Пророчество Двух Лун

Глава семнадцатая НОВЫЕ СЛУХИ И НОВАЯ ИНТРИГА

Появление герцога Вейенто в столице стало событием чрезвычайным: со своей «дорогой кузиной» королевой герцог не виделся годами и обычно предпочитал оставаться в своих владениях. На юге у Вейенто имелось слишком много врагов. Там он, как правило, действовал исключительно через своих агентов.

Но свадьба такой важной персоны, как второе лицо королевства, не позволяла Вейенто отсиживаться в горном замке Мэлгвина. Ему необходимо было предстать перед царственной кузиной.

Имелись у Вейенто и кое-какие дополнительные соображения на сей счет, кроме необходимости выказать почтение правящей королеве и представить к ее двору невесту. Вейенто не без оснований полагал, что свадьба – наилучший способ завести новых союзников, продемонстрировать собственное могущество прежним и укрепить старые связи.

За те несколько лет, что герцог не покидал родных гор, при королевском дворе утвердилась новая поросль: сделались взрослыми и обрели собственное место знатные юнцы, которых Вейенто если когда-то и видел, то совсем маленькими. Надлежало познакомиться с ними, оценить, насколько они могут быть полезны или опасны.

Получив приказание оставить замок, госпожа Эмеше отбыла еще до появления там невесты герцога. Вейенто сдержал слово и выделил своей бывшей любовнице хорошее приданое. Она уезжала вместе с обозом из трех десятков телег, доверху нагруженных посудой, произведениями искусства, одеждой, мебелью. Небольшое имение в горах и доход от одной из шахт должны были обеспечить Эмеше до конца жизни. Она также получила право разыскать и забрать к себе рожденного ею ребенка которого, впрочем, герцог никогда не признавал своим.

Прощание было душераздирающим. Казалось, Эмеше так до конца и не поверила в то, что возлюбленный решил от нее избавиться. Равнодушно взирала она на то, как слуги выносят из комнат и грузят на телеги вещи. Затем, когда все было закончено, они подошли к ней, чтобы препроводить ее в карету.

Только тогда она ожила. Бросилась к Вейенто, прорвалась сквозь все барьеры, которые предусмотрительный герцог возвел из десятка верных прислужников. Со звериным воем, точно самка, у которой отнимают детеныша, Эмеше метнулась к ногам своего сиятельного любовника. Герцог молча смотрел, как слуги отдирают ее руки от его одежды, от кресла, на котором он сидел, от стен, от дверного косяка. Ее уволокли, но крики женщины долго еще раздавались по всему замку.

Только когда они смолкли в отдалении, Вейенто уронил:

– Вероятно, я правильно поступил, отправив ее восвояси.

Он вдруг ощутил себя свободным.

Это упоительное чувство вовсе не было разрушено прибытием невесты – юной Ибор. Поскольку Ибор являла собой в некотором отношении полную противоположность преданной Эмеше.

Невеста герцога с детской радостью взирала на окружающую роскошь. Она без устали ходила по замку в сопровождении специального слуги. Тот охотно показывал ей оружейную, кордегардию, охотничьи залы, водил на псарню и к ловчим соколам, объяснял, как организована оборона замка.

К вечеру первого дня этот слуга доложил своему повелителю:

– Юная госпожа выказывает интерес к управлению шахтами. Как поступать?

– Покажи ей шахту. Выбери какую-нибудь поближе к замку, – распорядился герцог, улыбаясь. Его умиляло любопытство Ибор. – Пусть посмотрит, как составлен стандартный контракт, объясни в общих чертах шахтерское законодательство.

– А если она захочет увидеть условия жизни рабочих?

– Пусть зайдет в барак, – разрешил герцог. – Это будет весьма мило. Для госпожи Ибор – познавательно, а для рабочих – чудесное впечатление на всю жизнь. Мне давно бы следовало это сделать.

– Не могли же вы, ваше сиятельство, посещать рабочих в компании с госпожой Эмеше! – позволил себе высказаться слуга.

Герцог так глубоко задумался над выгодными последствиями своей грядущей женитьбы, что даже не заметил всей дерзости этого замечания.

– Вот именно, – пробормотал он.

Госпожа Ибор пришла в восторг от предстоящей поездки. Она оделась «очень просто» – в платье с длиннющим шлейфом, подвязанным к локтю, закуталась в белое покрывало, дабы не испачкать волосы и шею. Герцог вполне одобрил этот наряд.

Вернулась она чумазая и полная впечатлений. Глаза ее блестели. По приказанию Вейенто госпожу Ибор тотчас по возвращении привели к нему, и она, снимая вуаль, восторженно рассказывала о том, как ее принимали в поселке.

– Они вас обожают, мой господин! – заключила она. – Меня встречали как королеву.

– Тише, дорогая, – остановил ее герцог. – Мы с вами не будем употреблять подобных сравнений. Пока. До поры.

Он улыбнулся своей умненькой невесте, и глаза Ибор расширились. «Стало быть, матушка была права: он метит на трон, – подумала девушка. – Но если это правда…»

Она схватила руку своего жениха и пылко поцеловала.

Известие о водворении нового герцога Ларра заставило Вейенто поморщиться, однако никоим образом не повлияло на его решение жениться.

– Кто он, этот «законный сын»? – допытывался Вейенто у своего человека.

Герцогский шпион, обретавшийся до сей поры в замке Ларра, исполняя там обязанности помощника замкового кастеляна, разводил руками.

– Мой господин, никто не мог даже подозревать о таком… А госпожа Танет его сразу признала. Он действительно похож на Ларренса. Повадкой, лицом, плечи так же держит… Потоньше – но это и понятно, он ведь на двадцать с лишком лет моложе. Его считали умершим. А он жив. Танет как завизжит: «Ты ведь умер!»

– Узнаю Ларренсово отродье, – сквозь зубы произнес Вейенто. – Все считают, что он умер, а он тут как тут.

– И перстень с печаткой при нем, – добавил агент.

– Ясно.

– Его зовут Элизахар.

– Ясно.

– Он женат. Привез с собой супругу. – Агент непонятно хмыкнул. – Слепую. Можете себе представить? Зачем жениться на слепой женщине, если полным-полно зрячих?

Вейенто вздрогнул.

– Слепая? Как ее имя?

Агент все еще веселился, вспоминая супругу нового герцога Ларра.

– И он обращается к ней «госпожа» – можете себе представить?

– Как ее имя? – рявкнул герцог.

– Фейнне… кажется. Разве это важно?

– Да, – сказал Вейенто. – Это важно.

Новая герцогиня Ларра – та самая девушка, которую Вейенто похитил, а потом потерял. Та самая, что непонятным образом ускользнула из запертого дома. Та самая, что нашла дорогу в эльфийский мир и умеет взлетать по лунным лучам, не видя их.

Под боком у герцога Вейенто обосновались его враги.

Он-то рассчитывал в ближайшее время избавиться от Танет, выдать замуж Адальбергу – и объявить свою жену единственной госпожой майората Ларра. И тем самым прибрать маленькое древнее герцогство. Давно уже этим землям следовало войти в состав владений Вейенто!

Теперь все серьезно осложнилось. Потому что отделаться от законного сына Ларренса и от этой Фейнне будет далеко не так просто, как от Танет. А иметь в соседях недруга – последнее дело. Так что придется разводить дипломатию, втираться в доверие, давать доказательства своей доброй воли – и так далее. Занятие хлопотное, требующее времени.

Но дело того стоит. И отказываться от женитьбы на Ибор Вейенто не намеревался.

– Что еще известно об этом Элизахаре? – спросил наконец Вейенто.

Доверенный агент, казалось, только и ждал дозволения рассказывать дальше. Он с готовностью сообщил:

– Новый герцог Ларра выгнал одного из управляющих. Того, грабителя. Того, что запугал крестьян, обобрал их до нитки, каждой девке наделал по ублюдку. Новый герцог его выставил.

– И он ушел?

– Да. Просто прихватил свое добро и скрылся подобру-поздорову.

– А второй управляющий?

– Роделинд? Оставлен в неприкосновенности.

– Что-нибудь еще?

– Да, – сказал агент. – Еще новый герцог Ларра прилюдно повесил солдата, который пытался его пристрелить.

У Вейенто брови поползли наверх.

– Госпожа Танет, как узнала, едва глаза ему не выцарапала, этому Элизахару, – продолжал агент. – Всякую осторожность позабыла. «Грабителя, значит, отпустил! – Агент передразнил высокий, визгливый голос женщины. – А солдата повесил! Да ты хоть знаешь, кем он был?»

– А кем он был? – удивился герцог.

– Любовником Танет, – пояснил агент. – Элизахар ей так и сказал. «Если бы, – говорит, – он пытался меня убить за деньги, я бы его и пальцем не тронул, но он в вас влюблен и потому по-настоящему для меня опасен».

– Все хуже и хуже, – процедил герцог. И, поймав взгляд своего агента, вскинулся: – Что-то еще?

– Да, мой господин. Он выгнал госпожу Танет. И Адальбергу – тоже. Они направляются сюда, к своей дочери и сестре, потому что у них больше нет дома. Госпожа Танет – бесприданница, а в Ларра у нее нет никакой собственности.

– Когда она приедет, ее нужно будет разместить в угловой башне, на востоке. А я, пожалуй, ускорю наш отъезд в столицу, – решил герцог. И нахмурился: – С каждым мгновением я ненавижу этого Элизахара все больше и больше!

Аббана решила напомнить герцогу Вейенто о себе и избрала для этого наименее подходящий момент: когда Вейенто только что доложили о скором прибытии овдовевшей тещи. Его сиятельство пребывал в отвратительном расположении духа. Вид молодой женщины, полной кипучей энергии и желания действовать, разозлил Вейенто еще больше.

– Ваше сиятельство, кампания закончена, и я осталась жива… – начала Аббана. – Я осмелилась явиться сюда, потому что… Вы обещали…

Мужской костюм очень шел ей, и она, несомненно, была осведомлена об этом. Время, проведенное в походах, оставило явственные следы на внешности Аббаны. Ее походка стала твердой, а забавная девическая угловатость сменилась мужеподобностью. Даже ухватки у нее сделались мужскими.

Вейенто с отвращением смотрел на нее. А она улыбалась, как будто не замечала этого отвращения или же считала его своего рода игрой, принятой между «своими».

– Я могу быть полезна вашему сиятельству, – добавила Аббана уверенно.

– Ты так полагаешь?

– Да. Я хорошо знакома с новым герцогом Ларра.

Не без удовольствия она заметила, как неприязнь на лице герцога сменяется удивлением, а затем и некоей умиротворенностью: Вейенто как будто примирился с необходимостью приблизить к себе Аббану. Так, во всяком случае, это выглядело. Что ж, она воспользуется своим преимуществом. В конце концов, ее произвели в сотники, в то время как бедный Гальен понижен до рядового, и участие в последней кампании, включая и сражение, не помогло ему подняться. Так что у Аббаны имелся доступ к его сиятельству, а у Гальена – нет: рядовой обязан знать свое место.

Потом, быть может, Аббана замолвит словечко за старого друга. И не исключено, что это время наступит очень скоро. Впрочем, во всем, что касается Гальена, решать ей. И хорошо бы ему помнить об этом. Всегда приятно иметь такую власть над любовником, подумала она.

Вейенто щелкнул пальцами.

– Если ты знакома с новым герцогом Ларра, стало быть, прежде он воевал…

– Он наверняка был солдатом, но задолго до того, как я завербовалась в армию, – сообщила Аббана. – Я познакомилась с ним в Академии.

– Он учился в Академии? – удивлению Вейенто, казалось, не было границ.

– О нет, не учился! – Аббана развязно засмеялась. – Он был телохранителем одной весьма высокомерной особы. Ее звали Фейнне. Она потом бросила учебу. Просто уехала, никому ничего не сказав.

«Ну да, – подумал Вейенто, – никому и ничего. Потому что она не имела возможности сказать что-либо кому-либо. Коль скоро ее похитили. И похитили по моему приказу… Ее муж – тот самый телохранитель, который шел по ее следу, точно сторожевой пес. Человек, ухитрившийся перебить дюжину солдат, охранявших Фейнне в охотничьем домике. Я считал, что он погиб при попытке освободить госпожу. Во всяком случае, так мне было доложено. Он бы и погиб, не будь он Ларренсовым отродьем… Ларренс всегда был живуч, как кошка, и потомство у него такое же».

– Что ты еще знаешь об этом бывшем телохранителе? – спросил Вейенто, стараясь сохранять равнодушный вид.

– Мы все считали, что он влюблен в госпожу, – заявила Аббана. – Впрочем, он и не отрицал этого. Но держался в рамках. Ничего ей не говорил. И даже поклонников от нее особенно не отваживал. Он уехал вместе с ней. Вот уж не думала я, что она решится выйти за него замуж! Впрочем… Она богатейка, откуда-то из Мизены, кажется… А он оказался герцогом. Кто бы мог подумать? Для обоих выгодный союз. Она получает титул, а он – ее денежки. Сам-то он голодранец, да и Ларра, по слухам, владение небогатое, одна только радость что титул…

– Я беру тебя на службу, – сказал Вейенто. – Как твое имя?

Она чуть обиделась: по ее мнению, ему стоило бы помнить.

– Аббана.

– Хорошо, Аббана, ты поедешь со мной в столицу на свадебные торжества. Ты и твой друг. Гальен – так, кажется?

Еще одно унижение. Ей даже не пришлось просить за Гальена, делать ему одолжение: Вейенто все решил прежде, чем она раскрыла рот для этой просьбы. И имя Гальена он помнил. Неприятно.

Впрочем, она быстро успокоилась. Главное – у них теперь новая служба. Они будут служить великому человеку, человеку, который восстановит справедливость и займет трон своего предка. Человеку, который уничтожит проклятое эльфийское наследие в стране и повсеместно установит справедливость.

Герцог отпустил ее вялым мановением руки. Ему хотелось остаться наконец в одиночестве и поразмыслить над происходящим. Назойливая преданность Аббаны, надвигающееся прибытие истеричной Танет, неприятное прощание с Эмеше, необходимость ехать в столицу – все это раздражало. Слишком много женщин. Женщина так устроена, что ей всегда чего-то нужно, вечно она пытается добиться от мужчины каких-нибудь благ, выторговать у него уступки. Вейенто устал соглашаться с ними, устал и отказывать им. Ему просто хотелось, чтобы его оставили в покое.

Избавив наконец Вейенто от своего присутствия, Аббана бросилась в казармы и разыскала Гальена. Ее немного задело то обстоятельство, что Гальен, как казалось, нимало не тяготился своим положением рядового. Он играл в кости с такими же «головорезами», как и он сам, потягивал из общего кувшина дешевое вино и выглядел совершенно довольным.

Аббана появилась в дверях: четкий силуэт, левая рука на рукояти меча, ноги расставлены.

– Капитан! – крикнул кто-то из играющих. Кости рассыпались, солдаты зашевелились, начали вставать.

Аббана махнула рукой.

– Сидите, – позволила она уже после того, как половина из присутствующих поднялась и игра была совершенно сломана. – Будем запросто. Гальен, я пришла за тобой.

Гальен бросил на приятелей извиняющийся взгляд – мол, бабы! – и пошел к выходу. Аббана, разумеется, этот взгляд перехватила и поджала губы. Ничего, он запоет иначе, когда узнает, как ловко она обернула все дело.

– Мы переходим на службу к Вейенто, – сообщила она приятелю.

– Мы и так служим сейчас Вейенто, – возразил Гальен. И насторожился: – Аббана, что у тебя на уме?

– Во-первых, я твой капитан… – начала она, улыбаясь во весь рот. – А точнее, я уже больше не капитан! Вейенто очень доволен мной. К тому же я сообщила ему кое-что о новом герцоге Ларра, об Элизахаре. Весьма ценные сведения. Он и предложил мне службу у него. Лично у него, представляешь? Подчиняться непосредственно герцогу. Быть его… если не правой рукой, то одним из пальцев на его правой руке, если ты понимаешь, о чем я.

– Приблизительно, – сказал Гальен, щурясь.

– Ну вот, я замолвила за тебя словечко, так что он решил взять нас обоих, – заключила Аббана. – Ты доволен?

– Еще бы! – сказал Гальен с кислым видом. Он обернулся на казарму, где оставил приятелей и игру.

Аббана сдвинула брови.

– По-моему, ты предпочел бы торчать с этими недоумками и бросать кости, – угрожающим тоном начала она. – В то время как перед нами открывается блестящая карьера. Мы можем стать придворными! Даже законченное академическое образование не давало нам подобной возможности.

– Угу, – сказал Гальен.

– Что тебе не нравится? – рассердилась наконец Аббана.

– Придворные интриги, о которых ты так мечтаешь, – вещь опасная, – сказал Гальен.

– Вздор! – Она передернула плечами. – Если все делать по уму, то нисколько не опасная. И потом, в конце концов, мы не собираемся жить вечно. У нас должна быть яркая, насыщенная жизнь! Не прозябание… Помнишь этого Роола, брата Софены? Маленькое поместье, какая-то «уткина заводь», женушка, дочка… Небогатенький домик. Мирненькое существованьице.

– Тебе ведь понравился Роол, – напомнил Гальен. – Я его, разумеется, не защищаю, он не идеальный, но, когда после смерти Софены он приезжал в Академию, ты с ним провела довольно много времени и потом отзывалась о нем весьма нежно.

Аббана скривилась.

– Ну да, в память о погибшей подруге. Разумеется, я близко к сердцу приняла горе ее брата. Это ведь было и мое горе! Но его жизнь… Теперь, когда я увидела, как можно прожить отпущенные нам годы, – теперь, разумеется, Роол представляется мне человеком чрезвычайно ограниченным. И то, чего он добился… Софена была права. По большому счету – это предательство. Предательство юношеских идеалов, стремлений к лучшему, к прекрасному, к возвышенному.

– Что ты называешь «возвышенным» – придворные интриги и возможность в них поучаствовать? – осведомился Гальен. Ему почему-то хотелось позлить Аббану.

– Не возможность участвовать в интригах, – оборвала она, – а быть в числе тех, кто преобразует мир. Ты знаешь, это ведь упоительно: видеть людей насквозь, знать, как они устроены, различать типажи – и дергать за нужные ниточки! И видеть, как они послушно идут в ту сторону, в которую ты их направил!

– Ну да, – сказал Гальен, – это и есть интриги. Но при чем тут преобразование мира?

– Гальен, – Аббана надвинулась на него и заговорила в упор, – я предлагаю тебе нечто совершенно особенное. Вейенто рвется к власти. И он получит власть! Он станет королем, в этом лично у меня нет ни малейших сомнений. Дело даже не в его правах на престол. Дело в его личности. Он великий человек, великий! Он видит на тысячу шагов вперед. Он все рассчитал. Говорю тебе, он сядет на трон.

– Очень хорошо, – сказал Гальен, – а дальше что?

– Мы будем рядом. Понимаешь? Мы будем рядом с ним. С королем. Мы будем в числе тех, кто поможет ему в его восхождении.

– Аббана, по-моему, ты бредишь.

– Я трезва, как никогда. Я все рассчитала.

– Все всё рассчитали, – пробормотал Гальен. – Очень хорошо.

– Гальен. – Аббана заглянула ему в глаза. – Мы возьмем на себя грязную часть работы. Я только что от него. Понимаешь? Он прямо не говорил об этом, но… Он вообще не говорил об этом, однако по его взгляду, по его манере держаться я все поняла. Я поняла это с самого начала. Еще в тот миг, когда он предложил мне перейти на службу лично к нему. Понимаешь?

– Нет, – сказал Гальен.

– Мы должны убить королеву…

Гальен помертвел. Он отошел от Аббаны на несколько шагов и окинул ее внимательным взглядом с головы до ног. Она улыбалась уверенно и спокойно. Она вовсе не казалась ни пьяной, ни безумной.

– Ты мне не веришь? – ровным тоном осведомилась она.

И он выдавил:

– Верю…

Потому что в этот миг, против своей воли, он действительно поверил в то, что Аббана правильно угадала желание герцога Вейенто, угадала и намерена осуществить его. И если он, Гальен, будет в этот момент рядом со своей подругой, то все пройдет гладко, без сучка без задоринки, и перед всеми – и в первую очередь перед ними двумя – откроется наконец новая прекрасная жизнь.

Глава восемнадцатая ВОЗВЫШЕНИЕ РЕНЬЕ

Ренье недоумевал: для чего за ним прислали из королевского дворца? Письмо лежало на столе в маленькой комнатке, которую занимал младший из братьев. Узкий листок, связанный шелковой ниткой. Ренье так и не смог допытаться у слуг, кто и как доставил его в дом Адобекка. Оно вдруг появилось – и все.

Несколько стремительно выписанных слов. Ренье хотят видеть в личных апартаментах королевы.

Со вздохом он стал собираться. Вытащил из сундука шелковую рубаху, красивую тунику с прорезями.

Талиессин, заслышав возню, заглянул к нему в комнату.

Ренье замер с ворохом тряпок в руках. Он до сих пор не привык к новому лицу принца, к его шрамам, к его глазам взрослого человека.

– Мне надоел твой дядя, Эмери, – объявил Талиессин.

– Мое имя Ренье, ваше высочество, и вы об этом знаете, – возразил Ренье.

Теперь, когда Талиессин, тайком привезенный в столицу и водворенный в доме Адобекка, видел обоих братьев вместе, хранить от принца их тайну больше не имело смысла. Но Талиессин упрямо продолжал называть своего бывшего придворного старым именем – отчасти по привычке, отчасти же из желания отомстить за то, что ему так долго морочили голову.

– Буду я еще разбираться, кто из вас кто, – фыркнул Талиессин. – Куда проще пользоваться одним именем на двоих.

Ренье не стал указывать наследнику на то обстоятельство, что вопреки этому утверждению он никогда не путал братьев. С настоящим Эмери Талиессин держался вежливо и отчужденно, с Ренье – фамильярно и иногда агрессивно.

– Твой дядя держит меня здесь как заложника, – сказал Талиессин. – И он мне надоел, слышишь? Так ему и передай.

– Ведь вы его почти не видите, ваше высочество, – сказал Ренье. – Как он мог вам надоесть?

– Он не единственный, кто ухитряется раздражать меня, оставаясь невидимым, – сообщил принц. – Есть и другие… Я не могу выходить в город, не могу даже приближаться к окнам. Моя мать – и та ничего не знает о моем возвращении.

Ренье молчал, поглядывая на Талиессина поверх горы рубах и штанов, вынутых из сундука.

– Ты собираешься во дворец? – спросил Талиессин.

– А что, это так заметно? – Ренье улыбнулся.

Талиессин не ответил. Прошелся по комнате. Остановился, резко повернулся к Ренье.

– Расскажешь мне, что там происходит, хорошо?

– Хорошо.

Талиессин опустился на крышку сундука, подпер подбородок кулаками. Признался с обезоруживающей простотой:

– Когда я давал Адобекку согласие на его авантюру, я не предполагал, что это затянется так надолго.

– У нас связаны руки, – сказал Ренье, начиная одеваться. – Мы ничего не можем предпринять, пока Вейенто не прибудет в столицу для своего бракосочетания. Одно хорошо: он уже в пути.

Талиессин кивнул и отвернулся, думая о своем. Он жил в доме Адобекка скрытно и действительно не выходил на улицу. Адобекк старался скрасить его вынужденное заточение, как мог: носил ему книги, покупал хорошее вино, просил Эмери, чтобы тот побольше музицировал, а Ренье и без всяких просьб старательно развлекал принца разговорами.

– Жизнь на воле испортила меня, – признался Талиессин как-то раз в беседе с Ренье. – Меня душат эти стены. Когда я вырвусь наконец на свободу, уеду в охотничий домик Гиона – то есть моего доброго кузена Вейенто, конечно, – и буду спать на голой земле. И пусть на меня гадят пролетающие в небе куропатки!

Единственным из обитателей Адобеккова дома, кто избегал общения с Талиессином, была Уида. Он догадывался о том, что женщина, которую для него разыскали – эльфийская невеста, – находится где-то поблизости. Но сам Талиессин никогда о ней не спрашивал, а она не попадалась ему на глаза.

Уида ожидала прибытия свадебного кортежа из Вейенто не меньше, чем сам Талиессин. Ей тоже не терпелось покончить с этим невыносимым положением: находиться под одной крышей с человеком, которого она любила и желала всей душой, и старательно уклоняться от любой, даже случайной встречи с ним. Она не спрашивала о принце – ни Адобекка, ни Эмери; только с каждым днем становилась все более грустной.

– Не исключено, что я мог бы заставить его полюбить Уиду, просто играя на клавикордах, – как-то раз поделился с братом Эмери. – Знаю, мысль покажется тебе невероятной, даже кощунственной, но это не так уж странно или скверно, как может показаться на первый взгляд. Если бы я только слышал музыку Уиды…

– Он женится на ней, – сказал Ренье. – Без всякой музыки. Династический брак. Дядя Адобекк говорит: браки по расчету – самые счастливые.

Эмери рассердился:

– Мы говорим о чувствах девушки!

– Лучше нам не обсуждать это, – примирительно заметил Ренье, и Эмери вынужден был согласиться.

После того как Адобекк привез с собой некоего молодого человека, закутанного в плащ с капюшоном, весьма нелюдимого, со скверным характером, и спрятал в глубине своего дома, оба брата стали избегать появления во дворце.

Да и сам Адобекк не ходил дальше королевских конюшен, где в его обязанности входило надзирать за работой конюхов и утверждать покупки новых лошадей.

Адобекк считал, что отсиживаться дома – не блажь, а необходимость.

– Королева слишком проницательна, – сказал он. Разговор на эту тему заходил только один раз, и больше Адобекк к этой теме не возвращался. – Никто из нас не сумеет солгать ей с достаточной убедительностью.

И вот теперь от нее пришла записка, и Ренье, наиболее уязвимый из всех троих, облачался для похода во дворец.

– Дядя не знает, – предупредил он принца. – Пожалуйста, не говорите ему. Иначе он прибежит меня выручать, наговорит лишнего…

– Сам не наговори лишнего, – оборвал Талиессин. – Моя мать – очень проницательная женщина. А если она будет знать, что я жив и нахожусь поблизости, она помолодеет, начнет сиять… и выдаст меня. И тогда очаровательный замысел господина Адобекка провалится псу под хвост. Лично мне бы этого не хотелось.

– Да, – сказал Ренье.

Он затянул узорный пояс, повертелся перед зеркалом и ушел. Талиессин даже не обернулся, чтобы посмотреть ему вслед. Он продолжал сидеть на сундуке, зарывшись лицом в ладони.

В личных апартаментах королевы Ренье побывал за всю жизнь только один раз – когда дядя Адобекк привез в столицу обоих племянников и представил их ее величеству. Интимная гостиная ее величества располагалась на первом этаже дворца. Почти весь первый этаж представлял собой сквозную анфиладу комнат. Здесь невозможно было никакое уединение: сквозь зальчики, где придворные дамы переодевались или занимались рукоделием, постоянно двигался людской поток: солдаты направлялись в кордегардию или расходились по постам, служанки спешили с подносами, лакеи разносили одежду, пажи шмыгали с записками.

