Путь в Обитель Бога

Глава 6

Мне снился удивительный сон – чудной, но интересный. Я видел, будто бы сплю здесь, в убежище среди камней-монахов, но видел всё как-то сверху. Костёр еле тлел, а я лежал, завернувшись в одеяло. Рядом со мной словно бросили без присмотра заведённый трактор – это храпел Тотигай. Над Каменными Лбами почему-то было земное небо с земными звёздами, а не додхарское, где созвездия перекошены; но я ничуть не удивился такому несоответствию, как и издаваемым Тотигаем звукам, хотя так храпеть он позволяет себе только тогда, когда дрыхнет за несокрушимыми стенами Харчевни Имхотепа.

Моё тело лежало внизу, а душа смотрела на него сверху, пристроившись на верхушке одного из валунов. Я испугался, что тело, чего доброго, может помереть, оставшись без души, и, растянувшись тонкой струйкой, скользнул вниз, тут же проснувшись.

Приподнялся на локте, огляделся, проверил лежавшую рядом винтовку, проверил пистолет. Хотел пнуть кербера, чтобы прервать тракторную серенаду, но он лежал далековато. Пока я спал, нагретый за день мехран остыл, воздух посвежел. Одеяло сползло вбок, я поёжился и…

И ощутил на лице и руках холодные мягкие покалывания.

Шёл снег.

Снежинки падали на кожу, превращаясь в капли воды. Не какая-нибудь там крупа, которая изредка выпадает ночью в мехране, чтобы растаять к утру, – настоящие снежные хлопья, и они летели всё гуще. Последний раз я видел такой снег на Новый год ещё до Проникновения, когда мне исполнилось пять; мы тогда нарядили ёлку прямо на улице, во дворе своего дома, и в полночь мама зажгла бенгальские огни…

Я никак не мог прийти в себя от нереальности происходящего. Это было как в сказке! Вдруг сверху послышался шорох крыльев – больших мягких крыльев, и снежинки закрутились белоснежным водоворотом. На верхушку валуна, туда, где во сне сидела моя душа, опустилась крылатая девушка. Я откинул одеяло, схватился было за пистолет, да так и замер с ним в руке и с отвисшей челюстью. Всякого навидался после Проникновения, но такое…

– Ты слишком долго странствовал, Элф, – сказала девушка ласково и чуть печально. – И ты так долго спал, что Проникновению пришёл конец.

Женщин я не видел уже больше недели – с того самого дня, как вышел из Харчевни направляясь в город, – а таких вообще никогда не видел. Она была, быть может, даже красивее Лики, и уж точно красивее проституток из Харчевни. И крылья! Белые, как её кожа, как падающий сверху снег, как её волосы; не голые и перепончатые, как у додхарских зверюг, но покрытые перьями, как у птицы… или у ангела.

– Я и не знал, что на Додхаре водится такое чудо, – невольно сказал я вслух.

Девушка улыбнулась.

– Ты нас не встречал, но нас здесь много. Пойдём со мной, я покажу тебе, где я живу. Пойдём, не бойся, я люблю тебя! Я буду твоей, если захочешь, и ты забудешь все свои беды, и смерть родителей, и Проникновение, и ничто на свете не будет тебя беспокоить! Оставь своё оружие и вещи – нам ничего не понадобится…

Вот это уже слегка походило на разговор шлюх из Харчевни – они тоже уверяли, будто я обо всём забуду рядом с ними. Правда, они пели не так сладко, выражались откровеннее, и обычно им бывало что-то нужно от меня – галеты, шмотки или ещё что-нибудь; и, естественно, у них не было крыльев. А что может хотеть девушка из сказки?

Она расправила эти крылья, взмахнула ими и легко спорхнула вниз, встав рядом со мной. Я ощутил на лице касание прохладного ветра, и снова закружились снежинки. Они оседали на отброшенное в сторону одеяло, мою одежду и волосы девушки; и я поднялся, потому что неловко стало лежать в присутствии такой красавицы; и она положила мне на плечи тонкие белые руки и говорила такие слова, которых я никогда в жизни не слышал; и я заметил, что всё ещё сжимаю в руке пистолет, а большой палец привычно пытается снять предохранитель…

Только тут до меня и дошло, что происходит.

