Пять бессмертных

Глава первая

Теплым осенним вечером по прямому, как стрела, неширокому каналу (он соединял бассейны и аквариумы небольшой биологической станции с открытым морем), в пузатой белой лодке молча ехало трое людей. Двое гребли. Третий, постарше, сидел на носу и курил. Проехав канал до залива, они положили весла. Лодку тихо покачивало. Высокий блондин с рубцеватым шрамом на красивом лбу тоже закурил. Он лег в лодке на спину, заложил руки под голову и загляделся в небо. В сгущавшихся сумерках красноватыми огоньками вспыхивали огни папирос. Все трое перед тем три дня не выходили из бетонированных подземных камер, где производили свои исследования, и теперь чувствовали себя очень усталыми. Никому не хотелось говорить.

Над горизонтом поднималась полная луна. Стало призрачно виднее. Лежавший в лодке приподнялся. Опершись на локоть, положил голову на руку и, глядя на молочно-белую луну, будто продолжая ранее начатый разговор, медленно сказал усталым, но очень мягким голосом:

– Странно это все-таки… Сегодня я нашел у Весты яичники совершенно атрофированными. Матка сморщена. Конечно, у нее не может быть больше щенят. Да и у Боба тоже резкие признаки атрофии и притом исключительно в области половых органов.

– Что, Веста еще жива? – спросил старший.

– Жива. Я не думаю пока ее подробно исследовать. Посмотрим, что дальше будет. А у вас что?

– Все то же. Все привитые теряют, и очень быстро, и первичные и вторичные половые признаки. Я давно и глубоко убежден, что нам так и не удастся исключить этого последствия. Я бы даже сказал, что это нормально и, если можно так выразиться, «биологически логично».

– То есть?

– То есть… гм… с некоторых пор, мне кажется, вы все начинаете понимать, в чем дело, и мне думается, что скоро нам придется бросить работу в этом направлении, тем более, что мы сейчас ближе к решению вопроса, чем вы думаете. Но это в порядке вещей.

Двое других, что были помоложе, внимательно посмотрели на сильного мужчину лет, пятидесяти, с большой темной бородой. Он был без шляпы. Легкий ветерок временами шевелил его уже заметно поредевшие волосы.

– Да, это в порядке вещей, – продолжал он, затянувшись и выпуская дым, – сейчас я заходил наверх к Гете и Лине. Они пожертвовали тремя из своих кроликов, вскрыли и исследовали. Я видел препараты.

– Ну?

– То же, что у нас.

Опять помолчали. Луна поднималась все выше. Густой парк, подходивший стеной к самому морю, был похож на серебряный лес. Вдали над ним виднелись прозрачно-белые стены зданий лаборатории. Море дышало едва заметно.

– Скажи, Курганов, – сказал лежавший в лодке, – что ты обо всем этом думаешь? Меня особенно интересует, насколько мои предположения сходны с твоими. В особенности после того, как вот Биррус, – он кивнул головой в сторону все время неподвижно сидевшего третьего спутника, – после того, как он обратил мое внимание на одну особенность. Да ведь ты видел сегодня.

Курганов, казалось, не слышал его слов. Наклонившись через борт, он смотрел некоторое время в воду, потом медленно выпрямился и обвел глазами сидевших.

– Кто хочет вмешиваться решительно и дерзко в закон природы, как это делаем мы, – начал он, – тот пусть не удивляется неожиданным результатам. Я бы считал вернейшим признаком неудачи, если бы все наши питомцы, как ни в чем не бывало, плодились и размножались.

Лежавший в лодке быстро сел и молча вопросительно уставился на Курганова.

– Да, – продолжал Курганов, и в голосе его послышались звенящие нотки, – это биологически логично. Этим сразу и вовсе устраняется вопрос о перепроизводстве организмов в случае их индивидуального бессмертия. Мы не должны удивляться исчезновению всяких половых особенностей, как физических, так и психических… Каково назначение пола? Размножение. Размножение, преследующее сохранение вида, противопоставляющее себя индивидуальной смерти. Все животные, живущие в условиях постоянного и интенсивного их истребления, отвечают на это усиленной плодовитостью и тем уравновешивают убыль. Но, заметьте, все организмы, размножающиеся бесполым путем, бессмертны. Клетка, делящаяся пополам и создающая два себе подобных жизнеспособных существа – вот основной принцип размножающегося бессмертного, так же и все половые клетки нашего тела тоже бессмертны. Если после отца остается сын, то в нем продолжают жить отданные ему отцовские половые клетки, – и так далее без конца. И я и ты, мы все, все живущие, являемся носителями бессмертной плазмы тех клеток, которые первые на этой планете дали начало органической жизни. Только с момента возникновения пола, полового размножения, выступает на сцену обязательная, физиологическая смерть. Иначе говоря: умирают самцы и самки… Организмы стоят перед дилеммой: умирай или делись! А регенерация, восстановление утраченных органов у многоклеточных, – это почти размножение делением, и если неполовые, гермафродитные формы умирают, то это лишь средний случай. Мне довольно знать, что из каждой половины разрезанной морской звезды или земляного червя восстанавливается целый, нормальный организм. Это уже почти бессмертие. Искусственные, бесполые формы растений, какова роза и многие другие, явление того же порядка. Да и тех, которые при половом размножении дают усы, отростки от корневища, клубни, вообще обладающих такими частями тела, которые, не нося специальной функции размножения, могут образовать полный материнский организм, – тех, повторяю, мы не вправе назвать в полной мере смертными. Но мы хорошо знаем, что у весьма многих растительных форм этот второй способ является преобладающим, главным, а иногда и исключительным средством сохранения вида. Ну, а можно ли назвать подчиненными естественной смерти хотя бы кусты ивы, растущей от одного корневища, которое, отмирая с одного конца, нарастает с другого и таким образом, давая побеги, а иногда и всей колонией передвигаясь в пространстве, существует неопределенно долгое время? Если бы нам было предложено определить среднюю долговечность этого растения, что бы мы взяли за основу? Срок жизни листа один, веток – другой, корневища – третий: корневище теоретически бессмертно. Мы – листья, смертные недолговечные листья, живущие на непрерывно существующей основе; но наше корневище – зародышевая плазма… Она живет все эти миллионы лет, она, черт возьми, великолепно устроилась!

Большая сова бесшумно пролетела над лодкой. Мягкими, упругими движениями меняя направление полета, как будто отскакивая от невидимых препятствий, она скоро исчезла в синем ночном воздухе. Все проводили ее глазами.

– Органическая жизнь, – снова заговорил Курганов, – в самом своем принципе противоречит смерти. Старение, обращение организма в негодность, понижение его функций и, наконец, смерть не имеют ничего общего с изнашиванием. Если бы вы ничего не знали про операцию и должны были определить причину смерти тех трех кошек и собаки, которым была сделана прививка номер второй, что бы вы сказали?

– Я… я сказал бы, – тихо ответил Карст, – так звали высокого блондина, лежавшего в лодке, – я бы определил это как смерть от… старости…

– Какого возраста были эти животные?

– Им еще не было и по году.

– Совершенно верно, это были почти котята. А умерли они от старости. Все вы тогда называли это отравлением, потому что знали о прививке. Интоксикация?[1] Действительно, старый организм не представляет разве чистейшего примера отравления? Чем я отличаюсь от тебя, от Бирруса, от всех тех, кто меня моложе? У меня склероз, испорченная нервная система, седина в волосах и тысячи других анатомических и физиологических порч. Так что же, я не отравлен?

– Но ведь Марс и Веста, – сказал молчавший до сих пор Биррус, – ведь они поправились. Не больше, чем через месяц после того, как Карст впервые на привитых номером вторым испробовал твою пересадку бэтной доли продолговатого мозга, они стали вновь совершенно сильны и здоровы. Только…

– Так неужели ты думаешь… – с сильнейшим волнением перебил его Карст, обращаясь к Курганову, став при этом на колени. Биррус наклонился и с напряжением всматривался в бледное лицо Курганова. Лодка под ними слегка закачалась.

Курганов молчал, устремив взор на темный морской горизонт. Потом медленно поднял голову и, глядя в упор в глаза Карсту, сказал негромко, но отчетливо:

– Да, думаю. И не только думаю, но совершенно уверен в том, что Боб, Веста и кролики Геты и Лины – бессмертны. Бессмертны и… бесполы.

Карст грузно опустился на скамейку лодки, облокотился о борт и уронил голову на руки. Глухие рыдания потрясали всю его крепкую фигуру. Биррус отвернулся.

Послышался плеск весел, и в сумерках лунной ночи со стороны канала показалась вторая лодка.

– Курга-а-а-а-нов!.. Би-и-и-иррус!.. – разнесся по воде крик.

– Гоп! – отозвался Курганов.

Раздался смех и усиленное плескание весел. Через минуту можно было различить две белых женских фигуры, сидящих рядом в лодке и усиленно гребущих. Лодка поворачивала то в одну, то в другую сторону. Из-под весел летели брызги.

– Эх, вы, ученые женщины, – смеясь, сказал Курганов, когда вторая лодка подъехала ближе, – никуда вы в лодке не годитесь. Впрочем, вам не хватает немногого.

– Чего же это?

– Ума.

Одна из женщин, маленькая брюнетка с наружностью, выдававшей еврейское происхождение, схватила весло, подняла его над водой, и, стараясь придать голосу угрожающий тон, сказала:

– А ну, повторите-ка еще раз.

– Что же вы сделаете?

– Обрызгаю всего с ног до головы.

– Гм… Вы не хотите, значит, узнать, чего вам не хватает. Я только хотел сказать, что…

Теплые соленые брызги полетели на него из-под весла, ударившего по воде. С комической поспешностью Курганов переполз по дну лодки и спрятался за Карстом, сидевшим все еще в прежней позе.

– Простите, больше не буду, – нараспев взмолился Курганов, – если не меня, то Карста пожалейте. Он совсем не виноват.

– Перестань, Гета, – обратилась к стоящей с занесенным веслом девушке ее спутница, – ты какая-то сумасшедшая.

Та бросила весло в лодку и, словно сердясь, села и отвернулась, подперев рукой щеку.

– Вот устойчивость, – тихо смеясь, сказал Биррус, – миллионы лет назад женщины были точно такими же, как сегодня вот эти две особы. Никакая ученость им нипочем. Они все-таки первым делом женщины.

– И хорошо, что это так, – отозвался Курганов, вытирая платком лицо. – В этом их главная ценность. А если…

– Слышите, что он говорит? – вскричал Биррус. – Он говорит, что главная ваша ценность – в вашей глупости.

– Я этого не говорю, я имею в виду…

– Полно, – перебил его опять Биррус, – это все равно. И Гета и Лина хорошо знают, что будь на их месте мужчина, даже мальчик, он сразу бы стал правильно грести, хотя бы сел в лодку первый раз в жизни.

– Ну, ладно, ладно, не спорим, – отозвалась Гета, снова показав лицо, – можете по праву наслаждаться своим мужским умственным превосходством, хотя… Биррус сам гребет немного лучше меня.

– Положим, – начал было тот, но Гета не слушала его. Она внимательно всмотрелась в неподвижно склоненного Карста и, подняв брови, быстро спросила:

– Что такое с Карстом?

– С Карстом? – серьезно переспросил Курганов. – Ничего особенного. Ему немного жалко кое с чем расставаться.

– С чем расставаться? В чем дело?

– Погодите, скоро узнаете. Карст, бери весло. Поедем, пожалуй. – Он потряс его за плечо. Тот медленно выпрямился, ни на кого не глядя, взял весло и стал прилаживать его к уключине.

Биррус сделал то же самое. Гета, не сводившая все время испуганного взора с Карста, всегда такого жизнерадостного и веселого, сразу как-то примолкла и перестала расспрашивать. Почувствовала, что произошло что-то очень значительное, и насторожилась, угадывая недоброе.

– Возьмем их на буксир, – сказал Курганов. – Лина, в вашей лодке есть цепь на носу?

– Нет, кажется. Впрочем, я сейчас посмотрю.

Балансируя в покачивавшейся лодке, Лина перешла на нос. Цепи не оказалось.

– Пусти, Лина, – сказала Гета, тоже пробираясь к носу, – я привяжу. – Она сняла с себя шелковый пояс-шнур, одним концом привязала его к кольцу, ввинченному в выступ матицы.

– Ну-ка, подгребитесь еще. Так.

Минуту спустя две лодки, – одна с гребцами, другая на буксире, – въезжали в канал. Здесь, среди деревьев, было почти темно. Курганов смотрел на белые, беспомощно и покорно склоненные фигуры девушек, и ему казалось, что он и его товарищи разбойники, что они похитили этих девушек и везут куда-то далеко, в свои мрачные пещеры.

«А они сидят, как… обреченные, – подумал он, и это слово заставило болезненно сжаться его сердце. – Да, действительно обреченные», – повторил он про себя.

Ему стало страшно, что он сам и эти четыре столь близких ему человека должны скоро перешагнуть черту чего-то неведомого. При мысли об этом он испытывал то же, что на краю пропасти: боишься и едва удерживаешься, чтобы не броситься вниз головой. Он хорошо понимал слезы Карста. Этот большой, нервный человек давно уже сам догадывался, к чему привели их опыты… Он самому себе боялся признаться в этом. Когда Курганов, покинув их, дал Карсту определенные задания, последний не знал, насколько близко уже решение задачи. Он работал сам, следил за работой Бирруса и всех остальных, и ему все время казалось, что они решают одну из кропотливых, но не столь значительных задач в ряде сложных работ, которые должны были привести к цели.

И вот теперь он почуял, что Курганов кое-что знает, но пока не считает нужным делиться этими знаниями. С подозрительностью человека, долгое время отмахивающегося от догадок, он внимательно и со страхом следил за работой и поведением Курганова. По всему было видно, что Курганов за это время в своей шарлоттенбургской лаборатории проделал все, что делали они здесь. В первый же день своего приезда Курганов потребовал в нижнюю камеру всех самок морских свинок, которым сделаны были прививки. Умертвив одну из них мортилом, он сразу принялся за исследование молочных желез. Карст знал, что будет дальше: Курганов вскрыл у свинки брюшную полость. Действительно, он ловко и быстро вытащил матку с обоими яичниками и яйцеводами. Карст в это время находился в другом углу комнаты за работой у микротома[2]. Он не спускал глаз с лица Курганова, видел, как у него при первом же взгляде на извлеченные органы слегка расширились глаза, и едва заметная усмешка прошла по губам.

Когда Курганов перенес на стеклянный столик простые кусочки окровавленного мяса и, стоя спиной к дверям, наклонился над ними, Карст тихонько вышел из лаборатории. Он поднялся наверх и, пройдя несколько бассейнов, сел на скамейку. Он чувствовал себя разбитым и усталым… Нервы были натянуты. Ему казалось, что он сходит с ума. Работа, преследующая цель столь головокружительную, что все они избегали даже говорить о ней вслух, пришла к концу. Они поймали жар-птицу, они первые из смертных. И что же? В какой страшный тупик привела их эта трудная дорога? Если истина такова, как он догадывается, то… Он не смел останавливать на этом своей мысли. Он знал, что сделает и второй шаг и третий, что должен и не имеет теперь даже права отказаться от розыгрыша той игры, в которой принимал такое большое участие. Правда, руководил всем Курганов. Но он редко появлялся у них. Обыкновенно, проверив работы, он не делал никаких обобщений и выводов. Он только указывал, что надо делать, выяснял, чем надо ограничиться. Все знали цель его работы. Каждый по-своему оценивал достигнутые результаты. Сейчас один только Карст догадывался об истине и не смел признаваться самому себе. Он, как и остальные, всеми силами стремился к достижению цели. Он чувствовал, что она близка. Ему казалось, что несбыточная человеческая мечта вот-вот воплотится в формулу. Чудесной сказкой станет на других основаниях построенная жизнь.

«Что ж, – думал он, – если это уже конец работы, то Курганов больше молчать не станет. Но как, как скажет он это? Кто же решится?.. А Гета?»

При мысли о Гете Карста как будто что-то дернуло изнутри. Он сразу сел на скамейку, выпрямившись.

Гета – маленькая, черная еврейка с шапкой спутанных, точно сажей присыпанных волос – заняла в его жизни большое место. Ему казалось: вот настанет, наконец, счастливый день, когда цель их работы будет достигнута, когда они смело и счастливо скажут на весь мир вслух то слово, которое не дерзает произнести язык, и все это будет служить фоном и рамкой к главному, к самому главному и значительному в его жизни: любви его к ней.

«Бессмертие, – бывало, думал он, глядя на ее склоненную над работой головку, – мое бессмертие в ней. Она – тот сосуд, в котором мое „я“ может жить. Ах, как давно и как просто решен этот вопрос!»

Карст был слишком умен, чтобы не понимать, что Гета тоже любит его. Он сам не знал, чего боялся, но никогда с ней об этом не говорил. Он ценил и не хотел лишиться того удивительного состояния, когда оба знают свой секрет, оба молчат, главное и значительное все откладывают… а теперь… Как много он научился понимать в ее взгляде! Каждое ее движение, легкое дрожание рук, помогающих ему в сложной и серьезной работе, – насколько яснее все это говорило ему, чем самые значительные слова!

Всего неделю назад с ним произошел удивительный случай. При воспоминании о нем ему казалось, что солнце стало светить вдвое ярче – и силу, ух, какую бодрую силу он в себе почуял! Карст, великан Карст, так привыкший сдерживать себя, при воспоминании об этом ложился, если его никто не видел, на пол, кувыркался через голову, крепко ударял себя кулаками в выпуклую сильную грудь, с удовольствием прислушиваясь к гулкому звуку ударов. И потом сам с собой тихо смеялся своему настоящему и грядущему счастью.

Это было всего неделю назад. Он в одном углу мастерской был занят окрашиванием и высушиванием препаратов. Гета у большого стола, вот уже более часу не вставая с места, сидела за микроскопом. Работа приближалась к концу. Карст, положив на решетку последнее стеклышко, встал и приготовился убирать инструменты, когда Гета, не отрывая глаза от окуляра, тихо позвала его:

– Карст, идите сюда!

Он подошел. Гета откинулась, посмотрела на него, сощурясь, и уступила место у стола.

– Посмотрите, какое перерождение. Эти клетки совсем имеют вид соединительнотканных.

Карст сел и, наклонившись над микроскопом, стал наблюдать. Гета стояла рядом. Он смотрел на белый, яркий круг с бледно окрашенными причудливыми узорами тонкого среза ткани, но мало понимал из того, что видел. Он чувствовал только, что рядом с ним Гета. Он ощущал ее дыхание на своей шее.

– Вот так еще лучше видно, – сказала она, обнося кругом него руку и подводя рычажок диафрагмы.

– Хорошо теперь? – спросила она каким-то странным голосом, почти шепотом. Карст почувствовал, как ее маленькая ручка мягко легла ему на голову. Он, не шевелясь, продолжал сидеть в прежней позе, но крепко закрыл глаза. Рука его, лежащая на столе, сильно впилась и сжала его край.

– Очень… хорошо, – прошептал он едва слышно.

Нежно-нежно, как мать, ласкающая больного ребенка, она несколько раз провела рукой по его волосам. И этот сильный, большой человек чувствовал, что такого счастья ему больше не пережить!

Послышались шаги на лестнице. В соседнюю комнату, тихонько насвистывая, вошел Биррус. Хотя стоило Гете только убрать с головы Карста свою руку, чтобы Биррус не обратил на них никакого внимания, они оба почему-то испугались, как школьники. Карст вскочил и бесцельно стал передвигать на столе инструменты. Гета растерялась, наклонилась к полу, делая вид, что ищет что-то. Биррусу сразу бросилась в глаза напряженность поз. Продолжая насвистывать, он слегка поднял брови, чуть усмехнулся и, круто повернувшись на каблуках, быстро вышел. Послышались его удаляющиеся шаги на лестнице, стук дверей, и все стихло.

Карст, как мальчик, стоял все так же у стола, не смея обернуться, и чувствовал только глухие удары сердца. Он хорошо понимал, что сейчас не только имеет возможность и право предпринять что-то важное, но даже обязан сделать решительный шаг, иначе Гета может составить совсем ложное мнение об его отношении. А ему этого совсем не хотелось.

«Чего же еще ждать? – думал он. – Разве может представиться более удобный случай? И что подумает она, если… если я так и останусь стоять?»

Но, думая именно так, он оставался стоять и все так же бессмысленно передвигал по столу разные предметы. Он попросту боялся. Несмотря на свои тридцать два года, он был нетронутым девственником. Проводя жизнь между наукой и спортом, он до сих пор как-то не имел случая сблизиться с женщиной. Он берег себя для лучшей и единственной, которую, был уверен, рано или поздно должен был встретить. И встретил, наконец, здесь, на Кургановской опытной станции.

«Беречь себя?» – Да, он действительно имел право так думать. Высокий блондин, атлетического телосложения, он был, в самом деле, красив. Особенно красив был его высокий умный лоб с белым рубцом, следом ожога кислотой, полученным при небольшом взрыве в лаборатории. Как все мужчины, не знавшие близости женщин, он смотрел на них особенными глазами.

И вот теперь он чувствовал, что надо, обязательно надо что-то сделать, что-то сказать, но не находил в себе сил. Геты он не видел. Она стояла сзади, наверно, тоже не шевелилась, так как он не слышал даже ее дыхания.

Он чувствовал ее взгляд на своей спине. Странная неловкость спутывает все тело, ни минуты нельзя больше… Эх, как глупо, как глупо! И для самого себя неожиданно, словно его толкнула посторонняя сила, он быстро обернулся и стал к Гете лицом. Та стояла, прислонившись к столу, беспомощно, по-детски, опустив руки и голову. Глаза ее были закрыты.

– Гета! – крикнул он и сам не узнал своего голоса.

Мягкая, горячая волна прокатилась по всему телу. Мощный инстинкт завладел его волей. Надо только отдаться этой силе, и все выйдет хорошо. Он быстро и решительно пошел кругом стола туда, где, словно обиженная и одинокая, стояла маленькая женская фигурка.

На лестнице опять послышались шаги, смех, и в комнату быстро вошли, говоря и перебивая один другого, Биррус, вторая ассистентка Лина и вечно веселый и улыбающийся толстяк Уокер. Не замедляя шагов, Карст прошел мимо Геты навстречу вошедшим и, не останавливаясь, дальше на лестницу и наверх. Он шел, так странно глядя и так решительно, что все примолкли и невольно уступили ему дорогу. Казалось, он ничего не видит.

– Чего это он? – спросил Уокер.

– Не знаю, – ответила Гета, наклоняясь над столом и, чтобы скрыть дрожание рук, принялась за уборку инструментов.

После этого им ни разу не удалось остаться наедине. Гета и Лина, почти не выходя, работали в верхних отделениях. Потом приехал Курганов…

Карст перебирал в памяти малейшие подробности этого случая, сидя на скамейке и не шевелясь. Так бы просидел он, наверное, до вечера, если бы его не позвали. Потом они несколько дней работали с Кургановым. Работа эта требовала такой точности и внимания, что некогда было ни о чем другом подумать. Только сегодня, когда явилась возможность передохнуть и Курганов предложил проехаться в лодке, Карст решил завести разговор о том, что мучило его последнее время. Из первых же слов Карста, сказанных в заливе, Курганов понял, что тот уже знает все.

Да, Карст, – и не один он, а, вероятно, и Уокер и Биррус – начинали понимать, что случайное, побочное явление, которое, казалось, легко устранить, является неизбежным, обязательным спутником их трудов. И они сами испугались того, что нашли.

Он еще как-то оставался наружно спокоен, пока никто вслух не произнес, не назвал вещей своими именами. Но теперь, в лодке, услыхав от Курганова подтверждение своих догадок, он чутьем угадал, что иначе не может быть. Нервы его не выдержали.

«Бессмертны и… бесполы», – стояли в его ушах слова Курганова и камнем давили мозг. Если бы он раньше мог представить себе, к чему приведет их работа, то вряд ли нашел бы силы и решимость принять в ней участие.

«Мало того, – думал он, – что бессмертие одного покупается ценой жизни другого. К этому присоединяется еще мертвое и пугающее, что так смело и спокойно Курганов назвал своим именем».

Пока ехали каналом, Карст усиленно налегал на весло и старался занять свое внимание чем-нибудь посторонним. Не глядя на лодку, где сидели Гета и Лина, он внимательно следил за лентой близкого берега. Было почти совсем темно под сводом переплетшихся над узким каналом ветвей больших дубов. Лодка быстро скользила по неподвижной воде. Поднятые ею волны с шумом набегали на песчаные берега.

Все молчали. Курганов смотрел на неясные фигуры своих спутников, обдумывая свое и их прошлое, неведомое и вместе с тем властно влекущее к себе будущее. Ему казалось, что он видит сон, странный сон, который, проснувшись, постарается поскорее забыть.

Но это не был сон.

Вскоре въехали они в освещенные воды маленькой пристани, где в небольшой выемке оставлялись лодки. Оттуда широкая лестница, обсаженная высокими кедрами, вела к террасе. Со стороны канала все это казалось входом во дворец. Глаз искал на ступенях воздушную восточную фигуру из сказок Шехерезады, танцующую в лунных лучах танец семи покрывал. И действительно, какая-то белая фигура виднелась на темном фоне дерев; на нижних ступенях стоял в халате с засученными рукавами и с сигарой в зубах толстяк Уокер. Он вышел полюбоваться ночью и подышать свежим воздухом.

– А я собирался ехать встречать вас, – сказал он, – жалко, что вы вернулись. Теперь один, конечно, не поеду. А ночь, ночь-то какова!

– Да, ночь хороша! – как-то серьезно ответил Курганов, подтаскивая лодки в выемку пристани. – Такая ночь, такая ночь, что кто молод и кто имеет возможность, должен… должен не спать, – неожиданно закончил он, – а мы, старики, можем уйти куда-нибудь в укромное место, сесть на камушек и поплакать.

Все тихо пошли наверх. По дороге Уокер с хохотом рассказывал, как сегодня человек, поставлявший им животных, обиделся, когда ему показали Ксеркса и сказали, что это та самая собака, которую он доставил месяц тому назад.

– «Помилуйте, – говорит, – вы смеетесь, что ли, надо мной? Правда, похожа, но той было почти двадцать лет. Она от старости не могла стоять на ногах, слепая почти и глухая. А эта, – говорит, – ей еще и двух лет нет. Что вы меня, за маленького считаете?» Ха-ха-ха! Конечно, я сказал ему, что пошутил.

Завязался разговор. Геты не было. Она задержалась у лодок, отвязывая свой пояс, служивший буксиром. Узлы сильно затянулись. Она никак не могла их развязать. Карст, заметив ее отсутствие, тихонько отделился от компании и вернулся к лодкам.

– Что вы там делаете? – спросил он.

– Да вот, развязываю, – отвечала Гета, не поворачивая головы, – и ничего не могу поделать. Не так надо было завязать. Теперь вот затянулось все. – И она снова принялась теребить твердый узел.

– Пустите, я сделаю.

Гета вышла из лодки. Карст, став на ее место, занялся узлами.

– Ну и напутано же! Лучше разрезать, – с усилием улыбаясь, говорил он, – придется, кажется, разрезать в трех местах. Да-а.

– Не смейте резать. Ведь мне нужен пояс, а вовсе не лодку отвязывать. Оставьте лучше так пока. Зачем мне ваши куски?

В ее голосе послышались капризные нотки, но Карст уже отвязал и с поясом в руке повернулся к ней. При свете луны Гета увидела его бледное лицо. Ее поразило какое-то новое, скорбное выражение его красивых глаз. Молча взяв пояс, она смотала его в клубок, повернулась и тихо пошла к террасе. Карст шел сзади. Легкое белое платье Геты, не стянутое поясом, просвечивая на фоне огней террасы, позволяло видеть ее маленькую, точеную фигурку.

«Вот она идет и не знает, что я ее всю вижу», – подумал Карст. И вдруг опять знакомое чувство горячей волны обдало его. Тело сделалось странно легким: опять он почувствовал, что надо только отдаться этой неудержимой силе.

«Совсем как тогда», – успел только подумать он, в несколько прыжков догоняя Гету.

Услыхав его быстрые шаги, Гета остановилась и закрыла лицо руками. Карст совсем не знал, что будет делать. Уголком мозга он чуял, что сделает как раз то, что нужно, и отчасти с любопытством этого ожидал.

Гета не издала ни звука, когда сильные руки быстро подняли ее на воздух. Она крепко схватила Карста за шею и спрятала лицо в складках широкого чесучового пиджака. У Карста свалилась с головы шляпа. Он этого не заметил. Он свободно и уверенно пошел со своей ношей. И опять тем же уголком мозга удивился тому, что идет прямо в самую темную чащу парка, хотя не предполагал, что сделает так.

«Вероятно, и дальше так будет, – мелькнула мысль, – вот сейчас, так же… Само собой…»

Он почувствовал слабость в животе и ногах.

Парк был стар и запущен. Развесистые деревья сливались наверху в шатер. Здесь был почти полный мрак. Только местами, пробиваясь сквозь черные стволы дубов, лунный свет фантастическими бликами заливал небольшие поляны.

Карст, не останавливаясь, шел в глубь парка и крепче прижимал к себе, казалось, спавшую белую фигурку.

Все инстинкты, старые как мир, рожденные еще тогда, когда в лесу, похожем на этот парк, вокруг огней собирались какие-то люди с каменными топорами у пояса, все ощущения, давно похороненные в недрах сознания, теперь властно вышли из тьмы и нераздельно завладели его волей.

Он углублялся в темную чащу со своей ношей. Ему казалось, что он помнит, как миллионы раз когда-то и где-то он делал то же самое, но никак не мог вспомнить, когда это было. Это было неясное, но давно знакомое чувство.

«Вот это и есть, вероятно, инстинкт», – пронеслось у него в голове. И сразу ему представились те бесчисленные поколения живых существ, которые предшествовали ему. Как морской песок, производила их земля. Они рождались и гибли. Они цеплялись за жизнь. Все эти миллионы лет несчастные смертные существа разного пола рвались друг к другу и в объятиях своих искали давно утраченную идею бессмертия.

Каким-то, в самых тайниках сознания заложенным чутьем он понял всю истину и правильность работы Курганова. Он хочет создать бессмертное существо, сливая два пола в один. Но это ужасное оплодотворение требует смерти, личной, обязательной смерти одного из супругов, вступающих в этот страшный брак.

«Бессмертны и бесполы», – опять припомнились ему слова Курганова. Он с новой силой почувствовал всю очевидную неизбежность этого, и ему стало холодно.

«Как странно, – мелькнула мысль, – то, для чего не хватало у меня силы мозга, чему не помогли все мои знания, сейчас, в короткий момент, я осознал и понял одним толчком обостренной интуиции… А ведь Курганов знал…»

Все эти мысли одновременно пронеслись в его голове, пока он переходил одну из залитых лунным светом прогалин. Дальше была такая черная тень под сводами далеко раскинувшихся вширь столетних дубов, что почти ничего не было видно.

Зачарованный и ведомый посторонней силой, он направился прямо туда.

Под одним из старых деревьев, между гигантским спрутом раскинувшихся корней, где толстым слоем лежали сухие прошлогодние листья, он вдруг остановился, как будто искал именно это место. Он стал на одно колено, наклонился, чтобы положить Гету на это мягкое ложе, но руки, теплые, тонкие руки, охватившие его шею, не разжались, а только сжимали все сильнее и крепче.

И, наклоняясь ниже, вместе с пряным запахом земли и перетлевших листьев, он успел уловить последнюю, молнией блеснувшую мысль:

«Как это просто и… красиво!»

Час спустя, у морского берега, где темной стеной кончались густые заросли парка и беспорядочные валы дюн казались при свете луны застывшими в могучем размахе волнами, под одним из крайних деревьев, прислонившись спиной к стволу, сидела Гета. Карст лежал на земле, положив голову ей на колени. Оба молчали. Гета тихонько гладила его по голове и делала эта так мягко и осторожно, как будто боялась причинить ему боль.

Мягко и радостно светилось ее лицо. Тихий покой выражала вся ее склоненная фигура. В ней трудно было узнать кипучую девочку Гету, которая еще сегодня вечером устроила водяное сражение с Кургановым.

Они поменялись ролями. Всего час назад Карст, могучий и сильный, как дикий зверь, схватил беспомощную, закрывшую руками лицо, слабую девочку и унес в темную чащу леса. Тогда она с радостной покорностью подчинилась его силе. А теперь он казался себе маленьким и слабым. Ему хотелось сжаться в комок и спрятаться у нее на груди, подчиниться исходящей от нее благостной силе материнства.

Она сама ощущала в себе эту силу. Гладя по голове этого большого, крепкого человека, она время от времени ласково повторяла:

– Мальчик мой!

В ее устах эти слова казались не странными, а понятными и хорошими.

Было тихо. Со стороны дома слабо доносились звуки рояля. Это играл Биррус. За большим расстоянием нельзя было уловить мелодии. Звуки то усиливались, то почти вовсе умолкали. Казалось, что где-то далеко играет целый оркестр.

– Мальчик мой, что с тобой было сегодня в лодке? У тебя было такое нехорошее лицо, – тихо спросила Гета, продолжая гладить голову Карста, спрятавшего лицо в складках ее платья.

Он взял ее маленькую руку и прижал к своим закрытым глазам.

– Не спрашивай об этом. Не надо. Когда-нибудь, завтра. Все равно от этого никуда не уйти.

Столько тоски, безнадежной и покорной, было в его голосе! Гета сразу поняла: случилось значительное и неотвратимое, что касается сейчас и ее не меньше, чем Карста. Ей стало страшно. Охватив руками его голову, она подняла ее, заглянула с тревогой в глаза, спросила настойчиво и умоляюще:

– Милый, скажи сейчас, а то я буду все время беспокоиться. Скажи, что случилось. Как только я увидела тебя там в лодке, так сразу почувствовала, что у тебя какое-то несчастье. Ну, скажи же! Тебе самому будет легче, когда поделишься. Ведь ты любишь меня? Ведь скажешь? Да?

С камнем на сердце слушал Карст эти робкие просьбы. Что же он мог сделать? Сказать, что, может быть, даже завтра уже им обоим придется или умереть, или страшной ценой купить бессмертие? Он чувствовал, что Курганов недаром появился здесь. Сказать ей сейчас все, потом бежать вместе, бросить Курганова и отказаться от всего?

Бросить Курганова? Нет, он хорошо понимал, что не сделает этого.

«Как я сейчас скажу ей об этом? – думал он в ужасе. – Сегодняшний день – столь великий для нас обоих, – неужели я испорчу ей ее маленькое счастье? Пока она ничего еще, по-видимому, не знает, а Курганов не любит говорить раньше времени. Завтра, через неделю, месяц – в конце концов, узнает и она, но сегодня…»

Он сделал страшное усилие и заставил себя весело рассмеяться.

– Полно, ничего особенного, – сказал он, садясь и привлекая ее к себе, – я пошутил, хотел посмотреть, как ты отнесешься. Дело гораздо проще. Курганов сказал мне, что скоро едет сам и возьмет меня с собой…

– А тебе не хотелось ехать? – живо спросила Гета. Она сразу поверила ему, потому что очень хотела этому верить.

– Да, ужасно не хотелось. А теперь еще больше хочется.

– Почему же это? – в ее голосе появились шаловливые нотки.

Он крепче прижал ее к себе и стал тихонько на ухо говорить то, что всегда говорят люди в такие моменты, чего сами не могут потом повторить и что очень трудно, если вообще возможно, передать на бумаге.

– Слушай, – вдруг сказала Гета, – Курганов тогда сказал, что тебе трудно с чем-то расставаться… Значит, он догадывался, что ты… – она мило смутилась и едва слышно кончила, – любишь меня?

– Да, наверно, догадался.

– А разве нельзя никак тебе остаться?

– Не знаю, но надеюсь, что если попрошу, то он не будет настаивать. Зачем я ему там?

– Милый, не уезжай, мне теперь без тебя дня не прожить. Никакая работа на ум не пойдет. Все это время, с тех пор, как, помнишь, у микроскопа, ты ушел, а я потом работала наверху с Линой, мне казалось, что я с ума сойду. Все из рук валится. Кролики эти надоели страшно. Завтра Курганов велел приготовить препараты селезенки. А Лина все возится с яйцеводами. Вчера вскрывали двух самок. У всех что-то странное. Матки сморщены. Яичники и яйцеводы потеряли свою форму. А у самца яички вовсе атрофировались. Курганов взял препараты и унес с собой мозги всех троих.

Она помолчала и потом прибавила:

– Все одно и то же. Зря только уродуем животных. Правда, они «молодеют», как говорят Биррус, но зато тяжело на них смотреть: какие-то они все одинаковые…

Карст с улыбкой думал о том, как странно в этом одном маленьком существе соединяется практикант-биолог с прелестной женщиной.

«Конечно, ученой назвать ее нельзя, и вообще женщина вряд ли может быть ученой. Из всех нас один только Курганов может так называться. Она – дельный, аккуратный работник. Курганов не взял бы ее к себе, если бы она ничего не стоила. Гета – милая, умная, интересная женщина. Но если бы я встретился с мальчиком, обладающим ее психикой, ее характером, ее знаниями… Разве бы я провел с ним пять минут без скуки? Если бы сегодня в лодке этот мальчик стал брызгать водой, как это сделала Гета, разве всем нам показалось бы это естественным и милым? Гм… значит, мы все время считаемся с ее полом. Но с полом заставляет считаться наш собственный пол. Наша мужская психика также находится в самоподчинении… Гормоны… Но это же пустой звук. И все остальное в нашей психике подчинено каким-либо гормонам… Кажется, не совсем так. Женщина, лишенная пола, лишится и своих психических особенностей. Бесполая Гета – мой воображаемый мальчик – не стала бы в лодке брызгать водой, потому что это было именно женское кокетство. Но что же бы тогда осталось? Ведь если предположить, что…»

– Карст!

Он вздрогнул и, словно очнувшись, растерянно взглянул на Гету.

– Я говорю, а ты вовсе не слушаешь, я тебе интересное рассказываю, а тебе и дела нет. Может быть, ты спать хочешь?

– Нет же, я слушаю, внимательно слушаю.

– Повтори, что я сказала.

– Ты говорила… говорила… – Карст с комической серьезностью упер палец в лоб, – погоди, сейчас…

Гета звонко рассмеялась.

– Не можешь припомнить? Как же говоришь, что слушал?

– Ну да, помню, ты говорила о кроликах.

– Ха-ха-ха! Да это давно было. После того я рассказывала совсем о другом.

– О чем же?

– Не слушал, так вот теперь не скажу.

Карст, кряхтя, стал на колени.

– Прости меня, окаянного, повтори снова, я, конечно, очень виноват, но заслуживаю снисхождения и даже одобрения.

– Как это? Почему?

– Да потому, что я думал все время только о тебе.

– Правда?

– Правда.

– Ну ладно, я снова расскажу, только ты скажи, когда забудешь о том, что я рассказываю.

Он засмеялся.

– Как же я могу сказать, что забыл? Это все равно, что сказать: «я сплю».

– Ну, слушай. Я рассказывала о том, как третьего дня поссорилась из-за тебя с Линой…

– Из-за меня?

– Ну да, из-за тебя. Она говорит, что люди большого роста всегда и во многом умственно отсталы. То есть не то, что умственно, а она иначе выразилась: нравственно-этически, кажется. Речь шла, конечно, сначала не о тебе. Она по какому-то другому случаю об этом заговорила. Да это и не ее собственное мнение. Просто где-то вычитала. Но дело не в этом. Я, конечно, стала с ней спорить. Напомнила ей о великих и в то же время больших людях. Но она не хочет слушать: «Это, – говорит, – только военный гений. Ни один ученый или художник не был очень большого роста».

Карст со смущением взглянул на свое огромное тело. Она заметила его взгляд, улыбнулась и продолжала:

– Я ей и говорю, что, может быть, не бывает каких-нибудь особенно выдающихся людей, но это не значит, что высокий рост служит признаком какой-то отсталости. А она говорит мне: «Ты ничего не понимаешь». Стала доказывать, что рост тела выше нормального не может не отзываться на росте и развитии мозга, подавляет его, вызывает разные корреляции[3] и все такое… Я, конечно, возражала! А она, – представь себе, что она мне сказала!

– Ну, что?

– «Это, – говорит, – ты потому только споришь, что за своего Карста заступаешься». Как тебе это нравится? Ей какое дело?..

– Откуда же она знает? Разве ты ей говорила?

– Ничего не говорила. Но, верно, знает. И кроме того…

– Ну, а ты что на это?

– Я… – Гета торжествующе на него посмотрела, – я ей говорю: «Если так, то я тоже знаю, почему ты споришь. Потому что тебе нравятся маленькие». – «Кто же это?» – спрашивает. Ха-ха-ха! А сама даже позеленела. «Ну, конечно, – говорю, – Гаро». Она со злости даже языка лишилась. Стоит и смотрит на меня. Глаза выпучила. Как будто я бог знает что сказала. Ведь все знают, а она какую-то тайну устраивает.

– Разве все? А я вот, например, как раз и не знал.

– Неужели? У них давно роман. Я часто вижу, как вечером, когда мы с ней уходим к себе, он выходит и все прогуливается под окнами. А Лина увидит сразу и берется за голову: болит голова, надо пойти освежиться. Ну, и уходит. Разве трудно понять? Она и притворяться-то по-настоящему не умеет. Зато я вчера, как только увидела, что Гаро пошел в парк, ей и говорю: «А что, – говорю, – Лина, у тебя голова не болит?» – «Нет, – говорит, – а в чем дело?» Я ее подвела к окну и показываю – тот в это время как раз в окно посмотрел. Меня ему не видно, он рукой и махнул – Гета показала, как Гаро махнул рукой. – Совсем у меня Лина смутилась, чуть не заплакала. А все-таки пошла. Все-таки пошла! – И Гета звонко рассмеялась.

Карст взглядом биолога присматривался внимательнее к Гете, как будто в первый раз в жизни увидел ее. Его поразило, насколько законченно художественной была каждая черта ее лица. Несмотря на это, оно было несколько асимметрично и прямо или сбоку имело различные выражения. Карст вглядывался в ее улыбающиеся темные глаза, разрезом похожие на египетские.

«Поздно ты родилась, – думал он, – жить бы тебе тысячи три лет назад где-нибудь в Ханаане…» – и он вообразил себе Гету в древней обстановке и в восточных костюмах.

Вот она идет по большим каменным плитам от колодца с глиняным кувшином на плече, упершись одной рукой в бок и опустив темные, длинные ресницы, от которых, кажется, на все лицо падает тень. Проезжий купец, остановившийся у колодца, поит своих верблюдов. Он выронил из рук сосуд с вином, заслонил глаза ладонью от солнца и посмотрел ей вслед с удивлением… Как Елеазар, он спрашивает у черной и сморщенной, как сушеная фига, старухи: «Кто эта девушка?» Вот она лунной ночью, такой же светлой, как эта, лежит на плоской кровле, подложив красный коврик. Она подперла щеки руками и о чем-то задумалась. Все спит, и лишь изредка тишину нарушает сопение верблюдов, лежащих внизу в небольшом дворике. О чем думает она?

– О чем думаешь ты? – спросил Карст, заглядывая в ее глубокие глаза.

Гета усмехнулась.

– Как это странно, вчера еще мы были как будто чужие друг другу, а сегодня…

– Ну, ну, что сегодня?

Вместо ответа Гета стремительно бросилась к нему.

– Ведь ты же любишь меня? Я ни одного дня не проживу, если с тобой что-либо случится.

И она, как незадолго перед тем Карст, прижалась к нему, как к надежной защите от чего-то страшного, что может нарушить едва родившееся счастье.

Карст встал и поставил на ноги Гету.

– Пойдем. Поздно слишком. Или, вернее, рано.

Он чувствовал, что не выдержит долго своей роли. У него слова не шли при виде ее радости и неведения. Им овладела страшная усталость.

Взявшись за руки, как дети, они тихо пошли к дому берегом канала. Луна бледнела. Наставал предрассветный час, когда воздух странно непрозрачен, предметы плоски, мертвы и кажутся плохо нарисованными.

Гета шла, помахивая сорванным прутиком. Всю дорогу тихо и спокойно говорила она об «их» будущем. Карст, сжав зубы, молчал и смотрел себе под ноги. С лицом, светящимся тихой радостью, Гета говорила о том, как они устроят свое гнездо где-нибудь поблизости лаборатории, как будут вместе работать, как она будет дожидаться его поздно вечером…

Вдруг она остановилась. Схватив Карста за руку, посмотрела радостно расширенными глазами:

– Ведь кончим же мы когда-нибудь работу! Карст, что будет, когда Курганов добьется своего? Ведь мы будем вечно молоды! Вот как сейчас! И мы без конца будем… Даже если хоть через тридцать лет мы добьемся, то это ничего не значит. Мы вернем себе молодость и счастье. Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялась она, – представь себе: мы уже старички, сморщенные, горбатые, зубов нет, шам-шам-шам, и вдруг… вдруг опять мы оба… Или потом, например, когда-нибудь, через много, много лет тебя спросят: «Сколько лет вашей жене?» – «Сто сорок три года». Ха-ха-ха! Карст, да что же ты как будто недоволен чем-то! Чего ты молчишь? – она притворилась обиженной. – Я понимаю, ты думаешь о том, как я тебе надоем за такой долгий срок. Конечно!

– Да, но подумала ли ты, сколько же у нас будет…

Гета сильно покраснела, но справилась с собой, рассмеялась, как колокольчик. Ударив Карста прутиком по руке, бросилась бежать по прямой аллее к террасе.

– Кто раньше?

Карст тоже помчался, но нарочно не торопился, чтобы дать ей прибежать первой. У самой террасы он ее догнал и схватил за руки.

– Ну, а теперь таким же ходом спать, Лина уже давно спит, – сказала Гета, взглянув на темные окна верхней комнаты.

Кошачьим движением она подскочила и поцеловала Карста, как будто укусила, потом крепко, по-мужски, пожала руку.

– У тебя измученный вид. Иди спать. Завтра увидимся в шестом отделении. Скучная у меня работа, – она поморщилась, – препараты, препараты, конца этому не будет… Ну, я пошла.

И, кивнув ему еще раз, она быстро направилась к дому.

Карст жил в небольшой пристройке. Он уже было двинулся туда, но вспомнил, что на пристани, под террасой, у него осталась шляпа, и вернулся обратно.

«Вот здесь я ее уронил», – думал он, направляясь к тому месту, где схватил Гету. Шляпы там не было. Он оглянулся кругом и заметил, что она лежит на одной из скамеек около пристани.

«Кто же ее туда положил? Странно». – Он надел шляпу и побрел к себе.

Никаких мыслей в голове не было. Он шел, как автомат. Целая неделя нервного напряжения, закончившаяся такими потрясениями, выбила его из колеи. Он испытывал состояние тяжелой реакции. Ему самому казалось странным его состояние. Неодолимая усталость и апатия ко всему завладела им совершенно.

Придя в свою комнату, он едва заставил себя раздеться, бросился в постель, не притронувшись к оставленному на столе ужину. В тумане пронеслись перед его глазами все события сегодняшнего дня. Потом словно черный колокол накрыл его сознание. И все исчезло.

Глава вторая

– Готово?

– Да, сейчас.

Уокер быстро добривал голову второго кролика. Первый, с голым теменем, похожий на католического епископа, лежал на толстом стеклянном столе возле Курганова. В другом конце Биррус и Гаро возились у автоклава[4]. В воздухе пахло эфиром.

Гаро, – маленький, черный, как жук, – суетливо бегал от одного шкапа к другому, потом к автоклаву. Полы его белого халата метались по воздуху, будто догоняли его. Инструменты были почти готовы.

Курганов взял обоих кроликов и каждого крепко сжал зажимами небольших станков. Зверьки лежали на животах. Головы их были опущены через край подставки; в таком положении теменные части их были наиболее доступны оператору. Головы обоих кроликов почти касались одна другой, носом к носу. Яркий свет ртутных ламп падал сверху, проходя сквозь бледно-синие абажуры. Операции и пересадки, которые производились на продолговатом мозгу, требовали почти полного отсутствия красных и обилия ультрафиолетовых лучей. Только после длинного ряда неудач и многолетних опытов удалось Курганову выяснить эту необходимость. С тех пор работа пошла более успешно.

Кролики были усыплены ликкилом. Курганов вообще не допускал работы над животными, кураризованными и без наркоза. Он старался по мере возможности облегчить их страдания.

Гаро и Уокер подошли к столу с готовыми инструментами и, придвинув несколько меньших столиков, поставили на них принесенные тазики. Операцию производил сам Курганов. Биррус помогал. Остальные подавали инструменты.

– Сегодня мы прибегнем к доказательству от противного, – говорил Курганов, натягивая резиновые перчатки, – и этот опыт многое выяснит. Оба кролика – самцы. Сразу после этих возьмем двух самок. Сегодня же вечером сделаем у двух пар перекрестную пересадку. Сколько осталось старых кроликов?

– Всего три. Очень трудно доставать старых животных. Собак и кошек легче. Кроликов никто не держит до старости.

– Тогда перекрестную сделаем на собаках. В этом случае, при пересадке между животными одного пола должен получиться обратный результат. Это не нейтрализация мужского начала женским, а только усиление уже существующего взаимоотношения между организмом и его полом. У нас получится самец в квадрате, и из второй пары такая же самка. Это, вероятно, вызовет и разрушение весьма ускоренное.

– Старость, – тихо заметил Уокер.

– Да, старость, – просто ответил Курганов, поворачиваясь к столу.

Разговор прекратился. Быстро, привычными движениями Курганов делал большую трепанацию[5].

Скоро вся задняя часть черепа была отвернута, как крышка консервной коробки, и держалась только на кожном лоскуте. Обнажился мозг. Настал самый трудный момент операции. Надо было, не повредив полушарий большого мозга, добраться до продолговатого. Наконец, показался, как называл его Курганов, «сам хозяин». Курганов быстро перенес руки на второго кролика. Прямо большим скальпелем без стеснения вскрыл ему череп. Отделив всю его заднюю часть, взял за уши и бросил в ведро. Этот кролик должен был все равно сейчас умереть. Кроме того, дорога была каждая секунда. Разрезав, не вынимая, большой мозг, он едва уловимым движением отделил кусочек продолговатого мозга из области, которую они между собой обозначили через β. На платиновой петле перенес кусочек на продолговатый мозг первого кролика. Потом, быстро поставив на место основание мозга, завернул костный сегмент и стал накладывать металлический шов.

– Чистая работа, – заметил Уокер, посмотрев на часы, – шесть минут. Карст на собаке делал в десять. Но там легче. Операционное поле больше и притом у кроликов уши мешают.

Гаро унес оперированного кролика, а другого бросил в ведро, – он уже был мертв. Вскоре вторая пара кроликов, теперь самок, появилась на том же столе. С такой же аккуратностью и быстротой им была сделана пересадка бэтной доли продолговатого мозга.

– Вероятно, достаточно одной клетки, – говорил Курганов, снимая халат, – но приходится пересаживать порядочный кусок. Впрочем, это не вредит. Действительно, по способу Карста можно очень легко и точно найти бэтную долю. Судя по животным, она и у человека находится там же.

Уокер, покачиваясь, курил папиросу и, против обыкновения, был серьезен.

– Конечно, – сказал он, – и в этом случае приходится рассматривать продолговатый мозг как железу, а получаемый результат – как действие ее секрета. Но я все думаю, нельзя ли получить этот секрет в чистом виде, не производя пересадки. Может быть, вполне возможно приготовление препарата бэтной доли. В таком случае, от одного животного можно сделать пересадку сразу многим, а не одному только.

Курганов с любопытством на него взглянул.

– Нет, – сказал он, – я у себя работал над этим и тоже сначала так думал. Мне удалось выяснить, конечно, приблизительно, механизм этого процесса. Продолговатый мозг не есть железа и секретов не выделяет. Действие его на весь организм в этом отношении можно до некоторой степени уподобить каталитическому. Непосредственно он влияет на большой мозг. Тот уже совершает все остальное. Здесь имеет место не выделение, а излучение. Это, очевидно, обусловливает и необходимость отсутствия красных лучей.

– Да, но это еще не вполне доказывает, что нет жидких выделении хотя бы в не поддающихся наблюдению количествах. И жидкости химически неустойчивые могут реагировать на фотохимическое раздражение. Картина может получиться точно такая…

Курганов засмеялся.

– Конечно, – сказал он, – это первое и самое естественное предположение, но есть некоторые обстоятельства, именно указывающие на излучение.

– Например?

– Ну, вот мне, например, удалось установить, что на расстоянии, не превышающем трех сантиметров от живого продолговатого мозга, экран, покрытый бромистым мегураном, сильно флуоресцирует. Интенсивность этого явления все время изменяется. Мне не пришлось долго заниматься этим вопросом. Все же я установил, что это излучение не подвержено законам преломления и отражения и ничем не поглощается, по крайней мере, теми твердыми телами, какие у меня были под рукой. Этот вопрос требует специальной работы. По всей вероятности, ему принадлежит большое будущее, но это дело физиологической ультрахимии. Нас же в данном случае интересует результат явления и возможность его практического приложения, а не выяснение его сущности. Кроме того, работа эта чрезвычайно трудна. Приходится иметь дело с центром управления главнейших жизненных процессов. Малейшее нарушение его функций уже прекращает это явление.

– Гм… это так, но мне кажется, что, прежде чем практически использовать, необходимо проникнуть в самую сущность явления. Только тогда, уже с полным пониманием процесса, приступить к его утилизации. Тогда, конечно, исключаются и возможные ошибки. Я предполагал, что теперь, при точно проверенных результатах, необходимо именно заняться изучением для изыскания или других путей, или… ну, по крайней мере…

– Более дешевой цены, – кончил за него Курганов.

– Да, я именно так я хотел сказать.

Наступило молчание. Курганов стоял у стола. Казалось, он внимательно рассматривал на свет узкие стеклышки микроскопических препаратов. Прищурив глаза и всматриваясь в одно из них, он, после минутного молчания, вдруг спросил:

– Ну, а времени нам хватит для этого?

– То есть, как времени?

– Жизни.

Курганов с легкой усмешкой оглянулся и посмотрел на остальных. Гаро был занят чисткой инструментов. Биррус курил сигарету и так опустил на грудь голову, что длинные его волосы совсем свесились на лоб. Уокер слегка вытаращил свои немного навыкате рачьи глаза и, казалось, был озадачен.

– Жизни? – переспросил он. – Конечно, жизни может не хватить, но… но за нас кто-нибудь другой кончит, хотя… – он потер себе лоб. – Это совсем невозможно! – вдруг крикнул он. – За кого же мы поручимся, что он не…

– Стоп! – смеясь, сказал Курганов. – Стоп, довольно. Всякому овощу свое время. Подумайте над этим, каждый как умеет, а остальное предоставьте мне. Завтра я уеду и вернусь не раньше, чем через месяц. К тому времени будьте ко всему готовы. Кажется, все уже, за исключением наших сотрудниц, отдают себе ясный отчет в происходящем. Тем лучше. Пусть поживут спокойно. Вас всех попрошу раньше времени ничего не обсуждать. И вообще забыть об этом.

Он отодвинул от себя ящик с препаратами, встал и, ни на кого не глядя, направился к выходу. Когда за ним закрылась дверь, Уокер внезапно сорвался с места и бегом, похожий на катящийся шар, бросился вдогонку.

– Курганов! – крикнул он, сбегая по лестнице.

Тот остановился внизу и ждал его. Уокер подбежал вплотную.

– Только одно слово: скажи, мы сделаем это?..

– Да, сделаем!

Лицо Уокера приняло неопределенное выражение. Трудно было бы, глядя на него, прочитать его мысли. На его обычную улыбку легло выражение растерянности, удивления… Он был похож на человека, забывшего собственное имя, в смущении старающегося его вспомнить. Он хотел что-то сказать, но так много мыслей собралось в его голове, столько нетерпеливых вопросов, что он так и остался с открытым ртом. Он тихонько спустился на ступеньку лестницы. Курганов двинулся дальше. На пороге остановился. Минутку подумал и, обернувшись к Уокеру, сказал:

– Вот что: сегодня вечером ты, Карст, Биррус и Гаро, одним словом, все, кроме ассистенток, придете ко мне во вторую камеру. Надо поговорить, я вижу, что больше нельзя откладывать.

Он вышел. Раздался звонок на обед. Все обитатели Кургановской станции стали сходиться в небольшой пристройке с громадными окнами, служившей столовой и выходившей сзади дома в парк. Все население дома состояло из двенадцати человек. Восемь составляли ученую половину. Остальные четверо были негры, несшие всю хозяйственную работу. На них лежало наблюдение и уход за животными, приготовление пищи, уборка и содержание помещений и т. п. Они уже три года служили у Курганова. Достал он их через Африканскую Биржу Труда. Привезенные ими рекомендации оказались вполне верными. Это были люди недалекого ума, но неподкупной честности, аккуратные, исполнительные и, что у негров редко встречается, довольно молчаливые. Старшим и руководителем их был рослый мужчина лет сорока. Он всем ведал и распоряжался. А дела им было достаточно. Станция представляла большой двухэтажный дом с надстройками и нижними подземными помещениями. Там производились работы, требующие абсолютного отсутствия естественного света и постоянной температуры. Кроме того, дом был окружен различными службами, внешним видом напоминавшими усадебные постройки доброго старого времени. Но это не были хлева, конюшни, каретники, сеновалы и ледники. В одних находились запасы провизии; в других стояли аэроны, служившие средством сообщения; в третьих находились мегурановые батареи, снабжавшие энергией всю станцию.

Помещения со всеми оборудованиями и большой площадью земли были предоставлены Рабочим Советом Северо-Западной Области в пожизненное владение и пользование Курганова. Эта станция была чем-то вроде переходящего приза. Ею владел всегда лучший биолог Области. В случае его смерти Совет назначал ему преемника. Право подбора сотрудников было предоставлено владельцу биостанции. На деле всегда получалось так, что около него группировались лучшие силы. Так как работа развертывалась в определенном направлении, то естественно, что эти его сотрудники продолжали начатое. Самим ходом дела определялось, кто будет и может быть преемником. На практике всегда умершего главу этой обособленной кучки ученых замещал один из его учеников и часто по непосредственному указанию бывшего руководителя. Совет только утверждал и санкционировал такое решение. Ясно было, что работа биостанции требовала преемственности. Перемена руководительства чрезвычайно пагубно могла бы отразиться на результатах работы. С этим приходилось весьма считаться, так как за последние двадцать пять лет самые важные открытия в области физиологии, медицины, эмбриологии и во многих других отделах биологической науки вышли именно из этого учреждения и сразу стали одним из могучих и необходимейших средств обороны и борьбы человека с враждебными силами природы.

