Прямой наследник

Глава 21 На пороге побоища

Мало своей суеты на митрополичьем дворе, так еще и у каждого второго москвича туда дело нашлось! И всяк норовил свой любопытный нос всунуть в щель между Успенским собором и палатами владыки.

Понятное дело, посмотреть есть на что — не всякий день возможншь увидеть сразу сотню греков, да еще императорского посла в придачу. И все бегают, суетятся, деятельно осваивают новое местопребывание и движуха эта волнами расходится по Кремлю. Первым захлестнуло ближний Чудов монастырь, потом чуть более дальний Вознесенский, потом подворье Троицы и вскоре уже в глазах рябило от снующих везде чернявых, носатых, смуглых и курчавых находников. Уже из распахнутых настежь ворот митрополичьего двора вылетали бравшие с ходу в намет гонцы, выкатывались возки с дьяками, но своих лошадей не хватало и к делу пристегнули конюшенный двор Чудова монастыря…

Исидор решительно вселился в герасимовы покои, забрал священные сосуды и пастырский посох с митрополичьей печатью. Поначалу владычные слуги полностью потерялись в этом натиске (не обошлось и без неподобья, когда проспавший приезд служка отказался отдавать ключи незнакомым чужестранцам и дело чуть не кончилось дракой), тем более, что из греков на русском говорило от силы человек пять, включая самого новоназначенного. Вернее, он говорил на болгарском, но что такое церковнославянский, как не болгарский? Во всяком случае, я его вполне понимал, стоило только привыкнуть к необычному произношению.

— Муж высокой учености, разумеет речь турскую, латынскую, фряжскую и саракинскую, — Никула, несмотря на отрешение его Исидором от должности хартофилакса, был в полном восторге от образованности нового митрополита.

— Многие труды отцов церкви и древних греческих филозофов на латынский язык переложил, — вторил ему Феофан, оставшийся на своем месте только потому, что новому владыке вовремя намекнули о возможной ссоре с князем.

Исидор вообще развил бурную деятельность — пораспихал на многие места свою родню, носился по митрополии как электровеник, успевая делать по нескольку дел сразу. Совсем непривычный стиль, я даже начал подозревать еще одного попаданца, но нет.

— На собор латынский в Базеле от василевса послан был и много там преуспел.

Еще и дипломат до кучи.

— Родился от благочестивых родителей, с детства в учении, и при дворе ромейском в большой чести пребывает.

— Странно это, отцы.

Малость попривыкшие к моим вывертам книжники промолчали, всем своим видом изображая вопрос.

— Вот по речениям вашим — муж многомудр, многоопытен, испытан. Такому самое место в синклите или рядом с василевсом.

— Так, княже.

— А его, если смотреть из Царьграда, отправляют к диким скифам, — при этих словах мои собеседники поморщились. — Во всяком случае, на далекую и бедную окраину, будто в ссылку. Почто так?

Клирики переглянулись и Никула, с горечью в голосе, объяснил:

— Василевс энозиса, сиречь единства с латинянами желает и о грядущем соборе попечение имеет. И многоученых иноков да игуменов в митрополиты не по накупу поставил, а дабы на соборе праведным глаголом могли латинян убедить.

Мечты, мечты. Но, по крайней мере, понятно отчего такой кадр к нам залетел — тут собор на носу, вход открыт епископам, простого монаха не пошлешь. А все кафедры заняты либо по блату, либо прямо за деньги, либо такими стариками, что до Феррары не доедут. Вот и пришлось в пожарном порядке распихивать на должности относительно молодых и толковых, на кого и возложили задачу привести католиков в истинную веру.

Причем греки поголовно уверены в успехе — ну как же, православие очевидным же образом правильней! Плюс западная церковь интеллектуально только-только выползала из пеленок, посылая своих богословов учиться в… Константинополь. Или к удравшим от турок в Италию и другие страны византийским философам. Похоже, гуманизм с Ренессансом не на пустом месте возникли — не наподдай османы ромеям, так бы и сидели европы в грязном Средневековье.

