойно спросил Ковалёв.

— Он противоречит себе в деталях. Упоминает темноту, отсутствие фонарей, и не может с уверенностью сказать, кто был за рулём.

Пауза. Судья задумался, затем:

— В ходатайстве отказано. Протокол остаётся в деле.

Маркова мельком взглянула на Кравцова и вновь склонилась над блокнотом.

«Всё, точка. Не исключили. Теперь обвинение может вцепиться. А защитник растерян. Сейчас ему не хватит воздуха».

Адвокат опустился на место, судорожно сняв очки. Он понимал: дело проиграно.

Анна наклонилась к сумке, достала старую ручку и сделала пометку: «Ключевая ошибка — не надавил на техническую экспертизу. Машина без следов — версия посыпалась бы».

В зале повисла тишина. Судья стукнул молотком:

— Суд удаляется для вынесения решения.

Когда он поднялся, его взгляд скользнул по залу и задержался на Анне. Всего на долю секунды.

«Он знает, кто я. Или догадывается. Игра началась — всерьёз».

День был серый, но свет в зале суда — резкий, ослепляющий, отражался в лакированной панели за спиной судьи Ковалёва, будто намеренно подчеркивая его власть. Запах старого дерева, лака и пота смешивался с напряжением публики. Судебный зал №3 Ярославского областного гудел до момента, пока Ковалёв не стукнул молотком:

— Прошу соблюдать порядок.

Анна сидела всё на том же месте — третий ряд от прохода, спина прямая, папка на коленях.

«Вот и финал. Пять минут правды, за которую уже расплачена совесть».

За скамьёй подсудимых — Дмитрий Власов, сын судьи. Лицо бледное, глаза бегают. Рядом с ним — защитник, адвокат в тёмном пиджаке, которого Анна мысленно прозвала «смятым шарфом»: он за весь процесс так и не смог сказать ничего внятного.

С другой стороны зала сидел Виктор Кравцов — глухо, неподвижно, руки сцеплены. Место пострадавшего сына пустовало. Возле него — прокурор Маркова, всё такая же сдержанная, блокнот под рукой.

Судья поправил бумаги.

— Суд, рассмотрев все обстоятельства дела, выслушав стороны защиты и обвинения, принял решение.

Шорох в зале стих.

— Учитывая отсутствие прямых свидетельств, подтверждающих вину гражданина Олега Кравцова, суд постановляет признать его потерпевшим.

Анна не пошевелилась. Только сжала ручку.

«Не “его” — он и был потерпевшим. Формулировка для отчётности»

Судья продолжил:

— В отношении подсудимого Дмитрия Власова...

Пауза. Молчание в зале — осязаемое. Даже Маркова опустила глаза на перо.

— …суд постановляет признать его виновным по статье 211 УК РСФСР — нарушение правил дорожного движения, повлекшее тяжкий вред здоровью. Назначить наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет с отбыванием в исправительно-трудовой колонии общего режима.

Адвокат Власова вскочил.

— Прошу... прошу принять во внимание молодость подсудимого! Его отец — уважаемый судья!

Судья поднял глаза.

— Принимаю. Именно поэтому не семь.

Строгий удар молотка.

Маркова чуть приподняла уголок губ. Кравцов сидел неподвижно. Только пальцы у него дрогнули.

Анна опустила глаза в папку. Там, под протоколами, лежала записка от Григория, где тот намекал: «Кравцов доволен, просит не вмешиваться в судьбу Власова. Иначе — ты знаешь».

Она знала.

После заседания, когда публика уже поднялась, и скрип скамеек заглушил остатки объявлений, судья Ковалёв подошёл к ней.

— Коваленко, у меня вопрос. Почему вы не взяли сторону защиты Власова?

Анна медленно закрыла папку.

— По делу — всё ясно. Улики неустойчивы. Но защита работала слабо. Я не могла помочь.

Он смотрел внимательно.

— Вам поступало предложение?

Анна посмотрела на него спокойно:

— Отказалась.

Ковалёв кивнул и отошёл.

Коридор суда выдохнул прохладой, когда двери зала захлопнулись за последним заседателем. Анна шла мимо ряда облупленных дверей, где над каждой — табличка с кривыми буквами: «канцелярия», «архив», «прокуратура». В коридоре пахло лаком, влажной тряпкой и чужим потом. Голоса затихли, остались только шорохи пальто, скрип шагов по старому линолеуму и её собственное сердцебиение.

У двери в малый зал стоял Власов. Серый костюм сидел на нём идеально — с иголочки, как будто всё происходящее касалось кого угодно, но не его семьи. Только руки он держал в карманах, глубоко, как будто пряча их от чего-то опасного.

— Коваленко, — голос сухой, тихий, с почти дружелюбной интонацией. — Надо поговорить.

Анна остановилась. Сумка с заметками сжата под мышкой. Она кивнула.

— Только не здесь.

Он махнул головой в сторону угла, где тусклая лампа мерцала над облупленной батареей.

— Вы же понимали, на что шли, когда выбрали Кравцова?

— Я выбрала дело, — коротко ответила она. — И материалы были на его стороне.

— Вы отказали мне, — в его голосе не было гнева, но каждое слово — как шаг по льду. — И теперь мой сын в колонии.

Анна подняла подбородок.

— Это решение суда.

Власов приблизился. Он был выше, а освещение делало его лицо резким, угловатым.

— Здесь, Коваленко, решения принимают не в протоколе. Вы сделали ставку — не удивляйтесь, если сыграет обратная.

— Это угроза?

— Это — напоминание, — мягко произнёс он. — Тут не Москва. Тут Ярославль. Мы тут живём, а вы... пока.

Он ушёл без оборачивания. Шаги гулко разнеслись по коридору. Анна осталась у батареи.

«Я выбрала деньги. А получила врагов».

Снаружи был холодный вечер. Мартовская наледь шуршала под каблуками, воздух пах снегом и мокрым углём. У подъезда стоял знакомый силуэт — серое пальто, шапка, плечи подняты. Мужчина курил, прикрыв ладонью сигарету от ветра. Свет фонаря мигал, отбрасывая длинные тени на стену.

Анна не замедлила шаг.

— Добрый вечер, — произнесла вслух, как будто приветствуя прохожего.

Он не ответил. Просто сделал затяжку, повернулся и пошёл прочь, как будто растворился в темноте.

На ступеньках подъезда она задержалась.

«Тот же силуэт был у суда. Он снова здесь. Тень Кравцова или… Марковой?».

Уже в квартире, задернув штору, она прислонилась к дверце буфета. В углу стояла свеча — привычный уже резерв, когда электричество мигало. Пламя качнулось, и на стене задвигалась тень её плеч.

Анна опустилась на табурет, достала записную книжку и коротко записала:

«Угроза. Слежка. Власов и Маркова — активны. Осторожность максимальная. Заметки хранить отдельно».

За окном фонарь мигнул в последний раз и погас. В комнате стало темно, но Анна сидела спокойно, пока свеча освещала её лицо.

«Они думают, я одна. Пусть думают».

Глава 18: Край пропасти

Раннее утро. Свет свечи дрожал, отбрасывая неровные тени на потрескавшиеся стены комнаты. Окно покрыто инеем, по стеклу ползли тонкие трещины холода. За окном — звон трамвая и голос громкоговорителя:

— Товарищи! Выполнение социалистических обязательств — долг каждого советского гражданина!

Анна сидела за столом в тёплом свитере, поверх — выцветший шарф, валенки натянуты до самых колен. Перед ней лежала папка с пометкой «дело Бабицкого». Пальцы дрожали не от холода — от предчувствия.

«Я спасла Богораз. Но спасу ли Бабицкого — если сама на грани?».

С потолка капала вода — конденсат собирался у трубы отопления. С кухни доносился запах жареной картошки и ворчание Лидии:

— Кто опять дрова не донёс? И что эта Коваленко ночами строчит — не иначе, как доносы.

Анна стиснула зубы. Аккуратно сдвинула коврик у кровати, отодвинула доску. Под ней — коробка из-под мужских ботинок. Внутри: часы, замотанные в марлю, и свёрток заметок, перевязанный тесёмкой.

— Вера Павловна тут ходила, — послышался голос с кухни. — К двери твоей подходила, щеколду трогала.

Анна застыла. Потом вернула коробку, доску поставила на место и прижала ковриком.

— Пусть трогает. У меня щеколда изнутри, — бросила в сторону кухни.

Села обратно. На коленях — потрёпанный том «Истории КПСС», в нём спрятаны её заметки по делу.

— 190-1, часть первая... распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй.

Она открыла папку. На первой странице — имя: Константин Бабицкий. 21 год. Студент. 25 августа 1968 года вышел с плакатом «За вашу и нашу свободу» на Красную площадь. Задержан, допрошен, подписал протокол. Под протоколом — его подпись, неровная, будто выведенная на бегу.

«Доказательства — только показания двух понятых и милиционера. Где плёнка с видеонаблюдения? Если она есть — её нужно».

Она достала журнал «Советская юстиция». Перелистала к нужной странице, подчеркнула фразу: «Дополнительные доказательства, исключающие сомнение, могут быть истребованы защитой через ходатайство».

— Только ходатайство им — как серпом по яйцам. Надо по-другому...

Анна вытащила конверт из сумки. Внутри — двести рублей. Деньги от Кравцова.

«Продолжение сделки с дьяволом. Только теперь — ради настоящего».

Она достала листок, написала аккуратно: «Григорий, нужно: запись задержания 25.08.68. Красная площадь. Константин Б. Милиционер, что был там, из отдела М-3. Срочно».

Свернула, вложила в другой конверт. Положила в сумку.

— Гриша поймёт. У него нюх — где выгодно, где опасно. Ему главное — чтоб я не забыла, кому обязана.

Дверь скрипнула. В коридоре — мягкие шаги. Анна встала, подойдя к двери, медленно повернула щеколду.

— Кто?

— Это я, Вера Павловна, — голос сладкий, тянущий. — Хотела спросить, у тебя соль осталась?

Анна приоткрыла, не убирая ногу с порога.

— Нет. У меня только сахар. Хочешь — насыплю.

— Да я... не буду. Слышала — ты опять до поздней ночи писала. Не заболей, Аннушка.

— Спасибо, Вера Павловна. Берегу себя.

Дверь закрылась. Анна вернулась к столу. Закрыла папку, встала и подошла к окну.

На улице шёл мужчина в полушубке и меховой шапке. Слишком медленно. Остановился у соседнего подъезда. Закурил.

«Тот же, что у суда. Опять».

Она прижала лоб к стеклу.

— Посмотри, — сказала сама себе вслух. — Я делаю это ради мальчишки, который не виноват. Ради Бабицкого. Ради того, чтобы хоть одна строка Конституции хоть раз сработала.

Повернулась. Подошла к тайнику. Вытащила часы. Зашептала:

— Четырнадцать минут до восьми. Восемь — я выхожу.

Взяла сумку. Надела пальто, завязала шарф. Глубоко вдохнула.

«Я в 1969-м. Я — адвокат. Я — Коваленко. И я ещё не закончила».

Погасила свечу. И ушла.

Сырой воздух заброшенного склада ударил в лицо, как только Анна открыла скрипучую железную дверь. Под валенками хрустели гвозди и мелкий мусор. Свет от единственного фонаря за воротами пробивался сквозь щель, отбрасывая на пол длинную тень Григория. Он стоял, прислонившись к балке, держа свёрток под мышкой, сигарета тлела в углу рта.

— Опаздываешь, — бросил он, не убирая сигарету.

— Я шла в обход, — коротко ответила Анна, шагнув внутрь. — Ты же сам сказал: хвост.

— Был?

— Был. Стоял у хлебного. Всё тот же в сером.

Григорий щёлкнул пеплом в сторону пустого ящика с надписью «Ярославский завод».

— Значит, и правда интерес к тебе пошёл. Ну что ж... — он вытащил из-за пазухи плоский свёрток, обёрнутый в газету «Известия». — Вот, как и просила. Фильм с Красной площади.

Анна молча протянула конверт. Деньги от Кравцова хрустнули в пальцах Григория.

— Аккуратнее с этим, Ань. Запись не вечная. И ты мне теперь должна.

— Я тебя не подводила, — резко сказала она. — И не собираюсь.

— Это радует. Но запомни: всё, что мы тут делаем, — это не суд. Это улица.

Он шагнул ближе, наклонился:

— И на улице долги не списывают.

Анна взяла свёрток, прижала к груди, ощущая дрожь в пальцах.

«Я спасаю парня, но вхожу всё глубже. Я искала правду в документах, а теперь — в чёрно-белой плёнке, добытой за бабки бандита».

— Если что — меня не знаешь, — добавил Григорий, туша сигарету о бетонную колонну. — И про ментов не вякай. Там человек нервный.

— Ясно.

Он исчез в темноте склада, как будто его и не было. Анна стояла секунду, потом выскользнула наружу, держа сумку прижатой к телу.

Через час она уже сидела за своим столом. Света не было — опять отключили. Свеча коптила, отбрасывая дрожащие блики на обои с облезшими ромбами.

Анна развернула свёрток. Внутри — узкая 8-миллиметровая катушка. Рядом — переносной кинопроектор, который ей дала Лариса Богораз.

Она надела плёнку, прокрутила. На стене замелькали силуэты: Красная площадь, август, жара. Люди в белых рубашках, плакаты.

— Не во имя анархии — за свободу! — Раздалось с экрана.

Анна прищурилась. Камера тряслась, но видно было: никто никого не толкает, не кидает листовки. Один из милиционеров что-то достаёт из кармана. Через минуту — листовки на земле.

— Вот оно, — Анна замерла. — Он сам подкинул.

Она перемотала, поставила снова. Стоп. Кадр с милиционером, руки в кадре, листок. Промотка. Момент задержания. Константин Бабицкий стоит спокойно, руки в карманах. Никакой агрессии.

— Это лазейка, — Она улыбнулась, хотя губы дрожали. — Нет состава. Нет провокации. Есть фальсификация.

Анна схватила блокнот, начала записывать.

— Ходатайство о приобщении видеозаписи... показания свидетелей... внимание на действия милиции...

На секунду остановилась, взглянув на сумку с остатками денег.

«Я купила это. Купила правду. Какое лицемерие — но если это спасёт мальчишку, я сделаю это снова».

За дверью скрипнули половицы.

— Кто там? — Крикнула она.

Молчание. Потом шаги удалились.

Анна подбежала, повернула щеколду. Вернулась к столу.

— Сначала запись, потом свидетели. Я успею. Я обязана успеть.

Плёнка ещё раз прокрутилась в проекторе. На стене снова появились фигуры. А она смотрела. И верила, что в этот раз — справедливость будет настоящей. Пусть даже купленной.

Зал Ярославского областного суда был холоден, как февральская плитка на кухне коммуналки. Публика сидела молча, кто в шапке, кто с натянутым шарфом, у кого глаза горели интересом, у кого — скукой, но в воздухе висело напряжение, как перед грозой. Пахло лаком, потом и, почему-то, железом. Тусклый свет ламп качался под потолком, отбрасывая на стены дрожащие тени.

Анна стояла у стола защиты, обмотанная серым шарфом, в простом синем платье и валенках. Её руки были спокойно сложены, но в животе всё сжалось — она чувствовала, как пот скатывается по позвоночнику.

«Сейчас — или получится, или накроет. Только бы он начал путаться».

На скамье подсудимых сидел Константин Бабицкий — молодой, худой, с ясным лицом. Он держался прямо, не пряча взгляда, будто не он, а весь зал находился под следствием.

— Свидетель, — раздался голос судьи Алексея Рябинина, низкий и глухой. — Будьте добры, представьтесь.

— Старший сержант милиции, участковый Зотов Николай Иванович, — отрапортовал свидетель, вставая.

Он поправил шинель, лицо у него было бледным, губы подрагивали.

Маркова, сидевшая у стола обвинения, наклонилась вперёд. В её руках заскрипело перо, и Анна заметила, как прокурор черкнула что-то в блокноте.

— Сержант Зотов, — начала Маркова. — Расскажите, в чём заключались действия обвиняемого в день третьего марта сего года, на Красной площади.

— Да, товарищ прокурор, — начал Зотов, теребя пуговицу. — Примерно в двенадцать дня мы с товарищем Климовым получили сигнал от прохожего... то есть, гражданина, что группа людей устраивает несанкционированную акцию. Мы выдвинулись, увидели гражданина Бабицкого с плакатом...

— Каким именно плакатом?

— Ну... э-э... — он закашлялся. — Плакат был с надписью на чешском языке, вроде... против ввода войск.

— Он раздавал листовки?

— Да. То есть... сначала нет. А потом, кажется, да.

Анна сделала шаг вперёд.

— Разрешите, товарищ судья, перейти к перекрёстному допросу?

— Пожалуйста, — кивнул Рябинин, не меняя выражения лица.

Анна приблизилась к свидетелю, раскрыла папку, вытащила стопку листов.

— Сержант Зотов, вы утверждаете, что видели, как Бабицкий раздавал листовки. Правильно?

— Ну... да.

— Ваша рапортная записка от четвёртого марта, строка третья: «При задержании листовок при обвиняемом не обнаружено». Вы можете это пояснить?

Он замер. В зале послышался еле слышный смешок. Маркова прищурилась.

— Возможно, он успел их выбросить, — выдавил Зотов.

— Где именно?

— Ну, на... на мостовой.

Анна кивнула, будто соглашаясь, а затем прижала к себе папку.

— Тогда почему на плёнке, сделанной сторонним гражданином, видно, как листовки появляются только после вашего приближения?

Сержант побледнел.

— Я не знаю про плёнку...

— На видеозаписи видно, как вы достаёте что-то из внутреннего кармана. Вы можете объяснить, что это было?

Маркова резко поднялась.

— Товарищ судья, свидетель не обязан комментировать материалы, происхождение которых не установлено официально!

Рябинин поднял руку.

— Продолжайте, защитник.

Анна кивнула.

— Вы достали бумагу. Затем на кадре видно, как эти листовки появляются на мостовой. До этого — ни в руках Бабицкого, ни рядом — ничего не было. Это как вы объясните?

Зотов отвёл глаза.

— Возможно, это... не та съёмка.

— То есть вы не уверены в своих словах?

— Ну...

— Повторите, пожалуйста, под присягой: вы лично видели, как обвиняемый раздавал листовки?

Молчание. Шёпот. Скрип скамьи.

— Нет. Не видел.

Зал взорвался гулом. Маркова вскочила:

— Товарищ судья, свидетель запутался, он под давлением!

Рябинин слегка качнул головой.

— Свидетелю сесть. Защите — сделать пометку.

Анна вернулась к столу, села, сжимая ручку. Глаза Бабицкого встретились с её глазами. Он чуть кивнул.

«Получилось. Пусть даже на один штрих — но получилось».

А в груди уже стучал страх. Не от провала — от того, что теперь на неё будут смотреть внимательнее. И Маркова, и те, что стоят у хлебного.

Молоток судьи стукнул по столу, как выстрел.

— Прошу тишины в зале! — Голос Рябинина прозвучал чётко, но без надрыва.

Он сидел, сложив руки на столе, в строгом тёмном костюме, воротничок рубашки слегка оттопыривался, будто мешал дышать.

Анна стояла у стола защиты, перед ней лежала видеозапись, аккуратно обёрнутая тканью, и протоколы, исписанные её почерком. Свечка за стеклом лампы отбрасывала дрожащую тень на её руку. Она глубоко вдохнула.

«Сейчас. Только без пафоса. Только по закону. Или, как они тут говорят — по букве и по совести».

— Товарищ судья, у защиты имеются основания полагать, что представленная стороной обвинения трактовка действий обвиняемого Бабицкого не соответствует фактическим обстоятельствам дела.

Маркова подняла голову.

— Протестую. Защита не может ссылаться на материалы, полученные вне установленных процедур.

— А если они доказывают невиновность? — Бросила Анна, не глядя на неё.

Рябинин поднял бровь.

— Покажите, на что вы ссылаетесь.

Анна осторожно достала из обёртки кассету.

— Видеозапись демонстрации, на которой запечатлён момент появления листовок. Защита утверждает: они не принадлежат обвиняемому.

— Откуда у вас эта плёнка? — Голос Марковой был сух, как наждак.

— Передана третьим лицом.

— То есть с улицы?

— Как и большинство свидетелей в этом зале, товарищ прокурор, — ответила Анна, прищурившись. — Но содержание плёнки проверяемо.

Рябинин протянул руку.

— Кассету сюда.

Анна подошла, передала свёрток. Пока техник подключал аппарат, зал гудел, как улей.

«Держись. Они не знают, откуда у тебя плёнка. И пусть не узнают».

Из громкоговорителя заскрипела лента. На экране замерцал тусклый чёрно-белый кадр: Красная площадь, пятна людей, тени зданий.

— Вот, — Анна указала ручкой. — Обратите внимание: Бабицкий стоит с плакатом. В руках — ничего.

Маркова перебила

— Возможно, он передал листовки ранее.

— Следующий кадр, — сказала Анна.

На экране двое в шинелях приближались к Бабицкому. Один из них сунул руку в карман. Через мгновение на земле появляются листовки.

— Прокурор, вы всё ещё считаете, что листовки были у обвиняемого?

— Это может быть монтаж!

Рябинин поднял руку.

— Достаточно. Вопрос — когда и где обнаружены листовки?

Анна вытащила протокол.

— Согласно акту осмотра от третьего марта, листовки найдены в радиусе метра от места задержания. Не при обвиняемом, не в его сумке, не в руках.

Рябинин листал папку. Молчал. Анна смотрела на него, чувствуя, как внутри всё горит — от адреналина, от страха, от веры.

«Скажи это. Скажи».

Она шагнула вперёд.

— Товарищ судья. Константин Бабицкий не совершал клеветы. Он вышел с плакатом, написанным от руки, на чешском языке. Он не выкрикивал лозунгов. Он не применял насилия. Он молча стоял с листом, выражая несогласие.

Рябинин не шевелился.

— Это не акт вражды. Это поступок человека, который верит в мир.

Маркова бросила:

— Это подрыв общественного порядка!

— Общественный порядок — это когда нет насилия. А его не было, — Анна смотрела только на судью. — Он защищал свободу, а не клеветал.

Тишина. Пахло лаком, потом, разогретой шерстью. За окнами кто-то гудел — трамвай, может быть.

— Позиция защиты принята к сведению, — сказал Рябинин и сложил руки на папке.

Зал затих, будто весь воздух вышел через трещину в оконной раме. Судья Алексей Рябинин склонился над папкой, пробегая взглядом по заключительным строкам. Его чёрный костюм, строгий и тяжёлый, будто поглощал свет ламп, а руки — спокойно сложенные перед ним — не дрогнули. Только тонкая улыбка в уголке губ выдавала живой интерес.

Анна стояла у стола защиты, не двигаясь. В пальцах сжата авторучка, бумага под ней слегка дрожит. На ней — протоколы, выписки, и лист с её последним выступлением, в котором каждое слово отполировано, как зеркало.

«Если он сейчас скажет "виновен"... всё было зря. Всё: плёнка, допрос, валенки с распоротым швом, ночи с Григорием, чернила на пальцах, страх у подъезда».

Рябинин поднял взгляд.

— Суд рассмотрел материалы дела и пришёл к следующему выводу.

Шорох в зале. Маркова напряглась — её блокнот всё ещё открыт, перо в руке, будто меч, готовый к последнему удару.

— Обвинение не предоставило достоверных доказательств того, что листовки принадлежали обвиняемому.

Анна замерла.

— На основании анализа видеозаписи, представленной стороной защиты, и показаний свидетелей, суд считает необходимым признать Константина Бабицкого невиновным.

Стол судьи отозвался глухим стуком — Рябинин опустил молоток.

— Подсудимый оправдан. Освободить из-под стражи в зале суда.

Секунда — и зал взорвался шёпотом, как рой пчёл. Бабицкий поднял голову, его лицо озарилось светом. Он посмотрел на Анну — в глазах искрилась благодарность, а губы едва заметно дрогнули.

— Спасибо, — шепнул он, проходя мимо.

Анна кивнула, стараясь сохранить внешнюю собранность.

«Я спасла невинного. А теперь сожгла себе мосты».

Маркова стояла, сжав блокнот так, будто хотела переломить его пополам. Её взгляд метнулся к Анне, и в нём уже не было презрения — только холодный гнев. Она молча вышла из зала, её шаги гулко отдавались по паркету.

Рябинин встал. Снял очки, протёр платком, медленно сложил и положил в карман. Анне показалось, что он вот-вот скажет что-то. Но он просто подошёл к своему столу, будто невзначай оставив раскрытую папку на краю.

Она подошла ближе. Внутри — распечатка телефонных прослушек, черновики следствия и список лиц, замеченных в связи с делом. В углу — пометка карандашом: «необоснованные данные — изъять».

Он не посмотрел на неё. Просто прошёл мимо, как ни в чём не бывало, и только на секунду — почти незаметно — коснулся её локтя.

— Удачи, товарищ адвокат, — бросил негромко он.

Анна посмотрела на спину уходящего судьи.

«Он понял. И помог. Это уже не просто везение. Это выбор. Его выбор».

Она убрала папку в сумку, спрятанную под книгой «Советское государство и право». За окнами трамвай проехал, оставив за собой вибрацию, похожую на отголосок гудка.

Выйдя в коридор, Анна на секунду остановилась. Серый силуэт мелькнул у выхода — Маркова. Стояла, закурив, наблюдая.

«Она не сдастся. Но и я тоже».

Анна поправила шарф, затянула ремень сумки и пошла вперёд, чувствуя, как в груди перекатывается и радость, и страх.

Оправдание — как победа на краю ножа. Но она знала: сегодня выиграли не деньги и не связи. Сегодня выиграл человек. И этого уже никто не отнимет.

Глава 19: Пламя протеста

Раннее утро окрасило потолок ярославской коммуналки в ледяной серо-голубой оттенок. Стены в комнате Анны дышали холодом: от обшарпанной краски местами отваливались слои, под которыми проглядывал довоенный известковый грунт. Треснула розетка у кровати, лампа моргнула и погасла в четвёртый раз за неделю.

Свеча, вставленная в пустую банку из-под майонеза «Провансаль», плясала дрожащим светом, отбрасывая на стену тень Анны — угловатую, сосредоточенную. Она сидела в старом свитере, обмотанная шарфом, с ногами в валенках, скрещёнными под табуретом.

На столе перед ней — толстая папка с делом Делоне. Красный герб на обложке казался насмешкой — поэт, демонстрант, семнадцать лет. Статья 190-1 и 190-3: антисоветская агитация и участие в несанкционированной акции.

Рядом — другая папка, тонкая, дешевая, в бумажной обложке.

«Кража дров. Мария Ивановна Я.».

Анна взяла перо, обмакнула в чернильницу, сделала пометку: «Протокол показаний отсутствует. Основание для возбуждения дела — донос соседки. Необходим очный опрос участкового».

Из кухни донёсся визг Лидии:

– Я же говорила — дрова МОИ! Сами и мерзните теперь, раз щепки жалко!

Анна усмехнулась.

«Московская выскочка ведёт дела о дровах. Прекрасно».

Соседка Вера Павловна скрипнула половицей за дверью. Тень прошла по щели, будто проверяя, дома ли Анна.

Она медленно встала, отставила свечу, приподняла край коврика. Половица, над которой когда-то в детстве наверняка прыгали босиком, поддалась. Из-под неё — коробка из-под обуви с надписью «Ярославский мехкомбинат». Внутри — аккуратная стопка заметок, конспекты выступлений Сахарова, выдержки из дела Богораз, собственные расчёты и… часы.

Анна поднесла часы к уху — шли.

«Значит, ещё не всё потеряно».

Она переложила в коробку пару листов с выписками по Делоне, прикрыла «Историей КПСС». Обложка книги порвалась на сгибе, но снаружи — никаких подозрений.

Послышался звон стекла — Вера Павловна наверняка задела вазу на подоконнике. Анна резко опустила половицу, коврик — на место.

Из кухни пахло жареной картошкой.

«Это уже пытка, а не запах», — подумала она и вернулась к столу.

На краю — конверт. Тот самый, что оставил Григорий, «курьер» от Кравцова. Внутри — рубли, аккуратно перевязанные ниткой.

«Я этим спасу Делоне. Всё остальное — детали», — подумала она и взяла бумагу.

Перо скрипело по листу:

«Товарищ Григорий. Срочно. Нужна запись демонстрации 25 августа. Версия, снятая вблизи мавзолея. Говорят, была такая. Действие — через милицейский архив, возможно — через водителя службы. Оплата — прежняя. Важность — максимальная. Срок — до среды. Дело срочное, фигурант — несовершеннолетний, давление прокуратуры — высокое».

Подписала: «А. К.».

Сверху — тонкой ниткой прикрутила записку к пустой пачке от сигарет «Космос».

– Анна Николаевна, вы не работаете с утра пораньше? — Раздался голос Марии Ивановны за дверью, кашлявшей и подолгу возившей ведро.

– Работаю. У вас сегодня допрос, не забудьте.

– Я-то приду. А вот Вера Павловна пусть своё враньё заберёт обратно, — ворчливо ответила та. — Я дрова сама колола. У меня рука — гляньте, вон синяк.

Анна вышла в коридор.

– Покажете на допросе, Мария Ивановна. Но, пожалуйста, не забудьте про сапоги. Суд у нас тёплым не бывает.

Соседка всхлипнула, но кивнула.

Анна вернулась, подхватила сумку, сунула туда обе папки.

«Поэт и дрова. Вот тебе и адвокатская практика».

Перед выходом бросила взгляд на своё отражение в потускневшем зеркале: волосы собраны в пучок, лицо уставшее, но глаза — живые.

«Я всё ещё вижу смысл. Это главное».

Она распахнула дверь, вышла в холодный коридор, где пахло щами, пылью и старыми валенками, и двинулась по направлению к суду, к Григорию, к Делоне — туда, где от её слов мог зависеть исход не только дела, но и чья-то юность.

Снег у Волги серел в уличной пыли, подтаивал, оголяя замёрзшие камни и рыжую ржавчину труб. Под мостом, в подворотне, пахло мокрой штукатуркой, железом и табаком. Анна шла быстро, шаг в валенках звучал глухо, сумка с заметками билась о бедро.

Григорий стоял у стены, ссутулившись, будто прятался от ветра. Потёртая кожанка блестела на плечах, в пальцах — тлеющая сигарета, от которой шёл терпкий дым.

– Долго, – буркнул он.

Анна остановилась на расстоянии вытянутой руки.

– Пробки. В коридоре, между двумя Верами. Пришлось врать, что иду за хлебом.

– Вера Павловна теперь в ЖЭК строчит. Видели тебя возле суда с судьёй, с пачкой. Надо аккуратней.

– У тебя есть запись? – Она не смотрела ему в глаза, только на свёрток у него под мышкой.

– Есть. Милицейский архив. Второй взвод, дежурный у мавзолея. Плёнка короткая, но видно: ни дубинок, ни камней. Стоят с плакатами, читают стихи. Дураки.

– Ты говорил, были листовки.

– Были. Но позднее. Подкинуты. Плёнка это покажет.

Анна протянула свёрток — плотная пачка денег, перевязанная ниткой.

– От Кравцова. Сказал: "Пусть работает, пока выгодна".

Григорий сунул деньги за пояс.

– А ты? Тоже пока выгодна?

– Пока закон ещё хоть где-то работает, – она перехватила свёрток, прижала к груди. – Я это использую.

– Ладно. Но учти, – он потушил сигарету о стену, перстень на пальце блеснул – если тебя возьмут с этой плёнкой, я тебя не знаю.

– Как и я тебя, Григорий. До завтра.

Она резко развернулась и пошла обратно, стараясь не ускоряться, хотя сердце било как сумасшедшее. У перекрёстка, под вывеской булочной, мелькнул силуэт в сером пальто. Анна не обернулась.

Комната встретила её холодом. Свет не включался, свеча в банке коптила на столе. Анна сняла валенки, шарф, положила свёрток рядом с «Историей КПСС».

Размотала. Узкая плёнка, намотанная на катушку, с карандашной подписью: «25.08.1968. Красная пл. 17:12».

Проигрыватель у соседей, но она заранее договорилась. Переносной, с кинозаслонкой. Придётся ждать до утра.

Она села, раскрыла блокнот.

«Мирная демонстрация. Листовки – после задержания. Основание для обжалования: отсутствие состава. Нарушен порядок задержания. Использовать как прецедент».

Пальцы дрожали. Не от холода.

«Я держу в руках свободу человека. И взятку от бандита. Добро пожаловать в Ярославль».

Она выдохнула, прикрыла глаза.

«Делоне будет на свободе. И я заодно. Пока».

Скрипнула половица. Анна метнулась к коврику, спрятала плёнку под половицей, накрыла книгой, задвинула табурет.

Стук в дверь.

– Анна Николаевна, картошку поджарила. Есть будете?

– Потом, Вера Павловна. Пишу.

– Всё пишете, пишете. А кто же у нас не дремлет?..

Анна усмехнулась, заперла дверь.

«Вот и я теперь не дремлю».

Зал Ярославского областного суда был полон. Скамьи скрипели под тяжестью напряжённой публики, пахло лаком, пылью и слегка — потом. Над столом судьи висел портрет Ленина, будто следящий за каждым участником. Тусклый свет ламп выделял лица: судья Михаил Орлов — сдержанно сосредоточенный, прокурор Соколов — с прищуром и ручкой наперевес, Анна — в сером платье, с шарфом на плечах, стояла, сжав пальцы в кулак. Внутри — холодный огонь.

«Сейчас или никогда».

Судья поднял взгляд.

– Свидетель, назовите фамилию, имя, звание.

– Милиционер Сафронов Сергей Иванович. Старшина.

– Прокурор, ваши вопросы.

Соколов поднялся, бумага шуршала в руках.

– Товарищ Сафронов, подтвердите: двадцать пятого августа шестьдесят восьмого года вы находились на Красной площади?

– Так точно.

– Объясните, какие действия предприняли участники демонстрации?

– Они… кричали. Нарушали порядок. Развернули транспарант против социалистического строя.

– Листовки у кого-то были?

– Да. Один из них… – Сафронов замялся, теребя пуговицу на шинели. – По-моему, вот тот, с длинными волосами…

– Уточните, обвиняемый Делоне держал листовку?

– Я… не могу точно сказать. Может, он и не держал, но стоял рядом.

Судья кивнул.

– Защита, ваши вопросы.

Анна сделала шаг вперёд.

– Товарищ Сафронов, вы сказали, что обвиняемый кричал. Можете точно повторить, что именно он кричал?

– Ну, они все там… что-то насчёт свободы…

– Процитируйте. Точно. Или, может быть, вы не слышали лично?

Сафронов поёрзал.

– Конкретно… не могу сказать. Там шум был, площадь…

– То есть вы не можете утверждать, что именно Делоне выкрикивал антисоветские лозунги?

– Ну, он в группе был…

– По уставу, товарищ старшина, свидетелем считается лицо, лично воспринявшее событие. Вы слышали именно его голос?

– Нет. Лично не слышал.

Анна прищурилась. Публика зашепталась. Соколов поднял голову.

– Ваша честь, свидетель имеет право на неточное воспоминание, если событие происходило в условиях стресса!

– Протест отклонён, – спокойно сказал Орлов. – Продолжайте.

Анна шагнула ближе к свидетельской скамье.

– Вы утверждали, что у обвиняемого была листовка. Однако, на видеозаписи, предоставленной в материалах дела, видно, что у него в руках — книга. Можете объяснить расхождение?

Сафронов покраснел.

– Мне… тогда показалось…

– Или вы действовали по приказу?

Соколов встал.

– Защита манипулирует! Эти вопросы провокационны!

– Я уточняю, – спокойно сказала Анна. – На основании закона: если свидетель не уверен в своих показаниях, суд обязан признать их недостоверными.

Михаил Орлов опустил взгляд в материалы.

– Свидетель, вы уверены, что лично видели в руках обвиняемого листовку?

Сафронов сглотнул.

– Нет. Не уверен.

– У меня нет больше вопросов, – Анна сделала шаг назад, лицо её оставалось спокойным, но внутри что-то дрожало.

«Он сломался. Один — ноль».

Соколов резко встал.

– Суду будет представлена экспертиза видеозаписи! Мы докажем участие Делоне в демонстрации с враждебными лозунгами!

– Экспертиза уже в деле, – ровно заметил Орлов. – И, согласно ей, обвиняемый не совершал действий, подпадающих под статью о массовых беспорядках.

Публика шумно выдохнула. На скамье подсудимых Делоне поднял голову, в глазах — смесь благодарности и упрямства.

Сафронов медленно сел. Шинель натянулась на плечах, пуговица отлетела и покатилась по полу.

«Добро пожаловать в правду, старшина, – подумала Анна. – А мне — ещё держаться».

Она перевела взгляд на Соколова. Тот молча записывал, не отрывая взгляда от её рук.

«Он не отступит. Теперь точно следит».

Но внутри — триумф. На короткий миг. И снова — напряжение.

Зал суда будто затаил дыхание. Тусклый свет ламп проливался на папку с делом Делоне, лежащую перед Анной на столе защиты. Её ладони были холодны от напряжения, но голос прозвучал ровно:

– Уважаемый суд, я прошу рассмотреть видеозапись, приобщённую к материалам дела.

Судья Орлов отложил ручку. Его глаза задержались на Анне чуть дольше, чем позволяла протокольная строгость, и он тихо стукнул молотком:

– Порядок в зале. Прошу включить запись.

Анна наклонилась, едва заметно поправляя коробку с кассетой на столе. Михаил, «случайно» не закрыв папку, дал ей увидеть протокол задержания — там не хватало подписи начальника отделения, подтверждающей срок ареста.

«Спасибо, Михаил. Ты всё понял».

На экране — чёрно-белое изображение Красной площади. В центре — семь человек, Делоне среди них. Ни криков, ни агрессии. Только стихи и молчание.

– На данной записи чётко видно: обвиняемый Делоне не совершает противоправных действий, – произнесла Анна. – Он стоит спокойно. Ни листовок, ни криков. Прошу суд обратить внимание: у него в руках — книга. Это не агитация, это поэзия.

Соколов вскочил, перо вылетело из его рук, упав на пол.

– Это постановка! Кассета могла быть подменена! У нас нет технической экспертизы её подлинности!

Анна сдержанно кивнула.

– Именно поэтому, товарищ прокурор, защита приобщила экспертное заключение из материалов дела. Эксперт Исаев подтвердил: запись сделана 25 августа 1968 года, без признаков монтажа. Вдобавок, в деле отсутствует надлежащая фиксация срока ареста. Согласно статье 122 УПК РСФСР, это является грубым нарушением процедуры.

– Попытка дискредитации органов, – процедил Соколов. – Построенная на формальностях!

– Это не формальность, – голос Анны звенел. – Это закон.

Михаил, сидя за столом судьи, скрестил пальцы, не поднимая глаз, но уголки его губ дрогнули — почти незаметно. Он уже слушал её не просто как судья — как человек.

Анна обернулась к залу. Там — лица. Запыхавшиеся, уставшие, но ждущие.

– Делоне — поэт. Не преступник. Не диверсант. Он не бросал камни, не поджигал машины. Он читал стихи. И за это оказался здесь, в клетке.

Пауза. Шёпот в зале затих.

– Суд должен смотреть не только на бумаги. Суд должен видеть человека. Его возраст, его намерения. Его слова.

Она положила ладонь на крышку папки. Под ней — фотографии задержания, где лицо Делоне спокойно, взгляд прям.

– Он не нарушал порядок. А вот порядок, кажется, нарушил кто-то другой. Без протокола. Без основания.

Михаил поднял взгляд.

– Прокурор, есть комментарии?

Соколов прищурился, блокнот в руках дрожал.

– Мы… ходатайствуем об исключении кассеты как недостоверного источника.

Анна шагнула вперёд.

– А защита ходатайствует об исключении показаний милиционера, поскольку они противоречат видеозаписи и не подтверждены фактами.

Судья кивнул.

– Принято к рассмотрению.

Делоне, всё это время сидевший в наручниках, едва заметно улыбнулся. Он опустил голову, шепча что-то себе под нос — строки стихов.

Анна снова почувствовала напряжение в плечах. За ней — Соколов, скрипящий пером. Где-то в коридоре суда — тень.

«Ты сделала шаг. Теперь назад не повернуть».

Судья закрыл папку.

– Заседание отложено до завтра.

Молоток ударил по дереву, публика загудела, словно выдохнула. Анна быстро собрала документы в сумку. Её пальцы дрожали, но лицо оставалось спокойным.

Она не глянула на Соколова. Но знала — он смотрит.

Мартовское солнце, приглушённое пыльными окнами зала суда, ложилось косыми полосами на пол. Тусклый свет ламп колыхался в полумраке, и даже ткань тёмного костюма судьи Орлова казалась мягче. Зал затих. Каждый вдох — как треск сухой ветки под сапогом. Анна стояла у стола защиты, её пальцы касались деревянной поверхности — будто черпала из неё силу. На столе лежала видеокассета, открытые протоколы, справки и пометки. В центре — молодой поэт Делоне. Его взгляд — ясный, спокойный, полон достоинства.

Судья наклонился вперёд, перевернул последний лист в папке и, не глядя на прокурора, поднял глаза к залу.

– Вынесение решения. Прошу соблюдать порядок.

Стук молотка прозвучал, как выстрел в тишине. Анна почувствовала, как всё её тело напряглось, будто сама стояла на скамье подсудимых.

– Суд, рассмотрев материалы дела в отношении гражданина Делоне, пришёл к следующему…

Соколов стиснул блокнот так, что его костяшки побелели. Его лицо перекосило от сдерживаемого гнева.

Анна подняла подбородок.

«Говори, Михаил. Дай ему свободу».

– …учитывая представленные доказательства, видеозапись событий 25 августа, нарушение сроков ареста, а также отсутствие прямых доказательств вины…

Пауза затянулась, как нота перед развязкой.

– …суд постановил: Делоне Вадима Леонидовича — оправдать. Уголовное дело — прекратить. Освободить из-под стражи немедленно в зале суда.

Молоток ударил.

Сначала — тишина. Как в грозе перед раскатом грома. Затем — сдержанный шёпот, еле слышный, словно дыхание огромного организма. Люди в зале зашевелились. Кто-то выдохнул. Кто-то вскинул брови. Кто-то — опустил глаза.

Анна почувствовала, как её ноги подкосились. Но она не позволила себе дрогнуть.

– Ты… ты не имеешь права! – Соколов шагнул вперёд. – Это подрыв основ! Это…

– Вы можете обжаловать решение в установленном порядке, товарищ Соколов, – ровно сказал Орлов. – Заседание окончено.

Он снова ударил молотком. Пауза. Затем — осторожное движение его руки. Папка с делом осталась приоткрытой, уголок одного документа торчал наружу — бланк из другого дела.

Анна встретилась с ним взглядом.

– Спасибо, – прошептала она, еле заметно кивнув.

Орлов чуть улыбнулся. На долю секунды. И тут же спрятал выражение за холодной маской судьи.

Делоне, освободившись от наручников, подошёл к ней. Его руки дрожали, но он держался прямо.

– Вы… спасли меня. Я не знаю…

– Пока что просто уйди спокойно, Вадим, – ответила Анна, стараясь говорить твёрдо. – И больше не сиди на мокром асфальте. Даже ради поэзии.

– Я больше писать не перестану, – улыбнулся он. – Но буду осторожней. Спасибо.

Он направился к выходу. Люди расступились. Некоторые — с уважением. Другие — с настороженностью.