Лицо девушки стало прозрачным и поплыло, превращаясь в невыносимо уродливую морду. Снег пропал, на небе Додхара сияла полная Луна. Тотигай, выпустив когти и хрипло рыча, раз за разом бросался на скалу, со скрежетом съезжая вниз, а на её верхушке сидела чёрная сгорбленная тварь, быстро бормочущая себе под нос что-то вроде: «Эники-беники ели вареники, эники-беники ели вареники…» Сброшенное мною одеяло валялось почти в самом костре. Я стоял, по-бычьи нагнув голову и широко расставив ноги, безуспешно пытаясь поднять руку с пистолетом, который стал тяжёлым как наковальня, но тут кербер в очередной раз рыкнул: «Стреляй же, Элф, дьявол тебя раздери!..» – и я, не в силах поднять оружие, вывернул кисть и дважды выстрелил от бедра.

Тяжёлые пули с надпиленными кончиками снесли бормотуна со скалы так легко, словно в него с размаху двинули бревном. Тотигай бросился в проход между валунами и выскочил наружу. Я, преодолевая сопротивление окаменевшего тела, последовал за ним, с трудом переставляя негнущиеся ноги. Бормотун ещё бился, истекая кровью сразу из двух ран – одна была в груди, а другая в животе. Тотигай прижал его крылья к земле, давая мне возможность спокойно добить упыря.

– Бобел будет рад, когда узнает, – сказал я, приставляя дуло к голове уродца и нажимая на спуск. Грохнул выстрел, и бормотун под лапами кербера перестал дёргаться.

– Я уж думал, ты не проснёшься, – проворчал Тотигай, когда мы вернулись в своё убежище. – Трепал тебя, трепал… А ты – никак…

Трепал он меня усердно. Жилет и рубашка на левом плече были разорваны, и мне пришлось сунуть под одежду сухой травы, чтобы остановить кровь, тонкими струйками вытекавшую из ранок от его зубов.

– Перестарался ты, брат, – сказал я ему. – Почему было совсем не откусить мне руку?

– Я?.. Перестарался?!.. – возмутился кербер. – Видел бы ты себя пять минут назад! Ещё немного – и он точно увёл бы тебя. И тащился бы ты через мехран до самого Бродяжьего леса, воображая себя в раю.

– Но ты же не дал бы ему меня увести, верно?

– Конечно нет, – буркнул кербер. – Я лучше тебе голову отгрызу. Ты сам говорил, что предпочтёшь это.

– Ну, жить потом как безмозглая скотина, бродя на четвереньках под деревьями и подбирая палые почки, – это не здорово, хотя я уже ничего и не соображал бы… Откуда он тут взялся, хотел бы я знать? Всегда считалось, что бормотуны так далеко от своих гнёзд не залетают.

– Теперь, значит, залетают, – ответил Тотигай, укладываясь на подстилку. – Люди заходят в Бродяжий лес всё реже, так? Так. Те, кто заходит, о бормотунах давно знают? Знают. Пополнять свои стада упырям надо? Надо… Погоди, ещё и на Старые территории начнут залетать.

– Не каркай, ворона, – накаркаешь. Фермерам нашим тогда конец. Да и не только фермерам. Всех забормочут и уведут пастись на травку.

Я почувствовал, что снова разыгрался аппетит, и сжевал несколько кусков мяса, не забыв прежде дозарядить пистолет. Вдруг бормотун был здесь не один? Хотя они обычно летают по одному.

– Он, поди, тоже голодный был, – задумчиво сказал Тотигай, глядя, как я ем. – Хотел тебя облизать, а тут я внизу торчал.

– Хрен бы он меня облизал, – ответил я. – Мне только почувствовать его поганый язык на своей коже, и тогда…

– Знаю, знаю, трофейщик, крепок ты, – согласился кербер. – Крепче я и не видел. Наверно, действительно зря я тебя тормошил. Проснулся бы сам в конце концов.

– Будешь должен, – сказал я, выкидывая траву из-под рубашки. Всё-таки Тотигай кусал меня не по-настоящему, ранки были крохотные и успели засохнуть.

