Путешествие шлюпок с «Глен Карриг»

Перевод осуществлен по изданию: William Hope Hodgson. The Boats of the Glen Carrig. Sphere, USA, 1982

Страна одиночества

Долгих пять дней мы шли в спасательных шлюпках, но так и не достигли суши. Лишь утром шестого дня услыхали крик плывшего во второй шлюпке боцмана, который заприметил слева по курсу какую-то темную полосу; это могла быть и долгожданная земля, но она выглядела такой узкой, что никто из нас не мог сказать наверняка, была ли то суша или повисшее над самой водой утреннее облако. Все же вид этой темной полоски внушил нам надежду, и мы вновь взялись за весла, хотя и были сверх всякой меры утомлены пятидневными скитаниями в бурном море; примерно час мы гребли, пока не убедились, что перед нами действительно низменный берег неведомой страны.

Немногим позже полудня мы подошли к берегу достаточно близко, чтобы разглядеть, что представляет собой земля, к которой мы правили. Это оказалась унылая, совершенно плоская и голая равнина, одним своим видом нагонявшая тоску. Лишь кое-где торчали пучки странной растительности, но я не мог сказать, были ли это маленькие деревья или большие кусты; одно мне известно наверняка — ничего похожего я еще никогда в жизни не видел.

Все это я рассмотрел, пока мы медленно шли на веслах вдоль побережья, ища бухту или залив, которые позволили бы нам проникнуть в глубь этой странной земли; прошло, однако, немало времени, прежде чем мы обнаружили то, что искали. То был ручей с низкими, илистыми берегами, оказавшийся впоследствии одним из протоков или рукавов в дельте большой реки, однако между собой мы продолжали называть его ручьем. Продвигаясь вдоль его извилистого русла, мы внимательно оглядывали отлогие, заболоченные берега в надежде отыскать подходящее место для высадки, но тщетно: берега по обеим сторонам представляли собой полосы отвратительной полужидкой грязи, к которой не хотелось даже прикасаться, несмотря на то, что никто из нас давно не ощущал под ногами твердой земли.

Поднявшись по течению примерно на милю, мы наконец увидели вблизи те странные растения, которые я заметил, когда мы только подходили к этой странной земле с моря; теперь, когда до них был всего десяток-другой ярдов, мы могли рассмотреть их гораздо лучше, и я убедился, что это были скорее деревья, чем кусты, но весьма отталкивающего вида: низкорослые, с корявым коротким стволом, они производили впечатление чего-то нездорового, болезненного, почти нечестивого. В отличие от стволов, ветви странных деревьев были тонкими и гладкими; почти по всей длине они имели одинаковую толщину и свисали от макушки до самой земли (вероятно, поэтому я не сумел отличить эти деревья от кустарников, пока не оказался в непосредственной близости от них); при этом каждую ветвь отягощал единственный крупный плод, росший на самом конце ее и напоминавший своей формой растрепанный капустный кочан.

Вскоре группа странных деревьев осталась позади, но берега протоки по-прежнему оставались столь низкими, что, встав на банку,[65] я без труда сумел рассмотреть прилегающий ландшафт. Повсюду, насколько хватал глаз, расстилалась все та же унылая, плоская местность, прорезанная во всех направлениях бесчисленными ручьями, протоками и озерцами, некоторые из которых казались мне довольно большими. Как я уже упоминал, край, куда мы попали, был болотистым, низменным, словно мы находились на обширной грязевой равнине, самый вид которой навевал уныние и безотчетный страх. Возможно, впрочем, что в трепет повергла меня глубочайшая тишина, царившая над этой пустынной страной, ибо нигде я не видел признаков присутствия птиц или животных; здесь не было даже никакой растительности, за исключением низкорослых деревьев, небольшие рощицы которых росли то там то сям по всей равнине.

Пожалуй, именно тишина действовала на нас сильнее всего, ибо, насколько я помнил, никогда еще мне не приходилось бывать в краю, погруженном в столь глубокое и полное молчание. Ни малейшее движение не оживляло неподвижную равнину; в небе не видно было ни птиц, ни насекомых, и до слуха моего не доносились ни крики чаек, ни кваканье лягушек, ни плеск рыбы под берегом. Казалось, мы попали в какое-то сказочное царство тишины, которое иначе можно было бы назвать Страной Одиночества.

Вот уже три часа мы без перерыва работали веслами, и никому из нас даже думать не хотелось о том, что придется вернуться в море, однако до сих пор нам так и не попалось ни одного местечка, где можно было бы высадиться, поскольку слева и справа от нас по-прежнему тянулись полосы черно-серого ила, а за ними простиралась такая же неприютная, грязная и сырая равнина. Вот почему мы готовы были грести дальше в надежде, что рано или поздно нам встретится твердая земля.

Ближе к вечеру мы все же остановились и, не покидая шлюпок, кое-как поужинали тем, что осталось от наших скудных запасов; пока мы ели, солнце опустилось совсем низко над болотистой пустошью, и я ненадолго отвлекся от мрачных мыслей, наблюдая длинные причудливые тени, протянувшиеся к нам по воде от деревьев, ибо мы остановились прямо напротив небольшой их группы. Помнится, именно в этот момент я с особой силой почувствовал, как молчалива и грустна была окружавшая нас равнина; при этом я уверен, что вовсе не моя впечатлительная натура сыграла со мной злую шутку, ибо к этому времени я уже обратил внимание, что тишина начинает действовать и на моих товарищей в обеих шлюпках; во всяком случае, все они старались говорить только вполголоса, словно опасаясь нарушить подступавшее со всех сторон безмолвие.

Но когда я начал испытывать по-настоящему глубокий страх перед наводящим тоску безлюдьем вечерних равнин, до слуха нашего донесся звук, свидетельствовавший, что этот край не был так безжизнен, как казалось. Я услышал его первым; откуда-то издалека, из самой глубины этой Страны Одиночества, донеслось вдруг протяжное, прерывистое стенание, похожее на заунывный вой ветра в дремучем лесу. Но ведь ветра-то никакого не было! В следующее мгновение странный звук замер в отдалении, и наступившая затем тишина показалась нам еще более глубокой и зловещей. Оглянувшись на товарищей в обеих лодках, я увидел, что многие из них замерли в позе напряженного внимания. На протяжении целой минуты никто не шевелился и не произносил ни слова, потом один из матросов отрывисто рассмеялся, что было вызвано, разумеется, лишь овладевшим им испугом.

Боцман тотчас шикнул на него, и в тот же миг снова раздался прежний тоскливый и жалобный вой. В какую-то секунду нам показалось, что он раздается далеко справа от нас, но уже в следующее мгновение звук повторился где-то впереди, выше по течению ручья. Услышав его, я снова вскочил на банку, намереваясь оглядеть окружавшую нас равнину, однако берега здесь были выше, и мне это не удалось; впрочем, обозреть окрестности мне бы все равно помешала темневшая по берегам растительность.

Спустя какое-то время прерывистые рыдания смолкли, и снова наступила глубокая тишина. Пока мы напряженно прислушивались, не раздастся ли вдали еще какой-нибудь звук, наш юнга по имени Джордж, сидевший рядом со мной, тронул меня за рукав и негромко спросил, не знаю ли я, что мог предвещать этот странный вой. В ответ я лишь покачал головой и ответил, что мне известно не больше, чем ему; впрочем, желая успокоить юношу, я сказал, что это, возможно, ветер. Услышав мои слова, Джордж в свой черед покачал головой, ибо стоял полный штиль, и всем было очевидно, что никакой ветер не мог производить эти странные звуки.

Не успел я произнести свою фразу до конца, как снова раздался все тот же нагоняющий тоску звук. На сей раз он несся сразу и с верховьев ручья, и со стороны устья, и из глубины равнины, и с пустоши, отделявшей нас от морского побережья. Неподвижный вечерний воздух полнился унылым, прерывистым воем, который показался мне как никогда похожим на горький, безутешный плач отчаявшегося человеческого существа. Это странное сходство внушило нам такой ужас, что мы буквально онемели, полагая, что слышим плач неупокоенных душ. Пока же мы в страхе ждали, что будет дальше, солнце окончательно закатилось, и нас обступили сумерки.

Тут случилось нечто еще более удивительное, ибо как только темнота окончательно сгустилась и настала ночь, похожий на плач вой стих, и над равниной разнесся другой звук, напомнивший нам раскаты далекого грома. Как и таинственные завывания, сначала он слышался откуда-то из глубины, тонущей во мгле равнины, но довольно скоро звуки окружили нас со всех сторон и ночной мрак наполнился мрачным рычанием. Понемногу оно становилось громче, время от времени прерываясь пронзительными, трубными взвизгами, затем начало так же медленно стихать, превратившись в низкое, беспрерывное ворчание, в котором то и дело слышались голодные нотки. Нет, ни одно известное мне слово не способно точнее передать характер этого звука, ибо это был именно голодный, наиболее страшный для человеческого уха рык. И нет ничего удивительного, что именно он напугал меня сильнее всего.

Я со страхом прислушивался к несущимся со всех сторон звукам, когда Джордж внезапно схватил меня за руку и сообщил пронзительным шепотом, что среди деревьев на левом берегу только что промелькнуло какое-то существо. В справедливости этих слов я тотчас убедился, ибо мое напряженное ухо уловило шорох и шелест ветвей, а затем снова раздалось рычание; на этот раз оно звучало так отчетливо и громко, что казалось — огромный хищник находится совсем рядом. В следующую секунду я услышал голос боцмана, который вполголоса приказывал Джошу — старшему матросу, командовавшему нашей шлюпкой, — подойти к первой лодке, чтобы обе посудины находились рядом. Со всей поспешностью мы взялись за весла и вскоре поставили нашу шлюпку борт о борт с боцманской в середине протоки; все это время мы не переставали вглядываться в ночную мглу и переговаривались таким тихим шепотом, что его едва можно было расслышать за рычанием невидимой твари.

Так прошло несколько часов, но за это время не случилось ничего такого, о чем бы я еще не упоминал; только вскоре после полуночи ветви деревьев напротив нас снова заколыхались и зашуршали, словно среди них пробиралось какое-то существо или существа, а за этим раздался такой звук, будто кто-то или что-то плескалось в воде близ берега, но он быстро стих и более не возобновлялся.

Нечего и говорить, что мы провели эту ночь в неослабной тревоге, ежеминутно ожидая нападения, но забрезжил рассвет, а мы были по-прежнему целы и невредимы; по мере же того, как разгоралась заря и вокруг становилось все светлее, темнота и тени отступали, а вместе с ними стихло и голодное рычание. Когда утро окончательно вступило в свои права, мы снова услышали прерывистый, нагоняющий тоску вой, предшествовавший страшной ночи. Он звучал долго, то взвиваясь до визга, то опускаясь до глухих стонов, и траурная эта мелодия неслась над бескрайними просторами пустынной равнины до тех пор, пока солнце не поднялось над горизонтом на несколько градусов; только после этого стенания начали слабеть, и наконец последнее слабое эхо их затихло вдали, и наши уши получили долгожданный отдых. Потом снова установилась сверхъестественная тишина, не прерывавшаяся весь день.

Еще поутру боцман велел нам приготовить завтрак, оказавшийся весьма скудным по причине ограниченности наших запасов; поев и осмотрев берега на случай, не покажется ли там какая-нибудь опасная тварь, мы вновь взялись за весла и двинулись дальше вверх по течению, ибо еще надеялись достичь такого места, где бы не вымерло все живое и где бы мы могли наконец ступить на настоящую твердую землю. Впрочем, как я уже упоминал, странные деревья с похожими на капусту плодами росли по берегам довольно часто, поэтому я, пожалуй, не совсем точен, утверждая, будто на этих равнинах исчезла всякая жизнь. Да и сама грязь, в которую они столь жадно впивались корнями, служила, по всей вероятности, вольготным обиталищем для множества причудливых и медлительных существ наподобие червей и моллюсков, ибо даже издалека она казалась тучной и плодородной.

Наступил полдень, но вокруг нас простирались все те же пустые пространства, разве что растительность стала гуще: теперь она подступала к ручью почти непрерывной стеной, однако берега его по-прежнему оставались илистыми и топкими, и пристать к ним где-либо не представлялось возможным; впрочем, сделай мы такую попытку, и нам, скорее всего, открылось бы, что страна за береговой линией ничуть не лучше.

Но, даже налегая на весла, мы не переставали с опаской поглядывать то на левый, то на правый берег; те же из нас, кто отдыхал от гребли, были готовы каждую секунду схватиться за рукоятки своих ножей, ибо события прошедшей ночи были еще слишком ярки в нашей памяти, а страх наш был так велик, что большинство матросов предпочли бы, пожалуй, вернуться в море, если бы наши запасы провианта не оказались на исходе.

Брошенный корабль

Близился вечер, когда мы добрались до места, где наш ручей соединялся с другой, более широкой протокой. Мы бы, наверное, проплыли мимо, ибо в течение дня пропустили уже несколько подобных мест, но боцман вдруг крикнул, что видит за первым поворотом большой протоки чужой корабль. И, похоже, он ничуть не ошибся, ибо мы почти сразу разглядели впереди обломанную, покосившуюся мачту неизвестного судна.

Мы были до того утомлены нашими одинокими скитаниями и до того страшились предстоящей ночи, что едва не разразились радостными криками, но боцман сделал нам знак молчать, ибо не знал, кто может оказаться на борту неизвестного корабля. После этого он со всеми предосторожностями стал править к судну; мы тоже развернули шлюпку и, как можно тише погружая весла в воду, двинулись следом. Какое-то время спустя мы достигли излучины, откуда корабль был виден уже целиком. Он казался необитаемым, потому после некоторых колебаний мы подошли к чужому судну почти вплотную, продолжая, впрочем, соблюдать тишину.

Неизвестный корабль стоял, тяжело навалившись корпусом на правый от нас берег, на котором возвышалась обширная роща странных деревьев. Судя по всему, он довольно глубоко увяз в густом иле, да и выглядел так, словно простоял тут уже довольно много времени; последнее обстоятельство повергло меня в уныние, ибо я сомневался, что в его трюмах и кладовых найдется добрая пища, которой мы могли бы набить наши пустые желудки.

Мы были на расстоянии примерно десятка морских саженей[66] от штирборта[67] неизвестного корабля — со стороны носа, так как судно лежало носом к малому ручью, — когда боцман велел своим людям табанить, а Джош на нашей шлюпке повторил его команду. Потом боцман, изготовившись к немедленному отступлению на случай, если бы нам грозила какая-нибудь опасность, окликнул незнакомца, но не получил никакого ответа, если не считать слабого эха его собственного голоса, вернувшегося к нам несколько мгновений спустя. Тогда, предположив, что кто-то из команды мог быть в этот момент на нижней палубе или в трюме, боцман повторил свой клич, но и в этот раз его слова не возымели никакого действия — только ветви странных деревьев на берегу чуть заметно шевельнулись, словно разбуженные эхом его голоса.

Убедившись, что с судна нам ничто не угрожает, мы подошли вплотную к борту и, поставив весла вертикально, взобрались по ним на палубу. Здесь все было в порядке, если не считать разбитого палубного иллюминатора над кают-компанией и нескольких стоек, которые были размозжены словно ударом тяжелого предмета; на палубе не было даже мусора, и мы решили, что судно, вероятно, покинуто не так давно, как нам казалось.

Едва поднявшись на борт, боцман сразу направился к кормовому люку, а мы последовали за ним. Створка люка оказалась приоткрыта примерно на дюйм, однако, чтобы открыть ее полностью, нам потребовалось приложить такие усилия, что всем стало ясно: прошло довольно много времени с тех пор, как кто-то пользовался этим ходом.

Как бы там ни было, в конце концов мы спустились на нижнюю палубу. Кают-компания была пуста, если не считать кое-какой мебели, в беспорядке разбросанной по полу. Со стороны носа к салону примыкали две офицерские каюты, а с кормы — просторная каюта капитана; в них мы обнаружили разнообразную одежду и всякие полезные вещи, словно корабль был покинут экипажем в крайней спешке. Еще одним доказательством этого стали золотые монеты, найденные нами в ящике бюро в капитанской каюте; они составляли изрядную сумму, с которой при обычных обстоятельствах человек вряд ли расстался бы по собственной воле. Офицерскую каюту с правого борта занимала, по некоторым признакам, женщина, несомненно путешествовавшая на этом странном судне пассажиркой. В левой двухместной каюте жили, скорее всего, два молодых франта: к этому заключению мы пришли, осмотрев раскиданную по полу дорогую одежду.

Кому-то, возможно, может показаться, что на обследование кают мы потратили немало времени, но это не так; главной нашей заботой оставалась пища, поэтому мы лишь бегло осмотрели жилые помещения и, ведомые боцманом, продолжили наши поиски в надежде, что в трюме отыщется запас провианта, который позволит нам поддержать наши убывающие силы.

И надежды наши не оказались напрасными. Взломав люк, ведущий в кладовую под ахтерпиком,[68] мы зажгли два фонаря, которые были у нас в шлюпках, и спустились в трюм. Довольно скоро мы отыскали две большие бочки, которые боцман вскрыл своим топориком. В бочках, сделанных из превосходного, прочного дерева, оказались галеты, нисколько не испорченные и вполне пригодные в пищу. При виде их мы — как легко догадаться — испытали изрядное облегчение, ибо нам больше не грозила непосредственная опасность умереть голодной смертью. Кроме галет мы отыскали бочонок с патокой, анкерок[69] с ромом, несколько ящиков с сухофруктами (они, правда, заплесневели от влаги и едва ли годились в пищу), а также бочку засоленной говядины, бочку соленой свинины, небольшой бочонок с винным уксусом, ящик бренди и две бочки с мукой, одна из которых, впрочем, оказалась подмоченной, а также пачку маканых сальных свечей.

Не тратя времени даром, мы перенесли нашу добычу в кают-компанию, чтобы как следует рассмотреть найденное и принять окончательное решение, что могло годиться в пищу, а что было безнадежно испорчено. Пока боцман с частью команды занимался этим приятным делом, Джош взял двух матросов и отправился на палубу, чтобы поднять из шлюпок наше скудное имущество, ибо из соображений безопасности грядущую ночь мы решили провести на борту судна.

Покончив с этой работой, Джош обыскал расположенный на носу кубрик для команды, но не нашел там ничего интересного, кроме двух матросских сундучков, одного заплечного мешка и кое-каких мелочей. В кубрике, кстати, находилось не больше десяти коек, ибо судно, на которое мы так счастливо наткнулись, было небольшим двухмачтовым бригом с немногочисленной командой. Джош, однако, был несколько озадачен тем, куда подевались остальные сундучки, ибо десять матросов вряд ли могли обойтись всего двумя сундуками и мешком. Впрочем, он не стал доискиваться ответа на этот вопрос; куда больше его интересовал ужин, поэтому Джош поднялся на палубу, а затем снова спустился в кают-компанию.

Пока он отсутствовал, боцман велел матросам привести салон в порядок, после чего оделил каждого парой галет и глотком рома. Такая же порция досталась и Джошу. Пища подкрепила нас, поэтому, утолив голод, мы устроили в салоне что-то вроде военного совета.

Впрочем, прежде мы набили трубки и закурили, так как в капитанской каюте боцман отыскал запас табаку, и только после этого приступили к обсуждению нашего положения.

Найденной провизии, по расчетам боцмана, должно было хватить нам почти на два месяца, даже если не особенно экономить. Не знали мы, имеется ли в трюме запас пресной воды; это было важно, так как вода в ручье была солоноватой и едва пригодной для питья, несмотря на то что мы отошли довольно далеко от моря. Поиски бочек с водой боцман поручил Джошу и еще двум матросам; несколько человек он назначил на камбуз, велев заниматься готовкой, покуда мы будем оставаться на борту брига. Впрочем, он тут же добавил, что к этим делам следует приступить завтра, на сегодняшнюю же ночь нам вполне хватит галет и той воды, которая еще оставалась в шлюпочных анкерках. Вскоре в кают-компании начало темнеть, ибо наступили сумерки, но мы спокойно продолжали нашу беседу, так как счастливая перемена в нашем положении и добрый табак повлияли на наше настроение, вселив надежду во многие сердца.

Прошло, однако, совсем немного времени, когда один из матросов негромко вскрикнул, призывая нас к молчанию; в ту же секунду все мы снова услышали далекий, протяжный вой — тот самый, который так подействовал на нас накануне. Пока мы переглядывались, вой стал громче, и через считанные секунды он, казалось, доносился уже со всех сторон — и источник его был совсем близко! Жуткие звуки врывались к нам сквозь разбитый иллюминатор кают-компании, словно какое-то невидимое существо тяжко стенало, стоя на палубе над самыми нашими головами.

Мы сидели совершенно неподвижно, боясь сказать хоть слово, боясь даже пошевелиться; только боцман и Джош двинулись к люку, чтобы попытаться разглядеть хоть что-нибудь в полутьме, но, ничего не увидев, снова спустились в салон, ибо обнаруживать свое присутствие перед лицом неведомой опасности было бы с нашей стороны крайне неблагоразумно — особенно если учесть, что у нас не было никакого оружия, кроме наших ножей.

Вскоре на равнины опустилась ночная мгла, а мы по-прежнему сидели в кают-компании и молчали, различая друг друга в темноте и в табачном дыму только по тлеющим огонькам трубок.

Не знаю, сколько длилось наше напряженное ожидание, когда над погруженным во тьму пустынным, болотистым краем вдруг пронеслось низкое, глухое рычание, в котором тотчас потонули протяжные всхлипы и стоны. Когда оно смолкло, наступила непродолжительная тишина, затем рычание раздалось снова — намного громче и явно ближе. Услышав этот звук, я даже вынул изо рта трубку, ибо события предыдущей ночи заронили в моей душе столь глубокое беспокойство и страх, что даже хороший табак больше не доставлял удовольствия.

Но, как и в первый раз, рычание подобно раскату грома прокатилось над палубой и смолкло в отдалении — и снова наступила тишина.

Несколько минут мы молчали, слишком напуганные, чтобы что-то говорить или делать, потом боцман, видимо приняв какое-то решение, велел нам перебираться в капитанскую каюту; сам он вместе с Джошем попытался задраить входной люк, что удалось им лишь с большим трудом. Потом они тоже перешли в капитанскую каюту, и мы, заперев дверь на замок, подперли ее для верности двумя тяжелыми сундуками, ибо только так мы могли чувствовать себя в относительной безопасности, зная, что ни человек, ни зверь не смогут ворваться к нам. И все же, как легко догадаться, мы были не совсем спокойны, ибо в рычании, наполнявшем темноту, было нечто демоническое, и никто из нас не сомневался, что во мраке снаружи рыщет по заболоченным равнинам некая злая сила.

Свирепое рычание не смолкало всю ночь; порой оно раздавалось буквально над нашими головами и было стократ громче, чем предыдущей ночью, и я не уставал благодарить Господа за то, что Он даровал нам надежное убежище от преследовавшего нас ужаса.

Ночной гость

Той ночью я не сомкнул глаз — как, думаю, и многие из моих товарищей; большую часть времени я провел в тревожной полудреме, не в силах отдаться сну из-за несмолкающего рычания и рева над самыми нашими головами и из-за страха, который они рождали в моей душе. Находясь в состоянии полусна-полубодрствования, я уловил какой-то звук, донесшийся вскоре после полуночи из кают-компании. Дремота мгновенно слетела с меня, я сел, напряженно прислушиваясь, и почти сразу понял, что какое-то живое существо медленно перемещается по палубе салона. Поднявшись со своего места на полу, я пробрался туда, где лежал боцман, с намерением разбудить его, если он уснул, но не успел наклониться, чтобы тронуть его за плечо, как он схватил меня за лодыжку и шепнул, чтобы я не шумел, ибо тоже услышал странные звуки, доносящиеся из салона. Немного помедлив, мы подобрались к двери так близко, как только позволяли подпиравшие ее сундуки, и снова замерли, прислушиваясь, однако никто из нас не мог бы сказать, что за тварь производила эти странные звуки. Это не были ни шаги, ни шарканье, ни даже шелест, какое издают подчас крылья летучей мыши (это сравнение первым пришло мне в голову, ибо я думал о вампирах, которые, как говорят, населяют ночной мрак в забытых богом краях). Звук, которые мы слышали, не походил и на шуршание, какое издает ползущая змея; больше всего он напоминал шорох грубой мокрой ткани, если проводить ею по половицам и переборкам. Сходство это стало особенно разительным, когда что-то проползло прямо по двери, у которой мы сидели; при этом мы оба в страхе отпрянули назад, хотя и дверь, и сундуки по-прежнему отделяли нас от неведомой твари. Вскоре, однако, пугающий звук стих, и как мы ни прислушивались, не могли больше уловить ни шороха. Несмотря на это, мы оба больше не ложились и до самого рассвета строили догадки одна ужаснее другой относительно того, кто или что побывало на борту ночью.

С рассветом страшное рычание прекратилось. Еще какое-то время траурный вой продолжал терзать наш слух, но наконец смолк и он, и настала глубокая тишина, которая воцарялась над этими пустынными и бесплодными землями в дневные часы.

С наступлением тишины мы заснули, ибо ночное бодрствование и страх утомили нас. Однако уже в семь часов утра боцман разбудил меня, и я увидел, что матросы разбаррикадировали ведущую в салон дверь. Мы с боцманом сразу отправились на разведку, но хотя мы искали очень тщательно, нам не удалось обнаружить никаких следов, которые помогли бы нам догадаться, что за существо посетило нас ночью и нагнало на нас такого страха. Впрочем, нельзя сказать, что никаких следов в кают-компании не было: в нескольких местах переборки оказались словно процарапаны грубым наждаком, однако определить, появились ли эти потертости прошедшей ночью или они были здесь раньше, мы не смогли.

О том, что мы слышали, боцман велел мне никому не говорить, так как ему не хотелось путать матросов больше, чем следовало. Мне это решение показалось достаточно разумным, поэтому я держал рот на замке. В глубине души я, однако, был далеко не спокоен, ибо мне хотелось больше знать о твари, которую нам следовало опасаться; более того, я вовсе не был уверен, что опасность грозит нам только ночью. Мысли об этом не отпускали меня, и все время, пока внимательно осматривал трап и стены салона, я боялся, что существо — а именно так я называл про себя нашего ночного гостя — может напасть на нас и при свете дня.

После завтрака, к которому кроме рома и галет каждый получил по куску солонины — назначенные боцманом на камбуз матросы сумели развести в плите огонь, — мы под руководством боцмана занялись нашими насущными делами. Джош и двое матросов второго класса отправились на поиски бочек с водой, а остальные начали вскрывать ведущие в грузовой трюм люки, чтобы посмотреть, что вез таинственный бриг, но — вот странность! — в подпалубных помещениях не было ровным счетом ничего, кроме трех футов застоявшейся воды.

К этому времени Джош обнаружил бочонки с пресной водой и даже перекачал немного в пустой анкерок, но, к нашему великому сожалению, вода эта обладала отвратительным вкусом и запахом и не годилась для питья. Боцман, однако, велел перелить часть воды в ведра и поставить на палубе в расчете на то, что на свежем воздухе она отдаст часть запаха. Джош так и поступил, однако вода, простояв все утро в открытой посуде, сделалась лишь немногим лучше.

Как легко предположить, все мы были весьма озабочены тем, где достать пригодную для питья воду, ибо к этому моменту мы уже начинали ощущать нехватку ее. Одни предлагали одно, другие другое, но — увы — никто не придумал реального способа удовлетворить нашу нужду. После обеда боцман велел Джошу взять четверых матросов, сесть в шлюпку и подняться вверх по протоке на милю или две в надежде, что на большем удалении от моря вода окажется не такой соленой. К несчастью, экспедиция хотя и вернулась перед самым закатом, привезла неутешительные вести — вода в протоке оставалась непригодной для питья даже на значительном расстоянии от места нашей стоянки.

Очевидно, боцман предвидел, что Джошу не удастся найти воду, поскольку сразу после того, как шлюпка отчалила, приказал назначенным на камбуз матросам кипятить взятую из ручья воду в трех вместительных чайниках; над носиком каждого чайника боцман повесил по большому котелку с водой из трюма, которая была холоднее, чем вода в протоке, чтобы пар из чайников, попадая на холодное железо, конденсировался и стекал в ведра, поставленные под котелками на полу камбуза. Таким образом нам удалось получить достаточно пресной воды, чтобы хватило и на сегодняшний вечер, и на завтрашнее утро; к сожалению, этот способ оказался чересчур медленным, и нам необходимо было придумать что-нибудь более производительное, если мы хотели — я, во всяком случае, хотел — поскорее покинуть этот странный корабль.

Ужинать мы сели рано, еще до того, как село солнце, так как не хотели портить себе аппетит, слушая заунывный вой, ожидать возобновления которого у нас имелись все основания. После ужина боцман задраил входной люк, и мы все перешли в капитанскую каюту, как и в предыдущую ночь заперев и забаррикадировав за собой дверь; как оказалось, эта похвальная предусмотрительность сослужила нам добрую службу.

К этому времени солнце почти закатилось, над равнинами сгустились сумерки, и в полумраке поплыл выматывающий душу вой; мы, впрочем, отчасти уже привыкли к многочисленным странностям этих богом оставленных земель, поэтому набили наши трубки и раскурили их; я, однако, заметил, что никто из моряков не разговаривал: не обращать никакого внимания на траурные стоны и истерический визг было выше человеческих сил.

Как я уже сказал, никто из нас не обменялся и парой слов, однако молчание наше вскоре оказалось нарушено благодаря открытию, которое сделал Джордж. Наш юнга не имел привычки к курению табака, поэтому, пока остальные наслаждались своими трубками, он пытался найти какое-нибудь занятие, чтобы скоротать время; в этот раз юноша принялся разбирать содержимое шкатулки, стоявшей на полу у передней переборки. Шкатулка эта была заполнена по большей части всяким хламом, среди которого оказалось около дюжины грубых бумажных пакетов, в каких, насколько я знал, продается кукурузная рассада; мне, однако, было известно, что их можно использовать и для других целей — как, например, в нашем случае. Сначала Джордж отбросил их в сторону как нечто совершенно ненужное, но, когда совсем стемнело, и боцман зажег одну из найденных в кладовке сальных свечей, юнга, убиравший с палубы мусор, сделал открытие, заставившее его удивленно вскрикнуть.

Услышав крик Джорджа, боцман сердито на него шикнул, полагая, что это просто шалость, какие, увы, были еще свойственны нашему не до конца вошедшему в зрелый возраст матросу, но юнга, придвинув к себе свечу, велел нам слушать, ибо бумажные пакетики были исписаны мелким, похожим на женский, почерком.

Но не успел Джордж рассказать, что же он такое нашел, как ночь вступила в свои права; мы поняли это по тому, что протяжные стенания затихли, и издалека донеслось громовое рычание, не дававшее нам покоя две предыдущие ночи. На несколько секунд мы даже позабыли про наши трубки и сидели неподвижно, прислушиваясь, ибо странный звук по-прежнему внушал нам неосознанный ужас. Прошло совсем немного времени, и грозный рык зазвучал, как и в прошлые разы, со всех сторон сразу, но мы сумели совладать с собой и, вернувшись к нашим трубкам, велели Джорджу прочесть то, что было на бумажных мешочках.

Тогда юнга, правда не очень твердым голосом, начал читать написанное строку за строкой, и, надо сказать, это была странная и страшная повесть, которая еще больше усилила нашу тревогу:

Тут Джордж замолчал и принялся перебирать бумажные мешочки, ища следующую страницу странной рукописи. Минуту спустя он с растерянным видом признался, что не может ее найти, но боцман велел ему читать все подряд, справедливо заметив, что мы не знаем, существует ли у этой истории продолжение; кроме того, нам было важно побольше узнать об источнике воды, который, судя по описанию, находился на берегу неподалеку от корабля.

Подбодренный таким образом, Джордж поднес к глазам следующий листок, не заботясь более о связности повествования; как я понял из его объяснений, листки были пронумерованы как попало и почти не соотносились друг с другом. Нас, однако, это не смущало, ибо всем нам очень хотелось узнать, что могут сообщить даже такие разрозненные записки.

Следующий отрывок, который прочел юнга, гласил:

Тут Джордж запнулся, потому что боцман внезапно поднялся и опустил свою тяжелую руку ему на плечо. Юнга хотел что-то сказать, но боцман знаком призвал его к молчанию; его жесты были столь выразительны, что все мы, чьи нервы были взвинчены волнующей историей неизвестной женщины, невольно прислушались. И почти сразу наши уши уловили новый звук, прежде заглушённый грозным, раскатистым рычанием, — звук, до этой минуты ускользавший от нашего внимания, ибо все мы были слишком поглощены тем, что читал Джордж.

Снаружи… Снаружи что-то терлось, скреблось о дверь, точно большая, жесткая щетка. На протяжении нескольких томительных секунд мы не шевелились и, едва осмеливаясь дышать, прислушивались к этому страшному звуку. Потом несколько человек, сидевших ближе всех к двери, инстинктивно отпрянули прочь, охваченные страхом, вызванным близостью твари, но боцман, подняв руку, негромко приказал им сидеть тихо и не производить излишнего шума. И действительно, тварь, казалось, услышала шорох их быстрых движений, ибо дверь внезапно содрогнулась с такой силой, что мы были почти уверены: еще немного, и она слетит с петель. К счастью, дверь устояла, и мы поспешили укрепить ее с помощью нескольких снятых с капитановой койки досок, которые мы просунули в щель между нею и двумя сундуками, на которые поставили третий, закрыв таким образом весь дверной проем.

Сейчас уже не помню, говорил ли я о том, что в каюте капитана было два окна, одно из которых, расположенное со стороны левого борта, оказалось разбито. Мы обнаружили это, когда поднялись на корабль, и боцман сразу закрыл его так называемым «глухарем» (тиковой крышкой, какие используются для защиты стекол во время шторма), заложил батенсами[70] и укрепил клиньями. Он сделал это, боясь, как бы под покровом темноты какое-нибудь существо не проникло к нам на борт через дыру, и, как будет видно из дальнейшего, поступил весьма мудро и предусмотрительно. Когда Джордж крикнул, что кто-то пытается взломать «глухарь» левого иллюминатора, мы в сильнейшей тревоге попятились, ибо поняли, что какая-то злобная тварь пытается добраться до нас другим путем, проявляя тем самым поистине пугающее упорство и целеустремленность. Один лишь боцман — мужественный человек, который к тому же умел не терять головы в самых сложных обстоятельствах, — шагнул к иллюминатору и удостоверился, что клинья надежно удерживают батенсы. И в этом вопросе на него вполне можно было положиться, ибо боцман ходил под парусами уже не один десяток лет; если уж он утверждал, что ни одно живое существо, если только оно не обладает силой кита, не сможет взломать шторм-крышку, значит, так оно и было, и мы могли не беспокоиться, что враг доберется до нас этим путем.

Но пока боцман проверял, надежно ли сидят клинья в гнездах, один из матросов вдруг вскрикнул в сильнейшем страхе, ибо в окне справа показалась какая-то розоватая масса, которая подобно гигантскому слизню медленно ползла по стеклу вверх. В следующую секунду Джош, сидевший у стола, схватил свечу и поднес ее к окну… Так я впервые увидел тварь. Складчатая, бесформенная, она была сделана словно из сырой говядины — и в то же время она была живая!

Это зрелище внушило нам такой ужас, что мы только смотрели на тварь, не в силах предпринять ничего для собственной защиты; впрочем, у нас не было никакого оружия. Не знаю, сколько мы простояли так, неподвижны и безгласны, словно агнцы перед мясником. Наше оцепенение продолжалось, вероятно, лишь несколько мгновений, но мне они показались невероятно долгими. Потом я услышал, как затрещал оконный переплет, и увидел, как по стеклу разбежались во все стороны зигзагообразные трещины. Еще немного, и окно не выдержало бы, и вход в каюту оказался открыт, но тут боцман с проклятьем (он назвал нас «никчемными сухопутными крысами») схватил вторую шторм-крышку и с маху закрыл ею правое окно. Его поступок помог нам сбросить гибельное оцепенение, и уже в следующую секунду у боцмана оказалось помощников больше, чем можно было пожелать. В считанные секунды батенсы оказались вставлены в проушины и закреплены клиньями. Все это было проделано более чем своевременно, в чем мы тотчас убедились, ибо снова раздался громкий треск дерева, звон разбитого стекла, и темноту огласил пронзительный рев, который становился все громче, пока не заглушил даже наполнявшее ночь рычанье. Рев, впрочем, вскоре затих, и наступила короткая пауза, в продолжение которой мы слышали непрестанный шорох и влажные шлепки по тиковой шторм-крышке, которая, по счастью, была закреплена как следует, так что никакая непосредственная опасность нам не угрожала.

Два лица

Плохо помню, как прошел остаток этой ночи. Мы слышали, как тварь трясет заложенную тяжелыми сундуками дверь, однако ей так и не удалось взломать ее. По временам с палубы над нами доносились приглушенные удары и шорохи, а под конец тварь предприняла еще одну попытку проникнуть в каюту через забранные «глухарями» окна; когда же наступило долгожданное утро, я наконец уснул. В тот день мы спали долго и проснулись только около полудня, разбуженные боцманом, которому не давали покоя заботы о наших насущных нуждах. Мы отодвинули сундуки, однако на протяжении, наверное, целой минуты не осмеливались открыть дверь, не зная, что может поджидать нас снаружи. Наконец боцман велел нам отойти в сторону, и мы увидели, что в руке он держит огромную абордажную саблю.

«Там есть еще», — сказал боцман, указывая свободной рукой на открытый рундук в углу. Как и следовало ожидать, мы бросились туда и увидели, что в сундуке помимо прочего имущества действительно лежат еще три абордажные сабли и прямой тесак, которым мне посчастливилось завладеть.

Теперь, когда мы были вооружены, мы поспешили присоединиться к боцману, ибо он уже распахнул дверь и выглянул в салон. Здесь, пожалуй, уместно будет заметить, что доброе оружие способно вселить воинственный пыл в душу самого робкого человека; даже я, который всего несколько часов назад дрожал от страха, теперь исполнился отваги и был готов сразиться с любым врагом, что, учитывая наши обстоятельства, было весьма кстати.

Боцман между тем пересек кают-компанию, чтобы подняться на палубу, и остановился перед входным люком, который был все так же надежно заперт. Помнится, сначала меня это удивило, но потом я вспомнил о разбитом иллюминаторе, через который, вероятно, и проник в салон враг. Это соображение, однако, заставило меня задуматься о природе твари, которая проигнорировала люк, который ей бы не составило труда взломать, предпочтя ему палубный иллюминатор.

Отдраив люк, мы всей гурьбой поднялись наверх; первым делом мы обыскали палубу и носовой кубрик, но не обнаружили никаких притаившихся там тварей. Убедившись, что наш ночной гость убрался восвояси, боцман назначил двух часовых наблюдать за окрестностями, а остальным приказал садиться завтракать, хотя по времени впору было обедать. Подкрепившись галетами и солониной, мы решили как можно скорее удостовериться в истинности начертанной на бумажных пакетах истории и выяснить, действительно ли на берегу имеется источник пресной воды, которая была нам столь необходима.

Тут надо сказать, что корабль стоял, навалившись корпусом на отлогий, состоящий из омерзительной грязи и топкого ила берег, подняться по которому к упомянутой в записях роще было невозможно, ибо в этой полужидкой субстанции человек мог захлебнуться, как в болоте. Передвигаться по этой трясине можно было только ползком, однако никому из нас не хотелось погружаться в жирную, чавкающую грязь. К счастью, Джош отыскал на полубаке длинную лестницу, принайтовленную к ограждению; мы отвязали ее, добавили несколько шторм-крышек и перенесли все это на борт. Первыми мы уложили в грязь крышки, а сверху на них бросили лестницу, по которой могли дойти почти до самой рощи, не подвергая себя опасности утонуть в зловонном иле. К счастью, в этом месте деревья подступали довольно близко к берегу, и очень скоро мы оказались в роще. Почва здесь оказалась плотнее и тверже, да и пройти между деревьями не составляло труда; это только с судна нам казалось, будто между ними нет никакого просвета, но на самом деле они росли на некотором расстоянии друг от друга, и чем дальше от берега, тем это расстояние становилось больше.

Не успели мы углубиться в рощу, как один из наших товарищей вдруг крикнул, что видит что-то справа, и мы, решительно сжав в руках наше оружие, повернулись в ту сторону. Это, однако, оказался всего лишь матросский сундучок, в нескольких шагах от которого мы увидели еще один. Пройдя еще немного вперед, мы наткнулись и на самый лагерь, хотя, по совести сказать, на лагерь он был мало похож, ибо палатка, сделанная из паруса, валялась на земле вся изорванная и покрытая какими-то странными пятнами. Зато рядом мы обнаружили родник, и это было все, чего мы желали; вода в нем была чистая и холодная, и мы сразу воспрянули духом, ибо теперь могли надеяться на избавление.