Однако личные апартаменты ее величества находились в стороне от этой суеты и были надежно отгорожены от прочих комнат большой тяжелой дверью.

Ренье поспешно миновал десятки богато убранных залов. Некоторые дамы провожали его глазами. Красивый юноша, со вкусом одетый и явно готовый к любви! Жаль, что немного прихрамывает; впрочем, этот недостаток только прибавлял ему обаяния: во-первых, хромой не убежит, а во-вторых, его, бедняжку, сладко будет пожалеть…

Но, увы, Ренье даже не смотрел в их сторону. Он был не на шутку взволнован. Королева о чем-то подозревает… Разумеется, она не станет обвинять своего верного Адобекка в предательстве, в сговоре против нее в пользу ее сына – это было бы смешно… Но что она знает? О чем догадывается? И что у нее на уме?

Он коснулся дверной ручки, и, как и в первый раз, королева сама распахнула дверь: она стояла прямо на пороге, прислушиваясь к малейшим звукам.

Ренье замер, глядя на свою повелительницу.

Высокая, стройная, с короной медных волос, сегодня королева предстала перед Ренье в неожиданном обличье: на ней было полупрозрачное серое одеяние, бесформенное, падающее складками до самого пола. Ее руки оставались открытыми, и, когда она шагнула назад, отступая от порога и позволяя гостю войти, Ренье увидел кончик ее босой ступни.

В противоположность этой интимной одежде волосы ее были убраны в тугую прическу и подняты на затылок.

– Входи скорей, – быстро проговорила она и, протянув руку так, чтобы коснуться его, заперла за ним дверь. – Идем.

Она повернулась и почти побежала в комнату. Ренье устремился за ней. Он боялся лишний раз дохнуть и решительно не знал, чего ожидать от ее величества. Женщина, эльфийка, королева. Ренье достаточно насмотрелся на Уиду, чтобы понимать, насколько опасно может быть для мужчины подобное сочетание.

Она остановилась. Ренье огляделся по сторонам. Он помнил эту комнату. Помнил эти маленькие мраморные фонтанчики на стенах, эти тонконогие столики со светильниками, вазочками, разбросанным рукоделием.

Несколько диванчиков выглядели так, словно намекали: «Мы ужасно неудобные диванчики, мы холодные, потому что обиты шелком, мы скользкие – по этой же причине, а кроме того, у нас горбатые спинки, так что не вздумайте на нас садиться».

Ренье внял этому предупреждению и остался на ногах.

Свет, падающий из больших окон, заливал фигуру королевы. Она казалась немолодой, уставшей. Очертания ее лица смазались, расплылись, глаза казались большими и не такими дикими, как у Талиессина. Просто утомленная невзгодами, ласковая женщина.

Жар бросился Ренье в голову. Под полупрозрачными одеждами она была обнаженной. Ее тело сияло и в отличие от лица было совершенным: четкие линии, идеальные формы.

Неожиданно он понял, чего она добивается. Он покачал головой.

– Где мой сын? – спросила королева, наступая на него.

Серый шелк одежд колыхнулся, на Ренье повеяло едва уловимым ароматом ее кожи.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, ваше…

Она положила ладонь ему на губы.

– Тише. Не надо лгать. Я знаю Адобекка. Он отправился за Талиессином. Он не вернулся бы один, без него. Где мой сын?

– Ваше ве… – пробормотал Ренье. Он касался губами ее пальцев. Неожиданно она просунула указательный палец ему между губами, и он машинально стиснул его.

– Ты ведь лжешь, мальчик? – сказала королева.

– Да, – сдался Ренье.

Она не выпустила его, напротив: подошла вплотную и провела кончиками пальцев по его шее. Задела ямку между ключицами и, когда он содрогнулся всем телом, засмеялась.

– Я знаю, чего хочет Адобекк, – сказала она. Я знаю, чего он добивается. Когда приедет Вейенто, моего милого кузена будет ожидать здесь большое разочарование. Ведь Талиессин жив. Он жив и находится где-то здесь. Не так ли? Все задумано отменно. Все, кроме одного: у меня должен быть убитый вид. Мать, оплакивающая сына. Насколько я знаю, Вейенто уверен в том, что мой мальчик мертв. Он до сих пор еще не знает правды, и это очень умно придумано! Но у меня не может быть убитого вида, Ренье.

– Разве ваше величество не может притвориться? – пролепетал Ренье, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.

– Я Эльсион Лакар, я не могу притворяться, когда речь идет о жизни, смерти или любви! – резко ответила она. – Мой кузен сразу поймет, что я его обманываю. Нет, мне нужна по-настоящему хорошая причина выглядеть счастливой.

Она притянула к себе молодого человека, ладонью отвела волосы с его лба.

– Ты бываешь удивительно похож на своего дядю, – сказала она, улыбаясь. – Ты ведь бастард, Ренье, ты должен знать толк в любви. Это у тебя с рождения.

И, видя, что он боится поверить происходящему, тихо засмеялась.

– Мы не обязаны встречаться с тобой часто. Может быть, достаточно будет и одного раза. И мне, и тебе. После этого жизнь пойдет немного по-другому… а это именно то, чего я сейчас добиваюсь.

Ренье сразу понял, что любовь королевы изменила его. Женщины, с которыми он случайно сталкивался на обратном пути к дому, бледнели; Эмери, встретив сумасшедший взгляд брата, постучал себя пальцем по виску; Адобекк подозрительно нахмурился, а Уида прямо объявила ему:

– От тебя пахнет эльфийкой.

Только с Уидой он решился поговорить об этом. Отчасти потому, что она оказалась прямолинейнее всех, отчасти – из-за того, что сама была Эльсион Лакар и, наверное, могла кое-что объяснить.

Они устроились ночью на кухне, вдвоем, и подъедали оставшийся с вечера пирог с яблоками. Великолепно пренебрегая ножами, они отколупывали от пирога кусочки, иногда сталкивались пальцами и сердито ворчали друг на друга.

Горела единственная свеча. Было темно и таинственно – наилучшая обстановка для откровений.

Уида сказала:

– Ты был в ее постели. Да? Я сразу уловила этот запах. – Она помотала головой. – Нет, это не запах, это скорее звук… Как будто к каждому из волосков на твоей голове привязали по крохотному колокольчику и весь ты звенишь… А что ты чувствуешь?

– Как будто поцеловал вечность.

Он отправил за щеку большой кусок сладкого пирога и надолго залепил себе рот.

Уида последовательно скорчила несколько выразительных гримас.

– Не слишком лестно для женщины. «Вечность»! Никогда ей этого не говори.

– Я хочу сказать, – Ренье наконец совладал с куском и тотчас принялся добывать себе новый, – это как будто прикоснуться к собственному бессмертию. Вечность все-таки больше похожа на пропасть, а бессмертие – на небо.

– Небо – это тоже пропасть, только вверх ногами, сказала Уида. – Учти, у тебя теперь появится целый сонм врагов. Особенно таких, о существовании которых ты даже не подозревал.

– Ты ведь лошадница, Уида? Не учи меня придворной жизни, – сказал Ренье. – А кроме того, я всегда могу прикинуться собственным братом.

– Теперь уже нет, – сказала Уида, облизывая пальцы. – Любовь для эльфийки – естественное состояние, но мужчина, особенно если он чистокровный человек, от этого просто дуреет.

– Можно подумать, ты не дуреешь, – огрызнулся Ренье.

– Я – другое дело. – Она печально посмотрела на огонек свечи. – Моя любовь безответна, безнадежна… И Талиессин – не чистокровный человек. Это хуже всего. Я могу соблазнить его, как и любого другого, но нужно мне все-таки не это… А что она тебе сказала?

– В каком смысле? – Ренье с подозрением воззрился на Уиду. – Если ты думаешь, что я открою тебе все наши дворцовые тайны…

– Нет, о любви, – перебила она.

– О любви? Ничего. – Он немного растерялся. – Мы об этом вообще не говорили. Она должна выглядеть счастливой, когда сюда прибудет герцог, вот и все.

– Берегись, Ренье, – сказала Уида. – Берегись. Она не любит тебя. Ей просто понадобился любовник – ненадолго. Любовник напоказ. Чтобы выглядеть счастливой. Ах, Ренье, ты можешь из-за этого погибнуть!

– В конце концов, я дворянин, – сказал Ренье, приканчивая последний кусок пирога. – Если для успешного завершения интриги я должен погибнуть – значит, такова моя судьба, а королева пусть поступает по своему усмотрению. Я слишком люблю ее для того, чтобы обсуждать.

– Да? – сказала Уида. – А что ты только что делал?

– Я ел, – сердито ответил Ренье. – Можешь написать эти слова на моей могиле. Потом, когда сонм врагов меня все-таки убьет.

– Отъелся, – задумчиво произнесла Уида. – Ужасная эпитафия для дворянина.

– Отлюбился, отбегался, отмахался мечом… – продолжил Ренье. – В конце концов, какой смысл жалеть о каком-то Ренье, которого, быть может, и вовсе не было на свете!

– Ну нет, – неожиданно возразила Уида, – очень даже был! И до сих пор есть, а уж о том, чтобы это положение вещей оставалось неизменным, – об этом мы с Эмери, пожалуй, позаботимся.

Глава девятнадцатая СВАДЕБНЫЕ ТОРЖЕСТВА

Герцог Вейенто въезжал в столицу под рокот барабанов, гнусавое завывание труб, под визг флейт и громовое курлыканье арф. Впереди двигались всадники, десять человек, по двое в ряд. Их белоснежные кони были накрыты красными попонами, золотые кисти мели мостовую. Всадники не глядели ни налево, ни направо, их лица казались высеченными из камня и для пущего сходства со статуями были выбелены мелом.

За ними медленно двигалась низкая повозка, на которой находилась узорная деревянная беседочка. Крыша беседки была убрана высокими перьями, которые весело колыхались на ветру. Такие же перья украшали и сбрую лошадей, тянувших повозку.

Внутри беседки стояли мужчина и женщина в облегающих трико; волосы женщины были распущены и схвачены тонким золотым обручем, а на бедрах ее развевалась юбка из белой полупрозрачной ткани. Эти двое долженствовали изображать любовь, которую испытывают друг к другу жених и невеста.

Далее шагал оркестр: музыканты в длинных, до самой земли, синих бархатных туниках. Следом двигалась еще одна повозка, которая везла бочки с вином; на одной из бочек восседал пьяный карлик в пестром наряде.

Несколько закрытых телег были нагружены приданым невесты. В толпе поговаривали, что приданое своей будущей жене герцог покупал самолично на одной из ярмарок по дороге в столицу. Имелись даже очевидцы того, как это происходило; впрочем, никто из них не рискнул бы повторить свою сплетню герцогу прямо в глаза.

Сразу же вслед за приданым в столицу вступили Вейенто и Ибор. Разумеется, общее внимание было приковано к избраннице герцога, о которой уже достоверно было известно, что она законная дочь герцога Ларренса и к тому же девственница.

Зевак ожидало большое разочарование. Сумели рассмотреть только высокий рост и крепкое, добротное сложение невесты. Кое-кто увидел ее руки, белые, сильные, уверенно держащие разукрашенные бахромой и колокольчиками поводья. Но лицо Ибор оставалось закрытым, как требовал того обычай: знатная девственница, вступая в брак, прячет лицо до самого дня свадьбы.

Вейенто ехал бок о бок с ней. Общий глас объявил, что герцог «сильно сдал и выглядит уставшим». Впрочем, нашлись и такие, кто держался прямо противоположного мнения и счел герцога «истинным владыкой, который один только достоин царствовать».

Шествие замыкал отряд воинов из гарнизона замка Вейенто. Процессия получилась нарядная и внушительная, как раз то, что надо для того, чтобы произвести впечатление и вызвать достаточный интерес.

Вейенто потихоньку оглядывался по сторонам. Он не пренебрегал и городской окраиной, полагая, что здесь скопились весьма полезные для него люди. Наверняка найдутся и скупщики краденого, и беглые, и просто смутьяны. Всем им надо бы понравиться. Очень хорошо стать для них надеждой, воплощением сбывшейся мечты.

Шествие миновало одни ворота, другие. Толпа на тротуарах становилась все более нарядной и все менее густой. С балконов сыпались лепестки цветов, люди взмахивали руками, выкрикивали приветствия и добрые пожелания.

Адобекк по обыкновению высунул из окна пятого этажа голову в самом засаленном из своих ночных колпаков, пробурчал что-то, поймал взгляд Вейенто и с самым недовольным видом скрылся.

Едва голова королевского конюшего всунулась в комнату, как лик его преобразился, сделался оживленным, в глазах загорелся огонь.

– Вот теперь начнется, – сообщил он племянникам. – Нужно хорошенько все подготовить… Где Талиессин?

– Талиессин там, где вы его заперли, дядя, – ответил Эмери.

– Займешься его высочеством, – велел Адобекк. – Лично. У меня еще куча дел. Где Уида?

– Скорее всего, в вашей конюшне. Говорит, что отдыхает там душой.

– Я не спрашивал, о чем она говорит, я спрашивал, где она находится… – Адобекк рассеянно огляделся по сторонам, покусал губу. Было очевидно, что он перебирает в уме последние детали грядущего праздника. – Где Ренье?

– Я здесь, – тихо подал голос Ренье.

В последнее время дядя откровенно его недолюбливал. И хотя Ренье знал причину этому, ему все равно было грустно.

– Ты еще не одет? – вспылил Адобекк. – Немедленно напомадь волосы. Напяль что-нибудь вызывающее. Ты – любовник королевы. У тебя на лице должно быть написано, что ты знаешь все ее интимные тайны.

– Дядя! – взмолился Ренье.

– Делай, как велят.

Адобекк отвернулся, схватился за голову, нащупал на ней ночной колпак и взвыл:

– Фоллон! Одеваться!..

Ренье стоял в толпе придворных и издали смотрел на королеву. Она помолодела. Медные волосы, уложенные локонами, падали на ее плечи, темное платье, расшитое золотом и жемчугами, топорщилось на груди, юбка жестко расходилась книзу пирамидой. Маленькая корона прочно держалась на гордой голове женщины. Ее глаза сияли зеленым светом. Она раздавала улыбки, протягивала руки, сразу обе, для поцелуев.

Ренье знал, что не он этому причиной. Точнее, не только он один. Разумеется, он принимал ее ласки как великую честь для себя; разумеется, он любил ее всей душой и всем телом – как только и возможно любить эльфийскую королеву. Но главным все-таки было не это. Ее величество чувствовала себя победительницей в борьбе. Она не желала быть милосердной к герцогу, который еще не знал, что проиграл, безнадежно проиграл свою партию.

Ренье болезненно ощущал сильный запах благовоний, исходивший от его волос. Адобекк настоял на том, чтобы племянник надушился как можно ядренее. «И губы не забудь накрасить, – прибавил он. – Ты не просто мальчик, ты дворцовая шлюха».

Ренье не только намазал губы темно-красным, он еще и подвел глаза ярко-синей краской. Его одежда была заткана золотыми розами. Тонкие белые перчатки облегали руки, на мизинце левой красовалось кольцо с изумрудом. Почти все в наряде Ренье указывало на даму его сердца, и все в его внешности говорило: «Вот идет молодой любовник королевы!»

Он и не подозревал, как тяжело ему будет проделывать все это. А она не удостоила его даже взглядом. Сияла для других.

Он стоял у дерева в королевском саду и наблюдал за ней. Большое празднество – прием в честь свадьбы – затевалось не в залах дворца, где не хватило бы места чтобы развернуться по-настоящему, а прямо под открытым небом. Между деревьями висели фонарики, везде слышалась музыка. Шуршал шелк, шелестели голоса, взрывался смех.

Невеста в плотном белом покрывале, похожая на статую, неподвижно стояла в уединенной беседке, среди колонн. Никто не смел приближаться к ней. Те двое, что во время шествия символизировали супружескую любовь, охраняли ее с обнаженными мечами.

При виде Ренье оба охранника переглянулись. Женщина прошептала:

– Эмери?

– Или Ренье, – добавил мужчина. – А чего ты ожидала? Имея такого дядю, как у них! Разумеется, они здесь, во дворце. Один или оба…

Аббана сощурила глаза.

– Мы стольким пожертвовали, столько совершили только для того, чтобы очутиться здесь – в роли бессловесных фигур, оберегающих непонятно что от непонятно чего… А им достаточно было родиться в определенной семье, и вот уже обеспечено и положение в обществе, и богатство…

– Аббана, он любовник королевы, – сказал Гальен. – Я слышал в кордегардии. Об этом говорит весь дворец, а скоро станет известно в городе.

Аббана задохнулась и долго не могла вымолвить ни слова.

– Любовник королевы? – повторила она наконец. В ее взгляде, устремленном на грустного напомаженного Ренье, появилась неподдельная ненависть. – Но как он этого добился?

– Никак, – сказал Гальен, усмехаясь. – Как вообще становятся любовниками? Просто живет себе такой красавчик, меняет костюмчики дважды, трижды в день, носит перстни на всех пальцах, какие только есть… Рано или поздно его замечают. Вот и все. Не надо особенно стараться.

– Наш черед еще настанет, – сказала Аббана.

– Только не торопись, – предупредил Гальен. – Действуй очень осмотрительно. И дай ей сперва объявить нашего герцога законным супругом девственной Ибор, иначе вся затея окажется бессмысленной.

Она шевельнулась, распрямила плечи, с удовольствием ощущая, как касается ее груди маленький кинжал, спрятанный в ножнах под одеждой.

Сперва – Элизахар с Фейнне, теперь – Эмери!.. Правду говорят, что для выпускников Академии мир становится очень тесным.

Пестрый свет от фонариков перебегал по лицам. Неожиданно все фонари ожили, сдвинулись к центру; люди, которые несли их, остались невидимы в темноте. Плавание в воздухе пестрых огоньков завораживало, а музыка играла в такт этому движению.

Неожиданно Ренье услышал тихий голос:

– Господин Эмери, не так ли?

Он обернулся.

– Да.

И замер. Перед ним стоял сам герцог Вейенто. Белый атласный наряд очень шел ему, хотя этого меньше всего можно было ожидать, зная коренастую фигуру и крепкое сложение герцога.

– Вы изумительно хорошо выглядите, – сказал Ренье, радуясь тому, что первая его фраза не была враньем.

– Вы тоже, – криво улыбнулся герцог. – Буду краток – скоро начнется церемония… О вас говорят поразительные вещи, мой дорогой. Вы простите мне такое обращение? Я старше вас, знатнее и к тому же хорошо знавал вашего драгоценного дядю…

– А, – сказал Ренье. – Разумеется.

Герцог приблизился к нему вплотную, облизнулся и прошептал:

– Ну и какова она, моя кузина?

– Простите, я не совсем вас понимаю, – сказал Ренье.

– Да бросьте вы, все вы понимаете… Я хотел бы спросить об этом Адобекка, да он отмалчивается – тихоня. Нынешнее поколение более разговорчиво. Во всяком случае, я на это надеюсь. Всю жизнь я мечтал узнать, какова моя кузина в постели.

– Очень хороша, – сказал Ренье.

– А… подробнее?

– Я расскажу вам при одном условии.

– Я готов на любые условия.

– Вы расскажете мне, какова была ваша девственная жена в первую брачную ночь.

Герцог и глазом не моргнул:

– Согласен!

– В таком случае ее величество – гибка, горяча и ласкова.

– Это слишком общие слова.

– Более точное описание вы получите, когда я услышу то, о чем жажду услышать.

– Могу я узнать, откуда у вас такой интерес к моей невесте?

– Просто никогда не имел дело с девственницами, – пояснил Ренье.

Герцог хмыкнул и потрепал его по плечу.

– Странные создания – женщины, – заметил он.

– Особенно Эльсион Лакар, – подхватил Ренье, многозначительно улыбаясь своему собеседнику.

– Вот именно.

– Вот именно.

Герцог заговорщически подмигнул.

– Это правда, что она потеряла сына?

– Ужасная трагедия, – сказал Ренье.

– Ужасная.

Они помолчали. Ренье все больше и больше нравился герцогу. Он чувствовал это, догадывался, что Вейенто и сам прилагает огромные усилия к тому, чтобы понравиться молодому человеку, нынешнему любовнику правящей королевы.

– Вам его жаль? – спросил вдруг Ренье.

Вейенто пожал плечами.

– Талиессина? Нет. В последний раз я видел его ребенком. Очень избалованным, капризным ребенком. Скверный характер, много шума… Он причинил бы стране немало вреда, если бы остался в живых и взошел на престол. Нет, мне не жаль его. Я с сочувствием, с пониманием отношусь к молодости… – Быстрая улыбка, долженствовавшая показать Ренье, что речь идет о молодости совершенно определенных людей (например, самого Ренье). – Но не в таких проявлениях.

– Понимаю, – сказал Ренье.

– Правда? – Вейенто поднял брови. – Вы действительно меня понимаете?

– Действительно.

Они помолчали, совсем немного, ожидая, пока между ними установится полное взаимопонимание.

– Говорят, он погиб в какой-то глупой пьяной стычке, – добавил Ренье. – Бунтовали крестьяне… Бунт, разумеется, уже подавлен, но он умер. Мне кажется, он искал смерти.

– Правда?

– Да. Ведь у него была любовница, и ее убили.

– Сколько крови! Всех убили, – сказал герцог и, посмеиваясь, отошел.

Ренье перевел дыхание. Он чувствовал, как пот струится по его телу.

И в этот миг он поймал наконец взгляд королевы. Он застыл на месте, перестал дышать. Сияющая, с прежней лучезарной улыбкой на устах, королева смотрела на него издалека – серьезно и как будто одобрительно: она знала, о чем Ренье говорил с ее врагом, и благодарила его.

Ренье в ответ слабо улыбнулся. Вряд ли герцог окончательно уверился в том, что Талиессин мертв. При дворе не соблюдался траур, и тело принца не было выставлено в хрустальной гробнице для демонстрации народу. Если уж на то пошло, тело принца вообще никто не видел.

Однако и на это следовало уповать в первую очередь – Вейенто доверял не столько официальным сообщениям, сколько непроверенным слухам. Траур при дворе мог быть уловкой, тело в хрустальной гробнице – подделкой; но то, о чем говорят в народе, – скорее всего, непреложная истина, свершившийся факт. Талиессин мертв, а его мать увлечена любовью молодого придворного. Самое время нанести удар.

Скоро. Уже скоро. Сперва только нужно жениться.

Две дамы, выбранные заранее и облаченные в одинаковые красные платья, расшитые узором в виде созревших фруктов, приблизились к невесте. Стражи посторонились, позволяя им войти и взять бессловесную фигуру под руки.

– Пора! – сказала Ибор.

Она хотела произнести это тихо, грудным голосом, но от долгого молчания охрипла, и потому вышло неблагозвучное карканье. Ибор так смутилась, что споткнулась при первом же шаге, и обе дамы, ласково поглаживая ее по плечам, повели ее, точно больную, бережно и осторожно, по дорожке сада к маленькой поляне. Все пространство этого пятачка земли в самом центре королевского сада было выложено сорванными цветами. Море цветов, сотни, тысячи. Голубые, белые, желтые, кремовые, красные, розовые лепестки.

А посреди них стояла королева. Озаренная разноцветными огнями фонариков, она казалась не живой женщиной из плоти и крови, но искусно сделанной статуей: закованная в свое драгоценное платье, с металлическими волосами, в которых почти терялась корона, с множеством украшений на руках, на груди.

Малейшее движение королевы отзывалось переливами мириад граней. Контраст между нежнейшими живыми лепестками, которые умрут еще прежде, чем окончится вечер, и незыблемостью этой женщины, в которой не было ничего натурального, показался невесте почти болезненным.

Юноша, на которого указали как на ее любовника, затерялся в толпе придворных, но Ибор постоянно выискивала его взглядом. Он возбуждал в ней странный интерес. Каково это – ласкать такую женщину?

Она пыталась представить себе ночь их любви и сильно вздрагивала всякий раз, когда воображение рисовало ей какую-нибудь новую картину.

Кое-что она позаимствовала из своих домашних впечатлений: ни Ларренс, занимаясь любовью с Танет, ни Адальберга, ищущая чужих объятий, никогда особенно не прятались, так что у Ибор была отличная возможность подсматривать.

Она не знала, какое чувство было в ней при этом сильнее: любопытство или отвращение. Сочетание этих двух эмоций давало в ее душе поистине гремучую смесь: оставаясь девственницей, она ухитрилась развратиться в душе.

Неожиданно она подумала: «Он ведь может стать и моим любовником. Потом. Когда у меня больше не будет девственности и мой муж ни о чем не сможет догадаться».

Эта мысль обрадовала ее. Она еще раз отыскала глазами Ренье и поразилась тому, каким грустным выглядело его лицо.

«Любовь старухи его убивает», – подумала Ибор, облизывая губы под покрывалом.

Но та, что стояла перед ней в ворохах лепестков, вовсе не была старухой. У нее вообще не было возраста. Королева выглядела невообразимо юной – гораздо более юной, нежели Ибор, и вместе с тем вечной: казалось, ее глаза видели сотворение мира.

Помимо воли Ибор подумала – едва ли не с благоговением, которого не испытывала еще мгновение назад: «Сама любовь…»

В тот же миг мысль пропала. Рядом с Ибор очутился Вейенто.

А потом королева заговорила.

– Любовь, – произнесла она негромко, но так, что все слышали, – это всегда «да».

И больше не произнесла ни слова. Просто взяла их за руки – своего врага и закутанную в покрывало дочь Ларренса – и соединила их.

И Вейенто испытал приступ настоящего ужаса. Потому что именно сейчас, в это самое мгновение, он ощутил всю силу эльфийского слова и понял, что отныне и навеки связан со стоящей рядом незнакомой девицей, Он не сможет избавиться от нее, своей жены. Никогда, даже если очень захочет этого. Она останется с ним навечно. У нее будут права, которых была лишена милая, безответная Эмеше. У нее уже есть эти права.

В глазах Вейенто мелькнула паника. Он встретился взглядом со своей царственной кузиной и понял, что она знает, какую ловушку он сам для себя уготовил. Любой брак может быть расторгнут – если не жизненными обстоятельствами, то смертью одного из супругов. Но тот союз, которому было дано эльфийское благословение, простирается и по иную сторону вечности.

Королева медленно подняла руки и так же медленно коснулась ладонями склоненных голов жениха и невесты.

– Будьте счастливы, – сказала она. И обернулась к своим придворным.

Это был сигнал: на молодоженов посыпались поздравления. В небо начали взвиваться первые фейерверки. Музыка зазвучала громче, пьесы стали более короткими. Возле беседки, где прежде находилась невеста, вспыхнули факелы; там уже танцевали. Опьянение любви охватило, казалось, всех, кто собрался в обширном королевском саду.

Над деревьями выступила вторая луна, Стексэ. Ее лучи протянулись в черноте ночи – как бы отделенной невидимой завесой от беспорядочного, пестрого освещения праздника, кипевшего внизу, на земле.

Стоя возле жены, Вейенто невольно проследил глазами за широким лунным лучом. Все происходящее казалось ему исполненным особенного, глубинного смысла. У каждой мелочи имелся подтекст, каждая деталь обладала вторым значением, которое ожидало своего толкователя. Обо всем здесь можно было судить ложно – но горе тому, кто совершит ошибку!