– И откуда у тебя иммунитет к их ворожбе? – спросил кербер.

– А я знаю? – пожал плечами я. – И не у меня же одного иммунитет. Генка называл это… дай вспомнить… повышенной устойчивостью к внушению, и уверял, что у меня она какая-то патологическая. С одной стороны, говорил он, это хорошо, поскольку исключает постороннее негативное влияние на психику. А с другой стороны, это, дескать, плохо, поскольку из меня никогда ничего путного не выйдет. Человек, вроде, учится всему на свете именно через внушение или – как оно называется? – суггестивное воздействие. Маленькие дети, говорил он, сильно ему подвержены, потому и усваивают информацию в четыре раза быстрее взрослых – они воспринимают новые знания некритически. Потом, по мере приобретения личного опыта, у людей образуется критический барьер. Мозг тратит три четверти времени, чтобы определить, не враньё ли то, что в него пытаются вложить другие люди, и только одну четверть – на усвоение информации.

– А у тебя барьер от рождения? – заинтересовался Тотигай.

– Вряд ли. Генка – умник, вот он и умничает слишком много. А сам обычный недоучка, как и половина его собратий. Его бы выгнать семилетним пацаном в мехран одного, потаскался бы голодным с вилами на плече и опасной бритвой в кармане среди пегасов, драконов и бормотунов, каждую секунду ожидая… У него бы тоже возник барьер приличной высоты. И теперь он, глядишь, придумал бы способ, как простым людям обороняться от этих суггестирующих губошлёпов.

Я зло плюнул далеко в сторону – в том направлении, где за камнями лежал мёртвый упырь. Встречался я с ними и раньше. Первый раз вплотную столкнулся, правда, не в семь, а в двенадцать, но мои воспоминания из-за такой отсрочки лучше не стали. Забрёл я тогда в Бродяжий лес и прилёг вздремнуть под деревом. Очнулся оттого, что гад меня облизывал, – я был весь в его слюнях, а он приложился к шее прямо-таки взасос. Бормотуны людей есть не могут по тем же причинам, по которым люди не едят сырым мясо додхарских животных. Кровь нашу пить тоже не могут, а яйцеголовые, когда их отлавливают, ещё усиливают это качество, чтобы, значит, бормотуны им не портили материал, то есть нас. До предела голодный упырь разве что полстакана крови высосет, прежде чем его вывернет наизнанку. Но инстинкт-то у них остаётся. Вот и не в состоянии они сдержаться – забормочут кого новенького, доведут до неподвижности, и облизывают, а язык у них круглый, длинный как змея и прочный как удавка. В такие моменты они совсем теряют над собой контроль – продолжают свою ворожбу, но уже как бы для себя, и сами от неё дуреют. Тогда человек может проснуться. Ну, те, которые у бормотуна давно в стаде, они, конечно, не просыпаются. А я проснулся.

Надо было сразу свернуть упырю башку, но что я тогда знал? Да и перепугался ведь – стал его отталкивать, бить по роже, а потом упёрся спиной в ствол дерева и пнул обеими ногами. Бормотун пришёл в себя, озверел, забыл всё, чему его научили яйцеголовые хозяева, и бросился на меня. У этих сволочей когти и зубы не хуже чем у керберов, но главное оружие – хвост. Длинный, мускулистый – они им за ветки цепляются и спят вниз головой. На конце пика костяная, что твоё копьё. Схватить-то я бормотуна схватил, стараюсь рожу с оскаленной пастью отпихнуть подальше, а он орёт, молотит меня крыльями, когтями ободрал чуть не до костей. И всё долбит в ствол вокруг моей головы своей пикой, так что я еле успеваю уворачиваться. Один раз долбанул с такой силой, что от ствола откололась щепа длиной в мою руку и шириной в целую четверть. Тогда я схватил этот кусок, примерился – и по башке его…

Тряхнув головой, я постарался отогнать всплывшую в памяти картину. В конце концов, бормотуны ещё не самое худшее, что может с человеком случиться. Главное то, для чего упыри собирают свои стада. В природе они собирают их из крылатых додхарских мартышек, чтобы имелась жратва на чёрный день, когда на охоте не повезло. Обычно кровь сосут, но, бывает, и слопают какую обезьянку целиком. А твари, переделанные яйцеголовыми, собирают человеческие стада для яйцеголовых. Те потом приходят и берут кого и сколько надо. Всё просто.