Быть может, кто-то подумает, что, отыскав родник, мы криками передали радостную весть нашим товарищам, оставшимся на судне, но это было не так, ибо в самой атмосфере этого места было что-то гнетущее и тлетворное, и всем нам хотелось поскорее вернуться назад.

Когда мы возвратились на берег, боцман велел четырем матросам спуститься в пришвартованные к бригу шлюпки и достать пустые анкерки; он также собрал все бочонки, ведра и фляги, какие только нашлись на борту, и вскоре работа закипела. Те из нас, кто был вооружен, отправились в рощу и носили наполненные водой емкости тем, кто стоял на берегу на лестнице, а те в свою очередь передавали воду на бриг. Матросам, работавшим на камбузе, боцман велел наполнить большой котел лучшими кусками солонины из бочек и сварить их как можно скорее; так для каждого нашлось дело, и каждый исполнял его со рвением, ибо мы решили, что теперь, когда у нас есть вода, мы не останемся на борту судна, посещаемого призраками и чудовищами, ни одного лишнего часа. Не удивительно, что матросы изо всех сил спешили поскорее снабдить шлюпки достаточным количеством провианта и вернуться в море, которое мы еще недавно с такой радостью покинули.

Так мы трудились без перерыва несколько часов, ибо слишком страшились приближающейся ночи. Часов около четырех боцман велел коку раздать матросам по куску вареного мяса с галетами, и мы на ходу перекусили, запивая наш немудреный обед чудесной водой, которой мы без устали наполняли фляги, бочонки и другую посуду, чтобы взять с собой в шлюпки. Кое-кто даже ухитрился ополоснуться и смыть с себя соль, ибо, находясь в море, мы время от времени погружались в воду, стараясь тем самым хоть немного умерить жажду.

При других условиях нам не понадобилось бы слишком много времени, чтобы сделать достаточный запас пресной воды, однако земля в роще была все же слишком мягкой и влажной, и нам приходилось рассчитывать каждый шаг, чтобы не поскользнуться; кроме того, расстояние между бригом и родником было порядочным, поэтому мы провозились дольше, чем рассчитывали. Когда боцман дал нам знать, что погрузка закончена и что нам пора возвращаться, мы не стали мешкать и поспешили к бригу. Уже на берегу я вдруг обнаружил, что оставил у родника свой тесак: я положил его на землю, когда мне понадобились обе руки, чтобы отнести на бриг довольно тяжелый бочонок. Когда я с досадой объявил о своей потере, Джордж, стоявший неподалеку от меня, крикнул, что сбегает за тесаком, и тут же умчался, ибо нашему юнге очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на таинственный родник. Как раз в этот момент Джордж зачем-то понадобился боцману; когда же я сказал, что юноша вернулся в рощу, боцман сердито топнул ногой и свирепо выругался, заявив, что весь день намеренно удерживал парня подле себя, ибо знал о любви юнги к приключениям и желал уберечь от опасностей, которые могли подстерегать нас в лесу.

Не мешкая более, боцман бросился вдогонку за Джорджем.

Проклиная себя за то, что не подумал о последствиях вырвавшегося у меня досадливого восклицания, я побежал за боцманом, который уже исчез в роще. К счастью, я заметил, в каком месте мелькнула в последний раз его массивная фигура, и не сбавлял хода, пока не догнал боцмана, ибо мне вдруг показалось, что между деревьями разливается какая-то промозглая сырость, хотя всего четверть часа назад в роще было солнечно и тепло. Я, впрочем, приписал эту перемену близости вечера, до наступления которого оставалось не так уж много времени; кроме того, легкий озноб, который я испытал, мог быть вызван сознанием того, что в этом загадочном лесу нас только двое.

Мы бежали быстро и вскоре достигли родника, но Джорджа здесь было; не увидел я на берегу и своего тесака. Пока мы стояли там, боцман громко окликнул юнгу по имени; когда он повторил, мы услышали вдалеке пронзительный крик Джорджа, который звал нас из зарослей впереди. Мы побежали на голос, скользя и оступаясь на скользкой, влажной земле, в которую с чавканьем проваливались наши башмаки. На бегу мы продолжали окликать юнгу и вскоре увидели его самого; Джордж стоял посреди небольшой полянки, и я увидел, что он держит в руке мой тесак.

Бросившись к нему, боцман схватил его за плечо и грозным голосом приказал юнге немедленно возвращаться на корабль. Вместо ответа Джордж показал острием моего тесака на ствол ближайшего дерева. Повернувшись туда, мы увидели нечто, поначалу принятое нами за птицу; лишь подойдя ближе, я убедился, что это причудливый нарост на стволе, по странной прихоти природы напоминавший птицу в деталях и в пропорциях. Сходство было настолько разительным, что я отважился подойти к дереву еще на несколько шагов и убедился: зрение меня не подводит. Это была именно игра природы — какой-то дефект коры должно быть, хотя, повторюсь, сходство с птицей было поистине удивительное. Внезапно мне пришло в голову, что эта штука может оказаться хорошим сувениром, и я попытался отломать ее на память, но «птица» находилась слишком высоко на стволе, и мне никак не удавалось до нее дотянуться. Все же я сделал одно открытие, ибо когда пытался достать нарост, то невольно оперся рукой о дерево и обнаружил, что оно не твердое, а податливое и упругое, словно мякоть гриба.

Когда мы повернулись, чтобы идти назад, боцман спросил у Джорджа, что заставило его зайти так далеко в рощу; на это юнга ответил, что ему послышалось, будто кто-то зовет его из-за деревьев; в голосе этом было столько муки, что он не раздумывая поспешил на помощь, но никого не нашел. Оглядываясь по сторонам, он и заметил на стволе странный птицеобразный нарост. Пока же юноша с недоумением рассматривал его, до него донеслись наши голоса; остальное нам было известно.

Мы уже добрались до родника, когда между деревьев пронесся словно бы глухой, протяжный стон. Бросив взгляд вверх, я увидел, что небо потемнело, и что нас вот-вот застигнут сумерки. Я уже собирался сказать боцману, что нам лучше поторопиться, но он вдруг резко остановился и повернул голову вправо, пристально разглядывая что-то в тени между деревьями. Желая узнать, что привлекло внимание нашего командира, мы с Джорджем тоже посмотрели в ту сторону и увидели ярдах в двадцати еще одно дерево, чьи ветви обвились вокруг ствола подобно тому, как кнут обвивается вокруг своей рукояти. Это показалось нам настолько необычным, что мы не сговариваясь сделали к нему несколько шагов, ибо нам было любопытно узнать причину столь странного явления.

Но и вблизи картина не стала нисколько яснее; дважды мы обошли дерево кругом, однако и после этого знали не больше прежнего.

Внезапно вдали я услышал знакомые рыдания, предвещавшие наступление вечера; в ту же секунду странное дерево завыло в ответ — так, во всяком случае, мне показалось. Нечего и говорить, что я был потрясен до глубины души и еще больше напуган; попятившись назад, я тем не менее не отрывал взгляда от дерева. Напротив, я смотрел на него особенно пристально, и мне вдруг почудилось, что из промежутка между ветвями глянуло на нас темно-коричневое лицо. Это зрелище заставило меня застыть на месте; парализованный ужасом, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, а мог только смотреть. И пока я так стоял, мне показалось, что появившееся среди ветвей лицо составляет единое целое со стволом дерева, ибо я не мог сказать, где кончается одно и начинается другое.

С трудом овладев собой, я схватил боцмана за плечо одной рукой, а другой показал на страшное лицо; я по-прежнему не знал, было ли оно частью ствола или нет, но не сомневался, что перед нами творение дьявола. Боцман, однако, не испугался — напротив, он двинулся вперед и подошел к дереву так близко, что, наверное, мог бы коснуться его. Не желая оставлять его одного, я встал рядом, а Джордж, оказавшийся от боцмана с другой стороны, прошептал, что видит еще одно лицо, немного похожее на женское. И как только он сказал это, я действительно разглядел меж ветвей второй нарост или наплыв, до странности напоминающий лицо женщины. В тот же миг боцман, до глубины души пораженный увиденным, разразился громкими проклятьями, и я почувствовал, как его плечо, за которое я продолжал цепляться, вздрогнуло словно от полноты переполнявших нашего командира чувств. В следующую секунду я снова услышал далекий вой, на который окружавшие нас деревья ответили согласным стенанием и громкими вздохами; и прежде чем я успел понять, что происходит, наше дерево тоже завыло в две глотки. От этого жуткого воя боцман отчасти пришел в себя и закричал, что теперь он знает, в чем дело, хотя тогда я еще не разобрался, что же он такое знает. Но ни о чем спросить я не успел — боцман взмахнул своей кривой саблей и принялся рубить ею страшное дерево, призывая гнев Божий на это порождение ада. Странная вещь случилась тогда, ибо дерево, которому силач-боцман наносил яростные удары, истекало самой настоящей кровью, словно какое-то живое существо. Потом из глубины ветвей исторгся пронзительный вопль, и короткий ствол начал изгибаться и корчиться; при этом мне почудилось, что и по другим окружавшим нас деревьям пробежала какая-то неясная дрожь.

Внезапно Джордж громко вскрикнул и отскочил назад. Теперь его больше не заслоняла от меня широкая спина боцмана, и я увидел, что один из похожих на капустные кочаны плодов приподнялся на гибкой ветке-стебле и преследует юнгу точно рассерженная змея; по правде сказать, выглядел сей плод даже более устрашающим, ибо по какой-то причине его покровы сделались кроваво-красными. К счастью, тесак, который незадолго перед тем забрал у юнги, я держал наготове; теперь я ударил им по ветке, и странный плод покатился по земле, словно отрубленная голова.

Тут я услышал, как наши оставшиеся на берегу товарищи громко зовут нас, испытывая вполне понятную тревогу о нашей судьбе, ибо солнце село, а небо сделалось совсем темным. Деревья вокруг продолжали оживать, воздух вибрировал от низкого рыка и нагоняющих жуть трубных звуков, и я, снова схватив боцмана за плечо, крикнул ему в самое ухо, что, если мы хотим жить, нам нужно как можно скорее убираться из этой страшной рощи. И мы со всех ног пустились к кораблю, до которого в конце концов добрались благополучно, хотя по пути нам не раз приходилось пускать в ход оружие, ибо из сгустившейся тьмы между деревьями на нас то и дело бросались какие-то существа.

Когда мы вышли на берег, обе шлюпки были уже готовы; я прыгнул в одну из них вслед за боцманом, и мы тотчас отчалили; выведя лодки на середину протоки, мы поплыли так скоро, как только позволял наш тяжелый груз. У излучины я в последний раз обернулся на бриг, и мне показалось, что с берега к нему тянутся какие-то хищные тени, а множество маленьких, юрких тварей уже хозяйничают на палубе. Но уже в следующую минуту мы оказались в ручье, по которому приплыли в это проклятое место, а еще какое-то время спустя наступила полная темнота.

Всю ночь мы налегали на весла, стараясь держаться на одинаковом удалении от обоих берегов, с которых доносилось до нас свирепое рычание и рев, казавшиеся мне стократ страшнее, чем во все предыдущие ночи, так что в конце концов я уверился, что мы разбудили всех чудовищ в этом царстве ужаса. Но когда рассвело, мы увидели, что находимся совсем недалеко от моря, ибо страх удесятерил наши силы, да и течение было на нашей стороне; впереди простирался безбрежный простор океана, и мы невольно разразились радостными криками, словно пленники, вырвавшиеся на свободу из сырого и мрачного узилища.

Все дальше уходили мы в открытое море, и сердца наши полнились благодарности к Творцу, избавившему нас от вечной погибели.

Застигнутые штормом

Как уже говорилось, нам все же удалось вернуться в открытое море, где мы могли чувствовать себя в полной безопасности от страшных ночных тварей. Это обстоятельство многих из нас привело в приподнятое расположение духа, хотя прошло еще немало времени, прежде чем мы окончательно избавились от ужаса, внушенного нам пребыванием в Стране Одиночества. В моей памяти сохранилось еще только одно обстоятельство, о котором следовало бы упомянуть, прежде чем завершить рассказ об унылой и страшной стране, в которой мы побывали. Я имею в виду найденные Джорджем бумажные мешочки, которые были исписаны женской рукой. В спешке, которой сопровождался наш отъезд, юнге просто не пришло в голову взять их с собой, однако в кармане его куртки каким-то чудом сохранился бумажный обрывок, а на нем — несколько строк. Насколько мне помнится, там было написано примерно следующее:

И это было все.

На протяжении суток мы удалялись от враждебного берега, держа курс строго на норд. Дул умеренный бриз, мы поставили парус и благодаря этому преодолели значительное расстояние. Весь первый день плавания море оставалось относительно спокойным, хотя с зюйда нас то и дело нагоняли неторопливые водяные валы, похожие на маленькие горы.

Но на второй день после нашего спасения из Страны Одиночества начались наши приключения в Море Безмолвия, о которых я постараюсь рассказать так подробно, как только смогу.

Итак, ночь была тихой; лишь благоприятный ветер продолжал гнать наши шлюпки вперед и вперед. Перед рассветом бриз внезапно улегся; был полный штиль, и мы легли в дрейф, надеясь, что с восходом солнца ветер снова поднимется. Так оно и вышло, вот только ветер оказался совсем не таким, как нам желалось. На восходе небо на востоке окрасилось малиново-алым; довольно скоро зловещее зарево распространилось и на его южную часть, так что весь горизонт перед нами казался объятым зловещим багрово-красным огнем. Увидев эти грозные признаки, боцман велел нам готовить шлюпки к шторму, которого следовало ожидать с зюйда, ибо именно с той стороны шли на нас медлительные, могучие валы. Сомневаться в справедливости его слов, увы, не приходилось, и мы поторопились достать всю парусину, какая у нас была — полтора рулона ее мы взяли на бриге, кроме того у нас имелись просмоленные шлюпочные чехлы, которые крепились штертами к медным уткам[71] под планширом[72] и в случае надобности могли закрыть лодку от носа до кормы. Потом мы установили хранившиеся в шлюпках разборные щиты-карапасы, принайтовив их опоры к банкам. На щиты мы уложили внахлест два длинных куска парусины и закрепили таким образом, чтобы они свешивались на планшир; получилась своего рода жесткая крыша с уклоном к бортам, благодаря которой шлюпку не захлестывали даже самые высокие волны.

Пока одни натягивали парусину и прибивали ее гвоздями, остальные связывали вместе реек,[73] мачту и весла; к ним мы прикрепили довольно длинный пеньковый канат толщиной три с половиной дюйма, который вместе с парусиной отыскался на бриге. Канат мы пропустили через носовой рым[74] и принайтовили к передним банкам, предварительно оклетневав[75] узкими полосками парусины, чтобы предохранить от перетирания. На фалинь[76] решено было не полагаться, ибо он был слишком тонким и коротким, чтобы послужить нашим целям. Те же операции проделал и экипаж второй шлюпки.

Когда парусина была уложена, мы натянули сверху шлюпочный чехол и притянули к уткам под планширом. Таким образом, почти вся наша лодка оказалась защищена от воды; только на корме мы оставили свободное пространство, чтобы рулевой мог встать во весь рост, ибо шлюпки управлялись не обычным рулем, а рулевым веслом. Покончив с этой важной работой, мы стали крепить и прятать все, что было не закреплено, готовясь встретить шторм, способный наполнить ужасом самое отважное сердце, ибо небо так потемнело и нахмурилось, что каждому было ясно: нам предстоит бороться не просто с сильным ветром, а с настоящим ураганом. На море тем временем развело изрядное волнение. Набегавшие с зюйда валы с каждым часом становились все более высокими; пока, впрочем, они оставались довольно отлогими, словно состояли не из воды, а из плотного и тяжелого масла, однако при одном взгляде на эти громады, грозно черневшие на фоне багрового неба, у нас невольно захватывало дух.

Скоро все было готово; в последнюю очередь мы выбросили за борт связанные мачту и весла, которые должны были служить нам плавучим якорем, и легли в дрейф. Именно в этот момент боцман криком передал на вторую шлюпку, где старшим был Джош, несколько советов, имевших непосредственное отношение к тому, что ждало нас в ближайшие часы; потом мы развели шлюпки на некоторое расстояние, ибо первый же штормовой шквал мог столкнуть их.

Так мы ждали; Джош и боцман стояли каждый в своей шлюпке с рулевым веслом под мышкой, а остальные забрались в тесное пространство под карапасы. Я скрючился у ног боцмана, и мне было хорошо видно Джоша, который находился от нас с левого борта; когда шлюпка взмывала на волну, его высокий силуэт казался черным как ночь на фоне кроваво-красного неба; когда же она проваливалась между валами, Джош совершенно исчезал из вида, словно тонул в свинцовой мгле.

Настал и минул полдень; аппетита ни у кого не было, но мы все же пообедали по очереди, ибо никто из нас не знал, когда нам выпадет возможность поесть в следующий раз — при условии, что мы вообще будем нуждаться в пище телесной. Ближе к вечеру мы наконец услыхали вдалеке то усиливавшийся, то снова стихавший мрачный гул, свидетельствующий о приближении бури.

К этому времени все пространство над южной частью горизонта почернело; казалось, оттуда наползает высокая стена мрака, над которой горит багровое зарево, напоминающее отсветы сильного пожара. Я заметил, что солнце теперь едва пробивалось сквозь кипящие облака и было больше похоже на полную луну — бледное, с четко очерченными границами, оно почти не светило и не давало тепла; и это, как легко представить, казалось нам еще более пугающим, чем непроницаемая багрово-черная мгла, застилавшая горизонт к осту и к зюйду.

Меж тем волны час от часу становились все выше; на них еще не было грозных пенных гребней, однако один вид их убеждал нас, что мы поступили весьма благоразумно, приняв столь серьезные меры предосторожности, ибо такие волны могли предшествовать только самому жестокому и продолжительному шторму. Незадолго до вечера до нас снова донесся протяжный звук, похожий на тяжкий, мучительный стон; потом ненадолго наступила тишина, которую сменила какофония пронзительных звуков, похожих на вой и визг диких зверей, но и она продолжалась недолго, и вскоре все стихло опять.

Как раз в этот момент — видя, что боцман не возражает, — я встал рядом с ним на корме во весь рост, ибо до этого только время от времени выглядывал из-под настила; мне было очень приятно размять члены, ибо от сидения в неудобной позе они уже начинали затекать. Когда кровь свободно заструилась по жилам, я снова сел, но так, чтобы без всяких затруднений обозревать горизонт. Прямо по носу, то есть на зюйде (ибо под действием плавучих якорей наши лодки развернулись в обратную сторону), вставала сотканная из бурлящих иссиня-черных туч стена, которая за прошедшие часы выросла еще на несколько градусов; соответственно сократилась и видимая часть неба, которая, оставаясь все такой же багрово-красной, внушала своим видом еще больший ужас, ибо теперь походила на пенный огненный гребень, венчающий гигантскую волну некоего нездешнего моря, готового по велению высших сил обрушиться на наш мир.

Обратив свой взор в сторону веста, я увидел, что солнце садится в какую-то странную розоватую дымку, благодаря которой оно все еще имело вид тускло-красного диска. В небе над северным горизонтом неподвижно висели легкие перистые облака, которые лучи заходящего солнца чуть тронули золотистым багрянцем. Тут я должен сказать, что все море к норду от нас выглядело как океан тускло-красного пламени, тогда как буруны, продолжавшие нестись на нас с зюйда, казались на фоне этого огненного свечения горами свинцово-черного мрака.

Не успел я налюбоваться этой исполненной грозного величия картиной, как мы снова услышали далекий рев урагана; этот звук был столь ужасен, что я не в силах его описать. Казалось, где-то далеко на зюйде яростно трубит гигантское сказочное животное; прислушиваясь к этому реву, я с особенной остротой ощутил беспомощность наших крохотных суденышек, затерявшихся в безбрежных и пустынных просторах. Звук между тем нарастал, и, с тревогой глядя в ту сторону, я вдруг заметил на горизонте яркую вспышку. Она походила на молнию или зарницу, но была довольно продолжительной по времени; кроме того, я еще никогда не видел, чтобы молнии били снизу вверх. Однако я все же не сомневался, что столкнулся с какой-то разновидностью атмосферного электричества, ибо вспышки эти повторились еще много раз, и я имел возможность рассмотреть их более внимательно. Пока же я смотрел, голос шторма становился все громче и ужаснее.

Когда тусклый диск солнца уже почти касался горизонта, до нашего слуха донесся новый, высокий и пронзительный звук, способный подействовать на самый крепкий рассудок и на самую мужественную душу; в тот же миг боцман прокричал что-то хриплым голосом и с силой налег на рулевое весло. Его взгляд устремился на какую-то точку, находившуюся слева на крамболе;[77] повернувшись в ту сторону, я увидел, что море перед нами скрылось в облаках мельчайшей белой пены, и понял, что шторм наконец нас настиг. В следующее мгновение на шлюпку налетел резкий порыв холодного ветра, но мы не потерпели никакого урона, ибо боцман успел развернуть наше судно ему навстречу. Но вот шквал пронесся дальше, и на несколько секунд все успокоилось. Потом воздух снова наполнился таким громким ревом, что я едва не оглох. С наветренной стороны стремительно неслась стена водяных брызг и пены; ветер визжал и выл, ему вторил грохот тяжелых валов. За секунду до того, как вал налетел на нас, боцман швырнул рулевое весло под навес и, упав на дно, натянул на транец незакрепленный конец чехла, так что теперь вся шлюпка была накрыта им от носа до кормы. Оставалось только прижать чехол к бортам, что мы и сделали: боцман держал свой край с правого борта, а мне крикнул, чтобы я проделал то же самое с левого.

Должен сказать, что, если бы не предусмотрительность боцмана, нам всем пришел бы конец; впрочем, не знаю, что было бы для нас лучше, ибо то, что мы чувствовали каждый раз, когда тонны и тонны воды обрушивались на нашу тонкую крышу, не поддается описанию; к счастью, неистовый ураган частично разметывал валы, превращая их в пену, и воде не хватало плотности, чтобы потопить нас или проломить деревянные щиты навеса. Я говорю «чувствовали», ибо мне хочется описать наше положение как можно точнее; дело в том, что завывание и рев разгулявшейся стихии были таковы, что, кроме них, до нас не достигало никаких других звуков. Даже могучие раскаты грома не были слышны за этой адской какофонией. На протяжении, наверное, целой минуты наша шлюпка тряслась и вздрагивала так сильно, что, казалось, вот-вот развалится; впечатление это еще усиливалось благодаря струйкам воды, то и дело брызгавшим на нас из щелей между планширом и натянутым сверху шлюпочным чехлом. И еще об одном я должен упомянуть: пока длилась эта бесконечная минута, мне почудилось, что наша шлюпка перестала подниматься и опускаться вместе с волнами, хотя происходило ли это оттого, что первый порыв ветра выгладил водную поверхность, или же шлюпку удерживало могучей силой урагана, мне неизвестно, и поэтому я записываю только то, что «чувствовал» тогда.

Вскоре, однако, первоначальная ярость стихии несколько улеглась, и шлюпка стала сильно крениться с борта на борт, словно ветер дул на нее попеременно то слева, то справа; несколько раз в нас с силой ударяли плотные, тяжелые валы, но потом бортовая качка прекратилась, сменившись вертикальными колебаниями на высоких волнах, только теперь шлюпка резко вздрагивала каждый раз, когда оказывалась на гребне.

По моим расчетам, было что-то около полуночи, когда в небе вспыхнуло несколько молний, столь ярких, что они осветили внутренность шлюпки даже сквозь двойной слой парусины, однако никто из нас не слышал грома, ибо рев шторма по-прежнему заглушал все звуки.

Так продолжалось до самого рассвета, когда — убедившись, что по милости Божьей мы еще живы, — мы по очереди поели из наших припасов, напились воды и решили немного поспать. Ужасы прошедшей ночи лишили меня последних сил, и я погрузился в тяжелый сон без сновидений, от которого очнулся только далеко за полдень. Я лежал на спине, и парусина над моей головой чуть просвечивала тускло-серым светом, который то и дело мерк, когда над нами проносились тучи водяной пены и брызг. Кое-как перекусив, я решил предать свою судьбу в руки Всевышнего и с этой мыслью снова заснул.

За следующую ночь я был дважды разбужен резким креном шлюпки, в борт которой ударяли свирепые волны, но, к счастью, наше суденышко легко выпрямлялось, почти не зачерпнув воды, от коей оберегал ее устроенный нами навес.

И снова наступило утро. Чувствуя себя до некоторой степени освеженным сном, я подполз к тому месту, где устроился боцман, и спросил (мне пришлось почти кричать, чтобы перекрыть стук катавшихся по рыбинам[78] незакрепленных предметов), не начинает ли ветер слабеть. В ответ боцман кивнул, и я почувствовал, как во мне снова оживает надежда; приободренный этой радостной вестью, я испытал приступ волчьего голода, который и поспешил утолить тою пищей, какую сумел отыскать.

Где-то после полудня из-за туч неожиданно выглянуло солнце; правда, его свет, просеянный сквозь мокрую парусину, выглядел довольно мрачно, но мы от души радовались ему, полагая, что теперь ураган пойдет на убыль. Какое-то время спустя солнце ненадолго исчезло, потом появилось снова, и боцман, позвав меня на помощь, выдернул несколько гвоздей, каковыми мы накануне закрепили задний конец парусинового чехла, проделав таким образом отверстие достаточного размера, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. Выглянув из-под навеса, мы убедились, что воздух все так же полон летящей пены и брызг, превращенных ветром в подобие водяной пыли; прежде чем я успел рассмотреть что-то еще, высокая волна с такой силой плеснула мне в лицо, что я едва не захлебнулся и принужден был на некоторое время снова спуститься в укрытие.

Едва отдышавшись, я снова просунул голову в проделанное нами отверстие и смог воочию увидеть творившийся вокруг ужас. Наша шлюпка то и дело взмывала на гребень очередной высокой волны и на несколько мгновений замирала, погружаясь в облако брызг и пены, поднимавшихся по обеим сторонам ее на высоту многих футов. В следующую секунду шлюпка проваливалась вниз и с головокружительной скоростью неслась по пенному склону волны вниз, где ее подхватывал следующий могучий вал. Иногда гребень волны начинал загибаться вперед еще до того, как шлюпка успевала достичь вершины; тогда ее швыряло вперед как легкое перышко, а потом накрывало водой, так что мы едва успевали прятать головы, чтобы не поплатиться увечьем; в этих случаях ветер принимался яростно хлопать свободным концом чехла, удержать который было чрезвычайно трудно. Впрочем, в том, как шлюпка боролась с волнами, не было ничего необычного, хотя каждую новую волну мы встречали с замиранием сердца; гораздо труднее было выдержать ужас, который был как бы растворен в воздухе. Непрекращающийся грохот, отчаянные вопли и визг пены, стремительно несущиеся волны, похожие на увенчанные снеговыми шапками горы, ураганный ветер, от которого перехватывало дыхание, — все это трудно представить и еще труднее описать.

Когда солнце снова спряталось за тучами, я и боцман втянули головы под навес и, прибив болтавшийся край шлюпочного чехла гвоздями, стали готовиться еще к одной ночи.

Из дальнейших событий в моей памяти не осталось почти ничего, ибо большую часть ночи я проспал; что до остальных, то и они мало что могли видеть, находясь под прикрытием парусинового тента. Могу только предположить, что ночные часы разнообразились для моих товарищей все теми же проявлениями безграничного могущества бушующего океана: ревом ветра, стремительными полетами вниз и не менее быстрыми подъемами на новый гребень, да изредка — резким креном на борт под ударом волны. Со стыдом должен признаться, что, дрожа за собственную жизнь, я почти не думал о судьбе второй шлюпки под командой Джоша, которая могла погибнуть так же легко, как наша. Думаю, сейчас самое время сообщить, что она благополучно пережила шторм и все наши товарищи спаслись, хотя об этом я узнал только много лет спустя, получив весточку от самого Джоша. В своем письме он сообщал, что вскоре после окончания шторма его и его людей подобрало судно, шедшее к родным берегам, и спустя положенный срок все они оказались в безопасности в Лондоне.

А теперь вернемся к рассказу о наших приключениях.

Плавучий континент

Было уже около полудня, когда мы почувствовали, что шторм заметно ослабел, хотя ветер, как прежде, завывал над нашими головами на разные лады. Тем не менее мы были почти уверены, что не ошиблись, ибо движения шлюпки были уже не такими резкими и размашистыми, а тяжелые волны больше не били в наш тент. Шторм явно стихал, и боцман, желая оценить обстановку, знаком велел мне помочь ему вновь оторвать от транца заднюю часть парусинового чехла. Когда это было сделано, мы высунулись в отверстие, чтобы понять причину столь быстрой перемены в поведении волн, ибо, сами того не подозревая, находились теперь с подветренной стороны некоего участка суши. В первые минуты мы ничего не могли разглядеть за мечущимися волнами, ибо море оставалось довольно бурным — не настолько, впрочем, чтобы мы могли беспокоиться из-за этого после пережитого нами ада. Потом боцман выпрямился во весь рост и, увидев что-то вдалеке, снова наклонился и крикнул мне на ухо, что мы находимся вблизи низкого берега, который и укрощает неистовую ярость моря; впрочем, он тут же добавил, что ему совершенно непонятно, как могли мы пройти рядом с сушей и не налететь на камни. Пока боцман размышлял вслух о причинах такого странного явления, я тоже вскочил и, оглядевшись по сторонам, увидел с левого борта еще один обширный берег, на который я и поспешил указать боцману. Сразу после этого мы увидели совсем рядом массу спутанных морских водорослей, известных мореплавателям под названием саргассов; чуть дальше плыл целый остров той же травы. Между тем шлюпка наша продолжала двигаться вперед, и чем дальше — тем спокойнее становилось море; вскоре мы даже рискнули разобрать тент на всем протяжении от кормы до средней банки, ибо после длительного пребывания в тесном пространстве наши товарищи сильно нуждались в свежем воздухе.

Когда мы поели, один из матросов заметил за кормой еще один низкий берег, к которому нас влекло ветром и течением. Услышав его восклицание, боцман тут же поднялся и стал внимательно рассматривать эту новую полоску суши, заботясь о том, чтобы не напороться на рифы или мель. Вскоре мы подошли к неведомому берегу так близко, что стало ясно: это не земля, а целое поле все той же морской травы, поэтому мы предоставили шлюпке медленно дрейфовать в прежнем направлении, нимало не сомневаясь, что и прочие виденные нами берега имели ту же природу.

Еще немного погодя мы оказались среди новых зарослей саргассовых водорослей; их толстые, перепутанные стебли сильно замедлили наше продвижение, но какое-то время спустя мы все же вышли на свободный участок. Море здесь было уже почти совершенно спокойным, поэтому мы вытащили наш якорь, успевший собрать на себя целые охапки водорослей, свернули парусину и чехол, разобрали навес, поставили мачту и подняли штормовой полугрот; на большее мы не отважились, ибо ветер был еще силен, а мы не хотели лишиться возможности маневрировать.

Волнение убывало с каждой минутой; наша шлюпка ходко шла по ветру, и боцману пришлось взяться за рулевое весло, чтобы своевременно огибать многочисленные островки и целые поля морской травы. Незадолго до наступления вечера, мы увидели впереди такую широкую полосу водорослей, что ими, казалось, было покрыто все море; тогда мы спустили парус и, взявшись за весла, пошли вдоль неожиданной преграды на вест, однако ветер был еще настолько силен, что нас постоянно сносило в самую гущу водорослей. Только перед закатом мы достигли оконечности этого травяного острова и оказались в свободной воде; с радостью убрав весла, мы снова поставили полугрот и двинулись фордевинд.[79]

Потом опять наступила ночь, и боцман учредил ночные вахты, чтобы наблюдать за морем, ибо шлюпка делала несколько узлов, а мы плыли в незнакомых местах, где могли встретиться скалы, мели и другие опасности; сам он, однако, так и не лег, а всю ночь просидел на руле.

Я помню, что, когда выпал мой черед нести вахту, мы миновали несколько странных плавучих островов, которые, по всей вероятности, состояли из перепутанных, переплетенных водорослей; один раз мы даже налетели на один такой остров, но сумели довольно быстро выйти на чистую воду, не понеся никакого ущерба. И всю ночь, пока мы неслись вперед, я различал с левого борта смутные очертания огромного поля морской травы, сплошь покрывавшего море и казавшегося бесконечным. Потом моя вахта закончилась, и я отправился спать, а когда проснулся, было уже утро.

При свете дня я убедился, что сплошные заросли водорослей по левому борту никуда не исчезли — больше того, они тянулись вперед, насколько хватал глаз, да и вокруг нас плавало немало больших и малых травяных островков, очевидно оторванных от краев большого поля недавним штормом. Мы шли между ними около часа, когда наш вахтенный внезапно крикнул, что видит среди травы корабль. Легко представить, какая радость охватила нас; мы даже вскочили на банки, чтобы лучше рассмотреть судно. Оно находилось довольно далеко от края сплошного травяного поля, но я все же заметил, что его фок-мачта сломана почти у самой палубы, а на гроте отсутствует стеньга, хотя бизань,[80] как ни странно, выглядела неповрежденной. За дальностью расстояния ничего сверх этого мне разобрать не удалось; правда, солнце стояло у нас с правого борта, хорошо освещая корабль, однако даже корпуса я не рассмотрел толком, ибо он слишком глубоко погрузился в покрывшие море водоросли; впрочем, у меня сложилось бессознательное впечатление, что обшивка судна сильно пострадала от непогоды. В одном месте борт судна как-то влажно поблескивал, но я решил, что это сырая плесень или колония грибка отражает лучи солнца.

Обмениваясь мнениями, мы стали приплясывать от волнения на банках и могли бы опрокинуть шлюпку, если бы боцман в довольно резкой форме не приказал нам сесть. Немного успокоившись, мы позавтракали, но и за едой продолжали говорить о неизвестном корабле.

Ближе к полудню мы подняли и грот, ибо шторм совершенно стих, и снова пошли курсом на вест, чтобы обогнуть травяной выступ, далеко выдававшийся из основной массы водорослей. Миновав его, мы легли на прежний курс и, подняв вместо полугрота кливер, снова помчались «впереди ветра» с довольно значительной скоростью. Но хотя большую часть дня мы шли параллельно травяному полю, находившемуся от нас с левого борта, нам так и не удалось достичь места, где он заканчивался. По пути мы еще трижды видели застрявшие в водорослях гниющие остовы каких-то судов, которые, судя по обводам корпусов, вполне могли принадлежать прошлому веку.

Ближе к вечеру ветер ослабел; теперь мы двигались гораздо медленнее, благодаря чему у нас появилась возможность внимательнее рассмотреть тянувшийся слева плавучий континент. Теперь мы видели, что среди стеблей водорослей и морской травы снуют многочисленные крабы; в большинстве своем они были такими маленькими, что при невнимательном взгляде их можно было и не заметить; не все они, однако, были столь миниатюрными, ибо, привлеченный какой-то возней в траве неподалеку от края плавучего континента, я обратил свой взгляд в ту сторону и увидел огромную клешню очень крупного краба, пробиравшегося куда-то по своим делам. Решив, что столь большое животное может пригодиться в пищу, я указал на него боцману и предложил изловить его. Ветер к этому времени почти совсем улегся, поэтому боцман велел нам вставить в уключины пару весел и медленно подойти кормой к тому месту, где я заметил краба. Сам он взял кусок шкимушгара[81] и крепко привязал к отпорному крюку[82] кусок солонины. Затем сделал из линя затяжную петлю и, свободно накинув на древко крюка, выставил снасть над бортом наподобие рыболовной удочки. В следующее мгновение из воды взметнулась могучая клешня и вцепилась в мясо, и боцман крикнул мне, чтобы я взял весло и концом его сдвинул затяжную петлю вдоль древка вперед, чтобы она захватила краба. Я так и поступил, и несколько матросов дружно дернули за линь, затягивая петлю на нашей добыче. Тотчас боцман приказал нам тащить краба в шлюпку, добавив, что морской рак попался и теперь не уйдет, и поначалу его слова вызвали у нас радостное оживление, однако уже мгновение спустя многие, без сомнения, пожелали про себя, чтобы наша охота вышла менее удачной, ибо животное, почувствовав натянувшуюся веревку, забилось в траве, разбрасывая ее в разные стороны, и мы увидели его целиком. Краб оказался настолько большим, что и представить себе невозможно — не краб, а настоящее чудовище! Нам почти сразу стало ясно, что молодчик нисколько нас не боится — больше того, он даже не попытался вырваться, а, напротив, двинулся к лодке с явным намерением напасть на нас; к счастью, боцман, видя, какой мы подвергаемся опасности, поспешил предупредить ее: перерубив линь взмахом своей сабли, он приказал нам налечь на весла, благодаря чему уже через секунду-другую мы оказались вне досягаемости чудовища, решив впредь не связываться без крайней нужды с подобными существами.

Недолгое время спустя настала ночь; ветер совершенно прекратился, и нас окружила тишина, казавшаяся особенно глубокой после грохота волн и рева урагана, на протяжении почти двух суток терзавших наш слух. Лишь время от времени легчайшие дуновения ночного бриза проносились над мачтой нашего суденышка, и тогда на границе воды и пространства, покрытого плавучей травой, возникали влажный шорох и плеск, которые тревожили меня еще долго после того, как на мир снизошел покой.

Поистине странно, что я — человек, проспавший мертвым сном несколько часов, когда вокруг все ревело и грохотало, — не мог уснуть теперь, когда ночное море дышало тишиной; тем не менее это было так, поэтому я встал и предложил подежурить у рулевого весла, чтобы мои товарищи могли отдохнуть. Боцман не стал возражать, однако, прежде чем отправиться спать, он особо предупредил меня, чтобы я держался подальше от плавучих водорослей, ибо шлюпка хотя и медленно, все же двигалась вперед, а напоследок велел мне немедленно разбудить его, если произойдет что-то непредвиденное. И почти сразу после этого он уснул, как еще раньше уснули все наши товарищи.

Почти до полуночи я просидел на планшире и, крепко держа рулевое весло под мышкой, до боли в глазах вглядывался в ночную тьму и прислушивался, ибо место, в которое мы попали, было поистине странным. Да, мне приходилось слышать о морях, где вода сплошь покрыта толстым слоем плавучих водорослей — о морях, где нет течений и где не бывает ни волнения, ни приливов, — однако мне и в голову не приходило, что в своих странствиях я когда-нибудь окажусь в подобном месте, ибо был уверен, что все это выдумки, плоды фантазии и в действительности таких морей не существует.

Незадолго до рассвета, когда небо было еще довольно темно, меня напутал внезапный громкий плеск, раздавшийся среди травы в паре сотен ярдов от шлюпки. Когда же я вскочил на ноги и повернулся в ту сторону, не зная, чего мне следует ожидать в следующий миг, из темноты над бесконечными пространствами морской травы до меня вдруг долетел протяжный, мрачный вопль. Потом снова наступила тишина, и как я ни прислушивался, не услышал больше ни звука; я уже собирался сесть снова, когда где-то очень далеко над равниной водорослей вспыхнул какой-то крошечный огонек.

Увидев свет в столь унылом и пустынном месте, я был до того потрясен, что некоторое время не мог сдвинуться с места; наконец пришел в себя и, наклонившись, принялся будить боцмана, ибо мне показалось, что ему следует знать об этом странном явлении. Боцман тоже долго вглядывался в темноту, потом объявил, что, похоже, различает освещенный огнем борт какого-то судна; он, впрочем, тут же усомнился в своих словах, а я, со своей стороны, не мог ни подтвердить их, ни опровергнуть, ибо сам не знал, что же видел. Вскоре таинственный огонь погас, и хотя мы еще некоторое время смотрели в ту сторону, ни одна искорка не промелькнула больше в кромешном мраке.

