Пять президентов

1. ТРАДИЦИОННОЕ НАЧАЛО

— Телефон! — Линда тормошила спящего мужа. — Слышишь?

— М-мг… — Фред повернулся на другой бок.

— Мне самой подойти?

Он приподнялся на локтях и чиркнул зажигалкой.

— Успеется… — Потом спустил ноги на пол и стал шарить ими в поисках туфель. — Моим клиентам некуда спешить.

Когда он вернулся, Линда спросила:

— Ну?

— Какой-то профессор… Звонил сам шеф. Вовремя, чёрт возьми! Нам как раз нужно вносить за пианино.

— Как ты можешь!..

Он пожал плечами.

— Не будь ханжой. Ему уже ничем не помочь.

…На улице шёл дождь. Было темно и сыро, и после тёплой постели Фред Честер чувствовал себя особенно неуютно. Он поднял воротник пальто и поёжился. Подумал: преступники никогда не заботятся о репортёрах — ночью, да ещё в такую погоду…

Взвизгнув тормозами, из темноты неожиданно вынырнула знакомая машина. Фред едва увернулся.

— Салют, старина! — приветствовал его обычный партнёр в подобных поездках фоторепортёр Мелани.

Усаживаясь в машину, Честер с завистью посмотрел на своего спутника. Всегда бодр — ночь для него, что день. Сам Фред всё ещё никак не мог прийти в себя и, чтобы взбодриться, жадно затянулся сигаретой.

У ворот, ведущих на территорию института, долго и придирчиво проверяли документы. Наконец их пропустили. Проходя по двору, Фред не заметил обычного оживления. Рассекая темноту ярким светом фар, подъехала какая-то машина. Вспыхивали огоньки карманных фонарей. Кое-кто был одет в военную форму. Корреспондентов других газет Фред не видел.

Поднимаясь по лестнице, они столкнулись с Гардом. Дэвид Гард, старший инспектор уголовной полиции, был давнишним знакомым Фреда. Они поздоровались.

— Послушай, Дэви, что за народ? — осведомился Фред.

— Т-с-с! — Гард приложил палец к губам. — Серьёзная история. Этот профессор работал на военных. Он, кажется, открыл что-то важное.

Фред насторожился. Чутьём опытного газетчика он почувствовал запах сенсации и ревниво оглянулся по сторонам:

— Где же «вечные перья»?

— Репортёры? — Гард усмехнулся. — Других не будет.

Фред с чувством пожал ему руку. И правду говорят: «Хорошие друзья дороже денег».

— Пойдёмте, я провожу вас, — сказал Гард.

Они шли по длинному коридору второго этажа. По обеим сторонам — двери лабораторий. На металлических табличках выгравированы имена известных учёных. Инспектор открыл одну из дверей, пропуская корреспондентов. Фред успел прочитать надпись: «Профессор Эдвард Миллер». В небольшой светлой комнате стояли стенной шкаф, письменный стол, пишущая машинка.

Сверкнула молния. Это Мелани поспешил щёлкнуть затвором.

— Идёмте, идёмте, — поторопил их Гард. — Это произошло в кабинете.

Они вошли. Большой кабинет профессора Миллера напоминал муравейник. Какие-то люди что-то искали, измеряли, фотографировали. Обычная картина. В этой суете Фред не сразу заметил тело, распростёртое на полу как раз посреди комнаты.

Профессор Миллер лежал на боку, лицом к двери, подмяв под себя правую руку. Тело его было напряжено, словно, упав, он пытался встать. Крови почти не было. Гард наклонился над трупом и осторожно повернул голову. Глаза под густыми, сросшимися на переносице бровями были открыты. На побледневшем лице, чуть пониже правого глаза, резко выделялся синевато-багровый шрам, след неудачного эксперимента. Честер вопросительно посмотрел на Гарда.

— Пуля прошла чуть ниже сердца. Вскрытие покажет. Навылет. Вот посмотрите. — Инспектор указал на маленькое аккуратное отверстие в стене.

Мелани сфотографировал.

— Стреляли из этого? — Фред кивнул на пистолет, валявшийся на полу рядом с трупом.

— Видишь ли… — Гард помолчал. — Стреляли оба. Вероятно, профессор защищался.

Он подвёл репортёров к противоположной стене. Там, в промежутке между двумя книжными полками, чернело второе отверстие, в точности похожее на первое. Мелани снова сфотографировал, сначала крупно, а затем, отойдя в другой конец кабинета и сменив объектив, сделал ещё несколько снимков так, чтобы захватить сразу обе стены.

— А не может быть, что в профессора стреляли дважды? — спросил Фред. — Помнишь, как в деле Мортона?

— Нет. — Гард покачал головой. — В пистолете не хватает только одного патрона. Второй выстрел был произведён из другого оружия.

Честер взглянул на часы.

— Сейчас десять минут четвёртого. Когда же это случилось? И куда мог скрыться убийца? И вообще, как он мог скрыться, если здание охраняется?

— Хотел бы и я это знать, — сказал Гард.

Один из агентов что-то тихо сообщил ему.

— Пойдёмте, — обратился Гард к репортёрам. — Допросим дежурного.

Они снова вышли в первую комнату. Дежурный, маленький полный человечек с седыми волосами, сидел за столом, закрыв руками лицо. Его била дрожь.

— Успокойтесь, — сказал Гард. — Постарайтесь всё рассказать. По порядку.

В ответ послышалось что-то невнятное.

— Возьмите себя в руки. Я требую, наконец!

Дежурный поднял голову. Честеру показалось, что его лицо ещё бледнее, чем лицо убитого. Все молча ожидали.

— Это… это было около полуночи, — произнёс дежурный. Он продолжал дрожать, лицо его подёргивалось.

— Точнее, — потребовал Гард.

Дежурный на минуту задумался.

— Это случилось сейчас же после полуночи… Пробили часы и… Сигнал зажёгся вскоре после того, как пробили часы…

— Говорите яснее, — попросил Гард. — Какой сигнал?

— Перед дежурным висит табло с сигнальными лампочками, инспектор, — пояснил кто-то из агентов. — Если нажать в лаборатории кнопку, на табло вспыхивает лампочка.

— Хорошо, продолжайте.

— Зажёгся двадцать седьмой, — сказал дежурный. — Лаборатория Миллера… Я ещё подумал: кто может быть там в такой поздний час? Снял телефонную трубку… набрал номер… Никто не ответил. Пока я звонил, сигнал погас… Я успокоился. Решил: какая-нибудь неисправность в сигнализации. Но сигнал сейчас же вспыхнул опять! Тогда я пошёл наверх… пошёл по коридору… Я смотрел на таблички… я никогда не был в этой лаборатории… не знал, где дверь… И тогда… — Голос дежурного вдруг стал глухим, словно раздавался из пустой бочки. — И тогда я встретил его.

— Кого?

Дежурный молча кивнул в сторону кабинета.

— Миллера?

— Он быстро шёл по коридору мне навстречу. «Это вы давали сигнал?» — спросил я. Но он не ответил. Прошёл мимо. Не знаю почему, господин инспектор, мне стало как-то не по себе. И я подумал: «Нет, Джозеф, ты всё-таки должен посмотреть, что там стряслось!» Джозеф — это я, господин инспектор, я всегда так себе говорю…

Дежурный замолчал.

— Продолжайте, — сказал Гард.

— Я был так взволнован, что, добравшись до конца коридора, не нашёл двери. Двадцать седьмой номер… Наверное, я пропустил его… Тогда я пошёл назад и увидел дверь. Она была не заперта. Я прошёл в кабинет. Горел свет, а на полу лежал… он! Больше никого не было. Я поднял тревогу.

— Вы слышали выстрелы? — быстро спросил Гард.

— Нет.

— Вы уверены, что в коридоре встретили именно профессора Миллера?

— Да. Тот же серый костюм в клетку… чёрные волосы… Глаза… глаза. Нет, я не заметил… нет-нет, я не знаю… Я больше ничего не знаю… я всё сказал…

— Что ты думаешь? — осведомился Честер, когда репортёры остались с Гардом без свидетелей.

— Это не простое убийство, — медленно произнёс инспектор. — Похоже, что профессора Миллера устранили.

Фред привстал. В глазах его вспыхнули азартные огоньки.

— Но это же… Я давно жду такого случая. Повод для большого разговора.

Гард сразу охладил его пыл:

— То, что я сказал, не для печати. Боюсь, что и на этот раз тебе придётся ограничиться чисто уголовными деталями.

— Но разве тебе самому не безразлично… — начал было Фред, но инспектор сухо оборвал его:

— Мои интересы тут ни при чём. Я должен отыскать убийцу. А всё остальное меня не касается. Да и тебе советую поменьше философствовать.

…По пути в редакцию Честер обдумал, как лучше преподнести материал. Жаль, конечно, что нельзя писать, чем занимался Миллер. И всё же это будет сенсация, настоящая сенсация! Он представил себе гигантские заголовки, фото на всю полосу — труп профессора и лицо крупным планом — отдельно. Спасибо Гарду.

Домой Фред вернулся уже под утро. Несмотря на бессонную ночь, он испытывал чувство приятного удовлетворения от удачно сделанной работы. Материал был продиктован, отредактирован, набран. Честер сам проследил, как его разместили на первой полосе. Правда, фотографий он не дождался. Но на Мелани можно было положиться — он не подведёт.

Фред снисходительно поцеловал спящую Линду, залпом осушил стакан холодного молока и, быстро раздевшись, нырнул под одеяло.

Когда он проснулся, было уже десять. Сквозь опущенные шторы пробивались солнечные лучи, и, казалось, ничто не напоминало о мрачных событиях минувшей ночи. Очутившись на улице, Фред с наслаждением вдохнул осенний воздух и, предвкушая удовольствие, подумал о том, как развернёт сейчас утреннюю газету. Хотя Честер был опытным журналистом, он всё равно испытывал приступы радости, видя свои материалы напечатанными на полосе. Его никогда не переставало удивлять, что слова и мысли, рождённые им, как бы освобождались от власти автора и вдруг начинали жить самостоятельной жизнью на газетных страницах, словно дети, ставшие взрослыми и ушедшие из родительского дома в необъятный мир. А иногда случалось, что, вырвавшись на волю, слова бунтовали в этой новой жизни и вели себя не совсем так, как хотелось автору. И уже ничего нельзя было сделать…

Подозвав мальчишку-газетчика. Честер вложил в его ладонь десятилеммовую монету и развернул ещё пахнувший свежей краской номер. На первой полосе его материала не было. Вторая, третья, четвёртая, пятая… Он торопливо пробегал глазами заголовки: «Глубоководная экспедиция», «Авиационная катастрофа», «Встреча министров», «Бракосочетание мисс Каролины Бэкли»…

Репортаж исчез.

2. ВСТРЕЧА

Что за чертовщина! Он сам видел, как его материал верстали на первую полосу… Мистика?..

Это было так неправдоподобно, что, не веря собственным глазам, он в третий раз медленно перелистал все двадцать четыре страницы газеты.

В редакции тоже никто ничего не знал. Распоряжение снять материал пришло в последнюю минуту. Приказал сам Хейсс. Пришлось заново набирать первую полосу, номер опоздал на полтора часа. В ответ на расспросы Честера сотрудники пожимали плечами.

— Я так рассчитывал!.. — признался Фред начальнику своего отдела Мартенсу. — Что же это, в конце концов?

Всегда грустный, страдающий одышкой Мартене сочувственно кивал:

— Кто может это знать. Честер? По-моему, ваш материал был как раз то, что надо. Я тут ни при чём, сами понимаете. Шеф!

— Хорошо, придётся спросить у шефа! — не выдержал Фред.

Мартене положил ему руку на плечо.

— Не советую…

Но Честер уже бежал по лестнице. Навстречу ему попался Мелани. Всегда улыбающийся итальянец сейчас тоже выглядел расстроенным.

— Почему сняли материал? — остановил его Фред. — Что у вас тут стряслось?

Фоторепортёр сокрушённо покачал головой:

— Не знаю…

Фред яростно чертыхнулся и побежал дальше.

— Может быть, я во всём виноват, — прокричал ему вдогонку Мелани, — плёнка оказалась засвеченной!

Но Честер уже скрылся за поворотом лестницы.

Однако, добежав до приёмной Хейсса, он резко остановился на пороге. «В самом деле — зачем? Чего я хочу добиться? — подумал он. — Не станет же Хейсс объяснять свои поступки каждому репортёру уголовной хроники! Нет, прав был Мартене — это до добра не доведёт…»

И Фред уже хотел было незаметно исчезнуть, но в этот момент мисс Горн, высокая, сухопарая, похожая на классную даму секретарша Хейсса, заметила его.