Анна собрала документы в сумку. Слёзы стояли в глазах, но она моргнула — и убрала их.

«Один спасён. Один шаг сделан. Но ты знаешь цену. Ты уже чувствуешь взгляд в спину».

Соколов подошёл к ней вплотную.

– Это не конец, – прошипел он, его дыхание пахло мятой и табаком. – Я слежу. И я найду. Поверь, адвокат, ты ошиблась эпохой.

Анна улыбнулась одними губами.

– Может, это эпоха ошиблась делом. До свидания, товарищ Соколов.

Он ушёл, хлопнув дверью.

Она осталась в зале одна, кроме Михаила. Он медленно подошёл, положил руку на край её стола.

– Вы играете очень тонко, Анна Николаевна. Даже опасно.

– Я не играю. Я вытаскиваю тех, кого можно спасти.

Он кивнул.

– Документ, что вы видели… может пригодиться. Но будьте осторожны. Здесь долго не любят тех, кто идёт против течения. Особенно таких, как вы.

– Я не надолго, – пробормотала она.

– Тем более, – вздохнул он. – Тем более.

Анна вышла в коридор. Свет был ярче, чем казалось. За окнами – март. Всё ещё холодно, но в воздухе пахло капелью.

Она шла по лестнице вниз, прижимая сумку к себе. В ней — видеокассета, пометки, решения и страх.

Но в груди горело другое: тепло. Делоне свободен. Её дело сработало.

«Значит, не зря».

Глава 20: Свет советских фонарей

Раннее утро. Ярославль. Март 1969 года. Воздух прозрачен до хруста, мороз обжигает нос, щеки, пальцы даже сквозь варежки. Анна шла по узкому заснеженному переулку, плечи сжаты, шарф поднят до глаз. На ней — платок, заправленный под ворот пальто, тёплая юбка, валенки. И всё равно — пробирало до костей.

Свет фонаря, приглушённый инеем, образовывал на сугробах мутные пятна. Из подъездов выходили фигуры в фуфайках, спешащие к трамваю или очереди в гастроном. Дрова — на санках, ведра — в руках. Дым из труб, запах угля и мокрого дерева.

«Здесь зима не сезон. Здесь она — реальность. В Москве я могла пожаловаться на отопление. А тут — топи сама, иначе замёрзнешь».

Она прижала к телу сумку, завёрнутую в старую обложку от «Истории КПСС». Внутри — заметки по делу Делоне и ксерокопия статьи 122 УПК, сделанная ею самой ещё в 2005 году, а теперь отпечатанная на машинке с кривыми литерами у соседа сверху. Бумага чуть отсырела от дыхания — Анна волновалась.

На углу, возле старого магазина, громкоговоритель, прикреплённый к столбу, монотонно произносил:

– …товарищи трудящиеся, неукоснительное соблюдение трудовой дисциплины — долг каждого гражданина социалистического государства…

– Замолчал бы ты, – пробормотала Анна в шарф. – Я и так дисциплинирована, как из справочника.

Она свернула в боковой переулок. Вдалеке, у перекрёстка, милиционер проверял документы у мужчины с авоськой. Рука сама сжалась на краю сумки.

«Попадись я в 2005 — достала бы удостоверение, улыбнулась бы. А сейчас… да меня и зовут тут не Анна Коваленко. Спасибо комсомольской подруге, сделавшей мне справку на имя Кравченко».

Под ногами хрустел снег, натоптанный, но не расчищенный. Дети вдалеке лепили снеговика, облепленного грязью и старым ведром. Их смех был единственным ярким звуком на улице.

– Тётенька, – крикнула девочка, махая ей рукой. – Не идите по сугробу, там яма!

Анна остановилась, посмотрела на неё. Волосы из-под шапки торчали сосульками, варежки слиплись от снега.

– Спасибо, милая, – кивнула она. – А ты аккуратнее, нос отморозишь.

– Не отморожу, у меня жирный, – гордо сказала девочка и убежала к друзьям.

Анна засмеялась. Настоящий, светлый смех. Он отпустил напряжение — ненадолго, но хватило.

Возле скамейки она притормозила. В соседнем окне — силуэт женщины, развешивающей бельё на верёвке. Всё промерзло — даже ткань замерзала прямо на прищепках.

«Вот тебе и бытовой спор в коммуналке… Статья 146 УК РСФСР — самоуправство. И всё из-за украденных яиц. А я соглашалась вести дело, лишь бы заплатили углём. Кто бы сказал мне об этом год назад — не поверила бы».

Вспомнилось дело Кравцова. Бумаги, деньги, разговор с Григорием — и грязь, в которой пришлось стоять, чтобы спасти одного. Но Делоне… Делоне стоил каждого слова.

Внезапно она почувствовала взгляд. Замерла. Повернулась — в просвете между домами мелькнула фигура в сером. Пальто, шапка, шарф. Лицо — в тени.

Сердце кольнуло.

Она резко свернула, ускоряя шаг. Фонари не освещали дорогу — наоборот, рисовали пятна света, за которыми таились темнота и сомнения.

– Товарищ! – Окликнул кто-то сзади. – Документы предъявите!

Анна обернулась, увидела милиционера. Молодой, с румяными щеками, глаза ясные. Не тот, кого она боялась.

– Свернула, потому что очередь, – объяснила она. – У меня бумага с собой, конечно.

Она достала удостоверение, переделанное по всем правилам — комсомольская справка с гербовой печатью. Милиционер повертел её, кивнул.

– Всё в порядке. Только будьте осторожнее. Места здесь непростые.

– Да уж, я заметила.

Он ушёл, оставив после себя аромат кожаной планшетки и мятных таблеток. Анна выдохнула и пошла дальше.

Дом был уже близко. Её коммуналка — третий этаж, печь, которую надо топить дровами, хранящимися в сарае. Кровать, накрытая шинелью. Радиоприёмник, забитый в стену, который она выключала по ночам, чтобы не слышать «майора КГБ» в каждом скрипе.

Она дошла до подъезда, дёрнула дверь — заела. Стучала кулаком, пока не открыл дед с соседнего этажа.

– Топить будете? Уголь ваш унесли вчера вечером. Сказали, вы разрешили.

– Кто унес?

– Да вон, парни в сером. Говорили, из исполкома. С бумагой.

Анна побледнела.

– Спасибо. Я разберусь.

Она вошла, закрыв за собой дверь.

«Это не уголь. Это предупреждение».

Но всё равно сняла валенки, растёрла ладони и подошла к плите. Надо было зажечь огонь. Потому что утро уже началось. Потому что ей предстояло жить ещё один день в Ярославле, 1969 года. Где зима дышит в спину. Где фонари освещают не улицу, а выбор — между страхом и движением вперёд.

Общая кухня коммуналки встретила Анну запахом горелого масла, угольной пыли и застарелой сырости. Вечер марта не щадил даже тех, кто умел топить печь как положено. В углу — тлел ящик с углём, от которого тянуло едким дымом, треск дров под железной заслонкой резал уши, а сквозняк со щели у окна обдувал щиколотки.

– Чего лезешь не своим делом, а? – Буркнул Иван, рабочий из соседней комнаты, почесывая шею поверх ватника. – Опять всю норму сожжёшь — и грейся одна.

– Я всего пару лопат, – Анна поправила шарф и попыталась вложить уголёк в бок печи, как утром показывала ей Лидия. – Комната ледяная, с потолка иней капает.

– Значит, надо было не через верх сыпать, а заслонку сначала открыть, – пробурчал он и отхлебнул из эмалированной кружки. – Понаехали, грамотные…

«А ты, значит, из местной аристократии», – подумала она и промолчала.

У стола Вера Павловна шуршала газетой — читала вслух, не спрашивая разрешения:

– В Швеции коммунисты набрали пять процентов, – произнесла она с нажимом. – Вот вам и западная демократия.

– Ага, – Лидия, худощавая женщина с вечно вздыбленными волосами, крошила лук в сковороду. – Зато у них в подъездах не мерзнут.

Анна откинула заслонку и сунула внутрь кочергу. Пламя пошло вверх, но вместе с ним вырвался клуб дыма, обдав лицо. Закашлялась, отпрыгнула, сбив ногой совок.

– Товарищ Коваленко, вы, если не умеете, лучше не беритесь. Честное слово, – Иван отодвинул табурет ближе к столу. – Это ж не камин, это труд. Уголь не казённый.

– Я не знала, что норма за сегодня уже была, – натянуто ответила Анна. – В следующий раз запишусь в очередь.

– Вон, у двери висит расписание. Чёрным по серому, – буркнул он.

Анна повернулась и посмотрела на облезлый лист, приклеенный кнопками к растрескавшейся стене.

«ПОНЕДЕЛЬНИК – Лидия. ВТОРНИК – Вера Павл. СРЕДА – Коваленко…».

– Среда – мой день. Сегодня среда.

Вера Павловна оторвалась от газеты:

– А по датам вы уверены? А то у нас тут недавно один день пропал — свет выключили, думали, ещё вторник. Всё равно, девочка, уголь уходит. Ты уж аккуратнее.

– Я буду, – кивнула Анна. – Я только чуть-чуть.

«Чуть-чуть… как в деле о продуктах, – всплыло в голове. – Только раз взяла на сторону, чтобы на дрова хватило. А потом — и не вспомнишь, где грань прошла».

Она подбросила ещё пару уголёчков и закрыла заслонку. Тепло медленно растекалось от печки, но до ног не доходило. Руки были чёрные — даже сквозь варежки прошла пыль.

– У вас сгорает всё, как в топке на станции, – буркнул Иван. – А я потом с Лидией хожу, дрова считаю.

– Ну простите, у меня дома не было угля. Ни одного ведра. Кто-то утащил под видом исполкома.

– Я никуда не ходил, – Иван пожал плечами. – И никто из нас не ходил. Сам считай.

Лидия бросила в сковороду картошку. За шкварчанием запахло маслом, луком и чем-то почти домашним. Но не для Анны.

Она подошла к своей сумке, стоявшей у стены. Ткнула пальцем — на месте. Внутри — «История КПСС», а под обложкой — её записи по Делоне, копии листовок, схему процесса, написанную от руки. Всё ещё на месте.

«Если проверят – конец. Если не обогреюсь – тоже конец. Великолепный выбор, Коваленко».

Лидия повернулась:

– А вы, кстати, что читаете по вечерам? Всё про партии, да?

– История, – Анна выпрямилась. – Политическая ориентация в пределах допустимого.

– Ну-ну, – Вера Павловна захлопнула газету. – А то к нам один тут читал тоже… Историю. Через три дня не стало.

Иван шумно втянул воздух и протёр усы.

– Ушёл он. Добровольно. С вещами.

Анна кивнула.

– Я не читаю лишнего. И угля брать лишнего не буду.

«Я не читаю лишнего. Я только вырезаю правду из прошлого и складываю её под половицу».

Она вытерла руки о фартук, натянула валенки крепче и пошла к двери. За спиной трещала печь, шкварчала картошка, шумела газета. Она чувствовала на себе взгляды, пока не скрылась в коридоре.

Холодный воздух прихожей был чище. Без дыма. Без приговоров.

«Просто учись. Молчи. Грейся. А дальше – будет видно».

За дверью своей комнаты она прикрылась одеялом, сунула ноги к батарее, где висела шинель. В углу — тайник под половицей. Один уголёк из печи — и целая стратегия. В этой стране даже тепло было товаром. И даже оно требовало дисциплины.

Но она всё равно не сдастся. Ни Ивану. Ни холоду. Ни серому пальто, которое вновь мелькнуло у почтового ящика.

Потому что завтра снова будет среда. А у неё — суд.

Рынок на Красной площади напоминал застывшую фотографию из чужой жизни: изморось на старых деревянных прилавках, пар изо рта, заиндевевшие руки, пытающиеся удержать узелки, и голоса, затухающие под громыхающим репродуктором, вещающим про «трудовые успехи мясокомбината».

Анна шла, поёживаясь. Валенки уже не грели. Ворс на шарфе покрылся инеем. Сквозь густой запах угля и картофельных очистков сквозило острое — как из батарейной вентиляции — чувство одиночества.

У лотков толпились покупатели: женщины в платках, мужики в поношенных шинелях. С одного стола уныло смотрела замёрзшая рыба, с другого — дышала паром в ведре с картошкой. Грязь под ногами была вмерзшей — тяжёлой, как цемент.

Анна остановилась у знакомой спины в кожанке. Григорий стоял, прикрыв ящик с контрабандными сигаретами газетой. На груди — слоистый иней, в руке – мятая папироса.

– Ты как всегда, по воздуху определяешь? – Спросила она, доставая из кармана заколку. Металл холодил пальцы.

– У тебя походка с верхней улицы, – он усмехнулся. – Городская. Не наша. И спину держишь, как будто тебя за ней прокурор щиплет.

– Щиплет, – она протянула ему заколку. – Американская. Две штуки осталось. Это последняя.

Григорий взвесил её на ладони, поднёс ближе к лицу.

– Пластик хороший. Надпись… не по-нашему, – он скосил взгляд. – За неё – носки. Шерсть, финские. С рынка в Нарве. Не крашеные.

– Две пары, – без паузы ответила Анна.

– Не греет она на две пары. На одну. Или… – он наклонился и достал из-под прилавка плотно свёрнутый кулёк. – Один кусок мыла и банка шпрот.

– Мне нужны носки, не шпроты. Я ноги грею, не желудок.

– Ноги и желудок — это одно и то же. – Отозвался он и оглянулся. – Ну, допустим. Две пары. Но ты мне потом принесёшь ещё что-то. С твоих архивов.

– Только если это не фамилии.

– Мне не фамилии. Мне справка о судимости твоего Фролова.

Анна на мгновение замерла.

– Я тебе не Соколов. Бумаги с печатью не выношу. Только слухи.

– Тогда слухи. Пока, – он сунул носки в её руки. – И глянь направо, пока не ушла.

Она чуть повернула голову. В нескольких шагах, у стены мясного павильона, стоял мужчина. Серое пальто, заиндевевшая борода, руки в карманах. Стоял, не торгуясь, не двигаясь.

«Он. Опять. Или это уже в голове?».

– Он за тобой? – Шепнул Григорий.

– Не знаю, – она прятала носки в сумку, поверх «Истории КПСС». – Но лучше обойти квартал лишний раз.

– На трамвае не катайся. Там менты. Они по твоей улице давно ходят.

– Знаю, – кивнула. – Делоне был им поперёк горла. А теперь я.

– С деньгами не гуляй, – он подмигнул. – Лучше носками.

Анна улыбнулась краешком губ, но взгляд был стеклянный.

– У тебя что-то есть на обмен? – Спросила она.

– Через три дня. Радиодетали. Спишут, но я прихвачу. Сгодится для тайника.

– Тогда до понедельника.

– Да и смотри не замёрзни. Эта заколка могла быть на твоей могильной табличке.

Она развернулась, не отвечая. Через плечо – тень серого пальто. Было ли это преследование или галлюцинация — уже не важно.

«Моя заколка — билет на тепло. А не на стиль. Здравствуй, Ярославль. Я иду греяться».

Она свернула в переулок, минуя очередь за селёдкой. Подмышкой — тяжёлая сумка с незаконными заметками, законными носками и уязвимым сердцем. Вдали — снова треснул репродуктор:

– Внимание, товарищи! Завтра – субботник во дворе завода имени Калинина!

Анна усмехнулась.

«Субботник... Буду стирать носки. Или мысли о том, что за мной идёт призрак в шинели».

Кафе у набережной выглядело так, будто его собрали наспех из остатков столовой и сельского клуба. Липкие столы с выщербленными краями, стулья, каждый своей высоты, и лампа под потолком, завёрнутая в марлевую накидку от мух — вот и весь интерьер. В углу гудело радио, как усталый трактор, выдавая маршевую музыку вперемешку с бодрым голосом диктора о победах труда в Орловской области.

Анна вошла, стянула варежки и огляделась. Воздух в кафе стоял густой — запах компота, прокипячённой капусты и мокрых фуфаек создавал плотную смесь, от которой хотелось отступить, но идти было некуда.

«Как будто вошла в школьную столовую в воскресенье. Только вместо детей — мужики, и у всех лица, как у прокуроров Фролова: тяжёлые, неулыбчивые».

Она выбрала столик у окна, села боком, прижимая сумку к боку. За стеклом — Волга подо льдом, фонарь на набережной едва пробивался сквозь иней. В зеркале окна, чуть расплывчато, отразился мужчина в сером пальто.

– Компот или чай? – Официантка в ситцевом переднике подошла с подносом, не записывая.

– Компот, – сухо ответила Анна. – И булку, если есть.

– С изюмом только.

– Сойдёт.

За соседним столом трое рабочих обсуждали нормы.

– Я вчера сорок штук выточил, – сказал один, утирая рот рукавом. – А Иванов двадцать. И что ты думаешь? Ему — премия, а мне – спасибо, товарищ.

– Он парторг, – мрачно сказал второй. – Им можно. А нам норма — как верёвка на шее. Не дотянул — выговор, перетянул — дурак.

– Зато в стенгазету тебя воткнули, – хмыкнул третий. – «Передовик мартовского отчёта». Теперь бабка твоя на тебя глядит и говорит: смотри, герой!

Анна сделала вид, что улыбается, отпивая кислый компот.

«Тут пьют компот и хвалят партию. А у нас в кафе обсуждали, кто кого в фейсбуке забанил. И почему у официантки тату на пояснице — это важно. Господи, где я…».

Она развернулась к окну. Мужчины продолжали говорить:

– У нас с соседнего цеха Васька уволился. В отпуске в Литве был, вернулся — и в бригаду не пошёл. Сказал, не хочет быть винтиком.

– Ага, – второй усмехнулся. – Не хочешь быть винтиком — будешь винтом. Его же теперь в КГБ вызвали. Дядька его жаловался, мол, вольно мыслит.

Анна напряглась.

– Гражданочка, – вдруг повернулся к ней один из них. – Вы не с инструментального?

– Нет. Я юрист. Заходила погреться.

– А. Ну, тогда ясно, – мужик кивнул. – Сейчас юристы как раз на вес золота. То разводы, то дачи, то уголь. Всё надо оформлять.

– Я по уголовке. Не разводы. – Она ответила, не глядя в глаза.

– Значит, по нашим душам. – Он улыбнулся. – А то коллективизм у нас везде, а от тюрьмы никто не застрахован.

– Особенно тот, кто с нормами не справляется, – вставил третий.

– Или слишком справляется, – парировал второй.

Анна опустила глаза в чашку.

«Они не глупые. Просто... внутри системы. Верят, что коллектив – спасение. А я – инородная. Я сама по себе».

За окном тень сдвинулась. Серое пальто исчезло за углом. Она замерла.

«Он опять там. Или уже другой? Или я просто съезжаю с катушек...».

Она встала, кивнула официантке и пошла к двери, не оглядываясь.

– Эй, гражданочка, – крикнул один из мужчин. – Чай не допила!

– Спасибо, – бросила она через плечо. – В другой раз. Когда нормы сдам.

Они засмеялись. Смех был живой — простой, немного грубый, но человеческий.

Анна вышла на улицу, вцепившись в ремень сумки. Ветер ударил в лицо, будто проверяя на прочность.

«Хорошо. Если я тут – надо мимикрировать. Норма — это не только выточка. Это стратегия. Я справлюсь. Я адвокат. Я адаптируюсь. Или замёрзну».

Касса кинотеатра пряталась под навесом, где бетон пахло сыростью и чем-то прелым. Ветхий деревянный козырёк скрипел над головами, на стене слева — старый плакат с выцветшим лозунгом «Культура — народу!», покрытый инеем, словно укор. Под ногами — каша из снега и песка, в которой скрипели подошвы валенок, фуфаек и кирзачей.

Анна стояла в очереди, сжимая в руке заранее приготовленные две советские бумажки, словно это были не рубли, а удостоверение адвоката. Её пальцы были вонзены в ремень сумки, как в поручень трамвая на повороте — крепко, но нервно.

«Кино. Обычное кино. Просто сорок минут темноты и звука. Без протоколов. Без дел. Без следователя Фролова. Без системы».

В очереди шептались:

– Слыхали, «Они сражались за Родину» опять крутят. На большом.

– Ага. А на малом — мультики. Там даже дети без талона не пройдут.

– Баба Лида сказала, у Марины муж через партком взял четыре билета. Без очереди!

– Да ты что!

Анна переступила с ноги на ногу, кутаясь в шарф. Она не чувствовала пальцев ног — валенки не справлялись.

– Следующий! – Крикнула кассирша, пожилая женщина в круглых очках, сидевшая в тесной будке с заиндевевшим стеклом.

Анна шагнула вперёд, положила деньги.

– Один на «Они сражались за Родину». На любой сеанс.

Кассирша подняла глаза.

– Талон есть?

– Какой талон? – Анна наклонилась ближе.

– С завода. Или от парткома. Без талона только по распоряжению председателя. Или для ветеранов. Вы ветеран?

– Нет, – сдержанно выдохнула Анна. – Но я юрист. Могу представить удостоверение. Это возможно?

– Удостоверение, может, и есть, а билетов без талона нет, – твёрдо ответила кассирша и захлопнула окошко.

Очередь за её спиной ожила.

– Всё равно блатные пройдут, – буркнул мужчина в тулупе.

– А мы стой, мерзни, – добавила женщина в вязаной шапке. – У меня муж три смены отработал, а теперь детей в кино не свожу!

Анна сделала шаг в сторону, отступая вглубь вестибюля. Пахло попкорном — сладковато, как память о другом времени. На стене висел график: кто по какой линии и как может получить талоны. Анна мельком пробежала глазами — всё через организации. Самостоятельные граждане не предусматривались.

«Тут даже кино — привилегия. Без допуска ты никто. В 2005 — заказал на сайте, прошёл с телефоном. А тут — без талона ты не человек. Аноним. Воздух».

Она развернулась, быстро вышла на улицу. Мороз ударил в лицо. Улица казалась слишком яркой после тусклой лампы в кассе.

У дома напротив стоял мужчина в сером пальто. Не двигался. Просто смотрел. Или ей показалось.

– Григорий! – Крикнула она, заметив кожанку, блеснувшую у угла. – Подожди!

Он обернулся, с прищуром.

– Ты чего, юристка? Замёрзла, что ли?

– Мне нужен билет в кино. Без талона.

– Ага, – он оглянулся. – У меня тут знакомая. В обмен на мелочь. Что есть?

Она расстегнула сумку, достала маленький лавандовый флакон духов — последний трофей из 2005 года.

– Это. Настоящее. Франция.

– Покажи.

Он поднёс к носу, принюхался.

– Ладно. Будет тебе билет. На вечер. Первый ряд, но зато попадёшь.

– Сколько?

– Флакон. И... помощь с одной бумажкой потом. Небольшой договорчик. Ничего серьёзного. Просто печать.

– Ты шутишь?

– Никогда.

Анна кивнула.

– Ладно. Сегодня вечером. Первый ряд.

– Уважаю, – он подмигнул. – Женщина с головой.

Она отвернулась и пошла обратно к квартире.

«Вот и всё. Один билет — и уже минус духи. И плюс обязательство. Это не поход в кино. Это сделка. Но выбора нет. Я внутри. Я часть. И я буду играть».

За спиной что-то хрустнуло — словно шаг. Она не обернулась.

Кафе у реки Волги дышало сыростью и паром. На мутных окнах — замысловатые узоры инея, на липких столах — чашки с тёмным чаем, от которых поднимался слабый аромат шиповника. Радио в углу трещало и надрывно пело:

— Наш паровоз вперёд летит…

Анна сидела у стены, прижимая к себе сумку с заметками. Шарф она не сняла — в кафе было почти так же холодно, как снаружи. Лампочка под потолком светила жёлтым, делая лица посетителей уставшими, почти одинаковыми. Кто-то в углу гремел ложками. Официантка в переднике разносила чай в стеклянных подстаканниках, прикладывая тряпку, чтобы не обжечься.

Анна смотрела на дверь, и сердце у неё билось быстрее, чем позволяли правила маскировки.

Михаил вошёл без опоздания. На нём был тёмный костюм, простой, с потёртым воротником. Пальто он снял, повесил на спинку стула и сел напротив. Улыбнулся. Светлая, но усталая улыбка.

– Товарищ Коваленко, добрый вечер. Признаться, я удивлён, что вы согласились.

– Я тоже, – Анна попыталась улыбнуться в ответ. – Но сегодня был длинный день.

Он кивнул, обернулся к официантке:

– Два чая. Без сахара.

– У нас сахарный только на третьем часу, – отозвалась та.

Михаил чуть пожал плечами. Анна опустила глаза на стол. Под пальцами — сухой липкий след от варенья.

– Я слышал, вы справились с Делоне, – сказал он негромко. – Его отпустили.

– Благодаря вам, – она подняла взгляд. – Ваше заключение помогло.

– Это не так. Просто вы, Коваленко, умеете… работать. А я, – он усмехнулся. – Всего лишь подписываю бумажки.

– Да бросьте. Подписываете вы очень вовремя.

Они замолчали. Радио зашипело, объявляя «очередную победу ярославского завода № 47 в социалистическом соревновании». Михаил отпил из стакана, морщась.

– Здесь… – он помедлил. – Здесь вы под наблюдением. Вы знаете?

Анна кивнула.

– Я видела его. Мужчина в сером. За мной с рынка до кинотеатра. Даже здесь мелькал в окне.

– Значит, не только мне показалось, – тихо сказал он. – Я пытался узнать. Пока ничего официального. Но вас изучают. Дело Кравцова слишком громкое.

– А дело о продуктах слишком… мелкое, – горько отозвалась она. – Но деньги не пахли.

Михаил молчал. Потом аккуратно поставил стакан на стол.

– Я понимаю. Иногда у нас нет хорошего выхода. Только нужный.

– Нужный — для кого?

– Для Артёма, – ответил он не сразу. – Для сына. Ему нужны живые, не героические люди.

Анна отвела взгляд. Голос в груди сел в ком.

– Я помню, вы говорили о нём. Он, наверное, гордится вами.

– Надеюсь, не узнает лишнего. – Михаил покачал головой. – А вы? У вас дети есть?

– Нет, – коротко сказала Анна. – Не получится.

Он посмотрел на неё пристально. Потом тихо добавил:

– Тогда давайте просто сядем и выпьем чай. Без протокола. Без лозунгов. Просто как двое замёрзших людей, которых это время подкинуло на один берег.

Анна чуть улыбнулась.

– Тогда не называйте меня товарищ Коваленко. Хотя бы в кафе.

– Хорошо. Просто Анна?

– Просто Коваленко.

Он засмеялся негромко. Первый настоящий смех за весь вечер. За окнами сгустились сумерки, а в кафе стало вдруг чуть теплее. Как будто пар от чая действительно начал согревать.

«Он судья, но его сердце открыто. Не к системе — ко мне».

За окном скользнула тень. Анна успела уловить знакомый силуэт. Серое пальто. Заиндевевший воротник.

Она напряглась. Михаил заметил.

– Не бойтесь. Я с вами.

– Боюсь не за себя, – шепнула она. – За то, что всё слишком... живое. А значит, хрупкое.

Он взял её руку. На секунду. Лишь тепло пальцев, сухих, осторожных.

Радио заиграло новый куплет, объявив «выступление хора пионеров Дома культуры». Но никто не слушал. В этот вечер у стола номер шесть пели по-другому. Тихо. Без слов.

Мартовская ночь дышала холодом сквозь бетонные стены. Воздух на улице был крепким, резким, как укол — мороз впивался в щёки, оставляя на коже тонкую ледяную плёнку. Фонарь у подъезда мигал, словно глаз сторожа: то ослепительно сверкал, то гас, оставляя тень у входа густой, как сгущёнка. Запах угля смешивался с сыростью и чем-то горелым, что тянулось из соседних труб.

Анна поднялась по ступеням, прижимая сумку к боку. Лицо в шарфе, дыхание — редкое, будто каждое вбирало не воздух, а ледяной пепел. Она чувствовала — за ней следят. Опять. Справа, у перил, мелькнул силуэт. Серое пальто. Заиндевевший воротник.

«Он снова здесь. Как клещ. Молчит, не приближается — просто фиксирует».

Рука машинально сжалась на ремешке сумки.

– Доброй ночи, Анна Николаевна, – раздался сбоку голос. Лидия, соседка с первого этажа, в пуховом платке, стояла в проёме. Её лицо освещал свет от кухни. – Опять поздно?

– Дела, – коротко бросила Анна и уже хотела зайти, но Лидия не отставала.

– Странные дела, – сказала она, чуть тише. – Сначала Кузнецов, потом та комиссия… Теперь вы с возвращениями.

Анна замерла.

– Что вы сказали?

– Ничего, – Лидия уже стушевалась. – Так… слухи. Я к вам не лезу. Только вы там… свет по ночам не держите. Оно ведь всем видно.

– Спасибо, – отозвалась Анна с натянутой вежливостью. – Учту.

Дверь захлопнулась. Щеколда щёлкнула. Комната встретила её сухим щелчком дров в печке. В воздухе стоял тёплый запах сосны и угля, но тепла было мало — ноги в валенках всё ещё не чувствовали пальцев.

Она развернулась, зашторила окно, задвинула штору плотнее. Потом включила маленькую настольную лампу с жёлтым абажуром. Свет упал на стол, заваленный старыми газетами, карандашами и серой папкой.

Анна поставила сумку на стул, расстегнула пальто и достала пачку заметок. Сверху — распечатанные выдержки из УПК РСФСР, ниже — её собственные тезисы по делу Кравцова. Всё это было опасно.

«Тут даже правду нужно прятать, как хлеб. Тут правда — не пища, а контрабанда».

Она опустилась на колени у стенки. Половица, третья от печки. Поддеть ножом. Скрип. Щель. Под ней — старая коробка из-под туфель, обёрнутая газетой «Правда».

Туда — заметки. Закрыть. Вернуть доску на место. Прижать.

Встала, сдула пыль с ладоней. Вернулась к столу, раскрыла газету. Лозунг на первой полосе: «Коллективизм — опора социалистического будущего». Рядом — фотография радостных трактористов.

«Смешно. Здесь коллективизм — это когда ты не задаёшь вопросы».

Она пролистала дальше. Между строк — формулировки, от которых в горле першило: «Классово чуждый элемент», «разложение правосознания», «буржуазная мораль».

– И это читает вся страна, – вслух пробормотала Анна.

Из-за стены послышался кашель, потом приглушённый голос:

– Тихо вы там, Коваленко. Люди спят.

– Уже сплю, – ответила она с раздражением, отодвигая газету.

У печки потрескивали дрова. Она натянула носки, завернулась в старую шаль и присела к лампе. В комнате было тихо, если не считать вечно шепчущихся стен.

Она подняла взгляд на окно. Там, в темноте, мигающий фонарь снова выхватил силуэт. Он стоял. Ждал. Не шевелился.

Анна прижалась к спинке стула.

«Я не боюсь. Я готова. Я всё ещё адвокат. Даже здесь».

И в этой ночной тишине, с паранойей, усталостью и треском дров, она вдруг ощутила странное спокойствие. Её заметки были спрятаны. Её слова — пока только в голове. Но даже в этом мире, полном лозунгов и шёпота, у неё оставалась мысль. И воля.

А значит — и шанс.

Глава 21: Эхо Красной площади

Раннее апрельское утро окутало Ярославль серым светом, словно город нехотя просыпался от ночной простуженности. За окном Анниной комнаты снег таял, превращаясь в вязкую грязь, звенел трамвай, и с уличного громкоговорителя разносился бодрый голос диктора:

– Партийная солидарность — залог социалистических побед!

Анна Коваленко сидела у стола в шерстяном свитере, шарфе и валенках, кутаясь в тепло от скрипучей печки, которая, как и всё в этой стране, работала через раз. Свеча на столе отбрасывала дрожащие тени на потрескавшуюся штукатурку стен.

Перед ней лежала толстая папка с надписью «Горбаневская Н.Е.» и документы по другому делу — спор о кладовой между двумя соседками по коммуналке.

Из кухни доносился запах квашеной капусты и спор:

– Я по расписанию должна сегодня пол мыть! – Кричала тётка с хриплым голосом.

– Ты в прошлый раз и так два раза подряд мыла! – вторила другая.

Анна вздохнула.

«Утро в коммуналке — хуже, чем суд присяжных. Эти споры безнаказанны и бесконечны».

Она открыла папку Горбаневской: статья 190-1 — «клевета на советский строй», и 190-3 — «нарушение общественного порядка». Демонстрация 25 августа 1968 года на Красной площади.

– Участие установлено. Стихотворения признаны антисоветскими. Свидетелей трое, показания шаблонные, – Анна черкала на полях карандашом. – Но где объективные доказательства? Где съёмка? Где фиксация лозунгов?

Она потянулась к коробке из-под чая под половицей, достала аккуратно свёрнутую бумагу — список вопросов для подкупа: имя милиционера, дата дежурства, место хранения съёмки. Всё надо было достать через Григория.

Сумка с деньгами от Кравцова стояла в углу. Её чёрный ремень напоминал плеть.

«Я покупаю честность. Покупаю свободу. Но цена — всё выше».

Тень промелькнула за дверью. Она замерла, затем медленно подошла и заглянула в глазок. Соседка Зинаида. Косится, стоит с пустым ведром.

– Анна Николаевна, – раздалось снаружи. – Вы всё трудитесь?

– Да, – сухо ответила Анна, открывая дверь ровно на щёлку.

– Всё дела, всё бумаги. У нас тут женщина одна говорила — вы не ярославская, мол, гостья из Москвы. Это верно?

– Верно, – Анна прижала папку к груди. – А что?

– Да ничего, – Зинаида поджала губы. – Просто интересно, как вас сюда занесло.

– Работа.

– А кладовку седьмая и третья опять делят.

– Я в курсе. Уже договорилась с прокурором Козловым, – отрезала Анна. – Будет протокол.

– Ну-ну, – буркнула Зинаида и ушла.

Анна закрыла дверь, повернула ключ. Положила папку обратно на стол, достала вторую — по мелкому делу. Ручкой приписала: «мировое соглашение при посредничестве».

«Это оплачено. Пусть будет тихо. И пусть соседи меня не трогают».

Затем она достала из книги «Советская конституция» лист с кодами и записями для встречи с Григорием. Подчёркнуто: «Фотоплёнка. Срочно».

Через несколько минут она сидела снова, сжав в ладонях чашку кипятка, глядя на дело Горбаневской.

– Я должна это выиграть, – сказала она вслух. – Или всё это бессмысленно.

Но взгляд её снова скользнул к сумке с деньгами.

«Я спасаю поэтов, но торгую совестью за деньги бандитов. Где мой предел?».

Комната наполнилась запахом парафина, звуками спора на кухне и её внутренним дрожанием. Но у неё был план. И воля.

И она знала — эта свеча будет гореть, пока хватит фитиля.

Закоулок у старого заводского забора был пуст, если не считать вездесущего сырого воздуха, запаха ржавчины и тлеющей сигареты. Погасший столб качался под ветром, мигал одиноким фонарём, отбрасывая тень через снег, подтаявший и серый, будто промокшая бумага.

Анна стояла напротив Григория. Его кожанка — обтертая, на левом локте — заштопанный лоскут. Свёрток он держал в одной руке, в другой — сигарету, пепел с которой осыпался прямо на грязный гравий.

– Всё как ты просила, – он протянул свёрток. – С милиции, с дежурства у телецентра. Дорогая штука.

Анна не торопилась. Сумку прижала к телу.

– Деньги с собой, – тихо сказала она. – Но ты говорил: это без посредников.

– С чего бы это? – Ухмыльнулся он, не дожидаясь ответа. – Без меня он бы тебя даже не выслушал. А так — оформлено как «утерянный материал». Официально и удобно.

Анна потянулась к замку сумки, достала плотный конверт.

– Тут всё. Считай, что счёты закрыты.

– Да брось, – Григорий затянулся. – Мы же с тобой уже как родственники. Кравцов был первый, это — второй. Что дальше?

– Никаких «дальше», – резко бросила она. – Это последняя. Я не политик, я адвокат.

– Ага, – ухмылка расползлась, он швырнул сигарету о забор. – Но ты-то знаешь, что назад пути нет. С этим свёртком — уже нет.

– Уйди с дороги.

– А ты осторожней, Аня. Вокруг хвосты шевелятся. Один серый забор обходил, будто считал кирпичи.

Анна напряглась, взгляд метнулся к ограде. Между щелями мелькнуло движение. Она прижала свёрток к груди и пошла мимо Григория, не оборачиваясь.

– Мы ещё встретимся, адвокатша! – Крикнул он ей вслед.

Комната встретила её холодом. Печка остыла, свеча трепетала, создавая зыбкие отблески на потолке. Она заперлась, достала коробку из-под чая и аккуратно уложила свёрток внутрь.

«Раньше я искала правду в судах, теперь — в тёмных закоулках. Прогресс».

Дрожащими пальцами развязала узел. Внутри — плёнка в чёрной бумаге и клочок серой записки: «25 августа, 12:07, Красная. Смонтировано».

Она поставила катушку в проектор. Свет лампы зажёгся тускло, экран дрожал. Изображение: Красная площадь, несколько фигур, развевающийся плакат, лица — неразличимы.

– Стоп, – Анна нажала кнопку, отмотала назад, замедлила. – Вот. Плакат был, но видно, что не распространили. Не раздавали. Только держали. Это важно.

На видео прохожие оборачивались, милиция подходила медленно.

– Мирно. Никто не кричит, не толкается. Чисто демонстрация мнения.

Она сделала пометки: «Нет агрессии. Нет провокаций. Нет повторения лозунгов. Плакат не передавался».

Потом вновь взглянула на свёрток.

«Это дыра в обвинении. Это шанс. Но какой ценой».

На кухне раздался грохот – кто-то уронил кастрюлю. Голоса.

– Адвокатша, говорят, с утра до ночи бумаги пишет.

– Да чья она, эта московская?

Анна прижала книгу «Советская конституция» к груди.

«Я здесь. И пока живы те, кого можно спасти — я не уйду».

Она задёрнула занавеску, повернула проектор ещё раз и записала: «Пункт 3. Отсутствие состава по 190-3 — нет насилия, нет разгона».

И только потом, сжав кулаки, прошептала:

– Наталья, я вас вытащу. Цена уже уплачена.

Зал Ярославского областного суда был наполнен холодным светом ламп, тускло разливавшимся по стенам, оклеенным выцветшими панелями. Портрет Ленина висел прямо за спиной судьи Михаила Орлова — лицо бронзовое, неподвижное, и казалось, он наблюдает за каждым словом. Скамьи скрипели под тяжестью зимних пальто, пахло старым лаком и перегретыми тулупами.

Анна стояла у стола защиты. Платье серое, строгое, шарф аккуратно сложен, валенки вычищены до блеска. Она держала себя прямо, но внутри всё дрожало, как струна.

«Если этот милиционер только заикнётся про плёнку…».

Судья Орлов поднял глаза от папки. Рядом с ним лежал открытый том дела, страницы чуть помяты, на полях — красный карандаш. Его взгляд пересёкся с её — на мгновение. В нём было что-то тёплое, мимолётное.

– Подсудимая Горбаневская обвиняется по статье сто девяносто прим один и сто девяносто прим три, – ровным голосом напомнил Орлов. – Сторона защиты, вы можете приступить к перекрёстному допросу.

Анна кивнула.

– Свидетель, вы участвовали в задержании гражданки Горбаневской 25 августа на Красной площади?

Милиционер, мужчина лет сорока пяти, с нервными движениями и заломленным ремнём шинели, кивнул.

– Так точно.

– Где конкретно вы стояли?

– У выхода к Спасской башне.

Анна открыла папку, не глядя.

– Вы видели, как гражданка Горбаневская передавала кому-либо плакаты?

– Э-э... Она держала плакат. С призывом.

– Призыв был написан?

– Был.

– Передавала ли она этот плакат кому-либо? Или доставала другие?

– Нет, держала. Но они там все были заодно.

– Это вы предполагаете или видели лично?

Милиционер замялся.

– Считаю, что видели все, как они собрались заранее.

– Свидетель, – Анна повысила голос, но осталась в рамках допустимого. – Повторяю вопрос: передавала ли гражданка Горбаневская плакаты? Вы это видели?

– Лично — не видел.

Скрип пера Соколова, сидящего у стола обвинения, стал громче. Он не сводил с Анны взгляда.

– Но она же участвовала, – процедил свидетель.

– Участие в мирной демонстрации не является нарушением, если нет призывов к насилию или распространения запрещённых материалов. Вы подтверждаете, что насилия не было?

– Ну, никто не бился, если вы об этом.

– И милиция подошла без применения силы?

– Подошли спокойно. Сначала.

Анна сделала шаг к столу.

– Тогда поясните, почему в протоколе указано: «Группа лиц дестабилизировала общественный порядок»?

– Потому что… потому что они стояли с плакатами! Это уже нарушение.

– Где именно гражданка Горбаневская дестабилизировала порядок?

– Стояла с остальными.

– То есть она не выкрикивала лозунгов?

– Не выкрикивала.

– Не раздавала листовок?

– Нет.

– Противодействия милиции не оказывала?

– Нет.

Судья Орлов отложил карандаш, посмотрел на Соколова. Тот сделал пометку, нахмурился.

– Спасибо, свидетель. У защиты нет больше вопросов.

Свидетель сглотнул и поспешно направился обратно.

Анна повернулась к скамье подсудимых. Наталья Горбаневская сидела спокойно, её лицо оставалось бесстрастным, но глаза блестели.

«Она понимает. Видит, как мы их ломаем».

Соколов поднялся.

– Возражаю! Защита манипулирует формулировками, подрывая советские устои!

Анна вскинула подбородок.

– Я задаю вопросы в рамках Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, статья 263, часть вторая. Право на перекрёстный допрос никто не отменял.

Судья кивнул.

– Протест отклоняется. Защита соблюдает порядок.

Соколов сжал губы, но сел.

Анна опустилась на скамью, сжав руки на коленях.

«Это была только первая линия. Но она треснула».

Судья Орлов закрыл папку.

– Заседание продолжается. Следующий свидетель.

Шёпот публики за спинами снова усилился. Анна ощущала его спиной, как жар от печки. Она медленно выдохнула.

«Они не поняли главного. Против них — не москвичка. Против них — человек, помнящий, как выглядит свобода».

Зал Ярославского областного суда, тот же — лакированные стены, скамьи, тусклый свет, портрет Ленина в строгом багете. Воздух густой от запаха пота, пыли и дешёвого одеколона.

У стола защиты — Анна. Перед ней — дела, открытые протоколы, видеоплёнка, спрятанная в сером конверте. Рядом — рукописная заметка: «Ст. 122 УПК РСФСР — отсутствие санкции прокурора».

Горбаневская, на скамье подсудимых, не меняет позы — ровная спина, прямой подбородок. Её лицо спокойное, но в глазах — усталость, переплетённая с упрямой решимостью.

Михаил Орлов в чёрном костюме стучит молотком — приглушённый звук отдаётся по залу, как гудок судна в тумане.

– Защита, вы хотели выступить по поводу представленных материалов?

Анна встаёт. Шарф на плечах чуть сползает, она не поправляет — взгляд её твёрдо устремлён на судью.

– Да, товарищ судья.

Она берёт видеоплёнку, достаёт из дела скреплённые листы.

– Прошу внести в материалы заседания запись, сделанную на Красной площади 25 августа 1968 года, — голос её ровен, но под кожей пульс грохочет. – На плёнке отчётливо видно: гражданка Горбаневская стоит с плакатом, но не раздаёт его, не выкрикивает лозунгов, не участвует в беспорядках.