Так, Фор, – предшественник Курганова, – избавил человечество от туберкулеза и, как в свое время оспа, эта ужасная болезнь должна была отступиться от человека.

Интересно отметить историю борьбы с этим бичом.

Главным руководящим органом, когда больше половины поверхности земного шара и две трети его населения объединились в одно рабочее государство, занимавшее Евразийский, Африканский и Австралийский материки, был Главный Совет Труда и Обороны. Это название сохранилось за ним с давних пор, хотя функции его претерпели значительные и глубокие изменения, конечно, в связи с развертывавшейся неудержимо вширь и вглубь деятельностью человека. Это был один из отделов Рабочего Совета. Необходимость его существования определялась еще далеко не улаженным вопросом в области классовых группировок. За океаном лежал огромный материк – Америка. Там жизнь пошла по иному руслу. Там до сих пор удержались старые порядки и слегка замаскированный некоторыми внешними украшениями капиталистический строй. Сложность и многообразие хозяйства более чем в полумировом масштабе требовали централизации. Кругом Совета Труда и Обороны были, конечно, объединены все научные организации. И вот, когда шествие туберкулеза приняло стихийно угрожающие размеры, и медицина, столь сильная в других случаях, беспомощно опускала руки, СТО обратился с воззванием ко всему миру. Он созвал всемирный конгресс для выработки плана борьбы с этим бедствием, или, по крайней мере, для изыскания путей, которые могли бы привести к победе.

Так как вопрос этот одинаково касался всех, то и американские ученые откликнулись и явились на конгресс. Съезд происходил в Северной Африке, в Александрии, и продолжался более полугода. Ничего определенного он не дал, но были приняты некоторые решения профилактического характера. Была выработана специальная система физического воспитания. Она должна была выправить организм человека.

Вертикальное положение тела вносило расстройство в деятельность многих органов. Организм проделывал сложные и глубокие внутренние перегруппировки. Процесс этот к тому времени еще далеко не закончился. Движения рук при работе, имеющие, в конце концов, точкой опоры грудную клетку, и большей частью согнутое положение, иной, чем у животных, изгиб позвоночника, несоответствующая положению статика внутренних органов и многое другое способствовало обратному развитию органов дыхания. У подавляющего большинства объем грудной клетки был чрезвычайно мал. Легкие – этот важнейший орган человеческого тела – были на пути к дегенерации и атрофии. Естественно, что они представляли прекрасную и слабо сопротивляющуюся среду для бактерий.

До тех пор, пока существовало земледелие, хотя и механизированное, струя здоровой крови еще вливалась в города и поддерживала тонус человеческой породы. Какие ни делались усилия для оздоровления масс, занятых на заводах, фабриках, в научных и иных областях, – все пропадало даром. Не помогал спорт, так как он был неправильно поставлен и часто приносил больше вреда, чем пользы. Не помогала внимательнейшая охрана труда, особенно в Великом Союзе, ни прекрасные условия, в которых протекала человеческая деятельность.

С момента открытия панита – прекрасного искусственного хлеба – сразу все хозяйственные, экономические и прочие взаимоотношения перевернулись вверх дном, исчез и вполне определенный тип человека – целый класс работников земли. Все ушло в города и, бросив прерии и степи, стало работать на панитовых заводах, пошло в шахты, пошло туда, где теплый воздух дрожит от ритмичного темпа машин, где порабощенные силы с яростью ищут выхода, но скованы волей человека, где отдельная личность теряется, становится одним из тех нулей, сумма которых равна бесконечности.

Все это тоже делало более доступным и легким внедрение и распространение смертоносной палочки. Постановления конгресса заключались, главным образом, во всеобщем введении обязательной дыхательной гимнастики, которая должна была проводиться с самого раннего детства. Охране Труда было предложено на всех производствах поставить дело так, чтобы каждый мог, по крайней мере, десять минут в течение каждого часа проделывать дыхательную гимнастику. Номера ее были составлены конгрессом на основании всех данных биологической науки. Это была прекрасная мера, но положительного результата можно было ожидать только во втором или третьем поколении. И она ни на волос не приблизила решения вопроса. Казалось, в поединке с палочкой было поставлено на карту самое существование человеческой породы. До сих пор живые организмы во всей истории своего развития подчинялись внешней среде и, благодаря медленности изменения ее условий, успевали приспособляться. В тех же случаях, когда эти изменения наступали внезапно или вообще протекали слишком быстро, громадное большинство погибало. Теперь в ход эволюции был внесен новый фактор – разумная деятельность человека. В результате получилось слишком быстрое изменение условий существования. Это и внесло полный разлад в сложные взаимоотношения между средой и организмом.

Во всяком случае, именно так обстояло дело в течение двенадцати лет после конгресса, когда Фор – предшественник Курганова – подарил миру свой туберколь, и с этого дня последний, страшный враг был обезоружен. Медицина могла обратить все свое внимание в другую сторону, где страдания вызывались без присутствия бактерий путем расстройств функциональных. Это представляло еще огромное поле работы.

Биостанция в разное время сделала еще несколько не менее важных открытий. Учреждение пользовалось огромнейшим авторитетом. К голосу его прислушивались с уважением. Ему была предоставлена полная свобода внутреннего управления. Поэтому, когда после смерти Фора стала известна его воля о передаче биостанции в ведение Курганова, его ученика и сотрудника по работе, давшей в результате туберколь, Рабочий Совет без всякого колебания утвердил Курганова в его правах. Он дал ему необходимые средства на продолжение работы и предоставил на его усмотрение подбор сотрудников.

Вот уже шесть лет Курганов работал на своей станции. До сих пор еще ни один научный журнал не получил хотя бы краткой заметки о том, что там делается и что служит предметом исследования. Радиоаппараты, по приказанию Курганова, были сняты и убраны. Сама биостанция находилась на большом расстоянии от крупных культурных центров и вне постоянной связи с остальным миром. Вначале, после смерти Фора, когда Курганов только еще вступил в управление и владение станцией, прилетали и приезжали многие члены ученых обществ. Они расспрашивали, не передал ли Фор Курганову какой-либо важной работы для выполнения и окончания, или Курганов сам определил, над чем будет работать. Встретив сухой прием и видя полное нежелание со стороны Курганова и остальных работников чем-либо поделиться, ученые мало-помалу прекратили свои посещения. Кургановская биостанция оказалась предоставленной самой себе.

Уединенное положение всей этой научной усадьбы способствовало серьезной вдумчивости. Прекрасная местность предоставляла возможность здорового и благодетельного отдыха. С одной стороны здания лабораторий были охвачены громадным старым парком, с другой – морем. Это было старое Балтийское море, но теперь на нем не видно было ни одного дымка пароходной трубы. Ни одного паруса не видно было на девственной линии горизонта. Лишь иногда быстро проплывали какие-то низкие, широкие суда без всякой оснастки, скорее похожие на китов, и не чувствовалось на них присутствия человека. Скрепя сердце, моряки примирились когда-то с пароходом и с горестью расставались с бесчисленными узелками, веревочками, блоками и со всей тряпичной оснасткой парусных судов. Но все-таки пар победил и оттеснил паруса! Следующее поколение уже привыкло к пароходам и с иронией посматривало на холстину. Труба, дымящая труба – чем она выше и чем больше дымит, тем приятнее сердцу – в ней вся сила! Это, так сказать, голова судна и все выражение лица. И вот, когда убрали трубу и вместо пароходов пошли большие моторные суда, их вид сначала сильно резал глаз. Не хватало самого главного. Эти посудины казались кургузыми, обрубленными, непонятными…

Долгое время дело спасали мачты для подъема фонарей и флагов, для работы лебедок и т. п. Но что это были за мачты! Какие-то глупые, короткие жерди, без рей, голые… Было время, когда их положение стало совсем критическим. Но и тут подвезло. Их потребовала радиопередача. Они остались, но стали еще более тонкими и несчастными, похожими на удилища. Когда же, наконец, и радиопередача научилась обходиться без мачт, пришла им настоящая смерть.

И вот теперь взгляд, привыкший к прежнему оборудованию судов, не нашел бы в зрелище современных морских караванов никакого утешения. Это было нечто низкое, серое и плоское.

Из верхних окон Кургановской станции всегда можно видеть вереницы этих судов, темными полосками продвигавшихся на горизонте.

Здания лабораторий соединялись с морем каналом. Спорт сохранил в употреблении лодки. Четыре стояло их у маленькой пристани под террасой. На крыше небольшой башенки, увенчивавшей все здание, была площадка. Оттуда открывался вид на все окрестности. Канал, проходивший к морю сквозь гущу парка, казался зеленым коридором, как будто какой-то великан, играя, провел палочкой по земле, и морская вода влилась в образовавшуюся борозду. На другую небольшую террасу выходила столовая. Ее огромные окна были снаружи оплетены почти сплошь зеленой стеной хмеля.

Обед обыкновенно бывал в три часа. Первым в столовую пришел Курганов, затем Гета и Лина, а вслед за ними Гаро, Биррус и Уокер. Последний за пять минут успел уже успокоиться. По обыкновению, разводя руками, он со смехом что-то рассказывал. В интересных местах рассказа оборачивался и останавливался, чем затруднял движение своих спутников.

– Хе-хе-хе! – раздавался его смех, – ну, представьте себе мое положение. Двенадцать кругов сделал, пока нашел. А тот расставил ноги фертом и кричит что-то, – да разве слышно?

– Ты и тогда смеялся? – спросил Гаро.

– О, нет. Не смеялся. Это, кроме шуток, могло плохо кончиться. Конечно, я отчасти сам виноват… но и он тоже хорош. Все объяснил с немецкой точностью, только главного не сказал.

– Да ведь ты его не спрашивал.

– Поди теперь сам, хе-хе, да спроси.

– И пойду.

– Ну и сломаешь шею.

– Посмотрим.

– Что у вас там за спор, – спросил Курганов у вошедших, – может, и я приму участие?

– Да, жалко, что никто не видел, – сказал Биррус, садясь за стол, – очень жалко. Стоило посмотреть.

– А что такое? – спросила Лина.

– Спросите Уокера. Пусть сам расскажет.

– Да представьте себе, – выпучивая глаза и продолжая улыбаться, отозвался толстяк, – конечно, я очень рад, что никто не видел, но мог бы в крайнем случае сказать, что нарочно вертелся. Ну да, нарочно. Для практики. Для практики.

Гаро криво усмехнулся.

– Я бы все равно не поверил, – сказал он.

– Как вертелся? – опять спросила Лина уже со смехом.

Гета молчала и, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Она была сегодня бледнее обыкновенного. Темные, синие жилки проступали под глазами. Иногда только какое-то странное выражение, напоминавшее улыбку, проходило по ее лицу, словно ее озаряла хорошая, радостная мысль. Но внезапно лицо делалось безучастным и строгим. Карста в столовой не было. Он задержался и должен был сейчас прийти.

– Как вертелся? – переспросил Уокер. – По воздуху, сударыня, по воздуху. Я, видите ли, пожелал сегодня утром полетать на новом аэроне с мегурановым мотором. А единственный у нас специалист по этой части – Пфиценмейстер. Вот он мне все и показал, все органы управления и все такое…

– Вы и полетели…

– Я и полетел. Сначала все шло гладко, пролетел над морем, потом кругом парка. Хочу, наконец, спуститься. И вдруг вспомнил, что он мне не показал, как выключается мотор. Я думал, – той же пуговкой, которой пускается. Ничего подобного.

– Ну, и как же потом?

– Да вот, хе-хе-хе, летал без конца в кружок и отыскивал где эта проклятая кнопка. А тот кричит, руками показывает, ничего не понять. Насилу нашел. И тогда сел по всем правилам, будто век на нем летал.

– Но как же можно было решиться лететь на незнакомом аппарате, да еще одному?

– Нет, это безопасно, – сказал Биррус, – эти самолеты не падают никогда. Можно заставить его парить на одном месте и преспокойно улечься спать, как у себя дома, на кровати. Он, кстати, напрасно летал по кругам, пока искал кнопки. Мог остановиться и хоть целый день заниматься изучением аппарата.

– Да, – добавил Гаро, – или кричать, чтобы принесли длинную лестницу и сняли его оттуда.

– Мог! – ворчал Уокер, наливая себе тарелку супа, – если бы мог или даже знал, что могу. Знаете этого длинного, – какого толку можно ожидать от такой трески? «Так – направо, так налево, так – вверх, так – вниз». Больше ничего. Хе-хе-хе!..

Разговор об его полете носил такой характер, какой в свое время носил бы разговор о неудачном опыте езды на велосипеде.

Послышались шаги – в столовую вошли Карст и Пфиценмейстер. Последний был временным гостем на биостанции. Завтра утром его должен взять на борт большой аэрон. Путь ежедневных рейсов аэрона проходил, по удобной для станции случайности, как раз над этим местом. При появлении аэрона давался сигнал, тот останавливался и повисал в воздухе. Путешественник отвозился к нему на маленькой авиэтке.

Пфиценмейстер был типичным представителем германской породы и притом определенной марки. Высокий и худой, с лицом, изборожденным морщинами, он, точно у него срослись позвонки, всегда ходил прямо, подняв вверх подбородок, прищурив глаза и заложив одну руку за спину. Он не сгибался даже тогда, когда должен был поднять что-нибудь с пола. Имея длинные руки, он легко доставал, что было нужно. На слова был скуп: когда говорил, можно было подумать, что он сердится или делает выговор. Пфиценмейстера недолюбливали здесь.

Пфиценмейстер прилетел на днях вместе с Кургановым. Завтра утром он собирался покинуть станцию. Это был член Западного Ученого Общества, один из тех, кто посещал еще иногда Кургановскую станцию в качестве гостя, конечно, с явной целью что-нибудь пронюхать и выведать. Работа Курганова сильно интриговала высшие научные сферы. Высказывалось даже неудовольствие, что он никого не посвящает в нее, не пишет в научных журналах. Оригинальничает, – говорили некоторые, – изображает таинственного ученого отшельника на берегу моря. Высиживает, как курица, хе-хе, великие вещи!

Находились и такие, что прямо говорили: Курганов просто-напросто ничего не делает. Ему, дескать, нечем и делиться. Но в глубине души каждый был уверен, что, рано или поздно, Курганов выступит с чем-то важным. Иначе ему никто бы не простил его долгого затворничества. Он должен был во что бы то ни стало оправдать себя. Пфиценмейстер, несмотря на самое горячее желание проникнуть в суть работы станции, по самой природе совершенно не соответствовал своей роли. Все работники Кургановской станции были скупы на слова, когда дело касалось их работы. Курганов держался с Пфиценмейстером изысканно вежливо, предупредительно, всем своим поведением давал или, вернее, именно ничего не давал понять.

Курганов посетил однажды крупную западную биотехническую станцию. Ему пришлось там присутствовать на одной из лекций известного физиолога Шопе. Во время лекции на экран проектировались микроскопические препараты. И вот внезапно в темном зале кто-то поднимается и решительно идет к Курганову. Черная тень длинной фигуры падает на экран и покрывает изображение. Раздаются возгласы неудовольствия. Лектор умолкает, призывает к порядку. Темная фигура, не обращая внимания, ломится сквозь узкий проход к тому месту, где сидит Курганов. Дают свет, и Курганов видит длинного тощего старика, с невозмутимой физиономией пробирающегося к нему сквозь тесные ряды стульев. Потом выяснилось, что как только старик узнал о присутствии в зале Курганова – редкого гостя – он сразу же к нему направился. Когда дали свет и увидели виновника беспокойства, на многих липах появились улыбки. Все с интересом ждали, что будет дальше. Пфиценмейстера и его деревянную решительность хорошо здесь знали. Он мог подолгу оставаться совершенно безучастным, неподвижным, будто лишенным внешних чувств. Но если начинал что-либо делать, то обнаруживал непреодолимую инерцию.

– Пфиценмейстер! – резко крикнул он на весь зал, подошел вплотную к Курганову и придавил его своими острыми коленями.

– Курганов, – представился, в свою очередь, тот, вставая с усилием.

– Очень рад, – продолжал Пфиценмейстер, – желаю вас посетить; теперь же. – Как всегда, казалось, что он страшно зол и делает строгий выговор.

– Милости прошу, – ответил, чуть улыбаясь, Курганов. Если вы свободны, можете отправиться вместе со мной завтра утром. Я лечу на двадцать пятом номере. Он у вас, кажется, отправляется, в десять?

– Совершенно верно. В десять, С удовольствием. – Он дернул Курганова за руку и, громко шагая, удалился на свое место. Больше за все время лекции он ни разу не пошевелился и не произнес ни слова.

Вот таким-то образом появилась за столом на Кургановской станции эта странная фигура. Он был, между прочим, знаком с устройством и управлением маленьких аэронов с мегурановыми моторами. Поэтому, когда сегодня утром Уокер, показывая гостю аэрогараж станции, подвел его к новому, недавно полученному аппарату, Пфиценмейстер немного оживился и сказал:

– Ага, это «Хиль». Знаю. Летал.

Курганов тоже знал управление аппаратом, но до сих пор, за недостатком времени, не обучил пользованию им остальных. Уокер, давно желавший на нем полетать, ухватился за слова Пфиценмейстера и попросил подробных объяснений. Тот сделал это в уже известной читателю форме. Уокер, по природе достаточно беспечный, недолго думая, выкатил новенький «Хиль» на площадку перед гаражом. И… дело кончилось бесконечным летанием Уокера вокруг станции, попеременными криками и возгласами, то сверху, то снизу. Голос, доносившийся сверху, был испуганный и плаксивый, а снизу – резкий и сухой, будто кто ломал о колено пучки сухих щепок. Конечно, Пфиценмейстер ни разу при этом не улыбнулся. Смеяться он мог, но делал это в тех только случаях, когда ничего не было смешного: собрав лоб в складки, с совершенно хищным выражением лица, выдавливал из себя угрожающие клохтания: кхе-кхе-кхе-кхе.

Сев за стол и ни на кого не глядя, Пфиценмейстер принялся за еду. Несмотря на свою худобу, он ел много и жадно. Карст занял место в конце стола. Он не принимал никакого участия в общем разговоре и украдкой посматривал на Гету. Он закрывал глаза и думал: разве есть слова, которые могли бы передать все, что сейчас делается в этой маленькой, черной головке? Он опять вглядывался в Гету и закрывал глаза. Эти манипуляции не ускользнули от внимания Курганова. Он давно имел основание кое о чем догадываться. В данных обстоятельствах это касалось и его, как возможного, в конце концов, вершителя судеб всех ему близких. Слегка откинув голову назад, он серьезно и пристально посмотрел в лицо Геты. Та чуть покраснела, закусила слегка нижнюю губу, опустила глаза, но не вытерпела и взглянула в сторону Карста. Он в этот момент смотрел на нее и тотчас перевел глаза на Курганова. Перестрелка взглядами произошла в течение одной секунды. Курганову это было достаточно, чтобы понять все.

«Уже», – подумал он и с любезным видом обратился к занятому едой Пфиценмейстеру.

– Коллега, как вам здесь понравилось?

Не торопясь, старик дожевал кусок, проглотил и, глядя куда-то сквозь затканное хмелем окно, ответил:

– Прекрасно. Очень рад. Прекрасно! – Он перевел глаза на Курганова, поднял брови и еще резче повторил:

– Пре-кра-сно!

Лина подавила смех. Слезы выступили у нее на глазах. Гаро тихонько посмеивался. На другом конце стола шел громкий разговор между Уокером и Биррусом. Последний достал книжку и что-то стал чертить в ней карандашом. Уокер по временам стремительно вырывал у него книжку и карандаш и сам рисовал и исправлял.

Пфиценмейстер бросил в их сторону несколько грозных взглядов. Курганов, улыбаясь углом рта, заметил ему:

– Вы, коллега, не обращайте внимания. У нас не существует ни за столом, ни вообще где бы то ни было, этикета. Мы всегда на работе. Много важных и нужных вещей нам удалось выяснить и вывести из общих данных вот за этим самым столом, за обедом.

– Очень возможно, – отрезал немец.

Негры, во главе с Умо, подали второе. В перерыве между двумя блюдами мужчины, не выходя из-за стола, закурили. Это тоже вызвало несколько острых взглядов гостя. Уокер и Биррус оставили в покое книжку и карандаш и заговорили спокойнее. Курганов некоторое время молча прислушивался к их разговору, затем постучал вилкой о тарелку и сказал:

– Прошу слова для внеочередного заявления.

Спорящие умолкли. Биррус с комической важностью встал и, поклонившись, ответил:

– Пожалуйста.

– Я хотел сказать, что ни раньше, ни теперь не мог и не могу присутствовать при разговорах и спорах о том, что будет через тысячу лет.

– Но мы…

– Знаю, – перебил Курганов, – ты хочешь сказать, что предметом ваших фантазий был живой организм, а так как основные биологические законы известны, то можно… и так далее?

Уокер что-то неопределенно промычал.

Курганов продолжал:

– Я хотел обратить ваше внимание на полную бессмысленность подобных построений. Каждый, знакомый с утопическими сочинениями, знает, что все они прибегают к гиперболизации современного им положения вещей. Если утопист жил в век пушек, весивших до ста пудов и стрелявших на двадцать километров, то он описывает пушку в тысячу пудов с дальнобойностью в пятьсот километров. Конечно, он отчасти прав, но… мало это будущее отличается от современности. Иначе говоря, это различие количественное, а не качественное. Как могли себе представлять войну отдаленного будущего средневековые рыцари еще до изобретения пороха? Они только могли мечтать об удивительно прочных латах, очень далеко бьющих самострелах, сверхъестественно сильных стенобитных орудиях и невероятно толстых стенах. То же самое и с утопическими построениями будущего социального строя. Последний в большей части зависит от экономических взаимоотношений, а вся экономика покоится на достижениях материальной культуры. Следовательно, лаборатория и кабинет ученого играют в этом случае не последнюю роль и… нам опять придется вернуться к нашему примеру о рыцарях. Порох – вот чего никак нельзя было предположить. И вообще я не знаю исключений. Когда некоторые пионеры воздухоплавания уже достигли значительных успехов, находились люди, называвшие себя учеными, которые устно и печатно утверждали, что аппараты тяжелее воздуха не имеют никакого будущего. А куда девались все эти ухищрения, все эти тракторы и сеялки, все фантазии о будущем земледелии и казавшаяся незыблемой мысль о существовании даже почти особой породы людей, крестьян? Одно только введение машин в более широком масштабе уже положило начало исчезновению этих различий, а что вы скажете вот об этом? – Курганов взял с тарелки кусочек панита и повертел его в руках. – Сосчитайте, сколько животрепещущих социальных и экономических вопросов разрешил этот кусок. Это – хлеб. Хлеб для всех, почти даровой, как вода и воздух. Мы не можем себе представить его отсутствия или недостатка, но моря крови, пота и слез были пролиты человечеством из-за таких же кусочков. И мы не вправе забывать об этом. Я мог бы до завтра заниматься изысканием примеров, но будет. Заметьте, что вопрос о «хлебе насущном» решила не агрономия, не социальная реформа, а синтетическая химия. Поэтому всегда в рассуждениях о том, что будет, нельзя забывать того, что не сегодня, так завтра, не завтра, так через сто лет станет известным то, о существовании чего мы сейчас и не подозреваем. Всегда может явиться новый фактор, который подчинит себе течение событий, поставит их на основу совсем непредвиденного принципа и сведет на нет все ваши построения. Иначе говоря, была бы справедлива логика, которой вы оперируете, если бы заранее было известно, что наука остановилась в своем движении и все данные условия вашей задачи навсегда останутся неизменны… Но этого, к счастью, не было и не может быть.

– Есть много, друг Гораций, тайн на свете, которые не снились нашим мудрецам, – тихо произнес Гаро, скатывая из панита шарики.

Курганов поморщился. Это была одна из тех общих фраз, которые на известной степени культуры человек уже не решается употреблять. Самое большее, если мельком лишь она придет в голову. Курганов помолчал и все-таки ответил:

– Да, если хотите, так.

Пфиценмейстер, все время не спускавший с Курганова пронизывающего взора, вдруг громко кашлянул и сказал:

– Не согласен. Есть общий закон. Общий закон!

– То, что говорил я, не противоречит общим законам. Я касаюсь лишь условий и способов достижения, которые не являются величинами постоянными, если можно так выразиться.

– Это тоже общий закон?

– Да, тоже общий, – отозвался Карст, – но не поддающийся никакому учету. Курганов именно это и утверждает. На что же вы возражаете?

Гета, сощурясь, посмотрела на Карста. Он был, очевидно, зол и говорил сейчас резко, упруго выталкивая каждое слово.

– Что же вы хотите сказать, – продолжал он, – что закон изменчивости и отзывчивости на все сторонние влияния может служить основой для построений, когда эти внешние и новые факторы не поддаются учету?

Пфиценмейстер холодно на него посмотрел. Лоб его собрался в многочисленные складки. Лицо исказилось, стало зловещим. Раздался его сухой смех.

– Хе-хе-хе-хе! Вот как! Не поддаются. А я думаю, что поддаются. Да-с. Думаю.

– Иначе говоря, вы хотите сказать, – заметил Биррус, – что и порох, и явления атомного распада, и все то, что каждый раз создавало в своей области революцию, могло и должно было быть предвидено? Вероятно, вы лично могли бы много кое-чего сказать о будущем, если…

– Брось, – перебил его Уокер и обратился к гостю: – хотя вы возражаете Курганову и, таким образом, на нашей стороне, – он ударил слегка Бирруса по плечу, – я должен сказать, что мы оба разделяем точку зрения Курганова. И когда мы вели свой разговор, – он перевел глаза на Курганова, – то строили предположения, относительно одного лить частного случая из области физиологии. Тут трудно предположить появление какого-либо нового фактора, потому и рассуждения наши не были лишены доли вероятия, хотя… – на устах Курганова появилась легкая усмешка, – хотя, пожалуй, Курганов, да, именно он имел некоторое основание так построиться…

– Да, ты близок к истине, – заметил Курганов, а Пфиценмейстер мог только сухо произнести:

– Вот как!

Завязался общий разговор о недавно обнародованной работе Пу-Хау: «Действие мегурановых излучений на изолированные органы».

Обед кончился. Курганов, вставая из-за стола, предложил отправиться в аэрогараж, чтобы осмотреть, а затем и полетать в новом «Хиле». Всей компанией спустились в парк. Лина и Гета держались вместе. Карст присоединился к ним. Они немного отстали от остальных.

– Ты что, Гета, сегодня какая-то странная? – говорила по дороге Лина. – Знаешь, Карст, сегодня утром меня даже поразило особенное, не счастливое, а скорее… блаженное выражение ее лица. Да, да, блаженное, блаженное! Что ты святая сегодня? Надо тебя расшевелить.

Она принялась тормошить Гету и закружила вокруг себя, как в вальсе. Та не сопротивлялась и заразилась ее смехом.

– Вот какая ты сегодня тихоня, Наверно, мы как-нибудь нечаянно поменялись настроением. Смотрите, Карст, что делается с Линой.

– Ай, пусти, довольно. Ха-ха-ха!

Лина со смехом продолжала ее кружить, пока обе чуть не упали. У Геты заблестели глаза. Все-таки в них не было прежнего мальчишеского задора. Всепроникающая мягкость, казалось, окружала ее и придавала ей новое, незнакомое выражение.

«Блаженное, – повторял про себя Карст; он понимал значение этого слова, и чувство острой радости сжимало его сердце. – Недаром, – думал он, – сердцу приписывали функции любви. Я сейчас не в голове, а в сердце чувствую некоторую боль, сжатие. А когда в первый раз увидел ее в столовой, то этот толчок был так силен, что не хватало даже воздуху. Конечно, это результат изменившегося кровонаполнения. Причина лежит в мозгу, но вполне имели право говорить о „любви от всего сердца“. Можно, значит, и „испугаться от всего сердца“».

Он улыбнулся. Тотчас ему снова пришло на ум слово «блаженная» и вместе с ним почувствовал и трепет сердца.

«Вот беда», – подумал он и, не зная почему, громко рассмеялся. Юркая мысль привычного самоанализа тихонько шепнула: это от избытка радости, держи себя в руках.

– А для чего? – громко спросил он вслух, останавливаясь, и опять не мог удержаться от счастливого, здорового смеха.

Гета и Лина, глядя на него, сделали то же самое и, наконец, одна из них спросила:

– Что «для чего»?

– Это я сам с собой, – ответил Карст и так же быстро про себя подумал: «Мы сейчас все трое без всякой причины смеемся только потому, что молоды и здоровы. Это очень хорошо, это – ценность, это один из розовых лепестков жизни». А другой уголок мозга забеспокоился и шепнул: «А ваша работа? А Курганов? А бессмертные и…» Карст почувствовал новый толчок сердца, но теперь совсем иной, будто его груди коснулось что-то мертвое и холодное.

Он перестал смеяться.

Остальные уже подошли к пространному гаражу. Умо с помощью своих негров выкатил на площадку блестящий «Хиль». В глубине гаража виднелось несколько других маленьких машин.

– Теперь Уокер покажет нам все, – сказал Биррус важно, – он мастер.

Уокер быстро спрятался за спину Пфиценмейстера и, выглядывая оттуда, ответил:

– Увольте. Опять какая-нибудь пуговица или кнопка потеряется… С меня довольно. Вообще после обеда летать не хочется.

– Он любит больше по утрам, – заметил не без ехидства Гаро.

Тем временем Курганов открыл дверцу и вошел в маленькую круглую кабину самолета. Основанный на старом принципе, аппарат этот все же мало походил на аэроплан. Опорная плоскость у него была только одна и имела форму плоского, круглого диска. В центре его находилась кабина и все рычаги управления. Снизу, кроме легких колес, находились три пружинные выдвижные ножки, служившие опорой при вертикальной посадке. Аппараты могли подниматься и опускаться по отвесной линии, без разбега, а также неподвижно висеть в воздухе. Это свойство давало им огромные преимущества перед самолетами старого типа, которые нуждались для взлета или посадки в большой площади на суше или воде.

Внешним видом «Хиль» походил на планету Сатурн, окруженную кольцом. Моторов почти не было видно. У каждого из трех маленьких пропеллеров, поставленных под разными углами, был свой отдельный мотор, величиной не более шапки. На первый взгляд это были обыкновенные электромоторы, причем винт насаживался непосредственно на якорь. Но сбоку каждый из них имел небольшой выступ, куда вставлялась мегурановая батарея, снабжавшая мотор электрической энергией.

Все, за исключением Пфиценмейстера, взобрались на плоскость, окружавшую кабину, и обступили Курганова. Тот подробно объяснял простое устройство и управление аппаратом. Самолет не имел никаких рулей. Изменение направления совершалось приданием различной кривизны единственной круглой плоскости. Она была сделана из множества узких и гибких металлических пластинок, расположенных веером. Аппарат был маленький, одноместный.

Ознакомившись с устройством, все сошли на землю, а Курганов пустил в ход первый вертикальный винт. Мотор работал без шума. Только легкое жужжание, напоминавшее вибрацию крыльев комара, давало знать, что пропеллер вращается. Совершенно медленно, без единого толчка «Хиль» отделился от земли и, ускоряя свое движение, начал отвесно подниматься вверх. На высоте около ста метров он замедлил движение, почти совсем остановился и понемногу стал забирать в сторону, направляясь по горизонтали. Он темным диском мелькнул сквозь ветви больших деревьев, исчез в стороне моря, показался снова, несясь с большой скоростью, довольно низко пролетел над самой площадкой, как метеор, и, взмыв кверху, накренился, делая крутой вираж на повороте.

– Ха-ха-ха! – нарушил молчание Уокер, – знаете, на что это похоже? Это совсем соломенная шляпа с полями.

– Верно, – заметил Биррус.

Лина и Гета засмеялись. Карст сказал:

– Когда сильный ветер срывает у кого-нибудь с головы такую шляпу, то она летит именно таким образом и очень устойчиво. Интересно, не это ли и навело изобретателя на мысль построить круглую плоскость с центром тяжести посредине.

– Очень возможно.

«Хиль», описав еще один круг, медленно приблизился к площадке, остановился, повиснув в воздухе на высоте не более двадцати метров.

Курганов открыл нижнюю форточку и высунул голову.

– Здравствуйте, – сказал он, улыбаясь.

– Спускайся скорей, – кричал Уокер, – еще заснешь там наверху. Следующим лечу я.

– Он еще покружить хочет, – добавил Гаро. Форточка закрылась. Вслед за тем выдвинулись вниз три пружинные ножки, на которые «Хиль» должен был сесть. Аппарат медленно спускался. Наконец, коснувшись ножками земли, перестал жужжать винтом и, мягко покачиваясь, остановился на месте. Курганов вышел из кабины. Уокер занял его место и понесся кверху. Потом, быстро изменив направление, каким-то толчком бросился в сторону. Слышно было, как вступили в работу горизонтальные моторы. Забирая все выше, он скоро исчез с глаз в стороне материка.

– Как разнесло толстяка! – сказал Биррус, поворачиваясь к гаражу, и добавил: – А что-то и мне хочется полетать, – он посмотрел вверх, – погода хороша.

– И мы, и мы, – закричали наперебой Гета и Лина.

– Ну, лететь, так лететь, – сказал Курганов, – полетим все, надо Уокера поймать. Умо, выкати из гаража машины.

Лина захлопала в ладоши.

Пока негры выкатывали на площадку маленькие блестящие аэроны, Курганов смотрел в стороны и, казалось, думал о чем-то. Он себя чувствовал в последнее время не то как приговоренный к смерти, с новым вниманием присматривающийся и расценивающий всякие проявления жизни, не то как гусеница, собирающаяся свить кокон и окуклиться, когда вся окружающая обстановка становится немного чуждой. Он не испытывал ни сожаления, ни радости. Весь организм его насторожился перед неизвестным.

«Кто-то из нас умрет, – думал он, – и кто останется бессмертным? Я знаю их всех. Никто не откажется от такой игры. Рано или поздно, все равно – конец. А в этом случае есть все-таки на пятьдесят процентов возможность спастись. Да, из них никто не откажется, не откажусь и я, но так ли все это? А что, если дело кончится не бессмертием, а только физическими и психическим уродством?.. Как проверить? Нам самим ждать старости нельзя. На животных установлено, что, чем организм старше, тем труднее достигнуть успеха. На молодых тоже надо много времени, чтобы вполне убедиться в их бессмертии».

Бесчисленные данные, – хотя, правда, побочные, – указывали на истинность этого предположения. Всевозможные исследования внутренних органов и обмена веществ дали картину резких изменений, в особенности гистологических, которые указывали, что организм освободился и прекратил усвоение вырабатываемых им самим ядов. Они уничтожались сильно увеличенной печенью. Оперированные животные мало спали и почти не утомлялись от работы. Они только требовали несколько большего количества пищи. Щелочность крови повысилась. Половые железы прекратили свою продукцию и, так же, как и органы, атрофировались. Это, однако, не сделало животных кастратами, хотя и исчезли вторичные половые признаки. Все это лишило организмы их большого расхода, и запасы энергии стали уходить куда-то внутрь. Умственные способности оперированных животных повысились. Баран Боб, которому Курганов сделал пересадку три года назад, живший и теперь в питомнике станции, несмотря на феноменальную глупость этих животных, совершенно самостоятельно научился открывать мордой засов питомника. Кроме того, он был чрезвычайно привязан к людям и в этом отношении вполне напоминал собаку.

Все, казалось, оправдывало предположения Курганова. И не было пугающих побочных следствий, кроме исчезновения пола, – он в душе уже примирился с этим, – но все-таки сомнение грызло его. Все-таки точный опыт не был произведен.

«Я должен, – думал он, – передать свою работу моему преемнику, сам околеть, а он уже, если окажется, что мои питомцы не старятся и не умирают, сможет испробовать это на человеке». Но вся душа его возмущалась при мысли о смерти. «На каком же человеке, если не на самих себе мы проверим нашу работу?» Ему делалось страшно при мысли о том, что может произойти, когда мир узнает, что личное бессмертие одного достигается ценою жизни другого. Не заставит ли это пролиться моря крови, большие, чем во время самых ожесточенных войн? Он понимал, что нельзя, нельзя даже тонкому слуху проникнуть за стены лаборатории.

«Мы сами, – думал он, – вернее, те из нас, кто останется жить, – беспредельно жить, без страха смерти и располагая неограниченным временем, – будут продолжать работу. Это только этап. И лишь тогда, когда найден будет способ победы над смертью не столь ужасной ценой, мир должен будет об этом узнать».

А пока? Пока он с хладнокровным лицом и смятенной душой делал все новые и новые опыты. Запершись иногда один в питомнике, целыми часами сидел там и с тоской всматривался в спокойные глаза кроликов и собак.

Прислонившись спиной к стене гаража, стоял теперь Курганов и неопределенным взором смотрел на окружавшую его компанию молодых, жизнерадостных людей, стараясь угадать, кто из них скоро станет трупом и кто…

«А право? Имею ли я право дать им тянуть такой жребий?»

Слишком необычны были обстоятельства дела, чтобы вопрос о праве мог надолго остановить его внимание. Имеет ли он право дать шанс на спасение тому, кто безусловно обречен на гибель? С этой стороны ему все было ясно. Он переводил взгляд с Карста на Гету и с Лины на Гаро и думал: «Две пары, они любят друг друга и такими парами, конечно, сядут в свои аэроны». Ему пришло в голову сравнение с брачным полетом муравьев, у которых только к этому времени и ненадолго вырастают крылья. Они летят-летят, а потом почти все погибают. Что чувствует Карст? Он знает все…

Карст разговаривал с Гетой. Курганов, глядя на ее смущенное и проникнутое тихой радостью лицо, почувствовал прилив простого человеческого чувства, острой, щемящей жалости к этой милой девушке. «Если б знала она!» – подумал он, и ему стало не по себе.

Курганов резко тряхнул головой, как бы желая отделаться от тяжелых и докучливых мыслей, и твердыми шагами пошел к своему аппарату. Он, улыбаясь, спросил Карста:

– Ну, как, нашел шляпу?

Карст смутился, но кивнул. Гета опустила глаза.

Выдвинутые на площадку самолеты сильно отличались от нового «Хиля», в общих чертах походили на прежние аэропланы и требовали для подъема некоторого разбега; площадка перед авиагаражом была сделана специально для них. Это были небольшие двухместные монопланы, размерами немного превосходившие «Хиль», и, как прежние, работали на жидком топливе (горючее представляло собой сильно взрывчатое вещество, родственное нитроглицерину, расходовалось его ничтожное количество; моторы при небольшой величине обладали огромной мощностью). Вообще же материал, конструкция и устойчивость самолетов и моторов были таковы, что исключалась всякая возможность падения. Аэрон можно было приравнять к прежнему велосипеду.

– Кто со мной? – спросил Курганов, садясь к рулям.

– Я, – крикнул Пфиценмейстер.

Большими шагами, похожий на циркуль, он направился к самолету и сел рядом с Кургановым.

С площадки одновременно не могли подниматься два аэрона, поэтому остальные ждали, когда Курганов улетит. Чтобы быстро подняться, надо было сразу пустить мотор полным ходом. Первый мотор ринулся вперед, подскочил, повис в воздухе и, круто забрав вверх, вылетел над парком.

– А Уокера все нет, – заметил Биррус, с помощью негров устанавливая второй аэрон. Он улыбнулся: – Ну, со мной, наверно, никто не хочет? Так и быть, полечу один.

Через пять минут после отлета Бирруса один за другим взвились на воздух еще два аэрона. На одном был Карст с Гетой, на другом Гаро и Лина. Курганов и Биррус летали по кругам, ожидая их. В стороне моря виднелась круглая черная точка, несшаяся над самой водой. Это был «Хиль».

Курганов, а за ним и все остальные, направили свой полет тоже к морю. На площадке стало тихо и пусто. Только негры с Умо стояли еще в дверях гаража и смотрели вслед улетевшим. Улыбка обнажила их белые крупные зубы. Немного постояв, они оставили двери гаража отпертыми и пошли к дому.

Уокер увидел четыре взвившихся аэрона. В нем заговорил дух спортсмена, который он вместе с английской кровью унаследовал от своих предков. Новая машина представляла хороший случай испытать ее летные качества и сравнить с простыми аэронами. Он сделал круг, поднялся выше и полетел навстречу друзьям. На «Хиле», как и на аэронах, летать над морем было безопасно. Аэроны, кроме колес, были снабжены и маленькими челноками, как гидропланы, а «Хиль» просто садился на воду и лежал на ней, как спасательный круг.

Повернув крутым виражом, «Хиль» дал полный ход и по прямой линии понесся прочь от берега. На остальных машинах шум моторов усилился и стал тоном выше. Началась гонка. Среди догоняющих впереди всех был Курганов, за ним Биррус, несколько позади – остальные два аэрона. С первой же минуты стало ясно, что «Хиль» уходит. Маленькие, легкие аэроны вообще не обладали большой скоростью. Они и строились не для спорта или гонок. Они должны были служить средством удобного, быстрого и безопасного передвижения. «Хиль» же, имея мощные моторы и представляя собой одну рабочую опорную плоскость, летел, как диск, брошенный плашмя. Расстояние между ним и его преследователями быстро увеличивалось. Уокер повернул, взлетел еще выше и направился к берегу. Остальные отказались от погони. Каждый летел, куда ему нравилось.

– Карст, – обратилась к своему спутнику Гета, – спустимся ниже и полетим над самой водой. Мне хочется быстрого, быстрого движения. На высоте этого совсем незаметно.

Они спустились и понеслись, почти касаясь воды, туда, где ровной линией виднелся серый горизонт. На пути им попадались вереницы плоских судов. Выставив на поверхность только гладкие спины, они быстро шли куда-то.

На аэроне, где были Гаро и Лина, шел спор. Лина хотела вернуться обратно, Гаро не соглашался: дома все равно делать нечего.

– Да я вовсе и не хотела домой, – сказала Лина, словно обидевшись.

Гаро взглянул ей в глаза, круто повернул руль и направил машину к берегу. Оба молчали. Мотор шумел так сильно, что приходилось говорить очень громко, хотя это было и не совсем удобно. Когда подлетели к берегу, Лина наклонилась к самому уху Гаро и сказала:

– Сядем здесь на воду и въедем тихонько в канал. Я не хочу возвращаться на площадку.

Гаро кивнул головой. Глухо зарокотали челноки, ударившись о воду. Аэрон, пробежав немного, остановился. Гаро опустил стекло, предохранявшее сидевших от встречного ветра, и на легкой работе мотора тихо въехал в канал.

Лина сама выключила мотор. Ловко выпрыгнув из кабинки, пошла по крылу, конец которого был над сушей, и спрыгнула на берег.

Молча они отошли немного от берега к лесу и сели под деревом. Над морем носились остальные аэроны. Высоко над ними черным диском парил «Хиль». Он остановился, повис в воздухе, точно маленькая планетка – новый спутник Земли.

Лина сидела, облокотившись о ствол дерева и запрокинув голову. Полная блондинка с несколько вялым выражением лица, она сейчас после полета разгорелась. Глаза ее блестели.

Гаро давно преследует Лину своим чувством, но она до сих пор не может решить, как ей следует к нему относиться. Любовь ее и привязанность к нему по временам переходила в страх и отвращение. Эта двойственность для Лины была чрезвычайно мучительной. Она испытывала не то, что бывает с другими в случаях такого душевного и чувственного разлада. Разговаривая с Гаро, глядя на него, она чувствовала, что любит его, он был ей близок и дорог. Когда же она оставалась одна, ее охватывало беспокойство. Иногда при воспоминании о Гаро ее против воли передергивала нервная дрожь отвращения, какая бывает, когда случается наступить на лягушку. Она не понимала, откуда берется это чувство, испытывала гнетущее беспокойство. Тогда она торопилась увидеть Гаро, проверить, не ошибается ли. И при каждой встрече присматривалась к нему с новым вниманием и любопытством. Она вновь испытывала облегчение и порицала себя за двойственность, но вскоре ловила себя на том, что каждое слово Гаро, его движения, поступки внимательно взвешивает, расценивает и каждый раз с удовлетворением замечает, что Гаро ей дорог, и она на самом деле привязана к нему. Ей казалось странным, почему она так следит за каждым его словом и поступком и все время ждет чего-то скверного. Она засыпала с твердым решением окончательно с ним порвать, но на другой день опять искала встреч, точно желала лишний раз убедиться в его мерзости. И каждый раз кончалось полным переворотом в мыслях и намерениях. Она серьезно стала подозревать себя в ненормальности. В присутствии Гаро она была весела и спокойна, без него скучна и задумчива.

Гаро был маленького, слишком маленького для мужчины роста, черный, как жук, с большими, похожими на коровьи рога, усами. Его сильно сдавленная с боков голова сидела на тонкой, жилистой шее. Он был француз из Лиона – настоящий южанин. Сквозь его ученость или, говоря вернее, навыки научного ремесла проступала довольно заметно фатоватость. Прием разговора, носившего оттенок иронии и насмешки, не всегда, впрочем, остроумной, был несколько однообразен и недалек. Многим с ним скоро становилось скучно. Из обитателей станции Курганов, Карст и Биррус не вступали в особенно близкие отношения с ним. Остальные не делали никакой разницы, в особенности Уокер, который постоянно попадал Гаро на зуб. Фыркая, пыхтя и улыбаясь, он вступал с ним в бесконечные пререкания. Они были почти друзьями.

Небольшая прогулка с Гаро приподняла нервы Лины. Ей хотелось чего-то страшного, опасного и, тем не менее, приятного, что дало бы встряску натянутым нервам. Вероятно, такого рода мысли отразились на ее лице, потому что Гаро после небольшого молчания спросил:

– О чем вы думаете?

– О чем я думаю? – переспросила Лина, и какой-то чертенок блеснул в ее взоре. Она минуту помолчала, потом, опустив глаза, с самым невинным и благостным видом принялась обстоятельно отвечать.

– Меня занимает вопрос, чем все это кончится. Я сама в курсе дела, но обрывками слышала кое-какие разговоры… Мне кажется, что все вы, «мужская партия», что-то от нас с Гетой скрываете. Я заметила, что в нашем присутствии Курганов не обо всем говорит.

Она помолчала.

– А вчера вечером, когда мы с Гетой ездили в лодке встречать Курганова…

– Откуда встречать?

– Они с Карстом и Биррусом катались здесь в заливе. С Карстом было что-то странное: не то он плакал, не то не знаю что… Из нескольких слов Курганова можно было понять, что у них произошел какой-то разговор.

– А потом?

– А потом, конечно, явилась Гета в роли утешительницы, и все было великолепно. Она вернулась домой почти утром.

– Почему же вы об этом говорите так язвительно? – спросил Гаро, усмехнувшись. – Можно подумать, что вас это задевает.

– Меня? О, нисколько. – Лина зло рассмеялась. – Сидите здесь, пока я не вернусь.

Она повернулась и быстро пошла к берегу канала.

– Вы куда?

Гаро встал и тоже хотел, было, двинуться вслед за нею, но она оглянулась и несвойственным ей повелительным жестом указала Гаро на его место под деревом. Он покорно сел, но сейчас же снова окликнул ее:

– Лина, вы что-то оставили.

– Что оставила?

– Да вот пояс, кажется. – С этими словами Гаро поднял с земли белый шелковый пояс-шнур. Лина подошла, взяла его в руки, посмотрела и вдруг звонко расхохоталась.

– Это пояс Геты.

– Откуда же он тут взялся?

– Вот, подумайте!

Она свернула пояс в моток и положила в карман своего жакетика.

– Сидите здесь, я скоро вернусь.

Она пошла к аэрону. Гаро остался на месте. Он основательно улегся под своим деревом.

«Пусть ее, – подумал, – чешется что-то у „профессорши“ в голове».

Он закурил трубку и стал спокойно наблюдать. Лина, упершись плечом в крыло, повернула аэрон носом к морю; через минуту из кабинки виднелась только ее голова.

«Стекла не ставит, ветра хочется барышне, – пусть проветрится».

Мотор заревел сразу на полной скорости. Аэрон резким толчком бросился вперед. Поднимая водяную пыль, он понесся по воде залива.

Гаро с недовольным видом следил за удалявшимся аэроном Лины. Остальные виднелись еще тут и там. Уокер по-прежнему висел между небом и землей.

«Шляпа, – продолжал ворчать в душе Гаро, – а толстяк наверно в самом деле заснул или вывалился, а, может, опять что-нибудь забыл и не может спуститься. Много бы я дал, чтобы это было так».

Аэрон Лины значительно отдалился и стал сливаться с серым фоном воды, так как летел над самой поверхностью.

«Что только делается в голове у этих людей, которых называют женщинами! Только что летели и попросила спуститься, а теперь минуты не прошло – опять летит… В голове такой же ветер, как наверху».

Гаро делался все мрачнее и сердито грыз мундштук своей трубки. Больше всего его приводило в дурное настроение уязвленное самолюбие. Поступок Лины он не мог объяснить иначе, как желанием отделаться от него и лететь куда-то одной.

«И думает, что я не понимаю. Женская хитрость… Просто нахальство!»

Он выпустил горькое облако дыма, закашлялся и, махнув рукой, решительно поднялся.

Нахмуренный он пошел к дому, надвинув шляпу на самый лоб. Он плевал в воду канала. Сучки, попадавшиеся на тропинке, он сердито отшвыривал ногой. Мундштук трубки трещал на зубах и грозил расколоться.

Около дома он увидел двух негров, подметавших веранду и пристань. Один из них оскалил зубы улыбкой.

– Масса Пфиценмейстер приказал передать вам это, – сказал он, подавая Гаро конверт.

Тот сунул письмо в карман и, не останавливаясь и не взглянув на негров, прошел дальше.

В своей комнате Гаро швырнул шляпу и трубку на стол, а сам бросился на кровать. Раздражение его начинало проходить. Лежавшее в кармане письмо дало новое направление мыслям. Покусывая усы, он разорвал конверт.

Мсье Гаро!

Желаю с вами говорить. Буду в 11 час. вечера (сегодня) в беседке у третьего бассейна.

Пфиценмейстер.

Гаро усмехнулся. «Ну что ж, – подумал он, – посмотрим, чего ему надо».

Конечно, Гаро хорошо знал цель приезда немца, но у него были свои соображения и потому он решил действовать без ведома Курганова.

«Я сначала схожу, узнаю, чего ему надо, а потом все передам на усмотрение Курганова, – думал спустя полчаса Гаро, снова выходя из дому и направляясь к питомнику, – да, передам, – повторил он про себя, – если…» Но это «если» так заняло его мысли, что он вовсе перестал думать о своей благородной роли верного сотрудника Курганова, стоящего на страже их тайны.

«Да, да, сначала надо узнать, с чем он ко мне обратится и почему именно ко мне, а не к кому другому, а тогда видно будет. По крайней мере, у меня в руках будет материал. А то с чем же я пойду к Курганову? Он меня все равно пошлет узнать в чем дело. Ну, конечно».

Успокоив себя этими мыслями, Гаро вошел в питомник. Умо в одном конце галлереи чистил кроличью клетку. Выпущенные зверьки бегали по всем направлениям. Оперированные утром сидели в особом помещении, устроенном так, что они совсем не могли двигаться… Они нахохлились, закрыли глаза, только временами пошевеливая раздвоенными верхними губами. В других клетках находились здоровые морские свинки, кролики, собаки, кошки. Один баран свободно разгуливал по всему помещению. При входе Гаро он с блеянием бросился к нему навстречу, принялся обнюхивать и тыкать мордой в карманы платья.

– Нет, Боб, сегодня забыл, ничего не принес, – сказал он, смеясь, и вывернул карманы пиджака.

Боб внимательно осмотрел и обнюхал пустые карманы и, быстро помахивая коротким хвостиком, отошел с недовольным видом.

«Умен, бестия», – подумал Гаро. И с новым вниманием присмотрелся к формам его черепа. Лицевой скелет и линия лба сильно отличались от нормы среднего типа, свойственного этому виду овец. Короткая морда, более выпуклый лоб обратили на себя внимание Гаро. Особенно привлекали глаза, умные, красивые, как у породистой собаки.

– Боб! – позвал Гаро.

Тот сейчас же подбежал и так выразительно и осмысленно посмотрел ему в глаза, что Гаро стало не по себе.

Потрепав барана по голове, он вышел из питомника и направился в одну из верхних лабораторий. Везде было пусто и тихо. На дворе начинало смеркаться. Была осень, и дни становились короткими. Гаро опустил целлюлозовые шторы, дал свет и принялся за неоконченную работу.

Аэрон Карста и Геты описал огромный круг и возвращался обратно, когда Гета вытянутой рукой указала куда-то в сторону. Карст взглянул туда и увидел темно-голубой аэрон, несшийся над самой водой прямо к ним.

– Кто-нибудь из наших, – крикнул он на ухо Гете и сразу стал забирать выше. Второй аэрон взмыл кверху и полетел в том же направлении. Расстояние между самолетами стало не более двадцати метров. Сквозь опущенный боковой щит виднелась голова Лины с развевающимися по ветру волосами. Она улыбалась и махала рукой. Самолеты еще более сблизились. Лина кивала головой и размахивала по воздуху какой-то белой лентой.

Карст и Гета взглянули друг другу в глаза: он с усмешкой, она растерянно.

– Мой пояс, – произнесла одними губами Гета. Несмотря на шум мотора, Карст понял ее и болезненно рассмеялся.

Смеркалось.

Глава третья

Сделав у двух пар небольших собачек перекрестную пересадку, о которой Курганов говорил утром, он сам, а за ним и все мужчины (только Пфиценмейстер после продолжительной воздушной прогулки чувствовал себя усталым и заявил, что идет спать) собрались в одной из верхних комнат. Вечерело. В комнате горела одна зеленая лампочка. По углам прятались темные тени.

Курганов сел за стол. Он долго молчал. Никто не нарушал тишину. Не поднимая головы, он заговорил тихо, но внятно.

– Завтра утром Пфиценмейстер летит в Берлин. Я тоже с ним улетаю. Прежде чем меня здесь не будет, я должен выяснить вашу настоящую и будущую позицию в том… что всем присутствующим известно.

– Именно? – спросил Гаро.

Курганов не пошевелился. Остальные серьезно и с легким удивлением посмотрели на француза.

– Надеюсь, – продолжал Курганов, – что объяснять в чем дело не приходится; мне надо знать, кто, когда и как. Для этого мы здесь и собрались.

Уокер сквозь нависшие брови тяжело и не отрываясь смотрел в лицо Курганова. Он больше в этот момент был занят наблюдением над учителем, чем размышлениями над своей судьбой. Он еще не раздумывал по-настоящему о своей роли в развязке их работы, но чувствовал, что не сделает ни шагу назад. Он вообще был скор на решения, а теперь за последнее время уже успел свыкнуться и сжиться с мыслью о том будущем, которое Карста, например, леденило своим приближением. Он удивлялся тому самообладанию, с которым Курганов приступает к решительному вопросу.

«Да, – думал он, – опасен противник; сейчас цель нашей атаки – сама смерть».

– Проще говоря, – продолжал тем временем Курганов, – мы должны сейчас выяснить свои силы, свой боевой состав. Я поставлю вопрос прямо: кто из вас согласен принять участие в некоторой игре? Не забывайте, что нам нужно равное количество мужчин и женщин. А нас здесь пять и две. Поэтому от вашего решения зависит многое.

В комнате стало тихо. Только сквозь открытое окно доносилось блеяние барана. Вероятно, Боб выпрашивал сухари у своего покровителя Умо. Блеяние создавало впечатление мирной старой деревни, а сама станция со своими пристройками в сумерках осеннего вечера походила на уютную усадьбу.

Карст, сидевший все время с руками, прижатыми к глазам, первый нарушил молчание.

– Я думаю, – сказал он, – что… (он отнял от глаз руки и устало улыбнулся), что никто из нас не откажется от этой игры. Конечно, это будет нечто вроде лотереи. Так как нас здесь пять мужчин, то потребуется еще столько же женщин. Мы имеем только двух. В случае, если они обе примут участие, придется все же кого-то приглашать.

Он говорил спокойно, как о самых обыкновенных вещах. Только лоб его немного побелел и шрам резче выделялся блестящей, темной полоской. Остальные в знак согласия молча наклонили головы. Биррус, посмотрев на Гаро и Уокера, заметил:

– Пожалуй, и спрашивать не приходится. Мы все готовы. Но как Гета и Лина?

– Предоставьте это мне, – сказал Курганов, – я с ними поговорю особо. Конечно, от их решения зависит количество тех, кого мы должны пригласить. Если согласятся – трех, если нет – пять. Я сомневаюсь, чтобы они отказались. Да, сомневаюсь. Я уверен, что мне придется искать трех женщин. Я вернусь не скоро. Надо найти подходящих. Это не так легко. Задача осложняется необходимостью полной тайны. Во всяком случае план действия таков…

Курганов сдержанным, но резким голосом объяснил своим молчащим товарищам, как проще и удобнее совершить то, что ближе всего касалось человечества, но о чем никто не должен был знать.

– Если мы сейчас дадим проникнуть в мир хоть слуху о том, что делаем, человеческий смерч сметет нас с нашей дороги. Если же открыто обнародуем наше открытие, – море крови и ничего больше… Не забывайте Америку. Сейчас мир между Западом и Востоком, как в добрые старые времена, держится на кончике меча. Клин вышибают клином же. Когда Великий Восточный Союз Республик станет Всемирным, тогда только можно будет громко и открыто выступить, но и то не с тем, что имеем сейчас. Если теперь станет известно, что ценой жизни другого можно приобрести бессмертие, то кроме кошмара, который поднимется здесь, мы должны будем стать лицом к лицу с американским хищником. Он сразу протянет лапу и оценит наше открытие как великолепный, небывалый способ порабощения. Он захочет создать такой человеческий муравейник, где будут бессмертные господа и смертные рабы. Он сделает бессмертие привилегией своего класса, сосредоточит в своих руках и бессмертных мозгах науку, технику и искусство. Тогда поздно будет что-либо сделать. Конечно, он может и не выйти победителем из этой борьбы за жизнь. Но сама борьба при настоящих обоюдных силах может привести к тому, что некому будет воспользоваться желанным бессмертием. Если же победим мы, то эта победа будет куплена слишком дорогой ценой. Бессмертный человек – это страшная сила. Пока человечество еще делится на классы, эту синюю птицу нельзя выпускать из клетки. Не можем мы и тайно выступить с этим здесь, даже за колоннами Всесоюзного Совета, потому что… и стены имеют уши… и… не таково наше открытие, чтобы в его настоящем виде преподносить его кому бы то ни было. Мы только по добровольному жребию получим жизнь или смерть. Пока это дело только биологов. Те, кто останется жить, должны будут употребить свой бесконечный досуг на работу в том же направлении, найти другой, более дешевый способ победы над смертью и лишь тогда с великой осторожностью передать этот дар Великому Союзу и тем самым дать ему могучее средство для осуществления человеческих прав на всей Земле. В этом случае тоже будет борьба, но у нас самих не создастся того хаоса, который бы поднялся сейчас.