До самого утра боцман оставался на вахте вместе со мной, и мы коротали время, гадая, какова могла быть природа виденного нами света, однако так и не пришли к определенному заключению: казалось невероятным, что в столь унылом и пустынном месте могут жить люди. Но когда начало светать, нас ожидал сюрприз: в двух-трех десятках морских саженей от берега плавучего континента мы увидели корпус огромного корабля. Ветер по-прежнему был очень слабым, и мы медленно дрейфовали вдоль края колышущейся зеленой массы; между тем вокруг становилось все светлее, и мы успели достаточно подробно рассмотреть чужое судно, прежде чем нас пронесло мимо. Оно сидело в воде или, лучше сказать, в траве, развернувшись к нам бортом; все три мачты его были срублены или сломаны у самой палубы, а деревянную обшивку покрывали зеленые и бурые пятна тины и засохших водорослей, однако все это я отметил лишь мельком, ибо нечто иное приковало к себе все мое внимание. По всему борту, словно пальцы огромной руки, вились коричневатые, кожистые щупальца, вцепившиеся в фальшборт; внизу, под самым бортом, я увидел среди травы мешкообразное, влажно поблескивающее тело огромного морского чудовища, какого я не мог бы вообразить и в горячечном бреду. Боцман увидел его одновременно со мной и невольно вскрикнул, признав в чудовище гигантскую каракатицу; в тот же миг два щупальца твари беспокойно зашевелились, блестя в холодном утреннем свете, словно она спала, а мы потревожили ее сон.

Не дожидаясь, что будет дальше, мы схватились за весла и поспешили отвести шлюпку на безопасное расстояние так быстро, как только осмелились, ибо не хотели слишком шуметь, чтобы не привлечь внимание твари. Только после этого мы перевели дух; убрав весла, мы смотрели на чудовище, прилепившееся к старому корпусу, точно моллюск к скале, пока оно не скрылось вдали.

Когда окончательно рассвело, наши товарищи один за другим начали просыпаться, и вскоре мы позавтракали, что было мне особенно приятно как человеку, который всю ночь просидел на вахте. Весь последующий день дул легкий бриз, и мы шли полным ветром левого галса,[83] держась на некотором расстоянии от пустынных равнин плавучего континента, тянувшегося со стороны бакборта; кроме этой сплошной массы спутанных водорослей нам то и дело встречались бесчисленные островки морской травы, некоторые из которых были настолько тонкими, что едва выступали из воды; их мы преодолевали, не меняя курса, ибо они не слишком задерживали наше продвижение.

Когда день уже склонялся к вечеру, мы заметили еще одно потерпевшее крушение судно, застрявшее в водорослях на расстоянии примерно полумили от края травяного поля. Нижние части всех трех мачт на нем сохранились, реи стояли прямо, но более всего привлекла наше внимание возвышавшаяся над фальшбортом массивная надстройка, достигавшая почти до половины грот-марса; насколько мы могли судить, ее поддерживали перекинутые через реи канаты, но из какого материала она сделана, мы могли только гадать, ибо и надстройка, и большая часть выступающего над водой корпуса сплошь заросли не то мхом, не то какой-то отвратительного вида зеленой плесенью. Это обстоятельство и заставило нас предположить, что несчастное судно, вероятно, стоит здесь уже больше сотни лет; при мысли об этом я невольно исполнился мрачных мыслей, ибо мне показалось, что волею судьбы мы оказались вблизи гигантского кладбища кораблей.

Вскоре после того, как мы оставили за кормой и этот реликт минувших эпох, над морем сгустилась ночь, и мы стали готовиться ко сну; шлюпка наша все еще шла под слабым ветром, и боцман распорядился, чтобы каждый из нас отстоял свою вахту на руле; в случае же, если бы произошло что-то неожиданное, вахтенный должен был немедленно его разбудить. Сильно утомленный предшествующей бессонной ночью, я тотчас уснул и проснулся только когда матрос, которого мне предстояло сменять, потряс меня за плечо. Окончательно придя в себя после глубокого сна, я обратил внимание на луну, которая висела низко над горизонтом, заливая призрачным светом пустынное пространство плавучей травы справа по борту. В остальном же ночь казалась совершенно обычной и тихой, ибо до меня не доносилось ни звука, если не считать негромкого шипения воды под обводами нашей шлюпки, уверенно шедшей вперед при слабом попутном ветре. Тогда я поудобнее устроился подле рулевого весла и стал ждать конца вахты, чтобы с чистой совестью продолжить прерванный сон, но прежде я спросил матроса, которого сменил, давно ли взошла луна, на что он ответил, что с тех пор минуло, должно быть, около получаса. После этого я поинтересовался, не заметил ли он за время своей вахты чего-нибудь странного, и матрос ответил, что ничего такого не видел; только однажды ему почудился в глубине плавучего континента какой-то огонь, однако он был так далек, что это вполне мог быть обман зрения; кроме того, вскоре после полуночи он несколько раз слышал среди водорослей странные крики и дважды — сильный всплеск, но решил не придавать этому значения. На этом я прекратил свои расспросы, так как матрос, торопясь лечь, отвечал мне с едва сдерживаемой досадой, и я понял, что вряд ли добьюсь от него каких-либо подробностей.

Жребий распорядился так, что моя вахта начиналась незадолго до рассвета, чему я был весьма рад, поскольку в последнее время пребывал в несколько смятенном состоянии духа и имел основания опасаться всякого рода вычурных фантазий, какие способны внушить возбужденному мозгу ночные темнота и тишина. Даже теперь, когда до восхода дневного светила оставалось совсем мало времени, я никак не мог совладать со сверхъестественным страхом, в который повергал меня вид покрытого саргассами моря, ибо, скользя взглядом по его поверхности, я не мог отделаться от ощущения, что в гуще водорослей кипит скрытая, невидимая человеческому глазу жизнь. По временам мне даже казалось, будто из спутанных прядей травы глядят на меня какие-то бледные, неясные, словно во сне привидевшиеся лица не то людей, не то каких-то сказочных существ, и каждый раз по членам моим невольно пробегала дрожь, хотя здравый смысл и подсказывал, что мои видения — всего лишь плод усталости и взбудораженных нервов.

Какое-то время спустя я услышал среди травы очень громкий всплеск, который никак не мог быть галлюцинацией, но, хотя долго и пристально вглядывался в сереющую мглу, не сумел определить его причины даже приблизительно. Прошло еще несколько минут, и прямо передо мной вдруг выскочила из воды какая-то огромная туша, вся обвитая разорванными стеблями водорослей. До нее было не больше сотни морских саженей, и хотя на фоне низкой луны я мог видеть только силуэт чудовища, мне не составило труда узнать гигантскую каракатицу, подобную той, какую мы уже видели раньше. С оглушительным плеском, похожим на пушечный выстрел, она рухнула обратно в воду, и над озаренными луной пространствами вновь воцарилась тишина, однако я еще долго не мог прийти в себя, напуганный внезапным появлением огромной твари и потрясенный ее способностью совершать столь высокие и быстрые прыжки.

Пережитый испуг заставил меня отвлечься от управления шлюпкой, которая незаметно подошла довольно близко к берегу плавучего континента. Вскорости мое внимание привлек странный шорох, донесшийся откуда-то с носа, со стороны бакборта, словно какое-то существо соскользнуло с планшира в воду. Навалившись на рукоять рулевого весла, чтобы отвернуть вправо, я одновременно наклонился вперед и влево, чтобы узнать, в чем дело, так что моя голова едва не коснулась борта. В следующее мгновение я обнаружил, что вижу перед собой бледное, демоническое лицо. Его верхняя часть была сходна с человеческим, но вместо носа и рта я увидел подобие птичьего клюва, странным образом загибавшегося кверху. Существо держалось за борт лодки двумя бледными руками, причем способ, каким оно прилепилось к гладкой наружной обшивке, живо напомнил мне виденную вчерашним утром каракатицу, повисшую на остове старинного судна. Всего миг мы смотрели друг на друга; потом страшное лицо рывком приблизилось, бесформенная рука выпустила борт и протянулась к самому моему горлу, и в ноздри мне ударило отвратительное зловоние, от которого горло мое тотчас перехватило судорогой, а глаза наполнились слезами. Должно быть, именно резкий запах помог мне прийти в себя, ибо с пронзительным криком ужаса я отпрянул и, перехватив рулевое весло за середину, с силой ткнул его рукоятью в воду за бортом — но мерзкая тварь уже исчезла.

Кажется, я снова закричал, стремясь предупредить боцмана и моих товарищей об опасности. Потом со мной, вероятно, случилось что-то вроде временного помрачения рассудка, ибо следующее, что я помню, это лицо боцмана, который тряс меня за плечо, настойчиво допытываясь, что случилось, но я ответил, что не знаю. Лишь немного успокоившись, я рассказал о появлении бледной человекоподобной твари с птичьим лицом, но мой рассказ выглядел столь неправдоподобно, что мои товарищи так и остались в недоумении, заснул ли я на вахте или же действительно видел дьявола.

Потом наступило утро, и дневной свет отчасти рассеял мои страхи.

Остров среди травы

Мы все еще обсуждали внешность и повадки бледного существа, которое я видел за бортом, когда в свете разгорающегося дня матрос второго класса Джоб заметил поднимающийся над водой остров; при этом он вскочил на ноги и издал столь громкий крик, что многим из нас на мгновение показалось, будто бледный дьявол решил нанести нам повторный визит. Но когда и мы увидели то, что открылось взгляду Джоба, мы сдержали свой гнев, ибо вид твердой земли после столь продолжительных скитаний по морю согрел наши души и умягчил сердца.

Поначалу остров показался нам весьма небольшим, ибо тогда мы не знали, что смотрим на него с его узкого конца; мы дружно налегли на весла и двинулись в его сторону. Приблизившись на некоторое расстояние, мы убедились, что остров имеет гораздо большие размеры, чем мы полагали вначале. Обогнув ближайшую к нам оконечность и двигаясь вдоль того берега, который был наиболее удален от мрачного плавучего континента, мы вскоре открыли небольшой залив с отлогим песчаным пляжем, показавшийся нам весьма удобным для высадки. Перед входом в залив мы ненадолго остановились, чтобы оценить обстановку; именно тогда я и обратил внимание на необычную форму открытого нами острова. Он был вытянут в длину, и каждый конец его венчал высокий, крутой утес из черного гранита; посередине же залегала глубокая долина, густо поросшая странной растительностью, отдаленно напоминавшей гигантские грибы, и только у самого берега виднелись заросли чрезвычайно высокого тростника, который, как мы выяснили впоследствии, был очень легким и обладал замечательной крепостью, что роднило его с бамбуком.

Логично было бы предположить, что берега залива усеяны выброшенными морем водорослями, но это оказалось не так, хотя выдававшаяся в море каменистая коса у подножия одного из утесов была сплошь завалена их охапками.

Когда боцман наконец пришел к выводу, что никакая опасность нам не угрожает, мы снова взялись за весла и вскоре пристали к берегу. Найдя его весьма удобным, мы приготовили завтрак, во время которого боцман обсудил с нами план дальнейших действий. В конце концов решено было снова столкнуть шлюпку в воду и, оставив в ней Джоба, произвести разведку острова.

Покончив с трапезой, мы взялись за осуществление нашего плана. Посадив Джоба в шлюпку, мы вытолкнули ее на середину залива, откуда он мог быстро подойти к берегу и забрать нас в случае, если бы на нас напала какая-нибудь хищная тварь, а сами пошли в сторону ближайшего утеса, возвышавшегося над водой на добрую сотню футов; с вершины этого утеса мы надеялись обозреть весь остров. Однако, прежде чем отправиться в путь, боцман достал тесак и абордажную саблю (две другие сабли остались в шлюпке Джоша); саблей он вооружился сам, а тесак отдал самому сильному из матросов, велев нам держать ножи наготове. Встав во главе нашего маленького отряда, боцман уже собирался тронуться в путь, когда один из матросов крикнул, чтобы мы немного подождали; с этими словами он бросился к зарослям гигантского тростника и, ухватившись обеими руками за ствол ближайшего растения, повис на нем всей тяжестью; тростник, однако, выдержал, и матросу пришлось подсечь его с нескольких сторон ножом, прежде чем он сумел переломить ствол. Отрезав верхушку, которая была слишком тонкой и гибкой, он вставил в конец ствола рукоять ножа, превратив его в небольшое копье. Удивительный тростник оказался не только прочным, но вдобавок имел такое же трубчатое строение, поэтому матросу осталось только замотать верхний конец копья отрезком линя, чтобы нож не выпадал, и чтобы дерево не трескалось при ударе.

Боцману идея показалась удачной, и он велел, чтобы и остальные изготовили себе такие же копья; пока же мы трудились, он от души поблагодарил находчивого матроса. Вооружившись как следует, мы в весьма приподнятом настроении зашагали к ближайшему утесу, но, дойдя до места, откуда начинался подъем, увидели, что он слишком крут, и что взобраться на него с этой стороны невозможно. Тогда боцман повел нас в обход, и вскоре мы вступили в долину между утесами, где под ногами были уже не песок и камни, а какая-то странная, сырая почва, неприятно пружинившая под ногами. Обогнув небольшой скалистый выступ, мы увидели еще один образчик местной растительности (первым, как я уже упоминал, был похожий на бамбук одревесневелый тростник); то был огромный гриб или лучше сказать — огромная поганка, ибо самый вид этого растения вызывал отвращение, к тому же он испускал противный гнилостный запах. Этими мерзкими грибами заросла почти вся долина между утесами, и только в самом центре ее оставался довольно большой округлый участок, на котором ничего не росло, но причину этого мы выяснили лишь несколько позднее.

Пройдя по долине еще немного, мы обнаружили глубокую расселину в скале, тянувшуюся от подножия почти до самой вершины; на дне расселины было достаточно выступов и углублений, которые могли облегчить нам подъем. Посовещавшись, мы решили не искать другого места, а стали карабкаться вверх, поочередно помогая друг другу, так что уже минут через десять достигли верхней площадки утеса, с которой был прекрасно виден весь остров. Разглядывая его, мы обнаружили, что дальний от нас берег острова, обращенный к травяному континенту, был гораздо удобнее того, где мы высадились, однако в отличие от него он был сильно засорен выброшенными волнами водорослями и высохшей морской травой. Посмотрев на расстояние, отделявшее остров от границы плавающих водорослей, я оценил его ярдов в девяносто; это обстоятельство встревожило меня, ибо я уже научился опасаться тварей, которые могли скрываться среди спутанных стеблей морской травы, и предпочитал, чтобы отделявшая меня от них полоса чистой воды была как можно шире.

От этих размышлений меня отвлек боцман, который хлопнул меня по плечу и показал на какой-то предмет, застрявший в водорослях на расстоянии не менее полумили от места, где мы стояли. Я долго не мог понять, что это может быть, пока боцман, заметив мое недоумение, не объяснил, что это какое-то судно, с задраенными иллюминаторами, заколоченными люками и грубой самодельной надстройкой, закрывавшей почти всю верхнюю палубу, что, по его мнению, было сделано для защиты от каракатиц и других чудовищ. Пристальнее вглядевшись в ту сторону, я действительно различил среди массы водорослей корпус парусника; ни одной мачты на нем не осталось, и я решил, что они были сломаны штормом, заставшим судно в непосредственной близости от плавучего континента. Какой же конец, подумалось мне, нашли те, кто попал в плен к водорослям и вынужден был защищаться от ужасных тварей, скрывающихся среди морской травы и скользкой тины?

Потом я снова стал рассматривать остров, который был прекрасно виден с нашего наблюдательного пункта. Его длина составляла свыше полумили, ширина же равнялась четыремстам ярдам; таким образом, остров имел вытянутую форму, к тому же в середине он был еще уже — всего ярдов триста или около того.

Как я уже упоминал, по обеим сторонам острова имелись небольшие песчаные пляжи, переходившие ближе к утесам в россыпи черных камней и скал. Рассматривая дальний пляж, находившийся напротив плавучего континента, я заметил среди выброшенных на берег водорослей большой обломок нижней части мачты со стеньгой и остатками такелажа, но без реи. На эту находку я поспешил указать боцману, заметив, что мачта может пригодиться нам для костра, но он только улыбнулся и ответил, что высушенные солнцем трава и водоросли будут гореть гораздо лучше, к тому же мачту нужно было еще пилить на куски меньшего размера, что было для нас, конечно, непростой задачей.

Потом уже боцман в свою очередь привлек мое внимание к тому месту в долине, где поганки-переростки почему-то не росли; приглядевшись, я увидел в самом центре поляны что-то вроде колодца или наполненной водой круглой ямы, по поверхности которой плавала отвратительная бурая пена. Своей правильной формой яма напоминала творение человеческих рук, и я довольно долго ее разглядывал; впрочем, я не исключал, что мои глаза могли ввести меня в заблуждение, и что на самом деле она была совсем не такой симметричной, как казалось издалека.

Наконец мне надоело рассматривать странный колодец, и я перевел взгляд на залив, посередине которого покачивалась на легкой волне наша шлюпка. Джоб сидел на корме и глядел на нас, понемногу галаня кормовым веслом. Я приветственно махнул ему рукой, и Джоб помахал в ответ. Но не успел я опустить руку, как в глаза мне бросилось что-то темное, находившееся в воде прямо под лодкой. Сначала я решил, что это затонувшие водоросли и морская трава, но пятно явно двигалось; больше того — оно стремительно росло, поднимаясь из глубины на поверхность!

Ужас охватил меня, и, схватив боцмана за руку, я указал вниз, крича, что под лодкой что-то есть. Едва увидев странное пятно, боцман бросился к краю утеса и, сложив ладони рупором, крикнул Джобу, чтобы он как можно скорее подогнал шлюпку к берегу и привязал фалинь к большому обломку скалы. «Есть, сэр!» — откликнулся наш матрос и, встав в полный рост, сильно оттолкнулся веслом, разворачивая шлюпку носом к пляжу. К счастью, Джоб находился не далее тридцати ярдов от берега, иначе бы он никогда до него не добрался. Над водой взметнулось бурое щупальце и, в мгновение ока обвившись вокруг кормового весла, вырвало его из рук ошеломленного моряка. Толчок был такой силы, что Джоб не устоял на ногах и полетел на планшир правого борта; весло мгновенно исчезло под водой, но лодка не пострадала, и боцман тут же крикнул матросу, чтобы он хватал второе весло и торопился к берегу, пока у него еще есть такая возможность. Мы в свою очередь тоже кричали, подавая нашему товарищу самые разные советы, однако все они пропали втуне, ибо Джоб не шевелился, и кто-то воскликнул, что он, наверное, оглушен падением. Я же бросил взгляд на то место, где впервые заметил коричневую тварь, ибо шлюпка удалилась от него на несколько саженей, успев набрать ход до того, как Джоб лишился своего весла, однако чудовище уже исчезло, вновь погрузившись в глубины, из которых явилось. Впрочем, каждую секунду оно могло всплыть снова, чтобы повторить свою попытку; в этом случае Джоба ожидала неминуемая гибель, а мы ничего не могли поделать.

В этой критической ситуации боцман один не растерялся и, велев нам следовать за ним, первым побежал к расселине, по которой мы вскарабкались на вершину, так что уже через минуту мы со всей поспешностью спускались вниз, раздирая о камни одежду и собственную плоть. Но и перепрыгивая с уступа на уступ с риском для собственной жизни, я не мог и на секунду забыть о чудовище, которое могло уже вернуться и расправиться с Джобом.

Боцман первым достиг подножья утеса и побежал к берегу; остальные мчались следом. Я спустился вниз только третьим, но, будучи хорошим бегуном и к тому же обладая небольшим весом, легко опередил здоровяка-матроса, который добрался до долины вторым, и поравнялся с нашим командиром как раз в тот момент, когда он достиг песчаного пляжа. Наша шлюпка остановилась примерно в пяти саженях от берега; Джоб по-прежнему лежал на планшире и не двигался, но морского чудовища, к счастью, не было видно.

Итак, представьте себе диспозицию: шлюпка покачивается на волне в дюжине ярдов от берега, Джоб лежит в ней без чувств, где-то глубоко под водой (как нам представлялось) затаилась злобная и хищная тварь, а мы беспомощно толпимся на берегу. Что до меня, то я никак не мог изобрести способ спасти нашего товарища, ибо достичь шлюпки вплавь казалось мне самым настоящим самоубийством, и Джоб, несомненно, стал бы добычей чудовища, если бы боцман в который уже раз не проявил себя человеком мужественным и отважным. Ни секунды не колеблясь, он ринулся в воду и быстро поплыл к шлюпке, которой — по великой милости Божьей — достиг без всякой опасности для себя. Перевалившись через борт, он кинул нам фалинь и велел тянуть за него как можно скорее; избрав такой способ доставить шлюпку к берегу, наш командир проявил себя человеком осторожным и мудрым, ибо буксируемая лодка не производила возмущения воды, какое непременно привлекло бы внимание твари, вздумай он воспользоваться веслом.

Увы, несмотря на все предосторожности, с морским чудовищем было далеко не покончено, ибо не успела шлюпка ткнуться носом в песок, как я увидел наше рулевое весло. Оно выскочило из воды почти на половину своей длины, потом раздался громкий плеск, и все пространство за кормой шлюпки заполнилось длинными, извивающимися щупальцами. Боцман быстро обернулся и, увидев тварь, подхватил Джоба на руки и проворно соскочил на берег.

При виде огромной каракатицы мы все бросились прочь от моря, и ни один из нас не позаботился о том, чтобы удержать фалинь, из-за чего мы вполне могли лишиться и шлюпки, и всех наших припасов, ибо тварь обхватила ее всеми своими щупальцами с явным намерением утянуть в глубину. И она бы несомненно преуспела, если бы боцман снова не повел себя решительно и смело, чем отчасти помог нам прийти в себя. Уложив Джоба подальше от воды, он первым схватил выпущенный нами фалинь и потянул; увидев это, мы вновь обрели утраченное было мужество и бросились к нему на помощь.

Неподалеку от берега торчал из песка весьма удобный камень, к которому боцман с самого начала советовал Джобу привязать лодку; вокруг него-то мы дважды захлестнули фалинь и закрепили надежным штыком. Теперь опасность потерять шлюпку значительно уменьшилась, ибо тварь уже не могла утащить ее в море; впрочем, она могла просто раздавить шлюпку своими щупальцами, чего у нас были все основания опасаться. Вероятно, из этих соображений — а также поддавшись вполне естественному в данных обстоятельствах гневу, — боцман схватил одно из копий, которые мы побросали на песок, когда вытаскивали шлюпку, и, подойдя к воде настолько близко, насколько позволяло благоразумие, ткнул им в толстое коричневое щупальце. Копье легко вошло в плоть твари, что весьма удивило меня, ибо я считал этих чудовищ покрытыми чем-то вроде непробиваемой брони (насколько мне приходилось слышать, их единственным уязвимым местом были глаза); я, однако, заблуждался не так уж сильно, ибо тварь, похоже, вовсе не почувствовала боли; я, во всяком случае, не заметил, чтобы она как-то отреагировала на нанесенный ей удар. Это обстоятельство заставило храбреца-боцмана подойти к чудовищу еще ближе — вероятно, для того, чтобы попытаться нанести ему смертельный удар, однако стоило ему сделать шаг или два, как тварь бросилась на него, и если бы не поистине удивительное для такого крупного человека проворство, он бы неминуемо погиб. То обстоятельство, что он лишь чудом избежал смерти, не смутило боцмана, который по-прежнему был настроен либо убить чудовище, либо прогнать, нанеся ему более чувствительную рану. С этой целью он послал несколько человек в заросли тростника с приказом вырезать с полдюжины самых крепких жердей. Когда это приказание было исполнено, он велел двум матросам привязать к ним свои копья; таким образом в распоряжении боцмана оказались два копья тридцати или сорока футов длиной, с которыми он мог напасть на каракатицу, оставаясь вне пределов досягаемости ее щупалец.

Когда все было готово, боцман вооружился одним из копий и, велев самому сильному матросу взять второе, приказал целиться в правый глаз чудовища, тогда как сам собирался атаковать левый.

С тех пор как тварь едва не схватила боцмана, она перестала тянуть и дергать шлюпку и лежала в воде неподвижно, разбросав свои страшные щупальца во все стороны. Только ее жуткие глаза виднелись над кормой шлюпки, словно она следила за каждым нашим движением; я, впрочем, сомневаюсь, чтобы она могла видеть нас ясно, ибо обитательницу сумрачных глубин не мог не слепить яркий дневной свет.

В следующее мгновение боцман дал сигнал, по которому он и второй матрос ринулись на чудовище, держа копья наперевес. Боцман точно поразил свою цель; копье же второго матроса оказалось слишком тонким; оно прогнулось, лезвие вставленного в него ножа ткнулось в ахтерштевень шлюпки и сломалось. Это, впрочем, уже не имело значения, ибо нанесенная копьем боцмана рана была столь ужасной, что тварь немедленно отцепилась от шлюпки и нырнула в воду, по которой тотчас поплыли кровавые пузыри.

Несколько минут мы выжидали, желая увериться, что чудовище больше не вернется; затем поспешили к шлюпке и вытащили ее так далеко на песок, как только смогли. Этого, однако, было недостаточно, и мы стали выгружать из шлюпки самые тяжелые вещи. Когда работа была закончена, мы полностью вытащили шлюпку из воды и для верности привязали к камню толстым канатом.

Еще в течение часа мы оставались на берегу, и все это время в море напротив маленького пляжа не исчезали черные и — местами — красные пятна.

Голоса в долине

Как только мы, работая с лихорадочной поспешностью, закончили вытаскивать и крепить шлюпку, боцман занялся Джобом, ибо наш товарищ никак не мог прийти в себя после удара вальком весла в подбородок, полученного им во время нападения гигантской каракатицы.

Поначалу все усилия боцмана не приносили никакого результата, но когда он обмыл лицо Джоба морской водой и растер грудь ромом, юноша начал подавать признаки жизни; вскоре он открыл глаза, и боцман тотчас поднес ему добрую чарку рома, после чего спросил, как тот себя чувствует. Джоб пожаловался на головокружение и на сильную боль в шее и в затылке; при этом голос его звучал едва слышно, и боцман велел ему лежать, пока он не станет чувствовать себя лучше. Соорудив над Джобом легкий навес из стеблей тростника и парусины, мы оставили его в покое, ибо воздух был теплым, песок — мягким и сухим и нам казалось, что здесь нашему товарищу не грозит никакая опасность.

Сами мы под руководством боцмана расположились неподалеку и стали готовить обед, ибо к этому времени так сильно проголодались, словно завтракали не несколько часов, а по крайней мере несколько дней назад. Боцман сразу отправил двух матросов на противоположный берег острова собирать сухую траву для костра, так как мы собирались варить солонину: в последний раз мы ели вареное мясо незадолго до того, как покинули застрявший в ручье корабль, и успели соскучиться по горячей пище. Пока же наши товарищи ходили за топливом, боцман не давал нам скучать, занимая нас самыми разнообразными способами: двоих он послал нарубить тростника, еще двоим велел достать из шлюпки мясо и вычистить песком котел, захваченный нами со старого брига.

Наконец вернулись матросы, ходившие за дровами. Стебли морской травы, которых они притащили две большие вязанки, показались мне весьма примечательными, ибо среди них попадались куски толщиной почти с человеческую руку, однако и они были очень сухими и ломкими. Вскоре на берегу запылал отличный костер, который мы питали морской травой и нарубленным тростником; последний, впрочем, оказался неважным топливом, ибо содержал в себе слишком много сока, да и ломать его до нужного размера голыми руками было нелегко.

Когда костер как следует разгорелся, боцман до половины наполнил котел морской водой и опустил в нее мясо; котел он без колебаний поставил на самый жар и накрыл тяжелой, плотно подогнанной крышкой, так что вода внутри довольно скоро закипела и забулькала.

Завершив таким образом приготовления к обеду, боцман занялся устройством лагеря на ночь. Начал он с того, что сложил из тростниковых шестов простой, но прочный каркас, на который мы натянули сверху паруса и шлюпочный чехол, укрепив забитыми в песок колышками, изготовленными из расколотых пополам тростниковых стволов. Когда палатка была готова, мы перенесли в нее все наше имущество, и боцман повел нас на противоположную сторону острова за сухими водорослями, которых каждый набрал по две полные охапки.

Когда, неся запас топлива, мы вернулись к костру, мясо уже сварилось; не имея других неотложных дел, мы сели на песок и прекрасно пообедали вареной говядиной и галетами, запив их доброй чаркой рома. Когда с едой было покончено, боцман пошел проведать Джоба и обнаружил, что тот спокойно спит; правда, дышал он все еще с трудом, однако мы не знали, как облегчить его состояние, а потому решили не тревожить его в надежде, что природа возьмет свое и наш товарищ исцелится без нашего неумелого вмешательства.

День между тем понемногу склонялся к вечеру, и боцман объявил, что до заката каждый волен заниматься чем сочтет нужным, ибо все мы заслужили отдых; кроме того, ночью нам предстояло по очереди стоять вахты и охранять лагерь; несмотря на то что мы находимся не в море, а на твердой земле, утверждать, что нам не грозит никакая опасность, нельзя, о чем свидетельствуют события сегодняшнего утра; правда, по его мнению, каракатица была не страшна при условии, что мы не станем подходить слишком близко к воде.

После этого большинство матросов улеглись на песок и проспали почти до самой темноты, и только боцман в течение нескольких часов тщательно осматривал шлюпку, пытаясь обнаружить повреждения, которые мог причинить ей шторм или щупальца каракатицы. Довольно скоро он убедился, что кое-какой ремонт шлюпке понадобится, ибо вторая от киля планка обшивки треснула со стороны штирборта и прогнулась внутрь; такое повреждение мог причинить скрытый под поверхностью воды острый камень, на который, несомненно, толкнула шлюпку каракатица. К счастью, повреждение было не очень серьезным, однако, прежде чем выходить в море, шлюпку следовало как следует отремонтировать; в остальном же она, похоже, нисколько не пострадала.

Мне спать не хотелось, и я отправился с боцманом к шлюпке, чтобы помочь ему снять рыбины, а потом и наклонить корпус: надо было осмотреть пробоину также и снаружи. Покончив с этим, боцман вернулся к палатке проверить наши продовольственные припасы и рассчитать, насколько их еще хватит. В последнюю очередь он проинспектировал шлюпочные анкерки и сказал, что было бы не худо отыскать на острове источник или ручей.

Ближе к вечеру боцман снова пошел проведать Джоба, однако со времени последнего осмотра — а это было после обеда — его состояние почти не улучшилось. Тогда он велел мне принести из шлюпки самую длинную рыбину; мы уложили на нее Джоба, как на носилки, и таким манером доставили в палатку. После этого мы с боцманом перетащили в палатку все, что еще оставалось в шлюпке из движимого имущества, включая содержимое устроенных под банками рундуков: немного смоленой пеньки для конопачения швов, топорик, бухту полудюймового пенькового линя, пилу, пустую жестянку из-под сурепного масла, парусиновую кису[84] с медными гвоздями, несколько болтов с гайками, два мотка рыболовной лесы, три запасных уключины, трехзубую острогу без древка, два мотка шкимушгара, три катушки ликовины,[85] кусок брезента с воткнутыми в него парусными иглами, фонарь и штуку тонкого равендука[86] для ремонта шлюпочных парусов.

Вскоре на остров опустились вечерние сумерки, и боцман, разбудив наших товарищей, велел подбросить сухих водорослей в костер, успевший превратиться в груду золы, в которой еще тлело несколько горящих углей. После этого один из матросов налил в котел пресной воды, и каких-то четверть часа спустя мы с наслаждением поужинали холодным вареным мясом, галетами и ромом, который смешивали с горячей водой. За ужином боцман объявил расписание ночных вахт, подробно перечислив, кто и когда будет охранять лагерь (мне выпало дежурить с полуночи до часу); затем он рассказал, что случилось со шлюпкой, и объяснил, почему надо починить обшивку, прежде чем пускаться в дальнейший путь, а потом добавил, что начиная с сегодняшнего вечера, нам придется очень экономно расходовать провизию, ибо на острове мы пока не отыскали ничего такого, что можно было бы употреблять в пищу. Кроме того, он напомнил, что если мы не найдем источника или ручья, то, прежде чем покинуть остров, нам придется прибегнуть к перегонке морской воды.

Когда боцман закончил свои объяснения, мы уже поужинали и стали устраиваться на ночь; каждый нашел на песчаном полу палатки впадинку поудобнее и лег. Я последовал примеру товарищей, но долго не мог заснуть; решив, что все дело в слишком теплой ночи, я поднялся и вышел из палатки в надежде, что на открытом воздухе буду чувствовать себя лучше. Так и оказалось; улегшись рядом с одной из стенок палатки неподалеку от костра, я скоро погрузился в крепкий сон. Поначалу мне ничего не снилось, но потом меня посетило не слишком приятное видение: мне чудилось, будто я оказался на острове один и сижу, одинокий и несчастный, на краю виденной мною днем ямы с водой, по которой плывут клочья отвратительной бурой пены. Потом мне стало казаться, будто что-то неприятное и враждебное, чуждое всему моему существу, подкрадывается ко мне со спины. Дрожь страха охватила все мое тело, я попытался резко обернуться к зарослям грибов-поганок, которые обступали меня со всех сторон, но — как это часто бывает во сне — не смог даже пошевелиться. Между тем неведомый враг продолжал приближаться — я ощущал это каждой клеточкой своего тела, хотя не слышал ни звука, ни шороха, — от ужаса я закричал, вернее, попытался закричать, но из горла моего не вырвалось ни звука; в следующее мгновение что-то холодное и мокрое коснулось моего лица и скользнуло ниже, зажимая рот, здесь оно задержалось на несколько невероятно долгих и страшных секунд, и я почувствовал, что задыхаюсь, а нечто холодное и мокрое уже обвилось вокруг моего горла…

Кто-то споткнулся о мои вытянутые ноги, едва не упав, и я очнулся от своего кошмара. Это оказался наш часовой, который обходил палатку; о моем присутствии он не подозревал, пока не налетел на меня. Как легко догадаться, он был напуган не меньше моего, но быстро упокоился, поняв, что это всего лишь я, а не какая-то хищная тварь, притаившаяся в темноте в поисках жертвы; испытывая вполне понятное облегчение, он осыпал меня упреками и добродушной бранью, но, отвечая на его вопросы, я никак не мог отделаться от странного и довольно жуткого ощущения, что рядом со мной что-то было и это что-то поспешно отступило в темноту в тот самый миг, когда я проснулся. Ноздри мои щекотал несильный, но довольно мерзкий запах, показавшийся мне смутно знакомым; подняв руку к лицу, я со страхом обнаружил, что щеки у меня мокрые, а шею как-то странно пощипывает. Когда же я поднес пальцы к свету костра, то увидел, что они покрыты какой-то блестящей, липкой субстанцией; такую же слизь я обнаружил и на шее там, где во сне ее касалось мерзкое щупальце; кроме того, на горле я нащупал небольшое, болезненное вздутие, похожее на след от укуса москита, но, конечно же, причина была в чем-то другом.

Я так подробно рассказываю о том, что думал и чувствовал, что кто-то может подумать, будто с момента моего пробуждения прошло немало времени; в действительности же мне понадобилось меньше минуты, чтобы прийти в себя. Поднявшись с земли, я вслед за матросом подошел к костру, ибо меня все еще бил озноб, да и оставаться одному не хотелось. В котле я обнаружил немного воды и тщательно омыл ею лицо и шею, что помогло мне проснуться окончательно. Потом я попросил вахтенного осмотреть мое горло, надеясь, что он сможет рассказать, на что похожа обнаруженная мною странная припухлость; добрый малый поджег пучок травы и самым тщательным образом осмотрел кожу у меня на горле, но не увидел ничего необычного, кроме нескольких небольших кольцеобразных отметин, багровых в середине и белых по краям, одна из которых все еще слегка кровоточила. Тогда я спросил, не заметил ли он чего-нибудь странного возле палатки, но матрос ответил, что за всю вахту не произошло ровным счетом никаких внушающих тревогу событий; правда, по временам он действительно слышал какие-то звуки, но они доносились издалека, и он не решился разбудить боцмана. Столь же не стоящими внимания матрос счел и оставшиеся у меня на горле следы, предположив, что меня покусали песчаные блохи, но я покачал головой и рассказал ему свой сон, после чего парень, явно напуганный, старался не отходить от меня — как, впрочем, и я от него.

Так мы коротали время, пока не наступила моя вахта.

Матрос, которого я сменил, остался сидеть у огня рядом со мной, и я догадался, что, вероятно, из товарищеских побуждений он намерен составить мне компанию; я принялся уговаривать его идти спать, уверяя, что страх, который я испытывал по пробуждении, и особенно когда обнаружил на своем лице и шее странную слизь, совершенно прошел; в конце концов он согласился оставить меня, и спустя некоторое время я остался один.

Довольно долгое время сидел очень тихо и прислушивался, однако из темноты, окружившей лагерь, до меня не доносилось ни звука, и я невольно задумался, сколь уединенным, мрачным и даже зловещим местом был остров, куда забросила нас судьба. Не могу сказать, чтобы эти мысли меня подбодрили — напротив, мною с новой силой овладели печаль и тоска по родным краям.

Так я сидел, а костер, в который никто уже давно не подбрасывал топлива, постепенно угасал, и вскоре его свет сделался мерцающим и тусклым. Внезапно со стороны долины послышался тупой удар; в полной тишине, царившей вокруг, этот звук показался мне особенно громким, и я очнулся от своих мрачных размышлений. Почти сразу мне пришло в голову, что, упустив из вида необходимость поддерживать огонь, я плохо исполняю свой долг по отношению как к своим товарищам, так и к самому себе, и, упрекнув себя за бездействие, я схватил лежавшую поблизости охапку сухих водорослей и швырнул в костер. Тотчас ввысь взметнулся столб желтого пламени; вокруг стало светлее, и я поспешно огляделся, держа наготове тесак и мысленно благодаря Господа за то, что бездеятельное оцепенение, в которое я впал, по всей видимости, вследствие пережитого мною страха, не принесло моим товарищам никакого вреда. Я все еще стоял, когда слуха моего достиг новый звук, доносящийся откуда-то из глубины долины между утесами и похожий на продолжительный сухой шелест, словно там осторожно передвигались какие-то многочисленные чешуйчатые существа. Услышав его, я подбросил в огонь еще одну охапку морской травы, а сам повернулся в направлении источника звуков; в следующее мгновение мне показалось, будто я различаю какую-то тень, движущуюся как раз за границей круга света, отбрасываемого костром. Дежурный, которого я сменил, оставил свое копье воткнутым в песок рядом со мной; сейчас я схватил его и со всей силы метнул в предполагаемого врага, но, по-видимому, не попал, так как в ответ не раздалось ни звука. На остров снова опустилась глубокая тишина, которую нарушали только приглушенные всплески, раздававшиеся в море среди плавучей травы.

Легко догадаться — и догадка эта будет справедливой, — что все перечисленные выше происшествия привели меня в довольно взвинченное состояние; я с напряженным вниманием оглядывал окрестности, то и дело оборачиваясь через плечо, ибо мне чудилось, что какая-то многорукая дьявольская тварь вот-вот прыгнет на меня сзади. Прошло, однако, довольно много времени, а я по-прежнему не видел и не слышал ничего, что могло бы свидетельствовать о присутствии поблизости каких-то враждебных живых существ; не зная, что подумать, я готов был даже признать, что слышал странные звуки лишь в своем воображении.

Но пока, так сказать, колебался на пороге сомнений, я вдруг получил подтверждение того, что не ошибся, ибо внезапно вся долина вновь наполнилась шорохом и мягкими прыжками, сквозь которые до меня время от времени доносились приглушенные тупые удары и уже знакомый мне шелест ползущих существ. Решив, что целая стая каких-то злобных тварей вот-вот набросится на нас, я поспешил поднять тревогу.

Боцман первым выскочил из палатки; за ним торопились и остальные, и каждый — за исключением матроса, чье копье я метнул в невидимого врага (оно все еще валялось где-то в темноте за пределами круга света, ибо сходить за ним мне не хватило мужества), — держал наготове оружие. Разумеется, первым делом боцман спросил меня, что произошло, и почему я кричал, но я ничего не мог ответить и только поднял руку, призывая моих товарищей к тишине, однако, когда они замолчали, шорох и шелест в долине тоже прекратились. Боцман уже повернулся ко мне, собираясь потребовать объяснений, но я знаком попросил его помолчать еще немного; он согласно кивнул, и спустя минуту или около того странные звуки возобновились. Теперь мои товарищи слышали достаточно, чтобы понять, что я разбудил их не без оснований; пока же мы стояли, тревожно вглядываясь в темноту в той стороне, где лежала долина, мне вдруг показалось, что я снова вижу на границе света и тени какое-то странное движение. В тот же миг один из матросов громко вскрикнул и метнул свое оружие в темноту, но боцман тут же набросился на него с упреками: поступив столь безрассудно, парень остался без оружия и тем самым подверг опасности жизни товарищей. Я же при этих словах почувствовал глубокий стыд и раскаяние, ибо совсем недавно поступил точно так же.