Исидор, кстати, убеждение в грядущем торжестве православия полностью разделял. В нескольких коротких наших встречах он так и говорил:

— Василевс и патриарх не искаха да купить союз с западна церква ценой жертвы православной. Духовенство грецкое суть твердо верит, что истина православия ще блести над латинскато упорство. И тако отидоха на собор с полна надежда, иже обратити латынь в православную веру.

Вот так вот. «Мы идем выпрашивать помощь, но убеждены, что нас признают за главных» — как это не вызвало никаких сомнений у не самых глупых людей, я не понимал.

Мы с Димой над этой невероятной самоуверенностью тихо поржали за закрытыми дверями, особенно, когда Феофан принес историю об Иосифе Вриенние, знаменитом богослове и проповеднике византийском. Дескать, знал он некие правильные слова, стоит только их произнести перед латинянами, как обе церкви, восточная и западная, сольются в экстазе. Да вот жаль, помер Иосиф о прошлом годе, а так бы ого-го! Так и побежали наперегонки папа с кардиналами целовать патриарху туфлю, или что там положено? Воистину, кого бог хочет наказать, того первым делом лишает разума.

Поржать-то мы поржали, а что делать? Теоретически, единая церковь это здорово, отпадет куча совершенно ненужных человечеству проблем. Но практически же это невозможно! Мы-то знаем, что уния закончилась если не пшиком, то ожидаемого выхлопа и близко не принесла, так, решила парочку частных задач ценой новых проблем.

Дима, к тому же, несколько расширил мои знания по истории религий — католики как раз сейчас входят в самый свой проблемный период, перед которым померкнет и папа-пират. Будут и папы-отравители, и папы-развратники и черт знает что еще, а в начале XVI века один монах[27] приколотит списочек претензий к двери церкви и здравствуй, столетие религиозных войн. Сколько там Германия народу потеряла, половину или две трети, оно нам надо?

Ныне же вместо идеологии вера, и люди за нее крепко держатся. Диме без Ипатия в Литве ой как трудно пришлось бы, а тут своими руками развалить основу национального согласия, да еще в такое непростое время? Вот мы и порешили — нафиг. Хочет император под папу лечь — его проблемы, нас не касаются.

Так что месяца через три Исидор через Новгород отправился голосовать за унию. Проводили его без особой помпы, бабла, как он просил, ему не дали, самим нужно, но с митрополичьих владений набрал он и кормов и, в особенности, пушнины. Товар ценный, в Европе при деньгах будет.

И вместе с послом василевса, сопровождающими и кипой верительных грамот укатил. Но кое-что я даже с него урвать сумел — в обмен на двух говорящих на немецком чехов и пятерых сынов боярских в Москве остался десяток ученых греков, переводить да учить. Плюс книжек из библиотеки Исидоровой я вымутил. Что характерно — всяких богословских сочинений у него мало, а вот рукописей естественного и общегуманитарного содержания хватало, у меня прямо глаза разбегались. Еще среди своих дел успел Исидор составить полноценный каталог митрополичьей библиотеки, надо будет того же грека, что проект затащил, посадить за описание накопленного мной. И пора, пора делать большую библиотеку где подальше. Бумага уже получше выходит, можно начинать переписывать свитки.

Вести из новообретенных благодаря Шемяке Верховских княжеств приходили странные: тот самый Улу-Мухаммед стал лагерем под Белевом на зимовку, а сыновья его ходят вокруг в походы с целью добыть пропитания. Но что характерно, не на земли Московского княжества.

— Царь ордынский Махмуд, да с сыновьями с Мамутеком, с Ягупом, с Юсупом, с Мустафой да Касымом, со всей своей тьмой напротив Белева-города крепостицу поставил.

Тьмой? А, десять тысяч по старорусскому счету. Меня аж подбросило — сколько-сколько??? Десять тысяч воинов???

— Оружных по сказу белевского князя пол-шесть тысяч человек[28], прочие же чады и дети, числом втрое большим.

— Всей ордой откочевал?

