Прямой наследник

Глава 18 Подарок из Самарканда

Дима утверждал, что попаданцам везет и в тот глухой проулочек меня дернула заглянуть не иначе, как сама Фортуна.

Закуток этот у Садов почти целиком вымер в чуму лет десять назад, а потом еще и выгорел — народу-то осталось совсем мало, тушить, почитай, и некому было. И с тех времен тупичок за Спасом на Глинищах считали местом недобрым, жилья тут не ставили, одни амбары да клетушки.

И проскочили бы мы с рындами мимо, да зацепился я глазом — прямо на сырой земле, раскинув руки крестом, лежал человек в татарской одежде.

Я развернул коня и со свитой шагом въехал в проулок. Седые волосы и морщинистая левая кисть, видная из-под обшлага халата, не оставляли сомнений в возрасте неизвестного и я крикнул по-татарски:

— Эй, бобо!

Язык этот у нас сейчас навроде английского, для международного общения, его многие знают, оттого слов тюркских в обиходе все больше год от года, а прочие княжества Москве пеняют — совсем, дескать, отатарились.

Лежавший завозился, сел, неуклюже орудуя правой рукой, и повернулся ко мне. На грязном лице выделялись две дорожки от слез и тускловатые глаза, неожиданно голубого цвета.

— По здорову ли, боярин, — ответил дед на отличном русском, хоть и со странным выговором.

— Что здесь делаешь?

— Помирать пришел, — старик спокойно подоткнул полу заношенного халата.

— Кто таков? Почему сюда?

— Атаем кличут. Родился здесь, у Спаса Никодимом крестили.

Он попытался перекреститься левой рукой, но чуть не упал — вместо правой кисти торчала бурая культя, не дававшая опоры, — махнул и молча заплакал, сцепив зубы. За спиной у меня заволновались рынды, Волк бурчал неразборчиво под нос, а я соскочил с коня и подошел к сидящему на земле и опустился рядом на корточки.

— Рассказывай, дедушка.

— В Едигееву рать Божьим попущением меня полонили, — утерся рукавом Атай, — угнали в Сарай, там продали, потом в Хаджи-Тархан, там тоже продали…

Дед замолчал, молчал и я, ожидая продолжения рассказа.

— Потом с караваном в Хорезм пришел, и снова продали, в Самаркан погнали… Там еще трижды меняли и перепродавали, пока не свезло, к Файзуло-усто попал… не злой был, кормил хорошо, к делу приставил, выучил… Только…

Он опять замолчал, будто собираясь с силами, а потом, глядя в сторону, выдавил:

— Обрезали меня. Обасурманили. Да и то, где там церкву сыскать?

Обычное дело. Религия здесь — основа жизни и если даже купцы страдают, что в своих странствиях им бывает негде помолиться, то каково человеку, унесенному от родного дома на тридцать лет без малого?

— Не горюй, старый, не ты первый. Родные есть?

Он обреченно помотал головой.

— Всех мор унес, не дал Бог свидеться, не поспел я. Да и то, кто бы меня отпустил…

— А как же сейчас пришел?

— Не было счастья, да несчастье помогло — земля тряслась, упала с дома матица, руку размозжила, негоден стал, вот у Файзуло и отпросился…

Я попробовал переменить тему:

— Усто твой, что делал?

— Кагаз делал, хороший кагаз, из пахты, дорого продавал.

Кагаз? Кагаз, кагаз, знакомое же слово!

— Из чего?

— Пахта, растет где арыки, прядут его, — сбивчиво объяснил Атай, — а Файзулло кагаз делал, белый да ровный…

Хлопок! Кагаз из хлопка… Бумага!!! Не может быть!

— Умеешь кагаз делать? — голос предательски дрогнул.

— Умел, — печально воздел вверх обрубок Атай.

— Научить сможешь?

— Дело нехитрое, коли пахта есть.

— Пахты нет, зато пеньки сколько хочешь.

Вот так я и обзавелся бумажным мастером. Совсем было собравшийся помирать Атай-Никодим, как узнал, что его берет на службу сам великий князь, да еще обещает замолвить слово перед самим митрополитом (а тут к тем, кто в ислам перешел, отношение церковных властей очень недоброе, смягчающих обстоятельств нет, вполне могут и казнить), малость повеселел.

С владыкой, правда, пришлось собачится — Герасим на полном серьезе желал упечь Никодима за вероотступничество в монастырский поруб, на хлеб и воду. И никакие аргументы, что пленник не волен над своей жизнью, силы не имели — над душой-то волен, и все тут.