Между тем в долине снова наступила тишина, которая казалась особенно зловещей после всех слышанных нами странных звуков; не зная, что может таиться во мраке между склизкими грибами-переростками, боцман поджег в костре большую охапку сушеных водорослей и побежал с нею через полосу песка, отделявшую нас от долины. Бросив горящую траву на самой границе грибных зарослей, он обернулся и крикнул, чтобы мы принесли еще топлива, ибо если мы будем иметь добрый огонь и здесь, то сможем увидеть всякого, кто попытается напасть на нас из долины.

Вскоре у границы грибного леса пылал еще один большой костер, при свете которого мы сразу отыскали оба копья; они торчали в песке на расстоянии меньше одного ярда друг от друга, что показалось мне довольно-таки странным.

После устройства второго костра из долины долго не доносилось ни шороха, ни шелеста — ночную тишину над островом не нарушал ни один звук, если не считать приглушенных расстоянием редких всплесков в глубине плавучего континента. Прошел примерно час с тех пор, как я поднял тревогу, когда один из матросов подошел к боцману и доложил, что наш запас топлива подошел к концу. При этом известии лицо боцмана невольно вытянулось; многие из наших товарищей тоже побледнели, что в сложившихся обстоятельствах было вовсе не удивительно, однако никто не знал, как исправить положение, пока один из матросов не вспомнил о запасе тростниковых жердей, которые мы нарезали для костра, но, убедившись, что они едва горят, отложили в сторону, предпочтя им сухие водоросли. Жерди эти обнаружились в глубине палатки; ими мы и топили костер, устроенный между нами и долиной; костром в лагере пришлось пожертвовать, ибо тростника было слишком мало, чтобы до утра поддерживать огонь в двух кострах одновременно.

Было еще темно, когда и тростниковые дрова закончились; в костре оставались лишь тлеющие угли, и шорохи в долине сразу возобновились. Эти звуки заставили нас собраться в кружок; мы пристально вглядывались в темноту, и каждый держал наготове оружие, готовясь пустить его в ход при первых признаках опасности. По временам странная какофония стихала, и тогда от тишины буквально звенело в ушах; потом шелест, топот и влажные шлепки возобновлялись, но мне кажется, что именно тишина действовала на нас сильнее всего.

Так и застал нас рассвет.

Что случилось в сумерках

С наступлением утра в долине установилась тишина, не нарушавшаяся никакими звуками, и боцман, решив, что мы можем больше не опасаться нападения, велел нам отдыхать, пока сам он будет оставаться на страже. Так я получил наконец возможность поспать спокойно; сон в значительной мере освежил меня и подготовил к трудам и заботам наступающего дня.

Спустя несколько часов боцман разбудил нас и повел на противоположную сторону острова собирать топливо для костра; вскоре мы вернулись с большими охапками водорослей, и наш костер снова весело запылал. На завтрак у нас было импровизированное рагу из раскрошенных галет, солонины и мелких моллюсков, которых боцман набрал в море у подножья дальнего утеса; блюдо это было щедро приправлено уксусом, который, по словам боцмана, служил прекрасным средством от цинги и других болезней. На десерт каждый из нас получил по небольшой порции патоки, которую мы пили, смешивая с горячей водой.

После завтрака боцман вернулся в палатку, чтобы еще раз проведать Джоба; он уже побывал у него рано утром, но состояние раненого внушало нашему начальнику опасения. Джоб оказался человеком на удивление деликатного здоровья, хотя внешне производил впечатление крепкого мужчины. Со вчерашнего вечера ему почти не стало лучше, а мы по-прежнему не знали, что можно сделать, чтобы ему помочь. Одно средство мы, впрочем, попробовали; зная, что Джоб со вчерашнего утра ничего не ел, мы попытались влить ему рот хотя бы несколько капель горячей воды, в которую добавили рома и патоки, ибо полагали, что его слабость объясняется не только раной, но и общим истощением. Мы провозились с ним больше получаса, но нам так и не удалось привести Джоба в чувство настолько, чтобы он смог глотать; поить же его насильно мы не хотели, боясь, что парень может захлебнуться. В конце концов нам волей-неволей пришлось оставить нашего товарища в палатке, а самим заняться текущими делами, коих у нас было предостаточно.

Но прежде чем мы приступили к нашим дневным трудам, боцман повел всех нас в долину, чтобы самым тщательным образом обследовать ее и убедиться, что там не скрываются хищные твари или какие-то сверхъестественные чудовища, способные напасть на нас во время работы; кроме того, ему хотелось узнать хоть что-то о природе существ, которые беспокоили нас прошедшей ночью.

Утром, когда ходили через долину за топливом, мы старались держаться ее примыкавшей к утесу окраины; теперь же пробирались непосредственно к центру грибного леса, держа курс на таинственный колодец или бассейн, расположенный в самой низкой части острова. Почти сразу я заметил, что, хотя почва в долине была довольно мягкой, на ней не оставалось никаких следов, ибо она пружинила под ногами подобно губке, и лишь кое-где вмятины от наших ног заполнялись нечистой, гниловатой водой. Только вблизи ямы-колодца земля до того раскисла от влаги, что наши башмаки проваливались в нее довольно глубоко, оставляя отчетливые отпечатки. Именно здесь мы обнаружили нечто весьма загадочное и странное, повергшее нас в недоумение. На мягкой грязи у края ямы — здесь я должен упомянуть, что при ближайшем рассмотрении она напоминала рукотворный колодец куда меньше, чем при взгляде с вершины утеса, — мы увидели множество следов, которые были ровным счетом ни на что не похожи. Пожалуй, единственным, с чем можно было сравнить эти слегка изогнутые борозды, так это со следами гигантских слизней, но рядом с ними имелись и другие отпечатки, которые мог бы оставить пук живых угрей, которых то бросали в грязь, то подбирали снова. Так, во всяком случае, говорили многие из моих товарищей, и я просто привожу их слова.

Кроме следов, о которых я только что упомянул, земля около ямы была покрыта слоем блестящей слизи; такая же слизь, но в меньших количествах, встречалась нам среди поганок по всей долине, но, как я уже говорил, мы ничего такого, что могло бы пролить свет на природу таинственных ночных тварей, не нашли. Впрочем, чуть не забыл: значительное количество уже начавшей подсыхать слизи мы обнаружили на грибах в той части долины, которая примыкала к нашему пляжу; многие грибы здесь были сломаны или вырваны с корнем, и на них тоже осталась блестящая слизь. Глядя на них, я вспомнил мягкие, тупые удары, которые слышал ночью: несомненно, наши враги взбирались на грибы, чтобы следить за нами, ломая или выворачивая их из земли своей тяжестью, если, к примеру, на одном растении оказывалось сразу несколько существ. Так, во всяком случае, мне тогда подумалось.

На этом наш разведывательный поход закончился; мы вернулись в лагерь, и боцман дал каждому задание, но прежде мы сообща перевернули шлюпку, чтобы ему было удобнее заниматься ремонтом. Когда же шлюпка оказалась лежащей кверху дном, боцман заметил еще одно повреждение, которое невозможно было обнаружить, пока она стояла дном вниз. Как выяснилось, ближайшая к килю планка шпунтового пояса обшивки вышла из паза и тоже могла пропускать воду. Нам это показалось очень серьезным, но боцман успокоил нас, сказав, что все равно сумеет починить шлюпку, хотя теперь для ремонта понадобится несколько больше времени.

Закончив осмотр шлюпки, боцман послал матроса принести из палатки рыбины, ибо для ремонта ему нужны были деревянные рейки. Но рыбин оказалось недостаточно, так как кроме тонких досок, из которых они были сколочены, боцману необходим был брусок три на три дюйма из очень крепкого дерева, который он собирался притягивать болтами к килю, после того как поставит на место отошедшие планки. С помощью этого приема он надеялся надежнее укрепить в пазу нижнюю шпунтовую планку, после чего ее оставалось только прибить к килю и наново проконопатить; если бы это удалось, наша шлюпка стала бы почти такой же крепкой, как раньше.

Когда боцман объяснил, что именно и для какой цели ему нужно, каждый из нас задумался, где такой брусок можно достать. Внезапно я вспомнил о мачте со стеньгой, которую видел на берегу на противоположной стороне острова, и поспешил рассказать о ней боцману. Выслушав меня, он кивнул, но добавил, что вытесать из мачты брусок необходимого размера будет довольно трудно, так как из инструментов у нас была только ручная пила и небольшой топорик. Потом он отправил нас очищать мачту от водорослей и травы, пообещав, что тоже придет к нам после того, как выправит сломанные планки.

Достигнув места, где лежала мачта, мы со рвением принялись очищать ее от куч водорослей и травы, запутавшихся в обрывках такелажа. Наконец работа была закончена, и мы с удовлетворением обнаружили, что дерево не треснуло и не сгнило; особенно хорошо сохранилась нижняя штука мачты. Стоячий такелаж[87] тоже был на месте, и хотя нижние концы канатов растрепались и расплелись почти на половину длины, зато оставшаяся часть оказалась очень крепкой, ибо была сделана из белой пеньки очень высокого качества, встречающейся только на лучших судах.

Мы как раз заканчивали расчищать мачту от водорослей, когда к нам присоединился боцман, который принес с собой пилу и топор. Следуя его указаниям, мы отделили от такелажа талрепы[88] и стали пилить стеньгу чуть выше эзельгофта.[89] Это была очень тяжелая работа, которая заняла у нас весь остаток утра, хотя мы сменяли друг друга достаточно часто; когда же мачта наконец поддалась нашим усилиям, нам оставалось только радоваться, что боцман заблаговременно отправил одного из нас в лагерь с приказом развести огонь и сварить на обед немного солонины.

Сам боцман начал рубить стеньгу футах в пятнадцати от нашего надпила, ибо такова была длина необходимого ему бруска, однако до конца работы было еще далеко, когда матрос, отправленный в лагерь некоторое время назад, вернулся и доложил, что обед готов. После еды и краткого отдыха, во время которого мы выкурили по трубочке, боцман повел нас назад: ему хотелось перепилить стеньгу до наступления темноты.

Вернувшись на берег, мы быстро допилили стеньгу в том месте, где ее начал рубить боцман, после чего нам было дано новое задание: от оставшейся части стеньги нужно было отпилить кусок длиной около двенадцати дюймов. Когда мы справились и с этим, боцман, ловко орудуя топориком, наколол из получившегося чурбачка клиньев и обтесал их. Наконец он сделал на торце пятнадцатифутовой заготовки глубокую зарубку и начал загонять в нее клинья, так что спустя какое-то время — благодаря в равной степени мастерству и везению — ему удалось расколоть бревно на две одинаковые половинки, ибо трещина прошла точно по его середине.

Между тем день склонялся к вечеру, и боцман велел нам собрать побольше водорослей и отнести в лагерь; только одного матроса он послал вдоль берега к утесу собирать на мелководье раковины съедобных моллюсков. Сам же продолжал трудиться над расколотым бревном, оставив меня при себе в качестве помощника, и уже через час в нашем распоряжении оказался кусок дерева толщиной примерно в четыре дюйма, отколотый от одной из половинок при помощи все тех же клиньев. Насколько я видел, боцман был очень им доволен, хотя с учетом затраченных усилий результат был более чем скромным.

Пока мы работали, над островом сгустились сумерки, и наши товарищи, закончив носить топливо, вернулись за нами, чтобы вместе отправиться в лагерь. Почти одновременно со стороны утеса появился матрос, которого боцман отправил набрать моллюсков; на копье он нес крупного краба, которого поразил ударом в брюхо. Краб был не меньше фута в поперечнике и имел весьма устрашающий облик, однако, сваренный в соленой воде, оказался замечательно вкусным.

Но я, кажется, забежал вперед.

Итак, дождавшись нашего товарища, мы отправились в лагерь, захватив с собой выпиленный из стеньги батенс. К этому времени стемнело еще больше; особенно пугающими и таинственными показались нам сумерки, когда мы вступили под сень гигантских грибов, хотя на краю долины, который мы избрали в качестве наиболее безопасного маршрута, они росли не так густо, как в центре. Я, в частности, отметил, что с приближением ночи исходивший от них омерзительный запах гнили и плесени усилился, хотя, возможно, мне это только казалось, ибо в вечерней полутьме я все меньше полагался на зрение и все больше — на обоняние и слух.

Темнота продолжала сгущаться как-то необычайно быстро, но ничто пока не указывало на приближение опасности. Мы прошли уже половину пути, когда мои ноздри уловили какой-то новый, пока еще совсем слабый запах, отличный от того, который исходил от гигантских грибов. Не успел я задуматься о том, что это может быть, как отвратительная вонь обрушилась на меня точно волна. Зловоние было таким мерзким, что меня едва не вырвало; справиться с тошнотой мне помог только ужас от нахлынувшего на меня воспоминания о жуткой человекоподобной твари, виденной мною в предрассветной мгле у борта шлюпки накануне нашего прибытия на остров, ибо внезапно я понял, что испачкало слизью мои лицо и шею предыдущей ночью, что оставило тот странный запах, который я чувствовал по пробуждении. Все это я сообразил в считанные доли секунды и тотчас крикнул боцману, что нам надо поторопиться, ибо в долине неподалеку от нас появились чудовища; при этих словах кое-кто из моих товарищей бросился было бежать, но боцман самым решительным тоном приказал им держаться остальных, так как в темноте между грибами тварям будет очень легко расправиться с ними поодиночке. Беглецы, боясь в равной степени и обступавшего нас мрака, и гнева боцмана (в последнем никаких сомнений у меня нет), тотчас исполнили этот приказ, и в скором времени мы благополучно пересекли долину, хотя шелест и странные шорохи сопровождали нас почти до самого конца пути.

В лагере боцман велел нам устроить вокруг палатки четыре костра — по одному с каждой стороны; так мы и поступили, взяв угли, чтобы поджечь кучи сухих водорослей, в золе первого костра, которому мы довольно опрометчиво дали прогореть. Вскоре костры весело пылали, а мы занялись ужином, опустив в котел с кипящей водой чудовищного краба, о чем я уже рассказывал. Благодаря этому крабу наша вечерняя трапеза получилась на редкость вкусной и сытной, однако, даже воздавая ей должное, мы держали оружие под рукой, ибо никто из нас не сомневался, что среди грибов в долине скрывается какая-то дьявольская тварь или твари; впрочем, аппетита нам это не испортило.

После ужина все вытащили трубки и табак, намереваясь таким образом завершить вечер, который у нас были все основания считать удачным; боцман, однако, велел одному из матросов подняться, взять оружие и караулить, а нам напомнил об осторожности, сказав, что, если мы все будем прохлаждаться на песочке, нас легко будет застать врасплох. Мне эти слова показались весьма разумными, ибо я и сам видел, что многие из моих товарищей были слишком расположены считать себя в безопасности под защитой четырех костров.

Пока матросы отдыхали, расположившись на песке со своими трубками, боцман взял одну из маканых свечей, найденных нами на бриге, и отправился в палатку, чтобы проверить, как чувствует себя Джоб после целого дня отдыха. Увидев это, я тоже поднялся, мысленно упрекнув себя за то, что совершенно забыл о нашем раненом товарище, но когда заглянул в палатку, боцман вдруг издал приглушенное восклицание и, наклонившись, поднес свечу к тому месту, где лежал Джоб. Тотчас мне стало очевидно, что так взволновало нашего начальника: в углу никого не было! Я поспешно вошел в палатку и сразу уловил хотя и слабый, но хорошо различимый запах, который был мне уже знаком. Точно такой же — только гораздо более сильный — я чувствовал и сегодня во время нашего рекогносцировочного похода через долину, и раньше, когда во время моей вахты к шлюпке приблизилась диковинная морская тварь, от которой и исходила эта омерзительная вонь. Теперь я почти не сомневался, что наш товарищ стал добычей этих морских существ, или лучше сказать, дьяволов; так я и сказал боцману: дескать, они забрали Джоба. Не успел я произнести эти слова, как мой взгляд упал на серебристую слизь на песчаном полу, так что у меня появилось и доказательство того, что я не ошибся.

Как только боцман узнал все, что было известно мне (хотя мои сведения по большей части лишь подтверждали его собственные догадки), он стремительно покинул палатку, на ходу бросив несколько резких слов нашим товарищам, ибо все они сгрудились у входа, обескураженные и напуганные печальным открытием. Из связки тростниковых стволов, нарубленных нами для костра, боцман выбрал несколько самых толстых и привязал к одному из них огромный пучок сухих водорослей; другие матросы, догадавшись о плане командира, сделали то же, и вскоре в руках у каждого оказалось по большому факелу.

Закончив эти приготовления, мы взяли наше оружие и, поджегши факелы от костров, двинулись по следам, оставленным клюворылыми морскими дьяволами и телом Джоба, которое они волочили за собой, ибо теперь, когда знали, что наш товарищ подвергся нападению, мы хорошо различали на песке и пятна слизи, и рыхлые борозды; казалось даже удивительным, что мы не обратили на них внимание раньше.

И снова наш поход возглавлял боцман; увидев, что следы ведут в долину, он ускорил шаг, а потом перешел на бег, держа пылающий факел высоко над головой. Мы тоже бросились бегом, ибо в этим минуты у всех нас было только одно желание — быть вместе; больше того, думаю, не ошибусь, если скажу: всем нам хотелось отомстить за Джоба, так что страх терзал нас не так сильно, как могло бы быть при других обстоятельствах.

Меньше чем через полминуты мы достигли долины, но почва здесь, как я уже упоминал, была не слишком подходящей, чтобы на ней оставались следы, и мы заколебались в нерешительности, не зная, в каком направлении двигаться дальше. Воспользовавшись остановкой, боцман громко позвал Джоба в надежде, что наш товарищ еще жив, но никакого ответа не получил; откликнулось ему только далекое, глухое эхо, слышать которое было не очень-то приятно. Тогда, не тратя времени даром, боцман решительно повел нас к самому центру долины; нам оставалось только следовать за ним, хотя на ходу мы постоянно озирались по сторонам и нервно сжимали древки наших копий.

Мы преодолели почти половину пути, когда один из матросов крикнул, что видит что-то впереди; боцман, однако, заметил это еще раньше, ибо побежал прямо туда, высоко держа факел и размахивая абордажной саблей. Но удара он так и не нанес. Вместо этого боцман вдруг опустился на колени, причем, когда мы поравнялись с ним, мне показалось, будто я разглядел чуть дальше несколько белесоватых, призрачных фигур, быстро отступивших в темноту между грибами. Я, однако, не слишком задумывался об этом, разглядев, возле чего стоял на коленях наш начальник. Это было обнаженное тело Джоба. Его кожу сплошь покрывали небольшие круглые отметины, очень похожие на те, что отпечатались предыдущей ночью на моем горле, только из каждой отметины на теле нашего товарища текла тонкая струйка крови, так что даже смотреть на беднягу без содрогания было невозможно.

При виде изуродованного, обескровленного тела мы невольно замерли, охваченные смертельным, леденящим душу ужасом; в наступившей тишине не было слышно ни звука, и боцман, опустивший руку на грудь нашего товарища, тщетно старался уловить хотя бы слабый трепет жизни; сердце его не билось, хотя тело было еще теплым.

Так прошла минута, потом гримаса гнева исказила широкое лицо боцмана. Вскочив на ноги, он схватил факел, который перед тем воткнул в землю, и, подняв его над головой, стал оглядываться, словно ища, на ком бы выместить свою ярость, но долина оставалась безмолвной и пустынной. Поблизости не было ни единого живого существа — только стояли, сомкнув ряды, гигантские скользкие грибы да метались меж ними красноватые тени, отбрасываемые светом наших факелов, отчего маленькая поляна казалась особенно мрачной и зловещей.

Именно в этот момент сухие водоросли на факеле одного из матросов, догорев, упали на землю, и в руке у него осталась только обугленная рукоятка. Почти сразу погасли еще два факела, и мы испугались, что в лагерь нам придется возвращаться в темноте; едва подумав об этом, мы посмотрели на боцмана, ожидая от него какого-нибудь приказа, но наш начальник молчал, продолжая вглядываться в темноту между грибами. Четвертый факел погас, рассыпавшись дождем огненных искр; я обернулся в ту сторону, и тут же впереди меня вспыхнул яркий свет и раздался приглушенный рев пламени, стремительно охватывавшего какой-то горючий предмет. Бросив взгляд на боцмана, я увидел, что он смотрит на гигантский гриб, шляпку которого с жадностью пожирал огонь. Поразительно, но мякоть гриба, казавшаяся совершенно сырой, горела споро, с какой-то веселой яростью; время от времени в небо взвивался длинный язык пламени, раздавался резкий хлопок, и во все стороны брызгали тонкие струйки какого-то мелкого порошка или пыли, которая забивалась нам в рот, в ноздри, заставляя безудержно кашлять и чихать, и я уверен, что, если бы какой-то враг напал на нас именно в этот момент, мы оказались бы совершенно беспомощны.

Не знаю, как боцману пришло в голову поджечь гриб; возможно, тот вспыхнул сам от случайного соприкосновения с факелом; как бы там ни было, наш командир воспринял это происшествие как несомненный знак, данный нам Провидением, и, не тратя ни минуты драгоценного времени, поспешил поднести огонь к другому грибу, пока остальные едва не задыхались от мучительного кашля. Впрочем, каким бы сильным ни было действие странного порошка или, может быть, грибных спор, уже через минуту все мы последовали примеру боцмана и принялись поджигать росшие вокруг грибы; те же, у кого в руках остались только рукоятки прогоревших факелов, нанизывали на них отломанные от горящих грибов большие куски и орудовали ими.

Не прошло и пяти минут с момента, когда мы обнаружили мертвое тело товарища, а уже вся долина была охвачена огнем и смрад от множества горящих грибов поднимался в молчаливые небеса; мы же, потрясая оружием, в воинственном азарте носились во всех направлениях, разыскивая отвратительных тварей, из-за которых беднягу Джоба постигла столь страшная смерть. Но ни одного чудовища, на котором мы могли бы выместить нашу мстительную ярость, мы так и не видели, а вскоре пребывание в долине стало невозможным из-за жара, летящих искр и облаков едких спор, так что в конце концов нам пришлось вернуться в лагерь, куда мы перенесли и тело Джоба.

Этой ночью никто из нас не спал; могучий столб огня и дыма, словно вырвавшийся из жерла вулкана, поднимался над долиной, и на черных камнях утесов плясало багровое зарево. Даже утром грибы еще дымились, а местами виднелись и языки пламени. Когда же окончательно рассвело, усталость прошедшей ночи стала сказываться, и, оставив нескольких человек на часах, мы отправились спать.

Когда мы проснулись, над островом дул сильный ветер и хлестал дождь.

Свет в глубине плавучего континента

Порывистый ветер с моря дул с такой силой, что грозил сорвать нашу палатку; не успели мы закончить наш унылый завтрак, когда ему это наконец удалось, но боцман сказал, чтобы мы не трудились ее восстанавливать. Вместо этого он наскоро сложил из тростниковых стволов подобие рамы, а сверху расстелил парусиновый тент, так что края его оказались приподняты; таким образом боцман надеялся набрать хотя бы немного дождевой воды, ибо с тем, что осталось от наших запасов, о выходе в море не могло быть и речи. Пока же часть матросов занималась парусом, боцман с помощью остальных установил на берегу другую палатку, которую покрыл запасной парусиной; в нее мы перенесли все наше имущество, которое могло быть повреждено сыростью.

Дождь лил с неослабевающей силой, и в довольно непродолжительное время мы набрали воды почти на полный анкерок. Мы уже собирались перелить ее в один из бочонков, когда боцман крикнул нам не торопиться и сначала попробовать скопившуюся на парусине воду, прежде чем смешивать с той, что уже была в бочонке. Последовав этому совету, мы зачерпнули дождевой воды из нашего импровизированного бассейна, но она оказалась такой соленой, что почти не годилась для питья; это открытие повергло меня в недоумение, но боцман напомнил нам, что наш парус на протяжении многих дней подвергался действию соленой морской воды, и, чтобы смыть въевшуюся в ткань соль, дождевой воды понадобится много. После этого он велел нам разложить парусину на берегу и как следует потереть с обеих сторон песком; мы так и поступили и, дав дождю смыть песок, снова расстелили парус на раме, так что следующая собранная нами порция воды оказалась почти пресной, но все же не совсем годилась для наших целей. Тогда мы снова принялись драить парус песком и на сей раз достигли желаемого результата, удалив всю соль; после этого все, что скапливалось в бассейне, мы переливали в бочонки и анкерки уже без проверки.

Где-то незадолго до полудня дождь пошел на убыль и вскоре практически прекратился, лишь изредка набегая короткими шквалами; ветер, однако, продолжал дуть с прежнего румба, хотя и превратился в ровный, без порывов, бриз; забегая вперед, скажу, что ни сила, ни направление его не менялись все время, что мы оставались на проклятом острове.

Когда дождь закончился, боцман собрал нас вместе, чтобы похоронить беднягу Джоба, тело которого несколько часов пролежало на одной из шлюпочных рыбин. После непродолжительного обсуждения решено было похоронить нашего товарища тут же на берегу: в долину нам возвращаться не хотелось, а больше нигде на острове не было мягкой земли. Песок же был и рыхлым, и мягким, а так как у нас не было подходящих инструментов, это и решило дело. С помощью рыбин, весел и топорика мы выкопали достаточно глубокую могилу, в которую и опустили тело. Молитв над ней мы читать не стали, просто некоторое время стояли на краю в полном молчании. Потом боцман дал знак засыпать могилу; мы заработали нашими импровизированными лопатами, и вскоре над местом, где спал вечным сном наш товарищ, вырос небольшой песчаный холмик.

После похорон мы приготовили обед, и боцман выдал каждому по большой порции рома, стремясь таким способом вернуть нам бодрое расположение духа. Обед мы завершили, выкурив по трубочке табаку, затем боцман разделил нас на два отряда, чтобы обследовать каменистые части острова и попытаться отыскать дождевую воду, которая могла скопиться во впадинах и трещинах скал, ибо, хотя мы и собрали довольно много воды с помощью паруса, все же для длительного морского путешествия ее было недостаточно. Отправляться нам предстояло немедленно; боцман особенно на этом настаивал, боясь, что, если снова выглянет солнце, его жаркие лучи очень скоро высушат те небольшие лужицы, которые и были нашей целью.

Один отряд боцман собирался вести сам, во главе второго поставил силача-матроса. Перед отправлением командиры еще раз напомнили нам о необходимости держать оружие наготове, и мы разошлись: группа боцмана двинулась к скалам у подножия ближайшего утеса, тогда как второму отряду предстояло осмотреть дальний, более высокий утес. Каждая группа несла с собой привязанный к паре тростниковых стволов пустой бочонок, куда мы должны были выливать найденную нами драгоценную влагу (чтобы вычерпывать ее из трещин и луж, мы взяли наши оловянные кружки и одну из шлюпочных леек).

Мы долго блуждали среди камней, прежде чем нам посчастливилось набрести на небольшой естественный бассейн с дождевой водой, оказавшейся на удивление чистой и вкусной; пустив в ход кружки, мы вычерпали его до дна, набрав примерно три галлона отличной воды; впоследствии нам встретилось еще пять или шесть подобных водных резервуаров, и хотя они оказались совсем не такими большими, как первый, у нас не было оснований для недовольства, ибо наш бочонок был полон почти на две трети; с этим мы и повернули назад в лагерь, гадая на ходу, каковы могут оказаться успехи второй партии.

Приблизившись к тому месту, где стояла наша палатка, мы обнаружили, что наши товарищи уже вернулись; при этом у них был такой довольный вид, что мы могли даже не спрашивать, удалось ли им наполнить свой бочонок. Они же, едва завидев нас, бросились к нам навстречу и рассказали, что нашли целое озеро пресной воды, скопившейся в глубокой впадине на склоне дальнего утеса примерно на трети его высоты. Услышав об этом, боцман тотчас велел нам поставить наш бочонок на землю, и мы вместе поспешили к утесу, чтобы убедиться, что сообщенные нам новости действительно так хороши.

Следуя за нашими товарищами из второй партии, мы обогнули утес и увидели, что склон его, доселе скрытый от наших взглядов, весьма отлог и удобен, ибо на нем было множество выступов и трещин, по которым подняться на вершину можно было почти так же легко, как по лестнице. Вскарабкавшись по этому склону футов на девяносто-сто, мы наткнулись на провал размером примерно двадцать на двадцать футов, заполненный такой чистой и прозрачной водой, какая встречается только в фонтанах во дворце какого-нибудь вельможи; кроме всего прочего, впадина оказалась весьма глубокой, что мы установили, погрузив в воду древко копья.

Увидев, как много здесь воды, боцман испытал значительное облегчение и тут же объявил, что мы покинем остров самое большее через три дня; и при этих его словах никто из нас не огорчился. Если бы наша шлюпка была цела, мы, вероятно, постарались бы выйти в море в тот же день, но, увы, чтобы отправиться на ней в долгое и опасное плавание, предстояло сделать еще многое.

Дождавшись, пока боцман закончит обследовать запасы воды, мы собрались было спускаться, полагая, что таково намерение нашего начальника, но он велел нам подождать, а сам стал подниматься дальше по склону. Конечно, мы тотчас последовали за ним, хотя никто из нас не понимал, зачем боцману понадобилось карабкаться на самый верх утеса. Но вот мы все поднялись на вершину и увидели, что она представляет собой довольно большую площадку — совершенно ровную, если не считать одной-двух трещин или расселин шириной в полфута-фут и длиной от трех до шести саженей. За исключением этих трещин и нескольких разбросанных там и сям больших валунов, вершина утеса была, как я уже говорил, просторной, ровной и твердой, что было особенно приятно после длительной ходьбы по песку.

Сейчас мне кажется, что я уже тогда начал догадываться о замысле боцмана, ибо, подойдя к выходившему на долину краю площадки, я посмотрел вниз и, увидев под собой почти отвесный склон, машинально кивнул, словно эта картина полностью отвечала моим еще не до конца оформившимся желаниям. Потом я огляделся по сторонам и, заметив, что боцман стоит на площадке с той стороны, где лежал плавучий континент, направился к нему. Склон здесь тоже был крутым и почти гладким, и мы двинулись к противоположному краю утеса, но и здесь склон был обрывистым и неудобным для подъема.

К этому времени я успел как следует подумать над тем, что открылось моим глазам; повернувшись к боцману, я сказал, что вершина утеса, похоже, может послужить нам весьма безопасным местом для устройства лагеря, ибо с трех сторон ее защищает естественная крутизна склонов; что касалось четвертой стороны, то охранять ее будет сравнительно легко. Когда же я говорил это, в моем голосе невольно прозвучали нотки радости и облегчения, ибо подобно большинству своих товарищей смертельно боялся предстоящей ночи.

Выслушав мою взволнованную речь, боцман признал, что — как я верно догадался! — он с самого начала задумывался о переносе сюда нашего лагеря; теперь же, когда его совершенно удовлетворили результаты проведенной разведки, он тотчас велел остальным поскорее спуститься вниз и доставить на утес наше имущество. План этот пришелся по душе всем, и матросы дружно взялись за работу.

Что касается боцмана, то он, взяв меня в качестве помощника, снова занялся шлюпкой. В первую очередь ему нужно было как следует обтесать деревянный брусок, чтобы он как можно плотнее прилегал к килю, и главное — к нижней планке обшивки, выскочившей из паза. На эту кропотливую работу боцман потратил большую часть дня; правда, из инструментов у него были только топорик да нож, но и ими он действовал с удивительной сноровкой. И все же, когда настал вечер, работа была еще далеко не закончена. Не стоит, однако, думать, будто боцман только обтесывал брусок, — ему приходилось и руководить нашими товарищами; кроме того, один раз он поднялся на утес, чтобы выбрать место для палатки. Когда же палатка была поставлена, он велел матросам сносить в новый лагерь топливо для костра, чем они и оставались заняты почти до сумерек, ибо боцман поклялся, что никогда больше ночь не застанет нас без достаточного количества сухой травы и водорослей. Впрочем, двух матросов он послал собирать съедобных моллюсков; работа эта была под силу и одному, но боцман не желал рисковать, несмотря на то что было еще достаточно светло: ему не хотелось, чтобы кто-то из наших бродил по острову в одиночку, подвергаясь, быть может, опасностям, о которых мы не имели пока ни малейшего представления. Предусмотрительность его оказалась поистине счастливой, ибо спустя всего пару часов мы услышали их пронзительные крики, доносившиеся с противоположной стороны долины. Не зная еще, какая именно опасность грозит нашим товарищам (лишь в том, что они нуждаются в помощи, у нас не было сомнений), мы похватали наши копья и поспешили навстречу, торопясь узнать, что произошло. Обогнув выжженную нами долину, где лишь местами торчали обугленные остовы гигантских грибов, мы достигли дальнего берега, где нашим взорам открылось невиданное зрелище: двое наших товарищей со всех ног мчались к нам по заваленному сухими водорослями берегу, а их по пятам преследовал огромный краб.

До сих пор я считал, что краб, которого мы пытались изловить в водорослях плавучего континента перед прибытием на остров, был чудовищем из чудовищ, но эта тварь превосходила его размерами более чем втрое. Казалось, будто людей преследует взбесившийся стол; несмотря на свою кажущуюся неповоротливость, чудовище мчалось по песку и водорослям гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Двигалось оно боком, как все крабы, быстро перебирая восемью членистыми ногами и подняв вверх страшную клешню, возвышавшуюся над землей почти на двенадцать футов. Наши товарищи опережали преследователя всего на несколько саженей, и я не знаю, успели бы они достичь долины, где на твердой земле смогли бы развить более высокую скорость, но случилось непредвиденное: один из матросов вдруг споткнулся о пучок спутанных водорослей и повалился на песок лицом вниз. Он бы, несомненно, погиб, если бы не отвага его напарника, который решительно повернулся навстречу чудовищу и поразил его своим двенадцатифутовым копьем. Как мне показалось, острие копья угодило в тело твари примерно на фут ниже нависающего как козырек панциря и погрузилось довольно глубоко, ибо по воле Провидения матросу удалось попасть в одно из немногих уязвимых мест чудовища. Как бы там ни было, получив чувствительный удар, краб немедленно прекратил погоню и, щелкнув клешней, переломил древко копья с такой же легкостью, с какой я сломал бы соломинку.

К тому времени, когда мы добежали до места сражения, упавший матрос уже поднялся и поспешил на помощь товарищу, но боцман перехватил у него копье и сам напал на чудовище. Он, однако, не пытался повторить удар в туловище, а сделал два быстрых выпада, метя в стебельчатые глаза твари; мгновение спустя ослепленный краб повалился на песок и только беспомощно размахивал в воздухе своей большой клешней.

После этого боцман велел нам отойти подальше, что мы и исполнили в точности, привыкнув беспрекословно подчиняться нашему начальнику, успевшему многими делами доказать нам свою мудрость и дальновидность; только товарищ упавшего матроса настаивал на том, чтобы добить краба и на славу угоститься его мясом, но на боцмана его доводы не возымели никакого действия; он сказал, что тварь еще способна нанести смертельную рану любому, кто окажется в пределах досягаемости ее клешней. После этого боцман велел обоим матросам больше не собирать раковины, а достать рыболовные снасти и попытаться поймать какую-нибудь рыбу с безопасного уступа на склоне утеса, на вершине которого мы устроили наш лагерь; сам же вернулся к ремонту шлюпки.

Лишь незадолго до того, как вечер опустился на наш остров, боцман прекратил работу и велел матросам, которые, закончив носить топливо, собрались вокруг, сложить бочонки с водой (мы решили не поднимать их на утес из-за их немалого веса) под перевернутую шлюпку. Тотчас несколько матросов приподняли борт, а остальные закатили под него бочонки; потом боцман положил туда же брусок, который он так и не закончил обтесывать, и мы опустили шлюпку на место, полагая, что под ней наше имущество будет в полной безопасности.

После этого мы немедленно отправились в наш новый лагерь; за сегодняшний день мы очень устали и могли думать только об ужине. Наверху нас уже ждали матросы, ловившие рыбу; они хотели показать боцману свой улов — большую красивую рыбу, похожую на королевскую макрель, попавшуюся на удочки несколько минут назад. Осмотрев добычу, боцман признал ее съедобной, после чего матросы тотчас принялись потрошить ее и чистить. Как я уже упомянул, эта рыба походила на королевскую макрель и имела полную пасть длинных и острых зубов, назначение которых я понял, увидев содержимое ее желудка, в коем, казалось, не было ничего другого, кроме полупереваренных щупалец осьминогов или каракатиц, которыми буквально кишело море под водорослями плавучего континента. Щупальца эти наши повара бросили на землю, и я имел возможность убедиться, что некоторые из них были весьма длинны, из чего я сделал вывод, что пойманная нами рыба была для этих отвратительных тварей грозным противником, не боящимся нападать даже на особей много крупнее себя.

Пока готовился ужин, боцман попросил нескольких матросов помочь ему натянуть на колья запасную парусину для защиты от ветра, который был столь силен здесь, на вершине, что по временам мы начинали бояться, как бы он не сдул наш костер в воду. Работа оказалась нетрудной, ибо как раз с наветренной стороны от костра вдоль края утеса тянулась одна из тех трещин, о которых я упоминал; матросы забили в нее опорные колья, и вскоре парусиновая стена была готова. Тем временем подоспел и ужин; пойманная рыба оказалась довольно вкусной, хотя, на мой взгляд, ее мясо было, пожалуй, несколько жестковато; последнее обстоятельство, впрочем, не могло иметь большого значения для людей, которые давно не ели досыта (здесь я должен заметить, что начиная с этого дня и до самого конца нашего пребывания на острове мы рыбачили ежедневно, сберегая таким образом наши запасы солонины). Утолив голод, мы устроились на земле, чтобы выкурить по трубочке; нападения мы могли не бояться, ибо нас охраняли высота утеса и неприступность трех его склонов. Тем не менее, после того как мы покурили и отдохнули, боцман объявил нам распорядок ночных вахт: беспечность была не в его характере.

Вечер был уже очень поздний, но у нас на вершине темнота была не такой плотной, как внизу, так что, напрягая зрение, можно было рассмотреть что-то на довольно-таки значительном расстоянии. Мною же как раз овладела задумчивость, и, испытывая острое желание побыть немного в одиночестве, я отошел от костра и встал на подветренном краю утеса. Здесь я некоторое время курил, время от времени бросая тоскливые взгляды на унылые, однообразные пространства плавучего континента, составленного из тины, морской травы и водорослей и тянувшегося, казалось, до самого горизонта. Помимо воли я задумался о смертной тоске, которую довелось испытать морякам, чьи суда оказались в плену этой плотной зеленовато-бурой жижи, да так и не смогли выбраться. Потом мои мысли естественным образом перекинулись на останки потерпевшего крушение судна, одиноко стоявшего среди водорослей сравнительно недалеко от утеса; пытаясь представить себе последние минуты и часы его экипажа, я невольно впал в еще большее уныние: несомненно, отважные моряки в конце концов погибли от голода, а если нет, то их наверняка прикончили одного за другим дьявольские твари, обитающие в бездонной пучине под плотным ковром плавучих водорослей. Но не успел я додумать свою мысль до конца, как на плечо мне легла тяжелая рука; это был боцман, который, догадавшись о моем состоянии (ему и раньше доводилось упрекать меня в чрезмерной подверженности меланхолии), неслышно подошел ко мне сзади и заговорил весьма сердечным тоном, убеждая меня оставить печальные размышления и поскорее вернуться к костру. Именно за эту внимательность — а также за многое другое — я успел полюбить нашего боцмана, который, как мне по временам казалось, относился ко мне с почти отеческой заботой; к несчастью, его сдержанность и немногословие не позволяли разобраться в его отношении ко мне точнее, но я надеялся, что оно именно таково, каким я его себе представлял.

Я не стал возражать и вернулся к огню; моя вахта наступала только после полуночи, поэтому, захватив с собой охапку травы, которая должна была служить мне постелью, я отправился в палатку, чтобы немного поспать.

Я и сам не сознавал, насколько сильно устал, но сон мой был так крепок, что я совершенно не слышал, как часовой звал боцмана, и проснулся только оттого, что рядом со мной вставали с таких же, как у меня, охапок травы мои товарищи. Когда мне удалось наконец разлепить веки, палатка была уже пуста, и я бросился к выходу. Откинув в сторону загораживавший его полог, я обнаружил, что на небе сияет полная луна, которой по причине постоянной облачности мы не видели две предыдущие ночи. Воздух тоже был свежим и прохладным — духота исчезла вместе с унесенными ветром облаками. Все это я, впрочем, отметил почти подсознательно, ибо в эти минуты был больше всего озабочен тем, чтобы определить, где находятся мои товарищи, а также выяснить причину, заставившую их так спешно покинуть палатку. К счастью, выбравшись наружу, я почти сразу увидел их: они стояли тесной группой у наветренного края площадки. В первую секунду я готов был окликнуть их, но вовремя прикусил язык, сообразив, что для них, быть может, было бы предпочтительнее, если бы я не поднимал шума; вместо этого я бесшумно подбежал к боцману, стоявшему чуть в стороне, и шепотом спросил, что случилось и почему все поднялись, как по тревоге, а он вместо ответа показал мне рукой в сторону плавучего континента.