Соколов резко подаётся вперёд.

– Протестую! У защиты нет оснований считать эту запись достоверной! Источник неизвестен!

– Достоверность подтверждена технической экспертизой, проведённой вне судебного заседания.

– Где акт?

Анна кладёт тонкий лист на край стола.

– Вот. Подписан инженером видеонаблюдения с военного архива.

Судья Орлов приподнимает брови, но не возражает. Лёгкая улыбка появляется в уголке его губ — мгновенно исчезает.

Соколов вскочил.

– Это не предусмотрено! Мы не можем включать такие материалы без санкции прокуратуры!

Анна спокойно перелистывает страницы.

– Зато предусмотрено статьёй 88 УПК РСФСР. Суд имеет право исследовать любые доказательства, имеющие значение.

Она выпрямляется.

– Кроме того, материалы дела свидетельствуют: арест гражданки Горбаневской был произведён без санкции прокурора.

Шёпот в зале усилился. Пожилой мужчина в первом ряду судорожно поправил очки, женщина с бумагами покосилась на Соколова.

– Основанием был общественный порядок, – раздражённо бросает прокурор.

– А основания для ареста? Где подпись прокурора? Где санкция?

Она поднимает протокол.

– Пункт «санкция прокурора» оставлен пустым. Это нарушение статьи 122 УПК РСФСР.

Судья медленно кивает, смотрит в открытую папку — «случайно» повернутую к Анне.

– Доводы защиты приняты. Суд рассмотрит запись как доказательство.

Соколов стучит карандашом по столу.

– Я буду добиваться исключения этой записи в вышестоящей инстанции.

Анна подаётся вперёд.

– А пока она в деле, я прошу учесть — гражданка Горбаневская не совершала активных действий, нарушающих общественный порядок. Она выражала мнение. Без крика, без насилия, без агитации.

Она поворачивается к Михаилу.

– Товарищ судья. Эта женщина не клеветала. Она защищала свободу. Не словом — фактом. Тихим, мирным, сдержанным. Разве за это её нужно осудить?

Судья молчит. Его пальцы скрещены на столе. Глаза цепко следят за каждым движением Анны.

Соколов бросает в воздух:

– Свобода не может быть выше государства.

– Тогда государство не может быть выше человека, – отвечает она спокойно. – Но сейчас мы обсуждаем не лозунги. А закон. И по закону – она не виновна.

В зале тишина. Даже дыхание людей кажется затаённым.

Анна садится. Её руки дрожат.

«Я выложила всё. Теперь — пусть решает он».

Судья Орлов берёт молоток.

– Суд удаляется для совещания.

Шум мгновенно охватывает зал, словно толчок в плотно закупоренной банке. Анна не поворачивает головы. Она смотрит на Горбаневскую.

Та едва заметно кивает.

«Мы ещё держимся».

Но в глубине груди — не триумф. Там — глухой холод страха.

«Если он узнает, как я получила плёнку… если Соколов пробьёт Кравцова…».

Она вздыхает.

«Пока не рухнуло — держу».

И всё-таки — в этих стенах, под портретом, под сводами, где слышен скрип стульев, — её голос прозвучал. И он был услышан.

Через 20 минут.

– Прошу всех встать, суд идёт! – Голос секретаря прозвучал твёрдо, словно отсёк гул напряжения, повисший над залом.

Анна поднялась, едва удерживая портфель с материалами. Пальцы её были холодны, как металл дверной ручки в утренний мороз. Михаил Орлов вышел из боковой двери, его шаги были чёткими, уверенными. Он встал за кафедрой судьи, поправил очки, мельком взглянув в зал.

– Садитесь, – произнёс он, и в зале раздался скрип десятков деревянных скамеек.

Анна опустилась на своё место. На лбу у неё выступила испарина — не от жары, а от предчувствия. Горбаневская сидела тихо, словно и не ждала чуда. Её руки сложены, лицо спокойно, взгляд сосредоточен.

Соколов подался вперёд. В его глазах читалась злоба, почти нетерпение. Он был готов к атаке, к новой волне обвинений, даже если судья осмелится сказать не то, что требует система.

Михаил посмотрел в бумаги перед собой. Остановился на одном листе, сделал пометку. Затем — тишина. Он поднял голову. Анна ощутила, как его взгляд скользнул по ней, задержался на долю секунды, и продолжил — к скамье подсудимых.

– Суд, рассмотрев материалы дела, в том числе предоставленную видеозапись, протокол задержания, а также показания свидетелей…

Он сделал паузу. В зале повисло напряжение, плотное, как пар в коммунальной кухне.

– …пришёл к следующему заключению.

Анна сжала кулаки на коленях.

– В действиях гражданки Горбаневской не усматривается состава правонарушения, предусмотренного статьёй 190-1 Уголовного кодекса РСФСР. Отсутствие публичных призывов, отсутствие распространения агитационных материалов, а также нарушение порядка задержания и отсутствие санкции прокурора…

Михаил поднял глаза.

– …дают основание считать задержание незаконным. На основании статьи 5 УПК РСФСР гражданка Горбаневская подлежит немедленному освобождению из-под стражи в зале суда.

В зале воцарилась мёртвая тишина. Шёпот не прорвался даже между скамеек. Только лёгкий выдох Анны — как тихий хлопок военной шинели в пустом коридоре.

Соколов вскочил.

– Протестую! Прошу внести в протокол моё несогласие с решением суда!

– Протест принят, – сухо сказал Михаил, не глядя на него. – Он будет зафиксирован в протоколе.

Анна поднялась, её глаза встретились с глазами Горбаневской. Та не улыбнулась — но уголки её губ дрогнули. Её взгляд светился благодарностью.

Михаил продолжал:

– Обвинение снято. Заседание объявляется закрытым.

Он ударил молотком. Но перед тем как встать, «случайно» сдвинул руку — папка дела осталась приоткрытой. Анна заметила жёлтый лист с грифом «копия для внутреннего пользования». Уголок документа выглядывал из-под основной массы бумаг.

«Он даёт мне возможность. И рискует вместе со мной», – мелькнуло у неё.

Когда публика поднялась, Анна подошла к Горбаневской.

– Вы свободны, – тихо сказала она.

– Вы спасли меня. Спасибо.

– Нет, – ответила Анна. – Это спасло видео. А я просто вовремя его нашла.

Они обе обернулись на крик:

– Это ещё не конец! – В голосе Соколова звучала ярость, от которой стыли стены. – Я прослежу, чтобы этим делом занялись в другом месте.

Анна шагнула к нему:

– Следите за процедурой, товарищ прокурор. Это решение вступает в силу немедленно.

Он прищурился, но не ответил. Его перо вновь заскрипело по блокноту.

Анна вышла из зала последней. Перед дверью на секунду обернулась — Михаил стоял всё там же, смотрел на неё. Он едва заметно кивнул, и его губы чуть шевельнулись:

– Осторожнее.

«Я поняла, – подумала она. – Теперь они следят за мной. Но сегодня — мы победили».

И только ступив на холодный каменный пол коридора, она впервые позволила себе выдохнуть.

Апрельский вечер стелился по парку влажной мглой. Земля под ногами была мягкой, рыхлой, в грязных разводах талого снега. Сырые ветви голых деревьев шевелились от лёгкого ветра, а тусклые фонари подрагивали в тумане, отбрасывая длинные, зыбкие тени на тропинку у набережной. Волга шумела глухо, упрямо — где-то в темноте, за кустами. От воды тянуло ледяным дыханием.

Анна сидела на скамейке, прижимая к боку сумку с документами. Валенки прилипали к мокрому песку, пальцы в шерстяных перчатках сводило от холода, но она не уходила. Сердце стучало быстро, будто подгоняло. На ней был старый шарф, выданный в гардеробе суда, и вязаный свитер, купленный у бабушки на Центральном рынке.

«Я могла быть в Москве. В метро. С кофе. А теперь — парк, пальто, слежка и судья, который…».

Из-за дерева, будто вырастая из тени, появился Михаил. Его пальто было застёгнуто до самого верха, воротник поднят, перчатки в руках. Он шёл быстро, но, заметив её, замедлил шаг.

– Товарищ Коваленко, – сказал он, подходя. – Простите, что так… неформально. Но в здании суда я бы не смог. Слишком много ушей.

Анна встала. Фонарь рядом мигнул, осветив его лицо – усталое, но тёплое. Лёгкая улыбка дрогнула на губах.

– Товарищ судья, я привыкла к неформальности. Она даёт больше воздуха.

Он кивнул, сев на край скамейки. Иней тут же покрыл тёмную шерсть его пальто.

– Я слышал, как Соколов разговаривал с оперативниками, – тихо начал он. – Он… настраивает КГБ. Прямо говорит, что вы подрываете устои. Что вы… не отсюда.

Анна села обратно. Грудь сжалась.

– Он прав. Я не отсюда. Я с Профсоюзной улицы, а тут улица Андропова, и ещё вчера меня спрашивали, не иностранка ли я.

Он рассмеялся тихо.

– Вам идёт эта прямая ложь. Я её сразу слышу, как скрип старой папки.

Анна отвела взгляд, вглядываясь в темноту между деревьями. Там, за кустами, мелькнула тень — силуэт мужчины в сером пальто. Замирание в груди.

– Я спасаю невинных, – произнесла она негромко. – Но боюсь пропасти. Я… иногда иду по краю, товарищ судья.

– Михаил. Просто Михаил. Здесь, в парке, мы оба не под протокол.

Анна сжала руки.

«Он говорит это мне. Он открывается. Зачем ты это делаешь, Михаил? Не делай мне больно».

Они замолчали. Над ними зашуршали ветви. Где-то вдалеке хлопнула дверь сторожки.

– Вас не отпустят, – сказал он спустя минуту. – Ни в газетах, ни в протоколах. Но я постараюсь... сгладить. Сохранить.

– Спасибо. Но если что, у меня всегда с собой УПК и пара рублей на хлеб, – попыталась пошутить Анна.

Он встал.

– Не гуляйте долго. Эта тень за кустами — не ветер.

– Я знаю.

Михаил смотрел на неё ещё секунду. Потом кивнул и пошёл обратно по тропинке. Его шаги были твёрдыми, и ни разу он не оглянулся.

Анна осталась сидеть. Дотянулась до сумки, нащупала папку. Там, среди протоколов, лежала записка: «Статья 122. Пересмотри по Делоне. Тебе пригодится». Его почерк.

«Он не только слушает. Он запоминает. И помогает».

И в этот момент, несмотря на тень в кустах и пульс в горле, Анна впервые с момента прибытия в этот город почувствовала, что она не одна.

Глава 22: Тени собраний

Зал коллегии адвокатов находился на втором этаже серого здания с облупившимися стенами и дверью, скрип которой отзывался эхом в душном помещении. На стене, в центре, висел портрет Брежнева — строго прищуренный, будто лично следил за каждым, кто осмеливался не кивнуть в нужный момент. Под портретом — трибуна и стол с грубой скатертью, на которой аккуратной стопкой лежали директивы ЦК КПСС.

Анна сидела в последнем ряду, на краю деревянной лавки, с сумкой на коленях. Пальцы крепко сжимали книгу «Советская конституция», внутри которой — замаскированные заметки по делу Горбаневской и свежая записка от неизвестного. Запах старой бумаги, табака и мела создавал гнетущее ощущение школы, только вместо урока — проверка на лояльность.

За окном сквозь белёсое стекло прогудел трамвай.

– Товарищи, – голос председателя коллегии, пожилого мужчины с аккуратно причёсанной сединой, звучал натужно, но бодро. – Согласно последним указаниям, мы обязаны активизировать борьбу с антисоветской пропагандой и подрывной деятельностью, особенно в среде интеллигенции.

Анна посмотрела вперёд. Ряды спин в серых и бурых пиджаках слегка покачнулись. Кто-то кивнул, кто-то вздохнул.

«Театр. Все играют лояльность. Только без масок».

– Особое внимание следует уделять делам, где обвиняемые маскируются под защиту прав личности. Это – тонкая форма идеологической диверсии, – продолжал председатель. – Я напоминаю: адвокат обязан не только защищать, но и стоять на страже советской морали.

Анна едва удержалась от усмешки. В Москве она обсуждала условия гонораров и конституционные иски. А здесь – «мораль» как статья.

Рядом повернулся худой мужчина с папкой под мышкой.

– Это вам не Арбат, Коваленко, – прошептал он с хрипотцой. – Тут язык подвёл – и нет тебя.

– Я слушаю, – отозвалась она, и голос её прозвучал тише, чем хотелось.

Председатель сделал паузу, обвёл зал взглядом.

– Итак, товарищи, у кого есть предложения по усилению идеологического контроля в судебной практике?

Анна резко подняла голову. Не подумав. Просто устала от театра.

– А разве правда не важнее лозунгов? – Произнесла она вслух, отчётливо, чуть тише, чем прокурорский вызов, но громче, чем хотелось бы.

Наступила звенящая пауза. Кто-то откашлялся. Кто-то опустил глаза.

Председатель выпрямился.

– Что вы сказали, товарищ Коваленко?

– Я сказала, – повторила Анна, ощущая, как холод пробирается под платок, – Что, может быть, в некоторых делах важнее выяснить, что было на самом деле, чем повторять лозунги.

Он сделал шаг вперёд.

– Товарищ Коваленко, такие слова опасны. Особенно здесь.

– Я защищаю тех, кому грозит срок за то, что они написали на плакате слово «свобода». Это законно.

– Законно — это когда есть санкция прокурора, – отрезал он. – А вы вместо статьи читаете между строк.

– Я читаю протоколы, – тихо сказала она.

Повисла тишина. Только громкоговоритель за окном монотонно вещал:

– …в свете задач двадцать третьего съезда партии, необходимо усилить разоблачение идеологической диверсии…

Председатель глубоко вдохнул.

– Я вас предупреждаю. Это первое и последнее замечание.

– Понимаю, – кивнула Анна и опустила глаза.

«Перегнула. Рано. Не Москва, не сейчас».

Собрание продолжилось, но всё внимание было приковано к ней. Даже когда читали скучные строки о «повышении качества юрпомощи трудящимся», даже когда говорили про «контроль за делами по хулиганству».

Анна сидела, не шевелясь. Её спина — прямая, взгляд — в книгу. Только пальцы сжали край обложки.

«Они не забудут. Это было как выстрел. Но я живу по закону. А они – по инструкции».

За спиной вновь прошёл сквозняк — кто-то приоткрыл окно. На секунду запахло свежим воздухом, улицей, свободой. Она задержала дыхание. Потом выдохнула и вновь сжала книгу.

Теперь — осторожнее.

Полдень выдался морозным, несмотря на календарный апрель. Солнце резало снег так, что приходилось щуриться, а воздух пощипывал щёки — не до прогулок, не до задержек. Анна шагала по узкому переулку, в валенках и шерстяном свитере под пальто, с платком на голове. Её сумка прижималась к боку, тяжёлая, как и всё, что было внутри: заметки, записи, ксерокопии из будущего, спрятанные в аккуратно вырезанных страницах книги «Советская конституция».

По главной улице, слева от неё, струились потоки людей — рабочие в фуфайках, женщины с авоськами, подростки в ватниках. Шапки сдвинуты на лоб, лица опущены. Над головами нависал плакат: «Слава КПСС! Труд — дело чести!», ободранный по краям, покрытый инеем.

«Тут каждая стена напоминает, что я чужая».

Громкоговоритель над ларьком зашипел, и из него раздалось бодрое:

– Товарищи! В год столетия рождения великого Ленина наша задача – усилить единство партии и народа! Труд – это слава, слава – это социализм!

Голос гремел, отскакивая от кирпичных стен, и становился фоном к гулу трамвая, хрусту снега и коротким переговорам между рабочими:

– Ты во вторую смену, Паш?

– Ага. Там Громов опять с машинами застрял.

– Начальник по проверке вчера приходил, опять искал, кто цех прогуливает.

– Да пустое. Лишь бы не в райком вызвали.

Анна свернула за угол. Главные улицы — слишком открытые, слишком много глаз, слишком много возможностей задать вопрос: а кто вы, товарищ Коваленко, откуда вы к нам приехали, и почему не здороваются с вами старожилы?

Она ускорила шаг, петляя между сугробами, прижимая сумку крепче. Сзади прошёл милиционер — шинель, усы, папка под мышкой. Он остановился у перехода, остановил мужчину в кепке.

– Документы. Куда идёте?

Анна вжалась в стену, как будто снег сам натолкнул её на глухую тропу вдоль ограды.

«Если попросят — паспорт старый. Справка о регистрации на месте. Всё официально. Но если они решат копнуть — всё рухнет».

Она сделала вид, что ищет что-то в сумке, и свернула на следующую улицу, мимо магазина с вывеской «Продукты». В витрине — три банки кукурузы, бутылка уксуса и коробка с надписью «конфеты – к празднику».

Возле входа стояли двое. Один курил, другой щурился на неё:

– Не с нашего двора. Видишь, как идёт — будто линейку проглотила.

– Москвичка. У юристов, кажется.

– Ага, та самая. Слышал, её Горбаневскую вытащила.

Анна не обернулась. Только ускорила шаг.

«Теперь каждая лавка знает. Даже если они шепчутся, слышно — не голосом, а взглядом. И этот… Соколов. Тень у дома не показалась».

Сугробы стали ниже, заборы — выше. На одном — свежий плакат: «Партия — наш штурман!». Снег на нём счищен явно недавно.

Анна остановилась у угла, отдохнуть. Спина ныла от тяжёлой сумки, ноги ныли от валенок. Она прислонилась к стене.

Мимо прошёл мальчик с портфелем. Громкоговоритель вновь ожил:

– Слава героям пятилетки!

Анна сжала зубы.

«Это как глухой гул — не умолкает ни на секунду. Вместо музыки — лозунги. Вместо разговоров — подозрения».

В переулке за спиной щёлкнула калитка. Соседка в платке выбросила ведро с водой, взглянула на Анну.

– По делам, Коваленко?

– Да. Суда одна бумага осталась.

– Там милиция, – кивнула она на перекрёсток. – Лучше по Знаменской.

– Спасибо. Обойду.

Женщина не ушла сразу — смотрела, пока Анна не скрылась за углом.

Дальше дорога стала уже. Плиты под ногами поскрипывали. Между сугробами был проложен узкий след, как будто весь квартал ходил по одной линии.

Анна остановилась. Оглянулась.

Пусто.

Но каждый шаг — как по сцене. Каждое слово — под микроскопом.

«В Москве 2005 я ходила с кофе и планшетом. Сейчас – с платком, конституцией и инстинктом выживания».

И всё же — оправдание Горбаневской, дело о краже угля, улаженное с Лебедевой, и даже холодное молчание Михаила — всё это складывалось в картину, в которой она всё ещё оставалась собой. Только теперь — другой ценой.

Она шла дальше, осторожно, почти крадучись, будто каждое движение могло быть замечено и записано.

Снег хрустел. Громкоговоритель вещал. Тени сгущались.

И Анна шагала сквозь них — ни правозащитником, ни шпионом, ни героем. Адвокатом. Из 2005-го. В апреле 1969-го. Под лозунгом «За торжество правды — под руководством партии!».

Рынок Ярославля дышал сыростью и углём. Скатанные дорожки между лотками были покрыты смесью льда, грязи и затоптанного снега. Над всем висел тягучий запах квашеной капусты, дешёвого мыла и чего-то мясного, тухловатого. Громкоговоритель у входа тарахтел надрывно:

– Товарищи! Социалистическое изобилие — залог победы пятилетки!

Анна стояла в очереди у лотка Григория, кутаясь в шарф. Валенки отсырели насквозь, свитер под пальто почти не грел. Она терпеливо наблюдала, как перед ней женщина в платке выменивала варежки на два яйца.

«Мои духи — валюта, а не роскошь. Сейчас я не адвокат, а торгаш с улицы».

Григорий торговал из-под прилавка — кожанка с блестящей молнией, меховая шапка с засаленными ушами, руки в перчатках без пальцев. На прилавке — вялый свитер, пачка сигарет «Космос», три луковицы и коробка с резиновыми калошами.

Анна достала из сумки узкий флакон духов.

– Французские. Новые.

Григорий прищурился, повёл носом.

– Эти ж не от нас. Где взяли?

– Подарок.

– Хм. Франция. Воняет сильно. Бабе моей не понравится.

– Но понравится соседке вашей бабы, – резко ответила Анна. – А значит, понравится и ей.

Он хмыкнул. Посмотрел влево, вправо, потом поднёс флакон к носу.

– А чего хочешь?

– Свитер.

– Маловато. Духов у меня — две банки в шкафу. Возьмёшь варежки, и всё.

– Варежки я могу связать. А этот свитер с фабрики. Толстый, шерсть.

– Ты бы ещё полушубок попросила.

– Если полушубок появится — я принесу две пары французских.

Он снова посмотрел по сторонам. Стук деревянных ящиков, гул голосов, кашель.

– Эй, ты, не крутись! – Крикнул он подростку, пытавшемуся подлезть к прилавку. – Коваленко, ладно. Берёшь, но чтоб без разговоров.

Анна протянула флакон. Григорий спрятал его под лоток и бросил ей свитер – серый, тяжёлый, с косами.

– Только не свети им.

– Ясно.

– Ты, говорят, Горбаневскую отмазала?

Анна натянула свитер поверх пальто, не глядя на него.

– Не здесь.

– Ну-ну, — буркнул он и отвернулся.

Анна отошла от лотка, смешалась с толпой. В руке сжалась ручка сумки. Лёгкое дрожание — не от холода.

Мимо прошёл мужчина в сером пальто. Лицо у него было обычное: нос прямой, рот тонкий. Но взгляд — сквозь неё, как через стекло. Он не остановился, не обернулся. Просто исчез в толпе.

«Опять он. Был у коллегии. Стоял у аптеки. Теперь — рынок».

Она свернула вглубь рынка, мимо ряда с морковью и пустыми банками из-под тушёнки, и присела на ящик у кирпичной стены. Рядом спорили две женщины:

– Я вчера очередь заняла в пять утра, а они мне – мол, талонов нет. А на базаре вон, за мясо — зубы выбей.

– Так а ты пробовала к Григорию? Он же вроде…

Анна слушала сквозь гул и мерзлоту. Она надела свитер, запахнулась пальто. Тело отогрелось, но мысли оставались ледяными.

«Я в Ярославле. На чёрном рынке. Меня узнают по фамилии, по шёпоту. И кто-то за мной идёт».

Но на губах появилась лёгкая улыбка. Горбаневская — свободна. Мясо — у кого-то на ужин. Свитер — на ней. Это был не триумф, но хотя бы тактическая победа.

И главное — она научилась. Торговаться. Держать лицо. Узнавать свои — и чужие — цены.

Теперь оставалось не дать им узнать её настоящую.

Общая кухня встретила Анну холодом и кисло-дымным духом. Из старой печки пахло влажным углём, треск топки доносился с ленивой неохотой. На стене висело выцветшее расписание уборки, в углу под столом — таз с грязной водой, а над ним — кастрюли, свисающие с гвоздей, как напоминание о коллективной дисциплине.

Анна встала у плиты, поставив чайник. Рядом, на подоконнике, аккуратно стояла её сумка — та самая, с замаскированными заметками, упакованными в обложку от «Советской конституции». Новый свитер колол шею, но грел хорошо.

«Тут чай — ритуал выживания. А не пять минут на кухне с капучино».

На табурете за столом сидел Пётр — молодой, острощёкий, с глубокими мешками под глазами и вечно измазанной тетрадкой, в которую он что-то записывал, щурясь. Очки у него постоянно сползали на кончик носа, а голос был визгливый, как у самодельного граммофона.

– Опять вы печку топите по-своему, товарищ Коваленко, – сказал он, не отрываясь от записей. – У нас тут не Кремль. Угля на всех не хватит.

– Я принесла свой, – спокойно ответила Анна, не оборачиваясь. – С рынка.

– Всё равно дымит, – буркнул он. – И дышать нечем. Не умеете вы с печью.

– Тогда подскажите, – обернулась она. – Вы же, вроде, будущий инженер?

Пётр посмотрел на неё поверх очков.

– Я студент. Но не по печам.

– Уточнение принято, – ответила она сухо. – Только я не просила вам дышать за меня.

Лидия подняла глаза от газеты:

– Петя, ты чего опять? Пусть топит. На улице вон как — руки мерзнут.

– Я про уголь. Не про тепло. Все ж по норме, – продолжил Пётр. – У нас и так Зинаида от Ленины забрала мешок. Теперь вот новая соседка жгёт, как в бане.

Анна повернулась, поставив заварку в чайник.

– Я повторю. Уголь мой. Куплен за духи. Личный вклад, не государственный.

– Угу. Всё вы тут личное... А откуда, кстати, у вас духи? Вы же из Москвы?

– Да.

– И что вы там делали?

На кухне стало на мгновение тихо. Даже Зинаида, шинкуя лук, остановилась. Печь вздохнула и выплюнула клуб дыма.

Анна поставила чайник на стол, оперлась руками о край.

– Работала.

– Где именно? – Пётр не отставал.

– В коллегии адвокатов.

– А что приехали в Ярославль? Из Москвы-то? Тут у нас… не столица.

– Меня распределили, – спокойно ответила Анна. – Временное направление. По делу.

Пётр наморщил нос.

– Ага… Дело. У нас тут теперь всё через дела. Вы хоть понимаете, что у нас в городе своих юристов полно?

– Я не забираю вашу работу. Только кипячу воду, – отрезала она.

Зинаида с шумом уронила нож в миску.

– Петя, дай людям пожить. Уж если у неё уголь свой — радуйся. А то сам третий день воду не греешь.

Лидия хмыкнула, перевернув страницу.

Анна села за стол, сжав чашку ладонями. Чай был слабый, почти прозрачный, но тёплый.

«Каждый вечер — как мини-допрос. Пётр, конечно, не следователь. Но интонация у него — точь-в-точь. „А где были с восьми до десяти?“».

Она скосила взгляд на сумку. Всё было на месте. Замаскировано. Сухо. Без следов.

«Может, он и просто зануда. Или нет. Тут любой вопрос — не просто вопрос».

Печь треснула, в ней загорелась новая жилка угля. Пламя дрогнуло.

Анна отпила чай. Лицо оттаяло. Но внутри — холод оставался.

– Завтра моя очередь полы мыть, – бросила она буднично, глядя в огонь. – Не переживай, Пётр. Печку растапливать не буду. Только чай.

Пётр ничего не ответил. Только снова уткнулся в тетрадку.

Анна поднялась и вышла, не оглядываясь. В коридоре она снова проверила сумку — молча, на ощупь. Всё было там. Всё было на месте.

Но теперь – с новым пониманием: даже кухня — это не просто кухня. Это поле. Где каждый шаг может стать уликой.

В клубе пахло табачным дымом, старой деревянной мебелью и сыростью, которая, казалось, въелась в стены ещё со времён войны. Тусклая лампа под потолком мигала, будто издеваясь, и тени на стенах казались живыми. Под ней — два стола, где мужчины в фуфайках и рабочих телогрейках хмуро двигали фигуры на шахматных досках, покашливая и обсуждая нормы выработки в мартеновском цехе.

Анна сидела в углу, на шершавом деревянном стуле, с прижатой к боку сумкой. Свитер слегка чесался, валенки согревали ноги, но уют не приходил. Её глаза бегали по залу, задерживаясь на лицах, словах, движениях. Всё казалось чужим — и слишком знакомым одновременно.

«Тут даже клуб — как участок. Всё под контролем, только без формы и звёздочек».

На соседнем столике официантка в старом переднике разливала чай из огромного металлического чайника. Рядом мужики кивали, переговариваясь:

– Третий участок сдал по пятьсот пятнадцать. Наши опять не дотянули.

– Вась, да не гони. Мы же и на подработке стояли. Кто нам премию даст, а?

– А ты комсомолку спроси, она знает. У неё вон, всё под контролем.

– У меня под контролем шах и мат, – буркнул бородатый мужчина и двинул ладьёй.

– О, опять Серёга шахматистом заделался. Да ты в прошлый раз на дебюте рухнул.

Анна слушала их как радиопередачу. Слова скользили мимо, но ритм речи, манера переговариваться — всё было плотным, как ватное одеяло. Её дыхание стало ровнее. На мгновение казалось, что всё нормально. Почти.

До тех пор, пока она не увидела движение за окном.

Тень — мужская, в пальто. Стоял, словно случайно, у фонаря. Не курил, не шевелился. Просто смотрел в сторону клуба.

Анна сжала ручку сумки.

«Опять он. Или другой такой же. Эти пальто, как форма невидимых. И взгляд — ледяной, будто считает, сколько раз я моргнула».

Она отвела взгляд, сделала глоток чая. Горький, без сахара.

За соседним столом высокий мужчина в меховой шапке вдруг повернулся к ней:

– Товарищ, вы новенькая? Не припомню, чтобы вы раньше сидели тут.

– Да, – ответила Анна, ровно. – Прибывшая из Москвы.

– Командировка?

– Почти. Коллегия адвокатов.

– Ого! Адвокат, значит. Ну-ну. У нас тут редко бывают. Обычно прокуроры приходят. Их тут любят.

– Я тоже умею быть полезной, – произнесла она, стараясь не показать дрожь в голосе.

Мужчина кивнул:

– Главное — не путать полезность с самоуверенностью. У нас, знаешь ли, всё по уставу. Норма — прежде всего. Даже в шахматах.

– В шахматах? – Анна слабо усмехнулась. – Не знала, что тут по нормам играют.

– А как же! – Вставил другой. – Два часа — на партию. Не уложился — записывай в тетрадь.

Смех прокатился по залу. Официантка принесла ещё чай. Кто-то достал кусочек сахара, сломал пополам, передал другому. Ритуал доброжелательности, в котором всё равно ощущалась система.

Анна прижалась к спинке стула. Снова скользнула взглядом к окну. Тень исчезла.

«Вот так всегда. Покажется — и нет. Или я просто не умею смотреть правильно. В 2005‑м бы вызвала полицию. А тут… кого? Соседа Петра?».

Мужчина в шапке сделал глоток чая и кивнул ей:

– Если что — к нам можно заходить. Мы тут каждую среду. Шахматы — дело серьёзное. Вон, Серёгу даже мастер спорта обещали направить.

– Благодарю, – кивнула Анна. – Если будет время — обязательно.

Они вернулись к игре. Она встала, подняв сумку.

– Уже уходите? – Удивился мужчина. – У нас ещё вон, партийные газеты лежат. Можно полистать.

– В другой раз, – коротко ответила она. – Пора домой. Коммуналка ждёт.

– Тогда держитесь, товарищ адвокат. У нас тут свои порядки. Шаг влево, шаг вправо — уже обсуждают.

Анна кивнула, пряча дыхание.

На выходе она снова взглянула в окно. Фонарь одиноко светил на пустую улицу. Снег хрустел под ногами, ветер завывал в щели.

«Тут даже чай — как проверка. Но я выстояла».

Она затянула шарф повыше и шагнула в ночь.

Ночь сковала Ярославль глухим морозом. Воздух был неподвижен, как застеклённый, и пах углём и старым снегом. Одинокий фонарь у подъезда дома, где жила Анна, мигал, будто решая — погаснуть совсем или ещё немного поработать. От этого света снег казался синевато-серым, а тени — длинными, нереальными.

Анна стояла у подъезда, прижав к груди сумку. Рука в варежке слегка дрожала. Сквозь шерсть ощущались обводы книги. Внутри, под обложкой «Советской конституции», лежали её заметки — аккуратно исписанные листы с именами, выводами и осторожными фразами. Рядом — часы, привезённые с собой. Бесполезные теперь. Но она не могла от них избавиться.

У соседнего дома мелькнула фигура. Мужчина в сером пальто. Тот же, что был у рынка. Тот же, что стоял у клуба. Или другой. Невозможно было сказать — но взгляд был такой же: хищный, холодный, изучающий.

Анна метнулась к двери, толкнула её плечом. Петля заскрипела, впуская её в тёмный, вонючий подъезд с облупленными стенами и запахом керосина. Она взбежала на этаж, стараясь не шуметь.

В коридоре перед её комнатой скрипнули половицы. Зинаида, в халате и платке, с ведром в руке, вышла из-за угла, прищурившись.

– Опять поздно, Анна Сергеевна, – сказала она, не преграждая дорогу, но становясь словно выше ростом. – Сколько можно по клубам-то шастать?

– Воздухом хотела подышать, – ровно ответила Анна, вытирая варежкой щёку. – На кухне угар был, я там долго не сижу.

– Воздух у нас вон какой, – Зинаида мотнула головой в сторону окна. – Мороз и уголь. Только не простыньте. А то у нас с врачами сейчас туго.

– Спасибо, постараюсь не болеть, – кивнула Анна и направилась к двери своей комнаты.

– А вы, это… – Зинаида шла за ней, будто ненароком. – Вещей у вас немного, а вон, каждый день с сумкой. Там точно еда? Или опять эти... книжки ваши адвокатские?

Анна резко обернулась, глядя прямо ей в лицо:

– Вы хотите обыск устроить, Зинаида Павловна?

– Да ну вас, – буркнула та, отворачиваясь. – Что вы, в самом деле. Я просто спросила. Теперь тут всё слышно, кто когда дверь хлопает.

Анна вошла в комнату и сразу же заперлась на щеколду.

Комната встретила её холодом. Печь потрескивала, отдавая слабым жаром, но под потолком всё равно висел ледяной воздух. Она сняла свитер, но не раздевалась полностью — слишком много дел.

На столе лежали журналы — советские, с отчётами, портретами и передовицами. Поверх них — фальшивка, под которую она прятала документы. Всё было выверено.

Она опустилась на колени перед кроватью, отодвинула коврик и пальцами нащупала щель в половице. Дощечка поддалась — под ней коробка из-под обуви, завёрнутая в ткань. Внутри — маленький архив её настоящей жизни.

Анна открыла сумку, достала «Конституцию» и вытащила вложенные листы. Быстро просмотрела. Ничего не выдрано. Надпись на полях: «дело Г. — см. Харьков», аккуратно зачёркнута.

«Если найдут, не поймут. Но и не спишут на случайность».

Она аккуратно вложила записи в коробку, рядом положила часы. Посмотрела на циферблат — 00:47. В 2005 году в это время она бы только вернулась с заседания или читала ленту новостей на экране. Здесь — холод, пыль и страх, что щеколда не выдержит.

Коробка вернулась под половицы. Коврик — на место. Анна встала, отряхнула колени. В глазах жгло.

Шаги за дверью. Кто-то прошёл по коридору и остановился. Скрип половиц.

Она замерла.

– Свет горит, – донёсся голос Лидии. – Может, не спит.

– Делами занимается, – ответила Зинаида. – Всё пишет и пишет. Адвокатка. Ещё напишет себе беду.

Тени ушли. Шаги растворились.

Анна подошла к окну. Фонарь всё ещё мигал. Мужчины в пальто не было. Или он слился с тенью.

«Тут каждый взгляд — как протокол. Каждый вопрос — как статья. А я... адвокат. Парадокс».

Она вернулась к столу, поправила журналы, села на кровать. Открыла один — статью о собрании юридической коллегии в Москве. Строчки прыгали перед глазами.

Но всё было правильно. Всё — по закону.

Хотя бы снаружи.

Свеча чадила, словно протестуя против позднего чтения. Её пламя дрожало, отбрасывая пляшущие тени на стены комнаты и освещая обветшавшие страницы юридического журнала. В печи лениво потрескивало — уголь догорал, не давая ни настоящего тепла, ни уверенности. Ночь стояла глубокая, та самая, когда весь дом кажется пустым, но шёпот за стеной, скрип половицы и шаги Зинаиды в коридоре доказывают обратное.

Анна сидела у стола, на плечах — свитер, на ногах — валенки, перед глазами — свежий номер «Советской юстиции». Край страницы был подпален от свечи — неосторожно задела, когда вздрогнула от шума за дверью.

«Социалистическая законность — это высшее проявление справедливости в условиях диктатуры пролетариата…».

Она скривилась.

«Как можно сочетать диктатуру и справедливость в одном предложении без судорог совести?».

Она медленно провела пальцем по строчке, потом перевернула страницу — статья о правильной трактовке пункта о хищении социалистической собственности. Вставка с цитатой Ленина занимала треть полосы.

– Да вы издеваетесь… – прошептала она себе под нос, глядя на лозунг: «Закон — это оружие партии!».

В ушах зазвенело от злости. Она отложила журнал, потёрла глаза. Голова гудела от усталости, но отступать было нельзя.

«Тут даже УК — партийный манифест. Ладно, Анна Сергеевна, сама полезла — сама и выныривай. Разобраться в этом бреду — вопрос жизни».

Она снова потянулась к журналу.

На столе лежала карандашом размеченная схема — соотнесение статьи 93 УК РСФСР и её современного аналога. Рядом — вырванная страница из тетради, где аккуратным почерком были записаны имена и краткие примечания: Горбаневская, уголь, Кравцов, Орлов. Всё — в кодировках, шифрах. Всё — под угрозой.

Из коридора донёсся звук шагов. Легких, но явно остановившихся у её двери.

– Свет не гаснет, – сказала Зинаида негромко. – Всё пишет и пишет.

– Пусть пишет, – отозвался чей-то голос. – Умная она, видно.

– Только умных у нас не любят, – буркнула Зинаида. – Я предупреждала.

Шаги удалились.

Анна не пошевелилась. Только после долгой паузы медленно втянула воздух и снова склонилась над журналом.

«Раздражает — значит работает. Но без понимания УК я здесь слепа».

На следующей странице — «Комментарий к статье о клевете». Вставка: «Клевета — оружие буржуазной идеологии против советского строя. Задача судьи — защищать честь социалистической действительности».

– Господи… – прошептала Анна, и тут же зло добавила. – Уголовный кодекс или агитатка?

Она посмотрела на свечу — та угрожающе накренилась. Рядом, у стены, стояла коробка. Та самая. Под ней — потайной люк в полу. Анна осторожно встала, свернула тетрадный лист, открыла дощечку и спрятала заметки внутрь.

Вслед за ними положила часы — холодные, будто чужие.

«Ты — в прошлом. Тут нет Гугла, нет базы данных, нет верховного суда. Только ты, текст и треск печи».

Печка вздохнула, будто в ответ.

Анна закрыла люк, вернулась к столу. Взяла журнал снова, но теперь читала без эмоций. Механически. Строка за строкой.

«Горбаневская — дело совести. Кравцов — дело страха. А уголь… уголь — это вопрос выживания. И каждое из них — юридическая плоскость. Я должна уметь в ней дышать».

Свеча опустилась почти до основания. В комнате стало темнее. Но Анна уже знала — эта ночь закончится только тогда, когда она поймёт каждую статью. Не наизусть — по существу.

За окном мигнул фонарь. В коридоре снова кто-то прошёл. И снова остановился.

Анна не обернулась. Она продолжала читать.

И под треск угля, шёпот соседей и блеклый свет её московской решимости, перенесённой в Ярославль 1969 года, закончилась ещё одна страница — и началась новая.

Глава 23: За гранью риска

Раннее майское утро пробирало до костей. В комнате пахло сыростью от тающего за окном снега, трескучая печка лениво тлела, будто соглашаясь с Анниным настроением — усталость, смешанная с решимостью. Свет свечи дрожал над облупленной штукатуркой, отбрасывая на стены зыбкие тени. За окном звенел трамвай, словно дежурный напоминатель: ты в Ярославле. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Здесь всё по-другому. Даже утро — не твоё.

Анна сидела за столом, обложенная папками. На ней — тёплый свитер, купленный у какой-то бабки на рынке, валенки с отлетающей подошвой, с которых она уже отчаялась сбивать грязь. Под столом стояла сумка с деньгами от Кравцова — как бельмо на совести. В углу, под старым покрывалом, скрывался люк в полу — там, в коробке из-под печенья, лежали её заметки и наручные часы, как кусок прежней жизни.

На столе — папка с делом Дремлюги. Владимир Петрович, 1937 года рождения, слесарь с завода, участник демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. Статья 190-1: клевета на советский строй. Статья 190-3: нарушение общественного порядка. Ни одного удачного свидетеля, ни копии протокола ареста. Только воспоминания очевидцев — если их вообще удастся найти.

— Так, — пробормотала Анна, проводя пальцем по странице. — Если он вышел с плакатом, но никого не оскорбил, можно попробовать через формулировку «непреднамеренного нарушения порядка»…

Она отложила дело. Рядом лежал конверт с мелким делом — спор в бане между соседями. Очередь, крик, затрещины. Комментарии участкового на полях: «Бабье». Но жалоба оформлена, и за неё заплачено. Причём вперёд.

— Ну что ж, — сухо произнесла она. — Народная банная демократия. Пять рублей за правду.

Из кухни донёсся голос Зинаиды:

— Тоня, смотри, у неё свет с утра! Писать, видно, не прекращает!

— Может, письма домой строчит, — отозвалась соседка. — А может, дрова пересчитывает. Всё у ней строго.

Анна сделала вид, что не слышит. Только снова опустила руку под стол — проверила крышку тайника. Цел.

На двери что-то шевельнулось. Тень. Она замерла.

— Пиши, пиши, Аннушка, — прошептала соседка снаружи. — Только не забывай, у нас тут свои порядки.

Шаги удалились.

«Порядки… А у меня, простите, другие задачи», — подумала Анна и открыла тетрадь, где карандашом была выведена строка: «Подкуп секретаря суда — через Григория. Срочно».

Телефон у неё был один — общественный, у почты. Григорий встречался только по условному знаку. Он не был другом. Он был… необходимостью.

Она достала лист бумаги, начала набрасывать варианты диалога. Точные формулировки. Не оставить следа, но дать понять: нужен протокол. Нужна дата, подписи, фамилия милиционера. Всё, что сможет развернуть дело Дремлюги в защиту.

Потом, быстро, чётко, смахнула бумагу в карман.

Открыла снова дело по бане. Глухой конфликт: одна хотела зайти с внучкой, вторая сказала, что не положено. Переругались, одна уронила ведро, другая вцепилась в волосы.

«Идеальное дело, чтобы вытереть совесть после Кравцова. Легально, буднично, скучно. Разрядка».

Она вздохнула, открыла на последней странице распечатанный шаблон: «Предлагаю урегулировать спор через согласование фиксированной очереди с дежурным контролем со стороны председателя домкома…».

— Пожалуй, на сегодня хватит романтики, — сказала себе Анна вслух, глядя на пылающую свечу.

Стук в стену. Три раза. Опять Зинаида?

Анна поднялась, подошла к двери и, не открывая, бросила:

— Слушаю?

— Ты ведь с этим… Козловым сегодня встречаешься? — Прошептала соседка. — Про баню? Я слыхала, он резкий.

— Я справлюсь, — отрезала Анна. — Это не первый спор.

— Оно-то да, — с сомнением в голосе сказала Зинаида. — Только ты аккуратней. Мы ж тут за порядком следим.

Анна ничего не ответила. Подождала тишины, потом вернулась за стол.

Открыла дело Дремлюги. Перевернула первую страницу. Провела пальцем по строке: «Арестован без ордера в момент демонстрации».

«Вот с чего начнём. С ордера, которого не было. С права, которого они боятся. И даже если это стоит мне сделки с Григорием… я пойду до конца».

Она потушила свечу.

И в темноте, на фоне голосов с кухни, запаха кипящего белья, споров о дровах и тени от Антонины, Анна Коваленко выпрямилась.

Путь был ясен. Цена — тоже.