И та неувязка, что не на всех действует ворожба бормотунов, разрешается тоже просто. Имхотеп рассказывал, что в предыдущее Проникновение ибогалы выводили новые породы бормотунов уже из людей. Получались всякие русалки там, нимфы и прочие наяды. Они и завлекали разными способами уже любого, кто заходил в заселённые ими леса. С додхарскими мастерами промывки мозгов их было не сравнить, но зато они обладали куда большей внешней привлекательностью. Жили они подолгу, часто дичали и продолжали свой промысел просто так, без всякой цели, а когда Проникновение завершилось, постепенно все вымерли. Похоже, что теперь всё начинается сызнова. В Бродяжьем лесу нимф и русалок уже полно, и вскоре они начнут перебираться на Землю. И кто знает, какую ещё нечисть придумают ибогалы на наши головы…

Я зевнул и посмотрел на Тотигая. Он не спал, и его глаза поблёскивали в темноте.

– Яйцеголовые на тропе слышали выстрелы, – сказал я ему. – Отдохнём ещё немного, а потом надо уходить. Разбуди меня на рассвете. Впотьмах ибогалы вряд ли сунутся с Большой тропы в лавовые поля, и точно не найдут Каменные Лбы раньше чем через четыре часа. Как раз успеем.

– Зря ты не отрубил бормотуну хвост, – сказал кербер. – Бобел был бы рад.

– Ах правда, забыл. Ну не беда, завтра отрублю.

Послушав напоследок ночь, я накрылся одеялом. Показалось, что не успел закрыть глаза, как уже снова их открыл. Звёзды потускнели. Вокруг, вместо ночной темноты, серел предрассветный сумрак. Надо мной, занеся лапу, стоял Тотигай. Вот так я просыпаюсь, когда рядом нет бормотуна.

– Интересно, смогу ли я когда-нибудь разбудить тебя по-настоящему, – пробурчал кербер.

– Обойдёшься, – сказал я. – А если сможешь, то это будет означать, что мне пора на покой. Подамся в фермеры и начну ковыряться в земле. Всё лучше, чем подохнуть в мехране с перекушенным горлом.

Я быстро скатал одеяло и собрал рюкзак. Последней, как и вчера, положил Книгу. Бросить бы её здесь, хреновину ибогальскую, или подкинуть на Большую тропу законным владельцам – пусть подавятся. Но я понимал, что не отдам Книгу яйцеголовым уже просто потому, что она им нужна. Понимал я и то, что столь ценная для ибогалов штука весьма опасна для её временного владельца – даже если позабыть о её собственных смертоносных свойствах. Надо получше путать следы до Харчевни. Как бы не привести отряд туда…

Только кажется, что лавовые поля состоят из одного камня, а на самом деле здесь две составляющих – камни и пыль. Ветер без конца гоняет эту пыль с места на место, обновляя тончайший, всё покрывающий слой, и опытный глаз всегда отличит свежие следы от старых, полустёртых. И на самом камне остаются следы – царапины от шипов на ботинках и звериных когтей, выбоины от лошадиных подков. По таким приметам хороший следопыт дойдёт хоть до Харчевни, хоть куда захочет, и иллюзий по этому поводу я не питал.

Спрятав в тайник всё, что оставляли на месте, мы быстро и плотно закусили хорошими порциями нукуманского коня, и я закинул полегчавший рюкзак за спину. Снаружи пришлось ещё на полминуты задержаться, чтобы срезать костяную пику с хвоста убитого ночью упыря, – в подарок Бобелу. Он из них делает наконечники для дротиков, и для него нет большего удовольствия, чем проткнуть живого бормотуна таким дротиком. Если бы мне было нужно так мало для счастья, я бы всё бросил и поселился в Бродяжьем лесу. Но Бобел считает, что ему станет скучно жить без нас с Тотигаем. Нынешнюю экспедицию он пропустил, поскольку заработал несколько дырок в шкуре во время предыдущей. Сперва валялся у Имхотепа, а когда полегчало, перебрался на ферму к Лике. Пока мы ходили в город, Бобел в меру сил помогал ей по хозяйству.