Повернувшись вслед его руке, я всмотрелся в едва освещенные луной бескрайние, призрачные пространства, но поначалу не увидел того предмета, на который боцман пытался обратить мое внимание; лишь некоторое время спустя он попал в поле моего зрения — то был крошечный огонек, едва мерцавший посреди мрачной и темной пустыни плавучих водорослей. Несколько секунд я в изумлении таращился на него, не в силах поверить своим глазам, и только потом до меня дошло, что источник света находится на борту застрявшего среди травы старого судна — того самого потерпевшего крушение парусника, на который я с такой грустью взирал всего несколько часов назад и об ужасной судьбе команды которого размышлял с такими сожалением и печалью. А теперь — вот так чудо! — в окне одной из кормовых кают (так мне, во всяком случае, казалось, хотя обманчиво яркий лунный свет не позволял разглядеть во мраке даже очертаний корпуса) горит свет, зажженный, несомненно, человеческой рукой!

До самого утра мы почти не спали от волнения; снова развели костер и сидели вокруг него, строя догадки одна невероятнее другой и поминутно вскакивая, чтобы удостовериться, что таинственный огонек еще горит. Правда, он погас примерно через час после того, как его впервые заметил наш часовой, но для нас это явилось еще одним доказательством того, что меньше чем в полумиле от нашего лагеря находятся такие же, как мы, человеческие существа, попавшие в беду.

Так мы встретили еще один день нашего пребывания на острове.

Сигнал с корабля

Как только окончательно рассвело, мы снова бросились к подветренному краю площадки, чтобы еще раз взглянуть на потерпевшее крушение судно, которое столь чудесно оказалось обитаемым. Во всяком случае, виденный ночью огонь давал нам основания считать, что на борту есть люди, хотя днем — несмотря на то, что мы наблюдали за кораблем почти два часа кряду, — мы так и не заметили никаких признаков жизни. Не будь мы так взволнованы, это не показалось бы нам странным, ибо почти всю палубу закрывала грубая надстройка, похожая на наскоро сколоченный из досок амбар, однако после перенесенных лишений и ужасов, после многих часов одиночества и отчаяния, проведенных в чужих и странных морях, нам до того хотелось увидеть человеческое существо, что мы оказались неспособны набраться терпения и дождаться, пока люди на борту обнаружат свое присутствие.

Наконец, утомленные безрезультатными наблюдениями, мы решили окликнуть находившихся на судне людей. Для этого по сигналу боцмана мы собирались крикнуть все вместе: звук наших голосов, по всем расчетам, должен был достичь корабля, ибо ветер был благоприятный. Несмотря на то что мы кричали несколько раз, подняв, как нам казалось, порядочный шум, на корабле нас не слышали и никак не откликнулись, так что по прошествии некоторого времени нам пришлось прекратить наши вокальные упражнения и задуматься над тем, каким еще способом можно дать знать о себе потерпевшим бедствие морякам.

Мы обсуждали этот вопрос довольно долго, одни предлагали одно, другие — другое, но ни один из предложенных способов не мог, похоже, помочь нам достичь цели. Потом мы задумались, почему устроенный нами в долине пожар не заставил обитателей судна предположить, что поблизости находятся другие люди, ибо в противном случае они наверняка установили бы наблюдение за островом, чтобы привлечь наше внимание при первом же удобном случае. Скажу больше, никому из нас не верилось, что экипаж судна, заметив огонь, не зажег бы ответных сигналов или не поднял над надстройкой флаг, способный броситься в глаза каждому, кто посмотрел бы в сторону судна даже случайно. Пока же у нас складывалось впечатление, что люди на судне намеренно скрывают от нас факт своего существования, ибо свет, случайно замеченный нами на судне прошедшей ночью, не давал оснований предположить, что кто-то пытается подать нам знак.

Потом мы сели завтракать и ели много и жадно, ибо после бессонной ночи у всех разыгрался нешуточный аппетит, однако загадка таинственного судна до того овладела нашими умами, что, мне кажется, немногие из нас замечали, что едят. Стоило кому-то высказать свое мнение, как оно тут же подвергалось самой суровой критике; тут же оглашался взгляд прямо противоположный, и в конце концов добрая половина моих товарищей пришла к убеждению, что на корабле вообще не осталось людей и что вместо них там поселилось одно из дьявольских порождений травяного континента, обладающее способностью испускать свет. Когда это мнение прозвучало впервые, все мы невольно умолкли, ибо подобное положение дел не только означало бы конец всем нашим надеждам, но и давало пищу новым страхам, а страхов нам и без того хватало. Тогда заговорил боцман; презрительно посмеявшись над нашим испугом, он заметил, что люди на борту корабля могли с равным успехом воспринять пожар в долине не как знак близкого присутствия друзей, а как новую, грозную опасность, ибо кто из нас, добавил боцман, доподлинно знает, какими адскими свойствами обладают обитающие среди тины и водорослей травяного континента чудовища; если у нас есть основания считать, что они злы и опасны, то тем больше таких оснований у тех, кто, насколько мы можем судить, многие годы жил в тесном соседстве с ними. А коли так, пояснил боцман, разве не могли они предположить, что на острове появились какие-то существа, опасаясь которых они побоялись привлечь к себе внимание, пока не увидят их воочию; таким образом, нам остается только ждать, пока обитатели судна не успокоятся и не покажутся нам сами.

Когда боцман закончил свою речь, мы сразу приободрились, ибо говорил он очень убедительно. И все же у нас оставались кое-какие сомнения; так, один из матросов спросил, не странно ли, что огонь на судне мы впервые заметили только прошлой ночью, да и днем мы должны были видеть дым от камбузной плиты. В ответ на эти слова боцман сказал, что до прошлой ночи наш лагерь находился в таком месте, откуда нам не видно было даже самого плавучего континента, не говоря уже о застрявшем в водорослях судне. Берег же, с которого можно было рассмотреть таинственный корабль, мы навещали лишь время от времени, но даже тогда не удостаивали его даже беглого взгляда, ибо были слишком поглощены своими делами. Больше того, с пляжа, где мы собирали топливо, можно рассмотреть лишь надстройку корабля, на возвышенное же место мы поднимались до вчерашнего вечера только раз, в самый первый день нашего пребывания на острове; наконец, даже теперь из нашего лагеря судно видеть нельзя — для этого надо подойти к самому краю утеса.

Это было верно, и, закончив завтрак, мы снова отправились к подветренной стороне нашей площадки, чтобы еще раз убедиться, что на корабле есть люди, однако прошел час, а мы так ничего и не увидели. Тогда боцман, чтобы не тратить времени даром, оставил одного человека продолжать наблюдение, строго наказав держаться так, чтобы его легко было заметить с судна, а остальных повел чинить шлюпку. Часовых на вершине боцман регулярно менял (заметив на корабле признаки жизни, наблюдатель должен был махнуть ему рукой), но все остальные были заняты по горло: несколько человек носили топливо, чтобы питать разожженный возле шлюпки костер; один матрос поворачивал и поддерживал брусок, который боцман продолжал обтачивать по форме киля; двоих боцман послал к найденной нами на берегу мачте с приказом отделить один из путенс-вантов,[90] которые — что встречается довольно редко — были сделаны из железа. Когда матросы вернулись с длинным железным стержнем, боцман велел мне разогреть его на огне и ударами тупой стороны топорика распрямить один из концов. Когда это было сделано, он поставил меня прожигать раскаленным концом путенса отверстия в киле в тех местах, которые заранее отметил крестиками; отверстия эти предназначались для болтов, с помощью которых боцман собирался притягивать к килю деревянный батенс. Сам же строгал свой брусок, пока не придал ему желаемую форму; не оставляя работы, он то и дело давал матросам разные поручения, и я догадался, что помимо стремления как можно скорее починить шлюпку ему хотелось как-то занять команду, ибо наши товарищи были настолько взволнованы мыслью о появлении поблизости таких же, как мы, морских скитальцев, что, не имея занятия, могли, как говорится, отбиться от рук и сделаться неуправляемыми.

Не следует, однако, думать, будто боцман не разделял нашего волнения, ибо я заметил, что время от времени он украдкой бросал быстрые взгляды на вершину дальнего утеса, надеясь увидеть поданный наблюдателем знак. Но подошло к концу утро, а на корабле так и не произошло никаких перемен, свидетельствующих о том, что его обитатели имеют намерение показаться нашему часовому, и, разочарованные, мы отправились в лагерь обедать. За едой, понятно, дискуссия о странном поведении обитателей корабля разгорелась с новой силой, однако никто из нас не сумел истолковать причины, побуждавшие их к осторожности, лучше, чем боцман, так что в конце концов нам пришлось оставить этот разговор.

После обеда боцман, который, несмотря на свою строгость, никогда не был жесток к матросам, позволил нам покурить у костра и только потом позвал вниз, чтобы продолжить работу. Мы как раз поднимались с земли, когда один из матросов, подбежавший к краю площадки, чтобы еще раз взглянуть на корабль, крикнул, что обитатели судна разобрали или сдвинули назад часть надстройки над квартердеком и что теперь там появился человек, который, насколько возможно разглядеть невооруженным глазом, глядит на остров в подзорную трубу. Нелегко описать волнение, охватившее нас при этом известии; всей гурьбой мы бросились к краю площадки, чтобы убедиться — наш матрос не ошибся. Но все было именно так, как он сказал: мы довольно отчетливо видели на корме судна крошечную человеческую фигуру. В том, что человек на борту заметил нас, мы убедились через мгновение, ибо фигура принялась неистово размахивать чем-то, вероятно медной подзорной трубой, и даже как будто приплясывала на месте от волнения. В этом последнем я почти не сомневался, так как и мы были взволнованы и возбуждены сверх всякой меры; я, во всяком случае, внезапно поймал себя на том, что дико кричу вместе с остальными, размахиваю руками и бегаю вдоль края утеса. Лишь немного придя в себя, я заметил, что наблюдатель с подзорной трубой куда-то исчез, но это продолжалось недолго, вскоре он вернулся, а с ним — еще человек десять; при этом мне показалось, что среди них были женщины, но расстояние было слишком велико, чтобы я мог сказать наверняка. Увидев нас на вершине утеса, где наши фигуры должны были четко вырисовываться на фоне неба, эти люди принялись лихорадочно махать нам руками, а мы махали в ответ и кричали, пока не охрипли. Вскоре, однако, столь неумеренные проявления восторга утомили нас, и мы начали действовать разумнее. Один матрос схватил прямоугольный кусок парусины и развернул его по ветру подобно флагу; второй сделал то же, а третий свернул из парусины подобие рупора и попытался кричать через него, хотя сомневаюсь, чтобы это приспособление хоть сколько-нибудь усиливало голос. Что касается меня, то я схватил валявшийся возле костра обрубок тростника и принялся жонглировать им, устроив целое представление. Словом, мы проделывали много разных глупостей, свидетельствовавших, сколь глубокой и искренней была радость, которую мы испытали, обнаружив живых людей, подобно нам отрезанных от мира и заточенных на борту застрявшего в тине судна.

Какое-то время спустя до нас, однако, дошел тот неоспоримый факт, что мы-то находимся на острове, а они — на судне, в окружении водорослей, и что преодолеть разделявшее нас расстояние у нас нет никакой возможности. Едва подумав об этом, мы принялись обсуждать, что можно предпринять, чтобы спасти несчастных, оказавшихся на борту корабля. Увы, мы, похоже, не могли предложить ничего такого, что можно было бы осуществить; правда, один матрос однажды был свидетелем того, как на судно, потерявшее ход недалеко от берега, забрасывали канат с помощью пушки, однако это ничего нам не давало, ибо пушки у нас не было. На это матрос возразил, что пушка может оказаться на корабле, и тогда канат могут перебросить к нам оттуда; мы поневоле задумались: если дело обстояло так, как он говорил, проблема была бы решена. Нам, однако, никак не удавалось придумать, каким способом мы можем убедиться в наличии пушки на корабле, больше того, как объяснить наш план находящимся на судне людям. Тут нам на помощь пришел боцман. Он велел одному матросу взять несколько стволов тростника и обжечь на огне их концы; пока тот работал, боцман расстелил на скале кусок запасной парусины. Когда все было готово, он приказал подать ему один ствол; обугленным его концом боцман стал писать на парусине наш вопрос, требуя по мере надобности принести еще угля. Закончив, он велел двум матросам взять парусину за концы и растянуть так, чтобы на корабле увидели и прочли наше послание. Когда все было готово, несколько человек на паруснике спустились в трюм, но вскоре вернулись с куском парусины, на котором крупными буквами было начертано только одно слово: «Нет». Получив этот ответ, мы снова принялись ломать головы над тем, как спасти этих людей, ибо наше горячее желание покинуть остров внезапно сменилось решимостью во что бы то ни стало вызволить заточенных на судне моряков из их плавучей тюрьмы. И если бы дело обстояло иначе, мы бы навек покрыли себя позором, однако я счастлив сообщить, что в те минуты мы могли думать только о несчастных, которые взирали на нас с надеждой, ожидая, пока мы изыщем какой-нибудь способ возвратить их в человеческий мир, от которого они продолжительное время были отрезаны.

И мы продолжали размышлять над тем, как лучше добраться до корабля, — стоя на краю утеса, мы спорили и строили самые фантастические планы, то и дело оборачиваясь, чтобы помахать рукой тем, кто с волнением следил за нами; прошло, однако, довольно много времени, а мы так и не придумали способа спасти людей с корабля. Потом мне в голову пришла мысль, разбуженная, вероятно, упоминанием о канате, который забросили на терпящее бедствие судно с помощью пушки: я вдруг вспомнил прочитанную мною однажды историю о прекрасной деве, которую возлюбленный похитил из укрепленного замка сходным способом, только речь в моей истории шла не о пушке, а об огромном луке, и не о канате, а о тонком шнуре, с помощью которого дева втянула к себе в окно прочную веревку. Едва подумав об этом, я решил, что и нам ничто не мешает заменить пушку большим луком, если только удастся найти пригодные для его строительства материалы. С этой мыслью я подобрал с земли ствол тростника и попытался согнуть, чтобы проверить его упругость, и был вполне удовлетворен результатом. Тут, пожалуй, следует заметить, что, хотя до сих пор я называл найденное нами растение тростником, оно не имело с последним никакого сходства, за исключением внешнего вида; здешний тростник отличался необычайно прочным, одревесневелым стволом и напоминал, скорее, бамбук, нежели тонкий и ломкий тростник-песколюб, растущий обычно по берегам морей и океанов.

Испытав тростник на упругость, я вернулся к палатке и, отрезав кусок топенант-шкентеля, который отыскал среди прочего нашего имущества, соорудил небольшой и довольно грубый лук. Затем я долго рылся в наших запасах дров, пока не отыскал тонкий и прямой стебель, из которого было сравнительно легко сделать подобие стрелы; к ней я вместо оперения приладил кусок длинного и узкого листа все того же тростника. Вооруженный таким образом, я вернулся к своим товарищам, которые все еще стояли на краю утеса; увидев в моих руках лук, они решили, что я задумал какую-то шутку, некоторые даже рассмеялись в предвкушении, однако, когда я объяснил им свой замысел, матросы перестали смеяться и принялись качать головами в уверенности, что я только зря потратил время, ибо, как они утверждали, ничто, кроме пороха, не в силах забросить тяжелый канат на столь большое расстояние. И, сказав так, они повернулись к боцману, с которым некоторые из них о чем-то горячо спорили. Некоторое время я спокойно прислушивался к разговору, и вскоре мне стало ясно, что часть матросов предлагает взять шлюпку (когда, разумеется, она будет починена) и попытаться подойти к судну, даже несмотря на плотный покров водорослей, в котором они предлагали вырубить узкий канал. Но в ответ на эти сказанные с большой горячностью слова боцман только покачал головой и напомнил о гигантских каракатицах, крабах и других, еще более страшных тварях, которые могут скрываться среди водорослей и тины, добавив, что находящиеся на судне моряки давно бы пробили такой канал, будь это возможно. И эти обдуманные слова разом охладили неразумный пыл некоторых моих товарищей и заставили их замолчать.

Буквально в следующее мгновение случилось нечто, подтвердившее справедливость боцманских предостережений; один из матросов тревожно крикнул, привлекая наше внимание к стоящему посреди травы судну. Повернувшись в ту сторону, мы увидели, что находящиеся на палубе люди в величайшей тревоге мечутся по палубе, а некоторые пытаются сдвинуть с места деревянную крышку, закрывавшую широкую щель в надстройке. В ту же секунду мы поняли, что вызвало столь сильное смятение среди находившихся на судне моряков, ибо трава под бортом вдруг зашевелилась, и взметнувшиеся над ней чудовищные щупальца потянулись к тому месту, где только что было отверстие, но щель, к счастью, была уже закрыта, и людям на борту ничто не грозило. При виде твари и те из нас, кто предлагал добираться до судна на шлюпке, и те, кто был против этого, разразились громкими криками ужаса, а я подумал, что, вздумай мы прибегнуть к этому способу, люди на судне были бы обречены на гибель.

Потом мне пришло в голову, что если я хочу убедить товарищей в достоинствах моего плана, то лучшей возможности мне не представится; тогда я заговорил, обращаясь в первую очередь к боцману. Я рассказал, что в книгах, которые мне приходилось читать, описаны баллисты и катапульты, которые строили еще древние и которые могли метать тяжелые камни весом с двух взрослых мужчин на расстояние до четверти мили; больше того, существовали особо мощные баллисты и аркбаллисты, метавшие огромные копья и стрелы еще дальше. Эти мои слова удивили боцмана: ни о чем подобном он никогда не слышал и потому сомневался, что мы сумеем построить подобное оружие, но я ответил, что для меня это не составит труда, ибо у меня в голове прочно запечатлелся чертеж одной такой метательной машины; кроме того я добавил, что, во-первых, на нашей стороне ветер, а во-вторых, мы находимся на довольно значительной высоте, что позволит стреле пролететь намного дальше, прежде чем она упадет в воду, или, в нашем случае, в водоросли.

В конце концов я подошел к самому краю утеса и, попросив боцмана смотреть внимательно, наложил стрелу на тетиву и, натянув лук, пустил ее высоко в воздух. Благодаря подхватившему стрелу попутному ветру и высоте утеса, она упала в воду на расстоянии более двухсот ярдов от того места, где мы стояли, покрыв таким образом почти четверть расстояния, отделявшего нас от судна. Столь наглядная демонстрация сразу же привлекла боцмана на мою сторону, хотя он и заметил, что стрела упала бы гораздо ближе, если бы к ней была привязана веревка. Со столь справедливым утверждением я тотчас согласился, хотя и позволил себе, в свою очередь, указать на то, что этот мой лук сделан кое-как, на скорую руку, и что сам я почти не умею стрелять. Но, добавил я, если мне помогут построить большой лук, то перебросить через корабль стрелу с привязанным к ней тросом не составит труда.

Теперь, с высоты приобретенного опыта, я готов признать, что мое обещание было слишком поспешным и самонадеянным, но тогда я верил в свой план, и мне не терпелось привести его в исполнение, что, после горячих споров за ужином, мне позволено было проделать.

Постройка большого лука

Наша четвертая ночь на острове прошла спокойно — впервые нас никто не потревожил. Правда, на корабле снова появлялся свет, но теперь, когда мы получили представление о его обитателях, этот факт уже не волновал нас так сильно и не приковывал к себе столько внимания. Что касалось долины, где отвратительные твари прикончили нашего Джоба, то и там все было тихо и ни одна тень не шевельнулась в серебристом свете луны, в чем я имел возможность убедиться своими глазами, ибо еще с вечера решил про себя, что во время своего дежурства буду поглядывать в ту сторону как можно чаще; вместе с тем, опустошенная огнем долина выглядела столь сверхъестественно-уныло и рождала столь беспокойные мысли, что я старался скорее отвести взгляд. В конце концов, здесь, на вершине утеса, мы могли не опасаться нападения дьявольских тварей; мне даже представлялось, что пожар в зарослях грибов научил их бояться нас или вовсе прогнал обратно в морскую пучину, из которой они, по всей вероятности, явились, но насколько эти мои предположения соответствуют — или не соответствуют — истине, мне суждено было узнать лишь впоследствии.

Должен признаться, что, пока я стоял на вахте, мысли мои были заняты не столько долиной или продолжавшим мерцать на судне огнем, сколько моим планом постройки гигантского лука или аркбаллисты; всевозможным деталям этого плана я уделил столько внимания, что к моменту, когда меня пришли сменять, я уже твердо знал, как нужно действовать и с чего следует начать завтрашним утром.

На следующий день, сразу после завтрака, мы приступили к работе над нашей метательной машиной: я объяснял, что нужно делать, а боцман командовал матросами. Согласно моему плану, в первую очередь следовало поднять на утес пятнадцатифутовую половинку стеньги (другая половина пошла на батенс для ремонта шлюпки).

Для этого мы все спустились на пляж, где лежали обломки мачты, и, взяв нужный нам кусок, перетащили к подножию утеса. Затем послали наверх одного из матросов, и он спустил нам канат, с помощью которого во время шторма мы крепили плавучий якорь; крепко привязав конец каната к стеньге, мы снова поднялись в лагерь и ценой многих усилий втащили ее наверх.

Прежде чем я мог действовать дальше, плоскую часть полукруглой заготовки нужно было выровнять, чтобы она стала прямой и ровной; за эту работу боцман взялся сам, а я с несколькими матросами спустился к тростниковой роще, в которой с великим тщанием выбрал самые прочные стволы для плеч гигантского лука; затем отыскал несколько прямых и тонких тростин, из которых намеревался сделать стрелы. Срубленные стволы мы отнесли в лагерь, где я собственноручно очистил их от листьев, отложив последние в сторону, ибо и для них нашел применение. Выбрав с дюжину тростин, я опилил их до длины двадцать пять футов и сделал на концах углубление для тетивы. Двух человек я еще раньше послал на пляж, чтобы они срезали с мачты пеньковые ванты; когда они вернулись, я велел им расплетать принесенные канаты, чтобы извлечь скрытые под слоем просмоленного шкимушгара белые мягкие каболки.[91] Когда эта работа была закончена, я с удовлетворением убедился, что каболки нисколько не подгнили, и тут же приказал самым искусным в такелажных работах матросам сплести из них юзень,[92] предназначавшийся мною для тетив луков. Я сказал — «луков»; думаю, мне следует пояснить свои слова. Поначалу я намеревался сделать один большой лук, плечи которого состояли бы из нескольких связанных в пачку стволов, но, поразмыслив, счел такую конструкцию не сильно удачной, так как при выстреле значительная часть мощности лука расходовалась бы на взаимное перемещение этих самых стволов. Чтобы избежать этого и заодно облегчить натягивание лука (проблема, которая вызывала у меня наибольшие затруднения), я в конце концов решил сделать двенадцать отдельных луков, которые собирался прикрепить к концу ложи один над другим таким образом, чтобы они находились в одной плоскости. Благодаря такому расположению я мог натягивать луки по очереди, зацепляя тетивы одну за другой за стопорный крюк, а чтобы все двенадцать действовали как одна, я собирался связать их в том месте, на которое приходился черенок стрелы. Все это я объяснил боцману, который, оказалось, тоже ломал голову над тем, как мы будем натягивать столь мощный лук перед выстрелом, а главное, как мы будем натягивать на него тетиву, что могло стать и вовсе невыполнимой задачей; теперь же обе проблемы оказались решены.

Потом боцман сказал мне, что подтесал и выровнял плоскую сторону будущей ложи, и я показал ему, где он должен выжечь канавку для стрелы; по моей задумке, канавка должна была тянуться от одного конца ложи до другого и быть сколь возможно ровной и прямой, ибо от этого зависела точность стрельбы. После этого я вернулся к своей работе, так как еще не закончил делать зарубки на концах луков. Это, однако, не заняло много времени, и, закончив, я попросил принести мне готовый кусок юзеня. С помощью одного из матросов мне удалось натянуть его на лук, который получился очень упругим и настолько тугим, что мне приходилось напрягать все силы, чтобы согнуть его.

Тут мне пришло в голову, что, пока мы готовим лук, следовало бы поставить несколько человек сплетать линь, который мы будем привязывать к стреле, ибо я решил, что для уменьшения его веса он должен быть свит в одну каболку из той же белой пеньки. Вместе с тем линь должен был обладать достаточной прочностью, поэтому я убедил матросов разделять каболки и сплетать половинки между собой. Это была кропотливая и нудная работа, которая заняла очень много времени и была закончена уже после того, как был готов лук, но в конце концов я все же получил очень легкий и крепкий трос длиной свыше полумили.

Пока матросы трудились над линем, я занялся стрелами, ибо это была едва ли не самая ответственная часть работы, так как от балансировки и прямоты метательного снаряда зависело очень многое. Вскоре мне удалось изготовить очень неплохую на вид стрелу, которую я выстругал ножом и, оперив листьями, вставил в пустотелый передний конец небольшой болт из запасов боцмана; по моим представлениям, болт должен был стабилизировать стрелу в полете, однако проверить правильность моего выбора можно было только опытным путем. Не успел я закончить, как ко мне подошел боцман; он прожег в ложе направляющую канавку и хотел, чтобы я взглянул на нее, что я и сделал, и должен сказать: работа была выполнена на редкость аккуратно.

Я так подробно описывал, как мы строили нашу аркбаллисту, что совсем забыл упомянуть о времени — о том, как после многих трудов мы сели обедать, как люди с корабля снова махали нам руками, а мы отвечали на их сигналы и написали углем на парусине: «Ждите!»; кроме того, несколько человек готовились к предстоящей ночи, собирая топливо для нашего костра.

Но вот наступил вечер, однако мы не прекращали работу; боцман велел разжечь второй костер рядом с первым, и при его ярком свете мы трудились еще довольно долго, не замечая бега времени, ибо наши занятия захватили нас с головой. Наконец боцман приказал нам заканчивать и садиться ужинать; после еды мы больше не работали, а отправились спать, так как все очень устали. У костра остались только вахтенные, которых боцман назначил сразу после ужина.

Когда настал мой черед охранять лагерь, я успел проспать несколько часов и, несмотря на утомление прошедшего дня, чувствовал себя бодрым и свежим. Как и в предыдущую ночь, я заполнял свое дежурство размышлениями о конструкции большого лука и в конце концов нашел превосходный способ закрепить луки на ложе, ибо до этого я пребывал в сомнениях, не зная, на каком из возможных вариантов следует остановиться. Сейчас я решил вырезать в торце ложи двенадцать горизонтальных углублений, в которые и поместить средние части луков, одна над другой, а потом привязать их к болтам или гвоздям, забитым с обеих сторон в боковые поверхности колоды. Эта идея мне очень понравилась, так как позволяла надежно и без особого труда закрепить луки в нужном положении.

Несмотря на то что я действительно много раздумывал над устройством моей метательной машины, не следует думать, будто я пренебрегал обязанностями часового; напротив, я усердно обходил площадку, на которой был разбит лагерь, на случай непредвиденных обстоятельств, держа наготове тесак, однако мое дежурство прошло в целом спокойно, если не считать одной странности, вызвавшей во мне непродолжительное беспокойство. Дело было так: когда я приблизился к нависавшему над долиной краю утеса, мне вдруг пришло в голову посмотреть вниз. Луна по-прежнему светила очень ярко, и в ее холодных лучах долина между утесами выглядела совершенно безжизненной, однако в какой-то момент мне показалось, что среди сморщенных, почерневших, но не сгоревших до конца грибов, одиноко торчавших у колодца почти в самом ее центре, я различаю какое-то тайное движение. Это, однако, могла быть и иллюзия, порожденная угрюмым видом местности; кроме того, меня мог обмануть и неверный лунный свет, который, как я хорошо знал, способен порой придать самые фантастические очертания даже знакомым предметам. Все же мне хотелось быть уверенным, что с той стороны нам не грозит никакая опасность, поэтому я отступил на несколько шагов назад и, отыскав на земле подходящего размера камень, с разбега метнул его в долину — примерно в то место, где, как мне показалось, что-то промелькнуло несколько секунд назад. Почти тотчас какое-то существо юркнуло в густую тень под грибами; еще мгновение спустя что-то шевельнулось чуть правее, но, посмотрев в ту сторону, я ничего не увидел. Снова обратив взгляд на то место, куда упал мой снаряд, я заметил, что вода в расположенном поблизости центральном пруду рябит и волнуется — так, во всяком случае, казалось мне с моего наблюдательного пункта.

И снова я колебался, не зная, как поступить, ибо, пока я, напрягая зрение, следил за озером, вода в нем совершенно успокоилась и только покрывавшая берега слизь чуть блестела в лунных лучах. После этого я довольно долгое время следил за долиной весьма пристально, но так и не увидел ничего, что могло бы возбудить во мне новые подозрения. Наконец я прекратил наблюдения, ибо опасался, что расходившаяся фантазия может сыграть со мной дурную шутку, и отошел к тому краю утеса, который был обращен к мрачным просторам плавучего континента.

Вскоре меня сменили, я отправился в палатку и спокойно проспал до утра. Сразу после завтрака, съеденного в большой спешке, так как нам не терпелось увидеть гигантскую аркбаллисту готовой, мы вернулись к работам — каждый знал, что ему необходимо делать. Так, мы с боцманом решили проделать в торце бревна-ложи двенадцать углублений, в которых я предложил закрепить луки. Эту работу мы выполнили при помощи железного путенса; раскалив его среднюю часть на костре, мы взялись за концы, предварительно защитив руки парусиной, и выжгли в дереве двенадцать ровных, аккуратных бороздок нужной глубины. Несмотря на кажущуюся простоту, эта работа заняла у нас почти все утро; пока мы трудились, юзень для тетив всех двенадцати луков был почти закончен, однако матросы, свивавшие тонкий линь для стрелы, справились едва с половиной своей задачи, и я послал им на помощь одного из освободившихся канатчиков.

После обеда мы с боцманом стали крепить луки; довольно быстро мы вставили их в выжженные канавки и привязали к двадцати четырем болтам, вбитым в дерево попарно дюймах в десяти от переднего торца ложи. Затем мы натянули на луки тетивы, внимательно следя за тем, чтобы каждый из них был согнут не сильнее расположенного ниже, ибо начали мы с нижнего лука. К вечеру и эта работа была закончена — наша аркбаллиста была готова.

Два костра, которые мы зажгли вчера вечером, сильно истощили наши запасы топлива, и боцман счел необходимым сделать в работе небольшой перерыв, во время которого мы все спустились на пляж, чтобы набрать сухих водорослей и нарубить тростника. Собранного топлива оказалось так много, что пришлось поднимать его наверх в несколько приемов, так что мы закончили работу, когда над островом уже сгущались сумерки. Как и накануне, мы развели второй костер и, поужинав, снова взялись за дело; на сей раз все матросы трудились над тонким линем, и только мы с боцманом решили изготовить еще по одной стреле — мне казалось, что нам придется сделать один-два пробных выстрела, прежде чем мы сумеем точно нацелить нашу метательную машину на корабль.

Было, наверное, около девяти вечера, когда боцман приказал нам отложить работу и отправляться спать; как всегда, он распределил вахты, после чего свободные от дежурства матросы скрылись в палатке, служившей нам надежным укрытием от сильного и холодного ночного ветра.

В эту ночь, когда настал мой черед заступать на вахту, я сразу же определил себе почаще заглядывать в долину, но, хотя в течение получаса я несколько раз подходил к краю утеса, в глаза мне не бросилось ничего такого, что убедило бы меня: прошлой ночью я действительно видел нечто движущееся. Результатом этих наблюдений стала моя окрепшая уверенность, что адские существа, погубившие беднягу Джоба, больше нас не побеспокоят.

Должен, однако, признаться, что во время своей вахты я все же видел одну странную вещь, но находилась она не в долине, а в полосе чистой воды, которая отделяла берег острова от кромки плавучего континента. Когда я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, мне показалось, будто я вижу стаю каких-то крупных рыб, которые стремительно двигались от нашего острова к границе водорослей, но не по кратчайшему пути, а немного наискосок. Необычным было то, что плыли они строго одна за другой, образовав идеальную прямую линию; при этом они совершенно не показывались над поверхностью, как делают это дельфины или касатки. Не следует, однако, думать, будто эта картина внушила мне тревогу, нет! Мне просто хотелось знать, к какой породе принадлежат эти рыбы, которых мне трудно было разглядеть под водой, да еще при лунном свете. Сначала мне даже показалось, что у каждой из них два хвоста; присмотревшись внимательнее, я решил, что вижу что-то вроде мерцающих щупалец, однако разглядеть этих странных рыб подробнее мне так и не удалось.

На следующее утро мы торопливо проглотили завтрак и снова вернулись к работе, ибо каждый надеялся закончить большой лук еще до обеда. И действительно, прошло совсем немного времени, и боцман доделал стрелу, над которой трудился; вскоре готова была и моя стрела; теперь оставалось только закончить линь и установить нашу метательную машину. Этим я и занялся, призвав на помощь нескольких самых сильных матросов. Сначала мы выложили из камней наклонный каменный постамент, расположив его почти у самого края утеса со стороны плавучего континента, и перенесли на него лук. Отослав помощников, чтобы они продолжали свивать линь из пеньки, я и боцман попытались сориентировать наше громоздкое оружие так, чтобы оно смотрело прямо на корабль. Когда это было сделано (в точности прицела мы убедились, глядя одним глазом вдоль выжженной в ложе бороздки-направляющей), мы занялись стопорным крюком и спуском; первый представлял собой просто горизонтальный пропил в ложе, за который по мере натяжения луков я мог зацеплять их тетивы, второй же был сделан из обрезка доски, которая свободно поворачивалась на вбитом в ложу сбоку крепком гвозде как раз под пропилом. Чтобы выстрелить из лука, достаточно было только нажать на этот импровизированный рычаг; при этом доска поворачивалась на гвозде, ее конец поднимался вверх и выталкивал тетивы из пропила. Нам не потребовалось много времени, чтобы сделать все наилучшим образом; вскоре аркбаллиста была готова, и мы стали поочередно натягивать луки, начиная с нижнего и до самого верхнего, пока все они не оказались в боевом положении. Потом мы с великими предосторожностями уложили в канавку стрелу, и я, взяв два отрезка шкимушгара, связал тетивы слева и справа от поперечного углубления, чтобы все двенадцать двигались вместе и действовали как одна. Теперь оставалось только испытать наше детище; я уперся ногой в спусковой рычаг и, попросив боцмана как можно внимательнее следить за полетом стрелы, с силой нажал. В следующее мгновение раздался громкий звон спущенной тетивы, массивная ложа подпрыгнула на постаменте из камня, и наша стрела по высокой дуге понеслась вдаль. Легко представить, с каким живейшим интересом, с каким замиранием сердца следили мы за ее полетом, но уже через минуту стало ясно, что мы взяли слишком вправо. Стрела вонзилась в водоросли прямо по носу корабля, но зато далеко за ним! Увидев это, я готов был лопнуть от радости и гордости; матросы, подошедшие к нам, чтобы следить за испытаниями, приветствовали мой успех громкими криками, а боцман, который кричал и радовался вместе со всеми, дважды хлопнул меня по плечу в знак преклонения перед моими инженерными способностями.

В эти минуты — минуты моего триумфа! — мне казалось, что теперь дело за малым: нужно только поправить прицел, и через день, самое большее — через два, заточенные на судне мореплаватели будут спасены, ибо, доставив на судно конец нашего линя, мы сумеем протянуть между берегом и кораблем веревку потолще, а уже с ее помощью — натянуть толстый и крепкий канат. И как только этот последний действительно будет натянут, и натянут как следует, люди с корабля переправятся к нам на остров при помощи простейшего блока и сиденья, которое можно будет перемещать туда и обратно по несущему канату за привязанные к нему веревки.

Убедившись, что наш лук обладает достаточной мощностью, мы велели матросам поскорее закончить работу над линем, ибо он мог понадобиться нам в самое ближайшее время, а сами поспешили повторить испытание. Я развернул нашу метательную машину немного левее и развязал шкимушгар, которым были перехвачены тетивы, чтобы можно было снова натягивать луки по одному. Потом мы с боцманом приготовили оружие к новому выстрелу: уложили стрелу в бороздку и заново связали тетивы. На этот раз — к моей великой радости и удовольствию — стрела полетела точно к кораблю и, разминувшись на большой высоте с надстройкой, исчезла из вида, упав где-то позади корпуса. После столь впечатляющего успеха мне не терпелось забросить линь на корабль еще до обеда, но работа была еще не закончена — матросы успели свить только четыреста пятьдесят саженей линя (боцман измерил его длину, растягивая его перед грудью обеими руками), поэтому мы решили поесть, а потом продолжить работу. За обедом мы очень торопились; сразу после еды все, кто был свободен, занялись линем, и уже через полчаса свили еще пятьдесят саженей. Этого было достаточно, ибо я считал, что неразумно было бы предпринимать решающую попытку, имея в запасе менее пятисот саженей веревки.

Убедившись, что пятисотсаженного линя действительно с избытком хватит от утеса до корабля, боцман приказал одному из матросов уложить его подле метательной машины аккуратной бухтой; сам же встал рядом и внимательно осматривал укладываемый линь, проверяя все места, которые казались ему хоть сколько-нибудь сомнительными. В конце концов боцман удовлетворенно кивнул, и я привязал линь к стреле, которую тут же вставил в аркбаллисту. Пока матрос укладывал линь, я успел натянуть луки и готов был тотчас произвести выстрел.

Я не упомянул, что на протяжении всего утра с борта корабля за нами наблюдал в подзорную трубу один из моряков, очевидно из страха перед морскими чудовищами стоявший так, что его голова едва возвышалась над краем надстройки. Проследив за пробными выстрелами, он легко догадался о наших намерениях, ибо сразу понял боцмана, когда тот знаком дал ему понять, что сейчас будет третий выстрел. Приветственно махнув в ответ своей трубой, он исчез из вида. Тогда, предварительно обернувшись, чтобы убедиться, что линь не запутался и никто на нем не стоит, я — от волнения мое сердце готово было выскочить из груди — резко нажал на спусковой рычаг… Снова зазвенела тетива, стрела метнулась вперед, однако из-за веса привязанного к ней линя она летела не так быстро, как в предыдущие разы. Пару секунд спустя она воткнулась в водоросли, не долетев до корабля почти две сотни ярдов, и я чуть не заплакал от досады.

Боцман, свидетель этой неудачи, тотчас велел матросам выбирать линь — потихоньку, чтобы он не разошелся, если стрела застрянет в водорослях, а сам подошел ко мне и предложил немедленно вытесать еще одну, более тяжелую стрелу, ибо полагал, что недолет был вызван недостаточной массой снаряда. Услышав эти слова, я приободрился и, выбрав подходящий ствол тростника, принялся за работу. Боцман тоже взялся изготовить стрелу, но более легкую, чем та, которую мы только что испытывали, сказав, что, если тяжелая стрела тоже не принесет желаемого результата, тогда мы испробуем совсем легкую; если же обе подведут, тогда мы будем знать, что нашей аркбаллисте недостает мощности, и попытаемся придумать какой-нибудь другой способ спасти людей с судна.

Часа через два тяжелая стрела была готова; боцман закончил свою чуть раньше, и мы приготовились сделать еще одну попытку перекинуть наш снаряд через судно (к этому времени матросы уже выбрали линь и уложили его на камни аккуратными кольцами). Увы, и во второй раз нас ждало разочарование, причем недолет оказался таким большим, что дело показалось мне совершенно безнадежным; боцмана, однако, не смутила неудача, и он настоял, чтобы мы испытали и легкую стрелу. Когда матросы вытащили и уложили линь, мы произвели третий выстрел, однако результат оказался столь удручающим, что я впал в отчаяние и даже крикнул, чтобы боцман сломал или бросил бесполезную машину в огонь: последняя неудача уязвила меня столь глубоко, что я оказался не способен рассуждать здраво.

Вероятно догадываясь о моих чувствах, боцман предложил нам временно отложить всякие мысли о судне и плененных на нем моряках; вместо этого он советовал позаботиться о насущном, а именно — о топливе для костра, ибо дело понемногу шло к вечеру и дневной свет неприметно угасал. В его словах был резон, и мы отправились вниз, хотя все еще пребывали в расстроенных чувствах из-за того, что успех, который, казалось, был так близок, в последнее мгновение ускользнул, и теперь наша цель представлялась еще недостижимее, чем прежде.