Сырость въедалась в пальцы сквозь варежки. В узком переулке за зданием суда Ярославля фонарь едва жил, его свет мерцал, вырезая из мглы стены с облупившейся штукатуркой, обнажавшей красный кирпич. Вода с крыши капала с монотонным звуком, вдалеке лязгнул трамвай. Воздух был густ с запахом талого снега, мокрых газет и табачного дыма.

Григорий стоял у фонаря, как и всегда — будто вырезанный из теней. Кожанка висела на нём, как старая шкура, а сигарета тлела между пальцами. Перстень блеснул, когда он повернул ладонь.

— Ты вовремя. Люблю пунктуальных женщин, — прошептал он, не глядя на неё.

— Покажи, — ответила Анна.

Голос был низкий, сухой.

Он достал из-за пазухи свёрток, обёрнутый в серую бумагу.

— Протокол. Копия с гербовой. Секретарь дёрганая, но за сумму — стала шелковая. Просила не светиться возле архива.

Анна протянула ему пачку денег. Краткий контакт. Шуршание бумаги — и он сразу убрал её в карман, как будто это не деньги, а табак на зиму.

— Ты мне должна уже дважды, — произнёс он негромко. — Сначала за Кравцова, теперь за этого романтика с Красной площади. Дальше будет дороже.

— Не строй из себя ростовщика, Григорий. Я тебе уже половину округа отработала, — отрезала она.

Он ухмыльнулся, отбросил сигарету, раздавив окурок о шершавый бок фонаря.

— Слухи ходят, Аннушка. Кто-то не в восторге от оправдания Кравцова. Кто-то шепчет, что ты — шпионка. Следи за собой. И за тем, что у тебя в сумке.

Анна кивнула, не глядя на него. Сумка была прижата к боку, внутри — книга «История ВЛКСМ» с заметками. Под обложкой — всё, что она не могла позволить себе забыть.

В переулке появился силуэт — чёрная куртка, шарф, шляпа. Фигура замерла на мгновение за углом, потом скрылась. Григорий это заметил, но не прокомментировал.

— До встречи, — бросила Анна и развернулась.

Комната встретила её затхлым теплом и паром от трещащей печки. На столе дрожала свеча, освещая кипу бумаг. Шум с кухни стих: соседи разошлись. Антонина, наверное, снова слушает через стену.

Анна поставила сумку на пол, расстегнула свитер, села. Сняла с пакета обёртку. Бумага была влажная, но протокол внутри — чистый.

Она разложила листы на столе. Карандаш, линейка, тетрадь. Лицо нахмурилось.

— Так, — пробормотала она. — Задержание: 25 августа, 17:14. Протокол составлен: 27 августа, 09:45.

«Два дня? Отлично. Здравствуй, статья 122 УПК: без судебного решения — только 48 часов».

Дальше — подпись лейтенанта с размазанной фамилией, расплывчатой печатью.

— Погоди, а кто из них составлял? Фёдоров… Ага. Он в дежурной части. Значит, не участник задержания. Нарушение процедуры.

Она быстро записывала:

1) Превышение допустимого срока задержания.

2) Протокол оформлен лицом, не участвовавшим в задержании.

3) Нет указания на понятых.

4) Нет даты допроса — только дата составления протокола.

Анна сжала карандаш.

— Это дыра размером с мавзолей. С такой я бы в 2005 году весь протокол развалила за три минуты.

Но тут не 2005.

Тут всё иначе.

Она подняла голову, посмотрела на стену. Сквозь неё доносился голос Зинаиды:

— Я тебе говорю, она не просто москвичка. Она какая-то… с другой статьёй.

— Слушай меньше, а то голова заболит, — ответил мужской голос.

Анна опустила взгляд. Сжала протокол. Ткнула пальцем в дату.

— Вот она, твоя свобода, Дремлюга. Вот она, через подкуп, страх, грязь и подпись Григория. Но я тебя вытяну.

Она встала, подошла к люку в полу. Открыла, положила протокол в коробку, аккуратно между страницами своей записной тетради.

Закрыла. Села. Устало провела рукой по лбу.

«Я юрист. Даже если теперь ищу правду в подворотне».

Свеча трепетала. За окном снова прополз трамвай.

Анна снова взяла тетрадь. Открыла чистый лист.

«Дело Дремлюги. Защита: на основании процессуальных нарушений. Подать ходатайство об исключении протокола как недопустимого доказательства. Опора на ст. 122 УПК РСФСР».

Записала. Подчеркнула.

Стук по трубе. Потом шаги за дверью.

Анна поднялась и подошла к двери.

— Кто?

— Это я, Тоня, — прошептал голос. — Ты на почту писала? Я видела, у тебя письмо в руке было утром.

— В баню писала. Дело мелкое. Хочешь — загляни.

— Не, не… Я так, — и шаги исчезли.

Анна вернулась за стол. Усмехнулась.

— И вот так живём, господа. Одна нога — в УПК, вторая — в подполе, а ухо — в стене.

Свет свечи выхватывал строки на бумаге. Чёткие, уверенные. Слова юриста. Защитника. Предательницы криминала и одновременно его должницы.

Анна вздохнула. Затушила свечу.

Завтра будет новый день. С новым нарушением. С новой правдой. И с Дремлюгой — которого ещё можно вытащить.

Зал Ярославского областного суда был холоден, как и полгода назад — будто сама архитектура не признавала эмоций. Тусклый свет падал с потолка, прорезая полумрак и отражаясь от лакированных поручней. Воздух пропитан запахом старого дерева и талой воды. Где-то на галёрке скрипнула скамья. Публика замерла. Словно каждый вдох давался с оглядкой.

Анна стояла у стола защиты. На ней — скромное платье цвета стали, под ним — шерстяной свитер с рынка, а под ногами — шершавая доска пола, которая скрипела даже от дыхания. Перед ней — свидетель. Милиционер. Возраст — ближе к пенсии, лицо — сухое, с носом картошкой, пальцы теребят пуговицу шинели. Неуверенность чувствовалась в каждом его движении.

— Свидетель, уточните, пожалуйста, — начал прокурор Степанов, не поднимая глаз от блокнота. — Во сколько, по вашему отчёту, был задержан гражданин Дремлюга?

— В семнадцать часов четырнадцать минут, товарищ прокурор. На Красной площади, у выхода к Новой улице.

— При задержании он оказывал сопротивление?

— Нет, товарищ прокурор. Спокойно пошёл с нами, но говорил, что мы нарушаем… — милиционер запнулся, — …что мы нарушаем Конституцию.

— Вы изъяли у него листовки?

— Никаких листовок при нём не было. Только значок ВЛКСМ. Мы передали всё дежурному.

Степанов кивнул, делая пометку. Поднял глаза и сказал спокойно:

— Благодарю. У защиты — вопросы?

Анна шагнула вперёд. Ладони слегка вспотели, но голос прозвучал твёрдо:

— Свидетель, уточните: сколько задержанных было в тот день?

— Пятеро. Все — в одном районе площади.

— Как вы установили, что Дремлюга — участник несанкционированной акции?

— Он стоял рядом с… с гражданином, который держал транспарант.

— Рядом — это на каком расстоянии?

Милиционер моргнул. Зал задержал дыхание.

— Метров… двух, может.

— Свидетель, по инструкции милиции, лицо, находящееся в радиусе двух метров от нарушителя, автоматически считается соучастником?

— Ну… — он замялся. — Не автоматически, но по ситуации…

— Спасибо. Скажите, вы лично видели, как Дремлюга держал транспарант?

— Нет. Он стоял, смотрел… вроде как, одобрял.

Анна кивнула. Михаил Орлов за столом судьи чуть приподнял бровь. Анна почувствовала это взглядом, не отрываясь от свидетеля.

— У вас есть рапорт о задержании?

— Да. В деле.

— Озвучьте, пожалуйста, последнюю фразу из вашего рапорта.

Милиционер покраснел. Прокурор привстал:

— Возражаю. У защиты нет оснований требовать озвучивания дословных формулировок без предварительного ознакомления.

Анна повернулась к судье:

— Уважаемый суд, в рапорте свидетеля указано, что подсудимый «вёл себя вызывающе». Я прошу уточнения: что именно милиционер вкладывал в это понятие, так как это формулировка субъективная.

Михаил чуть наклонился вперёд:

— Свидетель, поясните.

— Он… стоял с прямой спиной и смотрел, как бы вызывающе. Ну, не боялся.

— Не боялся? — Переспросила Анна. — Это всё?

— Ну… он не убегал и… не прятался.

— А вы считаете, что гражданин обязан бояться при появлении сотрудников милиции?

Шепот пробежал по залу. Орлов слегка постучал ручкой по столу, но глаз не поднял.

— Не обязан, но… — милиционер запнулся, — …в обычной ситуации человек ведёт себя иначе.

— Ясно. Скажите, сколько времени прошло между задержанием и составлением протокола?

— День… два.

— А точнее?

— Двое суток. Протокол составил товарищ Фёдоров.

— Вы лично передали Фёдорову задержанного?

— Нет, мы сдали его в дежурную часть.

— То есть, вы не участвовали в допросе?

— Нет.

— Но указаны в протоколе как лицо, подтвердившее нарушение.

— Так… было распоряжение.

Анна на миг прикусила язык.

«Сейчас, только не спеши. Мягче. Вывести — не загнать».

— Вы утверждаете, что не видели у гражданина Дремлюги никаких агитационных материалов?

— Да. Ни плакатов, ни листовок.

— Вы слышали, чтобы он выкрикивал лозунги?

— Нет, он молчал.

— То есть, вы не видели ни действий, ни слов, свидетельствующих о нарушении общественного порядка, верно?

— Э-э…

Степанов встал.

— Возражаю. Адвокат давит на свидетеля и искажает суть. Свидетель зафиксировал участие в группе лиц, создающих провокационную ситуацию!

Михаил не поднял взгляда:

— Возражение отклоняется. Свидетель, отвечайте.

Милиционер выглядел потерянно:

— Ну… он был среди них. Значит, поддерживал.

— Спасибо, — сказала Анна и вернулась на место.

Дремлюга слегка склонил голову — почти кивок.

Пауза. Орлов поднял взгляд. Он смотрел на Анну ровно. Долго. Потом записал что-то в папку. Перевернул страницу.

Анна не двигалась. Рядом прокурор листал блокнот. Шорох бумаги казался слишком громким.

«Я держу это. Я. Сама. На суде, где всё против закона — закон всё равно возможен. Если знать, где искать».

Судья закрыл папку.

— Свидетель, можете быть свободны.

Милиционер вздохнул, шагнул к выходу, почти споткнулся о край ковра.

— Следующий свидетель — Фёдоров, дежурный.

Шепот снова пробежал по залу. Пахло пылью, лаком и бумагой. Анна не опустила взгляд. Дремлюга тоже.

Тусклый свет ламп лениво стекал по стенам зала Ярославского областного суда. Пахло талой водой, старым лаком и мокрой фуфайкой. Шум за окнами — приглушённый гул улицы — казался далёким, словно другой эпохой. Публика замерла, не дыша: местные, журналисты, партийцы. Скрипнули скамьи. Михаил Орлов поднял молоток и коротко стукнул — не для порядка, а чтобы напомнить: время говорить.

Анна стояла у стола защиты, с прямой спиной, ладони на открытых материалах дела. Её пальцы едва заметно касались бланков. Видеоплёнка лежала на папке — серой, шероховатой, с маркировкой архива.

— Ваша честь, — начала она. Голос прозвучал чётко, без дрожи. — В материалах дела указано, что гражданин Дремлюга был задержан в городе Москва.

Михаил кивнул, будто подталкивая — продолжай.

— Это означает, что, согласно статье 26 УПК РСФСР, дело подлежит рассмотрению по месту совершения предполагаемого правонарушения, то есть — в Москве.

Сзади кто-то охнул. У прокурора Степанова дёрнулась бровь. Он поднялся, резко.

— Возражаю. Подсудимый — житель Ярославской области, он действовал в координации с антиобщественными элементами местного происхождения, что создаёт основание для рассмотрения дела по месту жительства.

Анна не двинулась.

— Но сама демонстрация, за которую его обвиняют, была в Москве. Видеозапись, изъятая сотрудниками, подтверждает, что он не выкрикивал лозунгов, не держал плакатов и не нарушал общественный порядок.

Она подняла кассету.

— Видеоматериалы приобщены к делу. На записи видно, как он стоит — в сторонке. Ни агрессии, ни попыток вмешаться. И ни одного листка бумаги в руках.

Степанов прищурился.

— Демонстрация носила антисоюзный характер. Присутствие на ней — уже факт преступления. Это…

— Простого присутствия недостаточно, — перебила она. — Для состава правонарушения необходима активная форма участия, выраженная в действиях. Иначе по вашей логике любой прохожий автоматически становится участником митинга.

Михаил поднял бровь. Его пальцы едва коснулись открытой папки. Анна заметила: там, вверху, пометки карандашом. Нарушение сроков задержания — обведено.

«Он видел. И он оставил папку открытой не случайно».

— Кроме того, — продолжила Анна. — Я прошу обратить внимание суда на нарушение сроков ареста. Согласно статье 122 УПК РСФСР, обвиняемый должен быть доставлен к судье в течение 48 часов. А между задержанием и оформлением протокола прошло более двух суток. Это серьёзное процессуальное нарушение.

Степанов шагнул вперёд, как волк, сдержанный только формой.

— Адвокат выстраивает защиту на формальностях. Подсудимый — не первый раз замечен в подрывной деятельности.

— Где материалы прошлых дел? — Анна повернулась к нему. — Или вы предлагаете суду опираться на слухи?

На этот раз зал отозвался приглушённым смешком. Михаил снова стукнул молотком, но без раздражения. Просто — напомнить, кто тут суд.

— Товарищ судья, — сказала Анна тише. — Подсудимый — рабочий. Он родился в Ярославле, да. Но приехал в Москву учиться и работать. Его действия не носили разрушительного характера. Он никого не трогал, не сопротивлялся при задержании, не имел агитационных материалов. Я прошу рассматривать это дело не как угрозу обществу, а как проявление гражданской позиции, пусть и неудачную. Он защищал справедливость, а не клеветал.

Она замолчала. Тишина навалилась на зал. Михаил медленно поднял глаза. Анна поймала этот взгляд — он был прямой, чуть ироничный. В уголке губ мелькнула почти незаметная улыбка. Но следующего движения не последовало.

— Суд примет доводы защиты к сведению. Заседание продолжается.

Степанов склонился над блокнотом. Перо скрипело, как коготь по стеклу.

«Пишет, пишет... каждый мой шаг».

Анна отступила на полшага. Внутри её колотило. Но на лице — спокойствие. Дремлюга не смотрел на неё. Он смотрел в пол, словно знал: борьба идёт не за него одного. За всех, кто молчит. И за всех, кто уже не может говорить.

«Я использую их законы, чтобы спасти невинных, но плачу их же тенями».

Михаил закрыл папку. Медленно. И вновь посмотрел на неё.

Тусклый свет ламп лениво стекал по деревянным панелям, выхватывая усталые черты лиц, цепляясь за пыль в воздухе. Запах лака, перемешанный с сыростью и чуть уловимым ароматом ландышей от чьих-то духов, делал зал душным, почти липким. Сквозь окна пробивался свет весеннего дня, но он не согревал — лишь подчеркивал тяжесть момента.

Анна стояла у стола защиты. На ней — простое синее платье, новый свитер и старенькие валенки, начищенные до блеска. В руках — заключение с видеозаписью и растрёпанные протоколы, помеченные её же карандашом. Дремлюга — уставший, но сдержанный — сидел рядом. Его взгляд метался между судьёй и Анной, как будто искал, где будет следующий выстрел — или спасение.

Михаил Орлов, в строгом тёмном костюме, склонился над бумагами. На его лице — сдержанность, но взгляд, брошенный мимоходом на Анну, был полон чего-то живого, человеческого.

— Суд удаляется для вынесения решения, — коротко сказал он.

Молоток стукнул по дереву. Скрипнули стулья. Публика зашепталась, словно всё, что копилось в их горле, вдруг вырвалось наружу. Анна осталась стоять. Она не могла сесть. Ни сейчас.

«Кажется, я держу этот мир на тонкой нитке. И всё, что нужно — один неверный шорох».

Спустя десять минут Михаил вернулся. Те же строгие движения, та же выверенность жестов. Но в складке его рта Анна увидела то, что не позволяла себе увидеть раньше — поддержку.

— Суд рассмотрел материалы дела, изучил видеозапись, выслушал показания свидетелей, доводы обвинения и защиты.

Он сделал паузу.

— Принимая во внимание, что демонстрация происходила в Москве, что подсудимый не совершал активных действий, нарушающих порядок, а также учитывая допущенные нарушения в сроках ареста, суд постановляет…

Мгновение — как затянутое дыхание всего зала.

— …оправдать гражданина Дремлюгу Владимира Николаевича по предъявленным обвинениям. Освободить из-под стражи немедленно.

В зале — тишина. Даже не ахнули. Публика будто не поверила.

А потом — шорох. Кто-то кашлянул. Кто-то уронил портфель. Кто-то вскрикнул от удивления, но быстро заткнулся. И всё снова затихло.

Анна не улыбнулась. Она лишь сделала вдох. Ровный. Сдержанный.

«Я спасла его. Но к кому теперь придут ночью?».

Дремлюга поднял глаза. Он не сказал ни слова. Но его взгляд говорил всё. Благодарность. Усталость. Страх. И надежда.

— Спасибо, — прошептал он, когда охранник открыл дверь решётки.

Анна кивнула.

— Вы свободны. Пока.

Степанов вскочил.

— Протестую! Суд допустил ошибку. Решение основано на юридических манипуляциях, защитник использовала улики, добытые, вероятно, с нарушениями процедуры!

Михаил медленно поднял взгляд.

— Ваш протест будет зафиксирован в протоколе, товарищ прокурор.

Он стукнул молотком. Без злобы. Как будто ставил точку.

Когда суд стал рассасываться, Степанов подошёл к Анне. Его лицо было каменным, но глаза горели.

— Вас проверят, — тихо сказал он. — Я этим займусь лично.

Анна не дрогнула.

— У меня все документы в порядке, товарищ Степанов.

Он отвернулся, как будто её холодное спокойствие только подлило масла в огонь.

Михаил медленно собрал бумаги на столе. Папка с делом снова осталась открытой. И теперь — не случайно. Там лежал лист — подшитый, но с краем, словно приглашение. Анна опустила взгляд и прочла: служебная записка, откуда была утечка записи. Имя внизу — секретарь, тот самый, с которым общался Григорий. Она знала, зачем он оставил это.

«Он прикрыл меня. Или предупреждает».

Михаил встал.

— Товарищ Коваленко, — сказал он, подходя ближе. — Мне нужно будет задать вам пару уточняющих вопросов. Позже. В частном порядке.

— Конечно, — кивнула она.

Он посмотрел на неё. Не как судья. Как человек, которому небезразличен исход. Или она.

— Хорошая работа.

Анна, глядя ему в глаза, едва заметно улыбнулась.

—Спасибо, товарищ судья.

Она вышла из зала, держа в руках сумку с бумагами, свитер под мышкой, видеозапись — плотно прижатую к груди. На душе было светло и тревожно одновременно. Победа — но на краю.

«Каждая победа спасает одного, но приближает меня к пропасти».

На крыльце её встретил Дремлюга. Он стоял, дышал весенним воздухом, вглядывался в небо.

— Анна Николаевна… — сказал он, голос дрожал. — Я… я думал, что не выберусь.

Она кивнула.

— Живите. Только ради этого всё стоило.

Он потянулся было обнять её, но остановился.

— Я не забуду.

— Главное — не повторяйте, — сказала она, устало, но мягко.

Когда он ушёл, растворившись в толпе, Анна осталась на крыльце одна. Сквозь шум Ярославля 1969 года она слышала — внутри себя — другие звуки. Сирены 2005-го. Голоса коллег. Звонки журналистов.

Здесь — не было звонков.

Здесь — была тишина, победа, и тень Михаила, появившегося у дверей.

— Я подожду вас, — сказал он. — Если не против.

Она посмотрела на него. И впервые за долгое время — не скрыла усталой улыбки.

— Я не против.

В библиотеке пахло сырыми корешками, пыльной бумагой и чем-то домашним — будто кто-то принес ватрушки в авоське и забыл. Свет падал сквозь матовые абажуры, рассыпаясь по полу мягкими жёлтыми лужами. Снаружи подрагивал фонарь, на стекле дрожала тень весенней ветки, за окном было сумеречно.

Анна сидела на маленьком детском стульчике. Колени под подбородком, шарф сбился, валенки под столом. Перед ней — мальчик лет шести, сосредоточенно рисующий дом с трубой. Рядом на столе лежал потрёпанный плюшевый мишка, словно охраняющий его творение.

— Это кто тут такой художник? — Негромко спросила она.

— Это не художник, это я. Артём. А вы тётя из суда, — ответил мальчик, не отрываясь от рисунка.

Анна вздрогнула, но улыбнулась.

— Умный, — пробормотала она. — И наблюдательный.

«Сын судьи. Слишком взрослый для своих лет. Похож на Михаила глазами. Вот так — встреча».

Михаил появился из-за полки бесшумно, как библиотекарь. Он снял пальто и повесил его на спинку взрослого стула, опустился на край и посмотрел на сына.

— Он не любит, когда его называют художником. Он говорит — рисовальщик.

Анна сдержанно кивнула.

— У него стиль. Уверенная линия. Дом похож на настоящий.

Артём посмотрел на неё серьёзно.

— Там внутри папа, я и мама. Мама пока в другой стране. Но она скоро придёт.

«Скоро… — кольнуло под рёбрами. — Если бы он знал, что она не придёт. Или уже пришла — но не к нему».

Анна отвела взгляд и потянулась к коробке с карандашами.

— Можно? Я нарисую дерево рядом.

— Только чтобы не выше дома. Это я придумал, что дом главный.

— Договорились, — улыбнулась она.

Михаил сел ближе. Его голос был по-прежнему спокойным, почти шепчущим — библиотечным.

— Я знал, что вы здесь. И подумал, что это хорошее место, чтобы поговорить.

— Конечно, — сказала она, не поднимая глаз. — Только не вслух про статьи УК.

— Тогда по делу. Будьте осторожны.

Анна замерла, держа зелёный карандаш в руке.

— Уже началось?

— Да. Завтра в обкоме будет разговор. Прокурор Степанов готовит доклад. Вас проверят.

Она медленно отложила карандаш.

— Я спасаю невинных, но боюсь расплаты, товарищ судья.

Михаил слегка наклонился, касаясь пальцами края стола.

— Я понимаю. Но сейчас вы слишком заметны. Даже Дремлюга уехал — а о вас ещё говорят.

— Потому что я чужая, — ответила Анна, глядя на его руку. — И потому что выиграла.

Он не спорил. Артём тем временем дорисовал трубу и стал закрашивать небо синим.

— Он тоскует, — вдруг сказал Михаил. — По женщине в доме. Я не говорю «мама» — не хочу давать ложную надежду. Но он сам рисует её.

Анна снова посмотрела на мальчика. Тот сосредоточенно держал язык между губами, выводя крышу.

— Он добрый. И слишком серьёзный. У него ваша осанка, — сказала она.

Михаил тихо усмехнулся.

— Слишком серьёзный — потому что был на похоронах. Слишком добрый — потому что остался один.

Анна сглотнула.

— Я бесплодна, — произнесла она, глядя в окно. — Простите, не знаю, зачем это сказала.

— Может, потому что я вас не осуждаю, — мягко ответил он.

Они сидели молча. Скрипнула дверь — кто-то вошёл и сразу ушёл. Где-то за стенкой глухо гремели книги. Библиотекарь подняла глаза, но не вмешалась.

— Он вам доверяет, — сказал Михаил. — Это редко. Особенно для него.

Анна посмотрела на мальчика. Артём протянул ей мишку.

— Подержите. Он боится чужих, но вас не боится.

— Спасибо, Артём, — сказала она, беря мягкую игрушку.

— Нарисуйте крышу. Красную.

— Обязательно.

Михаил встал.

— Мне пора. Я хотел сказать… Вы не одна.

Она подняла глаза.

— Спасибо, Михаил.

Он слегка кивнул. Потом наклонился, поправил шарф у неё на плече и сказал шёпотом:

— Дом нарисовали. Теперь найдите, где в нём вы.

Он ушёл. Тихо. Как и пришёл.

Артём посмотрел на рисунок.

— Знаете, кто вы? Вы — тётя, которая пришла из другой страны. Но не злая. Просто уставшая.

Анна сжала мишку.

— Усталая, но настоящая.

В окно бился свет фонаря. Библиотека казалась тёплой, как живот под одеялом. Бумага шуршала, карандаши катились по столу. И среди этих старых книжных запахов она, впервые за всё время, ощутила не страх, а дыхание чего-то похожего на дом. Пусть нарисованный. Но её рукой.

Коридор коллегии был узкий, обшарпанный, с облупленными стенами, пахнущий чем-то одновременно кислым и прелым. Электрическая лампочка на потолке мерцала, как старая звезда, уставшая держаться в темноте. Половицы под валенками Анны скрипели с обидой, будто жаловались на новую эпоху, что в ней поселилась.

У дверей, ведущих в комнату заседаний, стояли двое: Жданов из транспортных дел и Фаина Петровна, старшая по этике. Они говорили вполголоса, но как-то нарочито, будто специально, чтобы услышала она.

— Методы у неё, конечно… не по букве, а по настроению.

— Ну, победа по делу Дремлюги, да ещё эта история с баней… Ты понимаешь, прокуратура уже на ушах.

— Вот-вот. Не хватало нам ещё проверки из обкома.

Анна прошла мимо, не ускоряя шаг. Лицо — спокойное, почти скучающее, но внутри — дрожь. Как тогда, в первом своём процессе в Москве, когда против неё выставили бывшего преподавателя, чтобы «поставить на место».

«Здесь мои победы — не повод для уважения, а предлог для доноса», — мелькнуло в голове.

Она вошла в свою комнату, захлопнула дверь и сразу закрутила ключ. Печка потрескивала сдержанно, как будто знала, что шум — роскошь. От стены тянуло холодом. Под пальцами — шершавая поверхность деревянного пола, знакомая, как лицо.

Анна скинула валенки, накинула серый халат поверх свитера и опустилась на колени. Под ковриком — доска, которая слегка люфтила. Её ногти поддели край, и доска подалась. Под ней — коробка от подшивок «Советской юстиции», а в ней — заметки, склеенные из газет, обрывки черновиков, даты, адреса, распечатанная вручную таблица по статьям УПК.

Рядом — часы. Не ходики, не советский будильник, а те самые — современные, электронные, которые почему-то не сломались при прыжке во времени. Сейчас они вспыхнули — слабо, едва уловимо — когда её пальцы коснулись обложки с делом Дремлюги.

«Они реагируют на правду или на страх? Или на что-то между?».

Она аккуратно убрала всё обратно, накрыла половицей и поставила сверху табурет. Потом села за стол, но не зажигала лампу — лишь свет от печки и уличный отблеск фонаря через занавеску.

Послышались шаги — мягкие, мелкие. Кто-то прошёл по коридору. Скрипнули доски.

Антонина, секретарь с соседнего кабинета, остановилась у двери. Тень замерла.

— Анна Николаевна… вы… ещё работаете?

— Да. У меня апелляция утром.

— Понятно. Вы знаете, что завтра из обкома будет представитель?

— Слышала, — ответила она спокойно. — Есть основания?

— Степанов что-то передавал через Жданова. Вы же понимаете — я просто предупреждаю. По-доброму.

— Спасибо, Антонина.

— Я не против вас. Но вы слишком заметны.

— В этом и беда.

Шаги удалились. Тень исчезла. В коридоре снова воцарилась тишина, только где-то в стене капала вода, будто кто-то плакал.

Анна встала, подошла к окну. Занавеска чуть дрогнула — ветер. Фонарь мигнул, и она увидела своё отражение в стекле: усталое лицо, волосы в небрежной косе, глаза, в которых давно не было сна. И все же внутри что-то сияло — крошечный свет, упрямый и живой.

«Я виновата. Я купила Кравцова. Я закрутила гайки в деле бани, чтобы получить справку. Но Дремлюга свободен. А мальчик с мишкой снова рисует дом. Это значит — я на верном пути».

Печка щёлкнула. Где-то хлопнула дверь. За стеной кто-то чихнул, кто-то откашлялся. Всё было по-настоящему. Грязно, опасно, холодно. Но — живо.

Анна села за стол, достала лист и начала писать от руки:

«Ночь. Май. Ярославль. Коллегия. Проверка. Адвокатская совесть — штука бесполезная без выбора. Я выбрала. Пусть платой станет покой. Но не их победа».

Она аккуратно вложила лист в старую папку и поставила рядом с печкой, чтобы подсушился.

Утро будет трудным. Но она уже решила.

И назад пути не было.

Глава 24: Холод коммуналки

Раннее утро мая пробирало до костей. В коммунальной кухне было темно, и только тусклая лампа над дверью бросала на потолок мутный круг света. Печка потрескивала в углу, от неё тянуло влажным жаром, пополам с запахом угля и старой сажи. Анна стояла у топки, закатав рукава свитера, и старалась не уронить щипцы.

На носу сползал платок, на руках — чёрные разводы от угольной пыли. Сумка с заметками, завернутыми в обложку «Истории ВЛКСМ», стояла у стены, подальше от чужих глаз. Рядом на столе — миска с подсохшей кашей, на стене — зачумелое расписание уборки, в котором напротив её фамилии уже стоял жирный крестик от Клавдии.

«В 2005-м у меня был тёплый пол. А тут — кочегар, адвокат, разведчица и шпион в одном флаконе», — подумала Анна, загребая уголь с неловкой грацией городской женщины, впервые взявшей в руки совковую лопатку.

Из угла кухни донёсся шелест газеты. Фёдор, студент с пятого этажа, не поднимал глаз — читал «Комсомолку» и помалкивал. На его лице от света лампы прыгали тени, будто он размышлял о чём-то своём, но уши у него, как всегда, были открыты.

Из-за спины послышался голос:

— Товарищ Коваленко, вы что — весь уголь решили в одну печку вбросить?

Анна выпрямилась, с трудом удерживая щипцы, и повернулась. Клавдия, учительница, стояла у двери, с сурово сведёнными бровями и хлебом в руках.

— У нас, между прочим, общий лимит. А не личный фонд.

— Печь плохо тянет. Приходится подбрасывать, — спокойно ответила Анна, вытирая ладони о фартук, купленный на рынке за полбанки кофе.

— Плохо тянет у тех, кто топить не умеет, — буркнула Клавдия. — Не в Москве теперь. Здесь всё на всех.

— Я и не претендую на личную котельную, — Анна бросила щепку в огонь и закрыла дверцу. — Просто у меня в комнате утром лужа замерзла.

— Значит, не умеете держать тепло, — отрезала Клавдия. — А уголь у нас не с неба падает. И не за валюту в Цюрихе покупается.

Фёдор хмыкнул за газетой.

— А чего вы к ней прицепились, Клавдия Васильевна? Лучше скажите, кто в прошлую субботу чайник на спирали сжёг.

— Ты бы, студент, сначала доучился, а потом советы давал, — отрезала Клавдия, и вышла, хлопнув дверью так, что у Анны по спине пробежала дрожь.

Она наклонилась, вытерла пыльную ладонь о платок на колене и поправила трещащий заслон. Из печки пошёл дым с легким запахом влажного угля. Было тепло, но неуютно.

«Если б меня с таким успехом не любила прокуратура, как ненавидит коммуналка — жить было бы проще».

Снаружи, из-за окна, донёсся голос репродуктора:

— …в связи с повышением дисциплины на производстве необходимо укреплять сознательность трудящихся…

Анна вздохнула. Рядом скрипнул пол — Фёдор подошёл с кружкой.

— Хотите чаю?

— С удовольствием, — кивнула она, беря кружку с едва тёплой жидкостью. — Спасибо.

— Не слушайте вы Клавдию. Она на всех рычит, когда керосина нет.

Анна кивнула и села на табурет у стены. Печь дышала тепло, но в воздухе оставался холод. Из окна было видно, как снег под окнами чернеет и тает, смешиваясь с грязью весны. Мужчина в сером пальто стоял у соседнего подъезда. Сигарета тлела у губ.

Сумка с заметками стояла у её ног.

«Если этот — из Комитета… Надо перепрятать. Сегодня же».

Она встала, отпила чай, поблагодарила Фёдора и вернулась в комнату. Доска в углу под половицей, как всегда, поддавалась туго, но сдалась. Заметки легли под обложку, часы — рядом.

Пока она прикрывала тайник, печь в кухне снова чихнула — значит, тяга пошла.

Анна села на кровать, натянула на плечи платок и закрыла глаза.

«Я кочегар. Я адвокат. Я часть коммуналки. Всё в порядке».

Сквозь холод и сырость пробивался свет. Она училась выживать — и у неё получалось.

Полдень мая в Ярославле больше походил на январь. Замёрзший рынок хрустел под ногами ледяной крошкой, ветер с Волги прошивал платки и куртки, забираясь под воротники. Над прилавками, где в основном царили тоскливая картошка, морковка с лёдком и пара банок «Скумбрии в томате», висел плакат с облупившимися буквами: «Социализм — наше будущее!». Под ним кто-то нарисовал углём усатого снеговика.

Анна стояла у лотка Григория, крепче сжимая в кармане перчатки и дрожа от холода, несмотря на свитер и валенки. За спиной болталась сумка, в которую был аккуратно спрятан мягкий мешочек: последние серьги из её времени, серебряные, с витой вставкой — подарок коллеги по делу Савельева.

— Вот это… смотрите. Настоящее серебро, — она развернула мешочек и положила серёжки на деревянную дощечку между сигаретами «Космос» и рулоном подшитых носков.

Григорий, в кожанке с облезшим мехом и платком, обмотанным до глаз, прищурился.

— Красиво, — буркнул он. — Но это бижутерия. И застёжка не наша. Выдумка буржуйская.

— Это не выдумка, — Анна вздохнула. — Это ломбардное серебро. Проба — европейская. За такое в Москве дают как за полпальто.

— В Москве, может, и дают. А тут Ярославль. И мороз. — Он мотнул подбородком в сторону навеса, где свисало коричневое одеяло с узором роз. — Одеяло хорошее. Тёплое, венгерское. За серёжки дам его и три пачки «Явы».

— Без «Явы». Мне тепло нужно, а не рак. — Анна стиснула зубы. — И варежки. Вот эти, вязаные.

— Варежки — отдельный товар. Они на обмен с сахаром идут. — Григорий ухмыльнулся, вытащил из-за прилавка термос и отхлебнул. — У вас сахара нет?

— У меня есть связи, — ровно ответила она. — Если я замёрзну, ваши варежки вам уже не понадобятся. Я ведь адвокат.

— А-а, та самая. — Он окинул её взглядом. — Говорят, вы Кравцова вытянули. И Дремлюгу. Шустрая. За шустрость платят?

— Платят, — она свернула платок с серёжками. — Но не варежками.

— Ладно, адвокатша, держите. — Григорий скинул с крюка одеяло, сложил его и протянул. — Без сдачи, как говорится.

Анна выдохнула. Одеяло было тяжёлым, пахло нафталином, но плотным и настоящим. Она спрятала серёжки обратно в мешочек и убрала в сумку.

— Приятного обморожения, — буркнул он напоследок.

— И вам очередей без пельменей.

Когда она шагнула от лотка, шёпот позади рассыпался, будто его сдул ветер. Мимо пробежал мальчишка в рваной телогрейке, зацепив её локоть. Анна инстинктивно прикрыла сумку — и тут краем глаза увидела: в толпе между прилавками стоял мужчина. Серое пальто, заиндевевшая шляпа, неподвижный взгляд.

Он не двигался, не торговался, просто смотрел.

Анна прошла мимо мясного ряда, свернула за угол и нырнула за прилавок с консервами. Дыхание вырывалось облаками. Из-за спины доносился голос громкоговорителя:

— …в стране наблюдается устойчивый рост потребления колбасных изделий, подтверждающий благополучие советских трудящихся…

«Если бы ещё эти трудящиеся знали, как пахнут настоящие сосиски».

Она свернула в боковой переулок, обогнула ржавый грузовик, закрыла лицо платком. Мужчина в сером больше не появлялся.

Дома, расправляя одеяло на кровати и отряхивая его от пыли, Анна почувствовала, как в пальцах отпускает холод.

«Я поменяла серьги на тепло. Как на суде — право на жизнь, пусть и без красоты».

Снаружи над городом звенело стекло в окнах и шуршал ветер, а в её комнате, под ворохом серой тяжёлой ткани, впервые за неделю стало по-настоящему тепло.

Гастроном встретил её тусклым светом, запахом капустного рассола и длинной, медленно ползущей очередью. Люди в фуфайках и платках двигались, как один организм: медленно, тяжело, с ворчанием, как будто мерзли и в теле, и в душе. Полки зияли пустотой, пыль на них лежала пластами, словно с прошлого года. За стеклом витрины одиноко красовалась банка томатной пасты.

Анна сжала ремень сумки и сделала шаг вперёд. Позади кто-то тихо кашлянул. Перед ней — пожилая женщина с авоськой, в которой перекатывалась бутылка молока. Женщина то и дело оборачивалась.

— Только хлеб сегодня? Или консервы тоже выкинули? — Негромко спросила Анна.

— Паштет был с утра, — ответила та с подозрением. — Но кому достался? Тем, кто с утра пораньше. А вы кто такая? Я вас раньше не видела.

— Новая, по обмену, из Москвы. Работаю юристом. — Анна улыбнулась вежливо, как умела. — А тут, говорят, даже за килькой надо воевать.

— Тут и за селёдку воюем, — буркнула женщина и отвернулась.

Громкоговоритель за окном бодро вещал:

— В магазинах области обеспечен стабильный выбор продуктов питания. Повышение норм снабжения — результат успешного выполнения семилетнего плана!

«Особенно видно по этой стенке, где только банка уксуса», — подумала Анна, машинально прижав к боку сумку с заметками. Обложка книги «История ВЛКСМ» торчала наружу. Для отвода глаз.

— Гляди-ка, гостья из будущего снова в засаде, — раздалось рядом.

Григорий, с инеем на бровях, шагнул из тени колонны. Та же кожанка, тот же лукавый прищур.

— За хлебом, что ли, стали?

— А ты думал — за золотыми батонами?

— Угу. Я тут слышал, вы у Сокольской с делом о прачечной как-то ловко выкрутились. У меня есть к тебе встречный интерес.

— У тебя всегда интерес, — Анна усмехнулась. — Снова варежки на совесть менять будешь?

— Не-а. Информация. К завтрашнему дню в гастроном привезут сгущёнку. Десять банок. Только на молочную комиссию. Хочешь знать, как её взять?

— Это как?

— Есть один работник склада. Он пьёт. А ещё у него племянница — кандидат психологических наук. Точнее, почти, — он подмигнул. — Ты вроде тоже в этой сфере шаришь. Поможешь разобраться, чего он боится — я тебя свяжу.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой сыграла в доктора Фрейда, а потом ты мне скажешь, где взять банку сгущёнки?

— Именно.

Анна вздохнула, сделала шаг вперёд — очередь двинулась.

— Имя, адрес и день рождения. И чтобы никто не следил.

— Галя, очередь! — Крикнула продавщица. — С талоны подай, не тормози!

Анна достала потрёпанный листочек. Буквы на нём уже начали стираться, как и терпение в этой очереди.

Сквозь мутное окно она снова заметила силуэт: тот же мужчина в сером пальто, стоящий у газетного киоска. Он не покупал, не читал. Просто смотрел.

— Что, снова он? — Григорий тоже заметил взгляд. — Не твой случайно?

— Если бы был мой — давно бы пошёл под статью. — Голос её стал тише. — Следят. Но я не сдаюсь.

— Тогда завтра — в двенадцать, у молочного ларька на Всполье. Принеси что-нибудь… умное. Он любит цитаты. — Григорий хлопнул её по плечу. — Выживает не самый сильный, а самый хитрый.

— И самый тёплый, — Анна показала на своё одеяло в сумке. — Пока.

Очередь двинулась, шаг за шагом приближая её к хлебу и банке перловки, которую она терпеть не могла.

Но у неё был план. И за пазухой — знания, которыми можно было торговать не хуже чем варежками.

Гастроном встретил её тусклым светом, запахом капустного рассола и длинной, медленно ползущей очередью. Люди в фуфайках и платках двигались, как один организм: медленно, тяжело, с ворчанием, как будто мерзли и в теле, и в душе. Полки зияли пустотой, пыль на них лежала пластами, словно с прошлого года. За стеклом витрины одиноко красовалась банка томатной пасты.

Анна сжала ремень сумки и сделала шаг вперёд. Позади кто-то тихо кашлянул. Перед ней — пожилая женщина с авоськой, в которой перекатывалась бутылка молока. Женщина то и дело оборачивалась.

— Только хлеб сегодня? Или консервы тоже выкинули? — Негромко спросила Анна.

— Паштет был с утра, — ответила та с подозрением. — Но кому достался? Тем, кто с утра пораньше. А вы кто такая? Я вас раньше не видела.

— Новая, по обмену, из Москвы. Работаю юристом. — Анна улыбнулась вежливо, как умела. — А тут, говорят, даже за килькой надо воевать.

— Тут и за селёдку воюем, — буркнула женщина и отвернулась.

Громкоговоритель за окном бодро вещал:

— В магазинах области обеспечен стабильный выбор продуктов питания. Повышение норм снабжения — результат успешного выполнения семилетнего плана!

«Особенно видно по этой стенке, где только банка уксуса», — подумала Анна, машинально прижав к боку сумку с заметками.

Обложка книги «История ВЛКСМ» торчала наружу. Для отвода глаз.

— Гляди-ка, гостья из будущего снова в засаде, — раздалось рядом.

Григорий, с инеем на бровях, шагнул из тени колонны. Та же кожанка, тот же лукавый прищур.

— За хлебом, что ли, стали?

— А ты думал — за золотыми батонами?

— Угу. Я тут слышал, вы у Сокольской с делом о прачечной как-то ловко выкрутились. У меня есть к тебе встречный интерес.

— У тебя всегда интерес, — Анна усмехнулась. — Снова варежки на совесть менять будешь?

— Не-а. Информация. К завтрашнему дню в гастроном привезут сгущёнку. Десять банок. Только на молочную комиссию. Хочешь знать, как её взять?

— Это как?

— Есть один работник склада. Он пьёт. А ещё у него племянница — кандидат психологических наук. Точнее, почти, — он подмигнул. — Ты вроде тоже в этой сфере шаришь. Поможешь разобраться, чего он боится — я тебя свяжу.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой сыграла в доктора Фрейда, а потом ты мне скажешь, где взять банку сгущёнки?

— Именно.

Анна вздохнула, сделала шаг вперёд — очередь двинулась.

— Имя, адрес и день рождения. И чтобы никто не следил.

— Галя, очередь! — Крикнула продавщица. — С талоны подай, не тормози!

Анна достала потрёпанный листочек. Буквы на нём уже начали стираться, как и терпение в этой очереди.

Сквозь мутное окно она снова заметила силуэт: тот же мужчина в сером пальто, стоящий у газетного киоска. Он не покупал, не читал. Просто смотрел.

— Что, снова он? — Григорий тоже заметил взгляд. — Не твой случайно?

— Если бы был мой — давно бы пошёл под статью, — голос её стал тише. — Следят. Но я не сдаюсь.

— Тогда завтра — в двенадцать, у молочного ларька на Всполье. Принеси что-нибудь… умное. Он любит цитаты, — Григорий хлопнул её по плечу. — Выживает не самый сильный, а самый хитрый.