— Так, княже.

— А почему под Белев?

Почему откочевал — понятно, спихнули с престола Кичи-Мухаммед и Сеид-Ахмат. Но почему именно Белев? Последние известия об Улу-Мухаммеде говорили, что он в Крыму обосновался. Там очередная пертурбация — померла очень авторитетная тетенька, Джанике-ханум, дочь Тохтамыша и жена Едигея. Топила она за Хаджи-Герая, того самого, что вписывался за княжество Феодоро в войне с генуэзцами, а как померла, Герая выперли в Литву, а на его место нарисовался Улу-Мухаммед.

— Мурзы ширинские, допрежь сторону Махмуда державшие, к Седи-Яхмату качнулись. Оный Седи-Яхмат крымские улусы под себя взял.

Ага, значит, благодетеля моего Улу-Мухаммеда на мороз выперли. Но судя по тому, что крымская династия именовалась Гераями, последнее слово еще не сказано. И нам еще предстоят долгие лета разборок со степной аристократией, с этой сворой сыновей, отцов, родных и двоюродных братьев, племянников, побратимов, выкормышей, с удальцами и багатурами, которые всегда знали только один закон: бей первым!

— Махмуд же Большой в литовской замятне держал сторону Жигмонта…

Так. Все ясно, мне все ясно.

На Волге сидит Кичи-Мухаммед, в Крыму и по Днепру Сеид-Ахмет, в Литве Улу-Мухаммеду тоже не рады. Куда в таких раскладах идти? Да только к нам и остается, уповая на то, что Великий князь московский не забыл, кто ему ярлык выдал.

— …из хвороста тын исплел, и снегом посыпал и водою полил, и смерзеся крепко. И с воинством своим хоте там зимовати.

Подарочек, блин. Представляю, как там белевский князь себя чувствует. Кстати, о князьях…

— Верховские князья докончание подписали?

— Руки не дошли, — развел ими Шемяка. — На словах все за нас заложились, но привыкли, вишь, на все стороны смотреть.

— При таком случае склонить дабы князя Московского в отца место признали, — пристукнул резным посохом Голтяй.

Широкая феодальная общественность в лице думных бояр и княжат программу поддержала. И вообще рвалась в бой с целью замочить недавнего благодетеля в сортире.

— Вы уже однажды требовали воевать, чем кончилось, напомнить?

— Княже, господин наш, когда зверь тонет, тогда и убить спешат, ибо если на берег выберется, то многих поразит и сокрушит, — выразил общую позицию ястреб Патрикеев. — И незнамо, убит ли будет или живым убежит.

— Зверя… Люди все же, хоть и басурмане, а люди.

Гуманистическая концепция отклика не вызвала, а вот Дима удивил:

— Войско собирать надо.

Мы переглянулись и коллега-попаданец объяснил:

— Тарасницами и добрым словом добьемся большего.

Так и порешили выдвинуть войско, проверим как минимум в походе, а коли до сечи дойдет, то опробуем и артиллерию, и гуляй-городки в деле.

Пока судили-рядили, разведчики и доглядчики принесли хорошие новости — у татар не пять тысяч оружных, а примерно три. Но сокращать размеры похода, несмотря на дикие расходы, мы не рискнули, вдруг ошиблись и там все-таки пять тысяч?

— Рязанцы на Одоев идут, тверичи на Калугу и у Козельска с московской ратью совокупятся, — излагал план кампании Дима. — При тверичах четыре пушки легкие, да одна великая.

— Мои пушки не успевают, только через неделю закончат.

— Значит, пойдешь с пушкарским нарядом через неделю, догонишь.

Снова через Москву потекли отряды, по зиме больше похожие на крестьянское восстание — все в тулупах или курчавых овчинных зипунах, суконных или меховых шапках, даже новомодные валенки попадались, а вот оружия почти не видать. Разве что у бояр и начальных людей, а большинство предпочитало воинскую справу везти на санях и не утруждаться лишней тяжестью.