Вейенто подумал: «Вероятно, все это представляется мне лишь потому, что я очень давно не находился поблизости от эльфов… Что бы там ни говорили, но эльфийская кровь не выдумка; сильно и страшно действует она на людей».

Второй луч, синий, – луч Ассэ – потянулся навстречу первому, желтому, и в какой-то миг они скрестились почти под прямым углом.

Над головами веселящихся нарядных людей образовался прозрачный куб, поставленный на один из углов. Две его стены были желтыми, две – голубыми; свет лун не смешивался, напротив: при соединении лучей бледно-желтое вспыхнуло ярким золотом, а тускло-голубое стало пронзительным, лазурным.

– Смотрите! – закричала какая-то дама.

Строй танцующих сломался, все замерли; нарядно разодетые придворные, в бантах, в лентах, с множеством вычурных пряжек и заколок, застыли в причудливых позах, точно перестали быть людьми и по мановению волшебства превратились в кукол изумительной работы.

Затихли все инструменты, кроме одной арфы. Казалось, так и было задумано заранее. Скрытая розовым кустом, арфа продолжала звучать, все более тихо и вместе с тем все более грозно: как будто над морем рокотала отдаленная гроза. Отзываясь на музыку, цветы источали резкий аромат, от которого кружилась голова.

– Смотрите!

Высоко в небе внутри прозрачного куба стояла человеческая фигура. Издалека невозможно было разобрать, кому она принадлежала, мужчине или женщине; человек был облачен в облегающие одежды золотого цвета. Он стоял, расставив ноги и раскинув руки, слегка упираясь ладонями в синюю и желтую грани.

Затем куб расступился, и человек вышел наружу. Сделал первый шаг по желтому лучу – вниз, к земле. Второй шаг, третий. Затем он остановился, откинул назад волосы, поискал кого-то глазами и, отыскав, рассмеялся.

– Мама! – крикнул Талиессин, сбегая по лучу прямо к королеве.

Невидимая часть луча, та, которую скрыл яркий свет разноцветных фонариков, упиралась в землю прямо у ног ее величества, так что Талиессин просто сошел к ней с неба, как по лестнице.

Королева молча протянула к нему руки, и он влетел в ее объятия. Она прижала его к груди – изящно накрыв голову сына ладонью с длинными, красивыми пальцами. Среди наблюдавших за королевой не нашлось бы никого, кто счел бы эту картинность неуместной.

Вейенто искал глазами Ренье, от всей души желая покарать любовника королевы за ложь. Можно подумать, будто ничтожная постельная утеха ее правящего величества несла какую-то ответственность за чужую интригу! Но Вейенто хотелось сорвать гнев хоть на ком-нибудь.

Однако Ренье как сквозь землю провалился, и сколько Вейенто не озирался по сторонам, он не видел напомаженного и разодетого красавчика, который лгал ему столь самоуверенно.

Наконец Вейенто обернулся к своей жене.

– Идемте, – сквозь зубы процедил он. – Кажется, эта комедия закончена – закончим же и нашу…

Он взял ее за руку повыше локтя и потащил через сад в апартаменты, которые отвели для высокого гостя для первой брачной ночи.

Талиессин высвободился из объятий матери, тряхнул волосами.

– Вы красивы, матушка, – прошептал он. – Кто он?

– О чем ты спрашиваешь? – так же тихо шепнула она в ответ.

– У вас появился возлюбленный.

Она вздохнула.

– Где ты прятался все это время, Талиессин?

– В доме вашего конюшего, матушка, господина Адобекка.

– В таком случае, – сказала королева, сияя, – ты хорошо знаешь, кто мой новый любовник!

Он смотрел на нее во все глаза, так жадно, словно заново открывал для себя и свою мать, и эльфийское наследство, и красоту. Несколько месяцев кряду Талиессин не видел ничего, кроме унылого солдатского быта, кроме пыльных дорог, скудости, одних и тех же простых физиономий… Неожиданно он понял, как мучительно стосковался по разноцветным одеждам, по прикосновению шелка, по блеску камней на женских пальцах, по сиянию раскосых зеленых глаз – по тому эльфийскому жизненному изобилию, от которого пытался отказаться навсегда.

Королева рассматривала новое лицо сына – с четырьмя рассекающими его шрамами, с хмурым взглядом и резкой, отчетливой линией губ, прежде неопределенных и извилистых; сейчас он, впервые за все эти годы, напоминал своего отца.

И королева сказала:

– Гайфье…

Он вздрогнул, глаза его расширились… но смотрел он не на мать, а за ее плечо и вздрогнул вовсе не оттого, что она, сама того не зная, произнесла его новое имя. Из полумрака, озаренная неверным светом двух факелов, выступила Уида.

Талиессин не узнал в ней ту, которую допрашивал в охотничьем домике, ту, которую сперва заставил раздеться, а затем, выказывая полное пренебрежение к ее красоте и происхождению, оставил без внимания.

Чистокровная Эльсион Лакар, почти совершенно чернокожая, с ярко пылающими золотыми розами на щеках и светящимися глазами, она надвигалась на него из темноты сада. В каждой руке она держала по факелу и оттого казалась Талиессину одетой пламенем: он не заметил, каким был ее наряд, видел только, что идет она босиком и что ступни у нее почти неестественно узкие.

Он шагнул к ней навстречу. Он задел плечом свою мать и даже не заметил этого. Оранжевый свет факелов в руках Эльсион Лакар ослепил его; он шел на этот огонь, ничего другого не видя и ничего не слыша.

Эльфийка не улыбнулась, не поманила его глазами; заметив приближающегося Талиессина, она отступила и, когда он надвинулся на нее, отступила еще и еще.

Они шли, будто танцевали, он – шаг вперед, она шаг назад; ее лицо оставалось неподвижным, только розы на нем горели все ярче и ярче, пока наконец в их золотых контурах Талиессин не начал различать багровые переливы.

Он поднял руку и прикоснулся к своей щеке: кожа горела, и только шрамы оставались холодными.

Под ногами захрустел гравий, потом опять зашелестела трава. Неожиданно праздник отодвинулся, сделался очень далеким. Небо изогнулось над ними. Луны уже разошлись, их лучи больше не соприкасались, и мириады звезд мерцали в черноте. Ассэ опускалась к горизонту, Стексэ стояла в зените.

Сад переливался огнями. Музыка звучала так, словно музыканты играли, сидя под водой, голоса доносились из другого мира и не имели больше никакой власти ни над Талиессином, ни над волшебной женщиной.

Уида бросила факелы в траву, и они медленно погасли. Талиессин приблизился к ней наконец вплотную и только тогда рассмотрел наряд, облекавший эльфийку: длинная туника, скрепленная на плечах двумя пряжками. Обилие вышивок, раскрашенных костяных пластин и золотых бисерин превращало этот наряд в причудливое бальное одеяние; но для нетерпеливого любовника он не представлял никакой помехи: от этой одежды можно было избавиться одним движением руки.

Талиессин коснулся ее плеч и быстро выдернул иголки из пряжек. Гремя, платье полетело к ногам Уиды, и она перешагнула через гору роскошных украшений так, словно это была ничтожная куча цветочных лепестков, которым и без того суждено завянуть, не дожидаясь окончания вечера.

Торжества гремели далеко за полночь, но ее величество покинула празднество гораздо раньше, чем расстались наиболее выносливые из танцоров. Она скрылась в своих личных апартаментах, и очень не многие заметили, что туда же направились еще два человека.

Держа за руки Адобекка и Ренье, она смотрела попеременно то на одного, то на другого. Великолепный Адобекк в строгом, почти траурном наряде держался прямо – не гнулся под тяжестью толстенной золотой цепи, что лежала у него на груди, и разукрашенного огромными кабошонами головного убора. Ренье, напротив, выглядел трогательно: помада стекала с его волос, пятная плечи, краска размазалась по лицу, вычурный костюм был перепачкан винными пятнами.

Но она глядела на него с такой же нежностью и признательностью, что и на Адобекка, а затем, поднеся их руки к своим губам, поцеловала – сразу обоих.

Ренье вспыхнул до корней волос, и Адобекк, к удивлению племянника, тоже залился густой краской.

Королева улыбнулась.

– Простите, я не хотела вас смущать, – сказала она, не выпуская, однако, их рук. – Но то, что вы сделали для меня сегодня, стоит гораздо большего, чем мой поцелуй. Ренье, Ренье, ты позволил выставить себя на посмешище – есть ли большая жертва, на которую способен мужчина! И вы, господин Адобекк, – ведь это вы все придумали…

– Насколько я помню, я все еще конюший вашего величества, – буркнул Адобекк, – и поставлять жеребцов – моя обязанность.

Она слегка ударила его по губам.

– Вы ужасны. Таким я вас и люблю. – Она вздохнула глубоко, всей грудью, как дышит человек, вынырнувший из опасной глубины. – Я счастлива благодаря вам… А теперь – ступайте, оба. Я буду спать.

Она проводила глазами дядю и племянника, услышала, как захлопнулась за ними дверь. Подбежала босиком, чтобы задвинуть засов, и успела услышать ворчание Адобекка:

– От тебя разит, как от девки…

И тихий голос Ренье:

– Дядя, когда же вы перестанете!..

– Никогда, – сказал Адобекк, стремительно проходя вместе с племянником длинные анфилады, где в полутьме копошилась угасающая придворная жизнь. – Никогда не перестану. Невозможно перестать любить ее. Мы оба угодили в одну и ту же ловушку. Можно стать старым, можно утратить всякий интерес к женщинам, можно вообще превратиться в развалину, разбитую параличом. Все, что угодно, может случиться с тобой. Но эта любовь останется с тобой навсегда. Вероятно, теперь ты наконец перестанешь считать меня взбалмошным дураком и на собственной шкуре поймешь, каково мне приходится.

Глава двадцатая ПРЕКРАСНАЯ ГРОБОВЩИЦА

Эту девушку Ренье заметил сразу и указал на нее брату:

– Узнаешь?

Они ходили из лавки в лавку в ремесленном квартале за пятой стеной: Уида отправила их поискать бубенцы и другие украшения для лошадиной упряжи, а если не найдут – заказать подходящие у ремесленников.

Ночь, которую Уида провела с Талиессином, казалось, оставила у эльфийки грустные воспоминания. Она вернулась в дом Адобекка рано утром – солнце еще не встало; сбросила роскошное одеяние прямо в прихожей и устроилась спать в своей кровати на кухне. Она проспала почти весь день, а когда проснулась – выглядела точно такой же, как обычно. Ни безумно счастливой, ни особенно огорченной она не была.

– Я оказалась всего-навсего наиболее подходящим существом для Талиессина в ту ночь, – обмолвилась она в разговоре с Эмери, который был ей ближе, чем Ренье. Но строить на этом какие-то планы было бы серьезной ошибкой. Поэтому… – Она отвела глаза и немного помолчала, прежде чем закончить фразу: – Поэтому никогда больше не заговаривай со мной об этом!

О ночном приключении Уиды Эмери действительно с эльфийкой не заговаривал. Он обсуждал эту тему с братом.

Ренье без обиняков сказал ему, что считает эльфийскую любовь чем-то вроде стихийного бедствия или катастрофы.

– От нее нет укрытия, – мрачно говорил он, озираясь по сторонам как бы в безнадежных поисках подобного укрытия. – Она повсюду. Куда бы ты ни пошел, она везде тебя отыщет и потребует своего. Уида попалась в ту же западню, которую расставила мне королева.

– У ее величества нет больше забот, как только расставлять западни молодым людям, – сказал Эмери, морщась.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. – Ренье не поддержал его тона. – Я понадобился королеве для ее маленькой придворной интриги. Она хотела посмотреть, как у Вейенто отвиснет челюсть. Она на это посмотрела… И теперь моя жизнь окончена.

– Мне противно тебя слушать, – сказал Эмери.

Ренье пожал плечами и замолчал. Так что тема эльфийской любви оказалась для Эмери запретной и в разговорах с Ренье.

С Уидой оба брата, не сговариваясь, обращались как с тяжело, почти смертельно больной. Они наперебой спешили выполнить любую ее просьбу; более того, оба искренне радовались, когда у нее вообще возникало какое-либо желание. Сегодня она захотела переделать старую уздечку, и оба отправились искать бубенцы.

– Наверное, хочет поучаствовать в скачках, – высказал предположение Эмери, когда они добрались до первой из лавочек, где торговали изделиями мужей супруги златокузнецов.

И вот тут-то Ренье и схватил брата за руку:

– Ты узнаешь вон ту девушку?

Не увидеть молодую особу, на которую указывал Ренье, было бы мудрено: она была высоченной и исключительно костлявой. Ее одежду составляли длинный узкий балахон черного цвета, перевязанный на груди крест-накрест истрепанной шалью, и маленькая, похожая на блин мужская шляпа с оборванными полями.

Но самым примечательным в ее наружности были волосы, длинные и распущенные. По всей очевидности, их никогда не касался гребень: они свалялись и напоминали хвост какого-нибудь животного.

– Генувейфа со Старого Рынка! – выговорил Эмери удивленно. – Что она делает в столице?

Дочка гробовщика из Коммарши была приятельницей Ренье, когда оба брата учились в Академии и были еще весьма далеки от дворцовых интриг хитроумного Адобекка. Генувейфа никогда не отличалась ясностью рассудка, что не мешало ей оставаться приветливой и доброй, а подчас – и проницательной. Если слепые обладают более острым слухом, нежели зрячие, то полоумная гробовщица, несомненно, имела чрезвычайно чуткую душу, которая безошибочно улавливала малейшие оттенки фальши.

После смерти отца Генувейфа унаследовала его ремесло: она хоронила в Коммарши умерших бедняков, а также тех, от кого отказывались более престижные гробовые конторы, например преступников, скончавшихся в тюрьме.

Менее всего братья ожидали встретить ее в столице. И все же ошибки быть не могло: тощая верзила, закутанная в шаль, несомненно, была им знакома.

Ренье догнал ее, оставив брата ждать возле лавки.

Она обернулась, заслышав быстрые шаги у себя за спиной. Улыбка мгновенно расцвела на ее тощем, испачканном лице.

– Ренье, – проговорила она. – Я сразу тебя вспомнила. Ты еще называл себя Эмери, а это было неправильное имя…

– Точно. – Он взял ее за руку, притянул к себе и снова оттолкнул, рассматривая. – Эмери тоже здесь. Хочешь его увидеть?

Она неопределенно тряхнула головой. Шляпа-блин свалилась с ее волос, но Генувейфа даже не заметила этого.

– Здесь? – переспросила она. – Он тоже здесь? А что он тут делает?

– Живет, как и я.

– А вот я не живу, – грустно сказала девушка.

– Чем же ты занимаешься?

– Ну, я убегаю… – Ее глаза ярко блеснули. – Я бегу, а за мной все рушится. Стены, мосты… Вообще – все. Иногда змеи.

– А, – молвил Ренье.

Генувейфа сразу поняла, что он ей не поверил, но заговорила о другом:

– Я хочу увидеть королеву.

Ренье сразу сжался: всякое упоминание о королеве в эти дни было для него болезненно. Но девушка как будто не заметила настроения своего собеседника – а может быть, сочла это чем-то несущественным.

– Потому что всякая женщина в королевстве может увидеть королеву, – продолжала она важно, – а я – гробовщица, и мне хочется Знак Королевской Руки. Если у меня будет такой Знак, я сразу разбогатею, у меня появятся деньги и любовники, и я куплю себе толстое белое платье. – Она очертила руками пышные юбки. – Тебе бы понравилось?

– Да, – сказал Ренье.

– Здравствуй, Генувейфа, – проговорил, подходя к ним, Эмери.

Она сразу схватила его обеими руками, подтащила к себе, зашептала:

– Вон там, опять… Видите? Я точно знаю: эта тень – не моя.

Эмери быстро глянул в ту сторону, куда косила девушка, но ничего не заметил. Генувейфа вовсе не выглядела испуганной. Скорее – утомленной.

Эмери ласково спросил ее:

– Ты так и шла пешком от самого Коммарши?

Она усердно закивала.

– Когда человек убегает от чужой тени, он бежит пешком. Зачем губить лошадь?

– Я не увидел там тени, – признался Эмери.

– Она быстрая, – задумчивым тоном произнесла Генувейфа. – Странно, потому что у нее короткие ножки. Должно быть, это полуденная тень, та, что почти под самыми ногами… Но она чужая, точно вам говорю.

Ренье взял Генувейфу за одну руку, Эмери – за другую, и так, втроем, они отправились дальше в путешествие по кварталу.

– А вы тут что делаете? – полюбопытствовала она, оглядываясь в лавке златокузнеца.

Не отвечая девушке, Эмери обратился к хозяйке:

– Покажите украшения для конской упряжи.

И пока Эмери рассматривал золотые накладки, изображающие скачущих лошадей и удирающих фантастических животных, Ренье вполголоса переговаривался с Генувейфой.

– После того случая, когда в тебе заподозрили эльфийку, – они оставили тебя в покое?

– Да, – кивнула девушка рассеянно.

Было очевидно, что эта тема заботит ее меньше всего и что отвечает она своему собеседнику исключительно из уважения к нему.

– Стало быть, ты унаследовала ремесло отца, – продолжал Ренье.

– Он все-таки умер, – горестно сказала она. Эти воспоминания всколыхнулись в ней, как вода, заставили встрепенуться, забыть о сегодняшних бедах. – А ты говорил, будто он просто спит!

– Это ты так говорила, – возразил Ренье.

Она подумала немного и махнула рукой.

– Нет никакой разницы, кто из живых солгал, если человек все-таки умер… А вот похоронили его плохо. Я бы лучше сделала.

– Не сомневаюсь, – сказал Ренье.

– Я с тех пор столько всего поняла, – оживилась Генувейфа. – Я даже стала умнее, хотя мой отец говорил, что я и без того умная.

– Ты умная, Генувейфа, – сказал Ренье.

– Все дело в камнях, – ответила девушка и, погрузившись в тяжкое раздумье, опять замолчала.

Ренье решил пока не допытываться, что это означает. Он давно уже убедился в том, что бессвязные речи Генувейфы обладают смыслом. Она никогда не говорила просто так, без толку.

Эмери выбрал десяток золотых пластин и заплатил за них. Генувейфа вдруг заинтересовалась покупкой, подошла, стала гладить пальцем вымышленных зверей и наконец сказала:

– Их надо накормить.

– Монстров не кормят, Генувейфа, – засмеялся Эмери.

Засмеялась, немного угодливо, и хозяйка лавки.

Генувейфа удивленно посмотрела на нее.

– Вам весело, госпожа? – спросила девушка.

Хозяйка поперхнулась, повернулась к Эмери.

– О чем спрашивает эта девушка?

– О том, искренне ли вы смеетесь.

Генувейфа смотрела, широко раскрыв глаза, и хозяйка смутилась.

– Наверное, не слишком, – сказала она. – Но это ничего не меняет. Я скажу мужу, чтобы изготовил золотой корм для этих зверей. В самом деле, пусть они поедят.

– Они же убегают от погони, – сказала Генувейфа чуть презрительно. – Когда им есть? На бегу едят только люди, а животным для еды нужен покой.

Хозяйка окончательно растерялась, а Эмери подмигнул ей и выпроводил Генувейфу вместе с Ренье на улицу.

– Какая-то у вас странная сестра, – сказала хозяйка неодобрительно.

– Была бы сестра! – сказал Эмери. – Ну, прощайте добрая хозяйка. Лавка у вас недурная, буду рекомендовать вас друзьям.

– Много ли у вас еще друзей, с такими-то знакомствами, – проворчала женщина, явно не доверяя добрым словам Эмери.

Молодой человек рассмеялся и вышел на улицу. Генувейфа стояла, прижавшись к стене, а на тротуаре перед ней лежала разбитая черепица.

– Что это вы тут делаете? – подозрительно осведомился Эмери, сразу перестав смеяться.

Ренье подошел к нему вплотную и сквозь зубы произнес:

– Не поверишь… Сама собой упала с крыши. Еще бы немного – и Генувейфе прямо по голове.

– Я говорила? – с торжеством воскликнула гробовщица. – Я ведь говорила вам, а вы, конечно, решили, будто я полоумная. Нет, я с тех пор стала умная… Без ума в моем ремесле нельзя, потому что покойники – самые глупые клиенты, каких только можно вообразить, всегда и всем довольны. Кто должен за них думать? Да я и должна, иначе грош мне цена, и никакая я не гробовщица, а шарлатанка!

– Это ты точно рассудила, – поддакнул Эмери.

Она устремила на него пронзительный взор.

– Ты так же врешь, как и та женщина в лавке! Я ведь вижу. А я все-таки умная.

– Эмери, она говорит, что какая-то тень идет за ней следом от самого Коммарши.

– Давай сразу выводы, – сказал Эмери. – У меня нет сил следовать за причудливыми изгибами твоей философской мысли, брат.

Он и вправду выглядел очень уставшим. «Должно быть, непросто быть поверенным сразу двух безнадежно влюбленных, – подумал Ренье с неожиданным приливом сочувствия к брату. – Я-то еще ничего, справляюсь, а Уида та, небось, давит на него всей мощью своей бессмертной эльфийской натуры…»

Вслух же Ренье произнес кратко:

– Ее хотят убить.

Эмери закашлялся. Подвески, плененные в берестяной коробочке, зазвенели в его руках. Наконец Эмери перевел дух и выговорил одно-единственное слово:

– Чушь.

Ренье показал на осколки черепицы:

– Это тоже, по-твоему, чушь? Несуществующая деталь пейзажа?

– Не валяй дурака, Ренье. Кому понадобилось убивать полоумную гробовщицу из Коммарши? Если какие-то фанатики продолжают считать ее потомком Эльсион Лакар и не оставляют мысли разделаться с ней…

– Нет, – перебил Ренье. – Фанатики давно убили бы ее. И не тайно, а вполне явно. Как расправились с господином Алхвине, к примеру…

Эмери нахмурился. Воспоминание о разоренной усадьбе ученого было не из тех, к которым он любил возвращаться.

Ренье сказал:

– Она говорит о какой-то тени. Вполне вероятно, что это преследователь.

– Тень! – оживилась Генувейфа. Она доверчиво улыбнулась Эмери. – Это ведь чистая правда, – сказала она, ластясь к нему. – Почему ты мне не веришь?

– Потому что это звучит глупо…

– Пусть расскажет, как это началось, – предложил Ренье. – Кстати, я знаю здесь поблизости отличный кабачок, там и поговорим, а заодно закусим…

– Ты повсюду знаешь какой-нибудь отличный кабачок, – с неудовольствием обронил Эмери. – Особенно на окраинах.

– Положение обязывает – Талиессин одно время только так и ходил по городу, из одного кабачка в другой, а я гонялся за ним, точно ревнивая супруга со скалкой наготове…

– Я согласна на кабачок, – сказала, оживляясь, Генувейфа. – И на закусить.

– Вот видишь! – обратился к брату Ренье. – Она голодна, а ты ее допрашиваешь.

Эмери едва не застонал.

– Хорошо, хорошо, хорошо… Одно условие: кабачок выберу я. И не на самой окраине, а поближе к дворцовой стене. Харчевня не обязательно должна быть грязным притоном.

– По-моему, у него сегодня плохое настроение, – сказала Генувейфа чуть удивленно.

Они зашагали в сторону городского центра. Эмери хмурился: ему почему-то казалось, что неожиданное появление Генувейфы – дурной знак. Впрочем, дела сейчас шли так, что любая перемена к новому приносила только новые беспокойства. «Неужели это и означает взрослую жизнь? – думал Эмери. – Пожалуй, стоило бы умереть в детстве».

Генувейфа с восторгом озиралась по сторонам. Причудливые строения городского центра завораживали ее. Она то и дело останавливалась и задирала голову, рассматривая витые башенки, воздушные мосты, лестницы, петляющие по расписным стенам и исчезающие в боку здания, чтобы вынырнуть ближе к входной двери. Дом, построенный в виде шагающего великана, привел ее в исступленный восторг, она долго не хотела уходить, так что в конце концов Эмери согласился задержаться возле него.

– Мы ведь никуда не торопимся, – примирительно сказал брату Ренье. – Пусть развлечется. В Коммарши она таких чудес не увидит.

Эмери угрюмо молчал. Ему было скучно наблюдать за восторгами Генувейфы.

– Вспомни, как мы с тобой впервые побывали в столице, – добавил Ренье.

Лучше бы он этого не говорил. Эмери окрысился:

– Мы были тогда детьми!

Он снова вернулся к идее умереть в детстве. «Если у меня будет ребенок, я задушу его по достижении им четырнадцатилетнего возраста, – подумал Эмери. – Счастливец! Для меня такого одолжения никто не сделал».

В этот момент Ренье прервал мрачные раздумья брата громким возгласом:

– Гляди-ка!

Генувейфа стремительно подбежала к входной двери и к тому моменту, когда Эмери снова посмотрел на нее, она уже исчезала в здании.

– Нет, – со стоном выдохнул Эмери.

Дом-великан представлял собой хранилище важных частных документов, по преимуществу завещаний; кроме того, там жили некоторые государственные служащие. Вряд ли они будут рады вторжению.

– Странно, что она вообще сумела туда войти, – после паузы заметил Эмери.

Ренье пожал плечами.

– Для безумцев не существует слова «нет» – в этом отношении они подобны истинной любви. Истинная любовь не сметает преграды, как принято считать, она их попросту не замечает.

– Спорное утверждение.

Между тем Генувейфа действительно вошла в здание, и никто, кажется, не остановил ее. Она исчезла в лабиринте комнат и переходов дома-великана.

– Там можно проплутать неделю, – озабоченно произнес Эмери.

– Я здесь! – донесся ликующий крик Генувейфы.

Оба брата подняли головы и увидели, что она уже взобралась на самый верх и теперь ступает на висячий мостик, что соединял «плечо великана» с соседним зданием. Братья переглянулись.

– Если ее действительно кто-то преследует и он сейчас поблизости, то мы все равно ничего не успеем сделать, – сказал Эмери. – Лично я предпочел бы не терять ее из виду.

Ренье молчаливо согласился с ним. Генувейфа пробежала несколько шагов по мостику, проложенному на высоте пятого этажа над мостовой. Затем девушка снова остановилась, перегнулась через перила и стала любоваться столицей.

Отсюда действительно открывался превосходный вид – на дворец, на роскошный сад, на крыши с флюгерами, на башенки и мансарды с их круглыми подмаргивающими окошками.

Ренье размечтался, вспоминая о том, как впервые наслаждался этой картиной: почему-то именно сегодня это воспоминание было особенно ярким и сильным.

Эмери дернул его за рукав и молча показал рукой на девушку:

– Ты видишь это?

Почти неуловимая для глаз, мелькнула темная тень. Она была маленькой и низкой, как и рассказывала гробовщица. Двигалась она чрезвычайно быстро, ни на миг не задерживаясь на одном месте.

Она проскользнула мимо девушки, а затем вдруг повернулась к ней и сделала стремительный бросок обратно. С громким криком Генувейфа перелетела через перила и начала падать на мостовую. Тень тотчас исчезла.

– Я лечу! – закричала Генувейфа.