— И самый тёплый, — Анна показала на своё одеяло в сумке. — Пока.

Очередь двинулась, шаг за шагом приближая её к хлебу и банке перловки, которую она терпеть не могла.

Но у неё был план. И за пазухой — знания, которыми можно было торговать не хуже чем варежками.

Снег под валенками хрустел особенно громко, как будто предупреждая. Анна свернула с Советской улицы, не дойдя до гастронома — у киоска с газетами стоял милиционер в шинели и меховой ушанке. Он неспешно останавливал прохожих, разворачивая книжечки паспортов. Двоих женщин уже отозвали к стене, мужчина показывал бумажку и кивал на заводскую проходную.

Анна чуть ускорила шаг и нырнула в переулок между булочной и парикмахерской. Там пахло углём, морозом и чем-то кислым — из подвала тянуло квашеной капустой. Над головой потрескивала лампа на столбе, тусклая и моргающая, как в кинохронике.

«Вот тебе и свобода передвижения, — подумала она, кутая лицо платком. — Тут каждый шаг — под прицелом милиции».

На углу у старого сарая она оглянулась. На той стороне улицы мелькнула знакомая фигура. Тот же серый пальто, та же заиндевевшая шляпа. Мужчина стоял, будто ждал кого-то. Или уже ждал её.

Анна плотнее прижала к боку сумку. Внутри, под замаскированной обложкой книги «История ВЛКСМ», хранились её заметки по делу Дремлюги, выписки из советского уголовного кодекса, адреса. Всё, что могло вызвать интерес у не того человека.

Она свернула за угол, где дома стояли ближе друг к другу, и воздух казался теплее. Дворник в телогрейке сгребал снег к забору. Он посмотрел на неё из-под вязаной шапки.

— Товарищ, далеко идёте? — Бросил он с любопытством.

— По делам, в коллегию. — Анна постаралась говорить ровно. — Улица Мельничная, потом направо.

— А то сейчас по центру не пройдёшь. Всех тормозят, как на войне. У одного паспорта нет — так он кричит, что забыл дома. Кто ж теперь верит?

— А часто такое?

— Как погода портится — всегда. И как кто-то новый появляется.

Анна кивнула и пошла дальше. За спиной снова заскрипел снег.

«Спокойно. Дыши. Ты не нарушила ничего. В твоих бумагах всё чисто. Почти».

Она свернула ещё раз, на узкий закоулок, где окна частных домов были заклеены крест-накрест полосками бумаги. На заборе висел плакат: «Бдительность — долг гражданина». Мужчина с биноклем на фоне радиовышки смотрел прямо на неё.

Внутри сжалось.

— Коваленко?

Голос прозвучал сзади. Она обернулась — Григорий.

— Не бойся, не серый. Я сам еле улизнул, — он поправил воротник кожанки. — Ты чего одна тут бродишь?

— Документы проверяют. Не хочется попадаться. — Она говорила сдержанно.

— Правильно. Ты же у нас не по линии комитета прибыла.

— Ты принёс адрес того с племянницей?

— Угу. Но не здесь. Вечером — у бани на углу Нагорной. Там нет патрулей. Иди по переулкам, там безопаснее.

— Переулки — не решето. Тень за мной с утра.

Григорий посмотрел через плечо.

— В сером?

Она кивнула.

— Тогда — вдвойне осторожно. Они сначала следят, потом спрашивают, где прописка. А потом ищут поводы.

— Я и без них уже вся в поводах, — она коротко усмехнулась. — Прачечная, гастроном, адвокатура.

— Ты не местная, Анна. Тебе всё приходится учиться заново. Даже прятаться.

— Спасибо за напоминание. Вечером на Нагорной?

— Там и будем.

Он исчез за углом, оставив её в шуме фонарей и шорохе вьюги, что ползла из дворов.

Анна подтянула шарф и пошла вперёд. Медленно, осторожно. Каждое окно могло быть глазом, каждый силуэт — вопросом. Но внутри уже не дрожала. Это был новый порядок, новая улица, и она училась по ней ходить. Шаг за шагом.

Треск печки отдавался в чугунной трубе, будто зевота старика. Ночь опустилась на коммунальную кухню, слабо освещённую лампочкой под абажуром с бахромой. Воздух был натянут, как струна, и пах мукой, варёным луком и капустой из кастрюли, оставленной кем-то на плите. Вдоль стен — тазы, миски, алюминиевые кастрюли; на подоконнике стояли банки с рассолом и зимними заготовками.

Анна стояла у стола в старом халате поверх свитера, с закатанными рукавами. Перед ней — миска с мясным фаршем и гора белоснежной муки. Она месила тесто неловко, сжимая губы, будто ведя допрос.

— Крути не в кулаке, а в ладони. Вот так, кругом, — Клавдия, соседка-учительница, сидела у печки с газетой «Литературная Россия», попивая чай. — А то у тебя не пельмени будут, а галушки для фронтовой каши.

— Я стараюсь, — Анна вздохнула и отщипнула кусочек теста. Пальцы липли, мука цеплялась к свитеру. — У меня в Москве готовили пиццу. Покупали тесто в магазине.

— Пиццу? — Вмешался Фёдор, студент с третьего этажа. Он наливал себе кипяток из эмалированного чайника. — Это где ж ты в Москве жила, что пельмени за западную моду променяла?

— В 2005 году, — пробормотала она машинально, и тут же одёрнула себя. — В двадцать пятом квартале. Там рядом магазин был…

— А, на Бабушкинской? Там у них снабжение получше, — Клавдия оторвалась от газеты. — Но всё равно, пельмени — не шутка. Это не модное баловство, а ужин на три дня.

Анна кивнула, раскатала кружочек и неловко положила в него фарш. Слепила по центру — слишком много, тесто лопнуло.

— Мало муки. Надо подсыпать, — подсказал Фёдор и подошёл ближе. — Вот, смотри. Фарша чуть-чуть, лепёшка потоньше, и защипывай по краю, не посередине.

Он взял её лепёшку, ловко свернул и выдал почти идеальный пельмень.

— Прекрасно, — Анна усмехнулась. — Два диплома, а пельмени — квест.

— Тут не дипломами лепят. Тут памятью, — Клавдия перевернула страницу. — У меня бабка лепила по триста штук на зиму. Под марлей хранили. Сейчас всё не то…

Печь за её спиной хрустнула. Анна вздрогнула и бросила взгляд на свою сумку у стены. В ней, под обложкой книги «История ВЛКСМ», лежали аккуратно сложенные листы. Она знала их наизусть: номера статей, свидетели по делу Кравцова, иски, данные о Дремлюге. Всё ещё пахнущее типографской краской и страхом.

«Если устроят обыск… если залезут в сумку…».

— Ты чего замерла? — Фёдор потряс полотенцем. — Пельмени ждут.

— Думаю, куда их складывать, — Анна кивнула на миску. — У меня на подоконнике холодно, можно туда?

— Можно. Только не забудь подписать. А то потом скажут, что чужое.

— Ясно, — она пошла к сумке, незаметно проверяя, на месте ли замок. Всё было цело. Но тень тревоги снова сжалась в груди.

Наклонившись, она будто бы поправила валенок, а другой рукой нащупала половицу у стены. Движение — точное, механическое. Доска приподнялась, и в щель исчезли часы и бумажный свёрток, оставшийся от посещения библиотеки.

«Если завтра придут… хотя бы не всё найдут».

— Эй, Коваленко, а у тебя муж где? Или одна тут справляешься? — Крикнула Клавдия, не поднимая глаз.

— В отъезде, — Анна вернулась к столу. — До конца месяца.

— Понятно. Сейчас у всех мужья в отъездах. Особенно, когда уголь таскать.

Фёдор рассмеялся. Анна закатала следующий круг. Руки уже двигались увереннее. Тесто стало податливее, движения — точнее.

— Вот, почти получилось.

— Ага. Только не забудь: вода должна кипеть. И не мешай шумовкой — пельмени сами поднимутся.

Она кивнула, глядя на миску. Пельмени выстроились, как маленькие солдатики. Неровные, но её.

— Спасибо. За науку.

— Привыкай, Коваленко. Тут всё через руки, а не через слова, — Клавдия поджала губы. — Через пельмени, через поленья, через уборку.

Анна улыбнулась. В животе урчало от голода, но было тепло. От печки, от теста, от слов.

«Я впишусь. Пельменями, грязью, тайниками. Я всё равно впишусь».

Глава 25: Свет надежды

Комната дышала утренней сыростью. Стены, когда-то белёные, теперь были покрыты пятнами, будто следами чужих жизней, оставленных наспех и навсегда. На окне — стекло в мелкой паутинке трещин, сквозь которое проникал неохотный рассвет. Где-то на улице грохнул ведро: дворник сгребал остатки ночного снега. От печки тянуло прогорклым углём.

На столе, под светом коптящей свечи, лежала папка с жёлтыми листами. Анна поправила шерстяной шарф на плечах, потянулась за карандашом и сделала пометку на полях протокола допроса Виктора Красавина.

«Статья 190-1 — клевета на строй. И 190-3 — нарушение порядка. Два года минимум. За что? За плакат. За правду».

Она провела линию под датой: 25 августа 1968 года, Красная площадь. Митинг против вторжения в Чехословакию. Молодой преподаватель, интеллигент, как под копирку с Дремлюги, но тише, осторожнее. Виктор не кричал. Он стоял.

— Стоять тоже преступление, — Анна произнесла вслух, почти шёпотом.

Слева от папки — другая. Меньше, но липкая на ощупь: спор за плиту в коммуналке. Две соседки — одна требует убрать кастрюлю, вторая — жалуется, что её пельмени «систематически недоварены». Анна приняла дело, получила восемь рублей — плату в конверте, без расписок.

«Я спасаю одного за свободу, и разбираю, кто чьей кастрюлей заслонил комфорку. Прагматизм против идеалов. И обе стороны платят».

Тень скользнула за дверью. Анна затаила дыхание, не поворачиваясь. Слышно было, как на лестнице шаркают тапки.

— Господи, опять Нина, — пробормотала она. — Шпионка с кастрюлей.

Она поднялась, подошла к половице у стены и аккуратно приподняла доску. Щель была узкой, но в ней помещалась коробка из-под «Мишки косолапого». Бумаги — списки свидетелей, черновики ходатайств, наброски речи. Под ними — часы. Анна глянула на стрелки: 06:04.

— Какой ты мне, к чёрту, адвокат, — пробормотала она, кладя туда и мелкое дело. — Коммунальный консультант.

Захлопнула коробку, аккуратно уложила доску. Снова села. Посмотрела на сумку в углу — та самая, в которой лежали деньги от Кравцова. Шерсть на ручке уже стёрлась, кожа треснула.

«Я не имела права его вытащить. Но вытянула. Деньги пошли на хлеб, уголь, Красавина. Мафия спонсирует свободу слова. Ну не абсурд?».

На столе зашуршала книга — «Ленинский комсомол», в обложке которой прятались заметки. Анна раскрыла её, достала аккуратный лист. Список связей, фамилия нужного человека — Степанова А.И., секретарь суда, «лояльная при встрече с рублём».

— Надо будет через Григория, — вслух сказала она и записала: 500 рублей. С видеоплёнкой.

Послышался стук в трубе. Печь заговорила. Из кухни доносились голоса:

— Клавдия, ты опять бельё кипятишь в чужом ведре?

— Моё оно. Я его с войны вожу!

Анна скривилась, взяла документы по делу Красавина, пролистала. В графе «доказательства» — показания очевидцев, листовка, фото.

«А где видео? Оно точно было. Сняли на плёнку. Осталась одна — у суда. Если Григорий пробьёт, можно подавать на прекращение. Факт отсутствия состава».

Она наклонилась к открытому окну. За стеклом Ярославль просыпался: женщины с ведёрками, мужчины с портфелями, дети в вязаных шапках. И всё это — под голос репродуктора:

— Граждане! Труд, дисциплина и социалистическая ответственность — путь к процветанию!

Анна усмехнулась.

— И видеоплёнка через подкуп. Всё по плану пятилетки.

Раздался тихий стук. Она вздрогнула, спрятала бумаги под свитер.

— Кто там?

— Это я, Нина. У тебя свечка не коптит? У нас уже чёрный потолок.

— Всё в порядке, спасибо.

— А ты что — всё работаешь?

— Дела.

— Мелкие, как я слышала. Ты с Тамарой из восьмой говорила? Про плиту?

— Улаживаю.

Нина помолчала.

— А ты с Красавиным тоже улаживаешь?

Анна посмотрела на дверь.

— Я просто делаю свою работу.

— Ну смотри. Тут у нас не Москва. Тут спрашивать будут.

— Вы такие наивные, постоянно говорите тут не Москва, у нас по-другому, хотя на самом деле в Москве ещё жёстче, чем здесь, потому что столица.

Анна подошла к столу, села, достала чистый лист. На нём — набросок речи в защиту.

«Не преступник. Гражданин. Выступивший с мирным протестом. Нет состава. Нет вины».

Снизу на листе она приписала: Стратегия — через видео, через Степанову. Деньги — через Григория. Плиту — через Воронову. Баланс. Пока держу равновесие.

Она затушила свечу. Комната потемнела.

И всё же, сквозь утреннюю грязь и свечной копоть, сквозь сырость и подозрения, в этой тесной комнате была искра. Искра того, ради чего она пришла в этот чужой, скрипучий, но всё ещё живой мир.

Закоулок у водонапорной башни был чужд человеческому присутствию. Камень под ногами скользкий, сырой — будто недавно прошёл дождь, хотя небо было сухим. Тёмные пятна на стенах — ржавчина, плесень или чья-то история, которую лучше не трогать. Башня возвышалась, как страж, забытая всеми, кроме тех, кто знал, где искать тень.

Анна стояла в глубине переулка, сумка с книгой «Ленинский комсомол» прижата к боку. Валенки немного промокли, пальцы в шерстяных носках заныли от сырости.

Григорий вышел из-за башни, как будто из тумана. На нём — всё та же потёртая кожанка, сигарета болталась в зубах, искра вспыхивала и гасла при каждом его вдохе.

— Долго ты, Коваленко, — буркнул он. — Я уж думал, передумала.

— Я не из тех, кто передумывает, — отозвалась Анна, передавая свёрток. — Здесь всё.

Григорий взвесил его в руке, покосился на неё.

— Деньги чужие?

— Твои заботы кончились, когда ты взял конверт.

Он хмыкнул, достал из внутреннего кармана плоский пакет, обмотанный газетой. Передал ей.

— Запись демонстрации. Тихо сняли, случайно. Секретарша твоя чуть не наложила в штаны, но согласилась.

Анна приняла свёрток, проверила пальцами: плёнка.

— Чистая копия?

— Ха. Чище не бывает. Только учти — должок у нас теперь, Анна Валентиновна.

— Долг — только если ты ещё жив к завтрашнему утру, — сказала она холодно. — Если я с этим материалом попаду, ты первый, кого назову.

Он рассмеялся, туша сигарету о ржавую стену башни.

— Ой, как грозно. А ведь была ты в Москве приличной. Запросы писала. Архивы копала. А теперь вот — по углам, с кожаными типами.

— В Москве мне не приходилось спасать людей, которых завтра могут сломать в Лефортово.

— Ага. Только не забудь, кто тебе даёт шансы их спасать. Мы тут, между прочим, не за спасибо.

Она молча развернулась, прижав свёрток к груди, и пошла прочь. За спиной хрустнул камень — Григорий исчез, как и появился.

Комната встретила её тишиной. За окном уже темнело, свеча едва освещала облупившуюся стену. Анна вытащила плёнку, положила на стол. Рядом легла папка по делу Красавина — толстая, сшитая бечёвкой.

Она вставила плёнку в маленький, дребезжащий аппарат — его дали ей на время за «мылом, марлей и шоколадкой». Экран дрожал, изображение было серым, с рябью.

На экране — Красная площадь. Группа людей стоит, держат плакаты. Один показывает в сторону камеры — в руке бумага, но не развёрнута. Люди не скандируют. Стоят. Молча.

Анна приблизилась, всмотрелась.

«Нет выкриков. Нет насилия. Плакаты не читаются. Ни одного распространённого экземпляра. Ни нарушения общественного порядка. Ни агитации. Только стояли. Значит...».

Она резко взяла лист бумаги, написала от руки:

1. Митинг не носил организованного характера.

2. Плакаты не распространялись — нет состава массовой агитации.

3. Нарушение порядка не доказано: видеозапись — прямое опровержение.

Она посмотрела на строчки, потом на плёнку. На экране — Красавин, молодой, растерянный, но стойкий. Стоит с двумя девушками. Позади — серые фигуры, милиционеры.

— Ты стоял за нас. Теперь моя очередь.

Свеча качнулась. Анна откинулась на спинку стула.

«С этим материалом можно просить переквалификацию. Или хотя бы добиться экспертизы. Хоть зацепка».

Её взгляд упал на сумку в углу. Там — деньги, остаток от сделки с Кравцовым. И вины. И решения.

«Я продала кусок совести — чтобы спасти кого-то другого. Счёт открыт. Сальдо минус. Но Красавин будет жить не в лагере».

Она достала папку, аккуратно вложила туда плёнку. Заперла ящик. Проверила замок.

За дверью снова послышались шаги. Голос Нины:

— Всё-то у неё горит по ночам. Не спит, всё пишет… странная.

Анна усмехнулась.

— Пишите, Нина, донос. Только подпись не забудьте.

Она вернулась к столу, взяла чистый лист и заголовок: Ходатайство о приобщении видеозаписи к материалам дела.

За окном шёл лёгкий дождь. Каменная башня осталась позади. Впереди — суд. И правда. На этот раз — с доказательствами.

Зал Ярославского областного суда был наполнен тяжёлым, вязким воздухом — не от жары, а от напряжения. На стене висел выцветший портрет Ленина, над столом судьи — облупленный герб. Вонь старого лака, сырости и мокрых пальто после утреннего дождя разъедала ноздри. Сквозняк трепал занавески у окон, и всё же было душно.

Анна стояла у стола защиты. Простое платье, тёплый свитер, валенки — не маска, а форма выживания. Она не смотрела на публику — ощущала их без слов: взволнованные студенты, партийные наблюдатели, пара журналистов, явно из местной газеты.

Судья Орлов листал материалы, глаза его почти не отрывались от бумаг, но Анна знала — он всё видит. Даже когда не смотрит.

— Свидетель, фамилия, имя, отчество, — голос судьи ровный, без паузы.

— Яковлев Алексей Павлович. Старший сержант милиции.

Он стоял неуверенно, потел, теребил ремень шинели.

— Приступайте к перекрёстному допросу, — кивнул Орлов.

Анна сделала шаг вперёд.

— Старший сержант Яковлев, вы участвовали в задержании гражданина Красавина двадцать пятого августа прошлого года на Красной площади?

— Да.

— Обстоятельства?

— Группа лиц стояла с плакатами. Нарушение общественного порядка.

— Уточните. Какие именно действия, по вашему мнению, нарушали порядок?

— Они… стояли с выражением… протеста. Это уже нарушение.

— Вы видели, как Красавин раздавал плакаты?

Сержант моргнул.

— Не раздавал. Но он стоял с группой.

— То есть вы не видели у него в руках никаких агитационных материалов?

— Ну… плакат вроде был.

Анна наклонилась к столу, подняла плёнку.

— Видеозапись с демонстрации, предоставленная следствию. Момент задержания. Вот Красавин — обратите внимание: руки опущены, ничего не держит. Подтверждаете, что это он?

— Похож… да.

— Значит, вы не можете утверждать, что он держал плакат.

— Ну… в толпе же все были…

— Уточните, сколько человек было на площади?

— Человек семь.

— Семь. Из которых вы помните, что именно Красавин что-то держал, но плёнка это опровергает.

— Я мог ошибиться…

— Вы под присягой, товарищ Яковлев. Ошибка — не основание для обвинения.

— Протестую, — раздался голос Соколова. — Адвокат оказывает давление на свидетеля.

Анна даже не повернулась.

— Я задаю вопросы, ваша честь. Напоминаю, статья 190-3 УК требует конкретных действий — призывов, агитации, отказа подчиняться.

Михаил поднял глаза. Сдержанно кивнул.

— Возражение отклонено. Продолжайте.

— Вы слышали, как Красавин что-либо выкрикивал?

— Нет. Он молчал.

— Вы лично слышали, чтобы кто-либо из группы призывал к свержению строя?

— Нет.

Анна сделала паузу. Обвела взглядом зал. Тишина, лишь скрип пера Соколова.

— Тогда поясните: на каком основании вы задержали человека, который не выкрикивал лозунгов, не держал плаката, не оказывал сопротивления?

— Он был среди них…

— Среди кого?

— Среди демонстрантов.

— А если бы он проходил мимо?

— Он стоял.

— Стоять на площади — это преступление?

Сержант замялся. На лбу — блестящий пот.

— В тех условиях…

— Спасибо, — резко прервала его Анна. — У меня больше нет вопросов.

Судья закрыл папку.

— Свидетель может быть свободен.

Яковлев ушёл быстро, почти спотыкаясь. Сзади зашептались — коротко, возбуждённо.

Анна сделала шаг назад, почувствовав дрожь в коленях.

«Он сломался. Не подкуп, не шантаж — вопросы. Просто вопросы. Всё, как в двухтысячных».

Но взгляд Орлова задержался на ней дольше обычного. В нём была тень — не симпатии. Подозрения. Или тревоги.

Соколов записывал что-то лихорадочно. Не смотрел на неё. Это было хуже.

«Теперь он будет искать. Он не проигрывает без боя».

Анна подняла глаза на Красавина. Тот слегка кивнул ей — не с благодарностью, а с уважением.

Она почувствовала, как лёгкость заполнила грудь, несмотря на душный воздух и сквозняк.

Зал Ярославского областного суда снова погрузился в напряжённую тишину. Запах старого лака, влажных пальто и мокрой фанеры впитался в стены. Лампы под потолком потрескивали, отбрасывая неровный свет на стол защиты. Анна стояла прямо, обе ладони покоились на расшатанной крышке стола. Перед ней — видеоплёнка в бумажном конверте, копия протокола задержания и отпечатанный на машинке лист с выдержкой из статьи 123 УПК РСФСР.

«Дышим. Всё как в 2005-м, только без ноутбука и кондиционера».

На скамье подсудимых Красавин сидел с выпрямленной спиной, лицо бледное, но спокойное. Весь его вид был вызовом — не гордыня, а убеждённая, простая стойкость.

— Уважаемый суд, — голос Анны прозвучал громче, чем она ожидала. — Защита ходатайствует о признании ареста гражданина Красавина незаконным в связи с нарушением установленной процедуры.

Публика в зале затаила дыхание.

Михаил Орлов поднял голову. Строгий костюм подчёркивал официальность, но его глаза… в них было то, что придавало Анне странную, осторожную уверенность.

— Продолжайте.

Анна взяла копию протокола.

— Согласно представленным материалам, задержание произошло двадцать пятого августа. Протокол составлен — двадцать седьмого. В деле отсутствует ордер, а согласно статье 123 УПК РСФСР, задержание без ордера допускается исключительно при наличии признаков преступления.

— Он находился в группе лиц, нарушающих порядок, — раздался резкий голос Соколова.

Анна не обернулась.

— Это мы уже обсудили. Плёнка, представленная в материалах дела, подтверждает, что гражданин Красавин не держал агитационных материалов, не выкрикивал лозунгов, не совершал действий, способных нарушить общественный порядок.

Она подняла конверт с видеозаписью.

— Суду уже продемонстрирована запись. Повторю: он стоял молча. Ни листовок, ни плакатов.

Скрип пера Соколова вновь прорезал тишину.

— Протестую. Адвокат манипулирует формулировками, подменяя правовую оценку субъективными интерпретациями.

— Товарищ судья, — спокойно сказала Анна. — Я лишь цитирую положения уголовно-процессуального кодекса. Призываю суд основываться на нормах действующего законодательства.

Михаил слегка постучал молотком по столу.

— Возражение отклонено. Защита, продолжайте.

Анна глубоко вдохнула.

— Дополнительно обращаю внимание суда: гражданин Красавин до задержания не имел судимости, характеризуется положительно, работает преподавателем. Его действия, даже при широкой трактовке, не представляют общественной опасности. Учитывая отсутствие состава преступления, прошу признать арест незаконным и освободить Красавина из-под стражи.

Соколов прищурился.

— Вы хотите, чтобы мы признали действия милиции ошибочными? Это подрывает доверие к правоохранительной системе.

— Я хочу, чтобы суд был справедлив. Даже в рамках той системы, которую эта система защищает.

Михаил на секунду задержал взгляд на ней. В его лице ничего не изменилось, но губы едва заметно дрогнули — может быть, от уважения, может, от понимания.

Анна сделала шаг вперёд.

— Товарищ судья, я прошу рассмотреть не только правовые, но и человеческие аспекты. Красавин не совершал насилия. Он не клеветал. Он лишь присутствовал среди тех, кто осмелился сказать — пусть молча — что думает иначе. Это не преступление. Это — совесть.

В зале повисла тишина. Кто-то в глубине кашлянул.

«Громко сказала. Слишком. Ну и пусть».

Анна положила руку на плёнку.

— Он не угроза. Он — пример.

Михаил кивнул.

— Суд удаляется для принятия решения по ходатайству.

Тишина в зале была невыносима.

Когда Михаил вернулся, голос его был по-прежнему спокоен.

— Ходатайство защиты удовлетворено. Арест признан нарушающим установленную процедуру. Меру пресечения изменить на подписку о невыезде.

За спиной Анны прошёл ропот. Соколов застыл, сжав блокнот.

Анна почувствовала, как тепло разливается в груди.

«Ещё не победа. Но шаг».

Она обернулась и встретила взгляд Красавина. Тот медленно кивнул. Без слов, но ясно: «Спасибо».

А потом её взгляд снова скользнул по Михаилу. Его лицо оставалось строгим, но в уголке губ — тень улыбки.

Зал Ярославского областного суда будто замер в ожидании. Пыльные лампы под потолком потрескивали, отбрасывая неяркий свет на натёртые до блеска скамьи, потёртые лакированные панели и суровые лица присутствующих. Запах лака и сырости, впитавшийся в стены со вчерашнего дождя, стелился под потолком, придавая моменту ощущение нерушимой тяжести, будто само здание следило за происходящим.

Анна стояла у стола защиты — руки сложены на обшарпанной деревянной поверхности, перед ней — протоколы, бумажный конверт с видеоплёнкой и тонкая папка с её пометками.

На скамье подсудимых Красавин тихо опустил голову, но лицо его было спокойно. Глаза — усталые, но ясные.

Михаил Орлов поднял руку и стукнул молотком по столу.

— Прошу тишины.

В зале стихли даже шёпоты.

— Суд выносит решение.

Анна почувствовала, как ладони вспотели.

«Давай, Михаил… Видел же, что у них ничего нет…».

Михаил медленно поднялся, раскрыв лежащую перед ним папку — аккуратно, как будто случайно, оставляя один из внутренних листов открытым. Его взгляд скользнул к Анне, задержался, и только потом он снова обратился к залу.

— Учитывая представленные доказательства, а также ходатайство стороны защиты об исключении доказательств, полученных с нарушением статьи 123 УПК РСФСР…

Анна сдержала дыхание.

— …суд признаёт действия, приведшие к задержанию гражданина Красавина, нарушающими установленную законом процедуру.

Шорох в зале.

— С учётом характера события, отсутствия призывов к насилию, мирного поведения подсудимого и отсутствия ранее судимостей…

Он посмотрел на Красавина.

— Суд признаёт гражданина Красавина невиновным и освобождает его из-под стражи.

Анна услышала, как кто-то за её спиной выдохнул с облегчением. Красавин повернул голову к ней и просто смотрел — взглядом, полным благодарности. Не словами, не жестом, а тишиной.

Соколов резко вскочил.

— Судья Орлов, я требую внести протест на место!

Михаил спокойно сложил руки.

— Ваш протест будет зафиксирован. Но вердикт оглашён.

Соколов сжал блокнот, перо скрипнуло между пальцами. Он бросил взгляд на Анну, в котором читалось: Я запомнил.

Анна собрала папки и, подойдя к Красавину, тихо сказала:

— Вас выпустят сегодня. Отдохните. Мы ещё обсудим, как всё оформить — с учётом резолюции и статьи.

— Спасибо, — его голос был хриплым. — Вы… спасли меня.

— Просто делаю свою работу.

«И хожу по краю, с каждым разом ближе к провалу».

Когда публика начала расходиться, Михаил задержал её взглядом. Положил ладонь на раскрытую папку, не закрывая её.

— Товарищ адвокат, — сказал он негромко. — Можете подойти?

Анна подошла ближе. Михаил отодвинул одну из страниц. Под ней лежал лист с пометками допроса свидетеля, не вошедший в дело.

— Вам, думаю, будет полезно. Материал пока не приобщён.

Анна взглянула на него — он будто и не смотрел на неё, но уголки его губ были едва заметно приподняты.

— Благодарю, — коротко сказала она и убрала лист в свою папку.

Сзади послышался голос Соколова:

— Проверка обязательно будет. Я направлю запрос в область.

Анна обернулась:

— Ваше право. А моё — защищать тех, кто не виновен.

Соколов отвернулся.

Когда она уже шла к выходу, Красавин остановился у дверей, задержался.

— Я думал, здесь меня просто сломают, как всех… А вы… Спасибо.

Анна улыбнулась.

— Не благодарите. Это только начало.

И, выходя из душного зала, она впервые за всё время позволила себе вдохнуть полной грудью.

«Одного вытащила. Один жив. Значит, стоило».

Но где-то в глубине — в тени мыслей — уже пульсировал страх: Соколов не отступит. И чем больше побед, тем выше цена.

Квартира судьи Орлова встретила Анну мягким светом лампы, запахом старых книг и неуловимым ароматом липового чая. Сразу за порогом её окутал покой — не тишина, а именно покой: чуть скрипнувшие половицы, приглушённые шаги Михаила в носках, тонкий детский смех и шорох карандаша по бумаге.

— Проходите, — сказал Михаил, придерживая дверь и кивая вглубь комнаты. — Артём у себя.

Анна кивнула и, сжав ремень сумки, шагнула внутрь.

В комнате было тепло — не от батареи, а от света, ткани, запаха быта. Обои выцвели, но были чистыми, мебель простая, деревянная, натёрта до блеска. В углу, у окна, стоял детский столик. Артём сидел на стуле, наклонившись над листом бумаги. На столе — разбросанные карандаши, а рядом плюшевый медведь в выцветшем вельветовом жилете.

Анна сняла валенки, неуверенно шагнула ближе.

— Это дом? — Спросила она, присаживаясь рядом.

Артём поднял глаза. Ему было лет пять, не больше. Он кивнул.

— Наш. Вот тут папа, тут я. А тут... — он замер, не дорисовав третью фигурку.

Михаил тихо поставил чайник на плиту на кухне.

— Иногда он рисует маму.

Анна почувствовала, как в груди сжалось.

«Саркома. Два года назад. Значит, сам растит. Значит, ночами читает и гладит по спине. А утром — в суд».

Артём вдруг поднял к ней глаза:

— А вы судья?

— Нет, я... адвокат.

— А это страшно?

— Иногда. Но когда удаётся спасти хорошего человека, становится... светло.

Он кивнул, будто понял.

Из кухни донёсся звук — Михаил наливал воду в чайник.

— У нас только липа и индийский. Заварить какой?

— Липу, — отозвалась Анна. — Спасибо.

Она провела пальцем по столу — краешек листа дрожал от сквозняка, шевелились крошки стёрки.

— Артём, а можно я нарисую?

— Держите, — он протянул ей зелёный карандаш.

Анна сделала два неуверенных штриха — крышу, трубу. Рука дрожала.

— У вас... красивый медведь.

— Это Тёма. Он всегда со мной. Мама сказала, он — хранитель.

Анна сдержала ком в горле.

«Он судья, но его сын — как свет в этом мраке».

Михаил вернулся с подносом. Две чашки и конфетница с «Дюшесом».

— Простите за скромность.

— Я... не из тех, кто привередничает.

Он сел рядом, напротив. Артём вновь погрузился в рисование, а Михаил смотрел на Анну поверх чашки.

— Товарищ Коваленко. Вы понимаете, что на вас уже пишут?

— Кто?

— Кто надо. В юридическом управлении обсуждают, что вы «опасно грамотны». И слишком смелы.

Анна поставила чашку.

— Товарищ судья, я спасаю невинных, но боюсь тени. Каждое заседание — как канат над провалом.

— Я это вижу.

— Вы ведь тоже рискуете. Сегодня, в зале, вы...

— Помог вам. Да.

Они замолчали. В тишине слышно было только, как Артём рисует и время от времени глухо шмыгает носом.

— Я знаю, что значит слухи, — сказал Михаил. — Моя жена... её тоже обсуждали. До болезни.

Анна кивнула.

— Мне жаль.

— Не надо. Он справляется, — Михаил посмотрел на сына. — Я не сразу понял, что он рисует дом с тремя окнами, хотя нас только двое.

Анна стиснула руки.

— Он чувствует. А ещё... даёт надежду.

Михаил усмехнулся:

— Артём, покажи, что нарисовал.

Мальчик протянул лист. На нём был дом. Три фигуры. Трое, взявшиеся за руки.

— Это вы, папа и Тёма, — объяснил он.

Анна улыбнулась, почувствовав, как в горле першит.

— Спасибо, Артём. Это самый тёплый рисунок, что я видела.

Он кивнул и полез за новым карандашом.

Михаил встал, подошёл к полке, достал книгу.

— Справочник по УПК. Старое издание. Хочу вам дать. Там есть формулировки, которые уже не в ходу. Могут пригодиться.

Анна взяла книгу, прижала к груди.

— Спасибо.

Они снова замолчали. Только тикали часы. Где-то за окном зашипел трамвай.

«Я вошла сюда — адвокат на грани. А выхожу… почти родной».

Но тревога уже стучала изнутри. Слухи, прокуроры, Соколов. Михаил — не броня. Но сейчас — опора.

Она встала, поправив шарф.

— Мне пора. Спасибо за чай. И за доверие.

— Я вас провожу.

Артём подбежал, вручив ей медвежонка.

— Он только на время. Когда страшно.

Анна опустилась на корточки, обняла мальчика.

— Спасибо, Тёма. Ты настоящий мужчина.

Михаил открыл дверь. Свет из подъезда был холоднее.

— До встречи в суде.

Анна обернулась.

— Или вне его.

И вышла в ночь, прижимая к груди книгу, плюшевого медведя и слишком живое чувство, с которым ещё не умела справляться.

Коридор коллегии адвокатов Ярославля встретил Анну глухой тишиной и запахом сырости. Узкое пространство, где обои отошли от стены, а лампы тускло мигали под потолком, напоминало ей подъезды старых московских домов, но с одной разницей — здесь всё дышало надзором.

— А я говорила, не просто она… — донёсся женский голос за приоткрытой дверью приёмной.

— Да у неё связи, не иначе, — отозвался мужской, хрипловатый, с намёком.

Анна не остановилась. Прошла мимо, не оборачиваясь. Сумка прижата к боку, взгляд — вперёд.

«Тут мои победы — повод для сплетен. В Москве они приносили уважение. Здесь — подозрения».

Она свернула влево, к своей комнате, где печь потрескивала, словно сердясь на сквозняк.

— Анна Николаевна, — голос сзади, знакомый. Нина. — Поздно как... Опять в суде допоздна?

— Да, по делу Красавина.

Нина сжала губы.

— Говорят, вас проверять будут. Неофициально пока.

— Кто говорит?

— Все.

Нина кивнула на приёмную.

— Не стоит давать поводов. У нас тут не Москва.

— Я заметила. Спокойной ночи.

Анна вошла в комнату, прикрыв за собой дверь.

Печь потрескивала неуверенно, выдыхая редкими порциями тепла. На столе лежали журналы, список ходатайств, карандаш, обгрызенный до основания.

Она сняла пальто, закуталась в свитер, села на корточки у пола. Потянула половицу — под ней коробка из-под сапог, обёрнутая газетой «Правда».

Открыла. Внутри — часы, чуть светящиеся, как будто тянулись к ней воспоминаниями о митинге. И ещё — листы с пометками, схемами, чужими именами. Подпольные списки. Связи. Слова, которых в 1969 году не должно было существовать.

Анна прижала ладонь к часам.

«Я не шпион. Я просто адвокат. Из будущего. И я делаю всё, чтобы спасти настоящих».

Стук каблуков в коридоре. Шёпот.

— Она у себя.

— А что она сделала с делом Дремлюги? Уж больно гладко всё прошло.

Анна встала, подошла к двери, приоткрыла, заглянула в щёлку. Силуэты двоих у окна приёмной. Один с папкой, другой с пальто на руке.

Она вернулась к коробке, уложила туда заметки. Добавила часы. Закрыла. Придвинула половицу. Осторожно, беззвучно.

Села на край кровати. За стенкой слышался кашель, скрип кровати, звук выключателя.

«Каждая победа спасает одного, но приближает меня к краю».

На подоконнике стояла почтовая открытка — Ярославль, кремль, белые башни. Анна взяла её, повернула. Чистая. Ни слова.

Она подумала о Михаиле. О том, как он смотрел на неё через чашку чая.

«Он судья. А я — риск. Но его сын — свет. Ради этого можно остаться. Ради него. Ради тех, кого ещё можно спасти».

Стук в стену. Нина.

— Свет погаси. Проверка идёт.

— Сейчас.

Анна выключила лампу. Комната погрузилась в полумрак. Печь треснула, выпустив язык света.

Она легла, укрывшись шерстяным одеялом, слыша, как за стеной кто-то переговаривается шёпотом.

Страх грыз. Но под этим страхом — решимость.

Сон не шёл. Она прислушивалась: шорох, хруст, дыхание ветра за окном. В таких ночах 1969 года времени казалось больше, чем в любом году 2005-го.

Анна сжала край одеяла.

«Я здесь. И я останусь. Пусть шепчутся».

Глава 26: Пропаганда и рынок

Утро было сыроватым. Ветер с Волги тянулся по пустым улицам Ярославля, оставляя липкий холод на щиколотках. Анна Николаевна шла к Дому культуры, кутаясь в шерстяной платок. На ней было потёртое платье и свитер, в котором она почти срослась за последние месяцы.

Дом культуры стоял как нечто вечное — фасад облез, но лозунг над входом сохранялся в первозданной ярости: «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны!»

Анна прошла внутрь, приложив комсомольское удостоверение к груди.

— Проходите, — устало сказал дежурный, пролистывая список. — Товарищ Коваленко, верно? Вы теперь у нас за юридическим отделом.

— Временно, — ответила она.

В зале было холодно. Воняло сыростью, пылью и дешёвым табаком. Лампы под потолком мерцали жёлтым светом. Ряды деревянных стульев скрипели, когда кто-то двигался.

Анна села в самом конце. Перед ней — портрет Ленина, чёрно-белый экран и зрители, одетые кто в фуфайку, кто в тёплый платок, будто не лето, а ранняя весна.

На экране шёл фильм. Тракторы. Комбайны. Рабочие, машущие флажками. Колхозницы, собирающие яблоки, как будто им платят не трудодни, а доллары.

Громкоговоритель скрипел, как дверной косяк:

— …таким образом, социалистическое соревнование между Ярославским и Костромским тракторными заводами показало, что…

Анна поджала губы.

«Тут аплодируют тракторам, а я должна кивать».

Справа от неё сидела женщина с натруженными руками, пахнущая хозяйственным мылом. Та хлопала по сигналу — два удара после каждого лозунга.

Анна похлопала тоже. Один раз. Другой. Ровно, тихо.

Ведущий — мужчина в сером костюме с усталым лицом и шершавым голосом — встал у сцены.

— Товарищи! Следующее собрание состоится третьего числа. Просьба без уважительной причины не отсутствовать.

Анна скользнула взглядом по залу. Кто-то зевнул, кто-то покуривал украдкой.

Но один мужчина выделялся.

В сером пальто, сидел у двери, не хлопал, не смотрел на экран. Его взгляд будто изучал зал. И когда он встретился с её глазами, Анна ощутила, как холод от стула проходит по позвоночнику.

«Он тот, что стоял у дома. Значит, за мной следят».

Она плотнее прижала к себе сумку. Внутри — книга «Ленинский комсомол». В обложке — её заметки по делу Красавина, вклеенные схемы допросов, имена тех, кого можно было вытащить.

Экран мигнул. Лица рабочих сменились кадрами с детьми — «будущим Родины». Анна сжала челюсть.

«На фоне этих детей я защищала Кравцова. Выбрала деньги. Уверенность. Преступника».

Потом — мелькание титров. Музыка. Площадь, салют, Сталин ещё на фото с Лениным.

Аплодисменты. Сухие, однообразные.

Анна встала одновременно со всеми.

— Коваленко, — прозвучал голос сзади. — Вы теперь у нас активист.

— Формально.

— У нас всё формально. Только формальность разная.

Он не улыбался. И не угрожал. Просто констатировал.

— Конечно. Буду приходить.

Она вышла в коридор, не оглядываясь. У входа тот же мужчина в сером уже говорил с кем-то из работников. Она услышала:

— Адвокатша? Недавно. Из Москвы. Странная. Говорят, у неё дела — как под копирку. Все выигрывает.

Анна спустилась по ступенькам.

Возле крыльца на старом гвозде висело объявление: «Просьба жильцам коммунальных квартир беречь воду. Подача будет ограничена с 18:00 до 21:00».

Она хмыкнула.

«Значит, придётся ещё и дежурства у ванной расписывать. А в Москве в это время я ходила в душ после заседания».

По дороге обратно Анна ни разу не оглянулась, хотя чувствовала: за ней идут взгляды.

В руке она сжимала край сумки.

«Я ещё здесь. Я всё ещё держу темп. И если надо хлопать тракторам — буду хлопать».

Вечер сползал на улицы Ярославля тяжёлой, серой пеленой. В окно общей кухни пробивался редкий свет от уличного фонаря, мигающего так, будто даже он устал от жизни в коммуналке. Печь в углу потрескивала лениво — будто делала одолжение. Запах сырости с примесью варёной рыбы въедался в волосы и платки, в одежду, в сам воздух.

Анна стояла у раковины в валенках и вишнёвом свитере, стараясь поворачивать кран как можно осторожнее. Вода текла тонкой, жалобной струйкой. Она подставила ладонь, намочила, отдёрнула. Потом осторожно провела по тарелке, на которой остались следы перловки и рыбы.

«Тут каждый литр — как сокровище».

Рядом заскрипел стул. Григорий — плотный рабочий лет сорока с вечно раздражённым лицом — отпил глоток чая из жестяной кружки и буркнул, не отрывая взгляда от газеты:

— Товарищ Коваленко, вы часом не забыли, что вода у нас не казённая?

Анна не обернулась, но плечи её напряглись.

— Я экономлю. Только руки сполоснуть.

— Ага, экономит она, — ворчал Григорий. — Вчера Нина сказала — вода у раковины текла, пока вы не пришли её закрыть. А у нас по часам подача. Не барская квартира, чтоб себе позволять.

— Я поняла. Больше не повторится.

— Лучше бы сразу поняли. А то потом все страдаем. Я уж не говорю, что трубы текут. Всё на нас — мужиков.

Соседка Нина, в пёстром халате и с повязкой на голове, резала лук. Повернув голову, вставила:

— У нас график есть. На стене висит. Утром — три ведра. Вечером — одно. В тазике мойте.

Анна кивнула, опуская взгляд. Лук щипал глаза, но не от запаха.

«В 2005 я могла часами стоять под душем. Теперь — как в пустыне. Только песка не хватает».