Через час после выхода мы сделали привал, и Тотигай налегке смотался назад, к одной из высоток, с которых видно Большую тропу. Без груза и в одиночку он бегает быстро, но всё равно мы потеряли на его разведке около часа. Однако знать намерения ибогалов было необходимо. Чего доброго, пошлют отряд нам в обход… Но Тотигай, вернувшись, принёс успокаивающие новости:

– Яйцеголовые стоят на месте. Часть этих ублюдков ушла дальше по тропе – туда, где мы грохнули гидру. Сорок всадников на кентаврах и два десятка пеших пытаются разобраться в лабиринте у Каменных Лбов.

– Мало пустили, – сказал я. – Долго провозятся.

Мы тронулись. Я заметил, что Тотигай тащит свои тюки веселее, чем вчера, даже с охотой. Он понимал, что нам лучше поспешить. Ибогалы не такие тупицы, какими кажутся, хотя лучше бы они были тупицами.

Погода начала портиться почти сразу после того, как над горизонтом всплыл красный диск додхарского солнца. Небо затянуло тучами, но в сплошной пелене то и дело появлялись разрывы, через которые проникали солнечные лучи. Вдалеке сердито громыхало. Иногда налетал внезапными порывами ветер, закручивая то тут, то там стремительные пыльные смерчи.

– Не время для похода, – ворчал Тотигай, ускоряя шаг. – Сегодня будут хекату – клянусь моими молочными когтями.

Я отмалчивался, чтобы не нагнетать. Когда кербер в зрелом возрасте поминает свои молочные когти, это означает, что нервы у него на пределе.

Если на Земле во время грозы торнадо скорее исключение, чем правило, то на Додхаре – наоборот. Они появляются всегда внезапно и также внезапно рассеиваются, обрушивая вниз тонны поднятых ранее камней и настоящие ливни из песчинок. Но вернуться назад к Каменным Лбам и спрятаться в своём подземном тайнике мы никак не могли. А здесь надёжных убежищ не было до самой пирамиды.

Лавовые поля закончились, оборвавшись неровным уступом в поросшую жёсткой травой равнину. Деревьев на ней почти не было, только кое-где торчали редкие невысокие скалы на обширных каменных проплешинах. Никакого движения, разве что заскучавший сидеть на месте додхарский саксаул, выдрав из земли длиннющие корни и свернув их тугими спиралями, начинал медленное и печальное путешествие в поисках более плодородного клочка мехрана. Иногда принимался сыпать редкий крупный дождь. Идти стало труднее: ноги, привыкшие к передвижению по твёрдой поверхности окаменевшей лавы, не сразу приспособились к новой обстановке. Под подошвами ботинок похрустывал песок. С кустиков травы срывались облачка красноватой пыли.

– Того и гляди налетит, – бормотал Тотигай, и я разделял его опасения.

Керберы, они хоть и с крыльями, не очень-то любят летать не по своей воле, а я и подавно. Однако пока нам везло. Одинокий хекату неторопливо брёл слева в мехране, у самого горизонта, двигаясь параллельно нашему курсу, и никуда не собирался поворачивать. Если пойдёт так дальше, обязательно выскочит на Старую территорию. Когда я ещё ходил в Субайху, то слышал разговоры умников о том, что торнадо на Земле, как и хекату на Додхаре, могли возникать вследствие непрямого взаимодействия атмосфер двух параллельных миров. Не могу сказать, насколько они правы, и как оно бывало раньше, но сейчас-то взаимодействие обычно становилось самым что ни на есть прямым. И у нас, где до Проникновения ни о каких торнадо отродясь не слыхивали, не одна ферма оказалась разрушена, не одно поле засыпано песком и не один караван размётан и поднят в воздух невесть откуда взявшимися смерчами.