Прохожие на улицах и жители соседних домов – все, кто оказался поблизости, – с ужасом смотрели на девушку, падающую с висячего моста. Бахромчатая черная шаль развевалась на ее распростертых руках. Братья, не сговариваясь, рванулись к месту ее предполагаемого падения, чтобы хоть немного смягчить удар о мостовую.

Но Генувейфа так и не упала. В последний момент ее юбки зацепились за водосток, сделанный в форме остроухой собачьей головы. Повиснув вверх ногами, она закричала:

– Теперь вы видели?

Эмери подбежал к ней первым и осторожно снял ее с «насеста». Оба уха собаки были теперь погнуты, как будто пес чувствовал себя в чем-то виноватым и в ожидании неизбежной кары прижал уши.

Генувейфа забилась в объятиях Эмери, высвобождаясь.

– Ты не ушиблась?

– Самую малость… Вы видели, как я летела?

– Генувейфа, зачем ты это сделала? – спросил Эмери, выпуская ее и снова начиная сердиться. Чувство облегчения сменилось досадой. – Для чего ты это вытворяешь?

– Ты ведь видел тень, – сказала она, отряхиваясь и разглаживая на себе платье.

Эмери покачал головой, а Ренье сказал:

– Да, Генувейфа, это правда. Мы видели тень. Мы оба ее видели.

– А мне никто не верил, хотя ведь и знают, что я не лгу! – Генувейфа вдруг вспомнила обиду и надулась. – В Коммарши со мной не стали разговаривать. Глупые люди.

– Глупые, – поддакнул Ренье.

Они наконец добрались до небольшой, чрезвычайно уютной харчевни. Талиессин ее не жаловал, а вот Ренье, бывало, проводил здесь приятные часы.

Хозяйка узнала его и подала блины. Генувейфа принялась есть их, хватая руками и обжигаясь. Ее лицо сразу же залоснилось. С набитым ртом она рассказывала:

– Началось с похорон. Понятное дело, мне-то эту работу не поручили, но мне же обидно! Я лучшая. В каждом деле что главное? Любить. Я люблю их. Всех моих мертвецов. Я умею их устроить. Те, другие, – у них только материал есть хороший, понимаете? Бархат, красное дерево.

– Кто умер? – спросил Ренье, тоже жуя.

– Из Академии профессор. Алебранд – так его звали.

– Алебранд?– Эмери изумленно уставился на Генувейфу.

Ренье перестал жевать и замер.

Преподаватель оптики, магистр Алебранд очень хорошо знал свой предмет и неизменно пользовался большим уважением студентов, хотя неприязненного отношения к большинству своих учеников магистр даже не пытался скрыть. Странно, что он умер. Он казался несокрушимым и вечным. Он даже не был слишком старым.

– У него случались запои, – пояснила Генувейфа в ответ на невысказанные мысли своих собеседников. – Обычно он запирался у себя в доме. Так мне рассказывали о нем. А тут он выбрался и отправился куда-то. Он упал с дерева и расшибся. Наверное, хотел левитировать. Я его понимаю, – с важностью добавила она. – Он учил других левитации, а сам не умел.

– Разбился, упав с дерева? – пробормотал Эмери. Алебранд?

– Ну да, его привезли в Коммарши черного-черного. Это от прилива крови, – подхватила Генувейфа. – Прибежала магистерша, госпожа Даланн, она ему родственница или что-то в этом роде. В Коммарши ее считают уродкой, но я так не думаю. В ней есть особая красота.

Ренье шевельнул бровями, а Эмери нетерпеливо постучал пальцами по столу. У обоих имелось собственное мнение касательно наружности госпожи Даланн, низкорослой, коренастой, с многочисленными бородавками на лице. По забавному стечению обстоятельств именно эта некрасивая дама преподавала в Академии эстетику. И, кстати, неплохо преподавала.

– У нее ярко выраженная наружность. – Генувейфа пощелкала пальцами, как бы стараясь таким образом лучше донести свою мысль до слушателей. – Это всегда положительно.

– Только не будем открывать диспут об эстетике безобразного! – умоляюще произнес Ренье. – Что она сказала, госпожа Даланн?

– Она потребовала от городской коллегии, чтобы господина Алебранда похоронила самая лучшая погребальная контора. Выложила кучу денег за погребение. Меня, конечно, не пригласили, хотя наша династия – самая древняя!

– Династия? – переспросил Эмери.

Генувейфа приосанилась и кивнула.

– Да. Мы – гробовщики от века. Так отец говорил. Может быть, я оттого полоумная, что в нашей семье были даже близкородственные браки, а это признак вырождения.

– Очень интересно, – вставил Эмери, кривясь.

– Да, – кивнула девушка, – и это тоже признак древности рода. Вырождаются только старинные фамилии. Вроде нашей.

– Еще один спорный вопрос, того же разряда, что и красота госпожи Даланн, – вздохнул Ренье. – Давай вернемся к похоронам.

Генувейфа заметно оживилась. Блинов на блюде поубавилось, чуткая хозяйка принесла второй кувшин с сильно разбавленным вином и добавила блинов.

Генувейфа поскорее затолкала в рот еще парочку и проглотила. «Ужас, как она лопает. И притом остается такой тощей», – думал Эмери, наблюдая за ней. Мелодия Генувейфы все время изменялась, как будто одна эта девушка на самом деле состояла из десятка скачущих девушек и у каждой имелось собственное настроение.

– Она выложила целую гору денег! – сказала Генувейфа. И показала рукой – какую. Выходило, действительно огромную, выше макушки. – Во-первых, чтобы гроб из красного дерева. Внутри – бархат, снаружи позолота. Во-вторых, чтобы гроб сразу закрыть. Она-де заберет покойника прямо в закрытом гробу. Хочет отвезти его родне. В общем, мол, у них так принято. Не знаю! – запутавшись, выкрикнула Генувейфа в отчаянии от собственного косноязычия.

Ренье ласково погладил ее по руке.

– Запей блины. Не торопись. Мы приблизительно поняли, о чем ты говорила. Даланн хотела, чтобы Алебранда устроили в роскошном гробу и заколотили крышку?

– Да. – Генувейфа выхлебала полкувшина разом, выдохнула и повеселела. – Как ты ловко все обобщил, Ренье!

Ренье отметил слово «обобщил»: вероятно, расставшись с Ренье, Генувейфа продолжала водить знакомство со студентами.

– Рассказывай дальше, – попросил Эмери. – Сдается мне, история на этом только началась.

– Да. – Девушка кивнула и с удивлением заметила: – Я, кажется, наелась…

– Вот и чудно. Здешняя хозяйка будет в восторге.

– Ты ей скажешь?

– Непременно.

Генувейфа повздыхала, прислушиваясь к непривычному для себя ощущению сытости, а затем заговорила:

– Мне все не давал покоя этот гроб. У меня, понятно, нет таких материалов, но поглядеть не мешает. Вдруг я получу Знак Королевской Руки и разбогатею? Тогда я тоже буду делать такие гробы.

– Ты забралась в чужую контору? – догадался Ренье.

Генувейфа кивнула.

– Гроб стоял закрытый. Я осмотрела его снаружи, а потом отодрала крышку и заглянула внутрь. Там-то, внутри, самая красота! Я люблю, когда заказывают обивку. Очень красиво, понимаете? Уютно так. Глазу приятно. А у них был бархат. Я точно знаю, бархат.

Она помолчала немного и добавила:

– Я никогда раньше не трогала бархат. Он на ощупь как шкурка зверя. Мыши, например.

Она задумалась, зашевелила пальцами, припоминая приятное ощущение.

– Я подарю тебе кусок бархата, – обещал Ренье. – Будет только твой. Сможешь мять и тискать его, сколько душе угодно.

– В гробу лежали камни, – сказала Генувейфа. – Бархат, подушка, украшения – все на месте. А посреди этого – камень.

– Ничего не понимаю! – Эмери даже привскочил, услыхав такое. – Камни?

– Да.

– Даланн решила похоронить вместо Алебранда камни? Но зачем?

– Наверное, Алебранд на самом деле не умер, – предположил Ренье. – А ей для чего-то понадобилось скрыть это обстоятельство.

Генувейфа помотала головой.

– А вот и не угадали! – с торжеством объявила она. – Алебранд и был эти самые камни. Я его узнала. Кое-какие черты сохранились. Человек, когда долго лежит в гробу, начинает разваливаться… А Алебранд окаменел.

– Гном! – вырвалось у Эмери. – Вот что она хотела скрыть!

– Я должен выпить, – объявил Ренье.

На столе возник кувшин с вином, на сей раз неразведенным. Братья пили вино, как воду, но от потрясения никак не могли захмелеть.

Алебранд – гном, и Даланн знала, что это откроется после его смерти. Гномы превращаются в камень. Людская плоть разлагается и становится землей, гномская плоть затвердевает и становится скалой. Поэтому Даланн и потребовала, чтобы гроб держали заколоченным. А Генувейфа со своим неуемным любопытством сунула туда нос. И теперь Генувейфа должна умереть.

По пятам за ней идет маленькая черная тень.

– Даланн, – сказал Эмери наконец. – Она тоже гномка. Для чего они с Алебрандом скрывали это? Боялись потерять место в Академии? Но, насколько я знаю, не существует особенных законов, которые запрещали бы гномам жить вне подземных городов в их горах…

– Алебранд не умел летать, – пробормотал Ренье. – Только учил, но сам не в состоянии был подняться в воздух. Все сходится. Мы должны были догадаться! Почему мы не догадались?

– Потому что для нас тогда это было не важно, – ответил Эмери. – Это не имело никакого влияния на нашу жизнь.

– А теперь имеет. – Ренье посмотрел на Генувейфу: девушку явно клонило в сон. – Если мы не защитим ее, Даланн найдет способ ее убрать.

– Она ведь полоумная, – сказал Эмери. – Кто будет слушать ее рассказы об умершем магистре, который окаменел в гробу?

– Королева, – ответил Ренье.

К немалому удивлению Эмери, ее величество ответила на записку Ренье сразу: тот же паж, которому поручено было доставить коротенькое послание королеве, возвратился с известием:

– Августейшая госпожа примет вас после ужина.

Ренье ворвался в комнату Эмери с криком:

– У нас пара часов на подготовку!

Генувейфа крепко спала, уютно свернувшись в любимом кресле Эмери. Сам Эмери наигрывал на клавикордах новую тему и морщился: звук казался ему не вполне верным.

При появлении брата Эмери удивленно повернулся к нему:

– Не шуми – разбудишь. Ей нужно отдохнуть. К чему это такому срочному мы должны подготовиться?

– Нас ждут во дворце.

И Ренье принялся тормошить спящую Генувейфу.

Королева ждала их, стоя бок о бок с Талиессином в большом зале для приемов. Этот зал занимал сразу два этажа в высоту. Человеческая фигура терялась здесь среди массивных белых колонн, голос – напротив, умножался, разносимый эхом по всему огромному пространству.

Королева в сверкающем облачении медного цвета, в большой короне, которую она обычно надевала только в праздник возобновления союза земли и эльфийский крови, застыла на возвышении посреди зала.

И так же неподвижно стоял рядом с ней сын. Теперь он был выше ростом, чем она: за время добровольного изгнания Талиессин раздался в плечах и вырос. Сходство между ними было в этот день разительным: они представали мужским и женским воплощением королевства. И она не выглядела старше сына.

– О! – пробормотала Генувейфа, завидев ее. – Нежная вечность…

Прекрасная гробовщица была в черном – она сама на этом настаивала. Платье из наилучшего черного сукна было ей широковато, но этой беде отчасти помогал наборный пояс из костяных пластин, который стягивал одеяние под грудью. Шаль из тончайшей кисеи, также черной с россыпью крохотных красных цветочков, покрывала волосы Генувейфы: расчесать их не удалось, поэтому Ренье просто отрезал свалявшиеся пряди.

Талиессин смотрел на Ренье так, словно видел его впервые. Принц не казался Ренье ни отчужденным, ни равнодушным; он просто стал другим.

Дофина, дразнившего своих придворных, больше не существовало. Как, впрочем, не существовало и прежнего Ренье, преданного шута и большого приятеля живой куклы по имени Эйле.

Любовник королевы и ее соправитель. Между ними еще не возникло никаких отношений. Им все предстояло начинать заново, с чистого листа.

Ренье низко поклонился. Генувейфа, не сводя с королевы улыбающихся глаз, присела.

Лицо ее величества немного смягчилось при виде этой девушки. Королева приподняла руку.

– Говори, – обратилась она к Генувейфе.

Та обернулась к Ренье. Он кивнул ей:

– Выйди вперед и рассказывай все как есть.

– А! – обрадовалась Генувейфа. И выпалила: – Я хочу Знак Королевской Руки!

Она воззрилась на королеву сияющими глазами.

– Ваше величество, – вмешался Ренье, – мою приятельницу пытаются убить, потому что она узнала нечто о шпионах герцога Вейенто в Академии Коммарши.

Талиессин смотрел на Ренье с полным безразличием и молчал. Молчала и королева.

Ренье быстро пересказал то, что узнал от Генувейфы касательно похорон Алебранда.

– Что ж, – заметила королева, – Вейенто здесь, так что у нас будет возможность спросить его об этом. Он ведь не станет отрицать, что заслал в мою Академию пару своих шпионов?

– Нет, – сказал Ренье. – Отрицать это ему будет весьма затруднительно.

С этими словами он снял с пояса маленький охотничий рожок и дунул. Веселая мелодия наполнила зал, и в ответ на призыв высокие створки дверей распахнулись. Отряд из пяти дворцовых стражников втащил в зал упирающегося пленника, а последним вошел Эмери, одетый так же, как и его брат.

Королева вопросительно подняла брови.

Ренье поклонился наиболее изящным образом:

– Задайте эти вопросы госпоже Даланн, ваше величество. Уверен, вы получите удовлетворительные ответы.

Гномку тащили, надрываясь и пыхтя, два здоровенных сержанта. Даланн была связана толстой веревкой. Ее ручищи, поросшие густым рыжим волосом, все время шевелились: она не оставляла надежды освободиться. Глаза вылезали из орбит, на губах вскипала слюна.

Магистра наконец поставили перед королевой, и Даланн замерла, тяжело дыша и не сводя с ее величества мрачного взора.

Затем она заметила Ренье и изменилась в лице.

– Я ведь догадывалась, что вас все-таки двое! – прошипела она. – Ловкий трюк!

– Вы – магистр Академии? – спросила королева.

– Меня зовут Даланн. Я преподавала теоретическую и практическую эстетику, – пропыхтела гномка. – Неплохо преподавала, кстати говоря. Никто не жаловался.

– Вы шпионили для герцога в моей Академии? – продолжала королева.

– С чего ваше величество взяли, что я шпионила? – окрысилась Даланн.

Королева слегка покачала головой.

– Вы ведете себя как человек, которому нечего терять…

– Я веду себя как гном, а нам всегда нечего терять! – сказала Даланн.

– Ведь вы пытались убить эту девушку?

Даланн метнула взгляд на Генувейфу. Та присела в поклоне и улыбнулась.

– Мы не убийцы, – сказала магистр Даланн. – Впрочем, несчастный случай иногда бывает кстати… А что мне оставалось? Она забралась в гроб и увидела, во что превратился Алебранд… – Тут из светлых глаз Даланн выкатилась огромная слезища и, помедлив, размазалась по ее лицу.

Генувейфа испуганно подбежала к гномке и принялась вытирать ей лицо своей шалью. Та пыталась отворачиваться, но тщетно. У Генувейфы дрожали губы, она и сама готова была заплакать.

Ренье украдкой наблюдал за Талиессином. Принц чуть раздувал ноздри: было очевидно, что происходящее раздражает его. Но мать для чего-то хотела, чтобы он видел эту сцену, и он оставался на месте.

– Я желаю, чтобы магистр Даланн была водворена в одну из подземных комнат с прочной дверью, – сказала королева, махнув сержантам. – Благодарю вас за труды.

Когда Даланн уволокли и ее угрозы смолкли за дверью, Эмери приблизился к брату и остановился рядом. Королева обласкала их мимолетным взглядом, однако обратилась к Генувейфе:

– Подойди ко мне, милая.

Девушка подбежала и, подняв голову к владычице, улыбнулась ей. Медленно-медленно королева протянула к Генувейфе руку и приложила к ее щеке.

– Вот тебе мой Знак Королевской Руки, Генувейфа из Коммарши, – торжественным тоном возгласила королева. – Я даю его тебе в присутствии этих братьев, Ренье и Эмери, сыновей Оггуль, и в присутствии моего сына, который займет трон после меня.

– Значит, я – лучшая гробовщица в королевстве? – замирая, спросила Генувейфа.

– Это несомненно, – ответила королева. Она отняла ладонь от ее щеки, погладила ее по волосам и, наклонившись, поцеловала в макушку. – Ты хоронишь преступников и нищих, Генувейфа, а на самом деле ты достойна хоронить королей.

Глава двадцать первая ТУРНИР И СКАЧКИ

Давно уже у ее величества не было такого превосходного настроения. Она выглядела невероятно юной: в простом девическом наряде, с волосами, заплетенными в толстую недлинную косу, перевитую лентами. Талиессин, не отходивший от матери в эти дни ни на шаг, напротив, казался намного старше своих лет: хмурый, погруженный в раздумья.

Большая кавалькада двигалась через всю столицу к воротам внешней городской стены – и дальше, через предместья и близлежащую деревню, на луга. Празднества в честь бракосочетания герцога Вейенто еще не закончились.

На нынешний день намечался грандиозный выезд на луга. Уже загодя на месте были разбиты разноцветные шелковые шатры. Готовились скачки с препятствиями, поединки на тренировочном оружии, бесконечная трапеза на свежем воздухе, «в духе сельской идиллии», а к вечеру – бал.

Молодая супруга Вейенто впервые должна была предстать сегодня перед обществом с открытым лицом, без покрывала, и всех мучило любопытство: какой она окажется.

Ни особенного разочарования, ни каких-либо восторгов, впрочем, ее внешность ни у кого не вызвала. «Обыкновенная молодая женщина», «симпатичная», «бывает хуже». Словом, ничего особенного. Будь Ибор счастлива в браке, она, возможно, предстала бы в более выгодном свете. Но ее отношения с Вейенто были построены на скучном расчете и в принципе сводились к той же формуле: «бывает хуже».

Рядом с лучезарной эльфийской королевой Ибор проигрывала безнадежно, и герцог Вейенто, молодой супруг, неожиданно понял, что его это удручает. Возможно, все дело в отсутствии волшебства, думал он. И это правильно. Правильно. Человек не должен любить эльфийку. Эльф не должен брать в жены простую женщину. От этого бывает много бед и несчастий.

И все равно он ощущал себя обделенным и, как ни странно, злился за это на свою кузину. Он сам был удивлен. Обычно его желание устранить королеву с пути было не чем иным, как простым стремлением занять королевский трон. Но сегодня к этому вполне законному стремлению примешивалось личное чувство.

В свите герцога ехали и Гальен с Аббаной. Она ловила каждый взгляд повелителя, направленный на королеву, и в конце концов прошептала своему другу:

– Я думаю, что не ошибаюсь: он будет нам благодарен, если мы сделаем это.

– Аббана, это безумие! – шепнул он в ответ.

Она хитро улыбнулась.

– Такие слова я уже слышала. И все же я не ошибаюсь.

– Нас схватят.

– Нет, если хорошо подготовиться и правильно выбрать место для засады. Никто нас даже не заподозрит. У меня есть отравленные дротики. Знаешь, такие, которые выдувают из трубки.

– Где ты их добыла? – ужаснулся Гальен.

– Сняла с одного трупа. С анат, – пояснила Аббана. – Что тебя так пугает? Я поступила правильно. Разумно.

Он только покачал головой.

– Ты погубишь нас обоих.

– Нет, – уверенно отозвалась она. – Вейенто вызволит нас из любой беды. Он умеет ценить преданность. Я имела случай убедиться в этом. В конце концов, это ведь тебя разжаловали за неправильные действия! А меня – повысили за правильные. Помнишь?

Он это помнил. Он вспоминал об этом каждый раз, когда общался с Аббаной, – то есть постоянно. А если позволял себе забыть хотя бы на миг, она охотно возвращалась к этой теме.

– Разумеется, мой капитан. Непрерывно держу в уме.

– Вот и хорошо. – Она не уловила иронии в его голосе. Еще одна худая примета.

Эмери и Ренье ехали бок о бок. Ренье догадывался (а Эмери точно знал), что Уида намерена участвовать в скачках. Вряд ли она рассчитывает снова встретиться с принцем наедине, но пропустить такое важное мероприятие выше сил эльфийки.

Генувейфа, вся в черном, выступала, сама того не ведая, в роли «таинственной незнакомки». Оба брата опекали ее. Она оживленно вертелась на лошади, то рассматривала наряды придворных дам, то ахала при виде роскошных шатров и пестрых флагов, развевающихся на ветру, то пыталась на ходу потрогать фонари, заранее установленные на шестах.

К удивлению своих друзей, Генувейфа неплохо ездила верхом. Когда Ренье спросил ее, случалось ли ей раньше садиться на лошадь, девушка призадумалась, а потом ответила:

– Они ведь хорошо понимают людей, если им хочется.

Уиды в толпе придворных наездниц не было видно, и это еще более уверило Эмери в том, что эльфийку они увидят только во время скачек. И вероятно, сразу по окончании состязаний она опять исчезнет.

Наклонившись к брату, Эмери сказал:

– Интересно, имеет ли отношение к таинственному поведению Уиды дядя Адобекк?

– Нет, – сразу же ответил Ренье. – Она не станет слушаться. Никого. Ни Адобекка, ни тебя, ни собственного отца.

– Это иллюзия, – отозвался Эмери задумчиво. – Влюбленная женщина склонна слушать советы. Не важно, какую форму принимает ее послушание: в том, что касается ее чувств, она чрезвычайно внимательна.

– Ты говоришь о женщинах вообще? – поразился Ренье.

– Ах, прости, я вторгаюсь в область твоих академических интересов, бабник, – фыркнул Эмери. – Нет, я говорю об Уиде. Она ловит каждое слово, в котором угадывается хотя бы намек на Талиессина. Ты не заметил?

Ренье молча покачал головой.

– Но имеет ли Адобекк отношение к ее предстоящему участию в скачках? – повторил Эмери. – Вопрос остается невыясненным.

– Возможно, он вообще не важен, – сказал Ренье.

– Разумеется, не важен. Я задаюсь им из простого любопытства, – сказал Эмери и замолчал.

Нарядные дамы и кавалеры растянулись на большой, хорошо замощенной дороге. На миг в душу Эмери снизошел покой: обилие благополучных, прекрасно одетых людей оказывало на молодого человека волшебное действие. Он позволил себе погрузиться в иллюзию – ему вдруг начало казаться, что из мира исчезли невежество, бедность, тяжелый физический труд, что остались только красота и юность.

Назначенного места достигли за два часа до полудня. Сразу же к огороженным ристалищам побежали слуги. Следовало проверить, все ли готово для проведения показательных поединков. Для жеребьевки сделали специальные эмблемы, которые раздавались участникам на месте.

Деревянное оружие было изготовлено нарочно для этого дня; впрочем, последний поединок, между самыми искусными из бойцов, должен был проводиться на настоящих шпагах, до первого кровавого укола.

Маленькие походные кухни уже дымились. Повара прибыли на место праздника еще со вчерашнего дня. Пламя весело прыгало под жаровнями, мясо уже поджаривалось, фрукты горами лежали в корзинах. Хлебные лепешки, завернутые в чистое полотно, в специальных мешочках висели на шестах – это помогало проветривать их и избегать плесени.

Для королевы воздвигли кресло под балдахином, чтобы ее величеству удобно было наблюдать за поединками. Похожее соорудили и для наследника, хотя прежде Талиессин довольствовался самыми обычными сиденьями и смешивался с толпой придворных.

Ренье намеревался выступить в фехтовальном турнире, поэтому он распрощался с братом и Генувейфой и направился к шатрам, предназначенным для участников.

Теперь, когда слишком многие видели братьев вместе и больше не сомневались в том, что у Адобекка не один племянник, а двое, Ренье начал называть себя настоящим именем.

– Разве вы не Эмери? – удивлялся кто-нибудь из придворных.

– Младший брат, – кратко объяснял Ренье, и вельможа качал головой:

– Удивительное сходство!

На том и заканчивалось.

Пока Ренье натягивал двуцветную тунику – желто-синюю, с рассеченной надвое графской короной, – его опять спросили, не Эмери ли он.

– Мы поспорили, – простодушно улыбаясь, пояснил молодой дворянин. – Он уверяет, будто вы не Эмери, а его брат-близнец.

– В таком случае мне жаль, что вы проиграли, – ответил Ренье. – Я действительно не Эмери, а его брат. Впрочем, можете не отдавать всего проигрыша, потому что мы, во всяком случае, не близнецы. – Он наклонился к уху спрашивающего и прошептал: – И у меня совершенно нет музыкального слуха.

Молодой придворный просиял, услышав это откровение, и, крепко пожав Ренье руку, заверил его в своей вечной дружбе, после чего отошел.

Ренье проводил его глазами. Люди не уставали удивлять его. Сколько разнообразных проявлений человеческого характера! И как это дядя Адобекк «разбирается в людях»? Должно быть, какое-то волшебство.

В первой паре Ренье выпало сражаться с чрезвычайно напористым юнцом. Вывести того из строя оказалось настолько простым делом, что Ренье почувствовал большую неловкость, выбивая деревянный меч из его руки. Впрочем, Ренье почти не аплодировали.

«Поделом», – пробормотал он.

Второй поединок оказался чуть сложнее, но здесь пригодились уроки Элизахара. «Вся прелесть грязных приемов в том, что они всегда срабатывают, – сказал ему как-то Элизахар, показывая один из трюков, любимых в армии и совершенно неизвестных в придворной среде. – Если играть по правилам, можно выиграть, но можно и проиграть; зато небольшое уклонение от буквы закона сопровождается неизбежной победой… Впрочем, не слушайте меня. Это одно из рассуждений Ларренса, которые работают только для самого Ларренса».

Ренье внял этому наполовину шуточному совету и в результате оказался в числе тех четверых, которым предстояло разыграть главный приз – хрустальную чашу из рук королевы.

С третьим соперником пришлось повозиться: это был довольно грузный и не слишком молодой человек, зато отменный фехтовальщик. Совершенно очевидно, что он не расставался с мечом ни на день, а свое тяжелое сложение привык использовать как дополнительное оружие.

Прихрамывающему Ренье пришлось основательно повозиться, уворачиваясь от наскоков этой энергичной туши. В конце концов, толстяк сбил Ренье с ног и уже поднял меч, чтобы приставить к горлу побежденного; однако в последний миг Ренье перевернулся и успел ткнуть своего врага в живот, прежде чем тот поднес меч к его шее.

От боли грузный фехтовальщик громко вскрикнул. Ренье нарочно бил в солнечное сплетение, зная, что очень не многие выдержат подобный удар безмолвно; толстяк же вообще не ожидал атаки и тем самым выдал себя.

– Ну ты ловкач, – пробурчал он, помогая Ренье подняться под громовые аплодисменты. – Я-то думал, что хромца свалю сразу, а за тобой пришлось побегать.