— Мистер Честер, как хорошо, что вы пришли! — с улыбкой прощебетала она. — Шеф как раз посылал за вами.

И она любезно распахнула перед Фредом дверь кабинета.

Пыл Честера уже испарился, а вместе с ним и решительность. Но делать было нечего — он шагнул через порог и молча остановился.

Хейсс был занят разговором по одному из своих многочисленных телефонов. Судя по его лицу, беседа была не из приятных. Он даже отодвинул немного телефонную трубку: видимо, собеседник кричал. И действительно, Фред ясно различил слова, сопровождаемые усиленным дребезжанием телефонной мембраны:

— …или вся ваша контора отправится к чёртовой матери!..

«Ага, значит, и на тебя иногда покрикивают», — мелькнула у Фреда злорадная мысль. Но это было только на миг. Заметив вошедшего в кабинет Честера, шеф бросил на него неприязненный взгляд и, плотно прижав трубку к уху, быстро закончил разговор такими словами: «Хорошо… Так точно… Можете не сомневаться, господин Дорон».

Фред продолжал стоять у порога, молчаливо ожидая неизбежного разноса. Чего ещё можно было ждать, если материал из вёрстки попал в корзину?

— Что вы стоите, Честер? — с неожиданной любезностью произнёс Хейсс, поднимая из-за стола своё короткое толстое тело. — Прошу вас, садитесь.

«Сейчас начнётся», — тоскливо подумал Фред, опускаясь в кресло.

— Я был вами доволен. Честер, — продолжал шеф, шагая по кабинету. — Особенно последнее время. Вы, кажется, второй год работаете без отпуска?

Фред кивнул, не глядя на шефа. Куда он клонит?

— Вам надо отдохнуть. Обязательно. Немедленно. По вашему лицу видно, как вы устали.

Сердце у Фреда сжалось: неужели конец?

— Простите, сэр, — произнёс он, стараясь не выдавать волнения, — простите, но я чувствую себя отлично. Я не устал и могу…

— Нет, нет, — перебил его Хейсс. — Никаких возражений. Берите жену и поезжайте к морю на недельку-другую. За сегодняшний материал получите двойной гонорар. Кроме того, вам выдадут ещё двести пятьдесят кларков, я уже распорядился.

И Хейсс сел за стол, давая понять, что разговор окончен.

Ничего не понимающий Фред медленно попятился к двери.

«Спросить или не спросить? — лихорадочно размышлял он, глядя на шефа. — Эх, была не была!»

— Простите, сэр, — пробормотал он, останавливаясь. — Почему мой материал… Я хотел бы знать…

Произнеся эти слова, Фред сейчас же пожалел об этом. Всем сотрудникам редакции было отлично известно, что шеф терпеть не может, когда подчинённые задают ему вопросы.

Однако на этот раз в серых, глубоко сидящих глазах Хейсса, к удивлению Фреда, мелькнуло что-то похожее даже на сочувствие.

— Не стоит жалеть об этом. Честер, — сказал он мягко. — Одним материалом больше, одним меньше. У вас ещё всё впереди. Послушайте моего совета. — В голосе Хейсса вновь зазвучали твёрдые нотки. — Отправляйтесь отдыхать и постарайтесь забыть обо всей этой истории.

Фред немного пришёл в себя только на лестнице.

«Нет, положительно сегодня невероятный день, — подумал он. — В конце концов, всё обернулось не так уж плохо. Но почему всё-таки снят материал? И с какой стати шефа заинтересовало моё здоровье? Что всё это значит? Похоже, что меня просто хотят на время спровадить отсюда. Интересно знать, Мелани тоже получил подобное предложение?»

Маленького фоторепортёра он отыскал в небольшой каморке позади буфета, где Мелани обычно колдовал над своими плёнками. Итальянец склонился над столом. Многочисленные бачки и ванночки были отодвинуты в сторону, а на образовавшемся свободном пространстве аккуратными пачками были разложены кларковые банкноты. Итальянец, часто слюнявя палец, тщательно пересчитывал одну из пачек.

— Раскладываешь пасьянс? — осведомился Фред. — Двести пятьдесят?

Мелани удивлённо взглянул на него:

— Откуда ты знаешь?

— И отпуск на две недели?

Итальянец молча кивнул.

Честер присел на свободный стул и сказал, глядя фоторепортёру прямо в глаза:

— Вот что, Чезаре. Вся эта история мне не нравится. Тут что-то не так… Ерунда…

— Не знаю… — пробормотал Мелани.

— Не хочу чувствовать себя дураком, — продолжал Честер. — Я должен выяснить, в чём дело. Где твоя плёнка?

— Я же сказал тебе: она оказалась засвеченной.

— Засвеченной?! Неостроумно. Придумай что-нибудь попроще.

Мелани молчал.

— Ты сам её проявлял? — спросил Фред.

— Нет, плёнку забрали в центральную лабораторию.

— А когда выяснилось, что она засвечена?

— Вскоре после того, как ты ушёл домой.

— Плёнка у тебя?

— Нет, мне её не отдали.

— Так. — Фред встал. — Вот что, Чезаре, поехали.

— Куда?

— Туда… туда, где мы были ночью. Я хочу ещё раз побывать там.

— Кто нас пустит? — возразил Мелани.

— Ну, как хочешь. Я поеду один.

Мелани вскочил:

— Послушай, Фред! Послушай меня, не ввязывайся в эту историю. Ну что тебе до этого? В конце концов, свой гонорар мы получили.

— Сдаётся мне только, — усмехнулся Фред, — что он чересчур велик.

— Что же тут плохого? — не понял Мелани.

— Ну ладно! — Честер хлопнул его по плечу. — Бери мой гонорар и отдай мне твой характер… Пока, старина!

В проходной института его неожиданно пропустили, как только он предъявил своё редакционное удостоверение. Фред миновал холл, быстро поднялся на второй этаж и нашёл знакомую дверь.

И здесь, стоя у двери и ещё не открыв её, он вдруг не то чтобы понял — для этого у него не было никаких оснований, скорее интуитивно ощутил, что сейчас произойдёт нечто невероятное. Это ощущение было так остро, что Фред почувствовал неприятный холодок в пояснице.

И он даже не удивился, когда, открыв дверь и войдя в кабинет, увидел, что навстречу ему из-за стола поднимается профессор Миллер…

3. «СПИ СПОКОЙНО, ДРУГ!»

— Гард, объясни в конце концов, что произошло!

Инспектор взглянул на журналиста, но ничего, кроме растерянности на его лице, не заметил.

— Успокойся, Фредерик. Дело не заслуживает того, чтобы так волноваться.

Фред вспылил:

— Десять минут я как дурак стоял перед Миллером, не зная, что ему сказать. Тем самым Миллером, труп которого видел собственными глазами ночью. А ты говоришь — успокойся? Что это всё значит?

Гард усмехнулся:

— Ровным счётом ничего! Не всегда верь глазам своим: не было никакого убийства. Тебе приснился сон.

Фред резко встал и, наклонившись к невозмутимому лицу Гарда, сказал медленно, отчеканивая каждое слово:

— Не считай меня идиотом. Час назад я видел два отверстия от пуль в кабинете Миллера. Убийство было.

Инспектор недовольно поморщился.

— Не кричи, — сказал он. — У тебя больное воображение. Тебе нужно отдохнуть. Ты слишком много работаешь.

Честер, не спрашивая, взял сигарету на столе, затянулся и подошёл к окну. Он долго смотрел на мигающую рекламу пива. Из ярко-красной бутылки лился радужный фейерверк огней. Они плясали на лице Фреда, и Гард, внимательно наблюдавший за репортёром, заметил, как заглаживаются морщины на его лице.

— Ты говоришь то же самое, что Хейсс, — успокоившись, проговорил Честер. — Мы с тобой друзья, знаем друг друга почти десяток лет. Но ты мне сказал то же самое, что Хейсс. Почему?

— Фред, ты хочешь носить голову на плечах или под мышкой? — спросил Гард.

— Покажи мне протокол убийства, — неожиданно прервал сыщика Честер.

— Нет никакого протокола. — Гард замялся, подошёл к Фреду и дружески обнял его за плечи. — Я привязался к тебе, мы друзья. Поэтому я прошу: забудь, что было. Представь, что шла обычная тренировка полиции. Ещё одна проверка, которых у нас, сам знаешь, хватает.

Зазвонил телефон. Гард поднял трубку.

— Да… да… сейчас выезжаю.

— Что это? — встрепенулся Фред.

— На Селенджер-авеню драка, двоих отправили в больницу, один убит. Поедем?

— Нет, я уже в отпуске.

…Шёл мелкий, неприятный дождь. Фред поднял воротник плаща и побрёл прочь от полицейского участка. «Ну и чёрт с ним, с Миллером!» — подумал он. Неожиданно кто-то ударил его по плечу, он Обернулся и увидел расплывшееся от улыбки лицо Конды. От него несло дешёвым вином.

— Привет, Честер! Ты чего грустный? Пойдём поднимем настроение?

— Не хочется. Да и тебе хватит на сегодня.

— Ну что ты, — запротестовал Конда. — Я выпил лишь рюмочку, а при моей работе это пустяк!

Конда работал в морге полицейского участка и убеждал всех, что покойники не выносят трезвых. Они любят жизнерадостных людей, а не хлюпиков, которые брезгливо бросают их на полки и стараются смыться из морга. А Конда может душевно поговорить с любым из своих подопечных, ну, конечно, хватив при этом рюмочку-другую.

— Зайдём на минуту. — Конда схватил за рукав Фреда и потянул его в соседний кабачок. — Не упрямься, мне скоро на работу, а я не в форме.

Фред заказал два бокала вина. Выпили. Официант принёс ещё.

Конда болтал не переставая.

— Передай своему приятелю, фотографу, — говорил он, — что порядочные люди так не поступают. Снимок он напечатал, а где десять кларков? Нет их. Я ему полный порядок навёл, своих подопечных простынями укрыл, лампу принёс, а он и носа теперь не показывает. Да и мой портрет неважный. Расплывчатый. Мог бы постараться твой фотограф, нехорошо…

— Вот, возьми. — Фред протянул Конде десятикларковую бумажку. — Мелани просил передать, — солгал он.

Конда схватил деньги и быстро спрятал их.

— Это другое дело, — пробормотал он. — Вы, журналисты, народ приличный. С вами можно иметь дело.

— Если ты окажешь мне одну услугу, — сказал Фред, — получишь вдвое больше.

— Валяй говори.

— Покажи мне списки твоих покойников, которых привезли вчера.

— Гони двадцатку!

Фред достал бумажник.

— Я могу тебе список не показывать. — Конда захохотал. — Потому что вчера было всего два трупа: старуху машиной сбило и женщина покончила самоубийством. Всё. Адреса их…

— Не надо. — Фред протянул Конде стакан вина. — А мужчин не было?

— Привозили одного старикана, но его не выгружали. Шеф сказал, что вскрытия не будет, сразу отправили к Бирку… Да, это не тот товар, который тебя интересует. Помнишь, две недели назад, когда ту, девятнадцатилетнюю, отчим утопил в ванне? Это другое дело. А вчера старуха-неврастеничка да нищий. Скучно.

— Старик был нищим?

— Конечно, поэтому и не вскрывали… Давай выпьем!

— Хватит! — Честер встал. — Мне пора. Жена ждёт.

Конда с сожалением поплёлся к дверям вслед за журналистом. На улице они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны…

Хозяин фирмы «Спи спокойно, друг!» пользовался всеобщим уважением. В прошлом году Бирк напечатал в одной из утренних газет шесть статей под заголовком «Почему мы хороним вечером?». Бирк доказывал, что «похороны с факелами в руках на закате дня наиболее отвечают таинству происходящего, когда индивидуум меняет один мир на иной». Статьи вызвали споры, и фирма Бирка начала процветать.

Честер несколько раз встречался с Бирком. Он писал репортажи с его кладбища, их печатали дважды на первой полосе с великолепными снимками Мелани. Помнит ли Бирк его?

Бирк никогда ничего не забывал. Фред убедился в этом, едва он набрал номер телефона и услышал голос секретаря Бирка: «Шеф примет в любое удобное для вас время. Для ведущего репортёра уголовной хроники он никогда не бывает занят».

Контора находилась у входа на кладбище: изящный коттедж из стекла и алюминия на фоне чёрных крон деревьев. Бирк встретил Честера у входа.

— Прошу, садитесь! — Он показал Фреду на кресло. — Валери, — обратился он затем к секретарю, — прошу вас, вино и коньяк.

Фред огляделся. В центре кабинета небольшой стол, четыре стула. Стол затянут чёрным бархатом. «Для заседаний», — решил Честер. На стене напротив развешано несколько фотографий, среди них — знакомые, те, что делал Мелани. В углу кабинета письменный стол, рядом два кресла. На одно из них и сел Фред.