Пока что меня и Тотигая всего лишь слегка припорошило пылью да несколько раз сбрызнуло дождиком, но долго так продолжаться не могло. И вот справа от нас, в нескольких километрах, от облаков к земле протянулась воронка, словно великан запустил еле видимый воздушный волчок. Остриё воронки воткнулось в мехран, тут же подняв вокруг вихрящиеся клубы песка, а толстый пыльный столб полез вверх, разворачиваясь чудовищным зонтиком. Тучи над этим местом двинулись по кругу, как будто решили прокатиться на медленной небесной карусели, потом раздались в стороны и начали сливаться в кольцо.

– Чёрт бы побрал ваш Додхар, – сказал я.

Тотигай косо взглянул на меня, ничего не ответил, лишь ещё прибавил скорости. Я и сам уже почти бежал. Только куда? От хекату не убежишь.

Пирамида была где-то совсем рядом, но я не видел во внезапно потемневшем воздухе ни её, ни приметную группу скал, которая служила ориентиром и должна была находиться двумя километрами ближе, чуть в стороне от нашего пути. Где же она? Мы могли бы там укрыться. Пригодной пещеры среди тех скал нет, по крайней мере такой, откуда нас не высосал бы смерч, – но хоть слабая надежда… Ещё лучше успеть добраться до пирамиды. Там мы были бы в полной безопасности.

В небе блеснула молния, и гром грянул так, будто прямо над нашими головами взорвали миллион динамитных шашек. Сразу следом ещё один раскат… Дождь то начинался, то прекращался, а молнии сверкали всё чаще, и мы совсем оглохли. Тотигай тоскливо подвывал себе под нос, шаря безумным взглядом по сторонам, однако с курса не сошёл. Молодец. Или я молодец, что потратил немало времени, пытаясь отучить его от страха перед грозой. Все животные Додхара, да и разумные тоже, боятся грома и молний прямо до одури – стоит бабахнуть сверху, и они готовы мчаться куда попало вытаращив глаза. Им срочно надо забиться куда-нибудь или хотя бы голову спрятать. Наши веруны потирают руки по этому поводу и удовлетворённо повторяют, что так и должно быть, – нечисть из преисподней и всякие порождения дьявола обязаны страшиться божьего гнева. А умники утверждают, что просто работает инстинкт, – ведь оказаться в мехране на пути хекату равносильно смерти, если нет убежища. И даже если смерч внезапно рассеется, можно погибнуть от камнепада.

У нас убежища не имелось, и мы как раз шли по такому месту, где находиться не следовало. Хекату полз к нам, полз медленно, но я не обманывался. Ленивым он казался только на расстоянии.

– Бросай тюки и дуй к пирамиде, – сказал я Тотигаю сквозь зубы. – Если Бобел уже там…

– Её и не видно!

– А крылья для чего тебе? Махни пару раз, напрягись! Может, сверху увидишь. Да ты и просто так сумеешь оторваться, если не найдёшь пирамиду.

– Не трави душу, – проскулил кербер. – И без того невыносимо.

Надо же, он не хотел меня бросать. А зря. Чего ради, спрашивается, подыхать вдвоём?

Хекату был уже близко – не далее трёх километров. Разве это дистанция, если он сам полкилометра в поперечнике?.. Дождь совсем перестал, зато усилился ветер. Я уже подумывал бросить рюкзак и попробовать потягаться с кербером в скорости, как до нас донёсся топот.

Я остановился и обернулся. Тотигай сделал петлю в невысокой редкой траве и замер рядом со мной.

Прямо на нас шёл смерч, и вверху, по раздутому обручу его воронки проскакивали короткие молнии, а внизу перед ним, расправив крылья, длинными прыжками летело по мехрану стадо пегасов. Они нас заметили, и сквозь раскаты грома донеслось их дикое ржание, больше похожее на рёв почуявших добычу хищников.

Стадо неслось широко развернувшись в стороны – позади кобылы с потомством, впереди вожак. Они уходили от смерча, упиваясь своей быстротой, своей мощью, своей яростью; выискивая налитыми кровью глазами любое животное, не успевшее спрятаться; готовясь налететь, сбить с ног, втоптать в песок и камни.

Пегасы так же сходили с ума от грозы, как и все остальные, но по-другому. Они пьянели – хекату придавал им силы. И если оказавшийся поблизости зверь сумел бы убежать от смерча, от крылатых лошадей ему было не уйти.

