Пять президентов

1. СНОВА ЧВИЗ

Тёмные квадраты окон слепо смотрели на улицы. Уже не выбирая дороги и топая прямо по лужам, спешили по домам одинокие прохожие. Подъезды всасывали их как губки.

Таратура вёл машину медленно: улицы были слишком узки для «мерседеса». Кроме того, ему приходилось притормаживать у каждого перекрёстка: профессор Миллер только в последний момент коротко говорил «направо» или «налево».

Он сидел рядом и, казалось, был весь погружён в раздумье. Таратура бросил на него взгляд и понял, что короткие приказы он отдаёт, не поднимая глаз. Или он знал дорогу на память, или угадывал её каким-то шестым чувством.

За последний год они вообще ни разу не выезжали так поздно — во всяком случае вместе, — да ещё с такими предосторожностями. Миллер обычно звонил Таратуре за полчаса до выезда и, оказавшись в «мерседесе», коротко бросал: «К Дорону!», или «В лабораторию!», или «Куда хотите, Таратура!» — и такое бывало.

На этот раз ещё утром он пригласил Таратуру к себе в кабинет, усадил в кресло и, сделав непривычно долгую паузу, произнёс:

— В час ночи вы должны быть у аптеки в районе Строута. Об этом никто не должен знать. Даже Ирен. Все. Да! До часу ночи занимайтесь чем угодно, только не ставьте машину в гараж.

Таратура давно отучился задавать шефу вопросы.

В час ночи он встретил Миллера у аптеки и за сорок минут, повинуясь его приказаниям, пересёк почти весь город. Теперь они были в старом и грязном районе, который, как знал Таратура, не славился ничем, кроме своей древней архитектуры да, пожалуй, ещё погребка «Указующий перст», куда ходили только его любители и приезжие туристы, чтобы поглазеть на любителей.

Асфальт отсвечивал, слепя глаза. Моросил дождь. Редкие неоновые рекламы, сиротливо приютившиеся на старомодных фасадах, выглядели лишними и нелепыми.

— Стоп! — вдруг резко сказал Миллер.

Таратура мгновенно остановил машину и замер, напряжённо держа баранку и не выключая двигатель.

— Отсюда пойдём пешком, — продолжал Миллер. — Но прежде у меня есть к вам несколько, я бы сказал, контрольных вопросов. От них зависит, пойдёте ли вы со мной дальше или останетесь ждать в машине. Выключите подфарники и двигатель.

Таратура выполнил приказание. Вокруг была тишина, нарушаемая лишь дождём, равномерно стучащим по кузову «мерседеса».

— Вам известно, Таратура, — сказал после паузы Миллер, — что я иногда посещаю этот район?

— Два раза в неделю, шеф, — сказал Таратура.

— Вы следили за мной?

— Нет, шеф, вы запретили мне это делать. Я просто догадывался, потому что каждая ваша минута была у меня на учёте, кроме…

— И никому об этом не говорили? — прервал Миллер. — Даже Ирен?

Таратура улыбнулся:

— Само собой, шеф. Хоть я ваш телохранитель, я понимаю, что вы имеете право на личную жизнь!

— Благодарю, — сказал Миллер без тени иронии. — В таком случае нам пора.

Они вышли из машины. Таратура двинулся вслед за профессором, который, безошибочно ориентируясь в темноте, миновал какую-то арку, вошёл в переулок и остановился у старинного трёхэтажного дома, воздвигнутого, вероятно, лет двести назад. Таратура знал, что в подобных домах часто бывают многочисленные коридоры, террасы, спуски и подъёмы и тысячи ступенек внутри, десятки ходов, в которых легко запутаться, как это и случилось с ним однажды, когда он расследовал убийство банкира Костена. Этот дом ничем не отличался от того дома, и Таратура, приблизившись к Миллеру, сказал:

— Здесь не меньше десятка входов и выходов.

— Вы знаете этот дом?! — изумлённо воскликнул Миллер. — Так вы всё же следили за мной?!

— Ну что вы, шеф! — обиделся Таратура. — Не забывайте, что в прошлом я полицейский сыщик.

Миллер внимательно посмотрел на Таратуру и остановился. Он явно не торопился или делал вид, что не торопится, потому что никак не мог решить, брать с собой Таратуру или не брать.

— Сколько сейчас времени? — спросил он.

Таратура посмотрел на часы и тихо ответил:

— Два ночи, шеф. Сейчас должны пробить часы на католической часовенке, что в двух кварталах отсюда.

И в этот момент действительно раздался гулкий перезвон, после которого два продолжительных удара в точности подтвердили слова Таратуры. Миллер уже совсем не знал, что делать.

— Чёрт возьми! — в сердцах сказал он. — Вы знаете этот дом или не знаете? Вы были здесь или не были?

— В «Указующем персте», шеф. Он рядом с часовней. Мы прежде захаживали туда с Честером, вы должны его помнить, он был в ту пору репортёром «Вечернего звона». Там редкое пиво.

— Идите за мной, — строго сказал Миллер. — Прошу вас ничему не удивляться и не задавать никаких вопросов.

И Миллер вошёл в подъезд дома. Затем они, чуть-чуть пригнув головы, свернули под мрачный свод и очутились в длинном коридоре, слабо освещённом единственной лампой, пристроенной в дальнем его конце. Миллер шёл впереди, и когда он повернул вправо, Таратуре показалось, что шеф просто вошёл в стену. Но там были ступеньки, они вели на второй этаж, и снова был коридор, снова ступеньки, какие-то своды и, наконец, небольшой проём, в котором затаилась дощатая дверь. Миллер постучал в неё четырьмя короткими ударами. Через некоторое время в ответ раздались три лёгких стука. «Женщина», — успел подумать Таратура.

— Это мы, — сказал Миллер.

Дверь распахнулась. В тускло освещённом коридорчике стоял высокий старик с седой бородой, в котором можно было без труда угадать профессора Чвиза.

2. В БЕРЛОГЕ

Лицо Таратуры никогда не было «зеркалом» его души.

Он молча поклонился и вошёл в комнату, вежливо пропустив вперёд шефа. Затем, присев на подвернувшийся диванчик, который жалобно скрипнул под его мощным телом, подумал о том, как вести себя в этой странной ситуации, чтобы не выглядеть слишком глупо.

Миллер был непроницаемо спокоен. Чвиз тоже не казался взволнованным. Судя по всему, они ещё прежде договорились об этом визите. В нём непременно был какой-то смысл, пока ещё неизвестный Таратуре. Он не умел, да и не хотел тратить много душевных и физических сил на разгадку тайн, которые рано или поздно должны раскрываться сами. Заметив, что Миллер закуривает сигарету, он тоже вытащил пачку, чиркнул зажигалкой и пустил кольцо дыма. Потом сел поудобней, приняв столь непринуждённую позу, будто всю жизнь провёл в этой комнате бок о бок с профессором Чвизом.

— На улице дождь? — спросил Чвиз, беря с дубового стола миниатюрную пепельницу. — Надоело.

Последнее слово Чвиз произнёс жутко спокойно и вышел из комнаты. Что-то стукнуло в коридорчике — вероятно, дверь в кухню. Таратура решил оглядеться.

Большой зал, в котором они находились, напоминал странную смесь тюремной камеры, монастырской кельи и дешёвой меблированной комнаты. Безобразно высокий сводчатый потолок, как в храме, венчался громадной позолоченной люстрой с двумя десятками длинных лампочек, имитирующих церковные свечи. Ни одна из них сейчас не горела, свет исходил от торшера, стоящего рядом с узкой деревянной кроватью, прикрытой одеялом. Крохотное окно под потолком было зарешечено, и Таратура подумал, что не удивился бы, если бы снаружи увидел тюремный козырёк. Старые и выцветшие обои во многих местах полопались и отставали от стен. Мебель была явно музейная, громоздкая и покосившаяся, особенно стоящие в углу старинные часы с неподвижным маятником и буфет с причудливой резьбой по дереву. На подоконнике стояла финиковая пальма в деревянной кадке, доверху заполненной окурками, — верная примета дешёвых меблированных комнат. Картину завершал камин, доступ к которому был закрыт массивным дубовым столом. Стол имел цвет крови, словно на нём последние десять лет производили ежедневные вскрытия трупов. На столе возвышалась какая-то аппаратура, никогда прежде не виданная Таратурой, стоял ярко-зелёный кофейник, валялись стопки книг, несколько грязных чашек и большой нож, напоминающий штык.

«Да, — подумал Таратура, — всё это может изрядно надоесть. Я бы не выдержал тут и неделю».

— Коллега, вчера утром меня вновь вызывал к себе Дорон, — жёстко сказал Миллер, когда Чвиз вернулся в комнату. — Поймите наконец, что президент торопит Дорона, Дорон торопит меня, а мне уже нечем отговариваться. Вы понимаете? Я лечу, как баллистическая ракета по заданной траектории.

— Слава Богу, меня это не касается, — упрямо сказал старик. — Я вовремя снял с себя всякую ответственность.

— Но от себя вы никуда не уйдёте! — зло произнёс Миллер, как будто прочитал приговор. — Хватит об этом, я пришёл сегодня не для того, чтобы толочь воду в ступе, а чтобы услышать ваш совет как учёного. Сейчас менять мой план и придумывать новый уже поздно. Кроме того, вы же знаете, что я надеюсь на вашу помощь. Вы думали о моём плане?

— Но почему вы решили, что я обязан помогать вам делать глупости? — сердито пробурчал Чвиз.

Миллер исподлобья посмотрел на Чвиза, и оба они замолчали.

— Я жду вашего ответа, — требовательно сказал Миллер.

— К сожалению, — через силу сказал Чвиз, — идея в принципе осуществима, хотя весь план авантюрен и лишён здравого смысла. Он знает? — И Чвиз кивнул в сторону Таратуры.

— Теперь может и должен знать, — твёрдо сказал Миллер, — Таратура, от вас будет зависеть многое, если не всё. Выслушайте мой план.

Миллер заговорил негромко и спокойно, как если бы читал лекцию с кафедры. Через три минуты Таратуре захотелось выскочить вон и помчаться к ближайшему психиатру. Через пять минут он глубоко задумался, через семь — восхитился, через десять у него не осталось и тени сомнения, что эта ночь станет для него началом новой и — наконец-то! — настоящей жизни. Когда Миллер кончил, он встал, одёрнул пиджак и твёрдо сказал:

— Я с вами, шеф.

— Несмотря на всё?

— Риск, шеф, единственный товар, которым я торгую, — неуклюже, но с достоинством ответил Таратура.

3. ДРАМА В ПЯТИ АКТАХ

Солнце поднималось медленно, цепляясь лучами за корявые ветви старых дубов. Окна восточной террасы уже брызнули золотом, и зяблики грянули первую песнь дня.

В усадьбе ещё спали. Спали дежурный электрик и дежурный водопроводчик, спали дежурный синоптик и дежурный врач, дежурный шифровальщик и вообще Дежурный — человек, чья должность существовала с 1883 года и который никогда ничем не занимался, поскольку тогда же, в 1883 году, в спешке забыли оговорить круг его обязанностей. Не проснулись ещё повара и горничные, шофёры и вертолётчики, садовники и механики. Дремал связист у погашенного табло коммутатора, рядом с которым, не мешая далёкому ликованию зябликов, безмолвствовал телетайп.

Храпел седой майор у красного, очень красивого телефонного аппарата, который согласно инструкции должен зазвонить в тот момент, когда начнётся атомная война. Впрочем, майор почти всегда спал. Он был типичным армейским философом, этот майор, и рассуждал так: если телефон молчит — можно спать; если телефон звонит — нет смысла просыпаться.

Спокойно вздымалась во сне богатырская грудь беспокойного О'Шари — командора спецгруппы из двенадцати телохранителей. А в соседней комнате, словно по команде, слаженно вдыхали и дружно выдыхали спёртый воздух все двенадцать телохранителей, подстраиваясь в такт начальственному сопению. Они спали без тревог и угрызений совести, поскольку сейчас работала НЭСИА. Столь романтическое имя, достойное украсить стены Карнака, скрывало пусть весьма совершенную, но, увы, начисто лишённую всякой романтики Ночную Электронную Систему Инфракрасной Аппаратуры, окружавшую усадьбу и видевшую в темноте так хорошо, как не умели видеть даже на свету все двенадцать телохранителей вместе с командором О'Шари.

Разметался во сне десятилетний Арви, единственный наследник хозяина усадьбы, справедливо называемый всеми вышеперечисленными его обитателями Божьим бичом, ниспосланным за грехи прошлые и будущие, ибо одни только прошлые грехи при самом тенденциозном их подсчёте не могли уравновесить факт существования Арви.

На широкой кровати под синим, в серебряных метеоритах балдахином, неподвижно вытянувшись, как на смертном одре, спала хозяйка усадьбы. Впрочем, сейчас никто из её знакомых и близких не смог бы поручиться, что это действительно она, — таким неузнаваемым было её лицо без драгоценных мазей, туши и помады, которые днём возвращали ей по крайней мере двадцать прожитых лет.

Наконец, в маленькой и сыроватой комнатке с туго запертыми окнами, задёрнутыми занавесками, тяжёлыми от золотого шитья и вековой пыли, в конусе жёлтого света лежал, раскинув по подушке кисточку ночного колпака, старичок в очках — хозяин усадьбы, гражданин № 1 — президент.

Улёгшись с вечера, он начал было просматривать сводки иракских нефтяных курсов, заскучал, взял киноревю да и заснул вот так, в очках, не выключив ночника, как часто засыпают люди, обременённые делами и годами.

А солнце между тем поднималось всё выше и выше.

Первым в доме, как всегда, проснулся Джек Джекобс: мистер Джекобс — для газетных отчётов, старина Джек — для друзей дома, старик — для всей большой и малой прислуги, старая лысая обезьяна — для Арви и Джи, секретарь, камердинер, друг и партнёр для игры в простого (не подкидного) дурака — для президента. Джек Джекобс познакомился с президентом за пятьдесят пять лет до того, как тот стал президентом. Джеку было двадцать два, а Кену — шестнадцать, и Кен своим «фордом» превратил мотоцикл Джека в дружеский шарж на самогонный аппарат. Они подружились. Легендарная авария случилась так давно, что ничего более из событий тех лет они решительно не помнили, а Кен однажды, в минуту раздражения, сказал даже, что никакого столкновения не было, что всё это выдумали проклятые репортёры. На что Джек заметил:

— Люди безутешны, когда их обманывают враги или друзья, но они испытывают удовольствие, когда обманывают себя сами.

И вышел.

Надо сказать, что Джекобс часто прибегал к афоризмам в разговорах с президентом. Его любимой книгой были «Максимы и моральные размышления» Франсуа де Ларошфуко. Только эту книгу читал и перечитывал он последние четверть века, полагая, что проницательный француз сказал больше, чем все человековеды во всех книгах, изданных за последние триста лет, не говоря уже о газетах и журналах, которые Джекобс презирал так, что носил их только кончиками двух пальцев, а на лице его появлялось тошнотворно-брезгливое выражение, будто он вытаскивал убитую мышь из мышеловки. Во всяком случае, финалом всех пресс-конференций в Доме Власти неизменно являлись организованные им феерические дезинфекции, неизвестные даже в лепрозориях.

Джекобс всегда просыпался раньше других не потому, что у него было много дел и забот, а потому, что он был стар и любил утро, утренние тени, совершенно не похожие на тени вечера. Сейчас он встанет, побреется, выпьет чашечку кофе и войдёт к президенту.

— О, Джи, ты отлично выглядишь сегодня! — изумлённо воскликнет президент.

— Мы хвалим других, Кен, обычно лишь для того, чтобы услышать похвалу себе, — ответит Джекобс, как отвечал вчера, и позавчера, и третьего дня, — ведь этому утреннему ритуальному разговору уже, наверное, лет пятнадцать. «А что, если ответить ему сегодня по-другому?» — подумал Джекобс и засмеялся своей мысли.

Около девяти Джекобс, ещё пахнущий кофе, заглянул на всякий случай на южную террасу и, увидев там только Арви в грязной и мокрой рубашке, слипшейся от ананасного сока, понял, что президент уже в кабинете и его корзина для бумаг, вероятно, уже набита утренними выпусками газет.

Джекобс не ошибся: президент просматривал газеты. Это было правилом неукоснительным, как зарядка для спортсмена. Президент искал в газетах реальное воплощение своих идей и находил его. Это было приятно, вселяло бодрость и чувство собственной необходимости человечеству. Впрочем, иначе и быть не могло: если бы газеты не воплощали его идеи, он закрывал бы их.

— А, это ты, Джи? — Президент оторвался от газет. — Послушай, да ты отлично выглядишь сегодня! — Президент в искреннем изумлении откинулся на спинку кресла.

— Не доверять друзьям, Кен, позорнее, чем быть ими обманутыми, — улыбнулся Джекобс.

— Что? — оторопело спросил президент. От удивления у него отвисла челюсть.

— Согласен с вами, Кен, я действительно отлично себя чувствую.

— Ты заболел, Джи?

— Откуда у меня был бы такой цветущий вид?

— М-да, — сказал президент, беззвучно пожевав губами. — Ничего себе начинается день! Ты совершенно выбил меня из седла. И это перед митингом! Просто не знаю, о чём говорить теперь… Ну хорошо, я иду в зеркалку, а ты садись и слушай. Времени очень мало.

Отличительной чертой президента, снискавшей ему громкую славу, было отсутствие текстов его речей. Он не только не писал их сам — в этом не было бы ничего удивительного, хотя бы потому, что ни один из его предшественников их тоже никогда не писал, — он не поручал писать и другим: впервые за сотни лет каторжного труда канцелярия президента разогнула склонённую над столами спину. Президент выступал тысячи раз и никогда не держал в руках текста. Речи на весьма острые и сложные политические темы он произносил экспромтом. В философских кругах родилась невероятная гипотеза о необъятности президентской эрудиции, которая завоевала немало сторонников и вылилась в присуждение президенту учёной степени доктора права.

Однако существовал секрет необыкновенной способности президента, но он не был разгадан и по сей день. Вернее, было два секрета. Первый заключался в том, что президент репетировал речи в зеркальной комнате, позволявшей ему видеть себя со всех сторон. Второй — более сложный и действительно доступный отнюдь не всякому — заключался в том, что президент никогда, нигде и ни о чём не говорил по существу вопроса. Картины, нарисованные им, принадлежали кисти монументалиста. Даже один неверный мазок, способный перечеркнуть работу тонкого рисовальщика миниатюр, не влиял на впечатление от захватывающих дух панорам. Он обладал необыкновенным даром говорить обо всём и ни о чём. И репетиции в зеркальной комнате отнюдь не преследовали задачу отработки текста. Там, с учётом предстоящей аудитории, её численности, национального и социального состава, интеллектуального уровня и эмоционального настроя репетировалась лишь мимика и проверялся тембр голоса, для чего в приёмную, на стол Джекобса, был вынесен из зеркалки динамик. Раньше Джекобс присутствовал на репетициях в самой зеркальной комнате в качестве единственного слушателя. Однако после того как, просмотрев весьма ответственную речь для конгресса, он на вопрос президента: «Ну как?», ответил: «Величавость — это непостижимое свойство тела, изобретённое для того, чтобы скрыть недостатки ума», — президент разгневался, даже топнул ногой и с тех пор репетировал в одиночку, поручив Джекобсу лишь досмотр за тембром.

Сегодня президент должен был выступить на митинге, организованном благотворительным обществом по борьбе с алкоголизмом, и ставил перед собой важную задачу завоевания полутора миллионов голосов антиалкоголиков на предстоящих выборах.

Джекобс, сидя за своим столом, слышал, как президент откашлялся; забулькала вода — он прополоскал горло, — и наконец:

— Дамы и господа! Что привело меня сюда, вырвав из тяжкого лона государственных забот? Политическая возня моих противников? Нет! Накал международных страстей? Нет! Меня привела сюда тревога за судьбы моей нации…

— Ш-ш! — зашипел Джекобс в микрофон. — Так не пойдёт, Кен, вы сразу берёте быка за рога. Всё уже ясно. Надо поинтриговать. Запомните, что ничто так не льстит самолюбию людей, как доверие сильных мира сего. Они принимают его как дань своим достоинствам и не замечают, что оно вызвано простым тщеславием или неумением держать язык за зубами.

— Может быть, ты будешь выступать вместо меня? — съязвил динамик.

— Если вы не в духе, я выключаюсь.

— Меня интересуют не механизмы людских слабостей, а тембр, — сказал президент.

— Излишне демократичен. Так надо говорить как раз с пьяницами. Не забывайте, вы выступаете на митинге трезвенников. Это хитрющие бестии, и они быстро разберут, что ваша показная простота — это утончённое лицемерие.

Динамик промолчал. Потом заговорил снова:

— Дамы и господа! Я отложил встречу в Главном штабе военно-морского флота, чтобы побывать у вас на митинге. Я далёк от мысли… Среди тяжкого бремени тревог… Воля нации движет сегодня мною… Лишь в отравленных сивушными маслами мозгах могла родиться сумасбродная мысль… Ибо никогда пути прогресса не подходили столь близко к пропасти алкоголизма… Порукой тому наши общие самоотверженные усилия…

Репетировали около часа. Наконец динамик замолк. Опять послышалось бульканье воды.

— Ну как? — спросил президент.

— Вы знаете, Кен, чертовски убедительно! Мне придётся сделать гигантское усилие, чтобы впустить в себя перед обедом рюмочку вермута.

— Я уже опаздываю. Машину!

— Мне с вами?

— Оставайся. Зачем тебе тащиться по такой кошмарной жаре!

— Спасибо, Кен. До свидания.

Джекобс выключил микрофон и, обернувшись к своему пульту, ткнул пальцем в одну из кнопок:

— Машину президента к Южному входу.

Новый щелчок:

— О'Шари? Президент желает вывести на прогулку двух своих бульдогов. Поедут на митинг общества трезвости.

…Неподалёку от усадьбы президента, на обочине автострады, стоял чёрный «мерседес» с поднятым капотом. Из-под капота торчали ноги. Первыми их заметили, как и полагалось по рангу, два телохранителя. Потом президент. «Как будто машина заглатывает человека», — скромно удивляясь образности собственного мышления, подумал президент. Телохранители ни о чём не подумали и подумать не могли, потому что им нечем было думать. «Мерседес» выплюнул человека на асфальт. Президент не успел разглядеть его лица. Телохранители, как и полагалось по рангу, успели. Когда автомобиль президента превратился вдали в чёрную блестящую точку, человек захлопнул капот, сел за руль, но не тронулся с места. Рядом с ним на сиденье лежал плоский, как портсигар, коротковолновый радиопередатчик с приёмным устройством.

— Алло, шеф! Как слышите меня? Приём.

— Неплохо. Что нового? Приём.

— Первый выехал, шеф. Приём.

— Ну что ж, — сказала коробочка с хрипловатой задумчивостью в голосе. — Начнём, пожалуй. Следите, Таратура…

«У птиц есть свои заботы, — не торопясь, написал Джекобс, — может быть, даже свои президенты».

Затем он вытер перо о специальную кисточку, вложил его в специальный карманчик альбома, — перо было именно от этого альбома, и никаким другим Джекобс в нём не писал, наподобие того как президент никогда не позволил бы себе надеть галстук не «от этой рубашки». Затем он положил альбом в ящик стола, провернув циферблатом сложного замочка только ему известную комбинацию.

Альбом был собственным духовником, которому исповедовался Джекобс и поверял свои сокровенные мысли. Но это был не обычный дневник, куда примитивные гении регулярно вписывают примитивные сведения, ошибочно полагая, что количество яиц, съеденных ими за завтраком, представляет интерес для потомков. Джекобс исходил из того, что не он своей жизнью принесёт славу альбому, а альбом, ставший достоянием человечества после смерти Джекобса, сделает его имя бессмертным. «Кен, — говорил иногда Джекобс президенту, — вашей мысли не хватает всего чуть-чуть, чтобы стать достойной моего альбома!» И даже президент воспринимал эту фразу как истинный комплимент. Говоря откровенно, Джекобс уже давно подозревал, что его любимый Ларошфуко отстал где-то на повороте, пропустив вперёд себя афоризмы и наблюдения, изложенные в альбоме, обтянутом кожей анаконды. Но он никому не говорил об этом, учитывая, что человечество безумно обожает сюрпризы. И, что греха таить, старый Джекобс не только отдавал альбому свою мудрость, но и черпал из него, особенно тогда, когда приходилось туго. Именно это обстоятельство убеждало Джекобса в том, что Ларошфуко когда-нибудь потускнеет в свете ярких лучей, исходивших от мудрого альбома.

Итак, заперев ящик стола, он хотел было встать со своего места, чтобы выйти в парк и подышать утренним воздухом, как вдруг зазвенел звонок, вызывающий его в кабинет президента. Джекобс «погасил» его, подумав при этом, что, вероятно, опять западает какая-нибудь клавиша сигнализации, но звонок вновь зазвенел, вернув Джекобса чуть ли не от двери. Тогда Джекобс, опять погасив звонок, поднял телефонную трубку и набрал номер дежурного электрика.

— Гремон? — сказал он. — Я был бы рад вас увидеть, тем более что вы, вероятно, ужасно соскучились по работе.

И положил трубку. Пожалуй, кроме маленькой Адель и самого себя, Джекобс считал всю президентскую прислугу откровенными нахлебниками и лентяями, особенно неандертальцев из команды О'Шари, которые умели только стрелять, но, к сожалению, сами никогда не становились мишенью. Зато для всей прислуги Джекобс был даже большим президентом, чем сам президент, поскольку их благополучие зависело не столько от предвыборной речи президента, сколько от настроения «старика». Ему подчинялись безоговорочно и мгновенно, и потому молодой Гремон явился так быстро, словно стоял за дверью, а не бежал к усадьбе через весь парк.

Джекобс молча кивнул ему, ответив на приветствие, и показал глазами на дверь кабинета. Гремон понял, что президент отсутствует, иначе без сопровождения Джекобса туда нельзя было войти даже самому министру внутренних дел, и, пожалуй, только смерть имела некоторый шанс посетить президента, не спрашивая разрешения старого слуги.

Поправив на плече сумку, Гремон неслышно скользнул в кабинет, но уже через секунду с громким воплем выкатился наружу спиной вперёд и, странно глядя на Джекобса, выскочил из комнаты. А на столе вновь зазвонил звонок! Тогда Джекобс медленно приблизился к дверям, аккуратно приоткрыл их и увидел президента.

Тот сидел за столом, нетерпеливо и зло глядя на старого Джека. И всё же, отдавая дань традиции, президент сначала сказал то, что говорил последние пятнадцать лет, чтобы затем, не дожидаясь традиционного ответа, сказать совсем иное, что не сказать он уже не мог:

— Ты отлично сегодня выглядишь, Джи, но это вовсе не значит, что тебе позволено посылать вместо себя разных молодчиков!

Происшедший затем короткий диалог состоял из одних вопросов, начисто исключающих какие-либо ответы.

— Как, вы здесь, Кен? — тихо сказал Джекобс.

— А где я должен быть, Джи? — сказал президент.

— А кто же поехал на вашей машине в благотворительное общество, чтобы произносить там речь?

— Джекобс, ты молился сегодня утром? — спросил президент.

— В таком случае, Кен, — сказал Джекобс, — вам, вероятно, не понравилась речь, которую вы репетировали сегодня в зеркальном зале?

— Ты шутишь, Джи? Или ты забыл, что перед благотворителями я выступал на той неделе?

— Но вы забыли, Кен, что тогда вы говорили за алкоголиков, а сегодня должны были говорить против?

— Ты не путаешь меня со своим двоюродным дедушкой, о котором сам говорил, что он умел чревовещать?

— А вы уверены, Кен, что перед вами стою именно я? — парировал Джекобс.

И они оба умолкли, потрясённые взаимной дерзостью. Наконец Джекобс, собравшись с мыслями, решил сказать свою коронную фразу, которой явно не хватало в сегодняшнем утреннем ритуале:

— Мы хвалим других, Кен, лишь для того, чтобы заслужить похвалу в свой собственный адрес.

— Узнаю! — сказал президент. — Это ты! Слава Всевышнему! — И он перекрестился.

Всё встало на свои места, опять всё задышало покоем, и президент, выйдя из-за стола, доверительно сообщил Джекобсу, которому — только одному — мог позволить знать об этом:

— Джек, у меня опять что-то происходит с головой!

— Ничего, Кен, — как всегда философски, заметил Джекобс. — Пока происходит с головой, это никто не замечает, но когда происходит с ногами…

— Я точно помню, — продолжал президент, — как вчера вечером молился в часовне, и… больше ничего не помню! Тебе не кажется это странным?

— Нет, господин президент, — ответил Джекобс. Ни для кого из приближённых, для Джекобса тем более, не было тайной, что склероз уже давно запустил свои когти в старческую голову президента. — Если бы вчера после молитвы вы не выпили целую бутылку рома, — продолжал Джекобс, — и не раскладывали бы до часу ночи пасьянс, тогда бы мне показалось это странным.

Президент изменился в лице и вновь перекрестился:

— Побойся Бога, Джи, что ты говоришь!

— Если я буду бояться Бога, — сказал Джекобс, — он подумает, что меня уже нет в живых.

Президент побледнел и вдруг встал на колени.

— Господи, — воскликнул он, — прости мою грешную душу! Клянусь тебе, что отныне и навсегда мои руки не прикоснутся к картам и душа моя освободится от этого порока! А губы мои забудут то мгновение, когда последний раз они окропились вредным алкогольным ядом…

— Кен, так вы всё же будете произносить речь против алкоголиков? — сказал Джекобс. — Тогда пора торопиться, там назначено на десять утра, а речь ваша, как мне кажется, уже отрепетирована.

Президент ничего не ответил, поднялся с коленей и прошёл вдоль всего кабинета, внимательно разглядывая портреты своих предшественников и беззвучно шевеля губами. Вероятно, он каждому из них произносил свой приговор, восхваляя при этом свою собственную воздержанность от мирских страстей.

Всю эту десятиминутную процедуру, пока президент сводил личные счёты с портретами своих предшественников, старый Джекобс, не шелохнувшись, привычно стоял в дверях, чуть-чуть полуприкрыв глаза. Ему на ум пришла известная мысль Ларошфуко, и он повторял её время от времени, как молитву: «Если уж дурачить людей, то нужно дурачить их долго, как это делали в Риме».

Наконец президент умирающим голосом попросил Джекобса прислать сына и в ожидании Арви сел в кресло.

Молодой бандит со всего размаха бросился отцу на колени, отчего кости хрустнули даже у старого Джекобса.

— Ты молился сегодня, сын мой? — спросил его президент, хотя Джекобс мог дать голову на отсечение, что Арви знает только одну молитву: «Папа, дай мне пятнадцать кларков!»

— Два раза! — соврал Арви и тут же помолился в третий: — Папа, а ты дашь мне пятнадцать кларков?

— Хорошо, сын мой, но прежде мы отправимся в церковь Святого Марка, где скоро начнётся служба.

— Сейчас?! — сказал Арви, словно ему предложили запить десяток пирожных стаканом касторки. — О нет, папочка, ведь ты обещал мне зоопарк!

Ему ничего не стоило выдумывать чужие обещания, так как он очень надеялся на то, что у всех взрослых рано начинается склероз.

— Джекобс, я действительно обещал Арви поехать сегодня в зоопарк?

— Какая разница, господин президент, — ответил Джекобс, — когда выполнять свои обещания: до того, как их даёшь, или после?

— Зоопарк так зоопарк! — сказал президент, не имея сил встать на ноги после того, как на его коленях посидел милый сынишка. — Джекобс, машину к Западному подъезду! А ты иди, Арви, переоденься.

Когда Джекобс нажал кнопку гаража, там произошла небольшая паника, но ослушаться старика никто не посмел. В комнате телохранителей по селектору ответил Грег, сменивший О'Шари.

— Прошу, Грег, — сказал Джекобс, — двух питекантропов, но с более или менее приличными рожами, так как им придётся ехать с президентом в зоопарк, и я боюсь, что они перепугают всех зверей.

Через десять минут машина с президентом и Арви выехала за ворота. Джекобс постоял у окна и с тоской подумал о том, что старость всё же приводит к необратимым изменениям в характере людей, и отныне, вероятно, ему уже не суждено будет сыграть с президентом ни одной партии в простого (не подкидного) дурака. Затем он поднял телефонную трубку и позвонил устроителям благотворительного собрания.

— Алло? — сказал Джекобс, когда услышал чей-то мужской голос. — Говорит секретарь президента. Я хочу предупредить вас, что президент не может к вам приехать, он…

— Спасибо за информацию! — перебил его довольно-таки нахальный голос. — Но президент уже на трибуне и несёт, как всегда, чепуху!

— Что вы мелете?! — разозлился Джекобс.

— Но он тоже мелет, господин секретарь! — нахально ответила трубка.