– Я тоже думал, что с толстяком разделаюсь без труда, – сказал Ренье и с благодарностью принял помощь.

До сих пор Ренье не думал о победе. Оказаться в числе тех, кто должен будет сразиться настоящим оружием и в качестве доказательства своей окончательной победы пустить сопернику кровь, – для Ренье это было полной неожиданностью. Вряд ли ему подсуживали, зная о его отношениях с королевой. Ни ее величество, ни Талиессин не допустили бы такого. Все дело в удаче, решил Ренье. Просто ему попадались слабые противники.

Теперь же – другое дело. Он оказался одним из двоих и видел в этом определенный вызов.

Переодеваясь для последнего боя в белое, Ренье спросил прислуживающего ему паренька:

– Ты знаешь того господина, с которым мне сейчас предстоит биться?

– Фастрадин, – сказал паренек и улыбнулся.

Ренье насторожился:

– Почему ты так улыбаешься? Что тебе о нем известно?

– Он недавно при дворе, – ответил паренек. – Хороший фехтовальщик… Но это очевидно, иначе он не оказался бы одним из двоих. А еще он влюблен.

– В кого?

– Одна дама… ничего особенного. Даже не слишком красивая. До сих пор, впрочем, она к нему не особенно благоволила, больше голову морочила. Он даже по ночам плакал.

– Удивительно много знают слуги, – пробормотал Ренье.

– Ничего удивительного, – возразил паренек. – Про вас, кстати, я почти ничего не знаю, потому что вы живете в городе. А во дворце все на виду, все комнаты открыты. Никаких тайн.

Ренье спросил:

– Тебе он нравится?

– Фастрадин? – Паренек немного подумал. – Да он всем нравится… Сам небогатый, но всегда внимательный и щедрый.

«Никогда не пренебрегай слугами, – вспомнил Ренье совет бабушки. – Эти люди умеют оставаться незаметными, и притом от их расположения или неприязни может зависеть жизнь знатного человека».

– Ладно, – со вздохом произнес Ренье. – Подай мне напоследок воды и пожелай удачи.

Обтерев лицо полотенцем, Ренье вышел на ристалище. Солнце стояло теперь в зените, горячие лучи обожгли молодого человека. Он невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то очень ярко и отчетливо увидел перед собой противника. Также одетый во все белое, Фастрадин рассматривал Ренье почти с детским любопытством, доверчиво и откровенно.

Подбежали слуги, подали им настоящие шпаги с остро отточенными клинками. На земле был выложен плоскими цветными камнями небольшой лабиринт, чтобы имитация дуэли была возможно более близкой. По правилам каждый из противников имел право войти в лабиринт только своими воротами – и покинуть его также можно было только через свои ворота. Выступать за пределы лабиринта запрещалось. Поединок длился до первого красного пятна на одежде.

Ренье двинулся между камнями вперед. Фастрадин ждал его почти у самого входа. Они отсалютовали друг другу, и Ренье почти сразу сделал первый выпад. Фастрадин легко уклонился и сделал ответный выпад. Это выглядело не столько как стремление задеть противника, сколько как проявление обычной вежливости.

– Здравствуйте, мой господин.

– Здравствуйте, мой господин.

Ренье чуть отступил. Фастрадин тотчас надвинулся на него и вдруг обрушил целый град ударов. Ренье едва успел отбивать их. Фастрадин не позволял ему даже перевести дыхание, непрерывно атакуя.

«Долго так он не сможет, – подумал Ренье. – Впрочем, и я тоже…»

Бешеный темп, заданный этим юношей, новичком при дворе, держался почти две минуты, а затем, видя тщетность своих попыток пробить защиту Ренье, Фастрадин отступил и отсалютовал.

Оба тяжело переводили дыхание. Ренье чувствовал, как пот бежит под одеждой. Он поднял лицо к солнцу, чтобы оно высушило кожу. И в то же мгновение увидел королеву.

Она сидела под балдахином, на своем переносном троне. Хрустальная чаша стояла на ее коленях. Сейчас королева казалась почти девочкой, лет шестнадцати, не старше. Она не шевелилась, даже, кажется, не следила за поединком. Странное напряжение сковало ее – как будто ей вот-вот предстояло прилюдно совершить неловкость.

Так выглядит просватанная невеста, твердо принявшая решение сказать «нет» – при сватах, при родителях, при гостях, которые уже приготовились отметить помолвку грандиозным пиршеством, при завистливых подругах…

Ренье встретился с ней глазами, и она прикусила губу.

И тогда он наконец понял. Если Ренье одержит верх в этом последнем поединке, королева вручит ему хрустальную чашу. Виночерпий наполнит чашу лучшим вином королевства, и победитель должен будет поднести ее своей даме, дабы вместе распить с ней «напиток любви» – залог их счастливой совместной будущности.

Как это будет выглядеть, если победителем окажется Ренье? Они начнут передавать хрустальную чашу друг другу – точно мещане, пытающиеся проявлять любезность: «Ах, позвольте, господин, это вам».«Ах, я не могу принять такой дорогой подарок». – «Ах, простите, я не могу принять ваш отказ, так что вы извольте уж принять мой подарок»…

Она не боялась выставить напоказ свой роман с юным придворным. Она боялась, что этот роман будет выглядеть смешным.

Ренье со вздохом отсалютовал Фастрадину второй раз, и поединок возобновился. Теперь атаковал Ренье. Может быть, Ренье и отдаст первенство своему сопернику, но прежде он должен убедить и королеву, и Талиессина, и всех знатоков фехтовального искусства в том, что поражение было добровольным, что поступок Ренье обусловили некие тайные причины, а вовсе не недостаток мастерства.

Фастрадин отступал, легко лавируя между цветными камнями, а затем споткнулся, и один из камушков откатился в сторону. Теперь лабиринт стал гораздо меньше: по правилам за границей разорванной линии фехтовать запрещено.

Ренье сделал еще один выпад, а затем, метнув взгляд в сторону своей дамы, на миг открылся. Он знал, что сейчас произойдет, и заранее зажмурился. Но боли не почувствовал: кончик шпаги был слишком острым – он рассек кожу почти незаметно. На белой одежде Ренье выступила кровь, пятно начало быстро расплываться.

Фастрадин выдернул из раны клинок и, тяжело дыша, отступил. Ренье продолжал стоять на ногах. Жгучий пот заливал его лицо, кусал глаза и губы. Ренье моргал, и лицо королевы расплывалось перед его взором. Благодарное, бледное, полное невыразимой нежности. Она смотрела на него так, словно он заступился за нее, не позволил выставить ее на посмешище.

Ренье пошатнулся, и Фастрадин бросился к нему:

– Я сильно вас ранил, мой господин? Я не хотел это оружие слишком остро заточено…

– Нет, – сказал Ренье, хватаясь за его руки. – Просто помогите мне добраться до палатки.

Они вместе вышли из «ворот Ренье». К раненому подбежал прислуживающий паренек. Ренье криво улыбнулся Фастрадину, и тот, с облегчением избавившись от обузы, помчался к королевскому балдахину – получать награду. Ренье представил себе, как волнуется сейчас дама, чье сердце жаждет завоевать влюбленный Фастрадин; ему стало ужасно грустно, и он, зевая, улегся в своем шатре.

– Позови моего брата, – попросил он паренька. – Только сперва перетяни мне плечо потуже. Проклятье, такая жара, и из раны хлещет…

Звать Эмери не пришлось, он явился сам, и с ним Генувейфа.

Увидев простертого на земле бледного Ренье, Генувейфа растянула рот, заревела и сквозь слезы сказала:

– А я-то думала, ты победишь! Я так хотела эту чашку!

«Я дурак, – подумал Ренье. – Я ведь действительно мог отдать выигранный приз Генувейфе… Эльфийская любовь – проклятие. Не нужно было смотреть королеве в глаза…»

За стенами шатра послышался громкий шум.

– Скачки начинаются, – пояснил Эмери.

– Иди посмотри, – пробормотал Ренье.

– Нет уж, – отозвался Эмери, – мне теперь не до скачек. Уида и без нас как-нибудь выиграет состязание, а я лучше посижу здесь с тобой. Все равно там слишком жарко и очень шумно. Что до скачек, то я их терпеть не могу – еще со времен бедного покойного Кустера.

Он говорил монотонно, ровным голосом, говорил долго-долго, пока не убедился в том, что Ренье спит. После этого он замолчал и, устроившись рядом, стал слушать, как шумит вокруг их шатра празднество.

Скоро потянулись протяжные жалобы флейты; недовольные, вступили барабаны, а затем начали безумствовать клавикорды: складывалась новая симфония. Эмери пошарил в шатре в поисках того, на чем можно писать, и в конце концов взял белую тунику брата. Обугленной палочкой набросал несколько нотных знаков – общую тему, бережно свернул и отложил в сторону.

Спустя несколько минут Эмери почувствовал, как его клонит в сон, и под праздничный грохот он преспокойно заснул рядом с братом.

Скачки проводились прямо на большой дороге, что вела из столицы на север. Дорога эта была достаточно широкой для того, чтобы десять лошадей проехали по ней в ряд. Разумеется, всякое иное движение здесь было прекращено; по обе стороны скакового поля были выставлены заграждения. Несколько купеческих караванов и десятка три крестьян, направлявшихся в столицу, застряли у кордона вместе со своими лошадьми и телегами. Но никто не роптал и не жаловался; напротив, многие были очень довольны случайностью, которая позволила им присутствовать на придворном празднике.

В зеваках из соседних деревень и предместий тоже не было недостатка. Если на фехтовальные поединки простонародье не допускалось, то глазеть на скачки могли все без исключения.

Вдоль дороги разместились зрители. Королева наблюдала за скачками стоя; балдахин сняли с трона и установили на четырех шестах.

Талиессин нахлобучил широкополую шляпу, чтобы защититься от пылающих солнечных лучей. В руках он держал огромный кувшин с сидром, откуда то и дело отхлебывал. Всякий раз выныривая из кувшина, он улыбался мокрыми от капель губами.

В воздухе резко пахло лошадьми. Среди аристократов мало нашлось бы таких, кто счел бы этот запах неприятным. Напротив, хорошенькие ноздри придворных дам раздувались от удовольствия.

Фастрадин со своей избранницей стоял на почетном месте, слева от королевы. Хрустальная чаша сияла в руках дамы.

Герцог Вейенто с молодой супругой заняли специально отгороженное место справа от Талиессина. На празднике все было устроено таким образом, чтобы подчеркивать близость мужа и жены. Над их головами хлопало большое белое полотнище, разрисованное шарами и стилизованными изображениями лошадей; герцог и герцогиня должны были придерживать это покрывало за ленты, пришитые снизу. Оно как бы накрывало обоих подвижным куполом.

Наконец из огромного белого шатра вышли участники состязания. Лошадей они держали в поводу.

В отличие от тех скачек, что проводились на конской ярмарке в Дарконе, всадники выступали не обнаженными, но в очень коротких туниках с широченными поясами. У каждого на роскошной пряжке ремня имелась собственная эмблема.

Женщин среди состязающихся было три: мужеподобная красавица, армейский сержант (на которую Аббана бросала мрачные, ревнивые взгляды, постоянно сравнивая ее с собой), юная девица с черными волосами и траурными кругами вокруг глаз и Уида.

Если бы Талиессин не был уверен в том, что Уида непременно будет выступать, он никогда не узнал бы в этой костлявой, жилистой, дочерна загоревшей лошаднице с жесткими волосами и разрисованным лицом ту волшебную эльфийскую принцессу, которая на миг соблазнила его обещанием вечной любви.

Как и в Дарконе, Уида ничем не напоминала эльфийку. Просто темнокожая молодая женщина. Вероятно, бродяжка или крестьянка – где еще можно покрыться таким несмываемым загаром? Ее ухватки были самыми простыми: она держалась как обыкновенный конюх.

Босые ноги Уиды были запылены по колено и казались выкрашенными светлой краской. Короткая туника имела на боках разрезы, так что гибкое тело молодой женщины можно было обозревать почти до талии. Тем не менее она не вызывала никаких фривольных мыслей. Уида выглядела как хорошо тренированное, красивое, но довольно опасное животное.

Участники скачек прошлись вдоль всей дороги, демонстрируя стати коней и свои собственные. Их сопровождали выкрики, пожелания, насмешки, комментарии – все то, что положено кричать на подобных праздниках. Уида шла с краю, ближе всех к Талиессину и королеве. Она не смотрела на принца. Проходя мимо, она даже не повернула головы в его сторону. Когда она поравнялась с ним, он опустил лицо в свой кувшин и снова принялся пить.

Наконец появился герольд с длинной трубой. Он дождался всеобщего внимания, задрал к солнцу трубу и испустил длиннющий гнусавый звук. В тот же миг всадники взлетели в седла и помчались по дороге, вздымая пыль.

На первом круге выбыли сразу двое: крепкий с виду наездник (служащий государственного архива) – у его седла лопнула подпруга, и мрачная девица, у которой ни с того ни с сего понесла лошадь.

Второй круг все прошли ровно, на третьем вдруг сдался и направил коня прямо в толпу чернобородый человек, похожий на вояку. Он прибился к Талиессину, выпросил у него кувшин и, отфыркиваясь, сказал:

– Кажется, я переоценил свои силы… Ужасная жара, ваше высочество!

– Это точно, – добродушно согласился Талиессин. И отправил слугу пополнить оскудевшие запасы выпивки.

На четвертом круге стало ясно, что соперник у Уиды всего один, небольшого росточка невзрачный человечек, королевский постельничий. Они вырвались вперед, оставив остальных далеко позади. Некоторое время их лошади мчались вровень; затем Уида упала на шею своей серой лошадки и что-то шепнула ей в ухо. На миг они поотстали, а затем внезапно серая сделала рывок, казавшийся невозможным, и пришла первой.

Ошибки быть не могло: пролетая мимо герольда, Уида вырвала из его руки розу на длинном стебле. Ее соперник, отставший всего на половину лошадиного корпуса, не мог сдержать досады. Его ругательства утонули в общем реве восторга.

Уида сжала розу в руке, и несколько капель крови выступили на ее ладони. В то же самое мгновение роза из привядшей сделалась свежей, рядом появился и тотчас лопнул второй бутон, за ним третий… В тот момент, когда Уида поравнялась с королевой, в руке у победительницы горел огромный розовый букет.

Запыленная, разгоряченная, покрытая пылью, она осыпала цветами балдахин над головой королевы, гикнула, раскинула босые ноги в стременах и помчалась прочь, прямо в толпу зевак – те едва успевали расступаться перед сумасшедшей всадницей.

Прочие участники состязаний один за другим подъезжали к королевскому месту и кланялись; а откланявшись – оставались поблизости. Королева, смеясь, раздавала им розы, оставленные Уидой. Царила веселая суматоха.

Главным призом в скачках была красавица кобыла, которая находилась в отдельном шатре, под строгой охраной. Всем хотелось посмотреть, как Уида получит эту великолепную лошадь из рук юной супруги герцога Вейенто; однако Уида исчезла.

– Терпение, – говорила, смеясь, королева, – терпение… Дама должна переодеться. Не может ведь она в запыленной одежде приблизиться к такой лошади!

Ибор кисло улыбалась. Вейенто осматривался по сторонам: его не оставляло ощущение, что за ним наблюдают. Кто-то явно не сводил с него глаз, ловил малейшее изменение в выражении его лица. Несколько раз ему казалось, что он догадывается, кто этот соглядатай, но затем уверенность сменялась сомнением, а сомнение растворялось в полном недоумении.

Наконец на дороге показалась женская фигура. Ее появление было встречено общим воплем: это возвращалась победительница. Вейенто забрал у Ибор ленты, с помощью которых супруги удерживали покрывало над головами.

– Ступайте, дорогая, заберите у конюхов лошадь. Вручите награду той даме. Будьте величественны, – добавил он ей на ухо. – Вы молоды, красивы, вы любимы самым могущественным человеком в стране…

Она кисленько улыбнулась, кивнула и исчезла в шатре, где находилась награда.

Уида шла очень медленно, позволяя окружающим рассматривать ее.

Белое платье горело на солнце ослепительно, так что резало глаза. Солнечные лучи пронзали тонкую ткань насквозь, и темный силуэт женщины отчетливо вырисовывался под одеждой. И, странное дело: когда на ней была только короткая туника и ее тело было выставлено на всеобщее обозрение, оно ни у кого не вызывало желания; но сейчас, таинственно скрытое одеждами, оно возбуждало, заставляло вздрагивать от внезапного взрыва чувств.

Она по-прежнему оставалась босиком, но теперь это выглядело изысканной прихотью. Жесткие волосы, небрежно перехваченные на лбу широкой золотой лентой, копной падали на ее плечи, скрадывая их угловатость.

Вейенто с досадой отметил, что Ибор, несмотря на свою молодость и счастливую долю, заметно проигрывает Уиде. Дочь Ларренса казалась рядом с победительницей на скачках неловкой деревенщиной. Это стало очевидно в тот миг, когда их руки соприкоснулись: Ибор передала Уиде повод.

Рядом с прекрасной лошадью Уида смотрелась гармонично: всадница и кобыла идеально подходили друг другу. Ибор же – если мысленно усадить ее в седло – выглядела бы самое малое смешно и нелепо.

– Эльфийка! – прошептал Вейенто, потрясенный.

Его осенило внезапно. Это единственное слово, пришедшее ему на ум в одно краткое мгновение, разом объяснило все. Уида была эльфийкой. Странно, что этого не замечали другие.

И снова Вейенто подумал о том, что сознательно лишил себя волшебства. Правильно ли он поступил, отказавшись от присутствия Эльсион Лакар в своей жизни? Дело не в женской красоте, не в порочном плодородии земли… Эльсион Лакар наполняли мир волшебством. Без этого волшебства можно жить, и неплохо жить. Но только до тех пор, пока не увидишь собственными глазами, чего ты лишен.

Вейенто вздрогнул, и вдруг пальцы его разжались. Ветер, обрадованный новой добычей, подхватил покрывало, которое Вейенто удерживал за ленты, и унес маленький шатер в небеса. В мгновение ока белый прямоугольник взмыл над лугами и сделался крохотным, а потом и вовсе исчез за рощей.

Уида потянулась лицом к лошадиной морде. Ибор стояла рядом, явно не зная, как ей поступить: то ли вернуться к мужу, то ли сказать победительнице несколько напутственных слов и величественно поздравить ее. Вейенто наблюдал за ней с досадой.

Королева рассеянно повернулась к Талиессину, явно намереваясь попросить у него кувшин. Она даже протянула руку – и вдруг вздрогнула всем телом. Схватилась за шест, к которому крепился балдахин. Бархатный навес сильно затрясся, тяжелые золотые кисти принялись болтаться из стороны в сторону.

Талиессин выронил кувшин, бросился к матери и успел подхватить ее, когда она начала падать.

Увлеченный своими раздумьями об Эльсион Лакар и об ущербности своей супруги, Вейенто не сразу заметил произошедшее. Он обернулся к августейшей кузине только в тот момент, когда совсем близко послышался шум.

Сын и мать – оба молчали. Талиессин держал ее на руках почти без усилий и с каждым мгновением ощущал, как она делается все более тяжелой. Очень медленно он опустился вместе с ней на землю. Она не отрываясь смотрела на него, не моргая, не шевелясь. Потом ее взор начал мутнеть.

Безмолвная, неподвижная, королева умирала – как будто уходила в тайну. Талиессин боялся отвести от нее взгляд: ему казалось, что, пока он смотрит, она будет оставаться с ним. Но вот он моргнул, а когда снова поднял веки, было уже поздно: она ушла.

Ему почудилось, будто на миг она исчезла совершенно – рассыпалась дрожащим прахом, – но затем иллюзия развеялась: телесная оболочка королевы по-прежнему покоилась у него на коленях. Тень накрыла лицо эльфийской дамы; закончилась ее ослепительная, тревожащая юность – она предстала воплощением совершенного покоя.

Талиессин коснулся ее волос, шеи и нащупал за ухом маленькую стрелу. Он осторожно потянул за оперение ногтями. Стрелка вышла легко, вновь готовая разить и жалить.

Талиессин поднял глаза и заметил герцога Вейенто. Грубое лицо герцога дрожало, каждая его черта, всегда такая определенная, резко и лаконично очерченная, тряслась и расплывалась: растянулись в плаче ноздри, расползлись губы, задергались, не зная, как им остановиться, брови, глаза размыло слезами.

Спустя миг Талиессин понял: лицо герцога исказило не горе – это был ужас.

Мгновение назад Вейенто думал об эльфийском волшебстве. Он повернулся – и увидел мертвую Эльсион Лакар. И понял, что не готов это увидеть. И никогда не будет готов к такому. Эльсион Лакар, существа Древней Крови, содержали в себе преизобилие жизни, и это преизобилие выплескивалось во внешний мир проявлениями, которые люди считали волшебством.

Смерть не была для Эльсион Лакар чем-то естественным, как была она привычным и обычным делом для людей. Смерть всегда приходила к ним в самых безобразных своих обличьях; она подкрадывалась к ним, как предатель, она ждала их в тумане, как чудовище из лабиринта, убитое королем Гионом.

Талиессин молча вертел в пальцах стрелу, убившую его мать. Вейенто водил глазами, пытаясь охватить всю картину в целом, – Талиессин, королева, наполовину сорванный балдахин, мерно болтающаяся золотая кисть, которая вот-вот стукнет Талиессина в середину лба… Но в фокусе неизменно оставалась эта стрелка.

Вейенто знал, у кого могла быть такая стрела. Подобным оружием обычно пользуются кочевники. Не всегда. Только в особых случаях. И герцог Вейенто уже догадывался, что случилось и почему. Более того, он уже принял решение.

И в тот миг, когда Вейенто принял решение, он ощутил внутри себя некий толчок. Как будто с момента смерти королевы время остановилось и только теперь соизволило двинуться дальше.

Вейенто обтер лицо ладонью и почувствовал, что ему невыносимо жарко.

По рядам придворных пробежала суета: вполголоса передавали ужасное известие. Вдруг громко зарыдала женщина, другая начала ее утешать; та вырвалась, бросилась бежать, зачем-то срывая с себя на бегу украшения и бросая их в пыль.

Толпа подалась вперед, солдаты с трудом сдерживали натиск простонародья, которое доселе мирно и весело глазело на скачки.

В единое мгновение все переменилось. Солнечный жар сгустился, стало тяжело дышать. Люди, задыхаясь, кричали, чтобы их пропустили к городу. Еще минута – и строй сломался. Крестьяне с их телегами, купцы, лошади, мулы, путешественники в экипажах – все это хлынуло на дорогу и смешалось с придворными.

Но сквозь общую сумятицу и шум Талиессин вдруг различил пронзительный вопль Генувейфы:

– Вот она!

Толпа на миг раздалась, и принц увидел, как девушка – сумасшедшая гробовщица из Коммарши, с которой так ласково обошлась королева, – запрыгнула на плечи к рослой особе, девице-капитану из армии Ларренса. Талиессину не положено было знать эту девицу, но Гай был с ней знаком. Они встречались накануне битвы с кочевниками и даже разговаривали. Он вспомнил ее имя – Аббана. Тогда она убила пленницу – «освободила от страданий». Она из тех, кто присваивает себе право решать чужие судьбы. Аббана – так ее зовут.

Картина была настолько странной даже для происходящего сейчас на дороге, что обращала на себя всеобщее внимание. Генувейфа, черная косматая тень, размахивала левой рукой, а правой вцепилась в светлые волосы Аббаны. Ее противница, крепкая, мужеподобная особа, отчаянно ругаясь, пыталась скинуть с себя этого демона, но тщетно.

Гальен, подбежав, бросился на помощь подруге и схватил Генувейфу за ногу. Та принялась брыкаться. И все это время гробовщица завывала на все лады, призывала помощь и изрыгала проклятия.

Талиессин встретился взглядом с Вейенто.

– Побудьте с ней, – сказал он, передавая ему тело матери.

Он вскочил и побежал туда, где разгоралась потасовка. Поравнявшись с дамами – победительницей скачек и прекрасной герцогиней, – Талиессин на ходу бросил Уиде:

– Идем со мной.

И, оставив Ибор в одиночестве – держать лошадь, остаток пути они продолжили вместе. Им пришлось расталкивать людей – зевак, любителей помахать кулаками, любопытствующих, сочувствующих. Все сословия смешались, никто не обращал на это внимания. Творилось нечто невероятное. Талиессин ловил счастливые взгляды: эти люди считали, что им ужасно повезло, коль скоро они очутились в гуще столь захватывающего события.

Уида ни о чем не спрашивала. Проталкивалась сквозь толпу, стараясь держаться рядом с Талиессином. Пару раз она пускала в ход кулаки. Один недовольный купчишка схватил ее за плечо и попытался оттолкнуть в сторону. Талиессин, обернувшись, резким тычком в лоб, между глаз, отбросил его; затем взял эльфийку за руку и потащил за собой.

Они успели вовремя: Гальен уже сбросил Генувейфу на землю и придавил ее к дороге, встав обоими коленями ей на плечи. Генувейфа продолжала вырываться, но даже ее неиссякаемые силы были на исходе. Вся в пыли, с расквашенным носом, она хрипло дышала, водя головой из стороны в сторону. Аббана, освобожденная от «наездницы», стояла рядом с маленькой трубкой в одной руке и отравленной стрелкой – в другой. Ее поза не оставляла сомнений: она намеревалась покончить с назойливой особой раз и навсегда.

– Хватай ее за левую руку, – сказал Талиессин Уиде.

Они напали на Аббану со спины одновременно. Тот, кто называл себя Гаем, впился убийце в запястье и заставил выронить стрелку в пыль. Уида вывернула ей левую руку и приставила к горлу крохотный кинжал, который прятала в ленте для волос.

– Не шевелись, – прошептала эльфийка.

Аббана обезумевшим взором смотрела на лежавшие в пыли стрелу и трубочку. Она переступила ногами, чуть отошла, и тотчас кинжальчик Уиды царапнул кожу у нее под ухом.

– Не шевелись, – повторила Уида.

– Гальен! – отчаянно закричала Аббана. Она опустила голову, затрясла волосами. – Гальен!

Гальен растерянно озирался по сторонам. Генувейфа перестала вырываться. Просто лежала, глядя в небо, и переводила дух. Кровь вытекала из ее носа, из разбитой губы, из пореза на скуле.

Очень медленно Гальен снял с поверженной девушки колени, встал, свесил руки.

Талиессин быстро глянул на него.

– Пойдешь с нами.

– Я не виновен, – сказал он.

– Она назвала тебя по имени, – возразил Талиессин. – Ты пойдешь с нами.

Гальен бросил торопливый взгляд через плечо. Талиессин перехватил этот взгляд, хмыкнул:

– Я знаю твое имя, мне знакомо твое лицо. Я найду тебя в моем королевстве, Гальен, куда бы ты ни скрылся.

Он дал Гальену несколько секунд свыкнуться с этой мыслью. Затем кивком указал на орудия убийства:

– Подбери их и иди за нами.

Гальен повиновался.

– Дурак! – пронзительно закричала Аббана сквозь завесу опущенных волос. – Дурак! Слабак! Беги! Убей его и беги!