Когда мы принесли на утес несколько больших охапок сухих водорослей, боцман отправил двух матросов попытать счастья в рыбной ловле: пара рыбин к ужину нам бы не помешала. Когда рыболовы спустились вниз на нависшую над морем скалу, остальные расселись вокруг костра и снова заговорили о том, как нам лучше добраться до людей на судне. Поначалу высказывались предложения фантастические или, во всяком случае, трудноосуществимые, но потом мне пришла в голову идея, показавшаяся мне достойной внимания, и я крикнул, что мы можем изготовить воздушный шар и, наполнив горячим воздухом, направить в сторону корабля, предварительно прикрепив к нему конец линя. Эти слова заставили собравшихся у огня матросов задуматься, ибо подобная идея была для них совершеннейшей новостью; некоторые, боюсь, и вовсе не поняли, что я имею в виду. Лишь некоторое время спустя, после некоторых моих объяснений, суть метода дошла до них, и один матрос — тот самый, который придумал сделать из ножей копья, — спросил, не подойдет ли для тех же целей воздушный змей. Признаться, этот вопрос заставил меня задуматься, как такая простая идея не пришла на ум раньше, ибо доставить линь на судно с помощью змея действительно было легко, да и изготовить этот последний не составляло труда.

И после непродолжительного, но горячего обсуждения было решено: завтра утром мы сделаем большой воздушный змей и запустим в сторону корабля, что при постоянно дующем в одном направлении ветре представлялось нам задачей, с которой справился бы и ребенок.

Потом, поужинав превосходной рыбой, пойманной нашими рыбаками, мы отправились спать, не забыв выставить часовых.

Морские дьяволы

Когда я заступил на вахту, луны не было, и площадка, на которой находился наш лагерь, скудно освещалась светом единственного костра, горевшего возле самой палатки. Края утеса терялись во тьме, но меня это не особенно беспокоило, ибо с тех пор, как мы сожгли заросли гигантских грибов, нас никто не беспокоил и я успел в значительной степени избавиться от навязчивого страха, преследовавшего меня после смерти Джоба. И все же, несмотря на то что я не испытывал особой тревоги, я счел необходимым предпринять все меры предосторожности, которые только были возможны: подбросив в костер сухих водорослей, отчего пламя столбом взметнулось вверх, я обошел лагерь, держа наготове острый тесак. У обрывов, защищавших площадку с трех сторон, я останавливался и, глядя вниз, настороженно прислушивался, хотя неумолчный шум ветра, гулявшего на вершине, не позволил бы мне различить ничего, кроме самых громких звуков; как бы там ни было, я не услышал и не увидел ничего странного, однако мною вдруг овладело необъяснимое беспокойство, заставившее меня еще дважды или трижды возвращаться к обрывам; однако и тут я не заметил ничего, что могло бы вызвать подозрение. В конце концов я решил не давать воли воображению и, отойдя прочь, сосредоточил все свое внимание на сравнительно отлогом склоне, по которому мы сами поднимались на утес.

Минула, наверное, уже половина моей вахты, когда откуда-то из темных пространств плавучего континента до меня донесся странный звук, который, нарастая, делался все громче, пока не поднялся до пронзительного визга, после чего снова стал затихать, превратившись в далекие всхлипывания и истерические причитания, едва слышимые за стоном ветра. Не скрою, сначала я был изрядно напуган столь жуткими звуками, летевшими из мрачной саргассовой пустыни, потом мне вдруг пришло в голову, что эти вопли слышались с подветренной стороны, то есть с корабля! Бросившись к краю обрыва, я впился взглядом в темноту над морем и скоро понял свою ошибку, ибо, ориентируясь по горевшему на судне огню, определил, что странные звуки неслись откуда-то издалека, и не со стороны корабля, а из некоей точки чуть правее; кроме того, мои чувства и мой опыт свидетельствовали о том, что при столь сильном противном ветре слабые человеческие голоса ни в коем случае не могли бы достичь утеса.

Некоторое время я стоял неподвижно, всматриваясь в ночной мрак и со страхом раздумывая о том, что могло издавать эти ужасные звуки; какое-то время спустя я заметил вдали тусклое мерцание, а вскоре над горизонтом показался краешек луны, появление которой весьма меня подбодрило: ведь я уже готов был разбудить боцмана и рассказать ему о том, что слышал. Я, однако, колебался, боясь прослыть трусом или глупцом, так как не был уверен, что странные звуки предвещают реальную опасность. Но пока я стоял на краю утеса, созерцая восход луны, вдали вновь послышались звуки, похожие на безутешные всхлипывания сказочной великанши; понемногу они становились все громче и пронзительнее и вскоре совершенно перекрыли свист ветра, однако уже в следующую минуту звук стал отдаляться, и вскоре только разорванное ветром эхо горестных стенаний летело над посеребренным луной горизонтом.

Тогда, не отрывая взгляда от того места, где, как мне казалось, находится источник таинственных звуков, я поспешил к палатке с намерением разбудить боцмана: хотя я по-прежнему не представлял, какая нам может грозить опасность, повторный вопль, раздавшийся в ночи, избавил меня от всяческой нерешительности. Боцман, однако, проснулся еще до того, как я наклонился, чтобы тронуть его за плечо, и, схватив абордажную саблю, которую всегда держал под рукой, вышел вслед за мной из палатки. Когда я рассказал, какие слышал звуки и как решился разбудить его после того, как они повторились, полагая, что они, быть может, являются предвестниками какой-то неведомой опасности, боцман похвалил меня, но и упрекнул за то, что я так долго колебался и не вызвал его сразу. Затем он отправился вместе со мной к краю утеса и встал там, ожидая, не раздадутся ли таинственные и жуткие рыдания снова.

Так мы стояли, наверное, больше часа и молчали, прислушиваясь, но не слышали ничего, кроме заунывного шума ветра; наконец боцман, устав от бесплодного ожидания, подал мне знак, призывая вместе обойти лагерь. Поворачиваясь, чтобы идти за ним, я случайно бросил взгляд вниз, на полосу чистой воды у подножия утеса; луна к этому времени поднялась уже довольно высоко, и в ее свете я с удивлением увидел огромное количество странных рыб, подобных тем, каких я видел накануне, только на сей раз они плыли не от острова, а к нему. Заинтересовавшись этим зрелищем, я шагнул ближе к краю обрыва, рассчитывая разглядеть их как следует, когда они достигнут мелководья, однако не увидел ничего, так как ярдах в тридцати от берега загадочные рыбы исчезали безо всякого следа; пораженный как невиданным количеством и странным обликом рыб, так и тем фактом, что, двигаясь прямо к острову, они тем не менее не достигали его берегов, я окликнул боцмана, успевшего отойти на несколько шагов, желая, чтобы и он взглянул на эту удивительную картину. Услышав мой голос, боцман тотчас вернулся и, наклонившись над обрывом, заглянул вниз, однако странное зрелище озадачило и его, ибо он даже не пытался дать ему какое-то объяснение.

В конце концов он заметил, что с нашей стороны было бы верхом легкомыслия и дальше торчать у обрыва, гадая, что заставило рыбу вести себя столь странным образом, тогда как наш долг состоит в том, чтобы заботиться о безопасности лагеря. После этого мы не мешкая двинулись в обход площадки, однако, пока мы смотрели и слушали, костер наш почти прогорел и вершина утеса погрузилась во мрак, который не в силах был полностью рассеять даже свет стоявшей высоко луны. Торопясь исправить это упущение, я двинулся к костру чтобы подбросить в него сухой травы, но не успел сделать и нескольких шагов, как мне показалось, будто что-то метнулось в темноту за палаткой. Издав громкий предостерегающий крик, я бросился вперед, размахивая тесаком, однако около палатки ничего не было, и я, крайне смущенный, вернулся к своему первоначальному намерению, подбросив в огонь несколько охапок водорослей. Пока я занимался костром, ко мне подбежал боцман, желавший узнать, что я видел; почти одновременно из палатки выскочили трое матросов, разбуженных моим криком, но я ничего не мог им сказать, так как и сам начинал думать, что со мной сыграло шутку разыгравшееся воображение. Когда я объяснил товарищам, что мне просто что-то померещилось, двое из них вернулись в палатку досыпать, но третий остался; он ни о чем не спрашивал, но мне показалось: здоровяк (а это был самый сильный из наших матросов) заметил нашу обеспокоенность и сделал выводы — впрочем, чем бы ни был продиктован этот его поступок, я ничуть не возражал против такого решения.

Спустя некоторое время мы отправились в обход лагеря, начав с той стороны утеса, которая обращена к долине. Я подошел к самому краю площадки, чтобы поглядеть вниз, ибо открывавшаяся отсюда картина обладала некоей болезненной притягательностью сродни той, что заставляет людей разглядывать самые отвратительные вещи. Но едва бросил взгляд вниз, как тотчас же отшатнулся и, обернувшись назад, схватил боцмана за рукав; все это я проделал в полном молчании, однако жест мой столь красноречиво свидетельствовал об охватившем меня волнении, что боцман, не мешкая, шагнул к краю утеса, желая своими глазами увидеть, что же так меня напугало. Склонившись над обрывом, он в первый миг тоже отпрянул, но тут же снова подался вперед и со многими предосторожностями заглянул вниз еще раз. Наше поведение привлекло внимание матроса, шедшего позади нас; на цыпочках он приблизился к боцману и, вытянув шею, стал смотреть в долину. Так мы стали свидетелями невероятного зрелища: долина внизу буквально кишела какими-то отвратительными, белесыми тварями, чуть поблескивавшими в свете луны. Манера, в которой они передвигались с места на место, напомнила нам гигантских слизней, но этим сходство и исчерпывалось, ибо в очертаниях их тел не было ничего от упомянутых животных; я бы, скорее, сравнил тварей с больными водянкой людьми, которые, не в силах передвигаться нормально, встали на четвереньки, так что их отвислые животы волочились по земле подобно раздутым мешкам; впрочем, несмотря на кажущуюся грузность, движения их были на удивление проворными. Глядя из-за плеча боцмана, я обратил внимание, что твари появляются из похожего на колодец пруда в центре долины; их было очень много, и само их количество напомнило мне о косяках странных рыб, которых мы видели с вершины утеса и которые таинственным образом исчезали, не достигнув побережья; теперь я почти не сомневался, что это были не рыбы, а твари и что они попали в пруд через какой-то известный им тоннель или пещеру под островом. Кроме того я понял, что не ошибся, когда прошлой ночью подумал, будто вижу у странных рыб подобие щупалец: у тварей имелось по две толстых, коротких, словно обрубки, руки, каждая из которых завершалась пучком отвратительных, гибких щупалец, пребывавших в непрестанном движении, пока твари ползали по долине на нижних конечностях, так же снабженных щупальцами; впрочем, я видел их не настолько отчетливо, чтобы судить наверняка.

Невозможно передать всю силу отвращения, охватившего меня при виде этих человекоподобных слизней, но даже будь я в состоянии это сделать, то не стал бы и пытаться, в противном случае моих слушателей затошнило бы, как тошнило меня в ту страшную ночь; вызванный ужасом и омерзением спазм пищевода, с которым не сравнится никакая морская болезнь, потряс меня с такой силой, что я едва устоял на ногах. Пока же я сражался с подступившей к горлу тошнотой и мрачными предчувствиями, прямо передо мной — не более чем в шести футах от моих ног — возникло кошмарное лицо, как две капли воды похожее на то, что я видел ночью, когда мы дрейфовали у границы плавучего континента. Будь мой страх не таким сильным, я бы, наверное, закричал, но самый вид огромных глаз размером с крону, похожего на перевернутый попугаичий клюв носа и омерзительные волнообразные сокращения тестообразного, покрытого белесой слизью тела буквально парализовали меня. Я не мог издать ни звука, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой!

К счастью, боцман не растерялся и, изрыгнув громкое проклятье, ударил чудовище своей абордажной саблей, так как, пока я беспомощно склонялся над обрывом, тварь успела подняться вверх почти на целый ярд. Этот отважный поступок моего командира привел меня в чувство, и я, взмахнув тесаком, нанес твари такой силы удар, что потерял равновесие и, скорее всего, свалился бы вниз вместе с разрубленным трупом чудовища, однако, когда я, потрясенный, балансировал на краю гибели, боцман успел схватить меня за пояс и потянуть на себя, избавив от неминуемого падения. Увы, опасность вовсе не миновала, ибо в те несколько мгновений, пока я, склонившись над пропастью, тщился обрести равновесие, я увидел, что весь склон подо мной сплошь покрыт отвратительными телами, которые быстро ползли вверх с намерением добраться до нас. Оказавшись на твердой земле, я тотчас крикнул боцману, что внизу — тысячи тварей и что все они лезут сюда, но его уже не было рядом, обернувшись, я увидел, что он со всех ног мчится к костру, на бегу призывая остальных матросов скорее вставать и сражаться за свою жизнь. Несколько мгновений спустя он уже бежал назад с огромной охапкой сухих водорослей, за ним спешил здоровяк-матрос с пылающим пучком травы в руках; через несколько секунд на краю утеса уже горел второй костер, и наши выскочившие из палатки товарищи подбросили в него еще водорослей, в которых, слава Всевышнему, у нас не было недостатка.

Не успели мы разжечь этот костер, как боцман приказал нам устроить еще один чуть дальше вдоль края площадки. В ту же секунду я заметил какие-то движущиеся тени у обрыва, выходившего к морю, и, издав предостерегающий крик, бросился туда. В той стороне громоздилось несколько крупных валунов и обломков скал; их верхушки освещали луна и огонь костра, но между ними залегали густые тени, и, подбежав к камням, я лицом к лицу столкнулся с тремя чудовищами, которые, прячась в темноте, медленно, но неуклонно подползали к нашему лагерю, — а из-за обрыва появлялись новые и новые существа.

Рассуждать было некогда, и, громко призвав товарищей на помощь, я атаковал первых трех тварей, которые тотчас поднялись во весь рост. Они оказались выше меня, и их мерзкие щупальца уже тянулись в мою сторону, когда я, задыхаясь от невыносимого, тошнотворного запаха, принялся рубить их тесаком. Что-то отвратительное и скользкое впилось в мою плоть, перед самым моим лицом щелкнули страшные челюсти, но я нанес удар снизу вверх, тварь ослабила свои гибельные объятия, и я, оглушенный, задыхающийся, ослабевший от перенесенного ужаса, почувствовал себя на свободе. Я услышал за спиной топот ног; сверкнул огонь, и раздался крик боцмана, призывавшего меня держаться. Мгновение спустя он и здоровяк-матрос оказались рядом со мной; в руках каждый держал длинный шест с большим пучком горящей травы на конце, которую они и швырнули в противников. Этого оказалось достаточно: в мгновение ока твари отступили за край площадки и стали торопливо спускаться.

На сей раз я довольно быстро пришел в себя; первым делом стер с горла жгучую слизь, оставленную схватившим меня щупальцем, а потом стал перебегать от костра к костру, подбрасывая в огонь охапки водорослей. Некоторое временя мы могли считать себя в безопасности, ибо костры теперь горели по всей окружности площадки, а твари, как мы имели возможность убедиться, смертельно боялись огня. До рассвета оставалось, однако, еще около полутора часов, когда мы обнаружили, что наших запасов сухих водорослей может не хватить до утра, поскольку обстоятельства вынуждали нас слишком быстро их расходовать. Видя это, боцман распорядился погасить каждый второй костер, отдаляя, таким образом, момент, когда нам пришлось бы остаться один на один с ночной темнотой и с населявшими ее тварями. Но вот в огонь были брошены последняя охапка травы и последняя вязанка тростниковых стволов, и боцман призвал нас внимательнее наблюдать за обрывами и атаковать, как только оттуда что-нибудь появится; он также добавил, что по его сигналу мы должны отступить к единственному костру в центре лагеря и занять круговую оборону. Напоследок он последними словами обругал луну, которая как раз в это время зашла за большое облако.

Таково было наше положение, которое ни с какой стороны нельзя назвать безопасным: костры одним за другим догорали, и темнота на вершине утеса понемногу сгущалась. Потом я услышал чье-то громкое проклятье, донесшееся с обращенного к плавучему континенту края площадки; этот возглас услышали все, хотя ветер и относил все звуки прочь, и боцман снова призвал нас быть внимательнее — в следующее мгновение я с размаху вонзил тесак в нечто бесшумно появившееся передо мной из-за края обрыва.

Еще минуту длилась тишина, потом снова раздались крики и проклятия, свидетельствующие о том, что морские дьяволы атаковали нашу площадку сразу со всех сторон. Над краем обрыва передо мной стремительно и беззвучно возникли еще две ужасные тени. Первую я поразил ударом в шею, и тварь, отпрянув, свалилась вниз, зато вторая, хотя и пронзенная насквозь, ухитрилась вцепиться в клинок своими мерзкими щупальцами и уже собиралась вырвать оружие из моих рук, но я лягнул ее ногой в лицо, после чего — скорее потрясенная, чем серьезно раненная, — тварь выпустила мой тесак и все так же молча исчезла. Наша схватка продолжалась, думаю, не больше десяти секунд, однако за это время чуть правее на обрыв вскарабкались сразу четыре морских дьявола, и я невольно подумал, что гибель наша близка, ибо не представлял, как мы справимся с противником, который, превосходя нас численностью, действовал так дерзко и быстро. Тем не менее я без колебаний бросился на новых врагов; остерегаясь делать колющие выпады, я наносил рубящие удары, стараясь рассечь голову. Эта тактика оказалась весьма действенной — тремя ударами я поразил трех тварей, но четвертая успела вскарабкаться на площадку и подняться во весь рост на нижних щупальцах, подобно тем двум чудовищам, от которых меня избавило только своевременное вмешательство боцмана. При виде этой картины я отступил, охваченный страхом, но, слыша вокруг звуки сражения и понимая, что помощи ждать неоткуда, взял себя в руки и ринулся на врага. Чудовище тотчас остановилось, протягивая ко мне пучок извивающихся щупалец, но я отпрыгнул, ударил по ним тесаком и сразу же сделал выпад в раздутое чрево. Тварь упала и, свернувшись в корчащийся беловатый комок, некоторое время катилась в агонии, пока не сорвалась с края обрыва, оставив меня на поле брани совершенно одного — и это было весьма кстати, поскольку, оглушенный невыносимым запахом, я был практически беспомощен и вряд ли сумел бы оказать сопротивление, если бы на меня напали другие чудовища.

К этому времени уже все костры по периметру площадки превратились в груды тускло мерцающих углей; только у входа в палатку горело яркое, высокое пламя, но от него нам было мало проку, ибо мы сражались довольно далеко от него — почти за границей отбрасываемого им круга света. Луна же, на которую я в отчаянии бросил короткий взгляд, по-прежнему скрывалась за проплывавшими по небу облаками, так что расплывчатый, призрачный силуэт ее едва виднелся. Глядя вверх, я уловил краем глаза какое-то движение за своим левым плечом; это была еще одна тварь, бесшумно подкравшаяся ко мне во мраке. Я ощутил омерзительный, тошнотворный запах и в страхе отскочил в сторону, на лету разворачиваясь навстречу врагу. Этот наполовину инстинктивный прыжок спас мне жизнь, так как занесенные надо мной щупальца лишь скользнули сзади по моей шее; на это прикосновение я ответил двумя отчаянными ударами, которые по чистой случайности попали в цель, сразив тварь на месте.

И тут же заметил нечто, быстро пересекавшее затемненное пространство между двумя ближайшими ко мне кострищами, в которых едва тлели багровые угли. Мешкать было нельзя, и, побежав навстречу новому врагу, я дважды ударил тварь по голове, не давая ей встать на нижние конечности, поскольку уже знал, что в вертикальном положении морские дьяволы становятся вдвойне опасными. Но не успел я разделаться с одним противником, как на меня напало еще около десятка. Численное преимущество было на стороне чудовищ, и я поспешно отступил к ближайшей куче углей, однако твари преследовали меня почти с такой же скоростью; как бы там ни было, я первым достиг почти погасшего костра, и тут мне пришла в голову удачная идея. Погрузив в золу лезвие тесака, я, действуя им словно лопатой, швырнул в тварей изрядную порцию горячей золы и углей. Целый водопад ярких искр обрушился на чудовищ, и на мгновение я ясно увидел перед собой множество обращенных ко мне бледных, кошмарных лиц, огромные глаза, коричневатые щелкающие клювы, нижние половины которых, будучи короче верхних, загибались вверх жутковатым крючком, а также целый лес шевелящихся щупалец, покрытых отвратительной слизью. В следующее мгновение опять стало темно, но я снова принялся кидать в тварей пригоршни горячих, ярко вспыхивавших в воздухе углей. Этого оказалось достаточно, чтобы морские дьяволы дрогнули и обратились в бегство. Секунда — и они исчезли, а я получил возможность оглядеться. Тотчас я обнаружил, что товарищи переняли мой способ и теперь засыпали тварей углями и золой из костров, заставляя врага отступать.

Как уже говорил, бегство моих противников позволило мне перевести дух, ибо твари, напуганные огнем, не спешили возобновлять нападение, однако страх все еще не покинул меня, и я озирался в тревоге, не зная, откуда бросится на меня очередной враг. То и дело я поглядывал на небо, молясь Всевышнему, чтобы облака поскорее разошлись, ведь без лунного света мы все могли считать себя покойниками, однако не успел произнести свою молитву до конца, как вдруг один из матросов издал страшный крик; почти одновременно из-за края утеса передо мной поднялось нечто, но я нанес удар прежде, чем тварь успела взобраться на площадку. В ушах у меня все еще звучал пронзительный вопль кого-то из моих товарищей, раздавшийся слева от меня; что там случилось, я не знал, но не осмеливался покинуть свое место на обрыве: поступить так означало бы подвергнуть опасности всех и почти наверняка погибнуть. Вот почему я остался стоять, где стоял, терзаемый неизвестностью и собственными страхами.

Полученная мною передышка все еще продолжалась — ни слева, ни справа от меня не показывалось над кромкой обрыва никаких подозрительных теней; моим товарищам, однако, повезло меньше — из густого полумрака до меня продолжали доноситься звуки ударов и громкие проклятья. Затем раздался еще один крик боли, и я, содрогнувшись, снова поднял глаза к небу и вслух помолился о том, чтобы луна как можно скорее вышла из-за туч и пролила свой свет на поле битвы до того, как мы все будем истреблены, однако небесное светило оставалось скрыто за облаками. И тут меня осенила еще одна замечательная идея, и я во всю силу своих связок закричал, чтобы боцман бросил в костер нашу метательную машину: таким образом нам удастся получить высокое и яркое пламя, ведь наша аркбаллиста была сделана из плотного и сухого дерева. Дважды я воззвал к боцману, крича: «Сожгите лук! Сожгите лук!», и он тотчас откликнулся, громовым голосом приказывая матросам, чтобы они помогли ему перенести метательную машину к костру. Большой лук был брошен в огонь, а мы поспешили вернуться на свои места; после этого прошло, наверное, меньше минуты, и костер начал разгораться, чему весьма способствовал дувший над утесом ветер. Пламя, охватившее сухое дерево, взбиралось все выше, вершина утеса озарилась трепетным желтым светом, и я снова повернулся к обрыву, внимательно следя за тем, не покажется ли передо мной кошмарное лицо морского дьявола. Я, однако, ничего не увидел; правда, мне показалось, что чуть правее мелькнуло над пропастью гибкое щупальце, однако твари еще долго не появлялись.

Прошло, наверное, добрых пять минут, прежде чем чудовища возобновили атаку, в первые же мгновения которой я едва не погиб, ибо имел неосторожность подойти слишком близко к краю утеса. Внезапно из темноты внизу взметнулся целый пучок щупалец, которые обвились вокруг моей левой лодыжки; последовал рывок, и я оказался сидящим на обрыве, причем обе мои ноги свешивались вниз. Только по милосердному произволению Божию я не полетел с утеса вниз головой, однако положение мое оставалось весьма опасным, ибо чудовище, ухватившее меня за ногу, продолжало с силою тянуть меня к себе, намереваясь сбросить со скалы. Я отчаянно упирался в каменистую почву обеими руками, и тварь, видя, что так ей со мной не сладить, изменила тактику — ослабив усилие, с которым пыталась стащить меня с края обрыва, она укусила меня за ногу, причем ее клюв с легкостью пронзил башмак из грубой кожи и отсек мне мизинец. Это, однако, оказалось роковой ошибкой с ее стороны: теперь мне не нужны были обе руки, чтобы удержаться на площадке, а боль в ноге и смертельный страх удесятерили мои силы. Взмахнув тесаком, я нанес противнику сокрушительный удар, однако мне не удалось освободиться тотчас же, ибо морской Дьявол каким-то образом перехватил мой клинок. К счастью, я успел вырвать его до того, как чудовище стиснуло его мертвой хваткой (надеюсь, при этом я основательно поранил его мерзкие конечности, хотя это и было маловероятно, поскольку твари, хватая какой-то предмет, не обвивали его щупальцами, а присасывались к нему), и тут же нанес еще один удар, оказавшийся намного более удачным, так как раненая тварь отпустила меня, и я торопливо вскарабкался на площадку, где мог чувствовать себя в относительной безопасности.

После этого вылазки тварей уже не возобновлялись, однако мы оставались настороже, не зная, не предвещает ли наступившее затишье новой, еще более грозной атаки. Но ничего не произошло, и мы до самого рассвета нервно сжимали в руках оружие и пристально всматривались в темноту: луна в ту ночь так и не вышла из-за туч, затянувших все небо, даже долгожданное утро показалось нам неприветливым и хмурым.

Как только стало достаточно светло, мы поспешили осмотреть долину внизу, но нигде не было видно никаких признаков напавших на нас чудовищ; похоже, морские дьяволы утащили в морскую пучину всех своих мертвых и раненых, и нам так и не удалось рассмотреть их при свете дня. Впрочем, несмотря на отсутствие трупов, земля у обрывов оказалась густо полита кровью и покрыта слизью, от которой продолжал исходить тошнотворный запах; мы, однако, от этого почти не страдали, ибо ветер относил смрад в море, а мы дышали чистым и свежим воздухом.

Удостоверившись, что опасность миновала, боцман созвал нас к центральному костру, в котором еще догорали остатки нашей метательной машины; именно тогда мы впервые заметили, что пропал один из матросов. Разумеется, мы тотчас отправились на поиски; сначала осмотрели площадку, потом спустились в долину и наконец обошли почти весь остров, но не нашли никаких следов нашего товарища.

Первые известия с корабля

У меня сохранились весьма печальные воспоминания о том, как мы обследовали долину в поисках Томпкинса, так звали пропавшего матроса. Когда стало ясно, что на площадке его нет, боцман выдал каждому по галете и большой чарке рома и только потом повел нас вниз, приказав держать оружие наготове. Спустившись с утеса на пляж, где находился наш первый лагерь, мы двинулись вдоль линии, где заканчивались скалы и начиналась странная, губчатая почва долины; по пути мы внимательно осматривали окрестности на случай, если наш товарищ сорвался с площадки и теперь лежит мертвый или раненый где-то поблизости, однако ничего не нашли. Потом мы отправились к центру долины — к глубокой яме-колодцу; здесь мы увидели, что грязь по берегам ее сплошь испещрена следами тварей и покрыта слизью; во многих местах виднелись пятна крови, похожей на человеческую, но никаких следов Томпкинса мы не обнаружили. В конце концов прочесали всю долину и вышли к побережью, на котором брали топливо для костров и которое было обращено к бескрайнему плавучему континенту, но и здесь не заметили ничего подозрительного, пока не приблизились к подножью утеса в том месте, где скалы обрывались прямо в воду. Здесь я вскарабкался на уступ, с которого обычно рыбачили наши матросы, думая, ведь если Томпкинс все же сорвался с площадки, то вполне мог упасть в море, глубина которого составляла здесь от десяти до двадцати футов. Поначалу, однако, мне в глаза не бросилось ничего примечательного; только потом я заметил в воде слева какое-то белое пятно и двинулся в ту сторону.

Довольно скоро я убедился, что вижу труп одного из морских дьяволов. Мне, однако, никак удавалось рассмотреть его как следует, так как он был почти скрыт под поверхностью воды, по которой то и дело пробегали рябь и маленькие волны. Все же я увидел, что тварь плавает, свернувшись в клубок и немного кренясь на одну сторону; доказательством того, что она мертва, служила рана на шее — такая глубокая, что голова едва держалась на теле. Больше ничего рассмотреть не удалось, и, вернувшись к товарищам, я рассказал им о том, что видел. Теперь мы были совершенно убеждены, что бедняга Томпкинс погиб, поэтому решено было прекратить поиски, однако, прежде чем мы отправились восвояси, боцман вскарабкался на тот же скальный выступ, чтобы своими глазами увидеть мертвую тварь; его примеру последовали и другие матросы, ибо каждому было любопытно увидеть при дневном свете, что за чудища напали на нас ночью. Наконец, рассмотрев тварь так подробно, как только позволяла волнующаяся поверхность воды, мы вернулись на противоположный берег острова, где стояла наша шлюпка, — хотелось удостовериться, что она не пострадала. Как выяснилось, шлюпка была совершенно цела, хотя по подсыхающей слизи и длинным бороздкам, оставшимся на мягком песке, мы сразу поняли, что твари побывали и здесь. Немного погодя один из матросов крикнул, что могила Джоба, которая, как я уже говорил, находилась неподалеку от нашего прежнего лагеря, выглядит как-то странно. Обратив свои взгляды в ту сторону, мы увидели, что могильный холмик действительно потревожен; бросившись к нему, мы убедились, что могила пуста — твари выкопали мертвое тело, не оставив ровным счетом ничего, что напоминало бы о нашем погибшем товарище. Открытие это заставило нас испытать еще больший ужас перед морскими дьяволами, ибо теперь мы знали, что эти упыри даже мертвых в могилах не оставляют в покое.

Когда мы вернулись в лагерь на вершине утеса, боцман занялся нашими увечьями, ведь в ночном сражении пострадал не только я: один матрос лишился двух пальцев на руке, второго тварь укусила в предплечье, у третьего после соприкосновения с ядовитыми щупальцами лицо покрылось волдырями. В горячке боя никто из них не придал значения полученным ранам, потом заняться ими помешало беспокойство о судьбе Томпкинса, но теперь боцман сам решил осмотреть пострадавших. Первым делом он промыл их раны кипяченой водой с добавлением капельки рома, а потом наложил повязки, использовав вместо корпии мягкие пеньковые очесы, а вместо бинта — узкие полоски ткани, отрезанные от штуки запасной парусины, хранившейся в шлюпочном ящике.

Я тоже воспользовался случаем, чтобы осмотреть рану на ноге, причинявшую боль и заставлявшую хромать. Выяснилось, что пострадал я не так сильно, как казалось: хотя палец был прокушен насквозь, кость осталась цела; когда укус промыли, палец стал меньше болеть, однако я по-прежнему не мог натянуть башмак и вынужден был замотать ногу парусиной.

Когда наши раны были должным образом обработаны (а на это ушло порядочно времени, поскольку не было среди нас ни одного человека, который не получил хотя бы царапины), боцман отправил потерявшего пальцы матроса полежать в палатке; то же приказание получил и наш раненный в руку товарищ. Остальных же повел вниз собирать водоросли, так как прошедшая ночь слишком наглядно показала, насколько наши жизни зависят от запасов топлива. Все утро мы только тем и занимались, что таскали на утес новые и новые вязанки сухой травы и тростника. Лишь в полдень мы получили по чарке рома и немного передохнули, после чего боцман велел одному из наших товарищей готовить обед, а сам обратился к матросу по имени Джессоп, предложившему построить для сообщения с кораблем воздушный змей, с вопросом, действительно ли он обладает требуемой сноровкой в изготовлении подобных приспособлений. В ответ Джессоп рассмеялся и сказал, что может хоть с завязанными глазами построить бесхвостого змея, который полетит высоко и далеко, поскольку в детстве много времени отдавал этому занятию. Тогда боцман велел ему безотлагательно приниматься за дело, ибо наш долг — как можно скорее спасти находящихся на судне людей и вместе с ними покинуть проклятый остров, оказавшийся гнездилищем столь ужасных тварей.

Услышав, что Джессоп собирается строить бесхвостого змея, я живо заинтересовался, ибо никогда прежде не только не видел, но даже не слышал ни о чем подобном. Оказалось, что парень вовсе не хвастался и не обещал того, чего не мог исполнить. Взяв пару тонких тростниковых стволов, он обрезал их до шести футов и связал посередине, так что они образовали косой андреевский крест. Изготовив еще два таких креста, Джессоп выбрал четыре жерди длиной около двенадцати футов каждая и велел нам, встав по углам воображаемого прямоугольника, удерживать их в вертикальном положении. Сам он взял один из крестов и уложил на землю таким образом, что его концы соприкасались с вертикальными жердями. Связав крест с жердями с помощью шкимушгара, Джессоп взял второй крест и укрепил примерно на середине между верхними и нижними концами жердей; третий же крест он привязал к верхушкам, так что все три служили теперь как бы распорками, удерживавшими на месте четыре продольные планки.

Когда каркас змея был готов, боцман позвал нас обедать. После обеда мы предались небольшому отдыху, который по обыкновению проводили за курением наших трубок; мы сидели вокруг лагерного костра, когда из-за облаков внезапно проглянуло солнце, которого мы не видели с самого утра. Это обстоятельство существенно приободрило нас, до сих пор пасмурная погода сильно омрачала наше настроение, и без того не слишком веселое вследствие гибели Томпкинса, пережитых страхов и полученных в битве с чудовищами ран; теперь же, как я уже упомянул, мы почувствовали себя бодрее и с новой энергией взялись за изготовление змея.

Но, прежде чем мы успели его доделать, боцман вдруг вспомнил, что у нас нет достаточно длинного шнура, необходимого для запуска змея; обратившись к Джессопу, он спросил, какова должна быть крепость такого шнура, на что матрос ответил, что, по его разумению, сплетенного в десяток каболок линя будет вполне достаточно.

Тогда боцман взял троих матросов и спустился с ними на дальний пляж, где лежала распиленная нами мачта, чтобы срезать с нее остатки такелажа. Когда все тросы были доставлены в лагерь, мы расплели их и принялись свивать линь нужной толщины; правда, для экономии времени мы сплетали каболки не по одной, а по две, что существенно ускорило работу.

Пока мы работали, я время от времени поглядывал на Джессопа, который обтянул концы каркаса полосами тонкой парусины шириной около четырех футов, так что между ними осталось свободное пространство, благодаря чему змей приобрел некоторое сходство с вертепом Полишинеля — только отверстие оказалось не на том месте и было чересчур большим. Наконец Джессоп привязал к двум боковым планкам некое подобие уздечки, сделанной из куска крепкого пенькового штерта, отыскавшегося в палатке, и крикнул, что змей готов. При этих словах боцман тотчас подошел к Джессопу, чтобы как, следует рассмотреть его произведение; то же сделали и мы, ибо ни одному из нас еще не приходилось видеть столь чудного змея, и, если не ошибаюсь, мало кто верил, что он сможет взлететь: уж очень обтянутый парусиной каркас выглядел неуклюже. Очевидно, Джессоп что-то понял по выражению наших лиц, так как, велев одному из матросов держать змея, чтобы не унесло ветром, нырнул в палатку, откуда и появился с остатком пенькового штерта, от которого отрезал кусок для уздечки. Один конец он тут же привязал к змею, а другой отдал нам, велев отходить назад, пока штерт не натянется; сам же тем временем удерживал змея на месте. Когда мы отошли на всю длину веревки, Джессоп крикнул, чтобы мы крепче держали наш конец, а сам наклонился и, взяв змея за нижнюю часть, подбросил в воздух; в первую секунду змей было накренился, но тотчас выровнялся и — к нашему великому изумлению — начал стремительно набирать высоту, точно жаворонок над жнивьем.

Как я уже говорил, мы все испытали самое глубоко удивление, ибо нам казалось невероятным, что столь громоздкий и нескладный предмет способен лететь столь легко и изящно, но еще больше нас поразила сила, с которой поднявшийся над утесом змей потянул пеньковый штерт; думаю, что если бы Джессоп заблаговременно не предупредил нас, то в первые секунды мы, пожалуй, могли бы растеряться и выпустить веревку.

Убедившись в превосходных летных качествах змея, боцман велел нам вернуть его на землю, однако мы смогли выполнить его приказание лишь с большим трудом, ведь змей был большим, а ветер — сильным. Когда же нам все-таки удалось подтянуть его к площадке, Джессоп крепко принайтовил его к самому большому валуну и, выслушав наши горячие похвалы, сел плести вместе с нами линь.

Когда день начал клониться к вечеру, боцман велел нам уложить по периметру площадки кучи сухих водорослей, чтобы поджечь после наступления темноты. Потом мы помахали запертым на судне морякам, поужинали и, выкурив по трубочке, вернулись к плетению линя, который нам не терпелось увидеть готовым. Вскоре на остров опустился ночной мрак, и боцман распорядился взять огня из центрального костра и зажечь приготовленные костры, благодаря чему на нашей площадке вскоре стало уютно и светло, как днем. После этого боцман назначил двух матросов вахтенными, а остальным велел вернуться к плетению каната; этой работой мы занимались почти до десяти часов, когда, заявив, что отныне мы будем дежурить по ночам только по двое, боцман еще раз осмотрел наши многочисленные раны и отправил всех спать.

Когда настал мой черед заступать на вахту, я обнаружил, что мне выпало дежурить с тем самым силачом, который вчера так помог нам с боцманом; как легко догадаться, это обстоятельство не вызвало во мне ни малейшего недовольства, ибо матрос этот слыл человеком храбрым и надежным, к тому же его мускульная сила могла оказаться кстати в любой непредвиденной ситуации. Впрочем нам повезло; ночь прошла без происшествий, и мы благополучно встретили утро.

После завтрака боцман повел нас за топливом, поскольку горевшие всю ночь костры истощили наш запас, а мы теперь окончательно поняли, что наша безопасность зависит от нашей способности поддерживать огонь. Добрую половину утра мы собирали на берегу водоросли и рубили на дрова тростник — высушенный, он тоже горел очень неплохо. Сделав достаточный запас на грядущую ночь, мы вернулись к работе над линем, которая продолжалась несколько часов кряду с небольшим перерывом на обед и отдых. Было ясно, что нам потребуется несколько дней, чтобы сплести веревку достаточной длины, и боцман искал способ ускорить дело. После непродолжительных размышлений наш начальник вынес из палатки длинный канат, который мы использовали для плавучего якоря, и стал расплетать, пока не получил три отдельных пряди. Эти пряди боцман срастил одну за другой, благодаря чему в нашем распоряжении оказался грубый, неровный трос длиной сто восемьдесят морских саженей, который был достаточно крепким, чтобы его можно было использовать для наших целей.

Как уже говорилось, после обеда мы продолжали такелажные работы, и к ужину — с учетом результатов предыдущего дня — сплели почти двести саженей линя. В целом, считая сращенный боцманом трос и длину прикрепленной к змею уздечки, у нас было уже около четырехсот саженей линя, тогда как, по нашим расчетам, нам необходимо было пятьсот. Сразу после ужина мы, запалив костры, снова взялись за работу и трудились не покладая рук, пока боцман, назначив вахты, не осмотрел наши раны и не отправил нас спать. И эта ночь прошла спокойно; утром мы с аппетитом позавтракали и отправились за топливом, после чего весь остаток дня плели и плели наш линь, изготовив к вечеру недостающие сто саженей. Это был большой успех, и боцман решил отметить его, выдав нам для бодрости по доброй порции рома. Затем мы поели, зажгли костры и долго отдыхали, устроившись у огня с трубками; наконец мы начали готовиться ко сну, а боцман, осмотрев наши раны, впервые после ночного сражения разрешил двум матросам — одному, который потерял пальцы, и другому, укушенному в руку, — первыми заступить на вахту.

На следующий день мы поднялись вместе с солнцем — до того нам не терпелось поскорее запустить змея и попробовать спасти людей с корабля. Мы все были радостно возбуждены, ибо не сомневались, что сумеем вызволить их еще до вечера, однако боцман настоял, чтобы прежде мы сходили за топливом. Несмотря на очевидное благоразумие этого приказа, он вызвал у нас приступ недовольства, ведь больше всего нам хотелось пожать руки нашим товарищам по несчастью, однако мы подчинились и на протяжении нескольких часов прилежно таскали на утес сухие водоросли. Наконец с этой рутинной работой было покончено, и мы стали готовить линь, укладывая его на землю аккуратной бухтой и внимательно осматривая узлы и сплесни.[93] Однако, прежде чем мы запустили змея, боцман еще раз отправил нас на дальний пляж с приказом доставить на утес брам-стеньгу со шпором[94] бом-брам-стеньги и верхушкой распиленной стеньги.[95] Когда мы исполнили то, что он от нас требовал, боцман уложил брам-стеньгу на землю таким образом, что ее концы упирались в два тяжелых валуна, и навалил сверху камней поменьше; середина же мачты оставалась свободной, и боцман дважды или трижды захлестнул вокруг нее линь, после чего протянул конец Джессопу, а тот привязал его к змею. Таким образом линь можно было вытравливать как через битенг, не опасаясь, что внезапный рывок змея вырвет его из рук.