— Да вы никак сторонник Боба Ярборо! — возмущённо воскликнул Джекобс.

— А вы как думали!

— В таком случае, — холодно проговорил Джекобс, — извольте сказать, что делает сын президента Арви!

— Думаю, он будет выступать следом, но скажет что-нибудь поумнее своего папаши! — не унимался нахал.

— Вы меня разыгрываете? — устало произнёс Джекобс и нажал на рычаг.

В ту же секунду звонок на столе ожил, заверещал, приглашая Джекобса в кабинет, но старик остолбенело смотрел на него, не двигаясь с места.

Когда машина с президентом, его сыном и двумя телохранителями поравнялась с чёрным «мерседесом», Таратура передал:

— Шеф, прошёл второй! Приём.

— С Богом! — ответил Миллер.

Звонок продолжал звенеть настойчиво и требовательно, но Джекобс не мог тронуться с места.

— Нет, уж на этот раз ты меня не обманешь! — пробормотал он и плотно заткнул оба уха указательными пальцами. — Никакого звонка нет!.. Никакого звонка нет!.. — повторил он несколько раз подряд.

Потом осторожно отнял пальцы.

В приёмной стояла полная тишина. Джекобс просиял.

— Вот и всё, — вздохнул он с облегчением.

Однако в этот момент звонок застрекотал снова.

— Ну, теперь-то я знаю, как с тобой бороться, — погрозил пальцем Джекобс.

Он снова заткнул уши и на некоторое время словно застыл. Убрал пальцы.

Звонок звонил!

Джекобс снова повторил свой нехитрый приём.

Звонок звонил!

— Странно! — растерянно пробормотал Джекобс и торопливо снял телефонную трубку.

Личный врач президента доктор Арнольд Креер был человеком незаурядным. Во всяком случае, он сам со всей определённостью, исключавшей какие бы то ни было кривотолки, заявил об этом на юбилейном ужине, посвящённом столетию медицинского общества «Будь здоров». Плотный, коренастый, с квадратной фигурой и наполовину облысевшим черепом, усеянным многочисленными бугорками, с резкими, стремительными движениями, доктор Креер походил на преуспевающего коммивояжёра.

Он явился почти мгновенно, словно дух, вызванный из бутылки. И, как будто испугавшись его появления, звонок тут же умолк.

— Приветствую вас, дорогой Джекобс, — произнёс доктор громким голосом и так энергично сжал пальцы секретаря, что тот невольно поморщился. — Что-нибудь случилось?

— Медведь! — недовольно пробурчал Джекобс, украдкой массируя помятую руку.

— Что вы сказали?

— Дело в том, милейший Арнольд, что со мной… гм… с господином президентом происходит нечто странное.

— Сегодня чересчур яркое солнце, — безапелляционно заявил доктор и, подойдя к окну, задёрнул штору.

Доктор Креер был не просто врач. У него была своя теория. Он считал, что причиной большинства болезней служат слишком резкие зрительные раздражения. Исходя из этого, он практиковал два способа лечения: перемену впечатлений и длительный сон в совершенно тёмном помещении.

Разумеется, у этой теории, как и у всякой гениальной теории, были свои противники. Но доктор Креер не унывал и лучшим доказательством правоты своего метода считал неизменно бодрое состояние президента, которое ему так или иначе удавалось поддерживать.

— Итак, пройдём в кабинет? — почему-то торжественным тоном осведомился доктор.

Но, поскольку звонок молчал, Джекобс не торопился.

— Видите ли, Арнольд… — начал он что-то неопределённое.

Но в этот момент снова настойчиво затрещал звонок. Джекобс вздохнул и почтительно распахнул перед доктором дверь кабинета.

Президента за столом не было.

«Час от часу не легче!» — подумал Джекобс и в ту же секунду чуть не лишился чувств.

Глава государства стоял в углу кабинета и, методично выбрасывая руки в стороны, проделывал какие-то замысловатые приседания.

— В чём дело, Джекобс? — недовольно сказал президент, не отрываясь от своего занятия. — Я звоню уже больше четверти часа. Вы что, заснули?

— Я думал… — смущённо пробормотал Джекобс. — Я…

— А, доктор Креер! — обрадовался президент, заметив врача и прекратив свои упражнения. — Очень хорошо, что вы пришли. Я как раз собирался вас вызвать.

Креер с достоинством поклонился.

— Что-то я сегодня в плохой форме. Отвратительно себя чувствую.

— Что вы ощущаете? — деловито осведомился доктор.

— Неприятный вкус во рту, кружится голова и какой-то звон в ушах.

«Вот-вот, — подумал Джекобс. — И у меня то же самое: головокружение, звон… этот проклятый звонок!»

— Но самое неприятное, — продолжал президент, — это какие-то странные провалы в памяти. Я, например, совершенно забыл всё, что было со мной сегодня утром и вчера вечером.

— Провалы? — заинтересовался доктор. — А скажите, господин президент, у вас ничего не мельтешит перед глазами?

— Как вам сказать? Мельтешит! — неожиданно признался президент. — Какой-то странный предмет, похожий на тыкву.

— Давно это у вас?

— Со вчерашнего дня. С того самого момента, как я посетил регби. Этот предмет не оставляет меня в покое. И знаете, у меня всё время такое чувство, что я должен схватить его и куда-то бежать!

«Боже мой! — с ужасом подумал Джекобс. — Те же симптомы! И у меня перед глазами всё время предмет… похожий на Кена. И тоже хочется бежать! Что это творится?»

— Джекобс! Джекобс! Ты меня слышишь?

— Извините, господин президент.

— Джи, ты не помнишь, что я делал после того, как вернулся с регби?

Джекобс сокрушённо покачал головой и осторожно сказал:

— Извините, господин президент, но у меня тоже провалы в памяти.

— Разрешите… — вмешался доктор Креер. — Разрешите вас осмотреть, господин президент.

Он быстро сосчитал пульс, измерил давление, на несколько секунд приставил к груди стетоскоп.

— Учащённое сердцебиение, — резюмировал он. — Можно подумать, что вы всё ещё находитесь на стадионе. Ведь я не раз предупреждал: не следует злоупотреблять спортивными зрелищами.

— Да, да, вчера я действительно переволновался. Это было ужасно: Прайс не смог точно пробить в ворота. И это в самый решающий момент! Ах, этот проклятый мяч всегда летит не в ту сторону!

Креер озабоченно посмотрел на президента:

— Боюсь, что ваше увлечение спортом становится угрожающим. Мне это не нравится.

— Дорогой Арнольд! Разве есть в мире место лучше стадиона! Только там обо всём забываешь.

— Запишите, — строго сказал Креер, обращаясь к Джекобсу. — Утром и вечером мясной отвар. На обед фрукты и лимонный сок. Алкоголь исключить на три дня. Обеспечить резкую смену впечатлений. Послушайте, дорогой Джекобс, зачем вы пишете под копирку?

— Я знаю, что делаю, — проворчал Джекобс. — Пусть будет в двух экземплярах.

Креер пожал плечами.

— А сейчас, господин президент, вам не мешало бы отвлечься. Заняться чем-нибудь… по возможности интеллектуальным. Чтобы вытеснить из головы навязчивый жёлтый мяч.

— Это мысль! — сказал президент. — Я давно собирался выступить по радио или телевидению. Джекобс, предупредите студию, что я прибуду через тридцать минут.

В 11 часов 08 минут Таратура, увидев промчавшуюся по шоссе чёрную машину с флажком президента на крыле, доложил по рации:

— Шеф, проехал третий.

Проводив президента, Джекобс снова вытащил заветный альбом и открыл чистую страницу:

— Как он сказал?.. «Мяч всегда летит не в ту сторону…»

В этом, по мнению Джекобса, был определённый смысл, но, как всегда, президентской мысли не хватало ровно чуть-чуть, чтобы попасть в заветный альбом. Чего же ей не хватало? А вот чего: «Мяч всегда летит не в ту сторону, потому что та сторона всегда оказывается этой».

— Как вы себя чувствуете, Ларошфуко? — вслух произнёс Джекобс, беря ручку и уже готовясь пополнить свою коллекцию новым изречением, как вдруг его остановила неожиданная мысль: сказал ли эту фразу президент или, быть может, она явилась плодом его собственного расстроенного воображения?

Рука Джекобса повисла над чистой страницей.

— Была не была! — наконец решился он и с нажимом вывел красивую букву «М».

— Вы ещё тут, дорогой Джекобс? — осведомился невесть откуда появившийся Креер с большой сигарой в зубах.

Джекобс с видимым раздражением захлопнул альбом.

— Пойдёмте ко мне, я дам вам одно чудодейственное лекарство! А ещё лучше пропустим по стаканчику. Все ваши хворости как рукой снимет!

Джекобс вздохнул и, взяв драгоценный альбом под мышку, пошёл вслед за доктором.

А на столе секретаря, в круглой хрустальной пепельнице, осталась лежать докторская сигара. Тонкий синеватый столбик дыма несмело и зыбко тянулся вверх.

Дверь открылась, появился президент и только было собрался произнести: «Джекобс, ты отлично сегодня выглядишь!», как удивился до такой степени, что потерял дар речи.

— Дж!.. — получилось у него, и он протёр глаза.

Секретарь отсутствовал!

Отсутствовал тот, кто должен был сидеть в этом кресле за этим столом, словно прикованный к ним цепями; кто последние пятнадцать президентских лет был непременной составной частью этой комнаты наряду с телефонными аппаратами, люстрой на потолке и ковровой дорожкой до самой двери; кто был символом и одновременно живым олицетворением порядка в президентском доме…

Невероятно.

Нет, что ни говорите, но день начинался на редкость удачно!

Если бы кто знал, как надоела президенту вся его президентская жизнь! Этот глупый утренний ритуал, когда он должен говорить Джекобсу идиотскую фразу, уже потеряв всякую надежду услышать в ответ что-нибудь новенькое и смешное; эти ханжеские физиономии слуг; эта постная и несолёная пища, которую нельзя было брать в рот от одного сознания, что десятки людей, отвечающих за драгоценную президентскую жизнь, пробовали и обнюхивали её, прежде чем подать на президентский стол; эти отвратительные эскулапы во главе с Креером, которые при каждом президентском чихе устраивали консилиумы, укладывали его в постель и пичкали всевозможными таблетками; эти тупые телохранители, которые даже в туалет входили прежде, чем туда войдёт президент; эти машины, отучившие президента ходить; эти бесконечные напоминания о том, что много спать нельзя, и мало спать нельзя, и работать нельзя, и не работать нельзя, и туда нельзя, и сюда нельзя, того нельзя, этого нельзя!.. Тьфу! Если бы безмозглый кретин Боб Ярборо хотя бы краем глаза видел, какая мука быть президентом, он снял бы свою кандидатуру, отдав голос за существующего президента, тем самым убив его окончательно.

Вот почему сегодня утром старый Кен совершил подлинную революцию в своём налаженном президентском быту: он впервые за пятнадцать лет не позвал Джекобса в кабинет звонком, а вышел к нему сам! Так есть Бог или нет Бога, если первый нетрадиционный шаг привёл к такому исключительному везению: Джекобса на месте не оказалось!

Итак, надо пользоваться сложившимися благоприятными условиями. Президент воровато оглянулся, секунду подумал, и в голове у него созрел преотличнейший план. Он решительно направился к двери, предварительно схватил кем-то оставленную и ещё дымящуюся сигару и сделал две глубоких и жадных затяжки.

В коридоре никого.

Быстрыми шажками президент поднялся по левой лестнице, ведущей в покои жены, и, остановившись перед дверью, костяшками пальцев произвёл тот условный стук, с которым, бывало, лет сорок назад приходил к своей Кларе: «Там-та-та-там, та, та!» Небольшой переполох в комнате, и наконец взволнованно-удивлённое:

— Это вы, Кен?

Узнала!

Президент вошёл в громадную спальню, и, пока он шёл к Кларе, уже сидящей перед зеркалом, она имела возможность по его походке заметить странную метаморфозу, происшедшую с мужем. Он шёл легко, изящно, будто и не было ему семидесяти лет.

— Доброе утро, моя дорогая! — сказал президент, нежно целуя лоб своей супруги, уже влажный от крема «Ройда».

— Ах, Кен, — воскликнула Клара, заливаясь молодым румянцем, — вы так неожиданно! И вы — курили?!

От него пахло сигарой, как в добрые прежние годы. Он улыбнулся и виновато опустил глаза.

— Кенчик, — сказала Клара, с трудом вспомнив, как когда-то звала президента, — что случилось с тобой?

— Ты помнишь, Клара, как лет сорок назад…

— О, не говори такие слова! Сорок лет назад не было ничего такого, что я могла бы помнить, а то ты решишь, что мне больше, чем тридцать пять.

Ему всегда нравилось её кокетство.

— Хорошо, Клара, прости меня. Так вот, сорок лет назад, когда ты была хрупкой девушкой, я нёс тебя на руках от самой машины до озера Файра, и ты обнимала меня за шею, а вокруг были какие-то люди, но им не было до нас никакого дела, потому что тогда все были молоды!

— Разве у тебя уже была в ту пору машина? — сказала Клара.

— Ты всё забыла, — мягко перебил президент. — Был «форд», и я уже имел маленькую, но собственную адвокатскую контору… А ты помнишь моё первое дело, когда я чуть не опростоволосился, но твой отец… Удивительно, Клара, но это всё я так отчётливо помню. А то, что было вчера, словно было тысячу лет назад: ни одного воспоминания! Я сегодня проснулся, открываю глаза: кабинет, уже утро, хочется есть, хочется вина, хочется жить! Понимаешь, Клара, во мне проснулась молодость, я понял, что больше не вынесу ограничений, я устал от них. Вероятно, нервы…

Пока президент произносил этот монолог, Клара восхищённо смотрела на мужа и думала, наверное, о том, как жаль, что он «проснулся» так поздно.

— Знаешь, Кен, — сказала Клара, — а что, если мы отправимся сейчас на озеро Файра? Сегодня воскресный день, тебе действительно нужно отдохнуть, мы возьмём Арви.

— И этих тупых молодчиков О'Шари?!

— От них никак нельзя избавиться?

— Можно… — неуверенно произнёс президент. — Но тогда нам придётся ехать вдвоём, без Арви, чтобы улизнуть от них.

— Всё! Я знаю, что надо делать!

Клара решительно поднялась с кресла, ещё раз взглянула на себя в зеркало — нет, нет, не так уж дурна! — и вышла из спальни. Через пять минут она вернулась в платье одной из своих горничных.

— Твой костюм достаточно скромный, — сказала она, оценивающим взглядом рассматривая рабочий пиджак президента. — У тебя есть деньги?

— Кларков пятьдесят, не больше.

— Прекрасно!

Она была решительной дамой — может, поэтому президент и женился на ней в своё время…

— Но, Клара, — сказал он, вновь почувствовав себя таким, каким был много лет назад, когда Клара требовала беспрекословного подчинения и он не смел её ослушаться, — как мы выйдем незамеченными?

Она смерила его таким странным взглядом, словно видела впервые, и медленно произнесла:

— Кен, кто вывел тебя в президенты? Так неужели я не выведу тебя из усадьбы?

И Клара, с которой президент прожил добрых сорок лет, вдруг подошла к стене в своей спальне и в том месте, где кончалась кровать, нашла какую-то кнопку, а затем распахнула потайную дверь, о которой президент понятия не имел.

— Клара! — сказал он строгим голосом, но жена, улыбнувшись нежной и светлой улыбкой, взяла его за руку и увлекла за собой.

Если президент в своё время женился на Кларе не из-за её решительного характера, то наверняка из-за этой улыбки.

Через двадцать минут они вышли на шоссе в ста ярдах от того места, где всё ещё возился с мотором чёрного «мерседеса» Таратура. Президент, потрясённый тем, что ни одна «собака» из охраны их не заметила, что скромно промолчала всё замечавшая даже в темноте Ночная Электронная Система Инфракрасной Аппаратуры (НЭСИА), вёл себя излишне возбуждённо и порывисто. Не снимая чёрных очков, он лихо просеменил к «мерседесу» и звонко предложил Таратуре пять кларков за доставку в город.

Таратура онемел. Но тут же, взяв себя в руки, вздохнул и с сожалением отказался, сославшись на то, что машина испорчена.

— Я сам жду помощи, — сказал он. — А вам… папаша, — с усилием выдавил он из себя, — советую взять такси. Тут их много.

И действительно, из-за поворота показалась машина. Президент остановил её торжественным поднятием руки, и через секунду они укатили.

На какое-то время Таратура даже забыл о рации.

В душе напичканного лекарствами Джекобса, когда он вернулся от доктора Креера, пели ангелы. Прежде всего он с удовлетворением отметил, что за время его отсутствия ничего не изменилось. Ковёр лежал на своём месте, на полу, часы висели на стене в единственном числе, и вообще в комнате не было никаких признаков чуда.

И тут он увидел сигару. Она дымилась.

Джекобс погрозил ей пальцем.

— Не-ет, — сказал он. — Не обманешь.

Он потоптался вокруг стола, зажмурился и даже хихикнул, радуясь своей догадке. Потом осторожно открыл глаза. Сигара дымилась как ни в чём не бывало.

— Существуешь? — миролюбиво спросил Джекобс. — Ну существуй.

Он сел за стол и громко сказал:

— Никакого президента нет! Не было и нет! Сигара есть, раз она существует, а президента нет. Чья сигара? Моя, конечно…

Вторая рюмочка, кажется, была лишней.

Он задумался. О чём-то подобном философы однажды уже говорили. Как это? «Я» есть «я» только по отношению к своему «я», а поэтому все окружающее есть проекция моего «я». Умные головы! Конечно! Вот он сейчас войдёт в кабинет президента, и никакого президента там не окажется, потому что он видел, как тот уехал, а раз он видел, то никакого президента в кабинете быть не может. А когда он вернётся обратно, то и сигары не окажется, потому что в его отсутствие исчезнет проекция его «я». Надо только выбросить из голова мысль о сигаре. Тогда всё будет хорошо. Надо помнить только о кресле. И о ковре. И о мире тоже. А то, кто его знает, может и он исчезнуть, если о нём не думать.

Джекобс на негнущихся ногах сделал несколько шагов к двери президентского кабинета и, мурлыкая детскую считалку: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать», переступил порог.

За столом сидел президент и что-то писал.

— Я иду искать, — вслух сказал Джекобс.

— Что? — Президент поднял голову. — В чём дело, Джек? Я тебя не звал.

— Ах, не звали? — Джекобс широко улыбнулся. — Очень хорошо.

Он повернулся, как манекен, и вышел. «Что-то философы путают, — грустно подумал Джекобс. — Раз президент на месте, то и сигара должна быть на месте». Он осторожно покосился: сигара была на месте. «А если это мой президент, то значит…» — и его посетила неожиданная мысль.

— Кен, — сказал он, снова входя к президенту, — похоже, вам нужна машина.

— Машина? — Президент оторвался от бумаг. — Я не просил никакой машины.

— Выходит, речь в благотворительном обществе вы произносить не будете?

— Какая речь? Ты видишь, Джек, я работаю.

— Допустим, вижу. Но это ещё ничего не значит. Так вам не нужна машина?

— Джек, ты мне мешаешь.

— А в зоопарк вы тоже не поедете?

— Что-о?! — Президент отшвырнул ручку, и она прокатилась по бумаге, разбрызгивая кляксы.

Лицо Джекобса излучало кротость.

— Что с тобой, Джи?

— Ничего. Я почему-то решил, что вы хотите выступить по радио.

— А-а… Э-э… — Президент попятился вместе с креслом. — Джекобс, кто-то из нас сошёл с ума!

— Не я.

— Боже… Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— Суббота, Джекобс, суббота! Приди в себя!

— Воскресенье. Желаете убедиться?

Джекобс на негнущихся ногах подошёл к столу, набрал номер и с улыбкой протянул трубку президенту.

— Сегодня, в воскресенье, — донеслось оттуда, — жителей столицы с утра ждёт малооблачная погода без осадков, во второй половине дня…

Президент обмяк.

— О Господи! — вырвалось у него. — Воскресенье! А что я делал с тех пор, как выступил на митинге филателистов?

— Определённо могу сказать: не лечился, Кен, хотя неплохо было бы подлечиться.

«А вот сейчас я расскажу ему про философов, — подумал Джекобс, — и подам воды, и мы славно потолкуем о проекциях моего „я“, а то, чего доброго, бедняга и вправду подумает, что я сошёл с ума».

— Джек, — президент взял себя в руки, — суббота сегодня, воскресенье или понедельник, и пусть хоть весь мир спятил, но это ещё не даёт тебе права мешать мне работать. Уходи и соедини меня с Дороном.

— А врача не надо?

— Не надо.

— И вы никуда не поедете?

— Никуда.

Джекобс чуть не рассмеялся:

— И не надо присылать вам Арви?

— Я занят! — взорвался президент. — Ты что, не понимаешь, что я работаю?

— А в дурака мы ещё будем с вами играть? — не сдавался Джекобс, давясь от еле сдерживаемого смеха.

— Вон! — заорал взбешённый президент.

— Ну как знаете, Кен, — невозмутимо ответил Джекобс. — А то я могу принести вам сигару.

Состояние духа Джекобса было теперь непробиваемо, как железобетон.

Этого, однако, нельзя было сказать о Таратуре. Час шёл за часом, в канаве оглушительно стрекотали кузнечики, солнце раскалило кузов машины, над пустынным шоссе заструились серебристые переливы марева. А из усадьбы никто не выезжал.

«Четыреста восемьдесят семь… Четыреста восемьдесят восемь… Четыреста восемьдесят девять…» — считал Таратура, вывинчивая и снова завинчивая запальную свечу. Когда счёт достиг пятисот, Таратура не выдержал.

— Шеф, — крикнул он в микрофон рации, — с пятым, похоже, осечка! Его до сих пор нет! Приём.

— Чёрт с ним, — после секунды молчания ответил Миллер. — Хватит и четырёх. Возвращайтесь.

4. ВЫЗОВ ДОРОНУ

По воскресеньям первую половину дня Дорон работал.

Это не значило, что Дорон не умел отдыхать. Напротив. В воскресенье он позволял себе встать на час позже, не торопясь — за стаканом чёрного кофе, — перечитывал ночные донесения, перелистывал утренние газеты и тем самым сразу включался в ритм жизни планеты. Дорон был и мудр и равнодушен; в донесениях он видел смысл и содержание истории, к творцам которой причислял и себя.

Программу второй половины воскресенья готовил Дитрих, который точно угадывал желания и фантазии своего генерала. Поэтому вечером Дорону предстояла либо стрельба из лука по летучим мышам, либо поездка в варьете, ужин при свечах с певицами, развлечения в духе Борджиа, пасторальные танцы. В одном он был уверен твёрдо: Дитрих не ошибается и вечер будет приятным, интересным, запоминающимся.

В этот день всё шло, как и всегда. До обеда было ещё далеко. В углу кабинета то и дело раздавался пулемётный стук телетайпа, и Дитрих неслышно клал на угол стола бумаги с нулями и единицами. Дорон, погружённый в обдумывание, не замечал своего секретаря. В эти часы Дорон оставался сверхточной и сверхлогичной вычислительной машиной.

— Осмелюсь побеспокоить, господин генерал. — Дитрих воспользовался секундным перерывом в размышлениях Дорона, точно им угаданным. — Сейчас объявили, что по радио будет выступать президент.

— Стоит ли слушать эту болтовню? — вслух спросил себя Дорон. — Ладно, включи.

Дорон гордился своим умением делать сразу несколько дел: думать, писать, слушать. Гай Юлий Цезарь, говорят, тоже обладал таким качеством.

Мурлыкающую речь президента он слушал вполуха, но сразу отметил некоторое своеобразие выступления: президент много и с жаром говорил о регби. Мысли генерала текли параллельно, не мешая друг другу. «Если Ла-Ронг действительно осуществит операцию на гене, то это открытие должно принадлежать нам…»; «Чего этот старик так напирает на регби? Нет ли тут тайного политического хода?»; «Ла-Ронг работает в нищей стране. Переманить его, вероятно, не составит большого труда. Но если он патриот…»; «Надо было сразу догадаться. Президент — умница. Какой тонкий ход: привлечь перед выборами на свою сторону болельщиков регби!..»; «…тогда нужно будет организовать против Ла-Ронга газетную кампанию. Подрыв религии, связи с коммунистами. Ему уже некогда будет заниматься наукой. Не грубо ли?»; «Да, у президента надо поучиться. Как заливается!»; «Нет, другой план лучше. Надо будет устроить Ла-Ронгу видный административный пост. Если патриот, клюнет. Благо народа, благо страны… и всё время уйдёт у него на совещания, заседания, председательство, руководство. Это хорошо. Изящно и действенно»; «Можно подумать, что от правил регби зависит ход государственной политики. Интересно, сам президент всерьёз принимает свои речи?»

На пульте перед Дитрихом зажёгся огонёк. Секретарь снял трубку:

— Господин генерал, вас просит президент.

«Ну конечно, выступление было записано на плёнку», — подумал Дорон.

— Поздравляю с отличной речью, господин президент. Я в восторге от вашего тонкого хода. Какого хода? С регби! Что? Терпеть не можете регби? Это естественно, я тоже. Грубая игра. Но народ… «Хлеба и зрелищ», как говорили римляне. Перед выборами надо польстить народу… Да, да, полон внимания, господин президент.

— Генерал, — донеслось из трубки, — настоятельно прошу форсировать опыты по дублированию. Я только что подписал распоряжение о выделении вам из секретного фонда пяти миллиардов кларков. Результаты должны быть получены за месяц до выборов.

— Слушаюсь! — воскликнул Дорон.

— Поскольку мы принадлежим к одной партии, я раскрою вам смысл этого требования. Успех опытов повлияет на финансирование кампании. Боюсь, что и противном случае трудно будет одолеть Ярборо. А Ярборо, как вы знаете, ненавидит интеллигенцию и всех, кто с ней связан. Прошу понять, что мой успех будет и вашим успехом, генерал.

— Это я прекрасно понимаю. И могу вас заверить… («Как бы не так! Ярборо тоже не кретин и в случае победы не закроет передо мной кассу. Но лучше иметь дело со стариком, тем более что сейчас он зависит от моих работ, а не мои работы от него».) Могу заверить, что вы можете быть спокойны, господин президент. Я был и остаюсь вашим верным… — на мгновение Дорон запнулся, подыскивая нужное слово, — генералом!

— Вот и отлично. Вы знаете, я не забываю своих друзей. Уверен в успехе. Всего хорошего, генерал.

— Дитрих, откуда он звонил? — спросил Дорон.

Дитрих взглянул на пульт:

— Из усадьбы, генерал.

— Я так и понял, — сказал Дорон. — Это была плёнка.

Ну что ж, всё складывается превосходно. До обеда ещё оставалось время, чтобы обсудить ситуацию с Ла-Ронгом. А там уже скоро вечер…

Хм, ещё пять миллиардов кларков, без которых, откровенно говоря, уже вполне можно обойтись. Чистейший подарок! Шальные деньги. Президент, вероятно, здорово боится этого Ярборо. Ну и отлично! Деньги можно употребить… на того же Ла-Ронга! На десяток Ла-Ронгов! Превосходная мысль!

— Дитрих, сегодня хороший день.

— Так точно, господин генерал. Разрешите обратить внимание вот на это донесение?

— Что такое? Хм… «Незапланированный расход энергии в Институте перспективных проблем». В воскресенье?

— Прикажете дать взбучку?

— Зачем? Миллер просто усердствует, зря я в нём сомневался. Работает даже в воскресенье! Судя по расходу энергии, у него сегодня серьёзные успехи. Поистине день чудес. Соедини меня с Миллером, Дитрих.

Пока секретарь набирал номер, Дорон успел отключиться, чтобы уточнить план обработки Ла-Ронга. Генерал терпеть не мог непоследовательности. Что бы ни происходило, а начатое дело должно быть закончено.

— Ни в лаборатории, ни дома телефон Миллера не отвечает, господин генерал.

— Странно. Не хочет, вероятно, отрываться от работы. Хорошо, успею поздравить его завтра.

И всё же Дорону трудно было сосредоточиться на текущих делах. Каким-то внутренним чутьём он инстинктивно почувствовал, что именно сегодня вздымается гребень событий, влекущих его вверх. И потому он не удивился, когда Дитрих положил на стол экстренный выпуск газеты. Экстренный?! Дорон, торопливо пробежав полосы, с некоторым разочарованием отложил газету. Всего-навсего утренняя речь президента на благотворительном собрании. «Ну и энергия у старика!» — подумал он. Внезапно он снова схватил газету. Какое-то несоответствие, какая-то нелогичность… Так и есть. Он ещё раз перечитал это место. «С печалью я гляжу на бурные проявления низменного инстинкта непросвещённых масс, которые так ясно проявляются в оглушительном рёве толпы на регби, этой грубой, отталкивающей игре, достойной только пьяниц. Я поднимаю этот бокал (Дорон иронически улыбнулся) за то, чтобы у нас было больше больниц, церквей и школ — и меньше пьяниц! Больше воздержания от порока — и меньше упоения грубыми зрелищами!»

Дорон с досадой отшвырнул газету. Когда только эти политики научатся быть логичными! Впрочем, это в их характере: сегодня говорить одно, а завтра — нечто прямо противоположное. Но чтобы в один и тот же день! Старик явно теряет чувство меры.

— Господин генерал, вас просит президент.

— Как?

— Вас просит президент.

Дорон вытер вспотевший лоб. Что, если телепатия действительно существует, и стоит подумать о президенте, как он тотчас…

— Слушаю вас, господин президент.

— Генерал, сегодня весь день я думаю о вашем богопротивном дублировании и молю Бога, чтобы он простил мне мой грех.

В трубке трещало, и Дорон еле слышал голос президента.

— Господин президент! — заорал Дорон. — Я не понимаю вас! Плохо слышно!

— И я решил… — Голос наконец прорвался сквозь треск помех и зазвучал так громко, что Дорон отвёл трубку от уха. — …решил с Божьей помощью прекратить ваши пагубные опыты впредь до… — Голос опять пропал.

— Господин президент, господин президент! Но ведь четверть часа назад вы твёрдо обещали… Алло, не слышу! Можно подумать, что вы говорите из автомата!

— Я говорю из своей машины. Четверть часа назад я не видел этих бедных мартышек…

— Каких мартышек?! — Дорон сел.

— …которые как две капли воды похожи друг на друга, и даже родная мать не может их различить. Но если Богу позволено так делать, то для нас это грех!

— Господин президент! Что с вами? Откуда вы говорите?

— Из зоопарка. Здесь так хорошо светит солнце, поют птички, и как я подумаю о том, что у нас творится… Я твёрдо решил. Прощайте.

— Алло, алло!

Но трубка уже безмолвствовала.

— Безумие какое-то! — Дорон был бледен. — Откуда президент звонил первый раз?

— Из усадьбы. Это точно. Показал пульт, и, кроме того, я узнал голос его секретаря Джекобса.

— Быть не может! За пятнадцать минут доехать до… зоопарка?! Я ничего не понимаю! Дитрих, Мартенса мне! Срочно!

Мартенс, доверенное лицо Дорона в охране президента (благородный псевдоним шпиона), к счастью, оказался на месте.

Дорон выхватил трубку из рук Дитриха и заговорил с Мартенсом сам:

— Где сейчас президент?

— Простите, это вы, господин генерал? Докладываю. Президент сегодня встал как обычно, то есть поздно, у него был отличный стул…

— Вы получите сто кларков, если без лишних слов точно и коротко скажете мне, где сейчас президент!

— В данную конкретную минуту?

— О Боже!!!

— В данную минуту господин президент находится у себя в кабинете.

— Вы в этом уверены?

— Господин генерал, я не пьян, и если вы думаете, что я пьян…

— Нет, нет! Он точно в кабинете?

— Так же точно, как то, что вы обещали мне сто кларков.

«Подонок!» — выругался про себя Дорон.

— И он не уезжал в зоопарк?

— В зоопарк? Президент сроду не бывал в зоопарке. Болтают, будто утром он уезжал на радио, но чтобы в зоопарк…

— Болтают или выезжал?

— Болтают. А то бы я знал. Президент сидит в своём мягком кресле и…

Но Дорон уже повесил трубку.

— Дитрих! Во-первых, выдать этому дураку сто кларков. Во-вторых, найти среди охраны человека поумней. В-третьих… Нет, во-первых! Немедленно выяснить, где Миллер.

Когда секретарь вышел, Дорон схватил со стола пустотелую гипсовую копию статуи Неповиновения и изо всех сил запустил ею в стену. Она с грохотом разлетелась на мелкие осколки. Генерал недаром изучал научную информацию. Он знал, что психологи рекомендуют нервам именно такую разрядку.

Ла-Ронг мог ещё неделю спать спокойно. Дорону было теперь не до него.