Я сбросил с плеч рюкзак и положил рядом винтовку. Хорошая винтовка, но у неё магазин всего на десять патронов. И зачем корчить из себя снайпера, если в нашем распоряжении было оружие помощнее, куда более подходящее к случаю? Тотигай освободился от тюков, и я начал развязывать один из них. Ржание раздалось ближе, и когда я выпрямился с ибогальским разрядником в руках, вожак был передо мной. Прицелившись прямо в раздутые ноздри и выпученные глаза, я нажал на спуск. Пегас с невероятной ловкостью сложил крылья и нырнул под выстрел. Я пальнул вторично, а он взял вправо, издав злой визг, который тут же покрыл удар грома. Рядом Тотигай поспешно рвал зубами завязки на втором тюке.

– Готово, Элф! – неразборчиво прорычал он, и я почувствовал, как мне что-то ткнулось в бок.

Кербер держал другой разрядник пастью за дуло, и когда я взялся за рукоятку, зажим сам защёлкнулся на моём предплечье. Резко дёрнув кистью правой руки, я заставил сработать и зажим первого разрядника. Теперь выбить у меня оружие оказалось бы невозможно, я словно сросся с ним.

Вожак меж тем свернул в сторону, освобождая дорогу стаду и собираясь зайти нам в тыл. Я выстрелил почти не целясь, и всё же подпалил ему бок. Пегас взревел и повернул назад – это нас и спасло. Стадо тоже стало поворачивать, и я выстрелил несколько раз в густое месиво тел, копыт и крыльев.

– Туда, Элф, туда! – Тотигай метнулся в сторону нескольких камней, могущих послужить подобием укрытия. Я бросился следом, успев подумать, сколь нелепа схватка с пегасами перед лицом нависшего над нами хекату. Он приблизился, превратился в заслонившую горизонт выпуклую стену, и эта стена уходила вверх – в бесконечность.

Впрочем, для пегасов схватка не была нелепостью. Они убьют нас и успеют уйти в сторону.

Я осмотрел нашу линию обороны. Четыре валуна неподалёку друг от друга. Один из них мне по грудь, остальные и того меньше. Остановят они пегасов? Вряд ли остановят.

Чуть дальше стояло несколько скал, больших, но вожак уже поворачивал стадо. Видно, сильный жеребец – он вёл больше двадцати кобыл. Ещё две лежали неподвижно на месте первого столкновения и одна билась там же на земле… И нет времени бежать, и нет времени прятаться.

Я встал за камнем и положил на него оба разрядника. Ни прицельных планок нормальных, ничего… Кольца вместо спусковых крючков, и надо продеть туда пальцы. Знать бы, как ибогалы так метко стреляют из этих самопалов? Стадо снова летело на нас, и мне подумалось, что целиться не придётся. Подпустить поближе, и…

Когда они приблизились, то сложили крылья и сомкнулись, – так всем не терпелось до нас добраться. Вот и вожак… Ну, теперь-то я тебя не упущу! Привык выпускать вперёд своих кляч… И я подстрелил его, когда он уже готовился свернуть. Пегас грохнулся на землю, проехал по ней и угодил под копыта не успевшего раздаться в стороны стада.

После этого я потянул за спусковые кольца обоих разрядников сразу, и больше не отпускал. Сверкающие шары били и били в живые тела и уже мёртвые. Впереди выросла шевелящаяся гора опалённого умирающего мяса, во все стороны летели искры и клочки перепончатых крыльев. Три или четыре кобылы перемахнули через эту груду, и одну я застрелил в прыжке. Другая скакнула через наше укрытие, едва не снеся мне копытами голову. Остальные повернули налево, к скалам. Оттуда по ним хлестнула длинная очередь, и я узнал голос ручного пулемёта Бобела.

– У-у-у-у!.. – восторженно взвыл Тотигай, не в силах по-другому выразить радость от услышанного.

Я пихнул его коленом под зад, толкнув вперёд, и выскочил из-за камней, считая, что расслабляться рано. Над нашими головами – казалось, руку протяни – вращалась чёрно-коричневая воронка. Толстенный крутящийся столб воздуха, песка и камней упирался в землю совсем рядом с нами, поднимая вокруг тучи пыли, отбрасывая прочь всё, что не сумел в себя втянуть. Пятясь задом, чтобы держать в поле зрения уцелевших пегасов, мы добрались до крайней из скал и нос к носу столкнулись с Бобелом.