Неделю убалтывал Герасима и прятал Атая, в конце концов привлек к спору Феофана и владычного дьяка Кожухова. Они, как узнали, что нам светит своя бумага, навалились на митрополита, а скопом, как известно, и батьку бить легче. Но Герасим свое урвал: половину будущей бумаги. Вот ведь хитрован! Ладно, мы тоже не лыком шиты — договор-то мой с конкретным митрополитом, а не с метрополией, Герасим не вечен, несколько лет поработаеи исполы, а там все под себя верну.

Что главное при открытии банка в средневековье? Нет, вовсе не лицензия, а кирпичный заводец. Этот парадокс я почувствовал на своей шкуре в полной мере, ведь во времена, когда нет свифтов, мгновенных транзакций и даже простенького телеграфа, банк в первую очередь — хранилище, несгораемое и защищенное. Ныне таковые предпочитают устраивать в подвалах церквей, заодно уповая на то, что в божий храм злодеи не полезут. А каменных церквей у нас маловато и те, что есть уже заняты: где княжьей казной, где митрополичьей, на частников не рассчитано.

А младший Ховрин все ходил кругами, да пришел с планом создания банка, к чему я его негласно подталкивал. Нам в финэке некий экскурс в историю банковского дела излагали — тамплиеры, ломбардцы, Фуггеры, Вельзеры (они, кстати, должны вот-вот в немецких землях появиться, если еще не появились). Вот я и задавал вопросики Владимиру Григорьевичу, типа интересуюсь современными финансовыми институтами. Больше всего он о генуэзском банке Святого Георгия рассказывал, просто потому, что с ним контачил. У Банко ди Сан-Джорно, оказывается, контора даже в Кафе была, кредитовали, засранцы эдакие, работорговлю. Ну и остальное, по мелочи, и с княжеством Феодоро, откуда Ховрины родом, финансисты из Генуи неизбежно взаимодействовали в диапазоне от совместной коммерции до прямой войны.

Так что когда я посетовал, что для купеческого братства денег не хватает, Владимир задумался и вот прибыл убеждать меня в необходимости банка.

— А где хранить думаешь?

— Церковь построю, каменную. Воздвижения честнаго Креста Господня, с подвалами, — выдал Ховрин.

— Строй кирпичную.

— Заводец ставить? — мигом сообразил будущий финансовый воротила.

— Да, на Яузе, выше Спас-Андроника. Строить будем не одну церковь, а несколько — надо кремлевские подновить.

У Хворина прям циферки в глазах забегали — это ж сколько заработать можно! Так что благочестие благочестием, но коммерческий интерес вперед. Ничего, создадим свой банк, заткнем генуэзцев за пояс. Или их к тому времени из Кафы вышибут — не помню я в поздней истории Крымского ханства никаких итальянцев, сплошные татары с турками и все.

— Из чехов поспрошай, кто умеет обжигать, да сербов с болгарами спроси, — отпустил я казначея заниматься строительством.

Невеликий поток иммигрантов потихоньку рос, и в нем все чаще попадались очень полезные люди. Нет, на Руси тоже многое умели, да и Дима мне массу информации выдал, но лишний мастер никогда не помешает. Опять же, из разных подходов может новая технология вырасти. Вон, как у Луки Болгарина и Симона Дубчика в Устюге.

Как только встал снег, с Железного поля пришел обоз, и с ним Савватий да Якуш Онофриев, кузнец. По их сказкам выходило, что иностранные специалисты строят там целую домну, которую один называл домницей, а другой — блауофеном.

— Сей Симон муж добрый и знающий, — докладывал Савватий, — однако при себе книжицу латинскую, именем «Карта», держал. Оную книжицу у него забрал и ныне привез, испытать, не еретическая ли.

— Отдай Феофану, он подскажет, кто в латыни разумеет. С уроком что?

— Полный обоз белого оружия, княже, — поклонился в пол Якуш. — По твоему слову работали, выход на четвертую долю больше.

Вот. Специализация, разделение труда, распределенная мануфактура.

— Как с головой, ладно ли правит?

— Грех жаловаться, Верзей муж рассудительный, все по чести справляет.

Ну и славненько. Надо им туда для обмена опытом дмитровских да нижегородских наладить, пусть поучатся. А устюжан не позабыть бы наградить.