Гальен как будто не слышал.

– Брось меня! – надрывалась она. – Беги!

Талиессин ударил женщину кулаком в затылок, и она обмякла.

Встретившись глазами с Уидой, Талиессин кивнул ей:

– Свяжи ее.

Уида выдернула из волос ленту, стянула пленнице локти. Аббана простонала сквозь зубы, когда Талиессин грубо поставил ее на ноги. Уида наклонилась над Генувейфой. Та оторвала светлые взоры от неба, устремила их на эльфийку. Улыбка расцвела на разбитом лице девушки.

– Уже? – сказала она. – Долго же вы меня спасали!

Уида молча протянула ей руку. Генувейфа схватилась за ее ладонь сухими горячими пальцами, поднялась, охнула.

– Какие они злые! – посетовала она.

Уида быстро погладила ее по плечам.

– Они тебя не поранили?

– Нет, бывало хуже… Ты ведь эльфийская принцесса? Я сразу догадалась! Меня однажды хотели из-за этого сжечь…

– Из-за чего?

Уида рассматривала гробовщицу из Коммарши, и было совершенно очевидно: эльфийке она нравится все больше и больше.

– Они подумали, что я – Эльсион Лакар. Не чистокровная, конечно, так – помесь, но все равно… – охотно объяснила Генувейфа. – Тогда меня тоже спасли. И тоже немного задержались, но обошлось. У меня есть друзья при дворе, знаешь? Эмери и Ренье. Особенно – Ренье. Он мой друг.

– Ты хорошая, у тебя должно быть много друзей, – произнесла Уида.

– И ты? – жадно спросила Генувейфа, хватая ее за локти и всматриваясь в ее лицо. – Ты тоже? Ты счастливая?

– Я счастливая, и я буду твоей подругой, если хочешь… Ты должна сейчас пойти с нами. Что ты видела? Почему ты набросилась на эту женщину?

– Я видела, как она стреляла из этой трубки, – охотно объяснила Генувейфа. – Она ужасно злая. Поэтому я и следила за ней. Здесь все были веселые, а эта злилась. И никто не замечал, никто! Все смотрели на тебя, на белую лошадь, на герцогиню… Никто не видел, как она вытащила свою трубку.

– Да, – сказала Уида.

Рука об руку они пошли обратно сквозь толпу к королевскому балдахину, вслед за Талиессином и пленниками.

Праздник был скомкан. Вейенто уже отдал распоряжение, и один из купцов, что направлялись в столицу, предоставил для тела королевы свою повозку. Купец стоял тут же, неприметный человечек со вспотевшей лысиной. Он был страшно взволнован и растроган, его переполняли тысячи чувств, и почти все были для него внове.

Королева, мертвая, вытянувшаяся в струну, покоилась на шелковом покрывале – явно лучшем из всего, что вез на продажу купец. Медные волосы, по-прежнему убранные в косу, лежали на плече, странно живые рядом с неподвижной щекой. Губы, всегда ласковые и сладкие, затвердели. Ресницы спокойно опустились на щеки и застыли в этом положении. Она была бледна, и только левая сторона шеи и кусочек левой щеки потемнели, а крохотная ранка за ухом была совершенно черной.

Вейенто обнимал за плечи жену. Та выглядела растерянной и явно не знала, как себя вести. Сама по себе смерть не пугала дочь Ларренса; однако перемены, которые несла с собой гибель правящей королевы, вызывали у Ибор слишком много противоречивых чувств, и молодая женщина не вполне понимала, как с ними справиться.

Талиессин протолкался к телу матери вместе с пленницей. Схватил Аббану за волосы, принудил ее нагнуться над королевой.

– Смотри! – сказал он. – Ты довольна?

Аббана вырвалась, выпрямилась и поймала взгляд Вейенто.

– Да, – сквозь зубы процедила она. – Я довольна.

В ее глазах мелькали ликующие искорки безумия, и Вейенто понял: она совершила убийство в угоду ему и теперь абсолютно уверена в том, что герцог ее вызволит. Разве он посмеет бросить в беде преданных людей? Тех, кто рискнул догадаться о его тайных желаниях? Женщину и мужчину, которые взяли на себя всю грязную работу и расчистили ему дорогу к трону?

Вейенто отвернулся, но яростный и счастливый взгляд Аббаны продолжал жечь его.

Талиессин следил за обоими и усмехался. Лицо принца побледнело, шрамы набухли кровью.

Гальен стоял рядом с трубкой и стрелами в дрожащих руках. При виде мертвой королевы ему стало дурно.

Талиессин быстро обернулся к нему.

– Положи эти штуки сюда, – приказал он, указывая на телегу, и смертоносные стрелы легли в ногах умершей.

А затем Талиессин – или, точнее, Гай – взял у купца моток веревки, набросил петли на шею обоим пленникам и привязал их к телеге.

– Трогай! – велел он купцу. – Вези в город.

Отряд из десятка стражников окружил телегу с телом владычицы. Толпа растерянных, заплаканных придворных потекла следом.

Королева лежала с открытым лицом, так что все, кто находился сейчас на дороге, могли ее видеть. Разговоры, шум, потасовки – все смолкло, едва только телега двинулась к столице. Уида на своей белой лошади, держа в седле впереди себя Генувейфу, догнала процессию и присоединилась к ней.

Купец, хозяин повозки, сидел на козлах и правил; Талиессин шел рядом, положив руку на бортик. Тишина катилась волной, охватывая толпу; те, кто только что орал и дрался, теперь боялись дохнуть громче, чем следовало.

А за повозкой, с веревкой на шее, тащились убийцы. Солдаты окружали их с трех сторон, не позволяя никому приближаться к пленникам ближе чем на десяток шагов.

Глава двадцать вторая ПЕРЕМЕНА ВЛАСТИ

Адобекк слушал племянников и старел прямо у них на глазах. Говорил Эмери; Ренье, синюшный от потери крови и безмолвный, полулежал в кресле.

Эмери произносил слово за словом – «королева», «отравленная стрела», «убийцы схвачены», «гробовщица из Коммарши», «Талиессин», «наши знакомые по Академии», – а по лицу Адобекка бежали морщины, одна за другой, как будто стекло лопалось, расходясь трещинами от того места, куда попали камнем. Казалось, он не слушает; процесс безостановочного старения происходит сам собою, независимо от произносимых слов.

И когда Эмери закончил говорить, Адобекк выглядел таким дряхлым, словно годы, некогда так ловко обманутые им, настигли его и наконец-то взяли верх, торжествуя над сокрушенной бодростью духа.

В какой-то миг Эмери испугался: не происходит ли сейчас то же самое с Ренье, который тоже был возлюбленным королевы. Он быстро повернулся к брату, но тот, по счастью, оставался прежним, если не считать жуткой бледности.

Трясущимся голосом Адобекк сказал:

– Я хочу лечь в постель.

Эмери вознамерился было помочь ему, но дядя отверг его услуги. Пришел Фоллон, очень мрачный, взял господина на руки, как ребенка, и понес на пятый этаж, в самую уединенную из всех его спален Эмери проводил их глазами, затем повернулся к брату.

– Вот уж не думал, что этот Фоллон такой сильный, – пробормотал Ренье.

– Тебя тоже отнести? – осведомился Эмери.

– Нет, я сам доберусь…

Эмери пошел вместе с ним. У двери в свою комнату Ренье обернулся:

– Я на месте. И даже не упал, как видишь.

– Я посижу с тобой, – сказал Эмери.

– Я еще не умираю! – огрызнулся Ренье.

– Никто не говорит о том, что ты умираешь. Просто я боюсь оставаться один, – признался Эмери. Он поднес руку к голове и прибавил вполголоса: – Музыка.

– Что? – В голосе Ренье мелькнул ужас.

Эмери кивнул.

– Та самая. Музыка сегодняшнего дня. Да.

– Не записывай ее, ладно? – попросил Ренье. – Если ее начнут исполнять, будет слишком страшно.

Эмери взял его под руку, помог устроиться в кровати. Уселся рядом в кресло, начал рассеянно листать альбомы с узорами для вышивания.

– Ты забросил свое рукоделие. Прежде неплохо рисовал иглой…

– Было некогда, – сказал Ренье.

– Я думаю, ты не прав касательно той музыки, – сказал вдруг Эмери. Было видно, что он напряженно размышлял над словами брата. – Это для нас ее смерть – страшное потрясение. Для кого-то – повод задуматься о себе, о других людях. Повод ощутить себя живым, полным сострадания, готовым любить. Не знаю, как еще это можно выразить…

– Я любил ее, – сказал Ренье и заплакал.

Генувейфа предпочитала работать одна. За все то время, что она занималась ремеслом своего отца, подручных у нее никогда не водилось, и сейчас, когда Талиессин все-таки навязал ей помощников, она попросту не знала, какими поручениями их нагрузить. В конце концов пришел Эмери и велел им вязать гирлянды и сплетать венки из живых цветов, не путаясь у гробовщицы под ногами и не сбивая ее вопросами.

Талиессин не ошибся, поручив Генувейфе погребение своей матери. Генувейфа творила эти похороны как произведение искусства, которому суждено остаться в веках, а не сгореть и развеяться по ветру за один вечер. Королеву обряжали для последнего выхода к народу поистине любящие руки. Впервые в жизни Генувейфа была по-настоящему счастлива. Она прикасалась к телу повелительницы с нежностью, а благоухающие эссенции и прекрасные наряды приобретали особенный, священный смысл во время церемонии подготовки.

Завершив дело, Генувейфа никому ничего не сказала. Просто постояла, созерцая приготовленное для погребения тело и ощущая, как восторг пронзает все ее существо, а затем повернулась и бросилась бежать. Инстинктивно она искала сейчас убежища от переполнявших ее возвышенных чувств и потому спряталась под кроватью своего друга Ренье, где и была обнаружена, когда настало время идти.

Королева сидела на троне, установленном посреди главной площади столицы, – там, где обычно проходило празднество возобновления брачного союза между землей королевства и кровью Эльсион Лакар. Высокий помост был увит цветами и лентами. Пышные гирлянды скрывали вязанки хвороста. Трон – резной, раскрашенный принадлежал к числу древних атрибутов королевской власти, по преданию восходящих еще ко временам второго из королей нынешней династии, Тегана.

В темно-красном платье, расшитом золотыми зигзагами, королева выглядела такой грозной, такой величественной, какой никогда не бывала прежде, даже в тот день, когда она вынесла смертный приговор. Ее красота повергала в трепет. Множество изменчивых ликов примеряла она при жизни, и несколько раз после смерти ее лицо менялось: оно побывало и печальным, и жалким, и неопределенным, как бы выражающим сомнение… Но теперь все остановилось, закостенело – и осталось таким навсегда.

В день своего погребения она в полной мере обладала той ранящей эльфийской красотой, которая издавна вызывала ужас у обыкновенных людей. Той красотой, что некогда заставила Гиона и Аньяра, ощутивших свою смертность, бежать из мира Эльсион Лакар в туманы, в Междумирье, где бродят чудовища и призраки.

Ее волосы превратились в медь, лицо – в изображение на смуглой слоновой кости. Еле уловимый узор – тонкие, дрожащие контуры увядших роз – проступал на щеках, как трещинки на костяной пластине. Сомкнутые губы были почти черны, глаза закрыты и густо очерчены тенями и ресницами.

Талиессин и Уида, держась за руки, стояли справа от помоста; герцог Вейенто с супругой – слева. Позади и впереди, сдерживаемая стражей, теснилась толпа, и там, в этой толпе, затерялись Эмери, Адобекк, Генувейфа. На лице гробовщицы пылал исступленный восторг, щеки ее – впервые в жизни – разрумянились.

Никто не заметил, когда и каким образом вспыхнул костер. Сперва над площадью вдруг потянуло дымом, а затем, в одно мгновение, занялись все скрытые цветами вязанки. Лепестки, ленты, листья – все начало шипеть, свиваться и превращаться в тлен, а затем пламя вырвалось на волю и взметнулось к небу. Костер кричал, как живое существо, освобожденное от заточения, не в силах сдерживать радость.

Королева утонула в этой радости, как в лучах заката, и никто не видел больше ее лица.

Талиессин повернулся к Уиде и спросил:

– Ты беременна?

– Да, – ответила она.

– Я женюсь на тебе, – сказал он.

Наступило тяжелое время междуцарствия. Вейенто медлил в столице, не вполне уверенный в том, что сейчас подходящее время для переворота. С другой стороны, он не мог решиться оставить все и просто так уехать к себе в горы. Неизвестно еще, как обернется. Талиессин пока слаб… Непонятно, как он поведет себя. И непонятно, не найдется ли некто третий, совершенно неожиданный, который сочтет для себя возможным воспользоваться слабостью наследника. Кто знает, вдруг вообще не придется устраивать государственный переворот? Если Талиессин добровольно откажется от престола…

Ибор скучала в роскошных апартаментах, пока Вейенто разгуливал по длинным, прекрасным анфиладам королевского дворца и проводил время в беседах, наполовину бессмысленных. Он узнал много разного, но почти ничего интересного: о связях между мужчинами и женщинами, о болезни королевского конюшего, о ранении его племянника и еще множество тому подобных бесполезных сведений.

А затем он получил записку, которой уведомлялся о том, что принц Талиессин приглашает его в зал для приемов завтра сразу после заката. Приглашение было тем более необычным, что Талиессин все эти дни постоянно скрывался в своих апартаментах и явно не желал ни с кем разговаривать. И уж менее всего – с дорогим кузеном своей матери.

Вейенто задумался, перечитывая несколько строк, торопливо написанных на гладком листке. Что у принца на уме? Почему он желает встретиться именно после заката? По всей очевидности, указание на время суток было вместе с тем и указанием на необходимость соблюдать некоторую таинственность.

Поэтому Вейенто ничего не сообщил о записке даже своей супруге. Нельзя сказать, чтобы он не доверял Ибор. Но та слишком молода и неопытна и может каким-нибудь образом проболтаться.

Он едва пережил день и к вечеру поглядывал на солнце, как на своего злейшего врага, – а оно, как на грех, все медлило и медлило на небе, разливаясь роскошнейшим закатом.

Наконец время наступило. В полном одиночестве Вейенто вышел из отведенных им с женой апартаментов. Ибор уже спала: герцог заблаговременно подмешал ей в питье снотворного порошка. Темной тенью скользил он по комнатам. На него не обращали внимания: во дворце нередки подобные вылазки, так что герцога принимали за влюбленного в поисках приключений.

Тронный зал, завершая анфиладу, сиял впереди мрачными багровыми огнями: там пылали шесть больших факелов, их копоть летела на стены, а световые круги расплывались под потолком, скрещиваясь между собой и подрагивая при малейшем движении сквозняка, которым полон был дворец.

Вейенто вошел. Створчатые двери за ним захлопнулись.

– Здравствуйте, кузен! – громко приветствовал его Талиессин.

Вейенто вздрогнул от неожиданности: в первое мгновение он Талиессина не заметил.

Принц выступил из полутьмы. Он был одет в черное. Рядом с ним стоял второй человек, почти такого же высокого роста, что и сам Талиессин. Приглядевшись, Вейенто узнал Уиду – ту женщину, что одержала победу на скачках. Невесту принца. На погребении королевы она стояла рядом с наследником: он заблаговременно начал приучать народ видеть их вместе.

Эльфийка. Ее лицо было черным, глаза светились зеленым огнем. Сейчас, в этом темном зале, взаперти, она казалась неестественной – искусственной, неживой.

– Что же вы явились без супруги? – спросил Талиессин, стремительно подходя к герцогу и совершенно по-родственному обнимая его. – Ей было бы любопытно поглядеть и послушать. Я вот пригласил мою будущую жену. Молодой женщине всегда полезно знать, с каким мужчиной ей предстоит иметь дело.

Он повернулся к ярко освещенной факелами стене зала и широким жестом указал на то, что было там выставлено.

В трех узких железных клетках находились трое пленников: в одной сидела, обхватив руками толстые коленки, гномка, в другой скорчилась Аббана, в третьей кое-как устроился Гальен.

– Все здесь, – сказал, смеясь, Талиессин. – Вам нравится?

Вейенто молчал, пытаясь угадать, какую игру затевает принц.

Талиессин, похоже, читал его мысли.

– Думаете, я играю? – спросил он тихо. – Я вовсе не играю, кузен! Эти господа виновны, слышите вы? Все трое. И все трое связаны с вами.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – холодно отозвался Вейенто. Ему показалось, что он нашел верный тон.

Принц рассмеялся.

– Не понимаете? В таком случае я буду вам объяснять. Все по порядку, шаг за шагом. Хорошо? Вероятно, так будет понятнее. Начнем с этой дамы. – Он указал на гномку. – Кажется, ее зовут Даланн.

Услышав это имя, бывший магистр подняла голову и глянула на своего мучителя. Она напоминала сейчас грустную жабу, и Вейенто ощутил невольный укол сострадания. У него всегда были хорошие отношения с народом гномов.

– Эта особа, – продолжал принц, – после некоторых раздумий и колебаний поведала мне забавную историю. Историю о том, как вам в угоду она помогала выкрасть из Академии девушку. Студентку из Мизены по имени Фейнне. Девушка эта позарез потребовалась вам, ваше сиятельство, поскольку обладала способностью проникать в эльфийский мир. Не говоря уж о других ее способностях. Например, левитировать вслепую, не видя лунных лучей. Да, я забыл упомянуть о том, что Фейнне из Мизены слепа от рождения… Вы держали ее взаперти, ваше сиятельство. Вы держали взаперти свободную женщину, дочь почтенных родителей. И госпожа Даланн помогала вам в этом преступлении.

– В конце концов, с Фейнне ничего дурного не случилось, – сказал Вейенто. – Вы к этому клоните, не так ли?

– А, попытаюсь угадать, к чему это я клоню, – подхватил Талиессин. – Ведь госпожа Фейнне теперь жена герцога Ларра, так что с ее желаниями нам придется считаться…

– Герцогиня Ларра, я уверен, сама в состоянии считаться с необходимостью… поскольку политические соображения… – Герцог замолчал, сцепив пальцы.

Даланн следила за ним из клетки жалкими глазами. Она совершенно очевидно не надеялась на помощь.

В чем-то она была права. Вейенто предпочитал избавляться от агентов, если те провалились. А Даланн именно провалилась, причем самым позорным образом.

Но портить отношения с гномами… Выдать гномку на расправу эльфу… Пусть даже Талиессин почти не эльф, однако его будущая жена, если только он действительно намерен заключить с нею брак, эта Уида – чистокровная Эльсион Лакар. Нехорошо.

Вейенто кусал губы. Он не хотел признаваться себе в том, что Даланн вызывает у него самую обыкновенную жалость, и подыскивал более разумные аргументы.

– Оставим пока госпожу Даланн, – продолжал Талиессин, явно наслаждаясь происходящим. И обернулся к Уиде: – Дорогая, возьми факел, посвети, пожалуйста, на другую клетку. Боюсь, кузену Вейенто плохо видно…

Уида протянула руку, сняла со стены факел. Багровое пламя запрыгало по лицу Аббаны, черное переплетение решеток поползло по ее щекам, как безобразный узор.

– Вот эта шлюха, – продолжал Талиессин, посмеиваясь сквозь зубы, – убила ее величество правящую королеву. Она выпустила отравленную стрелку… Вы ведь видели эти стрелки, не так ли, кузен? Или вам показать их? Их делают кочевники. В битвах не используют, насколько мне известно. Согласно их кодексу чести…

– Кодекс чести? – перебил Вейенто. – У кочевников?

Талиессин пожал плечами.

– Дорогой родственник, разумеется. Они же воины, а воин без кодекса – обычный убийца, и поступать с ним надлежит соответственно… Так вот, они применяют такое оружие исключительно во время заговоров и переворотов, то есть дел, требующих не доблести, а подлости… Вам показать эти стрелы?

– Не надо, – процедил Вейенто. – Разумеется, я их видел.

– Если бы эта глупая дрянь просто убила правящую королеву, – продолжал Талиессин, махнув рукой в сторону Аббаны, – я отнесся бы к ней без особенной ненависти. Разумеется, я осудил бы ее на смерть, но без ненависти. Вы меня понимаете?

– Не вполне, – признался Вейенто.

– Я поясню мою мысль, – продолжал Талиессин. – Убийца заслуживает казни. Убийца королевы заслуживает казни. Это справедливо. И ненависть здесь ни при чем. Но она убила мою мать, дорогой кузен, а это существенно усложняет дело. Во всяком случае для меня.

– Что ж, – сказал Вейенто, – у вас есть все основания ненавидеть эту женщину… Не мне вас осуждать. Если вы действительно займете трон, вы будете вправе приговорить ее к смерти. Но при чем же здесь я?

– А! – подхватил Талиессин. – Она ведь призналась! Видите… – Он выдернул из-за пояса хлыст и ткнул в Аббану. – Повернись, шлюха! Покажи спину.

Аббана послушно заворочалась в тесной клетке, и перед глазами Вейенто предстала ее спина, исхлестанная кнутом.

– Видите, кузен? – усмехнулся Талиессин. – После десятого удара она поведала мне море разных неинтересных глупостей… Оказывается, она метила в меня. Хоть это признание и не вызывает у меня особенной радости, но и осуждать за подобное желание я никого не могу. Я ведь и сам поубивал кучу народу, так что отлично понимаю тех, кто жаждет от меня избавиться.

Он помолчал немного и заключил:

– Мама потянулась ко мне, чтобы попросить кувшин с холодным сидром, когда эта дрянь выстрелила. Об этом я узнал от нее самой – после пятнадцатого удара. Ну, еще десять ей отвесили просто так, чтобы я получил удовольствие.

– И вы его получили? – тихо спросил Вейенто.

– Нет! – почти весело отозвался Талиессин. – Ни в малейшей степени! Мне продолжать?

– А что, существует какое-то продолжение? – удивился Вейенто.

– Да.

– В таком случае продолжайте.

Уида опустила факел. По ее лицу Вейенто ничего не мог разобрать. Казалось, эльфийка не испытывает сейчас ровным счетом никаких чувств. Ей даже не было грустно.

В третьей клетке съежился, подобрав под себя ноги, Гальен. Ноги затекали, он ерзал, пытаясь найти более удобную позу, но ничего не получалось. Через его лицо тянулась полоса ожога, другая виднелась на плече.

Вейенто повернулся к Талиессину.

– Я не понимаю, ваше высочество, – вы что, пытали этих людей?

– Кажется, я только что вам об этом рассказывал, – отозвался Талиессин. – Имея кое-какие знакомства в армии, нетрудно было подобрать заплечных дел мастера. Грубоват, правда, не знает тонкостей, но этого и не потребовалось. Женщина, как я и предполагал, только шипела и плевалась, а потом разнюнилась и потеряла сознание. Мужчина оказался более полезен. Он-то и поведал мне, почему им обоим пришла в голову светлая идея избавиться от меня. Впрочем, я предполагал это и раньше, однако всегда приятно получить правду из первых рук.

Гальен следил за Талиессином с тоской. В отличие от герцога Гальен хорошо помнил капитана маленького наемного отряда по имени Гай. Видел, кем тот командовал. Видел, как подчиненные беспрекословно подчинялись ему. Гальен боялся.

Талиессин между тем забрал у Уиды факел и приблизил к решетке. Узник съежился, пытаясь отодвинуться подальше от огня. Талиессин помахал факелом, явно забавляясь происходящим, потом живо повернулся к Вейенто:

– Хотите, он и вам расскажет, кузен? Полагаю, ему нетрудно будет повторить то, что уже было высказано вслух однажды.

– Строго говоря, ваше высочество, я прихожусь вам отнюдь не кузеном, – проговорил Вейенто, оттягивая неизбежное.

– Строго говоря, вы и моей матери не приходились кузеном, но надо же как-то к вам обращаться! – возразил Талиессин. – Хотите, я буду называть вас дядей?

– Это еще хуже, чем кузен.

– Согласен. – Талиессин кивнул и снова обратился к пленнику: – Расскажи его сиятельству, для чего вы хотели убить меня.

– Это Аббана, – хрипло сказал Гальен.

Аббана вдруг ожила: начала биться о решетки всем телом и вскрикивать. Голос у нее был сорван.

– Это Аббана, – повторил Гальен. – Она хотела угодить его сиятельству. Герцогу Вейенто.

– Говори, говори! – закричал Талиессин, приплясывая с факелом в руке. Его тень кривлялась на стене, каждое мгновение искажаясь все больше и больше. – Громче говори, громче! Как мне рассказывал!

– Она считала, – перекрывая вопли Аббаны, продолжал Гальен, – что герцог Вейенто осыплет нас за это милостями.

– Какая чудовищная клевета! – выразительно произнес Вейенто. – Мне и в голову не приходило…

– Да бросьте вы, кузен, – развязно встрял Талиессин, – конечно приходило. Я даже думаю, что они вполне точно прочитали ваши мысли. Разумеется, вы вправе все отрицать. Я даже поощряю подобную неискренность: в ней есть что-то доброе.

Вейенто молчал. Талиессин посмотрел на него с удивлением:

– Вам нечего добавить, кузен?

– Буду искренен – нечего, – признался Вейенто.

– Я могу оставить вас с ними наедине, – предложил внезапно Талиессин. – Ненадолго. Я ведь не зверь. Понимаю, что вам нужно переговорить с ними без свидетелей. А кроме того, – он приблизил губы к самому уху Вейенто и прошептал: – Вам следует выбрать, кого из троих вы заберете с собой в герцогство.

Он отодвинулся и встал, весело склонив голову набок. Вейенто смотрел на него удивленно.

– Вы не ослышались, – повторил принц. – Одного из троих. Вы были добры к памяти моей матери, кузен, и я хочу, в свою очередь, побыть добрым с вами… Идем, дорогая.

Он взял Уиду за руку, и они покинули зал.

Вейенто остался один. Факелы, клетки, горящие глаза. Роскошь этого зала тонула в полумраке, тени, прыгающие по стенам, искажали пространство: они раздвигали перегородки и объединяли помещение, расположенное в самой сердцевине королевского дворца, с берлогами жутких чудищ, что таятся в туманах Междумирья.

«Чары Эльсион Лакар», – подумал Вейенто. Хотя он и знал, что никаких чар в прямом смысле этого слова не существует; есть лишь некоторые особенности, которые присущи эльфийскому народу. Называть это чарами – все равно, что обвинять в колдовстве женщину за красивое лицо, ребенка – за звонкий голос, собаку за пушистую шерсть.

Вейенто подошел к Аббане. Она сразу встрепенулась, схватилась пальцами за решетку. На левой руке пальцы у нее были переломаны и обвязаны тряпицей; пальцы правой беспокойно перебирали прутья.

– Я вытерпела все! – прошептала она, когда герцог наклонился к ней. – Я не называла вашего имени.

– Это безумие, Аббана! – отозвался он. – Как ты посмела?

– О, я посмела! – тихо смеясь, ответила она. Она подняла глаза на герцога: в ее взгляде светилось тихое, радостное безумие: – Я ведь знаю ваши мечты… Разве не об этом вы мечтали? Разве я не угадала?