– Хорошо, – заметил Биррус, – мы все участники работы и можем производить сами над собой эти эксперименты. Но имеем ли мы право приглашать еще кого-нибудь со стороны? Не слишком ли велик риск выдать тайну? Представьте себе, что хоть одна из особ, которую Курганов намеревается посвятить в наше дело, вдруг раздумает, испугается и разгласит, сделает все известным. Не будет ли это еще хуже нашего открытого выступления?

– Право? Ты говоришь о праве? – спросил Курганов. – В этом случае, как и всегда, наше нравственное право, а другого я не знаю, определяется, во-первых, принципом достаточной причины, а, во-вторых… ну, как сказать, слишком исключительными обстоятельствами дела. Если, не приглашая никого лишнего для участия в нашей жеребьевке, из нашей группы выделить поровну от каждого пола, то при двух женщинах это составит четыре и даст двух бессмертных. А остальные?

– Да, пожалуй, это невозможно, – заметил Уокер.

– Хорошо, будем считать вопрос решенным. Опасения Бирруса, что через наших предполагаемых компаньонок кто-то о чем-то узнает, это… – он засмеялся, – не кажется ли вам, что это вопрос мой?

– Конечно, это я только так сказал.

– Вы, Гаро, молчите, но я полагаю, что можно считать вас в числе участников?

– Разумеется.

Со стороны можно было подумать, что эти спокойно и мирно беседующие люди обсуждают план загородной прогулки, раздумывая о приглашении дам для оживления и без того веселой компании.

– Теперь дальше, – продолжал Курганов, – технически это больших трудностей не представит. Слушайте.

Все ближе сдвинулись вокруг стола и закурили. Момент напряжения и ожидания прошел. То, что каждый знал в одиночку, было названо своим именем, стало несомненной и неотвратимой реальностью. Оно не стало от того менее страшным и волнующим, но потеряло напряжение неизвестности. Кроме того, каждый сознавал, что он не в силах будет отказаться от розыгрыша, хотя риск и равен половине шансов. Слишком высока и заманчива была ставка.

– Мы сделаем просто, – говорил Курганов, – я привезу трех женщин. Вероятно, берлинский биоинститут окажется местом, где я их найду. Шестерых я знаю лично. Они как раз работают в отделении мозга. Это не представит трудностей. Итак, я приеду с тремя, и нас станет десятеро…

– Мы делаем десять билетов, – перебил его Уокер, – и на пяти ставим крест.

– Да, и на пяти ставим крест, – добавил Гаро, – потом кладем в большую ступку и перемешиваем, а потом… подходим и по очереди вытаскиваем.

Все засмеялись.

– Нет, – сказал Карст, – так ничего не выйдет. Может оказаться, что не равное число каждого пола получит разные билеты. Ведь пересадка возможна только между разными полами.

– Конечно. Придется в каждую из пяти ступок положить по два билета, – один с крестом, другой пустой, – и подходить парами. Нас будет пять пар. Тогда обязательно из пары кто-нибудь вытащит крест. В конце концов, весь десяток разделится на две партии.

Все это Курганов проговорил глухим и как будто злобным голосом. Его речь стала похожа на лай. Он смотрел в стол, не поднимая глаз.

Странное дело: эти люди, только что спокойно рассуждавшие о лотерее жизни и смерти, при массовом розыгрыше, услыхав о жеребьевке парами, замолчали, пригнулись ниже к столу.

«Не будет ли это слишком похоже на брачные пары? – подумал Биррус. – Зачем это так похоже?»

Он посмотрел на Карста. Тот сидел, закрыв опять лицо руками, и не шевелился. Пока Курганов еще говорил, он успел сообразить, что ни в коем случае не пойдет в паре с Гетой.

«Один из пары должен умереть. Другой останется жить за счет первого… Нет, в этом случае вовсе исключается возможность того, что мы оба останемся жить или оба умрем. Но даже это последнее лучше, чем… Да. А если в разных парах, то все-таки есть возможность получить одинаковую судьбу».

И опять маленький, беспокойный уголок мозга шепнул ему на ухо после ухода:

«А после операции, если кто-нибудь из вас или оба вместе останетесь жить, не все ли равно вам будет? Ведь бесполы, не так ли?»

Карст оторвал руки от лица и пустыми, серыми глазами посмотрел на Курганова. Он хотел что-то сказать, но махнул рукой, поднялся и принялся ходить по комнате из угла в угол.

Гаро взглянул на часы, – было около одиннадцати.

– Я думаю, к сказанному нечего прибавить. Все ясно. До завтра. Спокойной ночи.

Он встал и, надвинув шляпу на самый лоб, вышел из комнаты. Оставшиеся почувствовали себя спокойнее. Однако, разговор не клеился. Посидев еще некоторое время, все молча разошлись.

Гаро тем временем спустился в парк. Было темно, сквозь листву на бархатном, черном небе кое-где виднелись звезды. Поднимался ветер, – это обещало дождь. Парк шумел. Его стон сливался с ревом прибоя. Наступал резкий перелом погоды, обычный на севере.

«Ого, будет шторм», – подумал Гаро, потягивая носом и направляясь по узкой аллее вдоль бассейнов к беседке. Навстречу поднялась длинная, темная фигура. Пфиценмейстер уже давно ждал его здесь и успел озябнуть.

– Я вас жду, давно жду! – почти крикнул он, не стесняясь близостью дома и возможностью быть услышанным.

– Да не кричите вы… – Гаро хотел сказать «черт вас возьми», но сдержался и глухо кончил: – пойдем в беседку. Кстати, я вовсе и не опоздал.

Они вошли в павильон. Гаро плотно прикрыл двери. Уселись в плетеные кресла. Гаро молчал. Он ждал, чтобы немец заговорил первым.

– Видите ли, – начал тот, – я хотел бы знать, э… э… ну, одним словом, кое-что знать… – Он замялся, но вдруг решительно сказал:

– Над чем вы работаете?

Гаро в темноте усмехнулся. Огонь трубки освещал его жесткие усы и кончик носа.

«Поистине детская простота, – подумал он, – большой и даже старый ребенок».

– Скажите мне сначала, почему вы именно меня решили вызвать сюда? Почему вы надеетесь, что я вам отвечу?

На этот раз немец оказался словоохотливее. Он даже заторопился. В темноте слышно было, как он ерзает в своем кресле.

– Видите, мсье Гаро, я здесь уже несколько дней, но не достиг ничего. Курганов, да и все остальные, очевидно, от меня скрывают предмет своей работы. В некоторые части станции, я заметил, не хотят меня даже пускать. Я не был в питомнике, в нижних камерах, а полагал, что коллега Курганов окажется гостеприимным хозяином. Мы у себя не делаем тайны из своей работы. Работники других организаций имеют к нам свободный доступ. Мне странно… да, странно…

– Но позвольте…

– Погодите, я не кончил. Вас я вызвал сюда и надеюсь на некоторую откровенность, потому что… ну, вы мне внушаете больше доверия, что ли.

Гаро выколотил трубку о край мраморного стола и задумался. Немец ждал. В беседке стало тихо. В закрытые окна рвался все усиливающийся ветер. Темный парк, казалось, наполнился голосами и криками. Скрип флюгера все чаще тревожил осенний мрак плачущим стоном.

– Мне кажется странным, – заговорил, наконец, Гаро, – почему вам так приспичило узнать о нашей работе. Вы, насколько я знаю, прибыли сюда в качестве гостя. Простите, если я выражусь резко, вы являетесь в роли чуть ли не сыщика. Во мне вы хотите найти сообщника своей работы. Право, мне все это непонятно.

– Нет! Трижды нет! Клянусь честью. Мною руководят совсем иные побуждения. Ничего подобного!

Немец закашлялся.

– Это нужно мне, понимаете, только мне, – продолжал он. – Я знаю, что у вас очень важная и интересная работа. Это по всему видно, но никто еще не знает, что вы делаете. Меня перед отлетом сюда в Берлине предупреждали: напрасно, Курганов ничего не откроет. Но я решил узнать. Мсье Гаро, клянусь вам честью, что я ничего никому не скажу. Понимаете, я биолог. И я слышал странные вещи о вашей работе. Скажите мне только в общих чертах суть вашей работы, мсье Гаро.

«Как он бывает, однако, болтлив», – подумал Гаро, но продолжал молчать.

– Да, странные вещи я слышал в Лондоне в одном месте о вашей станции. Как вы ни стараетесь скрыть, все же кое-что просачивается, кое о чем поговаривают.

– О чем именно?

Пфиценмейстер наклонился к нему через стол и зашептал хриплым шепотом.

– Говорят, что Курганову удалась пересадка… перекрестная пересадка головного мозга между человеком и животным. Говорят, что недаром он выписывает из Африки негров. Потом у вас есть баран. Мне говорили даже, как его зовут: Боб, кажется. Он, говорят, умен, как человек…

Гаро откинулся на спинку кресла:

– Это мне нравится. Баран с мозгами человека! Но это все-таки не так интересно, как человек с мозгами барана.

Пфиценмейстер не понял намека, но, сбитый с толку смехом собеседника, замолчал и снова погрузился в кресло, нервно похрустывая суставами пальцев.

«Или он, действительно, простак, и здесь ничего нет кроме наивного любопытства, или… или это – тонкая бестия», – думал Гаро. Он встал.

– Уважаемый коллега, – насмешливо сказал он, – не кажется ли вам самому странным все-таки ваше предложение? Ужели вы думаете, что для удовлетворения вашего пустого любопытства я пойду на риск? Где гарантия, что все это останется между нами, если бы я даже решился посвятить вас во все? И мне не много пользы от такой роли. Как вы думаете? Посему – спокойной ночи.

Гаро медленно, но решительно направился к двери, внимательно прислушиваясь к малейшему движению немца.

«Вернет или нет?» – мелькало у него в голове.

Пфиценмейстер, сначала было упавший духом, под конец понял с кем имеет дело.

– Сколько? – крикнул он, дав дойти Гаро до двери.

– Десять тысяч фунтов.

– Пять!

Гаро издал носом звук, который должен был выразить презрение, и, открыв дверь в парк, нащупывал ногой ступеньку лестницы. Ворвался ветер.

– Восемь!

Не оборачиваясь, Гаро продолжал спускаться. Немец бросился к выходу и поймал его сзади за пиджак.

– Хорошо, я согласен, черт вас возьми.

Глухо смеясь, Гаро вернулся и сел на прежнее место.

– Я тоже согласен, – сказал он, доставая трубку, – но при одном условии: никаких подробностей вы от меня не услышите, только что, а не как.

Собираясь посвятить во все нового человека, Гаро вдруг представил себе, насколько это должно показаться фантастичным и невероятным. Вообще сообщение новости доставляет удовольствие; удивление и восторг слушателя отчасти переносятся и на сообщающего. А ведь это была сногсшибательная новость! Гаро увлекала мысль, как отнесется к его сообщению Пфиценмейстер. И даже если бы тот отказался от уплаты десяти тысяч, он все равно не удержался бы от удовольствия ошарашить сухопарого ученого.

– Мы работаем над проблемой личного бессмертия.

Гаро зажег мегурановое огниво и, раскуривая трубку, успел рассмотреть напряженный взгляд вытаращенных глаз немца.

– И наша работа, – продолжал он, – увенчалась полным успехом. Вот все, что я могу пока вам сказать… да… пока не увижу гарантии уплаты десяти тысяч.

Гаро был великолепен (он был доволен собой). Да, черт возьми, мы – люди дела и не теряем времени на лишние разговоры.

Слышно было, как в руках Пфиценмейстера шелестит бумага.

– Посветите.

Гаро, заслонив свет полой пиджака, зажег огонь. Химическим карандашом немец быстро подписал чек и передал его Гаро. На бланке стоял штамп одного из крупнейших лондонских банков.

Да, это не были коммерческие люди. Вся сделка произошла в три минуты. Когда чек на десять тысяч фунтов очутился на дне бокового кармана Гаро, оба почувствовали смущение. Несмотря на развязный тон и уверенное поведение, Гаро чувствовал, что его пробирает мелкая дрожь.

Дождь и ветер барабанили в стеклянные стены беседки. Разговаривавшие умолкли. Гаро вспомнил Курганова, спокойный взгляд его холодных глаз и тот железный авторитет, каким он пользовался у всех сотрудников.

«Что может сделать этот человек, если каким-нибудь образом откроется, что я не сохранил тайны?» – подумал Гаро. Тысячи, ненужные тысячи давили ему карман. Поступок, только что совершенный с такой легкостью, стал казаться чудовищным и бессмысленным. На кой дьявол ему вообще теперь деньги? Он будет или мертв или бессмертен. Что значили эти тысячи в сравнении с предстоящим? Хорошо еще, если, действительно, Пфиценмейстер только маньяк-ученый, и им руководит безобидное любопытство, но может быть все это не так…

Гаро прислушивался к сопению немца.

«Почему я сделал это?» – спрашивал он себя и не мог ответить. Все произошло с такой молниеносной быстротой, что казалось сном. Или, действительно, прав был старший брат, назвавший его когда-то аморальным человеком?

Пфиценмейстер встал. Обойдя вокруг стола, придвинул свое кресло вплотную к стулу Гаро.

– Это правда? – прошептал он.

Гаро молчал. Помимо воли ему пришла в голову мысль, что было бы хорошо, если бы Пфиценмейстер сегодня ночью умер. Не было бы боязни. Тихо вползла другая мысль. В беседке ему сразу показалось душно.

Убить? Кто же мне мешает отдать ему эти деньги и сказать, что я пошутил? Да, это была шутка. Я хотел испытать его любопытство. Конечно, так и надо сделать. Сейчас расхохочусь и скажу: «Возьмите ваш чек. Я свалял дурака. Простите, спокойной ночи».

Гаро сделал усилие, вздрогнул и хрипло произнес:

– Да, это правда.

Помолчав, добавил:

– Это страшная правда: бессмертие одного достигается смертью другого. Мы делаем такую пересадку между животными разного пола, но одного вида, такую пересадку, которая влечет за собой смерть одного из них, а другой, – другой остается бессмертным…

– О!

– Да, чтобы сделать бессмертным мужчину, мы должны убить женщину. И наоборот.

– А от животного?

– Нет, ничего не выйдет. Даже между такими близкими видами, как заяц и кролик, пересадка бывает недействительна. Чтобы обессмертить человека, надо убить человека.

– А вы не…

– Нет, еще не пробовали. В скором времени будет произведен большой опыт.

– Кто?

– Мы все.

Как бы под впечатлением какой-то новой мысли, Гаро вдруг схватил немца за руку и быстро зашептал:

– Слушайте, возьмите ваш чек обратно. Он не нужен мне, – он сунул в руку Пфиценмейстера бумажку. – Совсем не нужен мне. Я совершил мальчишескую шутку… Я вас прошу, заклинаю – никому не говорите о том, что здесь слышали, а я… знаю, вы стары, и вам хочется жить. Вы умирать не хотите, а я могу это сделать. Вы знаете, что я могу сделать? Я могу вам дать жизнь… Какой бы ни был билет, я прилечу к вам, и мы сделаем над собой…

– Какой билет?

– Ну, понимаете, они там хотят пригласить еще троих женщин до полного числа десяти. И устроить нечто вроде лотереи. Я в том числе. Пять останутся жить, а пять умрут. Я сделаю так: если мне достанется жизнь, то, оправившись после операции, найду вас и сделаю тоже… бессмертным… Кого? Найдем кого-нибудь, неужели не сумеем найти женщину, – одна капля ликкила… Не говорите, что это убийство, ведь она и без того должна же когда-нибудь умереть, днем раньше, днем позже. Да, а если я вытащу билет с крестом, я убегу отсюда. Меня ничто не удержит. Не заставят же они силой. Я слишком люблю жизнь, чтобы…

Гаро вытер платком вспотевший лоб. Его трясла мелкая нервная дрожь.

Пфиценмейстер был первый человек вне стен станции, сознания которого достигла великая весть. Он был стар. Как все люди, он боялся смерти. Он мог с уверенностью сказать, что после смерти ему не придется курить свою послеобеденную сигару. А он ее так любил! Он любил еще тысячу всевозможных вещей, с которыми не хотел расставаться. За семьдесят четыре года он чертовски привык ко всему этому. Бывало, когда среди многих неотложных дел робко вкрадывалась мысль о неизбежной смерти, он, да и не один он, отгонял от себя ее серые щупальцы благополучным соображением: «Конечно, конечно, придется когда-нибудь умирать, все умрем, но только не сейчас; так, когда-нибудь, лет этак через двадцать, тридцать, а может быть и через все пятьдесят»…

С течением времени этот предположительный срок все уменьшался, безжалостно уменьшался. Теперь он мог предоставить себе отсрочку лишь в десять, самое большее, лет. Главный враг жизни – склероз захватил всю его кровеносную систему. Иногда, просыпаясь ночью, он брал себя за пульс. И тогда свободный от посторонних мыслей мозг критически останавливался на цифре «десять» и мелькала тревожная мысль: «А не завтра ли?».

Последние годы он решил не думать о смерти. Если и приходила иногда в голову подобная мысль, то он довольствовался тем, что, как и раньше, прибегал к спасительному соображению: «Да, только не сейчас, ну хоть через… полгода, год». А украдкой он думал: «А может быть и пять лет и больше»…

Он жил, как приговоренный к казни, которому сказали: «Момент твоей гибели назначен, можешь идти и заниматься своими делами. Ты свободен. Но вот твой палач: он ни на минуту не оставит тебя одного. Ты можешь работать, путешествовать, бороться, любить, но он всегда будет рядом с тобой, и когда придет назначенный час, он без всякого предупреждения отрубит тебе голову».

«Когда же?»

Пфиценмейстер закрыл глаза, хотя и без того было совершенно темно. Он хотел собрать разбежавшиеся мысли и справиться с охватившим его волнением.

Гаро встал.

– Больше ни слова, – сказал он, – завтра вы улетаете с Кургановым. Через месяц он вернется, и тогда… во всяком случае ждите меня. И помните – ни слова. Идем.

Внезапно он услышал какой-то всхлипывающий звук и почувствовал, что кто-то охватил его колени руками.

– Что вы делаете?

Пфиценмейстер, почти лежа на полу, держал Гаро за ноги и старчески всхлипывал.

– Не обманите меня, мсье Гаро, не обманите, я хочу жить… жить хочу…

Перед ним был теперь не надменный, сухой ученый, а несчастный, слабый старик, который не желал ложиться в могилу, хотел дышать, видеть, слышать…

«Жить хочу». Казалось, в этих двух простых словах он воплотил извечную страстную мольбу всякой живой протоплазмы.

Парк шумел все сильнее. Бездонная ночь даже твердые тела, казалось, пропитывала своим мраком. Флюгер скрипел и стонал.

– Жить хочу, – повторял старик, все крепче сжимая колени Гаро.

Ужас охватил француза. Ему показалось, что еще кто-то третий находится здесь в беседке. Это он стонет и жалуется и плачет ржавым железным хохотом. Это он бьется черными крыльями о стены беседки. Это он заставил голос старика звучать такой мертвой тоской… Гаро с силой безумия и отчаяния грубо оттолкнул от себя старика. Тот сопротивлялся. Он ударил немца кулаком по голове и с диким криком кинулся из беседки.

Дождь и свежий воздух немного успокоили Гаро. Холодная мелкая дрожь пробирала спину, пока он ощупью пробирался в свою комнату.

«Жить хочу» – стояло в его ушах.

Парк шумел.

– Умо, разбуди Пфиценмейстера, – говорил Курганов, одеваясь, – скоро прилетит аэрон.

Он быстро оделся и, поежившись, бегом спустился в столовую. Стеклянные стены были забрызганы дождем. Вода маленькими ручейками стекала вниз. Было холодно. Приближалась зима. Летняя столовая должна была до весны закрыться. Дождливая бурна я ночь закончились серым днем, с небом беспросветным, обложенным тучами. Было семь часов утра. Остальные обитатели станции спали. На столе дымился завтрак, приготовленный для улетающих.

Когда Курганов наливал себе второй стакан какао, в дверях появился Пфиценмейстер. Он шел не так прямо, как вчера, и задумчиво глядел себе под ноги.

«Как он, однако, стар», – подумал Курганов, кивнул ему и приглашающим жестом указал на свободный стул. Они молча принялись пить какао. Каждый думал о своем. Курганову казалось, что время идет слишком медленно. Развязка приближалась. Он не хотел загадывать. Самое главное – довести дело до первого финиша. Годам кропотливой и точной работы, не допускавшей торопливости, должен быть подведен итог через каких-нибудь тридцать-сорок дней. Лотерея должна произойти. Курганов кипел. События последних дней развертывались со сказочной быстротой. Этот вихрь, который начался здесь с приездом Курганова, захватил и приезжего гостя.

Пфиценмейстер сидел осунувшийся и пришибленный. Теперь, после ночной беседы с Гаро, он стал совсем другим человеком. Он чувствовал себя прозревшим. Жажда жизни и злобный, бешеный протест против гибели наполняли его душу, давили его. Усомниться ли в истине слов Гаро? Нет. Он знал, твердо знал, что все правда. Иначе не могло быть. Но страх, что Гаро или обманет его, или что-нибудь помешает осуществлению их плана, держал его в своих лапах. Он хорошо понимал, что для него гораздо будет выгоднее, если Гаро вытащит билет с крестом; ему придется бежать. «И, конечно, он прибежит ко мне в Берлин, – думал Пфиценмейстер. – Если же иначе, кто его знает, с чего он вспомнит обо мне, я ему не буду нужен».

Так сидели они друг против друга и за все время завтрака не произнесли ни слова. Курганов взглянул на часы: было половина восьмого; через десять минут прилетит аэрон.

– Одевайтесь, пора, – сказал он гостю и быстро вышел из-за стола. Вчерашний разговор и совещание подстегнули его, и он решил действовать иначе и быстрее. «Лина и Гета… – думал он, – нельзя будет заниматься посвящением их в суть дела, когда надо уже будет действовать. Что мы будем делать, если которая-нибудь, а может и обе, откажутся от участия?».

Он говорил себе, «откажутся»: но сам думал: нет, этого не может быть. Но во всяком случае необходимо теперь же узнать их мнение на этот счет. И… может быть, ему придется доставать не трех компаньонок, а больше.

Курганов бегом поднялся в половину ассистенток и сильно постучал в дверь.

– Да, да, это я. Поскорее откройте. Гета? Ну, пусть она ляжет и закроется одеялом.

Бодрый и крепкий, он вскочил в комнату девушек с таким видом, будто пришел сообщить свежие и приятные новости. Лина сидела перед зеркалом в утреннем капотике, Гета лежала. Она была бледна. Черные кудри рассыпанных по подушке волос казались почти синими по контрасту с белоснежным полотном.

– Здравствуйте. Я к вам по делу. В моем распоряжении семь минут и потому ни о чем не спрашивайте и скажите только – согласны или нет.

Его голос стал тверд и резок.

– Вы знаете операции над кроликами. Теперь вы должны знать, что эти кролики бессмертны. Через месяц я вернусь, – не один, нас будет вместе с вами десять человек: пять мужчин и пять женщин. Мы будем попарно тянуть наш жребий. Вы поняли меня?

Девушки молчали.

– Я думаю, поняли? Теперь мне нужно определенно знать: согласны ли вы принять участие в этой лотерее?

Гета и Лина неподвижными, расширенными глазами смотрели на Курганова.

– Я жду.

Лина едва слышно прошептала:

– Да.

– А Карст? – спросила Гета.

Курганова как хлыстом стегнул этот вопрос. Он боялся потерять тон, боялся сомнений и слабости. Чтобы подавить нахлынувшую внезапно острую жалость, крепко стиснул зубы и совсем резко ответил:

– Конечно, и он тоже.

– Хорошо, – тихо сказала Гета, отворачивая лицо к стене, но Курганов видел, как у нее запрыгали губы.

Он круто повернулся на каблуках и выбежал из комнаты. Он прошел прямо в питомник. Оперированные вчера кролики и собачки сидели нахохлившись, как бы в полусне. Баран Боб в компании нескольких больших собак кинулся Курганову навстречу. Животные знали его и любили. Негр, чистивший клетку морских свинок, оскалил улыбкой белые зубы.

– Здравствуй, Боб, Веста, – говорил Курганов, раздавая куски панита, принесенные в кармане.

Он хотел внимательно осмотреть оперированных животных. В это время послышался далекий шум моторов. Летел большой аэрон. Надо было спешить. Курганов направился к площадке. Пфиценмейстер и Умо с чемоданами были уже там. Отлетающие уселись в большую авиэтку. Умо был на рулях. Через минуту громадный аэрон навис над парком и, весь сотрясаясь и рыча, остановился в воздухе, а спустя полминуты Курганов и Пфиценмейстер были уже на борту воздушного корабля. Умо по спирали спускался вниз к авиагаражам. Простая и удобная система подвески маленьких аппаратов к большим давала возможность всегда брать в пути пассажиров, не спускаясь на землю. Большой аэрон двинулся вперед, забирая выше, и скоро исчез в сыром, туманном горизонте.

Внизу, у дверей гаража, Умо встретили два негра. Они никак не могли привыкнуть к суровому северному климату и, несмотря на теплую одежду, сильно зябли.

Убрав авиэтку и заперев гараж, Умо по дороге говорил товарищам:

– Холодно. Масса Курганов сказал мне вчера, что через месяц отпустит нас всех в отпуск домой.

– Надолго?

– Не знаю. Он сказал, что сколько мы хотим, ну, месяц, два. Он еще обещал дать нам аэроны. Во сколько времени, ты думаешь, мы долетим до Каира?

Негры весело загоготали. Им так хотелось пожариться на горячем, родном солнце! Один из них вприпрыжку побежал сообщить новость остальным двум товарищам.

Глава четвертая

Курганов направлялся в Берлин. В отделении мозга Биоинститута работало много женщин. Некоторых он знал лично.

Он не мог дать себе отчета, почему решил искать нужных ему компаньонок исключительно среди ученых и притом из числа работающих над мозгом.

Вероятно, здесь играло роль профессиональное самолюбие. Никто как биологи, в особенности работники мозга, не мог по достоинству, с научной (не только общественной) точки зрения оценить достигнутые результаты. Он гнал от себя суетные мысли. Но помимо воли предвкушал удовольствие преподнести потрясающую новость тем, кто всю жизнь посвятил работе в этой области.

«Месяц! – думал он, – это очень много времени, но меньше нельзя, – так или иначе мы должны исчезнуть. У многих есть близкие. Да… Успею ли я в такой короткий срок найти, что нужно?..»

Мысль о предстоящем сверлила его мозг. Ему казалось, что аэрон летит слишком медленно. Курганов вышел в длинную галерею корабля и зашагал из конца в конец.

В кабине-ресторане сидела компания англичан; через открытую дверь им виден был шагающий Курганов. Проходя мимо двери в четвертый раз, он услышал свое имя. «Знают, – подумал он не то со скрытым удовлетворением, не то с раздражением. – Как легко я мог, если бы захотел, сделаться самым знаменитым человеком в мире! Меня бы и проклинали и благословляли, но имя мое не сходило бы с уст…»

Ему представилось, как он в Берлине сразу отправится к секретарю Западной Ассоциации Биологов и заявит, что завтра намерен сделать чрезвычайно важный доклад. Необходимо присутствие членов Совета Труда и Обороны, Рабочего Совета и представителей всех научных организаций. Их вызовут по радио, за сорок восемь часов они успеют прилететь из Евразии и Африки. Одна только Америка не будет приглашена. Но оттуда явятся и сами, без приглашения.

«Да, – думал он, ускоряя шаги, – я взойду на кафедру, меня встретит гробовое молчание. Все будут ждать, что я скажу. О! Они приготовятся услышать что-нибудь из ряда вон выходящее. Иначе не простят ни моего затворничества, ни чрезмерной экстренности и торжественности собрания. Но никогда, ха-ха-ха, никогда самые смелые их ожидания даже близко не сравнятся с действительностью».

Он вообразил себе тот восторг, смятение и ужас, который тяжким молотом ударит по залу Берлинского Пантеона. Стоголосая молва на бумаге, по кабелям, проводам, по тонким паутинам антенн понесет его слово и, как камень, упавший в воду, встряхнет человеческий водоем.

Курганов почти бегал по галерее из конца в конец. Англичане, оставив коктейль и сигары, серьезно, но не выказывая удивления, следили за мелькавшей перед дверями фигурой. Конечно, и такое безобидное выражение внимания к тому, что их не касалось, было с английской точки зрения предосудительным. Но это были журналисты. Ни один из них не задумался бы над тем, стоит ли спуститься на парашюте в самый кратер Везувия в момент извержения, если бы это было нужно для «London's Telegraph», «Liverpool Herald» и других вполне приличных газет. Они знали, что шагающий по галерее человек – русский, ученик и преемник знаменитого Фора, ученый и великий затворник. И вот этот человек, появившийся сегодня утром на аэроне в компании длинного и сухого старика, шагает почему-то взад и вперед по коридору. Чем же может быть взволнован ученый, занимающийся в уединении таинственными исследованиями? Гм, вероятно Фор, когда нашел свой туберколь, тоже волновался прежде чем обнародовать свое открытие. Странно…

Замечательно, что журналисты, не произнеся ни слова о своих предположениях, думали об одном и том же.

– Не находите ли вы, – сказал один из них, откусывая кончик сигары, – что шаги этого человека несколько ускорены по сравнению с нормальным?

Остальные враждебно взглянули на юного журналиста. Он был еще совсем щенок. Какой же порядочный журналист будет излагать свои соображения вслух? Ничего кроме ненависти друг к другу они теперь не чувствовали, ибо были от разных газет. Вместо ответа, они, как по команде, выхватили записные книжки и принялись быстро писать. Молодой секунду глядел на них, вдруг бросил нераскуренную еще сигару и тоже схватился за свой блокнот.

«Да, – продолжал мечтать Курганов, – никакими силами нельзя было бы удержать это известие в стенах здания. Через пять минут уже об этом знала бы вся Евразия, Австралия, Африка. Известно стало бы и в Америке, а потом… потом…»

Нет! Этого не может быть! Он вспомнил, зачем летел в Берлин, как обстоит дело, и сразу остановился, по привычке чуть усмехнувшись углом рта. Остановился он как раз против кабины, где сидели англичане, и спиной к дверям. Сухое щелканье моментальных затворов заставило его обернуться. Маленькие аппараты, величиной не более карманных часов, еще раз протрещали и исчезли в жилетных карманах. Затем англичане быстро встали. Не обращая на Курганова никакого внимания, чуть не сбив его с ног, они быстро пошли куда-то по галерее. Молодой прибавил шагу, другие тоже. С половины пути они бегом ринулись к маленькой двери, которая вела во второй этаж. Первым проскочил в Дверь самый толстый и на вид самый неподвижный.

«Не случилось ли чего-нибудь?» – подумал Курганов и направился следом за ним.

Из второго этажа легкая винтовая лестница вела к кабинке, на дверях которой было написано «Aerons-Radio-Poste». Сталкивая друг друга с узкой лестницы, англичане лезли наверх. Молча, со стиснутыми зубами, опередивший всех толстяк брыкал ногами, стряхивая с себя уцепившихся за него джентльменов. Толстому удалось открыть дверь и юркнуть в кабинку. Там места для всех не нашлось. Трое осталось на лестнице. Бешенство было написано на их лицах.

Курганов бесцеремонно наблюдал за происходящим. Неудачники-журналисты решили воспользоваться тем, что есть. Их руки опять потянулись к жилетным карманам, где лежали маленькие аппараты.

«Вот канальи! – подумал Курганов, быстро уходя прочь, – сегодня вечером мои портреты вместе с какими-нибудь нелепыми статейками появятся во всех английских газетах». Ему стало досадно, и он пошел в свою кабину. Там он застал Пфиценмейстера в глубокой задумчивости.

– Я только что подвергся нападению разбойников.

– ?

– Да. И описан и снят спереди и сзади. Этот народ пронырливее всяких сыщиков. Удивляюсь, как они узнали меня! Я слышал, как назвали мое имя.

– Это не удивительно, журналисты должны знать в лицо каждого выдающегося человека. Они, вероятно, видели, как мы садились. Вашу станцию все знают. Я тоже когда-то подвергался таким преследованиям.

Пфиценмейстер сказал все это несвойственным ему мягким голосом и даже слегка улыбнулся. Курганов посмотрел на него с любопытством и удивлением. Перед ним не было уже того деревянного ученого, каким все привыкли видеть старика. Чувствовался какой-то душевный надлом, глаза его, всегда пронзительные и злые, приобрели новое, скорбное выражение.

«Как он стар», – подумал Курганов. Но мысли его скоро приняли другой оборот. Он знал назойливость и изобретательность журналистов и понимал, что они теперь его не выпустят из виду. А это было весьма некстати, грозило разрушением его планов. Он становился все серьезнее и мрачнее.

«Наверно эти проныры еще в телеграфной будке. Вероятно, успею…»

Курганов схватил свой чемодан. Не обращая внимания на удивленный взгляд немца, он быстро вышел, опустился в самую нижнюю галерею и прошел на открытый воздушный мостик. По бокам висели маленькие аэроны; некоторые принадлежали пассажирам, летящим на корабле. Были почтовые авиэтки, служившие для связи с Землей во время пути. Внизу широко расстилалось море. Было пасмурно. Туман заволакивал горизонт.

– Где летим? – спросил Курганов у одного из стоявших на мостике. Судя по форме, это были матросы аэрона. У них на фуражках, как и на корпусе последнего, стояло: «a-Ut-18».

– Прошли Борнгольм, – ответил один из них, – в Штеттине посадка.

– Мне нужно не в Штеттин, а в Кольберг, я не могу терять ни минуты, можете вы отвезти меня туда на авиэтке?

– Можно. Это будет стоить полфунта.

– Хорошо. Только скорее.

Матрос нажал кнопку звонка. Из кабины вышел пилот.

«Только бы не увидели, а то кинутся в погоню», – думал Курганов, усаживаясь в авиэтку. Через минуту громада большого корабля, как черная туча, исчезла в тумане. Авиэтка бабочкой летела к берегу.

«Спасен, – убедился Курганов, – погони нет». Ему удалось обмануть навязчивых репортеров. Спустя полчаса он уже садился на кольбергском вокзале в вагон магнитной железной дороги.

Метрополитен доставил его к подземным камерам Биоинститута. Курганов не успел оглянуться, как стало вечереть. Ему отвели комнату в самом верхнем этаже здания. Из окна была видна вся западная часть города: верхние этажи высоких, ажурных построек и реющие по всем направлениям тучи летательных машин были позолочены закатом. Солнце село. Город спорил с уходящим светилом блеском и яркостью искусственного света.

Закусив и закурив папиросу, Курганов почувствовал смертельную усталость. Ни о чем не думая, он бросился на кровать и заснул, как убитый.

Утром Курганов спросил английскую газету. На второй странице он нашел два своих портрета. На одном из них был виден только его затылок и рядом крупный заголовок: «Странное поведение русского ученого». Он со злостью отшвырнул от себя газету. Но любопытство превозмогло: «Интересно все же узнать, что настрочили эти канальи!» Курганов прочел статейку, в которой говорилось, что известный русский ученый «Курганофф», вероятно, скоро выступит с важным и интересным докладом о своей работе. Вероятно, неудачи сильно беспокоят его, потому что во время перелета со своей станции в Европу названный ученый обнаруживал признаки глубокого душевного волнения. Курганов не стал дальше читать. Ему стало смешно. Ну, и мастера! Они все выдумали, но близки к истине. Это почти ясновидение, черт возьми! Все-таки лучше им на глаза не попадаться.

Внезапное появление Курганова в Берлине вызвало сенсацию в научных кругах. Первые дни он был центром всеобщего внимания. Но с первых же частных и полуофициальных бесед стало ясно, что Курганов не выскажется. В этом всеобщем мнении менее всего был повинен сам Курганов, если не считать его заключительной фразы на частном банкете в секции краниологов:

– Можно предполагать… мы имеем основание… – поправился Курганов, – что очередные методы решения проблемы продления жизни уже открывают перед нами возможность непосредственного опыта над человеком. Но методы эти и, следовательно, сам опыт угрожает нам по существу своему никогда не выйти из пределов теории.

Не взрыв аплодисментов, а взрыв вопросов покрыл речь загадочного ученого. Курганов отвечал вяло, явно не договаривая, и походил, как потом выразился один молодой доцент, на профессора, забывшего курс и экзаменуемого аудиторией своих слушателей.

«Курганов знает больше всех», – это стало аксиомой и сделало его воплощением тайны, покрыло обаянием сверхчеловечности. Одного намека Курганова было достаточно для того, чтобы все живое и мертвое богатейшее оборудование научного городка оказалось к его услугам. Но Курганов остановился на очень немногом. Он просил предоставить в его распоряжение небольшой рентгенологический кабинет и несколько кроликов и морских свинок. Поселился он в угловой комнате интерната с окнами, выходящими в великолепный ботанический сад.

– Однако, я очень не хотел бы, – говорил Курганов сопровождавшему его на новоселье директору института, – стать предметом любопытства и послужить приманкой для интервьюеров и… тем самым невольно нарушать ваш порядок.

– Будьте уверены, коллега, что ваш порядок и покой нарушены не будут, – ответил ему директор, худой, бритый, необыкновенно красивый старик.

Потекли дни, потом недели. К удивлению обитателей Биоинститута, Курганов почти не работал. Дни и ночи просиживал он в плющевой, уже оголенной беседке нижнего субарктического отделения сада. Беседка эта навсегда с тех пор сохранила название «беседки Курганова». Скоро обнаружилось, что русский ученый совсем не избегает общества. Открылось большее: старый русский ученый явно предпочитал мужскому обществу женское. И, что греха таить, предпочитал молодых и хорошеньких собеседниц другим. Когда на этот счет исчезли всякие сомнения, Курганов очутился на положении не только курортного, но и таинственного инкогнито-богача.

Действительно, никакой курорт не мог бы похвастать таким загадочным «больным» и столь же богатым. Курганов только раз раскрыл свой научный бумажник, дал одно маленькое наблюдение, собственно, только одну реакцию. И из Берлина по всему миру прокатилась волна окрыленной надежды, бесспорной уверенности в скором решении проблемы лечения одного из стойких психических заболеваний. Ошеломляющее открытие Курганова всецело захватило весь окружавший его мужской мир. Казалось, Курганов скажет еще одно, последнее слово. Этого слова ждали все. Никто не хотел думать, что для творца предложенной реакции есть предел.

Много и много иначе настроился к Курганову женский персонал многолюдного Биоинститута. Разгаданное предпочтение, как лезвие, одним ударом раскололо на два враждующих лагеря мирный круг сотрудниц. Рядом со всемирной славой ученого в ботаническом саду Биоинститута свила себе гнездо злая, пошлая птица передряг, сплетен, ревности и клеветы. Только громадный авторитет Курганова удерживал не одну из заслуженных матрон ученого заведения от публичного признания его ловеласом. Знал ли об этом сам Курганов? Несомненно, знал. И, казалось, не обращал внимания. Это обстоятельство более всего удивляло мужчин.

В самой природе Курганова творилось что-то странное, во всяком случае для него самого неожиданное. Бесповоротное решение подвергнуться уничтожению или чему-то вроде загробного существования без перемены места, сознание выпавшего на его долю научного мессианства, всеобщее поклонение – вызвало в организме Курганова резкую реакцию. Он сам себе признавался, с какой радостью встретил давно забытый им час жизнерадостной бодрости, особой мужской энергии, когда тело кажется спаянным из упругих пружин, легкие неудержимо и ненасытно поглощают воздух, все блюда кажутся необыкновенно вкусными, хочется быть хорошо и ловко одетым, а без музыки жизнь становится бесцветной и скучной…

Здесь не было самообмана. Курганов поражал давно знавших его своим внешним видом. Звучный голос, хороший рост, статная фигура все неизменные признаки врожденной красоты делали Курганова чрезвычайно привлекательным носителем выпавшей на его долю славы. Обаяние, окружавшее его личность, во многих, очень многих женских сердцах претворилось в нечто более сложное, более интимное. Курганов отдался течению, как пловец, для которого не существовало больше берегов спасения от душевных бурь. Самая буря казалась ему лишь попутным вихрем в им же созданную роковую неизвестность.

Берлинский – лучший в Европе – ботанический сад праздновал свой второй в году праздник – осень. Вся сила природы и человеческих знаний была использована здесь. Подвигаясь с севера на юг, посетитель проникал на протяжении всего девяти километров из одной растительной зоны в другую, начиная приполярной флорой и кончая тропической. Переходы от одной зоны к другой выполнены были с такой тщательностью и постепенностью, что у путешественника создавалась неотразимая иллюзия необыкновенной быстроты передвижения: мнилось, каждый шаг уносил очарованный взор навстречу чащам, веселым цветочным полянам или дебрям, где встреча с носорогом или слоном не показалась бы странной.

Сам институт был расположен среди нормального среднегерманского пейзажа. Дубовая восточная аллея соединяла его с меридиональной. По ней в обе стороны между двумя помещенными один над другим рельсами двигались странного вида вагонетки. Очертаниями своими они несколько напоминали велосипеды, но оба колеса их достигали четырех метров в диаметре каждое. В промежутке между колесами могли удобно поместиться в кабине человек восемь. Биксты, – так назывались эти механизмы-автоматы, – являлись настоящим идеалом техники. Они двигались с максимальной скоростью, при полной плавности и беззвучности, а главное – абсолютной безопасности. Управлять бикстом мог каждый, даже ребенок. Вожатого не было. Столкновения исключались, бикст не мог приблизиться к другому ближе известного, предельного, расстояния. Все биксты, а их было четыре, двигались одновременно и с одинаковой скоростью. С любой станции (их было тоже четыре) можно было остановить в пути любой бикст, следовательно и все машины. Достигнуть того же можно было с любого из них, останавливая свой. Весь круг в двадцать километров длиной бикст мог покрыть в три минуты. Эта скорость не была предельной, так как путь не представлял прямой. С любой станции можно было послать бикст без провожатого. Он автоматически останавливался там, где это было желательно пославшему. Несмотря на колоссальную скорость движения, бикст никакими предостерегающими сигналами снабжен не был. Это было излишне. Его ведущий нижний рельс был подвешен на высоте роста человека. Кроме того, всякое прикосновение к нему вызывало чувствительный разряд и тем делало путь автоматически «неприкосновенным». При незакрытых дверях бикст не трогался с места; а во время движения двери бикста нельзя было открыть.

Вопреки ожиданиям, среди глубокой осени установилась ясная и теплая погода. Волна нарядной публики, как морской прилив, каждый день с вечера и до поздней ночи заливала ботанический сад Биоинститута. Только по пятницам посторонние в сад не допускались. В этот день там кипела очередная работа, производился генеральный осмотр и т. д., а вечер посвящался интимно-профессиональной беседе на полуоткрытой веранде концертгауза. В этом месте ни разу никто не пожаловался на то, что ему помешала при обсуждении самых серьезных вопросов хорошая квартетная соната или добрая кружка пива. Нечего и говорить о том, что Курганов оказался в центре этих в равной мере остроумных и веселых собраний. Пил он немного. Какого-либо возбуждения, разговорчивости не проявлял. Только лицо его заметно бледнело, глаза становились большими. Курганов только слушал и отвечал на вопросы, пристально глядя в лицо одного из присутствующих. Манера Курганова фиксировать свой взгляд на первом попавшемся лице вызывала немало комичных историй. Место перед Кургановым оказывалось слишком ответственным постом. Желающих занимать его становилось все меньше. И, наконец, этот пост всеми и охотно был уступлен на монопольных правах одной брюнетке из лаборанток. Только она была в состоянии выдерживать глубокий, неподвижный взор Курганова. И мера ее в этом отношении оказалась бездонной. В том, как вообще занимали места женщины на пятничных собраниях, скоро была замечена известная система. Почти кольцом, поближе к Курганову, размещались более пожилые, замужние. Менее красивые девушки рассаживались среди мужчин. А те, чья красота открыто могла торжествовать и к которым бесспорно принадлежали японка Ай и неразлучная с ней мисс Лилэнд, держались в сторонке. Однако, в тот день, на котором мы остановимся, очаровательная, нестерпимо изящная Ай оказалась рядом, по левую сторону от Курганова. Еще левее, стул к стулу, поместилась возле японки Лилэнд. Ее голова почти все время покоилась на плече подруги, и светлые локоны переплетались с лепестками алой хризантемы, «зиявшей», – по выражению подруг, – на груди Ай. Другая хризантема белоснежным солнцем сияла на темно-синем смокинге Курганова. Никто не знал, при каких обстоятельствах она очутилась на своем месте. Теперь, при виде Ай и Курганова рядом, мысль каждого из присутствующих невольно сплетала с главной тайной Курганова тайну двух хризантем. Многим невольно казалось, что ученое учреждение нашло в лице Ай своего чрезвычайного представителя, обладающего ключом к разгадке сокровенных тайн Курганова. Одних это радовало, другие просто примирялись с фактом, иным казалось обидным. Большинство мужчин, в особенности заслуженная профессура, молчаливо сходилась на том, что по-русски выражается поговоркой: «Седина в бороду, бес в ребро». Но личность Курганова сама по себе ставила его и умственно и физически как бы выше закона и критики, а потому вряд ли бы кто признал получаемый Кургановым приз чрезмерным. Не мог казаться этот приз и специфически женским, подчеркивающим «слабость» Курганова. Ай была талантливой племянницей знаменитого физиолога Сакуши. Тайной близостью веяло на всех от Ай и Курганова, особенно, когда он опускал свою тяжелую руку на поручень кресла Ай и как бы добродушно разглядывал очутившуюся под его рукой руку Ай.

Было за полночь, когда собрание стало расходиться. Курганов, по своему обыкновению, один отправился домой. Он шел парком, залитым ночью – черной и теплой. Можно было пройти к себе ярко освещенной крытой аллеей, но Курганов свернул в окружающий мрак. Не без труда, почти ощупью, больше руководствуясь серым просветом над головой, достиг стадиона. Привыкший к темноте глаз уловил ряд тусклых кругов – это были гигантские колеса спящих бикстов. Курганов поднялся на перрон, занял место в переднем биксте и, захлопнув за собой со звоном дверцу, дал полный ход молниеносной машине. Как разбуженная ночная птица, она бесшумно снялась с места, плавно и стремительно понеслась с вибрирующим звуком напряженных крыльев все вниз куда-то, вниз… Курганов мчался на север. Вот впереди просвет. Дальше, он знал уже, начинается за поляной беломошный бор, древний, могучий. Плавный поворот рычага влево, потом вниз и – птица окунулась во что-то вязкое. Курганова с силой прижало к пружинной опоре. Бикст остановился.

Что это? Не успел Курганов отойти от машины на несколько шагов, как за ним послышалось характерное рокотание, и в тот же миг белые кольца колес растаяли в темноте. Машина Курганова умчалась дальше, и в то же время растущий со стороны поляны свист объяснил Курганову, в чем дело. Белый силуэт другого бикста, как призрак, вынырнул из-за черной колоннады бора и остановился на том самом месте, где несколькими секундами ранее стоял бикст Курганова. Мягкий звон открываемой дверцы, легкий шорох шагов по трапу, затем секунда тишины, и перед прислонившимся к стволу сосны Кургановым выросла тень. Хорошо знакомый белый шарф Ай окаймлял эту тень…

Прошло несколько долгих секунд. Курганов не шевелился. Он чувствовал, что нужно переступить черту, сделать шаг назад в далекое прошлое, когда так же билось сердце в виски, жизнь была без вопросов и тайн, исполненной сладостных и реальных чудес…

Неподвижной остается тень. Кто знает, не отделяет ли и ее та же черта от человека в трех шагах? И не кажется ли ей эта черта роковой? Не думает ли она над своим, быть может, первым шагом вперед? Курганов отделился от сосны, снял шляпу, низко поклонился Ай и, взяв ее под руку, бережно вывел на знакомую ему тропу. Пошли медленно и молча. «Два мира, два мира, – навязчиво просилась в сознание Курганова мысль, – два мира!» Но он не мог и не хотел осознать ее. В смолистый запах осеннего бора вторгалась струя особенного, присущего только Ай, аромата духов, едва уловимого и непреодолимого, как ощутимая воля прекрасной, любящей женщины.

– Вас это… удивляет? – тихо, строго нарушила молчание Ай.

– Нет, – тоном раздумья ответил Курганов, освобождая руку Ай и вынимая портсигар, – я вижу, что я вам кажусь, так же, так и самому себе, много моложе своих лет… Впрочем, я надеюсь, что вы меня и не собирались удивлять.

– А вы?

– То есть, собирался ли удивлять вас я?

– Да, – коротко ответила Ай.

Курганов помолчал, потом остановился; остановилась и Ай.

– Вы, – начал Курганов, – вы, Ай, знаете все. Вряд ли я ошибаюсь. Помолчим минутку… Вы слышите, как тих этот бор, как тих его предзимний, быть может, последний в жизни сон… Скоро рушатся под напором бури один за другим гиганты. Кто раскинулся выше, в ком силы больше, тот будет повержен первым и увлечет за собой, раздавит все, что окажется ближе… Прислушайтесь к бору, прислушайтесь, Ай, к себе… Быть может, только сегодня, здесь я достаточно слаб, чтобы вас… пожалеть.

– Пожалеть?

– Да. Сегодня, здесь я равен вам. Сейчас я могу думать о том, о чем не думал вчера и не буду думать завтра. Нет, впрочем, не так… Сегодня я вовсе не способен думать.

– Так же, как и я?

Долго Ай оставалась неподвижной. Молчали оба. Наконец, Ай заговорила устало, заметно дрожащим голосом.

– Расскажите мне все… Я хочу знать, куда меня влечет… Что-то властвует надо мной…

Она сошла с тропинки и опустилась на шуршавший брусничник.

– Что властвует над вами? – переспросил Курганов, с треском ломая сухие ветки над головой. – Не знаю. Должно быть, то же, что и надо мной. Вы ожидаете от меня всего? Хорошо. Есть еще шестеро, узнавших все до вас. Это мои друзья и сотрудники. Их шестеро, я седьмой. Когда нас будет всех десять, когда все десятеро себя обрекут, – из них останется пять бессмертных… пять, – повторил Курганов таким тоном, как будто сам не был уверен, велика ли эта цифра или мала.

Он замолчал, но тот же надорванный голос Ай звал его дальше.

– Я хочу все знать… все!

Ай как будто уже решала вопрос о восьмом обреченном.

Долго и просто говорил Курганов. Долго, без вопросов и удивлений, слушала его сжавшаяся в комочек Ай. И, мнилось, понимал его молчавший в тяжкой, старческой дреме предзимней ночи многовековой бор… О чем думают они, эти живые колонны?

Четыре дня сеял мелкий дождь. Пустынный парк заволокло холодным туманом. Серый день незаметно переходил в сумерки. Курганов сидел на крытой галерее и смотрел, как бродит по клумбам обмокшая лошадь, обнюхивает почерневшие георгины. Вошла Ай. Курганова поразило ее лицо: строгое, бледное, приспущенные веки. Шла она, как будто стараясь не упасть, и в то же время подвигалась настойчиво, уверенно к невидимой цели. Ее холодная детская рука задержались в руке Курганова. Перемена, совершавшаяся на его глазах с Ай не по дням, а по часам, казалась чрезмерной. Хризантема алой раной по-прежнему зияла на ее груди. «Обреченная», – улыбнулся кому-то бесконечно большому и сильному Курганов и стал равнодушно ждать, что будет.

– Я вам хочу сказать, – начала, как скучный, ненужный урок, кусая запекшиеся губы, Ай, – что Лилэнд решилась… тоже умереть. Иттли не расставалась с ней после припадка… Я… мне нужно… – Ай беспомощно взглянула на Курганова, – мне необходима уверенность… поймите вы… они не оставляют меня одну, они… решили меня провожать до конца! – Последние слова Ай буквально прокричала тоном безысходного горя и отчаяния. – Дайте мне… дайте мне оправдание! – продолжала она, приближая полные слез глаза к лицу Курганова, и вдруг: – Слушайте! – крикнула Ай со странной для нее энергией, поднимаясь со стула и застывая в позе мучительного ожидания, затем тихо и едва шевеля губами: – вы… любили меня?

Курганов не смотрел вдаль в туманы парка. Потом перевел глаза на Ай и заговорил с расстановкой:

– Боюсь, что не удовлетворю вас. Могу говорить только о том, что мне известно. Но… я знаю столько же, сколько вы. Все это касалось вас, касалось и меня… Я жил своей и вашей жизнью. Как это называется, что значит?.. Вам тоже безразлично.

– Слушайте, – как-то вдруг оседая, с тихой мольбой прошептала Ай, – станьте на один миг человеком… Человеком. Скажите мне один раз, была ли я вашей радостью?

– Зачем это? – пожал плечами Курганов, – вы ищете оправданий себе, потом поищете мне. У кого?

Ай молчала.

– Вы – у меня, а я – у вас?

Короткая улыбка, полная дружбы, озарила суровое лицо ученого. Он отвернулся, брови разделились глубокой складкой.

– Пусть оправдается живущий перед мертвым, мертвец перед живым, бессмертный перед смертным, а пока… я оправдываю, как умею, час своего рождения, и кто меня оправдает и будет ли оправдан сам – не знаю. Я сам себе судья. Но… – Курганов потер себе лоб, – вам почему то нужны слова о том, что было и что есть. Об этом стоит говорить разве тогда, когда стоит говорить о том, что будет. Что будет, вы, Ай, знаете. А что будет с этой… радостью, – это для меня будет безразлично. Мой путь другой.

– Другой? – повторила задумчиво Ай, вглядываясь в глаза Курганова, – вы решили уехать?

– Да.

– Поздно, – так же просто ответила Курганову Ай, опуская ладони на его широкие плечи. Расширенный взор ее, казалось, читал итоги роковой тайны… внезапно сковавшей жизнь ее и всех ей близких.

В Берлине Курганова несколько раз навещал Пфиценмейстер. Это был единственный человек, который знал, для чего сюда явился Курганов. Он приходил обыкновенно вечером, молча просиживал полчаса и прощался. Он не мог говорить о главном, о том, что выбило его из колеи привычной жизни.

За две недели он постарел и осунулся лет на десять. Курганов объяснял эту перемену по-своему: «Старик скоро умрет, перед смертью бывают такие перемены, в особенности перед смертью от старости, когда насквозь отравленный организм как-то сразу сдает все позиции. Капитуляция…»

Перед смертью! Старик думал наоборот и никогда так не страшился смерти. Он боялся, что не доживет до того дня, когда к нему прилетит Гаро. Он знал, что сердце его может остановиться каждую минуту, и усиленно берегся, избегал быстрых движений, питался отборной пищей, бросил всякую работу. Он спал при огне, заставлял своего слугу, такого же старого, как и он сам, ложиться рядом на постели и будить, толкать его, если его дыхание станет ненормальным. Он целыми часами просиживал в кресле, держась за пульс и считая удары сердца. А пульс был полный и жесткий. Он, как врач, хорошо знал, что значит повышенное давление и склероз. Страх и самовнушение доводили его чуть не до обморока. Он кричал, звал к себе старика Франца и вместе с ним отправлялся на прогулку, но и здесь мрачные мысли не оставляли его. Он был близок к безумию. Иногда ему хотелось броситься Курганову в ноги, попросить, чтобы он принял и его в компанию, но он боялся отказа. Тогда, кроме всего, стало бы известно, что кто-то выдал тайну. Весь план, возможно, полетел бы кувырком. Он больше надеялся на Гаро, и в то же время сильно опасался, что тот обманет его.

В Биоинституте он появлялся редко. Видали только, как он изможденной тенью, медленно и ни на кого не обращая внимания, проходил в комнату Курганова. Многие, пользуясь редким случаем, ловили его на пути и пытались завести разговор. Все знали, что он недавно посетил Балтийскую станцию. Дряхлый ученый бессмысленно взглядывал в лицо встречного и, опустив глаза, торопился обойти вопрошающего, как препятствие на пути. Это поведение еще более укрепляло мнение о его ненормальности.

– Пфиценмейстер скоро умрет, он совсем плох, – поговаривали знавшие его. А он жил и считал часы и минуты.

Глава пятая

С отъездом Курганова на станции потянулись тяжелые дни. Шли дожди. Долгими осенними ночами ревел и стонал старый парк. На поверхности канала желтым узором плавали опавшие листья.

Работы не было никакой. Все ждали Курганова. Не слышно было ни громких разговоров, ни веселого смеха Геты. Карст не разлучался с ней, медовый месяц был во всяком случае последним их месяцем. Никто на них не обращал внимания. Каждый думал о себе. Лина решительно избегала Гаро. Никто ни с кем не разговаривал, избегали даже смотреть друг другу в глаза, а если и говорили, то о посторонних вещах.

Их здесь шестеро. Наверно половина обречена на гибель… Они свободны и могут уйти каждую минуту, но что-то сильное удерживает на месте, заставляет ждать развязки. Это не был страх, потому что никто из этих людей не отказался бы от участи я в жребии жизни и смерти. Это была покорность тому, что, несмотря на ужас, влечет к себе и подчиняет.

Один Гаро чувствовал себя несколько легче. Он надеялся спастись, но в то же время понимал, что его план не легок. Неизвестно, что и как будет делать Курганов. Покусывая жесткие усы, Гаро часами простаивал у окон террасы и пустым взором следил за летящими по ветру листьями.