Клавдия, сухощавая пенсионерка с глазами-сверлящими буравчиками, не отрываясь от «Правды», пробурчала:

— У нас тут не Москва. Тут вода через раз, а потом ищи её у чёрта на куличках.

Анна обернулась, протянула руку к стоящей у стены сумке — тканевой, с выцветшей надписью о Ленинском комсомоле. Проверила — на месте. Внутри заметки, завернутые в обложку книги.

«Если кто заглянет — увидит только лозунги. Но если найдёт схемы допросов — конец».

С улицы донёсся голос громкоговорителя:

— …обязанность каждого гражданина — беречь ресурсы Родины! Вода — это жизнь!

Анна невольно усмехнулась.

— Прямо лозунг на кран можно повесить.

— Что вы сказали? — Настороженно спросил Григорий.

— Я согласна, — ответила она быстро. — Вода — это жизнь. Буду беречь.

— Вот и умничка.

Тишина снова нависла. Печь треснула огоньком. Лук шипел на доске. Вода больше не текла.

Анна села на край табуретки, достала носовой платок, вытерла пальцы.

— Клавдия Васильевна, а где у нас график на ванную?

— У двери висит. Только очередь уже на два дня вперёд.

— Я подстроюсь.

— Вот и подстраивайтесь. А то у нас один адвокат тут жил, так воду слил, а потом жаловался, что глицерина не хватает.

Нина хмыкнула:

— Тот, с третьего этажа? Он ещё кастрюлю под ванну подставлял, чтоб два раза не платить.

Анна молчала.

«Хоть бы ванну раз в неделю. Хоть бы тазик — и то по записи. А в Москве я спорила о юриспруденции, а не делила ведро».

Григорий поднялся, отнёс кружку в раковину, сполоснул. Повернулся к ней, глядя в упор:

— Мы тут все привыкли по-товарищески. Без выпендрёжа.

— Я постараюсь.

Он кивнул.

Когда она осталась одна, Анна снова проверила сумку, обернулась и подошла к крану. Осторожно повернула. Один капля. Вторую — в чашку.

«Хорошо. На зубную щётку хватит».

Вечер в коммуналке продолжал тянуться, как холодная вода из старого крана. Но Анна знала — если уж она научилась убеждать судью Орлова и держать рот на замке под лозунги в Доме культуры, то и с ведром воды она справится.

Хотя бы до следующего распределения.

Полдень выдался ледяным, как будто лето заблудилось где-то под Рыбинском. Над замёрзшим ярославским рынком стоял серый туман, пахло мокрой рыбой, старым деревом и ещё чем-то простым, как сама эпоха. Под ногами хлюпала грязь вперемешку со снегом, лотки поскрипывали, а поверх уличного гула надрывался громкоговоритель:

— …и пусть каждый советский человек помнит: социализм — это не слова, а дела!

Анна в валенках и тяжёлом пальто с затёртыми пуговицами стояла у лотка с замёрзшими скумбриями. Из-под платка выбивались чёрные пряди, щёки розовели от холода. Под мышкой — сумка с обложкой книги «Ленинский комсомол», внутри которой аккуратно сложены заметки по делу Кравцова.

«Мои знания — валюта, а не наука. Добро пожаловать в маркетинговую практику имени Маркса».

Лоток Григория прятался в углу рынка под крышей, обтянутой брезентом. Поверх досок — пара стеклянных банок с килькой, ящик из-под яиц, где между газетами покоились несколько пакетов сахара, и… сигареты. Настоящие «Беломор».

Григорий в кожанке с инеем на плечах жевал семечку. Увидев Анну, сдвинул шапку на затылок, ухмыльнулся:

— О, гражданочка юристка пожаловала. Опять будете на психологии цену сбивать?

— Я принесла, что обещала. Таблица типов реакции на страх и отдельную схему, как клиент врёт, если не дрожит.

— Мда… — он почесал щеку, прищурился. — Вы бы лучше карту достали, где у человека совесть растёт. Или метод, как милиционеру соврать, чтоб не вмазал. Это хоть полезно.

— Это вам к фантастам, а не ко мне. Мне нужен сахар.

— Вам — или вашей Клавдии с третьего, которая вечно глазами сверлит?

Анна молча протянула сложенный листок. На нём были нарисованы примитивные схемы поведения в стрессовой ситуации — понятным для 1969 года языком. Без терминов. Без диаграмм. Всё — как Григорий просил.

Он взял, прочитал первую строчку, хмыкнул:

— Хм. «Тип А — смотрит влево и быстро моргает». Похоже на моего брата. Только он ещё заикается.

— Это вы сами уже доработаете, — спокойно сказала Анна. — За два куска сахара и одну пачку.

— Сахар нынче у нас на вес золота, — протянул он. — Один кусок, и «Приму» без фильтра.

— Нет. Или «Беломор» и два сахара — или я иду к Валентину с соседнего ряда.

— К Валентину? Да он только спиртом барыжит! — Возмутился Григорий. — Ладно, ладно, стойте. Барышня с мозгами в дефиците — надо держать рядом.

Он достал из ящика две завернутые в серую бумагу пачки сахара и аккуратно вложил сверху пачку сигарет. Улыбнулся в усы.

— Приятно с вами работать, Анна Николаевна. Всё по-умному, по-деловому. Как у вас там в прокуратуре говорят?

— «По справедливости и согласно УПК», — ответила она с лёгкой усмешкой. — Хотя вы и без кодекса сообразительный.

Слева от них раздался тихий шёпот. Пожилая женщина с тележкой тихо говорила кому-то:

— Слыхала? Вчера опять кого-то арестовали. Из тех, кто листовки печатал.

— Адвокатша тут одна, говорят, оправдала какого-то… — ответила другая. — Подозрительно всё это.

Анна напряглась. В толпе мелькнул силуэт мужчины в сером пальто. Он стоял у рыбного лотка, делая вид, что рассматривает скумбрию, но взгляд был направлен прямо на неё.

«Он уже второй раз. Первый — у Дома культуры. Теперь — здесь».

Она быстро засунула сахар и сигареты в сумку, проверила, на месте ли папка с заметками. Всё цело.

— Бывайте, Григорий. Мне пора.

— Только осторожней. Если что — я вас не знаю.

— И правильно делаете. Я вообще никто.

Анна свернула за угол, не ускоряя шаг, но чувствуя, как сердце грохочет под свитером. Позади всё так же надрывался громкоговоритель:

— …путь к светлому будущему лежит через сознательность и дисциплину…

Она прошла мимо очереди к молоку, мимо афиши с надписью «Социализм — наше будущее», покрытой инеем, и свернула в подворотню.

«Теперь Клавдия смягчится. Сахар растопит её броню. Но слежка… это уже не паранойя».

Холод пробирался под платок, но Анна не дрожала. Только сжимала в руке край сумки — как солдат держит кобуру.

Анна шагала вдоль кирпичной стены хлебозавода, стараясь держаться ближе к тени. Воздух был колючим, будто не июнь, а конец марта. Сырые валенки хлюпали по подтаявшему снегу, под ногами скользила грязь с песком, а на щеках выступал холодный румянец. Из открытой форточки соседнего дома пахло углём и капустой.

На углу улицы, у табачного киоска, стояли двое в шинелях с красными повязками. Один держал раскрытую книжку, другой — внимательно изучал документы пожилой женщины в платке. Вокруг замерли прохожие, затихли разговоры, лишь громкоговоритель на столбе продолжал назидательно:

— …проверка документов — не формальность, а проявление бдительности! Каждый гражданин обязан…

Анна свернула резко в переулок. Каменная брусчатка там уходила под косым углом, а над головой свисали бельевые верёвки.

«Каждый переулок — как лабиринт для беглеца. Только нет выхода из этого лабиринта. Он круговой».

Вокруг неё — хмурые люди в фуфайках, сапогах, кто-то везёт санки с дровами, кто-то — корзинку с банками. Она выделялась. Не одеждой — её свитер был достаточно советским, а осанкой, взглядом, тем, как держала сумку.

Сумка.

Анна сжала ремешок покрепче. Внутри — свернутые вдвое листы, втиснутые в старую обложку книги «Ленинский комсомол». Её заметки. Психологические выкладки по делу Кравцова, таблицы наблюдений, копии объяснительных, зашифрованные аббревиатурами. Всё это могло бы показаться безобидным — если бы кто-то не начал читать между строк.

На железных воротах висел плакат: «Бдительность — долг гражданина». Краска облезла, буква «Б» потекла вниз, как капля крови.

На повороте переулка её догнал голос:

— Гражданка, документы предъявите.

Анна обернулась. Милиционер в шинели, лет тридцати, с серьёзным лицом и белыми усами.

— Вы почему в переулок-то свернули?

— Я живу на Дзержинской, — ровно ответила она. — Магазин на углу закрыт, решила обойти. Документы при мне.

Он взял её паспорт, раскрыл, повёл пальцем.

— Коваленко Анна Николаевна… Москва… Прописка временная. Что в Ярославле делаете?

— Работаю юристом в коллегии. У меня приём сегодня вечером.

Он повёл глазами по строкам, потом бросил взгляд на сумку.

— Сумочка тяжёлая у вас. Учебники?

— Методички. Готовлюсь к семинару.

Он вернул паспорт, ещё раз глянул на её лицо.

— Не гуляйте по таким дворам. У нас тут бдительность.

— Я стараюсь, — кивнула она. — Спасибо.

Он кивнул в ответ и отошёл к следующему прохожему.

Анна двинулась дальше, стараясь не ускоряться, но сердце колотилось. У окна дома №12 она остановилась — якобы поправить платок. Оттуда, с противоположной стороны, по тусклой дорожке шёл тот самый мужчина. В сером пальто. Медленно, уверенно, как будто просто гуляет.

«Он опять. Уже третий раз. Сначала у Дома культуры. Потом — рынок. Теперь — здесь».

Она свернула во двор, где по колено лежал мокрый снег и стояли металлические бачки для мусора. Под ногами хрустели остатки угля, валялись обрывки газет. Крыша над сараем капала.

— Ой, девушка, аккуратнее, скользко! — Окликнула её старушка с ведром.

— Спасибо, вижу.

Анна поднялась по скользким деревянным ступенькам к чердачному ходу, который знал только один человек — соседка с третьего, у которой когда-то лечила мужа от алкогольной зависимости с помощью своих знаний.

Там, в узкой кладовке над лестницей, в щели между досками, был тайник. Её собственный тайник.

Она вытащила папку, достала из неё один лист, свернула и спрятала внутрь газеты. Остальное оставила — ей ещё нужно было сверить кое-что с Ивановым.

Когда спустилась, мужчина в сером пальто исчез.

«Никто ничего не видел. Никто ничего не знает. Но я — всё вижу».

Проходя обратно по двору, она услышала разговор за забором:

— Слыхал? Опять кого-то арестовали за рукописи.

— Адвокатша новая — подозрительная. Говорят, не местная. С умом.

Анна шла, не оборачиваясь, будто это всё не про неё. Но пальцы в кармане судорожно сжимали уголок платка.

На выходе из двора стояла чугунная урна. На ней чёрным было выцарапано: «Смотри за собой».

«Смотрю. И за собой, и за ними. Только бы не моргнуть не вовремя».

Анна свернула к следующему переулку, где в лужах отражались плакаты и фонари. Шла мимо чужих окон, чужих жизней, держа под мышкой сумку, в которой билась каждая её мысль — словно сердце беглянки.

Комната, как обычно, встречала Анну холодом — печка догорала, оставляя лишь редкий треск и тяжёлый запах несгоревшего угля. Сквозняк от окна скользил по полу, цеплялся за ноги, пробирал под свитер. Пламя свечи на столе колебалось, будто само чувствовало опасность.

Анна сняла валенки, оставив их у двери, и сразу бросила взгляд на щель между половиц. Соседи за стеной шептались — глухо, как мыши под штукатуркой. По голосу она узнала Нину и Клавдию. У Нины — всегда тон, будто она что-то вынюхивает, особенно когда проходила мимо её двери.

На столе лежала книга «Ленинский комсомол», в обложке которой она носила свои записи. Анна положила её рядом с коробкой из-под конфет «Коровка», старой, потёртой, с облупившейся картинкой бурёнки на крышке.

Она присела у стены, осторожно проверяя, не откинулась ли доска под весом — пока держалась. Вытащила тонкое лезвие из кармана, вставила его в зазор между половиц. Щелчок, скрип — доска поддалась.

— Тьфу, Господи, свечи экономить не умеют, — раздалось за дверью. Голос Нины.

Анна затаилась.

«Каждый шаг — улика. Каждое слово — капкан».

Подождала полминуты. Тихо. Шаги удалились. Она выдохнула.

Коробка была пуста. Она бережно достала из сумки свернутые листы. Среди них — записи по делу Красавина, заметки по методу Кравцова, таблица пересекающихся формулировок в приговорах с 1966 по 1968 год. Сверху — письма, написанные, но неотправленные. Михаилу. Артёму. Себе.

В последнюю очередь — часы. Простые, с поцарапанным стеклом, но с чётким ходом. Она не знала, как объяснить, почему именно они, почему именно с ними ей легче. Особенно, когда стрелка дрожала — будто реагировала на воспоминания о Красавине.

«Не мистика. Просто — связь. Символ. Или утешение. Пусть будет».

Анна уложила всё внутрь коробки, добавила сверху фантик от карамели, чтобы казалось мусором, и плотно закрыла крышку.

— Ты что там мебель двигаешь? — Раздался снаружи грубый голос Григория.

— Половица скрипит. Всё в порядке, — громко ответила она.

— А то у нас недавно под ковром хранили банки — весь подъезд в сиропе был.

Анна поднялась, поставила доску на место, вдавила ногой, прошлась туда-сюда, проверяя, не торчит ли край.

Свет свечи дрожал, отбрасывая пляшущие тени по стенам. В углу шкаф поскрипывал — ей чудилось, будто кто-то прячется внутри.

Она подошла к двери, закрыла на крючок. Вернулась к столу.

«Всё. Спрятано. Осталось только — помнить, что не забыто».

Анна села у окна, натянула на плечи серое одеяло. На подоконнике лежала газета «Правда», с заголовком: «О триумфе советского правосудия в Сибири».

Она усмехнулась — тихо, почти беззвучно.

«Ирония. Кто кого будет судить — ещё не ясно».

На улице за окнами ветер раскачивал провод. Где-то во дворе скрипнула калитка. Анна держала руки на коленях, чувствуя, как с них сползает напряжение. Но внутри всё ещё оставалась дрожь.

Она не знала, что будет утром. Но знала — коробка под полом хранит больше, чем записи. Она хранит её голос. А значит, и надежду.

Свеча дотлевала, оставляя по стенам пляшущие пятна света, будто кто-то медленно листал страницы чужого прошлого. Анна сидела за столом, обмотав ноги одеялом, и сосредоточенно ковырялась в вязке — клубок серо-голубой шерсти упрямо крутился по краю стола, а спицы в её пальцах жили отдельной жизнью: то падали, то цеплялись друг за друга, то просто гнулись под неуверенными движениями.

— Да чтоб тебя... — прошептала она, уронив правую спицу второй раз за минуту.

Из-за стены донёсся сдержанный смешок. Она вздрогнула.

— Чего там у тебя гремит опять? — Раздался голос Нины, ворчливо-сонный, но явно с интересом.

— Да нитки путаются, — бросила Анна, стараясь придать голосу непринуждённость.

— Лучше бы спала. Соседям не даёт, — пробурчала Нина и ушла, шлёпая по полу тапками.

Анна подождала. Тишина. Только треск угля в печке, да чуть слышный ветер за окном. Она снова взяла спицы. Пальцы дрожали от усталости и холода.

«В двухтысячных вязали только ради стиля. Или из тоски. А тут — из нужды. Тут спицы — мой пропуск в их мир. Или хотя бы повод не задавать вопросов».

Она набрала новый ряд — криво, с пропущенными петлями, но узор вырисовывался. Как и в делах — важно не то, насколько красиво, а чтобы держалось. Чтобы грело.

Моток шерсти упал на пол, покатился под стол. Она сползла с табурета, достала его, смахнула пыль.

«Да, адаптация. А потом — анализ. Как всегда».

Коробка с заметками под полом не выдавала себя ни треском, ни звуком. И только когда Анна случайно задела пяткой доску, её охватил короткий страх: «А вдруг кто-то слышал? Вдруг спросят, что под полом? Вдруг...».

Она заставила себя вернуться к вязанию.

Петля. Петля. Ошибка. Исправление.

В комнату медленно вползали воспоминания — Михаил на трибуне, Артём на допросе, дело Кравцова с этим гнусным соглашением, подписанным ради пустой ванной.

«Я предала Красавина. И спасла того, кто выкинул жену на лестницу».

Свет свечи дрогнул — будто подтвердил. Но вязание шло. Петля. Петля. Снова ошибка.

— Ты не так держишь, — вдруг раздалось из-за двери.

Анна замерла.

— Нина, ты ещё не спишь?

— А что мне, дожидаться, когда ты спалишь дом?

Анна встала, открыла дверь. Нина стояла в фланелевой ночной рубашке с подбитым воротником.

— Дай сюда, — она взяла у неё спицы. — Смотри. Левую руку выше, вот так. Шерсть — на указательный. И не тяни. А то растянешь шарф — потом в него только самовар заворачивать.

Анна кивнула, молча. Глядя на то, как ловко и быстро шевелятся пальцы соседки, она почувствовала укол уважения.

— А чего ты взялась-то вдруг? — Спросила Нина, возвращая спицы. — Не твоя вроде забота.

— Думала, шарф связать кому, — неопределённо ответила Анна. — Холодно ведь.

— Мужу?

— Соседу, — она поймала себя на этом внезапном импровизированном вранье, но решила — так даже лучше.

Нина фыркнула.

— У нас тут соседи не те, чтобы им шарфы дарить. Но… учись. Девка ты вроде не глупая.

Анна улыбнулась — почти искренне. Нина ушла, оставив за собой слабый запах креозота и хозяйственного мыла.

Анна снова села. Спицы в руках слушались лучше. Может, из-за того, что теперь движения казались не такими чужими.

Она подумала о Москве. О вечерах, где телевизор гудел на фоне, а чайник свистел с электрической плитки. О том, как вязание казалось в прошлом жизнью чужой — старушечьей.

А теперь…

«Теперь каждая петля — как доказательство. Я умею быть своей. Я умею учиться. Я умею жить даже тут».

Она довязала ещё пару рядов и отложила спицы. Тень от свечи прыгнула по стене. В комнате было всё ещё холодно, но уже не так пусто.

Шарф начинал обретать форму. Как и она — в этом странном времени, где даже нитка шерсти могла стать якорем.

Она укрылась одеялом, закрыла глаза.

«Утром снова дело. Но сегодня я научилась делать петлю. И никто этого не отнимет».

Глава 27: Крайний рубеж

Раннее утро с трудом пробиралось сквозь грязное окно, за которым шумел июльский дождь. Капли стекали по стеклу, сливаясь в мутные дорожки, будто сама улица плакала от усталости. В комнате пахло сыростью, мокрой тряпкой и выдохшейся свечой, чьё пламя дрожало, отбрасывая зыбкие тени на облупившиеся стены.

Анна сидела за столом в вязаном свитере и платке, натянутом на лоб. Валенки стояли у порога — ноги были закутаны в шерстяные носки и одеяло. На столе лежали две папки: одна — пухлая, туго затянутая бечёвкой, с фамилией «Беликова И. А.», вторая — тонкая, с розовой обложкой и надписью «БТI-34/69», внутри которой пылились жалобы на сушку белья в коридоре.

С улицы в комнату доносился голос громкоговорителя:

— …неукоснительное соблюдение социалистической дисциплины есть основа трудовой доблести советского гражданина…

Анна фыркнула.

«Ага. Особенно если ты сушишь трусы в неправильном углу».

Из кухни доносился запах кипящего белья. Кто-то гремел крышками, кто-то спорил:

— Ты всё дрова жрёшь, Галь! У нас очередь!

— А я что? У меня дети, у меня бельё!

Тень за дверью шевельнулась. Анна не обернулась, но знала — Тамара. Как всегда — косясь в щёлку, надеясь уловить хоть обрывок смысла в её бумагах.

Анна открыла тайник. Скрипнула доска. Резко дернулась. Прислушалась. Тишина. Она вытащила коробку из-под мыла с заметками, проверила, всё ли на месте, и спрятала обратно.

«Пять лет назад я хранила дела в зашифрованной папке на ноутбуке. Теперь — под половицей, в коробке с надписью «Ландыш». Гениальный прогресс».

Она вернулась к столу и аккуратно раскрыла папку Беликовой. Статья 190-1 — «клевета на советский строй», и 190-3 — «участие в несанкционированных собраниях». Протокола ареста в деле не было — только рапорт, подписанный через день после задержания.

— Без протокола — дело пустое, — прошептала она. — Но суду это, конечно, не мешает.

Пальцы машинально потянулись к книге «Социалистическая законность». Внутри — спрятанные вырезки из газет, записи показаний Красавина, и кусочек бумаги с инициалами: «Секр. Ж. Г. — 2 этаж, регистр. журнал».

Она достала чистый лист и записала: «Получить копию протокола. Договориться с Григорием. Обговорить сумму. Уточнить — Галина Жукова?».

В дверях поскрипывали петли.

— Чайник не берёшь? — Раздался голос Тамары.

— Нет, спасибо, — отозвалась Анна. — У меня свой кипяток.

Тамара не ушла сразу. Видимо, ждала, что она повернёт голову или прикроет бумаги. Анна не дала повода. Только склонилась ниже над розовой обложкой дела о сушке белья.

— Тут две стороны, обе пишут жалобы, — проговорила она вслух, нарочито буднично. — Надо разбираться. А то в коридоре разруха.

— Да-да, — с некоторым разочарованием сказала Тамара и ушла.

Анна откинулась на спинку стула.

«Я юрист с опытом международного арбитража. Теперь — посредник в деле о мокрых панталонах в проходе».

Она открыла вторую папку, достала заявление с жирными подписями и коротко записала: «Петров, прокурор. Урегулировать без суда. Через совет дома».

Рядом стояла сумка — тяжёлая, с деньгами от Кравцова. Она коснулась её ремешка, как бы проверяя: на месте. Потом отдёрнула руку, как от чего-то грязного.

«Ты взяла это, чтобы спасать Беликову. Чтобы дотянуть до копии протокола. Чтобы платить Григорию. Ты не воры. Ты… стратег».

С улицы послышались шаги и плеск по лужам. За окном проскользнула фигура — мужчина в плаще, скрывшийся в арке.

Анна закрыла папки. Подожгла ещё одну свечу. Положила рядом ключи от сумки, ручку, и коробку со штампами. Стол стал похож на рабочее место настоящего советского адвоката.

Только страх в груди был — современный.

И взгляд — слишком прямой. И осознание — слишком острое.

Она прижала ладонь к холодной поверхности папки Беликовой.

— Я не позволю им вычеркнуть тебя, Ира, — тихо сказала она. — Только протокол добудем — и я протащу это дело через любой суд. Хоть через облисполком. Хоть через ад.

Сквозь запах сырости, кипящего белья и тающей свечи в её комнате рождалось нечто большее, чем план защиты. Это было место, где прошлое встретилось с будущим.

И в этом пересечении — она, Анна Коваленко. Женщина между двумя эпохами. С папкой диссидента и делом о коридоре.

Где-то внутри — тихо, но отчётливо — зрело решение.

Даже если придётся драться грязно. Даже если придётся платить.

Она всё равно будет защищать.

Ветер шуршал в высокой траве, унося с собой остатки дневного зноя и наполняя угол у заброшенной мельницы сырой вечерней прохладой. Дощатые стены с выбитыми стёклами скрипели под порывами ветра, ржавое колесо дрожало, как будто старый механизм ещё помнил, как вращался под тяжестью воды. Пахло мокрым деревом, каменной пылью и табаком. Тень от одинокого фонаря, склонившегося к земле, делила пространство на резкие пятна света и тьмы.

Григорий стоял у колеса, закуривая кривыми пальцами папиросу. Потёртая кожанка топорщилась на спине, перстень с мутным камнем блестел в дрожащем свете. В руках он держал свёрток, плотно обмотанный газетой. На плече — небрежная сумка, из которой выглядывал угол бутылки.

Анна подошла молча, прижимая к груди сумку с книгой «Социалистическая законность». Под платком спрятаны волосы, рука в варежке — сжимает ремешок.

— Одна? — Хрипло спросил Григорий, не оборачиваясь.

— Ты ж знаешь, я в цирк не играю, — коротко отозвалась она.

— Деньги при тебе?

— При мне. Свежие. Сортированные.

Он протянул руку. Анна медленно расстегнула клапан, достала свернутую ткань с плотно уложенными купюрами и положила на выступавшую балку. Григорий не торопился — будто растягивал момент, давил тишиной. Потом поднёс к пачке сигарету, глянул снизу вверх.

— Знаешь, Коваленко… — начал он, затянувшись. — Дальше будет дороже.

— Ты говорил сто.

— Сто — за первый раз. А теперь у меня спрос. Ты популярная стала, — хмыкнул он. — Местные болтают: московская баба Красавина вытащила. Теперь на Беликову замахнулась. У тебя очередь выстроится.

— Я не по справкам, — отрезала Анна. — Мне — только одно. Протокол. Ареста. Всё.

— Протокол без ордера, — хмыкнул Григорий и протянул свёрток. — Твой. Без номера регистрации. С подписью дежурного, но без санкции прокурора. Смотри — обрадуешься.

Анна взяла бумагу, аккуратно засунула в сумку, не разворачивая.

— Ясно. Через кого брал?

— Секретарь суда. Премированная. Любит духи, но нюх у неё на деньги лучше. Она про тебя слышала, кстати.

— Имя?

— Жукова.

Анна кивнула, не меняя выражения лица. Сердце стучало слишком громко. Мельница будто дышала вместе с ней.

— Ещё что?

— Кравцов передаёт: не забывай, кто платит. Он в обиде, что ты его «дело» называла мелким.

— Его дело — брызги после ДТП. Я не принижала. Я классифицировала.

— Слушай, адвокат, — ухмыльнулся Григорий, — у тебя язык острый. Ты аккуратнее. Тут люди без шуток живут.

Анна взглянула на него, прищурившись.

— А ты — без суда.

Он рассмеялся, сплюнул в траву и потушил сигарету о колесо мельницы.

— Ты мне нравишься, Коваленко. Жёсткая. Ловкая. Не местная, но быстро сообразила. Только помни: ты теперь должна.

Анна развернулась.

— Я помню, кому должна. Но сначала — я должна Ире Беликовой.

Она ушла, не оборачиваясь, только перешагнула рваный плакат с лозунгом: «Социализм — наше будущее», размокший и прилипший к гравию.

Вернувшись в комнату, Анна сразу задвинула крюк на двери. Печка затухала. Свет свечи отбрасывал длинную тень на стену. Она сняла платок, положила сумку на стол и достала свёрток. Развернула — внутри был лист на тонкой серой бумаге с выцветшими строками.

Дата — стоит. Фамилия — верно. Причина — участие в несанкционированном сборище. Место — площадь перед театром. Подпись — оперативник Синицын. А вот ордера…

— Нет, — прошептала она.

Статья 123 УПК РСФСР: задержание без санкции прокурора возможно только при неотложности. А здесь — задержание через сутки после акции.

«Вот она. Вот наша дыра».

Она аккуратно сгладила бумагу, прижала пальцами. Перепроверила. Ни номера, ни визы прокурора, ни акта передачи в изолятор.

«Ты не оформлен, протокол. Ты — фантик. Без тебя суд — фальшивка».

Она села за стол, достала чистый лист, начала писать: «Доводы защиты в связи с нарушением процедуры задержания И.А. Беликовой...».

Стук в трубе напугал. Кто-то сверху спустил воду.

Анна затаилась, потом продолжила. Почерк — ровный. Голос — шепчет, еле слышно:

— Значит так. Сначала — на предварительном запросе. Потом — в письменной жалобе. Потом — в суде. Если судья не слеп, не сможет это проигнорировать.

Она дописала и аккуратно вложила лист в папку. Потом задула свечу.

Комната погрузилась в темноту. За окном продолжал шуметь ветер.

«Я искала правду в судах. Теперь — в тени мельниц. Но разницы нет. Главное — чтобы бумага была настоящей. И чтобы человек — не пропал».

И на душе стало чуть светлее.

Зал Ярославского областного суда был душным, как всегда в летние месяцы. Тяжёлые деревянные скамьи, полированные лаком, источали запах старого дерева и времени. Тусклый свет падал с потолка пятнами, выхватывая лица: местные жители, затаив дыхание, переглядывались; журналистка из районной газеты быстро черкала в блокноте; партийный функционер с наградным значком морщился, будто от зубной боли. Скрип половиц под шагами казался слишком громким. Портрет Ленина, выцветший и строго смотрящий со стены, придавал происходящему почти иронический оттенок.

Анна стояла у стола защиты — в скромном платье и тёплом свитере, по-советски простая, но с прямой осанкой. Под валенками скрипел старый паркет. Она чувствовала взгляд судьи Орлова — строгий, но в нём была та самая тень, которую она умела различать: лёгкая симпатия. Или, возможно, интерес. А может — подозрение. Пальцы сжали папку. Её голос был твёрд.

— Прошу вызвать на перекрёстный допрос свидетеля задержания — сержанта милиции Василия Трошина.

Судья кивнул. Михаил Орлов говорил сухо, сдержанно:

— Свидетель, подойдите.

Сержант поднялся. Мужчина лет сорока, с красным лицом, влажными ладонями, которые тут же начали теребить ремень шинели. Он неловко шагнул вперёд, споткнулся о край скамьи и встал у свидетельской стойки.

Анна шагнула ближе. За её спиной кто-то в зале тихо шепнул — и сразу стих.

— Сержант Трошин, вы утверждаете, что лично видели, как подсудимая Беликова нарушала общественный порядок. Подтверждаете?

— Подтверждаю, — ответил он, поджав губы.

— Конкретизируйте, пожалуйста. Что именно вы видели?

— Ну… как она… выкрикивала… призывы. К лозунгам… против советской власти. И… людей собирала. Беспорядки.

— Вы слышали слова призывов?

Сержант замялся.

— Не дословно. Но по смыслу. Про свободу… что-то там… чтоб не молчали…

— Сколько человек было рядом с Беликовой?

— Ну… человек семь-восемь, может… десять.

— Свидетелей среди них вы опрашивали?

— Нет. Мы сразу… всех в машину.

Анна повернулась к судье:

— Уважаемый суд, позвольте напомнить: согласно статье 123 УПК РСФСР, задержание должно быть произведено с оформлением санкции прокурора, если не имеется явной угрозы общественной безопасности. В данном случае прошло более суток с момента акции до задержания.

Соколов резко встал.

— Протестую. Защита уводит допрос в сторону. Обстоятельства задержания не входят в предмет допроса свидетеля.

Орлов поднял руку:

— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ адвокат.

Анна повернулась к Трошину, голос её звучал мягко, но цепко:

— Скажите, сержант, в день акции вы находились на дежурстве в форме?

— Да.

— Вы составили рапорт сразу после задержания?

— Ну… — он замялся. — Через день. По указанию начальства.

— То есть, без личной инициативы?

— Ну, нам сказали… из отдела…

— Из какого?

— Из городского.

— Фамилию начальника, пожалуйста.

Трошин покраснел.

— Капитан Кривошеин.

Анна вздохнула, чуть склонив голову.

— Вам известны положения Инструкции о порядке задержаний, утверждённой МВД в декабре шестьдесят восьмого?

— Ну… я…

— Не отвечайте, если не знаете, — мягко сказала Анна. — Просто фиксируйте: указания «из отдела» не отменяют норму о документировании факта правонарушения. Далее. Вы лично видели, как Ирина Беликова звала кого-либо к беспорядкам?

— Ну, она… стояла с листовкой.

— С листовкой?

— Ну да… клочок бумаги. Я не читал. Но видно было — агитация.

— А откуда вы узнали, что это агитация?

— Мне сказал напарник.

— Напарник есть в списке свидетелей?

— Нет…

— То есть, вы не прочитали, но утверждаете, что это была агитация?

— Ну… да…

— Спасибо. Больше вопросов не имею.

Трошин чуть не осел на месте.

Анна сделала шаг назад, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Руки дрожали, но снаружи — абсолютная собранность.

Соколов поднялся, лицо его побледнело:

— Свидетель, вы подтверждаете, что действия подсудимой носили антиобщественный характер?

— Ну… я тогда так подумал…

— Подумали или зафиксировали?

— В рапорте…

— Спасибо, — буркнул Соколов и сел.

Анна повернулась к Беликовой. Та сидела прямо, глаза смотрели твёрдо. На секунду между ними пробежал взгляд — крепкий, короткий. Анна ощутила: за эту женщину стоит бороться.

Судья Орлов перелистнул папку, не поднимая головы.

— Свидетель свободен.

Трошин быстро направился к двери, не глядя в зал. Скамьи заскрипели, кто-то шепнул: «Слабый какой». Кто-то хмыкнул.

Анна вернулась на место, села и склонилась к своим записям. Взгляд Соколова жёг её, как прожектор. Но внутри — разлилось ровное тепло. Она почувствовала: впервые за долгое время её голос звучал не только ради победы — но ради справедливости.

«Он лгал по шаблону. Но забыл, что в деталях — дыры. Я здесь, чтобы эти дыры показывать. А кто ещё, если не я?».

На секунду ей представилось, как Артём — сын Михаила — тянет к ней руки, спрашивает о маме. И она вдруг подумала:

«За этого ребёнка тоже стоит бороться. Чтобы у него было, кого помнить».

Зал стих. Судья поднял глаза:

— Заседание продолжается. Следующий свидетель — гражданка Воронова. Очевидец.

Анна выпрямилась. И впервые за всё заседание — позволила себе короткую улыбку.

Зал Ярославского областного суда снова наполнился шорохом бумаги, затаённым дыханием публики и еле слышным постукиванием дождя по подоконнику. Запах лака и сырости стоял тяжёлой пеленой. Тусклый свет ламп, развешанных вдоль потолка, отбрасывал длинные тени — они дрожали, будто сами следили за процессом. Анна стояла у стола защиты, не мигая глядя на судью.

Перед ней лежала папка с протоколом ареста — тот самый, который она достала с помощью Григория, заплатив деньгами Кравцова и нервами своей совести. Лист тонкой бумаги был чуть помят, влажность зала заставляла края приподниматься, будто они тоже не хотели быть частью этого фарса.

— Уважаемый суд, — голос Анны звучал ровно, почти спокойно, хотя под кожей пульс бил с такой силой, что пальцы на дужке очков дрожали. — Я прошу внимания к обстоятельствам задержания подсудимой.

Михаил Орлов поднял взгляд. Его лицо оставалось строгим, но уголок губ дрогнул. Он чуть отодвинул папку с делом, положив ладони перед собой.

— Продолжайте, товарищ адвокат.

Анна сделала шаг вперёд. В зале стих даже шелест — только скрипнуло перо прокурора Соколова, торопливо записывающего каждое её слово. Его глаза были прищурены, взгляд прожигал.

— Согласно статье сто двадцать третьей Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, задержание лица, подозреваемого в совершении преступления, должно быть произведено при наличии ордера прокурора, за исключением случаев, когда преступление совершено непосредственно. Однако…

Она подняла лист.

— В представленном суду протоколе ареста отсутствует дата санкции прокурора. Нет подписи, подтверждающей законность применения меры пресечения. Более того, в графе времени задержания указано: «по устному распоряжению начальника отдела». Это прямое нарушение процедуры.

Соколов вскочил.

— Протестую! Защита пытается перевести процесс в техническую плоскость! Суть преступления — антисоветская деятельность, а не запятая в протоколе!

Анна повернулась к нему.

— Это не запятая. Это основа законности. Суд не может игнорировать нарушения порядка ареста, иначе любой гражданин может быть задержан по телефонному звонку.

Судья Орлов поднял руку.

— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна кивнула, и впервые позволила себе вдохнуть полной грудью. Страх того, что Соколов поднимет вопрос о получении протокола — замер. Пока — тишина.

— Подсудимая — женщина, мать, преподаватель. На момент задержания — не вооружена, не скрывалась, не сопротивлялась. Ни один свидетель не подтвердил наличия призывов к насилию. Только её присутствие. Только слова.

Анна повернулась к скамье подсудимых.

Беликова сидела прямо, подбородок чуть поднят. Свет падал ей на лицо, подчеркивая синяки под глазами, но глаза оставались твёрдыми, ясными. Анна едва заметно кивнула.

— Товарищи, — снова обратилась она к суду. — В годы Великой Отечественной наши матери стояли у станков, писали на обрывках газет, сражались словом и делом. Разве сейчас, когда женщина выражает мнение — не с оружием, а с речью — мы должны сажать её за это?

Соколов зашипел:

— Эмоции не имеют отношения к делу.

Анна повернулась к нему, не повышая голос:

— Тогда — факты. Нет санкции прокурора. Нет материалов, подтверждающих призывы. Есть только присутствие на акции и бумага, которую никто не читал. Подсудимая была задержана не по закону, а по усмотрению. А усмотрение — не правоохранительная норма.

Она подошла ближе к судейскому столу, положила протокол на подставку.

— Я прошу признать арест незаконным. А следовательно, все полученные в ходе следствия доказательства — недопустимыми. И прошу учесть обстоятельства: подсудимая не опасна, не склонна к побегу, имеет на иждивении малолетнего сына.

Анна на секунду посмотрела на судью.

— Она не клеветала. Она защищала свободу. Свою и своего ребёнка.

В зале воцарилась тишина. Даже Соколов не встал — только прикусил губу и начал быстро писать. Перо скрипело с остервенением.

Михаил Орлов склонился над папкой. Он листал медленно, вдумчиво. Потом поднял взгляд — и впервые их глаза встретились на несколько долгих секунд.

«Ты всё понимаешь. Но пойдёшь ли до конца?» — мелькнуло у неё.

Судья взял молоток и негромко стукнул по деревянной доске:

— Суд уходит на совещание.

Гул пронёсся по залу. Анна села на своё место, медленно. Пресс в груди чуть ослаб. Руки были влажными, сердце всё ещё билось как после бега. Но внутри — разгоралось ровное пламя.

«Я использую их же закон, чтобы спасти. Значит, есть шанс. Значит, ещё не всё потеряно».

Позади неё кто-то прошептал:

— Говорят, она из Москвы. Странная.

Анна не обернулась. Только сжала папку и посмотрела на Иру Беликову. Та улыбнулась ей сдержанно, и в глазах её блеснуло — не благодарность. Вера. Настоящая. Живая.

Анна отвела взгляд. В груди защемило.

«Я плачу их тенями… Но если это поможет хотя бы одному ребёнку не потерять мать — значит, стоит».

Зал Ярославского областного суда затаил дыхание. Лампы под потолком гудели, тускло освещая пыльный воздух. Воняло влажной древесиной и старым лаком — едкий, тяжёлый запах, который лип к горлу, будто сам суд был живым, и вдыхал вместе с людьми. За окнами капли дождя скатывались по стеклу — медленно, лениво, как будто время в этом зале замерло.

Анна стояла у стола защиты, пальцы плотно обхватили край, в котором от долгого напряжения ощущалась каждая заусеница. Прямо перед ней — Беликова. Свет падал на её лицо: бледное, но спокойное. В глазах — благодарность и недоверие к происходящему, перемешанные, как вода с чернилами.

«Сейчас или никогда».

— Суд оглашает постановление, — голос Михаила был твёрдым, с глухим эхом, пробежавшим по залу, как ток.

Он сделал короткую паузу, медленно подняв взгляд.

Анна, несмотря на жару, чувствовала, как холодный пот ползёт по спине. На секунду всё исчезло: Соколов, публика, прокурорский блокнот, даже дождь — остался только один голос, чьё решение могло переломить всё.

— Учитывая представленные материалами дела нарушения порядка ареста, отсутствие санкции прокурора и слабость доказательной базы, суд постановляет: Ирина Сергеевна Беликова — оправдана по статье 190 прим 1 УК РСФСР.

Михаил поднял молоток и дважды ударил по дереву.

— Освободить из-под стражи немедленно.

В зале — сначала тишина. Настоящая, абсолютная. А потом — едва слышный выдох, будто воздух вернулся людям в лёгкие. Кто-то на галёрке шумно поднялся, тут же сел. Анна почувствовала, как всё в ней обрушилось разом. Мышцы разжались, руки задрожали, дыхание стало прерывистым. Она не улыбнулась — ещё нет. Только посмотрела на Беликову. Та поднялась с места, медленно, словно боялась спугнуть сон.

— Спасибо, — прошептала она, и Анна впервые увидела в её глазах слёзы.

Соколов вскочил:

— Протестую! Прошу зафиксировать в протоколе несогласие прокуратуры с решением суда! Ходатайствую о направлении представления в облпрокуратуру!

— Отметьте, — сухо произнёс Михаил, но в голосе сквозила сталь.

Анна повернулась к прокурору. Соколов сжал блокнот с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Его перо, до этого скрипевшее каждую секунду, теперь застыло в руке, как нож.

— Вы используете юридические уловки, товарищ Коваленко. Это не защита — это манипуляция формой, а не сутью!

Анна не отвела взгляда.

— Я использую закон. А суть — в том, чтобы защищать, а не преследовать. Даже здесь, в 1969 году.

Соколов отвернулся. Он больше ничего не сказал, но Анна видела, как дрожит его плечо. Он злился не на неё — на сам факт поражения. На то, что женщина без связей и орденов смогла разорвать сценарий, написанный за него.

Михаил поднялся. Его чёрный костюм — строгий, аккуратный, с отглаженными лацканами — будто поглощал свет. Но в лице, несмотря на привычную судейскую отстранённость, мелькнуло что-то ещё — одобрение. Он сделал шаг к краю стола и, будто случайно, подтолкнул папку с делом. Она раскрылась, сдвинувшись ближе к краю. Один лист слегка выскользнул, свесившись вниз.

Анна уловила движение. Он не посмотрел на неё. Но его рука осталась на крышке папки, как сигнал: «Бери, если осмелишься».

Она медленно подошла, под видом сбора своих бумаг. Осторожно провела пальцами по странице. Это был рапорт из другого дела. Касался не Беликовой — но фамилии, подписи, всё говорило о том, что перед ней нечто важное. Слишком важное, чтобы лежать здесь случайно.

«Ты даёшь мне шанс? Или проверяешь?».

Она молча вложила лист в свою папку. Михаил смотрел в другую сторону.

В зале суд опустел. Кто-то из журналистов стоял у выхода, щурясь и записывая в блокнот. Бабушка с белым платком провела взглядом Беликову и кивнула — коротко, по-деревенски. В этом кивке было больше уважения, чем в речах прокурора.

Анна вышла последней. У двери стоял Михаил. Он как будто ждал. Смотрел не на неё — в окно. Но когда она поравнялась с ним, сказал негромко:

— Вы хорошо держались, товарищ Коваленко.

— Спасибо, — ответила она.

— Таких дел больше не берите. Слишком много глаз, — он повернулся к ней, и в голосе мелькнуло ироничное тепло. — Вам стоит быть осторожнее. Люди в городе говорят.

Анна кивнула.

— Я знаю. Но если бы не вы…

Он слегка приподнял бровь:

— Не надо. Это было решение суда. По закону.

Анна улыбнулась. Впервые за весь день — открыто, искренне.

— Тогда, по закону, я вас благодарю.