Бирк расположился напротив.

— Мы очень давно не виделись, — сказал он. — Ваша газета совсем забыла обо мне. И я, наконец, рад, что вновь вы у меня.

— Я пришёл по сугубо личному делу, — угрюмо заметил Фред, — оно к газете не относится.

— Боже мой, это не имеет никакого значения! — Бирк широко улыбнулся, ослепив собеседника большими, как у певца, зубами. — Вы так много сделали для моей фирмы, что я готов оказать вам услугу.

Вошла Валери и внесла на подносе две рюмки, коньяк «Наполеон» и бутылку «Фраскати».

— Шеф, — сказала она, — звонит миссис Бирк, просит соединить.

— Разрешите? — спросил Бирк у Фреда.

Журналист молча кивнул, всем видом своим пытаясь показать, что дело, по которому он пришёл, не к спеху. Бирк взял трубку.

— Дорогая, я задержусь сегодня на тридцать пять минут. Уложи детей спать и поезжай в оперу. Я смогу приехать лишь к третьему акту, мне ещё нужно переодеться.

Фред, глядя на хозяина фирмы «Спи спокойно, друг!», начал злиться. Безукоризненно светские манеры мистера Бирка (он был принят в высшем обществе), элегантный чёрный костюм французского покроя и, наконец, холёные белые руки, сливающиеся с накрахмаленной сорочкой, раздражали его. Честеру вдруг захотелось встать и уйти. Но Бирк, поговорив с женой, сел напротив и заулыбался настолько добродушно, что Фред не двинулся с места и, собрав силы, как можно равнодушнее сказал:

— У меня дело… пустяковое. Мне нужно взглянуть на старика нищего, который похоронен вчера.

Бирк понимающе кивнул.

— Одну минуту, — сказал он, поднял трубку и вызвал по селектору управляющего седьмым участком. — Принесите мне документы на вчерашнего клиента. Да, да, анкету и результаты обработки. — Бирк положил трубку и, обращаясь к Фреду, предложил: — Отведайте «Наполеона», я предпочитаю его остальным.

— А как же с моим делом? — спросил Фред.

— Прошу вас подождать несколько минут.

На селекторе зажёгся красный глазок.

— Простите, — вновь извинился Бирк. Он пододвинул микрофон поближе к себе. — Слушаю.

— Шеф, к клиенту номер 4725, — услышал Фред, — пришла жена, а репродуктор не работает. Мы вызывали радиомеханика, но он придёт лишь через полчаса. Что делать?

— Кто обслуживает клиента?

— Лермен.

— Оштрафуйте его на десять кларков. Если подобное повторится, увольте. Перед женой клиента извинитесь и дайте музыку с соседнего участка, так, чтобы она слышала, конечно.

— Ещё один вопрос, шеф. Клиент любил Моцарта и Штрауса. Кого из них транслировать?

— Сегодня пасмурно. Дайте Моцарта.

Огонёк на селекторе погас.

— Бирк, — спросил Честер, — вам нравится работать здесь?

— Безусловно! У меня беспроигрышный бизнес, и, кроме того, разве можно найти более спокойное место? Десять лет назад, после окончания Кембриджа, я два года работал в одной из крупнейших клиник Лондона, но больно уж там беспокойно. Наш же клиент тихий, благоразумный.

— Да, пожалуй, вы правы.

Появилась Валери и положила на стол чёрную папку. Фред прочитал: «Клиент № 24657. Доставлен 24 сентября 1965 года. Участок № 7».

Бирк раскрыл папку, быстро пробежал глазами анкету.

— Драгоценностей нет, золотых зубов тоже, — сказал он Фреду. — Что вас интересует в этом клиенте?

— Я хочу просто посмотреть на него.

— Странно. — Бирк пристально глянул на Честера. — Очень странно… Ну что ж, милый Фред, я уже дал распоряжение на раскопки. Но это противозаконно, потому что беспокоить наших клиентов могут только полицейские…

— Разрешите, я пойду туда? — нетерпеливо сказал Фред.

— Одна маленькая формальность, — остановил его хозяин фирмы. — В какой банк представить счёт?

— Я предпочитаю платить наличными.

— Нас это вполне устраивает. Итак, непосредственно за раскопку — шесть кларков двадцать пять леммов и за риск — как известно, среди деловых людей не оплачивается — сто пятьдесят кларков. Итого сто пятьдесят шесть кларков двадцать пять леммов.

«Бандит», — выругался про себя Фред, но быстро достал деньги и положил на стол.

Когда вместе с Бирком они подошли к седьмому участку, рабочие уже закончили работу. Бирк осветил фонарём могилу, потом гроб, покрытый сырыми комьями глины.

— Откройте крышку! — приказал он.

Один из служащих спустился вниз и приоткрыл крышку. Фред отшатнулся: он увидел лицо профессора Миллера…

4. НАКАНУНЕ РЕШЕНИЯ

Гард поддёрнул брюки, чтобы не так сильно мялась складка, сел и уже был готов заняться обычными криминалистическими делами, когда раздался стук в дверь.

Ещё не видя человека. Гард по характеру стука определил, что посетитель взволнован, нервничает и что следующие минуты будут беспокойными. Поэтому его лицо приняло любезно-сосредоточенное выражение.

— Войдите!

Вошёл Фред Честер.

Они не виделись три недели, и Гард не знал, что делал это время журналист, был ли он вообще в городе, но не удивился его неожиданному приходу, потому что уже давно отучил себя удивляться: мешало работе.

— Гард, — тихо сказал журналист, — зачем было обманывать меня?

Фред заметно изменился. Он походил на человека, выброшенного из привычной колеи жизни. Гарду было достаточно увидеть, как дрожат его пальцы, чтобы понять это.

— Сегодня прекрасный день, — сказал Гард. — Но газеты пишут, что в Австралии ураган. Так-то вот.

— Гард! — Голос журналиста дрогнул. — Завтра этот ураган может быть здесь!

— Возможно. Ну и что? Сегодня небо безоблачное. Сегодня истина в этом.

— Брось! Я раскопал то дело… о Миллере.

Искусство сыщика во многом зависит от умения слушать: кто больше знает, тот и сильней.

— Я слушаю тебя, — сказал Гард.

Честер вытащил из кармана блокнот.

— У меня нет протоколов, — сказал он. — И я не проводил следствия. Дело вообще не в фактах — они часто лгут. Дело в людях, которые стоят за этими фактами. Поэтому не удивляйся. Многое покажется тебе непривычным и странным…

— Я слушаю, — повторил Гард.

И он услышал то, что уже знал Честер.

…В то утро Миллер стоял у распахнутого окна. Была осень. Он смотрел на поток прохожих. Каждый торопился по своим делам. Редко кто поднимал голову, а если поднимал, то задумывался ли о большом мире, который его окружает? О людях, что шли рядом? О себе, наконец? Эдакие маленькие, замкнутые вселенные двигались по тротуару, далёкие от Миллера, как и он от них. И равно близкие.

Миллер захлопнул окно. Великолепие осени раздражало, как обман. Он оглядел кабинет. Всё стояло на своих местах, но Миллер испытывал состояние человека, увидевшего, что во всех углах вдруг занялся пожар.

Всего лишь несколько дней назад он пережил счастливый миг, когда внезапно, в каком-то истинном озарении нашёл то, что искал долгие годы. Это был тот миг, когда Миллер увидел путь до самого конца — так, будто уже прошёл его. Начинался он, как ни странно, в самом запаутиненном отсеке физики, куда давно никто не заглядывал, ибо там двери были заперты аксиомами. Миллера толкнуло отчаяние поиска, — право же, мысль его уже готова была ломиться в любую дверь.

Что означала его находка для него самого, для людей, он понял не сразу. Кинулся сначала к Дорону — докладывать, но что-то остановило Миллера, он словно споткнулся о взгляд этого военного в штатском, который прямо, как перпендикуляр, восседал в кресле. Споткнулся и забормотал о каких-то пустяках… Дорон, естественно, остался недоволен им больше, чем обычно.

«Главное — жить в мире с самим собой», — сказал кто-то из мудрых. Но у Миллера началась отныне мучительная схватка с самим собой. То, о чём он сегодня думал как о подлости, завтра казалось ему добродетелью. А послезавтра — наоборот. Его средство могло — действительно могло! — избавить мир от страшной угрозы ядерного самосожжения. Атомные бомбы, которые не взрываются! Водородные заряды ракет, которые не могут поразить и воробья! «Люди! Это возможно, возможно, возможно!» — хотелось ему кричать. Но люди бывают разными. «О да, — сказал бы Дорон, — это великолепно. Бомбы не взрываются — у противника! Вы, Миллер, великий патриот. Вы герой!»

Он скажет так и даже не улыбнётся.

Когда Миллер понял это, ему стало страшно. Конечно, он может нарушить подписку о неразглашении военных тайн и послать статьи с описанием «эффекта Миллера» и схемы установки во все ведущие журналы мира. Сделать его установку несравненно легче, чем создать атомную бомбу. Тогда он спаситель человечества от угрозы ядерной войны. Но тогда он государственный преступник в глазах доронов и его ждёт быстрая и «случайная» смерть, ибо дороны не прощают. Они убьют его просто потому, что так надо. В назидание другим.

Или — или. Выбор. Между славой и гибелью. Между благом человечества и собственным благом. Газеты твердят: маленький человек, сегодня ты особенно ничтожен. Ты винтик сверхсложной машины современности… Миллер тоже так считал. Но в наше время маленький человек может оказаться у кнопки, повелевающей силами ада и рая. Все беды и заботы мира лежат на твоих плечах, маленький человек, профессор Миллер!

Вот и сегодня, как много раз за последние дни, с потухшей сигаретой в руке он стоял посреди кабинета. По циферблату настенных часов бежала секундная стрелка. Секунды, минуты, часы… Рано или поздно, но он должен принять какое-то решение… На его открытие завтра набредёт кто-то другой. Это неизбежно. И тогда ответственность перед самим собой и перед всем человечеством ляжет на плечи этого другого, но кто знает, что решит он?

Когда зазвонил телефон, Миллер догадался, что это Ирен. Он волновался, видя издали девушку, похожую на неё. Он волновался, проходя мимо тех мест, где они бывали вместе. Миллер мог представить мир без себя, но представить себя без Ирен — это было выше его воли.

Он снял трубку:

— Да…

— Ты решил?

Миллер едва не застонал. Вчера, в минуту слабости, он малодушно попытался переложить тяжесть решения на её плечи. Он не сказал Ирен ничего о существе своего открытия, — он просто дал ей понять, что стоит на грани решения, от которого зависит либо их собственное счастье… либо счастье всего человечества.

Ирен ответила ему тогда: «Я хочу быть с тобой. Как всякая женщина, я хочу иметь свой дом, своих детей — твоих детей. И чистое небо над головой. Мне легко принять решение, но решать должен ты. Потому что, если это сделаю я, ты мне не простишь». Она права. И что бы она ему ни сказала, свободы в их отношениях уже не будет.

— Ты меня слышишь? — спросила Ирен. — Ты ещё не решил?

— Завтра утром…

Почему завтра утром, он сам не знал. Наступило молчание. Миллер готов был взвыть от боли.

— Завтра утром, Ирен! Я буду тебя ждать… И прости!

Он бросил трубку. Потом побрёл к двери. Его вёл уже не разум, а инстинкт, желание найти кого-то более сильного, умного, кому можно было бы пожаловаться, как в детстве он жаловался отцу.

Миллер не помнил, как очутился у двери профессора Чвиза. Это был единственный человек — его старый учитель, — к которому он ещё мог прийти. Не рассказать — об этом не могло быть и речи, — но хотя бы услышать его спокойный голос.

На дверях лаборатории горела надпись: «Не входить! Идёт опыт!»

Но Миллер не заметил её. Он дёрнул дверь, она не поддалась. «Старик опять заперся, чтобы ему не мешали», — подумал Миллер и нажал тайную кнопку, отключающую блокировку. Дверь распахнулась, и он вошёл в лабиринт установок.

Он шёл мимо электронных машин, не видя их, думая о своём. Его лицо отразилось в экране телевизора. «Нет, нет, — говорил он себе, — мой страх ложен! Разве прокляли себя создатели атомной бомбы?» Он шёл мимо колонн Графтена, мимо бетонных выступов, за которыми прятались шины, несущие в себе миллионы вольт напряжения, мимо пультов электронных микроскопов. «Хорошо то, что разумно, — билось в голове. — Какое мне дело до всех, если меня ухлопают дороны и меня не будет?»