Карст и Гета чувствовали себя, как эфемерные поденки в разгар лета. Оставив воду, где они живут в стадии личинки, эти насекомые роями поднимаются на воздух и, как снежные хлопья, несутся в упоительном танце. Они не имеют даже рта. Те несколько часов жизни, которые им принадлежат, посвящают только любви. К вечеру, когда сядет солнце, они все умирают. Жалкие их трупики и сброшенные шкурки иногда целым слоем покрывают берега рек и дорог. Карст с Гетой горели, сжигали себя. Смерть или бесполое существование, что они могли бы предпочесть? И то и другое одинаково леденило кровь. Но если бы им предложили бежать отсюда, они бы, конечно, решительно отказались. Нормальное продолжение жизни ничем не соблазняло их. Чем лучше для них была неминуемая старость? Разве могли они и хотели спокойно дожидаться того времени, когда на смену острому, захватывающему чувству придет пресная водица привычки, равнодушие, скука, а за ними разлагающая тело старость и, наконец, неизбежная смерть? Сидя в сумеречные осенние вечера на диване в комнате Карста, они целые часы проводили в молчании. Только руки их цепко сплетались, и до боли сжимал Карст бледные, тонкие пальчики Геты, словно хотел защитить от неумолимого, что надвигалось все ближе. Бурные взаимные ласки, так же, как и украдкой брошенный взор, одинаково были понятны каждому. Казалось, они обладали одним мозгом и одной душой…

Когда настал назначенный Кургановым срок, подавленность и тишина на станции еще более усилились. Каждым ранним утром пролетал большой аэрон с Юга. Никто не спал в этот час. Как приговоренный к смерти прислушивается в предрассветный час, не раздадутся ли шаги его палачей, так каждый со сжавшимся сердцем встречал шум моторов летящего аэрона. В это время все бывали у окон: остановится или нет? И когда, не останавливаясь, аэрон пролетал дальше, все испытывали странное чувство не то радости, не то разочарования…

Наконец, в одно серое утро аэрон не пролетел мимо, а остановился над парком. От него отделилась и скользнула вниз белая авиэтка. Гета и Карст стояли в это время у окна в его комнате. Гета повернулась к Карсту и, охватив его руками, спрятала лицо в складках его пиджака. Большой и сильный, он стоял, не шевелясь. Ему нечего было сказать.

Негры внесли чемоданы в большой вестибюль. Вслед за ними вошел Курганов в сопровождении трех незнакомых женщин в серых дорожных костюмах.

– Знакомьтесь, – сказал Курганов вышедшим его встречать, – мисс Иттли, мисс Ай и Лилэнд.

Передав прибывших на попечение Геты и Лины, Курганов подозвал Бирруса. Несколько минут он серьезно с ним разговаривал, затем вместе отправились в питомник. Две пары кроликов и столько же собачек, оперированных им накануне отлета, сидели поодиночке в разных клетках. Курганов сразу занялся теми, которым была сделана параллельная пересадка, – между животными одного пола. Последняя степень истощения сделала их похожими на трупы.

– Они скоро умрут, – сказал Биррус.

– Да, они умрут от старости, хотя это молодые животные. Пересадив к ним бэтную долю от животных того же пола, мы в величайшей степени усилили результат действия их пола на собственный организм и тем самым ускорили наступление старости и неразлучной с ней «нормальной» смерти. А вот у этих, – продолжал Курганов, переходя к клеткам животных, которым была сделана перекрестная пересадка, – у этих мы нейтрализовали пол. Вся внутренняя секреция их преобразовалась. Они бесполы, но… бессмертны.

– Что мы сделаем с этим зверинцем? – спросил Биррус. – И, кроме того, негры…

– О неграх я уже подумал, – перебил Курганов, – а с питомником придется сделать то же самое, что и со всей станцией, – взорвать.

– Ты думаешь?

– Конечно. У нас будет пять трупов. Остальным тоже нельзя оставаться здесь. Взрыв припишут несчастной случайности и… не будет никаких подозрений. Неграм я дам аэроны, пусть летят домой.

– Жалко мне Боба и собак, – сказал Биррус, гладя обступивших его животных.

– Да, но придется. Никаких следов нашей работы не должно остаться.

Пришел негр и доложил, что завтрак подан.

– Позови Умо, – сказал Курганов, направляясь в дом. Интересно, – продолжал он, обращаясь к Биррусу, – что очень давно замечена была связь между продолжительностью жизни и функцией пола. Первые попытки «омоложения» сводились к операциям над самими органами. Они, конечно, были безуспешны, потому что оставался центр. Мы же добрались до главного хозяина. Мне недавно попалась на глаза старая книга «Общая гормонология», кажется, доктора Чи-Тсу. Он весьма близко подошел к этому вопросу, но, как это часто бывает, в то время не обратили должного внимания на его работы.

– Ты говорил, что наблюдал излучение бэтной доли каких-то лучей. Интересно было бы знать, отличаются ли чем-нибудь по существу излучения этой части мозга у самцов и самок?

– Отличаются. Иначе не может быть. Действие пересадки я себе представляю именно как результат совмещенного излучения, напоминающего интерференцию. Атрофия и исчезновение половых органов является неизбежным следствием, во всяком случае, их специальная иннервация[6] тотчас прекращается. Я рассматриваю весь организм как функцию мозга, и только строго придерживаясь такой точки зрения, я не сделал тех ошибок, которые делали напрасной всю работу моих предшественников.

В зимней столовой, внизу, все были уже в сборе. Теперь за стол садилось десять человек. Каждый мужчина имел свою даму. Завтрак прошел в молчании. Никто почти ничего не ел. Все чувствовали себя, как на поминках по умершем. Пришел Умо.

– Завтра утром можете лететь, – сказал ему Курганов, – возьмите два аэрона. Поживите там сколько хотите. Мы обойдемся. Нас теперь здесь много, – он с улыбкой кивнул в сторону прилетевших с ним компаньонок.

– Хорошо, масса, – мы вернемся через два месяца.

– Ну, ну, можете и дольше.

Едва сдерживая радостную улыбку, старый негр повернулся и пошел сначала медленно, для приличия, но, выйдя за дверь, пустился бегом. Он торопился обрадовать своих товарищей.

– Через час будьте все здесь, – сказал Курганов, вставая из-за стола.

Никогда еще на станции не было так тихо, как в этот час. Даже негры не бродили по дому. Они в своей комнате обсуждали, как используют отпуск. Курганов заперся у себя. Гаро ушел в парк. Все притаились поодиночке. Только Гета и Карст сидели вдвоем, но и они молчали. Этот час показался всем бесконечным.

Наконец, раздались на лестнице твердые шаги Курганова. Слышно было, как он прошел в столовую. Гета и Карст явились последними. Все были уже в сборе.

– Мы начнем завтра, – говорил Курганов спокойным, жестким голосом, глядя в окно, – тотчас же после отлета негров. В пять ступок будет положено по два билета: пустой и с крестиком. Мы разделимся на пары и будем тянуть свой жребий. Над первой парой пересадку произведем тотчас же. С остальными придется подождать несколько дней, чтобы выяснить первые результаты опыта. Конечно, всем парам сразу брать билеты не обязательно. Мы можем сначала, тоже при помощи жребия, избрать первую пару. Нельзя всем одновременно идти под нож. Для последней пары не осталось бы оператора. Придется подождать выздоровления одного из оперированных. Из нас здесь пересадку делают: Гаро, Биррус, Карст, Уокер и я. Из этого числа, вне сомнения, кто-нибудь останется в живых.

– Не может ли получиться так, – заметил Уокер, – что из каждой пары крест достанется мужчине, и последняя пара не сможет быть оперирована? Наши женщины не умеют…

– Этого не может быть. Не может один случай повториться пять раз. Это маловероятно. Но вообще нежелательно, чтобы бессмертие досталось группе какого-либо одного пола.

– Но если все-таки так случится?

– Будем играть снова.

Курганов задумался.

– Оставшиеся в живых, – сказал он через минуту, – должны будут уничтожить трупы. Их можно сжечь сильными разрядами мегурановых батарей. Станцию, питомник и все постройки надо взорвать теми же батареями. В наших силовых установках – запас энергии на десять лет. Если всю эту энергию освободить сразу, то на месте станции и парка останется пустое место. Бессмертные улетят куда-нибудь подальше. Когда почувствуют себя в силах, должны будут приняться за работу. Они займутся изучением излучений бэтной доли и поставят себе задачу найти способ достижения личного бессмертия не той ценой, какой собираемся платить мы. Я думаю, что это достижимо. Вообще всех здесь присутствующих я просил бы смотреть на наш предстоящий опыт как на средство продолжать работу, не стесняясь временем и без необходимости передавать дело другим. Моря крови прольются, если наше открытие в своем настоящем виде проникнет в мир. Бессмертные ни на минуту не должны забывать, что в их руках опаснейшее взрывчатое вещество. Пока не решен еще классовый вопрос, бессмертие, выпущенное на свободу, может стать не величайшим благодеянием, а ужасным, кошмарным средством порабощения и насилия. Вот все, что я хотел вам сказать. До завтра!

Курганов ушел. Остальные тоже расходились. По дороге Биррус остановил Карста. Когда они остались одни, тихо сказал:

– Вообрази, если Курганов не попадет в число бессмертных…

– Да, я давно об этом думаю и, знаешь что… – он наклонился к уху Бирруса и зашептал. Тот серьезно кивнул головой и тотчас куда-то быстро пошел.

Через полчаса все мужчины, за исключением Курганова, собрались в комнате Бирруса. Они сошлись на том, что нельзя лишиться Курганова и остаться без руководителя. Вся игра не стоит свеч, бессмысленны какие бы то ни было жертвы, если слепой случай уничтожит Курганова и даст бессмертие другим. Конечно, и сам Курганов хорошо это понимает, но не может же он, хотя бы для пользы дела, для всего человечества, предъявлять сейчас, здесь свои преимущественные права на жизнь. Карст предложил один выход, сначала всем показавшийся вполне приемлемым.

– Если Курганову достанется билет с крестом, тот из мужчин, у кого билет окажется пустой, поменяется с ним. Кто из нас откажется заплатить за него своей жизнью?

– Нет. Он никогда на это не согласится, – подумав, сказал Уокер.

– Мы заставим его! Иначе вся эта комедия – одна нелепость. Пять бессмертных не стоят одного смертного Курганова…

– Надо сейчас же принять меры, сказать ему. Иначе, попав в последнюю пару, он может погибнуть!

– Поймите, что он не может согласиться. Вы все испортите…

Биррус в волнении встал.

– Неправда. Мы должны стараться, чтобы Курганов обязательно попал в последнюю пару. Вы понимаете меня? – он понизил голос. – Пересадку будет делать один из нас и перед ним будут лежать под ликкилом двое: Курганов и… еще кто-то.

– Тогда вопрос проще решается. Никакого самопожертвования не надо, – заметил Гаро. – Не завидую я той особе, которая будет в паре с Кургановым. Хе-хе-хе!

Карст бросил на него взгляд, заставивший его съежиться и замолчать.

Мужчины больше не спорили. Они поняли Бирруса. Было решено, в случае необходимости, пренебречь решением судьбы и, кем-то пожертвовав, дать жизнь Курганову. Важно было, чтобы тот пока ни о чем не догадывался и чтобы он обязательно попал в последнюю пару. Они боялись противодействия женщин.

– Может быть, на наше счастье, Курганову достанется пустой билет, – говорил Уокер Карсту, выйдя на террасу, – все-таки это насилие то, что мы решили, – и насилие над женщиной.

– Выход есть, но, пожалуй, верно, что Курганов никогда не согласится на замену. Самопожертвование! – вспомнил Карст слова Гаро – я все равно не мог бы оставить у себя билет с жизнью, зная, что у Курганова крест.

– Я тоже, – глухо ответил Уокер.

– Но что же мы потом скажем Курганову?

Уокер молчал.

Глава шестая

Во всем здании все двери были наглухо заперты.

Все десять собрались в верхней большой и светлой лаборатории. На столе стояли две белые фарфоровые ступки. В одной – два билета, в другой – четыре. Четыре, а не пять, потому что Курганова мужчины заставили согласиться пойти без розыгрыша в последней паре. Он, как самый опытный из них, нужен был для производства первых операций над другими. Против этого Курганов ничего не возражал. Сейчас должно было решиться, какая пара пойдет на операцию первой. Все стояли. Никто не решался взять себе партнера. Курганов твердо подошел к маленькой Ай и взял ее за руку.

– Вы согласны со мной?

Та молча кивнула головой.

– Делитесь! – резко сказал он остальным.

Произошло легкое движение. Карст быстро отошел от Геты, стал рядом с Иттли, бросил ее и перешел к Лине. Несколько минут все двигались по комнате, одни медленно, другие почти бегом. Это движение прекратилось так же внезапно, как началось. Курганов, не смотревший на эту сцену, поднял глаза. Все стояли парами. Казалось, вот-вот грянет музыка, и они поплывут в легком вальсе. Все были бледны. Гета едва стояла на ногах. Их было пять пар: Курганов с Ай, Гета с Гаро, Биррус с Иттли, Карст с Линой и Уокер с Лилэнд.

– Идите.

И они пошли. Выстроились перед белой ступкой, в которой было четыре билета. Это было похоже на старинный обряд конфирмации. Мужчины предоставили своим дамам брать билеты.

– Мы первые, – чуть слышно пролепетала Гета, развернув свой билет.

Гаро почернел. Он понял: если сейчас ему достанется крест, побег почти невозможен. Взглянул на окна. Рамы еще не вставлены. Рядом с одним окном проходит водосточная труба. «Можно, – подумал он, – я умею лазить, как кошка».

Его вывел из задумчивости твердый голос Курганова.

– Берите билеты.

Четыре пары, взявшись за руки, застыли в полной неподвижности, наблюдая в отдалении за Гаро и Гетой. Прошла томительная минута. Гаро сделал усилие, усмехнулся и, махнув рукой, решительно направился ко второй ступке. Гета опустилась на стул. Она не могла стоять на ногах. Пусть Гаро возьмет билет. Все равно исход будет известен. Там только два билета.

Гаро мед ленно разворачивал небольшую, свернутую в трубочку, бумажку. С минуту он оставался неподвижен. Потом выпрямился и, положив билет на стол, обвел всех пустым, ничего не выражающим взглядом. На билете отчетливо виднелся написанный тушью маленький крестик.

Гаро полез в карман за трубкой и тихонько направился к двери. Быть может, никто не заподозрит его в попытке к бегству? Он пошел так, по своему делу и, конечно, сейчас вернется…

Если б не полная умственная прострация[7], Гаро действовал бы не так и, возможно, с большим успехом.

Дорогу ему загородил Биррус.

– Куда?

Гаро остановился и некоторое время, казалось, внимательно рассматривал свою трубку. Потом медленно поднял глаза и, как автомат, бессмысленно повторил:

– Куда?

Он прищурился и хотел еще что-то сказать, но промелькнула отчетливая мысль, что его схватят, и тогда будет поздно. Волна страха и ярости застлала его сознание.

– Куда?.. – крикнул он. – К черту! К дьяволу!! Будьте вы все здесь прокляты!

Кошачьим движением он отскочил от Бирруса и бросился к окну. Догонять его было поздно. Карст молниеносным движением схватил со стола большой микроскоп и со страшной силой запустил в Гаро. Тот успел занести на подоконник одну ногу. Карст вообще метил неважно, но теперь попал в цель. Удар пришелся в затылок. Слышно было, как под острым углом штатива хряснул череп. Микроскоп вылетел за окно и со звоном разбился на каменных плитах двора. Сам Гаро, раскинув руки, свалился за окно. Послышался глухой удар упавшего тела.

Все бросились к двери. В лаборатории остались Карст с Гетой и Лина, которая без чувств лежала на полу. На дворе послышались голоса. Карст подошел к окну.

– Он еще жив, – говорил Курганов, осматривая разбившегося, – но скоро умрет. Еще не поздно, несите его в нижнюю камеру. Гета, – крикнул он, вы готовы?

– Да, – ответил за нее Карст.

Гета как бы застыла на своем месте, до боли закусив свою руку. Ее, казалось, не радовало решение судьбы, давшей ей жизнь, и не только жизнь, но и бессмертие.

– Иди, Гета, – сказал Карст, беря ее за руку и собрав все силы, чтобы казаться спокойным.

Гета вдруг вскочила и крепко схватила его за обе руки.

– Слушай, теперь я скажу. Теперь никто не подумает, что я побоялась смерти. Поверь, что если бы у меня на билете был крест, то я бы молчала… Карст, уйдем отсюда сейчас! Вот двери открыты, бросим все это. Я люблю тебя, мне не надо бессмертия… Я не хочу, понимаешь… не хочу! – Пойми, что я уже люблю своего ребенка, мне так хотелось его…

– Так ты…

– Да, я беременна… Я не говорила тебе, не хотела лишних страданий. Карст, ради всего тебе дорогого, ради меня, ради него, ведь это убьет… Уйдем отсюда, уйдем!.. Ответь же что-нибудь…

Полный упадок физической и духовной деятельности, слабость.

– Гета, мы вас ждем!.. – раздался с нижней площадки лестницы резкий голос Курганова.

Колени Геты стукнули о пол. Она упала Карсту в ноги и крепко обхватила его колени руками. Волосы ее рассыпались по спине. Карсту видна была сквозь них на ее шее милая ямка, которую он так любил целовать.

– Еще не поздно, но я одна не уйду, скажи одно слово… ты… останешься?

Карст не делал попытки поднять валявшуюся у него в ногах Гету. Пол медленно плыл у него под ногами. Он чувствовал над собой железную волю Курганова. Он не мог отступить.

– Я не могу с тобой идти, Гета.

Она медленно выпрямилась и встала на ноги. Глаза ее были сухи. Со странной, несвойственной ей величавой серьезностью она попросила Карста наклониться и поцеловала его в лоб.

– Прощай.

И спокойно направилась к выходу.

По лестнице навстречу ей бежал Уокер. Он был красен, волосы его спутались и поднялись кверху смешными хохолками. В другое время наверно Гета не удержалась бы, чтобы подразнить его и посмеяться.

– Скорее. Он может умереть, и тогда будет поздно!

– Да, да, я иду.

Они оба скрылись на лестнице. Карст бесцельно подошел к Лине. Она все еще лежала в обмороке. «Какие у нее красивые руки, – почему-то подумал он, – но у Геты меньше… да, у Геты, моей Геты…»

Карст медленно направился вниз. На лестнице остановился и внимательно прислушался. Из нижней камеры доносился отчаянный крик. В несколько прыжков Карст промчался через столовую и оттуда в подземное помещение.

Гаро очнулся. Его голову уже начали брить. Хорошо видна была рана, заткнутая промокшим кровью ватным тампоном. Лежа на полу, он неистово бился и кричал в руках навалившихся на него Курганова и Бирруса.

– Ликкил, скорее ликкил! – срывающимся голосом торопил Курганов женщин, суетившихся у шкапов с инструментами.

Карст отстранил их прочь и быстро нашел нужное. Голову Гаро прижали к полу. Прямо в шею ему была впрыснута двойная доза ликкила. Почти сразу его движения стали слабее. Через полминуты он лежал неподвижно. Гета и Уокер, стоя в дверях, молча наблюдали за происходящим.

– Еще жив, – сказал Биррус, пощупав у Гаро пульс, – я говорил, что надо было сразу…

Времени терять было нельзя. Автоклавы кипели с сильным свистом. Острые струи пара из клапанов летели до самого потолка.

Все, что происходило дальше, Карст видел, как на экране. Он стоял в уголке и пустым, равнодушным взором смотрел на мелькавшие перед ним фигуры людей. Он видел, как несли Гету и как положили ее на стол, он видел в руках Курганова блестящий шприц с ликкилом и потом на полу такие знакомые, черные кудри. Их кто-то сразу убрал… Он отчетливо помнил сдвинутые столы и две круглые, бритые головы, совсем рядом, и много каких-то фигур в белых халатах, заслонивших от него эти головы. В последний момент он увидел только глаза Курганова, наклонившегося над столом. Белый колпак и марлевая маска на рту скрывали лицо.

«Почему у него черные руки?.. Да, да, это резиновые перчатки, резиновые перчатки…»

Послышался, как из-под земли, звук дрели, сверлящей кость. Или это шумят ртутные лампы? Ах, как от них болит голова! И почему они так гудят? Их много… и все в голове…

«Да, да – резиновые перчатки», – вспомнил Карст, стараясь глубже вздохнуть и чувствуя, как кругом все темнеет. Не стало ног и почему-то сильно хочется лечь на пол.

– Резиновые перчатки! – еще раз повторил он и, как труп, всей мощной фигурой съехал по стене вниз, в глубоком обмороке свалился на пол.

Глава седьмая

Прозрачная, как восковая фигурка, лежала Гета в большой, светлой лаборатории. Ее голова была сплошь забинтована, глаза закрыты. От длинных ресниц, как и раньше, на все лицо падала тень. Она спала. У ее постели было установлено непрерывное дежурство. Шел четвертый день после операции. Гета все не открывала глаз. Каждый день по утрам Уокер делал ей питательные вливания.

– Этот глубокий сон, – говорил Курганов, – мы должны рассматривать как период восстановления организма. Существо, наделенное полом, насквозь пропитывает себя продуктами распада и, в конце концов, оказывается уже негодной машиной. Недаром у наших бессмертных животных так сильно увеличена печень. Эта, так сказать, «помойная яма» организма должна, пропустить через себя и обезвредить те яды чрезвычайно сложного химического состава, которые наполняют все закоулки и части тела. Ей приходится разлагать их, расщеплять, и эта новая функция неизбежно ведет к увеличению объема органа. Сон Геты – ассенизация организма, но она молода, и потому я думаю, что она скоро проснется. Но если сделать пересадку старику, то, конечно, он будет спать долгое время. А ребенок, вероятно, и совсем не заснул бы.

Курганов не ошибся. На другой день, вечером, Гета открыла глаза. Она хотела пошевелиться, но со стоном опустила голову на подушки. Около нее находилась Лилэнд. Она перепугалась и громким криком стала звать на помощь. Все восемь человек обступили кровать Геты, молча и серьезно. Совершилось великое таинство – перед ними был первый бессмертный человек.

Маленькая, вся забинтованная и неподвижная, лежала среди них Гета. Она переводила спокойный взгляд черных глаз с одного на другого. Так же серьезно взглянула она и на Карста. Курганов подошел и взял ее за руку.

– Как вы себя чувствуете?

– Ничего. Только спать хочется, – одними губами ответила Гета, – оставьте меня.

– И очень хорошо.

Курганов и все остальные вышли на цыпочках из комнаты. Карст на секунду задержался у постели Геты. Спокойный взгляд ставших совсем чужими глаз остановил его. Он ничего не сказал и, стиснув голову руками, пошел прочь.

«Она уже больше не женщина», – неотступно сверлила его мысль. Но он никак не мог себе этого реально представить.

Так шел день за днем. Гета быстро поправлялась. На двенадцатый день она встала и бродила по комнате. Ее трудно было узнать. Спокойствие, уравновешенность, серьезность и замкнутость делали ее непохожей на прежнюю Гету. Она просила не посещать ее, не обращаться ни с какими расспросами. Целыми днями она сидела неподвижно, подперев рукой голову и, казалось, все о чем-то думала. Ухаживала за ней теперь Ай. Но и та не поднималась в ее комнату без надобности. Случилось как-то само собой, что маленькая японка стала фактической хозяйкой дома.

Можно сказать, что все мучительное и напряженное время, которое провели здесь эти люди, занимаясь смертными лотереями и окружая себя трупами, среди всех тяжелых нравственных потрясений, когда трещали и гнулись железные характеры – деловитый и спокойно-покорный вид этой хрупкой японки придавал новые силы и твердость.

Ждали полного выздоровления Геты.

– Ее организм подвергается сложнейшим внутренним преобразованиям, – говорил Курганов, – вероятно, через месяц у нее уже атрофируются молочные железы, яичники. А впоследствии произойдет и сужение таза. Она теперь в стадии метаморфозы, своего рода куколка; организм болеет и перестраивается, не будем ее тревожить…

Курганов говорил «ее», но чувствовал, что слово это теперь не подходит. «Вероятно, – думал он, – бессмертные и потом сохранят костюм и название своего прежнего пола. Не должен общий облик сильно измениться».

Прошла еще неделя. Было холодно и сыро. Ждали зимы. Труп Гаро давно был уничтожен. Его вынесли на берег моря. Там на дюнах взорвали небольшим метурановым аккумулятором. Облако пара и горсть золы, перемешанной с мокрым песком, – вот все, что от него осталось.

Первый пробный опыт с Гетой прошел удачно. Теперь очередь была за остальными. Карсту жизнь была в тягость. Он сам просил Курганова поскорее приступить к последнему жребию. Три пары должны были идти к урнам. Курганов и Ай оставались последними. Они сделают пересадки всем остальным, дождутся выздоровления своего будущего оператора, и только тогда решат свою судьбу. После краткого совещания решили завтра же приступить к розыгрышу. Когда Гета узнала, что оперировать хотят сразу три пары, она пришла к Курганову и заявила, что будет помогать.

– Вас с Ай только двое, а я уже совсем здорова.

Гета была серьезна. Курганов внимательно и долго на нее смотрел.

«Теперь можно, – подумал он, – ей одной поручить делать пересадки. Она стала хладнокровнее, серьезнее и, вероятно… умнее».

– Хорошо, пойдем наверх.

В первой паре перед тремя ступками-урнами стояли Карст с Линой.

Все произошло быстро и незаметно. Никто не волновался. Все были измучены ожиданием и жаждали скорейшей развязки.

Билеты взяты и развернуты.

Уокер беспомощно сел на стул. Он тяжело дышал и смотрел куда-то в угол, Иттли странно заплакала. Было похоже, будто она смеется. Она не закрыла лица руками, а так просто стояла и плакала, недоумевающе оглядываясь вокруг.

– А как же моя девочка, моя маленькая Алиса? Как же она?..

Третий крест достался Лине. С вызвавшим удивление самообладанием она подошла к Курганову и протянула ему свой билет. Иттли продолжала рыдать. Плач ее перешел в смех.

– Ха-ха-ха!.. У меня в Бэдфорде есть дочь, маленькая, белая девочка. Жалко, что я не взяла ее с собой. Лилэнд, как ты думаешь? Правда, ведь, ей нужны новые сапожки? Ну, конечно, ха-ха-ха!..

Курганов быстро подошел к Карсту.

– Она помешалась. Принеси снизу шприц и ликкил.

– Ее сумасшествие не повлияет на…

– Нет. Это в мозговой коре. Нужных нам центров не касается. Скорее…

Карст выбежал. Иттли смеялась все громче. Лицо ее становилось злым.

– Ха-ха!.. Наверно, моя девочка здесь. Вы ее куда-нибудь спрятали? Алиса! Выйди же, покажись маме!

Она ходила по лаборатории и заглядывала под столы. С гневным лицом она подошла к Курганову.

– Отдайте мою девочку! Куда вы спрятали ее? Вы убили ее, подлец! Ха-ха-ха!.. Вы убили!

Прибежал Карст со шприцем. Иттли сразу оставила Курганова и бросилась к нему. С большой силой ухватив его за руки, она начала кричать и биться.

– Отдайте мою девочку, мою Алису! Отдайте! Отдайте!!!

Карст с трудом оторвал ее от себя. Прибежали мужчины. Произошла страшная сцена. Иначе нельзя было поступить. Иттли силой повалили на пол. Загнули ей руки назад. Карст, стоя на коленях, впрыснул ей в спину ликкил.

– Убийцы! – крикнула она. Мышцы ее почти сразу ослабли. Она закрыла глаза и улыбнулась.

– Ну, вот она! Иди ко мне, моя девочка!

Это были ее последние слова. Со счастливой улыбкой она заснула. Курганов не принимал во всем этом никакого участия. Отвернувшись к окну, он стоял и до боли сжимал себе руки.

«Так нужно… Это я делаю для всего человечества, иначе нельзя…»

Но был момент во время этой борьбы, когда и этот железный человек смутился духом. Вторая пара, и второй раз приходится прибегать к насилию…

– Идем вниз, – сказала Лина, когда Иттли утихла, и первая направилась к выходу.

Тяжелые русые косы оттягивали ее голову назад.

Она шла с гордым и уверенным видом. Трудно было, зная ее раньше, предположить в ней присутствие такой большой нравственной силы. Никогда не видели ее столь красивой. Спустя полчаса ее косы валялись на полу в нижней камере.

Уокер больше не смеялся. Он крепко, по-мужски, попрощался с Кургановым и долго держал его, обняв и не выпуская. Потом он взял шприц и сам себе впрыснул ликкил. Это разумное, мужское прощание было страшнее всякого крика и слез. Курганов, закусив нижнюю губу, быстро вышел на площадку лестницы. Его железная воля не выдержала, и, став лицом к стенке, он заплакал сухим, кашляющим мужским плачем. «Нельзя!» – подумал он. Огромным усилием воли он заставил себя сдержаться, и, когда снова вошел в операционную, его лицо по-прежнему было строго и холодно.

Их было теперь только трое. Предстояло много работы. Гета была спокойна. Сосредоточенно и не суетясь, она все делала быстро и аккуратно. Ай помогала. Перед ними лежало шесть спящих. Они начали с Карста и Лины. В холодном свете ртутных ламп они молча и быстро работали. Им самим же пришлось в наскоро сооруженных носилках относить оперированных наверх и убирать трупы. Они спешили, и все-таки три пересадки заняли два часа. Курганов очень опасался внезапного прилета незваных гостей. Это было бы большим осложнением.

Смеркалось. В верхней лаборатории, где сначала была положена Гета, теперь лежали в глубоком сне Биррус, Карст и Лилэнд. Гета осталась дежурить возле них. Курганов и Ай принялись за уничтожение трупов. В одну из лодок они перетащили тела Уокера, Иттли и Лины и, сев в другую, привязали и потащили на буксире к заливу. Пустой и холодный парк шевелил по ветру оголенными ветвями. Сухие, шуршащие листья взметались и падали. Курганов усиленно греб. Он думал, как недавно по этому самому каналу они ехали веселой компанией и так же вели на буксире…

Он взглянул в лодку. Три фигуры, покрытые белыми халатами, казалось, мирно спали. Их лиц не было видно. Только тонкая нежная рука Лины выставлялась наружу. На мизинце был виден маленький золотой перстенек. Ай сидела, сжавшись в комочек и не шевелясь. Выехали на взморье. Курганов отвязал лодку с трупами. Подтянув ее к борту, наклонился и поцеловал мертвую руку Лины. Она была холодна, как лед, и слегка пахла духами.

– Ну что ж, давайте дальше не поедем, – глухо сказал Курганов, складывая весла.

Ай что-то прошептала по-японски, подала ему небольшой круглый предмет. Положив его в лодку с трупами, Курганов соединил провода и взялся за весла. Глядя на сжавшуюся фигурку японочки, прикорнувшей на корме, он, чуть не разрывая себе мышцы, гнал лодку стараясь отдаться ощущению физического утомления и боли.

«Взрыв через десять минут, – мелькнула мысль, – успею»… Он бросил весла и перешел в лодке к Ай. Она сжалась еще больше.

– Ай, – сказал Курганов, – один из нас скоро умрет…

Ай стремительно бросилась к нему. Они застыли в тесном, крепком объятии. В этот момент они прощались со всеми человеческими надеждами и желаниями. Здесь, в маленькой лодке, рядом с трупами тех, кто погиб за идею бессмертия, сами накануне разлуки и гибели, эти люди познали высшую меру слияния духа…

Курганов и Ай уже въезжали в канал. Оставленная далеко от берега, лодка одиноко виднелась темным пятном, когда глухой удар потряс воздух. Высоко взлетевший столб воды, разбившись на мелкие брызги, медленно, как пар, оседал вниз.

Курганов поднял глаза: лодки не было. По-прежнему мелкие, холодные волны бороздили темную поверхность моря. Ночь, долгая осенняя ночь спускалась и скрывала из виду темный морской горизонт.

Стало холодно.

Первой проснулась Лилэнд. Она была самая молодая из оперированных. Гета и Ай попеременно дежурили и ухаживали за поправлявшимися. Когда Карст первый раз открыл глаза, Гета подошла к нему и спросила:

– Здравствуй. Ну, как ты?

Перед ним была Гета, его Гета. Он видит ее всю ясно, но как будто у него из головы вынули осколок кости, давно мучивший его и заставлявший все видеть в превратном, ложном свете. Это ощущение свободы и независимости восприятия было похоже на некоторое прозрение, как, например, если бы человек, всю жизнь смотревший одним глазом, вдруг получил и другой. Все приобрело бы выпуклость, ясность, вышло бы из плоскости и стало живой, осязаемой реальностью. Карст равнодушно взглянул на Гету.

– Голова немного болит, но в общем ничего. Долго ли я спал?

– Десять дней.

– Так. Жалко, что есть нельзя. Мне так хочется пирожного! Я посплю еще, – и он снова закрыл глаза.

Через два дня очнулся и Биррус. К этому времени Лилэнд уже совсем оправилась и помогала Гете и Ай. Спустя две недели все трое оперированных окончательно покинули свои постели. Выпал снег, и в комнатах стало светло. Курганов и Ай чувствовали себя как-то неловко среди бессмертных. Организм оперированных еще не успел перестроиться. Что-то чуждое было во всем их облике. У Карста быстро стали выпадать усы и борода. Биррус совсем лишился волос. У женщин эти изменения были не столь заметны. Может быть, потому, что они не имеют столь резко выраженных вторичных половых признаков. Конечно, было еще слишком рано ожидать каких-либо серьезных перемен. Курганов, однако, с глубоким удовлетворением замечал, что его товарищи не обещают стать похожими на кастратов. Тут происходило нечто совсем иное. Их черты стали выразительнее и тоньше. Глаза приобрели новое, непередаваемое выражение. Особенная, им одним свойственная красота отличала их от смертных. Это обещало с течением времени еще усилиться. В частых беседах с Кургановым они говорили, что их нынешнее самочувствие сильно отличается от прежнего, которое, хотя с трудом, они могли себе представить. Они потеряли всякий интерес к лицам другого пола. Их прежняя этика и мораль им кажутся рабскими и слишком зависящими от полового состояния. Им приходится, так сказать, переоценивать все ценности…

Время шло. Настала очередь Ай и Курганова. Был пасмурный день. Мокрый снег залеплял окна. В последний раз собрались все обитатели станции в верхней лаборатории. Ай наверху не было. Она задержалась в столовой. Бессмертные неподвижными фигурами застыли вдоль стен. Курганов стоял у окна; он смотрел сквозь оголенные ветви парка на потемневшее море и чувствовал полное равнодушие к своей судьбе. Только бы поскорей…

Через минуту на лестнице послышались легкие шаги. Как всегда, спокойная и аккуратная Ай, не задерживаясь, той же деловитой походкой прошла прямо к урне.

– Здесь все готово?

– Да, все, – не оборачиваясь, ответил Курганов.

Быстрым движением Ай вытащила из урны один билет и сразу его развернула. Она задержалась всего на секунду. Бросив молниеносный, выразительный взгляд на бессмертных, едва уловимым движением сунула свой билет обратно в ступку и схватила другой.

– Крест… – чуть слышно прошептала она, поворачиваясь к Курганову лицом.

Лилэнд сделала какое-то движение, будто собираясь что-то сказать, но Биррус, стоявший рядом, с силой схватил ее за руку, сжав, как клещами. Она слабо вскрикнула.

Курганов отошел от окна.

– У вас крест? – переспросил он, – покажите…

Взяв из рук Ай бумажку с написанным тушью черным крестиком, он одновременно обвел глазами присутствующих. У Ай заметно дрожали руки. Она смотрела на Курганова, даже слегка улыбаясь. От внимания Курганова не ускользнула некоторая напряженность поз и замешательство. Он подошел к ступке и вынул оттуда второй, пустой билет. Он был развернут и смят. Прошла секунда мертвой тишины.

Бросив билеты на пол, Курганов прислонился к столу и поднял глаза на Ай. Она не опустила ясного взора, будто хотела сказать: «Ну что ж, суди меня. Я перед тобой вся…»

– Так, – глухо сказал он, наконец. Окинув равнодушным взором лабораторию, закурил папиросу и направился к выходу.

– Идем. Кончайте скорей… Ай остается, это воля судьбы, но главное – и моя.

Пересадку должен был делать Карст. Помогал Биррус, Гета и Лилэнд подавали инструменты. Когда на хрустальном столе перед операторами очутились две тесно сдвинутые бритые головы Ай и Курганова, Карст взглянул на женщин и твердо спросил:

– Вы понимаете, что мы должны сделать?

Лилэнд и Гета молчали.

– Вы понимаете, что в этом случае неприложим обычный нравственный закон? Теперь мы имеем дело только с законом логики и не можем сделать нелепости. Вам ясно это?

– Этого хотела и сама Ай, – тихо сказала Лилэнд.

Гета серьезно кивнула головой. Они понимали друг друга. Больше не разговаривая, приступили к работе.

Ночью труп маленькой Ай был взорван на дюнах.

Курганов спал целый месяц. Хотя ему еще до операции сбрили бороду и усы, его физиономия сильно изменилась. Нельзя было сказать, что он помолодел или стал женственнее. Это был он, прежний Курганов, но особая выразительность и острота черт придали ему новое выражение.

Проснувшись, он ни о чем не спрашивал. Он понял, что произошло. Биррус и Карст молча смотрели ему в глаза. В их взорах можно было прочесть: «Мы все понимаем. Иначе мы не могли поступить».

Не было таких слов, которыми Курганов мог бы выразить то, что чувствовал. Ему так же, как и им, было все известно. Не менее пяти минут провели они так, глядя друг другу в глаза. Между ними произошел разговор беззвучный, но вполне понятный. Очевидно, он закончился каким-то договором и примирением с фактом, потому что и впоследствии между ними не было сказано об этом ни одного слова.

Курганов поправлялся медленно. Через месяц он, наконец, начал вставать с постели. В большом доме стало пусто. Число обитателей уменьшилось наполовину. И заброшенными, осиротевшими казались затихшие лаборатории, в которых теперь никто не работал. Станция была похожа на корабль, который с большими трудами был проведен опытной рукой через неведомое море и, наконец, пришел к своей пристани. Команда готовилась съехать на берег. Тихо стало везде. Машины остыли. Топки погашены. Путь корабля кончен…

Шли приготовления к полету и к уничтожению станции и всех построек. Курганов боялся неминуемых подозрений и всего того, что возникло бы в связи с их непонятным исчезновением. Лучше, если все будет приписано взрыву. Поговорят и забудут.

Целыми днями Биррус и Карст разбирали на дворе мегурановые батареи. Они разносили их всюду, куда только можно было поставить. Ток пришлось выключить. В доме стало холодно и темно. Курганов торопил все настойчивее. Он боялся возвращения негров. Ему хотелось поскорее покинуть это место, где, казалось, еще не умолкли шаги и голоса тех, кто ценой своей жизни заплатил за их бессмертие.

Курганов спешил, но если бы он знал, какая над ними надвигается гроза, то не стал бы медлить и минуты.

Глава восьмая

Давно прошли все сроки, а Пфиценмейстер все ждал. Он таял, как свечка, и можно с уверенностью сказать, что жизнь в нем держалась благодаря надежде. Внимательно следя за Кургановым, пока тот оставался в Берлине, он, конечно, хорошо заметил связь между его исчезновением и отъездом трех работниц из отделения мозга. Чтобы не было сомнений, он сам побывал у секретаря и справился, куда выбыла Иттли. На другой день получил из Чельтенгамского Института справку, что никакой Иттли у них не значится. Он понимал, что это значит. И с этого дня начал ждать. Его угнетало вынужденное бездействие. Он ничего не мог сделать, чтобы ускорить движение дела, и чувствовал себя, как голодный человек, случайно попавший в гости в незнакомый дом и дожидающийся, когда позовут обедать. По временам он прямо доходил до отчаяния. «На какого черта этот Гаро полетит именно ко мне! – думал он, похрустывая суставами пальцев. – Кто же откажется? Любой врач…»

Он казался себе выжившим из ума, обманутым стариком. Он в миллионный раз перебирал все подробности беседы с Гаро в ту памятную ночь. И снова начинал надеяться на приезд его. Переходя от уверенности к полной потере надежды, он считал дни и часы. Каждый звонок, шаги заставляли его вздрагивать и прислушиваться. Сидя закутанный по вечерам на крыше дома в голом и пустынном саду, он внимательно следил за летящими с Севера аэронами и старался отгадать, на котором из них летит Гаро.

А тот все не прилетал. После отлета Курганова прошел месяц. Тяжелая тревога закралась в душу старика. Ужас и протест против гибели, всю жизнь сдерживаемые соображением о неизбежности и всеобщности этого закона, властно выступили и требовали жизни. Он не мог найти никакого утешения или оправдания своей смерти, когда знал, что ее можно избежать. Присоединялось еще нестерпимое любопытство к будущему. За последнее время он, несмотря на сомнения, настолько успел свыкнуться с мыслью о бессмертии, что; пробуждаясь от своих мечтаний, сначала долго не мог понять, где находится. Только вспомнив все, он с новой силой чувствовал свое беспомощное и жалкое положение. Да и как было не помечтать! Он воображал, что уже стал бессмертным, переносился на сотни лет вперед…

Но приходила действительность. Он подходил к зеркалу, сам не зная, почему так делал. Какая-то ассоциация толкала его. На него глядело лицо египетской мумии и впавшие воспаленные глаза с помутневшими зрачками. Он пугался, но не мог оторваться и сам себя гипнотизировал, простаивая подолгу перед зеркалом, пока, шаркая туфлями, не приходил старый Франц и не уводил его в кресло.

Шли дни, целые вереницы дней, а Гаро все не было. Однажды, после того, как ночью с ним случился сердечный припадок, Пфиценмейстер понял, что это первое предупреждение. Им овладела решимость отчаяния. Нельзя же спокойно дожидаться смерти! Может быть, он что-нибудь все-таки успеет сделать… Вряд ли он мог дать себе отчет, что из всего этого получится, но делать что-нибудь надо было обязательно. Возможно, его особенно подталкивала уверенность, что Гаро его обманул, и теперь опасаться раскрытия секрета не приходится. Не все ли равно ему!

Секретарь института еще спал, когда к нему явился Пфиценмейстер. У старика был совсем безумный вид. Секретарь стал все внимательнее прислушиваться к его сбивчивой, торопливой речи.

– Они там на своей станции делают ужасные вещи. Я все знаю… Перекрестные пересадки. Бессмертные и в то же время бесполые. Он обещал прилететь ко мне, если вытащит крест, да все равно и без этого. Но прошли все сроки. Или погиб, или просто посмеялся надо мной… Надо их задержать. Курганов увез к себе этих ваших сотрудниц. Вот у меня справка из Чельтенгама. Это заговор…

– Вы говорите, Ай, Иттли и Лилэнд улетели с Кургановым?

– Да, я давно знал, зачем он появился здесь, я с ним вместе…

Секретарь жестом заставил его замолчать и задумался. Последнее появление здесь Курганова ему самому казалось довольно странным, и, вспоминая некоторые подробности пребывания затворника-ученого в Берлине, он все более убеждался, что в словах старика есть доля правды. История с исчезновением Ай, Иттли и Лилэнд стала ему казаться весьма серьезной. Он заставил старика принять успокоительное и попросил подробно и обстоятельно рассказать все, что ему известно. Несколько раз секретарь внимательно и пытливо всматривался в лицо своего собеседника и с тяжелым чувством все более убеждался, что тот не в своем уме. Однако, необходимо было проверить все то, что, сообщал старик, тем более, что его конкретное указание на связь между отъездом Курганова и трех сотрудниц из института заслуживало внимания. Секретарь института был умный человек и притом настоящий ученый. Он решил действовать осторожно. Взяв со старика обещание пока молчать, он справился об ушедших сотрудницах. Изо всех мест, указанных ими при отлете, в тот же день был получен отрицательный ответ. Дело становилось серьезным. Надо было что-то предпринять. Кто знает, может быть, старик и о другом, самом главном, не бредит? Может, и в том есть доля правды? Не решаясь предавать огласке эти странные новости, секретарь в тот же день вечером созвал экстренное собрание деканов всех отделений. Собралось человек двадцать. Под условием строжайшей тайны он посвятил их в дело, умолчав только о главном – о цели работ Курганова. Он почему-то не решался произнести слово «бессмертие». Собрание узнало лишь, что Курганова подозревают в каких-то опытах над людьми, небезопасных для жизни последних, а также и об исчезновении трех сотрудниц из отделения мозга. Присутствующие сами не добивались подробностей. В общем сразу стало ясно, что этого нельзя оставить без внимания, но и выбирать нечего было. Само собой явилось решение лететь на Кургановскую станцию для разведки. Конечно, было предусмотрено, чтобы в случае ошибки не оскорбить Курганова насильственным посещением.

Спустя два часа большой голубой аэрон, принадлежащий институту, поднялся с крыши навстречу холодному северному ветру. Вместе с Пфиценмейстером, обязательно пожелавшим лететь, в полете участвовало двадцать два человека. Это была целая толпа ученых, биологов, врачей. Они летели спасать трех женщин, но мнения по существу у них расходились. Одни считали, что вообще нельзя вмешиваться в это дело, если улетевшие сотрудницы сами пожелали принять участие в опытах Курганова. Большинство же признавало недопустимым и безнравственным самое приглашение на самопожертвование, хотя бы и во имя науки. В конце концов, почти все в первый же час путешествия успели перессориться.

Пфиценмейстер сидел, забившись в угол. Он казался себе посторонним зрителем. Он ни на что не надеялся. Действительно, рассудок его, долгое время порабощенный сверлящей, чудовищной мыслью, был не в порядке. Все было необыкновенно и сверхъестественно. По временам ему казалось, что это не он рассказал все секретарю, что это сделал за него кто-то другой, против его воли…

Никто не спал в эту ночь. Все ждали рассвета, когда предполагалось прибыть на место. Все были недовольны друг другом. Теперь большинство говорило, что эта поездка предпринята напрасно. Они не имеют права вмешиваться в работу Курганова. Как это всегда бывает, к утру головы стали работать более рассудительно и критически. Но раз дело было начато, надо его кончать.

Занимался рассвет. Внизу проплывали занесенные снегом огромные пространства и фосфорически светящиеся пятна разбросанных тут и там городов. Аэрон шел на большой высоте, вне зоны снежных бурь. Вдали показалось море. Все вышли на нижнюю галерею.

– Все ли готово? – спрашивал Курганов, обходя пустые помещения станции, – все ли предусмотрено?

Казалось, ничего не забыли. В каждой комнате, в подвалах, на чердаке, во всех пристройках были расставлены мегурановые батареи. Не рассчитывая на полную детонацию, их всех соединили тонкими проводами. В главной лаборатории они все сходились у маленького минутного взрыватели-реле. Так же минирован был и питомник. Обреченные на гибель животные ничего не подозревали. Боб, слыша на дворе голоса людей, бегал взад и вперед в проходе между клетками и, помахивая хвостиком, настойчиво блеял.

– Пора, – сказал Курганов, бросив последний, прощальный взгляд на свою станцию.

Все собрались на дворе. Не было только Бирруса. Он задержался в своей комнате и, несмотря на мороз, настежь распахнул окно. Оттуда в сумерках зимнего рассвета доносились звуки рояля. Бессмертные остановились и молча слушали. Рояль – этот старый, знакомый инструмент заговорил на новом, странном языке. Это была импровизация, но эта музыка не была похожа на музыку людей. Она воплощала песнь торжествующей жизни и неопределенное, тоскующее искание теперь потерянной, навсегда забытой идеи человеческого чувства любви. По форме это напоминало музыку Скрябина. И в то же время она была чем-то совсем иным.

Биррус кончил. Бессмертные не обменялись ни одним словом. Курганов сквозь прозрачный теперь, оголенный парк смотрел в ту сторону берега, где был уничтожен труп маленькой Ай. Пришел Биррус. Все пошли к площадке. Гета первая принялась за работу, – надо было выкатить на площадку аэроны. В первом летели она, Курганов и Биррус. Карст и Лилэнд должны были подождать, пока они улетят. На площадке не хватало места для одновременного взлета двух машин.

Когда первый аэрон готовился уже тронуться, Курганов обернулся и спросил своих спутников:

– Не кажется ли вам, что будь мы смертны, не с таким легким чувством мы покидали бы все это? Я сейчас совсем спокоен и… право, не знаю, хорошо ли это.

Ему никто не ответил. Из питомника доносилось блеяние Боба.

– Аминь, – поворачиваясь к рулям, глухо кончил Курганов. – В открытом море сядем на воду. Я хочу посмотреть, как взорвется наша станция.

Один за другим поднялись, взметая снег, два аэрона и круто повернули к морю. Через несколько минут они, как чайки, с распростертыми крыльями, покачивались на свободной ото льда воде, километрах в пяти от берега.

Было раннее утро. Станция на берегу выделялась в морозном воздухе белым пятном. На расстоянии казалось, что она стоит у самого берега. Из-за горизонта показался край холодного солнца. Курганов с часами в руках наблюдал.

– Через три минуты взрыв, – сказал он, – держитесь. Здесь тоже толкнет.

Все молча ждали. Из-за леса, окаймляющего парк, показалась темная точка. Она быстро росла и увеличивалась.

– Аэрон! – крикнул Карст, – смотрите, как низко.

Голубой аэрон приближался к покинутой Кургановской станции. С моря видно было, как он сделал над ней крутой поворот и пошел по спирали вниз. Очевидно, летевшие искали места посадки.

– Это к нам, – тихо сказал Курганов.

Гета кивнула головой.

Голубой аэрон, планируя к площадке и сильно снизившись, пролетал над самым домом, когда внезапно на месте станции вырос колоссальный букет черно-красного дыма, основанием своим далеко охвативший старый парк и вознесшийся на страшную высоту.

Спустя несколько мгновений донесся длительный, нестерпимый, ревущий гул. Могучий толчок воздуха чуть не перевернул аэроны.

Никто не произнес ни слова.

Еще слышался далекий грохот падающих обратно на землю масс земли, снега, камней, деревьев, вырванных с корнем и силою взрыва выброшенных вверх. Потом все стихло. Черная туча дыма, перемешанная с облаками пыли, медленно оседала и меняла свои очертания, окрашиваясь по краям в зеленый цвет.

Когда, спустя час, она рассеялась и обнажила под собой выжженную, мертвую поверхность земли, на которой нельзя было найти и признаков каких-либо построек или растительности, – два небольших аэрона далеко от этого места и на громадной высоте темными крестиками неслись на Восток.

Им навстречу поднималось холодное, зимнее солнце.

Глава первая

Десятилетия шли за десятилетиями. Бессмертные жили среди людей. Никто не знал, что они бессмертны. Только внешность их поражала окружающих и заставляла чувствовать себя неловко. Никто не мог выносить холодного взгляда их странных глаз. Особая красота и утонченность лиц резко отличала их от остальных людей. Постоянная работа над собой и колоссальный запас знаний, накопленный ими в течение долгой жизни, делали их превосходящими умственно всех окружающих. Каждый невольно подчинялся их авторитету. Казалось, это были существа с другой планеты. Пять бессмертных были похожи друг на друга. Непрерывная мозговая работа в течение столь долгого времени оказала свое действие на все соотношения роста и притом в одном направлении. Все отличались чрезвычайно развитым черепом. Их головы в полтора раза превосходили нормальную величину. Лицевой скелет и нижняя челюсть уменьшились. Особенно поражали уши бессмертных: по своей форме, положению и правильности кривых линий это были совершенные произведения природы. Бессмертные сохранили костюм своего пола. Так как одежда мужчин и женщин к тому времени перестала сильно различаться, то с этой стороны ничто не удивляло окружающих. Только сходство бессмертных между собой заставляло их избегать держаться вместе. Они жили поодиночке, изредка собираясь для проработки плана своих работ. Их странные, похожие друг на друга лица могли заставить окружающих предположить общность их происхождения и вызвать нежелательное внимание и любопытство. Они поэтому большей частью закрывали голову и лицо подходящей формы головными уборами и носили темные очки.

Несмотря на принятое ранее решение сразу приступить к продолжению своей работы, бессмертные не могли удержаться от некоторых искушений, которые открывала неограниченность свободного времени. Первым искушением явилась наука. Они переходили из одного научного заведения в другое. К концу первого столетия с тех пор, как они покинули свою Балтийскую станцию, их смело можно было назвать носителями всей суммы человеческих знаний. Их память и все умственные способности обострились до чрезвычайности. Они торопились, но все-таки не могли угнаться за жизнью. Каждый день приносил все новые открытия. Знания охватывали все большие области. Карст, например, первые три года, живя в Ново-Сибирске, ухитрился окончить все находившиеся там высшие учебные заведения, а их, считая и Восточный Институт Искусств, насчитывалось там более пятнадцати. Не отставали и остальные. Курганов тоже посвятил некоторое время изучению наук, необходимых ему для будущей работы, конечно, в объеме, недоступном для одного смертного. Пятьдесят лет он изучал химию, математику и те бесчисленные отрасли, на которые разделилась медицина и биология. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы во всеоружии знаний приняться за свою основную работу. Смерть по-прежнему властвовала над человеком. Только они пятеро проходили сквозь время, не подчиняясь ему. Предстояла кропотливая и, возможно, очень длительная работа, окончания которой даже приблизительно нельзя было рассчитать. И Курганов торопился. Глубокая жалость к человечеству, обреченному на гибель, но безропотно мирящемуся с этим, не давала ему покоя. Он чувствовал долю своей вины в десятках тысяч ежедневных смертей. Он должен торопиться. Этот кошмар, этот неумолимый закон, когда-то нужный в процессе эволюции, теперь должен оставить человека, дать свободу и время его гордому разуму. Курганов поселился и долгое время жил в Годавери. Это был прелестный уголок, утопающий в зелени и окруженный виллами и загородными домами. Раньше здесь находился французский городок Ганаен, но с тех пор, как Восточная Индия примкнула к Великому Союзу Республик, он утратил свой колониальный характер и стал называться по имени реки, на которой стоял. Курганова давили сплошные пространства суши. И только тогда чувствовал он себя спокойным и мог работать, когда из окон был виден широкий морской простор. Он поселился за городом на самом берегу Бенгальского залива. Из окон его скромного домика можно было наблюдать восход солнца прямо из моря. Его жилище состояло всего из трех комнат. Одна была обращена в лабораторию. В садике бегало несколько неизменных кроликов и морских свинок. Это была в миниатюре его прежняя станция.

Вскоре к Курганову присоединился Биррус. Они работали вдвоем. Остальные бессмертные находились в крупных центрах Западной Европы. Они работали по заданиям Курганова в известных тогда биоинститутах. Облегчалось это в значительной мере тем, что всякому научному исследователю государство предоставляло все необходимые средства. Оно брало на себя заботу о его существовании. Такая система, как показали последние сто лет, дала блестящие результаты. Затраты государства на содержание научно-исследовательских учреждений окупались сторицею удивительными открытиями и изобретениями. Это была далеко не филантропия. Варварскими и дикими казались прежние времена, когда исследователь должен был преподаванием или иной работой зарабатывать себе на пропитание. Сколько гениев было похоронено таким образом! Вообще это была эпоха бешеного расцвета науки. Как много мог сделать человек, каким он оказался даже в общей своей массе гениальным! Только после полного искоренения всяких религий и их мертвящего духа человек нашел самого себя. Но и это была еще лишь заря новых времен, первые проблески его грядущего могущества. Главный вопрос, вопрос классовый, еще не был решен окончательно. Это, конечно, оказывало свое огромное влияние на все стороны жизни. Ясно было, что такое положение вещей непрочно, оно должно было окончиться последней, колоссальной схваткой, которая решит будущие судьбы человечества. Дело осложнялось тем, что техника дала в распоряжение народов и отдельных лиц такие средства, что применение их в военных целях легко могло привести к уничтожению не только населения целых стран, но и органической жизни. Это сознавали обе стороны и делали вид, что не допускают и мысли о возможном столкновении, но втайне готовились.

Это было странное, удивительное время. Действительно, классовая борьба, яркой вспышкой начавшаяся в первые десятилетия двадцатого века, привела к результатам совсем непредвиденным. Весь Старый Свет после сравнительно короткого периода борьбы и яростных схваток пришел к победе своих народов над угнетающими классами, и миллиарды людей обратились к свободному труду и культурной, счастливой жизни. В системе управления Великого Восточного Союза Республик не было даже диктатуры пролетариата, так как следующие после объединения поколения, воспитанные на новых основаниях, создали общий тип гражданина. За океаном же, в Америке, старинные различил получили свое дальнейшее развитие, углубились и, наконец, дали ту уродливую картину, к какой должен был привести, в конце концов, древний институт рабства. Американский пролетариат за все время не делал даже серьезных попыток к восстанию. Причин этому было много. Главную роль сыграли ложно организованные рабочие союзы, вожди которых в трогательном единении с капиталом шли по пути осторожного, но зато и прочного подчинения масс. Поставив рабочего в более или менее сносные материальные условия и широко применяя на практике старинный принцип фордизации, они добились главного и, – с точки зрения их восточных товарищей, самого страшного – покоя и умственной неподвижности. Они давали рабочему штампованное, стандартизированное образование, давали даже «собственный домик» и плитку превосходного жевательного табаку и внушали, что он должен быть всем этим очень доволен. Но они ввели и десятичасовой рабочий день. Понемногу, одно за другим, отняли даже те небольшие права, которыми рабочий класс Америки пользовался еще в недавнее время. Они содержали рабочего так, как хороший фермер содержит своих свиней. Были до миллиграмма, на основании самых научных данных, вычислены все его потребности. Особенно уродливые формы приняло это положение вещей во второй половине двадцатого века, когда разнузданный капитал попытался, и небезуспешно, восстановить нечто, весьма напоминавшее времена рабовладельчества и крепостничества. Это был известный закон о прикреплении рабочих к своим производствам. Как ни странно, но это существовало одновременно и наряду с величайшими достижениями материальной культуры. Несмотря на то, что вопрос о пропитании стал, благодаря открытию панита, несущественным, потребности умножились до чрезвычайности и требовали все новых и новых производств. В конце концов, американский рабочий сам не заметил, как потерял все человеческие права и попал в положение хорошо содержимого, полезного животного. Постепенно, целым рядом ограничений, пролетариат был совершенно лишен избирательных и вообще гражданских прав. Правящий класс взял на себя даже опеку над его размножением. Смешанные браки не допускались. Это привело к положению, напоминавшему отчасти цеховое, но более кастовое деление древней Индии. Теперь совершенно исчез средний класс, ничтожное меньшинство буржуазной олигархии владело всеми благами жизни. С течением времени эта пропасть углублялась все более. И, вероятно, если бы ничто не помешало, то и самый тип этих двух пород людей получил бы глубокие различия. Был издан закон территориальности, которым строго разграничивались черты оседлого поселения рабочих: создавались рабочие города, окружавшие бесчисленные фабрики и заводы. Владельцы жили в своих дворцах среди чащ искусственных садов и парков. Эти местности получили название Potis-Place – господские места. Так же строги были правила пользования летательными машинами. Ни один рабочий или общественный аэрон не имел права появляться над территорией Potis-Place’ов под страхом попасть в фокус коротких лучей мегурановых установок и быть расплавленным. Человеческое общество за океаном развивалось другим путем и представляло постоянную грозную опасность. Оно заставляло американских хищников употреблять все меры предосторожности, заботиться о надежных средствах защиты. Территориальный закон и явился одной из этих предусмотрительных мер. Рабочие определенных территорий были поставлены в фокусе таких сил, были, выражаясь по-прежнему, минированы, так что в любой момент поработители могли, не выходя из своих дворцов, стереть все эти местности в порошок. Конечно, при этом должны были погибнуть и дети и женщины.