Теперь все было готово, и мы, не имея других неотложных занятий, приготовились смотреть на запуск. По сигналу боцмана Джессоп снова подбросил змея в воздух; ветер тотчас подхватил его, и змей начал подниматься вверх так уверенно и быстро, что боцман едва успевал травить линь. Тут следует сказать, что перед запуском Джессоп привязал к верхнему концу змея длинный кусок шкимушгара, чтобы находящиеся на корабле моряки могли ухватиться за него, когда наш снаряд будет пролетать над ними. Нам хотелось увидеть, как они справятся с этой задачей, поэтому все бросились к краю утеса. Минут через пять мы заметили, что люди на борту машут нам руками в знак того, что мы должны перестать травить линь; змей сразу круто пошел вниз, и мы поняли, что на корабле поймали свисавший конец и тянут за него. Полдела было сделано, и мы огласили воздух громкими радостными криками, после чего присели покурить, ожидая, пока моряки на судне прочтут инструкции, которые мы написали углем на обтяжке змея.

Спустя около получаса с судна просигналили, чтобы мы начинали тянуть, и мы без промедления взялись за дело; прошло, впрочем, довольно много времени, прежде чем мы вытянули весь наш пятисотсаженный линь и обнаружили, что к его концу привязан трехдюймовый канат — новый и весьма высокого качества, — однако мы не были уверены, что он выдержит натяжение, необходимое, чтобы полностью поднять его из воды; без этого же мы не могли надеяться переправить людей с корабля на твердую землю. Между тем с корабля снова дали сигнал тянуть; мы начали выбирать канат и вскоре увидели, что к нему привязан толстый и прочный перлинь;[96] трехдюймовый же канат служил лишь в качестве подсобного средства для доставки на нашу сторону более тяжелой веревки. Чтобы вытянуть ее полностью, нам пришлось потратить еще больше времени и усилий, и все же дело было сделано. Мы завели перлинь на утес и увидели, что это четырехдюймовый трос превосходной тросовой работы, затренцованный и аккуратно оклетневанный тонким шкимушгаром — ничего лучшего и желать было нельзя.

К концу трехдюймового каната моряки с судна привязали и письмо, помещенное для предохранения от воды в прочный клеенчатый мешок; в письме они очень тепло благодарили нас за участие, проявленное нами к их судьбе, и прилагали перечень условных знаков, с помощью которых мы могли подавать друг другу сигналы общего свойства. В конце письма наши корреспонденты спрашивали, не нужно ли прислать нам еды, ибо для того, чтобы туго натянуть главный канат и устроить что-то вроде подвесной канатной дороги, потребовалось бы некоторое время. Прочтя это послание, мы обратились к боцману, чтобы он попросил у моряков с судна мягкого хлеба, который те могли выпекать на корабельном камбузе; к этому наш начальник присовокупил просьбу прислать корпию, бинты и бальзам для ран, поручив мне написать все это на большом листе тростника. Немного подумав, боцман велел также поинтересоваться, не нужно ли доставить на судно запас пресной воды. Все это я исполнил, использовав вместо пера заостренную палочку, которой было довольно удобно выцарапывать буквы на плотном, кожистом листе. Закончив писать, я передал наше послание боцману, который положил его в клеенчатый мешок и дал на корабль сигнал тянуть за тонкий канат, что они и сделали.

Некоторое время спустя на корабле дали знать, что все готово, и мы в свою очередь взялись за веревку; когда мы вытащили канат на утес, к его концу был привязан большой мешок из просмоленной парусины. В нем мы нашли корпию, бинты, мазь и еще одно письмо, в котором говорилось, что сейчас хлеба у них нет, но они пекут его и пошлют нам, как только вынут каравай из печи.

Кроме лечебных принадлежностей и письма моряки положили в мешок несколько свернутых в трубку листов бумаги, с дюжину гусиных перьев и чернильницу из рога. В конце своего послания они очень убедительно просили сообщить им хоть что-нибудь о большом мире, от которого они были отрезаны более семи лет — столько времени им пришлось провести на застрявшем в тине плавучего континента судне. Еще они сообщали, что на судне их двенадцать человек, в том числе три женщины, одна из которых приходилась женой капитану, погибшему ужасной смертью вскоре после того, как корабль запутался в водорослях и морской траве. Вместе с капитаном погибла и половина команды; все они стали жертвами гигантской каракатицы, напавшей на них в тот момент, когда они пытались освободить корабль от проклятых водорослей; после этого оставшиеся матросы зашили досками все бортовые иллюминаторы и переделали корабельную надстройку для защиты от каракатиц и «людей из моря», как наши корреспонденты называли морских дьяволов, так как без этого ни один человек, находящийся на палубе, не мог чувствовать себя в безопасности ни днем, ни ночью.

Что касалось нашего предложения прислать пресной воды, обитатели корабля ответили, что не испытывают недостатка ни в воде, ни в продовольствии; последнего у них был очень большой запас, так как судно вышло из Лондона, имея на борту смешанный груз, немалую часть которого составляли самые разнообразные продукты. Эта новость особенно нас обрадовала; полагая, что теперь мы избавлены от необходимости беспокоиться о количестве наших съестных припасов, я удалился в палатку для написания ответа, в котором позволил себе упомянуть, что мы здесь питаемся довольно скудно; в глубине души я надеялся, что столь прозрачный намек побудит экипаж корабля прибавить что-нибудь к хлебу, который мы у них просили. Кроме того, я припомнил и описал самые заметные события, происшедшие в мире за последние семь лет, присовокупив к этому краткий отчет о наших собственных приключениях. Закончил я описанием ночного нападения морских дьяволов, после чего задал обитателям корабля несколько вопросов, подсказанных мне любопытством и страхом перед многочисленными опасностями плавучего континента.

Я писал это письмо, сидя на пороге палатки, откуда мне было хорошо видно, как боцман с помощью остальных матросов заводит большой канат за огромный валун, вросший в скалистую почву в десятке саженей от подветренного края утеса. Он сделал это очень тщательно, дополнительно оклетневав конец полосками парусины в тех местах, где камень был слишком острым и мог перетереть пеньку. К тому моменту, когда я закончил писать, канат был привязан к скале словно к причальной тумбе, а на край утеса, которого он тоже касался, боцман уложил обернутый парусиной батенс, чтобы канат не перетирался.

Письмо, как уже сказал, было готово, но, когда я собирался отдать его боцману для отправки на судно, он сказал, чтобы прежде я сделал приписку, в которой сообщил бы обитателям корабля, что конец большого каната закреплен и что они могут начать натягивать его в любой удобный для них момент. И после этого письмо было уложено в клеенчатый мешок и отправлено при помощи тонкого линя, который обитатели корабля стали выбирать по нашему сигналу.

Мы так увлеклись нашими делами и были так взволнованы предчувствием близких перемен в нашем незавидном положении, что не замечали течения времени и пропустили обед; вскоре, однако, голод дал о себе знать со всей решительностью, и боцман призвал нас поскорее приготовить что-нибудь поесть; впрочем, одного человека он все же отправил на край утеса наблюдать за кораблем на случай, если оттуда дадут какой-нибудь знак. Не успели мы приступить к трапезе, как наш наблюдатель крикнул, что с корабля сигналят белой тряпкой.

Мы тотчас бросились к краю утеса, чтобы поскорее выяснить, что хотят сообщить нам наши друзья; благодаря переговорному коду, присланному нам в первом письме, мы быстро расшифровали послание: обитатели корабля велели нам выбирать линь. Едва ухватившись за малый канат, мы сразу поняли, что к его концу привязано что-то большое, постоянно застревавшее в траве; воодушевленные мыслями об обещанном нам настоящем хлебе, мы удвоили усилия и вскоре вытащили посылку на утес. Это действительно оказался хлеб, аккуратно уложенный внутрь длинного рулона парусины, сквозь который была пропущена и веревка; передний и задний концы рулона были стянуты штертами, так что образовались своего рода конусы, благодаря которым посылка меньше застревала в путанице водорослей и травы. Развернув рулон, мы обнаружили, что намек, который я допустил в последнем письме, не остался без внимания: кроме свежеиспеченного хлеба внутри оказалась вареная ветчина, голландский сыр, две заботливо завернутых в мягкую ткань бутылки портвейна и четыре фунта прессованного табака в плитках. Это неожиданное богатство привело нас в восторг; в едином порыве мы обратились к краю утеса и принялись махать руками, чтобы выразить свою благодарность находящимся на корабле дарителям. Они тоже помахали нам в ответ, после чего мы вернулись к прерванной трапезе, которую, кстати сказать, весьма украсили полученные нами деликатесы.

Здесь я должен упомянуть, что кроме лакомств в мешке была еще одна вещь, а именно — письмо, составленное в весьма изысканных выражениях и написанное, как и предыдущие послания, аккуратным женским почерком, из чего я заключил, что одна из трех находившихся на борту женщин взяла на себя обязанности писаря. В письме были даны ответы на некоторые мои вопросы, в частности, насколько помню, в нем говорилось о возможной природе странных воплей, предшествовавших атакам морских дьяволов. Обитатели корабля слышали их перед каждым нападением и в конце концов пришли к выводу, что это, вероятно, что-то вроде сигнала общего сбора или призыва к штурму, однако, кто или что подает этот сигнал, им выяснить не удалось, ибо «люди из моря», даже тяжело раненные в бою, не издавали никаких звуков; от себя добавлю, что мы так и не узнали, каков был источник заунывного воя, от которого даже у самого смелого человека мороз бежал по спине. За все время нашего пребывания на острове зловещий плавучий континент не открыл нам и десятой доли хранимых им тайн, и, по совести говоря, мы были этому только рады.

Другой интересовавшей меня проблемой было удивительное постоянство ветра, который вот уже который день дул с одного и того же румба с неослабевающей силой. На это автор письма ответила, что в этих широтах ветер действительно дует в одном направлении на протяжении шести месяцев в году. Весьма любопытным показалось мне и упоминание о том, что большую часть своего семилетнего плена судно провело отнюдь не на том месте, где мы впервые его увидели. Поначалу оно находилось в глубине плавучего континента так далеко от края, что открытую воду можно было разглядеть только в виде узкой полоски на самом горизонте. Впрочем, время от времени в сплошной массе перепутанных, гниющих водорослей появлялись разрывы или длинные каналы протяженностью в несколько десятков миль; происходило это, как правило, в моменты, когда ветер менял свое направление. Должно быть, именно ветры и, вероятно, какие-то подводные течения, постоянно менявшие очертания и характер береговой линии плавучего континента, и заставляли завязшее в траве судно понемногу дрейфовать с места на место.

Еще многое узнали мы о жизни обитателей судна из этого письма. Как и мы, они использовали вместо дров сухие водоросли, как и мы, собирали для питья дождевую воду, ведь в определенное время года дожди в этих широтах выпадали весьма обильные. Случались, впрочем, и засушливые годы, в которые мужественным мореплавателям приходилось дистиллировать забортную воду, чтобы использовать для своих нужд.

В самом конце письма сообщалось кое-что о том, что делают обитатели судна для осуществления наших общих планов. В настоящее время команда была занята тем, что укрепляла обломок бизань-мачты с навешенным на верхушку канифас-блоком для отводки большого каната на бизань-шпиль,[97] с помощью которого можно было затем придать канату необходимое натяжение.

После обеда боцман достал присланные с судна корпию, бинты и мазь и занялся нашими увечьями, начав с матроса, лишившегося пальцев; к счастью, рана была чистой и заживала хорошо. Затем мы отправились на край утеса и сменили нашего наблюдателя, чтобы он мог наполнить доброй пищей пустоты, еще остававшиеся у него в желудке, поскольку, пока мы обедали и читали письмо, мы передавали ему хлеб с ветчиной и сыром, так что никакого особого ущерба наш товарищ не потерпел.

Час спустя боцман сказал, что, похоже, экипаж корабля начинает натягивать большой канат, о чем упоминалось в прочитанном нами письме. Услышав эти слова, я тотчас отправился на обрыв наблюдать за тем, как пойдет дело, ибо у боцмана имелись некоторые сомнения относительно того, сможет ли бизань-шпиль натянуть канат так, чтобы он поднялся над водой достаточно высоко и переправляющимся по нему людям не грозила опасность быть схваченными гигантской каракатицей или морскими дьяволами.

Незаметно подкрался вечер; мы приготовили кучи водорослей для костров и снова стали следить за тем, как натягивается канат. Он поднимался из воды понемногу, едва заметно для глаза, но наконец настал момент, когда он полностью повис в воздухе, заставив нас испытать облегчение и радость. Мы даже помахали в знак одобрения нашим друзьям с корабля на случай, если кто-то из них смотрел сейчас в нашу сторону. Работы, однако, оставалось еще много; правда, канат больше не касался воды, но его предстояло поднять еще выше, чтобы он мог послужить осуществлению наших планов. Между тем уже сейчас канат натянулся довольно сильно, в чем я убедился, положив на него ладонь: при такой длине даже просто выбрать слабину означало подвергнуть его нагрузке в несколько тонн. Немудрено, что боцман с каждой минутой выглядел все более озабоченным; он то и дело вставал и обходил валун, на котором был закреплен канат, осматривал оклетневанные места и узлы, а потом отправлялся к краю утеса, чтобы проверить, на месте ли батенс. Пока все было в порядке, однако боцман продолжал недовольно хмуриться.

Вскоре наступила темнота, мы зажгли костры и, расставив часовых, приготовились отойти ко сну.

На борту корабля

Когда пришел мой черед заступать на вахту (а моим компаньоном снова стал самый сильный из наших матросов), луна еще не взошла. Весь остров был погружен в непроглядную тьму, освещена была только вершина нашего утеса, где горело больше десятка ярких костров, требовавших постоянного присмотра. Примерно через полчаса после начала нашего дежурства матрос, поддерживавший огонь в кострах с подветренной стороны площадки, приблизился ко мне и попросил пойти с ним: ему показалось, что трехдюймовый канат слегка подергивается, словно люди на корабле хотели передать нам какое-то сообщение. Я ощутил сильную тревогу и сразу спросил, видел ли он, как наши друзья на судне машут фонарем, ведь именно таким способом мы договорились подавать друг другу сигналы ночью. На это он ответил, что никаких огней не видел, в чем я убедился, подойдя вместе с ним к краю утеса; мне, однако, не хотелось обижать матроса недоверием, поэтому я положил ладонь на меньший канат, который мы привязывали на ночь к скале, и сразу почувствовал отчетливые подергивания. Мне даже подумалось, что люди на корабле действительно хотят что-то передать; чтобы убедиться в этом, я бросился к ближайшему костру и, схватив пучок горящих водорослей, трижды взмахнул им над головой, но ответного сигнала так и не получил. Тогда я вернулся к канату и снова взялся за него рукой, подумав, что, возможно, его раскачивает ветер, однако рывки, которые я ощущал, были довольно резкими — примерно так дергается леса, на которую попалась рыба, вот только рыба, способная так раскачать тяжелый канат, должна была быть очень крупной, — и я понял, что на нем повисло какое-то чудовище, выбравшееся из тины травяного континента. В первую секунду я испугался, что проклятая тварь порвет канат; потом подумал, что она, возможно, пытается взобраться к нам, и, велев товарищу смотреть в оба, побежал к палатке, чтобы разбудить боцмана. Когда я рассказал ему о своих опасениях, он немедленно поднялся и вышел из палатки; желая убедиться, что я не ошибся, он положил ладонь на канат и сразу почувствовал его рывки. Тогда боцман велел мне разбудить остальных и расставить их возле костров на случай внезапного нападения, ибо в темноте действительно таилась какая-то грозная опасность; сам же вместе с вахтенным матросом остался возле камня и пристально всматривался в темноту, пытаясь различить врага.

Чуть позже ему пришло в голову проверить и большой канат; проклиная себя за беспечность, он бросился к валуну, к которому был привязан перлинь, однако тот был намного тяжелее и гораздо туже натянут, поэтому боцману так и не удалось с уверенностью определить, пытается ли невидимое нечто оборвать и его тоже. Тем не менее он остался возле большого каната, полагая, что если какая-то тварь повисла на первой веревке, то ничто не мешает ей испытать на прочность и вторую; единственное, что до некоторой степени обнадеживало боцмана, — это то, что к моменту наступления темноты более тонкий канат почти касался поверхности воды, тогда как перлинь был натянут сравнительно туго и, находясь на высоте нескольких футов над слоем травы и водорослей, оставался недоступен большинству ночных тварей.

Почти час прошел в томительной неизвестности; мы продолжали нести вахту и поддерживать огонь, но ничего не происходило, и это было едва ли не хуже открытого нападения. Подбросив в костер, который горел рядом с боцманом, очередную охапку сухих водорослей, я подошел к начальнику с намерением перекинуться с ним несколькими словами, чтобы немного ослабить владевшее нами напряжение, однако когда случайно прикоснулся к большому канату, то даже вскрикнул от удивления: он был натянут теперь гораздо слабее, чем раньше. Когда же я спросил боцмана, какова причина этого явления, он тотчас ощупал канат и был поражен едва ли не больше меня, ибо, когда он в последний раз проверял перлинь — а, по его словам, это было совсем недавно, — тот был натянут туго, как струна, и даже слегка гудел на ветру.

Это открытие нас весьма расстроило, теперь мы почти не сомневались, что какое-то чудовище перекусило канат. Спешно созванные матросы принялись выбирать слабину: нам хотелось убедиться, действительно ли перлинь разорван неведомой тварью, однако, как мы ни напрягали все силы, нам не удалось вытянуть на утес сажени каната. Это обстоятельство немало нас обнадежило; теперь мы могли надеяться, что перлинь цел, хотя никто из нас не мог предположить, отчего он так внезапно провис.

Еще через час или полтора на небо взошла луна, и у нас появилась возможность осмотреть остров и полосу воды, лежавшую между ним и границей плавучего континента, но ни в долине, ни на склоне горы, ни в воде не шевельнулось ничто живое; что же касалось покрытого водорослями участка, то он был сплошь испещрен густыми тенями и рассмотреть меж ними что-либо не представлялось возможным. Как бы там ни было, мы убедились, что никакие дьявольские твари не пытаются вскарабкаться по канатам, чтобы добраться до нас в нашем лагере на вершине утеса, и боцман посоветовал всем, кто был свободен от вахты, отправляться спать. Моя вахта к этому времени уже закончилась; прежде чем пойти в палатку, я еще раз обследовал большой канат (то же самое сделал и боцман), однако причина, по которой он так сильно провис — а в лунном свете мы отчетливо видели, что теперь перлинь уходит вниз гораздо круче, чем накануне вечером, — так и осталась неясной. Если только предположить, что из каких-то своих соображений экипаж судна сам ослабил большой канат; и, придя к такому заключению, мы вместе отправились досыпать.

Ранним утром нас разбудил один из вахтенных, явившийся в палатку, чтобы позвать боцмана; ему показалось, что за ночь судно сдвинулось со своего места и теперь стоит, обратившись к острову кормой. Услышав эту поразительную новость, мы бросились наружу; подбежав к краю обрыва, мы убедились, что часовой не ошибся, и сразу поняли, отчего провис канат! Несомненно, он был натянут слишком туго, и в конце концов судно, на которое действовала вся масса и вся сила натяжения четырехдюймового перлиня, не только развернулось, но и заметно сместилось в нашем направлении.

Через несколько минут мы заметили на корабельной надстройке человека, который в знак приветствия махал нам руками; мы ответили тем же, после чего боцман велел мне скорее написать нашим друзьям письмо и спросить, сумеют ли они вывести судно в полосу чистой воды близ острова. И это приказание я исполнил со всей возможной поспешностью, ибо открывавшаяся перед нами перспектива взволновала до глубины души и меня, и самого боцмана, и, конечно, остальных матросов, поскольку каждый понимал: если экипаж сможет вырвать свой корабль из гибельных объятий плавучего континента, наша мечта о возвращении на родину будет как никогда близка к осуществлению. Трудно, очень трудно было поверить в подобную возможность, но я не мог не надеяться на лучшее.

Когда письмо было готово, мы тщательно упаковали его в небольшой клеенчатый мешок и, привязав к концу линя, дали на корабль соответственный сигнал. Но едва моряки на судне начали вытягивать свой конец, как в траве неподалеку от борта возникло движение, что-то громко плеснуло, и дело сразу застопорилось. Поглядев в ту сторону, я увидел, как их наблюдатель показывает на что-то среди водорослей; потом над его головой вырос султанчик белого дыма, а еще пару секунд спустя до нас донесся треск мушкетного выстрела, из чего я заключил, что матрос выстрелил в какое-то замеченное им существо. Потом раздался второй выстрел, а немного погодя — еще один, и только после этого моряки на судне снова взялись за канат; на этот раз дело пошло без задержек, и мы поняли, что выстрелы достигли цели, хотя и не могли видеть, во что стрелял наблюдатель.

Потом с судна дали знак, что ответ готов и что мы можем вытягивать канат на свою сторону. Мы дружно взялись за дело, однако канат лишь с большим трудом поддавался нашим усилиям; внезапно наблюдатель на судне подал сигнал «стоп выбирать», а сам снова принялся палить из мушкета во что-то скрытое в траве, однако о результатах его стрельбы мы могли только догадываться. Наконец с корабля просигналили, что мы снова можем тянуть, и на этот раз канат пошел легче, хотя и не так легко, как мы рассчитывали, ведь теперь он волочился по траве, будоража ее, а по временам даже погружался в воду. Когда же он наконец преодолел участок водорослей и оказался в чистой воде, мы увидели огромного краба, который уцепился за канат и которого мы благодаря высоте утеса почти подняли в воздух, ибо алчная тварь никак не хотела выпустить добычу.

Увидев это, боцман решил, что могучие клешни краба могут оборвать канат; схватив принадлежавшее одному из матросов копье, он бросился к обрыву, а нам крикнул, чтобы мы тянули медленно и без рывков. Очень осторожно и плавно мы подтащили тварь почти к самой вершине и остановились, как только боцман махнул рукой. Теперь краб висел на канате почти у самого края обрыва, и боцман, взмахнув копьем, нанес твари удар в глаза, как он сделал это в прошлый раз. Краб тотчас выпустил канат и с громким плеском упал в воду у подножья утеса, а боцман приказал нам скорее выбрать остаток каната с привязанным к нему мешком; сам он тем временем тщательно обследовал пеньку, пытаясь определить урон, нанесенный клешнями гигантского животного. К счастью, если не считать небольшой потертости, канат нисколько не пострадал и был все так же крепок.

Вскрыв клеенчатый мешок и достав письмо, мы увидели, что оно написано уже знакомым нам женским почерком, хотя, конечно, женщина писала не от себя, а просто облекала в слова мнение остальных моряков. Из письма мы узнали, что наша догадка была верна и что под действием туго натянутого каната судно разорвало плотное кольцо травы и водорослей, скопившихся вокруг; кроме того, по мнению второго помощника — единственного оставшегося в живых судового офицера, — у экипажа был неплохой шанс вырваться из травяного плена при условии, что все необходимое будет проделано очень медленно, дабы окружавшие корпус спутанные водоросли расступались сами, как только судно начнет двигаться. В противном случае корабль только собирал бы перед собой все новые и новые массы водорослей, способных превратиться в непреодолимую преграду на пути к свободной воде. В конце письма наши друзья передавали самые добрые пожелания и выражали надежду, что минувшая ночь прошла благополучно; я не сомневался, что эти слова были подсказаны мягким женским сердцем, и даже задумался, была ли то вдова капитана или какая-то другая из трех находившихся на корабле женщин. От этих размышлений меня оторвало восклицание одного из наших матросов, заметившего, что моряки на корабле снова начали наматывать на шпиль большой канат, и следующие несколько минут я вместе со всеми с волнением наблюдал за тем, как все сильнее натягивается провисший было перлинь.

Прошло совсем немного времени, когда среди водорослей примерно в двух третях расстояния до корабля возникли какое-то волнение и возня. Потом перлинь поднялся над травой, и я увидел, что на нем повисло не меньше дюжины гигантских крабов, при одном взгляде на которых некоторые из наших матросов не смогли сдержать изумленных восклицаний. Тем временем на корабельную надстройку поднялось несколько вооруженных мушкетами мужчин, которые не мешкая открыли по чудовищам беглый огонь; результатом их меткой стрельбы явилось то, что крабы один за другим выпускали канат и плюхались в тину. Вскоре отважные моряки снова вернулись к шпилю, несколько поворотов — и перлинь поднялся на несколько футов над водой.

Натянув канат так туго, как они считали наиболее правильным, моряки оставили его в таком положении: в свое время он непременно должен был сдвинуть судно с места в нужном направлении, а сами стали прилаживать к нему массивный блок. Потом они дали нам знак вытравливать трехдюймовый канат, пока середина его не оказалась на их стороне; ее они зацепили за щеку блока, а в очко стропа пропустили трос беседки,[98] получив таким образом что-то вроде подвижной вагонетки, с помощью которой мы могли переправлять друг другу различные грузы по воздуху, тогда как раньше нам приходилось волочить их в непромокаемых мешках через водоросли, где они легко могли застрять или стать добычей обитающих там чудовищных тварей. Самым главным было, разумеется, то, что именно таким способом мы собирались переправить на остров людей с корабля, впрочем, теперь наши планы претерпели некоторые изменения, ибо мы вознамерились спасти сам корабль! Кроме того, перлинь находился недостаточно высоко над поверхностью плавучего континента, чтобы путешествие в беседке было безопасным, а мы не хотели натягивать его слишком туго, чтобы поднять на надлежащую высоту, поскольку боялись, что он может лопнуть, и тогда нам будет стократ сложнее вытянуть корабль на чистую воду.

Пока я размышлял обо всем этом, боцман велел одному из наших товарищей заняться приготовлением завтрака; когда все было готово, мы оставили раненного в руку матроса нести вахту на краю обрыва, а сами отправились к палатке и, усевшись вокруг костра, воздали должное остаткам ветчины и сыра. После завтрака боцман велел коку сменить раненого матроса, чтобы он тоже мог поесть, а остальных повел вниз — собирать водоросли и сухую траву на ночь, чем мы и занимались большую часть утра. Был уже почти полдень, когда мы доставили на утес последние охапки топлива; сложив их у костров, мы поспешили к обрыву, чтобы узнать, как идут дела. Наш часовой рассказал, что, пока мы отсутствовали, большой канат дважды спускался почти до самой травы и морякам на судне приходилось вращать шпиль, выбирая слабину. Это был добрый знак; судя по всему, судно продолжало медленное движение, хотя и кормой вперед, но в нужном направлении — к острову. Когда мы поглядели на корабль, нам даже показалось, будто он действительно приблизился, но это, конечно, было лишь плодом воображения, ибо даже при самом благоприятном стечении обстоятельств судно могло сместиться самое большее на пару-тройку саженей. Тем не менее все мы изрядно приободрились и снова помахали стоявшему на надстройке наблюдателю, а он помахал нам в ответ.

Вскоре настала пора обеда, после которого мы с великим удовольствием выкурили по трубочке, а боцман осмотрел наши начинающие подживать раны. Почти весь остаток дня мы просидели на краю нашей площадки, глядя на корабль, и своими глазами видели, как моряки трижды подходили к шпилю, чтобы подтянуть провисший перлинь. В целом судно приблизилось к острову уже почти на тридцать саженей; мы узнали это из ответа на письмо, которое по желанию боцмана отправили на корабль. Вообще же за вечер мы обменялись с нашими друзьями еще несколькими посланиями, так что в конце концов подвешенная к блоку беседка оказалась на нашей стороне. Перегонять ее обратно мы не стали, так как люди с корабля обещали нам, что всю ночь будут следить за веревками и не дадут им касаться воды.

Наконец наступили сумерки, и боцман приказал зажечь костры, которые мы приготовили еще днем; затем мы поужинали и стали готовиться ко сну. К счастью, ночь прошла спокойно — должно быть, костры пугали морских дьяволов, и нас снова никто не потревожил. До самого рассвета горели огни и на борту корабля, благодаря которым нашим вахтенным было не так одиноко на дежурстве; когда же наступило утро, мы с радостью увидели, что за прошедшие часы судно весьма ощутимо приблизилось к острову. Изменения в его положении были столь очевидны, что уже никто не принимал их за игру воображения: корабль продвинулся сквозь массу водорослей больше чем на шестьдесят саженей, так что теперь мы почти различали черты вахтенного, а также многие подробности устройства судна, которые рассматривали с изрядным интересом. Заметив нас на утесе, вахтенный махнул нам в знак приветствия, и не успели мы ответить, как рядом с ним появилась вторая фигура, поднявшая над головой какой-то белый лоскут вроде косынки — что весьма вероятно, ведь этим вторым человеком была женщина; поняв это, мы сняли головные уборы и помахали ими в воздухе. Затем мы отправились завтракать, после чего боцман вновь перевязал наши раны и, оставив на дежурстве матроса, лишившегося пальцев, повел остальных (за исключением укушенного в руку) на дальний пляж собирать водоросли для костров.

Как и всегда, эта работа отняла у нас довольно много времени, зато, когда к обеду мы вернулись в лагерь, вахтенный обрадовал нас известием, что за время нашего отсутствия моряки на судне выбирали слабину большого каната не менее четырех раз и что как раз этим они заняты в настоящую минуту. Обратив взгляды в ту сторону, мы еще больше воспрянули духом: теперь было видно, как говорится, невооруженным глазом, что за утро корабль подошел к краю плавучего континента еще ближе. Когда же наши друзья на судне закончили натягивать канат, я невольно обратил внимание, что на всем своем протяжении он поднялся над водой и водорослями на двадцать и более футов. И пока я глядел на него, в моем мозгу зародилась дерзкая мысль, заставившая меня броситься к боцману. Я вдруг подумал: почему бы нам не навестить наших соседей на борту судна? Но когда я изложил боцману свою идею, он долго качал головой в знак того, что возражает против моего намерения, и только потом, осмотрев канат и подумав о том, что из всех матросов я — самый легкий, нехотя согласился. Тогда, боясь, как бы он не передумал, я поскорее бросился к беседке, остававшейся на нашей стороне, и сел на сиденье. Остальные матросы, догадавшись о моих планах, приветствовали мое намерение аплодисментами и даже вознамерились последовать моему примеру, однако боцман призвал их к спокойствию и, собственноручно привязав меня к беседке обрывком линя, просигналил на судно, чтобы там тянули за тонкий канат; сам же взялся управлять моим спуском с помощью нашего конца каната.

И вот я отправился в путь. Сначала я двигался вниз и вскоре достиг самой нижней точки нашей канатной дороги; далее перлинь снова начинал подниматься вверх, к верхушке бизань-мачты. Здесь я обнаружил, что под действием моего веса канат провис намного больше, чем я рассчитывал; до поверхности плавучего континента теперь было рукой подать, и, живо припомнив все опасности, которые могли скрываться среди тины и водорослей, я испытал приступ сильного страха. К счастью, в этой нижней точке я оставался недолго; моряки на судне увидели, что я нахожусь ниже, чем диктовало благоразумие, и дружнее налегли на буксирный конец, так что уже через минуту я оказался в нескольких футах от цели.

Когда я приблизился к кораблю, команда, собравшаяся на сколоченной из досок площадке у верхушки сломанной бизани, приветствовала меня громкими криками радости. Встретили меня с распростертыми объятиями: моряки так спешили высвободить меня из беседки, что не развязали, а разрезали завязанные боцманом узлы. Потом меня повели вниз, на палубу, и не успел я прийти в себя, как какая-то рослая, полногрудая женщина заключила меня в поистине медвежьи объятия и расцеловала в обе щеки. Поначалу я даже опешил; моряки вокруг громко смеялись, и когда женщина наконец выпустила меня, я остался стоять, чувствуя себя не то глупцом, не то героем (я, впрочем, больше склонялся к последнему). Тут появилась вторая женщина, которая поклонилась мне с изысканной вежливостью, словно мы встретились на приеме в высшем свете, а не на палубе затерянного в неведомых и страшных морях судна; при этом я заметил, что моряки тотчас перестали смеяться и сделались очень серьезны, а полногрудая женщина отступила назад и слегка стушевалась. Все это весьма меня озадачило, и я в растерянности переводил взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что все это значит, но вторая женщина снова поклонилась мне и, произнеся приятным грудным контральто несколько ничего не значащих фраз о погоде, подняла голову. Ее глаза показались мне такими странными, исполненными такой глубокой печали, что я мгновенно понял, почему ее речи и поступки были столь несообразны обстановке; бедняжка, несомненно, тронулась умом. Впоследствии я узнал, что догадка моя была совершенно правильной, ибо передо мной была вдова капитана, погибшего на ее глазах от щупалец огромной каракатицы.

Но в первую минуту я был так потрясен своим открытием, что даже не знал, что отвечать; впрочем в этом не было нужды, так как женщина повернулась и величественно двинулась к люку, ведущему в салон, где ее уже поджидала миловидная светловолосая девушка; взяв несчастную безумицу под локоть, она увлекла ее на нижнюю палубу, так что больше я ее не видел. Вскоре та же девушка снова появилась на палубе и, схватив меня за обе руки, тепло пожала, глядя таким озорным и веселым взглядом, что все неприятные чувства, вызванные появлением бедной вдовы, в тот же миг изгладились из моего сердца. Не выпуская моих рук, девушка наговорила много лестных вещей о моей храбрости и отваге, и хотя я знал, что по большому счету расточаемые ею похвалы мною нисколько не заслужены, я не прерывал ее, пока она, совладав со своим сердечным порывом, не обнаружила, что все еще сжимает мои ладони в своих, против чего я, конечно, нисколько не возражал. Девушка смутилась и, очаровательно покраснев, поспешно убрала руки и отступила на полшага назад; должно быть, все то же смущение было повинно в том, что после столь горячего приветствия она заговорила со мной с некоторой холодностью; это, впрочем, быстро прошло, ведь мы оба были молоды, и думаю, не ошибусь, сказав, что уже тогда нас исподволь потянуло друг к другу. Кроме того, каждому из нас хотелось поскорее узнать как можно больше, поэтому далее мы уже говорили свободно и непринужденно, задавая друг другу самые разные вопросы. Пока же мы разговаривали, моряки оставили нас и, отправившись к шпилю, на котором был основан большой канат, налегли на вымбовки:[99] даже за это непродолжительное время судно приблизилось к острову на расстояние, достаточное для того, чтобы перлинь снова провис.

Потом девушка, которую звали Мэри Мэдисон (она приходилась племянницей вдове капитана; этим и объяснялось ее присутствие на борту), предложила провести меня по кораблю, на что я с радостью согласился, однако прежде я осмотрел обломок бизани и его крепление, которое оказалось весьма оригинальным и надежным; обратил я внимание и на то, как убрана часть надстройки вокруг верхушки мачты, чтобы канат свободно проходил к блоку, не оказывая давления на саму надстройку.

Когда я закончил осмотр, Мэри повела меня на главную палубу; там на меня большое впечатление произвели как размеры конструкции, воздвигнутой над палубой для защиты от тварей, так и мастерство, с каким она была выстроена: перекрещивающиеся опоры каркаса придавали всему сооружению весьма большую прочность. Непонятно мне было только, откуда на корабле взялось столько дерева для столь внушительной постройки, но Мэри объяснила, что матросы разобрали на твиндеке все переборки, какими можно было пожертвовать; кроме того, удалось использовать и доски, служившие в качестве подстилки под груз.

В конце концов мы спустились на камбуз, где я снова увидел крепкую коренастую женщину, исполнявшую на судне обязанности кока; здесь же находились и двое очень милых детей — мальчик на вид лет пяти и девочка, которая только недавно выучилась ходить. Обратившись к госпоже Мэдисон, я спросил, не являются ли малыши ее двоюродными братом и сестрой, но уже в следующую секунду сообразил, что это невозможно, так как капитан, насколько мне было известно, погиб семь лет назад. Мое недоумение разрешила женщина-кок; сильно покраснев, она сказала, что это ее дети. Признаться, я был удивлен этим ответом, но потом решил, что она, вероятно, путешествовала на судне вместе с мужем; оказалось, однако, что я ошибался, поскольку женщина добавила, что, полагая себя навсегда отрезанной от мира, вступила в некое подобие брака с корабельным плотником, которого полюбила и от которого прижила двух малюток. Должно быть, мое лицо отразило какие-то чувства, принятые ею за неодобрение, так как, еще сильнее смутившись, женщина-кок объяснила, что браком их сочетал второй помощник, принявший на себя обязанности капитана после того, как тот погиб вместе со старшим помощником. Я поспешил заверить добрую женщину, что прекрасно понимаю ее чувства, и она, немного успокоившись, поведала, что отправилась в плавание со своей хозяйкой, женой капитана, дабы ухаживать за Мэри, которая тогда была еще совсем ребенком, поскольку была искренне привязана к обеим. На этом женщина-кок завершила свой нехитрый рассказ, добавив в заключение, что, как она надеется, не совершила никакого греха, вступив в брак, ибо ее намерения были самыми добрыми. Я поспешил заверить добрую женщину, что и самый строгий моралист вряд ли отыщет повод в чем-то ее упрекнуть и что сам я не только не осуждаю ее, но, напротив, восхищаюсь проявленным ею мужеством. При этих моих словах женщина-кок отложила поварешку и шагнула ко мне, с самым решительным видом вытирая о фартук свои огромные руки, но я поспешил уклониться от ее объятий: мне не хотелось, чтобы госпожа Мэдисон сделалась свидетельницей подобной картины. Увидев это, добрая женщина от души расхохоталась и благословила меня со всей сердечностью, на какую была способна, и против этого я нисколько не возражал.

Потом мы с капитанской племянницей покинули камбуз и отправились дальше. Обойдя весь корабль, мы вернулись на ют и обнаружили, что матросы снова вращают шпиль, выбирая слабину; увидев это, я обрадовался еще больше, ведь это доказывало, что корабль продолжает двигаться даже быстрее, чем раньше. На этом госпожа Мэдисон оставила меня, так как ей нужно было позаботиться о тетке; когда она ушла, меня обступили матросы — всем хотелось услышать хоть какие-нибудь новости о большом мире, от которого они оставались отрезаны столь долго; в течение последующего часа я только и делал, что отвечал на их жадные вопросы. Потом второй помощник позвал нас к шпилю, поскольку канат снова провис; некоторое время мы вместе вращали барабан, после чего я продолжил свой рассказ, ибо за семь лет, что судно находилось в плену водорослевого континента, в мире произошло немало интересных и важных событий. Закончив, я в свою очередь заговорил о том, о чем не осмелился спросить у госпожи Мэдисон, и матросы откровенно поведали мне о страхе и тоске, которые рождал в них один вид бескрайнего плавучего континента, об одиночестве и ужасе, охватывавших их души при мысли о том, что всем им суждено окончить свои дни в этом проклятом Богом краю, так и не увидев ни родного дома, ни своих близких.

К этому моменту возбуждение, явившееся следствием удачного завершения опасной переправы и встречи с обитателями корабля, начало проходить, и я почувствовал сильный голод, ведь на судно я отправился до того, как мы успели пообедать, ступив же на палубу, был слишком увлечен тем, что мне удалось узнать, и совершенно позабыл о хлебе насущном. (Моряки, очевидно, пообедали до моего появления, так как я не видел, чтобы кто-то из них ел; таким образом, ничто не напоминало мне о необходимости подкрепить силы пищей.) Но теперь громкое урчание в пустом животе напомнило мне о голоде, и я спросил, нельзя ли мне чем-нибудь перекусить. Один из матросов тотчас отправился на камбуз, чтобы сообщить женщине-коку о том, что я пропустил дневную трапезу; при этом известии добрая женщина пришла в большое волнение и захлопотала у плиты; вскоре она приготовила несколько отличных блюд, которые самолично принесла в салон. Накрыв на стол, она позвала меня, а уж я не заставил себя ждать.