Принимал сабли да бердыши с пиками в княжеские оружейные Волк, так и щеголявший жутковатым шрамом на лице — зарасти все заросло, организм справился, но след остался и к бабам молочный братец старался держаться только одной стороной. Так вот, он оружие сдержанно похвалил, а зная его перфекционизм в этом деле, можно уверенно считать, что эксперимент удался.

После чего мы с ним да устюжанами двинулись смотреть на новый Пушечный двор. Поставили его вовсе не там, где потом возникла Пушечная улица, а совсем даже на Яузе, за бором, у Воронцова села — там течение шибче и потому водное колесо будет давать больше мощности. Построили как небольшую крепостицу, в основном по указаниям Микулы Кречетникова, но с поправками от Димы и от меня — не то, чтобы мы офигительно понимали в технологиях, но уж расположить все так, чтобы работалось поудобнее, мы сообразили. Тем более, от моего загородного двора совсем рядом — очень быстро можно с ценными указаниями понаехать. Впрочем, я этим не злоупотреблял, а то насоветую… Просто собирал сведущих да умелых людей и давал им возможность работать, пока в большинстве случаев выходило нечто годное.

А вот экскурсия наша чуть сразу под откос не пошла, ибо влипли мы прямо в склоку двух авторитетов, Збынека и Кассиодора. Збынек, как приехал, всюду свой нос совал:

— А это почему?

— А здесь что такое?

— Это зачем вы так крепите?

Потом начал бухтеть, что все не так надо делать и буквально через неделю ведавший Пушечным двором дьяк приволок мне чеха на расправу. Тут-то и всплыло, что несмотря на все мои упования на взаимопонятность славянских языков, «пушкарж» скорее «оружейник», чем «пушечный мастер». Я и подумал, что надо бы их с механиком Кассиодором из Мореи засадить за создание легкого огнестрела, замок фитильный придумать или какой сейчас можно сделать? Но человек предполагает, а бог располагает, у этих двоих производственный цикл состоял из двух фаз: склоки, когда они ругались, обзывались, призывали всех святых в свидетели до тех пор, пока не утрясали все детали и не приходили к общему знаменателю; и спокойной тихой работы по воплощению в металл. Самое забавное, что ругались они на разных языках — на чешском и греческом, но неплохо друг друга понимали.

Вот нам и повезло попасть в первую фазу. Курчавый тощий грек наскакивал на лысенького упитанного чеха и оба орали так, что даточные людишки, приписанные ко двору круглое таскать, плоское катить, останавливались послушать:

— Лотринска збрань!

— Вомвардизо!

— Драждяны кусь!

— Энетикос пирофис!

— Каренбюксе! Тьфу, возилки пушка!

Как оказалось, это вовсе не ругательства, а поиск наилучшего образца для создания русской артиллерии. Причем грек оперировал познаниями в основном теоретическими, ибо в Византии, как ни странно, своего пушечного производства не было и орудия они импортировали из Италии. Хотя почему странно? Империя скукожилась, сил на промышленный проект на острие новейших технологий просто нету.

А вот чех насмотрелся на огнестрел — пятнадцать лет гуситы успешно отбивались от крестовых походов не в последнюю очередь благодаря пушкам. Збынек даже утверждал, что под Усти-над-Лабем (вот еще бы знать, где это и что там за сражение) у гуситского вождя Прокопа Голого имелось чуть ли не две сотни пушек. Врал, наверное, но даже с поправкой на «пиши басурман больше», все равно впечатляло. Особенно меня заинтересовали даже не тяжелые гуфницы, а легкие тарасницы и по результатам спора-скандала мы выработали техническое задание.

— Можем отлить велку збрань, княже, — втюхивал мне идею осадной артиллерии чех.

— А на что? Нам орду в поле посечь надо.

— Так потшебуете тарасницы, возилки, на дву колех.

Оказалось, легкая полевая артиллерия в европах уже есть, но все увлекаются тяжелой. Чуть ли не каждый властитель требует построить ему бомбарду (те самые вомвардизы, за которые ратовал Кассиодор) максимально большого размера. Да, но нет — начнем пока с малых калибров, с каменного дроба, отработаем технологии, набьем руку и только тогда примемся за стенобитные орудия.

Тем более, что гуситская идея вагенбургов отлично ложится на потребность в мобильности и стойкости против наскоков кочевников. Помнится, у стрельцов было нечто похожее под названием «гуляй-город», вот и внедрим пораньше. Артиллерию же будем делать легче и подвижнее — одна лошадь тянет пушку, другая повозку с зарядами и справой, вот и весь поезд.