Особенно плохо дело обстояло с рынками, этим вечным предметом вожделений и устремлений капитала всех времен. Те крайние формы капиталистического строя, которые развились и столь пышно расцвели в Новом Свете, могли существовать только при наличии огромного рынка, вполне поглощающего колоссальную продукцию напряженной американской индустрии. Таким рынком и был сначала весь остальной мир, где в процессе великих социалистических переворотов и героической борьбы пролетариата, естественно, на некоторое время промышленность пала. После Великого Объединения она возродилась вновь с небывалой силой. Но до тех пор американские товары находили полный сбыт. Даже более, эта эпоха вызвала расширение американских производств, в связи с увеличением спроса. Но зато, когда народы Старого Света прочно стали на ноги и принялись за строительство, в удивительно короткое время восстановив все разрушенное в период классовых войн, для американского капитала пришел настоящий кризис. Он должен был свертываться, сокращаться. Но когда и где он соглашался на это! Гораздо легче пролить моря крови и пустить на воздух целые страны, чем лишиться хоть одного доллара прибылей. К тому же чрезвычайная сложность и запутанность банковой и валютной системы, совершенно различно организованной в этих двух частях расколовшегося пополам мира, указывали Америке на необходимость прибегнуть к давно испытанному средству – силе. Одновременное существование двух столь различно построенных человеческих обществ при наличии промышленности, требующей напряжения сил всего земного шара, где ни одна сторона не могла обойтись без другой, – было немыслимо и должно было привести к последнему, решительному бою. Казалось, эта катастрофа совсем уже надвинулась. Великий Союз Республик и Американские Штаты лихорадочно готовились к войне. Столкновение, действительно, обещало быть последним. В самой Америке, несмотря на всю зависимость от капитала и адские средства, которыми он располагал, началось брожение. С сокращенных производств выбрасывались сотни тысяч рабочих. Их направляли толпами в так называемые Ambular-Place, «места гуляющих», территории, где содержались безработные. Такое название было дано в насмешку, но со временем получило права гражданства. Это было нечто вроде прежних лагерей военнопленных. Изгнанные из своих «собственных» домиков, безработные влачили там самое жалкое и позорное существование. Все же в некоторых из этих Ambular-Place вспыхнули восстания. В одном большом лагере обезумевшие от бессильной злобы рабочие захватили мегурановую установку, господствовавшую над местностью. Это было недалеко от Литл-Рок. Внезапное возмущение было столь единодушно, что даже всегда готовая администрация не успела сразу его ликвидировать. Сорок пять тысяч людей, которым нечего было терять, с голыми руками бросились на вольфрамовую башню. Половина их погибла под мегурановыми лучами, но башня была взята. В их руках оказались силовые установки. На некоторое время они, действительно, оказались диктаторами всей местности. Но борьба была слишком неравна, они знали это. В тот же день вечером воздух приобрел красивый голубой цвет. В зените небо казалось зеленоватым. На утро здесь были только трупы, их задушили газами. Погибло около десяти тысяч детей и женщин. Большинство сами покончили с собой, бросаясь в реку. Потом долго еще находили на берегах Миссисипи выброшенные рекой и разложившиеся трупы. На Востоке целые организации требовали от своих правительств беспощадной освободительной войны, немедленного выступления с оружием в защиту западных братьев. И без этого все уже было готово, казалось, вот-вот вспыхнет последняя в мире война. Гордое своей свободой, обновленное человечество в яростной схватке возьмет за горло последнего паразита, и семья народов вступит, наконец, на путь свободного прогресса. Но одно непредвиденное обстоятельство потушило готовый было уже возникнуть пожар и отложило на некоторое время последнюю, мертвую схватку. Конечно, это была лишь отсрочка.

Войне помешал мегуран. Это удивительное вещество, служившее источником всякой энергии, открыло теперь еще одну возможность. Открытие мегурана было один из таких технических факторов, который влечет за собой глубокие изменения и не оставляет незатронутой ни одной стороны жизни. Он был открыт давно, однако, в виду страшной дороговизны и трудности его добывания, имел ограниченное применение. Первое время были известны местонахождения мегурановых лав только в Исландии, у подошвы Геклы, и здесь скоро возник огромный промышленный центр, Геклополис. Здесь добывался мегуран. Кроме различных излучений, активность этого элемента выражалась еще в способности создавать (без заметной потери веса и активности) сильнейший электрический ток. Стоило поместить крупинку мегурановой соли между двумя полюсными электродами, чтобы появилась огромная разность потенциалов, и в цепи возник ток. Электрический мотор, питаемый не динамо-машиной, а мегурановой батареей, оказался лучшим и удобнейшим двигателем. Только трудность добычи этого элемента и ничтожность количества добываемого не позволяли сделать его единственным источником всякой энергии. Высказывались предположения, что в глубине земли должны находиться большие массы мегурановых пород. Нахождение их в изверженных лавах и полное отсутствие в минералах земной коры прямо указывало на это. В окрестностях Рейкиавика пробовали рыть шахту. На втором километре глубины пришлось, однако, бросить работы из-за невыносимой жары, и этой глубины удалось достигнуть лишь благодаря усовершенствованным охладительным приспособлениям. Сдвиги и катастрофы делали невозможным дальнейшее сверление. Рядом была сделана буровая скважина глубиною до трех километров, но также безрезультатно.

Запасы мегурановой лавы уже истощались, когда внезапные события открыли совсем неожиданные и огромные возможности. Скрытые подо льдами вулканы антарктического материка проснулись. Замечательно, что их деятельность охватила сразу весь материк, расплавляя льды и воздвигая высочайшие вершины на месте прежних равнин. Как после извержения Кракатоа, на всей Земле воздух приобрел чудную окраску, – солнце садилось в облаках всех цветов спектра. Больших катастроф не было, так как область извержений находилась вдали от населенных мест. Лишь южные побережья Америки, Австралии и некоторые острова были затоплены: извержение продолжалось более года, утихая постепенно.

Самым губительным последствием извержений было расстройство всех электрических явлений. Воздух стал проводником электричества. Оказалась немыслимой работа всех установок, применявших электрическую энергию. А это в то время равнялось почти уничтожению и гибели всей культуры. К счастью, это явление в такой сильной степени продолжалось не более года; так же быстро начав исчезать, как появилось. Но долго еще ощущались последствия этого несчастья. Когда области катастрофы стали доступны и были исследованы, оказалось, что миллиарды тонн изверженных лав сплошь состоят из мегурановых соединений, подобных исландским. Началась «мегурановая лихорадка». Только потому не вспыхнула война между Востоком и Западом, что этих сокровищ было слишком много и на чрезмерно большом пространстве они были разбросаны.

Несмотря на чрезвычайно тяжелые климатические условия, скоро южные приполярные области стали центром, средоточием мировой техники. Огромные массы расплавленных лав, охлаждаясь, сделали климат влажным и теплым, непрерывные ливни, падающие на горячую поверхность, образовали беспросветный туман. Лавы остывали медленно. Сильный жар не давал возможности к ним приблизиться. Люди брали с бою каждый квадратный метр поверхности. Часто новые подземные толчки губили смелых пионеров и разрушали с большими трудами возведенные сооружения. Это не уменьшало энергии, заставляло только быть осторожнее.

Проводимость воздуха в течение первого года после извержений объяснялась каким-то излучением мегурана, освобожденного на поверхности от больших давлений. Очевидно, за четырнадцать месяцев успел уже произойти распад, вызывавший это явление, и его активность перестала себя так проявлять. При извлечении мегурана из его соединений приходилось защищаться от излучений. Сильные батареи и вообще большие количества его требовали непроницаемого экрана. Таким изолятором оказался жидкий гелий, которым и наполнялись двойные стены помещений, где хранился мегуран. Рабочие же на мегурановых заводах носили одежду, покрытую, как кольчугой, вольфрамовыми пластинками.

Применение мегурана и его производных открыло большее число возможностей, чем в свое время нефть. Давно уже был известен способ ускорения его распада. Теперь, имея в руках неограниченное количество этого вещества, человек приобрел столь мощную механическую силу, что техника могла приступить к осуществлению бывших ранее фантастическими предположений. Проблема межпланетных путешествий стала теперь реальной возможностью. Смелая мечта Кибальчича, Циолковского и других о ракетном полете за пределы земной атмосферы перестала быть мечтой. Предприняты были большие работы. Нашлись, как и всегда, первые смельчаки, и… спустя несколько лет путешествия на ближайшую нашу соседку – Луну – стали делом, никого не удивлявшим. Мегуран и здесь открыл неисчерпаемые возможности. К моменту описанного экономического и политического кризиса приходили к концу грандиозные работы по «омоложению» Луны. На Луне была поднята температура и, главное, создана соответствующей плотности атмосфера. Описание подробностей выполнения этой космической задачи заняло бы слишком много места. Укажем поэтому лишь на то, что вскоре началась усиленная эмиграция с Земли на Луну. Интернациональная Trans-Planetique-Selen’s L-ted – Межпланетная Лунная Компания – начала массовую перевозку эмигрантов на обновленную планету. Меньшая сила веса при тех же технических качествах материалов открывала богатые возможности. Требовалась огромная масса всевозможных орудий и материалов, новых машин, приспособленных к малому весу, больших транспортных Raquett’s-Aeron, мегуранового оборудования и арматуры. Это дало неслыханный толчок промышленности: открылся новый рынок – Луна.

Это обстоятельство и заставило утихнуть вспыхнувшие, было, страсти и на некоторое время отложило неминуемую развязку. Лунная территория была признана интернациональной. Обе стороны пришли к соглашению относительно действующих там законов, но и это само по себе носило зародыши будущих осложнений. Никто не хотел уступать, и не решался силой осуществлять своих притязаний. Напряжение нашло себе выход в другом направлении, но дало на время вздохнуть и трудящимся Америки, так как работа в еще более расширенных производствах была, несмотря на все тяготы, заманчивее, чем пребывание в ужасных Ambular-Place. Техника, так же как и промышленность, получила небывалый толчок, но именно это обстоятельство еще туже затягивало узел классовых противоречий. Отложенная на некоторое время развязка обещала стать еще ужаснее по своим последствиям.

Капитал обладал более могучими и совершенными средствами истребления, чем армии трудящихся Востока. Иначе и не могло быть. При своей рабочей организации народы Евразии и Африки не могли столько тратить на вооружения, сколько тратили на это заокеанские хищники. То, что делалось в этом направлении, было вызвано лишь необходимостью самообороны. Это была печальная обязанность. Если бы не присутствие грозного врага, конечно, ни фунта не было бы истрачено на вооружения, но, скрепя сердце, приходилось подчиняться обстоятельствам, и ежегодно Рабочий Совет ассигновывал нужные для обороны миллиарды. Продолжалась история, начавшаяся на заре новых времен, когда еще Союз Советских Республик, несмотря на все отвращение к войнам и вооружениям, должен был иметь мощную Красную армию, держать ее на высоте современной военной техники и всегда быть наготове.

Вооружения, в корне подрывающие благосостояние масс, не могли иметь места в рабочих государствах. Слишком много было других насущных дел. В Америке милитаризм был естественным следствием государственного строя, в Великом Союзе – навязанной необходимостью. Все лицемерные конференции по «разоружению», десятки раз созывавшиеся Лигой Наций, кстати сказать, целиком перекочевавшей в Америку и превратившейся в «прачку капитала», как ее и называли, – все эти конференции кончались постановлениями, вызывавшими лишь злой смех у трудящихся Востока. Так, например, однажды, после более чем полугодовой работы конференция Штатов обеих Америк пришла к соглашению – не строить… дредноутов и разобрать старые, хотя давно уже морской флот в своем прежнем виде потерял всякое значение и вовсе вышел из употребления. Комиссия, конечно, молчала о коротких мегурановых лучах и новых газах, введенных в американской армии. После третьего такого же шулерского съезда Великий Союз отозвал своих представителей и официальной нотой заявил об отказе принимать участие в этой гнусной комедии. Это было тем естественнее, что, собственно, не было уже «наций», было только два человеческих общества – Союзные Республики и Американские Штаты. Те и другие представляли собой группы государств, спаянных общностью интересов и политическим строем. Таким образом, и сама Лига Наций была лишь пережитком. Вооружался капитал – должен был вооружаться и рабочий. Это было трагическое, но простое и ясное положение вещей, и не к лицу было Великому Союзу заниматься словесным онанизмом вместе с шулерствующими лакеями американских промышленных королей.

Положение американских рабочих становилось все хуже. Им, между прочим, была запрещена эмиграция на Луну. Стеснительный и позорный закон территориальности проводился все строже. Малейшее ослушание влекло за собой Electric-Finish – казнь электрическим током. Несмотря на возмущение, массы были бессильны. Прошли те времена, когда толпа, вышедшая с винтовками в руках на улицу, представляла грозную силу, заставлявшую трепетать притеснителей. Современная техника дала в руки отдельных лиц страшные силы, кошмарные средства истребления. Момент был упущен, и… миллиарды трудящихся задыхались от злобы, но ничего не могли поделать. Если же и решались на выступление, то кончалось тем же, что когда-то было в ЛитлРок. Рабочие Америки перестали довольствоваться своей судьбой, «собственным домиком» и табачной жвачкой. Они тяжко расплачивались за свое сытое безучастие к титанической борьбе Старого Света, где народы утверждали свою власть. Они боялись лишиться «собственного домика» и бутерброда с маргарином, но потеряли все человеческие права. И на горьком опыте лишний раз убедились, что страх вовремя пролить кровь и пожертвовать малым приводит в будущем к тяжким бедствиям, рабству. Такая ошибка искупается уже не каплями, а целыми океанами крови.

Колонизация Луны, креме непосредственного мощного влияния на промышленность и технику, разрешила на некоторое время и вопрос о перенаселении Земли. Хотя с открытием панита и не приходилось более заботиться о достаточной посевной площади, но все же требовались леса. Панит приготовлялся из древесины. Первое время не ощущалось в ней недостатка. Вскоре оказалось, что нельзя панитовые заводы питать исключительно деревом. Леса быстро уничтожались. Пришлось искать другие источники клетчатки. Эксплуатировались могучие травы степей Азии и Америки. В большом количестве шел с севера мох и даже торф. Для этого приходилось держать свободными громадные пространства земли, что с быстрым ростом населения делалось все стеснительнее. Заселение Луны дало естественный выход из создавшегося положения. Массы рабочих рук находили себе там применение. В Америке эмиграция на Луну была для рабочих воспрещена уже тогда, когда появилось опасение, что на производствах не останется ни одного человека. Вначале эмиграция была дозволена в надежде избавиться от наиболее недовольного и активного элемента. На деле же это вылилось в настоящее бегство.

Человечество жило в постоянном нервном напряжении. Это был период технической лихорадки, самым причудливым образом потрясавшей крайне запутанные политические и экономические отношения. Прибавилось еще одно обстоятельство, подобное тому, какое было после открытия Америки. На Луне оказалось в громадном количестве золото. Оно было несколько более темного цвета и весьма похоже на австралийское так называемое mustard’s Gold – горчичное золото. Золотые россыпи в некоторых местах представлялись как бы в виде целых брекчий из самородков.

На Земле началась биржевая паника. Валюта упала. Этот кризис одинаково захватил и Штаты Америки и Великий Союз. Пришлось опять прибегнуть к искусственному средству. Был запрещен ввоз на Землю золота с Луны, введен строжайший таможенный досмотр транспланетных ракет-аэронов. Ясно, что это было не решением задачи, а лишь отсрочкой. Была и другая опасность (помимо Selen’s Gold – лунного золота) – со стороны химии, к тому времени умевшей превращать большинство металлов. Металлической ценностью посменно являлись тантал, иридий, платина, теллур. Но это были условные ценности. Опять пришли к тому же мегурану. Денежной единицей стал миллиграмм бромистого мегурана, по цене равнявшийся одному фунту стерлингов, конечно, по курсу своего времени. Все эти события при неулаженном классовом вопросе еще более осложняли задачу культуры и предопределяли грозный исход.

Глава вторая

Вскоре после первого посещения Луны были пущены ракетные аэроны на Марс. Жители Бирмингама могли присутствовать при интересном зрелище. За городом, сияя на солнце, стояло девять блестящих башен, вышиною в сто метров каждая. Это были специально построенные ракет-аэроны для полета на Марс. Они были сделаны из панцирной вольфрамовой стали и очень походили на орудийные снаряды, особенно благодаря своим красным медным кольцам.

Карст и Гета присутствовали при отлете. Гета несколько лет жила в Бирмингаме и работала над излучениями мозга Карст только сегодня прилетел из Москвы. Желание взглянуть на отправление первых ракет-аэронов на Марс привело и их на большую Ракетную площадь.

Громадное скопление народа, живописно и пестро одетого, напоминало старинные карнавалы.

Яркий, солнечный день. По земле постоянно проносятся резкие тени от реющих в воздухе масс летательных машин. Обыкновенных аэронов уже нет. Это все круглые диски, напоминающие прежний «Хиль».

Бессмертные стоят в стороне. Они одеты в просторные одежды. Головы их обмотаны легкими газовыми шарфами. Гета полной грудью вдохнула свежий, ароматный воздух и улыбнулась.

– Какой это исключительный случай, что мы видим все это! Я до сих пор не могу привыкнуть к своему состоянию. Мне кажется, что все это сон, и я проснусь в своей комнате на Балтийской станции. Бедная Лина…

– Да, это обстоятельство непредвиденное. Ты знаешь, этой осенью будет ровно полтораста лет со дня нашего отлета,

– Сто пятьдесят лет? А я не заметила, как прошло это время. Все работа, работа – и все-таки времени не хватает.

– Как дела у Курганова? Я с ним несколько дней не мог поговорить.

– Я вчера вечером вызывала его, но говорил со мной Биррус. Курганов улетел в Калькутту. Ты когда думаешь побывать в Годавери?

– Я хочу на зиму переселиться туда совсем. Здесь нам нечего больше делать.

– Да, это будет самое лучшее. Я думаю, и Лилэнд зря сидит в Берлине. Если мы будем держаться все вместе, то скорее чего-нибудь достигнем.

– Что же у Курганова?

– Биррус говорит, что есть кое-что интересное, но, знаешь, в хоккок не обо всем можно говорить. Это очень затрудняет, потому что…

– Смотри!

Одна из башен-снарядов слегка закачалась. Затем донесся громкий, ревущий гул, похожий на заводской гудок, только гораздо ниже тоном и громче. Медленно поворачиваясь вокруг оси и выбрасывая из нижнего конца мощные струи розового дыма, который сразу же таял в воздухе, снаряд отделился от земли и на мгновение повис вертикально, все ускоряя вращение. Его дно было уже на высоте метров ста. Но внизу, казалось, смерч рвал и крутил песок, пыль и даже небольшие камни. Аэроны разлетелись в разные стороны. Толпа притихла, охватывая Ракетную площадь, как муравьи упавший на муравейник лист. Закачались и остальные башни. Солнце нестерпимо сияло на их полированных панцирях. Они разом рванулись кверху с длительным, протяжным воем, похожим на вой тысячи сирен. Вой, казалось, пронизывал насквозь весь организм. Снаряды быстро уносились кверху, и рев постепенно стихал. Но даже после того, как снаряды совершенно растворились в голубом небе, некоторое время еще слышен был далекий, глухой стон.

– Я хотела бы полететь с ними. Как это безумно смело и красиво! Что с ними будет?

Карст молчал, глядя своими большими глазами неподвижно вверх. Он давно привык к технической мощи человека, но этот отлет поразил и потряс ею.

«Человек слишком силен, – думал он, – он не дорос еще нравственно и психически до такой чудовищной силы. Все это похоже на ребенка, который со спичками в руках пошел бы играть в пороховой погреб».

Он вспомнил, как недавно опыты над разрушением атома, производившиеся в Японии, чуть не привели к мировой катастрофе. Искусственно вызванный распад материи, как пламя, передался соседним частицам К счастью, скорость распространения такого атомного взрыва невелика. Удалось потушить этот своеобразный пожар, охватив Ян-Се-Кайские лаборатории мегурановыми батареями и создав кругом мощное магнитное поле. Но не эта сторона дела заставила Карста задуматься. Что будет, когда всю эту технику человек направит на взаимное истребление? Он понимал, что борьба неминуема. Необходимо будет принести жертвы. И только тогда начнется новая эра счастливого и свободного развития человеческого общества. Так же, как Курганов, он невольно переносил мысли на себя самого и на остальных бессмертных. Какую роль и какое положение они займут в предстоящей борьбе? Их состояние и тайна, которой они владеют, налагают на них громадную ответственность. Они должны с величайшей осмотрительностью взвесить все условия, когда придет время. Полтораста лет! И ни на волос не приблизилось решение задачи. Да и разрешима ли она вообще?

По дороге в город Гета рассказывала о своей работе. Ей удалось добиться очень интересных результатов. Она установила качественное различие излучений у самцов и самок. Ее опыты поражали остроумием своих методов и тщательностью выполнения.

Карст молчал, слушал рассеянно. Он силился разгадать, какова будет развязка.

– Представь себе, Гета, – сказал наконец он, – что нам еще очень долго не удастся найти более дешевого способа делать человека бессмертным, или что это вообще иначе недостижимо, как при помощи нашей пересадки.

– Не думаю. Мне кажется, это вопрос времени. А оно нас не стесняет.

– Времени? Разве… Америка тоже подождет?

Гета ничего не ответила, потому что в это время их аэрон опустился на крышу дома, где она жила. Здесь был сад. Громадные благоухающие цветы, творения искусства, окружали густым газоном беседку.

– Сядем. Эта беседка похожа на ту, что была в старом парке. Тот же мавританский стиль.

Гета, сощурясь, окинула взглядом беседку, потом оглянулась. Никого не было. Она размотала и сняла с головы совсем скрывавший ее лицо синий газовый шарф. Карст больше сорока лет не видал ее так близко. Правда, он разговаривал с ней и видел ее постоянно через хоккок, но это было далеко не реальное восприятие. «Неужели это она, та самая Гета?» – думал он, всматриваясь в ее маленькое лицо и огромный лоб, переходящий в большой, круглый череп. На голове не было ни волосинки. Солнце отражалось на блестящей поверхности гладкой кожи. Благодаря ничтожно малой величине нижней челюсти, лицо казалось заостренным и почти младенческим. Только глаза, серьезные и спокойные, сообщали строгий и мудрый вид. Столетия умственной работы придали взору непередаваемое выражение. Во всем облике не было и признака старости.

– Что ты сказал про Америку?

– Ты говорила, что мы располагаем временем для наших исследований. Но ты упустила из виду политические перспективы. Война неизбежна, и если колонизация Луны на некоторое время ослабила кризис, то это не означает, что вопрос улажен. Наоборот, тем страшнее будет развязка.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Если победит капитал, то нам уже нельзя будет выступать с нашим открытием.

– Да, конечно. Бессмертие тогда станет исключительно достоянием высшего класса. Можно себе представить, к чему бы это привело.

Гета поежилась.

– Надо повидаться с Кургановым. Он, вероятно, имеет на этот счет определенное мнение. Полтораста лет тому назад он уже предвидел эту опасность. И как хорошо, что он с нами.

– Вернее, мы ним. Между прочим, тебе никогда наш поступок с Ай не казался ужасным, безнравственным?

– Нет, но я часто думаю, что если бы мы не были тогда бессмертны, то не поступили бы так. С обычной, человеческой, точки зрения это должно казаться страшным. Я вообще думаю, поскольку могу представить свое прежнее состояние, что пересадка повлияла не только на сферу половую, но и на многие другие стороны психической деятельности. Можно даже думать, что область половых эмоций тесно связана со многим представлениями нравственно-этического характера. Но они не выпали, только изменились качественно и, мне кажется, не в худшую сторону. Наш поступок с Ай и Кургановым мне представляется только логичным. Было бы чудовищно, если бы мы в угоду слепой случайности пожертвовали Кургановым.

Послышались чьи-то легкие шаги. Прежде чем бессмертные успели схватить свои шарфы, на площадку перед беседкой выбежал из боковой аллейки мальчик лет семи. Он выскочил так быстро, что чуть не упал на крутом повороте и с разбегу остановился у самой скамейки, где сидели бессмертные. С секунду он смотрел на громадные головы и странные лица Карста и Геты. Потом вскрикнул и с громким плачем бросился бежать прямо по газону меж кустарниками штамбовых роз, исчезнув так же быстро, как появился.

– Да, наша психика, – сказал, наконец, Карст, – резко отличается от психики смертных. Теперь мне часто непонятны многие поступки и действия смертных. Мне их этика и мораль кажутся примитивными и слишком подчиненными полу. Ты права, что половое состояние сильно влияет на все стороны психической деятельности. Почти вся область эмоций подчинена полу; особенно это заметно в области искусств. Ты слыхала композиции Бирруса? Это – странная музыка. Я дохожу почти до потери сознания, когда ее слушаю. Но она совсем не похожа на музыку смертных. Они ее не понимают. У них музыка почти всегда в основе – любовная песня, уже недоступная нашему чувственному восприятию. Это небольшое расхождение. Но обширны и другие области, где мы никогда не сможем сговориться со смертными. Наш мозг слишком сильно изменился. Вернее говоря, мы понимаем их отчасти и можем себе представить их состояние потому, что сами когда-то были смертны, но им наша психика в большей мере недоступна.

– Я, пожалуй, раньше не сказала бы, что мы в полной мере их понимаем, но теперь многие их представления становятся мне все более чужды. Это и заставляет меня иногда задумываться над будущим. Имеем ли мы право так резко вмешаться в жизнь смертных, если нам будут непонятны многие их чувства и побуждения? И как они встретят наши действия, которые им будут, возможно, тоже непонятны? Найдем ли мы общий язык?

– Нет, здесь дело обстоит иначе. Наша цель – сделать все человечество бессмертным. Но, став бессмертными, люди поймут нас.

Гета встала.

– Пойдем пить кофе.

– Я сейчас не хочу, ты иди, а я посижу еще здесь.

Плотно закутав голову своим шарфом, Гета направилась к башенке лифта, когда Карст окликнул се, догоняя.

– Я хотел тебе сказать, Гета, будь осторожна. Помни – наше бессмертие лишь относительное, берегись несчастного случая. Вот ты садишься в лифт, а помнишь случай с Лилэнд?

– Да, Карст, я знаю это. Нельзя же лечь в коробку и обложиться ватой. Я часто подвергаюсь опасности. Вот еще вчера был у нас в лаборатории взрыв. И только случайно я в то время на минуту вышла из комнаты. Трое погибло. Что ж делать, приходится.

Карст махнул рукой и пошел обратно к беседке. Он хорошо знал, что Гета права, сам не раз бывал в опасных для жизни положениях и даже удивлялся, как они все пятеро прожили уже полтораста лет и ни один из них не погиб. Смерть подстерегала на каждом шагу. Та техника, которой, человек окружил себя, часто обращалась против него самого. Постоянно случались катастрофы. Как всегда, во всем нужен был горький опыт, чтобы чему-нибудь научиться.

«Потому, вероятно, мы все уцелели за эти полтора столетия, что очень боимся смерти. Мы все время думаем о ней».

Карст попробовал вообразить себя смертным. Каких-нибудь несколько десятков лет, а там – старость и неминуемая смерть… Нет, это слишком ужасно. Как они живут и забывают об этом?

В саду было тихо. С трудом верилось Карсту, что он находится на крыше двадцатиэтажного дома. На солнцепеке порхали бабочки. Цветы были самых причудливых очертаний и окраски. Особенно поражала их величина. Розы, голубые и желтые, достигали почти полуметра в поперечнике. Некоторые из них пахли гиацинтом и ландышем.

Над садом показался небольшой аэрон испустился на посадочную площадку в другом конце крыши. Через минуту на аллее показался высокий, полный старик. Он, видимо, тоже направлялся к беседке, и Карст поспешил закутать себе голову.

– Я вам не помешаю? – спросил он, подходя к скамейке, – жарко! – Он был толст, пыхтел. Пот ручьями стекал по его лицу.

– Пожалуйста.

Карст подвинулся. Старик сел и, отдуваясь, стал вытирать платком лицо и шею.

– Ну и жара! Наверху еще ничего, а здесь вовсе дышать нечем. Уф-ф! – Он взглянул на закутанную шарфом голову Карста. – И не жарко вам в таком уборе?

– Нет, ничего.

– Кхе… кхе, да, а вот я мученик, знаете. Полнота, ничего не поделаешь. Врачи советуют больше ходить. Да где уж! Сердце слабое. Одышка… Ну, как вы думаете, вернутся они или нет?

– Ракет-аэроны? Трудно сказать. Особенную опасность представляют крупные астероиды, да и небольшие куски материи…

– Да? Вы говорите, опасно? Удивительные люди. Я не могу понять, как они решаются на это! Лететь в межпланетное пространство почти без надежды вернуться… Я на это не был бы способен. Удивляюсь!

– Чего же бы вы боялись?

– Как чего? Ведь погибнуть можно. Ведь это почти верная смерть…

– Погибнуть? Что ж, я думаю, вы и здесь от этого не застрахованы…

Старик сердито взглянул на Карста и замолчал.

«Француз, вероятно», – подумал Карст, всматриваясь в его подвижное лицо.

– А разве, – продолжал Карст, – живя у себя дома, вы не кончите той же верной смертью.

– Ну, что вы говорите! Разве можно сравнивать? Это, можно сказать, закон природы, неизбежность. Вы мне еще посоветуете вниз головой с крыши броситься. Все равно, мол! Разве это одно и то же?

– Я не вижу большой разницы. Может быть, вы объясните мне?..

Старик взволновался больше, чем можно было ожидать. Он встал и прошелся взад и вперед перед скамейкой.

– Как я должен понимать ваши слова? – сказал он, останавливаясь перед закрытым шарфом лицом Карста, – как намек на мою старость? Сударь, вы ошибаетесь, если думаете, что в старости уменьшается интерес к жизни. Да-с, я теперь больше берегусь, чем раньше. И я буду счастлив прожить каждый лишний час. Совершенно лишнее наводить разговор на такую тему!

– Я и не наводил. Вы сами начали.

– Да, сударь, бросим об этом. Вот, поживите с мое, тогда и рассуждайте, что лучше, что хуже. Небось, и сами когда-нибудь тоже того-с… хе-хе-хе!

Старик с довольным видом потер руки:

– Меня внучка уже ищет, наверно. Всего лучшего. А вам стыдно, молодой человек, смеяться над стариком, стыдно. Впрочем, я не сержусь. Всего лучшего.

– Молодой человек? А сколько, по-вашему, мне лет?

Старик остановился.

– Вам? Ну, что же, лет тридцать, не больше.

– Вы немного ошиблись. Мне ровно сто восемьдесят два года.

Толстяк выпучил глаза. Потом лицо его расплылось в улыбку. Он опять нахмурил брови и покачал головой.

– И вовсе не остроумно. Что же вы, смеетесь надо мной, что ли? Уф-ф! Ну и жара! Чем дальше, тем хуже. Будь она проклята! А вам нехорошо, молодой человек, да. Ну, до свидания, хе-хе-хе!..

Удаляясь, он несколько раз обернулся и, делая страшное лицо, грозил пальцем.

– Стыдно, молодой человек!

Глава третья

Тропическая ночь. Влажный, горячий воздух насыщен пряными ароматами, как бывает в колониальных лавках. Беспросветный мрак окутал землю. Окна открыты настежь, но в комнате душно, как в бане. Курганов сидит в комнате один у стола и негромко с кем-то разговаривает. Голову покрывает нечто вроде противогазовой маски. Это – хоккок.

– Покажите мне вашу шею… Так. Скажите, вы не замечаете некоторой припухлости зобной железы?… Справа?.. У меня тоже, но слева… Да, да, и у Бирруса. Вы от себя переговорите с Карстом и Гетой… Световая 8, звуковая А-30… Да, они переменили. Завтра исследуйте зобные железы ваших привитых свинок и сообщите мне… Да… да… Разве? Ну, это, впрочем, понятно. Вашему старшему кролику сколько?.. Так… приготовьте сыворотку. У меня досадное несчастие. Столетнего кролика вчера унес орел… Да, придется. Теперь подробно передайте анализ крови… да, и вашей.

В этот самый момент в Берлине Лилэнд сидит тоже с хоккоком на лице. Она дает отчет за неделю работы. Последнее время Курганов настойчиво торопил, и она едва успевала справляться с заданиями. Так же подгонял он Карста и Гету. Работа между ними была строго распределена, но руководил всем Курганов.

Среди этой маленькой группы сверхлюдей царила строгая дисциплина. Все были спаяны волей и авторитетом Курганова.

Кончив разговор с Лилэнд, Курганов долго сидел в маленькой лаборатории и работал. Биррус спал. В окна, затянутые тонкой сеткой, то и дело ударялись крупные ночные бабочки, привлеченные светом.

Последнее время некоторая надежда забрезжила на трудном пути бессмертных. Они занимались анализами крови своей и привитых животных. Курганов старался установить, не существует ли у бессмертных людей и животных в крови какого-либо иммунизирующего начала, которое, если его привить смертному, сообщило бы «невосприимчивость» к старости. Возможно, за это столетие жизни их организм начал вырабатывать что-либо вроде антитоксина смерти. Бесчисленные опыты были произведены в этом направлении. Приготовляли сыворотки крови, делали препараты всевозможных желез, но до сих пор не получили сколько-нибудь значительного результата. В своих лабораториях бессмертные держали много животных. Большинство из них было «обессмерчено». И до сих пор ни разу не удалось обессмертить, не лишив жизни другое существо. Особенно соблазняли пересадки бэтной доли между животным и человеком. Во всевозможных комбинациях делали пересадки между животными разных видов, но безрезультатно. Ясно было, что и пересадка от животного к человеку тем более будет безуспешной.

Прошло уже два столетия жизни бессмертных, когда Курганов заметил, что у него слегка затвердела и с левой стороны увеличилась зобная железа. Никаких болезненных явлений не было. Просто появился маленький желвачок. Курганов на это и не обратил бы внимания, если бы не случилось того же самого с Биррусом. Однажды за работой Курганов заметил, что тот постоянно подносит руку к шее и щупает горло.

– Что ты делаешь?

– Железа немного припухла. Не знаю отчего. И не болит. Так, пустяки.

– Дай сюда руку. Вот здесь…

Курганов взял руку Бирруса и прикоснулся его пальцами к своей шее.

– Ну, что?

– Странно. То же самое. Давно это?

– Я заметил с месяц назад.

– А я только сегодня.

Помолчали. Курганов медленно опустился в кресло и задумался. Им обоим пришла в голову одна и та же мысль.

– Надо узнать как у остальных, – заметил Биррус.

На другой день было известно, что почти у всех бессмертных происходит то же самое. Только у Геты не было этого. Бессмертные лихорадочно принялись за работу. Были исследованы все бессмертные животные, но только у одного из кроликов-самцов в лаборатории Геты оказалось такое же изменение желез. Это было самое старое животное. Ему было около 120 лет. Курганов велел привезти его к себе в Годавери и вызвал всех бессмертных.

Последний раз они собирались все вместе лет шестьдесят назад у Карста в Москве. Курганову приходилось время от времени улетать на несколько лет из своего излюбленного уголка в Годавери, потому что многие помнили его от рождения, многие при нем выросли и состарились. А он все был такой же. Он избегал показывать людям свое лицо. И делал это только в сумерках, как и остальные бессмертные, закрывая голову просторным шарфом. В те времена это был обыкновенный головной убор лиц обоего пола. Но приходилось избегать любопытных и даже прятаться, так как за последние пятьдесят лет наружность бессмертных еще сильнее изменилась. Головы стали больше, лица меньше и они еще менее походили на людей. Прожив лет десять где-нибудь в другом городе, Курганов опять появлялся на прежнем месте. И никто его не узнавал. Многие успевали за это время поумирать, разъехались, теперь жили те, кто раньше были детьми. Биррус жил неотлучно с Кургановым, но тоже иногда исчезал и возвращался, изменив костюм и, по возможности, наружность.

Теперь опять собрались все пятеро. Немой старик-индус, прислуживавший Курганову, целыми часами со спокойным любопытством смотрел, лежа на циновке, как по вечерам разговаривают эти странные люди. На него не обращали внимания. Индус не очень удивлялся их странному виду. Он думал, что там, за морем, есть такая страна, где живут такие большеголовые. Они для него были просто иностранцы. Мало ли каких людей нет на свете!

Бессмертные работали. Целый год у них ушел на подготовительные работы и исследования. Они сами у себя делали вытяжки из зобных желез. Каждый день приносил все новые плоды. Один из кроликов, которому были сделаны вливания сложных препаратов сыворотки и вытяжек от бессмертного самчика, привезенного Гетой, был вскрыт. Бессмертные увидели ту же картину, какую они много раз наблюдали, вскрывая и исследуя бессмертных животных. Казалось, они подошли вплотную к решению своей громадной задачи, и нужен был последний опыт над человеком. Курганов лечил старика-индуса от ревматизма. На нем и решено было испробовать действие человеческой сыворотки. Карст предложил сделать ему прививку так, чтобы тот не знал ее назначения, а думал, что это в порядке лечения его от ревматизма. К тому же нельзя было ожидать никаких скверных последствий. Ничто не говорило за это, даже если бы этот опыт и постигла неудача.

Сыворотка была приготовлена из крови Лилэнд. Неизвестна была доза, приходилось идти ощупью. Ничего не подозревавшему старику сделали одну за другой две прививки, каждый раз увеличивая дозу. Надо было ждать. Как и двести лет назад, в ожидании прибытия Курганова из Берлина, так и теперь, всякая работа была брошена. Бессмертные поставили на карту крупную ставку. Вопрос могло решить только время.

Прививки вызвали у старика бурную реакцию. Температура поднялась до сорока. Появилось слюнотечение. Он совсем слег, мычал, никого не узнавая, и несколько раз впадал в полное забытье. Нервные тики беспрестанно подергивали его лицо. Через неделю после второй прививки на всем теле появилась желтая сыпь. За ним тщательно ухаживали, но не лечили. По-видимому, это была нормальная реакция организма на введенное в его кровь вещество. Постепенно болезненные явления стали проходить. Старик поправлялся. С величайшей внимательностью бессмертные исследовали его. Пока никаких изменений не обнаруживалось. Ах, с каким напряжением и тревогой приходилось ждать! Казалось, что месяцы тянутся дольше, чем целые столетия жизни перед тем.

Случилось то, чего никто не ожидал. К концу первого года у старика, к тому времени совсем поправившегося и, кстати, переставшего хворать своим ревматизмом, появились несомненные признаки начинающихся глубоких изменений организма. Это были ужасные признаки, совсем не те, каких ожидали бессмертные. Индус быстро превращался в кретина. Еще через полгода он превратился почти в обезьяну. Он не покидал своей циновки, лежал и целыми днями пожирал панитовые галеты. И, несмотря на это, быстро худел. Он превратился в скелет, обтянутый кожей, но с огромным животом. За счет всего организма развился сильный жевательный аппарат и колоссальный живот. Нижняя челюсть выдалась вперед. Подбородок закруглился. Все эти изменения совершились всего в несколько месяцев. Он стал напоминать гориллу. Однажды утром его нашли мертвым. В руках и во рту у него были остатки недоеденного сдобного кекса.

Было непонятно, почему подобная же прививка на кролике была успешной, а на человеке привела к столь ужасным и неожиданным результатам.

– Мы создаем жизнь, – сказал Курганов, взглянув на безобразный труп старика, – но кругом нас пока еще только трупы.

Неудача со стариком была тяжелым ударом для бессмертных. Неужели начинать все сначала почти без всякой надежды на успех? Или объявить миру открытие в том виде, как оно есть? Никто не смел заикнуться об этом. С тревогой и надеждой все ждали, что будет делать Курганов. Он был спокоен. Только брови его сдвинулись еще больше. Взгляд стал еще пристальнее, еще тяжелее. Смерть индуса никому из окружающих не показалась подозрительной. Все знали, что он давно болеет. За трупом явились родственники умершего. Курганов попросил позволения вскрыть труп.

Если бы кто-нибудь мог зайти в этот вечер в домик Курганова, он бы увидел интересное зрелище. Кругом стола, над высохшим, почти черным трупом не то человека, не то обезьяны стояли, наклонившись, пять странных существ. Их громадные, блестящие головы плавно покачивались. Они не торопились и не делали ни одного лишнего движения. Случайный посетитель увидел бы миниатюрные лица и был бы поражен их утонченной, но непонятной красотой. Эти существа говорили мало. Они понимали каждый жест и каждое движение того, кто ниже всех наклонился над трупом. Очевидно, они чем-то были очень недовольны. Делавший вскрытие решительно выпрямился, отрицательно покачав головой. Снимая резиновые перчатки, что-то сказал звенящим голосом, похожим на звук цимбал, после чего другой с серьезным лицом слегка махнул рукой и принялся зашивать труп.

Глава четвертая

– Пятый Город!

– Москва! Поставьте световую на W-B-17. Почему вас не видно? Я говорю сем-над-цать! Ну вот, здравствуйте, Магон. Мне крайне нужно, чтобы вы сегодня прибыли сюда. Есть нечто из ряду вон выходящее.

– В чем же дело?

– Увидите сами, когда прилетите. Но ваше присутствие, как члена Совета, необходимо.

– Хорошо, я буду в восемь вечера.

– Прекрасно!

Директор московской зоотехнической станции снял с головы хоккок и бросил его на стол. Нервно пройдясь несколько раз по комнате, он в десятый раз спустился по винтовой лестнице вниз и прошел в небольшую, слабо освещенную комнату. Несколько фигур в белых халатах окружали кровать с лежащим на ней человеком, который не то спал, не то был мертв. Один из сидящих держал в руках тонкую иглу, прикрепленную к спускавшемуся с потолка проводу; он изредка прикасался ею к груди лежащего. Кругом поблескивали никель и стекло всевозможных аппаратов.

– Ну, что?

– Будет жив. По крайней мере, сейчас не умрет. Но возможно, что сотрясение мозга…

– Рвоты не было?

– Нет.

– Никого сюда не впускайте.

За дверьми был слышен гул голосов. Целая толпа из всех отделении собралась в прилегающем к этой комнате зале в надежде взглянуть на пострадавшего. О нем передавали удивительные вещи. Директор вышел в зал. При его появлении моментально стихли разговоры и шум. Все придвинулись ближе и с напряжением ждали, что он скажет.

– Я вас прошу не волноваться и приступить к работе. Что? Да, это любопытный случай уродства. Пока его жизнь в опасности. Мы должны думать только о его спасении. Все остальное после. Да, да… – Директор опять ушел к себе наверх и стал шагать из угла в угол. – Магон будет здесь через час.

Уродство? Да, если это уродство, то во всяком случае очень удивительное. Почему вид этого урода вызывает в нем смутное беспокойство, переходящее даже в тревогу? Эта странная красота, красота… урода, эта совершеннейшая утонченность и отделка черт лица! Громадный лоб и голова, – откуда это? Кто этот человек, так мало на человека похожий? Через каждые пять минут директор спускается вниз. Там все без перемен. У кровати собрались лучшие силы медицинской и биологической науки. Они разговаривают вполголоса и напряженно всматриваются в бледное лицо лежащего. Но в их лицах нет строгой и уверенной научной пытливости. Эти люди, всю жизнь посвятившие науке, с нетерпением ждут, но в то же время боятся момента, когда очнется лежащий. Они даже избегают смотреть друг другу в глаза.

Магон прилетел в половине восьмого.

– Это случилось так, – говорил шепотом директор, спустившись вместе с ним вниз, – часа два назад в пятнадцатом номере взорвался пиктоловый компрессор…

– Опять?

– Да, опять. Там никого не было, но от взрыва в нижнем этаже, – это как раз было над угловой камерой, – с потолка обсыпались мраморные плитки.

– Ну да, понятно. Череп цел?

– Цел, только сотрясение…

– Кто он, откуда?

– Его зовут Карст, Амедей Карст, – отозвался один из присутствующих, – он появился здесь всего несколько дней тому назад и занялся самостоятельной работой. Никто не видел его лица. Как прилетел в темных очках и с шарфом на голове, так и не показывался иначе.

– Он работал в вашем отделении?

– Да. Он привез с собой животных. И все время что-то делал с ними. Нам неизвестно… Конечно, его никто не расспрашивал.

– Прибавьте свету.

Комната озарилась мягким голубым светом. Все тесно сдвинулись и обступили кровать. Невозмутимый и спокойный лежал между ними человек с большой головой. Его лицо хранило выражение важной мудрости. Бессознательно ощущалось всеми, что это существо высшего порядка. Это чувство было похоже на желание снять шапку и поклониться.

Молчание длилось минут пять.

– Пойдем, – сказал наконец Магон, – установите возле него дежурство. Как только очнется, дайте нам знать. Да, и никого лишнего не впускайте.

Пригласив с собой троих из профессоров, окружавших кровать пострадавшего, они пошли наверх в кабинет директора. Голубой дым сигар поплыл воздухе.

– Вы его исследовали? – спросил, наконец, Магон.

– Да, – задумчиво ответил профессор анатомии, маленький, горбатый старичок, – мы воспользовались его беспомощным состоянием и подробно его осмотрели, исследовали и даже сфотографировали. Я бы сказал, что нет такой точки его организма, которая бы не отличалась весьма резко от нормальной. Объем его мозга колоссален и вообще строение черепа… Но особенно поразительна атрофия половых органов.

– Однако, при всем том, – заметил другой, – это никак нельзя назвать уродством. Это нечто совсем другое.

– Мне кажется, что если бы нам было предложено, на основании всех данных нашей науки, воссоздать вид человека, каким он должен стать с течением времени, мы неминуемо бы пришли к тому, что видели сейчас внизу. Только отсутствие пола меня удивляет.

– Он очень, видимо, хрупок. Удар по голове был сравнительно слаб, но уже два часа он без сознания.

– Да. И это в соответствии со всей его организацией. Очевидно, все эти уклонения врожденны. Я думаю, что этот исключительный случай можно рассматривать как явление, прямо противоположное атавизму. В случаях атавизма организм дает картину возврата к старому. В данном же случае природа забежала вперед. Это, по моему мнению, человек будущего.

Старичок помолчал.

– Если это так, то должны перевернуться вверх дном все наши представления о самом процессе эволюции органической материи. Прежняя философия и воззрения на явления жизни здесь совершенно неприложимы.

– Да, – вставил директор, – тогда пришлось бы допустить, что протоплазма с самого момента своего возникновения уже содержит в себе зачатки всех будущих форм. Таким образом, ход эволюции предопределен заранее, но… это противоречит очень многому. В то же время…

– А гениальность? – перебил его Магон, – разве это не скачок вперед? Разве гении всех времен принадлежали своей эпохе? Они морфологически и психически были людьми грядущих поколений. Массы научались их понимать через десятки и даже сотни лет после их смерти.

Анатом покачал головой.

– Нет, этого нельзя сравнивать. Конечно, в зависимости от условий, некоторые единицы опережают своих современников, но это скорее отставание массы, а не ускорение развития этих единиц. Все зависит от условий. Сейчас, например, господствующий класс Америки не потому обладает большими знаниями и могуществом по сравнению с рабочим классом, что он гениален, но потому, что массам умышленно дается ограниченное образование. Если можно себе представить, что благоприятные условия наследственности, среды и многих неизвестных нам обстоятельств производят гения, то такое объяснение недопустимо в случае с нашим больным. Глубокие анатомические уклонения и притом исключительно в одном направлении, как бы по определенному плану…

– Почему же? Во время его утробной жизни могли быть какие-нибудь нарушения роста, питания, построения тканей, которые и вызвали такое необыкновенное уродство. Родившийся оказался жизнеспособным, и мы видим «человека будущего», как вы его называете.

– Слишком определенны и законченны эти аномалии. Но пока еще рано делать выводы. Подождем.

В молчании расходились из кабинета. Как только надо будет, директор их всех вызовет сюда. Оставшись одни, Магон и директор больше не говорили об этом странном уроде. Не раздеваясь, они устроились на ночь на диванах и молча курили. Они сами не заметили, как заснули. Был уже второй час ночи, когда Магону сквозь сон показалось, что делается что-то ужасное; не то пожар, не то наводнение, его кто-то хватает… Он открыл глаза и сразу сел на диване. Перед ним стоял его помощник.

– Идите. Он открыл глаза и просит пить.

Через минуту все были внизу. Человек с громадной головой спокойно переводил глаза с одного на другого. Его взгляд был пристален и тяжел. Тот, на кого он смотрел, чувствовал неловкость, спутывавшую все тело, и невольно опускал глаза. Очевидно, заметив это, лежавший перевел взгляд на потолок и слегка прищурился.

– Что со мной произошло?

– Над вами взорвался пиктол, и с потолка обсыпались плитки, но череп дел и даже…

– Цел?

– Да. Ни одной трещины. Даже на коже нет ссадины. Очевидно, просто сотрясение. Как вы себя чувствуете?

– Ничего. Дайте пить.

Ему принесли воды. Карст с беспокойством думал, как он выпутается из этой истории. Теперь они его не оставят в покое.

– Кто меня видел? – прямо спросил он.

Магон и директор значительно переглянулись.

– Никто, кроме здесь присутствующих. Вас принесли из вашей камеры в шарфе и темных очках.

– А кому известно?

– Пока еще никому, кроме нас. Мы воздержались от огласки, но некоторые слухи все же проникли…

Карст бросил на директора взгляд, заставивший того съежиться.

– Я вам отвечу на те вопросы, которые вы, конечно, собираетесь мне задать, но требую пока полной тайны. Я не хочу, чтобы меня трепали по экранам и втискивали в хоккок. Я удовлетворю любопытство, но только ваше. А теперь оставьте меня до утра. Я слаб и хочу спать.

Оставшись один, Карст тщательно обдумал свое положение. Несомненно, за ним установлен надзор. Надо во что бы то ни стало избежать огласки. Сейчас пока, очевидно, его видели только эти люди, но если…

Карст попробовал сесть, но сейчас же откинулся снова на подушки. Голова кружилась и тупой болью ныло темя.

«Как все это глупо вышло! – думал он, поворачиваясь на бок и чувствуя, что сон действительно его одолевает. Надо поговорить с Кургановым».

– Принесите мне хоккок, – попросил Карст утром у явившегося к нему старичка-анатома.

В соседней комнате собрались уже все, кого он видел ночью. Поставив хоккок на условную волну, он вызвал Курганова. Он мог не стесняться присутствием посторонних. Немного они могли понять из того, что он говорил.

– Курганов? Со мной случилось маленькое несчастье. Что? Да, небольшой взрыв, и немного стукнуло по голове. Нет, пустяки, через несколько дней, вероятно, буду на ногах. Да, я окружен прекрасным уходом. За мной смотрят лучшие врачи станции. Ну да, конечно, еще бы…

Карст умолк и некоторое время слушал, иногда односложно отвечая.

– Хорошо, я думаю, что мне это удастся. Во всяком случае очень не беспокойся о дальнейшем.

Он отложил в сторону хоккок и обратился к анатому:

– Принесите мне мои очки.

Вся одежда Карста находилась тут же в комнате. Старичок-анатом порылся в углу и робко подошел к Карсту с очками. Наедине со своим диковинным пациентом ему было совсем неловко. Он почувствовал большое облегчение, когда темные стекла очков скрыли от него волнующий, загадочный взор. Он оживился и стал смелее.

– Может быть, вы хотите чего-нибудь покушать или выпить?

Карст молча кивнул головой. Профессор вышел и сейчас же вернулся с подносом, уставленным кушаньями. Очевидно, все было заранее приготовлено к моменту его пробуждения. Карст поел немного. Хотя голова болела меньше, он чувствовал сильную слабость и понимал, что придется некоторое время оставаться в постели. Ему хотелось поскорее отделаться от неизбежных расспросов и, хотя вполне научного, но от того не менее досадного любопытства. Он попросил позвать к нему всех, кто его вчера видел.

Старичок юркнул в дверь и через минуту вернулся с целой толпой почтенных ученых всех мастей и возрастов. Они уселись вокруг кровати Карста и приготовились слушать. Нестерпимое любопытство овладело ими. Притворяться неинтересующимися и не замечающими его «уродства» (как из чувства вежливости не обращают внимания на калек) было бы неуместно и неестественно. Никто не решался начинать разговор. Все ждали, когда он заговорит сам. Молчание стало уже невыносимым, когда Карст, наконец, сказал тихо, но внятно:

– То, что вы видите, представляет исключительный случай врожденного уродства. Я прекрасно понимаю интерес, который оно возбуждает в каждом биологе. Но вы понимаете, что открыться и стать патентованным уродом, объектом постоянных исследований и наблюдений мне не хочется. Я очень сожалею, что несчастный случай поставил меня в такое нежелательное для меня положение, но… – он задумался, – мне теперь, конечно, придется отдаться в ваши руки. Вы можете составить монографию об этом случае. Но я ставлю одно обязательное условие: ни звука, ни намека не должно проникнуть за стены этой комнаты, пока я этого не пожелаю. Можете меня изучать. Я сам вам в этом помогу. Но не сейчас. Я еще очень слаб. Когда я почувствую себя хорошо, сам сообщу об этом. Вот все. Позаботьтесь о моих животных. Им кроме пищи ничего не надо.

Карст умышленно говорил слабым голосом и, кончив речь, закрыл глаза. Все разошлись в молчании. Было решено ждать и исполнить желание больного. В отделениях объявили, что пострадавший просто забавный урод с большой головой. У него в детстве была водянка. Да, конечно, интересный случай, но в общем ничего особенного. Его лечат, и он скоро поправится.

Теперь Карст лежал один. Его никто не беспокоил. В соседней комнате, конечно, постоянно кто-нибудь находился, но не являлся к нему без зова. Тщательно осмотрев стены своей тюрьмы, Карст убедился, что здесь нет хоккоковых глаз и ушей. Это его устраивало.

Прошел еще день. Карст совсем поправился. Он похаживал по комнате, но не изъявлял желания никого видеть. Он занимался изучением места своего пленения. Аппараты в комнате соединялись многочисленными проводами с главной мегурановой батареей здания. Собранные в толстые пучки, провода, переплетаясь, как удавы, скрывались в отверстиях потолка. Он целыми часами просиживал у открытого окна, вдыхая свежий воздух и детально изучая местность внизу. Здание зоотехнической станции находилось во втором перекрытии города. Его комната была нижней угловой. Из окна казалось, что здание висит в воздухе. Карст высунулся и посмотрел вниз: метрах в двадцати находилась потрескавшаяся и облупленная крыша старого собора. Это был прежний храм Христа Спасителя. Легкая стропиловка второго перекрытия ажурным, кружевным переплетом опиралась на его крышу, сохранившую местами следы позолоты. К сожалению, ни одна из этих стальных балок не проходила достаточно близко от окна. Ближайший устой мощными, подвижными цапфами охватывал далеко выступающий угол здания. До него из окна невозможно было добраться по гладкой, отвесной стене. Единственное, что можно было попытаться сделать, это спуститься прямо из окна на крышу храма. Карст бросил взгляд на провода. Их здесь было достаточно, чтобы сделать канат не в двадцать, а хотя бы и в сто метров длиной. Смеркалось. Карст подошел к двери и заглянул в соседнюю комнату. Старичок-профессор, главный его опекун, в это время дежуривший, при виде его испуганно вскочил и схватился за ручку маленького сигнального рубильника, стоявшего на столе. Карст усмехнулся.

– Не бойтесь. Я не собираюсь бежать.

– Да нет, ничего, пожалуйста…

– Что «пожалуйста»? Бежать? С удовольствием.

Карст нарочно решительно двинулся вперед, но не успел сделать двух шагов, как старичок притиснул рогульку, вспыхнувшую при этом бледно-голубым пламенем, и сбивчиво забормотал:

– Ах, нет, впрочем, я немножко не то, хотя конечно…

На лестнице послышались торопливые шаги нескольких человек. Карст со смехом махнул рукой, повернулся и, не спеша, пошел обратно в свою комнату. Он узнал все, что ему нужно было. Несомненно, он находится под своеобразным арестом. К нему в комнату никто не вошел. Он слышал только рядом сдержанные голоса и разговоры. Потом все стихло. Карст опять подошел к двери. Его тюремщик, старичок-профессор, по-прежнему сидел у стола в кресле. У него на лбу был хоккок. Рука покоилась на рычажке рубильника. Их взоры встретились.

На сон дежурного Карст рассчитывать не мог. Дежурные часто менялись. Он решил действовать иначе. Приоткрыв дверь до половины, не сводя со старика пристального взора, он медленно поднял руку и снял свои очки. Профессор не пошевелился, но слегка побледнел. Рука его одеревенела и цепко впилась в эбонитовый шарик рубильника. Он не мог оторвать своего взора от полуоткрытой двери, за которой в сумерках вечера виднелась громадная голова и приковывал к себе загадочный, суровый взгляд темных, бездонных глаз. Как мышь и очковая змея, оба застыли в полной неподвижности. Слышно было лишь тиканье маленьких часов профессора, лежавших на столе. Прошло минуты три. Профессор чувствовал, что тело его как будто наполняется гипсом, который быстро и неумолимо затвердевает. Он все видел и слышал, но не мог пошевелить ни одним мускулом. Он не мог даже моргать. Из высохших глаз капля за каплей сбегали слезы и исчезали в его жиденькой седой бородке. Карст бесшумно вошел в комнату и направился ко второй двери. Старик не пошевелился. Так же окаменело продолжал смотреть в открытую теперь настежь дверь комнаты Карста. Это был не человек, а предмет.