— Выяснили? — встретил он Дитриха вопросом, как только тот переступил порог.

— Прислуга отвечает, что профессор не был дома со вчерашнего вечера. Его супруга третьего дня уехала к своим старикам в Паркинсон и вернётся только в субботу.

— Достать из-под земли!

— Да, генерал, — поклонился Дитрих.

— Целым и невредимым!

И тут на пульте снова зажёгся жёлтый огонёк. Дорон покосился на него со страхом.

— Вас слушают, — сказал Дитрих, щёлкая рычажком. — Даю.

Он зажал ладонью микрофон:

— Господин генерал, это он сам.

— Президент?

— Миллер.

«Надо обратить серьёзное внимание на телепатию, — машинально подумал Дорон. — Она существует!»

— Профессор Миллер, хорошо, что вы позвонили. — Голос Дорона звучал почти спокойно. — У меня к вам всего один вопрос, я ищу вас с самого утра.

— Насчёт президента? Ставлю вас в известность, генерал, что мной синтезировано три новых. Вместе с оригиналом в стране сейчас четыре президента.

— Что-о?! Где вы находитесь?!

— Хотел бы я знать, господин генерал.

— Зачем вы так шутите? Вы понимаете…

— А вы, господин генерал?

— Вы рискуете многим.

— Вы тоже, если сообразите, что вас тоже можно дублировать.

Дорон окаменел. Трубка выскользнула из его рук, но Дитрих сумел подхватить её. На безмолвный вопрос генерала он тихо ответил:

— Звонит из автомата. Район Строута.

— Миллер, — прошептал Дорон, — вы меня слышите?

— Да.

— Чего вы от меня хотите?

— Узнаете немного позже. Всего хорошего.

Телефон дал отбой.

5. ЗА КРУЖКОЙ ПИВА

«Денег у меня на одну маленькую кружечку, а выпить я хочу минимум две больших», — рассуждал Фред Честер. Что же предпринять? Клуб прессы? Там не хотелось брать в кредит: надо держать марку. Занять у знакомых? Странное дело: у тех, которые бы дали, нет денег, а у тех, у кого они есть, не хочется занимать. Бар в «Скарабей-паласе»? Дорого. «Титанус»? Это не пивная, а какой-то конвейер по изготовлению пьяных людей. Значит, «Указующий перст». Милый и добрый «Указующий перст», где ему. Честеру, без особых переживаний всегда давали несколько кружек в кредит.

Честер и сам не заметил, что уже шагает по направлению к «Указующему персту». Это была маленькая пивная, простая пивная без модернистских выкрутасов и стилизации под океанский корабль или море. Сюда снобы не ходили.

В «Персте» Фред взял газету, кружку пива и, дожидаясь, пока осядет пена, принялся читать.

Речь президента на благотворительном обеде. «Наш папа плодовит, как лабораторная мышь, — подумал Фред. — Час назад старик говорил по радио о регби и вот уже успел…» Он пробежал статью:

«Мы слишком внимательны к телу, забыв о духе… Спорт и косметика, автомобили и авиация, целые отрасли промышленности заняты телом… даже пластические операции… где эквивалент духа?.. Вознесёт ли авиация наши принципы?.. Устранит ли косметика изъяны морали?.. Кто и чем сможет сделать пластические операции наших нравов?.. Сейчас, перед лицом воинствующего атеизма Ярборо и его единомышленников, мы обязаны прежде всего в интересах нации подумать о горизонтах процветания духа…»

До чего же гнусный старик! Ведь час назад он кричал по радио о том, что нация погрязла в мелком самокопании, порицал культ узкогрудых грамотеев, этих лазутчиков туберкулёза, агитировал за регби как за наиболее полное выражение национального здоровья и политического здравомыслия и упрекал Боба Ярборо в строительстве библиотек вместо стадионов.

Честер опустил газету, чтобы взять свою кружку и… остолбенел. За его столиком сидел президент с женой…

— Свежее пиво? — учтиво осведомился президент у безработного репортёра.

«Неужели моя прелестная Линда права и я действительно допрыгался до белой горячки?» — пронеслось в голове Честера, но на всякий случай он ответил:

— Здесь всегда свежее пиво.

— Разрешите представиться: Карл Бум, коммерсант. Моя жена.

«Может, и в самом деле Бум?» — подумал Честер, но тут же заметил, как президент слегка подтолкнул свою супругу локтем. «Ну, погоди, старый лицемер, — решил тогда про себя Честер. — Я отучу тебя корчить Харун-аль-Рашида и бегать „в народ“!»

И он воскликнул:

— Не может быть!

— Уверяю вас, — растерянно сказал президент, оглянувшись на Клару.

— Значит, мы однофамильцы.

— То есть?

— Я тоже Бум, — представился Честер. — Феликс Бум, зубной техник.

— Очень приятно. — «Коммерсант» и его супруга натянуто улыбнулись.

— Как вам нравится вот это? — Честер протянул газету с «горизонтами процветания».

— А что? — осторожно спросил президент.

— А то, что теперь уже всем ясно, что старый болван в глубоком маразме!

— Вы кого имеете в виду? — с некоторым беспокойством спросила Клара.

— Одного нашего общего знакомого, — не моргнув глазом, ответил Честер.

Журналист ликовал. Он понял, что ему представился наконец тот фантастический, лишь в сновидениях доступный случай, когда он может сказать самому президенту всё, что о нём думает. В состоянии большого душевного подъёма Фред осушил кружку пива, тут же потребовал вторую и, навалившись грудью на липкий столик, начал:

— Объясните мне, пожалуйста, кого мы поселили в Доме Власти? Кто это такой? Нет, нет, не надо мне перечислять знаменательные даты его биографии с предвыборного плаката, от которого тошнит каждого приличного гражданина, — надеюсь, вас тоже. Что он за человек? Каковы его взгляды?

— Ну, как же… — смущённо сказала жена президента. — Он истинный христианин, любящий муж и отец…

— Отцом может быть любой негодяй, — перебил Честер, даже не догадываясь, какую глубокую травму он нанёс жене президента. — Согласитесь, мадам Бум: чтобы стать президентом, недостаточно быть всего лишь отцом, как недостаточно быть только президентом, чтобы превратиться в отца!

Клара, по лицу которой пронёсся весь спектр существующих в природе цветов, чуть не упала со стула.

— Наш президент — демократ! — сказал президент, очнувшись от потрясения. — Он тонкий политический стратег, теоретик в области финансов… — И президент напряг склеротическую память, вспоминая сведения из предвыборных агитброшюр.

— И гуманист, — добавила жена.

— И гуманист, — согласился президент.

— Этот зажравшийся сноб — демократ? — воскликнул Честер. — За всю жизнь он не пожал руку ни одному рабочему человеку, за исключением тех случаев, когда его фотографировали. Этот демократ за всё своё президентство не преодолел по земле и мили собственными ногами. А зачем демократу целая шайка телохранителей, вооружённая огнемётами, газами и лазерами?

— Но политические враги… — начал было робко президент.

— Какие враги? — горячо перебил Честер. — Вы верите в эти сказки? Как, по-вашему, господин Бум, можно ли всерьёз говорить о вражде кукол в театре марионеток?

— Вы забываетесь! — выдохнула Клара.

— Ничуть! Ссориться могут лишь актёры, дёргающие за ниточки.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я… — перебил президент.

— Помилуй Бог, — в свою очередь перебил Честер, — вы мне глубоко симпатичны, и я никоим образом не хотел бы обидеть вас, господин Бум.

— Я хочу сказать, что из ваших слов явствует, что президент — лицо пассивное и ничего не решающее?

— Совершенно верно! — улыбнулся Честер. — Я рад, что помог вам разобраться в этой простой проблеме.

— Но если президент ничего не решает, как объясните вы ожесточённую борьбу за этот пост? — не скрывая неудовольствия, спросила Клара.

— Так ведь Боб Ярборо — такой же законченный кретин. У него единственное преимущество: он моложе. Если же исключить физиологию, они абсолютно одинаковы: два близнеца из одной политической банды.

— Но Ярборо… — начал было президент, однако Честер тут же перебил его:

— Не рассказывайте мне о Ярборо. Я уже всё о нём знаю. Вот, читайте! — Честер сунул под нос президенту газету. — «Тонкий стратег на полях политических битв… Демократ, в жилах которого бьётся пульс его народа… Знаток права… Теоретик юриспруденции…» И разумеется, гуманист!.. Прочитали? Каково? А? Я спрашиваю: каково бедному избирателю, которому приходится выбирать между этими двумя близнецами? Неужели им так сложно хоть чуть-чуть пофантазировать?

— Кому — им? — осторожно спросил президент.

— Ну, тем, кто дёргает за ниточки.

— Если бы я был президентом… — торжественно начал президент, но в это время официант попросил Фреда к телефону.

— Простите, мистер Бум, — извинился Фред, — подождите одну минуту. Мне страшно интересно было бы узнать, что бы вы предприняли, будучи президентом. — И он встал из-за стола.

«Кто бы это мог звонить? — думал Честер, шагая к телефонной будке. — По всей вероятности, кто-нибудь из друзей, которым известны две мои тайны: отсутствие денег и кредит в „Указующем персте“. Только бы не уполз президент, пока я буду говорить по телефону!»

Он поднял трубку:

— Алло! Честер слушает.

— Привет, старина! — Этот голос он узнал сразу.

6. МИНИСТР ИЗОБРЕТАЕТ ЗАГОВОР

Обе машины, стрельнув по фасаду бликами ветровых стёкол, въехали во двор президентской усадьбы почти одновременно. Дорон, ковыряя носком трещину в асфальте, ждал, пока вылезет министр. Из распахнутой дверцы второй машины наконец показались ноги, обутые в дешёвые сандалии. Дрыгнув, сандалии утвердились на пыльной земле; следом вылез и сам министр внутренних дел Эрик Воннел. Он отчаянно щурился. Круглые очки на крючковатом носу, пёрышки седых волос, торчащие в разные стороны, делали его похожим на вспугнутого филина. К груди министр прижимал пухлый портфель.

— Э… э… дорогой генерал…

Переваливаясь, Воннел подошёл к Дорону и, взяв его под локоть, увлёк в тень от дома.

— Уф! — Он вытер платком пот. — Я всё ещё не могу прийти в себя после вашего звонка. Рассказывайте.

Дорон покосился на министерскую машину. Из окна вились струйки сигаретного дыма. Четверо дюжих молодцов на заднем сиденье, уперев локти в колени, затягивались, как по команде, разом вспыхивая четырьмя огненными точками. Раскалённый двор был пуст. Только на крыльце стоял, широко расставив ноги, охранник и выжидающе глядел на министра и генерала.

— Всё, что мне известно, я доложил вам по телефону.

Воннел хмуро кивнул:

— Согласитесь, однако, что это похоже на бред.

— Буду рад, если это окажется бредом.

— Невероятно! Всё так спокойно… Мы можем попасть в дурацкое положение.

— Вы скажете, Эрик, что приехали с экстренной проверкой состояния охраны.

— И прихватил вас, Артур, чтобы потом вместе отправиться на рыбалку? Блестящий вариант.

Он поманил охранника. Тот приблизился с достоинством каменной статуи и металлическим голосом, чётко, по-уставному меняя тональности, произнёс:

— Господин — министр — прикажете — доложить — о — вашем — приезде — господину — секретарю — господина — президента?

Секунду министр разглядывал охранника.

— Галстук! — зловеще прошептал он. (Охранник вздрогнул и живо подтянул узел галстука.) — Вижу, вижу, как вы тут распустились! Собрать всех. Быстро и тихо.

— Осмелюсь — заметить — ночная — смена — спит!

— Разбудить. Общего сигнала не надо. Поодиночке. В Мраморную комнату. Президент у себя?

— Так точно!

— Не беспокоить. Где Джекобс?

— В приёмной!

— Вызвать его первым. Веж-ли-во! На время разговора подменить. Служба государства! Всё ясно?

— Так — точно!

— Исполнять. Что ж, генерал. — Воннел повернулся к Дорону. — Идёмте. Там хоть прохладно. Ох, что будет, если вы… Что будет!

— Ничего не будет, — мрачно сказал Дорон. — Просто вы заявите, Эрик, что я сошёл с ума.

— А что, я так и сделаю… — сказал министр.

Воннел пошёл к ранчо, на ходу подняв руку и щёлкнув пальцами. Сигареты в автомобиле разом потухли. Дверцы бесшумно распахнулись, и четыре фигуры безмолвно двинулись вслед за министром.

Опустившись в кресло-качалку, Воннел поставил рядом с собой портфель, снял очки и слегка помассировал веки кончиками пальцев. В мятых брюках, сандалиях, рубашке с короткими рукавами, он походил теперь на заурядного дачника, невесть как попавшего в эту комнату с высоким лепным потолком, гладкими стенами «под мрамор» и бронзовыми подсвечниками на каменной полке, двоящимися в старинном тусклом зеркале.

— У вас, генерал, — тихо сказал Воннел, — ещё осталось несколько секунд, чтобы подумать, не померещилась ли вам эта сказка с дублированием.

— Это не сказка, Воннел. Это наука.

— Тем хуже. Входите, входите, Джекобс! Как ваше здоровье, старина?

— А ваше, господин Воннел? И господин генерал тут? Вы один?

Министр посмотрел на Дорона, Дорон — на министра. Джекобс с безоблачной улыбкой смотрел на обоих. Из кармашка его жилета торчал окурок сигары.

— Один ли я? — переспросил Дорон. — Разве я могу быть сам-два?

— Почему бы и нет? (Дорон вздрогнул.) «Я», как известно, есть «я» материальное и духовное, а потому…

— Да вы присядьте, сядьте, Джекобс! — Министр вскочил с кресла-качалки. — Вот сюда, отличное кресло. Ах, как жарко на улице! Президент, надеюсь, чувствует себя хорошо?

— Прекрасно, Воннел, даже слишком! — Джекобс кивнул. — Они будут рады вас видеть.

— Они… что?

— Разве я сказал «они»?

— Да, сказали.

— Ах, это всё лекарства Креера. «Мы, Божьей милостью»… Туманят голову.

— Какие лекарства?

— Президентские, я тоже их выпил.

— А почему их пил президент? — спросил Воннел. — Ведь вы сказали, что он прекрасно себя чувствует?

— Смотря кто, — загадочно произнёс Джекобс.

Разговор явно зашёл в тупик.

— Скажите, Джек, — мягко начал Дорон, — президент куда-нибудь сегодня уезжал?

— Конечно. Они уехали на благотворительное собрание, выступать на радио и с сыном в зоопарк. В трёх машинах. А сейчас президент сидят у себя в кабинете.

— Нет, нет, Джекобс! — Воннел прижал к груди портфель, словно ища защиты. — О Боже мой! Он всякий раз уезжал отсюда?

— Ну да, господин министр. Уехать можно только оттуда, откуда можно уехать. И он был бы рад вас видеть, если бы с утра, как он мне сам сказал, не был занят чтением бумаг.

— С самого утра?

— Разве я могу не верить своему президенту?

Министр и Дорон переглянулись.

— Джекобс, — осторожно сказал министр, — как может президент с утра быть в кабинете, если он уехал?

— Может. Если философы говорят «может», значит, так оно и есть.

— Какие философы?

Джекобс скромно промолчал.

— К чёрту! — воскликнул Дорон. — Расскажите всё по порядку, когда и куда уезжал президент.

Джекобс стал добросовестно называть время каждого отъезда. Воннел поспешно застегнул верхнюю пуговицу рубашки, щёлкнул портфелем. «Магнитофон, — тотчас понял Дорон. — Предусмотрителен, бестия!» Не было больше дачника. Не было больше человека с лицом вспугнутого филина. Перед Джекобсом стоял министр внутренних дел при исполнении служебных обязанностей. Но старик будто не замечал перемены. Он светло и ласково смотрел на Воннела, как дед смотрит на внука, целящегося в него из игрушечного автомата. И министр смутился:

— Благодарю вас, Джекобс. Пожалуйста, пройдите в соседнюю комнату и подождите.

— Я могу потребоваться президенту.

— Не можете.

— Блажен тот, кто думает, будто он думает за других…

— Государственная служба, Джекобс! — строго произнёс министр.

— Ах служба! В воскресный день! Сочувствую. Такая жара… Может, хотите освежительного?

Воннел чуть не вытолкал Джекобса за дверь.

— Вы правы, Дорон, — сказал он почему-то шёпотом. — Типичный заговор! Ну погодите!.. — И он потряс в воздухе кулаком. Потом нажал кнопку селектора, соединяющего с комнатой охраны. — Командира ночной смены — ко мне!

У командира ночной смены О'Шари было заспанное, отёкшее лицо. Но достаточно было одного взгляда министра, чтобы оно разгладилось, как под утюгом.

— О'Шари! — В голосе министра звенел металл. — Куда президент отбыл во время вашего дежурства?

— На собрание благотворительного общества! — бодро отчеканил О'Шари.

— Кто с ним в охране?

— Пэл и Андерсон.

— Вернулись?

— Никак нет.

— Были другие вызовы?

— Не могу знать. Я сменился в десять ноль-ноль, и с тех пор…

— Вы отметили выезд в журнале?

— Так точно.

— Кто заступил смену?

— Грег.

— Ко мне!

— Слушаюсь.

Грег, полный человек добродушного вида, сразу смекнул, что сейчас потребуется вся его находчивость. Но внешне это никак не отразилось на его лице: он казался олицетворением спокойствия.

— Грег! Куда отбыл президент во время вашего дежурства?

— На радио, господин министр.

— А ещё?

— В зоопарк, господин министр.

— Охранники вернулись?

— Нет.

— Вы знали о том, что до вашего дежурства президент отбыл ещё на благотворительное собрание?

— Конечно. По книге регистрации.

— Вас не удивил короткий промежуток времени между вызовами?

— Я исполняю приказания, господин министр.

— Но вы думали об этом?

— Я обязан думать об охране президента.

— Где же сейчас президент?

— В своём кабинете.

— А ваши люди, которых послали с ним на собрание, на радио и в зоопарк?

— В городе.

— С президентом?

— Совершенно верно.

— Вы в этом убеждены?

— С ними поддерживается радиосвязь. По инструкции.

— Значит, президент находится сейчас сразу в трёх местах?

— В четырёх. Вы забыли, что он у себя в кабинете.

— Грег! Как может президент быть одновременно в четырёх местах?!

— В связи с этим у меня имеется жалоба сенату.

— Жалоба?! Сенату?! На кого?

— На вас, господин министр.

Министр подпрыгнул.

— Так точно. Не моё дело знать государственную необходимость, которая заставила президента поступать таким образом, как он поступает. Но, поскольку его планы затрагивают вопросы охраны, ваш секретариат обязан был информировать нас заранее. А он не информировал. Налицо явное нарушение сенатской инструкции.

Дорон едва удержался от смеха: так забавно выглядел потерявший дар речи Воннел.

— Да, вы правы, — судорожно глотнув воздух, сказал министр. — Я разберусь. Идите.

— Слушаюсь.

Грег круто повернулся.

«Хорошая всё-таки вещь бюрократия», — подумал он.

— Не сказка! Не сон! — Воннел забегал из угла в угол, снова прижимая к себе портфель. — Один президент в кабинете. Второй смотрит кенгуру. Третий где-то на радио. Четвёртый пьёт на благотворительном банкете антиалкоголиков. Четыре президента! О Бог мой, что же делать?

— Убрать лишних, пока об этой истории никто не узнал.

— Как вы сказали? Убрать? — Министр остановил свой бег и подозрительно посмотрел на Дорона. — Вот что, генерал. Я не знаю, как появились лишние президенты. Я не знаю, кто их создал. Я не знаю, зачем. Я знаю одно: в этом деле замешаны вы!

— Я? Но позвольте, Воннел…

— Профессор — ваш. Не так ли? Установка — ваша. Не так ли?

— Но ведь я…

— Сообщили об этом. Разберёмся. Я далёк от подозрений, но, сами понимаете, государственная служба!

— Что вы собираетесь делать?

— Сейчас узнаете.

Воннел коснулся одной из пуговиц своей рубашки, и четверо приехавших с ним людей разом вошли в комнату. Сразу стало тесно.

— Вот! — Министр покопался в портфеле и вынул оттуда какую-то бумажку. — Срочно пригласите всех по этому списку. Сюда. Инструкции, как это сделать, там есть. Далее: немедленно вызвать в усадьбу команду «АС». Президентской охране передать приказ: исполнять обязанности как обычно. Охрану шоссе, Дома Власти, радио, телеграфа, всех аэродромов и банков возложите на своих людей. Группе «АС» взять на себя правое крыло здания, вашим людям — левое. Дополнительные распоряжения я дам, когда потребуется. Супругу президента пригласить ко мне. Полк «Моргинг» привести в состояние боевой готовности. И ещё… — Министр понизил голос так, чтобы Дорон не смог расслышать ни слова. — Ясно? Действуйте!

Четверо вышли так же безмолвно, как и вошли.

— Воннел, можно задать вам один вопрос? — сказал Дорон.

— Догадываюсь какой и потому сразу на него отвечу: арестовывать вас я не собираюсь.

— Я хотел спросить не это, поскольку знаю, что нет закона, по которому вы могли бы меня арестовать.

— Вы правы, генерал. Формально я не могу задержать ни вас, ни даже вашего Миллера, пока не будет установлен факт заговора. Но к чему нам с вами эти формальности?

— Вам, может быть, и ни к чему, — обескураженно начал Дорон, но Воннел его бесцеремонно перебил:

— Вы что-то хотели спросить?

— Да. Как вы решили поступить с президентом?

— Решать буду не я. Решать будут… — И министр ткнул пальцем куда-то вверх.

— Совет?

— Совет.

— Ну что ж…

Дорон снял трубку телефона.

— Алло! Мне… Что? Вот как… Поздравляю, — буркнул генерал, кладя трубку, — у вас расторопные ребята. Но мне нужно связаться с городом.

— После решения Совета.

— А если я не…

— Не советую.

— Воннел! Вы забыли, что я — Дорон!

— Генерал! Не забывайте, что я — министр.

В дверь постучали. Просунулась коротко стриженная голова одного из людей Воннела.

— Госпожа президентша, шеф, по свидетельству её горничной, с утра отбыла в город.

— В город? Передайте Джекобсу: когда она вернётся, пусть он ей скажет, что неотложные дела помешают президенту быть с ней сегодня ночью.

Голова исчезла.

— Я отправляюсь к президенту, генерал, — сказал Воннел. — К тому, что здесь, в кабинете. Можете не сопровождать меня.

Шаг министра был твёрд, а в мыслях была решительность.

Но, когда он вошёл в кабинет, и президент поднял голову, и Воннел увидел знакомое до мельчайших чёрт лицо, его взяла оторопь. Несмотря на объяснения Дорона, он никак не мог поверить, что копии тождественны оригиналу: он ожидал встречи с чем-то поддельным, фальшивым, с двойником, которого нетрудно будет взять за шиворот. Но на него — Воннел был готов поклясться — выжидающе и зло смотрел настоящий президент.

— Однако… — сказал президент, постукивая костяшками пальцев по столу. — Чем вызвано ваше появление, Воннел, да ещё без сопровождения Джекобса?

— Простите. — Воннел зачем-то снял очки, повертел их, надел обратно. — Я хотел только сказать…

— Разве вам не сказали, что я занят?

Воннел сжал ручку портфеля, будто портфель у него уже отбирали, и принялся лихорадочно искать в чертах президента чего-то необычного, чего-то такого… Он и сам не знал чего. Наверное, чего-то, что позволило бы ему выйти из-под гипноза привычного подчинения, что помогло бы ему низвести президента с престола власти и превратить его в двойника, в копию, в человека, стоящего вне закона.

— Поистине сегодня день чудес! — не дождавшись ответа, сказал президент и откинулся на спинку кресла. — Ну, уж раз пришли — докладывайте, а не молчите.

— Как вы сказали, господин президент? День чудес? — Невидимая броня вокруг президента треснула, и Воннел почувствовал некоторую твёрдость в ногах. — Господин президент, — выпалил он, — раскрыт заговор против вас!

— Заговор? — Президент удивлённо поднял брови. — Раскрыт? Это что ещё за весёлые картинки?

— Прошу отнестись к факту серьёзно, — нервно сказал Воннел, поглядывая на часы. — Вам придётся перейти в правое крыло здания. Тут небезопасно.

— Прежде доложите, в чём дело. И позовите сюда Джекобса. Я уже пять минут нажимаю кнопку, но он оглох, старый индюк!

Этой минуты Воннел боялся больше всего. Кем бы ни был человек, сидящий перед ним, — копией, двойником или даже авантюристом, но он сидел в кресле президента, он был президентом, главой государства. Воннел замахивался на святая святых любого чиновника — на власть! Поэтому на мгновение им вдруг овладела трусливая мыслишка — сбежать, предоставив событиям течь своим чередом. Но умом он понимал, что это уже невозможно.

— Пока не имею права, — глухо сказал Воннел. По его спине щекотно побежали струйки пота. — В силу обстоятельств сейчас вступил в силу (Воннел в отчаянии уже не следил за речью) пункт инструкции о мерах по вашей безопасности, господин президент, которому вы, как и я, должны подчиняться и который на несколько часов потребует принятия чрезвычайных мер…

— Ничего не понимаю! — раздражённо замахал руками президент. — Пункт «в», что ли?

— Именно он, господин президент!

— Но я не хуже вас знаю эти пункты. Там не сказано, что министр внутренних дел не должен информировать президента.

Путей к отступлению у министра уже не было. Или — или. Воннел, внутренне похолодев, пошёл ва-банк:

— Господин президент! Мы теряем драгоценное время! Я всё потом вам объясню, но у меня нет сейчас ни секунды, всё зависит от срочности мер!

И он, решительно вцепившись в рукав президента, чуть ли не потащил его за собой.

— Не сходите с ума, Воннел! — Президент брезгливо высвободил руку. — Будь я президентом какой-нибудь банановой республики, я бы решил, что мой министр задумал осуществить государственный переворот, снюхавшись с каким-нибудь Бобом Ярборо.

— Как вы могли подумать?!

— А я и не думаю так. Но согласитесь, ваше поведение выглядит странно. Я полагаю, независимо от каких бы то ни было заговоров, вы представите мне прошение об отставке. А сейчас исполните свой последний долг, как гражданин моей страны, и покиньте кабинет президента. Я никуда отсюда не уйду!

— И я тоже, — неожиданно твёрдо произнёс Воннел.

— Что же будет? — спросил президент, кисло улыбнувшись и подумав о том, что в минуты мрачных предчувствий он совсем не так представлял своё свержение.

…Когда через десять минут Воннел спустился в Мраморную комнату, он был уже не министр, а тень министра. Его рубашку можно было выжимать.

— Разрешите доложить! — Воннел бессмысленно уставился на коротко остриженного молодого человека с холодным, энергичным лицом. — Машина президента подъезжает к усадьбе.

Воннел закрыл глаза и тихо застонал.

— Разрешите доложить! — раздалось ровно через секунду. — Члены Совета вылетели сюда!

Министр встрепенулся, как лягушка от удара электрическим током:

— Срочно ко мне домой за костюмом!

…Спустя сорок минут, затянутый в чёрную пару, министр внутренних дел Воннел переступил порог президентского конференц-зала. Едва держась на ослабевших ногах, он всё же стал навытяжку, как до этого стояли перед ним охранники.

— Господа члены Совета, — осевшим, но твёрдым голосом сказал он, — должен сообщить вам экстренную новость. Здесь, в этом доме, сейчас находятся четыре президента нашей страны…

7. НАЧИНАЕТСЯ!

Огромные старинные часы с причудливым маятником, которые весь последний год служили обыкновенной бутафорией, вдруг замысловато пробили три раза.

Чвиз вздрогнул, выронив карты, а Миллер недоуменно оглянулся на угол комнаты, где стоял оживший механизм.

— Я знаю, — сказал он, — что ружьё само стреляет, но чтобы били испорченные часы…

Профессор Чвиз, ничего не ответив, вновь углубился в пасьянс, который он раскладывал на красно-буром столе.

— Однако, — сказал Миллер, — время действительно не стоит на месте.

— А наш выстрел, похоже, произведён вхолостую, — добавил Чвиз.

Миллер принялся ходить по комнате из угла в угол.

— Целых полдня страной управляют четыре президента, — продолжал Чвиз, — и никто не обращает на это внимания, никто ничего не замечает! Не странно ли это?

— Весьма, — отозвался Миллер. — Я тоже отказываюсь что-либо понимать.

— Люди всегда были для меня самой большой загадкой, — философски заметил Чвиз, отложив в сторону карты, к которым он, как видно, уже потерял интерес. — В их поведении есть что-то иррациональное.

— Всё в мире имеет свои причины, коллега, — энергично возразил Миллер. — В том числе и поступки людей. Но мы не всегда их знаем. Вот и сейчас. Эти причины ускользают от нас, хотя нам, казалось бы, всё ясно: ещё утром президент в одной речи говорил одно, а спустя час — совершенно другое. Между тем народ…

— Наивный вы человек, Миллер, — покачал головой старый Чвиз. — Неужели вы думаете, что кто-нибудь всерьёз обращает внимание на слова президента, да ещё во время предвыборной кампании?

— Но такие противоречия! Они сами бросаются в глаза!

— Ну и что? — спокойно сказал Чвиз. — Все давным-давно привыкли к тому, что сегодня говорится одно, завтра — другое, а делается совсем третье. И если уж стоит серьёзно относиться к чему-то, так лишь к тому, что делается. Вы-то сами, коллега, каждый день читаете газеты?

— Как вам сказать… — замялся Миллер.

— А радио регулярно слушаете?

— Только музыку.

— Так что вы хотите от других?

Миллер в несколько раз сложил газету, аккуратно проглаживая каждый сгиб двумя пальцами.

— Вы знаете, в тот вечер, когда я разыскал вас в подвале вашего дома…

— Кстати, — перебил Чвиз, — только вам могла прийти шальная мысль, что я там.

— А вам — шальная мысль прятаться от Дорона на самом виду! Не в какой-нибудь гостинице, не на вокзалах, не в катакомбах, а в собственном доме!

— Я просто учитывал их психологию, коллега, — улыбнулся Чвиз. — Но не учёл вашу.

— Жалеете?

— Откровенно? Да. Потому что вы опять втравили меня в авантюру.

В этот момент отворилась дверь, и в комнату бесшумно вошёл Таратура. Он был спокоен, но выглядел несколько обескураженно. Миллер и Чвиз вопросительно посмотрели на него.

— Всё тихо, — сообщил Таратура, подходя к столу и присаживаясь на край стула. — В городе и, судя по всему, по всей стране — всё как обычно.

— Ну хорошо, — сказал Миллер. — Предположим, большинство действительно ничего не видит. Но есть же в стране умные люди!

— Не знаю, не знаю, — проворчал Чвиз.

— Вы с кем-нибудь говорили, Таратура? Кого-нибудь расспрашивали?

— Да, — сказал Таратура, — прощупывал. Разумеется, очень осторожно. Ведь теперь, после нашего звонка Дорону, и мне надо быть предельно внимательным. Уж Дорон, я это точно знаю, раскрутит всю свою машину!

— Так с кем же вы говорили?

— С буфетчиком, шеф, в баре. С шофёром такси. Старался навести их на эту тему. Намекал. Результат — ноль.

— Буфетчик, шофёр… — протянул Миллер. — А к кому-нибудь рангом повыше?

— Скажите, шеф, — неожиданно спросил Таратура, — Честер, по-вашему, умный человек?

— Да, — после некоторой паузы твёрдо сказал Миллер.

— Кто этот Честер? — живо поинтересовался Чвиз.

— Бывший журналист, — сказал Таратура. — Замечательный парень! Уж этот-то всё знает и всё понимает. Я могу позвонить ему, шеф.

— Ну что ж, это идея, — сказал Миллер. — Она мне нравится ещё и потому, что нам сейчас важно столкнуть хотя бы один камень, чтоб начался обвал. И ваш Честер — вполне подходящая фигура. Звоните, Таратура!

— Отсюда?! — воскликнул Таратура.

— Ничего, звоните. При всём своём могуществе прослушивать сразу восемь миллионов телефонных аппаратов Дорон не может. А брать на особую заметку этот… С какой стати?

И он протянул телефонную трубку Таратуре. На том конце провода трубку подняла Линда. Таратура сразу узнал голос супруги Честера.

— Добрый день, Линда, — сказал он. — Мне нужен Фред.

— Мне он тоже нужен, — ответила Линда. — А с кем я говорю?

— Со старым его другом, поэтому я вас знаю, но моё имя вам ничего не скажет.

— Если вы действительно его старый друг, — сказала жена Честера, — вы можете найти Фреда по количеству денег, с которыми он вышел на улицу.

— Сколько же миллионов он взял с собой? — спросил Таратура.

— Всё моё состояние, — ответила Линда. — Пять леммов. Будьте здоровы.