Он шёл мимо полусфер гиперрегулятора — гордости старика Чвиза. «Жизнь, богатство, Ирен, дети, власть, слава — стоит ли отказываться от всего этого из-за дурацкой политики?»

Что-то радугой сверкнуло перед глазами Миллера. Какая-то пелена окутала раструбы гиперрегулятора. Миллер взмахнул рукой. Её кольнул холод. Сверкание исчезло. Миллер опомнился. Нет, он попал не туда… Надо взять влево.

— Миллер, вы опять здесь? — вскричал Чвиз, увидев его. — Я же просил вас…

— Меня? — сказал Миллер. — Это было, наверное, вчера, дорогой учитель, когда вы прогнали своего любимого ученика из лаборатории.

— Идите домой, Миллер, на вас нет лица.

— Пустое… Нервы.

— Но у меня до нуля упало напряжение! Миллер, вы случайно…

— Простите, Чвиз. Возможно. Я задумался. Но разве у вас идёт опыт?

Борода Чвиза стала торчком.

— Вы были в камере?!

— Это опасно? — Миллер спросил почти равнодушно.

— К счастью, нет. Но вы меня напугали. Вот этот кролик, — он показал на застеклённый вольер, — благодаря вам мог превратиться в эдакого сфинкса…

— Как жаль, учитель, что я не перенял у вас способности шутить! Но простите меня, я, кажется, действительно очень виноват, что помешал вашему опыту.

— Ничего страшного, Миллер, ничего страшного. Но вам следовало бы отдохнуть. Погодите, я провожу вас.

…Заснуть в эту ночь Миллеру не удалось. Тьму наполняли лица, даже когда он плотно зажмуривал глаза. Лица. Молодые, старые, красивые, уродливые, они толпой шли через сознание и смотрели, смотрели на Миллера. Их взгляд был невыносим. Так, вероятно, могли смотреть те, кого нацисты вели в газовые камеры.

С истерзанными нервами, стучащим сердцем Миллер бросился к ванной, чтобы принять холодный душ и хоть так прогнать видения.

И в эту минуту он услышал, как в замочной скважине входной двери заскрежетал ключ. Миллер обмяк. Ключ повернулся. Кто-то осторожно нажал дверь, но запор изнутри не поддался. Тогда за дверью стало тихо. «Что за бред! — подумал Миллер. — Кому я нужен, если мои секреты ещё при мне?»

В порыве отчаянной решимости он отбросил запор и распахнул дверь. На лестничной площадке никого не было, но внизу затихали шаги.

5. ГАЛСТУК ИЗ МОНАКО

На следующее утро, как обычно, ровно в девять Миллер был в институте. Он прошёл длинным коридором, лёгким наклоном головы приветствуя встречных, и, остановившись перед дверью своего кабинета, не сразу понял, что она уже отперта. «Странно», — подумал Миллер и вошёл в кабинет.

Мягкий щелчок заставил обернуться человека, стоящего спиной к Миллеру и перебиравшего бумаги на столе.

— Простите, я не совсем понимаю… — начал Миллер, плохо сдерживая раздражение от бесцеремонности посетителя, — это мой кабинет и…

— Ваш? — изумился человек у стола, и в этот момент Миллер вдруг понял, что тот удивительно, просто удивительно похож на него. Такое же растерянное, весёлое недоумение заметил он и во взгляде незнакомца. Миллер бросил портфель в кресло и подошёл ближе, вглядываясь в стоящего напротив человека. Он видел себя! Именно таким он знал своё лицо. Час назад, когда он брился, он видел вот этого человека в зеркале. Зеркало? Голографическая проделка шутника Раута из оптической лаборатории? Он подмигнул своему изображению, но оно не ответило ему, и он понял, что это реальность.

Человек у стола засмеялся нервно и коротко.

— Забавно, очень забавно, — проговорил он задумчиво, разглядывая Миллера.

Тут физик заметил, что и одежда незнакомца была точной копией его костюма. Те же серые брюки, пиджак в клетку, белая рубашка, чёрные полуботинки и даже этот галстук с крохотным гербом Монако внизу, который он купил в прошлом году, когда ездил на Ривьеру. Галстук — это уж слишком… Он подошёл ближе и спросил:

— Простите, откуда у вас этот галстук?

— Купил в Монако, — ответил незнакомец.

— В прошлом году?

— В прошлом году.

— В августе?

— В августе.

Тут у Миллера впервые мелькнула мысль, что всё происходящее — галлюцинация, болезненная реакция мозга, утомлённого бессонными ночами последней недели. Как это называется у психиатров? Раздвоенность сознания? Неужели он заболел? Заболеть сейчас, накануне решающих опытов… Ужасно… Он опустился в кресло и, прикрыв лицо рукой, до боли надавил на глаза. Взглянул снова. Вот он, стоит.

— Это редчайший феномен, — сказал незнакомец и засмеялся нервным смехом. — Насколько я знаю, у моей матери не было близнецов. Вероятность такого совпадения практически равна нулю. И тем не менее, коли уж вы пришли ко мне, давайте познакомимся.

— Я пришёл к вам? — спросил Миллер.

— Не понимаю. — Незнакомец пожал плечами. — Или вы будете отрицать, что минуту назад переступили порог моего кабинета?

— Но это мой кабинет! — Миллер встал с кресла.

— Чёрт с ним, с кабинетом! Не будем спорить по пустякам. Итак, разрешите представиться. — Незнакомец протянул руку. — Профессор Эдвард Миллер, доктор физики…

— …родился в Женеве 9 марта 1927 года, — продолжал Миллер, — окончил Мичиганский университет в 1959 году.

— Совершенно верно! — воскликнул незнакомец.

— Ещё бы не верно! — сказал Миллер. — Это же я!

Теперь он подумал, что участвует в грандиозной мистификации, великолепном иллюзионе, и уже заранее восхищался гением неизвестного фокусника.

— Что значит «я»? — спросил незнакомец.

— Я — значит я, — сказал Миллер весело. — Эдвард Миллер, доктор физики, — это я.

— Та-ак… — протянул незнакомец и вытащил из кармана пачку сигарет.

«Курит тот же сорт», — подумал Миллер и взял сигарету. Две зажигалки щёлкнули одновременно. Две одинаковые зажигалки. Они оба заметили это.

— Так… так, — снова протянул незнакомец и выпустил первое колечко дыма. — Итак, вы утверждаете, что вы тоже профессор Миллер?

— У меня есть на это некоторые основания, — не без иронии сказал Миллер.

— Хорошо. Предположим. Как говорят политики, поговорим не о том, что нас разъединяет, а о том, что нас объединяет.

— При самом беглом осмотре видно, что объединяет нас чересчур многое.

— Итак, вы мой двойник.

— Простите, это вы мой двойник.

— Не понимаю.

— Почитайте «Начала» Евклида, он пишет там о принципе подобия, — посоветовал Миллер.

— Кстати, я читал Евклида.

— На третьем курсе. Главным образом для того, чтобы произвести впечатление на Леру Вудворд, рыженькую теннисистку с химфака.

— Вы и это про меня знаете? — удивился незнакомец.

— Это я знаю про себя!

— Послушайте, — сказал незнакомец, — а ведь всё серьёзнее, чем вы думаете. И зря вы веселитесь.

— Это — единственное средство, чтобы не сойти с ума.

— Да, нервы работают за красной чертой. И ещё бессонная ночь: не привык ночевать в гостинице.

— В какой вы остановились? — с весёлой любезностью спросил Миллер.

— Нигде я не останавливался. Я живу на Грей-авеню…

— …дом 37, квартира 14.

— Верно! Но прошлой ночью я вернулся поздно и обнаружил, что замок заклинило. Ломать замок — это работа до утра, и я решил заночевать напротив.

— В «Скарабей-паласе»?

— Да.

— Значит, это вы скреблись в дверь, когда я сидел в ванной?

— В какой ванной?

— В своей ванной, в своей квартире 14, дом 37, на своей улице Грей-авеню.

— Та-а-ак.

— А ведь вы правы, — задумчиво продолжал Миллер, — положение действительно гораздо серьёзнее.

Помолчали.

— Послушайте меня спокойно. Кажется, я всё понял, — сказал наконец Миллер. — Так вот, я — настоящий Миллер, а вы — мой двойник, случайно синтезированный вчера в лаборатории Чвиза. Старик добился своего! Он рассказывал мне не раз теорию матричной стереорегуляции. Человек — система живых клеток, особенным образом организованных. Никакой души, духа и прочей мистики. Физика и химия. Только! Организм для Чвиза — матрица. Он дробит его на молекулярном уровне в поле своего гиперрегулятора и перепечатывает наново… Полная копия, абсолютно полная, вплоть до напряжённости нейронов… Чвиз рассказывал об этом, но я всегда считал, что это бред.

— Кстати, и я думал, что это бред, — сказал незнакомец.

— Да-да, не перебивайте. Ещё вчера утром вас не было. Поэтому мы никогда не встречались раньше. Вы — это я в то самое мгновение, когда я проходил мимо его биогологенератора или как там его называют.

— Послушайте, а вы не отличаетесь скромностью, — сказал Двойник. — Почему «я — это вы»? А если наоборот? Как я мог родиться вчера, если я помню себя десятки лет? Я всё помню, — сказал он задумчиво. — Я могу показать вам могилу отца, и две сосны, где висели мои качели, и свои фотографии… Мальчик на велосипеде…

— Это мои фотографии!

— …и свои фотографии, и ту скамейку в Парке смеха, где я впервые увидел Ирен…

— Ирен! — воскликнул Миллер. — Вы знаете Ирен?

— Простите, это моя невеста, — спокойно ответил Двойник.

— Но это чудовищно!

— Успокойтесь, так называемый профессор Миллер. И давайте здраво взвесим все события. Если вы утверждаете, что я возник вчера и виной тому ваша неосторожность в лаборатории старика Чвиза, то, насколько я знаю теорию Чвиза, мы должны быть абсолютно одинаковы физиологически, а характер и эмоции одного из нас должны определяться характером и эмоциями другого точно в момент синтеза. Каким были вы в ту секунду, когда Чвиз включил полёт? Не помните? Разумеется, вы не помните: человек не может контролировать и запоминать свои эмоции по секундам. А тогда ответьте мне на вопрос: как можно сейчас доказать, что вы — настоящий Миллер, а я — синтезированный?

Миллер молчал.

— Значит, критерия нет, — продолжал Двойник. — Сравнивать не с чем. И, клянусь, я не отобрал у вас вашего имени. Синтезированный двойник — вы.

— Послушайте, — сказал Миллер, — но ведь я отлично помню, как всё было. После разговора с Чвизом я сел в такси и уехал домой, а утром…

— А я после разговора с Чвизом пошёл домой пешком и опоздал: вы заперли дверь.

— Но я помню всё, что было до Чвиза, я всё время думал.

— И я прекрасно помню, я тоже всё время думал о своей установке нейтронного торможения.

— Это ваша установка?

— Ну а чья же?

— Послушайте, но ведь это уже очень серьёзно! Теперь нас двое. Наша установка… — он невольно запнулся, так дико прозвучали эти слова — «наша установка», — мы двое должны решить наконец…

— Не знаю, как вы, а я уже решил, — ответил Двойник. — Всю ночь в «Скарабее» я ворочался с боку на бок и думал, думал…

В этот момент в дверь постучали.

— Это Ирен! — сказал Миллер.

— Да, это Ирен, вчера я попросил её зайти ко мне, — подтвердил Двойник.

— Она не может видеть нас двоих, — зашептал Миллер, — вы должны уйти!

— Я?

В дверь опять постучали.

— Убирайтесь! — закричал Миллер.

— Послушайте, — глухо сказал Двойник, — эта женщина — единственное, что есть у меня в этом мире, единственное, во что я верю.

Он резко оттолкнул Миллера и бросился к двери.

6. КРЕДО

Миллер едва успел закрыть за собой дверцу стенного шкафа. До прихода Ирен у него оставалось мгновение, чтобы оценить ситуацию, в которую он попал, и найти какую-нибудь статичную позу. О Боже, оценить ситуацию! Люди устроены так, что необычность своего положения по достоинству оценивают потом, много позже, заливаясь краской стыда, смеясь или испытывая приступы запоздалого страха. Но в конкретный момент они нередко ведут себя столь спокойно и привычно, словно всю жизнь только тем и занимались, что на два часа в сутки регулярно прятались в тёмных и душных стенных шкафах.

Так или иначе, но Миллер немедленно присел на корточки, чтобы замочная скважина оказалась на уровне его глаз, и обнаружил под собой твёрдый предмет, пригодный для сидения. Он даже успел подумать о том, что неплохо бы узнать, какой это болван не выполнил его распоряжения и не выбросил старенький опель-сейф… Впрочем, надо бы при случае сказать ему спасибо.