Застывшая до каменной твердости земля, засыпанная не в первый раз снегом, дрожала от множества конских копыт — из-за перелеска выметнулись своры хортых собак, следом доезжачие, и погнали матерущего волка. Тот еще чаял уйти, огрызался на ходу, но цепь загонщиков уже выехала навстречу.

Свист, крики, ржание, лай, хрип!

Рядом Волк хищно скалился, отчего рубленое лицо с сизо-красным шрамом еще страшнее, и разбойно свистел, вздымая плеть-свинчатку. Вот он пусть и валит зверюгу, а я обожду, охотник из меня так себе, исключительно по обязанности. Ну разве что еще промчаться верхом на Скале, чтобы ветер в ушах свистел, а вот с холодняком на хищника выходить — извините, слабоват.

Тем более у нас тут две основные причины смерти — нутряной почечуй и медведь задрал, вот и хочется уполовинить шансы старушке с косой. Особенно после той охоты, где меня забодала корова. Лесная такая, лосем называют. Я-то поначалу еще пыжился, пытался соответствовать принятому тут образу князя — воин, охотник, орел шизопузый…

Тогда на меня сквозь осинник ломанулась громадная горбатая туша, я изрядно перетрухнул и в первые мгновения даже не понял, что это. Мало ли, времена древние, вдруг лешие да кикиморы реально существовали, просто до эпохи пара и электричества не дожили? Но секундой позже услыхал храп и скорее почуял, чем увидел, что собаки вцепились в ноги и уши зверюги, но полутонную тушу это не остановило. Оставалось уповать на крепость копья, да на то, что соратнички не бросят князя в противоборстве с разозленным быком, которому что меня порешить, что елку объесть — все едино. Рога здоровенные, копыта острые, даст по башке и поминай как звали, лоси даже крепкоголовым медведям лбы прошибали.

Вот такая животина на меня и выскочила, да Волк успел упереть рогатину в землю и прижать конец ногой, уставив рожон встречь бычаре. Лось мотнул башкой со страшными рогами и сбросил с себя одного из псов — похоже, вместе с откушенным ухом.

А дальше у меня опять замедлилось время и я видел кадр за кадром и как собака отлетает в сторону, и как у Волка поехала рогатина, и как бык, выдергивая длинные ноги из снега, нависает над Волком, и как я, не помня себя, тычу зверя копьем в бок и отстраненно понимаю, что это живая плоть и что надо давить, чтобы достать сердце…

Как там Волк извернулся, не знаю, но лось упал, выбив у меня из рук копье, а молочный братец выхватил нож, вцепился лосю в могучую шею и ткнул несколько раз наугад.

Лось хрипел и молотил копытами, пытаясь встать, я заторможенно соображал, что подойти к нему можно только со спины и кинулся обходить, держась подальше от смертоносных копыт и рогов, но тут выскочил Ваня Гвоздь и пырнул лося длинной рогатиной, а затем и Васька Образец широким охотничьим копьем докончил дело.

— Здоровый… — потрясенно оглядел тушу Васька.

— Кровищи то сколько, — обалдело вякнул Гвоздь, видать, тоже бравший лося впервые, — Волка, эвон, всего окатило, как с ведра.

Они без умолку говорили, а я, опасливо косясь на последние судороги лосиных ног, доковылял до братца и помог ему встать.

— Кочка, — выдохнул Волк.

— Какая кочка?

— Под снегом, рогатина съехала, не удержал…

Со всех сторон набегали ближники, собаки рычали, чуя острый звериный дух, и норовили ухватить лесного великана за мясистую губу. Волк в каше из снега, хворостин и крови искал нож, а я добрел до местечка почище, пробил рукой наст, зачерпнул и размазал по лицу ледяное крошево, мигом потекшее за ворот.

Вот тогда-то, под рев охотничьего рога, сзывавшего загонщиков на добычу, я и решил что ну его нафиг бодаться со зверем один на один, умом надо выделяться, умом, а не строкой в летописи «того года великого князя медведь заел, ничтоже не оставив».

Так что пусть травят, а я просто верхом прогуляюсь, посмотрю на чужую удаль и молодечество. Вон, Волк догнал серого и отмахнул тезке по черепу тяжелой плеткой — вот и все, нету зверя.