И в трубке раздался щелчок.

— Ну? — спросил Миллер.

— Будем искать, — ответил Таратура. — Однако где же его искать? Он вышел из дому, имея пять леммов в кармане, это значит, на одну кружку пива. Следовательно, ни в «Титанус», ни в «Скарабей-палас» он пойти не мог. Нужно звонить в «Золотой зуб».

Таратура извлёк из кармана записную книжку, пролистал две-три странички и вновь поднял телефонную трубку. На этот раз ему пришлось изменить свой голос.

«Золотой зуб»? У вас нет Фреда Честера? Не заходил? Благодарю вас. Не позвонить ли мне в «Указующий перст»? — сказал Таратура, безрезультатно набрав номера ещё двух или трёх заштатных кабачков. — Алло! «Перст»? Если вы хотите доставить мне крохотную радость, поищите под столиками Фреда Честера.

И ровно через три секунды Честер взял трубку:

— Слушаю.

— Здорово, Фред! — воскликнул Таратура. — Я очень рад тебя слышать, старина!

— Таратура? — удивился Честер. — Как тебе удалось меня разыскать?

— Я звонил сначала Линде.

— Что она тебе сказала?

— Она сказала, что у тебя пять леммов в кармане.

— Преувеличила ровно вдвое.

— А потом мне пришлось покрутить телефонный диск, — сказал Таратура.

— Что-нибудь случилось? — спросил Честер.

— Как тебе сказать? У меня — ничего, но я хотел спросить, не знаешь ли ты каких новостей.

— Ты что же, решил отбивать у меня хлеб и поступил в репортёры?

— Мне не до шуток, Фред. Я потом тебе всё объясню.

— Ну что ж, если хочешь серьёзно, так вот тебе потрясающая новость: за два лемма я наливаюсь пивом по самое горло.

— Ну, у тебя же в «Персте» кредит, Фред, я серьёзно…

— Ах, как ты недогадлив, Таратура! При чём тут кредит! Знаешь, кто за меня платит?

— Знаю, — сострил Таратура. — Президент.

— Ты что, с ума сошёл? — потрясённым голосом ответил Честер. — Ты тоже был в «Персте»?

— Почему — с ума? — возразил Таратура. — Сейчас президентов как нерезаных собак.

— А я-то обрадовался! — перебил Честер. — Понимаешь, увидел президента с его Кларой и думаю…

— Подожди, Фред, — ничего не понял Таратура, — какого президента? Где?

— Здравствуйте, — сказал Фред. — Начнём всё сначала. Я сижу в «Указующем персте» и наливаюсь пивом за президентский счёт. А президент со своей очаровательной супругой — рядом. Ты понял?

— Не может быть! — воскликнул Таратура и, зажав трубку рукой, быстро сообщил Миллеру и Чвизу невероятный факт. — Старина, ты не ошибаешься?

— Как и в том, что говорю именно с Таратурой, а не с Линдой.

— Спросите его, что сейчас делает президент! — возбуждённо произнёс Миллер. — И как выглядит!

— Кто это у тебя там путается в разговор? — сказал Честер.

— Я звоню от приятеля, — ответил Таратура, энергично показывая знаками Миллеру, чтобы тот говорил тише. — А что делает президент?

— Боюсь, пока мы тут болтаем, он смотает удочки, тем более что я уже успел сказать ему, что он кретин.

— Да ну?!

— Он выдаёт себя за какого-то коммерсанта Бума, и это даёт мне некоторые возможности. Но его Клара, скажу тебе, — это женщина!

— Послушай, старина, я хотел бы взглянуть на них собственными глазами.

— Не успеешь. Они собираются уходить. Ты на машине?

— Задержи их, Фред, ровно на полторы минуты. Я в двух шагах от тебя, мне ходу секунд сто.

— Ну, если так, валяй, я что-нибудь изобрету.

Таратура бросил трубку на рычаг и стремительно поднялся. Но Чвиз сказал:

— Если вы собираетесь туда идти, я посоветовал бы вам обдумать это.

Таратура и сам понимал, что предприятие было рискованным. В охране президента могли быть люди Дорона, знающие Таратуру, и скрыться потом от них будет невероятно сложно. Открывать же место, где прячутся Миллер и Чвиз, равносильно самоубийству.

— Кроме того, какой вообще смысл туда идти? — сказал Чвиз. — Проверять вашего приятеля? Я не думаю, чтобы он обманывал… Но президент — и сидит в каком-то захудалом кабаке, да ещё за одним столом с отставным репортёром!..

— Да, да, господа, — торжествующе произнёс Миллер, — в обычных нормальных условиях такое решительно невозможно. А если это всё же произошло, значит, что-то уже нарушилось. Начинается, господа, начинается!

8. ПОЯВЛЕНИЕ ПЯТОГО

Последней фразой «коммерсанта Бума» было:

— Молодой человек! Образ ваших мыслей представляется мне антипатриотичным и недостойным гражданина великой страны! Но вас прощает ваша молодость! (Хотя Честер, имея за плечами ровно тридцать три года, уже давно не считал себя мальчишкой.)

После этого президент чопорно выставил локоть, на который тут же оперлась Клара, и направился к выходу. Супруга президента тоже не одарила Честера своей знаменитой улыбкой, потому что, во-первых, не разделяла его взглядов на президента и, во-вторых, Честер, откровенно говоря, никогда не считался красавчиком.

А Таратуры всё не было. «Вот болван! — подумал Честер, так как ему пришлось буквально выворачивать себя наизнанку, чтобы задержать президента на лишние десять минут. — Метал бисер, и всё, оказывается, зря!»

Между тем негодование президента и его супруги было отчасти успокоено невероятно экзотическим финалом этого невероятно экзотического дня: поездкой в такси. Как и утром, они тут же остановили машину с тремя синими шашечками на жёлтом фоне и получили возможность ещё раз насладиться потрясающей поездкой.

Президент, право, не мог припомнить, сколько десятилетий назад он в последний раз пользовался такси (и пользовался ли вообще?), и потому вся процедура остановки неизвестной машины с неизвестным шофёром, посадка в неё, когда шофёр не позволил себе даже пошевелиться, чтобы распахнуть дверцу, щёлканье счётчика — решительно всё сделало поездку жгуче любопытной. В своём автомобиле президент ездил обычно с несравненно меньшими удобствами, потому что со всех сторон бывал зажат телохранителями и ужасно потел в тесноте. Тут же было просторно, уютно, не гудел радиотелефон, а шофёр и не думал каменеть от ответственности за судьбу главы государства, поскольку не понимал, что его нога, упёртая в акселератор, держит эту судьбу, образно говоря, в своих руках. Президенту втайне хотелось, чтобы шофёр узнал его, он всё поворачивал к нему лицо и много раз начинал заговаривать, но шофёр лишь мычал в ответ что-то нечленораздельное, явно пренебрегая разговором с этим навязчивым и шустрым пассажиром. Короче говоря, он так и не признал в президенте президента, даже когда они подъехали к усадьбе и потрясённая охрана взяла под козырёк.

Первый человек дома, которого увидел президент, был Джекобс.

— Добрый вечер, Джи, — бодро приветствовал глава государства своего секретаря, поскольку дело действительно шло уже к вечеру, и вдруг добавил фразу, которую сегодня ещё не произносил, ибо ещё не видел Джекобса: — Старина, ты преотлично выглядишь!

Джекобс посмотрел на супругов странно туманным взглядом, потом светло улыбнулся и сказал:

— Господа, весьма польщён, но для всех вас у меня уже нет достойных ответов.

И, закрыв глаза, низко поклонился, чего с гордым Джекобсом никогда не случалось.

— Вы себя плохо чувствуете, Джи? — участливо спросила Клара, и искренняя тревога действительно прозвучала в её голосе.

— Я? — спросил Джекобс и приоткрыл один глаз. — Я-то что! Вы спросите, Клара, как чувствует себя сенат, биржа и генеральный штаб!

Он открыл наконец оба глаза.

— Какие-нибудь новости? — быстро спросил президент.

— О Матерь Божия! — воскликнул старый слуга. — Он ещё спрашивает! Воистину родитель новости узнает о ней в последнюю очередь, поскольку, рожая, не знает, что это — новость, а знал бы, так не стал бы рожать.

— Кого рожать? — не поняла Клара.

— Ларошфуко, — не моргнув глазом, ответил Джекобс. — Эта мысль принадлежит ему.

— Да что случилось, наконец? — не выдержал президент. — О каких новостях ты говоришь, выживающий из ума болван?

— Благодарю покорно, — сказал Джекобс обиженным тоном. — Вы уже давно, господин президент, не обласкивали меня такими словами, но сегодня вы сами все посходили с ума. Да, Клара, чуть не забыл! Мне велено передать вам, что сегодня господин президент не будет с вами ночевать, хотя эта новость, надеюсь, вас не очень убивает.

— Кто посмел «велеть»?! — вскричал президент, почувствовав, что одновременно задета и его честь мужчины, и его честь главы государства.

— Не горячитесь, Кен, — печально улыбнулся старый Джекобс. — Я тоже могу погорячиться, но у нас просто неравные силы! Я — один, а вас — много.

— Не понимаю, — вмешалась Клара, — кого — вас?

— Кенов, — невозмутимо произнёс Джекобс.

— Он и впрямь свихнулся, — шепнул президент супруге. — Иди к себе, дорогая, я сам разберусь в случившемся. Впрочем, я так устал сегодня, что отложу-ка я дела на потом. Мы идём вместе, Клара! Джи, проводи нас наверх.

— Простите, Кен, — сказал вдруг Джекобс, — вам не кажется, откровенно говоря, что президентов слишком много даже для такой большой страны, как наша? А секретарь у них всего лишь один.

— С ним бесполезно сейчас объясняться, — шепнула Клара президенту.

— Глав государства ровно столько, — официально сказал президент, — сколько положено по конституции. А ты, Джи, пока неплохо справлялся со своими обязанностями.

— Кен, скажите, мы с вами друзья? — грустно спросил Джекобс.

— Конечно, Джи! — демократично воскликнул президент.

— Тогда скажите по совести: какой вы по счёту президент?

— Что значит «какой»? — оторопел глава государства. — Это же всем известно!

— Уже?! — воскликнул Джекобс. — И Клара тоже знает?

— Чуть ли не в первую очередь, — смеясь, сказала Клара.

— Я — тридцать восьмой! — не без гордости произнёс президент, совершенно не понимая, почему Джекобс, воскликнув: «О Матерь Божия! Я этого не перенесу!» — вдруг повалился на пол без чувств.

Пока длился весь этот разговор, тщетно пытающийся примирить официальную историю государственности с теорией матричной стереорегуляции профессора Чвиза, на втором этаже дома, в Круглом зале для заседаний, за огромным круглым столом белого дерева сидели восемь пожилых и достаточно симпатичных людей в скромных костюмах и незаметных галстуках и два относительно молодых человека, имеющих внешность киноактёров.

Из скорбных старческих ртов (а также из ртов молодых) не торчали тигриные клыки, из белоснежных тугих манжет не высовывались ястребиные когти, никто из присутствующих не ел сырое мясо и не пил тёплую кровь. Но это были самые опасные хищники, которых только можно было отыскать на планете. Все кровожадные твари с древнейших времён, все ихтиозавры и вампиры были в сравнении с ними плюшевыми игрушками из детских яслей, среди которых царь Ирод мог претендовать только на место доброй нянечки.

Эти восемь трусливых старичков, скрестивших на дорогих набалдашниках тростей свои подагрические ручки, и два молодых пижона, то и дело поправляющих какую-нибудь часть своего туалета, жгли напалмом деревни в джунглях, обматывали колючей проволокой чёрные резервации, взводили курки в дни военных путчей в банановых республиках и т. д. и т. п. За дорогим столом белого дерева сидели десять самых крупных мировых воров. Они воровали нефть в Азии, ананасы в Америке, уран в Африке, шерсть в Австрии и руду в Европе. Они выворачивали страны и государства, как вор выворачивает карманы. Они покупали банки, газеты, министров и президентов. Они решали, чем должна кончиться предвыборная возня, на которую они смотрели, как на возню щенят, понимая, что щенятам нужно иногда разрешить повозиться. Они были всемогущи, эти короли нефти, стали, ракет, нейлона и напалма. Они редко собирались вместе, потому что слишком ненавидели друг друга. Но, когда обстоятельства требовали и они собирались, их единству могли бы позавидовать самые верные друзья. Ибо в эти минуты их объединял страх. Они боялись только трёх вещей на этом свете: людей, влюблённых в свободу, друг друга и смерти. Чрезвычайные обстоятельства собрали их этим чудесным летним вечером в усадьбе президента, — чрезвычайные, необыкновенные, фантастические, не поддающиеся их старческому и даже молодому воображению, не укладывающиеся в привычные рамки политических и экономических коллизий: в стране было четыре совершенно одинаковых президента!

— …Таково положение на двадцать часов сегодняшнего дня, — объявил, заканчивая свой доклад, министр внутренних дел Воннел. — В настоящее время все четыре президента находятся в усадьбе, здесь, на втором этаже, в соседней комнате. Они поручены моей личной охране. Вызван врач, потому что все четыре президента, увидев друг друга, почувствовали себя плохо.

Министр стоял у холодного камина, в тени, вытянувшись по стойке «смирно», идеально выбритый и в идеально подогнанном френче. Воннел днём, в сандалиях, и Воннел вечером, у камина, походили друг на друга, как деревенская дворняга на сенбернара-медалиста. Рядом с Воннелом, в той же стойке «смирно», застыл и генерал Дорон. Больше в зале никого не было: совещание было сверхсекретным и не предназначалось даже для ушей преданных личных секретарей.

Чарлз Роберт Пак-младший (сталь, алюминиевая корпорация, вся добыча и выплавка титана, компания по использованию лазеров в металлургии, рудники меди в Чили, рудники олова в Малайе и т. д.) пожевал потухшую сигару и совсем тихо — это был не голос, а шорох — спросил:

— Ну?

Все молчали.

— Может быть, вы потрудитесь отвечать на вопросы, генерал? — проскрипел наконец Мохамед Уиндем-седьмой (нейлон, силиконы, пластмассы, химия моющих средств, краски, специальные химические инертные покрытия, жаростойкие эмали, промышленность синтетических плёнок и т. д.).

Дорон вытянулся так истово, что казалось, вот-вот лопнет от внутреннего напряжения, но не проронил ни слова.

— Институт перспективных проблем находится в вашем ведомстве, генерал? — прошипел «Джон Уайт и сыновья» (нефть и многое другое). — Мы требуем объяснений.

— Действительно, — глухо начал генерал, — установка биологического дублирования, точнее, матричной стереорегуляции находится…

— Не перегружайте нас научной терминологией, генерал, — перебила Сталь.

— …находится в Институте перспективных проблем, — продолжал Дорон, — и работает…

— …постарайтесь не говорить уже известное нам, — сказал Нейлон.

— …работает в течение трёх лет. Установку создал профессор Чвиз, затем к работе подключился известный вам профессор Миллер.

— Какой Миллер? — спросил Цемент (железобетон, строительная техника, дорожные машины и подъёмные краны).

— Я вас не понял, — быстро сказал Дорон.

— Какой из двух Миллеров, генерал?! — взревела Сталь. — Не прикидывайтесь дурачком!

— Этого никто не знает, — тихо и спокойно ответил генерал. — Даже сам Миллер. Ведь оба считали себя настоящими.

— Почему вы не подняли тревогу, когда появился второй Миллер? — спросил Нейлон. — Ведь тогда мы были бы гарантированы от чрезвычайных событий, которые привели нас сюда.

— История с Миллером была чистой случайностью. Мой человек в институте гарантировал…

— Что сейчас гарантирует ваш человек? — язвительно перебила Нефть.

— Он погиб в автомобильной катастрофе несколько месяцев назад, — ответил Дорон.

— Мы отвлекаемся, — поправил Нейлон. — Итак, в институте эти работы вели профессора Миллер и Чвиз. Где они?

— Чвиза нет. Я ищу его, — ответил Дорон.

— А Миллер? Может быть, их осталось два?

— Нет, — ответил Дорон. — Один из Миллеров обезврежен и устранён. Я сам видел его труп. У меня все эти три года не было оснований сомневаться в оставшемся Миллере. Он был очень послушен и исполнителен. Но куда он исчез, пока не знаю. Буду искать.

— Неважные перспективы, генерал. Один исчез, другой погиб, третий затерялся… — задумчиво проговорил самый молодой член Совета, король ракет и самолётов.

— Меня интересует другое, Дорон, — перебила Сталь, — зачем Миллеру потребовалось создать четырёх президентов?

— Я думаю, он сошёл с ума, — ответил Дорон. — Других объяснений пока не вижу.

— А я вижу! — взвизгнула Сталь. — Я вижу! Сегодня четыре президента, завтра — сорок четыре президента! И всё в стране летит вверх тормашками! И над нами смеётся весь мир! А вы знаете, генерал, сколько миллиардов кларков стоит одна улыбка общественного мнения?!

— Можно прожить хоть с сотней президентов, — спокойно сказал один из молчавших до сих пор членов Совета. У него не было ни заводов, ни рудников, ни ракет, ни железных дорог, ни даже пошленького игорного дома. Он изучал спрос и предложения, доходы и расходы, прибыли и убыли, направления развития и тенденции упадка: он владел информацией, а его специальностью был прогноз будущего, и остальные девять членов Совета всегда слушали его с особым вниманием. — Можно прожить даже с тысячей президентов, — продолжал он, — и сотни две из них я берусь прокормить сам. Это чепуха. Но что будет, если появится пять Доронов, генерал? Или десять Воннелов отдадут десять разных приказов службе безопасности? Или… — он вдруг поднялся, и всем стало как-то не по себе, жутко и муторно, — или появятся два Чарлза Роберта Саймака-младших, три Мохамеда Уиндема, пять Джонов Уайтов с сыновьями? Что будет тогда? Дробление капитала, ликвидация всякого контроля за деловой активностью. Один Саймак — это сталь полумира, а тысяча Саймаков — это кучка негоциантов средней руки. Прошу прощения, вы понимаете, о чём я говорю. И речь идёт сейчас не об улыбках общественного мнения, — он обернулся к молодым Ракетам и самолётам-снарядам, — сколько бы они нам ни стоили, а о стабильности самих устоев нашего общества. Я надеюсь, что мне не потребуется рисовать перед вами все ужасы бесконтрольного дублирования деловых людей.

Он сел, и в течение целой минуты никто не мог не только произнести слово, но даже пошевелиться.

— Где гарантия, генерал, что опыты Миллера уже прекращены? — резко крикнули Атомные электростанции, урановые рудники и заводы изотопов. — Я требую немедленных и абсолютных гарантий!

— Я уже отдал приказ об отключении института от всех линий энергопитания, — ответил Дорон.

— Института?! — подскочили на своём месте Ракеты. — Вы с ума сошли! Вырубить всю энергетическую сеть! Все до единой лампочки! Откуда мы знаем, где сейчас Миллер, что он может, а главное, что он хочет? Пока мы не найдём Миллера, все источники энергии должны быть отключены!

— Это, по самым предварительным подсчётам, приведёт к убыткам в размере двух с половиной миллионов кларков в минуту, — быстро подсчитало Будущее.

— Вы слышите, Воннел? — Сталь повернулась к министру внутренних дел. — Вы слышите, Дорон, сколько стоит каждая минута поисков профессора Миллера? (Оба у камина склонили головы.) Вы ручаетесь, генерал, — продолжала Сталь, — что четыре президента — это первый и последний сюрприз профессора Миллера?

— Да, — глухо ответил Дорон. — Ручаюсь, поскольку лаборатория лишена тока, блокирована и полностью мной контролируется. Между тем другой аппаратуры, способной осуществлять дублирование из иных мест, не существует…

— Послушайте, что за шум, что здесь происходит? — послышался вдруг спокойный, даже сонный голос.

Все обернулись и увидели президента. Он стоял в тяжёлом дорогом халате, под которым белели худые ноги в шлёпанцах. Кисточки ночного колпака вздрагивали, когда президент, щурясь от света, обводил взглядом своих нежданных ночных гостей.

— Чем обязан, господа, в столь поздний час? — спросил президент с сонной улыбкой.

— Пятый! — громко сказал Воннел.

9. ИГРА В ЛОТО

— Ваш любимый стерфорд, шеф, — произнёс Таратура, извлекая из портфеля бутылку вина. — А это, — он подмигнул Чвизу, — отличное средство против скуки.

На стол легла коробочка, на которой зелёными буквами было написано: «Лото».

— В детских магазинах, — продолжал Таратура, — бывают удивительные вещи. Заходишь и сразу превращаешься в ребёнка. Готов биться об заклад, что за этой штуковиной мы отлично скоротаем время и даже забудем, что президенты должны передраться.

— Чепуху вы говорите, Таратура! — резко перебил Миллер. — При чём тут ваше лото?

— Таратура, вы настоящий психолог! — вмешался Чвиз, беря в руки коробочку. — В самом деле, Миллер, иногда не мешает сбросить с себя этак годков пятьдесят.

— В городе по-прежнему спокойно? — спросил Миллер, хотя прекрасно понимал, что спрашивает напрасно: Таратура начал бы не с лото, а с новостей, если бы они были.

— Спокойно, шеф, — вздохнул Таратура и серьёзно добавил: — Если не считать того, что «Шустрая» родила трёх щенят.

Чвиз громко расхохотался. Словно бы оправдываясь, Таратура сказал:

— Профессор, клянусь вам честью, весь магазин был занят «Шустрой», когда я покупал лото!

— Ах, лото! — подхватил Чвиз, мечтательно подняв глаза. — Я помню, как мы с покойной моей супругой играли в лото, когда были ещё детьми, и моя тёща отчаянно переживала, когда ей не выпадали… эти…

— Фишки, — подсказал Таратура.

— О! Фишки! — обрадовался Чвиз. — Сколько слов уходит из нашего обращения с годами… фишки, тёща… Забавно: у меня, Миллер, когда-то была тёща!

Все умолкли, погрузившись в собственные мысли, как будто Чвиз помянул не тёщу, а Бога. Таратура не знал, о чём думают в этот момент учёные, но сам он подумал, что ещё неизвестно, кто более счастлив: тот, кто вспоминает о тёще, или тот, кто только мечтает о ней.

— Начнём, — сказал Чвиз, садясь за стол с таким видом, с каким садятся главы семейств, окончив молитву и разрешая семье приступать к трапезе.

Таратура мгновенно сел, но Миллер, пожав плечами, нерешительно придвинул к себе стул.

— Очень успокаивает нервы, шеф, — сказал ему Таратура, вытаскивая из портфеля мешочек с фишками.

— Почём? — спросил Чвиз, азартно потирая руки.

— По кларку за карту, не меньше! — убеждённо произнёс Таратура. — Иначе интереса не будет.

— Чепуха какая-то, — вновь сказал Миллер, садясь за стол. — Дайте мне… четыре карты.

— По количеству президентов, шеф? — неуклюже сострил Таратура, но Чвиз больно толкнул его коленкой. — Простите, шеф, сорвалось…

Мешочек с фишками уже был в руках Чвиза, и как только монеты звякнули о дно чашки, стоящей на столе, он жестом фокусника выудил первую фишку, отдалил её на почтительное расстояние от своих дальнозорких глаз и торжественно провозгласил:

— Пятьдесят семь!

На ближайшие десять минут всё общество, казалось, с головой ушло в игру. Таратура сопел, с трудом поспевая за быстрой сменой цифр, Миллер с внешним равнодушием заполнял свои карты, а Чвиз успевал и говорить, и фокусничать с фишками, и заполнять клетки, и даже ревниво присматривать за картами партнёров:

— Два!.. Тридцать шесть!.. На второй карте, Миллер, вам осталась сорок девятая фишка… Восемьдесят четыре!.. А где же моя двадцатка?.. «Барабанные палочки»!.. Коллега, вы невнимательны…

— Чепуха какая-то! — в третий раз произнёс Миллер. — Вам не кажется, господа, что всё это выглядит как в водевиле?

Он решительно встал со стула, неловким движением сбросив свои карты на пол. Таратура тут же закурил сигарету, а Чвиз стал разочарованно поглаживать свою бороду.

— Вместо того, — сказал Миллер, — чтобы срочно предпринимать какие-то действия, от которых зависит развитие событий, а в конечном итоге, быть может, и наша жизнь, мы занимаемся этими дурацкими «барабанными палочками»!

— Но какие действия, шеф? — сказал Таратура.

— Надо бежать, — убеждённо произнёс Чвиз. — Бежать, пока не поздно.

— У вас, коллега, побег — идефикс, — сказал Миллер. — Уже надоело.

— А мне надоела ваша беспрерывная жажда деятельности, хотя вы сами не знаете, чего вы хотите!

— Я хочу немедленно информировать общественное мнение, Чвиз! — с жаром воскликнул Миллер. — Поднять на ноги прессу, позвонить в посольства, расклеить по городу объявления…

— Вам никто не поверит, шеф, — спокойно произнёс Таратура. — Или сочтут за остроумную шутку, или признают вас за сумасшедшего.

— Прав! Тысячу раз прав! — подхватил Чвиз. — Новость о том, что в стране четыре президента, должна исходить от самих президентов, и только тогда она будет достоверной. Мы выпустили джинна из бутылки, и теперь мы лишились власти над ним. Вам понятно, Миллер, хотя бы это?

— К сожалению, я вынужден это понимать.

— Но кое-что ещё вы поймёте несколько позже, — вдруг загадочно произнёс Чвиз. — Не хочу вас разочаровывать раньше времени…

Он не успел договорить, как в комнате погас свет. Таратура тут же зажёг фонарик, а Миллер сказал:

— Вероятно, перегорели пробки.

— А где щиток? — спросил Таратура.

— Откуда я знаю? — ответил Чвиз. — Это же не моя квартира.

Таратура стал шарить лучом по стенам, а Миллер тем временем подошёл к окну. В доме напротив тоже не было света. Не горели даже уличные фонари. «Странно, очень странно…» — подумал Миллер, и вдруг острая догадка пронзила его.

— Чвиз, поднимите телефонную трубку! — воскликнул он.

Профессор нащупал в темноте аппарат и поднял трубку. Телефон был мёртв.

— А радио? — воскликнул Миллер.

Молчало и радио!

— Друзья мои, — не сдерживая волнения, сказал Миллер, — они выключили электричество!..

— Вы думаете? — спросил Чвиз. — Во всём городе?

— Может быть, даже во всей стране!

— Но почему? — удивился Таратура.

— Они нас лишают электричества! Они боятся нас! Они хотят сохранить статус-кво! И это — начало хаоса, уже определённо, господа, определённо!

Когда Таратура, обшарив несколько ящиков, обнаружил случайно завалившийся с каких-то доисторических пор огарок и маленький язычок пламени, чуть-чуть разгоревшись, потеснил темноту и без того мрачной комнаты, Миллер решительно сел за стол и тоном полководца произнёс:

— Пора!

— Что вы намерены делать? — спросил Чвиз.

— Бумагу мне, Таратура! Дайте мне бумагу! Наш час, господа, пробил!

10. ПОЯВЛЕНИЕ ПЯТОГО (Окончание)

Получасом раньше в Круглом зале президентского ранчо развернулись события, которые внесли такую ясность в создавшуюся обстановку, что полностью её запутали.

Пятый президент, появившись столь неожиданно в дверях, оглядывал всех присутствующих, резко поворачивая голову то вправо, то влево. Кисточка его ночного колпака, подвешенная на длинной тесёмке, с каждым поворотом дважды обкручивалась вокруг головы, издавая в последний момент странный звук, напоминающий звук поцелуя. Наконец президент понял, что только два человека из собравшихся здесь двенадцати способны перенести его раздражённый тон. Поэтому он, наградив членов Совета совершенно неуместной в данном случае улыбкой, строго посмотрел в сторону камина, где стояли Дорон и Воннел, после чего сердито произнёс, обращаясь определённо к ним, но и не называя их по фамилиям:

— Господа, потрудитесь дать объяснения!

Дорон даже не пошевелился, поскольку чутьём опытного интригана понял, что ситуация может оказаться для него либо смертельной, либо выигрышной, но и в том, и в другом случае она не зависела от него. Надо было ждать развития событий, а уже потом решать: либо спасаться, либо выходить на сцену в качестве исполнителя главной роли. Дорон, закусив губу, бросил взгляд на Воннела, как бы призывая его выкручиваться из нелепого положения самому.

Воннел так же быстро вспотел, как и высох.

— Присядьте, господин президент, — сказал он, чувствуя себя сапёром, дотронувшимся до взрывателя мины. — Пожалуйста, присядьте.

Курс был дан — Воннел определил отношение к появившемуся президенту, и теперь он мог передать штурвал тем, кто должен был вести корабль дальше. Если бы министр внутренних дел, сардонически улыбнувшись, воскликнул: «Что-о-о? Объяснение?! Давать тебе, пятому дубликату, отштампованному из воздуха, нулю без палочки, пятой спице в колеснице, объяснение?! Много вас тут!..» — то, возможно, члены Совета в две секунды вышвырнули бы самозванца за шиворот из Круглого зала.

Теперь же им пришлось на какое-то время признать в президенте президента и продолжить начатую игру.

— Прошу вас. — Будущее любезно указало на пустующее рядом с собой кресло. — Сейчас мы вам всё объясним, но прежде я прошу принять наши извинения за то, что мы оказались в вашем доме без вашего разрешения.

Декорум был соблюдён, хотя все, в том числе и президент, отлично понимали, что никаких разрешений на сбор члены Совета ни от кого не требуют и что не только дом, но даже кресло, в которое президент сел, ему не принадлежат.

— Генерал, — после некоторой паузы сказала Сталь, — вы умеете считать до пяти?

Дорон промолчал, не дрогнув ни единым мускулом, хотя можно себе представить, что было бы, если бы он вдруг ответил: «Виноват, господа, не умею!»

— Вы нас сознательно вводили в заблуждение или сами ничего не знаете? — резко спросили Ракеты, поправляя галстук.

— Я могу проверить, господа, в чём дело, — сказал наконец Дорон и сделал попытку шагнуть к выходу из зала.

Но из десяти членов Совета восемь, способных стоять без посторонней помощи, мгновенно встали, как будто их пронзило током.

— Дорон! — проревела Сталь, выплёвывая изжёванную сигару прямо на пол. — Вы никуда не уйдёте отсюда!

Воннел при этих словах уже готов был прикоснуться к пуговице своего костюма, чтобы срочно вызвать необходимых для такого случая людей. Но всё обошлось. Дорон лишь качнулся, не двигаясь с места, и вновь застыл, слегка пожав плечами.

Президент, наблюдавший всю эту странную сцену, мучительно пытался хоть что-то понять.

— Господа, — сказал он наконец, — я всё же хотел бы знать…

— Одну минуту, — довольно бесцеремонно перебили его Ракеты. — Генерал, у вас есть язык? Я уж не спрашиваю, есть ли у вас голова и насколько дорога она вам.

Дорон неожиданно улыбнулся — это была его давняя привычка прикрывать мушкетёрской улыбкой бурю, происходящую в душе, — и презрительным взглядом смерил самого молодого члена Совета.

— Между прочим, — сказал он с деланным спокойствием, — ваши головы, господа, тоже мне дороги.

Это была неслыханная дерзость, но генерал уже не давал никому опомниться:

— Мне известно, что на каждого из вас профессором Миллером заготовлена матрица, и я не уверен, что в эту минуту он не приступает к осуществлению своей программы.

Дорон откровенно переходил в наступление, решив, вероятно, что терять ему уже нечего.

— Своей программы? — сказала Сталь, сделав упор на слово «своей». — Или вашей, генерал?

Дорон предпочёл пропустить этот вопрос мимо ушей, как и все последующие:

— Вы знали, что их пятеро?

— Где сейчас Миллер? Вам известно его местонахождение?

— Это ваш заговор, генерал?

— Вы с ним заодно?

Вопросы сыпались со всех сторон, и, когда наступила пауза, вновь раздался голос президента:

— Господа, я всё же не понимаю, что случилось?

— В стране сейчас пять одинаковых президентов, — сказал Дорон. — Вы продублированы профессором Миллером. Ваши…

— То есть как?! — простонал президент, чуть не лишаясь чувств.

Но Дорон, не меняя тональности, продолжал:

— Ваши двойники находятся здесь же, в соседнем зале, и вам, президент, есть смысл отправиться к ним и не мешать нам наводить порядок в стране.

Когда Дорон сказал «нам», члены Совета сделали движение, какое обычно делают театральные зрители после открытия занавеса, когда каждый в последний раз пытается найти себе удобную точку для обзора.

Воннел молча подошёл к президенту, тот молча встал и, шлёпая тапочками по паркету, медленно вышел из зала. Через минуту, вернувшись, министр внутренних дел уже увидел Дорона сидящим за круглым столом в том единственном пустующем кресле, где только что сидел президент.