Он не ответил. Только снова посмотрел в окно. За стеклом дождь перестал. Солнце пробивалось сквозь облака, освещая мокрую брусчатку.

Анна шагнула за порог, держа папку крепко прижатой к груди. В груди — триумф и тревога.

«Одна победа — это уже след. Но он ещё не стёрт. Я оставлю больше».

Парк казался почти загородным — деревья шумели лениво, медленно, как будто переживали за кого-то. Воздух был напоён липой и влажной землёй, откуда-то тянуло свежестью после дневного дождя. Детская площадка — деревянные качели, облупленные за годы, песочница с исковерканной формой корабля и парой брошенных лопаток — жила своей жизнью. Скрип качелей, визг детей, шелест листвы сливались в тёплый вечерний гул.

Анна сидела на старой скамейке, обмотав плечи платком. На коленях у неё лежал блокнот и карандаши. Рядом, на треснувших досках, Артём аккуратно обводил коричневым ствол дерева. Его плюшевый медведь, с вытертым носом и перетянутой белой лентой шеей, сидел прямо рядом, будто тоже участвовал в процессе.

— А листики можно зелёным? — Спросил мальчик, не отрывая взгляда от бумаги.

— Конечно можно. Листики обязательно зелёные, — ответила Анна, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

«Если бы я могла говорить с тобой каждый вечер. Если бы ты был моим…».

Она провела ладонью по его волосам. Артём не возражал. Увлечённо продолжал рисовать.

— А у моего дерева будут яблоки. Потому что у настоящих деревьев должны быть яблоки.

— Обязательно. Три, чтобы на компот хватило.

Мальчик хихикнул, прижал к себе мишку и наклонился ближе к рисунку. Анна не могла отвести от него взгляда. Его щёки порозовели, рубашка сбилась на плече. Он был… живой. Невинный. Смешной. И настоящий.

Михаил подошёл тихо. Она почувствовала его раньше, чем услышала шаги — тень легла на гравий перед скамейкой. Он стоял в светлом свитере, руки в карманах, его пальто висело на спинке качелей. В глазах — усталость, в уголках губ — тёплая, сдержанная улыбка.

— Вы нашли общий язык, — произнёс он негромко.

— Он умеет слушать. И рисовать деревья, — ответила Анна, не поднимая глаз.

Михаил сел рядом. Артём не отвлёкся — продолжал рисовать, тихо напевая себе под нос что-то про облака и медведей. Его голос сливался с вечерним воздухом.

— Спасибо, что забрали его. Мама задержалась. Выручаете, — сказал Михаил, наклонившись ближе.

— Это радость, а не выручка, — Анна улыбнулась, хотя внутри всё сжималось.

Пауза. Скрип качелей. Листья колыхнулись на дереве, капля упала с верхушки на скамейку рядом.

— Вы не боитесь гулять с моим сыном? После сегодняшнего заседания... — голос Михаила стал ниже. — Местные начали спрашивать, кто вы. Откуда. Как вы…

Анна сжала ремешок сумки, стоящей у ног. Заметки торчали неровно, край обложки её таймера — скрытого, зашитого в подкладку — чуть выступал.

— Они всегда спрашивают, — она осеклась, тут же поправилась. — Даже в Москве. Особенно когда женщина выигрывает.

Михаил кивнул. Он не стал уточнять. Но глаза его изменились. Теплота не исчезла, но появилась сдержанность.

— Анна.

Она вздрогнула. Он впервые назвал её по имени.

— Я знаю о ваших методах.

Анна медленно перевела на него взгляд. Михаил смотрел прямо, без обвинения. Просто — знал.

— Вера Ивановна слышала разговор в коридоре. С прокурором Петровым.

Тишина. Даже Артём затих. Только карандаш царапал бумагу.

— Я не... — Анна сжала губы. — Я спасаю невинных, Михаил. Но иногда… я боюсь расплаты.

Он выдохнул.

— Тогда будьте осторожнее. Не из-за закона. Из-за людей. Здесь слишком любят слухи. Особенно про тех, кто не из Ярославля, но выигрывает суды и дружит с судьями.

Она хотела ответить. Хотела отмахнуться, улыбнуться, перевести в шутку. Но голос дрогнул.

— Я не хотела становиться заметной. Всё вышло слишком правильно.

Михаил положил ладонь на край скамейки. Почти коснулся её пальцев. Почти.

— А вы знаете, — негромко произнёс он. — Что Артём начал снова рисовать только в этом месяце?

Анна посмотрела на мальчика. Он теперь дорисовывал солнце, с длинными смешными лучами.

— Он говорит, что тётя с умными глазами научила медведя говорить.

Она хрипло рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Сначала медведя, потом судью. Удивительный прогресс.

Михаил улыбнулся. Уже открыто, широко.

— Вы ему нужны.

Анна не ответила. Не могла. Грудь сдавило. Хотелось плакать — от тепла, от чужого ребёнка, от чужого лета, от своего страха.

«Ты не мой. Но я хочу сидеть рядом. Всю жизнь».

Артём поднял голову.

— Пап, а тётя Аня завтра тоже придёт?

Михаил посмотрел на Анну. Она кивнула.

— Обязательно.

И впервые в этом мире — она почувствовала себя дома.

Глава 28: Паутина лжи

Раннее утро, ещё не рассвет, но улица уже шевелилась: глухо завывал громкоговоритель — что-то о братстве трудящихся и борьбе с буржуазным влиянием, из кухни доносилось бурление кипящей кастрюли и металлический звон половника. Кто-то кашлял, кто-то ругался про дрова. В комнате Анны — полумрак, сырость и запах дешёвых свечей.

Пламя колыхалось, отбрасывая на стену её размытую тень. На столе — папка с надписью: «Дело №493. Файнберг Виктор Исаевич. Ст. 70 ч.1 УК РСФСР». Рядом — тоненький ворох бумаг с записями по делу о балконе, куда двое соседей таскали то капусту, то старые вёдра.

Анна держала в руке карандаш, задумчиво вертя его. Платок сполз с плеча, на виске повисла капля пота. С улицы пахло мокрым асфальтом и листьями, прилипшими к тротуару после дождя. Комната дышала влагой, и каждый звук с лестницы отзывался в её затылке. Она медленно наклонилась и приподняла доску в углу.

Под половицей — коробка из-под спичек, в ней — записки, миниатюрный таймер и перевязанные тесёмкой купюры от Кравцова. Она коснулась их пальцем — холодные, будто чужие.

«Это цена свободы, или предательства?».

Задёрнула доску обратно. Свеча дрогнула. В дверь тихо поскреблись.

— Анна Валентиновна, — сиплый шёпот Лидии. — Вы молоко будете брать? Или опять у вас тут бумаги до потолка?

— Через час, Лидия Павловна. Спасибо, — отозвалась она, делая голос ласковым.

— А то уже который день свет у вас по ночам... Пожар бы не случился.

Тишина. Скрип шагов от двери. Анна чуть выдохнула.

«Следит. Но не сдаст. Пока интересней наблюдать».

Она повернулась к делу Файнберга. Впечатление — сумбур. Ксероксов нет, бумаги исписаны вручную. Почерк оперативника — кривой, с жирными нажимами. Анна подложила лист кальки и начала делать заметки.

— Вывод: задержание без постановления. Ордер от 27-го, акция — 25-го.

На столе — книга «Социалистическая законность», между страниц — спрятанные пометки. Её личный код: цифры с поправкой на дату ГК РСФСР 1960 года. Она открыла страницу с цитатой о «необходимости строгого соблюдения прав личности при задержании». Подчеркнула. Улыбнулась.

— А теперь — балкон.

Она перелистнула к тонкой папке, где жалобы соседей Сахарова и Зайцевой о том, кто имеет право хранить стеклянные банки и доски в общем пространстве. Дело смешное, но нужное — пять рублей, заплаченных через новую знакомую прокурора, Верочку Кузнецову, уже помогли оплатить свечи и мыло. Бумага пахла сыростью.

«Компромисс. Балкон — ради свечи. Файнберг — ради правды».

В дверь вновь постучали — трижды, чётко. Она сразу узнала код.

— Заходи, Гриша, — не оборачиваясь, бросила она.

Вошёл Григорий — невысокий, аккуратный, с газетой под мышкой.

— Секретарь суда передаст копии сегодня днём. Просила: «только быстро». Я ей три рубля и мыло с лимоном. Она тает, как масло на батарее.

— Надёжная?

— Пока да. Но не дерзи. Она обидчивая.

— А прокуратура?

— Петров в отпуске. Кузнецова под контролем. Тебя в коридоре пока только Лидия считает шпионкой, остальным ты просто городская сумасбродка. Считай — реклама.

Анна фыркнула.

— Рекламой платят за квартиру?

— Иногда — свободой, — буркнул Гриша и протянул бумажный пакет. — Здесь — протокол задержания, справка о месте работы Файнберга, и — о, наслаждение — личное письмо жене, перехваченное.

Анна аккуратно взяла пакет. Бумага внутри была тёплая от его пальцев.

— Это мне надо в дело. Письмо — как характеристика. Там он пишет о Чехословакии?

— Прямо. И красиво. Как ты любишь.

Она кивнула. Тень от свечи дрожала.

— Гриша, ты в курсе, что с каждым днём мы всё глубже?

— А ты в курсе, что ты улыбаешься, когда читаешь дела? Даже про 70-ю статью.

— Это не улыбка. Это сарказм.

Он вышел. Она осталась в тишине.

Свеча догорела наполовину. Под пальцами — страницы Файнберга. Слова: «мирная акция протеста», «честь народа», «оккупация». Уголок письма был порван — видимо, отклеивали от конверта поспешно.

Анна поднесла лист ближе к лицу. Он пах чернилами и потом. Настоящим. Смелым. Живым.

— Я возьму это дело. И балкон тоже. За копеечку. Потому что свободу в этом городе защищают только на кухнях. Или в суде. Если очень повезёт.

Она вновь нагнулась, открыла тайник. Вынула пачку денег. Отложила половину — на свечи, бумагу и молоко. Остальное — на будущий подкуп.

«Если история и пишется за кулисами — то сегодня я завожу кулису».

И села за стол. В свете колеблющегося огня она вновь начала писать.

Ветер шуршал по сухим лопухам, цеплялся за подол платья, нёс с собой запах мокрого железа, угля и чуть прогорклого табака. Анна стояла в закоулке у заброшенного депо, где стены были облуплены, рельсы уходили в пустоту, а фонарь на ржавом столбе отбрасывал длинные, рваные тени на землю.

Она вжимала в бок сумку, где под слоем бумаги лежали деньги от Кравцова, и краешком глаза следила за вагоном. Там, в тени, был Григорий — курил, как всегда, чуть наклонившись вперёд, держа свёрток под мышкой.

— Опаздываешь, — его голос был спокойным, но в нём сквозил лёгкий упрёк.

— Пришлось обходить кругом. Лидия у подъезда шуршала газетой, как дозорный в окопе, — Анна сделала шаг ближе, пальцы не отпускали ремешок сумки.

Григорий вытряхнул пепел прямо под ноги.

— Дальше будет хуже. Уже интересуются, кто такая.

— Я не для себя. Ты знаешь. — Она протянула свёрток: аккуратно перевязанные рубли, спрятанные в корешке книги «Гигиена труда в СССР».

— И я не для себя, — ухмыльнулся он. — Только для идеи. Ну и потому что секретарша любит духи.

Он передал ей пачку бумаг — тонкий, но тяжёлый свёрток, в плотной обёртке из-под сахара.

— Всё, как просила: протокол допроса, копия обвинения, постановление о содержании под стражей. И пара бонусов.

— Какие бонусы? — насторожилась Анна.

— Перехваченная записка, адресованная семье, и характеристика с места работы. Завхоз дал по дружбе. Там его «антисоветчина» звучит как поэма.

Она прижала свёрток к груди. Её сердце било в висках.

— Спасибо, Гриша. Правда. Без тебя...

— Не растекайся, Коваленко. У тебя долг растёт, как проценты в сберкассе.

— Мы договаривались на три дела. Это второе.

— Да, но у тебя лицо, как у Нины из соседнего отдела, когда она на колготки по талонам смотрит. А значит — будет ещё.

Он затушил сигарету о металлический бордюр вагона. Его перстень сверкнул в свете фонаря.

— Осторожнее с этим. Не вздумай брать с собой в суд.

Анна кивнула. Её взгляд скользнул за спину Григория — в тени между двумя вагонами мелькнула чья-то фигура в тёмной куртке. Она не подала виду.

— У нас есть 133-я. Срок следствия превышен на шесть дней.

— Это тебе подарочек. Секретарь промолчала, но я видел по глазам — поняла. Осталось подложить в правильный момент.

— Я сделаю это.

Она повернулась и быстро зашагала прочь. За спиной — скрип вагонной двери, ржавый гул и звонкий голос Григория:

— Передай привет Михаилу. Скажи — пока ты защищаешь правду, я охраняю твою тень.

В комнате пахло воском и дождём. Свеча, как солдат на посту, мерцала на краю стола. Анна разложила документы на клеёнке.

Первое — протокол задержания. Ровные строки: «задержан 25 августа», «протокол составлен 26 августа».

«А постановление — от 29-го. Ха. Три дня в вакууме. Это уже дыра. Если хорошо подсветить — провалится всё дело».

Далее — обвинение по 70-й: «антисоветская агитация, направленная против внешней политики СССР, выраженная в публичных высказываниях и демонстративных действиях».

Анна подчёркивала фразы карандашом. Писала на полях: «не конкретизировано», «отсутствие мотива», «нет понятых».

На листе с характеристикой — подчеркнутая фраза: «ответственен, не конфликтен, проявлял сочувствие к судьбе Чехословакии».

«Вот оно. Обратим в человеческое. Судья должен видеть не абстракцию, а человека, читающего стихи. И пишущего жене».

Она достала последнюю бумагу — тонкий обрывок. Почерк разборчивый: «...если меня не станет, знай: я не стыдился говорить то, что думал. Молчание страшнее крика».

Сердце Анны сжалось. Она убрала записку в книгу, между страниц 112 и 113, рядом с заметками по процедуре.

Потом села на край кровати.

В комнате было тихо. Только капли дождя за окном, шорох с улицы и её дыхание.

Она не знала, во сколько уснёт. Но знала: с завтрашнего дня у неё есть лазейка. И шанс.

«Раньше я искала истину в судебных томах. А теперь — в ржавчине, сигаретах и железнодорожной пыли. И всё равно — это работа. Это путь».

Свеча дрогнула. Анна встала, подошла к полу, приподняла доску и бережно спрятала документы.

«Я спасу Файнберга. Даже если после этого придут за мной».

Она уселась обратно, поправила платок, и, уже не чувствуя страха, вернулась к делам.

Зал Ярославского областного суда напоминал старый чемодан: пахло пылью, кожей и временем. Потемневшие стены, портрет Ленина, слегка перекошенный, как будто наблюдал за каждым движением. Свет ламп свисал тусклыми змеями над столами, вырезая из полумрака лица и усиливая ощущение удушливой духоты. За окнами моросил дождь, шепча по стеклу, как предупреждение.

Анна стояла у стола защиты, в простом сером платье, с аккуратным платком на голове, который она завязала по моде местных бухгалтерш. На ней — ничего лишнего. Только блокнот, пара скрепок, копии документов, и острое чувство тревоги под рёбрами.

«Если он сорвётся — проиграю. Если проиграю — конец делу. И, возможно, мне».

На скамье подсудимых — Виктор Файнберг. Бледный, исхудавший, но не сломленный. Его пальцы дрожали, но глаза — ясные.

Судья Орлов сидел с прямой спиной. Его руки лежали на столе, а слева от них — приоткрытая папка. Взгляд его то и дело касался Анны. Не подбадривал, но держал, как трос — не давая сорваться.

У противоположного стола — Соколов. Пиджак серый, рубашка идеально отутюжена, в руке перо. Он писал быстро, резко, будто разрезая воздух.

Свидетель — коллега Виктора по музею. Мужчина лет сорока с плешью, нервно теребил пуговицу пиджака и не смотрел ни на кого.

Анна сделала шаг вперёд.

— Назовите, пожалуйста, дату, когда вы якобы увидели Файнберга распространяющим листовки.

Свидетель закашлялся.

— Это было... двадцать пятого. Августа. Около полудня.

— Вы уверены?

— Ну да. Мне кажется, да.

— Кажется? Или уверены?

— Уверен, — выдохнул он, отводя глаза.

Анна наклонилась к столу, пролистала бумаги.

— Согласно протоколу, вы в это время находились в командировке в Рыбинске. У меня есть копия служебной записки, подписанной вами.

Шёпот по залу. Соколов поднял голову, но промолчал.

Судья Орлов чуть подвинулся вперёд.

— Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна кивнула.

— Вы также утверждали, что слышали, как Файнберг высказывал антисоветские идеи в присутствии сотрудников музея. Можете назвать фамилии этих сотрудников?

— Ну… Там была Зинаида, из фондов. И, может быть, Семёнов…

— Семёнов уволился три месяца назад. По состоянию здоровья. Заявление написано в мае.

Свидетель сглотнул. Пуговица на пиджаке оторвалась и упала на пол со звуком, который, казалось, разнёсся по всему залу.

Соколов поднялся.

— Товарищ судья, я протестую. Адвокат отклоняется от темы, задавая вопросы, не относящиеся к сути обвинения.

— Протест отклонён, — спокойно сказал Орлов. — Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна подошла ближе к свидетелю, её голос стал тише.

— Скажите честно. У вас с Виктором были разногласия по поводу должности заместителя заведующего музеем?

— Это... не имеет отношения к делу.

— Я повторяю вопрос. Были ли у вас разногласия?

— Ну, была конкуренция, да. Но...

— То есть вы боролись за одно место?

— Ну да.

— Вы проиграли конкурс?

Свидетель замолчал. Зал шумел.

— Вы обиделись?

— Я не давал ложных показаний!

— Но ваши показания не совпадают с фактами, — Анна развернулась к суду. — Свидетель утверждает, что видел Файнберга на месте, где физически не мог находиться. Более того, у него есть личный мотив: ревность к успеху подсудимого. Это делает его показания ненадёжными.

Судья поднял взгляд от бумаг.

— Свидетель, вы можете объяснить расхождения?

— Я... может, я ошибся с датой.

— Спасибо, у меня нет больше вопросов, — Анна вернулась на место.

Файнберг посмотрел на неё. Его губы дрогнули — почти незаметная благодарность.

Соколов поднялся.

— Свидетель, были ли у вас основания полагать, что взгляды подсудимого идут вразрез с партийной линией?

— Он часто цитировал… Пастернака.

Шёпот. Судья вздохнул.

— Достаточно. Свидетель может сесть.

Анна снова взглянула на Михаила. Он мельком встретился с ней глазами. Ни улыбки, ни одобрения — только лёгкий кивок.

«Он понял. Он видел. Но что он теперь обо мне думает?»

Внутри всё сжималось.

«Этот допрос был чистым. Без подкупов, без связей. Только факты. Только закон».

Но в голове всплыли кадры: деньги от Кравцова, бумаги в вагоне, дело о балконе, улаженное через прокурора.

Она глубоко вдохнула.

«Пусть хоть кто-то увидит меня не как выскочку или авантюристку. А как защитника. Человека. Женщину, которая верит в то, что делает».

И — впервые за долгое время — она позволила себе чуть-чуть выпрямиться. Несмотря на скрип стула, на перо Соколова, на тень слухов за спиной.

Она стояла. И суд видел.

Михаил стукнул молотком — один раз, чётко. Зал стих. Пахло сыростью, нагретой бумагой и, кажется, тревогой. Лампа над столом Анны мерцала, словно раздумывая, стоит ли участвовать в этом спектакле правды.

Анна стояла у стола защиты, ладонь лежала на протоколе ареста, чуть влажной от волнения бумагой. Внутри у неё всё пульсировало — сердце, виски, пальцы.

«Ты готовилась. Ты права. Они это знают. Даже если делают вид, что не знают».

— Товарищ судья, — голос её прозвучал спокойно, хотя спина была мокра от пота, — в деле имеются противоречия, касающиеся трактовки публичности действий подсудимого.

Михаил поднял глаза. Он не моргнул, не шевельнулся — только тихий, почти невидимый жест: продолжайте.

— Согласно обвинению, Виктор Файнберг обвиняется по статье 70 Уголовного кодекса РСФСР — антисоветская агитация, — Анна обвела взглядом зал, — но ключевым элементом состава преступления является публичность распространения материалов.

Соколов приподнял голову, перо застыло.

— Между тем, в материалах дела — вот они, — она подняла копии, — содержатся сведения, что письмо, содержащее так называемые «антисоветские тезисы», было направлено в адрес депутатов Верховного Совета и... КГБ СССР.

Анна сделала паузу. В зале — ни кашля, ни скрипа.

— Ни один экземпляр не был опубликован, размножен, передан гражданам. Документ не вышел за рамки закрытого обращения к государственным структурам. А значит — не подпадает под понятие публичного действия, закреплённого в правовой практике.

Соколов усмехнулся, встал.

— Товарищ судья, защита манипулирует формулировками. Факт намерения подрыва авторитета советской власти не требует распространения в публичном смысле. Сам факт составления — уже акт агитации.

— Возражаю, — Анна подняла руку. — УПК РСФСР требует точности в трактовке. Намерение — это категория психологии. Суд оценивает действия. А действия — были обращены к представителям государственной власти.

— С какой целью? — рявкнул Соколов. — Это же подрывная риторика!

— С целью защитить гуманистические принципы. Вот цитата из письма, — Анна раскрыла лист, — «Мы протестуем не как враги страны, а как её граждане, за её честь и достоинство». Это — защита прав человека, товарищ прокурор. Не клевета.

Соколов закатил глаза. Михаил поднял руку.

— Товарищи, без перебивания.

Он посмотрел на Анну. Молча. Долго.

«Он слушает. Не из вежливости. По-настоящему».

— Кроме того, — продолжила Анна, — в материалах следствия допущено грубое нарушение сроков содержания под стражей без предъявления обвинения. Согласно статье 133 УПК РСФСР, этот срок не может превышать десяти суток без санкции прокурора. Подсудимый находился под арестом семнадцать суток до составления официального протокола.

Михаил приподнял бровь. Губы у него дрогнули. Почти — улыбка. Анна заметила. И это придало ей уверенности.

— Прошу суд исключить из материалов дела доказательства, полученные с нарушением установленного законом порядка.

— Протестую, — выкрикнул Соколов, вскакивая. — Это формализм! Защита использует юридические казуистики, чтобы оправдать антисоветские действия!

— Я использую законы Советского Союза, товарищ прокурор, — Анна повернулась к нему. — Такие же законы, которые защищают вас. И меня. И каждого, кто сейчас в этом зале.

В зале воцарилась тишина. Только дождь по стеклу. Скрипнул чей-то стул. Михаил открыл папку. Медленно перелистал страницу. Отложил ручку.

— Суд рассмотрит ходатайство. Продолжим заседание через пятнадцать минут. Перерыв.

Молоток ударил снова. Люди зашевелились, но разговоров почти не было. Только взгляды.

Анна опустилась на скамью. Веки дрожали. Протокол ареста лежал перед ней, как трофей и приговор одновременно. Михаил поднялся и, проходя мимо, задержал шаг. Не сказал ни слова. Только снова тот самый — крошечный — кивок.

«Я слышал. Я понял».

Соколов же зыркнул на неё с ненавистью. Перо снова скребло бумагу. Плотно. С нажимом.

«Он будет мстить. Либо здесь, либо за дверями. Но он понял: я не споткнусь на этом».

Анна взяла ручку. Открыла папку. Её пальцы дрожали от усталости, но взгляд — был твёрдым.

«Я использовала их же законы. Их букву. И если удастся — пройду через эту стену. Без страха. С именем. И с совестью».

Свет лампы дрожал над бумагами, а за окном дождь наконец начал стихать.

Сквозь пыльное мутное стекло дождь стучал в зал суда, как будто сам Ярославль прислушивался к исходу. Воздух был тяжёлый — запах старой бумаги, дешёвых советских чернил и сырости от ссохшихся стен, где уже проступали пятна. Всё казалось наэлектризованным. Молчали даже журналисты из «Северного рабочего».

Анна стояла у стола защиты, обе руки крепко сжимали край. Пальцы побелели. Напротив — Файнберг, исхудавший, но всё ещё с прямой осанкой. Его взгляд — не на Михаила, не в зал — только на неё. Он слегка кивнул.

«Держись. Ты уже почти там».

Михаил Орлов медленно опустил глаза на папку с делом. Его жест был неторопливым, как будто он отмерял каждую секунду. Он снял очки, протёр их платком и заговорил, не вставая:

— Суд, рассмотрев представленные материалы, заслушав доводы стороны защиты и обвинения...

Соколов подался вперёд, блокнот в руке затрепетал, словно нервный зверёк. Губы его дрогнули, и Анна уловила, как он сжал зубы.

— ...приходит к выводу, что в действиях Виктора Ильича Файнберга отсутствует состав преступления, предусмотренного статьёй 70 УК РСФСР. Письмо, послужившее основанием обвинения, было направлено исключительно в адрес государственных органов и не подлежит классификации как публичная агитация.

Анна не шелохнулась.

«Ещё не всё. Ещё не конец».

— Кроме того, — продолжил Михаил, — суд принимает во внимание нарушение сроков предварительного следствия, зафиксированное в протоколе, и считает, что полученные доказательства не могут быть признаны допустимыми.

Сквозь зал прошёл выдох. Как единый вздох города, затаившегося за занавесками, в коридорах, у приёмников.

— Подсудимый Файнберг оправдан. Постановление вступает в силу немедленно.

Молоток ударил по дереву.

И началось.

Публика зашевелилась, но никто не закричал. Это был тот момент, когда все понимали: шум — риск. Слухи — угроза. Но в глазах — свет.

Файнберг встал. Подошёл к Анне. Его голос был едва слышен:

— Спасибо. Я думал... я не выйду.

Анна улыбнулась. Её голос тоже был сдержан:

— Вы выйдете. И вы ещё будете говорить — открыто.

Они обменялись взглядами. И в этот момент за спиной раздался голос Соколова:

— Я требую внести протест. Решение суда нарушает базовые принципы советской юриспруденции. Это юридические манипуляции, не правосудие!

— Протест может быть подан в установленном порядке, — ответил Михаил, поднимаясь. — Заседание окончено.

Он взглянул на Анну. И, выходя из-за стола, «случайно» оставил раскрытую папку. Одна из страниц — набросок будущего дела. Не связанного с Файнбергом. Политического. Нового.

Анна подошла. Словно случайно пролистала. Бросила взгляд. Три фамилии. Один почерк. И печать, которую знала только по делам КГБ. Она закрыла папку и пододвинула ближе к краю стола. Не взяла. Просто посмотрела на Михаила.

Он уже спускался по ступенькам. Но, поравнявшись, произнёс тихо, не глядя:

— У вас было три очень точных аргумента. Третье — личное.

Анна не поняла сразу.

— Что вы имеете в виду?

Михаил на секунду задержался. Всё ещё не поворачиваясь:

— Вы защищаете не только людей. Но и своё отражение в зеркале. Это редко. Даже сейчас.

Он пошёл дальше. Стук его каблуков по деревянному полу растворился в шорохе публики, выходящей из зала.

Анна глубоко вдохнула. В её груди гремел ураган — гордость, страх, облегчение, вина. Всё сразу. Она знала: за дверью Соколов будет шептать. Прокурорская коллегия уже знает о ней. Лидия у подъезда сплетничает. Коллеги в облколлегии ждут её ошибки.

Но сейчас — она выиграла.

Файнберг был свободен.

Михаил — не предал.

И её голос — пусть хриплый, уставший — звучал в этом зале.

Анна медленно собрала бумаги, обернулась и встретилась взглядом с Файнбергом, который всё ещё стоял, не веря. Она кивнула. Он понял.

А потом вышла в коридор, вдыхая запах мокрого линолеума и выцветших листовок на стенах. Её шаг был лёгким.

И пусть всё впереди — она знала: этот день уже принадлежал свету.

Ветер доносил запахи Волги — сырость, водоросли, лёгкий аромат дров, как будто где-то по соседству кто-то всё ещё топил печь. В заброшенном сквере, где кусты давно разрослись, как вольные художники, и скамейки держались на честном слове, Анна сидела, держа сумку на коленях. Пальцы судорожно перебирали край платка.

Сквозь туман, мягкий, как ватный хлороформ, вынырнула фигура. Михаил шёл медленно, будто не хотел спугнуть само время. Его серый свитер казался ещё светлее на фоне окружающей полутьмы. Он остановился у скамейки, взгляд короткий, но внимательный.

— Добрый вечер, товарищ Коваленко.

Анна кивнула. Голос показался хриплым даже себе:

— Добрый, товарищ судья.

Он уселся рядом. Ноги вытянул, положил пальто на спинку. Несколько секунд они просто слушали, как шумит река внизу, как фонарь над дорожкой щёлкает и мерцает, как колышется трава.

— Я хотел поблагодарить, — сказал он наконец. — Вы сделали невозможное.

— Я сделала свою работу.

— Вы сделали больше. Я видел.

Анна отвела взгляд. Глаза уставились на ту самую траву, что нежно касалась краёв бетонной дорожки. Она прошептала:

— Местные уже шепчутся. Лидия у подъезда косится. В коллегии переглядываются. Словно я под судом, а не в зале заседаний.

— Вы знали, что так будет?

— Знала. Но не думала, что будет так... шумно.

Он усмехнулся. Мягко, не в насмешку:

— А вы громкая. Без крика, но заметная. Вы врываетесь, будто не из этого времени.

Анна прищурилась:

— Может, и правда не отсюда.

— Я знаю. Мой отец требует донести на вас.

Пауза упала, как мокрый платок. В груди Анны сжалось. Её голос стал резче:

— Что он знает?

— Ничего. Только слухи. Что вы из столицы. Что вы опасная. Что у вас связи с Григорием. Что прокурор Кузнецова что-то прикрыла. Что вы слишком умная. И слишком свободная.

Анна горько усмехнулась.

— Свободная? В 1969 году?

— Он боится за мою карьеру.

— А вы?

Он повернулся к ней.

— Я не хочу делать то, что он требует.

— Михаил... — она замолчала, впервые назвав его по имени. — Я спасаю невинных. Но я боюсь паутины. Я всё время чувствую её — как липкая сеть, на коже, на языке, в волосах. Чуть дёрнешься — и тебя уже записали. Уже жмут руку — только чтобы уцепиться.

— Я знаю, — тихо ответил он. — И я не позволю, чтобы вас затянули.

Она посмотрела на него. Прямо. С тем напряжением, которое не скроешь за иронией.

— Почему вы мне помогаете?

Он улыбнулся уголками губ. Неуверенно.

— Потому что вы напоминаете, как это — выбирать. Не просто подписывать. Не просто кивать. А выбирать.

Анна опустила взгляд. В сумке, под обложкой «Социалистической законности», прятались её заметки. И часы. Те самые. Они чуть светились — в ответ на мысли о Файнберге.

— Я не герой. Я выбрала деньги в деле Кравцова. Я закрыла глаза в деле о балконе. У меня руки в компромиссах.

— Но сегодня вы сделали выбор другой.

Он встал. Пальто закинул на плечо.

— Не доверяйте мне вслепую, Анна. Я не святой. Но если вы когда-нибудь решите, что можно — доверьтесь хоть немного.

Она тоже поднялась. Сердце стучало как бешеное. Казалось, что весь сквер слушал их — ветви деревьев, камыши, даже мерцающий фонарь.

— Тогда... спасибо, что не донесли.

Он кивнул.

— Пока не донёс.

— Пока?

— А вдруг вы окажетесь настоящей шпионкой?

Анна улыбнулась. И впервые — по-настоящему.

— Тогда я подарю вам часы. Чтобы вы могли остановить момент перед тем, как меня разоблачите.

Они разошлись в разные стороны — сквозь туман, через колышущиеся травы. Но между ними — осталась ниточка. Тонкая, как леска. Живая. И прочная.

Глава 29: Скрип коммунальных стен

Запах жареной рыбы въедался в волосы, одежду и кожу, словно пытался прописаться в её московской памяти. Газовая плита посреди тесной кухни гудела, из одной конфорки вырывался пламень, как будто сорвавшийся с поводка. Анна держала алюминиевую кастрюлю двумя руками — вода уже начинала закипать, и пар поднимался, запотевая стёкла очков.

Рядом, у разделочного стола, с грохотом рубила лук Вера. Её локти стояли врозь, лицо было напряжённым, будто она не резала овощ, а устраивала допрос.

— Товарищ Коваленко, — проговорила она, не оборачиваясь, — я вас уже просила: не занимайте плиту сразу после шести. У меня рыба. Мужу надо брать с собой. Он на смену.

— Я только воду, — Анна опустила голос. — Пять минут и всё.

— Пять минут у вас уже семнадцать, — отрезала Вера. — Плита общая. Не Москва тут.

«Вот и началось», — подумала Анна, стараясь не выдать раздражения.

Половицы скрипнули — в дверях появился Иван, в вязаном жилете поверх рубахи, с чашкой чая в руках.

— С утра война за кастрюли? — хмыкнул он и сел за крайний стол. — Как на заводе, честное слово.

Лидия, свернув газету и прижав к груди, скользнула взглядом по Анне:

— У нас тут очередь, товарищ адвокат. У кого дежурство — тот и ставит первым. Всё по расписанию.

— Я помыла за собой, — сказала Анна. — И раковину вычистила.

— Это не героизм, а обязанность, — бросила Вера. — И вообще, кто вас научил посуду сразу мыть? Это что — мода новая? Мы все в очереди стоим.

Анна вытерла руки о полотенце. Платье жало под мышками, платок сползал с волос. В голове пульсировали дела — Файнберг, Кравцов, балкон. Мелькнула мысль: «Тут каждая кастрюля — повод для суда».

— Простите, — выдохнула она. — Я не хотела нарушать порядок.

— Хотела, не хотела… — Вера бросила лук в сковородку с таким звуком, будто обвинительный акт.

Анна отступила к стене, поставив кастрюлю на край стола. Её сумка, аккуратно прислонённая к стенке, казалась вражеской территорией.

«Скоро начнут перетряхивать. Кто из наших читает "Социалистическую законность" на кухне?»

— Надо будет в следующий раз вам график переписать, — заметил Иван, глядя на Лидию. — А то Анна у нас не вписана. Не по-советски как-то.

— Так пусть себя запишет. Или вы думаете, если из столицы, то всё можно? — Вера повернулась, подняв брови. — У нас тут всё общее. Не бюро. Не кабинет.

Анна кивнула. Холод с окна пробирал под кожу, но жар кухни и людских взглядов был хуже. Она снова подошла к мойке, слила воду из кастрюли, стараясь не издать ни звука.

— Вот это правильно, — прокомментировала Вера. — И экономия газа, и чистота. Вы только так и делайте, без этих своих заморочек.

Анна не ответила. Вода стекала в раковину — с шумом, почти как аплодисменты.

«У меня была своя кухня. Кофемашина. Тишина. Даже окно на парк. А теперь — кастрюли, газ и Вера».

Она взяла сумку, крепко сжав ручки.

— Я запишусь в график, — сказала. — И не буду мешать.

— Вот и молодец, — кивнула Лидия. — А то люди-то говорят…

Анна задержала взгляд.

— Что говорят?

— Что не как все вы. Особенная.

Иван усмехнулся:

— У нас тут таких особенных давно не было.

Анна улыбнулась сухо:

— Были. Просто вы забыли.

И вышла. Половица скрипнула, как судебная печать.

Снаружи снег шёл мягко, равномерно. Она поправила платок и направилась в свою комнату. Под полом — тайник с вырезанными вырезками, заметками по делу Файнберга, и маленьким листком, где было выведено: «Плита — с 6:45 до 7:05, потом Вера. Помыть всё сразу. Не спорить».

Она села на кровать, опустив голову.

«Если выжила сегодня — значит, справлюсь и с рынком. И с Михаилом. И с Олегом. Но сначала — чай на керосинке».

Улыбка коснулась губ. Не героизм. А адаптация. Жёсткая, нелепая, но светлая. Как утро в коммуналке.

Полдень сковал Ярославль серым холодом. В воздухе стоял стойкий запах замёрзшей картошки, сырости и ветра, в котором слышалось: «Покупайте, пока не поздно», — но на деле покупать было нечего. Рынок походил на плохо склеенный макет: пара лотков с потемневшими банками, картошка в комьях земли, да продавщицы, больше похожие на часовых, чем на торгующих. Из громкоговорителя, надетого на столб, лениво гремело:

— Социализм — это изобилие, товарищи! Пятилетка — в четыре года!

Анна держала сумку крепче, чем обычно. Валенки глотали снег, лицо щипало от мороза, а браслет в кармане — пластиковый, блестящий, из другой эпохи — казался одновременно спасением и предательством.

«Мой браслет — билет в тепло, а не украшение. Хотя в 2005-м он даже не стоил ничего особенного…»

Она пробиралась вдоль лотков, прищурившись. Весь рынок был как подслеповатый зверь: грязный, ушастый и голодный. Люди говорили шёпотом, словно боялись, что цену услышит кто-то третий.

У ящика с табличкой «сигареты и текстиль» стоял Григорий — сутулый, с пухлой кожанкой, покрытой инеем. Он держал руки в рукавицах без пальцев, а глаза щурились хитро, как у вора, что знает цену не только товару, но и страху.

— Товарищ, — Анна заговорила тихо, подходя сбоку, — у вас есть одеяло?

— Может, и есть, — отозвался он, не глядя. — А может, и не для всех.

Анна вытянула руку из кармана и сжала браслет в кулаке.

— Я могу предложить вещицу. Югославская, — добавила после паузы.

Григорий посмотрел. Медленно, без резких движений, как кот на крыше.

— Показывайте. Но не на виду. И вон от тех двоих не отворачивайтесь. Видите? Серый и в кепке.

Анна скосила глаза. Мужчина в сером пальто, высокий, с худым лицом, смотрел будто поверх толпы — но её взгляд поймал.

«Он снова здесь. Или похожий. Или они все одинаковые…»

Она не обернулась. Достала браслет, сжала в ладони, протянула Григорию, прикрыв рукой, как будто подавала спичку.

— Это не стекло. Это поликарбонат. В вашем времени такого нет.

— В нашем времени, — поправил он с усмешкой. — Ага. Красивый. Лёгкий.

Он покрутил, постучал по нему ногтем, принюхался даже.

— Одеяло дам. Но не байковое. Китай. Тёплое, но синтетика.

— Меня устроит, — Анна выдохнула. — И сигареты — если есть.

— Сигареты отдельно, — ответил он. — У меня не гастроном. Даю одеяло, беру браслет. Всё честно.

— Честно, — кивнула она. — Заверните.

Он полез под ящик. Из кучи мешков вытащил серый, не новый, но плотный свёрток. Запах пыли, сырой ткани и чужих домов вырвался из него.

— Держите. Не потеряйте.

— Я адвокат, — отрезала Анна. — Потеряю — найду.

— Не сомневаюсь, товарищ юрист, — ухмыльнулся Григорий. — С такими манерами вас даже к партком не вызовут. Сами придут.

Она забрала свёрток и отступила. Взгляд в сером пальто по-прежнему следил. Не двигаясь. Не мигая.

«Он не милиционер. У милиции глаза другие. Эти — цепляются. Как у прокурора, только без закона за спиной».

Анна пошла сквозь рынок, стараясь не ускоряться. Одеяло тянуло плечо. Снег в валенках начал таять, носки намокли. Громкоговоритель переключился:

— Народ, вперёд! Каждый день — ударный труд!

Она свернула за ларёк с пустыми банками, оглянулась — фигура в пальто всё ещё стояла.

Дома, в своей комнате, она развернула одеяло и присела. Серый, тяжёлый, с запахом старого склада. Но — тёплый.

«Я всё ещё адвокат. Просто теперь улики — из пластмассы, сделки — на снегу, и клиента не видно, пока не поздно».

В углу зашуршали газеты. Она подтянула их к себе и спрятала свёрток под матрас.

«Плита, рынок, Вера, Григорий. Все требуют цену. Но я ещё держусь».

Из коридора донёсся голос Веры:

— Кто в гастроном пойдёт? У меня молоко записано!

Анна закрыла глаза.

«Теперь — гастроном. Потом — суд. Потом — снова рынок. А пока я — жива. И у меня есть одеяло».

В гастрономе пахло квашеной капустой, старой тряпкой и холодом. Лампочка под потолком мерцала, будто боялась перегореть, и весь зал, насквозь промёрзший, был залит жёлтым светом, в котором всё выглядело ещё серее.

Очередь тянулась от хлебного отдела до самой двери, где хлестал сквозняк. Люди стояли плотно: кто в ватниках, кто в пальто с заплатами, платки на женщинах запорошены снегом, а носы — красные от мороза. В воздухе бормотание:

— Сегодня, говорят, печень трески дали…

— Только по талонам. Мне Марфа Павловна шепнула…

— А хлеб чёрный — считай, праздник. Белого опять нет.

Анна стояла в конце, прижав к боку сумку. Пальцы зябли даже в варежках, и платок всё время съезжал, обнажая висок.

«Тут час за хлебом — как ритуал. А я думала, стресс — это заседание с прокурором…».

Она глядела вперёд, туда, где у прилавка двигались медленно, как по минному полю. Над головами висел плакат с облезшей надписью: Социализм — наше будущее. Рядом — ещё один, новее: Экономия — дело государственной важности!

— Товарищи, пододвигаемся, не зевайте! — окликнула продавщица, крупная женщина в переднике, с красным лицом. — Кто без талонов — не подходить. Я не волшебница!

Анна вздохнула. В сумке лежала карточка жителя и пара рублей. Ни одного талона.

«В 2005-м хлеб просто лежал в корзине. Бери — хоть двадцать батонов. Теперь хлеб — предмет дипломатии».

Впереди женщина с узелком заспорила:

— Да я же вчера получила!

— Получить и предъявить — не одно и то же!

— Ну запишите меня, я завтра принесу…

— А я потом откуда хлеб возьму? Из воздуха?

Очередь зашумела. Кто-то за Анной пробормотал:

— Опять новенькая лезет. Без бумажки ты букашка.

Она обернулась. Старик в фуфайке, с острым носом и серыми глазами, смотрел прямо.

— Я не лезу, — тихо сказала Анна. — Я спрашиваю.

— Спрашивай талоны у домкома. Без них тут и не дыши.

Она кивнула и замолчала.

На улице завыл громкоговоритель:

— Социализм — это уверенность в завтрашнем дне! Продукты в продаже имеются повсеместно!

Анна зажмурилась. «Если уверенность — это две банки горошка на весь прилавок, то я переоценила слова».

Очередь сдвинулась. Осталось трое перед ней. Она прикидывала: сказать, что потеряла талоны? Сослаться на болезнь? Или промолчать?

Вдруг боковым зрением она уловила движение за стеклом. Мужчина в сером пальто стоял у двери гастронома. Всё тот же: худощавый, высокий, взгляд — не смотрел, а регистрировал. Не мигал. Просто стоял.

«Он опять здесь. Или это уже галлюцинация…».

Сердце ускорилось. Руки вспотели в варежках.

— Девушка, — продавщица окликнула. — Ну вы заходите или в музее?

Анна подошла.

— У меня карточка. Я новенькая. Только чёрный хлеб, если можно.

— Талоны?

— Нет. Пока. Домком ещё не дал. Я только поселилась.

Продавщица склонилась через прилавок, прищурилась.

— Где поселились?

— Каляева, двадцать. Коммуналка, комната третья. Соседка — Вера… папанина вроде.