«Нельзя ли просто уйти?» – мелькнула у Карста мысль. Он вернулся в свою комнату и быстро оделся, замотав голову неизменным шарфом. Осторожно, на цыпочках, он пробежал через дежурную и, задерживая дыхание, двинулся вверх по винтовой лестнице. Наверху в кабинете директора слышен был громкий разговор. По голосам можно было судить, что там находится не менее семи-восьми человек. Карст остановился. Может ли он рассчитывать на свою силу? То, что удалось с одним стариком, может кончиться совсем иначе, если ему придется иметь дело с целой толпой. Он решительно спустился вниз. Долго раздумывать было некогда. Третья дверь из дежурной, которая вела в зал, оказалась запертой. Оставался один путь – окно. Заперев изнутри выход на лестницу, Карст, не обращая больше никакого внимания на профессора, принялся за работу. Ему надо было снять, по меньшей мере, метров шестьдесят провода. Для надежности он предполагал сплести свой канат в несколько рядов. Это была нелегкая задача.

Карст вооружился двумя гирьками, снятыми с одного из аппаратов, и, поставив стул на стол, перебивал провода по одному. Более получаса ушло у него на то, чтобы снять нужное количество крепкого провода, состоявшего из тонких стальных проволок. Приходилось выбирать, так как было много и медных проводов. Теперь надо было из всей этой перепутанной кучи свить один надежный трос. Обрывки проводов были коротки. Приходилось делать узлы и накрепко скручивать между собой отдельные пряди. Карст работал упорно, не отрываясь ни на минуту. Наконец, в его руках оказался толстый и длинный жгут, вполне способный выдержать и большую тяжесть, чем вес человеческого тела. Оставалось только укрепить один конец где-нибудь у окна, а другой выбросить наружу, – и лестница готова.

У подоконника проходил толстый никелированный прут, обоими концами вделанный в стену. Очевидно, он был полый, потому что сбоку из него торчал маленький измеритель с золотой стрелкой, все время суетливо бегавшей по циферблату. За этот-то мегурометр Карст и закрепил свой жгут. Выбросив конец за окно, он убедился, что длина достаточна. Между нижним концом и крышей собора оставалось расстояние всего в два-три метра.

Карст подошел к старику.

– Вы получите способность двигаться и говорить через полчаса, – сказал он ему внятно на ухо и положил ключ от комнаты перед ним на стол рядом с часами.

Не теряя времени, он отправился к окну и осмотрелся. Место было очень удобное. Внизу и кругом – корпуса обширных мастерских. Они охватывают старый собор. Только второй его этаж возвышается над гребенчатыми черными крышами. В стороне Кремля – сплошная решетчатая стена. Она соединяет оба первых перекрытия города. В пролетах мелькают огни идущих в толще самой стены магнитных поездов. Здесь никого нет. Если и увидят его, то никто не обратит внимания. Его, конечно, примут за монтера. Карст перекинулся через подоконник и, обвив вокруг ноги свой жгут, быстро спустился на крышу собора. Надо было особенно опасаться проводов высокого напряжения, а они были везде, тянулись сплошной паутиной[8].

Осторожно переступая, Карст обошел башню главного купола и присел. Колени его дрожали и сердце сильно билось. Вероятно, недавний ушиб головы ослабил его. Затратив, кроме того, много сил на старика, он чувствовал себя совсем разбитым. Рядом находилось большое отверстие. В нем прозрачным вихрем ревел вентилятор. Теплый, дрожащий воздух мощной струей рвался наружу. Карст заглянул туда. Сквозь мерцание лопастей видны были машины, торопливо поблескивавшие полированными частями. Внутри собора все простенки сняты. Получившееся обширное помещение обращено в светлую мастерскую. Рабочие в синих костюмах сидели в маленьких будочках над машинами и, казалось, ничего не делали. Таких вентиляторов в крыше было несколько. Все они соединялись легкими подвесными мостиками. Карст подполз к другому. Он не работал. Сквозь промежутки его большого четырехлопастного винта легко можно было спуститься на мостик. Ему пришлось испытать несколько неприятных секунд. Винт могли пустить в работу, и тогда его, конечно, разорвало бы на куски. Пройдя по мостику вдоль стены, Карст спустился вниз и пошел между станков к выходу. На него никто не обратил внимания.

«Там осталось два бессмертных кролика, – думал он, – жалко их потерять, но приходится бросить. Обратят ли на них внимание?»

– Берегись!

Карст отпрянул в сторону. Мимо него по воздуху проплывала необъятная масса полированных стальных шариков. Как серебряная икра, они ярко блестели и отливали всеми цветами радуги. Несколько рабочих, вооруженных длинными медными палками, бежали под этой кучей, подталкивая ее и направляя движение. Карст взглянул наверх. На блоке катился большой электромагнит. Он и влек под собой всю эту гору. Это были самые обыкновенные шарики для подшипников. За первой кучей ползла вторая, третья. Карст на минуту задержался, чтобы полюбоваться легкой и неторопливой работой людей в синих костюмах, но вспомнил, что он еще не в безопасности, и направился к выходу. Трудно было себе представить, что находишься в старом соборе. Здесь не осталось и следа прежней отделки. Взгляд везде встречал только стекло, фарфор, полированный металл, бетон. С прежней паперти стеклянная галерея вела в соседние корпуса мастерских. Тут работало множество женщин и девушек. Они были заняты исключительно сборкой различных мелких приборов. Яркий свет люмиона заливал бесконечные, рядами уходящие вдаль, линии столов. Все блестело и имело нарядный вид. Сейчас работа в этих отделениях кончалась. Карст смешался с толпой, спешащей к выходу. Человеческий поток вынес его прямо к решетчатой стене, которую он видел из окна своей несчастной комнаты. Здесь было пять этажей магнитной дороги. Вместе с другими он бесцельно сел в длинный вагон-снаряд. Он еще не решил, что будет делать дальше. Хотел только поскорее выбраться из города. Скоро вагон вылетел на прямой путь. Он мчался по самому верхнему перекрытию, говоря по-старому, по «крышам домов».

Седая, древняя Москва! Ее охватил и покрыл громадный город. Она, старенькая, родила его, а сама спряталась, ушла в землю, и не видно ее теперь. В стороне Кремля на высочайшей башне, на вид сотканной из паутины, горит, как солнце, ослепительный шар люмиона. Эта башня венчает большой Ленинский Мавзолей, выстроенный над старым. Ее люмион господствует над всем городом. Он освещает верхнюю часть на двадцать километров вокруг. Земные летательные машины видят его за сотни, а транспланетные – за тысячи миль, на громадном пространстве вокруг он ночь обращает в день. Карст часто видел его, но теперь снова залюбовался ослепительным шаром, как новая планета, висящим над раскинувшимся до горизонтов городом. Вагон мчался все дальше.

– Где мы теперь? – спросил Карст у своего соседа, пожилого рабочего с длинной русой бородой. На нем был блестящий синий костюм из искусственного шелка.

– Под нами Звенигородский район. Скоро будем за городом.

– А вы далеко едете?

– Нет. Отсюда километров шестьдесят, до самой окраины. Я живу в Кольце Садов. Как вам нравится вчерашнее воззвание Холла?

– Я эти дни был болен и не в курсе дела. А что такое?

Рабочий улыбнулся.

– Это забавная история. Вчера в обед кричали из Чикаго: ихнее представительство в Транспланетной Компании обращается к своим рабочим. Видите ли, кто согласен подчиниться новым правилам работ и будет себя смирно вести в течение пяти лет, тот получит право эмиграции. Ну, а пока даже к нам не пускают. Уж будет баня! За последний кадастр тридцать процентов ихних товаров не находит сбыта. Да. А еще подождать, так и совсем зароются. Нам почти ничего не надо. А лунный рынок, ох, лунный рынок не радует их теперь!

– Да, там кажется, изрядно пообстроились.

– У них техника выше нашей. Главное, – вес меньше. Я там был в прошлом году в командировке от Союза Металлистов. Ах, какие там города, какие машины! Я пожил всего месяц и так привык, что тяжеленько пришлось здесь.

– Именно «тяжеленько».

– Да, сначала едва мог ходить, ноги, как свинцовые, руками не пошевелить. И там первое время неудобно было. Хочешь ступить – прыгнешь, поднять что-нибудь – так и выкинешь кверху. Да вы, конечно, знаете…

– Скажите, – перебил его Карст, – как вы думаете, сколько времени продлится такое положение?

Рабочий сразу стал серьезен. Брови его сошлись.

– Чем скорее, тем лучше. Это наша задача. Они сами ничего не могут поделать. Господа Холлы не остановятся ни перед чем. Ведь им все равно один конец… А мы? – его глаза сверкнули, – я не знаю, как мы это сделаем, но должны, понимаете, должны.

Вагон остановился, и собеседник Карста вместе с другими стал выходить. Прощаясь с Карстом, он крепко пожал ему руку и еще раз глухо повторил:

– Мы скоро сделаем это.

Карст перешел к большой группе рабочих, которые ехали дальше. Здесь шел оживленный разговор о последних событиях. Каждый до тонкости знал политическое и экономическое положение настоящего момента. Ему пришлось услышать несколько чрезвычайно дельных и зрелых замечаний, обнаруживающих большую эрудицию. Карст прислушивался и думал: «Действительно, каждый из них может управлять государством».

Все разговоры вертелись вокруг одной темы: Америка и американский рабочий. О предстоящей борьбе и решительной схватке говорили, как о вопросе решенном. Карст видел возбужденные лица, слышал речи, полные страстной ненависти, и, глядя на этих граждан Земли, получал все большую уверенность, что победить должны именно они. Техническая мощь и в течение веков ничем не сдерживаемое, свободное развитие личности сделало этих людей носителями громадной силы. А исполинский коллектив, составленный из таких единиц, обладал возможностями почти неисчерпаемыми.

Но и враг был силен. Никто себя не обманывал на этот счет. Карст видел, что люди в синих костюмах отдают себе ясный отчет в предстоящем. Это было не минутное воодушевление, не экстаз, но результат серьезного, зрелого понимания вещей и законов, управляющих человеческим обществом.

Вагон мчался все дальше. Толпа, окружавшая Карста, успела несколько раз перемениться. Но он слышал все одни речи; казалось, самый воздух был насыщен этим мучительным, напряженным вопросом. Карст прислушивался ко всеобщему подъему и со сжавшимся сердцем думал: «Успеем ли мы? Не опоздаем ли? Не разразится ли буря раньше, чем мы принесем в мир бессмертие?..»

Одно только было ему совершенно ясно, что Великий Союз или победит или погибнет. Третьей возможности не существовало. Карст оглядывался кругом и спрашивал себя: кто же подчинится? Вот этот или тот? Его окружали спокойные, серьезные люди. В их взорах он ясно читал: «Не уступим, тогда не для чего было бы жить!»

Опять успокоенный, он припадал к окну. Почти совсем светло. Разбросанные тут и там шары люмиона разгоняли ночной мрак. Над горизонтом поднималась полная луна. Она имела теперь не тот цвет, что раньше. Это был яркий, молочно-белый шар, и на нем не было видно каких-либо неровностей или пятен. Теперь она имела атмосферу и облака, совсем закрывшие от земли ее старое, знакомое лицо.

Вертящаяся перед окном панорама быстро уплывала на юг. Вагон с мягким жужжанием летел сквозь бесконечные ряды черных арок-магнитов. Карст, казалось, не собирался его покидать. Наконец, маленький мегафон, вделанный в потолок, сухо протрещал и крикнул:

– Через пять минут станция «Ярославль».

Карст решил выйти здесь. На вокзале было очень много народу, но не было ни давки, ни крика. Никто не торопился, но все поспевали кому куда было нужно. Карст вспомнил, как лет сто тому назад ему приходилось бывать в толпе при подобных же обстоятельствах.

Теперь никто не рвался вперед. Здесь была не внушенная страхом, а разумная, самая ценная из дисциплин – дисциплина толпы. По одному этому маленькому уголку, где собрались люди, можно было судить о той высоте, на которую поднялась, даже в общей своей массе, тщательно культивируемая личность. Это была не толпа, а собрание индивидуальностей.

Проходя через зал, Карст на минуту остановился послушать у висевшего в углу мегафона газеты «Известия Великого Союза».

Карст не стал слушать дальше. Он боялся обратить на себя внимание. Он заметил, что несколько человек внимательно приглядываются к его шарфу и очкам. Он опять смешался с толпой и вместе с ней вышел на широкую улицу. Но пока шел, его долго еще догонял сухой крик:

Глава пятая

– Его сон – вернейший признак удачи, – значительно проговорил Курганов на третий день вечером. – Индус не спал, а был тяжко болен. А этот, обратите внимание, за три дня его лицо совсем переменилось.

От исхода этого последнего опыта зависело все их предприятие. Два столетия упорной работы клином сошлись на этом человеке, которому бессмертные еще раз решились вверить решение судьбы.

Прошло три дня. Теперь уже с уверенностью можно было сказать, что опыт удачен. В маленьком термостате у Курганова находилась ампула с бесцветной жидкостью. Это была сыворотка «бессмертия», приготовленная из крови Геты и Лилэнд. Этого количества было достаточно, чтобы обессмертить несколько сот мужчин. Как и в опыте со стариком-индусом, их пациент не знал, что с ним сделали. Он тоже, как и многие, лечился у Курганова. Это, конечно, был обман и в некотором роде насилие, но иначе бессмертные боялись поступать. Хотя этот опыт был опасен, они сами себе давали право жертвовать единицами, когда дело касалось миллиардов человеческих жизней. Объектом их последнего опыта был крепкий мужчина лет сорока, тоже местный житель, родившийся в Годавери, по происхождению испанец. Он раньше был сторожем на неоновом маяке для аэронов. Однажды ему придавило руку поворотной площадкой. Курганов лечил его между делом и давно имел в виду как возможный объект для опыта с усовершенствованной сывороткой. Перед тем, как еще раз испытать ее на человеке, были поставлены всесторонние опыты над животными, и все дали блестящий результат. Теперь бессмертные почти не сомневались в успехе. И, действительно, ожидания не обманули их. На десятый день спящий проснулся.

После долгого застоя события развертывались с головокружительной быстротой. Альварец, – так звали испанца, – совсем поправился и вернулся на свою работу. Ему так и не сказали о постигшей его диковинной судьбе. Поживет – сам узнает.

Опять бессмертные в полном составе собрались у Курганова. Он жил теперь в другом месте, за рекой. Старый его домик давно изветшал и обвалился. На его месте строилась силовая станция. Это был самый торжественный день их жизни: с того дня, как они взорвали свою Балтийскую станцию и скрылись, прошло ровно сто девяносто четыре года. И теперь, спустя два столетия, они вернутся к людям и крикнут безумное, ослепительное слово: «бессмертие». Вместе с чувством необычайного подъема и нетерпения бессмертные ощущали некоторую тревогу. Как они сделают это? Как они учтут возможное действие этого удара на неподготовленное к нему человеческое общество? Классовый вопрос клином врезался и мешал планомерному развитию. Бессмертие, этот необходимый этап развития человечества, к которому, как к Риму, ведут все научные дороги, должно прийти не в славе и блеске человеческого гения, но тайком, скрываясь как, вор, в тени, безумным бредом нашептываясь на ухо, прячась во тьму, как порок, – потому что жив еще хищник.

– Это сила, – сказал Курганов, стукнув рукой о стол, – которой мы победим мир! Через полгода Великий Союз станет Всемирным!

Бессмертные ждали, что будет делать вождь. Он должен был найти путь, который бы не привел к катастрофе. Он был спокоен, и его мудрая уверенность невольно передавалась другим.

Незадолго до отлета они еще раз вызвали и исследовали Альвареца. Прошло всего несколько месяцев, но уже резко замечалась атрофия в области половых признаков. Бессмертные узнавали на нем те стадии, через которые когда-то прошли сами. Испанец не печалился, вскользь упомянул о том, что на прошлой неделе от него ушла жена (он недавно женился на молодой индианке). Он сказал об этом совсем равнодушным тоном, хотя бессмертные знали, что раньше он страстно любил свою жену и был даже большим ревнивцем. Не оставалось никаких сомнений, что перед ними шестой бессмертный.

Отпустив Альвареца, бессмертные занялись обсуждением дальнейшего плана действий. Было решено завтра же покинуть Годавери, где Курганов жил и работал в продолжение почти двухсот лет, и направиться в Восьмой Город. Этот город был средоточием научных учреждений Северо-Западной Области. Расположенный на берегу Волги в пределах прежней Казанской губернии он, хотя и сливался почти с соседними городами, но все же имел своеобразный вид, благодаря отсутствию верхних перекрытий, а также массе садов и искусственных озер. Озера соединялись каналами с рекой и делали улицы похожими на венецианские. Вообще город был построен по типу городов-садов и рос вширь, а не ввысь.

За последние пятьдесят лет жизни бессмертных вся обстановка, которой окружил себя человек при помощи неизмеримой технической силы, успела измениться больше чем за предшествующие несколько веков. Открытие способа получения отрицательного магнетизма вместе с неисчерпаемым источником энергии, какой предоставлял мегуран, дало возможность поднимать тяжести и держать их неподвижно в воздухе на любом расстоянии от земли и произвольно долгое время. Конечно, это требовало непрерывного расхода энергии, но пока в ней недостатка не ощущалось. Открылись совсем новые перспективы в авиации как воздушной, так и транспланетной. Приходилось переоборудовать силовые установки. Даже обыкновенные электромоторы оказались производительнее при отталкивательном, а не притягивающем действии магнитов. Сначала пользовались отталкивательной силой для помещения на большой высоте шаров люмиона, больших мегафонов громкоговорителей. Потом эту силу использовал в самом широком масштабе транспорт. Наконец, появились отдельные здания, а за ними и целые города, висящие в воздухе над остриями магнитных вышек. Человек не стеснялся расходовать энергию, предоставленную ему мегураном. Ее запасы были действительно безграничны. Воздушные города обыкновенно строились в виде чечевицы, плоско помещенной в воздухе. Конечно, они могли передвигаться только по вертикальной линии, так как были подчинены силовым станциям, находящимся под ними на земле, и не могли выйти из их отталкивательного магнитного поля. Это отдаляло также и вопрос о перенаселении городов и освобождало громадные пространства земли, нужные для произрастания клетчатки в виде трав, лесов, мхов и т. п. Химия все еще не могла синтезировать крахмал из мертвых материалов. Это было тем более странно и печально, что в других областях она сделала громадные успехи. Собственно, получение крахмала, как и белка, было достигнуто, но лишь как лабораторный, дорогой опыт. Практического же значения оно иметь не могло. Источниками белковой пищи животные наземные больше не служили. Было рационально поставлено морское и океанское хозяйство. Несметные массы трески и других пород рыбы правильно эксплуатировались. Океан вполне покрывал мировую потребность в белковой пище. Между прочим, вопрос о ловле рыбы тоже служил одним из пунктов раздора между Востоком и Западом. Океанские границы рыбопромышленных предприятий представляли собой как бы постоянный военный фронт. Морские пути рыбьих стай превратились в улицы промышленных пловучих городов. Сюда была стянута и брошена вся техника, все знания. Эти предприятия занимали массу рабочих рук, но ясно было, что в один прекрасный день химия скажет свое слово, назовет формулу, и все это станет ненужным, как в свое время стали ненужными тракторы, сеялки и вообще сельское хозяйство, когда был открыт панит.

Беспрерывно открывавшиеся новые пути в технике постоянно отвлекали внимание от вопроса классового. Кроме того, безгранично расширявшийся круг потребностей приводил к возникновению всех новых и новых производств. Даже американские Ambular-Place теперь пустовали. Но положение рабочих становилось чем дальше, тем хуже. Конечно, и Восток и Запад продолжали вооружаться, но так как техника непрерывно двигалась вперед, а война все не наступала, то все эти вооружения сводились, главным образом, к напряженным, непрерывным перевооружениям, поглощавшим львиную долю государственного бюджета. Как злокачественная опухоль, кризис назревал медленно, но верно. К тому моменту, когда бессмертные закончили свой двухвековой труд, человеческие общества Старого и Нового Света были окончательно готовы к борьбе. Среди американского пролетариата, хотя и стиснутого в железном кулаке, но все же постоянно обращающего взоры на Восток, шло пока еще глухое, но с каждым часом растущее брожение. Оно нарастало неудержимо, как катящаяся с гор снежная лавина. Та самая техника, которая дала в руки господ безграничные средства истребления и порабощения, не могла не дать и в распоряжение пролетариата некоторых существенных средств. Так, например, обыкновенный карманный хоккок представлял собою незаменимое средство массовой связи и информации. Это делало в общем несущественными все законы о прикреплении к производству, о территориальности и другие, имевшие целью воспрепятствовать возникновению какой бы то ни было организации. Но даже в случае массового удачного выступления американских рабочих задача их должна была бы до чрезвычайности осложниться одним обстоятельством. Хранителями и носителями научных и технических знаний были представители правящего класса. Промышленное хозяйство распалось на такое множество узких специальностей, что американский пролетариат, даже захватив власть в свои руки, не был бы в состоянии справиться со сложнейшими задачами экономического и технического управления без помощи рабочих и научных сил Востока.

Трудно сказать, было ли это случайностью, что почти совпали эти два момента: окончательная готовность к войне и предстоящее выступление бессмертных.

Выступления бессмертных стали поводом к началу битвы, и право за обладание бессмертием – целью всеобщих стремлений, за которыми исчезли, поблекли и почти забылись истинные мотивы борьбы, целыми веками подготовлявшейся и имевшей совсем другие основы.

Так часто в истории повод кажется причиной и заслоняет собой истинную сущность событий. И лишь много лет спустя историческая перспектива делает понятным хаотический рисунок, выявляя действительные взаимоотношения. Так, участники крестовых походов не знали, что они идут в Палестину вовсе не влекомые желанием спасать гроб господень, а гонят их невозможные условия феодализма, неистовствующая церковь и тысячи других причин.

Курганов замечал некоторую связь между окончанием их работы и полной готовностью человечества к войне. Он торопился окончить свою работу и чувствовал, что приходит к финишу вместе с надвинувшимися потрясающими событиями. Он хотел своим выступлением предупредить первые вспышки. Сама история этого требовала. Курганов торопился. Одно обстоятельство все-таки заставило его еще на некоторое время задержаться. Последние десятилетия не остались без заметного влияния на организм бессмертных. Старшие из них стали замечать некоторые признаки чего-то вроде начинающейся старости. Особенно это замечал на себе Курганов. У него, как и у всех остальных, размер головы еще больше увеличился, глаза впали, кожа стала прозрачной и зеленоватой. Кроме того, он стал замечать некоторую усталость. Ему уже недостаточно было обычных пяти часов сна ежедневно. Он теперь спал по шесть и более часов. Биррус, обратил внимание на появившиеся новые морщины у него на лбу и углубившуюся носогубную складку. По мнению Курганова, процесс изнашивания организма хотя и замедлился, но не прекратился вовсе. Это не означало, что они должны, в конце концов, умереть. Очевидно, требовалась еще вторая пересадка, подобная первой. Надо было подновить сопротивляемость организма. Пока не был найден иной способ, как пересадка бэтной доли, этот вопрос откладывался и даже не обсуждался. Курганов только все более и более торопился с работой. Но зато теперь в их руках была сыворотка бессмертия. Они могли взаимно обновиться.

Так и пришлось поступить. Незадолго перед отлетом из Годавери Курганову и Биррусу были сделаны прививки сыворотки из крови Лилэнд и Геты. Немедленная реакция показала, что действительно иммунитет бессмертных несколько понизился. Они, как и после первой прививки, впали в глубокий сон. Курганов спал три дня, Биррус – всего сутки. Это доказывало, что их уже начали пропитывать те самые яды, которые в обычном состоянии приводят к старости и смерти. Гета, Лилэнд и Карст решили подождать.

Бессмертные окончательно перестали походить на обыкновенных людей. Их вид вызывал смятение и ужас. Чтобы не возбуждать подозрений, они прибегли к помощи бинтов и повязок. Окружающим казалось, что они поранили себе головы, и величина их не казалась чрезмерной. Каждый приписывал эти размеры толщине повязки. Неудобно было держаться всем вместе. Такая группа жертв какой-то катастрофы вызывала не меньшее любопытство. И это, конечно, бросалось бы в глаза. На разных воланах и разновременно они покинули, наконец, насиженное гнездо Курганова, чтобы появиться в другом месте и при других обстоятельствах.

Незадолго до их отлета приходила к ним жена Альвареца. Она знала, что Курганов лечил ее мужа и горько жаловалась, что его «испортили». Эта женщина верила во всемогущество Курганова. Она плакала и умоляла вернуть ей мужа. Она ушла от него, но чувствует, что не может без него жить.

Бессмертные спокойно и невозмутимо слушали ее мольбы. Они не понимали ее, а если бы и захотели, то ничего не могли бы сделать.

– Ты помнишь, – шепнул Гете Карст, – что ты говорила и делала в день пересадки, когда тебя позвал Курганов?

Гета поморщилась, но ничего не ответила.

Двери главного зала Биологической Стороны Восьмого Города заперты наглухо. Мегафоны и стенной хоккок сняты. Сюда никого постороннего не впускают. Даже в прилегающих залах никого нет. Люди – только в самом зале. Их около сорока человек. Это целый ареопаг передовых научных сил Союза. Здесь и представители власти. Но и у них при входе отобраны карманные пти-хоккоки. Никто не знает, в чем дело. Их вызвал сюда председатель Ассоциации Биологов, вызвал шифром, употреблявшимся лишь в случаях особой, чрезвычайной государственной важности. Кое-где слышен разговор шепотом и вполголоса. Все чувствуют себя тревожно. Они, пожалуй, спокойнее бы себя чувствовали, если бы их вызвал Военный Отдел. Определеннее и понятнее были бы возможности и ожидания. Здесь же их могло ожидать что угодно, вплоть до таких сказочных открытий, которые обещают перевернуть вверх дном весь налаженный аппарат жизни и экономики. Не открыт ли «мертвый панит»? Но тогда бы их вызывала Химическая Сторона. Синтез белка? Это не требовало бы такой спешки…

К гордости и торжеству по поводу открытий науки примешивалось чувство страха и беспокойства. Только успевала жизнь, техника, экономика приспособиться к данному состоянию научных знаний, только вступала в колею, как новое открытие делало напрасным весь предшествующий труд и заставляло снова перестраиваться. Это требовало непрерывной, напряженной работы, работы часто непроизводительной, но в то же время необходимой.

Никто не знал, что принесет завтрашний день. Наука и жизнь должны были идти в ногу. Трудно даже приблизительно подсчитать, сколько напрасных сил и средств требовала такая игра вперегонку. В то же время остановка была немыслима. Это был довольно жестокий закон развития, но в своих законах природа и история не скупятся на жестокость там, где она необходима.

Наконец, открывается задняя дверь. На кафедру выходит председатель, глубокий старик. Его знает весь мир. Этот человек, всегда уравновешенный и спокойный, теперь долго не может начать говорить. Он стоит, облокотившись о перила кафедры и, высоко подняв голову, трет свой белый, красивый лоб. Его глаза светятся. Еще глубже и заметнее стали трагические складки углов рта. Он обводит всех странным, удивленным взглядом. Он хочет что-то сказать, из груди вырывается не то стон, не то плач, похожий на смех. Он садится на стул и роняет голову на руки. В зале движение. Поднимаются на кафедру. Предлагают воды.

– Не надо!

Он уже справился с волненьем. Его голос окреп. Он встает и призывает к тишине и вниманию.

– Сегодня, – почти кричит он, – сегодня скончался старый мир… Сегодня нет смерти! Сегодня утром Пять Бессмертных… Нет, я не могу… – он старчески всхлипывает и закрывает лицо руками, – не могу… я сяду…

Он садится мимо стула на пол. Охватив свои худые колени руками, начинает, что-то приговаривая, раскачиваться вправо и влево.

Всем приходит в голову мысль, что он помешался. В этот момент у кафедры появляется старший ассистент. Не обращая внимания на председателя, со стиснутыми бескровными губами, он решительно поднимается по ступенькам и останавливается у барьера.

– В соседней комнате, – раздается в мертвой тишине его слегка задыхающийся, мягкий голос, – находится пять существ, которые когда-то были людьми. Эти существа бесполы и… бессмертны. Вам, конечно, приходилось слышать о загадочной гибели Балтийской Биологической станции. Да, это было двести лет тому назад… Владельцем станции был Курганов, преемник и помощник Фора, открывшего туберколь. Курганов и четверо его помощников, находящиеся в соседней комнате… бессмертны. Вот все, что мне поручил сказать вам Курганов, остальное вы услышите от него самого.

Ассистент помог подняться все еще сидевшему на полу председателю и, ведя его под руки, скрылся вместе с ним в задних дверях. Тот шел, как автомат.

Зал не шевелился. Казалось, на этих людей неумолимо опускалась свинцовая гора. Все замерли и, как на солнце, не смели взглянуть в глаза действительности. Отворилась задняя дверь. К кафедре вышло пять фигур с головами, плотно завернутыми синим шелковым газом. Одна из этих фигур взошла на кафедру и неторопливо сняла с головы свой шарф. Вместе с шарфом это существо сняло и темные очки.

Сорок пар глаз, не отрываясь, смотрели на сверхъестественное, чудовищное подобие человека. Необъятный, блестящий череп, переходящий в маленькое, почти детское лицо, на короткой и толстой шее…

Некоторые пытаются выйти. Но двери заперты. Они беспомощно опускаются на пол. Слышны плач и смех. Остальные сидят, как пригвожденные, на ‘своих местах. Ни у кого на лице нет ни кровинки.

– Я – Курганов, – слышится звенящий, как металл, голос, – пусть мои спутники тоже откроют свои лица.

В группе, возле кафедры, легкое движение. К говорившему один за другим поднимается еще четверо таких же людей. Они занимают всю площадку; безволосые, блестящие головы их покачиваются и шевелятся, как воздушные шары на нитке у торговца. Они походят общим обликом на муравьев-термитов.

Курганов протянул руку на запад.

– Там, – сказал он, – ничего не должно быть известно, я надеюсь, вы это хорошо понимаете. – Он выдержал паузу и продолжал: – Мы работали два столетия. И теперь явились к человечеству с тем, чтобы сделать его бессмертным. Да, сделать бессмертным Гражданина Земли, но не хищника! Сейчас не время объяснять способы и пути наших достижений. Нас только пятеро. Мы не могли прийти в иное место, как только сюда, в центр научных организаций. Мы не можем использовать даже хоккок. Наше пребывание среди смертных связано с необходимостью скрывать свою наружность, что ограничивает свободу действий. Мы рискуем сейчас, но наше явление человечеству неосуществимо в иной форме. Перед нами передовые силы Союза. Мы передаемся в ваши руки вместе с тем, что с собой принесли. На вас возлагаем заботу о дальнейшем, посвящение в дело правительства и всю вытекающую из этого ответственность. Без общей помощи мы сами ничего не сможем сделать. Мы надеялись в вашей среде найти наивысшую психическую устойчивость. Но первый, к кому мы обратились, наш уважаемый председатель, кажется, не выдержал этого натиска. Ну, ничего. Ободритесь. Подойдите сюда, ближе к нам.

Бессмертные сошли с кафедры и были сразу окружены плотно обступившей их толпой. Чтобы не смущать присутствующих тяжелым взглядом своих глаз, Курганов и все его спутники надели очки. Бледная, напряженная толпа стояла вокруг них темным, молчаливым кольцом. При малейшем движении бессмертных в ту или другую сторону, ряды пятились назад. Напряженное молчание стало совсем невыносимым, когда внезапно один человек отделился от общей массы и взбежал на кафедру. Это был член Совета Труда и Обороны.

– Надо принять меры! – загремел его голос. – Охрану бессмертным! Запереть все выходы. Отсюда никто не выйдет. Мы немедленно вызовем эскадры магнит-дредноутов и боевых эоланов! Никому не касаться хоккока! Где запасной мегафон?

– В задней комнате.

Толпа сразу пришла в движение. Энергичный голос вывел ее из оцепенения, заставил вспомнить всю колоссальную ответственность момента.

В это время из задней комнаты послышался какой-то сдавленный крик. Все бросились туда. Первым в комнату вскочил Карст. Он увидел старшего ассистента, только что выступавшего перед собранием, на полу, из-под его головы бежала узкая струйка крови. Председатель стоял перед большим рупором мегафона и, сжав руками виски, неистово кричал:

– Слушайте!!! Никто не будет стариться и умирать! Мы будем бессмертны, как боги… Слушайте! Никто не…

Одним прыжком перелетая комнату, Карст успел взглянуть на установочный волновой циферблат мегафона: стрелка стояла на нуле. Он понял все. Это была общая мировая волна. Старик кричал на весь мир. Его слышали на всем земном шаре. Удар кулака по голове не дал председателю закончить своего безумного крика. Раскинув руки, он попятился к стене, но запутался ногами в складках кем-то брошенной камерной резиновой оболочки и свалился на пол.

Карст нажал ключ искателя.

– Слушайте! – отчетливо и резко сказал он. – То, что вы сейчас слышали – ложь! Это сумасшедший безумец хотел…

Но и Карсту не удалось кончить. Противоположная дверь с шумом распахнулась. В комнату ворвалась толпа людей. Она столкнулась с толпой, бежавшей сзади за Карстом. Произошла давка, и его стали оттискивать от мегафона. Он успел только ухватиться за толстый витой провод, соединявший аппарат с батареями, и сорвать его, нарушив, таким образом, последнюю связь с внешним миром. Остальные аппараты были еще раньше сняты.

Откуда взялась эта толпа? Очевидно, помешавшийся председатель успел выбежать в прилегающие лаборатории. Что он там кричал? Никто не знал, как случилось, что двери оказались отперты, когда сам Курганов их запер, положив ключ в карман. Об этом теперь некогда было думать. Сквозь настежь распахнутые двери виднелись все новые и новые толпы. Сюда устремились из всех отделений. Хуже всего было то, что они увидели Карста, а также Курганова и Лилэнд, влившихся вместе с толпой из главного зала. Их вид поразил напиравших. Это привело к еще худшему, передние бросились назад. Толпа схлынула. В комнате опять стало свободно.

– Берегите бессмертных! – кричали из задних рядов от дверей большого зала, – берегите бессмертных!

Ассистент в этот момент уже очнулся и сидел на полу, стараясь вытереть со лба кровь и размазывая ее по всему лицу. Курганов подбежал к нему и тряхнул за плечо.

– Где у вас установки газовых заслонов?

Раненый махнул рукой в сторону зала. Он почти не мог говорить.

– Отвечайте скорее! – торопил Курганов.

– Там… в правом углу, за кафедрой, на общей… доске…

В те времена напряженного ожидания войн, когда немалую роль играли всякие газы, тыл милитаризовался. Все общественные здания на поверхности Земли имели предохранительные приспособления на случай погружения местности в смертоносный газ. Все входы, выходы и какие бы то ни было отверстия герметически закрывались непроницаемыми щитами. Можно было одним нажатием кнопки превратить все здание в своего рода убежище, коллективный противогаз.

Сквозь расступившуюся перед ним толпу Курганов бросился назад в зал и нашел в углу, за кафедрой, на стене большую мраморную доску с циферблатами и рубильниками.

Он схватил и потянул к себе ручку, против которой было написано: «gaze». За ним бежал член СТО.

– Да, да, это надо было сразу сделать. Мы все потеряли голову. Да и кто мог думать! И не поздно ли уже…

Опуская газовые заслоны, Курганов имел в виду запереть всех находящихся в здании, чтобы не дать возможности никаким слухам проникнуть за его стены. Может быть, председатель не все еще успел сказать…

Зал мгновенно погрузился в полный мрак. Все окна сократились до точки, как отверстия диафрагм в микроскопах. На доске Курганов нашел выключатель люмиона и дал свет. Отдельных лампочек не было, светились карнизы и большие плафоны на стенах. Этот свет, как и рассеянный дневной, почти не давал тени. Затем Курганов выключил ток всех находившихся в здании говорящих машин, не исключая и хоккоков. Громадный корпус совершенно лишился глаз и ушей.

– Надо заглушить карманные пти-хоккоки! – закричал кто-то. – Скорее!

Какой-то человек подбежал к доске и нажал небольшую боковую рогульку. Можно было думать, что больше ни звука не проникнет в мир из этого омертвевшего дома. Но, делая все это, Курганов понимал, что уже поздно. Ошибка произошла. Надо было сейчас же что-то предпринять. Во всем здании происходит паника. Никто не знает, что случилось. Бессмертные и с ними сорок человек заперлись в большом зале. Сквозь стены слышен в прилегающих помещениях гул голосов, похожий на рокот моря.

– Председатель успел сообщить миру, – снова слышится взволнованный голос члена СТО, – нужна немедленно охрана. Пока я предлагаю спрятать бессмертных в подземных сейсмографических камерах. Хоккоки сняты. Как мы вызовем эскадры?

– Подземной волной из нижних камер. Там свои батареи. Я прошу бессмертных следовать за мной! Теперь мы все за вас отвечаем.

Около бессмертных, появился высокий молодой человек. Это был второй ассистент. Он схватил Гету за руку и пригласил остальных следовать за ним. Сквозь узкую дверь в стене они спустились по отвесной почти лестнице в нижние камеры. Вместе с бессмертными сюда спустилось из зала человек около десяти. Член СТО сразу подбежал к маленькому хоккоку и схватился за ключи. Несколько времени он возился с ними. Потом нажал еще одну пуговку и слегка побледнел.

– Почему Десятый Город не отвечает?

– Поставьте на Москву…

Опять затрещали ключи и забегали стрелки.

– Москва… СТО! Вы слышите Восьмой Город? Дайте Общую!

Москва не откликалась.

– Что он, испорчен, что ли?

– Нет, здесь свои батареи… возьмите ОО-р-44 – Третий Город. – Третий Город!

Молчание.

Член СТО выпрямился и хотел что-то сказать, когда на диске вспыхнули оранжевые лампочки и между ними на голубом плафоне появилось взволнованное и удивленное лицо. Его все сразу узнали. Это был председатель СТО. Он быстро осмотрел камеру и остановил взгляд на бессмертных.

– Так это, значит, правда…

Несколько человек сразу кинулось к экрану.

– Мы заперлись! Мы всех заперли в здании газовыми заслонами. Нужны эскадры эоланов и магнит-дредноутов. Пришлите охрану!

– Эго мы все сейчас сделаем, – снова заговорил мегафон, – но вы не знаете, что творится на свете. Все остановилось! Все потеряли голову, но Рабочий Совет…

Лицо говорившего исчезло с экрана, и рупор умолк.

– Смотрите! – Биррус указал на сейсмографы.

Стрелки прыгали и чертили на белой ленте ломаную кривую. Где-то происходили землетрясения. Приборы едва выдерживали колебания почвы. Никто еще не успел ничего сказать, как ясно почувствовались подземные толчки. Аппараты зазвенели. На бетонной стене появилась заметная трещина. Заскрипел потолок.

Все бросились к лестнице. Бессмертных почти на руках вынесли снова в большой зал. Здесь своды дрожали. Катастрофы можно было ожидать каждый момент. Сквозь стены из прилегающих помещений доносился хаос человеческих криков. Там в совершенном мраке было заперто около трехсот человек. Никто не знал, что случилось.

– Здание рухнет, и они погибнут! Надо открыть газовые заслоны. Все равно мир уже знает…

Кто-то подбежал к мраморной доске. Снова диафрагмы окон и дверей во всем здании открылись. Хлынул дневной свет. Вместе с ним ворвалось ревущее завывание ветра. Шум и крик в соседних лабораториях постепенно стих. Очевидно, все бросились в открывшиеся двери и покинули дом.

Жизнь бессмертных была в опасности. Надо было уходить из-под колеблющихся сводов. Но внезапно подземные толчки прекратились. Несколько человек поднялось по легкому мостику к верхним окнам. Один из них открыл самое верхнее окно сводчатого купола и выглянул наружу.

– Идет ураган! – закричал он, – с востока надвигается туча. Она сейчас закроет солнце…

Курганов тоже поднялся наверх. Из-за горизонта поднимался непроглядно черный край беспросветной тучи. Она приближалась. Через несколько минут солнце померкло. Воздух наполнился облаками пыли и мусора. С головными отрядами авангардом идущего урагана неслись массы летательных машин. Они бежали под натиском урагана роями. Многие из них сталкивались и темными полосками чертили воздух, падая кувырком на землю.

Стало совсем темно, но люмиона не зажигали. Вскоре мрак уступил место бледно-голубому мерцанию. К реву вихря присоединился далекий, глухой рокот. Окна закрыли и снова забронировали здание газовыми заслонами. Осветив зал люмионом, все уселись кто где был, прислушиваясь ко все нараставшему грозному реву.

Бессмертные сидели в стороне и тихо разговаривали. Несколько минут спустя непрерывные раскаты грома достигли апогея. Казалось, само небо обрушилось на землю. Стены дрожали. Некоторые из сидящих в зале заткнули себе пальцами уши, боясь оглохнуть. Как и землетрясение, буря и ураган продолжались недолго. Раскаты стали тише. Можно было различать отдельные удары. Гроза проходила.

– Вероятно, – говорил тихо Курганов своим спутникам, – все эти явления на земле, в воде и воздухе произошли по вине нашего несчастного председателя. Услышав то, о чем он прокричал на весь мир, все на некоторое время обезумели и потеряли голову. Но это значит, что они бросили работу. Если на полюсно-магнитных, тектонических, мегуро-воздушных и других установках люди забыли о машинах, то можно ожидать не только землетрясений и ураганов, но даже большего…

– В Америке тоже знают.

– Да, конечно, – Курганов махнул рукой, – не будем сейчас об этом говорить. Теперь наступят события, каких мир еще не видал. Конечно, то, что произошло, не входило в наш план, но… я не жалею, что так случилось. Вокруг нас теперь начнется бой. Это действительно будет последний бой. Он все равно должен был наступить не сегодня, так завтра.

– Вероятно, передано и на Луну, оттуда тоже прилетят…

– Да, Гета, прилетят все и отовсюду, со всего света. Теперь невозможно ничего загадывать вперед. Помните одно: если обстоятельства нас разлучат, никто из нас не выдаст нашей тайны, пока не будет ясно, что Великий Союз победил. Не сомневайтесь, что этот час – час начала Великой Войны, к которой человечество готовилось столько веков! Жизнь каждого из нас в величайшей опасности. Это тоже помните. Она нужна не только нам.

Прошел час. Ураган и буря почти совсем стихли. Сняв газовый заслон, опять открыли окна. Рваные, серые облака неслись над самыми крышами. Стало очень холодно, пошел дождь. Никто не знал, что предпринять. Беспроволочные аппараты не работали. Неизвестно было, что творится на свете. Эти сорок человек, которым бессмертные поручили свою судьбу, как полупомешанные ходили по залу. Снова пытались связаться с внешним миром. Но ни подземный хоккок, ни сорванный Карстом и кое-как починенный не действовали.

Член СТО сидел под кафедрой, мрачно и глубоко задумавшись. Одни лишь бессмертные сохраняли спокойный и невозмутимый вид. Курганов поднялся к верхнему окну. Дождь прошел, и стало тихо. Кругом видны сорванные крыши домов, разрушенные сады. В некоторых местах к небу поднимаются столбы черного дыма. Это – пожары, зажженные молниями. Особенную же тоскливость придает всему отсутствие людей и движения.

«Мы не успели еще сказать слова „бессмертие“, а вокруг уже гибель и трупы, – думал Курганов, – и каждый шаг наш таков».

Он смотрел вдаль. Громадная голова его тихо покачивалась. Прошло полчаса. В зале еще один человек, из молодых профессоров, помешался, и его пришлось связать.

Начинало уже смеркаться, когда Курганов заметил на горизонте темные точки.

– Летят, – сказал он, – но еще вопрос, кто это.

Все бросились к окнам. С трех сторон к Восьмому Городу приближались ровными, бесконечными цепями флотилии боевых эоланов.

– Это наши! Наши! – раздались крики. – Дать им сигнал!

Несколько человек бросилось в заднюю комнату к испорченному мегафону в надежде, что удастся войти в связь с эскадрильей.

– Это говорит Биологическая Сторона, Восьмой Город. Мы в главном корпусе. Вы слышите?

– Да, да, слышим. Почему вас не видно? Кто говорит?

– Аппарат испорчен. Говорит член СТО… Мы заперлись здесь в главном зале. Бессмертные с нами. Мы не знаем, что делается кругом. Нужна охрана. А вы кто и откуда?

– Это говорит начальник Второй эскадрильи. Мы сейчас закроем вас пятью кольцами. Что? Да. Сюда летят все силы. Через час еще будет восемь соединенных эскадрилий. Остальные к вечеру.

– А магнит-дредноуты?

– Четыреста магнит-дредноутов окружают город. Они идут кольцами. Мы их только что обогнали. Они вышли раньше нас. Америка бросила сюда весь флот магнит-эоланов. Но мы успеем… Я сейчас буду у вас.

В этот момент передние ряды эоланов уже поравнялись с городом и наполнили собой весь воздух. Один из эоланов повис над самым куполом главного зала и стал медленно опускаться. Почти коснувшись крыши, это чудовище остановилось. По выброшенной оттуда шелковой лестнице прямо к потолочному окну спустился маленький человек в черном резиновом костюме. Пролезши через окно, он сразу очутился лицом к лицу с Кургановым. На секунду он остолбенел, потом протянул руку и, стиснув зубы, сказал:

– Здравствуйте.

Здороваясь с ним, Курганов подумал: «Первый человек, который спокойно и культурно отнесся ко всему этому. Ни удивления, ни возгласов».

Так же спокойно и выдержанно поздоровавшись с остальными бессмертными, маленький человек упругим, твердым шагом прошел вниз. Ему навстречу бежал член СТО.

– Надо бессмертных закрыть охраной, всеми заслонами! Здесь будет бой…

Человек в резине покачал головой.

– Нет, я имею инструкции. Мой эолан отвезет их в надежное место. Мы стягиваем сюда все силы. Пусть думают, что бессмертные здесь. Тем лучше. Вот ордер Совета, – он повернулся к бессмертным, – вы готовы сейчас лететь?

– Мы всегда готовы, – улыбнулся Курганов, – мы приготовились уже двести лет тому назад ко всему этому.

– В таком случае не будем терять времени.

Он пошел наверх, за ним бессмертные и еще несколько человек из зала. По лесенке они поднялись в темное отверстие чечевицеобразного тела боевого эолана и очутились в узком помещении. Где-то за тонкими переборками жужжали и выли машины. Пахло озоном. Начальник эскадрильи провел их наверх в просторную кабину.

– Здесь вам придется пробыть некоторое время. Потом я познакомлю вас с данными мне инструкциями. Пока должен удалиться. Вот эолановый хоккок. Требуйте все, что вам надо.

Он поклонился и вышел.

Кабина, куда были отведены бессмертные, находилась в самой верхней части золана. Она имела несколько круглых окон с толстенными стеклами. Через них не видно было, что делается внизу. Широкий чечевицеобразный корпус аппарата оставлял в поле зрения лишь местности, лежащие немного ниже горизонта. Там, на окраине города, виднелась бесконечная цепь каких-то черных зубцов. Это были магнит-дредноуты, уже охватившие город и все теснее стягивавшие свое кольцо. За первой цепью далеко на горизонте виднелась вторая. На каждом дредноуте была выдвижная мегурановая вышка. Теперь город был окружен непроницаемым лучевым заслоном. Всякий предмет, попавший в фокус этих лучей, подвергался молекулярной детонации. Происходило приблизительно то, что было бы, если бы направить на взрывчатое вещество струю пламени. Разница была в том, что каждое вещество в фокусе этих лучей становилось взрывчатым. Не подчинялись их действию только газы, а некоторые, именно инертные, были даже непроницаемы, поэтому, например, гелий, аргон и другие газы употреблялись обороной как экран для мегур-лучей, но это было технически трудно осуществимо и не всегда достигало цели. Сухопутные магнит-дредноуты, выстраиваясь цепью, создавали невидимую стену. Любой предмет, попавший в эту смертоносную полосу, мгновенно взрывался, обращаясь в пары. Случалось во время испытаний и маневров, что в поле действия мегур-лучей попадала птица, – короткий, глухой удар и облачко пара позволяли только заметить то место, где она влетела в «мертвую зону», как это называла в то время военная техника.

Из окон кабины видно было также несколько сот эоланов, темными дисками, как блины, повисших над городом. Все они держались на большой высоте. Эолан, на котором находились бессмертные, бесшумно и плавно поплыл вверх. Достигнув значительной высоты, слегка накренился и понесся навстречу все теснее сближавшимся рядам магнит-дредноутов. Они ломились через окраины города и оставляли за собой разрушенными целые кварталы.

Приближалась ночь.

Люмион не горел. Дредноуты также не зажигали огней. Город постепенно погружался в мрак. Эолан все время брал высоту. Вскоре внизу уже ничего нельзя было разобрать. Бессмертные покинули окна и вспомнили, что сильно голодны. Им подали ужин.

Глава шестая

Резкий толчок сбросил бессмертных с коек. Они упали на пол. Эолан сильно качало. Несколько раз он почти перевертывался, и тогда бессмертные скатывались на стены. Не за что было ухватиться. Они, как мертвый груз, перекатывались из стороны в сторону.

– Берегите головы! – кричал Курганов, сам ударяясь то об одну, то о другую стену. – Держитесь за стол…

Люмион в кабине был погашен. Все происходило в совершенной темноте. Наконец, Биррусу кое-как удалось ухватиться за ножку стола. Остальные уцепились за него. Внезапно размахи эолана прекратились. Где-то под полом раздался мощный свист и рев. Весь корпус аппарата вибрировал и дрожал.

– Это выпускают аргон, – сказал Карст на ухо Курганову, – мы под мегур-лучами…

В окна виднелись далеко внизу какие-то огни. Они плавали. Некоторые внезапно гасли, другие вспыхивали. Глухой удар потряс воздух, за ним другой, третий, эолан опять толкнуло, и бессмертные свалились на пол. Вспышки взрывов были ослепительны. Эолан, казалось, замер в полной неподвижности. Бессмертные почувствовали тошноту и легкое головокружение. Они поняли, что эолан падает вниз. Курганов крепко схватил Карста за руку и хотел что-то сказать. Новый толчок в десятый раз заставил бессмертных упасть на стену кабины, ставшую теперь полом. Лилэнд больно ударилась затылком о ручку двери, но за нее же ухватилась в надежде удержаться при следующем толчке. Эолан выравнивался медленно. Наконец, еще раз мягко и упруго дрогнув, перевалился на другую сторону и остался в таком положении. Вокруг была абсолютная, мертвая тишина. В окна глядел беспросветный мрак.

– Странно, как может эолан лететь так долго в таком положении? Он совсем повернут боком, – говорил Биррус, пробуя открыть дверь, – и почему сюда никто не идет?

Очевидно, дверь была заперта снаружи, так как усилия Бирруса были безрезультатны. Молча, неподвижно сидели бессмертные и ждали рассвета. Прошел час. Откуда-то из других частей эолана раздавались по временам удары. Они доносились глухо, как из-под земли. Карст пробовал кричать. Звук голоса получался сдавленный и, казалось, тут же замирал. Бессмертные в изнеможении улеглись на стене. Они не заметили, как заснули. Курганова внезапно разбудили звонкие удары в переборку и чей-то голос, доносившийся снизу. Во время сна Курганов перекатился и теперь лежал на самой двери. Открыв глаза, он увидел, что кабина ярко освещена люмионом, и почувствовал, как дверь приподнимается под ним. Он вскочил на ноги и потянул ручку к себе. Из нижней кабины, ставшей теперь чем-то вроде подполья, показалось бледное лицо начальника эскадрильи.

– Вы живы, целы?

– Да, кажется. А что с нами случилось?

Бессмертные все проснулись и помогли человеку в резине взобраться в кабину.

– Где мы, куда летим?

Начальник эскадрильи – его звали Лок – молча махнул рукой и опустился на край перевернутой койки. Через все его лицо шел свежий шрам. Кожа была разорвана. На черной резине куртки виднелись запекшиеся пятна крови.

– Куда летим? – переспросил он. – Никуда. Мы стоим на месте.

– Где?

– На глубине метров ста… на дне Каспийского моря. Молчание длилось несколько минут.

– А потом? – спросил, наконец, Курганов.

Лок ничего не ответил. Он вынул платок и вытер с лица кровь. Платок стал совсем красный. Швырнув его в угол, он встал, сунул руки в карманы и облокотился о край стола.

– Мы встретили американские эскадры. На земных станциях энергия выключена. Все остановилось, поэтому и наши искатели не работали. Мы не могли определить положение вражеских эоланов. Они пустили флот по всем радиантам. На западе мы их встретили бы также, как и на востоке. Мы летели вслепую. Конечно, и они тоже…

– Куда же вы нас везли?

– У меня было задание от Совета отвезти вас к Байкалу, чтобы спрятать там в подводных камерах Ихтиона. Никому бы не пришло в голову, что вы там. Сейчас вся Европа в огне. Наши полетели в Америку. Там поголовное восстание… Да… Они оросили громадные силы, очевидно, хотели разом покончить и захватить вас. Мы их встретили над Кавказом. Я только тогда заметил, что врезался в их эолановые фаланги, когда уже совсем был окружен. Они шли густой массой. Я хотел уйти вверх, но они заметили и стали выстраиваться для построения фокуса мегур-лучей… Пришлось прибегнуть к экрану. Мы выпустили весь аргон. Они гнались за нами. Они не жалели своих. Очевидно, имели инструкцию не пропускать сквозь себя ни одного эолана. Теперь мы мчались навстречу все новым эскадрам… Мы были выше, но им удалось создать фокус впереди нас, и они взорвали несколько своих магнит-эоланов. Оставалось одно средство, к которому я и прибег: броситься вниз. Под нами было море. Мы задраили все отверстия. Я выключил мегуро-динамы почти у самой поверхности воды.

– Можем ли мы теперь подняться?

– Нет, я пробовал. Эолан клином засел в дно… Мы ударились ребром, к несчастью. Нас здесь вместе с командой двенадцать человек, и пищи должно хватить на месяц, но…

– Воздух?

– Да. Его нам хватит самое большее на два дня.

Из двери-люка показалась голова матроса. Он серьезно и без удивления взглянул на бессмертных и сказал, обращаясь к Локу, что его просит капитан. Оба тотчас вышли.

Курганов рассмеялся.

– Слишком скоро, – сказал он, – я думал, что мы все-таки некоторое время покрутимся. Один день! Мы заперты в этой коробке, как сардинки. Это будет самая глупая смерть.

– А если направить фокус мегур-лучей в дно, под себя, и сделать маленький взрыв? Может быть, нас и оттолкнет, освободит?

– Возможно, если нижний край не исковеркан, и аппараты могут работать в ту сторону.

Снизу донеслись тревожные крики. Кто-то громче всех кричал:

– Скорее! Скорее! Скорее!.. Не эту, дайте поменьше!

– Ключ сюда!

– Вот этим можно…

– Держите!

– Бей!

Бессмертные почувствовали давление в ушах. Легкие распирало. У Курганова мелькнула тревожная догадка. Он сделал знак Карсту и Биррусу. Они быстро спустились в нижнюю кабину, там проползли еще через две двери и заглянули в самое нижнее помещение, раньше находившееся на краю золана. Здесь стены косо сходились к заостренному краю чечевицеобразного корпуса. Среди повернутых на бок машин отчаянно возилось несколько человек. Водяные брызги фонтаном выбивались откуда-то из-под их ног. Они почти по колено стояли в воде. Уровень ее быстро повышался. Наконец, один из них выпрямился и тяжелым ключом принялся с плеча бить по концу толстого бронзового лома, упершегося куда-то в пол под водой. Струя, бившая кверху, ослабла, потом и вовсе исчезла. Бессмертные взглянули на работавших, потом друг на друга и заметили, что у всех лица посинели. Дышать стало еще труднее.

– Что у вас, течь? – спросил Курганов.

Лок поднял глаза.

– Да, этот край совсем смят. Прорвало.

Отверстие успели забить ломом, но ворвавшаяся под громадным давлением вода сильно сжала воздух. Все чувствовали себя очень скверно. Поднявшись снова наверх, Курганов и его спутники нашли Гету в обмороке, Лилэнд сидела в углу и глухо стонала. У Курганова сильно звенело в ушах, стучало в висках и перед глазами плыли зеленые круги.

– Потерпите еще немного, – раздался снизу голос Лока, – мы сейчас откачаем воздух.

Через несколько минут давление понизилось. Часть воздуха была перекачена в свободные теперь аргоновые баллоны. Заключенные имели даже «запас» воздуха. Но не было приспособлений для поглощения углекислоты. Впуск воздуха снова бы повысил давление. Вывести испорченный наружу не было возможности. Через несколько часов стало заметно душно. На обитателей эолана напала сонливость и безразличие к собственной судьбе. Все равно спасения не было. Так лучше уж поскорей… Но надежда, не покидающая людей в самых безвыходных положениях, все же заставляла их проделывать все, что могло бы продлить хоть на секунду существование, отдалить гибель.

Мегурановые батареи, питавшие люмион эолана, потребляли некоторое количество кислорода. Поэтому они были выключены, и кабины погрузились в полный мрак. Нехотя и лениво поев, все разбрелись терпеливо дожидаться смерти. Даже бессмертные не разговаривали, они лежали на полустенке своей кабины. В могильной тишине слышны были только удары собственного сердца. Курганову казалось, что он лежит в центре черной пустыни, границы ее расширяются, бегут все дальше, скорее… Протянув руку, он нащупывал грудь лежащего рядом Карста, и необъятное пространство сразу сокращалось. Но стоило ему убрать руку, и опять повторялось то же самое. Ему казалось, будто он видит даже темные горизонты этой пустыни.