Но «круглого стола» явно не получалось. На одной стороне его были члены Совета, на другой — Дорон. Это можно было определить хотя бы по взглядам, которые они дарили друг другу.

Дорон отлично понимал, что в любой войне с могущественными финансистами он немедленно проиграет, как, впрочем, проиграет и в мире с ними. И потому он сказал:

— Господа, прошу прощения за то, что я так решительно вмешался в события. Я человек военный, а не штатский. Прошу также поверить мне, что я намерен действовать в наших общих интересах. Вы спрашивали меня, где сейчас Миллер. Отвечаю: в данный момент будем считать, что его местонахождение мне неизвестно… — (Дорон вдруг перехватил взгляд Прогнозиста будущего, недвусмысленно обращённый к Воннелу.) «Пора!» — тут же подумал Дорон. — Я понимаю, господа, что вы можете подозревать меня в причастности к той игре, которую ведёт Миллер. Это ваше право, и у меня нет возможности немедленно вас переубедить. Следовательно, вы вольны арестовать меня, связать мне руки и заткнуть мне глотку и даже убрать меня вообще, но… — Он сделал паузу, во время которой все отчётливо услышали астматическое дыхание угольного короля. — …но я прошу вас иметь в виду, что и сам не уверен, я ли перед вами или мой дубликат!

11. ПРИ СВЕЧАХ

Арчибальд Крафт — владелец ракет, самолётов-снарядов, баз и прочего и прочего, способного убивать, — был весьма практичен. Он мыслил обычно с удивительной прямолинейностью, не допускающей никаких нюансов и кривотолков, и любое событие вызывало его точную и прямую реакцию. Когда же событий случалось много, он ухитрялся из многочисленных прямых линий выстраивать поступки, такие же стройные и целеустремлённые, как Эйфелева башня в Париже. По всей вероятности, в делах комбинаторских иначе строить было и невозможно.

Во всяком случае, у Крафта не вызывало сомнения то обстоятельство, что генерал Дорон являлся непосредственным участником проделок профессора Миллера. Институт перспективных проблем — его институт. Миллер — его человек. Установка по дублированию — его установка. В чём же сомневаться?

«Из этого, — решил Крафт, — и надо исходить!» И в свою «Эйфелеву башню» он вставил первую прямую балку вывода.

Какова же цель Дорона? Крафт много раз видел этого человека, но взглянул на него ещё раз, чтобы окончательно убедиться: желание власти. С таким ростом, как у Дорона, с металлическим, несмотря на его солидный возраст, каркасом мышц, с такими сухими и тонкими губами, прямым носом и маленькими зоркими глазами, человек вряд ли стремится к тому, чтобы иметь галантерейную лавочку на площади Отдохновения.

Это — вторая балка, положенная в основание башни. Теперь можно возводить и всю конструкцию.

Конечно, Дорон сразу знал, что президентов пятеро. На всякий случай одного он припрятал, и правильно сделал. Совет мог решить убрать президентов и тем покончить с делом, объявив стране о скоропостижной кончине главы государства. Тогда бы Дорон воспользовался пятым как ракетоносителем, чтобы выйти в диктаторы.

Кстати, надо заложить в конструкцию и эту балочку, потому что на случай хаоса и неразберихи Дорон действительно неплохая кандидатура в диктаторы, и его можно будет поддержать, тем самым ограничив его возможности.

Но пока что у Дорона явно сорвался какой-то крючок, если пятый президент появился раньше времени. «Эксцесс исполнителя», — подумал Крафт, прекрасно разбирающийся в юридической терминологии. Что же из всего этого следует? А то, что Дорона пока нельзя трогать. Во-первых, у него может быть в запасе ещё один президент. Во-вторых, он сам может оказаться дублем. В-третьих, если его убрать, Миллер тут же начнёт печатать членов Совета. В-четвёртых, убрать никогда не поздно, куда важнее держать человека на мушке. Такова третья балка для башни выводов.

Наконец, четвёртая. Если захватить Миллера с его установкой и нейтрализовать Дорона, в крайнем случае войти с ним в деловую сделку, — а куда он денется, ведь деньги ему будут нужны в любых случаях! — то открываются захватывающие дух перспективы, о которых даже думать страшно в присутствии этих волкодавов, состоящих членами Совета.

Так думал Арчибальд Крафт, то и дело поправляя какую-нибудь деталь своего туалета.

— Господа, — сказал Чарлз Роберт Саймак-младший, нарушая молчание, словно он каким-то прибором успел отметить, что Крафт уже закончил строительство своей «Эйфелевой башни», — я предлагаю приступить к выработке наших решений.

Все девять прочих членов Совета, сбросив с себя оцепенение задумчивости, с готовностью переменили позы.

— Прежде всего, — сказал первым Крафт, — я считаю нужным немедленно вырубить по всей стране электричество, чтобы предупредить возможность дублирования кого бы то ни было.

Все согласились, и прямо из Круглого зала король электроэнергии, получив заверение других членов Совета в том, что они покроют его убытки, отдал по телефону приказ погрузить страну в темноту.

Воннел не без труда добыл несколько канделябров со свечами, и дальнейшее заседание Совета продолжалась уже при свете робких язычков огня.

Совет быстро согласился с предложением Мохамеда Уиндема-седьмого, что необходимо употребить всю мощь государственного розыскного аппарата, чтобы в течение суток найти Миллера «живым или мёртвым».

— Лучше живым, — сказал Уиндем-седьмой после недолгой паузы.

И Крафт подумал: «А ты, бестия, имеешь на него виды».

В свою собственную «Эйфелеву башню» он добавил при этом особую балочку: пустить на розыски Миллера и своих собственных людей, чтобы опередить Воннела и прочих членов Совета. То, что каждый из них поступит так же, Крафт понял, когда внимательно оглядел физиономии присутствующих, уловив при этом столь же внимательные взгляды.

«Придётся раскошеливаться», — подумал Крафт, прикидывая, во сколько обойдётся ему поиск Миллера, не говоря уже о слежке за каждым членом Совета в отдельности.

Когда два главных решения были приняты, Крафт перевёл взгляд на Дорона, и все члены Совета сделали то же самое. Пришла пора решить судьбу генерала.

— Генерал, — торжественно произнёс тогда Крафт, еле сдерживая раздражение, — я полагаю, что выражу мнение всего Совета, если скажу, что мы хотели бы верить в вашу преданность нам и в вашу непричастность к действиям Миллера.

Половина того, что надо было сказать, было сказано. Члены Совета молчали, склонив чуть-чуть головы в знак согласия с Крафтом.

— Кроме того, генерал, — тщательно подыскивая слова, произнёс Крафт, — мы хотим быть уверенными, что вы не совершите ни одного поступка и не отдадите ни одного распоряжения, не согласовав их прежде с нами (головы членов Совета, как по команде, дружно закивали). Для связи с нами, — сказал Крафт, — вы будете пользоваться нашими людьми, которые, я полагаю, вас не оставят в трудную минуту, а также людьми ведомства Воннела.

Все, кроме Дорона, не изменившегося в лице, облегчённо вздохнули.

— Воннел, — сказал Уиндем-седьмой, — вам понятно решение?

— О да, господа, — с готовностью произнёс министр внутренних дел, не ожидая удара, который готовил ему Уиндем-седьмой.

— Кроме того, Воннел, мы хотели бы обеспечить постоянную связь и с вами, а потому наши люди тоже будут находиться постоянно при вас.

Крафт кивком головы подтвердил правильность этой мысли. Как и все члены Совета, он тоже подумал: «Знаем мы и тебя, голубчик Воннел, тебе палец в рот не клади!»

Воннел покорно выслушал решение Совета. За то время, пока он руководил министерством внутренних дел, ему пришлось второй раз присутствовать на заседании Совета, и он вновь убедился в совершенно невероятной способности его членов принимать общие решения без каких бы то ни было обсуждений. «Будто у них внутренние телефоны!» — подумал Воннел, готовый поверить хоть в нечистую силу.

Наконец молчавшее до сих пор Будущее взяло слово:

— Я думаю, господа, нам стоит сейчас же принять решение о создании акционерного общества по эксплуатации установки Миллера, когда она будет обнаружена.

Секунду-вторую все молчали, поскольку никто из присутствующих не додумался до этой мысли и должен был её оценить. Это была чужая балка, но Крафт нередко прибегал к подобным материалам, строя свои высотные выводы. Он первым сказал:

— На равных паях, разумеется?

— Конечно! — сказало Будущее, и члены Совета дружно поддержали это предложение.

Крафт заметил, что поддержка была высказана всеми с такой же внешней радостью, с какой её высказал он сам, хотя Крафт поторопился с согласием лишь для того, чтобы никто не подумал, что у него есть собственные виды на установку. «В конце концов, — подумал Крафт, — если её обнаружу не я и не кто-нибудь из этих волкодавов, а Воннел, акционерное общество на равных паях нейтрализует членов Совета. Молодец Прогнозист!.. Впрочем, потому он и Прогнозист, что молодец…»

Дорон во время всей процедуры не пошевелил даже рукой. Он сидел каменным изваянием, переводя взгляд с одного лица на другое, испытывая удовольствие от того, что заранее угадывает каждое решение Совета. «Вот сейчас они предпримут шаги, чтобы нейтрализовать Миллера, — думал он. — Теперь перейдут к его поискам. Затем примут решение о моём домашнем аресте, — интересно, в какой форме это будет ими высказано? Теперь они возьмут на мушку этого болвана Воннела. Что, акционерное общество?» Эта мысль была неожиданной даже для Дорона, хотя и представилась ему достаточно эфемерной и уж по крайней мере преждевременной: шкура неубитого медведя. Дорон никогда и никого в жизни не боялся, кроме… Это «кроме» неотступно сопровождало его все пятьдесят четыре года жизни. Ребёнком он не боялся никого, кроме точильщика ножей, который никогда не переступал порог его дома, а лишь один раз в месяц проходил по улице мимо, крича зловещим голосом: «Точу ножи!» Маленький Дорон забивался тогда под кровать, дрожа от страха и вызывая смех окружающих. Юношей он не боялся никого, кроме смерти, мысли о которой появились где-то в пятнадцать — шестнадцать лет и преследовали его вплоть до совершеннолетия, после чего вдруг исчезли, перейдя в некую философскую категорию. Молодым человеком он боялся только отца — его дурацкого сумасбродства, которое могло лишить Дорона наследства. А затем, когда наследство было получено, он вообще никого и ничего не боялся, кроме… Совета Богов.

Они были страшнее точильщика ножей, эти десять гангстеров, страшнее сумасшедшего отца и, конечно же, страшнее смерти, потому что в наказание могли сохранить жизнь, но какую страшную жизнь!..

И вот — впервые в жизни — Дорону удалось «примерить сёдла к их спинам», как любил говаривать покойный Дорон-старший, когда был ещё в здравом уме. Генерал Дорон отлично понимал, что он сейчас не по зубам Совету, а человек, который был Совету не по зубам, уже одним этим обстоятельством возвышался в ранг зубастых.

«Следовательно, — думал Дорон, — мне нужно и впредь делать вид, что Миллер у меня в руках, а сам я — двойник Дорона». Кстати, эта выдумка была одним из самых блестящих ходов Дорона, которые приходили ему когда-либо в голову. С другой стороны, он не мог не понимать, что его зубастость не вечна. Как только Миллер будет найден, ей придёт конец, а Дорон и так уже зашёл слишком далеко, чтобы ждать от Совета пощады.

Опередить! — такова главная и основная забота Дорона на ближайшие сутки. Опередить всех, захватить Миллера и перепрятать его в надёжное место.

Что потом? Потом убедить профессора в необходимости сотрудничать с Дороном и захватить с его помощью власть. Но если Миллер откажется… его придётся нейтрализовать, а если понадобится, то и убрать вообще. Пока что нужно позаботиться о побеге в самом крайнем случае.

— Господа, пока, кажется, всё? — сказал Прогнозист.

Члены Совета поднялись, церемонно раскланялись друг с другом и направились к выходу. У западного входа в ранчо их ждали десять машин разных марок и личная охрана каждого. Хлопнули десять дверок, зажглись почти одновременно десять пар подфарников, и бесшумно заработали десять моторов. Одна за другой машины выехали с территории и уже там, на шоссе, показали друг другу всё, на что они были способны.

В голове каждого члена Совета дозревали собственные планы и выстраивались собственные «Эйфелевы башни». В этих сложных конструкциях не было ни одной балочки, посвящённой президентам.

Судьба людей, формально стоящих у власти, никого не волновала.

12. СТАВКА НА ГАРДА

Луна то и дело выглядывала из прорези облаков, словно из амбразуры. Её свет не в силах был уничтожить темноту равнин. Но лента шоссе высвечивалась луной, как лезвие ножа, и по этому слабо белеющему лезвию едва ползли две чёрные капли; с высоты казалось немыслимым, что эти капли мчатся со скоростью сто миль в час и что одну из них переполняло нетерпение, а другую — тупое упорство соглядатаев.

Впрочем, внешне Дорон не выглядел ни озабоченным, ни встревоженным. Волнение было привычно загнано им глубоко внутрь; в летящей машине сидел просто усталый, задумавшийся человек с чуть покрасневшими от бессонницы глазами и обмякшими складками морщин властного, крупного лица. Он не оборачивался. Он и так знал, что чужой взгляд будет теперь сопровождать каждый его шаг, а чужие уши ловить любое его слово. Он был ещё свободен, но уже связан. Только его мысли оставались никому не подвластными, и Дорон спешил воспользоваться этим единственным своим оружием.

Машину слабо потряхивало, лучи фар сметали с дороги кисейные полосы тумана, пирамидальные тополя с заломленными к небу руками-сучьями выскакивали из-за поворотов, словно вспугнутые дозорные. Дорон ничего не замечал. Он был не здесь, на дороге, он упреждал время, он был там, куда стрелке часов ещё предстояло идти и идти.

Не далее как утром он являлся хозяином жизни, и от его решения зависела судьба многих. Теперь его собственная жизнь зависела от других. От Миллера и его необъяснимых поступков. От Совета. От случайных людей, наконец. И чем он дольше думал, тем яснее ему становилось, что он должен поставить себя в зависимость — на этот раз сознательно — и от человека, с которым придётся иметь дело, превратившись в скромного просителя.

Этим человеком был комиссар полиции Гард. Его собственная служба сейчас немногого стоила, каждое его движение — Дорон это отлично понимал — будет парализовано людьми членов Совета. Но Гард был вне подозрений Совета и министра внутренних дел. Гард уже не раз занимался Миллером, и потому у него было больше шансов отыскать профессора, чем у кого бы то ни было. К тому же Гард был умён, опытен и обладал интуицией — качеством весьма редким в грубом ремесле сыщика. Правда, Гард не имел бесценного в теперешней ситуации качества — он не был верен ему, Дорону. В какой-то миг размышлений генерал искренне пожалел, что в своё время держался с бывшим инспектором, а ныне комиссаром высокомерно, но сделанного не вернёшь. Просто урок на будущее: с людьми, обладающими самостоятельным характером и талантом, лучше быть в дружбе, вне зависимости от того, как низко они стоят по сравнению с тобой.

Итак, на преданность Гарда рассчитывать нечего. И для угроз сейчас не время. Остаются деньги. Купить Гарда, может быть, и нельзя. Но кто с лёгким сердцем откажется от денег, которые обеспечат всё его будущее? «Да, деньги, — решил Дорон. — Только они всесильны и всемогущи в нашем мире».

Приняв решение, Дорон с облегчением откинулся на спинку сиденья.

Розовое зарево не встало перед машиной, когда она приблизилась к городу. Безмолвные дома по обеим сторонам улицы походили на склепы. Льдистым блеском мерцали окна. Лишь в некоторых теплился жидкий огонь свечей. Кое-где по тротуарам метался растерянный луч фонарика, какие-то тени выпархивали из-под фар, но в общем было безлюдно. Над улицами мрачно нависали громады небоскрёбов, облака затянули луну, и даже на проспектах стояла жуткая темнота, как на дне ущелий.

Наконец машина остановилась перед особняком. Дорон не сразу узнал его, так непривычно выглядела улица. По одну сторону, на фасадах и на тротуаре, лежал какой-то странный синевато-белый химический блеск. Он клиньями вдавался в мостовую, и Дорон в первую минуту не мог понять, что это такое. Лишь подняв голову, он сообразил, что это выскользнула из облаков луна. Она висела над скатами крыши, и на небе чётко и чёрно выделялась паутина проводов.

Рокот мотора эхом прокатился по улице; из-за угла выскользнула ещё одна длинная машина, погасила фары и замерла в пяти метрах от машины Дорона и его «хвоста». Чёрные фигуры в плащах и шляпах, не скрываясь, высыпали из кузова. Неторопливо окружили особняк. Мимо генерала они проходили, как мимо пустого места. Их каблуки твёрдо печатали шаг, они двигались чётко, как автоматы, и это было так же дико, как яркий лунный свет в центре большого города.

На ощупь, спотыкаясь, Дорон поднялся по лестнице в свой кабинет. Шторы были опущены, на столе среди вороха донесений оплывала свеча, прилепленная к массивной, оптического стекла пепельнице. Колебания язычка пламени зажигали в гранях пепельницы тусклую радугу. За столом, положив голову на руки, спал верный Дитрих.

Дорон осторожно коснулся его плеча. Секретарь вскочил и тотчас вытянулся, растерянно моргая. Дорон махнул рукой: садись. Сам он тоже сел и секунду молча глядел на коптящий огонёк свечи, который вызывал в памяти какие-то давние детские и почему-то щемящие душу ассоциации.

— Кофе? — Дитрих посмотрел на Дорона.

— Нет. Спать.

— Вам звонил…

Но Дорон вдруг поднял вверх палец предостерегающим жестом, и Дитрих осёкся.

— Никаких дел, Дитрих, — устало произнёс Дорон и повторил: — Спать. Все дела — завтра.

Затем он на листочке блокнота, лежащего на столе, энергичным почерком написал одно слово. Дитрих взглянул, прочитал: «Уши!» — и понимающе склонил голову.

— Генерал, — сказал он после паузы, — вы будете спать, как всегда, в кабинете или в спальной комнате?

— Сегодня там, — ответил Дорон и жестом показал Дитриху: внимание, Дитрих!

На листочке блокнота появилась новая запись: «Мне нужен Гард». Дитрих кивнул. «Немедленно!!!» — вывел Дорон. Дитрих подумал и вновь кивнул. «Чтобы никто не знал!» — Дорон трижды подчеркнул слово «никто». Секретарь кивнул. «Учтите, за домом следят». — «Понял», — сказали губы Дитриха. Дорон задумался и медленно вывел ещё одну фразу: «Это не приказ, а больше, чем приказ: моя человеческая просьба». Дитрих чуть-чуть расширил глаза и приложил руку к сердцу, давая понять, что он тронут доверием генерала.

Затем, взяв в руки перо, секретарь чётко вывел на листочке блокнота: «Разрешите использовать бункер?»

На этот раз решительно кивнул Дорон и громко сказал:

— Спать, Дитрих, я еле стою на ногах!

…Об убежище Дорона знали лишь самые доверенные люди. Оно лежало под домом и садом, его перекрывали пять метров железобетона и десять метров земли. Словом, это было построенное по всем правилам фортификации домашнее атомоубежище, пригодное для жизни, даже если весь город превратится в радиоактивные развалины.

Дитрих набрал на циферблате условный шифр. Часть подвальной стены медленно стронулась, открыв толстую массивную дверь, ведущую в тамбур. Вторая дверь тамбура открылась после того, как закрылась первая, и секунду Дитрих стоял замурованный, полуослепленный вспышкой тотчас зажёгшейся под потолком лампочки. О том, что у Дорона была собственная небольшая электростанция, тоже никто не знал. Лампочка светила тускло, но после тёмного коридора и электрического фонарика её свет казался необыкновенно ярким.

За тамбуром открылся узкий коридорчик, выстланный кафелем. Под потолком тянулась четырёхугольная труба с отверстиями, забранными решёткой. Лёгкое шипение воздуха в них показало, что вместе со светом автоматически включилась воздухоочистительная установка; организм убежища ожил и был готов принять человека, переступившего его порог.

Коридор шёл ломаными углами и потому казался ещё длиннее, чем он был на самом деле. От коридора отходили тупички, за дверями которых находились помещения, где было всё необходимое, вплоть до искусственной погоды, искусственных закатов, запаха леса. Всё это превращало комнатки в подобие загородной виллы. Одной из причин безусловной верности Дитриха Дорону было сознание, что в случае чего этот подземный мир скроет его от всеобщего уничтожения. Дитрих не очень верил в новоизобрётенную установку нейтронного торможения атомных взрывов. Будучи на службе Дорона, он знал, что есть ещё облака отравляющих газов, биологические яды и вирусы, способные уничтожить всё живое ничуть не хуже лучей радиации. А в благоразумии людей, варясь в котле службы Дорона, он вовсе не был убеждён.

Однако вид голых бетонных стен, унылый отзвук собственных шагов, низкий потолок, как и всегда, подействовали на Дитриха давяще. Он поспешил пройти коридор, без задержки проманипулировал с очередным циферблатом и очутился на дне тесного, как в средневековой башне, спирального хода. Сотня с лишним ступеней наверх, затем прикосновение к еле заметной кнопке, и круг потолка над головой уплыл в сторону, открывая проколотый звёздами зрачок неба. Дитрих поспешно выскочил наружу, и люк колодца сам собой задвинулся. Капельки росы слабо поблёскивали на траве, там, где только что было отверстие.

Это был городской парк, расположенный на площади Вознесения, у самой ратуши, что в трёх кварталах от дороновского особняка. Озираясь, Дитрих перешагнул изгородь, как хорошо тренированный спортсмен, и зашагал по тротуару — запоздалый прохожий, отрезанный от дома бездействием городского транспорта. Луна, к счастью, снова была за облаками, и мрак скрыл бы бесшумный прыжок Дитриха от любого, кто стоял бы даже в десяти метрах от ограды парка.

Гард жил неподалёку, всего полчаса ходьбы, но Дитрих скоро понял, что спокойно дойти до жилища Гарда будет не так-то просто. Едва он пересёк Центральную улицу, как в одном из переулков раздался душераздирающий крик женщины, зовущей на помощь. Дитрих мгновенно нырнул в ближайший подъезд, и очень скоро мимо протопали, тяжело дыша, какие-то люди, запихивая за пазуху только что награбленные вещи. Прошло минут пять, в течение которых не хлопнула ни одна дверь и не донёсся звук ни одного голоса. Дитрих вновь вышел на улицу, но пошёл в сторону, прямо противоположную той, что вела в зловещий переулок: его следов на месте ограбления быть не должно.

Сделав крюк, он остановился на углу какой-то улочки, достал фонарик и зажёг его, чтобы выяснить, где он находится. Но тут же на свет фонарика, как бабочки на луч, сбежались какие-то жалкие существа, трясущиеся от страха, — две молодые женщины, мальчишка лет пятнадцати с порванными брюками и здоровый парень спортивного вида, у которого зуб форменным образом не попадал на зуб. Дитриху пришлось солгать, сказав, что он уже пришёл домой и потому не может сопровождать перепуганных людей, и они разочарованно поплелись дальше, кроме здорового парня, который сказал: «Я останусь в вашем подъезде: я не могу, здесь на каждом шагу грабят».

С трудом отделавшись от него, Дитрих зашагал вперёд, думая о том, как это страшно — одиночество. Именно о нём он думал, потому что не боялся ни темноты, ни мрачных переулков, ни грабителей, ни даже смерти, которая может явиться сейчас из-за любого угла. Он думал об одиночестве, которое преследовало его даже в самых освещённых залах дороновского особняка в те вечера, когда генерал давал обед многочисленным гостям.

Дитрих был до такой степени одинок, что не принадлежал даже себе, боясь сам с собой разговаривать, чтобы не сболтнуть лишнего. Он потерял всё на свете, когда пришёл работать к Дорону, хотя были у него и мать, и сестра, и какие-то друзья. Всё это исчезло, всё это пришлось забыть, стереть из памяти. Ему было, вероятно, немало лет, хотя он выглядел человеком без возраста. Худой, остроносый, весь состоящий словно из пружин, которые могли натягиваться в минуты опасности и сжиматься, когда он существовал рядом с Дороном, всегда покорный ему и беспощадный.

Сказать, что жизнь потеряла для него смысл, было нельзя, потому что, получая много денег, он зачем-то копил их, вероятно надеясь на какие-то изменения в своей судьбе. Но откуда они могли прийти, эти изменения, не знал сам Господь Бог.

Итак, он шёл по ночному городу без всякого страха, заботясь о том, чтобы точно и быстро выполнить приказание Дорона. Он понимал, что случилось что-то сверхисключительное, если генерал в собственном доме не может говорить вслух, но не хотел и не умел связывать неприятности шефа с отключением электроэнергии во всём городе, с погружёнными в темноту улицами с вспыхнувшими, как эпидемия, грабежами, с хаосом, который подкрадывался к его стране огромными шагами. У него была цель, чёткая и ясная, и он шёл к своей цели, как амок, не способный сбиться с пути, как бы и кто бы его ни сбивал.

…Гард спал без сновидений — вероятно, потому, что у него были крепкие нервы, хотя и очень нервная работа. Ещё покойный учитель Гарда, небезызвестный Альфред-дав-Купер, говорил: «Сыщику по горло хватает реальных кошмаров, чтобы ещё видеть их во сне!»

В прихожей маленькой квартирки Гарда, состоящей всего из трёх комнат, стоял упакованный чемодан, который оставалось только взять в руки, чтобы выкинуть из головы всякие мысли о службе, заботах и кошмарах. Всё, что делал Гард, он делал обстоятельно, и потому он предпочёл заранее уложить чемодан, хотя утром у него было бы достаточно времени до самолёта. Билет был в кармане, такси подали бы точно в указанное время, а спать позже семи утра Гард всё равно не мог, даже если ложился глубокой ночью.

«Ах, чёрт возьми! — подумал он за минуту до того, как заснуть. — Чёрт возьми, дождался-таки первого дня отпуска!..» — и блаженство, разлившись по всему телу, окончательно освободило Гарда от служебных дум. Когда он погасил свет и закрыл глаза, ему тут же замерещилось море, и аккуратная вилла на самом берегу, и безмятежность, и счастье неведения, и желанность безделья.

Проснулся он от осторожного стука в дверь и тут же понял, что проснулся: во сне ему никто постучать не мог, так как Гард не знал, что такое сновидения. Он прислушался. Стояла мёртвая тишина, и первой мыслью его было: «Неужели служба?» — хотя странно, что посыльный стучит в дверь, вместо того чтобы позвонить. Померещилось? Увы, всегда, когда мы только произносим это слово, все стуки немедленно повторяются, чтобы услышавший их мог сказать сам себе: «Нет, не померещилось».

«И вряд ли со службы», — ещё подумал Гард, поскольку в полицейском управлении прекрасно знали его телефон.

Он дёрнул шнурок бра, но свет почему-то не зажёгся. Тогда он встал, ощупью добрался до выключателя, но лампа под потолком всё равно не зажглась. А стук уже стал более резким и настойчивым.

Тогда Гард достал из письменного стола браунинг, набросил на плечи халат, сунул оружие в карман и уже перед тем, как двинуться к двери, глянул на фосфоресцирующие стрелки часов. У Гарда давно выработалась привычка смотреть на часы всякий раз, когда он просыпался ночью: а вдруг потом для кого-нибудь это окажется важным, и когда тебя спросят, что было в три часа ночи, когда ты проснулся, и ты ответишь, что ничего не было, кроме тишины, кто-то сделает вывод, что убийство произошло не в это время, а раньше или позже, и это поможет уличить убийцу.

Итак, часы показывали начало четвёртого. Гард подошёл к дверям и повернул замок. Спрашивать «кто там?» было бессмысленно. Грабители обычно не стучат, а открывают дверь отмычкой. Убийцы стреляют в окна, а достать окно гардовской квартиры, находящееся на втором этаже, им ничего не стоило, если взобраться на любое из трёх деревьев, растущих прямо перед домом. Полиция была Гарду не страшна, друзьям он был всегда рад, а просители так поздно не приходят по пустякам. Наконец, на случай ошибки в кармане халата лежал браунинг, пользоваться которым Гард умел.

Дверь открылась, в переднюю стремительно вошёл человек, быстро произнёс: «Закройте дверь, пожалуйста» — и щёлкнул фонариком, направив его не на Гарда, а на своё лицо.

— Я Дитрих, секретарь Дорона. Простите за беспокойство, Гард. У меня поручение от генерала.

— К сожалению, — сказал Гард, — в квартире перегорели пробки…

— Вы ошибаетесь, — прервал его Дитрих. — Электричество выключено везде.

— Вот как?!

— Гард, Дорон хочет вас видеть.

Комиссар полиции ничего не ответил, а лишь молча взял Дитриха под руку и провёл в гостиную. Фонарь, который Гард взял из рук Дитриха, осветил кресло.

— Присядьте, мне неловко говорить с вами в таком виде.

Через три минуты, наскоро одевшись. Гард вошёл в комнату к Дитриху. Сев в кресло напротив, он прикрыл глаза и произнёс:

— Так я вас слушаю, Дитрих.

— Я уже сказал, комиссар, — повторил Дитрих, — генерал…

— Он не мог прислать за мной хотя бы завтра днём?

— Вероятно, нет.

— Очень жаль, — сказал Гард. — Завтра днём я был бы отсюда очень далеко…

Дитрих не оценил шутки и серьёзно сказал:

— Я думаю, Гард, мне пришлось бы ехать за вами даже на край света. Как я понял, вы так нужны Дорону, что мне ведено без вас не возвращаться.

Гард закурил предложенную Дитрихом сигарету и задумался. Было похоже на то, что отпуск повисает на волоске: от Дорона пока ещё никто не получал пятиминутных заданий, если они не сводились к производству одиночного выстрела из-за угла.

— Хорошо, — сказал Гард. — Мне нужно переодеться. Моё управление не должно знать об этой встрече?

— Нет, — коротко ответил Дитрих.

— Отлично, — сказал Гард.

В спальне, где он переоделся, всё осталось нетронутым — ни раскрытая постель, ни пижама, небрежно брошенная на спинку стула, ни тёплые ночные тапочки, стоящие у кровати. Ко всему прочему Гард быстро написал на листке бумаги: «3:15 ночи. Дитрих от Дорона. Иду» — и сунул его под подушку. Когда имеешь дело с людьми типа Дорона, предосторожность необходима.

Ещё через минуту они молча шагали по тёмному городу. За всё время пути и даже тогда, когда Дитрих привёл Гарда в парк, открыл колодец, а затем провожал до самого бункера, комиссар не задал ни одного вопроса, прекрасно понимая, что с ответами всё равно придётся подождать до встречи с Дороном.

Генерал ждал их в бункере, стоя на середине крохотного кабинета, скопированного с того большого, в котором Гарду уже приходилось бывать.

— Я рад, — сказал Дорон, движением руки приглашая Гарда сесть в кресло. — Я рад. — Он помолчал, затем кивком отпустил Дитриха и неожиданно для Гарда сказал: — Я буду играть с вами в открытую. Это тоже манёвр, но я хочу одного: поймите, Гард, что откровенность с вами — моя единственно выигрышная тактика.

Затем он спокойно и неторопливо рассказал Гарду о всех событиях сегодняшнего дня, не утаив ни одной мелочи, даже того, что член Совета Саймак-младший кричал на него: «Не прикидывайтесь дурачком, генерал!» С невольным уважением Гард смотрел на Дорона, который ухитрился не терять достоинства и ума в такой опасный момент.

Когда генерал умолк, Гард сказал:

— Вам нужен Миллер?

— Да, — сказал Дорон.

— Его должен найти я?

— Да, — сказал Дорон.

— Вы понимаете, генерал, что это чрезвычайно трудно сделать?

— Я не беспокоил бы вас, комиссар, если бы думал, что это легко. Задача по плечу лишь талантливому человеку.

И Гард понял, что Дорон не льстит ему, что это не комплимент, а истинное убеждение генерала.

— Благодарю вас, — сказал Гард.

— Вы, конечно, понимаете, — продолжал Дорон, — что после вашего успеха я буду неоплатным должником…

— Задача не просто трудная, — как бы размышляя вслух, сказал Гард, — но и опасная.

— Знаю, — подтвердил Дорон. — И потому дело не в том миллионе кларков, которые вы получите. Они не окупят риска. Но согласитесь: более важной, интересной и ответственной операции у вас до сих пор не было.

— Что вы хотите сделать с Миллером? — спросил Гард.

— Надёжно спрятать. Эти учёные не умеют скрываться. День, ну, два его, может, и не найдут, а потом…

— Но Чвиз, генерал…

— Случайность. И потом, Чвиза я искал в тысячу раз менее усердно, чем теперь ищу Миллера.