— Вера Лукина? А-а, та, что всегда ноет, что селёдки мало. Ну, раз Вера за вас головой, дам буханку. Но завтра — талоны.

— Спасибо, — Анна вздохнула. — Я принесу.

— Говори это молоку, — фыркнула продавщица и положила буханку в обёртку. — Держи. Очередь не задерживай.

Анна взяла хлеб, прижала к груди. Он был тёплый. Настоящий.

Выходя, она снова посмотрела на дверь. Мужчина исчез.

На снегу остался след. Один.

«Или я начинаю сходить с ума. Или за мной действительно следят».

Но хлеб в руках был настоящим. И этот день — пока — выигран.

Снег хрустел под валенками. Переулок шёл между сараями и глухими дворами, пахло углём и сыростью. По низким крышам ползли полоски дыма, фонари подрагивали в морозе. Анна сжимала сумку, в которую была засунута книга «Социалистическая законность», аккуратно разрезанная по корешку: между страницами — её заметки, вложенные, как в адвокатскую папку.

«Если меня остановят… Нет. Лучше, чтобы не останавливали вообще».

Она шла, опустив голову. По главной улице, что пересекала город от проспекта до вокзала, прогуливались двое в шинелях. Один встал прямо у перехода и щёлкнул фонариком, осматривая документы какого-то мужчину в серой шапке.

Анна свернула в бок. Сердце стучало, как в суде перед объявлением приговора.

— Гражданочка, налево нельзя, там завал, — окликнул голос из двора.

— Я знаю, — ответила, не оборачиваясь. — Мне к аптеке. Через двор короче.

Она шла, не сбавляя темпа. Рядом скрипели ворота, где-то за стеной лаяла собака. Над забором висел плакат с облезшими буквами: Слава КПСС!

«Слава вам, если вы не догадаетесь, что я чужая».

За спиной, в глубине улицы, мелькнула фигура. Длинное пальто. Серый цвет. Прямые плечи. Он не шёл за ней — он просто появился. Как и в прошлый раз.

«Он везде. Или я действительно схожу с ума. Или мне пора учиться бегать переулками, как местные».

Сумка врезалась в ребро. Анна перехватила её, чуть наклонившись вперёд, будто ветер мешал идти. Хотя ветра не было. Только холод. Ярославский холод с привкусом угля и недоверия.

Она вышла к другой улице, тихой, с покосившимися домами. В окне кто-то смотрел телевизор, — слышен был голос диктора:

— …ударники социалистического труда в этом месяце перевыполнили план…

«И никто не перевыполнил план по свободе».

— Девушка! — вдруг позвал кто-то из-за спины. — Стойте! Документы!

Анна резко свернула в арку. Сердце подпрыгнуло. Она почти бегом проскользнула через двор, выскочила на задний переулок и остановилась, задыхаясь.

— Не тебе, наверное, — пробормотал голос издалека. — Вон та. В красной куртке.

Она прислонилась к стене.

«Слишком заметная. Плечи прямые, осанка московская. Надо быть серой. Вписанной. Забытой. Тогда пройдёшь».

Шаги стихли. Позади никого. Впереди — поворот на улицу, ведущую к дому. Она медленно пошла, глядя под ноги. Валенки уже отсырели.

Когда она дошла до крыльца, села на ступеньку и только тогда позволила себе открыть сумку. Заметки были на месте. В книге — аккуратно сложенные документы дела Кравцова.

«Из-за шкафа я теперь бегаю дворами. Отлично. Оправдать вора мебели — это уже карьера. Где вы, мои коллеги из двухтысячных? Хоть бы кофе принесли…»

Она рассмеялась. Вслух. Потом посмотрела вверх — небо было светлым, как будто всё происходящее вообще не касалось небес.

Рядом на лавке сидел мальчишка с портфелем.

— Тётенька, а вы чего смеётесь?

— Просто вспомнила, что была другой, — сказала она, не глядя. — Совсем другой.

— А вы теперь какая?

— Тихая. Надеюсь.

Она поднялась, прижала книгу к груди и вошла в подъезд. Сегодня она выжила. Завтра — тоже, если не вздумает идти по проспекту.

Кухня встретила её сыростью, жареным луком и треском печки. Ночь в коммуналке была особенно тихой — даже радио кто-то, видно, выключил. Лампа под потолком мигнула и зажглась, освещая облупленные стены и стол с эмалированной миской, где лежала крупа — редкая, добытая с боем. Анна встала у плиты, прижимая руки к телу. От них всё ещё шёл холод.

«Значит, теперь я варю кашу. Без мультиварки. Без рецепта. Без соли — потому что соль прячется в шкафу за тряпками. Великолепно».

Она сняла крышку с алюминиевой кастрюли, залила крупу водой и аккуратно поставила на ближнюю конфорку. Плита потрескивала, как обиженная старуха, и горела неравномерно — пламя гуляло, будто подслушивало разговоры за стенкой.

— Гуще делай, — сказал Иван, не поднимая головы от кружки. — Иначе не наешься.

— Благодарю, — сухо отозвалась Анна. — Я стараюсь.

Он кивнул, будто отметил галочку: «ответила по-советски». За столом сидела Вера, свернув газету в трубочку. Она не смотрела на Анну, но уголком глаза явно следила за каждым её движением.

— Тебя где такому учат? — спросила она вдруг. — Мешать надо по часовой, не как у тебя.

— У нас, в Москве, каша и без круга варится, — выдохнула Анна и тут же поняла, что сказала лишнее.

Вера прищурилась:

— В Москве, значит… А чего к нам?

Анна поставила ложку в стакан и накрыла кастрюлю крышкой.

— Родственники. Умерли. Дом остался. Вот и приехала.

— Родственники в доме с четырьмя комнатами? Повезло, — бросил Иван и отпил глоток. — У нас вот три семьи на два умывальника.

Анна отвернулась к плите. Внутри сжалось. Она вспомнила кухню 2005 года, с сенсорной плитой и блестящими приборами. Там готовить было эстетическим актом, не квестом на выживание. Здесь же…

«Тут каша — как ритуал выживания. Приобщение. Испытание на вписанность. Кто справился — тот свой».

Печь треснула чуть громче, и из угла донеслось шуршание — кто-то шёл по коридору. Соседи. Всегда где-то рядом. Всегда слышат. Заметки она спрятала надёжно, но сердце всё ещё ныло от напряжения.

— А ты, часом, не из тех? — Вера подалась вперёд. — Что по ночам пишут. Или носятся с чемоданами.

— Я по ночам сплю, — отрезала Анна. — Как все нормальные люди.

— Ну-ну, — буркнул Иван, отодвигая кружку. — Только смотри. Тут у нас не Москва.

Каша закипела. Она приподняла крышку и понюхала — пахло терпко, немного дымно, но съедобно. Вмешала ложкой, прищурилась. Консистенция была странной, но главное — не сжечь.

— Ой, давай я, — Вера встала, отложив газету. — Смотрю, руки у тебя нежные, столовые. Такие кашу не мешают, такие её приносят.

Анна отступила. Вера бодро подошла, ухватила кастрюлю и начала мешать с видом боевого повара на передовой.

— Вот так. Видишь? А ты, кстати, сахар есть принесла?

— Нет, — ответила Анна. — Только крупа. Из продуктового. Без талонов много не дают.

— Конечно, не дают. Не свои ведь, — фыркнула Вера. — Своим и без талонов по звонку положат. А тебе пока — каша. Без всего.

Анна молчала. Она смотрела на белёсую массу в кастрюле и ощущала, как вместе с ней перевариваются мысли. Файнберг. Кравцов. Михаил. Артём. Всё это было в ней — не отдельными делами, а слитой болью, тревогой и странной, неуместной решимостью.

«Ты здесь. И завтра ты здесь проснёшься. В этой кухне, где считают, как ты мешаешь кашу. Значит, учись мешать правильно».

Вера выключила плиту, поставила кастрюлю на тряпку. Иван встал, потянулся, взял миску.

— Ладно, ночуйте, юристка. Утром тебя вызовет председатель — говорит, надо побеседовать. Не знаю, о чём.

Анна кивнула:

— Спасибо за предупреждение.

Она разлила кашу по мискам. Горячий пар поднялся вверх, рассеялся у лампы. Было тепло. Наконец.

— Не пересолила, — пробурчал Иван.

— Ты и не солила, — добавила Вера. — Но жевать можно.

Анна улыбнулась.

— Это пока только первая каша.

— Ага. Первая — на чужой крупе. Потом — на своей.

Она села к столу. Взяла ложку. Сделала первый глоток. Тепло, пресно, но — съедобно.

«Если я научусь варить это — я научусь и остальному».

Глава 30: Танец с компроматом

Сырой запах от осеннего дождя тянулся в комнату сквозь щели в окне. Свеча на столе дрожала от сквозняка, и зыбкая тень Анны плавала по облупленной стене. На столе лежала папка с делом Петра Григоренко, рядом аккуратной стопкой — документы по мелкому делу о чердаке.

Анна, в лёгком платье и повязанном платке, наклонилась над бумагами, водя пальцем по строчкам протокола.

— Значит, по чердаку вы хотите, чтобы я оформила мировое? — Тихо спросила она, не поднимая головы.

— Мировое, да, — откликнулся Григорий, стоявший у двери. — С прокуроршей я уже поговорил. Семёнова не против, если без шума.

Анна откинулась на спинку стула.

— А материалы по Григоренко?

— Завтра передадут, — ответил он, понизив голос. — Но, Анна, это не бесплатно.

— Сколько?

— Полсотни. И ещё коробка чая для секретарши.

Анна кивнула, стараясь, чтобы в голосе не проскользнуло раздражение.

— Деньги есть. Чай достану.

Григорий подошёл ближе, бросив взгляд на папку с гербовой печатью.

— Слышал, Файнберга ты вытащила красиво.

— Потому что было за что, — сухо сказала она. — И сейчас есть за что.

— Тут сложнее, — покачал он головой. — Григоренко — не вор, не пьяница. За слова его тянут.

Анна потушила свечу и зажгла снова, поправив фитиль.

— Тем более важно, чтобы дело было у меня полностью.

За дверью скрипнули половицы. Тень мелькнула в щели — соседка Мария. Анна незаметно придвинула ногой коврик к тому месту, где под половицей был тайник.

— Я зайду вечером, — тихо сказал Григорий. — Принесу, что обещали.

— И по чердаку — быстро, — напомнила она. — Не хочу, чтобы соседи месяцами скандалили.

Он усмехнулся:

— А я думал, тебе чердаки неинтересны.

— Иногда мелочь спасает от лишних вопросов, — ответила Анна, закрывая папку и пряча её в ящик.

Григорий кивнул и вышел. Шаги по коридору стихли, а в кухне снова зашумели голоса.

Анна провела рукой по шершавой обложке книги «История СССР», где под страницами были её заметки.

«Я спасаю тех, кто борется за правду, и при этом плачу за доступ к правде. Парадокс, в котором теперь живу».

Она подняла взгляд на окно — дождь всё так же стучал по подоконнику, а из громкоговорителя на улице лилось о «социалистической дисциплине».

Свеча мигнула, но не погасла.

Сырой вечер тянулся влажным воздухом от реки, и в закоулке под старым мостом было тихо, как в запертой кладовой. Лампа над водой мигала, отбрасывая на облупленные перила длинные полосы света.

Григорий стоял у основания моста, затягиваясь сигаретой. Тлеющий кончик на миг освещал его лицо. В руках он держал свёрток, перетянутый бечёвкой.

— Держи, — он протянул свёрток, не выпуская из пальцев, пока она не вложила в его ладонь сложенные купюры.

— Здесь вся сумма, — сказала Анна, прижимая сумку к боку. — И чай я передала через Любу, как договаривались.

— Чай дошёл, секретарша довольна, — хмыкнул он. — Но учти, теперь она на тебя смотрит… с интересом.

— Мне нужно, чтобы она смотрела только на бумаги, — отрезала Анна, забирая свёрток. — Всё здесь?

— И протоколы, и фотки с акции, и вот это, — он слегка приподнял уголок бечёвки, показывая тонкий конверт. — Компромат на свидетеля.

— Какой у него интерес?

— Конкуренция за место в институте, — пояснил Григорий. — Хотел Григоренко подсидеть.

Анна кивнула, быстро проверяя верхние листы.

— По чердаку Семёнова утвердила мировое?

— Да, но сказала, чтобы ты не думала, что это всегда так будет, — с усмешкой ответил он. — Прокуроры — народ гордый.

Она перевела взгляд на него.

— Мне не нужен гордый народ, мне нужен результат.

Григорий затушил сигарету о перила.

— Смотри, Анна… я тебе помогаю, но это уже второй раз за месяц.

— И ты получил деньги, — напомнила она, убирая свёрток в сумку. — Не забывай об этом.

Он ухмыльнулся, но ничего не ответил.

Где-то за мостом мелькнула тёмная фигура, и Анна на секунду замерла, прислушиваясь к шагам.

— Это прохожий, — сказал Григорий, заметив её взгляд. — Здесь часто ходят к складам.

— Надеюсь, — тихо ответила она. — Всё, я пойду.

— Завтра жду новости, — бросил он ей вслед.

Дома, за столом при свече, Анна разложила бумаги. Листы пахли сыростью и табаком. Она пролистала протоколы, и взгляд зацепился за даты.

«Нарушение сроков следствия. Статья 133 УПК РСФСР. Вот она, моя трещина в стене обвинения».

Она откинулась на спинку стула, чувствуя, как к усталости примешивается уверенность.

В зале суда стоял глухой запах старой бумаги и сырости, будто дождь за окном проник сквозь стены. Тусклые лампы под потолком горели неровно, их свет выхватывал из полумрака лица публики. Шорохи затихли, как только Анна поднялась от стола защиты.

Она обошла стол, держа руки на виду, и остановилась перед свидетелем — крепким, но заметно нервным мужчиной лет сорока. Он то и дело теребил пуговицу пиджака, избегая её взгляда.

— Вы утверждаете, — начала Анна ровно. — Что видели Петра Григоренко возле проходной завода вечером пятого сентября?

— Да, видел, — коротко ответил свидетель, кашлянув.

— В котором часу?

— Ну… около семи.

— Семь ровно или около?

— Ну, примерно… — он замялся, взгляд метнулся в сторону Соколова.

— А вы помните, сколько тогда было людей у проходной?

— Человек десять… может, пятнадцать.

Анна наклонила голову, словно уточняя детали.

— И среди этих пятнадцати вы безошибочно узнали Григоренко?

— Да.

— При тусклом уличном свете, в толпе, с расстояния… какого?

— Ну… метров с десяти.

— Интересно, — Анна подняла бровь, — ведь в ваших показаниях на предварительном следствии указано — двадцать пять метров.

Свидетель заморгал, шум в зале усилился. Михаил за столом судьи слегка наклонился вперёд, не перебивая.

— Наверное, я ошибся тогда, — поспешно сказал свидетель.

— А может быть, вы ошиблись сейчас? — Мягко подхватила Анна.

Соколов поднялся от стола обвинения.

— Возражаю! Защитник пытается сбить свидетеля с толку!

— Вопрос по существу, — спокойно парировала Анна, не сводя взгляда с Михаила.

Судья, помедлив, кивнул:

— Возражение отклонено.

Анна вернулась к свидетелю:

— Скажите, у вас есть знакомые среди местных предпринимателей?

— Ну… есть.

— В том числе товарищ Климов?

Свидетель вздрогнул.

— Да… знаком.

— Верно ли, что Климов в августе обращался к вам с просьбой занять ваше место в отделе снабжения?

— Это… к делу не относится, — выдавил он, взгляд метнулся в зал.

— Относится, — отчётливо произнесла Анна. — Потому что именно после отказа уступить место вы стали свидетелем по делу Григоренко.

Соколов снова поднялся:

— Защитник выдвигает неподтверждённые версии!

— Я опираюсь на материалы дела и на ответы свидетеля, — Анна держала голос ровным, но внутри у неё стучало сердце.

«Если он сорвётся, это конец».

Михаил снова кивнул:

— Продолжайте, защитник.

— Так вы уверены, — Анна шагнула ближе. — Что видели, как Григоренко распространял листовки?

Свидетель открыл рот, закрыл, сжал пуговицу так, что та едва не оторвалась.

— Я… не уверен, что это были именно листовки.

В зале прошёл глухой шум. Григоренко поднял голову, и в его взгляде мелькнула благодарность.

— У меня нет больше вопросов, — сказала Анна и вернулась на своё место.

Михаил склонился над бумагами, а Соколов лихорадочно записывал что-то в блокноте, едва сдерживая раздражение.

«Пусть злится. Главное, что трещина в их стене уже есть», — подумала Анна, чувствуя, как к вине за прошлые сделки прибавляется тихий вкус победы.

Тяжёлый воздух зала давил, словно стены и потолок впитали каждое слово, сказанное за годы судебных процессов. Анна стояла у стола защиты, ладонь на стопке протоколов. Перед ней — магнитофон с записью, на которой зафиксирована акция Григоренко. Она почувствовала, как тонкая плёнка внутри механизма щёлкнула, и в зале раздался приглушённый гул голосов, записанных несколько месяцев назад.

— Товарищ судья, — начала она ровно, но с лёгким нажимом в голосе. — Данная запись подтверждает, что выступление моего подзащитного не носило публичного характера. Присутствовали лишь члены кружка по интересам, в количестве не более восьми человек.

Михаил слегка склонил голову, положив руки на стол.

— Продолжайте, защитник.

— По действующему УПК РСФСР, публичным считается выступление, доступное неограниченному кругу лиц. Здесь же мы имеем строго ограниченный состав слушателей. Это подтверждают как запись, так и протоколы, в которых указаны имена всех присутствующих.

Соколов, до этого делавший пометки, поднял глаза:

— Возражаю! Подсудимый действовал умышленно, понимая, что сведения будут распространены далее.

— Вы имеете доказательства этого умысла? — Анна прищурилась, но голос остался спокойным. — В материалах дела их нет. Зато есть нарушения, в частности, по срокам следствия. Статья сто тридцать третья УПК РСФСР — превышение установленных сроков без мотивированного постановления. Это прямое основание для исключения улик.

В зале прошёл ропот, несколько человек переглянулись.

Михаил стукнул молотком:

— Прошу соблюдать порядок.

Анна открыла протокол, пододвинула его чуть ближе к судье.

— И ещё. Прошу обратить внимание на мотивы действий Григоренко. Он выступал за справедливость в распределении жилья для семей погибших фронтовиков. Это не клевета, это защита прав.

Соколов резко наклонился вперёд:

— Это юридические манипуляции, товарищ судья.

Михаил поднял глаза на прокурора, но говорил всё тем же спокойным тоном:

— Возражение отклонено. Ходатайство защитника принято к рассмотрению.

Анна почувствовала, как у неё по спине пробежал холодок.

«Он поддержал меня… но теперь Соколов будет копать глубже».

Она медленно закрыла папку с делом, взглянула на Григоренко. Тот кивнул едва заметно, но в этом кивке была вся его благодарность и вера.

— У меня всё, — сказала она и отошла от стола, ощущая, что сделала ещё один шаг к победе, но шаг по узкой доске над пропастью.

Михаил поднял взгляд от бумаги и негромко стукнул молотком, возвращая внимание зала к себе.

— Суд постановил, — его голос звучал ровно, но Анна уловила в нём ту едва заметную теплоту, что выдавала внутреннее отношение. — Признать Петра Григоренко невиновным по предъявленным обвинениям. Улики, добытые с нарушением сроков следствия, исключить из материалов дела.

В зале раздался сдержанный, но ощутимый вздох. Анна почувствовала, как тепло разлилось по груди, хотя руки оставались холодными.

«Всё. Мы сделали это».

Григоренко поднял глаза, и в них вспыхнула благодарность. Он чуть наклонил голову в её сторону.

— Спасибо вам, Анна, — прошептал он, когда судья объявил заседание закрытым.

— Это моя работа, — ответила она коротко, но уголки губ предательски дрогнули.

Соколов уже подался вперёд, сжимая в руках блокнот так, что костяшки побелели.

— Это ещё не конец, Коваленко, — процедил он сквозь зубы, проходя мимо. — Проверка ваших методов — вопрос времени.

Анна сделала вид, что не услышала.

«Пусть проверяет. Главное, что Григоренко свободен».

Михаил между тем аккуратно закрыл одну папку, но другую оставил открытой на краю стола. Листы внутри чуть торчали, и Анна уловила знакомые пометки карандашом на полях.

Он поднялся и, задержавшись на секунду, произнёс:

— Защитник Коваленко, задержитесь на минуту.

Публика начала расходиться, скрипя скамьями, и запах старой бумаги смешался с дождевой сыростью, врывающейся в зал через приоткрытую дверь.

Анна подошла ближе, и Михаил, не глядя, толкнул к ней папку.

— Кажется, эта папка осталась на вашем столе, — сказал он так, чтобы посторонние слова не уловили.

— Благодарю, товарищ судья, — она взяла её, ощущая лёгкий вес, но понимая, что внутри может быть куда больше, чем просто бумага.

Григоренко, уже в окружении конвоя, повернулся ещё раз:

— Вы дали мне шанс вернуться к детям. Этого я не забуду.

— Берегите себя, — тихо сказала она, и в её голосе дрогнула нота, которую она тут же постаралась скрыть.

Когда зал опустел, Анна вдохнула глубже, чем за весь день.

«Триумф — и тут же тень за спиной. Михаил помогает, но Соколов не успокоится».

Она шагнула к двери, ощущая, как влажный воздух улицы смешивается с запахом старого дерева, и впервые за всё время в Ярославле ей захотелось просто выйти на площадь, где шумно и людно, и забыть, что в этой стране каждое слово на вес золота.

Старая чайная у вокзала гудела низким гулом голосов, будто рядом, за стеной, дышали паровозы. От влажных стен пахло чаем, сыростью и чем‑то металлическим от самоваров. Лампы под мутными абажурами выдавали тёплые круги света, не дотягиваясь до углов. Анна сидела спиной к стене, чтобы видеть дверь, и сжимала ладонью край стола — шершавый, со сколами.

«Дыши. Не показывай, как колотится сердце».

Через стекло окна мелькали огни платформы и тень фонаря, плавающая по снегу. Сквозняк поддувал из щелей, дребезжало стекло. Официантка в накрахмаленном переднике прошла между столами с подносом гранёных стаканов в подстаканниках, чертыхнулась на скрипучую половицу, поправила косынку. Анна кивнула — кипяток, две шайбы лимона и кусок ситного, если есть.

«Если есть… Конечно. Здесь всё условно, пока ты не протянешь талон или глаза».

Михаил вошёл тихо, без суда — просто человек в тёмном свитере и сером пальто через руку. Снял шапку, стряхнул с неё крошечные снежинки и сразу заметил Анну. Подошёл, выдерживая осторожную улыбку, ту самую, от которой у неё в груди странно теплеет и тут же холодеет.

— Вы рано, товарищ Коваленко, — сказал он, ставя пальто на спинку стула и садясь напротив.

— Поезда не ждут, — ответила Анна. — И Соколов тоже.

Официантка поставила между ними тяжёлый заварочный чайник, стаканы и тарелочку с лимоном. Лёгкий пар сразу потянулся вверх, окутав их маленьким островком тепла.

«Говори ровно. Не выдавай ничего лишнего. Но и не играй в ледышку — он не враг».

— Поздравляю с решением, — начал Михаил негромко, делая вид, что увлечён тем, как тонет ломтик лимона. — Ваши ходы были точны.

— На точность у меня аллергии нет, — она отстранила лимон и наливала чай, слушая, как ржавой нотой звенит ложка о стекло. — И на закон тоже.

— На подкуп, выходит, тоже, — произнёс он ровно, не повышая голоса.

Скрипнула дальняя дверь — кто‑то вышел покурить. Анна почувствовала, как на мгновение щёлкнули внутри часы в кармане — знакомый тёплый отлив металла, будто обещание, будто память.

«Он знает».

— Товарищ судья, — она подняла глаза и удержала его взгляд. — Вы пришли упрекать меня в чайной у вокзала?

— Я пришёл предупредить, — он отодвинул сахарницу к краю, точно боялся нечаянно задеть её руку. — Григорий — плохая компания. Его знают. И вас начинают знать через него.

— Меня знают через свои слухи, — Анна усмехнулась коротко, почти беззвучно. — А слухи не требуют доказательств.

— Слухи иногда становятся рапортами, — ответил Михаил. — А рапорты — проверками.

— Товарищ судья, я спасаю невинных, а вы упрекаете за грязь их системы? — Анна взяла стакан и обожгла губы, чтобы не дать голосу дрогнуть. — Я пользуюсь тем, что работает. Иначе Григоренко сидел бы сейчас не в чайной, а в камере.

— Я не упрекаю, — сказал он тихо. — Я прошу быть осторожнее.

Они замолчали, слушая, как у стены позванивает ложечками компания железнодорожников и как за тонкой перегородкой кашляет кто‑то прячущийся от холода. Шорох шинелей, чей‑то смешок, резкий шёпот про талоны. Анна положила ладонь на сумку — внутри книга, под обложкой бумага, на бумаге — тонкая линия её свободы и чьей‑то жизни.

— Григорий не отдаёт ничего просто так, — добавил Михаил после паузы. — И когда‑нибудь попросит в ответ больше, чем вы готовы дать.

— Уже попросил, — сказала Анна и тут же пожалела.

«Говори меньше».

— Сколько?

— Не в рублях дело, — она переставила стакан ближе к себе, чтобы занять руки. — В именах. Он любит держать их у горла.

— Значит, нельзя давать ему второе горло — своё, — Михаил чуть подался вперёд. — Я знаю о ваших связях с ним. И ещё о том, как быстро бегут слухи по коридорам коллегии.

— Конечно, бегут, — Анна пожала плечами. — Там слишком много ног.

— И ушей, — сказал он. — В том числе тех, что принадлежат людям, которым лучше ничего не слышать.

Анна усмехнулась, но вышло нервно.

«Чёрт. Не колись. Ты же просила сама себя об этом с утра, перед зеркалом, где вместо тебя — чужая, с платком и советским платьем».

— Тогда скажите прямо, — она наклонилась, их голоса почти исчезли в паре над чайником. — Вы знали и всё равно оставили папку открытой. Зачем?

— Потому что именно там лежали протоколы, которые должен был видеть защитник, — ответил он, не давая эмоциям прорваться. — Только защитник.

— Вы доверяете мне, — сказала Анна, и слова неожиданно зазвучали как признание.

— Я доверяю закону, который вы умудряетесь заставить работать, — он чуть улыбнулся, как в зале, в момент, когда объявлял решение. — И… — он сделал паузу, будто проверял себя на лишнее слово, — доверяю вам, раз вы выбрали этот путь не из славы.

— Славы здесь не дают, — откликнулась она быстро. — Здесь выдают очередь в гастроном, лишний взгляд на проходной и соседку, которая считает ваши минуты у плиты.

— А ещё — протоколы с подписью Соколова, — сухо заметил Михаил. — И запросы на проверки.

— Он уже шипит, — сказала Анна. — В коридоре суда обещал.

— Поэтому я и здесь, — он кивнул на окно, за которым мигал фонарь, обводя бледным кругом сугроб у стены. — Чайная не лучшее место, но здесь проще затеряться среди экипажей и чемоданов.

— Я заметила, — Анна сдвинула в сторону блюдце. — Вы пришли без папок и без мантии.

— Мы не в суде, — сказал он. — Значит, можно говорить ровнее.

— Тогда скажите, что вы думаете о моих методах, — бросила она, как камешек в прореху льда. — Без протоколов, без статей.

— Я думаю, вы слишком много берёте на себя, — ответил он. — И слишком мало оставляете себе.

— Это упрёк?

— Предупреждение, — повторил Михаил. — Если Григорий потянет вас туда, где закончится право, я не смогу вам помочь. Судья не вытаскивает из подвалов.

— Подвалы — не мой жанр, — отрезала Анна. — Я работаю наверху, при лампах и протоколах.

— Тогда держитесь ламп, — его взгляд стал на миг жёстче. — И держитесь подальше от тех, кто выключает свет.

Официантка поставила между ними тарелку с тонким ломтем ситного — серая корка, ровная крошка. Анна отломила маленький кусочек и услышала, как где‑то позади распахнулась дверь: вошёл мужчина в сером пальто, отряхнул снег небрежным движением и оглядел зал слишком внимательно.

— Видите? — Тихо спросил Михаил, не поворачивая головы. — В Ярославле снег знают все. Но есть те, кто нюхает следы.

— Я привыкла, — ответила Анна. — Иду дворами.

— Идите прямыми улицами, пока есть закон, — он пододвинул ей сахарницу обратно, и пальцы нерешительно коснулись края её ладони. — А я постараюсь, чтобы закон не свернул.

Она моргнула, переводя дыхание.

«Он сказал — постараюсь. Значит, это больше, чем дружеский взгляд в зале. И больше, чем профессиональная симпатия».

— Если Соколов начнёт проверку, — Анна наклонилась. — Вы сможете…

— Я смогу сделать только одно: настоять на том, чтобы проверка была в рамках, — сказал Михаил. — Ни шага в сторону.

— Мне бы этого хватило, — ответила она. — Остальное — моя территория.

— Тогда не приглашайте туда Григория, — сказал он. — Он ходит по вашей территории так, будто уже вычертил её мелом.

— Он знает, что я плачу деньгами, — Анна сжала пальцами горячее стекло и почувствовала, как тепло впивается в ладони. — Но не знает, чем на самом деле расплачиваюсь.

— Он узнает, — произнёс Михаил. — И начнёт брать именно это.

— Значит, я успею раньше, — отрезала она. — Дело Григоренко — не последнее.

— И не первое, — он на секунду улыбнулся. — Вы когда‑нибудь спите, Анна?

— Иногда, — она тоже позволила улыбку. — Когда в чайной дают кипяток без очереди.

— Тогда пейте, — Михаил поднял свой стакан. — Кипяток остывает, а Соколов нет.

— Вы умеете ободрить, — сказала Анна.

— Я умею считать последствия, — он стал серьёзен. — Если у вас на руках материалы, которых не должно быть, — он кивнул на сумку, — не носите их с собой. Ни в чайные, ни в коммуналки.

— Тайник надёжен, — ответила она. — Под половицей у меня живёт целая библиотека.

— Библиотеки сгорают, — тихо заметил он. — А половицы скрипят.

— Скрип не страшен, когда знаешь, на какую доску наступать, — сказала Анна. — Я учусь быстро.

— Я вижу, — его голос смягчился. — И ещё вижу, как вы оглядываетесь.

— Привычка, — она снова заметила мужчину в сером пальто — тот теперь стоял у стойки и слишком настойчиво спрашивал официантку про «свободные места ближе к окну». — Здесь любят смотреть в спину.

— Здесь любят записывать в блокнот, — Михаил усмехнулся глазами. — Но иногда блокнот достаётся тому, кто записывает.

— Отдаёте мне честь за сегодня?

— Отдаю вам должное за то, как вы сделали свидетеля — аккуратно и по делу, — он поставил стакан и подался к выходу взглядом. — Но помните: чем аккуратнее вы работаете в суде, тем грубее вас будут толкать вне его.

— Я выдержу, — сказала она тихо. — Пока у меня есть закон и… — слова застряли, но она рискнула, — и люди, которые в этот закон всё ещё верят.

— Люди — это риск, — отозвался он едва слышно. — Но без них закон — бумага.

Анна кивнула, не споря.

«Не уходи в разговоры. Делай выводы».

— Что дальше? — Спросила она деловым тоном. — Если Соколов подаст жалобу, сколько у меня времени?

— Месяц на формальную реакцию, меньше — на реальную, — ответил Михаил. — Он начнёт давить через коллегию. Там вам сложнее всего.

— Знаю, — Анна поправила платок, стараясь, чтобы руки не показали дрожи. — Там считают не аргументы, а косточки в супе.

— Тогда ешьте без косточек, — коротко сказал он. — И помните: сегодня вы выиграли. Позвольте себе хотя бы это.

— Разрешаю, — она улыбнулась чуть шире. — Себе — и вам.

— Мне?

— За то, что забыли папку на краю стола, — сказала Анна.

— Случаются промахи, — ответил Михаил тем тоном, которым в зале объявляют перерыв. — Но не каждый промах — ошибка.

Они оба поднялись почти одновременно. Мужчина в сером пальто сделал вид, что любуется витриной с пирожками, которых уже не было. Официантка поджала губы и принялась протирать и без того чистую стойку.

— Я провожу вас до угла, — сказал Михаил. — Дальше вам лучше одной.

— Дальше мне всегда лучше одной, — отозвалась Анна, но не возражала.

Они вышли в прохладный коридор, где пахло углём и мокрой шерстью пальто. На секунду у дверей Михаил задержал шаг.

— Анна, — сказал он тихо. — Если что‑то пойдёт не так, вы придёте не в чайную. В суд. Ко мне.

— В суд я прихожу с делом, — ответила она. — Сегодня — пришла за чаем.

— Тогда допейте его мысленно, — в уголках его глаз снова легла улыбка. — И — идите дворами.

Они разошлись у вестибюля, где хлопали двери и толкались очереди к буфету. Анна ушла к чёрному выходу, привычно закрыв платком нижнюю часть лица от колючего ветра.

«Он знает. Он предупредил. И всё равно… оставил папку».

На улице пахло железом и снегом. Фонарь у вокзала мигнул, и на миг показалось, что в кармане едва ощутимо дрогнули часы — как если бы тонкая стрелка щёлкнула на долю деления, подтверждая: время всё ещё на её стороне. Она сжала сумку под мышкой крепче и шагнула в сторону теней, где можно выбирать доски, чтобы не скрипели.

«Выиграла сегодня. Завтра — работать. И не давать выключать свет».

Эпилог: Эхо времени

Раннее утро августа 2005 года. Мягкий свет рассвета ложился косыми лучами на панорамные окна, и стеклянный стол отливал холодным блеском. За окном Москва жила в своём привычном ритме — сигналили машины, где-то под землёй гудело метро, спешили люди, перекрикиваясь на перекрёстках. Запах свежесваренного кофе тянулся от серебристой кофемашины, перемешиваясь с ароматом новой бумаги и легким дезинфицирующим шлейфом, оставшимся после вчерашней уборки.

Анна стояла у окна, всё ещё не до конца веря в то, что видит перед собой. Под ладонями — гладкая поверхность подоконника, под каблуками — мягкий ковёр, приглушающий шаги. Её осанка оставалась прямой, жёсткой, будто она всё ещё стояла в прокуренном коридоре советского суда, а не в собственном офисе. На ней — идеально сидящий современный деловой костюм, но в нём чувствовалась какая-то чужеродная напряжённость, застывшая в плечах.

В углу, неуместно, почти вызывающе, стояла старая потёртая сумка. Та самая, с которой она ходила по замёрзшим улицам Ярославля 1968 года. Из приоткрытого клапана поблёскивали часы с гравировкой «Я.Г. 1968». Их голубое свечение, ещё минуту назад заметное, таяло на глазах, словно растворялось в воздухе.

Она медленно подошла, присела, коснулась ремешка.

— Всё... — тихо сказала она сама себе, глядя на угасающее свечение. — Или нет?

Внутри на дне сумки лежали сложенные вчетверо заметки, исписанные неровным почерком, и те же самые часы. Бумага хранила запах угля и сырости — запах Ярославля конца шестидесятых, где она прожила больше года.

Она выпрямилась, огляделась по сторонам. На столе — раскрытый ноутбук, на экране мелькали строчки юридического договора, будто она только что отвлеклась на пару секунд. Рядом аккуратно лежала папка с контрактами, маркер, визитницы, ежедневник.

«Только что я держала в руках документы по делу Файнберга... А теперь вот они — договора с партнёрами по строительному проекту. Как будто ничего не было».

Анна подошла к кофемашине, налила себе чашку. Пар обжёг лицо, вернув её в момент «здесь и сейчас». Она сделала глоток, но вкус кофе показался ей резким, слишком насыщенным, как после долгого перерыва.

— Значит, это и есть моё время, — произнесла она, глядя на отражение в стекле. — 2005-й.

Шум города за окном казался слишком громким после того, к чему она привыкла в Ярославле: там было тихо по-другому — звуки вечно капающей воды в раковине, скрип половиц, утренние речи из громкоговорителей на улицах. И запахи — уголь, дешёвое мыло, свежий хлеб из очереди. Здесь же всё было стерильно, отфильтровано, без лишних примесей.

Она вспомнила, как стояла в холодной коммунальной кухне, слушая, как соседка возмущённо обсуждает повышение цен на молоко. Вспомнила свои длинные хождения по инстанциям, осторожные разговоры с диссидентами, их благодарность и скрытую тревогу. И, конечно, дело Григоренко, то странное чувство, когда она понимала: её подкуп судьи — грязь, но без него он не вышел бы на свободу.

«Там я боролась с системой, а здесь — с контрактами. Что я оставила позади?».

Взгляд снова упал на сумку. Она осторожно вытащила часы, подержала их в руках. Металл был тёплым, как будто впитал её собственное тепло из прошлого.

— Что ты со мной сделала? — Тихо спросила она, словно часы могли ответить.

За окном кто-то крикнул таксисту, хлопнула дверца машины. Москва жила, не зная и не интересуясь тем, что в одном офисе на верхнем этаже женщина только что вернулась из прошлого.

Она поставила часы обратно в сумку, закрыла клапан.

«Если это конец — я должна понять, что изменилось. Если нет... нужно быть готовой».

Анна вернулась к столу, коснулась клавиш ноутбука. На экране мигнул курсор, требуя её внимания. Но пальцы замерли в воздухе. Перед глазами всё ещё стоял Ярославль 1968-го — снежная улица, замёрзшие витрины, тёплый взгляд Михаила и тихий голос Артёма, которые теперь останутся только воспоминанием.

Полдень августа 2005 года. В читальном зале библиотеки стояла ровная, почти осязаемая тишина, прерываемая лишь мягким гулом кондиционеров и негромким шёпотом посетителей. Высокие стеллажи уходили под самый потолок, а в воздухе витал густой запах старой бумаги, смешанный с лёгкой прохладой.

Анна сидела за массивным деревянным столом, перед ней громоздилась разношёрстная стопка книг и архивных папок. Под пальцами шершаво похрустывали страницы — хрупкие, пожелтевшие, но упрямо хранившие строки о времени, которое для неё было вчера, а для всех остальных — далёкой историей.

— Простите, а у вас есть газеты за шестьдесят девятый год, «Литературная» или «Правда»? — Тихо спросила она у проходящей мимо библиотекарши.

— За шестьдесят девятый? — Женщина подняла глаза поверх очков. — В газетном зале, по карточкам. Вам форму принести?

— Да, пожалуйста.

Лёгкий шелест бумаги, шарканье её туфель по паркету — всё это странно переплеталось с привычным гулом кондиционера, который казался Анне чересчур современным.

«В Ярославле я вырезала такие заметки ножницами, пряча их в обложку от книги по уголовному праву… а теперь всё в открытом доступе».

Она листала толстый том об истории диссидентского движения, взгляд жадно скользил по датам и фамилиям. Файнберг — есть, Григоренко — есть. Она знала каждую строчку их дел, помнила лица в коридоре суда, помнила свои короткие, осторожные реплики, сказанные на грани допустимого.

— Вы извините, — библиотекарь вернулась с формой. — Вот распишитесь, и я вам принесу подборку газет.

— Спасибо, — Анна взяла ручку, подписала, аккуратно поставив дату.

Сумка с часами стояла рядом, на спинке соседнего стула. Голубое свечение сквозь ткань было едва заметно, но Анна всё равно иногда бросала на неё быстрый взгляд.

Листая очередную книгу, она вдруг замерла. В тексте, между строчек о судебных процессах, мелькнуло: «По некоторым данным, исход нескольких дел был неожиданно изменён благодаря вмешательству неизвестного адвоката, чьё имя в материалах не сохранилось».

Сердце будто пропустило удар.

— Так… — шепнула она, вглядываясь в строчку.

— Что-то нашли? — Спросил молодой мужчина за соседним столом, заметив её реакцию.

— Возможно, — тихо ответила она, не поднимая глаз. — Только здесь обрывается.

— В архиве посмотрите, там может быть полный текст, — предложил он.

— Спасибо, — кивнула она, и снова перевела взгляд на книгу.

«Это могла быть я. Или кто-то другой. Но они знали, что кто-то был».

За окном, в просвет между шторами, мелькнула оживлённая улица: машины, прохожие, полуденное солнце. Здесь, в тихом зале, всё казалось замершим, но за этой стеной жизнь шла вперёд, не дожидаясь подтверждений.

Анна закрыла книгу, погладила ладонью её обложку, словно пытаясь удержать эту фразу в памяти. Она знала: прямого ответа не будет. Но строчка о «неизвестном адвокате» уже успела зацепить её — и дать ту самую тонкую, почти невидимую ниточку, за которую теперь хотелось тянуть.

Вечер августа 2005 года. Закатное солнце мягко ложилось на поверхность Москвы-реки, золотя воду и делая её тягучей, как расплавленный янтарь. Лёгкий ветер доносил смешанный запах влажного камня, асфальта и реки — запах, в котором Анна безошибочно уловила нотки Которосли, того далёкого ярославского берега, где она любила задерживаться после заседаний.

Она сидела на чугунной скамейке, чуть в стороне от потока прохожих. Мимо спешили люди с пакетами, студенты с рюкзаками, пожилая пара с собакой. Шум города тянулся фоном: редкие гудки машин на набережной, голоса с противоположного берега, ритмичный шум шагов по плитке.

Рядом, у самой ноги, стояла её сумка. Потёртая кожа, изношенные края — всё так же, как в тот день, когда она перешагнула порог в Ярославле 1968-го. Внутри, на самом дне, лежали часы. Их гравировка «Я.Г. 1968» теперь казалась особенно отчётливой в закатных бликах, но голубого свечения больше не было.

— Ну и что мне теперь с тобой делать? — Тихо сказала она, наклоняясь к сумке.

Пожилая женщина, проходя мимо, обернулась и, подумав, что это обращение к ней, спросила:

— Что, потеряли что-то?

— Нет, всё на месте, спасибо, — мягко ответила Анна.

Женщина кивнула и пошла дальше, а Анна снова уставилась на реку.

«Спасла ли я их, или просто дала им отсрочку? Останется ли во времени хоть одна моя фраза, хоть один шаг?».

Она вспомнила Файнберга — его сухое рукопожатие у дверей суда. Григоренко, которому она успела передать папку с документами. И Кравцова, которого вытащила ценой грязного подкупа, до сих пор не решив, гордиться этим или стыдиться.

Мимо прошёл молодой парень в спортивной куртке, зацепив взглядом её сумку.

— Красивая вещь, старая, наверное?

— Ещё с шестидесятых, — спокойно ответила Анна.

— Вот это да, — усмехнулся он и пошёл дальше.

Она провела взглядом его спину и снова вернулась к реке.

В памяти всплыло короткое упоминание из книги в библиотеке — о «неизвестном адвокате». Строчка, вырванная из контекста, без деталей, без подтверждений. Но именно она не давала ей покоя.

«Это могла быть я. Или кто-то другой. Но кто-то же был».

На горизонте темнели силуэты новых небоскрёбов, и в них не было ничего от узких улочек Ярославля, пахнущих углём и свежим хлебом. Она знала, что может больше никогда туда не вернуться. Но и знала, что если выпадет шанс, она пойдёт на это снова.

Она закрыла сумку, убрала часы глубже, в боковой карман, и поднялась со скамейки. Река текла медленно, не торопясь — как время, которое никому не раскрывает всех своих секретов.