Проходили переславцы, дмитровцы, владимирцы, ярославцы и прочих городов, отряды кузенов, удельных князей и бояр — сила немалая, тысяч восемь насобирали. Мрачноватые мужики, оторванные от тягучих зимних занятий, запахивая от мороза простецкую сряду, правили бесчисленными санями с припасами, и заиндивевшие лошаденки косили по сторонам печальными глазами. С моей любимой площадки на верхотуре Москворецкой башни масса войска, все эти повозки, конники, пешцы представлялись огромной змеей, что выползает на Ордынскую дорогу через мост и теряется вдали в ее извивах.

Где-то там, впереди, со своим штабом шел Дима. А я собрал свой «экономический блок», чтобы дать наказ на год. Или на несколько — свербит у меня под ложечкой, может, и не вернусь вообще. Или это Васенька трепещет?

Расписал им программу действий, проверил, как поняли, наказал книги потихоньку перевозить в углицкий монастырь. Тем временем Кассиодор со Збынеком переставили пушки на санный ход и пришла пора выступать.

Маша вышла проводить с сыном на руках, спокойная и красивая до невозможности. И так у меня защемило, так все внутри перевернуло, что обнял я их да так и стоял минут несколько.

— Ты вернешься, — тихо сказала жена и поцеловала меня на прощание.

Да. Теперь точно вернусь.

Путь московского войска прослеживался четко, и даже не столько по сакме[29], занесенной за неделю снегом, сколько по висельникам.

Первых семерых мы увидели стоило пройти Серпухов, встать на Тарусскую дорогу и переправиться через замерзшую Протву в пределы Оболенского удела. Они висели вместо листьев на паре дубов, раскачиваясь под ветром, и слетевшиеся вороны даже не обратили на нас внимания.

Свита моя перекрестилась, а в ближайшем селе я кликнул первого же мужика:

— За что семерых на опушке повесили, знаешь?

Мужик немедля сдернул войлочный колпак, поклонился и с достоинством ответил:

— За неправды великие, княже.

— За какие?

— Православных грабили.

Уже вечером, на околице села, где мне наметили ночлег, нас встретили еще четыре повешенных.

— Животину били и ради добытка людей мучали, а також иное неподобное деяли, за то князь-Дмитрей их и вздернул, — дал на тот же вопрос несколько более развернутый ответ местный староста и, как мне показалось, с некоторым восхищением и гордостью добавил: — Справедлив князь-батюшка и на расправу скор.

Обоз с пушками втягивался в село и я послал рынд провести, так сказать, политбеседу и напомнить воинству, что мы идем по русским землям. А раз так, то Дмитрий Юрьевич все делает правильно, а коли я кого на том же поймаю, то не только вздерну, но и весь род из воинского сословия выпишу.

Еще двоих, качавшихся на одном суку, мы встретили через день.

— Эдак братанич все войско перевешает, — пробурчал я себе под нос, но Волк услышал.

— Ништо, княже, видишь, сколь мы прошли, а мертвяков все меньше. Поначалу семь, потом четверо, сейчас два. Видать, вразумление действует.

И точно — больше до самой штаб-квартиры под Белевом никаких примет средневековья с кружащими над ними воронами не попадалось.

Лагерь над Окой встретил упорядоченной суетой: перекрикивалась стража на обращенных к ледяной крепости острожках, приезжали и уезжали конные разъезды, дымили костры, плотники рубили настилы под пушки, вдали толпа воев внимала трубной проповеди Ипатия.

— От царя Махмуда приходили царев зять Елибердей, да князь Усеин Сараев, да Сеунь-Хозя, — Голтяй успел, едва появившись, выехать к татарам парламентером и теперь, сидючи у жаровни в двухслойном шатре, рассказывал о результатах уже мне.

— Стоят тут, почитай, осьмую седмицу, уходить не хотят, да и куда им идти? На полдень Седи-Яхматовы татары, на восход малого Мухаммеда, а на другие стороны великих князей земля, — дипломатично отвесил два поклона Андрей.