— Допустим, я найду Миллера и вы его перепрячете. А потом?

— Я уверен, он поймёт, что нам нужно стать союзниками.

— Зачем?

— Затем, чтобы реальная власть в государстве оказалась в наших руках.

— Диктатура?

— Да. Но диктатура двоих.

— Вы уберёте Миллера, когда достигнете цели, генерал?

— Нет. Без него я бессилен.

— А если он откажется?

— Разумный человек отказаться не должен.

— Вы уверены, генерал, что Миллер именно такой?

— Надеюсь.

— Значит, я должен помочь вам сесть в седло?

— Да.

— И спасти?

— Да.

— Разрешите подумать?

— Конечно.

…Это крупная игра, в которой ничего не стоило сломать себе шею. Дорон откровенен, он умный человек и прекрасно понимает, что сейчас иначе говорить нельзя. Миллион кларков получить, конечно, можно, но что будет со страной потом? Предусмотреть, как поведёт себя Дорон, став диктатором, невозможно. Как поведёт себя Миллер — тоже. Это зависело от того, какой Миллер из тех двух остался. Судя по всему. Двойник, но всё может быть… С другой стороны, отказаться от его поисков сейчас уже невозможно: нет гарантии, что тогда удастся выбраться из этого убежища живым. Кроме того, судьба страны Гарду тоже не безразлична, а его вмешательство может привести к существенным коррективам плана Дорона.

— Генерал, — сказал Гард, — гарантировать успех, как вы понимаете, я не могу.

— Понимаю.

— Но Миллера я искать буду.

— Спасибо.

Дорон встал и пожал комиссару полиции руку. Потом вынул из кармана толстую пачку банкнотов:

— У вас будут расходы.

— Конечно.

Гард взял деньги:

— Сроки?

Дорон развёл руками:

— В идеале — час назад. — Дорон нашёл в себе силы улыбнуться.

И тут же бесшумно появился Дитрих.

13. ЗОЛОТАЯ КОРОНКА

— Фред, нам лучше выйти на улицу, — сказал Дэвид Гард. — У меня к тебе очень сложное дело, и чрезвычайной секретности.

— Если ты мне скажешь, что расследуешь преступление самого Господа Бога, я не удивлюсь, — сказал Честер. — Сегодня очень странный день…

— Чем же?

— Днём я удостоился чести разговаривать с нашим президентом в «Указующем персте», а ночью ко мне является сам комиссар полиции. Разве не странно?

— Ты прав, Фред. Выйдем.

Кромешная тьма окружила их, и только над ратушей, в восточной части города, чуть-чуть обозначился рассвет. Это было время самого крепкого сна и самых кровавых преступлений.

Они сделали несколько шагов по улице, и Честер сказал:

— Ты уверен, что мы не налетим на столб?

— Ты действительно видел президента? — спросил, останавливаясь, Гард.

— Как тебя сейчас, — ответил Фред, хотя лица Гарда он в действительности разглядеть не мог.

— Это был, Фред, один из пяти президентов, существующих сейчас в стране.

— Что-что? — сказал Честер. — Ты серьёзно?

— Работа Миллера, — ответил Гард. — Слушай, старина, внимательно.

И Гард коротко изложил Фреду свой разговор с генералом Дороном.

— Дэвид, — выслушав, сказал Честер и коснулся рукой плеча Гарда, — я в полном твоём распоряжении. Что мне делать?

— Я думаю, — сказал Гард, — у Миллера могло быть лишь две цели: либо захват власти, либо желание наказать сильных мира сего…

— А может, он просто шутник? — сказал Честер.

— Так не шутят, Фред. Если бы Миллер хотел посмеяться, он сделал бы не пять президентов, а пять Линд.

— Убедил! — воскликнул Честер. — Но я потерял нить рассуждении.

— Сейчас восстановим. У Миллера могут быть две цели. Какую из них он преследует, зависит от того, каков сам Миллер. Мы пришли, Фред, к тому, что остаётся для нас извечной загадкой…

Они помолчали, сделав несколько шагов по тротуару. Затем Честер сказал:

— Предположим, действует настоящий Миллер. Если ты его найдёшь, его нельзя передавать в руки Дорона. Тебе это ясно, Дэвид?

— Так же, как и то, что нельзя передавать Дорону Миллера-двойника.

— Объясни.

— Они же мгновенно сговорятся!

— Это не так просто, Дэвид, — сказал Честер. — Если они не договорились прежде, почему ты думаешь, что найдут общий язык теперь?

— Потому, что прежде они не были равными.

— Тогда Миллер сам найдёт путь к Дорону, став ему равным. Без твоей помощи. О, это будет хорошая пара коней в одной упряжке!

— И тогда, Фред, моей задачей должна стать задача помешать их единению.

— Пожалуй, ты прав.

— Подводим итог: если я нахожу Миллера, я должен начинать собственную игру. Верно?

— Ты крепко рискуешь, Дэвид.

— Нет! Посуди сам, Фред: если Миллера найдут без меня, Дорон не может иметь ко мне претензий. А если я найду Миллера и перепрячу его от Дорона, генералу — крышка и он ничем не сможет мне угрожать.

Фред с уважением посмотрел на Гарда.

— Теперь я понимаю, — сказал он, — почему ты, оставаясь порядочным человеком, всё же ухитряешься делать карьеру, старина. У меня так не получается… Как ты будешь искать Миллера?

— К сожалению, в этом деле ты мне плохой советчик… Но помощником быть можешь, одному мне вообще не справиться.

— А может, Миллер совсем не спрятался, а удрал?

— Всё может быть, старина, всё может быть…

— Тогда ищи ветра в поле.

— Попробую. Придётся для начала выяснить, где его жена, где Таратура…

— Он в городе, — сказал Честер. — Вчера я говорил с ним по телефону.

— Ну-ка, ну-ка! — оживился Гард.

— Он разыскал меня в «Указующем персте», когда я мило беседовал с президентом, и обещал прийти, но не пришёл.

— Почему?

— Не знаю. Гард. Я прождал его лишних полчаса, а потом понял, что он не придёт.

— Таратура сказал что-нибудь такое, что заострило твоё внимание?

— Нет, Гард, ничего особенного. Он очень удивился, что я сижу рядом с президентом.

— Странно… И про Миллера ничего?

— Ни единого слова.

— Жаль. Там, где Таратура — там и Миллер… Как ты думаешь всё же, остался двойник или настоящий?

— Ну, Дэвид, ты всегда был мастер задавать вопросы.

— Но что подсказывает твоя интуиция?

Честер задумался:

— Иногда мне кажется, что двойника вообще не было. Был просто кошмарный сон. И всё.

— Но ты же видел одного из них в гробу? Там, у Бирка! — сказал Гард.

— И это могло быть сном.

— Знаешь, Фред, я всё понимаю умом, однако никак не могу смириться с тем, что двойники похожи друг на друга, как близнецы. Даже у настоящих близнецов могут быть разные глаза, рябинки не там… А тут — копия? Ты уверен, что тот, в гробу, был копией?

— Это было страшно, Дэвид, — признался Честер. — Прошло уже три года, но физиономия покойника стоит перед моими глазами, хотя, наверное, в действительности он давно уже сгнил.

— Сгнил? — сказал Гард и вдруг остановился как вкопанный. — Фред, ты дал сейчас великолепную мысль! Если Миллеров действительно было двое и если один из них — химический, то процесс разложения трупа, возможно, происходит как-то иначе! Нейлон, например, остаётся целёхонький, а полотняная рубашка сгниёт дотла, — так и тут, и мы можем…

— Ты хочешь сказать, что Двойник из нейлона?

— Нет, Фред, я хочу сказать, что Двойник — химический и что ему от роду всего три года, а не под сорок, как настоящему Миллеру!

— Ах, Дэвид, чтобы строить гипотезы, надо быть специалистом. А что мы понимаем с тобой в химии?

— Да ошибаешься, старина, — это дело не столько химии, сколько криминалистов. Не будем терять времени.

…Хозяина фирмы «Спи спокойно, друг!» мучила бессонница. В последние дни хоронили довольно влиятельных в столице людей, и он был вынужден присутствовать на всех церемониях. Теперь же, едва закрыв глаза, Бирк видел им же придуманные факелы, слышал траурную музыку и не мог отделаться от красных фейерверков, букетом расцветавших в небе, когда гроб медленно опускали в землю.

Потом, когда праздник похорон заканчивался, из темноты выплывало плачущее лицо старшего смотрителя. Он рыдал так искусно, что Бирк был вынужден платить ему на сто кларков больше, чем остальным смотрителям, фальшивость слёз которых была видна даже неискушённому. Несмотря на запрет, они регулярно пользовались слезоточивыми каплями. А старший… Он плакал по-настоящему, без капель, может быть, из-за того, что ему платили всего на сто кларков больше?

Бирк искренне завидовал жене. Она тоже присутствовала на церемониях, но, видно, нервы у неё были крепче. Её даже радовали эти процессии, потому что она могла демонстрировать свои траурные наряды, сделанные лучшими портными страны.

Чтобы не мешать жене, Бирк осторожно поднялся с постели и вышел в кабинет. Он решил поработать. Последние три месяца он писал для издательства «Весёлая жизнь» большую книгу «Торжество загробного мира», в которой обобщалась деятельность его фирмы.

Бирк зажёг свечи, стоящие на письменном столе, достал из ящика новое гусиное перо и склонился над листом чистой бумаги. Подражая великим мыслителям прошлого, он не пользовался электричеством и автоматическими ручками, этими грубыми достижениями двадцатого века.

В начале пятого утра у особняка Бирка затормозила машина. Два человека пересекли палисадник и остановились у двери. Бирк услужливо распахнул двери. Он привык к ночным визитам.

— Прошу извинить нас, Бирк, — сказал один из вошедших, — мы подняли вас с постели, но дело не терпит отлагательств.

Бирк пригляделся и узнал обоих: комиссара полиции Гарда и репортёра уголовной хроники Честера.

— Если дело не ждёт, я к вашим услугам, господа, — вежливо ответил Бирк. — Вам, очевидно, нужны мои клиенты?

— Да, — подтвердил Гард, — один из них.

— Через минуту я буду в вашем распоряжении.

Бирк вышел, а когда вернулся, каждая складочка его чёрного костюма излучала элегантность. Они сели в машину: Бирк рядом с Гардом, а Честер устроился на заднем сиденье.

Машина мягко летела по чуть посветлевшим улицам.

— А почему нет света? — удивился Бирк, впервые заметив, что погашены уличные фонари и рекламы. — Неужели война?

— До этого ещё не дошло, — бросил с заднего сиденья Честер. — Так что работы вашей фирме не добавится.

— Я не об этом беспокоюсь, дорогой Честер. — Бирк улыбнулся, обнажив свои большие, как у оперного певца, зубы. — Забот у нас и сейчас много. Даже ночью беспокоят, — намекнул он. — Кстати, чем я обязан вашему визиту?

— Нам нужно взглянуть на одного нищего, — сказал Гард.

— Того самого, за которого я заплатил вам однажды сто пятьдесят шесть кларков двадцать пять леммов, — съязвил Честер.

— Помню, помню, — Бирк продолжал улыбаться, — клиент номер 24657. С седьмого участка. Полицейскому управлению это обойдётся бесплатно, хотя за три года и земля слежалась, и могила благоустроилась.

— Неужели вы помните всех клиентов? — спросил Честер.

— Как заботливая мамаша имена своих детей, — ответил Бирк. — Особенно тех клиентов, которые хоть изредка приносят доход, будь они хоть президенты, хоть нищие.

— Нищие тоже доходны? — поинтересовался Честер.

— Каждый покойник — капитал. И он надёжней, чем акции алмазной компании. Сегодня он нищий, а завтра его сын богатеет. Ему неприятно посещать седьмой участок, и он просит перевести папашу на первый. Фирма получает восемь тысяч кларков плюс пятьсот за установку громкоговорителя, триста в месяц за лучшее обслуживание… Вот так, дорогой Честер.

Подходя к глиняному холмику, выросшему среди цветочной клумбы, они услышали бой часов на ратуше. Честер насчитал пять ударов.

— Слава Богу, — сказал Бирк, — после пяти утра нечистая сила уходит спать.

Один из рабочих спрыгнул вниз и маленьким топориком чуть-чуть приподнял крышку гроба.

— Стоп! — сказал Гард. — Уберите лишних, Бирк.

Хозяин фирмы отдал распоряжение, и рабочие во главе со смотрителем удалились. Гард сам опустился на дно могилы и осторожно снял крышку. С сухим потрескиванием она отделилась от гроба, вызвав у Честера возглас удивления, а у Бирка — растерянность и потрясение.

Гроб был пуст.

Только в том месте, где когда-то была голова покойника, Гард заметил какой-то блестящий предмет. Это была золотая коронка.

— У меня никогда не воруют трупы, — ошалело перекрестившись, сказал Бирк, — тем более нищих!

— А уж если воруют, то золотые коронки, а не трупы, — произнёс Гард, вылезая из могилы и отряхиваясь. Затем он спрятал коронку в нагрудный карман и сказал: — Здесь был не обычный вор, Бирк. Очевидно, та самая нечистая сила, которая в пять утра уходит спать. Но вы можете не волноваться. Мы не подорвём вашей коммерции, если вы дадите слово молчать.

— Сенсационный материальчик можно сделать! — воскликнул Честер.

— Господа, — заволновался Бирк, — я, ей-богу, не знаю, как это случилось…

— Прощайте, Бирк, — сказал Гард, — вам лучше молчать об этом прискорбном случае.

— Конечно, комиссар, конечно, — поспешил с заверениями Бирк.

— И верните мне сто пятьдесят шесть кларков, которые я давал вам в долг три года назад, — неожиданно потребовал Честер.

Бирк тут же достал бумажник и отсчитал деньги…

— Ты правильно сделал. Честер, — сказал Гард, когда они покинули кладбище. — Но подведём итоги. Ты получил сто пятьдесят шесть кларков, а я… Если я найду Миллера, Фред, я задам ему всего один вопрос, и для меня всё будет ясно.

14. СОЮЗ ПРЕЗИДЕНТОВ

Бурные переживания могут достичь такого уровня, что человек, только что находившийся в состоянии высокой нервной перегрузки, вдруг разом успокаивается и как-то сникает. Когда Воннел перед началом Совета Богов свёл вместе четырёх президентов в кабинете рядом с Круглым залом, они неистовствовали часа два, наскакивая как петухи друг на друга, и каждый тщетно попытался доказать другим, что он, именно он, является подлинным сыном своей мамы. Но к тому времени, когда Воннел препроводил туда же пятого президента, крепкий сон которого после выпитого в «Указующем персте» пива был потревожен взволнованными голосами членов Совета, первые четыре президента уже как-то полиняли и сникли.

Вновь вошедший, всё ещё будучи под лёгким хмельком, увидев себя в четырёх экземплярах, не выказал не только какой-либо враждебности, но, как ни странно, даже удивления.

— Забавно! — улыбнулся новый президент. — Нет, просто отлично! Послушайте, господа, где вас всех отыскали?

Четыре президента устало фыркнули. Заново объяснять всё этому типу в «их» ночном колпаке и «их» халате было уже выше сил. А потом — кто знает! — может быть, следом придёт шестой?

— Президент издан массовым тиражом? — сказал новенький, ещё не понимая, что он попал точно в цель. — Ну вот что, друзья, до утра все свободны, — он сделал тот доступный немногим повелительный жест, каким обычно Цезари пускали в бой легионы, а кинорежиссёры распускали массовки, — утром я вас вызову. Разберёмся. — Он запахнул халат и вышел столь быстро, что остальные четверо не успели и рта раскрыть.

Усадьба президента — сооружение доброй старой архитектуры, не заражённой ещё микробом рационализма, с его просторными холлами, кабинетами и гостиными, спальнями для гостей и обширными вспомогательными помещениями — рассосала президентов как-то незаметно. Начальники личной охраны президента О'Шари и Грегори были торжественно назначены начальниками личной охраны президентов с представлением последним самых широких полномочий на территории усадьбы и с непременной обязанностью каждые пятнадцать минут информировать Воннела обо всём, что на этой территории происходит.

Сказать по правде, ничего из того, что в действительности произошло, ни О'Шари, ни Грегори не поняли, про себя считая, что пять президентов — штука, придуманная Воннелом для их проверки, что-то вроде учебной боевой тревоги в казарме. Но уже утром они сообразили, что если это и проверка, то, очевидно, самая сложная и хлопотная за все годы их безупречной службы. «Видит Бог, мы не заслужили к себе такого отношения», — сказали они друг другу и обиделись.

Утром первым в доме, как всегда, проснулся Джекобс. Воспоминания о событиях вчерашнего дня поначалу вызвали у секретаря президента лёгкое головокружение, и он лежал, стараясь отыскать в этих воспоминаниях какие-либо штрихи, убедительно и окончательно доказывающие, что множественность президентов — не старческая галлюцинация. Неопровержимых доказательств он не обнаружил, но дать себе право считать всё происшедшее сном Джекобс — человек трезвого ума — тоже не мог. Полежав и поразмыслив, он пришёл к выводу, в данных обстоятельствах единственно правильному: существовало ли пять президентов на самом деле или ему это только казалось, необходимо сохранять полное спокойствие и продолжать поддерживать у окружающих иллюзию своей абсолютной осведомлённости, короче, не удивляться ничему. «Тише едешь, — как сказал Ларошфуко, — так едешь дальше всех». Впрочем, не исключено, что это была мысль самого Джекобса, взятая им из альбома в шкуре анаконды: при такой путанице в государстве чего только не перепутаешь! Так или иначе, подобная программа, по мнению Джекобса, наилучшим образом отвечала как интересам страны, так и интересам его собственной нервной системы.

Он быстро поднялся, оделся и решил тихонько пройтись по усадьбе. Однако усадьба проснулась раньше обычного и жила жизнью странной и невероятно нервной. Если бы Джекобс ничего не знал о существовании «ряда президентов» (он не хотел даже для себя ограничивать их числа), то он мог бы подумать, что страна внезапно вступила в войну или подверглась ударам какой-либо грозной стихии. Всё смешалось в доме президента. Издёрганные дежурные метались из кабинета в кабинет. Потребовалось пять комплектов утренних газет, а их, разумеется, не было, не говоря уже о «Жизни с мячом», еженедельнике регбистов, без которого президент № 3 не желал завтракать. С завтраками тоже произошла изрядная кутерьма: готовили-то на одного. Президент № 4 требовал к кофе коньяку, чего никогда прежде не было. Совсем сбились с ног связисты, ибо каждый президент требовал сверхсрочной секретной связи, хотя всем было ясно, что сверхсрочная секретная президентская связь не рассчитана на одновременное пользование несколькими людьми, не говоря уже о том, что Воннел вообще приказал ею не пользоваться. Короче, все в усадьбе малость обалдели, а главное, никто ничего не понимал и толком не знал: сколько же их всё-таки, президентов? Кто говорил — трое, кто — пятеро, а дежурный у телефона войны и мира, проснувшись, сразу сказал, что «президентов одиннадцать человек, я знаю точно».

Однако, наблюдая всё это, Джекобс лишний раз убеждался, как глубоко прав был древний мыслитель, утверждавший, что нет обстоятельств, столь печальных, из которых умный или ловкий человек не смог бы извлечь некой выгоды. Такие люди обнаружились довольно быстро. Джекобс скоро установил, что некий Коме — скромный механик, досматривающий за телетайпами, — уже успел выпросить у каждого из президентов по три дня добавочного отпуска и чуть было не укатил, не ожидая ответа на вопросы, сколько же президентов управляет его родной страной, если бы не Воннел, который задержал его отпуск.

И всё-таки — сколько их? — это волновало всех. Джекобс с удивлением и даже с замешательством отметил: сам факт, что президент не один (!), дебатируется гораздо реже, чем вопрос — сколько их? Качественная сторона дела явно уступала количественной. В охране заключали пари, как на скачках. Одна из горничных утверждала, что видела вместе трёх президентов, а буквально через несколько секунд — ещё одного, выходящего из туалета, и ещё двух, входящих в туалет. Подсчитали, получалось, что, очевидно, пять президентов, хотя всех и смутил слишком короткий срок пребывания их в туалете. Обсуждение этого вопроса было прервано диким хохотом садовника, с которым приключилась истерика, когда он увидел одновременно трёх президентов на двух разных балконах. Садовника привели в чувство, посадив под дождевальную машину. Наконец, пополз невероятный слух, что настоящего президента нет вовсе, а всё эти — жульё. Назревал крупный скандал, и чтобы пресечь его, по просьбе О'Шари на ранчо приехал Воннел. Он попросил Джекобса быстро и тихо собрать всю прислугу в вертолётном ангаре, где и выступил с краткой, яркой и необычайно ёмкой речью. Двумя штрихами обрисовав контуры красной опасности, он бегло отметил основные этапы мирового общественного прогресса, которыми человечество обязано президенту, и наконец, как говорится, взял быка за рога.

— Происки наших внешних противников, — заявил он, — ожесточение предвыборной борьбы внутри страны, губительная для нации активность оппозиции, помноженная на распространение наглого свободомыслия цветного, экономически слаборазвитого, но физически и умственно отсталого населения, потребовали в настоящее время от правительства принятия самых срочных и решительных мер для обеспечения мира и спокойствия во всём мире. Одна из них — гарантирование полной безопасности главы государства, для чего и были созданы ещё четыре президента-двойника. Прошу запомнить, что все пять президентов… (В этот момент в группе охраны можно было заметить оживление: хлопали по плечу и жали лапу рыжему детине, который, вероятно, и выиграл пари.) Все пять президентов, — повторил Воннел, косясь на охрану, — одинаковы и равноправны со всеми вытекающими отсюда последствиями. Может быть, кто-нибудь сомневается в целесообразности такого решения? — ласково спросил министр внутренних дел, улыбнувшись в пол-лица, и подождал ответа.

Ласточки весело щебетали под крышей ангара.

— Ну и прекрасно, — сказал Воннел. — Мне остаётся предупредить вас, что всякий намёк на то, что президент, как бы сказать… не один, будет рассматриваться как разглашение жизненно важных оборонных секретов и караться сообразно этому военным трибуналом без права апелляций и пересмотра приговора. При отсутствии утечки информации жалованье всей прислуге возрастает в пять раз в связи с увеличением объёма работы. Выход из усадьбы категорически воспрещён. Ответственность за поддержание порядка возлагается на начальников личной охраны президентов командоров О'Шари и Грегори.

Оба командора щёлкнули каблуками.

После выступления министра все поняли, что дело серьёзное и что можно неплохо подзаработать. Затем все внимательно выслушали командора О'Шари, зачитавшего «приказ по усадьбе № 1».

В приказе были наворочены всяческие глупости: вертолётчикам было объявлено о том, что в течение двух часов они обязаны снять с вертолётов и сдать под расписку командорам все наличные винты; из соображений секретности блокировалась канализация; определялись (никто не знал, зачем это и почему) специальные места для курения и т. п.

В те минуты, когда О'Шари изощрялся в административном идиотизме, в большом парадном кабинете президента сошлись все пять высокопоставленных старичков.

С полчаса поворчав друг на друга для приличия, они быстро перешли к воспоминаниям молодости, и тут каждый из них, разумеется, не мог найти более интересных собеседников.

— Как приятно всё-таки поговорить с образованными людьми! — воскликнул президент № 1.

— Вы совершенно правы, — убеждённо закивал № 2. — И в самом факте нашей множественности я вижу прежде всего доказательство неустанного труда Господа нашего, возблагодарить которого мы обязаны в любом случае.

— Прежде чем решать этот вопрос, — суховато заметил пятый президент, — необходимо решить более существенные проблемы. Хочу напомнить, что день выборов президента близок…

— Вот именно — президента, а не президентов! — заносчиво воскликнул № 1, который когда-то и был единственным.

— Не будем уточнять, — твёрдо сказал пятый. — Я считаю нынешнюю политическую обстановку в стране чрезвычайно благоприятной для нас. Ярборо, наш главный соперник, — один. Нас — пятеро!

— Все мы братья во Христе, — сказал второй, но третий тут же перебил его:

— Если мы встанем поплотнее вокруг президентского кресла — представляете? Никакой Ярборо не найдёт лазейки к нашей защите.

— Так выпьем, господа, за нашу победу! — предложил № 4.

— Я рад, что нашёл в вашем лице единомышленников, — с казённым волнением в голосе сказал пятый. — Вторая проблема, стоящая перед нами, представляется мне ещё более важной. Я имею в виду отношение к нам Совета Богов. Все мы прекрасно знаем достойнейших людей нашей страны, его составляющих. Надеюсь, я выражу общее мнение, если скажу, что те посильные услуги, которые мы оказывали им (в интересах прежде всего благоденствия нации), мы и впредь готовы оказывать. Но сам факт решения нашей судьбы без нас, за закрытыми дверьми, наводит меня на весьма грустные размышления.

— Они перетопят нас поодиночке, как котят, — предположил № 4.

— Мы не позволим! — перебил его регбист.

— Господь не допустит этого, — перекрестился № 2.

— Вы думаете, и меня они могут… того? — изумлённо спросил первый у пятого.

— Сегодня утром я составил проект послания Совету Богов, — твёрдо сказал пятый. — Не буду утомлять вас чтением этого документа. Скажу только, что в нём указано: в случае уничтожения или отстранения от власти любого из пяти президентов оставшийся или оставшиеся моментально обнародуют не только всё происшедшее, но и некоторые другие сведения, о которых, кстати, не мне вам, господа, напоминать. Если вы согласны с такой постановкой вопроса, прошу подписаться.

Пять совершенно одинаковых подписей легли под рукописными строками послания.

— Я послал за Воннелом, — продолжал пятый. — Он скоро будет здесь. Ему мы поручим вручить этот документ Совету. А пока Воннела нет, необходимо оговорить уже частные, чисто бытовые, вопросы. Дело в том, что у нас… жена и сын.

— Как это — у нас? — спросил первый президент.

— У вас, у него и у него — у всех нас, чёрт побери! — пояснил регбист.

— Деликатность положения состоит в том, — продолжал пятый президент, изрядный политик и дипломат, — что жена и сын одни, а нас пятеро. Нам необходимо регламентировать нашу семейную жизнь. Очевидно, в лоне семьи мы будем пребывать по очереди…

— Как — по очереди? — возмутился первый.

— Дитя моё, укротите плоть свою, — порекомендовал второй.

— Господа! О чём речь! Неужели мы будем ссориться из-за таких пустяков? — добавил третий.

— Я полагаю… — начал было пятый, но в этот момент в комнату вошёл министр внутренних дел. — Ну и прекрасно, — закончил № 5. — Отложим, господа, решение этого вопроса на потом. Воннел, потрудитесь прочитать сей документ.

Воннел молча прочитал послание Совету Богов, сохраняя на лице выражение государственной озабоченности, затем внимательно оглядел президентов и сказал с лёгкой, впрочем весьма почтительной улыбкой:

— Здесь написано: «В случае уничтожения или отстранения от власти любого из пяти президентов оставшийся или оставшиеся моментально обнародуют…» А почему, собственно, господа, вы думаете, что обязательно будут «оставшиеся»?

15. ПОЛТОРЫ МИНУТЫ ХОДЬБЫ

По дороге в «Указующий перст», где в семь утра должна была произойти встреча с Честером, Гард принял все необходимые меры, чтобы избавиться от «хвостов». В это утро ему пришлось невольно возвращаться мысленно к тому странному и не совсем обычному положению, в котором он оказался. Опытный сыщик, инспектор, а затем и комиссар уголовной полиции, он всю свою жизнь занимался тем, что кого-то разыскивал, выслеживал, преследовал. А теперь впервые сам очутился в роли преследуемого: ведь очень могло быть, что тем, кто ведёт охоту за Миллером и следит за Дороном, всё же удалось засечь Гарда во время встречи с генералом. В таком случае за ним наверняка установлено наблюдение. Было бы совсем некстати привести за собой в «Указующий перст» «хвост».

Чертовски неприятное ощущение. Кажется, что кто-то всё время смотрит тебе в спину…

Ярко светило утреннее солнце. Его косые лучи играли на стёклах домов и в лужах, оставшихся от вчерашнего дождя. Небо сияло безукоризненным бледно-голубым цветом. Но почему-то всё это безмятежное великолепие начинающегося летнего дня наполняло комиссара ощущением неясной тревоги.

Гард усмехнулся: оказывается, многое в мире зависит от точки зрения, от того, какое место ты в данный момент в нём занимаешь.

У самого входа в кабачок он ещё раз задержался и, пользуясь витриной как зеркалом, снова придирчиво обозрел улицу. И лишь убедившись, что никто за ним не следит, быстро скользнул вниз по лестнице.

Честер уже был «на посту» — в дальнем конце погребка за «своим» столиком, который теперь, после воскресного визита президента, мог когда-нибудь сделаться историческим. Перед Фредом стояли три большие пустые кружки.

— Гард, — сказал он, — совершенно не представляю, как ты собираешься искать Миллера. По-моему, найти человека в такой стране, как наша, ничуть не легче, чем попасть в космическую ракету из духового ружья.

— Ну а если эта ракета ещё стоит на старте?

— Что ты имеешь в виду?

— Миллер в городе. По крайней мере, ещё вчера вечером он был здесь.

— Откуда ты знаешь? — удивился Честер.

— Ты сам мне сказал.

— Я?!

— Тебе же звонил Таратура. А Таратура не может находиться далеко от Миллера. Профессор сейчас больше чем когда бы то ни было нуждается в охране.

Честер хлопнул себя по коленке:

— Чёрт возьми, знаешь, когда я разговаривал с Таратурой, мне послышался в трубке чей-то голос. Теперь мне кажется, что это был голос Миллера.

— Это очень важно, — сказал Гард.

— Впрочем… — Честер наморщил лоб и отодвинул от себя кружку с пивом. — Таратура не мог звонить из другого города?

— Ты спрашиваешь меня? — сказал Гард.

— Я с большим удовольствием спросил бы это у самого Таратуры.

— Что он говорил?

— Оживился, когда узнал, что я сижу с президентом. Какой я идиот! — вдруг воскликнул Честер.

Гард вопросительно посмотрел на него:

— Лично я в этом никогда не сомневался.

— Таратура сказал, что хотел бы взглянуть на президента собственными глазами, — продолжал Честер, не обратив внимания на реплику Гарда.

— Так, так, — напрягся Гард, — и что дальше?

— Дальше ничего не было, — пожал плечами Честер. — Он не пришёл.

— Или ты его не дождался?

— Сколько можно было ждать? Я прождал лишних полчаса, а он просил всего полторы минуты…

— Что?! — Гард насторожился. — Повтори, что ты сказал, и в деталях вспомни свой разговор с Таратурой!

— Подожди, не нажимай на меня так сильно… Ну да, он сказал, что находится где-то неподалёку, что от него до «Перста» полторы минуты ходьбы.

— Нет, Честер, ты не идиот, — сказал Гард. — Ты король идиотов!

Полторы минуты… Гард быстро прикинул: за час человек быстрым шагом проходит что-то около шести километров. Днём в городе это, пожалуй, максимум возможной скорости. Сто метров в минуту. За полторы минуты — сто пятьдесят. В крайнем случае — двести. Бежать Таратура, конечно, не собирался, это привлекло бы к нему внимание. Значит, круг с радиусом около двухсот метров с «Перстом» посередине. Это уже кое-что! Впрочем, даже не круг, а что-то вроде овала. Ведь «Указующий перст» расположен на склоне. С восточной стороны город подступает к нему из низины, оттуда добираться до кабачка дольше. Зато с запада человеку, направляющемуся в «Указующий перст», нужно спускаться вниз.

Через несколько секунд Гард и Честер склонились над подробнейшей полицейской картой города, которую предусмотрительный комиссар всегда держал при себе.

Гард аккуратно очертил карандашом замкнутую линию вокруг кабачка. К счастью, застройка в этом месте была не очень плотной, и внутри зоны оказалось всего лишь около двух десятков зданий, в которых мог бы скрываться Миллер. Некоторые из них сразу можно было отбросить — например, районное полицейское управление и пансионат для слабоумных. Трудно было также предположить, что профессор нашёл себе пристанище в пошивочном ателье мадам Борвари.