И тут вошла Ирен.

Дальнейшее было как в кино. Нет, как в романе. Нет, как во сне. Во всяком случае, было так, как не бывает в обычной, нормальной жизни. Миллер, сидя в шкафу, наблюдал через замочную скважину не просто сцену свидания знакомого или незнакомого мужчины со знакомой или незнакомой женщиной, что уже достаточно пикантно и необычно для учёного с его именем, — он подглядывал за самим собой, причём подглядывал совсем иначе, нежели мы порой следим украдкой за собственным отражением в зеркале. Он имел возможность наблюдать себя, ну, что ли, целиком, хоть со стороны затылка, понимая при этом, что отражение может действовать совершенно независимо от своего хозяина.

Миллер затаил дыхание и прильнул к замочной скважине.

Между тем Миллер-второй, подойдя к Ирен, поцеловал её в лоб, как это делал всегда Миллер-первый. Потом подумал и вдруг поцеловал в губы, что Миллер-первый делал чрезвычайно редко, когда испытывал прилив особого волнения от встречи с Ирен. Затем он специфическим миллеровским движением шеи поправил воротничок рубашки, и Миллер-первый подумал про себя, что жест этот выглядит со стороны удивительно неприятно и какое счастье, что Ирен на этот раз, как, вероятно, и всегда, не обратила на него внимания.

Звук поцелуя помог Миллеру-первому очнуться от созерцательности. «Я ревную или не ревную?» — неожиданно спросил он себя и понял, что сама возможность спокойно задать этот вопрос уже есть ответ на него.

Он чуть не рассмеялся. В конце концов, можно относиться к происходящему как к научному эксперименту, способному вызвать у учёного лишь любопытство. Важно только понять, беспредельно ли оно. Итак, что будет дальше? Пора предложить Ирен кресло у окна — её любимое низкое кресло, стоящее рядом с низким столиком, — затем открыть крышку бара, достать начатую вчера бутылку кальвадоса или стерфорда… «Ты сегодня лирически настроена, Ирен? Значит, кальвадос?»

Словно подчиняясь приказанию Миллера-первого, Двойник мягко проводил Ирен в её любимое кресло, затем беспомощно оглянулся, будто ища чего-то («Действительно, — подумал в это же мгновение Миллер-первый, — куда я сунул вчера ключ от бара?»), потом решительно протянул руку к той самой книжной полке, где стоял недочитанный томик Вольтера («Он вспомнил быстрее меня!» — с интересом отметил Миллер-первый), достал ключ, и вот уже крышка бара открыта.

— Я очень хочу, Ирен, чтобы ты была серьёзной.

Итак, кальвадоса не будет. Ирен бросила на Миллера-второго внимательный взгляд и протянула рюмку. Забулькал стерфорд.

Отлично. У юристов это называется «эксцессом исполнителя»: отражение проявило свою первую независимость от хозяина. Непонятно лишь, зачем Ирен надо быть серьёзной.

— Ты устал, Дюк?

Ну вот, они произнесли наконец по одной фразе. У Миллера гулко застучало сердце: узнает ли Ирен подделку? Поймёт ли, что перед ней не настоящий Миллер? Не заподозрит ли по одним ей известным приметам, что это двойник?

Нет, не заподозрила. Она сказала: «Дюк», она произнесла «Дюк», а не своё обычное «Эдвард», и это была её маленькая благодарность за его волнение, за поцелуй при встрече, за предстоящий разговор, серьёзность которого она угадала, — так редко он доверял ей серьёзные разговоры…

Признательность не всегда красноречива.

«Ты устал, Дюк?» И всё. Ни одного лишнего слова.

— Спасибо, милая… Я плохо спал этой ночью.

— Сердце? (Бедняжка, она всегда волновалась из-за его сердца!)

— Нет. Думал. Я хочу сказать тебе…

В замочную скважину Миллер плохо видел выражение её лица. Она сидела вполоборота к шкафу, а свет из окна шёл неяркий: на улице моросил дождь.

Но вся её поза: и закинутая голова с пышной причёской, и поставленная быстрым движением рюмка, и рука, беспокойно лежащая на подлокотнике, — всё это говорило о том, что она волновалась.

— Что ты хочешь сказать мне? — переспросила Ирен, привыкшая к тому, что Миллер, погружённый в свои мысли, не всегда торопился их излагать. — Ты принял решение? Или что-нибудь случилось?

«Ого! Ещё как случилось!» — подумал Миллер-первый и с благодарностью посмотрел на Ирен: умница, всё-таки почувствовала что-то…

— Да, — сказал Миллер-второй, — я, кажется, принял решение…

Зазвонил телефон. «Чёрт возьми, надо будет завтра сказать миссис Слоу, чтобы она не лезла со своими звонками в дообеденные часы!» — нелепо подумал Миллер-первый, нетерпение которого было естественным. Между тем Двойник, извинившись перед Ирен, спокойно поднял трубку.

— Я вас слушаю, миссис Слоу. Дорон? Ну что ж, соедините. И скажите Керберу, чтобы он зашёл ко мне… минут через десять.

«Дорон? Как он некстати!» — подумал Миллер-первый и даже приподнялся со своего сиденья, потому что никогда не видел себя разговаривающим по телефону с шефом.

— Дорон? — сказал Двойник. — Вы очень кстати, я только что хотел вам звонить… Да, генерал, я готов принять участие в испытаниях. Кое-что есть, попробуем… Благодарю вас, шеф, но поздравления я буду принимать после испытаний. Когда? Вы говорите, сегодня? Ну что ж, не возражаю. Пусть будет в четыре. До встречи на полигоне!

Невероятным усилием воли Миллер-первый заставил себя усидеть в шкафу. Так вот оно, решение! Минутный разговор с Дороном, десяток элементарных слов — и подведена черта переживаниям, бессонным ночам, гамлетовским раздумьям. Как это просто — в течение минуты решить судьбу свою, судьбу Ирен, судьбу всего мира! И ничего вокруг не изменилось. Где-то по коридору шагает спокойно Кербер; как всегда, подкрашивает губки миссис Слоу, едут машины по улице, танцуют где-то пары; работают где-то люди; на какой-то части земного шара шьётся пальтишко для ребёнка, и неизвестно теперь, успеет ли он его надеть… Нет, не дрожит рука Миллера-второго; булькает стерфорд в рюмку Ирен.

— Спасибо, Эдвард, я больше не хочу.

Он взял её ладонь, прижал к своей щеке.

— Но ты же сама отдала мне решение.

— Ты говоришь так, будто я возражаю.

— У тебя теперь будет всё, Ирен, — продолжал он, словно не слыша её слов. — Виллы, яхты, машины, покой, счастье… Знаешь, если верно, что отдельные беды порождают общее благо, то пусть общая беда создаст хотя бы наше с тобой счастье. Мне надоело…

— Ты говоришь так, — повторила Ирен, — будто я возражаю!

— Когда, Ирен, впереди идёт гордость, позади идёт убыток. Но я люблю тебя, Ирен, ты понимаешь?

Раздался стук в дверь. Вошёл помощник Миллера, Кербер. Он остановился у порога, издали поклонился Ирен и, как всегда, сняв очки, молча обратил свой взор к шефу. Он был в сером халате с рукавами, засученными до локтей, а его голый череп, начищенный до блеска, опять, как и всегда, вызвал желание у Миллера-первого поставить на нём печать. Даже сейчас, сидя в шкафу, он почувствовал зуд в руках и, глядя на своего двойника, понял, что и тот, вероятно, испытывает нечто подобное.

— Кербер, — сказал Миллер-второй, — мы сейчас осмотрим установку. К четырём часам её надо доставить на полигон. Ирен, это займёт не более десяти минут. Прости, тебе придётся подождать. Я пришлю за тобой, как только мы кончим.

Кербер расширил глаза, но ничего не ответил, только склонил голый череп.

Они вышли.

Совершенно неожиданно Ирен показала им вслед язык, потом достала из сумочки пудру и повернулась лицом к окну.

Не колеблясь, Миллер осторожно отворил дверцу и бесшумно вышел из шкафа. Когда он, уже не таясь, сделал несколько шагов по кабинету, Ирен, не оглядываясь, без удивления спросила:

— Так быстро?

— Да. Мне нужно позвонить.

— Ты где-то выпачкал весь костюм, — сказала, повернувшись, Ирен.

Миллер уже поднял телефонную трубку.

— Миссис Слоу, срочно соедините меня с Дороном!

Прошла долгая минута, прежде чем Миллер услышал:

— К сожалению, шеф, Дорон не отвечает.

Миллер швырнул трубку на рычаг.

— Чёрт возьми! — вырвалось у него.

— Эдвард, — сказала Ирен, — случилось ещё что-нибудь?

— У тебя не будет ни яхт, ни вилл, Ирен. Это всё бред. Ты будешь нищей, как я. Ты будешь…

— Что это значит, Эдвард?

— Я не могу объяснить. Не умею. Нам пора уходить.

— Куда?

— Этого я тоже пока не знаю. Если угодно, я испытывал тебя, Ирен, хотел проверить.

— И Дорона тоже испытывал? И Кербера? Зачем?!

— Пойдём, Ирен. Всё очень сложно. Тебе не понять.

— У меня голова идёт кругом… Опомнись и помоги, опом…

Она не договорила. Миллер вдруг увидел в её глазах ужас. Она смотрела мимо него совершенно невыносимым взглядом. Потрясение было так сильно, что она лишилась чувств.

Он быстро оглянулся.

В дверях стоял Миллер-второй.

7. ГОЛЫЙ КОРОЛЬ

Нахальства у Двойника, очевидно, хватало. Он подтолкнул Миллера к шкафу.

— Забирайтесь назад, — сказал он, — поговорим потом.

Миллер чуть не задохнулся от злости. В нём всё клокотало, но он понимал, что пререкаться сейчас бессмысленно: каждую секунду Ирен может очнуться, и тогда трудно представить, что произойдёт. Он забрался в шкаф.

Всё в ту же замочную скважину Миллер увидел, как Двойник, смочив носовой платок водой, приложил его ко лбу Ирен. Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Её взгляд скользнул по кабинету беспомощно и боязливо.

— Дюк, — тихо сказала она, не то спрашивая, не то утверждая, — я больна?

— Успокойся, Ирен, — мягко сказал Двойник, — не надо волноваться.

Он поднял её и усадил в кресло.

— Эдвард, мне показалось, что ты… Я видела двоих…

— То есть как двоих? Кого?

— Мне страшно, Дюк.

— Успокойся, Ирен, — повторил он. — Ты очень утомлена. Это бывает. Когда я много работаю, со мной происходит нечто подобное. Это не болезнь. Успокойся. Ты знаешь, миражи в пустыне, ложные солнца… Ты, наверное, волновалась? Не будем сейчас об этом. — Двойник обнял Ирен за плечи. — У нас ещё целая вечность впереди.

— Да-да, Дюк, ты прав, как всегда.

Миллер, наблюдавший за этой сценой из шкафа, вначале удивился тому, как Двойник вышел из столь трудного положения, как легко он успокоил Ирен. «Молодец! — невольно похвалил он. — Я, наверное, не смог бы сделать это столь убедительно». Но когда Ирен, тронутая его тактом и благодарная, прильнула к Двойнику, смотреть на это было выше его сил.

— Я провожу тебя, — услышал Миллер голос Двойника.

— Не надо, Дюк. Мне нужно побыть одной.

Ирен направилась к двери. У порога она остановилась, и её взгляд вновь скользнул по кабинету.

Миллер сидел неподвижно, закрыв лицо руками, пока Двойник не распахнул двери шкафа.

— Выходите, — сказал он, — мы одни.

Нестерпимо жгло горло. Опустившись в кресло, где минуту назад сидела Ирен, Миллер схватил рюмку, одним махом выпил вино и закашлялся. Двойник укоризненно посмотрел на него.

— Я не думал, — ехидно заметил он, — что у вас есть склонность к алкоголизму.

Миллера взорвало, но он сдержал себя и как можно спокойнее ответил:

— Ещё неизвестно, какие пороки обнаружились бы в вашем характере, если бы вы сидели в этом шкафу, а я бы нежничал с вашей невестой.

— Оставим это, — прервал Двойник. — Лучше обсудим положение. — Он посмотрел на часы. — До испытаний осталось мало времени, я должен к ним подготовиться. Ну а вы…

— Что вам делать на испытаниях? Если кто-нибудь из нас должен на них присутствовать, то, конечно, я! Вы оставайтесь здесь, в кино сходите, что ли.

— Я не люблю кино. И вы отлично это знаете. Мне нужны испытания, они слишком много для меня значат, поэтому я должен быть на полигоне!