— Зело боятся войска великих князей и ся дают во власть вашу и детей в заложники. И хочет подписать взметную грамоту, клянется не причинять никоего зла и быть в любви до смерти, а сыновьям заказать на русские земли ходить.

Но пока, насколько я понял, ходят они именно на русские земли — жрать-то хочется, а прокормить такую ораву непросто. Оттого и рязанцы, и даже наместник брянский прислали воев.

— Почему не согласились?

— Без великих без князей никак не мочно.

— Ладно, утро вечера мудренее, обмыслим.

Ближники вышли, Вакула и Волк заняли свои позиции при входе. Дима привычно повернул голову, чтобы приказать выйти Зарке…

Эх, какая девка была, огонь!

В предбаннике возник шум, в щель всунул голову Вакула и пробасил:

— Григорий Протасьич, воевода мценской, умоляет принять и выслушать.

Дима дернул щекой — с чего бы Вакуле за одного из десятка воевод просить? Не иначе, серебришко звякнуло.

Но воеводу мы выслушали. Кряжистый дядька, волосы соль с перцем, рожа в шрамах — всю жизнь в пограничье, с копья вскормлен, из шелома вспоен, — первым делом попытался повалиться в ноги.

Мы его с двух сторон под локотки подхватили, на подушки ордынские усадили и… Короче, к нам пришел кунак Улу-Мухаммеда. Лихой воин-порубежник многажды бил и гонял татарские отряды, да как-то раз слишком поверил в данное ему слово и попал в плен мурзе Айдару. А Улу-Мухаммед, узнав обстоятельства пленения, Айдара наказал, а Протасьича обласкал, наградил и отпустил. И потому наш визави принялся упрашивать отпустить хана с миром.

— Ты же сам говоришь, мурза Айдар слово нарушил. Как же нам царю Махмуду верить? В скудости мы все чего только не обещаем, а вот исполнит ли, когда в силу вернется?

— Царь Махмуд — воин честной, мало таких осталось, — достойно ответил воевода, — я готов, коли вы его отпустите, со всеми своими людьми к вам отъехать.

Говорить Григорию, что он и так уже служит Москве, мы не стали — такой ресурс, как несколько сотен, а то и пара тысяч людей, готовых сняться с места и поселиться в нужном месте, дорогого стоит.

— Ступай, воевода. Думать будем, — решительно отрезал Дима.

Вот как так у него выходит? Махнул — и битый-перебитый, тертый-перетертый дядька тут же поднялся и вышел из шатра.

— Ну, положим, мне драться неохота, столько людей собирали, столько бабла в подготовку вбухали, не хочу рисковать, — я поудобнее устроился на полосатых подушках.

— Понимаю, — иронично сверкнул глазами Дима. — Тоже не хочу людей класть. Побить-то мы хана побьем, а с кем потом на Казань идти?

Мы помолчали. Оставлять такую занозу в мягком подбрюшье тоже не годится.

Дима плеснул в чарки вишневой наливочки, взял серебряную стопочку в руки…

— Слушай, а ты не помнишь, когда Касимовское ханство образовалось? — пусть я и хорошо учился, да таких подробностей не помню.

— При Грозном вроде было… — нахмурился коллега.

— Да при Грозном-то понятно.

— Думаешь, сын Мухаммеда Касым это тот самый Касым? Подконтрольную орду создать?

— Ну, Витовт татар на службу брал, — согласился я, — вон, Еголдаеву тьму вспомни.

— А давай дальше, давай Мухаммеда в Казань посадим?

— Вассалом?

— Только надо придумать, как контролировать.

— Крепости построим, чтобы Волгу и Каму держать, — начал я накидывать предложения. — Потом дадим торговлю беспошлинную — купцы сами любого хана зарежут, кто попробует это сломать.

— Вариант. Только Голтяю Мухаммед не поверит, надо мне идти, — потянулся Дима.

— Сиди, сам съезжу. Тебя войско любит, а из меня полководец не дай бог.