Определить время можно было только по часам, но и то без уверенности, что нет ошибки в полусутки или более. Воздух делался все хуже, несмотря на большие размеры эолана; двенадцать человек быстро поглощали кислород. У всех дыхание ускорилось. Пульс стал чаще. Приближалась неминуемая жестокая смерть.

Один из команды сошел с ума. Его заперли в боковой кабине, и теперь тишину нарушал его непрекращающийся крик и вой.

– А… а… а!.. – раздавалось непрерывно целыми часами. Безумный кричал, как заведенная машина. Этот вопль тупым клином вколачивал каждому желание биться головой о стену с таким же животным исступлением.

Следующие двадцать четыре часа прошли так же безнадежно. Люмион давали редко. Сидящим во мраке казалось, что с момента падения прошел быть может, месяц, а может, – и год. Лок перебрался в кабину бессмертных. Они вшестером ожидали конца. Несколько раз Биррус принимался за настройку хоккоков, но аппараты, неприспособленные к воде, не работали. К концу второго дня Гета снова впала в забытье. Лилэнд, хотя и лежала с открытыми глазами и задавала иногда односложные вопросы, казалась близкой к потере сознания. Они, как бывшие женщины, оказались самыми слабыми.

«Первыми, вероятно, и умрут», – думал о них Курганов, лежа совсем обессиленный в углу кабины. Ему вспоминалась вся его жизнь, целые века работы, жертвы, которые были принесены, чтобы… глупо и жестоко погибнуть, едва успев произнести слово «бессмертие».

Может быть, он сделал громадную ошибку? «Если б мы разделились, – сверлила мысль, – на две хотя бы группы, риск погибнуть без пользы был бы все-таки меньше». Но ему приходили в голову соображения, почему он не должен и не имел права так поступить. Действительность, однако, указывала, что какая-то ошибка была допущена.

Перед глазами Курганова проходили старые и когда-то такие близкие фигуры Уокера, Лины, Гаро… Он вспомнил Ай и тот ясный, чистый взгляд, с которым она подала ему свой смертный билет. Она хотела «обмануть»! Где же то, во имя чего пренебрегли решением судьбы? Какая польза в гибели этого хорошего, маленького человека?

– Зачем вы сделали это?! – крикнул Курганов, во мраке ощупывая стену.

Необъятная пустыня сузилась, сократилась, и опять его сдавил панцирь стальной коробки.

– Что? – спросил Лок.

– Зачем вы убили Ай?! – настойчивее повторил Курганов, схватив Карста за руку.

Бессмертные молчали. Курганов почувствовал, как рука Карста слегка задрожала и ответила ему тихим пожатием.

– А… а… а… а!.. – доносился все глуше и тоскливее вой сумасшедшего.

Ночью со второго дня на третий, как определил Лок, Биррус, проснувшись, заметил странное явление: круглые окна кабины немного выделились и мрака и мерцали зеленоватым светом. Он сейчас же разбудил Лока.

– Смотрите! Что это?

Они припали к окнам. Все водное пространство, окружающее эолан, было пронизано неровным мерцающим светом, источник которого, казалось, был где-то сбоку. В тот же момент послышалась возня и шаги в смежных помещениях эолана. Очевидно, команда тоже заметила этот свет. В потолке открылась дверь и кто-то громко крикнул:

– Проснитесь, Лок! Свет за бортом!

– Мы не спим. Расставь людей у всех окон. Пока я не скажу, не зажигать люмион и не давать никаких сигналов. Доносите мне.

– Что такое? – спросил, поднимаясь, Карст.

Курганов тоже проснулся, только Гета и Лилэнд лежали совсем безучастно. Неизвестно было даже, живы они или нет. Некоторое время все стояли у окон, стараясь проникнуть взором сквозь завесу мутно-зеленого тумана. Постепенно свет стал меркнуть. Несколько раз им показалось, что его закрывает тень. Вскоре опять вокруг был только черный мрак.

Отстранив с дороги Карста (тот от слабости не удержался на ногах и свалился), Лок приоткрыл нижнюю дверь и крикнул, чтобы дали свет.

Все помещения эолана ярко осветились. Снаружи должны были быть далеко видны ряды его круглых окон.

Прошло томительных полчаса. Заключенные не смели даже загадывать, что случилось. Пока все спокойно лежали, до тех пор не чувствовался так мучительно недостаток воздуха. Они попросту постепенно замирали и задыхались, теперь же, благодаря движению и волнению, дыхание у всех ускорилось, а воздуху не хватало. Все, бывшие еще в сознании, ясно почувствовали, насколько близка гибель. Еще один молодой паренек из команды помешался. Он не кричал. Сидя на полу в машинном отделении, он плакал, никого не узнавая. Он приходил в ужас, когда к нему кто-нибудь приближался. Более часа продержали свет люмиона. Иногда только закрывали, чтобы посмотреть, что делается кругом. Мрак по-прежнему окружал эолан.

Лилэнд лишилась чувств. Ее положили рядом с Гетой. Бессмертные молча сидели вокруг умирающих. Они ничем не могли помочь им. Люмион погасили, и снова узники этой ужасной тюрьмы погрузились в то состояние, когда кажется, что нет ни времени, ни пространства, ни начала, ни конца беспросветному мраку и тишине. Сумасшедший больше не кричал. Может быть, он умер. Тем лучше. Одним дышащим меньше…

Прошло несколько часов. Курганов не спал. Он долгое время лежал и равнодушно наблюдал за тем, что происходило перед его глазами. Окна кабины снаружи ярко освещены, какая-то темная фигура мелькает за ними. Он слышит звонкие удары в обшивку, повторяющиеся в известном ритме, и какой-то ровный шум, как бы издаваемый паром, вырывающимся под давлением из узкого отверстия. Он осмысленнее присмотрелся и прислушался и, наконец, в волнении сел.

– Лок! – крикнул он сдавленным голосом, – Лок, проснитесь!

Лок лежал рядом с Кургановым и тяжело хрипел. Курганов с силой потряс его за плечо. Он очнулся и, сразу нащупав в темноте ручку двери, закричал вниз в машинное отделение.

– Эй! Вставайте, дайте люмион. Одну вспышку!

Никто не отвечал.

Лок хотел крикнуть громче, но не мог. Он со свистом, судоржно и сильно работал легкими, потом закашлялся, и изо рта хлынула теплая, липкая жидкость.

– У меня кровь, – сказал он хриплым шепотом, – не могу. Разбудите команду… Капитан в боковой… рядом с машинным…

Курганов едва стоял на ногах, удары крови в виски толкали всю голову. Тошнило. Ноги совсем ослабели. Он еще раз взглянул в окно: ничего не видно, кроме ярко освещенного водного тумана. Удары теперь раздавались сверху. Но туда заглянуть отсюда было невозможно. Спуск вниз в совершенной темноте был опасен. Он разбудил Карста и Бирруса. Последний тоже долго не мог очнуться и все силился говорить вслух разные химические формулы. Наконец, и он пришел в себя. Карст, узнав в чем дело, заявил, что спустится сам. Попросил только ему помочь.

Надежда на спасение вселила в этих людей необычайную энергию. Сознание работало вспышками. После ясной, отчетливой мысли тотчас наступал провал памяти, и снова толчок, возвращающий рассудок. Дыхательный центр, раздраженный находящимся в воздухе избытком углекислоты, заставлял легкие работать втройне. Только по свистящему дыханию можно было заключить, что Гета и Лилэнд еще не умерли.

Карст долго не возвращался. Слышно было, как он где-то внизу, а потом сбоку ходил за переборкой. Что-то падало. Несколько раз доносились его окрики. Наконец, ко всему присоединились еще голоса, топот ног. Вслед за тем вспыхнул на секунду люмион. В этот короткий момент Курганов успел рассмотреть фигуры своих соседей. У бессмертных были совсем синие лица. Лок сидел, прислонясь к стене. Разорванная щека распухла. Все лицо отекло. Веки стали громадными и почти черными. Он быстро и отрывисто дышал, будто всхлипывая. Из углов рта малиновыми струйками сбегала кровь. Но все же он был в сознании.

– Скажите, чтобы расставили людей у окон и давали по временам свет, – сказал он почти шепотом. – Мне плохо, кажется…

Он не кончил и замолчал. Ощупав его, Курганов убедился, что тот потерял сознание. Он уже не сидел, а растянулся вдоль стены. В горле у него клокотало. Дыхание стало похоже на лай. Наклоняясь к нему, Курганов не удержался на ногах и упал, придавив Лока и больно стукнувшись локтем. Ему понадобилось несколько минут, чтобы подняться. Свет, проникавший в окна снаружи, позволял различать разбросанные по полу фигуры, благодаря косому положению съехавшие все к одной стене. Они были похожи на кучу старых тряпок, только головы бессмертных большими шарами выделялись в зеленоватом полумраке.

«Они похожи на тыквы, – подумал Курганов, – и если бы не хрипение… Нет, не то. Я хотел подумать, что мы не доживем до подъема, я тоже скоро упаду»…

– Карст! – крикнул он сдавленным голосом, – Карст, дайте люмион!

Через минуту эолан опять осветился. В нижней кабине раздался тревожный голос Карста. Лежа на полу, Курганов приподнял дверь и заглянул вниз. В противоположных дверях виднелась голова Карста. Он имел возбужденный вид и на посиневших, растрескавшихся губах выступила пена.

– Мы говорили с ними, – крикнул он, – они включили детонаторный телефон. Через десять часов придут подъемные машины, но я думаю…

– А кто они?

– Не знаю. Они не сказали. Мы не продержимся столько, поздно…

– Люмион… выключи…

Голова Карста исчезла. Курганов ждал, но люмион продолжал гореть. Окислительные процессы в батареях требовали кислорода. Это было весьма некстати. «Скоро ли он выключит? – думал Курганов с раздражением, – каждая минута дорога».

Карст, просунувшись в нижнюю дверь до половины туловища, долго и неподвижно смотрел в глаза Курганову совсем безумным взором. Видимо, он хотел что-то сказать, потому что на губах появлялись и лопались какие-то пузыри.

«И этот!» – с тягостным чувством подумал Курганов.

– В чем дело? – спросил Биррус, подползая к Курганову и тоже заглядывая вниз.

Карст сплюнул липкую слюну и хрипло сказал:

– Там все… умерли… на мегуро-динаме… вот…

Он протянул Курганову смятую бумажку. Биррус с помощью Курганова спустился вниз и, взяв из рук Карста записку, прочитал:

Глава седьмая

Адмирал Хортон был в бешенстве. Подъемный магнитный кран в каких-нибудь ста километрах был сбит союзным воланом. Приходилось доставать другой. Он с яростью хватил об пол принесший ему это известие хоккок.

«Они сами не знают, что делают! – думал он, похрустывая суставами пальцев. – Не хочется, но придется так сделать…»

Он быстро прошел в телеграфную кабину.

– Поставьте мегафон на союзную волну. Без шифра. Да, да.

Расставив ноги, он встал перед громадным жерлом мегафона и набрал в легкие воздуху.

– Бессмертные в наших руках. Они в опасности. Если не будут пропущены транспорты из Америки, они погибнут сами. А если союзные силы будут еще нас атаковывать, мы поставим бессмертных под мегур-лучи!..

Эту фразу он повторил раз десять.

– Канальи! – сквозь зубы цедил он, поднимаясь наверх. – Теперь станут шелковыми. Ну, посмотрим.

Кругом море покрыто плавающими магнит-эоланами. Кольцами диаметром в несколько километров они охватывают место, где ведутся работы. Мегур-лучевые заслоны делают доступ сюда невозможным. Адмирал прохаживается по круглой площадке своего флагманского эолана и равнодушно посматривает, как высоко вверху взрываются птицы, влетающие в мегур-лучи. Ему приходит в голову вялая мысль, что это должно быть очень похоже на взрывы шрапнели, употреблявшейся когда-то в военном деле. Он замечает большое летящее наискось стадо пеликанов. Его лицо оживляется. Он дает приказание погасить лучи крайних колец, чтобы поближе наблюдать это зрелище. Ну, конечно, они летят прямо сюда. Вот, вот, сейчас… Штук двадцать толстых, жирных птиц одна за другой превращаются в ослепительно белые облачка, будто вырезанные из бумаги. Вслед за тем доносится ряд коротких ударов. Снова небо чисто. Солнце приветливо и весело блестит на полированных башнях эоланов. Рядом появляется длинная фигура капитана.

– Сэр, – говорит он, – надо думать, что в эолане все умерли. Они больше ничего не отвечают. Они погасили свет…

Адмирал поворачивается. Его лицо опять стало серьезным.

– Вы говорите, умерли? Но, может быть, они просто не желают с нами разговаривать? Это вполне естественно. Как вы думаете? А?

Капитан молчит. Он знает, что адмирал известен как человек большой храбрости, но в то же время слывет почти безумцем. Никто не может предугадать его поступки. Особенно неприятно то, что он крайне вспыльчив.

– Так что же вы молчите? Как же по-вашему, умерли они или нет?

– Я, право, не знаю, сэр…

– Я не сомневаюсь, что вы ничего не знаете! Приготовьте скафандр, я сам спущусь.

Спустя несколько минут стальная коробка с заключенным в ней адмиралом погружается и исчезает под поверхностью воды. Подъемными машинами служат сами эоланы. Один из них, соседний с адмиральским, поднимается с воды и висит в воздухе на небольшой высоте. Он соединен с водолазным аппаратом толстой кишкой, начиненной всякими трубками и проводами. Адмирал Хортон долго не поднимается. Он тщательно исследует затонувший эолан. Нельзя ли до прибытия мегуро-магнитов попытаться поднять его на тросах? «Теперь, – думает он, – узнав, что бессмертные в наших руках, нас не будут тревожить». Он отдает команду снизу, и несколько раз его обносят кругом, поднимают, опускают. Сильным рефлектором осветив окно, он всматривается в кабину. На полу лежат люди. Действительно, они кажутся мертвыми. Он видит громадные головы бессмертных. Что за шары, думает он? Но они дышат. Он это хорошо заметил. Значит, еще живы. Проживут ли они эти восемь часов?

– Приготовьте тонкий тросе! – кричит он в телефон.

Поднявшись наверх, он объясняет, как, по его мнению, можно попытаться охватить эолан тросами. Инженеры качают головами. Адмирал начинает посапывать, и ноздри его раздуваются.

– Не много будет толку, – говорит он раздраженно, без стеснения тыкая пальцем в лоб главного инженер-механика, – если вы по всем правилам поднимете к вечеру трупы. Поняли? Ступайте…

Инженер потер лоб и, сделав знак своим коллегам, вышел вместе с ними. Имеющийся в их распоряжении трос слишком слаб. Они были уверены, что он не выдержит, но приходилось повиноваться.

Спустя час весь затонувший эолан был опутан тонким медным тросом, многочисленные концы его над поверхностью воды собраны в жгут и прикреплены к днищу большого магнит-эолана. Он плавно и очень медленно пошел вверх. Жгут натянулся. Адмирал, стоя на площадке, командовал подъемом.

– Выше! Еще! – отрывисто бросал он. – Выше, я говорю!

Одна за другой лопаются в жгуте отдельные пряди, хлопая, как бичи. Тонкие губы адмирала сжимаются. Он вцепляется пальцами в перила и еще резче кричит:

– Полный ход вверх!

Как это ни странно, но Курганов дольше всех сохранил ясность сознания. Все лежали, не отзываясь и почти не подавая признаков жизни. Курганов оставил общую кабину и с большим трудом переполз в кабину управления. Он видел производившиеся вокруг работы и думал только об одном: как бы ему не потерять сознания до конца. Он не знал, кто их спасает. Предполагал, что враги, так как они, как сказал Карст, не ответили на вопрос, кто они. Он решил, если его предположения верны, не даваться в руки живыми. Было совершенно непонятно, как американцы могли узнать, что сбитый в море союзный эолан нес на себе бессмертных. Измена? Предательство? Или результат широко поставленного шпионства? Не время было думать об этом. Курганов сидел у доски управления. Под его руками были центры мозга того могучего и страшного организма, какой представлял собой боевой эолан. «Они думают вытащить карася, – мелькало в голове, – но как бы он не оказался крокодилом!»

Несмотря на близость смерти, ужасное состояние и вполне реально открывшуюся возможность спасения, Курганову ни разу не пришла мысль передаться в руки врагов. Такие заложники, как бессмертные, дали бы капиталу безграничные средства и сразу решили бы исход начавшейся борьбы.

Курганов понимал, что в чьих бы руках они ни находились, вряд ли кто решится подвергнуть их жизнь опасности.

«Первый момент безумия, – думал он, – прошел. Люди свыклись с мыслью о пришедшем в мир бессмертии. Они заняты только вопросом, кто им будет владеть. Им наша жизнь теперь дороже собственной, но… кто знает, что может сделать человек в минуту отчаяния и бессильной ярости. Слишком серьезные враги пришли в столкновение…»

Мягкий толчок вывел его из задумчивости. Он понял, что это начало подъема. Он видел, что тросы слишком тонки и не выдержат тяжести. Но поднимающие торопились.

Натяжение тросов должно было, однако, облегчить вес засевшего в мягкое дно эолана и, если раньше он не мог подняться своими силами, то теперь имело смысл сделать попытку.

Курганов нажал рычаг, включающий отталкивательные магниты, и дал полный ход. Протяжным воем закричали мегуро-динамо, весь корпус эолана задрожал. Слышно было, как в соседних кабинах и где-то внизу что-то со звоном полетело на пол.

Это была последняя ставка. Курганов знал, что батареи на полной работе быстро поглотят остаток кислорода, но ничего другого не оставалось. Спустя секунду воздушный толчок ударил в уши и распер ему легкие.

«Течь! – промелькнуло в сознании. – Ворвалась вода!..»

С быстротой молнии сообразил, что это может зависеть от двух причин: или, благодаря вибрации и сотрясению корпуса эолана, выскочил бронзовый лом, которым была забита дыра, и тогда – гибель, или… или эолан освободился и, хотя открылись новые места, поврежденные при падении и ранее прижатые ко дну, но он успеет достигнуть поверхности, раньше чем…

Не успел он это подумать, как полетел кувырком. Доска управления, на которой он перед тем стоял на коленях, поднялась. Курганов навзничь растянулся, теперь уже на настоящем полу. Эолан перевернулся и принял нормальное положение. Несколько секунд прошло в полной неподвижности. Большие иллюминаторы кабины управления посветлели. Спустя секунду уже можно было осмотреться. А еще через момент в окна влился ослепительный белый свет яркого солнечного дня. Курганов не знал, что находится над ним наверху, но предполагал, что их поднимают при помощи сильного эолана. Раздумывать было некогда. Толчок повышенного воздушного давления лишил его остатков сил. Последним, отчаянным усилием воли он заставил себя еще на момент сохранить сознание и, взявшись двумя руками за ключи, почти падая, потянул их к себе, одновременно давая эолану боковой ход и открыв все воздушные клапаны.

Опьяняющая струя свежего воздуха ворвалась в кабину, обожгла легкие, и Курганов, схватившись руками за голову, без сознания упал на фарфоровый пол.

Союзные силы, кольцом охватившие то место, где происходили работы по подъему эолана с бессмертными, были свидетелями, а потом и участниками необыкновенных событий. Военные действия были прекращены. Эоланы, магнит-дредноуты и массы всевозможных вспомогательных орудий войны окружали на приличном расстоянии ту точку, которая теперь стала центром упований, надежд и устремлений всего человечества. Казалось, были даже забыты основные причины мирового столкновения. Кошмарный бой, начавшийся, было, под Восьмым Городом, прекратился. Все силы обе стороны бросили на берега Каспия. Они почти перемешались, но никто не думал о сражении. Правда, хоккоки кричали о грандиозных событиях в Америке. Известно было и то, что с Луны на Землю двинулась несметная масса транспланетных снарядов. В последних сообщениях говорилось даже, что первые эскадры опустились где-то в пределах Союза, но мало кто обращал на все это внимание. Все ждали, какие вести будут с моря. Последняя безумная хоккограмма адмирала Хортона связала руки союзникам, но и американцы не осмеливались ничего предпринимать, не доверяя врагу. В союзных кругах полагали, что угроза Хортона останется угрозой. Он пойдет на что угодно, но не решится погубить бессмертных. Тем не менее приходилось быть осторожными и, скрепя сердце, ждать. Около полудня была получена от Хортона странная депеша:

Вслед за ней вторая:

Американские эскадры тучами поднялись и закрыли небо. Они мчались к северному побережью Каспия. Хоккограммы были неясны, но решено было без рассуждений исполнить требования Хортона. Даже союзники помогали им в этом. Военные действия были забыты. Всех занимала только судьба бессмертных. Население Астрахани и прилегающих к ней городов поспешно бежало. Конечно, это удалось лишь ничтожному меньшинству. Когда вскоре после депеш Хортона со стороны моря показались эскадры эоланов, на берегу двумя стенами сдвинулись ряды магнит-дредноутов. Все военные силы, бывшие на этой территории, поспешно удалились. Трудно представить ту панику, которая охватила обреченный город, ввиду надвигающихся соединенных эскадр. На горизонте показались черные пятнышки. Это летели эоланы Хортона. Те, кто остался на месте, могли наблюдать необычайное зрелище: внизу, под всей этой массой летательных машин, на высоте не более двадцати метров, несутся два эолана. Они очень близко один от другого, кажется, что задний нагоняет, что сейчас они столкнутся и полетят в воду. Но они не падают и не сталкиваются. С изумлением наблюдающие видят, что они связаны между собой целой сетью тонкого троса и так и летят, привязанные друг к другу. Становится понятным жестокий приказ адмирала. Очевидно, эти эоланы не могут ни остановиться, ни взять высоту. Вероятно, на одном из них бессмертные. Долетев до берега, они разобьются о первое возвышение. Им надо очистить путь… Но для этого нужно сравнять с землей огромный город с многочисленным населением. Рассчитывать и думать было некогда. Эскадры, летящие впереди связанных воланов, должны очищать дорогу. Им предшествует в виде молниеносного смерча гибель и разрушение. Точно учитывая направление, они прокладывают коридор через западную окраину города. Как белый пар поезда, идущего низким лесом, впереди головного отряда несется неумолимая сила, все сметающая на своем пути. Громадные здания во мгновение ока обращаются в порошок. Землю срезает, как ножом. Тучи пыли и дыма уносятся, тут же образующимся ураганом, вперед. В эту новую улицу вторгаются эскадры. За ними, как во сне, несутся два связанных эолана. Адмирал Хортон летит над ними метрах в ста. Он уже исковеркал два хоккока, тщетно вызывая командира, поднимавшего эолан бессмертных и теперь летящего вместе с ним на одном тросе.

– Почему они не тянут его вверх?! – кричит он, чуть не выламывая себе пальцы. – Взорвать его мегур-лучами!

– Слишком близко, – отвечают ему, – пострадают бессмертные.

Пока летели над морем, эоланы несколько раз, по приказанию адмирала, подлетали и пробовали сцепиться с «эоланом бессмертных», как его стали называть, но безуспешно. Берег приближался с каждой секундой, и… адмирал послал свою отчаянную депешу.

Более ста километров неслись, все разрушая и очищая путь низко летящему эолану бессмертных. Два эолана, залетев далеко вперед, тоже соединились тросом и поджидали. Это были американские корабли. Союзный флот летел кругом, закрывая все небо. Магнит-дредноуты шли напролом в том же направлении. Все перемешалось. Наконец, километрах в двухстах к северу от полуразрушенной Астрахани, где было сравнительно ровное место, американским эоланам удалось изловить связанных между собой врагов. Эоланы подвели снизу трос. Поднявшись вверх, зачалили им за сеть, соединявшую оба волана. Таким образом, могли теперь, по крайней мере, подтянуть их вверх. Действительно, зто им удалось. Но на второй сотне метров высоты тросы лопнули, и эоланы разделились. Теперь волан бессмертных летел один на высоте метров ста пятидесяти, другой стал отставать, снижаться и, наконец, взрыв землю, врезался в песчаную осыпь берега Волги. Очевидно, на нем было что-то неладно. Несколько эоланов, спустившихся к месту падения, нашли всю команду его мертвой. Но они умерли не от падения. Их лица были черны и почти обуглены. На внутренней обшивке корпуса видны были следы как бы от удара молнии.

– Теперь понятно, – сказал один из осматривающих, – почему они не тащили его вверх… Это трупы. Но что их убило?

Американцы не догадались в чем дело. Да им и некогда было заниматься этим вопросом. Они бросили опрокинутый эолан и отправились вдогонку за остальными.

На деле произошло следующее: падая, Курганов случайно задел плечом рычаг мегур-лучевого аппарата. А так как фокус не был поставлен, то есть фокусное расстояние равнялось нулю, то, как и полагается, нигде взрыва не произошло, но на выступающих наружу конденсаторах образовался громадный заряд энергии. По медным тросам, соединявшим эолан бессмертных с поднимавшим его, заряд перекинулся на тот и разрядился. В результате там все мгновенно умерли от разрыва шаровой молнии. Лишь только эолан бессмертных освободился от своего спасителя, которого он так жестоко отблагодарил, и оказался на сравнительно безопасной высоте, как тотчас же окружавшие его перемешанные флоты стали разделяться и перестраиваться. Эолан Хортона столкнулся с маленьким мегур-истребителем своей же эскадры и отстал. Американские эскадрильи, видя, что эолан бессмертных прибавил скорость и уходит (значит, там есть кто-то живой, а, следовательно и опасный), не смея ставить его под лучи, поспешно уходили в стороны и старались спрятаться за союзными эоланами. Некоторые учитывали именно безопасность пребывания рядом с таинственным эоланом и летели в непосредственной от него близости. Среди них были корабли обеих сторон. Вся эта необозримая масса плоских, темных машин, как несметный рой брошенных кем-то медных монет, неслась к северу. Задача преследования затруднялась. Эолан бессмертных теперь мчался один. Его узнать можно было только по обрывкам троса, а это, конечно, могли видеть лишь летящие в непосредственной от него близости. Спустя несколько минут почти никто не знал, где находится эолан бессмертных. Руководствоваться хоккограммами нельзя было. Это был сплошной хаос противоречивых сведений и криков. Никто не начинал враждебных действий, боясь уничтожить бессмертных. Союзные и американсхие силы концентрировались каждая в отдельности, постепенно разделившись на две группы по бокам от предполагаемого местонахождения эолана бессмертных. Они ничего не могли сделать друг другу, даже если б и хотели. Командование каждой стороны рассчитывало, выделив свои силы из общего хаоса, созданного замешательством, оттеснить врага от эолана бессмертных. После беспорядочного, как могло казаться на первый взгляд, перестраивания, тучи эоланов разделились на две части. Как те, так и другие жаждали увидеть на свободном пространстве между ними таинственный эолан. Но… его не было. Каждая сторона мгновенно поняла, что с исчезновением бессмертных никто не удержится от боевых действий. Словно вихрь взмыл флотилии на страшную высоту. Они уже не мчались вперед, а, сохраняя зловещую неподвижность строя, отвесно поднимались вверх. Эолана бессмертных нигде не было видно. Лишившись последних обрывков троса, он потерял лицо и в общей суматохе затерялся, как зерно в мешке, наполненном такими же зернами. Одно лишь могло с достаточной степенью вероятности предполагать союзное командование, что исчезнувший эолан присоединился не к американским эскадрам, а к своим. Теперь руки были развязаны. Враг понимал это.

Очнувшись, Лок долго не понимал, что произошло. Бессмысленно отдирая засохшие струпья со своей изуродованной щеки, он пристально всматривался в диковинные фигуры своих спутников и даже носком сапога пошевелил голову Карста. Продолжительный обморок лишил его памяти. Сознание возвращалось медленно и с трудом. Он припоминал события в том порядке, как они происходили. Он полетел из Москвы. Да. Ему вручили ордер из Совета… Восьмой Город… Бессмертные! Да, да, бессмертные! Эолан под водой! Он все вспомнил. Но почему же так светло? Откуда такой чистый воздух? Протяжно воют мегуро-динамы. Значит, они летят…

Ухватившись за край стола, Лок поднялся и, шатаясь, подошел к окну. Его глаза расширились. Он руками оттолкнулся от стены и, спотыкаясь, чуть не падая, побежал в кабину управления.

Курганов лежит ничком. Клапаны открыты. В кабину врывается свежая струя встречного ветра. Лок хватается за ключи. Еще раз осматривается кругом, до боли кусая нижнюю губу. Потом по лицу его проходит усмешка. Он отходит от доски управления и засовывает руки в карманы. Он знает, что делает.

«Не время, – думает он, – кругом враги. Нам очищают дорогу. Тем лучше…» Спокойно наблюдает он, как впереди желтой пылью взлетают на воздух целые кварталы какого-то города. Черными фонтанами рассыпаются холмы и открывается широкая улица.

«Недурно встречают. Раньше, при триумфальном въезде героя в город разламывали только часть стены, а теперь…»

Лок – гений войны. Он весь – порождение современного, механизированного до крайности милитаризма. Мегур-лучи, газы, атомические снаряды, магнитные волны, воплощены в скромном маленьком человеке в черной резиновой одежде. Менее всего он производит впечатление героя, но он сросся со своими кошмарными машинами. Это он, когда придет время, со скромной улыбкой поставит целые города под мегур-лучи. Он бросит свой эолан на верную гибель, чтобы задержать врага на полминуты, и с тем же спокойным, невзрачным лицом умрет, не выпуская из рук рычагов и ключей.

Лок спокоен. У него рассеянный вид, но в то же время он зорко следит за всем, что кругом делается. Он ждет момента. Осмотрев аппараты и трос, соединяющий их эолан с вражеским, он начинает понимать, почему тот летит вслед за ними, как мертвый балласт.

«Короткое замыкание, хе-хе… Там трупы! Недурно…»

Несколько раз тревожно взглядывает он на лежащего Курганова и успевает заметить, что тот дышит. Пусть пока лежит. Ему некогда теперь этим заниматься.

Город остался позади. Они несутся над ровной местностью. Кругом закрывают все небо воздушные эскадры. Ближе остальных над ними летит, гонится большой эолан. Лок читает на днище: «U. S. А. ct-208». Не прикасаясь к рулям, Лок продолжает лететь в том направлении и на той высоте, какую случайно принял эолан, пущенный наобум Кургановым. Они летят на север. Это наиболее легкое направление полета для эоланов, пользующихся магнитной силой. Оно не требует лавирования и управления. Двигаясь в плоскости магнитного меридиана, они почти не расходуют энергии.

С удовольствием замечает он, что перемешанные эскадры все плотнее их окружают. Все ближе становятся несметные тучи таких же эоланов. Лок не мешает американцам подтягивать на тросе его эолан кверху. Только тогда, когда лопаются снасти, соединяющие их со спасшим эолан американцем, он решается прибавить ходу и слегка изменяет направление, отклоняясь к своим эскадрам. Соскальзывают последние обрывки троса, и эолан растворяется в общей массе союзных эоланов. Ни свои, ни враги не видят его и не знают, где он. Лок направляет эолан в сторону и вылетает на свободное пространство за своими эскадрами. Он видит перестроение воздушных сил.

– Потеряли!

Но до поры до времени он не прикасается к хоккоку. По волне могут определить, рано… Он не решается один отделиться от своих эскадр и лететь прочь. Это может привлечь внимание. Наконец, настает момент, когда минута промедления может послужить причиной непоправимого несчастия. Эскадры сейчас вступят в бой. Бессмертные в опасности…

Лок поворачивается к рупору хоккока и, закрыв световую волну, ставит звуковую на шифр.

Иванов – командующий Первой союзной эскадрой. Лок прибегает к обману. Он надеется, что Иванов здесь, что он поймет в чем дело. В тот же момент из общей массы союзных эскадр отделяется около сотни эоланов. Лок ловит момент и присоединяется к ним. Они успели уже отлететь в сторону километров на пять, когда сзади, среди темных роев эоланов, забегали зеленые молнии. Все нарастая, как рокот водопада, воздух всколебал грозный рев и своеобразный свист молекулярных взрывов.

Бессмертные спасены. Лок отходит от доски управления. Наклоняется над Кургановым. Тот лежит в прежней позе. Лок спускается в машинное отделение к цистернам за водой, но в дверях останавливается и долго смотрит на открывшееся зрелище. Он не поражен. Нет. Он только не понимает в чем дело. Он удивлен. Подойдя ближе, Лок внимательно рассматривает шесть трупов. Они все висят на вольфрамовой рубашке мегуро-динамо, плотно прижавшись к остриям. Он понимает, что это не смерть, а самоубийство. Тут и оба сумасшедших. Наверно, их перетащили силой… Пожав плечами, Лок наливает воду в алюминиевый цилиндр, попавший под руку, и снова отправляется к Курганову. Наскоро осмотревшись, он видит, что все благополучно, и начинает приводить в чувство бессмертного. «Живы ли остальные?» – с беспокойством думает он.

Курганов быстро пришел в себя. Он сразу, только открыл глаза, осмысленно посмотрел кругом и спросил:

– Где мы?

– Мы в полной безопасности. Кругом нас свои. Мы летим на Запад.

С помощью Лока Курганов поднялся и подошел к окну. Кругом них со всех сторон неслись союзные эоланы. Несколько раз полной грудью вдохнув свежий воздух, он хотел, было, уже задать какой-то вопрос, но вспомнил о своих спутниках.

– Что с остальными?

– Не знаю, – губы Лока сжались, – мне не было времени заняться ими…

Все еще шатаясь, как пьяный, Курганов быстро вышел из кабины. Он нашел всех лежащими на полу в разных позах и почти без признаков жизни, только бледное лицо Карста подергивалось нервным тиком.

– Где у вас аптечка? – спросил Курганов в эолановый местный хоккок.

– Ящик под правой койкой, – голосом Лока ответил рупор.

Найдя нужное, Курганов принялся за оживление своих друзей. Карст первый открыл глаза. Несколько дольше провозились они, теперь уже вдвоем, с Гетой. Впрыскиванием в кровь сильнодействующих средств удалось вернуть ее к жизни. Очнувшись, она долго никого не узнавала. Сознание возвращалось к ней медленно, вместе с силами.

Пока занимались Гетой, Курганов несколько раз бросал тревожные взгляды на лица неподвижно лежащих Бирруса и Лилэнд. Есть нечто, резко отличающее живого человека от мертвеца. Опытный глаз редко обманывается. В особенности обратили на себя внимание Курганова совсем засохшие, слипшиеся губы и искошенный взгляд полуоткрытых глаз. Еще войдя в кабину, он сразу заметил это. Не смея верить ужасной истине, принялся сначала за Гету и Карста. Он хотел отдалить неминуемый момент, когда тревожное подозрение выльется в форму непоправимого, страшного факта.

Когда дошла очередь до Лилэнд и Бирруса, Курганов значительно взглянул Карсту в глаза, выпрямился и, кивнув головой в сторону лежащих, тихо сказал:

– Сердце…

Карст понял. Наклонившись, он расстегнул у Лилэнд застежку на груди и приложил ухо. Долго слушал, потом перешел к Биррусу. Встал с ничего не выражающим, слегка потемневшим лицом. Спустя минуту встретился глазами с холодным взором Курганова. Курганов тоже понял. Отворачиваясь к окну, Карст раздельно произнес два слова, будто с удивлением прислушиваясь к звуку собственного голоса:

– Бессмертные… умерли.

Глава восьмая

Идти было очень неудобно. Железные полосы, каждая метров до двадцати длиной и с полметра вышиной, тесными рядами на необозримое пространство покрывают пустыню. Их направление – с севера на юг, по меридиану, а Карсту, как назло, надо идти поперек. На горизонте блестят купола магнитных вышек.

– Черт с ними совсем! – ворчит он, прыгая с одной полосы на другую. – Немного бы поуже промежутки…

Пот льет с него ручьями. Он без шапки. Чтобы не умереть под палящими лучами, он обмотал себе голову каким-то подобием чалмы, сделанной из собственной куртки.

– Пить!

Он знает, что вода есть там, где люди, а люди вон в тех сияющих на горизонте башнях.

«Дойду ли?» – копошится в мозгу.

Солнце стоит в зените, и живописная фигура Карста не дает тени. Кругом раскинулась необъятная Сахара. Ах, какой она кажется большой для того, кто идет пешком! Карст почти совсем выбился из сил. А башни на горизонте как были, так и остались далекими, блестящими точками.

«Счастье еще, – думает он, – что здесь не песок», – и опять в тысячный раз берет злобная досада, что приходится идти поперек направления железных полос. Как бы он бежал на север или на юг!

Действительно, промежутки между полосами представляют великолепные дорожки, сделанные из массы, напоминающей целлулоидовый бетон. Поперек же двигаться крайне неудобно: расстояния между полосами слишком велики, чтобы можно было скакать с одной на другую; идти мучительно; приходится страшно задирать ноги.

Проходит час. Карст все еще без отдыха карабкается через проклятые заграждения. Жажда гонит его, не дает остановиться. Магнитные вышки стали быстро увеличиваться.

Он уже ясно видит на них темные, круглые отверстия. Остановившись, прислушивается: густое жужжание низкого тона несется оттуда. Эти башни, бесконечной линией уходящие к горизонту, живы. Они дрожат и поют. Они наполнены энергией и движением.

Не жалея сил, Карст ускоряет свои прыжки. Он начнет думать и соображать лишь тогда, когда выпьет до дна весь водоем, который там окажется!

Добравшись, наконец, до башни, Карст долго и безрезультатно ходит вокруг нее, кричит и бьет кулаками в никелированные бронзовые стены. Башня трясется, гудит и воет. Он понимает, что его крики и удары никем не могут быть услышаны. Они гораздо бесполезнее, чем «глас вопиющего в пустыне», потому что в пустыне все-таки тихо, а здесь шум и грохот… Карст, выбившись из сил, хотел, было, в отчаянии прислониться к стене, но раскаленный на солнце металл был горяч, как плита.

«Даже это здесь невозможно», – с горечью подумал он, хватаясь за обожженную щеку. Туманным взором он осмотрелся кругом. До каждой из соседних башен было, по меньшей мере, километров десять. Идти туда вовсе не прельщало. Карст понял, что ему все равно не дойти. И что там ожидало его? То же, что здесь! Кругом валялись засохшие куски бетона, оставшиеся после постройки фундамента башни. Карст вооружился ими и, отойдя несколько в сторону, принялся швырять в отверстия нижних окон. Ему пришлось много потрудиться, пока, наконец, первый кусок влетел в окно и исчез внутри. Вслед затем в соседнем отверстии показалась чья-то голова. Карст уловил удивленный взгляд. Он хотел закричать, но смотревший спрятался. Спустя минуту у основания башни поднялся в пазах один из щитов облицовки, и оттуда вышло трое людей. Карст кинулся им навстречу.

– Не бойтесь меня! Я потом все расскажу, дайте воды!..

Люди молчат и пятятся при его приближении. Карст останавливается. «Действительно, – думает он, – можно себе представить, насколько необычаен и страшен мой вид. Но что же я могу сделать!»

Откинув назад рукав своей куртки-чалмы, Карст садится перед открытым входом на землю.

– Я умру у вас под дверьми, если вы не дадите мне пить… Потом можете удивляться и поражаться сколько угодно, но дайте воды!

Он говорит не то, что хочет. Откуда-то, будто из живота, подступает раздражение и злоба. Ему кажется несносным и то, что приходится почти кричать. Этот назойливый шум еще более увеличивает жажду.

Люди пошептались между собой. Наконец, один из них выступил немного вперед.

– Вы, пожалуйста, не сердитесь. Ваша внешность… Но, конечно, мы сделаем все, что можем, – он оглянулся на своих товарищей, – мы просим вас зайти в башню. Здесь на солнце нельзя…

Карст быстро двинулся к двери. Страх этих людей стал казаться ему забавным. Он даже засмеялся, видя, как они чуть не застряли в дверях, разом бросившись внутрь при его приближении.

– Не бойтесь! – хотел он сказать, но крикнул хрипло и громко:

– Воды!

В башне было прохладно. Хотя шум машин еще настойчивее и победоноснее сотрясал воздух, но здесь дул освежающий ветерок и глаз отдыхал после несносного блеска и света.

– Много сразу нельзя, – говорит один из башенных жителей, подавая Карсту маленький сосуд с розовой жидкостью. Карст сам знает, что нельзя; но что бы он дал за еще один такой стаканчик!

Старший из обитателей башни отвел Карста в прохладную комнату, помог ему раздеться и умыться, принес пищи и еще немного питья и, молча указав на кровать, удалился.

Предельная физическая усталость и истощение совершенно подчинили себе все существо Карста. Воспоминания об удивительных и страшных событиях последних дней не вызывали ничего, кроме желания уснуть. Поев, Карст подошел к маленькому хоккоку, прикрепленному к стене. Повозившись некоторое время с настройкой и вызовами, он ничего не добился и, махнув рукой, решительно направился к кровати.

Он проснулся ночью. Бледно горел люмион. Эта комната находилась в подземной части башни. Гул машин был не так резок. Он походил на звук, издаваемый мегуро-динамами эоланов. Карст не сразу сообразил, где находится. Он хотел, было, уже повернуться на другой бок и снова заснуть, но стал раздумывать, – куда же он летит. И тут же моментально все вспомнил. Физически он вполне отдохнул. Только ноги еще немного болели от неудобной ходьбы. Рядом на стуле он нашел приготовленное новое платье. Одевшись, Карст поднялся наверх. Старший из трех обитателей станции встретился ему на лестнице.

– А я шел к вам. Как отдохнули?

– Прекрасно.

Они стояли и молча смотрели друг другу в глаза. Потом человек решительно подошел к Карсту вплотную и взял его за руку. Он был заметно взволнован, но, видимо, старался это скрыть.

– Скажите, вы… бессмертный?

– Да, – просто ответил Карст и, чтобы не смущать собеседника своим тяжелым взглядом, отворачиваясь в сторону, добавил:

– Я вам все расскажу, – может быть, вы мне чем-нибудь поможете.

Они отправляются наверх в просторный кабинет. Два других обитателя станции сидят у стола, уставленного кушаньями и напитками. При входе Карста они встают и не без робости кланяются. Они знакомятся. Все трое оказываются дежурными рабочими. Каждый имеет звание инженера мегур-электрика. На их обязанности лежит наблюдение и уход за силовой магнитной станцией. Они здесь недавно. Через месяц прилетит смена.

Карст старается найти подходящий тон для беседы с этими людьми. По всему видно, что чувствуют они себя крайне неловко и напряженно. Садясь за стол, Карст сказал:

– Расскажите все, что вам известно. Потом и я расскажу о себе.

Карст принялся за еду. Старший прошелся несколько раз по кабинету. Наконец, сев в большое кресло, опустил голову на руки и начал:

– За эти дни мы не видели ни одного человека. Раньше по линии два раза в день пролетал эолан, непрерывно работал хоккок. Теперь мы совершенно отрезаны от всего мира. Хоккограммы получали несколько раз, но сведения отрывочны и несвязны. Сначала мы получили известие, что явились бессмертные, никто больше не будет умирать… но это вам вероятно, известно?

– Да, конечно. Продолжайте.

– Потом, сразу же опровержение. Ни тот, ни другой из говоривших не закончил своей речи. У нас создалось впечатление, что у аппарата, подававшего эти сведения, происходила борьба.

Рабочий понизил голос, как бы стесняясь, и продолжал:

– Если бы представлялась какая-нибудь возможность, мы тотчас покинули бы свою башню и отправились в Восьмой Город, но, – он засмеялся, – не могли же мы бежать по магнитам пустыни! До вечера ждали мы эолана. Он так и не прилетел. Вскоре после этого странного сообщения начался ураган и буря, каких мы здесь не видали.

– А землетрясение у вас было?

– Нет, не было, только ужасный ветер. Наша башня едва выдержала напор. Это здесь продолжалось не более трех часов. Потом все быстро стихло. Мы ходили пешком к соседней Северной башне. Там никого не оказалось, и машины были остановлены. Вероятно, дежурные все же ушли. Мы ходили вдвоем вот с ним, – рассказчик кивком головы указал на одного из своих товарищей, – возвращались уже поздно и видели несметное число эоланов. Они на большой высоте летели по курсу, приблизительно, на Пиренеи. По меньшей мере, час они летели густыми массами. Я, пожалуй, затруднился бы определить их количество… С тех пор мы питаемся только теми отрывочными сведениями, какие нам иногда приносит хоккок. В сообщениях описывалась внешность бессмертных. Мы себе так вас и представляли. Потом мы узнали, что бессмертные покинули Восьмой Город вместе с союзной эскадрой. Но и это было тотчас же опровергнуто. Кто-то определенно заявил, что они остались там и готовятся к защите. Наконец, Восьмой Город перестал давать сообщения. Стали поступать путаные известия из разных мест. Кричали о бое наших магнит-дредноутов с американскими эоланами под Восьмым Городом, о прибытии каких-то сил с Луны, даже о гибели бессмертных. Следующие два дня хоккок вызывал только один раз. Сообщалось что-то о крупных событиях в Америке, но мы не могли понять, в чем там именно дело. Незадолго до вашего прихода мы узнали, что бессмертные от чего-то спасены, но исчезли бесследно. Это сообщение было прервано другим: о вмешательстве жителей Луны, селенитов, и гибели американских воздушных эскадр где-то в устьи Енисея. Вот все, что нам известно. Вероятно силовые установки не работают, потому что хоккок почти все время молчит.

Во время этого рассказа Карст успел выпить целый кувшин прекрасного прохладительного напитка, не забыв также и о еде.

– Я – один из бессмертных, – сказал он, отодвигаясь от стола, – я потерял своих товарищей при тяжелых и грустных обстоятельствах. Двое из них живы, но я не знаю, где они находятся. Мне надо во что бы то ни стало найти их.

Карст вкратце рассказал о своих бедственных приключениях. Башенные жители молча и внимательно слушали.

– Вы здесь, в пустыне, не можете себе представить, что творится в населенных местах. Это, пожалуй, единственное место на земном шаре, где так спокойно. О вас все забыли. И долго, наверно, не вспомнят. Кстати, велик ли здесь запас пищи?

– Для троих, приблизительно, на год.

– Значит, можете пока сидеть и ни о чем не заботиться. Завидная судьба!

Карст на минуту задумался, потер лоб и рассказал о злоключениях на эолане, который всю ночь летел на юг.

– Командир эолана хотел доставить нас в безопасное место. Что из этого вышло! На борту у нас было восемь трупов: шесть из команды и два бессмертных. В живых оставалось четверо. Мы были крайне истощены и слабы. Один бессмертный, она раньше была женщиной, – не участвовал в работе и управлении. Она почти помешалась. Мы втроем посменно дежурили в кабине управления. Курганов, – так зовут старшего бессмертного, – обязательно хотел похоронить трупы. Для этого надо было спуститься на землю. Командир эолана уговаривал его просто выбросить их за борт, но тот настоял на своем. В совершенном мраке мы опустились в безлюдном на вид месте у северных берегов Средиземного моря, недалеко от Италона. Не решаясь давать свет, мы в темноте принялись за работу. Надо было выкопать порядочную яму, что без инструментов представляло трудную задачу. Часа через два яма была готова. Начинался рассвет, и рядом в долине раздавались какие-то подозрительные звуки. Мы сначала думали, что это шумит водопад, но когда звук внезапно прекратился, поняли свою оплошность. Трупы были уже в яме. Оставалось только засыпать их землей… Представьте себе внезапный ослепительный свет. Нас окружало совсем не то, что мы предполагали. Темная масса, принятая нами за холм, оказалась большим магнит-дредноутом, до половины засевшим в болото. Он выбросил на большую высоту шар люмиона, и вокруг стало светло, как днем. Со стороны нашего эолана к нам приближались какие-то люди в круглых шапочках. Видно было, что они торопились, но подвигались вперед очень медленно. Движения их были ленивы. Мы раньше не заметили ничего подозрительного. Вероятно, наше внимание и осторожность были так же плохи, как и физическое состояние. Мы сразу поняли, что это – жители луны – селениты. Никто не знал еще, зачем они явились на Землю и какова их позиция в настоящей борьбе. Можно было предполагать, что они пойдут за Союзом. Влияние Штатов на Луне за последнее время сильно ослабело, но… в тот момент было не до политических соображений. Мы понимали только одно: нас хотят поймать. У могилы нас было трое. Больной бессмертный оставался в эолане. В поисках мягкого грунта мы удалились от него метров на сто. Соображать некогда было. Курганов толкнул меня в спину: «Беги!» Мы помчались навстречу толпе селенитов. Они шли с пустыми руками. Я успел сообразить, что, может быть, удастся разбросать их. Они физически очень слабы. Я ясно видел, что другая кучка маленьких фигурок возится около нашего эолана. Не оглядываясь назад, я врезался в самую середину приближавшейся толпы и принялся прочищать путь. Они не устрашились моего необыкновенного вида. Я сразу оказался буквально облеплен ими. Но они едва стояли на ногах и, раз упавши, долго не могли подняться. Курганов и командир эолана пробивались в нескольких шагах позади меня. Их оттесняли в сторону, но я не мог возвращаться назад. Вся эта борьба происходила в полном молчании. Мне удалось продвинуться почти на половину пути, когда внезапно стало быстро темнеть: люмион угасал. Селениты оставили меня и врассыпную бросились к магнит-дредноуту. На нем выдвинулись мегур-лучевые башни. Я взглянул наверх: в последних отблесках люмиона виднелось несколько парящих эоланов. По конструкции сразу видно было, что это американцы. С последней вспышкой люмиона я домчался до нашего эолана. «Курганов! – крикнул я. – Сюда!» В этот момент люмион погас. Наступил беспросветный мрак. Я стоял в нерешительности у открытого люка. Силы меня совсем покидали, но меня заставил взять себя в руки издалека донесшийся крик Курганова: «Карст, улетай! Я тебе это приказываю!» Я мог только перевеситься животом через край люка и как мешок свалился в кабину. Добравшись до доски управления, я еще нашел в себе силы нажать рычаг хода и лишился чувств…

Карст умолк. В открытое окно ласково мерцали звезды.

– Дальше все произошло очень просто, – подходя к окну, снова заговорил Карст. – Я пришел в себя уже утром, когда летел над магнитами пустыни. Другого бессмертного в эолане не оказалось… А потом… потом я влетел в мертвую магнитную линию, и мой эолан спустился. Он продолжал еще долго скользить по железным полосам, как по рельсам. Пришлось прыгать.

– Что же с ним случилось потом?

– Не знаю. Он умчался на юг.

– Возможно, селениты ничего худого не сделали вашим друзьям, – заметил один из рабочих, – они открыто выступили против Штатов, но…

– Да, но непонятно их поведение у могилы. Они лезли на нас, как сумасшедшие. Только благодаря их крайней физической слабости мне удалось прорваться к волану.

– Скажите, пожалуйста, вот вы про одного из бессмертных сказали: «Она раньше была женщиной». Что это значит? Разве она стала теперь мужчиной?

Карст прошелся по кабинету.

– Нет, она не стала мужчиной, но и женщиной ее назвать нельзя. Мы – бессмертные – бесполы. Сейчас каждому из нас около двухсот пятидесяти лет. Пола мы лишились вместе со смертностью. Я тоже когда-то был мужчиной, таким же, как и вы. Сейчас плохо помню это состояние.

Собеседники Карста встали. Они заявили, что должны идти к машинам. Напряженное выражение их лиц выдавало замешательство и подавленность. Карст не удерживал их. Оставшись один, он принялся тщательно обдумывать свое положение. Что делать? Как найти Курганова и Гету? Не может же он оставаться в этой башне до того времени, пока все успокоится! Нервно подойдя к хоккоку, Карст поставил на условную волну. «А вдруг, – думал он, – на счастье, свяжемся. Заглушают не все время. Башенные сторожа получали же сообщения…»

– А-40-96…

Хоккок молчал. Раз десять Карст повторил вызов. Был момент, когда ему показалось, что доносятся какие-то голоса. Они покрылись сухим треском рупора, и хоккок снова замер.

– Сбивают… – Карст со злостью отошел к окну.

Хоккок был установлен на условной, шифровой волне бессмертных. Карст надеялся получить вызов. «Не может быть, – думал он, – чтобы Курганов не вызвал меня, если в состоянии это сделать».

Пускаемые кем-то сильные мегуро-волны делали невозможной работу хоккоков. Приходилось ждать временного затишья, когда аппараты оживали. Трудно было надеяться, чтобы вызов совпал с моментом затишья.

Прошел час. Хозяев башни все не было. Они исчезли где-то в лабиринтах верхних трансформаторных отделений.

Карст вздрогнул от резкого звонка хоккока. Вокруг рупора загорелись условным шифром разноцветные лампочки.

«На этой волне могут вызывать только меня!» – мелькнуло в голове Карста.

– Это Курганов? – крикнул он в рупор.

– Нет, Гета. Сейчас опять заглушат. Говори скорее, где ты и что с тобой?

– Я опустился на магниты пустыни и пешком дошел до ближайшей силовой башни… Это Восточная Сахара.

– Номер!

Карст не знал номера башни. Надо было скорее узнать.

– Сейчас скажу!

Он кинулся наверх. В самых дверях столкнулся с одним из башенных сторожей. Он чуть не сбил его с ног.

– Скорее. Номер вашей башни!

– Шестая линия. Номер сорок второй…

Карст громко повторил номер в рупор и взволнованно спросил:

– Гета, ты слышишь меня?

Хоккок ничего не отвечал. Лампочки погасли. Слышася только характерный треск сбивающей волны. Отойдя к столу, Карст сел и опустил голову на руки. Расслышала ли Гета номер башни? В тот момент лампочки горели, и связь не была нарушена. Она только не успела ответить… Бессмертные живы. Можно думать, с ними ничего плохого не случилось!

– Что с вами? – к Карсту подошел дежурный и с тревожным лицом остановился рядом.

– Со мной говорили бессмертные на нашей волне. Очевидно, они не в таких плохих обстоятельствах, как я предполагал.

– Вы им сообщили свое местонахождение?

– Да. Я думаю, что был услышан.

Рабочий помолчал.

– Теперь за вами прилетят.

Карст сам об этом думал. Неужели так быстро удалось выпутаться из беды? За двести лет он научился ничему не удивляться и почти ничему не верить. И теперь не был очень уверен в благополучном исходе и не чувствовал себя спокойным. Его больше занимал исход начавшейся борьбы, охватившей обе планеты и вовлекшей в схватку все человечество. Первый же порыв этого вихря унес в могилу двух бессмертных. В этой громадной игре, ничто не может быть предугадано, но он не мог не учитывать, что судьбы человечества тесно связаны с судьбой бессмертных.

«Нас осталось только трое. Что будет завтра?»

Карст спать не хотел и не мог. Он бродил по лабиринту коридоров и отделений башни, наблюдая за работой сложных машин, собиравших магнитную силу с необозримых пространств пустыни. Три человека справлялись с могучими установками, посылавшими миллионы лошадиных сил.

Под утро Карст, утомленный, уселся в кресло в кабинете и не заметил, как заснул. Его разбудил чей-то голос и толчок в плечо. Яркое солнце врывалось в открытое окно. Больно было смотреть на блестящие магниты, до горизонтов покрывавшие пустыню.

– Что случилось? – Карст вскочил и всмотрелся в лицо разбудившего его старшего башенного дежурного.

– Прилетел военный мегур-истребитель с севера. Он кружится над башней на высоте и не опускается…

Карст подошел к хоккоку.

– Вы переставляли волну?

– Да. Мы хотели вызвать соседнюю башню, но она молчит.

Не успел Карст поставить волну на условное А-40-96, как тотчас же услышал голос Геты. Сбивающая волна не мешала на таком близком расстоянии.

– Это Карст? Почему так долго не отвечаешь? Я на мегур-истребителе. Это ваша башня внизу?

– Да, да. Вы над нами. Опускайся скорее! Я сейчас выйду.

Карст выбежал из кабинета и спустился вниз но двор. Башенные жители, напуганные появлением ужасного истребителя, следовали за Карстом, но остановились в дверях и молча наблюдали. Мегур-истребитель имел вид маленького дирижабля. Длина его достигала всего метров десяти. Металлический панцирь его блестел на солнце, как чешуя рыбы. Заслонив рукой глаза от яркого света, Карст, не обращая внимания на палящие лучи, следил за движениями маленького воздушного хищника. Мегур-истребитель медленно опускался по отвесной линии. Из маленькой серебряной рыбки он превратился в страшного вида чудовище. Конденсаторы мегур-лучевого аппарата были поразительно похожи на глаза. Горе тому, кто встречался с этим бездушным взглядом! Наконец, истребитель плотно лег на площадку перед башней. Верхний люк его открылся. Оттуда высунулась голова Геты.

– Ну вот, наконец, – сказала она, выбираясь через узкое отверстие люка, – ты цел и невредим?

Из того же люка на площадку вышло три маленьких человека. Они принялись ходить вокруг своей машины, разминая ноги и потягиваясь. Карст сразу узнал в них селенитов. Они ходили особой походкой, слегка волоча ноги и очень медленно. Очевидно, им трудно было приспособиться к большей силе веса. Лунные эмигранты уже в третьем и четвертом поколениях сильно измельчали. Вся их организация приспособилась к условиям своей планеты, мускулатура ослабела, скелет стал тоньше. Они вообще напоминали детей.

Карст бросился навстречу Гете.

– Где Курганов?

– Он сейчас в Италоне у селенитов. Все обошлось благополучно. Они на стороне Союза…

– Бой был?

– Да. В Ледовитом океане…

– Нет, там у могилы?

– Какой же это бой! Селениты их сразу уничтожили. Они сожгли восемнадцать эоланов со своего магнит-дредноута. Представь, он оказался в болоте у самой могилы. Как вы не заметили?

– Я потом видел его. Что же делается на свете? Мы здесь ничего не знаем.

Гета покачала головой.

– Сейчас все так перепуталось, что никто ничего не знает. Есть слухи, что часть американских воздушных сил вернулась обратно. Были сообщения о восстаниях в округе Чикаго. Город и область будто бы в руках повстанцев. Достоверного ничего нет. Хоккоки молчат. Все время идет заглушающая волна. В Европе хаос, паника, все остановилось. Воздушные города легли и рассыпались. Люмион не горит. Сообщение прекратилось. За эти дни все вернулось почти к первобытному состоянию…

Карст пощупал себе темя.

– Пойдем в башню. Здесь, на солнце, нельзя оставаться!

– Через пять минут летим! – крикнула Гета селенитам.