— В таком случае я звоню сейчас Дорону и говорю ему, что поедет один Кербер. — В голосе Миллера послышались металлические нотки. Он решительно направился к телефону.

Двойник остановил его:

— Не торопитесь. Через час после вашего звонка я зайду к Дорону и скажу, что еду на испытания!

— Он примет вас за сумасшедшего.

— Почему меня, а не вас?

Они замолчали.

— Поймите, я, как и вы, тоже учёный, — сказал Двойник. — Мне, как и вам, прежде всего важно убедиться в том, что установка работает.

— Это, пожалуй, единственное, что заслуживает внимания. — Миллер усмехнулся, понимая, что первый раунд у них кончился вничью. — Так давайте, коллега, объединим свои усилия хотя бы на этом этапе.

Оба помолчали и шеями поправили воротнички рубашек.

— Вы… впрочем, могу и я… короче говоря, один из нас поедет на полигон раньше, — неожиданно предложил Двойник. — Там и встретимся. В бункере могут находиться только двое, нам места хватит.

— Но как быть с Кербером? Он всегда ездил на полигон вместе со мной…

— И со мной тоже… Обойдёмся без Кербера, — отрезал Двойник. — А то, боюсь, я ему всё же поставлю печать на лысину!

И они, быть может впервые, добродушно рассмеялись, отлично поняв друг друга.

…Как и договорились, Миллер приехал на полигон раньше, а Двойник должен был приехать вместе с Дороном. Предъявив часовому пропуск, Миллер прошёл в свой бункер. Дверь была открыта. У пульта управления колдовали два механика — служащие полигона. Они доложили, что установка к опыту готова. Миллер отослал их.

Оставшись один, он полностью переключил свой мозг на предстоящий эксперимент.

В то время как глубоко под землёй должна будет взорваться бомба и вспыхнет ядерный шквал огня, он, Миллер, находясь в двух километрах от этого ада, попытается задержать взрыв — ну пусть на пять секунд, на десять, этого будет достаточно, чтобы понять: установка сработала! Она сейчас там, над чёрным жерлом шахты, уходящей в глубины земли. Но если нажать вот эту красную кнопку, суперполе должно заключить атомный огонь в свои объятия. Это поле должно держать его не только секунды — вечно, всегда! — но может и выпустить, и тогда бетон, земля — всё превратится в сгусток плазмы…

Миллер чувствовал, что эксперимент закончится хорошо. Все прошлые ошибки исправлены. Но все ли? Да, кажется, все… Сегодня установка будет работать!.. А вдруг нет? Разве он застрахован от неожиданностей? И кто вообще избавлен от них?

Неожиданно Миллер услышал голос Дорона.

— Профессор, — сказал генерал, — что вы нам сегодня обещаете?

Миллер испуганно отшатнулся, но, поняв, рассмеялся. На командном пункте включили трансляцию, голос Дорона доносился из репродуктора.

— Наука не терпит спешки. — Ошарашенный Миллер услышал свой собственный голос. «Значит, они уже там. Лишь бы Двойник не наговорил лишнего!» — Из суммы рядовых репетиций складывается премьера, генерал.

— Вы театрал, профессор, — ответил Дорон с раздражением, — но у нас всё-таки не спектакль! Вы когда-нибудь скажете мне толком о ходе ваших работ?

— Но, генерал, иногда и репетиция может доставить удовольствие! — ушёл от прямого ответа Двойник.

Да, он вёл себя осторожно. «Или он не уверен в исходе испытаний, — подумал Миллер, — или… — И тут его поразила неожиданная мысль. — Или он, кроме самой установки, больше ничего не знает!»

— Профессор, — сказал между тем Дорон, — мы с нетерпением ждём завершения вашей работы. И чем быстрее она будет закончена, тем лучше для вас.

— Я постараюсь, генерал.

Когда Двойник наконец появился в бункере, он увидел Миллера улыбающегося и почти счастливого. Миллер сидел в кресле и курил сигарету. Он встретил своего коллегу иронически.

— Как добрались, профессор? — спросил Миллер.

— Отлично, профессор. — Двойник принял предложенный тон разговора. — Правда, Дорон забросал меня глупыми вопросами, а в остальном всё нормально. Установка готова к опыту?

— Конечно.

— Я представляю, — сказал он, — как мы начнём выпускать установки серийно, большими партиями. Любой хороший завод освоит их производство за два месяца.

— Это не так просто, — заметил Миллер.

— Знаю. Но достаточно посадить конструктора, чтобы он грамотно сделал чертежи по уже существующей разработке, и всё будет нормально. В установке, конечно, не всё совершенно, но она и так хороша.

— Может быть, хватит болтать? — зло заметил Миллер. — Пора приступать к делу.

Они тщательно проверили все приборы.

— Я очень волнуюсь, — признался Двойник, — и в то же время я спокоен: мне кажется, что опыт будет удачен.

— Возможно, возможно. — Миллер испытующе посмотрел на Двойника. — Но меня беспокоит одна деталь: сможет ли гиперполе пробить такую толщу земли? Я как-то упустил это из виду.

— Вполне естественно, — сказал Двойник. — Как вы могли думать о том, о чём я не думал?

Они взволнованно зашагали по комнате. «Господи, почему я не проверил это раньше?» — подумал каждый.

— А если… если… — Двойник остановился, — увеличить напряжённость?

Миллер на секунду задумался, но, проделав в уме несложные подсчёты, разочарованно сказал:

— Нельзя! Не справятся блоки фокусировки поля. Кроме того, в зону действия установки попадёт первый бункер, там люди…

— Ерунда! — Двойник загорелся своей идеей. — Я уверен, ничего им не будет!

— Люди могут пострадать! — резко сказал Миллер.

— Вы просто хлюпик, профессор!

Миллер ничего не ответил. В голову пришла любопытная мысль: если включить оба генератора гиперполя последовательно, то этого будет вполне достаточно…

— Слышите, я требую! — упрямо повторил Двойник.

— У нас нет времени, чтобы переналаживать установку.

— Что же делать?

— Включим генераторы поля последовательно.

— Зачем? — не понял Двойник.

Миллер, не скрывая своего превосходства, объяснил идею. Некоторое время Двойник не понимал и только в конце, когда Миллер сказал ему, что и как надо делать, согласился. Через несколько минут аппаратура была готова.

Миллер торжествовал. «Двойник, — думал он, — не очень-то хорошо соображает. Впрочем, это естественно, ведь он живёт отдельно от меня второй день — значит, уже два дня мыслит иначе, совсем иначе… Вероятно, в лаборатории Чвиза воспроизводилось далеко не всё… Главное! — И от этой мысли Миллер пришёл совсем уж в отличное настроение. — Двойник, кажется, и не подозревает о некоторых тонкостях теории нейтронного торможения!»

— Ещё есть надежда, что король голый, — сказал вслух Миллер.

— Что? — не понял Двойник.

— Это я просто так. — Миллер мысленно обругал себя за несдержанность. Он подумал о том, что если не будет установки — она, например, исчезнет, — то Двойнику грош цена. Ведь он не сможет вновь создать установку.

В репродукторе раздался голос начальника полигона:

— Зона освобождена. Приготовиться, через пять минут взрыв.

— Садитесь за пульт, — сказал Миллер. — Я буду снимать показания приборов.

И отошёл в глубь бункера.

…Из командного пункта доносился монотонный голос начальника полигона:

— До взрыва тридцать секунд… десять… пять… три…

Двойник включил установку.

Начальник полигона считал:

— Два… Один… Взрыв!

Тишина.

Прошло пять секунд, десять…

Взрыва не было.

— Выключайте, — спокойно сказал Миллер.

Двойник даже не пошевелился.

На командном пункте началась паника.

— Выключайте! — сказал Миллер.

— Ещё несколько секунд, — не оглядываясь, ответил Двойник.

— Выключайте!

Двойник взорвался:

— Как вы не понимаете, что каждая лишняя секунда — это тысяча кларков в недалёком будущем!

Миллер остолбенел от изумления.

Паника катилась по полигону.

— Немедленно проверить энергетику! — ревел в микрофон Дорон. — Начальника третьего участка ко мне!

— Выключайте! — закричал Миллер и бросился к пульту.

Двойник, сжав кулаки, поднялся ему навстречу.

8. БИЛЕТ В АРГЕНТИНУ

Миллер не успел нажать кнопку сброса поля: рука Двойника цепко обхватила его запястье. Физик рванулся. Двойник засмеялся коротко и неприятно.

— Драка отменяется, — сказал он отрывисто, — ведь и физически мы равны. — И разжал руку.

Миллер чуть тронул красную кнопку, и в тот же миг они увидели, как острой пикой взметнулась вверх дрожащая голубая линия на экране нейтронного счётчика: в шахте взорвалась бомба.

Миллер устало опустился в кресло, закрыл глаза. Двойник подошёл к контрольному секундомеру.

— Шесть минут семнадцать и три десятых секунды, — сказал он. — Боже мой, какой вы всё-таки идиот! Просто не верится, что вы мой двойник.

— Идиот вы, — лениво сказал Миллер. — Впрочем, даже кретину ясно, что если процесс ядерного деления можно затормозить на десять секунд, то при определённом расходе энергии его можно затормозить на десять минут или дней. Это уже неинтересные технические детали, которые должны заботить не физика, а репортёра… А вы упивались своей властью над нейтронами, как мальчишка, которому подарили барабан и который не может остановиться.

— Да! Упивался! — закричал Двойник. — Упивался! Потому что нам с вами всё ясно и секунду спустя, а Дорону и господам из министерства обороны секунды мало! Им нужен эффектный фокус — вот тогда им будет ясно! Эффектный и достаточно долгий, чтобы они успели сообразить. Года два назад я листал книжку «Теория рекламы»…

— Это я листал! — сказал Миллер.

— Опять дурацкий спор, — вздохнул Двойник. — Ну хорошо: мы листали. Но вы ничего, видно, не запомнили, а я запомнил. Надо уметь продавать. И, право же, всё равно, чем вы торгуете — пивом или установками нейтронного торможения. Если вы принесёте Дорону листок с формулами, вам заплатят тысячу кларков, а если вы сунете ему под нос секундомер, можете сорвать миллионы.

— Так, так, — сказал Миллер, — браво! Раньше я думал, что есть физики-теоретики и физики-экспериментаторы. Оказывается, есть ещё физики-лавочники.

— Зря стараетесь: драки не будет, — спокойно сказал Двойник. — Ну что вы злитесь? Почему цену моим мозгам должен назначать кто-то, а не я?

— Вашим мозгам? — переспросил Миллер.

— Ну хорошо: нашим.

— Это, простите, меняет дело. Я сам распоряжаюсь своими мозгами.

— Можете не волноваться: я джентльмен. Все деньги — пополам. И, послушайте меня, давайте сразу договоримся: я покупаю билет в Аргентину или в Австралию, куда хотите, хоть в Россию, и вы уезжаете. Нам будет трудно вдвоём.

— Интересно, — сказал Миллер, — очень интересно. Я уезжаю, а вы? Что будете делать вы? Только откровенно.

— Абсолютно откровенно! Я иду к Дорону и рассказываю ему о том, что генератор существует, работает, и предлагаю его купить… ну, допустим, за миллиард кларков.

— Зачем вам такая куча денег?

— Я не жадный: миллиард надо просить для солидности. На двоих нам вполне хватит двадцати миллионов. Потом отдаю установку, её разбирают, изучают…

— Но они не понимают принципа генерирования и ориентации поля.

— А зачем его понимать? Кто понимает, что такое энтропия? Кто представляет себе бесконечность пространства? Так даже удобнее: я им — установку, они мне — чек. И до свидания. Поселимся с Ирен где-нибудь у тёплого моря…

— Но ведь Ирен будет в Аргентине.

— Почему?

— Вы же собираетесь спровадить меня в Аргентину.

— Вас, но не Ирен.

— Ах, вы надеетесь, что я…

Их разговор прервал голос Дорона из репродуктора:

— Профессор Миллер! Профессор Миллер!

Двойник быстро подошёл к микрофону, щёлкнул выключателем:

— Миллер у микрофона.

— Мы до сих пор не понимаем, чем вызвана задержка взрыва, — сказал Дорон. — Могут ли ваши опыты влиять на наш эксперимент?

— Гм… Трудно сказать… — осторожно начал Двойник.

— Думаю, что не могут, — быстро вставил Миллер.

Двойник погрозил ему кулаком.

— Вы могли бы зайти ко мне? — спросил Дорон.

— Хорошо, — сказал Двойник.

— Я зайду через десять минут, — добавил Миллер.

Двойник выключил микрофон.

— Зайду всё-таки я, — сказал он.