За последние год-два Васенька почти не давал о себе знать и я уже думал что все, владею телом единолично. Ан хрен — утром, когда взгромоздился на Скалу, понял, что сам могу и не слезть. И будет здорово, если по дороге к ледяной крепости не обоссусь от затопившего меня ужаса. Пришлось для бодрости духа хлопнуть стремянную, а потом и приворотную. До закурганной дело не дошло только потому, что кургана не было.

Встретили меня честь по чести, да только татары, вместо того, чтобы говорить в чистом поле, сомкнулись и увезли меня с немногими сопровождающими в свой стан. Вежливенько.

За хворостяной стеной фыркали мохнатые степные лошадки, тянуло тяжелым духом от сотен бараньих тулупов или подмокших суконных бешметов. На остроконечные шапки падал сырой снежок, вплетался в хвосты и гривы коней. В загонах покорно блеяли овцы и точно так же, как и в нашем лагере, дымили костры. Запахи успокаивали, внутренний Васенька, хоть и взвизгивал еще, но уже не так резко — наступил откат, некая отрешенность. В конце концов, однова живем, а что я не доделал, сделает Дима. Жаль, только сына не увижу.

В ханскую юрту нас запустили, даже не отобрав оружия, типа высшее доверие.

Улу-Мухаммед с нашей последней встречи шесть лет назад сильно изменился: лицо прорезали морщины, взгляд утратил прежнюю лихость, зато в глазах появилась мудрость. Или мне это кажется? Сколько ему? Лет сорок? Вообще не возраст, если по моим меркам, а здесь это, почитай, край жизни.

Хан отставил тавлеи и взмахом руки отпустил своего партнера. Я глянул на доску — логично, в такой ситуации я бы тоже не стал продолжать игру, будь такая возможность. Три шашки заперты в доме, у противника все козыри.

Улу-Мухаммед внимательно оглядел меня:

— А ты вырос, волчонок. А я вот… — он недоговорил.

— Все мы меняемся, такими нас создал Всевышний.

Нам подали кумыс. Вот никогда не любил его, но порой доводилось пить в разных поездках, так что пиалку я осушил даже с удовольствием — в горле пересохло. И на стремянную-приворотную лег некрепкий градус кумыса, отчего Васенька внутри блаженно икнул и покинул меня.

Поговорили мы о семьях, о здоровье родни, как того требовал восточный этикет, но в конце концов перешли к делу. Мухаммед, как бы тяжело ему это ни было, повторил все то, что говорилось Голтяю — жить хочется, потому готов ходить в воле московского князя.

— Я, хан, добро помню. А воевода Григорий Протасьевич, — хан смежил веки, давая понять, что помнит такого, — баял, что ты слово держишь. Потому хочу предложить тебе вот что…

Идею взять Казань, со всеми обременениями, Мухаммед проглотил сразу — еще бы, вот только что он был изгоем, а вот он уже владетель немалого куска земли:

— Дам грамоту на себя, на сыновей моих и на внуков за печатями золотыми, что они не будут брать с тебя ни даней, ни оброков и не будут ходить в твою землю и разорять ее.

— Сыну твоему дам в удел Городок Мещерский, — в ответ предложил я, — чтобы боронил нашу землю от немирных суваров[30].

Но хотели как лучше, а вышло как всегда. Снаружи поднялись крики, в юрту вбежал и кинулся в ноги хану воин, тараторя с такой скоростью, что я не понимал ни слова, хоть и поднаторел в татарском.

Всей шоблой мы помчались на раскат, где собралась уже галдящая толпа, тычущая пальцами в сторону русского лагеря.

Там, на снегу, на коленях, стоял молодой татарин в богатых одеждах, а над его голой шеей заносил саблю Вакула.

— Коли немедля не вернете нам князя нашего Василия, сына царского Ягупа живота лишим!

Твою мать… Ну чего начали-то? Нормально же сидели, общались…

Я обернулся на шум сзади — нукеры хана крутили Волка и людей из моей свиты, а меня крепкая рука взяла за шиворот.

И даже через шубу и доспех почувствовал, как в бочину уперлось острие.

Конец первой книги