Те тоже не рисковали долго оставаться под открытым небом и направились к истребителю. Один за другим они скрылись в темном отверстии люка. Башенные наблюдатели молча расступились, пропуская в двери бессмертных. Через несколько минут они очнутся от того сказочного сна, который ослепительной явью блеснул на ровном фоне их однообразной, трудовой жизни.

«А как же мы? – беспокоилась тревожная мысль, – о нас все забыли и не вспомнят!»

Им страстно хотелось лететь вместе с бессмертными туда, где кипит жизнь и борьба, где над бешеными схватками последнего жестокого боя витает великая идея человеческого бессмертия. Всему злу и страданиям, в которых, как в колыбели, росло человеческое общество, сейчас, вот в эту минуту, предъявляется грозный счет. Одним мощным ударом заканчивается первая эра развития и открывается новый путь, только в безумно смелых снах и мечтах кем-то и когда-то предвиденный. Их, скромных сторожей силовой башни, одиноко живущих на магнитных полях пустыни, слепой случай вовлек в этот кипящий фонтан. Их коснулся на своем пути сверкающий и гремящий метеор, ослепил, оглушил.

Карсту было понятно их состояние. Рассказав Гете в двух словах свои приключения, он обратился к ним:

– Мы сейчас улетим, но не приходите в отчаяние. Работайте, Союз победит. Так должно быть. Это случится скорее, чем вы думаете. А потом… мы, бессмертные, будем ждать вас на Праздник Жизни.

Три смертных человека едва нашли в себе силы молча склонить головы. Карст дружески с ними распрощался и поблагодарил за радушный прием.

– Пора, – сказала Гета.

Спустя несколько минут три человека стояли на верхней площадке башни и молча смотрели, как растворяется и тает в бездонном, голубом небе блестящая серебряная рыбка. Она уносила на себе мечту, в которой до сих пор ни один из тех, кто живет и дышит, не находил в себе силы признаться.

Когда уже ничего не стало видно, младший из троих сделал движение, как будто хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и, отвернувшись к стене, горько заплакал.

Глава девятая

Курганов серьезен и спокоен.

– Ты через час вылетишь в Америку. Это – риск. Сидеть, сложа руки, – риск еще больший. За эти дни мы технически отстали на сотни лет. Плохую службу сослужила чрезмерная централизация силовой подачи. Прекращение работы и наблюдения и разрушение немногих установок свело почти на нет все технические достижения и возможности. Ударило это и по военной организации. Мы слепы и глухи. Даже хоккок перестал служить. Приходится применяться к обстоятельствам. Я имею сведения, что вся Америка охвачена восстанием. Они пока держатся крепко, но им нужен вождь. Их надо сплотить вокруг одного центра. Они сами не в состоянии создать стойкой организации. Дело может погибнуть. Чикаго – центр и главная база восставших. Они окружены. Их уже начинают душить. Ты полетишь туда вместе с несколькими эскадрами. Вы должны прорвать блокаду и соединиться с восставшими. Одного твоего присутствия будет достаточно, чтобы дать колоссальный толчок развитию событий. Это будет опасная ставка, но, я думаю, лучше вызвать искусственно отчаянное столкновение, взрыв и одним ударом решить судьбу. В этом случае больше шансов на успех. На нашей стороне будет колоссальный подъем духа. Твое появление произведет взрыв и заставит каждого проявить крайнюю степень напряжения сил. Пролетариат Америки слабо подготовлен. Его легко могут обмануть, провести. Они не в состоянии разобраться в сложных политических и экономических вопросах. Они отстали… Твое появление даст им понятную, реальную идею, за которую они будут бороться. В этом случае компромисс невозможен. Борьба будет доведена до конца – там, как и здесь. Эта последняя схватка не должна кончиться миром. Кто-нибудь вовсе сойдет со сцены. Не забывай, что и капитал будет бороться до последней возможности. Для него это вопрос – быть или не быть. Война еще только начинается. Пробившись в Чикаго, ты открыто объявишь о своем там присутствии. Штаты, конечно, отсюда отзовут часть сил, но завтра с Луны прилетит еще несколько транспортов. Я их брошу тебе на помощь. Придется действовать самостоятельно. Мы с Гетой останемся здесь. Пока никто не знает, где мы, но это не худо. Начальником всех сил будет Лок. Он поправился и принял командование. Это лучший командир, какого можно пожелать. Сейчас бой ограничен двумя очагами: Восточная Европа и Северная Америка. Все силы сконцентрированы на сравнительно небольшом пространстве. Это крайне стесняет обе стороны. Мы не можем развернуть сил. Пока происходят только маленькие столкновения, все же чрезвычайно значительные по своими последствиям, не для воюющих и участвующих в боях сил, а для тех технических сооружений, которые при этом страдают. В старину говорили: «Лес рубят – щепки летят». Теперь под этими щепками может быть погребена вся культура, на многие десятилетия похоронены достижения последних поколений. Прошло всего несколько дней, как началась война, и лицо Земли уже изменилось. Мы падаем в пропасть. Война не может продолжаться еще более недели. Иначе останутся в живых только те, кто сидит за броней эоланов, магнит-дредноутов, – одним словом, кто воюет. Массы должны будут погибнуть от всеобщей разрухи. Существование теперь слишком зависит от состояния мировой техники и промышленности. Довольно того, что не работает транспорт и остановились панитовые заводы… Мы с Гетой пока будем сидеть тихо. Пусть думают, что ты один остался в живых. Тем решительнее будет вокруг тебя свалка. Америка станет центром всеобщего внимания. Это именно и нужно.

Карст хорошо понимал всю ответственность и риск предприятия. Вся его бесконечно долгая жизнь была приготовлением к великому делу. Настал час, когда бессмертные должны перестать думать о завтрашнем дне и отдать себя настоящему. Он рисковал жизнью? Но ведь оставались еще Курганов и Гета…

– Чикагский очаг, – продолжал Курганов, – охвачен заслонами, но и в распоряжении восставших имеются громадные силы. Вам придется прорвать блокаду. Ты пустишь селенитов вперед. Они обладают одним средством, здесь еще неизвестным. Оно должно решить бой. Будь мудр и осторожен…

Здесь, в Италоне, Карст пробыл не более двух часов. Времени терять нельзя было. Его ожидали воздушные эскадры. Только команда маленького эолана, на котором он вместе с Локом должен был лететь, была посвящена в дело. Никто больше не знал, что с экспедиционным отрядом в Америку летит бессмертный. С ним отправлялась такая внушительная сила, что можно было не очень опасаться за перелет. Все же были приняты меры предосторожности: по бокам, сзади и спереди летели сильные отряды истребителей.

Курганов и Гета не провожали Карста. Они все время находились на борту большого сухопутного магнит-дредноута, охраняемого селенитами. В их руках находился весь Италон. Селениты стянули сюда все силы. Вся Европа была покрыта такими своеобразными крепостями. Только вместо стен и ворот они закрывались мегур-лучевыми заслонами и, таким образом, отгораживались от всего остального мира. Только отсутствие связи затрудняло действия. Никто не знал, где Главный Союзный Штаб, что делается в Москве, Лондоне и больших номерных городах. Эта война, несмотря на чрезвычайно высоко поставленную технику, принимала характер партизанских действий. Техника сама себя парализовала. Решительные столкновения только еще ожидались. Хаос и смятение охватили целые страны. Никто, даже сами воюющие, не знал, что кругом делается. Никакого фронта не было. Внешне война происходила по самому древнему образцу: сталкивались отдельные массы. И, действительно, исход одного боя мог решить всю кампанию. В то же время человек обладал такими возможностями, хотя и далеко не военного значения, что мог легко привести к непоправимой катастрофе. А можно ли было поручиться, что гибнущий хищник, уходя со сцены, не воспользуется некоторыми возможностями и не увлечет за собой в пропасть всех, кого может? Надо покончить с ним раньше, чем он успеет сделать это. Потому Курганов и торопился. Карсту не пришлось даже сходить на могилу Бирруса и Лилзнд и тех, кто самоотверженной гибелью спас ему жизнь. Наскоро попрощавшись с бессмертными, он в сопровождении Лока отправился к своему эолану. Сначала пустили первый отряд, потом боковые. Только когда те отдалились километров на сто, поднялись главные силы. Перелет до Чикаго должен был занять часа два. Их мог задержать только океанский флот, но Лок надеялся на новое орудие войны, которое собирались использовать селениты. Оно не было еще испытано в настоящих боях.

Летели довольно низко и на предельной скорости. Карст наблюдал в нижнее окно. Им приходилось выбирать путь через места, не занятые ни своими, ни американскими военными силами. Особенно поражала пустота воздуха и неподвижность на поверхности земли. Куда могли деваться сонмы людей и всевозможных аппаратов, которые недавно еще по всем направлениям пересекали воздух, землю и воду?

«Какая же это война? – думал Карст. – Везде пусто, тихо и скучно. Все попряталось, ушло куда-то в щели».

Но эта мертвая неподвижность была значительнее всяких иных внешних проявлений наступившей грозы.

Война вызвала острую необходимость в работе сложных силовых установок и связанных с ними производств, но, несмотря на крайнее напряжение сил, Союз не мог справиться с этой задачей. Все органы государства настолько друг от друга зависели, что выпадение функции одного из них влекло за собой гибель других. Какие ни принимались меры для охраны крупных центров, цель не достигалась. Говоря старым языком, на всякую броню находился свой снаряд.

Карст чувствовал все большую тревогу. Пока в ходу еще только газы и мегур-лучи, но если пустят в ход все средства…

Карст поежился и отошел от окна. Кроме него и Лока, на борту эолана находилось человек пять селенитов. Они плохо себя чувствовали на этой большой планете.

– Тяжело здесь, – жаловался вяло один из них, военный техник, зевая и потягиваясь, – скорей бы кончить все, и домой!

Благополучно совершив перелет над материком, вскоре достигли океана. Необъятная Атлантика не представляла теперь трудноодолимого пространства. Эоланы развивали колоссальную скорость. Но нужна была осмотрительность, чтобы не попасть в ловушку. Военно-морская техника создала неисчислимое множество таких средств, с которыми даже могучие флотилии эоланов не могли не считаться. Напрасно тревожный взор стал бы искать каких-либо пловучих сооружений. Человек спрятался сам и скрывал свои орудия истребления. Страшная опасность таилась там, где ничто не возмущало поверхность торя. Здесь были сосредоточены мертвые машины. Человек издалека, не рискуя собой, управлял и распоряжался этими могучими силами. По крайней мере, должен был управлять. На самом деле в этот момент он лишен был этой возможности. Сбивающая волна в равной мере вносила разлад в действиях как союзных, так и американских сил. Никто не знал, кто ее пускает. Каждый приписывал это врагу. Вся картина войны приняла совершенно иной характер, нежели можно было предполагать. Благодаря бездействию почти всех аппаратов, построенных на принципе действия на расстоянии при помощи разного рода волн, в этой войне, как и раньше, так или иначе приходилось сталкиваться вооруженным людям. Почти не происходило сражений между машинами. Но так как вся военная техника была построена, главным образом, на принципе действия на расстоянии, то получилось несколько странное положение вещей. Если бы за несколько веков до этого европейские армии во время войны обнаружили, что все взрывчатые вещества перестали взрываться (в патронах, снарядах, бомбах – не порох, а просто песок), война все-таки продолжалась бы. Но многие орудия получили бы совсем иное назначение: винтовка превратилась бы в обыкновенную дубину, сразу оказалась бы ненужной артиллерия; броненосцы в бою стали бы сцепляться на абордаж, с аэропланов оказалось бы гораздо целесообразнее сбрасывать камни и т. п.

Настоящее положение воюющих сторон напоминало такой случай. Все-таки союзная экспедиционная эскадра окружила себя несколькими эскадрильями эоланов, на которых не было ни одного человека. Они управлялись наблюдателями, летевшими с главными силами. Конечно, приходилось не выпускать их из виду, чтобы свои батареи могли пересилить заглушающую волну. Это была жалкая игра по сравнению с тем, что должно было быть, потому что в распоряжении летевших имелись все средства вести бой на расстоянии сотен километров и руководить сражением машин. Единственным утешением было то, что враг так же слеп и глух. Опасность от того, однако, не уменьшалась. Приблизительно на половине пути между обоими материками головной отряд обнаружил присутствие в океане заслонительных сооружений. Чувствительные аппараты уловили присутствие под водой каких-то металлических масс.

Вскоре главные силы заметили на горизонте повисший неподвижно под облаками головной отряд. Немного впереди его – машинный. Не долетая километра, главные силы тоже остановились. Под ними расстилалась волнующаяся поверхность океана. Ни одного предмета не видно было на всем необозримом пространстве, но впереди им заграждала путь невидимая стена мегур-лучевого заслона. Эоланы селенитов сгруппировались в виде полукруга.

– Сейчас они пустят в ход свое новое средство, – тихо сказал Лок, стоя возле Карста у переднего окна.

Впереди на поверхности моря мгновенно появился правильной формы черный шар. На глаз он казался метров ста в поперечнике. Наблюдавшие едва успели его увидеть, как вслед за тем на большом пространстве вокруг шара поверхность воды поднялась на воздух желтой пылью. На месте черного шара образовалось нечто колоссальное и похожее по своей форме на гриб с рваными, бахромчатыми краями. Звука взрыва не было слышно. Донесся только своеобразный визжащий вой, подобный скрипу металла по стеклу. Воздушный толчок сильно тряхнул эоланы.

Когда Карст, поднявшись снова на ноги, взглянул вниз, их эолан да и вся эскадра оказалась значительно снизившейся. Это ему показалось странным. Взрыв должен был создать обратный толчок воздуха, а их рвануло прямо к тому месту, где, казалось, взорвался черный шар. Теперь на месте этого своеобразного взрыва клубились только высокие, беспорядочные волны.

Эскадры двинулись дальше.

Карст отошел от окна, сел и вопросительно взглянул на Лока. Тот стоял, слегка сдвинув брови, и потирал рукой засохший шрам на своей щеке. Селениты, улыбаясь, смотрели на них. Лок тоже усмехнулся.

– Скоро мы подойдем к берегам Америки, – сказал он,

– я считаюсь начальником всех экспедиционных сил, но до сих пор не знаю, что это за штука. – Он указал рукой назад, на то место, над которым только что останавливались.

Медленно, волоча ноги, к нему подошел селенит – военный техник.

– Мы берегли это как сюрприз. Нам интересно, как вы

– военные специалисты Земли – оцените этот номер. То, что вы видели, действительно можно назвать взрывом. Только это, так сказать, обратный взрыв. Целая эра военной техники была основана на принципе взрыва и его разрушительного действия. Это давно оставлено, но мы возродили его в несколько ином виде. Как вам известно, действие взрыва основано на мгновенном возникновении больших объемов какого-либо газа, обыкновенно, раскаленного. Поэтому техника взрывчатых веществ стремилась создавать такие твердые или жидкие тела, которые при своем разложении давали бы наибольшее количество газообразных продуктов и притом, чтобы этот процесс занимал как можно меньше времени. Атомические взрывы были последней степенью достижений в этой области. Мы пошли по совсем иному пути. Мы прибегли к доказательству от противного. При нашем взрыве не твердое тело обращается в газы, а газ превращается в твердое тело. Мы здесь широко применили метаморфоз элементов. Основой или, вернее, исходным материалом для такого взрыва в первую очередь служат газы, потом жидкости и даже некоторые твердые тела. Наши установки похожи на мегур-лучевые, но в фокусе мы создаем «поле метаморфоза». Элементы воздуха, например, расщепляются и образуют окончательный продукт сгущения материи, чаще всего свинец. Этот металл повисает в виде тончайшей молекулярной пыли. Все пространство, ранее занятое воздухом, становится пустым, так как объем получившегося металла ничтожно мал. Очевидно, граница этой пустоты и не вовлеченного в процесс воздуха, поглощая все световые лучи, и создает тот эффект, который мы наблюдаем в виде черного шара. Окружающая материя устремляется к этому центру. И здесь играет роль не только атмосферное давление, но и какие-то вихревые движения, вроде космических, вызывающие индуктивный атомный распад, а частью и превращение вещества. Достаточно создать такой черный шар где-нибудь в центре воздушной эскадры, и все эоланы, вообще отдельные боевые единицы, неудержимо и молниеносно будут привлечены к этой точке и сплющатся в одну компактную массу. В этом громадное преимущество перед мегур-лучами, фокус которых надо наводить на каждый отдельный предмет. Мы были километрах в трех от места взрыва, но и то нас дернуло в ту сторону. Мы снизились на полкилометра.

– Можно представить себе, – заметил Лок, – что будет, если сделать шар среди города или в толпе народа…

Селениты улыбались.

Карст ожил духом. Теперь он верил в победу. Конечно, у американцев тоже могут оказаться сюрпризы, но вряд ли что-нибудь устоит перед этими черными шарами.

– Скажите, как вы это называете?

– Шар всегда черный, поэтому мы назвали это «негроном».

– Вы можете производить эти негроновые шары любой величины и мощности?

– Конечно, смотря по надобности.

Лок кусал свои тонкие губы.

– Что же произошло, по-вашему, с подводными сооружениями?

– Их перевернуло и исковеркало, а больше, пожалуй, ничего и не надо.

– На этом эолане есть негроновые установки?

– Конечно.

– В таком случае научите меня, как обращаться с ними. Я сам хочу участвовать в бою и руководить негроновой атакой.

Лок вместе с селенитами ушел в кабину управления. Карст почувствовал голод и, пройдя к себе, принялся за консервы. Несколько времени спустя головной отряд донес, что показались берега американского материка. До Чикаго предстоял еще большой перелет над сушей. Здесь на каждом шагу можно было ожидать неприятельских действий. Океанский перелет прошел благополучно. Им на пути не встретилось больше никаких заслонов. Эскадры перестроились. Эолан, на котором летели Карст и Лок, следовал непосредственно за головным отрядом. Лок сидел у негронового аппарата, не выпуская из рук ключей. Ему страшно хотелось поскорее насладиться ощущением такой кошмарной силы.

Берег приближался. Головной отряд был уже над сушей. Его никто не остановил. Он полетел дальше. В этом месте берега был сплошной город. Уже простым глазом можно было разглядеть тонкие, кружевом вознесшиеся к небу постройки, но воздушных этажей не было. Они уведены или просто упали, и город казался ниже, чем должен был быть на самом деле.

Эскадра взяла высоту. В бездонной пропасти внизу проплыли береговые предместья. Все везде неподвижно. Ни одного эолана не видно в воздухе.

«Что это значит? – думал Карст, – неужели они все силы стянули в Чикаго?»

В этот момент на горизонте, в головном отряде, блеснуло несколько (несмотря на дневной свет) ярких молний и поплыли облачка зеленого дыма. Хоккок тотчас известил об атаке.

– Мегур-атака! – пронеслось по эскадре.

В сильный бинокль Карст рассмотрел далеко впереди, там, где кончался город, ряды темных зубцов одинаковой формы. Они образовали нечто вроде гребня. Не успел он подумать, что это американские магнит-дредноуты, как сбоку показались три воздушные вражеские эскадры. Они летели наперерез, но значительно ниже союзных сил. Карст перешел в кабину к Локу. Глаза Лока блестели. Он слегка посапывал носом. Только в такие моменты он по-настоящему жил. Селениты сидели у мегур-лучевых, газовых и других аппаратов, впившись глазами в приближавшегося неприятеля. Лок хотел отдать еще одно приказание по эскадре, но хоккок перестал работать.

– Глушат! Да, ладно, и себя тоже. Справимся…

При отправлении были отданы настолько подробные диспозиции на каждый возможный случай, что нарушение связи не должно было отозваться на действиях эскадры. Все знали, что надо делать. Головной отряд и часть главных сил занялись магнит-дредноутами. Командный эолан и другая часть эскадры обратились к воздушному врагу. Американцы, завидя союзный флот, принялись поспешно перестраиваться для мегур-атаки и обороны. Благодаря низкой облачности и сбивающей волне, оба вражеских флота очутились на довольно близком расстоянии один от другого.

Американцы могли успеть начать первые. Селениты тревожно взглянули на Лока. Он, припав глазами к окулярам автоматического искателя, быстро настроил ключи, еще раз скользнув взглядом по циферблатам, нажал рукоятку с символическим черным шариком. Черной молнией блеснул огромный шар, приблизительно, в центре между тремя еще не успевшими перестроиться и рассыпаться эскадрами. Несколько сот больших американских эоланов со скоростью снарядов метнулись в эту точку. Пространство, ранее усеянное массой предметов, сразу очистилось. На месте негронового шара возник тоже черный, и огромных размеров воздушный остров, состоящий из сплющенных и исковерканных машин. Карст видел, как с земли поднялись тучи мелких предметов. Остатки эскадры, не вовлеченные негроновым шаром, продолжали нестись навстречу союзной флотилии. Очевидно, там не было никого живого. Полученный ими толчок исковеркал несчастных. Они разбились о стены своих машин.

Была уничтожена вся эскадра. Ком сбитых в кучу эоланов рухнул на землю, оставив в воздухе столб пыли. А несущиеся по всем направлениям эоланы, с мертвецами вместо команды, были один за другим взорваны мегур-лучами.

Хуже обстояло дело в головном отряде. Магнит-дредноуты успели взять в мегур-лучи несколько десятков союзных эоланов. Только быстро растаявшие в воздухе зеленые дымки указывали место их гибели. Магнит-дредноуты были развернуты широким фронтом. Каждый из них представлял огромную массу металла. Одного негронового шара было бы недостаточно для полного их уничтожения. Карст видел, как средние их ряды, подобно льдинам во время ледохода, когда случается затор, громоздились целой горой. Но остальные надвинули стену лучевого заслона, жгли, и союзные силы не могли успеть их уничтожить.

Как пущенные по ветру кружочки конфетти, рассыпались союзные флотилии в стороны, образовав фронт, встречный фронту дредноутов. Лок слегка побледнел и ниже наклонился над негроновым аппаратом. Эоланы быстро меняли направление. Все падали и метались по кабине, если решались оставаться непривязанными. Теперь никто не жалел себя. Весь фронт союзных сил открыл негроновую атаку. По всей линии магнит-дредноутов покатились черные шары. Предметы, попадавшие между двумя такими шарами, разрывались на части. Полетели дома, кучи земли, деревья. Выплеснулась из берегов протекавшая неподалеку речка. Все это вместе с тучами пыли погребло под собой линию магнитного флота. На его месте образовался громадный вал. Он прошел по гладкой пустынной местности. Все, что находилось на поверхности земли на расстоянии километра от полосы негроновой атаки, было очищено, брошено на эту черту.

Воздушный вихрь вовлек и союзные эоланы. Вместе с налетевшим ураганом они бросились вперед, но, не успев поравняться с местом гибели магнитного флота, встретили обратный вихрь. Пришлось брать высоту. Внизу на глазах смотревших образовались смерчи и помчались вдоль по нагроможденному валу. Очевидно, здесь встретились две воздушные волны.

Путь был свободен. Союзные эскадры снова построились в боевой порядок и двинулись дальше. Вскоре показались обширные предместья округа Вашингтон. Вероятно, американцы по проводам сообщали вперед о грозном наступлении. Нигде не было заметно никаких признаков военных сооружений. Здесь все было так же мертво, как в Европе, и так же нигде не видно было людей. Так муравьи с наступлением холодов уходят в подземные помещения своего муравейника.

Внизу быстро проплывали зеленые пространства. Среди озер и холмов тут и там виднелись дворцы и виллы. Это были Potis-Place – «господские места», но и здесь не было заметно признаков жизни. Господа бежали отсюда в укрепленные центры и окружили себя всеми смертоносными средствами обороны и нападения. Подлетая к зеленым пространствам, союзные эскадры ожидали встретить задержку, заслоны, и приготовились к бою, но передний машинный отряд прошел благополучно, за ним головной и главные силы. Вскоре Potis-Place остались позади.

Приближался округ гиганта Чикаго. Сейчас, возможно, решится не только судьба экспедиции, но и определится весь дальнейший ход мирового боя. Если правда, что город и область в руках восставших, то скоро уже должны показаться охватившие всю эту территорию вражеские заслоны. На этой границе летящие ожидали встретить стянутыми все силы капитала. Это был последний очаг, где пламя восстания еще не удалось потушить. В других местах целые территории со всем населением были выжжены, взорваны. Только пустые, черные пространства обозначали те промышленные, рабочие центры, где трудящиеся делали попытки сбросить вековое ярмо рабства.

Дальше так лететь было опасно. Эскадры перестроились прямым, развернутым фронтом и, покрыв небо от горизонта до горизонта бесконечной цепью, как темные бусы, медленно двинулись вперед. Командный эолан летел недалеко от центра. Он не мог поддерживать связи со своей эскадрой и встал в ряд, как линейная боевая единица.

Внизу пустые, черные пространства, как огромные пожарища, тянулись на целые десятки километров. Очевидно, здесь происходил бой. Эти территории были заняты восставшими, оттесненными теперь к центру города. Широкая полоса отступления показывала скорость стягивания мертвого кольца вокруг восставшей области. Как было известно, здесь бои начались только два дня назад.

«Значит, восставшие, – думал Карст, пристегивая себя ремнями к стене в кабине управления, – не могут сдержать натиска. Наступающие до тех пор будут стягивать это кольцо, пока не сойдутся в центре и не оставят позади себя на месте всей области выжженную, черную пустыню».

На горизонте показалась характерного вида зубчатая стена фронта магнит-дредноутов. Дальше ничего не было видно. Хаос облаков пыли, зеленого дыма и каких-то рваных, серых клочьев вздымался непроглядной стеной. Иногда сквозь прорывы обрисовывались неясные, темные массы, высочайшие постройки и густые леса тонких, ажурных мачт. Несмотря на большое расстояние, оттуда доносился грохот и рев.

Головной отряд, летевший всего в полукилометре впереди фронта эоланов, внезапно блеснул зеленой вспышкой и исчез. Он влетел в «мертвую зону». Толчком взрыва союзные эскадры подбросило вверх. Они сразу остановились. Повиснув в воздухе ломаной линией, весь фронт одновременно открыл негроновую атаку.

Карст взглянул на руку Лока, – короткими, судорожными движениями он быстро, раз за разом, нажимал черный шарик ключа.

– Довольно, – заметил один из селенитов, – израсходуете…

Отсюда не было видно действия атаки. Там, как казалось, медленно и неудержимо вздымалась черная, клубящаяся волна. Ее зеленоватый край быстро вращался, как вал поднимающегося театрального занавеса.

– Слишком высоко, – прошептал Карст, но волна продолжала расти, непроницаемым, черным валом охватывая осажденную область.

Селенит, управлявший эоланом, дал полный задний ход, чтобы удержаться против хлынувшей воздушной волны. Все были плотно привязаны к своим местам. Никто не разбился о стены сделавшего громадный размах эолана. В воздухе появились грозовые облака и сразу закрыли солнце. Стало пасмурно. Резкими порывами рванул ветер и загремел гром.

Неизвестно, что было впереди. Не решаясь туда лететь, союзные эскадры разделились на две части и двинулись в стороны вдоль фронта. Непрерывно засыпая черными негроновыми шарами кольцо осады, охватившее восставшую область, они вскоре замкнули круг и снова встретились на западной границе. Этот день, казалось, никогда не кончится. Эскадры вылетели около полудня из Европы и все время двигались на запад. Поэтому казалось, что солнце остановилось.

Соединившись, эскадры отлетели несколько в сторону и опустились на гладкую поверхность полосы отступления. Надо было переждать, пока пройдет ураган, вызванный негроновой атакой.

Здесь, вне кольца, тоже дул страшной силы ветер, но эоланы, благодаря своей чечевицеобразной форме и большому весу, лежали, плотно прижавшись к земле, и были в полной безопасности.

Часть черной пустыни, занятая севшей эскадрой, была похожа на поле, покрытое массой огромных черепах. Ветер не находил здесь точки опоры. Только тучи пыли неслись по направлению к Чикаго. Локу удалось вступить в связь с командирами соседних отрядов. Оказалось, что многие эоланы израсходовали весь запас энергии, питавшей негроновые аппараты. Пополнить ее здесь было невозможно, поэтому такие эоланы выделили в отдельный отряд. Кроме того, под мегур-лучами погибло несколько десятков истребителей и линейных эоланов, в том числе весь машинный отряд. Таким образом, силы экспедиционной эскадры значительно уменьшились. Эта победа досталась не даром.

Карст вместе с селенитами прогуливался вблизи эолана, разминая ноги, и думал о том, что делается на Востоке. Если там тоже применяют негрон, то можно думать, что война скоро кончится. Как ни велики силы капитала, но и он не выдержит такой игры. Впрочем, может быть, у него в запасе найдется что-нибудь вроде этого… Без негрона неизвестно, какая участь постигла бы здесь союзные силы. А теперь что будет дальше?

Ветер стихал. Небо снова прояснилось, и выглянуло солнце.

– Летим на Чикаго! – крикнул Лок, высовываясь из люка эолана. Он не думал отдыхать.

Спустя минуту эскадра самым тихим ходом подвигалась к городу. Пыль и дым были уже развеяны ветром. Только колоссальный вал всяких обломков и исковерканных сооружений, как крепостная стена, окружал осажденную область. Это все, что осталось от смертоносных сил, замыкавших блокаду. Дальше с высоты был хорошо виден город-колосс. Он был цел, этот очаг, зародыш грядущих новых времен.

Навстречу союзным эскадрам из города летел эолан. Он остановился в воздухе и, казалось, поджидал, когда с ним поравняется головной отряд. Эскадра медленно приблизилась. Если бы работал хоккок, можно было бы переговорить с этим на вид парламентером, но пришлось поступить иначе. Лок направил свой эолан прямо к вылетевшему из города и остановился в непосредственной близости. На чикагском эолане открылся верхний люк. Оттуда до половины высунулся какой-то сухой человек.

Карст тоже открыл окно. В это время союзная эскадра окружила место встречи и тоже остановилась.

– Вы с Востока? – крикнул человек.

– Да, это союзная эскадра. Здесь рабочие Востока и селениты.

Сухой человек откинул со лба назад свои густые волосы.

– Так это правда? Я делегат от Штаба Восставших. Если б не вы… Летим в город. Скорее… Как мы вас ждали!..

– С нами один бессмертный! – крикнул Лок.

Чикагский представитель дико на него взглянул, потом, ни слова не говоря, захлопнул крышку люка и, пустив эолан со скоростью метеора, скрылся в стороне города.

Эскадры двинулись вслед за ним.

Глава десятая

Было уже за полночь, когда кто-то сильно постучал в дверь кабины.

Гета спала. Она не сразу проснулась. Стук повторился сильнее.

– Кто там?

– Это я. Открой, Гета.

Эта фраза вызвала причудливый ход мыслей, и Гете мгновенно припомнился случай, как двести лет назад Курганов так же постучал в дверь комнаты, где жила она с Линой на Балтийской станции. Он собирался тогда лететь в Берлин…

Курганов вошел и сел у стола. В кабине было совершенно темно. Гета хотела открыть люмион. Курганов попросил этого не делать. Просидев так в темноте минут пять, он коротко и равнодушно сказал:

– Карст умер.

Гета молчала. Она сидела, забравшись с ногами на свою койку, и не пошевелилась.

– Сейчас прилетел из Америки эолан, – продолжал Курганов, – и привез сообщения. За эти три дня там погибла почти половина населения. Наши эскадры не успевали везде уничтожать врага. Капитал все силы направил против Чикаго. Он не стеснялся даже присутствием там бессмертного. Он понимал, что все равно ни в каком случае не получит его в свои руки, и в бессильной злобе решил погубить его вместе со всем очагом восстания. В борьбе с восставшими они применили ракетные снаряды и пускали их из Бразилии. Скачала с этим успешно боролись, окружив область мегур-лучевым заслоном. Торпеды взрывались, не долетая до города. Тогда враги прибегли к остроумному средству: ракетные торпеды выпускали так, что они вылетали из пределов атмосферы и, таким образом, обойдя мегур-лучевой заслон, падали в город сверху, прямо из зенита. Половина города разрушена. Погиб и Карст. Но селениты определили точку, откуда посылаются ракет-торпеды, и сделали налет. Там сейчас держится еще только один очаг на западе. Это недалеко от Фриско; Главный Штаб послал туда две эскадры, вооруженные негроновыми аппаратами. В руках врага остается сравнительно небольшая область, хотя обладание полюсами дает в их руки некоторые значительные преимущества. Из Азии тоже…

Ярко вспыхнул люмион. Курганов вопросительно взглянул в сторону двери и застыл в полной неподвижности. Дверь немного приоткрылась. В щель просунулась чья-то рука. Дальше показалась голова в уродливой маске. Человек держал что-то вроде никелированного сосуда.

– Не шевелитесь, или вы сейчас умрете…

Курганов посмотрел на Гету и тихо засмеялся.

– Вы думаете, наши движения так опасны? – спокойно спросил он, – входите, пожалуйста.

Человек вошел и остановился у самой двери. В продольной галерее магнит-дредноута слышались шаги и голоса многих людей. Вошедший не закрыл за собой двери, и бессмертные видели, как повели куда-то связанных селенитов и людей из команды дредноута. Все пришельцы были в масках. Курганов заметил, что арестованные едва шли. У многих ноги просто волочились.

«Маски… – подумал он, – это газы. Почему же мы с Гетой ничего не чувствуем?»

Не успел он это подумать, как ощутил сильнейший позыв ко сну. Взглянул на Гету: она, прислонившись к стене, спала. Она не была мертва, потому что Курганов ясно видел, как ровно вздымается ее грудь. Но, может быть, это начало смерти?.. Мысль Курганова пресеклась, как порванная нить. Он почувствовал только, что стремительно падает в бездонную черную пропасть.

. . . . . . . . . .

– Пятый номер пошлите вперед, а…

– Почему именно пятый?

– Прошу не рассуждать. Здесь командую я! Поняли?

– Понятно. Только долго ли…

– Что вы сказали?

– Так, ничего. Я хотел сказать, что на пятом номере пусты все батареи.

Вслед за этим послышались сдержанные ругательства. Говорившие стояли у самого окна, и каждое их слово было прекрасно слышно. Курганов уже полчаса, как проснулся. Вокруг был полный мрак, и он не знал, где находится. Несколько раз окликнул Гету – она не отвечала. Дыхания ее тоже не слышно. Вероятно, он здесь один.

Спор и препирательства за стеной продолжались.

– Как же быть?

– Это меня не касается. Ведь вы здесь командуете…

Эти слова были произнесены голосом, полным насмешки и презрения.

– Ступайте вон!

Мгновение тишины, и затем снова окрик…

– Впрочем, нет. Вернитесь еще сюда, п… подлец…

Курганов услышал сдержанный смех.

– Бросьте, Лайн. Не сердитесь. Я хочу знать ваше мнение.

– Мое мнение? Ха-ха-ха!..

Прислушиваясь к разговору, Курганов ясно представил себе, как должны выглядеть эти люди. В его воображении встали две фигуры, вполне законченные и определенные, начиная с роста и кончая формой ушей и носа.

– Мое мнение? – повторил голос, – хотите, так слушайте…

Курганов дальше не может разобрать. Через минуту пониженный, сдавленный говор прерывается резким звуком пощечины. Раздается топот ног, и все стихает.

Проходит час. Курганов страшно хочет пить. Он начинает кричать и стучит кулаком в переборку. Сюда идут. Он видит, как засветились решетки под дверьми от зажегшегося в коридоре люмиона. Яркий свет режет глаза, и в первый момент Курганов не может разобрать фигуру вошедшего человека. Прищурившись, всматривается и видит незнакомое лицо. Ему сразу бросаются в глаза нашивки на воротнике с тремя известными буквами: «U. S. A.».

– Во-первых, дайте пить, – говорит Курганов вошедшему утомленным, равнодушным тоном.

Человек кричит в коридор. Через секунду появляется другой с питьем и едой. Курганов залпом выпивает большой стакан напитка.

– А во-вторых, – продолжает он, – я думаю, вы найдете нужным объяснить мне, что произошло. Не забывайте, что это больше в ваших интересах, чем в моих. Неизвестно, кто кого поймал: вы меня или я вас.

К удивлению Курганова, незнакомец вздохнул и задумчиво произнес:

– Да, это, пожалуй, правда.

– Вы здесь главное лицо?

– Нет, командуют эол-адмиралы Стикс и…

– Лайн?

– Да, но откуда вы знаете?

– Ничего. Продолжайте. Скажите, где мы находимся?

Американец замялся.

Курганов понял его неловкое положение. Очевидно, это был просто дежурный офицер. Он сам ничего не смел делать.

– Хорошо. Попросите ко мне адмиралов.

– Которого? У нас здесь такая бестолковщина. Они все время ссорятся из-за власти, – он минуту подумал. – Я лучше позову Лайна.

Курганов хотел еще что-то сказать, но офицер, не останавливаясь, быстро вышел. Поведение и речи этого американца показались Курганову весьма странными, в особенности в связи с невольно подслушанным разговором.

«Что это? – думал он, – разложение, естественное гниение уродливого организма? Так всегда бывает перед началом конца, – ссоры, разлад, интриги».

Послышались твердые шаги. В комнату вошло двое людей, именно таких, какими их представлял себе Курганов. В двух шагах позади у дверей остановилась их свита, состоявшая человек из пяти, в том числе и навещавший Курганова американец. Курганов сел к столу и первый начал разговор. Он решил взять сразу инициативу и дать тон дальнейшему разговору. Он поднял на них свой холодный взгляд. Выдержал паузу.

– Кто вы? – резко прозвучал его металлический голос.

Американцы стояли перед ними. Их бритые физиономии были неподвижны. Курганов заметил, что у одного щека сильно горит. «Подрались, гады», – подумал он и еще резче повторил:

– Кто вы, я вас спрашиваю!

Несмотря на присутствие подчиненных, эти гордые слуги капитала стояли перед бессмертным, как провинившиеся школьники. Ни один из них не мог открыть рта. Молчать и слушать этот строгий допрос было крайне неудобно. В то же время их положение и гордость не позволяли им отвечать своему пленнику покорным тоном. Надо было употребить то же оружие, найти властный голос, показать твердость… Но перед ними был бессмертный… Это было бы только жалким подражанием того, что делал Курганов. Последний, задав свой вопрос, умолк, не спуская со стоящих испытующего, строгого взора. Адмиралы смотрели в пол. Наконец, один из них, чувствуя, что столь продолжительное молчание делается более неудобным, чем всякое иное поведение, поднял голову и, не решаясь смотреть в глаза своему пленнику, глухо сказал:

– Мы – эол-адмиралы Шестого полюсного отряда. Я прошу вас обращаться не ко мне, а к высшему чину.

Он отступил шаг назад и почти спрятался за спину своего соратника.

– Вы адмирал Стикс?

Оставшегося впереди американца одновременно раздирали злоба и страх. Он тоже не мог больше молчать.

– Да, я адмирал Стикс. Вы находитесь в моей власти и обязаны подчиняться всем требованиям…

– Что же вы сделаете в противном случае?

– Эти разговоры излишни. Пока ни в какие беседы с вами мы вступать не намерены… Да. Если же имеете какую-либо просьбу…

– Нет, не имею, – опять перебил его Курганов, – никакой просьбы, но приказываю вам отвечать мне на мои вопросы.

Адмирал Стикс сделал попытку усмехнуться. Курганов встал, облокотясь о стол, во весь рост, глаза его потемнели и расширились.

Смех застрял в горле адмирала. Улыбка превратилась в жалкую гримасу.

– Смотря по вашим вопросам… – сдавленным голосом пробормотал он.

– Где другой бессмертный? – не слушая его, прогремел Курганов.

Американец быстро заморгал глазами, переступил с ноги на ногу, потом взглянул Курганову в лицо и сейчас же отвернулся.

– Он умер…

Курганов медленно опустился снова на стул и потер рукой свой громадный лоб. В комнате стало тихо. Только издалека доносился звук, похожий на звон и лязг цепей. Вероятно, мимо проходил магнит-дредноут. Наконец, Курганов поднял голову. Его лицо вновь стало холодно и бесстрастно.

– Расскажите мне все, – сказал он равнодушно, усталым движением прикрывая ладонью глаза.

– Мы взяли вас, – неожиданно заговорил второй адмирал Лайн, – мы взяли вас при помощи новых газов. Они проникают сквозь металл, потому вы и не спаслись, хотя были в магнит-дредноуте. Благодаря хорошо поставленной информации, мы узнали, где вы находитесь, и сделали налет всего на шести эоланах. Наш газ тяжел. Мы им как водой затопили восточную долину Нового Италона. Лучевой заслон также не задержал нас. Этот газ активен. Его свойства диа-мегураничны, и он не только задерживает мегур-лучи, но и действует на людей усыпляюще. Вы понимаете, чем мы обладаем?

– А почему, – перебил Курганов, – вы с самого начала не пользовались этим средством?

– Этот газ – последнее слово науки. Только два дня, как он приготовлен. Если бы война началась неделей позже, то все, конечно, происходило бы иначе…

– А негрон?

Адмирал поморщился. В свите произошло легкое движение.

– Мы перевезли вас сюда, на Северный полюс. По дороге ваш спутник, другой бессмертный, не приходя в сознание, скончался. Вероятно, у него был очень слабый организм, потому что газ, обыкновенно, только усыпляет на несколько часов…

– Где мы находимся?

– Это одна из станций сорок восьмого полюсного магнитного кольца.

– Так. Еще один, последний вопрос: где труп бессмертного?

Адмирал молчал, но один из свиты, разглядывая у себя на руках ногти, тихо ответил:

– Они выбросили его в океан у берегов Новой Земли.

– Теперь ступайте, – коротко сказал Курганов, отворачиваясь к окну.

Все вышли.

Курганов осмотрелся. Комната, где он находился, была узкая и длинная. Судя по обстановке, она, очевидно, принадлежала одному из инженеров станции. Курганов взглянул в окно. Сквозь толстые, двойные стекла ничего не видно было. Ставни были плотно завинчены. Поднявшись на подоконник, он попробовал посмотреть в отверстие форточки, но пластинки были поставлены косо, как в крышке прожектора, и виднелись только полоски земли у самого основания дома. В форточку дул слабый, теплый ветер. На дворе было темно. Курганов уловил лишь слабые отблески огней на мокрых от дождя плитах, которыми был вымощен двор.

– Странно. Это Северный полюс. Теперь лето. И ночи здесь не бывает…

Он задумывается.

Его выводит из неподвижности щелканье замка. Дверь открывается, и на пороге он видит фигуру своего знакомца-офицера. Он бледен и нервно кусает губы.

– Скорее. Не теряйте ни одной секунды. – Он задыхался. Подбежал к Курганову. – Идем!

Он хватает Курганова за руку и увлекает за собой в коридор. По дороге торопливыми движениями закрывает свет люмиона. В полной темноте они выбегают прямо из коридора на большой, мощеный стальными плитами, двор. Темно. На небе кое-где мерцают звезды. Над горизонтом поднимается полная луна и серебряными пятнами отражается на поверхности моря. Здание, из которого они вышли, находится всего метрах в ста от воды.

– Скорее! – шепчет офицер, и они, согнувшись, бегут через двор.

В углу при свете луны блестит своей чешуей маленький мегур-истребитель. Пятном чернеет открытый люк.

«Почему темно?» – думает с удивлением Курганов, но в этот момент спотыкается о что-то мягкое и растягивается на земле. Его спутник не дает остановиться и тащит за руку; Курганов, глаза которого уже привыкли к темноте, поднимается и различает фигуру лежащего человека. Он узнает адмирала Стикса. До истребителя всего три шага.

– Скорее! – в третий раз повторяет офицер, выпуская руку Курганова, – улетайте…

Ни о чем не спрашивая, Курганов быстро занес ногу и взялся обеими руками за медные поручни. Не успел он ступить в люк, как внезапно рядом выросли три темные фигуры и молча на него бросились. Произошла свалка. Офицер ударил одного головой в живот. Тот с хрипом упал. Двое других, стремительно изворачиваясь, пытались опутать Курганова чем-то вроде тонкой проволоки. Падая на землю, он нарочно подмял одного из напавших под себя и старался нащупать горло, предоставив офицеру самому справляться с последним противником. Курганов знал японские приемы джиу-джитсу. Хотя он вообще был слаб и от физических усилий скоро утомлялся, все же в несколько секунд обезвредил своего врага. Но офицер все еще боролся. Зажав голову противника у себя под мышкой, он ходил с ним в кружок, не смея его отпустить. Курганов кинулся к истребителю.

– Вот они, здесь! – громко крикнул кто-то совсем рядом. Послышался топот многих ног. К месту борьбы выбежало еще несколько человек. На Курганова сразу навалилось трое. Он оказался прижатым к земле, не имея сил даже пошевелиться. Кто-то пронзительно свистнул.

Все, что произошло после этого, было очень просто и скучно. Курганова связали и унесли куда-то, не в тот дом, откуда он так неудачно бежал. Его отнесли вдоль берега к другому, высокому и темному зданию. Сняв путы, его оставили одного.

Опять мрак и одиночество. Курганов лежит на полу и думает. Вихрь событий, начавшийся взрывом открытого выступления бессмертных в Восьмом Городе, все усиливался. Прошла неделя и… Курганов остался один. Что вокруг происходит? По обстоятельствам дела можно предположить, что заговор имел целью его освобождение. Или это только его знакомый офицер?.. Во всяком случае сама возможность таких событий в самом сердце американских экспедиционных сил указывала на глубокое разложение и дезорганизацию. Сейчас все совершалось так быстро и столь неожиданно, что Курганов перестал обдумывать свое положение. Нельзя было ни за что поручиться. Он не знал даже, в чьих руках находится.

Его охватил тяжелый, глубокий сон.

Прошло три дня. Курганова держали безвыходно в каморке. Людей он видел только три раза в сутки, когда ему приносили пищу. Но и эти редкие гости не произносили ни звука. Они ставили на стол поднос с едой и удалялись. Каморка напоминала собой кабину магнит-дредноута, какие обыкновенно бывали в носовой части этих сухопутных чудовищ.

Время тянулось томительно медленно. Курганов лежал все дни и ночи на кровати и глядел в потолок. Он знал, что за эти три дня могла решиться судьба всего мирового столкновения. Его давила мысль, что обладание им дает в руки хищников страшное оружие. Они обладают последним бессмертным!

Что творится на свете? Где те грозные силы, которые, он знал, везде почти сломили сопротивление мировых угнетателей? Что делают миллиарды трудящихся? С тяжелым чувством припоминал он названия разных смертоносных средств, к которым прибегал человек для решения сложных вопросов. Как имена знакомых людей, перед ним проходили кошмарные силы…

– Мегур-лучи, – шептал он, – газы… газы… газы… негон, атомические взрывы, волны, всякие ужасные волны… и, в конце концов, просто человеческая, более или менее мучительная смерть…

Он лежал неподвижно, как труп. Только зрачки его глубоких глаз т. о суживались, то расширялись.

Утром на четвертый день двери открылись, и вошло три офицера. Они предусмотрительно подали Курганову темные очки, и когда тот надел их, пригласили следовать за собой. Соседнее помещение оказалось машинным отделением. Курганов убедился, что он действительно находится на борту магнит-дредноута. Прошли наверх. В просторной адмиральской кабине заседал военный совет. Но никого из тех, кто приходил к Курганову накануне, здесь не было. На главном месте сидел старик-адмирал. Его окружало человек десять офицеров. На стене, занимая большую площадь, висел громадный хоккок. Его голубой экран слегка фосфоресцировал. Отказавшись от приглашения сесть, Курганов остановился посередине кабины. После минутного молчания, пока длилось взаимное рассматривание, старый адмирал откашлялся, причем издал звуки, похожие на лай бульдога, и встал.

– Мы вас пригласили сюда, – начал он, – по обстоятельствам самого крупного значения. Эти-то обстоятельства и заставляют нас быть с вами вполне откровенными. В данный момент действие заглушающей волны прекратилось, и мы решили воспользоваться некоторыми возможностями. Я вам изложу в нескольких словах положение дела. Сейчас мы находимся на побережьи Балтийского моря в окрестностях Балтикона. Эта область в наших руках. Вам сказали, – он усмехнулся, – что вы отвезены на Северный полюс. Это неправда. Действительно, взявший вас отряд направился туда, но ему пришлось вернуться, потому что область полюса уже оказалась к тому времени в руках союзных сил. Да, мы разбиты везде. В наших руках осталось лишь несколько пунктов в Европе и Азии, Америка потеряна. Я не скрою от вас и того, что за исключением этих немногих пунктов, власть всюду принадлежит Рабочему Совету. Мы гибнем. Лишение полюсов не дает нам возможности использовать последнее средство – магнитные установки в руках рабочих. И здесь мы окружены. И только потому, что в наших руках вы – последний бессмертный – еще пока держимся сами и держим мир в своих руках. Но мы еще победим! И вы, вы нам поможете сделать это!..

Адмирал опять закашлялся.

– Они не верят, что вы здесь. Они думают, что вы погибли, и предупреждают, что завтра вечером начнут негроновые атаки, предлагают нам сдаться. Они требуют, чтобы мы показали им вас… Я обещал исполнить их просьбу и добавил еще, – голос адмирала стал сух и злобен, – я добавил, что при первых же попытках враждебных действий с их стороны, вы – последний бессмертный… умрете!..

Опустившись снова в кресло, адмирал вытер платком выступивший на лбу пот.

– Вы, надеюсь, – продолжал он, – хорошо понимаете, что мы ничего не проигрываем, лишаясь вас; нам нечего больше терять,

Курганов молчал.

– Вызовите Рабочий Совет, – коротко бросил адмирал.

Бессмертного подвели к экрану хоккока. Спустя несколько секунд он увидел большой колонный зал Совета. На него смотрят тысячи глаз. Адмирал подходит и становится рядом с Кургановым. Все присутствующие в зале ясно видят их обоих.

– Слушайте, вы! – кричит адмирал в мегафон. – Вы видите последнего бессмертного. Он в наших руках. И я объявляю вам еще раз, что неподчинение нашим требованиям, военные действия и непрекращение мятежа заставит нас прибегнуть к крайним мерам – мы уничтожим бессмертного! Если вы хотите сохранить его и вместе с ним все возможности, если вы сами стремитесь к бессмертию, то смиритесь… Даю вам срок на размышления до утра.

Вслед за этой перед глазами Курганова прошли десятки других картин. Он видел улицы больших городов, заполненные несметными массами народа, вокзалы магнитных дорог, громадные корпуса мастерских и заводов полуразрушенного Чикаго. Сотни тысяч людей видели его на экранах. Они с тоской и надеждой протягивали к нему руки. Мегафон передавал глухой шум и рокот, похожий на морской прибой, который несся от этих толп. В шуме этом была и страстная мольба и безумная ненависть. Последним показался Главный Союзный Штаб. Курганов узнал среди прочих и Лока. Он сидел за столом, закусив нижнюю губу, и, встретившись глазами с бессмертным, отвернулся. Курганов понимал, что должен чувствовать этот человек. Последний бессмертный в руках американцев, а он, Лок, не на эолане у негроновых аппаратов, но за столом в городе и в полной безопасности. Уже три дня, как приостановлены военные действия. Весь мир в состоянии крайнего замешательства. Даже в Главном Штабе и Совете нет единогласия. Нет твердого и прочного решения…

Во время этого сеанса адмирал, стоя рядом с Кургановым, при каждой новой открывавшейся картине спокойным голосом повторял условия своего ультиматума. Курганов продолжал молчать. Он, казалось, думал о чем-то постороннем. Когда адмирал отошел от хоккока, он поднял голову и спросил:

– Вы говорите, что мы недалеко от Балтикона?

– Да, мы на месте **, но здесь был бой, и от городка ничего не осталось.

– Разрешите мне взглянуть на эту местность.

Адмирал пожал плечами.

– Что ж, – сказал он, – можно. Только из верхней кабины через окно.

Заинтересованные странной просьбой бессмертного, все присутствующие поднялись вместе с Кургановым наверх. Отсюда открывался обширный вид во все стороны. Со стороны берега горизонт был закрыт темной стеной построенных в боевом порядке магнит-дредноутов. С другой стороны открывалось море, старое, знакомое море. У берега оно покрыто сидящими на воде эскадрами эоланов. Дальше виден чистый, блестящий на ярком утреннем солнце морской простор. Курганов внимательно всматривается в местность. Постепенно мертвенная бледность покрывает его лицо.

Он узнает это место. Здесь когда-то была его Балтийская станция, этот самый залив. В стороне заметны даже остатки канала, который соединял его станцию с морем. Небольшой овражек темной линией упирается в морской берег. Странно, как он мог сохраниться более двухсот лет! Теперь здесь пустыня, такая же черная и выжженная, как и на огромных пространствах во всех частях света, где только сталкивались воюющие стороны.

Прошло двести лет! Курганов вернулся на то место, где было столько пережито, столько принесено жертв, где ослепительные надежды толкали почти на безумие.

И теперь он мог только повторять одно слово:

– Умерли… умерли… умерли…

Курганов быстро отвернулся от окна.

– Уведите меня вниз.

У самых дверей его каморки адмирал еще задержался на минуту.

– Подумайте, – сказал он, – в одиночестве над создавшимся положением. И не забывайте, что ваше нам содействие может предотвратить катастрофу. Подумайте.

Опять Курганов один.

Так же медленно проползает день и наступает ночь. Это уже четвертая ночь его заключения. Да, ему действительно приходится последовать совету адмирала и тщательно обдумать свое положение. Обстоятельства сложились так, что судьбы этого последнего боя действительно зависят от него. Он – и главный виновник и ответчик в создавшейся ситуации.

Полночь. Курганов не спит. Он все думает. Мысленно он переносится на несколько часов вперед и представляет себе, что будет, если Совет примет условия адмирала. Полная реставрация… а затем, затем рабство еще худшее. Владея бессмертным, от его лица и его именем капитал не только вернет прежнее положение вещей, но и пойдет дальше…

Раздавшиеся за дверьми шаги и щелканье открываемого замка прервали размышления Курганова. В кабину вошел старый адмирал. Дверь за ним тотчас закрылась, и люмион погас. Очевидно, он приказал выключить свет, чтобы не смущаться видом бессмертного. Но и это показывало с его стороны большое самообладание и выдержку. Нащупав стул, он сел против Курганова, и в совершенной темноте некоторое время слышалось только его тяжелое сопение.

– События, – начал он, наконец, усталым голосом, – развертываются быстрее, чем я предполагал. Я назначил Рабочему Совету срок до утра, а теперь только первый час ночи, и я получил сообщения, что вокруг области Балтикона стягиваются союзные силы. Я не знаю, что это значит, но можно думать, что Совет решил пренебречь моей угрозой и пожертвовать вами. Возможно и то, что мне не верят и надеются на нашу нерешительность, хотя я в этом сомневаюсь. Должен признаться, что если с утра они откроют негроновые атаки, к полудню область станет пустым местом: мы не в состоянии ее удержать.

Адмирал умолк и задумался.

– Подумайте, – снова начал он несколько иным, мягким и вкрадчивым голосом, – подумайте, каково ваше положение? Уничтожив вас, мы действительно ничего не потеряем, потому что наша песенка в этом случае спета, и ничего, конечно не выигрываем… Но подумайте, – повторил он громче, – чего лишатся человечество! Не лучше ли будет для мира склониться перед нашей волей и обладать бессмертием!

Курганов слышал, как адмирал поднялся со стула.

– Слушайте, бессмертный! Еще не поздно, скажите им – Совету, Штабу, всему миру, что вы этого хотите, этого требуете. Они послушают вас! Этим вы сохраните жизнь себе, нам и не лишите человечество бессмертия…

– Вы, я вижу, – заметил Курганов, – очень озабочены судьбой человечества и призываете к жертвам, но этот вопрос может быть решен гораздо проще.

– Как это?

– Так. Отпустите меня и сдайтесь сами.

На минуту в кабине стало тихо, как в могиле.

– Нет, это невозможно, – вдруг крикнул адмирал, ударяя рукой по столу, – это обман или провокация. Я не поверю никаким обещаниям. Это все будет для нас той же гибелью…

Курганов смеялся. Адмирал подошел к нему вплотную и положил руку на его плечо.

– Время не ждет, сейчас мы пойдем наверх к хоккоку, и вы скажете Рабочему Совету, вы скажете… вы… – адмирал задыхался и не находил слов.

– Хорошо, скажу, – сухо ответил Курганов, поднимаясь.

Адмирал на минуту замер, с подозрительной недоверчивостью всматриваясь во мрак, откуда исходил голос Курганова.

– Идем, – глухо сказал он, наконец, ощупью направляясь к двери.

Дверь не заперта, и в машинном отделении никого нет. Магнит-дредноут закрыт весь снаружи. Отсюда все равно убежать невозможно. После мрака яркий свет в первый момент ослепил адмирала, но Курганов, благодаря темным очкам, не испытал этого. Он по-своему воспользовался этим мгновением. У самых дверей кабины в машинном отделении стоял небольшой столик. Курганов его давно заметил. Сбоку привинчены тиски и лежат разные инструменты. Адмирал не видел, как Курганов едва заметным движением схватил со стола маленький трехгранный напильник и сунул его в карман.

В дверях адмиральской кабины они столкнулись с одним офицером. В самой кабине видна целая толпа военных, сгрудившаяся перед хоккоком.

– Они принимают условия! – закричал офицер, увидя адмирала. – Сейчас говорит Совет. Они передают утром все воздушные эскадры и запасы негрона. Они просят комиссию…

Отстранив его с дороги, адмирал быстро вошел в кабину. Курганов не отставал. Оба они очутились перед самым экраном хоккока. На голубом фоне опять виден большой зал Совета. Среди небольшой группы на первом плане Курганов узнает членов президиума Совета, СТО и других высших гражданских и военных организаций. Их лица темны, почти безумны. При виде бессмертного они бледнеют и неподвижными, расширенными глазами впиваются в его холодное лицо.

– Отойдите, – тихо говорит Курганов, снимая очки и обводя всех окружающих бездонным, приковывающим взором.

Все невольно пятятся к стенам кабины. Курганов остается один перед экраном хоккока. В его распоряжении секунды. Одним нажатием кнопки офицер, сидящий за столом, может выключить связь с Советом. Курганов нащупывает в кармане напильник и подходит к самому экрану.

– Да здравствует Всемирный Союз!!! – гремит его металлический голос.

Молниеносным движением он вонзает напильник себе в левую сторону груди и, хватаясь одной рукой за гладкую поверхность экрана, медленно и тяжело опускается на пол.