— Послушайте, мне это надоело. — Миллер закипал. — С меня хватит. Вы ходили по моему кабинету — я сидел в шкафу, вы ездили в моей машине — я брал такси. Давайте вести честную игру: утром вы говорили с Дороном, теперь моя очередь.

— Понял, — сказал Двойник и улыбнулся. — Вы думаете, что я начну торговлю и оставлю вас в дураках…

— А где гарантия? — перебил Миллер.

— Вот это настоящий разговор! — захохотал Двойник. — «Где гарантия»! Да, вы не такой простак, каким хотите казаться. — Внезапно он стал серьёзным. — Даю вам слово: сегодня торговли не будет. Это слишком серьёзное дело, и к нему надо подготовиться. Более того, я постараюсь убедить Дорона, что задержка, возможно, не имеет к нам отношения. Если он узнает о нашем опыте, то спокойно сможет обойтись и без нас: установка в его руках. Итак, сейчас пятнадцать тридцать, в семнадцать встретимся дома и всё обдумаем… Да, пока не забыл: купите себе домашние туфли, я не могу больше ходить по квартире босиком.

Двойник вышел. Некоторое время Миллер неподвижно сидел в кресле, потом встал, в задумчивости походил по тесному бункеру, сел снова. Итак, решение, о котором он думал так долго, принято. Принято не им. Помимо его воли. Двойник продаст установку, это вопрос только времени. Он должен помешать ему. Как? Как? Как?

Он сидел долго. Вдруг вспомнил: «Кто понимает, что такое энтропия? Кто представляет себе бесконечность пространства?» Миллер быстро встал.

— Может быть, это не лучшее решение, но это — решение, — сказал он своему отражению в трубке осциллографа. Выпуклое стекло искажало его лицо. Там, в трубке, он совсем другой, не похожий на Двойника…

«Мерседес» профессора Миллера подъехал к стенду, где была смонтирована установка. Он улыбнулся часовому: тут его знали. Подошёл к аппарату, долго возился, отключая провода, тянувшиеся к маленьким ящичкам — блокам ориентации поля. В них — всё. Два ящичка не больше жестянки из-под чая. Правда, тяжёлые. «Гири, — подумал Миллер, — гири на весах войны и мира». Он отнёс их в машину.

Через десять минут, когда он был уже милях в пятнадцати от полигона, он остановил свой «мерседес» у моста через реку. Вышел. Вынул блоки, положил под передние колёса. Сел за руль и двинул автомобиль. Раздался лёгкий хруст, как сахар на зубах. «Мерседес» снова остановился. Миллер вышел с газетой в руках. Аккуратно сгрёб в газету исковерканные пластинки металла, панельки, магнитики, битое стекло, комочки рваных проводов. Завернул. Пакетик полетел в реку, шлёпнулся и даже проплыл, к удивлению Миллера, несколько метров. Но тонкая бумага быстро размокала, расползалась под тяжестью разбитых приборов.

Он переехал мост. Крутой поворот шоссе был огорожен белыми бетонными столбиками, прямыми и строгими, как солдаты. Миллер на ощупь проверил застёжки предохранительного шофёрского пояса. «Жалко всё-таки машину…» — это была его последняя мысль, перед тем как «мерседес», ударившись правым боком в столбик, с визгом отлетел на левую сторону шоссе. Маленькая тонкая струйка побежала к обочине. Наверное, это была вода. А может быть, бензин. А может быть, кровь?

…17:00. Миллера нет. Что он придумал? Душно. Двойник подошёл к окну, распахнул створки и в тот же миг услышал голос мальчишки-газетчика: «Экстренный выпуск! Новый подземный взрыв прошёл успешно!» (Он улыбнулся.) «Миссис Лэлли Кичкин — мать двадцать шестого ребёнка!» (Молодец Лэлли!) «Известный физик профессор Миллер — ещё одна жертва автомобилизма». Двойник вздрогнул. Нет, он не мог ослышаться. Выскочил на улицу, схватил газету и сразу увидел на первой полосе свой искорёженный «мерседес». Отдельно — фотография Миллера: голова откинута назад, глаза закрыты. Не понимая слов, пробежал глазами заметку: «…доставлен в госпиталь св. Фомы…» Где этот святой находится?

Первое, что сказал врачу Миллер, когда открыл глаза в госпитале Святого Фомы, было:

— Прошу вас позвонить по телефону PC-15–875… господину Дорону… и рассказать ему…

— Обязательно, обязательно, — суетливо и ласково ответил врач и тут же начал набирать номер.

«Так, — подумал Миллер, — установки нет. Это раз. Дорон знает, что я в больнице. Это два. Сегодня об этом напишут газеты. — Он готов был смеяться от радости. — Главное теперь — надуть врачей… Какие признаки сотрясения мозга? Тошнота. А ещё? Кажется, сотрясение нельзя проверить никакой электроникой… Итак, он перешёл наконец на легальное положение. „Профессор Миллер — жертва автомобильной катастрофы“. Ха! Ха! Пусть теперь тот покрутится!»

— Если придёт мой брат — вы узнаете его, он очень похож на меня, — пропустите его, пожалуйста, — сказал он самым больным голосом, на который только был способен.

Двойник приехал в тот же вечер, едва не столкнувшись с только что ушедшей Ирен. Миллер улыбнулся, увидев его наклеенные усы.

— Не колются? — спросил он шёпотом.

— Что? — не понял Двойник.

— Усы не колются? — Миллер захохотал. — Может быть, теперь вам купить билет в Аргентину?

— Чему вы, собственно, радуетесь? Разбили мою машину…

— Нашу машину, — поправил Миллер.

— …нашу машину, — продолжал Двойник, — и только ради того, чтобы заставить меня купить эти дурацкие усы? Это не смешно, это глупо. Неужели вы до сих пор не понимаете, что Дорону совершенно наплевать на то, кто из нас настоящий Миллер? Ну пусть вы. Пусть. А я пойду и предложу ему установку. Он что же, по-вашему, не возьмёт её только потому, что вы, так называемый «настоящий Миллер», лежите в госпитале? Чепуха!

— Правильно, — весело сказал Миллер. — Всё правильно. Но вся штука в том, что теперь вам нечего предлагать Дорону.

Он ожидал увидеть на лице Двойника удивление или возмущение. И не увидел.

— Знаю, — Двойник устало махнул рукой, — всё знаю. Я был на полигоне. Вы сняли блоки ориентации поля и выбросили в какую-нибудь помойку. Согласен с вашим выбором: это самая дорогая вещь, которая когда-либо лежала на помойке за всю историю человечества. Но я не буду их искать. Пусть ищет Дорон, если ему жалко двадцать миллионов кларков. А мне эти блоки не нужны. У меня они есть. Вот тут.

Он постучал себя пальцем по лбу.

9. КЛЮЧЕВОЕ УРАВНЕНИЕ

Миллер молчал, а Двойник со вкусом описывал детали открытия. Он так увлёкся, что вынул карандаш и потянул к себе листок с температурной кривой, чтобы изобразить ключевое уравнение.

Это было уже слишком. Перед Миллером сидело его «я», на этот раз не только физическое, но и интеллектуальное. Сидел учёный, которому формулы доставляли чисто эстетическое наслаждение.

— Хватит, — сказал Миллер.

Карандаш Двойника замер.

— Хорошо, коллега, хватит. Но согласитесь, что у нас с вами великолепная профессия. Право, мне жалко лишать вас удовольствия быть учёным.

— То есть как лишать? Почему меня, а не себя?

Это был глупый и ненужный вопрос, но Миллер нарочно задал его, чтобы выиграть время.

— По-моему, это ясно. — Двойник улыбнулся. — В наши дни всесилия доронов жизнь учёного трудна. Я к ней более приспособлен, потому что во мне, к счастью, нет вашего комплекса неполноценности.

— Совести, — поправил Миллер.

— А! — Двойник улыбнулся. — Для нас, учёных, объективная реальность превыше всего. Что такое совесть? В каких координатах прикажете её измерять? Вот так-то.

— Пожалуй, вы правы, — заметил Миллер, — вам легче жить.

— Ну, не сказал бы. Чёрт возьми, кому из нас приходится больше заботиться друг о друге: вам или мне?

— Если вы имеете в виду вариант с Аргентиной…

— Почему? Мы можем рассмотреть и другие варианты. Помнится, в детстве я — значит, и вы, — мы оба мечтали быть художниками. Почему бы вам не вернуться к живописи? Тоже творчество.

— Действительно, почему бы?

— Да и вообще Аргентина не обязательна. Вы можете остаться здесь, вы станете моим братом, документы мы купим. Затем вилла на Коралловых островах, а? Плохо разве?

— Неплохо, — согласился Миллер.

— Но без Ирен, профессор, — сказал Двойник. — Ирен — моя.

Миллер не умел притворяться. Он знал за собой эту слабость. К тому же у него по-настоящему заболела голова.

— Так что же, — сказал Двойник, — обсудим этот вариант?

— Не сейчас. — Миллер закрыл глаза. — Завтра… У меня голова идёт кругом.

— Вижу, вижу, вы побледнели. У вас действительно сотрясение мозга? Бедный мой братик… — Двойник нежно погладил Миллера по плечу.

«А ведь он, пожалуй, не врёт, — подумал Миллер. — Он действительно жалеет меня, ибо считает поверженным. Он просто опьянён сознанием своего превосходства! Это хорошо».

И вдруг Миллера как острым ножом резанула мысль: «Двойника не было раньше, и его не должно быть в будущем! Боже, как это просто! Как это бесчеловечно просто!»

— Завтра, — сказал Миллер, не открывая глаз. — Решим всё завтра. Вы подумайте… о вариантах. Я тоже подумаю… братик.

Последнее слово далось ему с трудом, но почему-то очень захотелось его произнести.

— Что ж, неплохо! Дела наши, кажется, идут на лад. А говорят, что от автомобильных катастроф один только вред. — Двойник подмигнул Миллеру. — Итак, завтра. Вы больной, а потому выбирайте время.

— Я выйду отсюда в девять вечера. Заеду домой переодеться — у меня порван пиджак. Встретимся в одиннадцать… На углу Кригс-стрит и Лобн-авеню.

— Почему на улице? Уж лучше в кафе…

— Хорошо, давайте тогда в институте. Там никого уже не будет, и нам не помешают.

— Дома ещё спокойней.

— Нет, нет, только не дома!

— Понимаю. Может прийти Ирен? Пожалуй, вы правы, профессор…

Двойник поправил шеей воротник рубашки и вышел.

Когда за ним закрылась дверь, Миллер понял, что ещё минута-другая — и он сорвался бы. Накричал бы, нагрубил и всё испортил… Итак, Миллер против Миллера. Как странно. Впрочем, странно ли? Разве все эти последние месяцы он не был занят борьбой с самим собой? Здесь ничего не изменилось, если не считать того, что его второе, тёмное «я» отделилось и зажило самостоятельной жизнью. Завтра этой борьбе придёт конец, только и всего. Но хватит ли у него сил сломать это «я» в другом человеке?

…Утром Миллер проснулся бодрым, решительным, каким давно уже не был. Уговорить врачей выписать его из госпиталя не составило особого труда. Куда труднее было дождаться вечера.

План был чёток и ясен. В 9:15 Миллер заехал к себе домой, торопливо переоделся, открыл ящик стола и, ни секунды не колеблясь, сунул в карман пистолет. Потом вышел на улицу, остановил такси. «Уэлком-сквер, 18!» — крикнул шофёру.

Ирен, как он и ожидал, была дома. С того времени, как Миллер оказался в больнице, она не находила себе места, но из квартиры не вышла ни на секунду. В любой момент Миллер мог позвать её — так думала Ирен, страдая от случившегося.

Когда Миллер вошёл, она молча поднялась к нему навстречу, и глаза её говорили больше, чем любое слово, которое могли бы произнести губы.

— Ирен, — сказал он. — Помоги мне быть сильным…

Она на шаг отступила — маленькая серьёзная девочка с внезапно осунувшимся лицом — и тихо спросила:

— Дюк, нам будет… очень плохо?

— Да, Ирен, скорей всего. Я принял решение, и через два часа…

— Но уже ночь, — сказала она.

— Через два часа я сделаю самый важный и самый трудный шаг к его осуществлению. Я пойду сейчас…

— Не надо, — прервала Ирен. — Что бы ты ни сделал, я одобряю. Однажды я уже сказала тебе об этом. Лишь бы ты не был таким…

— Каким?..

— Таким… разным. Издёрганным. Я устала мучиться твоими мучениями.

— Ирен, я должен сейчас уйти.

— Хорошо. — Она подняла голову. В её глазах блестели слёзы. — Потом ты мне всё объяснишь. Когда у тебя будет время. Я жду, Дюк.

Говорить Миллер больше не мог. Он благодарно посмотрел на Ирен и вышел из комнаты.