– Мои мечты?! Мои неотъемлемые права, Аббана! Право крови, право происхождения. Это мои права, и о них знают в королевстве все, даже Талиессин. И все в королевстве, даже Талиессин, признают их. Мне нет нужды что-то доказывать – все доказано тысячу лет назад. Ни для кого это не тайна. Но, несмотря на это, никто прежде не решался поднять руку на правящую королеву.

– Такое случилось однажды, – сказала Аббана. – Когда король Гион потерял свою эльфийскую супругу. Все повторяется. Власть перейдет к потомкам Мэлгвина. Вам останется довершить малость, ваше сиятельство: убить Талиессина. Это будет нетрудно. Я помогу вам.

– Ты уже ничем и никому не поможешь, глупая женщина, – резко проговорил Вейенто и поднялся.

Она следила за ним глазами.

– О чем вы говорите?

– О том, что я не стану вызволять тебя. Ты останешься здесь на милость Талиессина.

– Это невозможно! – вскрикнула Аббана. – Я сделала для вас все! Я пожертвовала всем!

– Еще не всем, – сказал герцог. – У тебя осталась жизнь.

– Вы не можете так поступить со мной!

– Почему? – осведомился Вейенто. – Я не приказывал тебе совершить убийство. Я не намерен нести ответственность за то, что ты сделала по собственной воле. Я вообще не знал о том, что творится в твоей сумасшедшей голове. Ты подняла руку на мать Талиессина, теперь ты умрешь, если на то будет его воля. Он вправе мстить тебе.

– Невозможно… – проговорила она, все еще не веря.

Вейенто, уже шагавший к выходу, резко повернулся к ней:

– Талиессин взойдет на трон. Он берет себе в жены даму из народа Эльсион Лакар – говорят, она уже беременна. Его ожидает тройная радость: коронация, свадьба и рождение ребенка. Думаю, в честь этой радости он дарует вам жизнь. Тебе и твоему приятелю.

Он воткнул факел в железный держатель у самой двери и вышел из зала. Створки закрылись за его спиной.

Стало тихо. И в этой тишине было отчетливо слышно, как Аббана скрипит зубами и как успокаивающе потрескивает огонь.

Талиессин, ожидавший сразу у выхода из зала, встретил герцога дружески:

– А вы скоро управились, кузен.

– Не о чем было говорить, – буркнул он. – Я не стану просить за этих двоих безумцев. Оставляю их в ваших руках, ваше высочество. Поступайте с ними по своему усмотрению.

Талиессин прищурился:

– А вы не боитесь?

– Дорогой кузен, чего мне бояться? Не я убил вашу мать. И я не отдавал такого приказа, о чем вы, без сомнения, осведомлены не хуже моего. Я не желаю иметь ничего общего с этими подонками. Я только надеюсь на ваше милосердие…

– Милосердие? – Талиессин выглядел озадаченным. – Какой смысл вы вкладываете в это весьма обтекаемое понятие, сударь?

Вейенто пожал плечами.

– Насколько мне известно, эльфийские короли всегда избегали приговаривать людей к смертной казни. К этой мере прибегали лишь в крайних случаях… А ваше положение еще весьма шатко, и, когда вы возложите на себя корону вашей матери, вам придется проявить терпение. Терпимость.

– Я не вполне понял последнее слово, – сказал Талиессин.

– Почему? – удивился Вейенто. – Терпимость. Снисходительность к чужим недостаткам.

– Мне всегда почему-то казалось, что это слово ругательное, – вздохнул Талиессин. – Век живи – век учись. А что вы имели в виду под чужими недостатками? Чрезмерную догадливость ваших подручных?

– Я имел в виду горячность, ложно понятую преданность. Я имел в виду отсутствие политической зрелости, – сказал Вейенто.

– Точнее выражаясь, вы имели в виду убийц моей матери? – сказал Талиессин. Ему доставляло странное удовольствие произносить эти слова. Он даже улыбнулся.

– Да, – твердо произнес герцог. – Эльфийский король, особенно в дни коронационных торжеств, должен помиловать преступников.

– Такова традиция?

– Такова традиция, – подтвердил герцог.

– Но ведь я могу убить их до моей коронации, – предложил Талиессин. – Или вообще задушить в тюрьме. Тайно. Мне Адобекк уже предлагал такой выход. А вы что скажете, дорогой кузен? Видите, я ценю вашу политическую зрелость.

– Скажу, что жест доброй воли был бы для вас сейчас весьма кстати, – отозвался Вейенто. – Впрочем, я не хочу просить за них. Я уже сказал: их судьба в ваших руках; но эльфийский король обязан быть снисходительным.

– Выражено с предельной точностью, – кивнул Талиессин. Странное выражение глубокой задумчивости появилось на его лице. Вейенто с интересом наблюдал за ним.

Уида вдруг приблизилась и обняла Талиессина за плечи. Вейенто вздрогнул: до сих пор он не замечал эльфийку. Ему казалось, что она, покинув зал, уже ушла в опочивальню; но она, оказывается, все время находилась здесь.

– Я хотел бы забрать гномку, – сказал Вейенто. – Знаю, она тоже провинилась… Но ее покушение не увенчалось успехом. И кроме того, мне необходимо поддерживать добрые отношения с ее народом, так что…

Талиессин несколько мгновений насмешливо рассматривал герцога, так что тот даже смутился, а затем, радостно взвизгнув, повис у него на шее.

– Я обожаю вас, кузен! – объявил наследный принц. – Вы дали мне кучу великолепных советов, а под конец явили такую политическую зрелость, что я, кажется, обмочился…

На сей раз Вейенто не позволил смутить себя.

– Так вы отдадите мне ее? – повторил он настойчиво.

– Разумеется… – Принц хмыкнул. – Я рад, что наши намерения совпали. – И добавил: – Сдается мне, кузен, мы с вами родственные души.

Герцогиня Ибор вынуждена была тщательно прятать свое негодование. Муж ничего ей не объяснял. Муж проводил с ней только пару часов в день – ночью, перед сном, но и в эти часы они почти не разговаривали. Что-то явно происходило, однако Вейенто не считал нужным поставить в известность свою молодую супругу.

В конце концов она взорвалась.

– Я желаю знать… – начала она запальчиво.

Вейенто положил ей на губы свою широкую, крепкую ладонь.

– Тише, любимая. Вы разбудите половину дворца.

– Ужасное место, – проговорила она в сердцах. – Никакого уединения.

– Таков закон здешней придворной жизни, – ответил ее супруг. – По счастью, завтра мы уезжаем.

Он осторожно убрал руку. Герцогиня блестела в темноте глазами.

– Мы уезжаем? – прошептала она. – Но это невозможно… Коронация, королевская свадьба… Вы хотите, чтобы я пропустила эти события?

Вейенто поморщился.

– Мне показалось, что вы в основном озабочены собственной персоной, любимая. Хотя, разумеется, это не так. Я ошибаюсь. Вы не можете быть настолько неразумны.

– Нет уж! – возмутилась дочь Ларренса. – Я именно неразумна! Я вышла за вас для того, чтобы войти в высший свет, чтобы находиться поблизости от королевского трона, чтобы…

– Да, я знаю нашу самую отдаленную и самую сокровенную цель, – перебил Вейенто. – Не будем заострять на ней внимание. Не сейчас. Тем более что Талиессин, кажется, глупее, чем я предполагал…

– Что?

Он приподнялся на локте и зашептал в самое ухо жены:

– Для того чтобы отомстить за смерть своей матери, он откажется от коронации.

– Я не понимаю, – пробормотала она, недоверчиво улыбаясь. – О чем вы говорите?

– Я напомнил ему древний обычай, согласно которому эльфийские короли, возлагая на себя корону, прощают всех преступников и отказываются от мести… Талиессин не откажется от мести. Он предпочтет не возлагать на себя корону.

– Этого просто не может быть, – шепнула она.

– Однако это так, – заявил Вейенто. – Я более чем уверен. В знак своего расположения он подарил мне жизнь и свободу магистра Даланн – это та гномка, которая так безуспешно пыталась избавиться от ненужной свидетельницы, от этой гробовщицы Генувейфы… Завтра я заберу ее из клетки и увезу с собой в горы. Это поможет мне поднять престиж среди ее народа.

– Гномы отвратительны, – фыркнула Ибор.

– Я не советую тебе так говорить, – остановил ее герцог.

– Почему?

– Потому что они наши союзники.

– Что не мешает им быть отвратительными.

– Они своеобразны, но не отвратительны, – сказал Вейенто. – И остановимся на этом, хорошо?

– Как вам угодно, мой господин, – язвительно отозвалась дочь Ларренса.

Вейенто предпочел не заметить иронии.

– Рад твоему благоразумию, дитя.

Ибор вернулась к прежней теме:

– Но если коронации не будет, то кому он намерен передать трон?

– Своему ребенку.

Ибор медленно покачала головой. Ее волосы, разбросанные по подушке, поблескивали в полумраке.

– Ребенок Талиессина? Тот несчастный ублюдок, чья мать была, кажется, служанкой в каком-то трактире?

– Она не была служанкой, но… да, он ублюдок, – сказал Вейенто. – Однако речь идет не об этом бесполезном сокровище, а о том, которое еще не родилось. О ребенке Уиды.

– Уида беременна?

– Полагаю, это так. Талиессин берет ее в жены и объявляет королем или королевой, здесь уж как повезет, – не родившееся еще эльфийское дитя. Себя он, надо полагать, назначает регентом. Ситуация опасная, очень опасная для династии… Впрочем, кто я такой, чтобы отговаривать дорогого кузена от столь неразумного решения?

Ибор вздохнула и тесно прижалась к мужу.

– Я люблю вас, – сказала она.

– Меня? – удивился он.

– Ну, ваш ум, вашу власть, вашу предусмотрительность… хитрость… называйте как хотите. Нечто присущее только вам. Вас это устраивает?

– Для счастливого брака вполне достаточно, – сказал Вейенто.

Глава двадцать третья РЫЖИЙ, С КРАШЕНЫМИ ВОЛОСАМИ

Радихена, заледенев от страха, смотрел, как отворяется дверь камеры…

Пленник потерял счет времени с тех пор, как Адобекк перестал приходить к нему, а светлячок, которого подарил узнику вельможа, утратил всякую надежду приманить к себе самочку и погас.

В какой-то из дней к Радихене явился новый стражник; при нем имелась горящая лампа. Этот новый стражник, ни слова не говоря, схватил пленника за руку и, всунув его запястье в железное кольцо, приковал к стене на очень короткую цепь. Затем он поставил корзину с припасами и кувшин с водой – так, чтобы пленник легко мог дотянуться, – и ушел вместе с лампой.

Радихена попробовал лечь на свое кусачее шерстяное одеяло. Теперь ему придется спать с задранной рукой. Неудобно, но можно привыкнуть.

Он не знал, чем были вызваны эти перемены. Стул, оставленный Адобекком, по-прежнему находился посреди камеры. Радихена боялся даже притрагиваться к нему. Этот предмет виделся ему чем-то вроде амулета, залога будущего освобождения.

Книга, давно прочитанная, лежала на стуле: Радихена не решался положить ее рядом с собой. Теперь она была недоступна – он не смог бы дотянуться до нее, даже если бы и захотел.

Адобекк больше не приходил. Время остановилось. Но внутри этого остановившегося времени существовал и медленно изменялся человек по имени Радихена. И главное, что претерпело в нем перемену, было зародившееся желание жить дальше.

Поэтому он так испугался, когда дверь камеры отворилась и на пороге появился странный силуэт. Тонкий, со стремительными движениями хищного зверька – ласки, к примеру.

Не стражник, что очевидно. Не господин Адобекк. Некто незнакомый.

Он скользнул в камеру и закрыл за собой дверь. Он не принес с собой света – потому что хорошо видел в темноте. Гораздо лучше, чем Радихена. Пленник услышал, как тот смеется сквозь зубы.

– Наконец-то я нашел тебя! – произнес тихий голос. – Ты узнаешь меня? Помнишь? «Я – твоя смерть».

Радихена с трудом встал. Он хотел, чтобы его прикованная рука не слишком бросалась в глаза. Впрочем, если посетитель действительно тот, о ком сейчас подумал Радихена, то он успел уже разглядеть цепи и понять, что узник для него совершенно безопасен.

– Ты ведь вспомнил меня, верно? – настаивал посетитель.

– Талиессин…

– Твоя смерть, – сказал Талиессин. – Роли поменялись.

– Я прикован, – сказал Радихена.

– Видел, – буркнул Талиессин. – Меня это не остановит. Наоборот. Будет легче.

Радихена молчал.

Талиессин уселся на стул, взял в руки книгу, полистал. Повернулся в сторону узника.

– Забавные у тебя здесь вещи, – заметил он. – Ты что, действительно прочел эту книжку?

– Да.

– Понравилось?

– Да, – сказал Радихена.

– Ты открываешься для меня с новой стороны!

Талиессин гибко поднялся со стула. По тому, как он двигался, Радихена понял, что у него в руке нож.

– Я не буду королем, – сказал Талиессин, посмеиваясь. – Я буду регентом. Ты, конечно, еще не слышал новость? Король не может пролить кровь, регент – может. Но даже регент не решится казнить сразу нескольких преступников по двум различным обвинениям… Одна казнь – это просто казнь; две казни сразу – это уже избиение. Кому охота прослыть кровавым монстром? Так что кому-то придется тайно умереть в тюрьме. И, думаю, лучше пусть это будет тот, о ком давно забыли. А ты как считаешь?

Радихена не отвечал.

Талиессин стоял так близко, что пленник чувствовал тепло его дыхания. Неожиданно Талиессин спросил:

– Почему тебя приковали?

– Не знаю.

– Не знаешь? – В голосе Талиессина прозвучало удивление. – Не знаешь? Ты не пытался бежать, не нападал на стражников? И все-таки в один чудесный день тебя просто приковали и все?

– Именно, – сказал Радихена.

Талиессин опустил нож, пощекотал лезвием свободную руку Радихены.

– Чувствуешь? Острый.

– Делайте то, зачем пришли, – сказал Радихена. – Я устал вас слушать.

– По-моему, у тебя появилось чувство собственного достоинства… Вероятно, это от чтения книг.

Дверь снова приоткрылась. Талиессин увидел свою жертву в полоске тусклого света: прижавшийся к стене бледный человек с растрепанными серыми волосами.

Принц быстро повернулся к вошедшему.

– Кажется, мне пытаются помешать.

– Это мой пленник, – проговорил Адобекк, входя в камеру.

Королевский конюший сильно сдал за последнее время: он начал сутулиться, лицо у него обвисло мятыми складками, особенно слева, а кроме того, он заметно приволакивал левую ногу.

– А, мой стул еще на месте! – заметил старый царедворец, бесцеремонно усаживаясь. – Здесь очень темно, не находите? Я не взял факела. Как вы полагаете, ваше высочество, могу я оставить дверь приоткрытой? В этих переходах никого нет.

Талиессин подошел к нему и несколько секунд всматривался в измятое болезнью лицо Адобекка. Потом присел рядом на корточки, как будто общался с ребенком, взял его руки в свои.

– Это ваш пленник? – переспросил принц. – Почему?

– Потому что некогда он принадлежал мне, – сказал Адобекк.

– В каком смысле – «принадлежал»? – не понял принц.

– В самом прямом. Был моим крепостным человеком… Вас устраивает такое объяснение?

– Не вполне, но пусть будет такое. Лучше, чем никакого, – сказал Талиессин.

– Я следил за вами, – сообщил Адобекк.

Талиессин хмыкнул:

– А я-то воображал, будто вы – старая развалина!

– Я и есть старая развалина, – возразил Адобекк, – но это не значит, что я ни на что больше не гожусь. Когда Вейенто отбыл с герцогиней, всей своей свитой и бородавчатой карлицей, которая все время высовывалась из повозки, хотя ей велели сидеть тихо, я понял, что вы начали разбираться с пленниками. Вполне понятное желание, за которое никто вас не осуждает.

– Между прочим, Вейенто сам захотел взять с собой гномку, – заметил принц, поднимаясь на ноги и посматривая на Радихену. – Я ему предлагал освободить любого из троих, по собственному усмотрению. Довольно странное решение принял наш герцог, вы не находите? Взять уродину вместо красотки.

– Отнюдь. Напротив, было бы весьма смешно, если бы он выбрал Аббану, – заметил старый вельможа.

– Да, это было бы жутко смешно, – задумчиво повторил принц. – Чрезвычайно смешно… Впрочем, я отдал бы ему даже эту змею Аббану. Я ведь обещал уважить его выбор. Нельзя же нарушать обещание, данное близкому родственнику, не так ли?

– И бедному Вейенто пришлось бы избавляться от нее по пути в герцогство, – заключил королевский конюший. – Он не хуже вас знает, как опасно держать при себе подобную особу. В следующий раз она подслушает супружескую ссору и решит облагодетельствовать своего герцога, избавив его от жены… А это вызовет неизбежные осложнения с герцогом Ларра, поскольку герцог Ларра, как бы он ни относился к мачехе, обязан будет вступиться за сестру…

– Вы знаете, господин Адобекк, – произнес принц, – я с удовольствием побеседовал бы с вами о герцоге Ларра… Но не сейчас. Вы немного уклонились от темы.

– Да? – Адобекк отчетливо зашамкал губами. Так отчетливо, что Талиессину подумалось: уж не притворяется ли он?

– А о чем я говорил? – осведомился Адобекк в конце концов.

– О том, что следили за мной.

– А! Ну да, разумеется. Разумеется, я за вами следил. После отъезда герцога – особенно. Потому что в вашем поведении, мой господин, я заметил признаки решимости во что бы то ни стало отыскать моего пленника и разделаться с ним. Тайно, как и предполагалось в самом начале.

Он покашлял и вдруг хихикнул, как будто готовясь сообщить нечто забавное.

– Я приказал приковать его к стене и убрать охрану от двери, – продолжал Адобекк. – Это должно было затруднить ему бегство, а вам – поиски.

– Но я его нашел, – заметил Талиессин.

– Это уже не имеет значения, поскольку я нашел вас обоих, – резонно возразил Адобекк.

– К делу, – потребовал принц.

– К какому делу? – удивился Адобекк. – Он по-прежнему мой, и я совершенно не хочу, чтобы вы его убивали. Более того, я сейчас прикажу, чтобы его расковали…

– Ключ был здесь, у входа, – сказал Талиессин. И вынул из своего кошеля небольшой ключик. – Снимайте с него цепи сами, если вам охота.

– Охота, охота… – проворчал Адобекк. И, поманив Талиессина пальцем, шепнул ему в ухо: – Вы думаете, что вы один любили Эйле?

Талиессин сильно вздрогнул всем телом и быстро вышел из камеры.

Адобекк встал, подобрал упавший на пол ключ, приблизился к пленнику. Кряхтя, начал возиться с замком.

– Поедешь со мной, – сказал он наконец. – Я оставляю столицу. Времена переменились, моя служба закончена.

Цепь упала. Радихена схватился за освобожденную руку, принялся сильно растирать запястье. Адобекк медленно заковылял к выходу. На пороге он обернулся:

– Не забудь забрать отсюда стул, деревенщина. Я не хочу, чтобы мои вещи валялись по казематам. Это может меня скомпрометировать. Тебе знакомо такое слово?

Эмери споткнулся о человека, спавшего прямо на пороге кухни. Дядина стряпуха Домнола величественно крошила овощи для салата. Все ее поведение демонстрировало полное равнодушие к странному явлению в ее царстве.

– Что это? – вопросил Эмери.

Стряпуха чуть повернула голову и одарила Эмери кислой улыбкой.

– Вы о чем, молодой господин?

– Об этом странном предмете.

– Понятия не имею, – заявила Домнола, снова отворачиваясь к своей работе. – Ваш дядя сказал, что это существо может находиться в доме и делать все, что ему заблагорассудится, за исключением краж и убийства. Самоубийство оговорено не было, – добавила она мрачно.

– Не вижу, как подобная забывчивость может нам помочь, – заметил Эмери. – Кто он?

– Грязный бродяга, – отрезала стряпуха. – Ваш дядя притащил его в дом – да простится мне подобный тон в разговоре о моем добром господине! – и объявил, что я обязана его кормить и не должна гонять.

Она вдруг всхлипнула. Эмери удивился: обычно суровая Домнола была весьма скупа на проявления чувств.

– Господин Адобекк уезжает, – пояснила она. – Уезжает из столицы. Говорит, мол, времена переменились. Желает на покой.

– Рано или поздно такое должно было случиться, – сказал Эмери. Однако он был ошеломлен услышанным.

Меньше всего он ожидал от дяди подобной выходки. Оставить двор? Прекратить интриговать? Отказаться от великолепных дворцовых праздников? Конечно, сейчас тяжелое время, столица погружена в траур – да и положение наследника с каждым днем становится все более двусмысленным. Но рано или поздно беспокойство уляжется, и в столице вновь начнутся фейерверки, торжества, любовные приключения и изящные забавы. Эмери не мог поверить в то, что дядя Адобекк способен добровольно отказаться от всего этого.

– Уезжает в имение, – повторила стряпуха. – Нас оставляет. Меня и Фоллона. Чтобы мы служили вам.

– Ясно, – сказал Эмери. – Мы с братом жуткие люди. Есть о чем проливать слезы. Можете горевать и дальше, добрая хозяйка. Вас ждет ужасная участь.

Домнола поморгала, осознавая услышанное. Потом махнула рукой, словно отказываясь от всякой борьбы:

– Вы понимаете, что я имею в виду, молодой господин, и вам не пронять меня злыми шуточками… Мне нашего хозяина жаль, вот и все. А это чудище он с собой забирает.

Она с досадой плюнула в сторону спящего.

Эмери наклонился, рассматривая незнакомца, а после вскрикнул:

– Не тот ли это рыжий, с крашеными волосами? Где его дядя отыскал и почему привел к себе в дом?

Рыжий, с крашеными волосами, спал и даже не пошевелился: впервые за долгое время он смог уснуть спокойно, не чувствуя сквозь забытье боли в прикованной руке.

А Эмери выпрямился, покачал головой:

– Что еще затевает Адобекк?

– Не нашего с вами ума это дело, – заговорщически произнесла стряпуха. И, оставив овощи, сняла с полки кусок ветчины. – Возьмите, отнесите брату. Я для вас обоих приготовила. Несите же, пока господин Адобекк не вернулся и не забрал для своего урода.

– Спасибо тебе, Домнола, – поблагодарил Эмери. – Хоть для того, чтоб дядиному уроду не досталось, – назло съем!

С ветчиной под мышкой он начал подниматься по лестнице.

Ренье уже поправлялся: затягивалась рана, полученная на турнире, и, к удивлению молодого человека, уже не так саднило сердце при воспоминании об эльфийской королеве.

– Может быть, я бессердечный? – говорил Ренье брату, испытывая нечто вроде раскаяния. – Почему я до сих пор могу есть, пить, даже о женщинах думать опять начал?

– Потому что ты живой, – отвечал Эмери. – Потому что она для тебя стала чудесным воспоминанием. Как Эйле.

– Смерть Эйле изменила Талиессина почти до неузнаваемости, – возразил Ренье. – А ее смерть меня как будто почти и не задела…

– А тебе бы предпочтительнее прозябать остаток дней твоих с незаживающей раной в душе? – осведомился Эмери.

Ренье пожал плечами.

– Мне кажется, так было бы правильнее… – Вот и все, что он тогда сказал.

Появление брата с куском ветчины под мышкой вызвало некоторое оживление в комнате больного. Эмери приготовил закуски, разлил по стаканам вино и, дождавшись, пока Ренье набьет рот, сказал:

– Домнола утверждает, будто дядя намерен оставить столицу.

Ренье продолжал жевать.

– Вся прислуга и дом, очевидно, переходят к нам.

Никакой реакции.

– А на пороге кухни спит без задних ног тот самый рыжий, с крашеными волосами, который убил Эйле…

– Знаю, – с набитым ртом сказал Ренье.

– Откуда?

– Адобекк рассказывал.

– Что он тебе рассказывал?

– Что этот рыжий – его зовут Радихена, кстати, – может быть ему полезен. По-моему, дядя просто пожалел его. Удивительный он, наш дядя Адобекк! – продолжал Ренье задумчиво. – Когда я просил его разыскать и привезти в столицу возлюбленного Эйле, он устроил мне выволочку. Запретил даже упоминать о «пошлых любовных историях поселян» – как-то так он выразился. А сам, жалкий лицемер, принимает участие в судьбе этого парня – и хоть бы бровью повел…

– Вероятно, это потому, что Радихена может быть ему полезен, – сказал Эмери.

– Ты сам в это не веришь, – возразил брат. – Чем ему может быть полезен человек, по горло запутавшийся в чужих интригах? И для чего нашему дяде мог бы пригодиться Радихена? Дабы с его помощью публично обвинить Вейенто в организации покушения? Нет, Эмери, дядя просто увидел в нем нечто вроде возможного ученика. Адобекк, разумеется, будет это отрицать, но я-то уверен! Судя по тем крохам, которые обронила наша хищная птица, Радихена совершенно сломлен своим преступлением. Он рассматривает дядю как своего благодетеля. Следовательно, дядя может вить из него любые веревки. Чем он и займется – в замке бабушки Ронуэн, на покое.

– По-моему, мой младший брат стал циником, – задумчиво произнес Эмери, отбирая у него ветчину и мелко обкусывая ломоть с краю.

Ренье только отмахнулся.

– Ничего подобного. Кстати, почему мы пьем эту кислятину? Вылей в окно, пожалуйста. Только проследи, чтобы внизу непременно кто-нибудь шел.

Он пошарил у себя под кроватью и вытащил запечатанный узкогорлый сосуд.

– Подарок от того славного господина, которому я поддался на турнире, – пояснил Ренье. – С гигантским письмом. «…нимало не имел в намерениях Вас увечить, в чем заверяю… И подкрепляю сим дивным сосудом…» Точнее, сосудами. Я один уже выпил, пока ты занимался дворцовыми интригами и переживал за дядю Адобекка…

– У нас появился еще один друг, – заметил Эмери.

– Хоть какая-то польза от моего ранения… – Ренье вздохнул и поморщился: ему все еще было больно. – Что во дворце? Рассказывай. Умирающему интересно.

– Вейенто с супругой отбыли. Увезли с собой госпожу Даланн.

– Превосходно! – Ренье хлопнул в ладоши.

– Даже странно, что она оказалась такой злодейкой, – продолжал Эмери. – На занятиях у нее было интересно.

– Да брось ты, скука! Теоретическая эстетика… Разве можно красоту разложить по полочкам? Это все равно, что взять красивую женщину, разрезать ее на кусочки и изучать: чего же в ней такого красивого? Кишки вроде бы сизые, в желудке что-то не до конца переваренное…

– Замолчи, – попросил Эмери.

– Ладно, умолкаю. Расскажи про Аббану с Гальеном. Еще один сюрприз. Вот уж никогда бы не подумал, что они способны на подобные дела…

– Я виделся с Талиессином, – помолчав, сказал Эмери. – Точнее, я навещал Уиду. Она действительно выходит замуж. Завтра об этом будет объявлено официально.

– Она довольна?

– Не вполне…

– Почему? – насторожился Ренье.

– Потому что Талиессин ее не любит.

– Зачем же он женится?