– Я запишу твой пулемёт на магнитофон и стану включать на ночь вместо колыбельной, – пообещал я. – В жизни не слышал ничего более успокаивающего.

– Так ведь теперь нет магнитофонов, – рассудительно сказал Бобел. – То есть они не работают. И никогда больше не будут.

– Ну и ладно, – сказал я. – Нас тоже скоро не будет.

– Почему? – удивился Бобел.

– Потому, что нас унесёт, дубина. Здесь же держаться не за что. Ты-то зачем сюда припёрся? Ждал бы у пирамиды, как договаривались, и нечего было проявлять инициативу.

– Так вот же она, пирамида! – ответил Бобел, тыкая через плечо пальцем, похожим по толщине и размеру на сардельку. – Я заметил вас со скалы и сначала не понял, чего вы так торопитесь. Потом увидел стадо.

Я оглянулся, и теперь, с нового места, заметил медленно вращающийся, призрачный шар Калейдоскопа миров. С него стекали такие же призрачные, извивающиеся ленты, и ползли вниз, исчезая за склоном холма. Самой пирамиды видно не было, но я разглядел голову стоявшего перед ней рувима сквозь висевшую над мехраном красно-серую хмарь. Выходит, мы с Тотигаем проглядели в этой мгле ориентир и подошли к месту встречи ближе, чем думали.

– Так что я не слишком рисковал, Элф, – сказал Бобел. – Ты же знаешь, что рувим не позволит Калейдоскопу всосать смерч. Иначе весь мусор из него могло бы выбросить отсюда в другой мир, верно? – Он говорил извиняющимся тоном, как человек, которому приходится напоминать внезапно поглупевшему приятелю очевидные вещи. – Скорее всего, рувим завернёт хекату ещё до того места, где вы дрались с пегасами. Так что за свой рюкзак тоже можешь не беспокоиться.

Я взглянул на воронку. Порывы ветра были уже столь сильны, что едва не сбивали с ног, но Бобел оказался прав: смерч внезапно остановился. Его слегка сплющило, точно он столкнулся со стеклянной стеной, затем воронка изогнулась, свернула в сторону и двинулась под острым углом к своему первоначальному пути.

Я с уважением оглядел могучую фигуру Бобела. Я и сам покрупнее обычного рослого и здорового парня, но Бобел – это просто настоящая выставка мускулов. И мозги у него в последнее время работают всё лучше и лучше – не сравнить с теми временами, когда мы с Орексом только что вытащили его из уничтоженной крепости яйцеголовых. Он, оказывается, и не думал безрассудно рисковать жизнью, выходя навстречу хекату.

– Если б магнитофоны ещё работали, я непременно записал бы твой пулемёт, – сказал я ему. – А также и эту твою лекцию. Быть может, прослушанная тысячу раз, она отучила бы меня пропускать ориентиры.

Бобел и бровью не повёл. Хороший он парень, но начисто лишён чувства юмора, как и все орки. Вместо того, чтобы порадоваться нашему спасению, в которое он внёс весомый вклад, Бобел уже примеривался, как вернее расстрелять маячивших тут и там пегасов из рассеянного стада.

Ну, раз он не выказывает ликования, то и я не стану. Ветер слабел. Проследив новое направление смерча, я сказал Тотигаю:

– Похоже, он движется прямиком на тех яйцеголовых, заодно уничтожая наши следы. Хотя, естественно, Бобел прав, и радоваться нечего. Вот если воронка затянет ублюдков и унесёт на экватор, тогда мы будем полностью удовлетворены.

– Они заметят её издали и успеют спрятаться, – с сожалением ответил кербер. – У Большой тропы полно пещер, где может укрыться целая тысяча всадников с кентаврами вместе.

Я привалился к скале и устало закрыл глаза. Конечно, никто не назовёт меня восторженным дурачком, склонным впадать в экстаз по любому поводу. Но я терпеть не могу пессимистов, которые не дают человеку насладиться вкусом удачно сохранённой жизни и немного помечтать.