Ирен с минуту ещё стояла у двери, опустив руки. Медленным взглядом обвела комнату, в которой сгущались сумерки. Потом вытерла слёзы, посмотрела на часы — было десять вечера — и пошла в спальню. Когда раздался стук в дверь, она была уже в халате.

— Лили, это ты? — спросила она, решив, что это маленькая Лили, живущая на первом этаже.

Дверь открылась.

— Дюк?! — воскликнула Ирен, удивлённая столь внезапным возвращением Миллера.

— Да, я. Ты расстроена? А у меня хорошие новости. Всё складывается так удачно, что не сегодня-завтра ты станешь женой богатого и знаменитого мужа. Через неделю, Ирен, мы отправимся на Коралловые острова. Ты так давно мечтала о поездке… Что с тобой, дорогая?

Ирен зажала рот, чтобы не закричать.

— Ирен! — Он шагнул с ней, но она отпрянула в угол.

— Не подходи… — прошептала она. — Это не ты!

Страшным усилием воли Двойник удержал проклятия.

— Ирен, послушай… Я не думал…

Но Ирен не слушала его. Она вжалась в стену и медленно покачивала головой. Потом словно обмякла, взгляд её потух.

— Уходи, — глухо сказала она. — И не появляйся, пока я не позову тебя. Мне надо подумать.

— Но я тебе всё объясню!

— Десять минут назад я не просила у тебя объяснений. — Она засмеялась. — Ты хамелеон. Ты не способен решать раз и навсегда. Теперь решу я сама. Уходи.

…Двойник быстро шёл по тёмному коридору института, не глядя по сторонам. Если бы перед ним сейчас вдруг возникла стена, он не стал бы её обходить, он прошиб бы стену — так переполняла его ярость. Но у двери в кабинет он замедлил шаг, вынул из кармана пистолет и, поколебавшись секунду, поставил спуск на предохранитель…

10. РАЗВЯЗКА БЕЗ КОНЦА

— Что было дальше? — быстро спросил Гард.

Некоторое время Фред не отвечал. Он закрыл блокнот, отвернулся к окну и с тоской смотрел на улицу. У Гарда возникло ощущение, что, не будь его в кабинете, Фред распахнул бы сейчас окно и измерил остаток своей жизни двадцатью метрами до мостовой.

— Ты слишком близко принимаешь всё к сердцу, — сказал Гард. — Тебя так надолго не хватит.

— Что было дальше? — медленно спросил репортёр, словно не слыша последних слов Гарда. — Они вполне созрели для решительных действий. Понимаешь, Дэвид, — он повернулся к инспектору, — это почти то же самое, как в одном человеке идёт борьба с самим собой и вот он однажды решает, что пора подвести черту. Быть или не быть — в конце концов, это каждому рано или поздно приходится решать. Но когда мы подводим черту для себя, мы можем убить мысль, оставив плоть живой. У них же плоть оказалась неотъемлемой от мысли… Убийство было. Гард, и ты это прекрасно знаешь!

— Но юридически…

— Но юридически его не было, если Миллер жив, а наличие двойников нигде не зафиксировано.

— Однажды я уже слышал это, — сказал Гард.

— От Дорона, — спокойно добавил Честер.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю всё. С того момента, как появился Двойник, и до того момента, как тебя вызвал Дорон. Он тебя вызывал?

— Но при этом никто не присутствовал.

— И он говорил с тобой?

— За последние три года я впервые позволяю себя допрашивать. Да, говорил, две минуты.

— Вполне достаточно, чтобы сказать: «Инспектор Гард, зарубите себе на носу…»

— Но про Двойника он мне ничего не говорил.

— А ты у него спрашивал? Дорон привык иметь дело с теми, кого уже трудно превратить в людей, потому что Святой Франциск давно обратил их в бессловесных скотов…

— Фредерик!

— Что было дальше, Дэвид? Была ночь. Дежурный сказал, что это случилось где-то в районе двенадцати. Но их последняя встреча началась часом раньше. Целый час они сидели в креслах друг перед другом, пили вино и сжимали в карманах пистолеты. В сущности. Гард, они не были врагами, потому что человек не умеет быть врагом самому себе. Непримиримы были их планы! Одинаковое прошлое — и взаимоисключающее будущее! Это трагедия. Гард, трагедия нашего века, — я не взял бы на себя обязанность адвоката, если нужно было бы защищать оставшегося в живых… Дурацкая жизнь, если она может до такой степени искалечить психологию человека, что нередко и сами себя не узнаем!

Да, Гард, они были умными людьми и наверняка думали обо всём этом в тот последний час. Впрочем, тогда уже ничто не имело для них значения — ни открытие, ни установка, ни Аргентина, ни даже Ирен. Они ещё произносили какие-то слова, но только для формы, боясь спугнуть жертву, ведя тонкую игру. Здесь каждый из них думал, что лишь он замыслил убийство, меж тем жертва об этом даже не подозревает!

Вот почему, Гард, они, не сговариваясь, выстрелили одновременно и даже несколько неожиданно для себя, хотя оба стремились к такому финалу, — они выстрелили вскоре после того, как одновременно поняли, что оба пришли убивать. А сначала… Сначала они наивно искали повода вытащить друг друга из кабинета, из этого института куда-нибудь на улицу, в темноту, чтобы можно было сбросить труп в канаву, обезобразив предварительно лицо, или в реку… Это страшно. Гард, это чудовищно, но представь себе:

«Ах, как хорошо сейчас на свежем воздухе, профессор!»

«Где-нибудь у реки…»

«Цивилизация скоро задушит природу».

«А помните, как мы в детстве мечтали попасть на необитаемый остров?»

«Вместе с рыжей химичкой Лерой Вудворд?»

«Нет, ещё раньше. Правда, тогда у нас была… Роза Мэрфи. Она жила в соседнем доме…»

«И тоже рыжая! Нам с вами везло на рыжих, коллега».

«Какая славная пора! Так выйдем на воздух?»

«Пожалуй…»

Разговор современных убийц… В недалёком будущем, Гард, прежде чем покончить со своими жертвами, убийцы будут, как фотографы, говорить: «Простите, можно попросить вас чуть-чуть повернуть голову — вот так? Смотрите в эту точку. Подбородочек повыше, это выглядит эстетичней. И, пожалуйста, повеселее взгляд. Отлично!» А затем: «Спокойно, стреляю!»

— Знаешь, что испортило им всё дело? Вызов дежурного. Не нажми Миллер кнопку, мы ничего не знали бы о происшедшем… Ни мы, ни весь мир…

— Ты думаешь, — сказал Гард, — что мир об этом узнает?

— Иначе какой смысл в том, что это случилось?

— От тебя?

— Да, от меня. Чего бы это ни стоило. И очень скоро!

— А почему ты считаешь, что именно Миллер вызвал дежурного? И зачем?

— Потому что Миллер… Видишь ли, он позволил себе поиграть с Двойником в кошки-мышки. Ты обратил внимание, Гард, на то, что Миллер почти во всём был нерешительнее Двойника? Он, а не Двойник сидел в шкафу, он прятался на полигоне, он жалко выглядел перед Ирен, он метался из крайности в крайность… Я не знаю, почему так происходило. Возможно, потому, что человек, творящий зло, всегда решительней человека, творящего добро. Зло более прямолинейно, оно грубее, целеустремлённей…

— Но добро всё же сильнее, Фред.

— Только в итоге. И не всегда. Так вот, Дэвид, дежурного вызвал тот из них, у кого прежде сдали нервы. Миллер незаметным движением — спинкой кресла, чуть откинувшись назад — нажал кнопку вызова дежурного. Когда раздались бы шаги по коридору, он сказал бы Двойнику: «Сюда кто-то идёт. Прячьтесь в шкаф!» — и настоял бы на этом со всей решительностью, которой ему прежде так не хватало. Он ещё не знал в тот момент, что Двойник тоже пришёл убивать. И он рассчитывал не просто подшутить над Двойником, а получить при этом хоть крохотное подтверждение собственной решимости и воли, без которых его палец не смог бы нажать на спусковой крючок пистолета.

Но дежурный не появлялся! А повторный вызов уже не прошёл незамеченным. И вот тут-то, в течение каких-то секунд, словно спрессованные обстоятельствами, разыгрались трагические события.

«Зачем вам дежурный, Миллер?» — спросил Двойник.

«Чтобы загнать вас в шкаф!» — так же прямо ответил Миллер.

«В шкафу проще убивать?»

«Проще на улице».

Вызов был принят. Они всё поняли. Они уже не сидели. Они стояли посередине комнаты. Они смотрели друг другу в глаза, но видели всё, что делают их руки.

Два выстрела слились в один.

Остальное ты знаешь, за исключением некоторых подробностей.

Убийца, перешагнув через труп, вышел из кабинета. В любую секунду могла открыться дверь. Правда, у него оставалась возможность убрать дежурного, но это было уже слишком, и он понимал, что убийство дежурного юридически не оправдаешь.

И действительно, они столкнулись почти у самых дверей кабинета.

«Вы давали сигнал?» — спросил дежурный.

Он ничего не ответил: он был взволнован и, кроме того, ему было некогда.

Через семь минут его машина остановилась у дома, где живёт Дорон. От института до этого дома ровно семь минут езды по ночной улице. Это был тот случай, когда разговор с Дороном должен был состояться не по телефону и немедленно, поэтому он рискнул прийти к нему прямо в дом и поднять с постели. А не прийти не мог: в кабинете лежал труп, надо было предупредить события. Ещё через десять минут Дорон выехал в институт. Ты помнишь машину, которая, сверкнув фарами, въехала во двор института, когда мы, допросив дежурного, выходили из здания? Это был Дорон.

— Так что же, Гард, он сказал Дорону?

— Он напомнил ему о направлении поисков Чвиза, сказал о появлении Двойника и об Ирен. И больше ничего. Об открытии и установке не было сказано ни слова! Пока не было сказано ни слова… И у него были для этого существенные причины. Я не знаю точно, какие именно, но полагаю, что самой главной была та, что он боялся стать таким же трупом, как тот, что остался лежать в кабинете… Ведь Дорон мог легко освободиться от автора открытия, считая, что в его руках установка, тем более что повод для этого был самый подходящий…

Затем последовали два вызова: тебя и Чвиза. Старика подняли с постели, и Дорон принял его у себя в кабинете. Понимаешь, если бы можно было повторить все условия, при которых получился Двойник, это стало бы открытием всех открытий! Дорон отлично это понимал. Вероятно, он уже рисовал в своём воображении какого-нибудь кретина, физическая сила которого вполне компенсировала бы отсутствие мозга. Таких кретинов можно было бы делать тысячами и миллионами, это были бы замечательные солдаты, полицейские, дешёвая рабочая сила, — чёрт знает какие перспективы открывала такая возможность! Бедный Чвиз! Теперь он испытывает на себе такое давление Дорона, какого не испытывал даже Миллер. Я не знаю, сумеет ли он воспроизвести эксперимент, который привёл к появлению Двойника, но то, что он сам теперь раздвоится, не сомневаюсь. Это будет битва не менее трагическая и не менее кровавая, чем битва двух Миллеров! То, что сказал тебе Дорон, ты помнишь, я повторять не буду. Конечно, он немедленно позвонил Хейссу, и газета на следующий день вышла без моего репортажа. Труп, завёрнутый в какие-то тряпки, убрали сначала в морг, выдав за нищего. А затем убитого похоронили на кладбище Бирка. Похоронили рано утром, хотя Бирк вот уже шесть лет хоронит только вечером, при свете факелов. Но чего не в силах сделать Дорон!

Утром профессор сидел в своём кабинете, как будто бы ничего и не случилось…

— А что с Ирен? — спросил Гард.

— Сейчас, наверное, уже всё в порядке. Она ведь ничего не знает об убийстве, а все её подозрения и тревоги должно развеять время.

— Фред, ты гениальный сыщик! — сказал Гард. — Как ты всё узнал? Ты нашёл очевидцев? Видел…

— Дело сейчас не во мне. Это в другой раз. А сейчас… Ты должен помочь! Дай хотя бы совет. Я не знаю, Дэвид, что делать… Или немедленно предупредить мир о случившемся, или… Что мне делать, Гард? Я должен торопиться с решением — пока не поздно, пока ещё можно предотвратить катастрофу!

— О чём ты говоришь, Фред?

— Мир должен быть сейчас предельно бдительным, Дэвид. Нам нельзя спать спокойно, мы должны…

— О чём ты говоришь? — повторил Гард.

— Ах, Дэвид, ты никак не хочешь понять, в чём ужас положения! Да, я знаю всё, я знаю всё про двух Миллеров. Но я не знаю главного: кто из них остался в живых!..