Потом мы веселой гурьбой доехали до усадьбы, выстроенной специально для таких вот охот под Переславлем, где нас уже встречали горячим медом да истопленной банькой. Жар и дубовые да березовые венички вышибли из тела всю усталость, заместив ее блаженной истомой и сидели мы с ближниками, попивая квас, кто малиновый, кто яблочный, а кто и простой, ловили носами последние нотки мяты и зверобоя из парилки, да слушали Ремеза, певшего нам былины.

Привычных мне сказок, где Иван-царевич, Серый волк, Елена Прекрасная тут еще не знали. Вернее, не сложили, потому как Ремез помнил невероятное количество баек, припевок, сказов и тому подобного, но все было или нарочито грубо, на скомороший лад, либо отдавало такой хтонической архаикой, что хрен бы мне кто в детстве дал такое читать. Ванятка на лопате у Бабы-Яги перед посадкой в печь это еще цветочки, так что я предпочитал былины. Самое то — складно, духоподъемно, Илья Муромец громит Калина-царя (а царями у нас тут зовут ханов), Алешка, Ростовского соборного попа сын, колотит Тугарина, Добрыня — Змея, ровно то, что надо, имея в виду неизбежные столкновения с кочевыми ордами.

Зима года 6944-го прошла в относительно спокойных трудах, разве что великокняжеский домен прирос двумя уделами, хоть и небольшими, со столицами даже не в городах, а в селах. Князь Юрий Иванович Прозоровский, будучи не сильно способным к хозяйству, запутался в долгах и предложил мне выкупить его масипусечное княжество. Немного уточнив обстановку, я гнусным образом воспользовался безвыходной ситуацией и выкупил не только удел, но и титул, приняв Юрия Ивановича на службу. Некоторые посчитали это порухой чести княжеской, но в то же время им очень понравилось, что местничать с Прозоровским будет куда легче.

Убедившись, что я все выполнил по договору, примеру последовал родственник бывшего князя Петр Семенович, князь Сицкий. Тех сынов боярских и дворских, что остались без места, я забрал и перевел в Устюжну «в городовой полк», негоже оставлять промкомбинат без охраны.

Ехали люди от Шемяки, Никула прислал двоих ученых греков (коих сразу заграбастал Герасим — плохо у нас пока с образованным клиром), да и сам уже собрался возвращаться, потому что сколько же можно? Греки же оказались отнюдь не технарями, но грамматиками, риторами и… номикосами, то есть законниками. И это весьма кстати — пора, пора писать новый Судебник! Но для начала пусть они мне напишут городской устав, чтобы потихоньку вводить его в великокняжеских городах. Практика устюжская есть, вот и добавим теорию, ибо толковое законодательство как бы и не важней всех вундервафель.

Ну и готовили мы экспедицию в Персию. Дело большое, рисковое — отбирали участников, стражу купеческую, осматривали и покупали в волжских городах вытащенные на берег ради зимы лодьи, собирали товар.

— Первым делом доправиться до Иске-Казан, там поставить двор торговый. Людишек казанских нанять, чтобы в излучине у Самары…

— Самархи, — поправил меня Данила Бибиков, единственный из тверичан, кто вписался в этот проект.

— …Самархи, на горах, сыскали самородную серу, и покупать у них по доброй цене.

— А коли нету там серы? — влез сурожанин Андрей Шихов.

— Есть, мне о том верно Иван Чешок баял, а он по Волге до Хаджи-Тархана спускался.

— И много ее там? А то, может, Чешок-то видал кусок с воробьиный носок, — продолжал сомневаться купец.

— Сколько бы ни было. Ты наказ понял? — упер я в Фому Неверующего палец.

— Ну… да… — смешался Шихов.

— Повтори.

— Серу сыскать…

— Где? Кому?

Андрей выдохнул, помолчал и выдал:

— В Иске-Казани нанять людишек, чтоб сыскали серу в излучине Итиля на горах и скупить всю.

Вот то-то же, а то знаю я вас. Так и пошли дальше — задача, уразумение, проверка уразумения. В Персии сейчас много чего делают, сказывали, что там ветряные мельницы ловко строить умеют, вот мастеров и поискать. Оружейники, медники бумагодели, да мало ли какое полезное знание сыщется за морем.

— А коли нас дальше Хаджи-Тархана не пустят?

— Ищите знающих людей там. Но коли вы двор в Казани поставите и серу привезете, считайте, что все исполнили.