Была ещё маленькая лавочка под претенциозным названием «Часы нашей жизни», которую содержал старый чудаковатый еврей Вано Рабинович, по прозвищу Ренникс. Он был так древен, что никто из местных жителей при всём желании не мог припомнить того времени, когда он был молодым. Вано Рабинович жил тем, что скупал старинные, давно заржавевшие часовые механизмы, с большим искусством и изобретательностью реставрировал их, а затем продавал таким же неисправимым чудакам, как он сам. Дважды в год, с интервалом приблизительно в шесть-семь месяцев, лавочку обворовывали. Ни всевозможные хитрости Рабиновича, вроде сирен, долженствующих выть во время кражи, ни постоянный полицейский пост, ни, наконец, бдительность всего района не спасали лавочку от разграбления. Воры подчищали её, как голодные коты миску со сметаной, благородно оставляя хозяину только рабочие инструменты. Ограбление производилось с такой роковой и потрясающей неизбежностью, что лет двадцать назад Рабинович прекратил всякое сопротивление, хотя никуда не уехал, ибо был верующим и полагал, что от судьбы бегать неприлично. Оставшись в одних подштанниках, но зато с инструментами, он после каждого грабежа возрождался, как птица Феникс из пепла, и к очередной краже у него опять поднакапливались новые заказы и новые сбережения, которые он старался не копить, а быстрее тратить. Вот почему Вано Рабинович жил на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая, не трясясь над каждым леммом и не превращаясь в скрягу.

Вообще не было бы ничего удивительного, если бы часовщик предоставил убежище Миллеру. Он мог сделать это хотя бы из чувства справедливости или просто из любви к необычному.

— Исключается, — сказал Гард, когда его карандаш упёрся своим остриём в маленький квадратик на карте, изображавший «Часы нашей жизни». — Там, где воры чувствуют себя как в своём заповеднике, Миллеру делать нечего.

Скоро внутри овала, очерченного Гардом, осталось всего четыре здания. В одном из них находилось районное полицейское управление. Когда карандаш комиссара полиции добрался до него, Честер был абсолютно уверен, что Гард пропустит его. Но Гард поставил возле знак вопроса.

— Это ещё почему? — удивился Честер.

— Если ты хочешь спрятаться, — наставительно сказал Гард, — прячься там, где тебя заведомо искать не будут.

16. ЗАПАСНОЙ ВАРИАНТ

— Ну что же, не будем терять времени, — сказал Честер, поднимаясь. — Отправимся?

— Минуту, — остановил его комиссар. — Мы обязаны предусмотреть запасной вариант. У нас слишком мало времени, чтобы ошибаться.

Над этим вариантом Гард размышлял почти весь остаток ночи. Он лежал на спине, подложив ладони под голову, и рассеянно наблюдал, как по оконным занавескам беспорядочно бродят разноцветные краски рассвета, — так лучше думалось. «Если в живых остался двойник профессора, — размышлял Гард, — то у него, вероятно, имеются далеко идущие политические цели. Поэтому-скорее всего он будет отсиживаться в своём убежище до тех пор, пока обстановка не накалится в достаточной степени. Но, предположим, действует настоящий профессор — что тогда? Трудно предположить, что всё это — просто весёлая рождественская шутка. В таком случае вся мистификация с президентами предпринята для того, чтобы заставить сильных мира сего отказаться от осуществления идеи массового дублирования людей. Но если так, можно ожидать, что Миллер, добившись нужного эффекта, выйдет из укрытия. Он должен рано или поздно появиться на сцене и, как принято говорить с лёгкой руки великого Альфреда-дав-Купера, „ткнуть пальцем в суть“. Не исключено, что профессор предъявит что-то вроде ультиматума. Ведь не будет же он в самом деле до конца дней своих сидеть в подполье! Маловероятно также, что Миллер попытается бежать за границу, бросив на произвол судьбы жену, друзей, коллег по работе и саму установку. Кому же он будет предъявлять ультиматум? Президентам? Нет. Дорону, от которого непосредственно зависит его судьба учёного, вот кому. Хотя в поступках Миллера, как и в поступках любого другого человека, нельзя быть уверенным заранее… Впрочем, даже если он явится не к Дорону, а к президентам, он всё равно окажется в руках финансовых воротил, и те постараются захватить профессора. А если они его перехватят, он в лучшем случае окажется в руках у Дорона. Но ещё неизвестно, можно ли считать этот случай действительно лучшим. Так думал Гард, и приблизительно так он изложил сейчас Честеру свои предположения».

— Это только догадки, — закончил Гард. — Но кое-какие меры мы всё же должны принять.

— Убей меня Бог, чтобы я хоть что-нибудь понимал! — честно признался Фред.

— Необходимо одновременно с поисками Миллера организовать его перехват на тот случай, если он действительно явится к Дорону.

— А-а-а, — сказал Честер. — Тебе нужны люди?

Гард кивнул:

— Своих обычных помощников, как ты понимаешь, я не могу привлечь.

— Хорошо, — коротко сказал Честер, — буду через час…

Он вернулся в сопровождении двух скромно одетых молодых людей.

— Знакомьтесь, — сказал Честер. — Ральф Уорнер, шофёр моей бывшей редакции. Мы с ним немало поездили в своё время, не правда ли, Ральф?

— Бывало, — бодро произнёс маленький широкоплечий крепыш в берете и кожаной куртке.

— А это, — продолжал Честер, похлопывая по плечу гиганта в толстом вязаном свитере, — мой товарищ по армии, Бенк Норрис. Он был отличным боксёром, а сейчас служит грузчиком в торговой фирме «Крептон и Кº». Ручаюсь за обоих, как за самого себя.

— Отлично, — сказал Гард. — К сожалению, я не могу сейчас посвятить вас во все подробности. А потребуется вот что…

И комиссар как можно подробнее описал им приметы Миллера и Таратуры. Один из парней должен был занять позицию неподалёку от входа в особняк Дорона, а другой — в парке возле люка потайного хода.

Разумеется, Гард отлично понимал, что оба парня понятия не имеют о методах сыска. Однако это не очень смущало комиссара. Во-первых, чем меньше традиционно поднятых воротников, газет, прикрывающих лицо, глупых улыбок при столкновении с человеком, за которым установлена слежка, тем меньше подозрений. Ну а если на Уорнера и Норриса всё же обратят внимание, то в той перепутанной толчее конкурирующих друг с другом сыщиков, которая, вероятно, происходит сейчас возле дома Дорона, их просто примут за чьих-то людей.

— Теперь за дело! — сказал комиссар, когда Ральф и Бенк распрощались, уговорившись обо всём.

Гард и Честер вышли поодиночке и как бы невзначай встретились у одного из боковых входов первого намеченного к осмотру дома. Здесь рос густой кустарник, и они могли войти незаметно для жильцов, даже если бы те вели наблюдение из окон.

— Ничего не поделаешь, — тихо сказал Гард. — Придётся осмотреть все квартиры подряд.

— Но ведь у нас нет разрешения на обыск, — возразил Честер.

— Его редко кто-нибудь осмеливается спрашивать, — заметил Гард. — Ну да что-нибудь придумаем.

…Через несколько часов они были у последнего, четвёртого дома.

— Ну, ещё одна решительная попытка, — удручённо проговорил Гард и шагнул к одному из двенадцати подъездов.

В этот же момент чья-то фигура метнулась из-за угла в соседний вход и мгновенно скрылась внутри дома.

— Ты видел? — вырвалось у Честера.

— Тише… Может быть, это кто-нибудь из тех. — Гард ткнул пальцем куда-то в небо.

Перепрыгнув через ступеньки, они побежали по полутёмному коридору. Впереди мелькнула чья-то тень.

17. ВСТРЕЧА У ДВЕРЕЙ

Если бы Таратура знал, чем кончится для него сегодняшний день, он, наверное, не вышел бы из крохотной квартирки Чвиза.

Словно предчувствуя недоброе, старый профессор, провожая Таратуру к двери, сказал:

— Может, послать к чёрту Дорона и сыграть нам партию в лото? А, Таратура?

— Я-то готов, профессор, — улыбнулся Таратура, — тем более что…

— Вам нужно торопиться, — резко прервал Миллер. — Учтите, Таратура, письмо должно быть вручено генералу. Никому другому. Понятно?

— Яснее ясного, шеф, — покорно ответил Таратура.

Тёплый летний день плыл над городом, бурлящим и шумящим больше обычного. Даже не очень внимательным взглядом можно было заметить, что люди возмущены, что полицейских на улице столько, сколько бывает во время выборов или забастовок, что в магазинах стихийно выстраиваются очереди, что город живёт в ожидании каких-то необычайных и далеко не весёлых событий.

«Ну и муравейник разворошил мой профессор», — подумал Таратура.

Напротив особняка Дорона за одним из столиков кафе, раскинувшегося прямо на тротуаре, Таратура сразу же засёк подозрительного типа с газетой в руках. Вдалеке маячила фигура ещё одного, и тоже с газетой. У папиросного киоска и закрытого входа в метро стояли двое, у каждого через руку были перекинуты плащи. Таратура мгновенно оценил ситуацию: дом Дорона под неусыпным наблюдением.

Таратура, приняв вид беззаботного прохожего, лихорадочно соображал, что же ему делать. Продолжая идти, он поравнялся с тачкой, возле которой возился какой-то парень в берете. Огромное деревянное колесо тачки лежало на тротуаре, немногочисленные прохожие осторожно обходили его.

— Алло, приятель! — окрикнул работяга Таратуру. — Будь любезен, подержи-ка… — Он показал пальцем на колесо.

Предложение было как нельзя кстати. Таратура быстро поднял колесо и подтащил его к тачке. Пока парень загонял шплинт, Таратура внимательно осмотрелся. Кажется, за домом Дорона только наружное наблюдение. В саду, примыкавшем к дому, его опытный взгляд не заметил ничего подозрительного.

— Вот спасибо, выручил, — поблагодарил парень и пристально посмотрел в лицо Таратуры. — Понимаешь, я уже два часа мучаюсь, и всё без толку. Ты торопишься? — неожиданно спросил он.

Таратура не ответил.

— Торопливость — неважная штука, — добавил парень, понижая голос. — Не на тебя ли направлены эти глаза?

Он осторожно кивнул в сторону молчаливых и неподвижных фигур, которые, как по команде, уставились на Таратуру, а потом, словно повинуясь чьему-то приказу, двинулись в его сторону.

— Ныряй во двор! — зашептал парень. — Не отставай от меня!

Он быстро покатил тачку к углу дома.

Таратура заколебался, а затем решительно метнулся в прямо противоположную сторону и перемахнул через забор. В три прыжка он перелетел через клумбу и рванул дверь особняка. К счастью, она была открыта.

Парень тем временем осторожно завёл тачку на тротуар, прислонил её к стене и медленно зашагал к тёмному проёму между домами. За углом он так же спокойно и неторопливо зашёл в будку телефона-автомата.

— Помощник нашего друга пришёл в гости, — сказал он и повесил трубку.

…Увидев Дорона, Таратура вдруг оробел. Он иначе представлял себе эту встречу. Ему казалось, что, подавленный случившимся, генерал сникнет, станет подобострастным, если хотите, угодливым. Но перед ним сидел холодный, подтянутый человек, сознающий своё величие и могущество.

— Прошу вас. — Генерал показал Таратуре на кресло. — Я очень рад, что вы наконец пришли. Как поживает ваша матушка?

Таратура ничего не понял. Он настолько растерялся, что не ответил.

— Я вижу, вы очень взволнованы.

Генерал вызвал Дитриха и, когда тот появился в дверях, приказал:

— Коньяк, пожалуйста! Вы не возражаете? — спросил он у Таратуры.

— Я… я… люблю кофе, — наобум сказал Таратура.

— И чашечку кофе… — добавил генерал, обращаясь к Дитриху. — Я давно не помню такой жары. — Дорон встал и подошёл к окну, за которым творилась тихая паника. — Словно в Сахаре. Говорят, солнце вредно для здоровья. В избытке, конечно. Раковые заболевания и прочее.

— И мух много, — добавил Таратура. Он почувствовал, как холодные струйки пота побежали по его спине.

— Совершенно верно, — сказал Дорон. — И мух.

Дитрих принёс коньяк и кофе. Таратура лихорадочно схватил чашку, но не смог сделать и глотка.

— Генерал, — сказал Таратура, — я явился к вам…

Он не успел закончить фразы, как Дорон приложил палец к своим губам. Таратура сразу всё понял и, сделав лишь короткую паузу, добавил:

— …по поручению матушки. Она просила узнать, нет ли у вас средства от мух.

Дорон осторожно постучал пальцем о свою голову, а затем об стол. Таратура смутился. Тогда Дорон что-то быстро написал на листке бумаги. «Ни слова! — прочитал Таратура. — Следуйте за мной».

На душе Таратуры было муторно. Но страха перед генералом он не испытывал, твёрдо веря, что как бы там ни было, а пока что хозяин положения он. Сопровождаемые Дитрихом, они спустились вниз. Дверь убежища медленно открылась. Этого Таратура не ожидал. «Попался как кролик, — со злостью подумал он. — Дорон не может достать до Миллера; он теперь посадит меня в этот бункер и будет допытываться, где они прячутся. А я, дурень, сам пришёл». Злость росла, пока они медленно шли по длинному подземному переходу. «Даже если я его сейчас стукну по голове кистенём, — думал Таратура, глядя на голову Дорона, шедшего впереди, — мне отсюда не выбраться».

Миновав несколько дверей и комнат, они вошли в подземный кабинет Дорона. Таратура искренне поразился тому, что он был точной копией главного кабинета. Даже из окна та же панорама. «Оптическая иллюзия, — сообразил Таратура. — Ну ладно, у тебя обо мне иллюзии не будет».

— Скажите, генерал, — твёрдо произнёс Таратура, — зачем мы пришли сюда? У меня разговор короткий.

— Там нас могут подслушать, Таратура, — сухо сказал Дорон. — Здесь же никто, кроме Бога.

У Таратуры отлегло от сердца: Дорон разговаривал с ним на равных.

— Я к вам от профессора Миллера, — сказал он. — Шеф просил передать вам это письмо.

И Таратура протянул пакет Дорону.

Тот осторожно, двумя пальцами взял пакет, достал из ящика стола ножницы и надрезал бумагу. Доставая письмо, он как бы невзначай спросил:

— Где сейчас Миллер? Далеко?

— У него менее удобное убежище, генерал, чем у вас, но достаточно надёжное, — усмехнулся Таратура.

— Благодарю за исчерпывающую информацию.

Дорон раскрыл письмо.

— Странное послание, — сказал Дорон, дочитав. — Я не понимаю, чего хочет профессор Миллер. Нам лучше встретиться и обо всём договориться. Уверен, он будет удовлетворён.

— Я передам шефу всё, что вы сказали, — заверил Дорона Таратура. — Мне можно идти?

— Не торопитесь, — сказал генерал.

Таратура едва заметно улыбнулся. Дорон поморщился. Затем, глядя прямо в глаза Таратуре, спросил:

— Где Миллер, Таратура? Вы должны мне сказать.

Таратура принялся насвистывать мотив «Тридцати девочек».

— Вы разумный человек, Таратура. Два миллиона кларков. Заранее. Сейчас.

— Благодарю, генерал, — ответил Таратура. — Я вам буду признателен за столь щедрый подарок. — Таратура явно издевался, и Дорон понял это.

— Вы будете моей правой рукой, Таратура, — сказал генерал.

— Мне кажется, вы тоже понимаете, что игра ведётся уже не на деньги и почести. Зачем лишние слова, генерал?

— Неужели Миллер даст вам больше?

— Генерал, вы доверяете изменникам?

— Я плачу им деньги.

— И отбираете у них самоуважение.

Дорон задумался.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Вы выйдете отсюда потайным ходом прямо в парк. Учтите: я жду Миллера. Если мы договоримся, он получит всё, что хочет, и даже больше того. А чтобы он доверял мне, я открою вам, как проникнуть сюда из парка. Впрочем, он может сам вызвать меня куда угодно. Я приду один. Идите, Таратура. Но берегитесь: вас ищут.

— Я это знаю, — улыбнулся Таратура. — Кстати, наверное, и ваши люди тоже. Я должен вам сказать, что с ними труднее всего работать.

— Благодарю за комплимент. — Дорон склонил голову. — Но сегодня за вами «хвостов» не будет, по крайней мере моих. Не беспокойтесь об этом.

«Так я и поверил», — подумал Таратура.

…Дитрих проводил Таратуру. Выскользнув из люка, Таратура отряхнул с костюма комочки земли и направился к выходу из парка.

Кто-то схватил его за запястье железной хваткой.

— Таратура, стой! — сказал незнакомец. — Пойдёшь со мной.

— Хорошо, — неожиданно согласился Таратура.

Рыжий детина задумался, но руку всё же отпустил.

— Так-то лучше, — пробормотал он. — Бенк Норрис не любит, когда его не слушаются.

Они медленно шли по аллее парка. Таратура чуть впереди, Норрис сзади.

— Подожди, — остановился Таратура, — у меня развязался шнурок.

Он нагнулся. Норрис слегка наклонился, пытаясь разглядеть, что делает его спутник.

Сильный, резкий удар правой сбил Норриса с ног. Он грохнулся об землю, как чушка металла. Деревья поплыли в сторону, откуда-то из-за них выплыло лицо Чарлза Квика, «короля Эфитрии», который всё-таки побил Норриса в той решающей схватке. Точно таким же ударом в солнечное сплетение.

Когда Норрис очнулся, в парке никого не было.

Таратура не один раз ходил «хвостом» за преступниками всех мастей и поэтому отлично знал, как нужно от них избавляться.

Заскочив в кабачок «Старый моряк», он поздоровался с хозяином и, подмигнув ему, направился к чёрному ходу. Хозяин не сказал ни слова: он отлично всё понимал и молчал, когда его клиенты предпочитали чёрный ход парадному.

Пройдя дворами, Таратура вышел на главную улицу и, миновав несколько домов, вновь исчез в одном из подъездов. Пройдя на второй этаж, он остановился и прислушался. «Хвост» не появлялся. В конце коридора был балкон — о его существовании Таратура знал. Он открыл стеклянную дверь и вышел на балкон. Во дворе трое ребятишек возились возле кучи песка. Больше никого не было. Таратура спрыгнул вниз и поморщился от боли. Правая рука ныла. Он ударил Норриса настолько сильно, что, кажется, вывихнул кисть. Сейчас, когда он опёрся на руку, острая боль пронзила тело. Таратура пересёк двор, очутился в одном из переулков, примыкающих к дому, где скрывались Чвиз и Миллер, и облегчённо вздохнул. Его нелёгкая миссия была закончена.

Только сейчас Таратура понял, насколько он устал. Он хотел уже было войти в подъезд, когда заметил у одного из входов в дом двух человек.

Кажется, они не смотрели в его сторону, но даже если бы смотрели, всё равно необходимо было предупредить учёных: дом обнаружен! Эти двое были чужаками, один из них — полицейским. Таратуре даже показалось, что он знает его, настолько знакомой была фигура этого человека. Метнувшись в подъезд, Таратура бросился в левую галерею. И даже не услышал, а скорее понял, что те двое кинулись за ним.

Таратура добежал до конца галереи, а затем — вверх по лестнице. Его окутали сумрак и прохлада бетонных перекрытий. Он прислушался. Сзади доносился топот.

Оставался единственный выход — наверх. Таратура, перепрыгивая через две ступени, побежал туда. Вот и третий этаж. Один из преследователей, вероятно, отстал. Он что-то крикнул, но Таратура не разобрал слов.

Дверь на чердак была закрыта. Таратура растерялся: он оказался в ловушке. Преследователи близились, они тоже перепрыгивали через ступени.

Не раздумывая, Таратура навалился плечом на чердачную дверь. Прогнившие доски треснули, и он упал на рухнувшую дверь. Острая боль вновь резанула тело — рука, повреждённая в парке, давала о себе знать.

Таратура вскочил и, опрокидывая на пути какие-то корзины, ящики, стулья, побежал к светлому пятну — это было слуховое окно.

Он выбил стекло и протиснулся на крышу.

За ним катился шум преследования. Те двое уже приближались к окну.

Черепичная крыша была очень скользкой. Балансируя руками, Таратура осторожно шёл по коньку. В двадцати шагах начиналась крыша другого дома, а там пожарная лестница и — спасение.

— Таратура, стой! — услышал он знакомый голос Честера. — Вернись!

Таратура остолбенел. «Честер? — мелькнуло в голове. — Почему он?»

Левая нога заскользила, и Таратура упал. Тело медленно поехало по крутому склону крыши. Судорожным движением Таратура попытался дотянуться до стойки телевизионной антенны. Но, когда пальцы почувствовали металл, сознание помутилось от пронизывающей боли. «Как глупо…» — успел подумать Таратура, скользя к пропасти.

…Когда Честер и Гард сбежали вниз, возле распростёртого на земле тела собирался народ.

18. ЧЬЯ ВОЗЬМЁТ?

Осторожный стук в дверь заставил Миллера и Чвиза переглянуться. Миллер стоял у окна, Чвиз сидел в кресле. Оба они не пошевелились.

Стук повторился.

— Это не Таратура, — стараясь говорить спокойно, произнёс Миллер.

— Что будем делать? — спросил Чвиз.

Миллер ничего не ответил, лишь нервно закурил сигарету. В дверь снова постучали, и теперь в стуке определённо чувствовалось нетерпение.

— Он мог потерять ключ, — сказал Чвиз.

Миллер пожал плечами:

— Спросите.

Приблизившись к двери, Чвиз строго спросил:

— Кто там?

— Полиция! — мгновенно ответил жёсткий мужской голос.

Чвиз оглянулся на Миллера.

— Открывайте! — шепнул Миллер. — В противном случае они просто выломают дверь. Я буду за шкафом.

Чвиз повернул замок. Дверь распахнулась. На пороге стояли Честер и Гард, держа руки в карманах.

— Комиссар полиции Гард, — сказал Дэвид. — Мне нужно осмотреть квартиру.

Честер остался в дверях, а Гард решительно шагнул в комнату мимо Чвиза. И тут же увидел Миллера. Мгновенно побледневшее лицо профессора не выражало, однако, никакого страха.

— Я знал, Гард, что, если нас обнаружат, это будете вы, — сказал Миллер. — Прикажите своему человеку закрыть дверь. Терпеть не могу сквозняков.

— Там Честер, — сказал Гард. — Вы с ним знакомы. Простите, я очень устал. — И Гард с явным удовольствием опустился в кресло.

Честер, слышавший этот разговор, закрыл дверь и вместе с Чвизом вошёл в комнату.

— Позвольте представить вам, господа, профессора Чвиза, — сказал Миллер.

При этих словах Гард, несмотря на всю свою выдержку, не усидел на месте. Честер с изумлением смотрел на Чвиза. Зло улыбнувшись, Миллер сказал:

— Коллега, это тот самый Гард, о котором я вам говорил. — Затем, повернувшись к Гарду, он спокойно спросил: — Что вы намерены с нами делать, комиссар?

— Ещё не знаю, — ответил Гард.

Наступила долгая и томительная пауза. Каждый лихорадочно продумывал линию дальнейшего поведения. Но слишком много неизвестностей, возникших в эти первые минуты странной встречи, мешали выработать чёткий план. Предстояло, вероятно, произнести ещё несколько прощупывающих фраз, прежде чем хвататься за пистолеты или, как говорится, броситься друг к другу в объятия.

— Я видел вас, профессор, лишь на фотографиях, — сказал Гард, нарушив молчание. — И никак не ожидал встретить вас здесь.

— Я очень изменился? — ехидно заметил Чвиз.

— За минувший год я тоже не помолодел, — жёстко сказал Гард. — Хотя и не жил в заточении.

— Вы легки на помине, — обернувшись к Честеру, произнёс Миллер. — Не ранее как вчера мы о вас вспоминали.

— Благодарю, — без тени иронии ответил Честер. — Очень жалею, что Таратура не пришёл в «Указующий перст». Я долго его ждал, и, приди он, всё бы сложилось иначе…

— Увы, ему пришлось уехать по срочному делу, — осторожно сказал Миллер. — Но он вернётся и встретится с вами, поскольку считает вас порядочным человеком.

— Он не вернётся, — сказал Гард.

— Как вас понимать? — насторожился Миллер.

— Таратура принял нас за своих преследователей, пытался увести от этой квартиры и… сорвался с крыши, — грустно сказал комиссар.

Чвиз тут же схватился за сердце и начал тихо массировать грудь.

— Вам плохо? — спросил Честер, но старик не удостоил его ответом.

— Когда это случилось? — прошептал Миллер.

— Полтора часа назад, — ответил Гард.

Они вновь умолкли. Миллер стоял посреди комнаты, понурив голову и тупо глядя перед собой.

Наконец он встряхнулся:

— Где… где он сейчас?

— Его увезли, по всей вероятности. Мы были в толпе, но очень недолго, так как понимали, что рядом могут оказаться люди, которые интересуются вами. И не хотели рисковать.

— Чем?

— Скорее кем, — сказал Гард. — Вами. Они могли обнаружить квартиру прежде, чем это сделали бы мы.

— За кого же вас принимать? — нахмурившись, спросил Миллер.

— Такой же вопрос вертится у меня на языке, профессор, — сказал Гард. — Но я задам его в иной форме. Скажите, три года назад у вас была золотая коронка?

— Глупо, — устало произнёс Миллер. — Поверьте, мне сейчас не до шуток и тем более не до загадок. Если хотите, спрашивайте в открытую.

Гард отрицательно покачал головой:

— В открытую не могу, Миллер. Особенно теперь, когда я понял, что вы обманули меня в деле профессора Чвиза. В открытую я вам пока не верю.

— Предположим, — ответил Миллер. — Но какое отношение ко мне имеет золотая коронка?

— Вы хотите знать правду? Обещаю сказать её, как только получу ответ на свой вопрос. Итак, была ли у вас три года назад золотая коронка? Я имею в виду время до того, как случилось дублирование.

Честер обратил внимание на то, что Чвиз тоже с нетерпением ждёт ответа Миллера.

— Коронки никогда не было, — нехотя ответил Миллер. — У меня, я помню, когда-то болел зуб, и пришлось его впоследствии удалить. Если вам достаточно этих стоматологических данных, я жду вашей правды.

Гард широко и добро улыбнулся.

— Отлично! — Он ещё сдерживал радость, которая была готова вот-вот хлынуть наружу. — Вы не представляете, профессор, сколько пудов сомнений вы сняли с меня своим ответом! Так вот: вы — и я узнал об этом только сейчас — настоящий Миллер! Вы — не двойник! И потому можете располагать мною и Честером как своими друзьями!

— Ничего не понимаю! — искренне сказал Миллер. — В своей истинности я никогда не сомневался.

— Да что тут понимать! — не выдержав, вскочил на ноги Гард. — Несколько часов назад мы с Честером были на кладбище у Бирка и видели труп двойника!

— Это ложь! — вдруг яростно сказал Чвиз. — Никакого трупа видеть вы не могли!

— Совершенно верно, — спокойно подтвердил Гард. — В гробу было пусто. Но в нём лежала золотая коронка!

Чвиз подошёл к Гарду, остановился перед ним и долго, долго смотрел на него. Потом повернулся к Миллеру и сказал:

— Коллега, он умный человек. И честный человек. Ему можно и нужно верить.

— Ничего не понимаю! — с досадой воскликнул Миллер. — Но чувствую, Чвиз, что у вас есть какая-то тайна, которую вы опять скрываете от меня…

— И которая только что блестяще подтвердилась! — с жаром сказал Чвиз.

— Господа, — спокойно сказал Гард, — прежде всего нам следует немедленно покинуть эту квартиру. В более надёжном убежище мы попытаемся разгадать все наши тайны. А пока — в путь!

Казалось, внезапное появление Гарда повергло Миллера в какое-то оцепенение. Он больше не задал ни одного вопроса, не расспрашивал, куда и зачем ведёт их комиссар, и послушно сел в машину, которую Гард предусмотрительно оставил неподалёку от дома в одном из тупичков. Его движения были скорее машинальными, чем осознанными.

Молчал и Чвиз, думая о чём-то своём.

Они не замечали, что творилось на улицах, по которым они ехали. Зато Гард замечал всё.

Может быть, впервые за всю многовековую историю столицы её жители в будний день остались без работы. Не было тока — стояли заводы. Замерла связь, остановились троллейбусы, метро и трамваи, погасли экраны телевизоров. Миллионы людей вдруг были вышвырнуты из привычного распорядка.

Многие из них пережили кошмарную ночь, наполненную тревогой, неизвестностью, страшными и фантастическими слухами о надвигающейся войне, диверсиях на электростанциях, антиправительственном заговоре, высадке марсиан… Не было такой глупости, которая бы не распустилась махровым цветом в эту ночь паники.

День не принёс облегчения. Официальное сообщение о крупных поломках в энергосистеме, переданное правительственной радиостанцией, которой на это время рискнули дать ток, не столько успокоило, сколько вызвало гнев. Для тех, кто ему не поверил, это стало доказательством, что в стране происходят какие-то тревожные и таинственные события. Поверившие (их было меньшинство) задали себе один и тот же вопрос: чего же стоят власти, если они допустили такое?

На магистральных улицах машин всегда было больше, чем людей. Так по крайней мере казалось. Сейчас было наоборот. Те сотни тысяч людей, которые днём сидели в конторах, работали в цехах, а вечером смотрели телевизор, сегодня очутились на улице. Не только потому, что в толпе они чувствовали себя лучше. Каждый искал правду о происходящих событиях, и потому любая информация — достоверная или недостоверная — разносилась по городу как на крыльях. Домыслы о начале войны, высадке марсиан очень скоро испарились, не получая абсолютно никакого подтверждения. Зато все более крепли слухи об остром неблагополучии в правительстве, о том, что кто-то с помощью двойников президента хочет захватить власть и установить диктатуру. Наконец, пополз слух, которому сначала не поверили ввиду его абсолютной фантастичности, но который тем не менее креп и обрастал реальными подробностями: кто-то сделал несколько искусственных президентов. (Если бы Гард и Честер появились в «Указующем персте» на три часа позднее, они бы обнаружили у дверей толпу, жаждущую лично удостовериться у Сэма Крайза и его прислуги, что президент действительно был в его кабачке вчера днём.)

Увеличившиеся наряды полиции ещё более накалили обстановку, вместо того чтобы её успокоить. И к тому времени, когда Гард вывел учёных из убежища, в настроении людей произошёл перелом.

— Что это? — вышел из оцепенения Миллер при виде возбуждённой толпы на площади, куда они въехали.

Люди размахивали руками, что-то кричали. Их было так много, что Гарду пришлось притормозить.

— По-моему, это пузырьки пара, — спокойно заметил комиссар, пытаясь развернуть автомобиль.

— Как, как? — не понял Миллер.

— Ну, вы, физики, должны знать это лучше. Кипение воды всегда начинается с появления пузырьков.

— А недовольство — с демонстраций, — догадался Честер.

— Недовольство? — Гард пожал плечами и до упора нажал на тормоз. Его машина, как и соседние, уже была в плотном кольце людей. — Недовольство — это постоянное состояние нашего общества, или я, комиссар полиции, ничего не понимаю в своём деле. Вы даже не представляете, до чего у нас непрочно в стране. Люди озлоблены, потому что впереди нет ясной и обнадёживающей перспективы, потому что жить трудно, потому что в промышленности постоянно возникают временные затруднения, потому что доверия к правительству нет, потому что кругом лицемерие и обман, потому что над всеми висит угроза войны… А вы, Миллер, поставили этот котёл недовольства на жаркий огонь. Мне непонятно ваше удивление.

— Позвольте! — воскликнул Миллер. — Ещё вчера…

— А кто сказал, что вода закипает мгновенно? Нужно время и температура. Лучше послушайте, что они кричат.

— Это напоминает мне дни моей молодости.

Все посмотрели на дотоле молчавшего Чвиза.

— И это бодрит, — продолжал, не смущаясь, Чвиз. — Когда-то я тоже орал на площадях, да, да, когда-то я был молод… Что смотрите на меня так? Потом я убедился, что люди в глубине души обыватели и никаких перемен к лучшему у нас не будет. Тогда я кинулся к науке, как жаждущий к источнику. И всё было опять хорошо, вернее, я убеждал себя, что всё хорошо, пока не появилась эта проклятая установка и пока Дорон не наложил на меня свою лапу. Он отнял у меня науку, а с наукой и смысл жизни. С тех пор мне всё равно, жив я или умер. Но всё-таки перед концом приятно видеть начало цепной реакции и сознавать, что её вызвали мы. И чем бы теперь это ни кончилось, мир уже не останется прежним.

— Чушь, — сказал Миллер. — Революции у нас никогда не будет.

— Тогда почему же вы, коллега, своими действиями подталкиваете — и не без успеха — к ней народ?

Миллер помолчал.

— Просто об этой возможности я как-то не думал, — наконец сознался он.

— А чего же вы тогда хотели? — сказал Гард.

— Я хотел их обжечь! — с яростью сказал Миллер. — Я хотел, чтобы они на своей шкуре почувствовали, как больно жжётся научное открытие. Чтобы они поняли, с каким огнём играют!

— Они — это президент? — тихо спросил Честер.

— Да.

Честер разочарованно присвистнул.

— Знаете что, — вдруг сказал он, — я выйду сейчас на одну из этих площадей и расскажу людям всё. Вот тогда начнётся!

— Никуда ты не выйдешь, — отрезал Гард. — Ты можешь рисковать своей головой, но не нашими. Тем более, мы приехали.