Я почти насытился, когда позади меня раздались легчайшие шаги и шорох; обернувшись, я встретился взглядом с Мэри Мэдисон, которая наблюдала за мной с видом озорным и лукавым. Я поспешно вскочил, но она велела мне сесть и, опустившись на стул напротив, принялась так очаровательно меня поддразнивать, что я не только не обиделся, но, напротив, старался подыграть ей, как только мог. Потом я снова принялся расспрашивать Мэри о жизни на корабле и между прочим узнал, что письма, которые мы получали, писала именно она; в свою очередь и я сказал, что писал те письма, которые мы отправляли на судно. Постепенно наша беседа приобрела все более откровенный характер; Мэри, в частности, упомянула, что ей девятнадцать лет, а я ответил, что мне минуло двадцать три. Так мы болтали довольно долго, когда я вдруг подумал, что на острове меня, наверное, заждались мои товарищи; пора было возвращаться, и я поспешно поднялся, чтобы поскорее исполнить это мое намерение, хотя в глубине души мне очень хотелось остаться. Думаю, что и Мэри это было бы приятнее; мне, во всяком случае, показалось, что она опечалилась, когда я заговорил о возвращении, хотя, возможно, я просто выдавал желаемое за действительное.

Когда я поднялся на палубу, оказалось, что канат снова провис, и моряки вынуждены были в очередной раз взяться за шпиль, чтобы выбрать слабину; ожидая, пока они закончат, мы с госпожой Мэри Мэдисон коротали время, беседуя на темы, подобающие молодому человеку и юной леди, которые недавно познакомились и находят общество друг друга приятным. Но наконец перлинь был натянут, я поднялся на площадку возле бизань-мачты и сел на перекладину беседки, после чего матросы очень крепко привязали меня к ней. Однако, когда они дали на остров сигнал тянуть, оттуда долго не приходило никакого ответа; потом кто-то из наших стал подавать знаки, которые мы никак не могли расшифровать, так что в конце концов матросы развязали веревки и велели мне ждать, пока они отправят на остров записку и выяснят, что случилось. Так они и поступили, и вскоре с острова пришло письмо, в котором говорилось, что большой канат слегка растрепался в том месте, где он касался утеса, и что для его ремонта необходимо немного ослабить натяжение. Это известие вызвало у многих моряков разочарованные восклицания, однако делать было нечего, и они принялись вращать шпиль в обратную сторону, вытравливая канат. В течение следующего часа мы с волнением следили за тем, как мои товарищи на утесе заново клетнюют полосками парусины потертое место; госпожа Мэдисон тоже стояла с нами и не отрываясь глядела в сторону острова, ибо это внезапное затруднение, хотя и временное, было поистине ужасным, так как случилось именно тогда, когда мы были столь близки к успеху. Но вот наконец с утеса дали знак отпустить малый канат, чтобы мои товарищи могли перетянуть беседку к себе; вскоре она вернулась на судно, и на сиденье мы нашли клеенчатый мешок с письмом, в котором боцман сообщал, что он укрепил канат и обернул новой парусиной подложенный под него батенс, так что мы снова можем выбрать слабину шпилем; впрочем, он советовал быть осторожнее и не натягивать перлинь так туго, как раньше. В заключение боцман писал, что запрещает мне возвращаться на остров по крайней мере до тех пор, пока судно не достигнет открытой воды, ибо опасался, что канат мог ослабеть и в других местах и что он разойдется, если подвергнуть его слишком большой нагрузке. Это последнее замечание заставило всех нас встревожиться, ведь вероятность того, что боцман прав, действительно существовала; мы, впрочем, утешали себя тем, что канат ослаб и разошелся в том месте, где он терся о край утеса, и что в других местах он по-прежнему крепок; я, однако, вовсе не был в этом уверен, так как помнил, что боцман первым делом позаботился именно о том, чтобы перлинь не перетерся о камни на обрыве; впрочем, я счел за лучшее промолчать: не хотелось еще больше расстраивать моих новых товарищей.

Вот как случилось, что эту ночь мне пришлось провести на судне, однако, спускаясь в салон вслед за госпожой Мэри Мэдисон, я ничуть об этом не жалел и даже забыл о неприятностях с канатом. Кроме того, даже в салоне мне было слышно, как звонко пощелкивают палы[100] вращаемого шпиля, и эти звуки казались мне самой замечательной музыкой на свете.

На свободу

В салоне госпожа Мэдисон опустилась в кресло и, пригласив меня сделать то же, завела разговор, который я не мог не найти приятным во многих отношениях. Правда, сначала она выразила беспокойство по поводу состояния каната, но я поспешил заверить ее, что для тревоги нет оснований, и вскоре мы заговорили о других вещах, а потом — как часто случается между молодым мужчиной и девушкой — о себе, и должен признаться, что из всех тем эта была нам наиболее близка.

Потом в салон спустился второй помощник с запиской от боцмана, которую он положил на стол перед Мэри и попросил прочесть. Девушка знаком предложила мне читать вместе, и я увидел, что в записке, написанной простым языком и со многими ошибками, боцман предлагал переслать на судно длинные стволы тростника, с помощью которых можно было раздвигать водоросли перед кормой, облегчая ход судна. Когда мы пересказали содержание записки второму помощнику, он попросил сообщить, что будет весьма благодарен за шесты и непременно испробует предложенный способ; все это Мэри тотчас изложила на новом листе бумаги, после чего протянула письмо мне, на случай, если я захочу приписать что-нибудь от себя. Мне, однако, нечего было добавить, поэтому я вернул бумагу со словами благодарности, и Мэри отдала письмо второму помощнику, который немедленно поднялся на палубу, чтобы отправить его.

Несколько позднее в салоне появилась женщина-кок, которая принялась накрывать на стол, стоявший в центре помещения; при этом она свободно и без стеснения расспрашивала меня о многих вещах, не смущаясь даже присутствием госпожи Мэдисон, к которой относилась не столько с почтением, сколько с материнской нежностью и заботой. Мне, во всяком случае, было совершенно очевидно, что эта простая женщина любила Мэри всем сердцем, и я прекрасно ее понимал. Больше того, и сама девушка питала самые теплые чувства к своей няньке, что было совершенно естественно, ведь та не только заботилась о ней на протяжении семи лет пленения, но и была для Мэри доброй компаньонкой и наставницей.

Пока я отвечал на вопросы, задаваемые женщиной-коком — да и госпожа Мэри тоже порой о чем-то спрашивала, — сверху вдруг донесся топот матросских башмаков, а затем — тупой удар, словно на палубу бросили что-то тяжелое, и мы поняли, что это прибыли тростниковые стволы. Услышав этот звук, Мэри вскричала, что мы должны скорее подняться наверх и посмотреть, как матросы будут расталкивать шестами скопившуюся под бортами траву, поскольку, если опыт окажется удачным, судно скорее достигнет свободной воды без того, чтобы подвергать канат чрезмерному натяжению, как это было до сих пор.

Когда мы вышли на ют, матросы уже разобрали часть надстройки над кормой и, вооружившись самыми толстыми и крепкими шестами, пытались отталкивать траву, которая длинными прямыми усами тянулась слева и справа параллельно гакаборту.[101] Я заметил, что они были готовы к возможной опасности: подле них стояли вооруженные мушкетами второй помощник и двое матросов, которые, по собственному опыту зная, что среди перепутанных скользких стеблей могут таиться неведомые чудовища, не сводили глаз с воды. Прошло совсем немного времени, и мне стало очевидно, что предложенная нашим боцманам мера возымела свое действие, так как перлинь заметно провис и двое матросов едва успевали наматывать слабину на баллер шпиля, чтобы не дать тросу коснуться воды. Заметив, что они выбиваются из сил, я поспешил к ним на помощь; то же сделала и госпожа Мэдисон, и по тому, как весело и в то же время не жалея себя налегала она на вымбовки, я понял, что Мэри не чурается никакой работы. Так мы трудились до тех пор, пока на пустынные пространства плавучего континента не начал опускаться вечер. Вскоре на палубу вышла женщина-кок и велела нам идти ужинать, причем ко мне и к госпоже Мэдисон она обращалась с интонациями человека, принявшего нас обоих в число своих детей. В ответ Мэри крикнула, чтобы она немного подождала, ибо у нас есть важное дело, но женщина-кок только рассмеялась и, состроив шутливую гримасу, шагнула в нашу сторону с таким видом, словно готова была увести нас силой, как уводят с улицы заигравшихся детей.

Как раз в этот момент в работе возникла заминка, и всю нашу веселость как рукой сняло. Сначала мы услышали мушкетный выстрел, потом раздались громкие крики, и сразу выстрелили еще два мушкета, звук которых в замкнутом пространстве надстройки показался мне чрезвычайно громким. Секунду спустя я увидел, что матросы попятились от гакаборта и бросились бежать кто куда, ибо в отверстии, которое они открыли в кормовой части надстройки, появились щупальца гигантской каракатицы. Два из них уже проникли на борт и теперь продвигались вперед; гибкие, словно змеи, они ползли все дальше, ощупывая окружающее в поисках добычи. К счастью, женщина-кок не растерялась и, толкнув в сторону люка ближайшего матроса, схватила госпожу Мэдисон в охапку и вместе с ней спустилась на нижнюю палубу, проделав все это еще до того, как я успел в полной мере осознать грозящую нам опасность. Тут и я понял, что мне, пожалуй, лучше будет убраться подальше от кормы, что я и сделал со всей поспешностью; заняв безопасную позицию, я стал смотреть, как огромные толстые щупальца, смутно различимые в сгущавшихся сумерках, омерзительно извиваясь, шарят по палубе. Вскоре снизу поднялся второй помощник, спускавшийся в трюм за дополнительным оружием; он не только вооружил всех своих матросов, но и принес мушкет для меня. Мы решили выстрелить в чудовище все сразу; когда прогремел залп, гигантские щупальца яростно затанцевали по обшивке, однако уже через несколько минут тварь отцепилась от кормы и соскользнула назад, в пучину. Как только она исчезла, несколько матросов — и я с ними — бросились к корме, чтобы скорее заделать отверстие в надстройке; моя помощь, впрочем, им не требовалась, поэтому я успел бросить взгляд на полосу чистой воды, отделявшую край плавучего континента от острова, и увидел, что вся поверхность ее покрыта рябью, словно там шел большой косяк каких-то крупных рыб. А буквально за секунду до того, как в надстройке закрылась последняя щель, я заметил, что водоросли и трава за кормой забурлили точно в гигантском котле и над ними взметнулись тысячи чудовищных щупалец, жадно тянувшихся к кораблю.

Но вот матросы поставили на место последний щит и принялись торопливо крепить его бревнами и толстыми досками. Когда и это было сделано, мы долго стояли, прислушиваясь, но снаружи не доносилось ни звука, если не считать тоскливой песни ветра, несущегося над темнеющими просторами плавучего континента. Это удивило меня, и, обратившись к матросам, я спросил, почему не слышно, как твари карабкаются по обшивке. Вместо ответа они отвели меня на наблюдательную площадку на крыше надстройки, и когда я посмотрел вниз, то не увидел среди водорослей никакого движения, за исключением того, что производил ветер, — и нигде, нигде не было видно никаких признаков присутствия омерзительных чудовищ. Видя мое крайнее недоумение, матросы пояснили, что тварей привлекает любой плеск, любое шевеление травы, и тогда в надежде на поживу они десятками мчатся к источнику звуков, однако на корпус они почти никогда не взбираются, если только не заметят на палубе что-либо движущееся. Да, добавили они, бывает, что у судна собирается до нескольких сотен каракатиц, которые лежат неподвижно, затаившись среди водорослей, но, если мы будем осторожны и не станем показываться им на глаза, к утру почти все они уйдут в глубину. И все это моряки сообщили мне таким тоном, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном, ибо за семь лет успели привыкнуть к подобным вещам.

Тут я услышал, что госпожа Мэдисон зовет меня по имени, и спустился в надстройку, где горело множество самодельных масляных ламп; как я узнал впоследствии, масло для них добывали из определенного вида рыб, которые во множестве обитали в море прямо под водорослями и с жадностью хватали любую наживку. В надстройке я увидел госпожу Мэдисон, которая напомнила мне об ужине, и я сразу почувствовал, что успел основательно проголодаться.

Когда мы поели, госпожа Мэдисон с изяществом откинулась на спинку стула и снова принялась дружески меня поддразнивать, что, по-видимому, доставляло ей немалое удовольствие; я отвечал тем же, ибо после ужина настроение мое еще улучшилось, к тому же я соскучился по непринужденным шуткам. Вскоре мы перешли к более серьезной беседе, скоротав таким образом большую часть вечера. Неожиданно госпоже Мэдисон пришла в голову новая идея, и она предложила мне подняться на наблюдательную площадку на крыше надстройки, на что я с готовностью согласился.

И вот мы отправились наверх. Едва мы выбрались наружу, как я тотчас понял, что послужило причиной этого, как я думал, внезапного каприза госпожи Мэдисон. В ночном мраке за кормой повисла между небом и морем сияющая золотая корона, сделанная словно из живого огня. От этого зрелища у меня захватило дух; я уставился на него в немом восхищении и не сразу понял, что вижу огни наших костров, горящих на вершине утеса, который сам тонул в темноте, и оттого казалось, будто огненное кольцо парит в воздухе само по себе. И пока я смотрел, на краю утеса появился крохотный силуэт человека; издалека мерещилось, что там копошится какое-то маленькое насекомое, но я знал, что это просто один из моих товарищей подошел к обрыву, чтобы взглянуть на судно или проверить силу натяжения каната.

Когда я нашел наконец слова, чтобы выразить мое восхищение увиденным, госпожа Мэдисон была очень довольна; даже сказала, что много раз специально вставала ночью и поднималась на наблюдательную площадку, чтобы полюбоваться этой удивительной картиной.

Потом мы снова спустились в надстройку и увидели, что матросы вращают шпиль, выбирая слабину каната перед началом ночных вахт; ночью они намеревались дежурить по одному, и вахтенный должен был вызвать из кубрика остальных в случае, если бы возникла необходимость снова подтягивать перлинь.

Внизу госпожа Мэри Мэдисон показала мне мою каюту, и мы, дружески пожелав друг другу спокойной ночи, расстались: она отправилась навестить тетку, а я поднялся на главную палубу, чтобы поболтать с вахтенным. Здесь я оставался почти до полуночи, и за это время нам трижды пришлось вызывать остальных матросов, чтобы вращать шпиль — так быстро теперь двигалось судно сквозь слой водорослей. В конце концов усталость взяла свое, и я, пожелав вахтенному благополучного дежурства, отправился в каюту и улегся на койку, чтобы впервые за много-много недель провести ночь на настоящем матрасе.

Утром я проснулся от голоса госпожи Мэдисон, которая окликала меня из-за двери моей каюты, со смехом называя лежебокой и лентяем. Вскочив, я быстро оделся и вышел в салон, где ждал накрытый завтрак, глядя на который я ничуть не жалел, что проснулся. Но, прежде чем я успел сесть за стол, госпожа Мэдисон повела меня на смотровую площадку; сама она шла впереди и что-то напевала, не в силах сдержать владевшие ею ликование и восторг. Когда же я взобрался на крышу надстройки и огляделся, то сразу понял, что у нее были все основания радоваться: открывшаяся мне картина и обрадовала, и удивила меня сверх всякой меры. Всего за одну ночь — только подумайте! — судно продвинулось сквозь водоросли почти на двести саженей и теперь находилось не далее чем в тридцати саженях от края плавучего континента. Я повернулся к госпоже Мэдисон и увидел, что она грациозно пританцовывает на одном месте и, кружась вокруг себя, напевает затейливую старомодную песенку, которую я в последний раз слышал лет десять или больше тому назад; вероятно, именно эта полузабытая песенка и помогла мне окончательно осознать, что эта изящная юная девушка на протяжении многих лет была совершенно отрезана от цивилизованного мира, ибо, когда корабль застрял в водорослях плавучего континента, ей едва-едва минуло двенадцать. Мне захотелось сказать Мэри что-то ободряющее, но самые разные чувства до того переполняли меня, что я никак не мог найти нужных слов; когда же отчасти совладал с собой, меня кто-то окликнул, причем звук явно доносился откуда-то сверху, словно говоривший находился в пространстве высоко надо мной. Удивленный, я поднял голову и увидел, что все мои товарищи, оставшиеся на острове, машут нам с края утеса, который приблизился и казался теперь невероятно высоким; он как будто даже нависал над судном, хотя на самом деле до его вздымавшегося прямо из воды склона оставалось еще не меньше семидесяти морских саженей. И, помахав в ответ, мы с госпожой Мэдисон отправились в салон, чтобы отдать должное ожидавшему нас великолепному завтраку.

После еды мы снова услышали характерные щелчки стопоров шпиля и, поспешив на палубу, принялись вращать барабан вместе с матросами, поскольку и нам хотелось принять участие в этом последнем усилии, которое должно было вырвать судно из его многолетнего плена. Это, однако, была небыстрая работа, и пока мы не торопясь двигались вокруг шпиля, я нет-нет да и поглядывал на девушку, налегавшую на рычаг рядом со мной. Лицо у госпожи Мэдисон сделалось строгим и торжественным, и я подумал, что для нее эти минуты действительно самые важные, ведь после стольких лет в затерянном и страшном краю, где она день и ночь грезила о большом мире (несомненно, представляя его в точности таким, каким он когда-то запечатлелся в ее детской памяти), ей предстояло наконец вернуться в него, жить в нем и на собственном опыте узнать, насколько он отличается от ее взлелеянной в семилетнем заточении мечты. Вот такими мыслями наделял я госпожу Мэдисон, поскольку мне казалось, что на ее месте я бы думал именно об этом; я даже сделал попытку — признаюсь, несколько неуклюжую — показать, что понимаю, какая буря бушует сейчас в ее душе. В ответ она подняла голову и улыбнулась весело и немного печально; наши глаза встретились, и в ее взгляде я прочел нечто совершенно для меня новое — такое, что мне вдруг сделалось жарко от щемящей боли и сладостного восторга, которые мое сердце молодого мужчины не замедлило истолковать единственно возможным образом; до этого я не осмеливался прислушиваться к его настойчивому шепоту, твердо зная только одно: без Мэри я сразу же начинаю томиться и тосковать, хотя нашему знакомству исполнилось едва несколько часов.

Все это длилось, однако, лишь несколько секунд; потом госпожа Мэдисон снова опустила взгляд и стала смотреть на свои руки, лежавшие на вымбовке шпиля. Мне захотелось сказать ей что-то теплое, дружеское, но мне помешал крик второго помощника, скомандовавшего: «Стоп выбирать!»; по этой команде матросы вынули вымбовки из гнезд шпиля и, побросав их на палубу, с громкими криками бросились к трапу, ведущему на наблюдательную площадку. Последовав за ними, мы с госпожой Мэдисон тоже поднялись на надстройку и увидели, что судно наконец вырвалось из цепкого плена плавучего континента и оказалось в полосе свободной воды между островом и границей водорослей.

Убедившись, что проклятая морская трава больше не удерживает корабль, матросы разразились неистовыми воплями, в чем не было ничего удивительного или странного: радость этих людей невозможно измерить обычной меркой; мы тоже кричали и смеялись вместе с ними, потом госпожа Мэдисон вдруг потянула меня за рукав и указала на ту оконечность острова, где подошва утеса выдавалась далеко в море. Посмотрев туда, я увидел, что из-за скального выступа показалась наша шлюпка, а еще мгновение спустя разглядел и боцмана, который стоял на корме с рулевым веслом и правил (очевидно, за то время, что я оставался на борту судна, он закончил ремонт). Матросы тоже увидели шлюпку и снова разразились громкими, приветственными криками, а кто-то побежал на нос готовить швартовый конец. Когда шлюпка подошла к кораблю почти вплотную, матросы перестали грести и, удерживая ее на месте, разглядывали нас с величайшим любопытством, а боцман, действуя с неловкой грацией, которая весьма ему шла, снял шапку и поклонился госпоже Мэдисон, а она дружески улыбнулась в ответ. Несколько позднее Мэри с очаровательной прямотой призналась мне, что боцман произвел на нее весьма благоприятное впечатление, хотя она еще никогда не встречала таких крупных мужчин; в этом последнем обстоятельстве я не находил ничего удивительного, ведь с той поры, когда Мэри вошла в возраст, в котором юные леди начинают интересоваться лицами противоположного пола, она видела только моряков из числа корабельной команды, а все они по стечению обстоятельств были мужчинами среднего роста.

Поприветствовав подобающим образом экипаж, боцман обратился ко второму помощнику с просьбой отбуксировать шлюпку на наветренную сторону острова, на что тот с готовностью согласился, ибо ему не терпелось воздвигнуть между судном и унылыми пространствами плавучего континента некую вещественную преграду. И вот, сдернув с утеса заблаговременно отвязанный боцманом перлинь, который упал в воду с оглушительным плеском, мы взяли шлюпку на буксир и повели вокруг острова, однако как только мы вышли из-под защиты утеса, то сразу начали ощущать противодействие ветра. Пришлось привязать к перлиню верп,[102] чтобы боцман вывез его дальше в море, после чего, выбирая канат, мы переместили судно на дальнюю сторону острова; здесь, в сорока саженях от берега, мы перестали верповать и встали на якорь.

Когда маневр был закончен, второй помощник пригласил моих товарищей подняться на борт, и остаток дня мы провели в застольных разговорах, ибо моряки с судна никак не могли наговориться с людьми из большого мира. Когда же наступил вечер, отверстие в надстройке вокруг верхушки сломанной бизань-мачты закрыли щитами и досками, обезопасив таким образом внутренние помещения от нападения морских тварей, после чего все, кроме вахтенных, предались отдыху, в коем большинство моих товарищей остро нуждалось.

На следующее утро второй помощник и боцман, посоветовавшись, приказали разбирать самодельную надстройку, воздвигнутую над верхней палубой для защиты от чудовищ, и надо сказать, что объединенный экипаж судна взялся за эту работу с большим воодушевлением. Дело, однако, оказалось совсем не простым, и прошло почти пять дней, прежде чем мы привели в порядок верхнюю палубу и занялись поисками запасного такелажа, которым не пользовались так давно, что никто уже не помнил точно, где он лежит. На это тоже ушло дня полтора, и только после этого мы смогли приступить к установке временных мачт, которые рассчитывали сделать из имеющегося материала.

Тут я должен сказать, что, хотя парусник лишился мачт семь лет назад, экипаж сохранил большую часть рангоута, срубить который не представлялось возможным; по временам судно подвергалось из-за этого вполне реальной опасности отправиться на дно с пробитым бортом, зато теперь у нас были все основания благодарить судьбу, ведь в нашем распоряжении оказались и фока-рей, и марса-рей, и главный брам-рей, и фор-стеньга! Кроме этого имелось немало другого рангоутного дерева; правда, для строительства надстройки его пришлось распилить на более короткие бревна, однако мы рассчитывали, что и их нам удастся использовать. Наконец, на судне имелась запасная стеньга, принайтовленная под планширом левого борта, а также запасные брам-стеньга и бом-брам-стеньга, уложенные вдоль штирборта.

Когда все это было найдено и осмотрено, боцман и второй помощник велели корабельному плотнику изготовить для стеньги лонга-салинги и чиксы,[103] предохранявшие от перетирания огоны такелажа, что, впрочем, не составило особого труда. То же самое нужно было сделать для фор-стеньги, запасной брам-стеньги и бом-брам-стеньги; пока же плотник трудился над необходимыми деталями, другие матросы готовили такелаж и собирали двуногу с подъемным блоком, с помощью которой мы планировали установить на место сломанной грот-мачты запасную стеньгу.

Закончив с салингами, плотник принялся за степсы[104] для трех наших мачт; когда же они были готовы, матросы накрепко привинтили их к палубе перед обломками прежних мачт. Следующей нашей задачей была установка грота. Водворив его на место, мы натянули стоячий такелаж, а потом занялись фок-мачтой, вместо которой пришлось установить фор-стеньгу; в последнюю очередь мы подняли бизань, заменив ее запасной брам-стеньгой и бом-брам-стеньгой.

Но прежде, чем натягивать такелаж, мачты необходимо было укрепить; мы сделали это, привязав новые мачты к обрубкам старых, а затем загнали под обвязку клинья, чтобы рангоут держался крепче. Теперь мы не сомневались, что мачты выдержат все паруса, какие мы сможем поставить, однако боцману этого было мало, и он велел корабельному плотнику сделать из шестидюймовых дубовых досок дополнительные крепления наподобие мачтовых эзельгофтов, которые одним концом надевались на обтесанные под прямым углом обломки прежних мачт, а в другом имели отверстия, сквозь которые проходило древко временной мачты. Эти крепления плотник изготовил из двух половинок, так что ставить их можно было уже после того, как временные мачты оказались на своих местах. На грот-мачту мы подняли фока-рей, который должен был служить грот-реем; точно так же мы укрепили на фоке марса-рей, а на бизани — брам-рей; теперь рангоут был практически готов, за исключением бушприта с утлегарем.[105] Короткий и толстый бушприт с заостренным концом мы вытесали из перекладины, служившей одной из опор временной надстройки; у нас, однако, были основания опасаться, что он может не выдержать натяжение бакштага и фока-штага, поэтому для надежности мы пропустили оба каната через якорные клюзы и там закрепили. На реях мы подняли столько парусов, сколько мог понести наш временный рангоут, и на этом закончили работы по перевооружению судна. Теперь ничто не мешало нам отправляться в путь.

На то, чтобы переоснастить корабль и приготовить к долгому плаванию, у нас ушло семь недель без одного дня, однако за все это время мы ни разу не подверглись нападению со стороны странных и страшных обитателей плавучего континента. Как мне кажется, это можно объяснить тем, что по ночам мы жгли на палубе костры из сухих водорослей, используя в качестве поддонов большие плоские камни, доставленные с острова специально для этой цели. Впрочем, несмотря на то что нас никто не беспокоил, мы не раз замечали в воде каких-то богомерзкого вида тварей, подплывавших довольно близко к судну; к счастью, для того чтобы отпугнуть этих ужасных гостей, достаточно было вывесить над бортом пук горящей травы, насаженный на тростниковый шест.

Наконец настал день, когда боцман и второй помощник решили, что судно находится в полном порядке и готово для дальнего пути. Рангоут был надежно укреплен, такелаж натянут; корабельный плотник осмотрел детали судового набора и обшивку везде, куда только смог добраться, и убедился, что корпус сохранился на удивление хорошо и нигде не протекает. Правда, днище и борта ниже ватерлинии густо обросли водорослями, ракушками и тиной, но с этим мы ничего не могли поделать, ибо пытаться счистить их, зная, что за чудовища населяют здешние воды, было бы с нашей стороны безрассудно и опасно.

За эти семь недель мы с госпожой Мэдисон очень подружились, и я теперь не называл ее иначе, чем Мэри; было, правда, еще одно более ласковое имя, но поскольку я изобрел его сам, мне не хочется приводить его здесь, потакая праздному любопытству посторонних.

Вспоминая о зарождении нашей любви, я до сих пор недоумеваю, как сумел наш здоровяк-боцман так быстро догадаться о том, что происходит между Мэри и мной, ибо прежде он не производил на меня впечатления человека тонкого душевного склада; боцман, однако, показал себя куда более проницательным, чем я думал. Как-то поздно вечером он встретил меня на верхней палубе, где перед тем я долго стоял с Мэри, и, лукаво прищурившись, сказал, что он-де, понимает, куда ветер дует; и хотя боцман промолвил это полушутливым тоном, в его голосе мне почудились завистливые нотки, поэтому я не нашел ничего лучшего, чем крепко пожать ему руку, на что тот ответил еще более крепким дружеским пожатием. И после этого он ни разу со мной на эту тему не заговаривал.

Как мы возвратились домой

И вот настал день, когда нам предстояло навсегда распрощаться с безымянным островом и зловещим плавучим континентом. С самого утра мы ощущали небывалую приподнятость и со рвением отдавались последним приготовлениям к отплытию. Отделив верп от грунта, мы повернули оверштаг и обрасопили реи на левый галс, проделав все достаточно быстро, даже несмотря на то, что снасти, как и следовало ожидать, весьма неохотно поддавались нашим усилиям. Когда судно легло на курс, мы собрались на подветренном борту, чтобы бросить последний взгляд на приютивший нас пустынный остров. С нами были и моряки с корабля; они ничего не говорили и только глядели на оставшиеся за кормой покрытые водорослями пространства, мы тоже молчали, ибо нам было кое-что известно о годах, проведенных ими в плену плавучего континента.

Потом на полуют вышел боцман; он велел матросам собраться на корме, и я пошел с ними, ибо привык считать их своими добрыми товарищами. Там нам раздали по большой чарке рома — госпожа Мэдисон сама наливала нам его из деревянного бочонка, который принесла из кладовки своей воспитательница. Когда все выпили, боцман приказал команде начать приборку на палубе — выбросить мусор и обрезки досок и закрепить все, что могло болтаться; я отправился было со всеми, но боцман окликнул меня и велел подняться к нему. Когда я подошел, он заговорил со мной почтительно, сказав, что мне больше нет нужды трудиться как простому матросу и что с этого момента я снова должен считать себя пассажиром, поскольку на «Глен Карриг» — до того, как он затонул, — я путешествовал именно в этом качестве. Я возразил, что считаю себя обязанным отработать свой проезд на родину, так как, хотя и заплатил за место пассажира на «Глен Карриг», это не означает, что на «Морской птице» — а именно так назывался корабль, на котором мы теперь плыли, — я могу путешествовать бесплатно; на это боцман не нашел, что ответить, однако я чувствовал, что мой ответ пришелся ему по душе. Вот как вышло, что на протяжении всего пути от острова до лондонского порта я наравне со всеми стоял вахты и исполнял другие судовые работы, в коих со временем приобрел завидную сноровку. Только в одном моя жизнь отличалась от жизни матросов: жил я не в кубрике, а в каюте на корме, благодаря чему мне удавалось чаще видеться с моей возлюбленной Мэри.

Но вернемся к дню нашего отплытия. Сразу после обеда боцман и второй помощник поделили между собой дневные и ночные вахтенные смены, причем мне выпало дежурить в группе боцмана, чем я был очень доволен. Сразу после этого мы начали поворот через фордевинд, для чего потребовались все имеющиеся на корабле рабочие руки; ко всеобщему удовлетворению, этот маневр удалось осуществить сравнительно легко, хотя поначалу мы опасались, что с такими парусами и обросшим днищем нам придется долго лавировать, чтобы лечь на новый курс, лавирование же могло привести к тому, что мы отклонились бы далеко под ветер, тогда как нам хотелось отойти от границы плавучего континента как можно дальше. Еще дважды за этот день мы меняли галс, хотя во второй раз нам пришлось сделать это, чтобы обойти длинную гряду водорослей, преграждавшую нам путь: как мы видели с вершины нашего утеса и с наветренной стороны острова, в море встречалось немало круглых или вытянутых, как рифы, плавучих масс водорослей. Вероятно, именно поэтому море близ берегов нашего острова оставалось спокойным, и даже прибой не бился о песок пляжа, несмотря на дувший на протяжении многих дней сильный ветер.

Когда наступил вечер, мы шли левым галсом, делая около четырех узлов, хотя с другой оснасткой и чистым днищем могли бы делать восемь или даже девять узлов, так как море было спокойным, а ветер — свежим. Тем не менее у нас не было оснований жаловаться, ибо остров остался уже милях в пятнадцати за кормой и расстояние это продолжало увеличиваться.

Время шло; мы уже готовились ко сну, когда незадолго до наступления темноты обнаружили, что граница плавучего континента впереди круто изгибается в нашу сторону, и если мы снова не изменим курс, то пройдем в полумиле от него; увидев это, боцман и второй помощник стали совещаться, решая, не лучше ли лечь на другой галс, чтобы оставить между собою и водорослями сколь возможно большее пространство. В конце концов они все же согласились, что нам нечего опасаться, ведь мы и так шли по свободной от водорослей воде; больше того, казалось маловероятным, что обитатели плавучего континента попытаются напасть на нас, так как для этого им придется преодолеть около полумили открытого моря. И мы продолжали двигаться прежним курсом, рассчитывая на то, что за травяным мысом граница плавучего континента снова отдалится от нас; в этом случае мы могли бы обрасопить реи на фордевинд и пойти полным ветром, получив таким образом лучший ход.

С восьми вечера и до полуночи вахту стоял боцман; я еще с одним матросом должен был дежурить до четырех склянок[106] в «вороньем гнезде». Сложилось так, что судно проходило мимо травяного мыса именно в нашу вахту, поэтому мы весьма пристально вглядывались во мрак с подветренной стороны, ибо ночь выдалась темная (луна должна была взойти только ближе к утру), а близость плавучего континента, с ужасами которого каждый из нас мысленно уже попрощался, снова наполнила наши сердца тревогой. Внезапно матрос, дежуривший вместе со мной, схватил меня за плечо и указал на нос; повернувшись в ту сторону, я увидел что судно подошло к мысу намного ближе, чем рассчитывали боцман и второй помощник, которые, по-видимому, не учли дрейфа в подветренную сторону. Не мешкая, я крикнул боцману, что мы вот-вот врежемся в водоросли; он в свою очередь приказал рулевому взять круче к ветру, и в то же мгновение «Морская птица» заскребла бортом по толстому слою плавучей травы. Целую минуту мы ждали, затаив дыхание, и в конце концов судно благополучно разминулось с преградой, оказавшись в свободной воде за мысом, однако, пока мы шли, цепляясь обшивкой за покачивавшиеся на волне водоросли, я заметил что-то белесое, быстро скользившее меж перепутанных стеблей. Приглядевшись, я увидел среди тины еще несколько светлых пятен и, в мгновение ока спустившись на палубу, бросился к боцману на корму. Не успел я преодолеть и половины пути, как рядом со мной поднялась над ограждением правого борта омерзительная тварь, и я, издав предостерегающий крик, выхватил из стойки вымбовку. Не переставая призывать на помощь, я с размаху ударил тварь по голове, и она исчезла за бортом.

В следующую секунду рядом со мной оказались боцман и несколько матросов из ночной вахты. Боцман видел, как я ударил тварь, и, вскочив на планшир, заглянул вниз, но тотчас отпрянул назад, крикнув мне, чтобы я поднимал по тревоге дневную вахту, ибо море кишело морскими дьяволами, быстро плывшими к судну от края плавучего континента. Услышав это, я со всех ног бросился в кубрик будить остальных матросов; оттуда побежал на корму, где находилась каюта второго помощника, и минуту спустя снова вернулся на палубу, захватив свой тесак, боцманскую абордажную саблю и фонарь, который всегда висел в салоне.

На палубе творилось что-то невообразимое. Матросы в одном исподнем метались из стороны в сторону, кто-то забежал в камбуз и доставал из печки горячие угли, кто-то разжигал с подветренной стороны костер из сухих водорослей, а у штирборта уже кипела ожесточенная схватка — там несколько человек яростно орудовали вымбовками и гандшпугами, как сделал я некоторое время назад.

Улучив момент, я сунул боцману его саблю; издав радостный клич, он резким движением вырвал у меня фонарь и — не успел я понять, что к чему, — поспешил на бакборт. Немного опомнившись, я последовал за ним и сразу увидел, что, если бы боцману не пришла в голову счастливая мысль обратить внимание в эту сторону, нам всем пришлось бы плохо: в свете фонаря я увидел жуткие лица трех морских дьяволов, которые перелезали на судно через ограждение левого борта. Со всеми тремя боцман расправился, прежде чем я успел прийти на выручку, однако жалеть об этом мне не пришлось, так как чуть левее того места, где я стоял, появились из-за фальшборта головы еще десятка тварей… Победа осталась за мной, однако, если бы не помощь боцмана, по крайней мере нескольким чудовищам удалось бы взобраться на борт и пустить в ход свои отвратительные щупальца. Палубу уже освещали несколько костров, зажженных на каменных плитах, а также запасные фонари, которые второй помощник вынес из каюты; кроме того, большинство матросов успело вооружиться саблями и тесаками, которые были гораздо удобнее вымбовок. Потом несколько человек перешли к нам на левый борт, и битва продолжилась с новой силой и ожесточением. Должно быть, со стороны это было внушительное и завораживающее зрелище: по всей палубе горели огни, сверкала сталь, а вдоль бортов стремительно перемещались люди, наносившие яростные удары по чудовищным головам морских дьяволов, десятками поднимавшихся из-за ограждений навстречу мечущемуся свету наших костров и фонарей. Над полем битвы плыла омерзительная вонь, но в горячке боя на нее никто не обращал внимания.

На полуюте схватка была не менее ожесточенной; здесь, привлеченный криком о помощи, я увидел женщину-кока, наносившую окровавленным топориком для мяса увесистые удары чудовищу, вцепившемуся щупальцами ей в платье; и с этим грозным оружием она обращалась с такой сноровкой, что расправилась с врагом еще до того, как я успел прийти к ней на подмогу. В следующую секунду я с изумлением, какое едва ли было возможным в столь гибельных обстоятельствах, увидел неподалеку вдову капитана, размахивавшую небольшой шпагой; ее губы слегка приоткрылись, а зубы, напротив, были крепко сжаты, из-за чего выражение неподвижного лица безумной напоминало тигриный оскал. Она не кричала и вообще не издавала ни звука, но я не сомневался: где-то в глубине души она все же сознавала, что каждый нанесенный ею удар — месть за погибшего мужа.

На протяжении нескольких последующих минут я был очень занят; когда же пространство вокруг меня немного расчистилось, я приблизился к нашей доблестной поварихе с намерением спросить, где находится сейчас госпожа Мэдисон. Отдуваясь и вытирая пот с раскрасневшегося лица та объяснила, что заперла Мэри в каюте, боясь, как бы с ней не случилось что-нибудь плохое; услышав такой ответ, я едва не расцеловал добрую женщину за столь приятное известие, так как все время, пока на палубе шел бой, я бесконечно волновался о моей возлюбленной.

Вскоре сражение пошло на убыль, а потом прекратилось вовсе — не столько благодаря нашим усилиям, сколько благодаря тому, что «Морская птица», продолжая двигаться, успела удалиться от плавучего континента на довольно значительное расстояние. Убедившись, что опасность миновала, я сбежал по трапу вниз и постучал в дверь моей возлюбленной. Мэри тотчас отворила и, обхватив руками за шею, некоторое время плакала у меня на груди, ибо очень испугалась и за меня, и за всех наших товарищей. Впрочем, скоро она осушила слезы и принялась возмущаться своей строгой наставницей, которая заперла ее в каюте и не пустила сражаться. Целый час Мэри отказывалась даже разговаривать с этой доброй женщиной, но мне удалось смягчить ее сердце, сказав, что она еще может принести пользу, если позаботится о полученных нами в бою ранах. При этих словах к моей возлюбленной возвратились ее всегдашняя беззаботность и живость, и, достав бинты, корпию, бальзамы и мази, она со рвением взялась за дело.

Чуть позже на палубе снова поднялась суматоха: выяснилось, что пропала вдова капитана. Боцман и второй помощник организовали поиски, но никаких следов безумной женщины мы не нашли; на судне ее не видели с тех пор, как закончилось сражение, и мы вынуждены были признать, что морские дьяволы утащили бедняжку в море, где она, несомненно, погибла. Для Мэри это известие явилось сильным ударом; она оставалась подавленна и грустна на протяжении без малого трех дней и утешилась, лишь когда «Морская птица» покинула пределы южных морей, оставив далеко за кормой мрачную пустыню плавучего континента и его страшные чудеса.

И вот через семьдесят девять дней после того, как мы подняли якорь у безымянного острова, наше путешествие закончилось, и мы вошли наконец в Лондонскую гавань, до которой, кстати, добрались исключительно своим ходом, хотя встречные суда не раз предлагали нам помощь. Здесь мне пришлось попрощаться с моими товарищами, с которыми на протяжении многих месяцев делил трудности и опасности странствий в неведомых морях; впрочем, человек не без средств, я позаботился о том, чтобы каждый из них получил от меня памятный подарок.

Женщине-коку я тоже вручил значительную сумму, чтобы она могла ни в чем не ограничивать мою дорогую Мэри. Вскоре после возвращения на родину эта добрая женщина, не желая жить в грехе, официально обвенчалась со своим плотником и поселилась с ним и детьми в собственном домике на окраине моих владений, но это было уже позже — после того как госпожа Мэдисон заняла подобающее ей место во главе стола в обеденной зале моей усадьбы в Эссексе.

И еще об одном я хотел бы упомянуть напоследок. Каждый, кому случится побывать в моем поместье и встретить там человека все еще могучего, хотя и слегка согнутого годами, должен знать, что перед ним мой старый друг боцман, с которым мы до сих пор частенько засиживаемся за кружкой доброго вина и вспоминаем обо всем, что нам довелось увидеть и пережить. Мы говорим и говорим — то о плавучем континенте, где царят страх и отчаяние, то о печальной стране, населенной тварями, созданными Творцом по образу и подобию деревьев, и лишь когда в залу, где мы сидим, спускаются мои дети, мы замолкаем, ибо малыши не любят этих страшных историй.