— Но это же твоя квартира, Гард!

— Вот именно, — сказал комиссар. — Прятаться нужно там, где искать заведомо не будут. Идёмте…

Обойдя все три комнаты, Гард опустил шторы на окнах и лишь после этого разрешил спутникам покинуть прихожую. Нераспакованный чемодан всё ещё стоял у двери, и Гард, показав на него, сказал:

— Повторяю: вы будете здесь пока в полной безопасности. С одной стороны — я в отпуске, с другой — «человек Дорона».

— Вот как? — сказал Миллер.

— Не беспокойтесь, последняя должность у меня чисто символическая.

— Кроме того, — добавил Честер, — я обещаю вам в случае чего просто свернуть ему шею.

Миллер натянуто улыбнулся. Он всё ещё не мог избавиться от подозрительности, хотя прекрасно понимал, что теперь в ней нет никакого смысла. Словно чувствуя состояние учёных. Гард поторопился рассказать им о своей встрече с Дороном. При этом он дал понять, что, вмешавшись в дело, был готов и к роли гостеприимного хозяина, и к роли человека, способного подвергнуть их принуждению.

— Я бесконечно рад тому, — сказал Гард, — что случилось первое.

— Простите, господа, — добавил Честер, — но, как мы ни гадали, мы не могли заранее предположить, что у вас благородные цели.

На что Чвиз мрачно заметил:

— Ни у кого на лбу не написаны достоинства. Особенно у людей, занимающих пост комиссара полиции.

Гард рассмеялся:

— Признаться, я уже принял решение подать в отставку, как только «вернусь» из отпуска. Особенно если в стране произойдёт что-нибудь серьёзное. Мы с Честером откроем частную сыскную контору. Не возражаешь, Фред?

— Побойся Бога! Ведь только тогда у меня появится реальный шанс сыскать себе приличную работу!

— Но мы отвлеклись, господа, — сказал Гард. — Я хотел бы знать, какие шаги вы уже предприняли и что намерены делать в будущем.

Миллер пожал плечами и поправил воротничок рубашки своим характерным движением шеи.

— К несчастью, — сказал он, — мы лишены какой бы то ни было информации. Мы знаем лишь, что в городе вырублено электричество и что там происходят… м-м… волнения. Вмешаться в события мы сейчас не можем. Единственное, что мы сделали, это отправили Дорону ультиматум, как только почувствовали признаки хаоса. Но нам неизвестно даже, удалось ли Таратуре…

— Удалось, — сказал Честер. — Уорнер и Норрис звонили нам. Это наши люди, они видели Таратуру входящим в особняк Дорона, а затем выходящим в парке из колодца, причём Норрис ещё долго будет помнить этот выход.

— А что за ультиматум? — спросил Гард.

— Копии нет, — ответил Миллер. — Могу вспомнить основной смысл. В письме было написано, что я — о профессоре Чвизе, разумеется, там нет ни слова — пойду на крайние меры, если Дорон не примет моих условий. Условия такие: полная независимость в работе и дальнейшем усовершенствовании установки, использование её только в благородных целях и абсолютная гарантия свободы, которую я требую от лица всей науки. На размышления я дал Дорону десять часов.

Честер снова разочарованно присвистнул, а Гард покачал головой.

— Сколько прошло времени? — спросил он.

— В девять утра Таратура вышел из дома. Думаю, часов в одиннадцать он был у Дорона…

— Ваш срок истекает, — заметил Гард.

— А сколько времени прошло с тех пор, как были созданы президенты? — вдруг спросил Чвиз.

— Первый был создан в воскресенье утром, — сказал Миллер. — Второй — спустя час, а третий — где-то около полудня. Вот и считайте, коллега. А что?

— Так, — сказал Чвиз. — Первому, выходит, уже около сорока часов жизни.

— Простите, — вмешался Гард. — Как я понял из ваших слов, вы сделали трёх новых президентов?

Он подчеркнул слово «трёх».

— Да, — сказал Миллер. — Хотели сублимировать четырёх, но с последним почему-то получилась осечка. Я даже не знаю почему. Матрицы, с которых осуществлялось печатание, были в порядке, Таратура заранее доставил их в кабинет президента…

— Каким образом? — поинтересовался Честер.

— Увы, он не сказал нам, и теперь это останется тайной… И, поскольку мы готовили матрицы в разное время, делая снимки с президента в разных местах — когда он молился, когда был на матче регбистов, на банкете и, наконец, один снимок, который сорвался, во время предвыборного митинга, — у нас должны были получиться четыре президента с гипертрофированием определённых человеческих качеств. Нам казалось, что именно это обстоятельство приведёт к полному разнобою в управлении государством и, следовательно, к хаосу.

— А что потом? — спросил Честер.

— Вас интересует наш план? Или то, что случилось в действительности?

— План, план, — нетерпеливо сказал Гард.

— Я же говорил. Они должны были понять, что обращаются с нашим открытием, как дети со спичками. Надо было научить их благоразумию.

— И это всё? — сказал Честер.

— Разве этого мало!

— Ах Боже мой! — воскликнул бывший репортёр. — Эти детки должны обжечься, а потом дуть на свои бедные пальчики и плакать крупными слезами?! Простите, господа, но это счастье, что они не знают вашего плана. Как вы наивны, если ведите в благоразумие акул! Убеждён, что всем этим доронам и гангстерам из Совета Богов мерещится страшный заговор, чуть ли не революция, но никак не ваши пасторальные надежды!

— А что сделали бы вы на нашем месте? — спросил Чвиз. — Дело в том, что даже эту идею Миллера я считал авантюрой.

— Я бы? Я бы… Я бы напечатал несколько тысяч Уорнеров, и Норрисов, и даже Честеров, которые к чёртовой матери разнесли бы…

— Стоп, стоп! — сказал молчавший до сих пор Гард. — Всё это наивно, но что сделано, то сделано. А потому постараемся извлечь максимум пользы из сделанного. Итак, господа, прежде всего должен сообщить вам, что из разговора с Дороном я понял, что в стране сейчас не четыре, а пять президентов.

— То есть? — сказал Миллер. — Мы зафиксировали четырёх!

— Дорон сначала тоже. И когда ваша лаборатория была обесточена, он заверил Совет Богов, что дальнейшее дублирование невозможно. Тогда-то и явился пятый президент, который перепутал им карты.

Миллер задумался.

— Вероятно, — сказал он после паузы, — произошла какая-то случайность…

— Гадать нет смысла, — сказал Чвиз. — Что бы там ни произошло. Гард прав. Надо думать, как использовать это обстоятельство.

— Вы действительно не можете продолжать дублирование? — спросил Гард.

— Сейчас нет, — ответил Миллер. — Установка в чужих руках.

— Но они думают, что можете! — воскликнул Честер.

— И это наш козырь, — добавил Гард.

— Второй наш козырь тот, — продолжал Честер, — что они уверены в заговоре и дрожат за себя. Следовательно…

— И главный наш козырь, — вставил слово Гард, — волнения в стране.

Миллер посмотрел на него с недоверием:

— Простите, но как вы, комиссар полиции, один из оплотов власти, можете радоваться волнениям?

— А как вы, профессор Миллер, один из научных оплотов власти, могли планировать потрясение основ этой власти? По-моему, Чвиз уже задавал вам этот вопрос.

— Обстоятельства… — буркнул Миллер.

— Я тоже исхожу из обстоятельств. А они подсказывают мне, что в сложившейся обстановке мы заинтересованы… — Гард запнулся, — в революции. Это наш единственный козырь.

— Не надо считать козыри, — сказал вдруг Чвиз. — Через несколько часов всё равно не будет ни одного.

Он сказал эти слова так спокойно и убеждённо, с такой жуткой размеренностью, что по спинам у каждого пробежали мурашки.

— Чвиз, — тихо сказал Миллер, — прошу объясниться.

— Скажите, Гард, — вместо ответа спросил Чвиз, — каким образом по золотой коронке вы угадали происхождение профессора Миллера?

— Извольте, — начал Гард. — Я прежде всего предположил, что синтетический труп должен разложиться как-то иначе, нежели естественный… Простите, Миллер, что я столь циничен в вашем присутствии. Но, обнаружив пустой гроб, а в гробу золотую коронку, я понял, что при всех случаях коронка была естественной. Или профессор поставил её до сублимации — и тогда я подумал бы о странных ворах, которые украли полуразложившийся труп, нарочно выбросив золотую коронку. Или Двойник поставил её в период после сублимации до своей смерти — и тогда естественно, что от него осталась лишь коронка. Логично?

— С одной поправкой, — медленно сказал Чвиз. — Тело Двойника не поддаётся гниению. Оно просто исчезает. Десублимируется. Превращается в ничто.

— Так я был прав! — воскликнул Гард.

— Постойте, постойте, — сказал Миллер. — Для меня это новость. В какие же сроки, коллега?

— В том-то всё и дело, — сказал Чвиз. — Теоретические расчёты, которые я провёл здесь, показывают, что, в отличие от кроликов, сублимированные люди должны существовать в среднем около пятидесяти часов!

Сначала все ошалело посмотрели на Чвиза, а потом, как по команде, перевели глаза на часы.

Первым пришёл в себя Гард.

— В таком случае, — сказал он, — для успешной организации вашего побега мне нужно, чтобы правительству на несколько часов стало не до нас. Миллер, снимите, пожалуйста, телефонную трубку.

19. МЕСТЬ ПРОФЕССОРА МИЛЛЕРА

С того момента, как у парадного подъезда плавно затормозила первая машина с опущенными занавесками, и до того, как бесшумно скользнула последняя, десятая, прошло не более минуты. Говорят, точность — вежливость королей. Особенно когда их подгоняет страх…

Воннел приехал на усадьбу ещё раньше. Он знал о разворачивающихся в стране событиях куда больше, чем знали о них Миллер и Гард, видевшие лишь краешек происходящего. Из немногочисленных донесений агентов явствовало, что затаённое недовольство теперь прорвалось наружу и что многочисленные митинги и демонстрации смогут оказаться прелюдией к чему-нибудь гораздо более серьёзному. Пока волнения были неорганизованными, люди ещё не думали о целенаправленных действиях, просто ими владели растерянность и гнев. Но Воннел отлично был осведомлён о способности людских масс к самоорганизации, особенно когда есть люди, мечтающие о перемене социального порядка. А что таких людей много и что они вооружены опытом, Воннел нисколько не сомневался.

Но как ни странно, на первый взгляд больше всего министра волновало сейчас не это. Он покрывался холодным потом лишь при одной мысли о том, что именно ему предстоит сообщить Совету обо всех событиях, он знал, что первые лавины гнева выльются на его голову, как это бывало ещё в незапамятные времена с гонцами, приносившими правителям горькие вести.

Дорон прибыл самым последним. Он подкатил на белом лимузине, сидя рядом с шофёром. За его спиной теснились люди Воннела. И хотя они проворно выскочили из машины, чтобы любезно отворить Дорону переднюю дверцу, он не обольстился этой предупредительностью: конвоир тоже кажется вежливым, когда первым пропускает в камеру заключённого. Однако Дорону хватило выдержки сделать вид, что ни под каким домашним арестом он не находится и по-прежнему самостоятелен. Лёгким кивком он поблагодарил стоящего к нему ближе агента и с невозмутимым выражением медленно, почти торжественно стал подниматься по ступенькам. Чуть сзади неотступно шествовали два дюжих молодца, но Дорон шёл так, будто его сопровождал почётный эскорт.

Несмотря на двусмысленность своего положения, генерал был единственным из собравшихся в Круглом зале, кому удалось сохранить бодрый вид. Он справедливо рассудил, что поскольку в данный момент всё зависит не от него и не от членов Совета, а от Миллера, Гарда, сыщиков Воннела и Господа Бога, то лучшее, что он может сделать, — это использовать вынужденное домашнее заключение для того, чтобы отдохнуть и хорошо выспаться. Дорон всегда был рационалистом, умеющим даже из неприятностей черпать хоть какую-нибудь пользу.

Короли выглядели далеко не такими свежими. Видимо, необычайная угроза, нависшая над ними, оказалась сильнее новейших успокоительных средств. Заметив это, Дорон ещё более приободрился: он чувствовал, что при нынешней неопределённости лучшие шансы выиграть у того, кто обладает более крепкими нервами. «А что, если мне действовать так, будто Миллер уже в моих руках?» — подумал он, усаживаясь в кресло.

Тем временем Воннел приступил к докладу. Торжественно-многозначительным тоном, вовсе не соответствующим характеру достигнутых результатов, он сообщил присутствующим о принятых чрезвычайных мерах по обнаружению профессора Миллера.

— Увы, Миллер ещё не найден, — сказал Воннел, — но зато, — его голос в этот момент взвился до победной интонации, — удалось наткнуться на Таратуру, телохранителя и секретаря профессора, когда Таратура проникал в особняк генерала Дорона.

Затем последовала заранее отрепетированная пауза, в течение которой члены Совета должны были, по мысли Воннела, насладиться сообщением и проникнуться к Воннелу некоторой признательностью, очень необходимой ему в дальнейшем.

— Назад Таратура не вышел, — продолжал Воннел, — по всей видимости, он и сейчас скрывается в особняке, но приняты меры, которые не допустят его дальнейшего исчезновения. Уж будьте на этот счёт спокойны.

Воннел, а вслед за ним и все члены Совета недвусмысленно посмотрели в сторону Дорона. Дорон даже не опустил глаз, он продолжал сидеть каменным изваянием, словно не о нём шёл разговор.

— Что касается профессора Миллера, — закончил министр, — не исключено, что и он скрывается у генерала, и я прошу членов Совета санкционировать обыск особняка!

Воннел вновь смерил Дорона уничтожающим взором. «Благодарю за ценную услугу, — подумал про себя Дорон, не дрогнув ни единым мускулом. — Редкий болван!»

Министр глубоко вздохнул: пора было переходить ко второй части доклада. Члены Совета терпеливо ждали. Дорон отлично представлял себе, какая буря происходит сейчас в их головах, решающих вопрос о проведении обыска у почти равного им хозяина страны.

О прочих событиях Воннел сказал вроде бы между прочим, скороговоркой и таким тоном, каким обычно сообщают пустяки. Но тон не помог. По выражению лиц членов Совета, мгновенно изменившихся, Дорон понял, что вопрос о нём уходит на второй план, так как возникает опасность более серьёзная.

— Вам следовало начать доклад с сообщения о событиях в стране! — грозно произнёс король Стали, как только Воннел умолк.

— Вы чрезвычайно легкомысленны, министр! — добавила Нефть.

— Хоть какие-то меры вы принимаете?! — рявкнул кто-то ещё.

— Я полагаю, господа… — начал было Воннел, но его перебили.

— Полагаю, нужно немедленно дать стране электричество! — решительно сказал король Стали. — Связь парализована, а это обстоятельство мешает нам вести борьбу против волнений. Кроме того, в дальнейшем ограничении я вообще не вижу смысла, если Миллер, как явствует из доклада министра, уже взят на прицел. Разумеется, если этому сообщению можно верить!

Воннел сжался в комочек и затаил дыхание.

Предложение не голосовалось. Как всегда, оно отражало общее мнение, и, как обычно, исполнять его нужно было немедленно. Воннел вышел, через секунду вернулся, а ещё через какое-то короткое время заработали установки кондиционирования воздуха, которые, вероятно, в спешке не были выключены в ту ночь, когда вырубалось электричество. Воздух сразу посвежел, но общая атмосфера от этого не стала лучше.

Арчибальд Крафт, взяв слово, выразил надежду, что полиция и служба безопасности уже приведены в готовность. Кроме того, сказал Крафт, на всякий случай нужно дать соответствующее указание военному министру, чтобы и войска были готовы «сдержать лишнюю энергию неустойчивой части населения».

Приказ военному министру можно было отдавать прямо из Круглого зала, воспользовавшись ожившим телефоном. Воннел включил динамик, и потому, его разговор с военным министром транслировался с помощью усилителей для всех. Команда была дана, и члены Совета отчасти успокоились, так как привыкли считать, что нажатие одной кнопки, один телефонный разговор или даже само принятие решения уже снимает проблему: нет в стране ни паники, ни волнений, ни опасности забастовки — ничего нет! Тишина в стране! Покой и благодать! Приказ отдан…

Затем члены Совета сменили позы, скинув с себя, как слишком узкие пиджаки, напряжение, но почувствовали при этом, что лёгкость не пришла, так как сорочки тоже не были просторными, а воротнички сдавливали шеи. Оставалась «проблема Дорона», она вновь вышла на первый план, и все посмотрели, как по команде, на генерала.

«Пора! — в ту же секунду подумал Дорон. — Ни в коем случае нельзя отдавать инициативу в чужие руки!» Приняв такое решение, он, однако, ещё несколько мгновений молчал. Медленно повернув голову в сторону Воннела, он даже слегка приоткрыл рот, но комок вдруг закупорил ему глотку. У Дорона теперь был только один настоящий враг на всём белом свете, но самый сильный и могущественный: он сам. И в борьбе со своей собственной нерешительностью и страхом он не мог рассчитывать ни на деньги, которые у него были, ни на верных людей, наёмных убийц, шантаж и угрозы. Один на один. Дорон против Дорона. Ум против глупости. Страх против смелости. Уверенность против нерешительности…

Сознание генерала на какое-то мгновение помутилось. Он вдруг почувствовал, будто проваливается в бездну, как это бывает в кошмарном сне. Но тут раздались слова, произнесённые чьим-то размеренным и спокойным голосом:

— Господин министр, пригласите сюда президентов.

Дорон обвёл присутствующих мутным взором. На лицах королей было откровенное недоумение, но взгляды их казались прикованными к Дорону. «Это я сказал?!» — с ужасом и одновременно с чувством облегчения подумал Дорон.

Воннел был растерян, но короли уже надели на себя каменные маски.

— Я должен повторять, господин министр? — чётко произнёс Дорон.

Воннел осторожно выскользнул за дверь. Несколько минут в зале стояла тишина, нарушаемая лишь шипением кондиционных установок. Дорон позволил себе встать с кресла и медленно пройтись вдоль стола и обратно. При этом он заложил руки за спину, и каждый из королей получил возможность заметить его высоко поднятую голову. Наконец дверь открылась. Появился Воннел во главе невиданной процессии. Вошли пять президентов, пять совершенно одинаковых людей, имеющих каждый своё собственное выражение на лице. Членам Совета могло показаться, что это ожили фотографии какого-то великого актёра, изображающего на страницах иллюстрированного журнала свои мимические способности.

Процессию торжественно замыкал Джекобс. Он был, как всегда, философически настроен, а потому выглядел не то сонным, не то мудрым.

Дорон тоже разглядывал лица президентов, чуть сощурив глаза. Потом неожиданно перевёл взгляд на их одежду и еле сдержал улыбку. За истёкшие сутки почтенные главы государства, предоставленные, вероятно, самим себе, успели внести некоторые изменения в свои туалеты, соответствующие их вкусам и наклонностям. От этого зрелище сделалось ещё более нелепым и невероятным.

Впереди шагал президент в узеньких, не по возрасту, джинсах и в легкомысленной спортивной курточке, на рукаве которой красовалось изображений ядовито-жёлтого продолговатого мяча. Следом шея президент, одетый в безукоризненную тёмно-синюю пару, ослепительно белую сорочку с туго накрахмаленным воротничком и в галстуке бабочкой. Третий был одет во фланелевую рубаху без галстука и в простой твидовый пиджак; столь демократичный вид делал его похожим скорее на коммивояжёра средней руки, нежели на президента могущественнейшего государства. Четвёртый, взгляд которого был устремлён куда-то вверх, словно он молился, был облачён в строгую чёрную одежду, которая определённо гармонировала с изящными чётками слоновой кости, нервно перебираемыми сухими пальцами. Наконец, последний, пятый президент, опустив голову, семенил позади всех; у него была нетвёрдая походка, плохо отглаженный костюм и явно несвежая рубашка с помятым воротничком говорили о том, что он был самым неухоженным, — либо о нём в суматохе забыли, либо он сам пожелал оказаться забытым.

Все пять президентов чинно уселись во главе стола, а чуть позади них примостился Джекобс. Весь его вид не выражал никакого желания выполнять приказы своих хозяев, а говорил скорее о любопытстве старого слуги. Во всяком случае, на лице Джекобса была написана вся бесконечность вселенной.

Какое-то время никто не сделал ни одного движения, не произнёс ни единого слова. Все ждали, что скажет Дорон, понимая, что скажет он что-то чрезвычайно важное.

Генерал встал. По привычке он на мгновение вытянулся, как на параде, но только на мгновение, чтобы затем принять вольную позу. Присутствующие оценили это обстоятельство как желание Дорона подчеркнуть, что отныне он не намерен вытягиваться в присутствии президентов и даже королей. На самом деле Дорон вновь потерял связь между реальным своим положением и тем, которое хотел занять. Он понимал, что неожиданно получил власть над всеми этими людьми, с которыми не мог поставить себя рядом даже в тайных мечтах. Играть с ними было опасно. Равносильно тому, чтобы забавляться атомной бомбой на складе водородных. Генерал не строил иллюзий. Он отлично понимал, что его миллионы — ничто в сравнении с их миллиардами. И если ему даже посчастливится продлить свою власть над ними, то это всё равно будет власть для них… Но, Боже, много раз организуя смену правительств и перевороты в зависимых странах, Дорон, как ни странно, практически не знал. Как это делается в натуре, с помощью каких слов и каких конкретных действий. Впрочем, подобное неведение скорее диктовалось не тем, что генерал не умел осуществлять перевороты, а тем, что он не был уверен в необходимости этого шага именно сейчас, в данный момент. Достаточно ли у него для этого оснований? Не слишком ли рискованно он действует? Может, лучше поискать какие-то более мягкие пути? А вдруг сейчас откроется дверь, войдут агенты Воннела и положат прямо на пол перед круглым столом связанного по рукам и ногам профессора Миллера? Что будет тогда? Акция Дорона немедленно превратится в мыльный пузырь, и спасения уже никакого не будет…

— Господа! — сказал Дорон, понимая, что молчать уже невозможно, но ещё не зная, что будет говорить дальше. — Нам пора, господа, учитывая происходящие в стране события — наличие пятерых президентов, неизвестность местоположения Миллера и общую критичность ситуации, — принять соответствующие меры для того, чтобы, по крайней мере, стабилизировать власть и…

И вдруг раздался телефонный звонок. Как в хорошо отработанном сценарии. Прямо тут, в Круглом зале, звенел телефонный звонок, что произошло впервые после той злополучной ночи при свечах, и почему-то все решили — все, кроме Дорона, — что звонок имеет прямое отношение к его речи. Между тем сам генерал мог воспользоваться телефонным звонком как передышкой для осмысления последующих своих слов — и никак иначе.

Дорон умолк. Джекобс, в обязанности которого всегда входило поднимать первым телефонные трубки, поднял её и на этот раз. Полагая, что Дорон знает сценарий лучше остальных и, несмотря на это, не возражает против вмешательства Джекобса, никто из присутствующих тоже не посмел возразить, в том числе и Воннел. Всё ещё включённые усилители донесли до присутствующих во много крат увеличенный голос Джекобса:

— Секретарь господина… — Джекобс запнулся, но, видимо, решив, что уже не выдаёт никаких государственных тайн, тут же поправился: — Секретарь господ президентов слушает!

— Срочно министра внутренних дел господина Воннела! — донёсся чей-то взволнованный голос.

Дорон похолодел. «Вот оно, — подумал он. — Они нашли Миллера! Что делать? Что делать?» Впору было бросаться вперёд, хватать трубку и хоть на несколько минут, хоть на секунды оттянуть обнародование страшной вести.

Но Воннел уже держал трубку в руках:

— Я слушаю!

— Господин министр, докладывает агент семьсот сорок восьмой. У меня срочное секретное сообщение…

— Говорите! — приказал министр.

— Есть сообщение, что погиб Таратура…

— Где?

— Район Строута. Двор меблированных комнат…

Вдруг раздался сигнал отбоя — по всей вероятности, агент звонил из автомата и ему помешали вести дальнейший разговор. Несколько раз произнесённое Воннелом «алло!» было бессмысленным. Бросив трубку на рычаг, он почему-то сокрушённо произнёс, ни к кому не обращаясь:

— Ускользнул!

— А Миллер? — воскликнул кто-то из членов Совета.

— Я не понял, господа, — произнёс Воннел, — он сказал «труп» или «трупы»?

Все переглянулись и промолчали, но было заметно, что ангел надежды пролетел по залу, потому что лица членов Совета оживились.

— Трупы! — сказал вдруг Джекобс, научившийся в последнее время отдавать предпочтение множественному числу перед единственным.

На Дорона уже никто не обращал внимания. Генерал сел в кресло, закрыл глаза и представил себе собственное будущее настолько отчётливо, что, будь при нём какой-нибудь яд, он принял бы его непременно.

— Господа, — сказал президент, одетый в помятую рубашку, — нам хотелось бы определённости, и, очевидно, назрел вопрос…

И вновь раздался телефонный звонок. На этот раз Воннел опередил Джекобса и схватил трубку.

— Сейчас будет определённость! — быстро оказал Арчибальд Крафт.

Дорон продолжал сидеть с закрытыми глазами.

— Воннел слушает! — сказал министр.

— Отлично! — произнёс чей-то голос. — Если вы тот Воннел, который является министром внутренних дел, немедленно передайте трубку генералу Дорону!

— Кто говорит? — спросил министр.

— Профессор Миллер!

У Воннела отвалилась челюсть. Члены Совета, как по команде, встали со своих мест. Дорон, двигаясь почему-то боком, приблизился к телефонному столику. Нервы его были на пределе. С трудом сохраняя контроль за своими движениями, он сомнамбулическим жестом взял трубку.

— Да, — сказал он тихо. — Я слушаю.

— Господин генерал, — сказал Миллер, — рад сообщить вам, что матрицы членов Совета приготовлены. Жду ваших дальнейших указаний!

— Что? — сказал Дорон.

— Я говорю, — повторил Миллер, — что вы можете объявить членам Совета о том, что я жду ваших указаний по поводу их дублирования.

— Так, — сказал Дорон, пытаясь сориентироваться в этой невероятно изменившейся обстановке. — Вы… там же? — Глупее вопроса он задать не мог.

Миллер откровенно расхохотался в трубку:

— Почти, генерал.

На присутствующих этот смех произвёл гнетущее впечатление. «Ну конечно, — решил каждый, — они в сговоре! Это ясно как Божий день…»

Дорон тем временем уже взял себя в руки. «Вероятно, Гард сделал своё дело. Или Миллер открылся сам? В конце концов, сейчас важно то, что он предлагает мне сотрудничество, да ещё в момент как нельзя более подходящий…»

Крафт, опустив низко голову, кусал кончик платка, торчащего из нагрудного кармана. «Вот когда начал действовать их сценарий! — подумал он. — Не в тот раз, когда был непредвиденный звонок, а именно сейчас! Дорон опасен, как черти в аду!»

— Ну, генерал? — спросил Миллер.

В голосе Дорона появились властные нотки: он уже почувствовал способность на равных участвовать в игре.

— Профессор, — сказал Дорон, — если в течение часа от меня не поступит никаких указаний, приступайте к дублированию!

— Хорошо, генерал. И вот ещё что. Полиция и армейские части пытаются разогнать митинги протеста. Это обостряет обстановку в стране и ведёт к напрасным жертвам. Отдайте распоряжение о соблюдении властями конституции. Иначе я приступлю к дублированию немедленно. Вы поняли?

— Разумеется, — сказал Дорон и повесил трубку. Затем, сделав паузу, он обвёл присутствующих торжествующим взглядом. — Воннел, будьте любезны выполнить распоряжение Миллера. Он прав. Незачем накалять обстановку, мы всё решим полюбовно. Садитесь, господа!

Все сели. Воннел опрометью бросился выполнять приказ. Дорон же так и остался стоять у телефонного столика. Свободное пространство, которое теперь пролегало между ним и членами Совета, как бы подчёркивало существо создавшегося положения. По лицу генерала пробежала еле заметная улыбка. Он вновь принял вольную позу, медленно полез в карман, медленно вытащил портсигар, неторопливо щёлкнул зажигалкой и с откровенным наслаждением пустил облако сизого дыма.

— Я заметил, господа, — произнёс Дорон, — что вы приехали сюда в чёрных машинах. Мне очень жаль, что вы избрали для своих автомобилей столь опасную окраску… Моя машина выкрашена в светлый цвет. И это не случайно, господа. Остерегайтесь чёрных автомобилей! Статистика показывает, что из каждых ста катастроф девяносто четыре происходят именно с чёрными машинами… Но это, господа, между прочим.

Он явно издевался над членами Совета.

Ну а что делать дальше?

— Мне кажется, господа, — произнёс Дорон, — ситуация вполне созрела для выводов. Кто первый?

Первым был Крафт.

— Генерал совершенно прав, — сказал он. — Наш либерализм и игра в демократию привели к распылению власти. Им необходимо противопоставить единую и твёрдую силу, и кандидатура генерала Дорона мне кажется подходящей.

Члены Совета промолчали. «Так вот как это происходит! — подумал вошедший на цыпочках Воннел. — Звонит какой-то профессор, провозглашает диктатором генерала, и прежнее правление летит вверх тормашками! Ни выстрелов, ни крови, никакой резни… Да, перевороты в банановых республиках осуществляются куда эффектней!» Воннел отлично помнил один такой переворот, к которому и сам приложил руку, когда три человека в масках явились среди бела дня на заседание Совета министров, у всех на глазах спокойно застрелили премьера и двух его заместителей и тут же заняли вакантные должности. В первые минуты, управляя страной, они даже забыли снять маски…

— Ну что ж, господа, — сказал Дорон. — Если возражений нет, я думаю, нам прежде всего следует поблагодарить наших президентов за их труды. Господин министр, проводите их, пожалуйста!

Воннел вытянулся перед Дороном:

— Куда, господин… генерал?

— Что — куда?

— Проводить.

— Куда хотите. Воннел, вы отвечаете за каждого головой, пока сами занимаете пост министра. Господа, приступим к первоочередным делам…

— Но их не пять!.. — воскликнул вдруг Воннел. — Их только четверо, господа!

Дорон резко повернул голову. Крайнее кресло, в котором только что сидел президент, перебиравший чётки, было пусто. Впрочем, не совсем. На столе лежали чётки, а в кресле — жалкий комочек одежды, в которую только что был облачён президент. Никто не заметил, когда он успел раздеться и куда вышел, и в зале началась паника.

И тут пропал второй президент! И вновь никто не заметил, как это случилось! Дорон почувствовал, как на его голове поднимаются волосы. Бред какой-то, типичное наваждение! Президента в спортивной курточке не было, но сама курточка лежала в кресле. И в этот момент Дорон, как и все присутствующие, увидел совершенно фантастическую картину: растворился третий президент! Он никуда не ушёл, не бежал, не взвился под потолок и не провалился под пол. Он сделался прозрачным настолько, что сквозь него стала отчётливо видна спинка кресла, потом пропали его очертания, и наконец он беззвучно рассеялся, как эфирное облако, оставив в кресле бесформенную горку одежды.

Столь же тихо и деловито прекратил своё существование четвёртый президент. Все ошеломлённо смотрели на пятого, не в силах вымолвить ни единого слова. Лишь Джекобс философски заметил:

— Бог дал — Бог взял…

Пятый президент, одетый в несвежую рубашку, судорожно вцепился в ручки кресла, словно надеялся с их помощью удержаться в этом обманчивом мире.

Воннел за всю свою долгую жизнь ещё никогда не видел, чтобы кто-нибудь так буквально и так крепко держался за президентское кресло.

Внезапно тишину нарушил Джекобс.

— Кен, — сказал он президенту, — мы с вами опять одни?

По членам Совета словно прошёл удар током.

— Генерал, — прохрипел Крафт, — объясните!

Дорон судорожно глотнул воздух.

Спасительно — о, как спасительно! — сзади проскрипела дверь. Оттуда высунулась рука и сделала Воннелу энергичный знак.

Как зачарованные, члены Совета уставились взглядами на эту кощунственную руку.

Воннел метнулся к двери.

Президент, ни на что не обращая внимания, лихорадочно ощупывал себя. Со стороны могло показаться, что президента одолели блохи.

— Господа, — лицо Воннела дёргалось, когда он обернулся, — некоторым образом… осмелюсь сообщить… сообщить…

— Ну?! — теряя самообладание, завопил Крафт, и члены Совета вскочили, тоже готовые завопить, заорать, закричать.

— К усадьбе движется колонна машин с демонстрантами! — выпалил Воннел. — Они близко!

— Кто допустил?! — Крафт сгрёб министра за отвороты пиджака. — Войска! Почему не стреляют?..

— Это Дорон! — пискнул министр. — Он отдал приказ соблюдать конституцию!

— Господи, упокой его душу! — вздохнул Джекобс.