– Она чистокровная эльфийка и к тому же беременна от него.

– Опять слухи?

– Не слухи. Я виделся с ними обоими. Я ведь только что тебе сказал! – Эмери вдруг рассердился. – По-моему, ты меня совершенно не слушаешь.

Ренье устроился удобнее на подушках.

– Да ладно тебе злиться, – миролюбиво произнес он. – Я желаю знать всю сплетню, в подробностях.

– Хорошо, вот тебе подробности… – Эмери смягчился. – Я навещал Уиду во дворце. На той половине дворца, которая принадлежала дофину. Собственно, она до сих пор ему принадлежит. Как и весь остальной дворец. Уида находилась в саду.

– Что делала?

– Просто валялась в траве, как она любит.

…Смотрела на высокие стебли и на белые цветки шиповника на фоне далекого неба, а потом вдруг увидела над собой лицо своего друга Эмери и лениво улыбнулась.

– Ложись рядом. – Она вытянула руку, приглашая его устраиваться под боком.

Эмери растянулся на траве. Уида оказалась совсем близко. От ее кожи пахло горячей травой. Ни от одной женщины на свете так не пахло.

– Нравится? – спросила она, дразня его.

– Ты нарочно это делаешь? Смотри, я ведь могу влюбиться!

– Не можешь, у меня нет музыки…

Она засмеялась, и Эмери вдруг почувствовал, что она счастлива.

– Что случилось, Уида?

– Почему ты всегда боишься, Эмери? – Она схватила пальцами пучок травы, принялась теребить. – Почему ты считаешь, что любая перемена может быть только к худшему?

– А разве это не так?

– Нет.

– Что случилось? – повторил он свой вопрос.

– У меня будет ребенок… Мне казалось, об этом знает уже целый свет.

– Целый свет минус один глупый Эмери.

– Стало быть, теперь уже плюс один глупый Эмери… – Она глубоко вздохнула. – Когда эльфийская женщина понесет, мир преображается… Разве ты не видишь?

Эмери приподнялся, огляделся вокруг. Потом снова улегся и решительно помотал головой.

– Не вижу.

– Может быть, так обстоит только для Эльсион Лакар? Талиессин – он сразу увидел…

Эмери помолчал немного, а потом сказал:

– Я солгал тебе, Уида. Я тоже это вижу. И все видят. Просто все лгут – видимо, из этого самого страха перемен.

Она расхохоталась и крепко поцеловала его в губы. На миг он потерял сознание, а когда очнулся – Уиды уже не было.

Вместо Уиды рядом с Эмери сидел скрестив ноги Талиессин и жевал травинку.

Эмери вскочил.

Талиессин махнул ему рукой:

– Лежи, лежи…

– Где Уида?

– Моя невеста? Удалилась куда-то с таинственным видом.

Эмери поразило, каким пренебрежительным тоном Талиессин отозвался о женщине, которую намерен взять в жены. Принц хмыкнул:

– Перед тобой я могу не лицемерить, не так ли? Эмери. Не Ренье. Да? Ты – старший брат.

– Нетрудно догадаться, коль скоро младший лежит с лишней дыркой в туловище и неизвестно когда теперь поднимется, – буркнул Эмери.

– Вы с ней друзья, – сказал Талиессин. Он выплюнул изжеванную травинку, сорвал другую. – Вы с Уидой. Это ты нашел ее для меня. И сумел вовремя подсунуть.

– Положим, вас, мой господин, никто не заставлял пользоваться случаем, – возразил Эмери.

– Не заставлял, – покладисто согласился Талиессин. – Да и к чему отказываться? Гай – он не из таковских. Он даже своей подружке, Хейте, не всегда был верен. Знаешь об этом?

– Нет.

– Ну и не нужно… Расскажи об Уиде. – Талиессин придвинулся ближе и вдруг сделался простым и сердечным. – Какая она?

– Она любит лошадей, – сказал Эмери. – Любит вас.

– Это я и без тебя знаю.

– Она настоящая Эльсион Лакар, – сказал Эмери, чувствуя свою беспомощность. – Со мной она держалась как несносный тиран, с моим бывшим кучером – подружилась, точно они выросли на одной конюшне, а в вас она влюбилась с первого взгляда. Откуда мне знать, какая она!

– Вот и я не знаю, – сказал Талиессин. Он потянулся и встал. – Спасибо, – бросил он, уже уходя. – Спасибо, Эмери. Не Ренье.

…Вот, собственно, и все. Талиессин не выглядел счастливым, Уида не казалась уверенной в себе. Но у них может получиться. Все дело в ребенке. Каким он родится, как они воспримут это событие? Никогда нельзя предсказать заранее.

– Как ты думаешь, почему Аббана сделала это? – помолчав, сказал Ренье.

– Потому что она самонадеянная сука, – ответил брат, не задумываясь.

– Странно… Она ведь не была такой.

– Я много думал об этом, – признался Эмери, – и знаешь, к какому неутешительному выводу пришел?

– Разумеется, не знаю…

– Отчасти мы с тобой во всем этом виноваты, – выпалил Эмери.

– Мы? Мы-то каким боком?

– Мы предложили им нашу дружбу. Тогда, в Изиохоне. Ей и Гальену. Помнишь?

– Разумеется, помню; да что же из того?

– А потом уехали не простившись.

– Не было времени на прощания да разговоры. Они ведь где-то бродили той ночью, когда за нами явился Фоллон и велел срочно отбыть к дяде. Ты согласен, что времени у нас не было?

– Не важно, – отмахнулся Эмери. – Мы бросили их, как ненужное барахло. Возможно, это и сломало их.

– Ты говоришь ерунду! – возмутился Ренье. – Человека не может сломать такая мелочь! Ну, оставили их друзья, уехали не простившись… Так не в пустыне, без воды и палатки, мы их бросили! В благоустроенном городке, в двух днях пути до столицы, с едой и деньгами… Что тут такого?

– Возможно, их это оскорбило, – сказал Эмери.

– Давай лучше вспомним Эгрея, – предложил Ренье. – Вот еще одна тонкая, ранимая натура. Заключил пари, что девушка в него влюбится, потом вызвал другую девицу на дуэль и предательски зарезал ее на глазах у нескольких свидетелей. И ничего, все ему сошло с рук! Вот это человек! Вот у кого учиться!..

– Может быть, они пытались доказать, – Эмери не позволял сбить себя с мысли, – нам, всему свету, самим себе, – доказать, что они тоже на что-то способны? Что от них тоже что-то зависит?

– Да, зависит, – горько заметил Ренье. – Выплюнуть отравленную стрелу в прекрасную женщину, в королеву… Вот и все, на что они оказались способны. У меня другая версия.

– Любопытно.

– Просто-напросто Аббана влюбилась в герцога. Гальена она собиралась держать при себе в качестве тайного и преданного любовника, а герцога… Ну, не знаю. Вероятно, со временем она метила на место его постоянной подруги. И начать решила с главного: с осуществления самой заветной мечты своего избранника.

– Она скоро умрет, – сказал Эмери. В его тоне вдруг прозвучало сожаление.

– Очень хорошо, – огрызнулся Ренье. – Прекрасный повод позлословить о ней, пока она еще жива.

– Дядя Адобекк был прав, – вздохнул Эмери. – Мир изменился до неузнаваемости. Все действующие лица пришли в движение, каждое занимает какое-то новое место… Только мы с тобой, кажется, так и остались на прежнем.

– Вот и хорошо, – буркнул Ренье. – Должно быть что-то в мире неизменным.

Глава двадцать четвертая ПИСЬМО ИЗ ГЕРЦОГСТВА ЛАРРА

Наступали для королевства железные годы; люди волновались, и впервые за столетия существования государства войска стояли не на границах, а в городах и селах страны.

Одгар, торговец тканями из Мизены, смотрел, стоя на пороге, как солдаты входят в город, и дурные предчувствия сжимали его сердце. С тех пор как пропала его дочь, Фейнне, одни только дурные вести являлись к нему в дом.

Он чувствовал себя виноватым. Ведь это он настоял на том, чтобы дочь отправилась учиться в Академию. Но почему бы и нет? Разве он был так уж не прав? Если Фейнне родилась слепой, это еще не причина сидеть ей взаперти в родительском доме, под постоянным надзором. В конце концов, рано или поздно мать и отец уйдут из жизни – и кто же тогда будет заботиться о девушке? Ей нужно было научиться самостоятельной жизни.

Напрасно Фаста, мать Фейнне, противилась такому решению. Отец и дочь держались дружно и сумели настоять на своем. Фейнне уехала.

Не следовало ее отпускать…

Но кто бы мог подумать, что все закончится так ужасно? Ведь в конце концов Одгар нанял для нее телохранителя. Надежного человека, вполне преданного. Разве не так? Не нужно обладать большой проницательностью, чтобы понять: этот Элизахар влюбился в дочь Одгара с первого взгляда. Такой жизнь отдаст, лишь бы с девушкой не случилось ничего дурного.

И нянюшка, еще один преданный человек. Нянюшка, которая знала Фейнне с самого рождения.

И все-таки девочка попала в беду.

Мать Фейнне была убеждена в том, что без Элизахара не обошлось. «Это он ее похитил, он украл ее, этот солдафон, он все сделал бы ради денег – ведь он грабитель, его чуть не повесили за разбой, – твердила женщина. – Если бы не ваше свидетельство в его пользу, мой господин, он никогда бы не выбрался. Болтался бы на веревке рядом со своими сообщниками – и поделом! Как можно было доверить такому человеку жизнь нашей дочери? Только мужчина мог быть таким безрассудным!»

Иногда Одгару казалось, что Фаста помешалась. Она по целым дням бродила из комнаты в комнату, бесцельно переставляла вещи, раскладывала их на полках: по размерам, по цвету. Эта бессмысленная деятельность вызывала у него страх, но еще больше он пугался, когда она усаживалась в углу, впивалась глазами в какое-нибудь пятнышко на полу или на стене и не двигалась часами.

В конце концов Одгар применил по отношению к жене власть, которую давало ему супружество, – они состояли в так называемом «аристократическом» браке: нерасторжимом, имеющем в числе условий полное слияние имущества и власть мужа над всеми домочадцами.

Как правило, горожане заключали «простонародные» браки, при которых возможны были и разводы, и раздел имущества; так было свободнее. «Аристократический» брак, скрепляемый благословением правящей королевы, избирали для себя знатные люди, а также богатые предприниматели, опасающиеся за цельность своего денежного состояния, – и страстно влюбленные.

На таком браке настояла Фаста. Она хотела, чтобы все деньги Одгара в случае смерти мужа перешли к ней.

А Одгар принадлежал к категории страстно влюбленных – и потому согласился.

Теперь он воспользовался правом, которое давал ему их брачный союз, и запер жену в трех комнатах, а на окна поставил решетки. Очень красивые, узорные решетки. И очень прочные.

Фаста обнаружила, что находится в заточении, только месяц спустя после того, как это случилось. Сперва она пыталась выломать двери, потом хотела звать на помощь, прижав лицо к решеткам; но тут вошел Одгар и сказал:

– Если вы не прекратите шуметь, я прикажу заколотить окна досками.

И Фаста смирилась. Она продолжала кружить по комнатам и переставлять вещи. По повелению Одгара ей приносили все новые и новые предметы, чтобы она не так сильно скучала; впрочем, Одгар не был уверен в том, что жена замечает его заботу.

Наконец в один прекрасный день в дом явилась нянюшка Фейнне. Старушка была сильно разгневана на обстоятельства, в которых очутилась, во всем винила глупость Элизахара и собственную недогадливость. Она проделала долгий путь в телеге – ее привез какой-то деревенский простофиля, которому Одгар, не возразив ни словом, заплатил десяток золотых и велел, спрятав хорошенько деньги, убираться домой.

Одгар долго расспрашивал нянюшку. Старушка весьма толково рассказала ему обо всем, что знала.

– Фейнне жива? – настаивал Одгар. – Ты в этом уверена?

– Не сомневаюсь ни секунды, – твердо отвечала старушка.

– А Элизахар – что он?

– Дурак! – плевалась няня. – Вот он-то дал себя убить, это точно! Был бы жив, давно бы ее вытащил… Но его проткнули мечом. Я сама слышала. «Сдох, сдох»… – передразнила она кого-то, скривив отвратительную рожицу. – Госпожа-то как плакала! Она его любит, я так думаю. Что ж, мужчина видный, хотя можно было бы найти и получше. С деньгами.

Она замолкла, задумчиво жуя губами. И вдруг растянула их в улыбке:

– А надо мной всегда посмеивался. Говорил: «Будь нянюшка ростом побольше мыши, била бы меня смертным боем». Это за то, что я ему воли не давала…

– Госпожа Фаста от горя утратила рассудок, – сказал Одгар няне.

Старушка и бровью не повела.

– Этого следовало ожидать. Всегда была нервная. Не слишком-то она подходящая для вас жена, мой господин! Что бы было меня не послушать – вон у булочника была дочка…

– Она сейчас толще бочки, – заметил Одгар.

Няня махнула рукой.

– Это она потому толще бочки, что с неправильным мужчиной живет, – заявила старушка. – Жила бы с вами душа в душу, была бы лапушка. Пышечка сдобная с ямочками на локоточках, загляденье. А эта ваша… Да еще теперь рехнулась, позор один!

– Я ее запер, – сказал Одгар.

– А, ну и правильно, – отозвалась няня. – Очень хорошо.

Одгар невольно улыбнулся.

– Элизахар был прав – ты, няня, боевая старушка.

– Жаль его, – сказала вдруг няня.

Одгар только рукой махнул.

– Я потерял много больше, чем Элизахара…

Он продолжал заниматься делами. Торговля тканями давала хороший доход, сложные расчеты и переписка с клиентами отвлекали от горя.

А в стране становилось все тревожнее. Агенты Одгара привозили неприятные известия: о крестьянских бунтах, о грабежах на дороге, о странных разговорах в городских тавернах – о порче, о больной эльфийской крови.

И вот грянуло как гроза известие, которому почти невозможно было поверить: о том, что королеву убили прямо в столице, во время праздника, на глазах у всего двора и множества праздных зевак, что пришли поглазеть на скачки…

Слухи опередили официального гонца из столицы всего на полдня. Талиессин позаботился о том, чтобы не позволить людям наслаждаться пересудами и домыслами. Усталый человек влетел в Мизену верхом на коне к вечеру; он потребовал у магистратов комнату для ночлега и, пока для него готовили помещение, отправился прямиком на главную рыночную площадь. Торговля уже сворачивалась, лотки со стуком составляли на телеги, чтобы увезти на склад, рядом грузили полупустые мешки, а разносчицы уже расходились со своими корзинами.

При виде герольда все замерло. Человек этот сильно выделялся даже в многолюдной толпе; и не в том дело было, что он сидел верхом на запыленном коне.

«Просто у него такой вид – столичный, если вы понимаете, о чем я говорю, – поясняла потом одна торговка. – Говорят, если человек увидит правящую королеву, у него навсегда меняется взгляд. Иначе смотрит, чем мы. Вот и он так смотрел».

Герольд взял трубу, встряхнул; яркий красно-золотой флажок свесился с нее и блеснул на солнце. Громкий звук протянулся над площадью, призывая к вниманию. Затем настал черед голоса.

Человек был тощий, невидный, а голос у него – богатый, низкий, мощный. Так бы и слушать…

И голос этот прокричал о смерти правящей королевы и о том, что ее сын и наследник, принц Талиессин, принимает регентство, ибо законная власть переходит отныне к следующему потомку эльфийской династии – еще не рожденному принцу или принцессе от законной супруги регента, чистокровной Эльсион Лакар.

Одгар вернулся домой в смятении. Не к лучшему казалась ему эта перемена. И дело даже не в том, что королева умерла. Конечно, никто не предполагал, что она умрет так скоро и такой ужасной смертью. Конечно, жаль ее – она была добра и прекрасна. Такой запомнил ее Одгар еще со времен своей свадьбы с Фастой.

Но по-настоящему смущала Одгара не эта смерть, а странное поведение наследника. Талиессин по доброй воле отказывался от престола, называя себя всего лишь регентом. Почему? Он – потомок Эльсион Лакар, его кровь обладает волшебной силой, как и кровь его матери. И если его избранница – чистая Эльсион Лакар, то наследник, которому суждено родиться через несколько месяцев, полностью восстановит чудесные свойства династии. В чем же дело?

В побуждениях Талиессина Одгар угадывал нечто зловещее, чему не мог пока подобрать объяснения. Просто чем больше торговец тканями размышлял над тем, что услышал на площади от герольда, тем хуже становилось у него на душе.

Смута. Предстоит смута, думалось ему. А Фейнне где-то затеряна среди лесов, одна. Слепая девушка наедине с целым миром, и мир этот охвачен волнением.

Герольд говорил о жене Талиессина. Еще одна странность… Выходит, принц вступил в «простонародный» брак? Из века в век аристократия заключала только «аристократические» браки, и это было вполне естественно. Но теперь нет правящей королевы, и некому благословить союз двух сердец. И долго еще некому будет делать это. Несколько лет. Пока родившийся наследник или наследница не подрастет настолько, чтобы понимать смысл своего служения.

Что же такое этот Талиессин, если он добровольно принизил себя настолько, чтобы отказаться от эльфийского брачного союза, от эльфийского трона? Кто он? Неужели он то, что говорят о нем на дорогах и в трактирах, когда считают, будто поблизости нет верноподданнических ушей? Уродливое порождение эльфа и человека с отравленной кровью в жилах?..

Если он таков, нельзя надеяться на то, что его наследник, даже от чистокровной Эльсион Лакар, исправит положение…

Кое-что подтвердилось для Одгара в тот день, когда Мизену заняли войска. Опять явился герольд, на сей раз другой, и голос не такой великолепный. Оповестил жителей Мизены:

– В трудную эпоху междуцарствия, когда вся страна ожидает рождения истинно законного наследника, который вернет нашей земле процветание, – в этот час мы желаем полного спокойствия. Всякие разговоры о правящей династии должны быть прекращены. Наиболее болтливые господа будут публично казнены. Капитан гарнизона снабжен соответствующими полномочиями, записи которых сейчас находятся в зале заседания магистратов. Каждый желающий имеет право ознакомиться с ними.

И хоть Одгар не вел никаких разговоров, он невольно почувствовал, как сжимается от страха.

Капитан гарнизона казался человеком весьма несимпатичным: с грубым лицом, маленькими проницательными глазками и сжатыми бескровными губами. Судя по его виду, он был крайне недоволен тем обстоятельством, что его отвлекли от любимого занятия – драться с кочевниками, и теперь он готов был сорвать свою досаду на чрезмерно болтливых горожанах.

Наверное, многие в этот день чувствовали то же, что и Одгар, потому что город был непривычно тих и многие лавки стояли закрытыми.

Солдаты, впрочем, вели себя пристойно. Они были сыты и хорошо одеты, их разместили в двух трактирах, причем за содержание заранее заплатили из денег городской казны.

Дня через два город вышел из оцепенения, и вот тогда-то к Одгару в дом явился хмурого вида сержант.

– Прошу извинений, мой господин, – вежливо обратился он к хозяину дома, который побледнел как полотно и вынужден был сесть прямо в прихожей на сундук, чтобы не свалиться на пол от ужаса. – Мой капитан потерял это письмо и отыскал его только вчера вечером, за обшлагом старого мундира.

Одгар перевел дыхание.

Сержант только теперь заметил его состояние и удивился:

– Что с вами, мой господин?

– Ничего, – отрывисто сказал Одгар, пытаясь взять себя в руки. Ему стыдно было признаться в том, что он попросту испугался.

– В таком случае позвольте мне вручить вам письмо.

Сержант подошел к Одгару, невозмутимо положил ему на колени небольшой пакет и удалился, не закрыв за собой дверь.

Одгар взял пакет, подержал в пальцах, словно пытаясь обрести в нем силу, потом встал и запер дверь. Он поднялся к себе в кабинет, украшенный на стене большой картой, уселся за стол, отодвинул в сторону альбом с образцами тканей и пачку деловых писем.

Пакет был запечатан гербом герцога Ларренса. Вот еще одна странность. Какие дела у Ларренса могут быть к скромному торговцу тканями из Мизены?

Дрожащими руками Одгар сломал печать и развернул послание.

«Любезный господин Одгар, – побежали перед его глазами строчки, выведенные твердым, уверенным почерком, – прошу меня простить за долгое молчание: нужно было выждать некоторое время, чтобы дела пришли в равновесие.

Ваша дочь оказала мне честь и вышла за меня замуж. Наш брак был заключен в мире Эльсион Лакар, поэтому мы просим вашего благословения только сейчас. Простите нас и за это. Я приложу все усилия к тому, чтобы Фейнне была счастлива.

Как только появится возможность, мы навестим Вас в Мизене. Настроения в герцогстве пока удерживают нас в замке, но скоро это закончится, и тогда Вы сможете обнять вашу дочь.

Преданный Вам Элизахар, герцог Ларра».

Одгар ощутил легкое головокружение. Элизахар, герцог Ларра? Как такое может быть? Он что, совершил там свой маленький государственный переворот, этот Элизахар? И как это вышло, что он оказался жив?

Одгар схватился за виски, словно пытаясь удержать рвущиеся наружу мысли. Потом протянул руку к колокольчику и позвонил. Вошел не слуга – этот малый околачивался на площади и жадно собирал слухи, в основном слушая разговоры подвыпивших солдат, – а старая нянюшка. Одгар обрадовался ей:

– Садись, голубка. Вот, полюбуйся, какое странное письмо принесли мне в дом.

Он прочитал письмо вслух, внимательно поглядывая на няню поверх верхнего края листка. Лицо старушки приняло мечтательное выражение, а когда Одгар добрался до подписи, содержавшей в себе основную сенсацию послания, няня так и расцвела.

– Ну, я и подозревала нечто подобное! – объявила она торжествующе.

– Что? – Одгар поперхнулся.

– Да уж, происхождение от меня не скроешь, я столько знатных детей выкормила, что в этом разбираюсь, – молвила няня.

Справедливости ради следовало заметить, что няня выкормила самого господина Одгара, а после растила маленькую Фейнне; ни отец, ни дочь не принадлежали к числу знати. Но спорить с нянюшкой Одгар не решился.

– Ты подозревала, что Элизахар знатный человек? – изумленно переспросил Одгар.

Она кивнула.

– И что он в нашу Фейнне влюблен, – добавила она.

– Положим, это и я видел, – оборвал ее хозяин.

Она покачала головой.

– Вот что для меня оказалось новостью – так это то, что он жив! – сказала она.

Одгар понял, что не может больше сдерживаться. Он только успел сказать няне: «Выйди вон». Не хватало еще, чтобы старушка увидела, как хозяин дал волю чувствам. Едва она обиженно удалилась, как он закрыл лицо руками, и рыдание вырвалось из его горла. Фейнне жива, Фейнне вышла замуж! Рядом с этим, то обстоятельство, что ее муж каким-то невероятным образом оказался герцогом Ларра, тускнело и меркло.

Глава двадцать пятая ДЕНЬ ПРОЛИТИЯ КРОВИ

День возобновления брачных уз эльфийский династии с землей королевства всегда отмечался очень торжественно. Столица заранее украсилась цветочными гирляндами, разноцветными фонарями, пестрыми шатрами. На каждой площади готовилось свое выступление. Театральные и танцевальные труппы целый год отстаивали свое право на участие в празднике.

Практически все прежние контракты на эти выступления были подтверждены регентом, так что Лебовера со своими танцовщиками прибыл в столицу почти за две недели до предстоящего великого события.

Все были возбуждены; среди артистов царило нервное настроение. Лебовера, напротив, казался невозмутимым и даже мрачным. Он весь был поглощен работой над спектаклем, которому, кажется, придавал особенное значение.

– Это будет наше первое выступление при новом царствовании, – объяснял он свою озабоченность. – Важно прийтись по сердцу регенту и его супруге. Вы понимаете, как это важно?

Он обводил их глазами, подолгу задерживая взор на каждом, точно полководец перед битвой. И они кивали, опускали глаза или пожимали плечами, один за другим: Ингалора, Рессан, Софир… Все его выкормыши, его соратники, его друзья.

Рессан, щуря ярко-зеленые глаза, сказал:

– Вряд ли регент или его супруга увидят наше представление. Насколько я представляю себе, регент будет слишком занят жертвоприношением. Прежде он всегда совершал это действо вместе с ее величеством… И возможно, в нынешнем году жертва не будет принята алтарем.

– У регента найдется способ сделать так, чтобы жертву приняли, – возразил Лебовера строго. – Ритуал хоть и проводится всегда всерьез, но все-таки он содержит в себе элемент театрального выступления, а спектакль, как вы понимаете, обладает определенными возможностями…

– Ты хочешь сказать, что регент может вылить на камень кровь своей жены? – сказала танцовщица по имени Дамарис. – Взять с собой в маленьком сосудике, спрятать в рукаве и…

– Это ведь не нашего ума дело, Дамарис, не так ли? – оборвал Лебовера.

– В любом случае регент будет занят, – примирительным тоном молвил Рессан. – А его жена вот-вот должна родить, так что ей тоже будет не до праздника.

– Ты хочешь сказать, дорогой Рессан, – вкрадчиво осведомился Лебовера, – что мы не должны постараться и сделать наш спектакль грандиозным?

– Разве я это говорил? – Рессан пожал плечами.

– В прежние времена нерадивых артистов секли, – сказал Лебовера, глядя в потолок.

– Если бы мы были твоими рабами, Лебовера, ты бы нас бил с утра до вечера, – сказала Ингалора, повисая на жирных плечах хозяина и одаряя его нежнейшим поцелуем.

– Вы все и так мои ничтожные, жалкие рабы… Дьявольское отродье, отпусти меня! – Лебовера с трудом стряхнул ее с себя. – Сегодня привезли мой заказ от художников. Я хочу начать установку декораций на нашей площади.

Согласно контракту, подписанному несколько лет назад и с тех пор постоянно возобновляемому, Лебовере принадлежала маленькая площадь с фонтаном неподалеку от королевского дворца. Площадь эта переходила в его безраздельную собственность на целых пять дней: для подготовки и проведения представления, приуроченного ко дню эльфийской крови.

Сейчас Лебовера был занят только этой работой, и все, что хоть немного выбивалось из его рабочего ритма, выводило хозяина «Тигровой крысы» из себя. В такие времена он с легкостью раздавал пощечины и затрещины. По слухам, одну неуклюжую танцовщицу он велел посадить в ведро и опустить в колодец на целые сутки – дабы она поразмыслила над своим поведением. Выпущенная на свободу, бедная девушка сбежала, и больше никто никогда ее не видел.

Декорации доставили прямо на площадь в двух огромных сундуках. При сундуках имелось пятеро угрюмых грузчиков, коим было велено получить от Лебоверы плату за выполненную работу, а также доставить обратно в лавку оба сундука, буде хозяин труппы откажется оплатить отдельно эту тару.

Лебовера не глядя, швырнул парням два кошелька, набитых монетами. Сам хозяин понятия не имел, сколько в этих мешочках находится денег и какого достоинства там монеты; в дни подготовки главного выступления года Лебовера не имел обыкновения считать деньги и вообще вести разговоры на столь низменные темы.

Грузчики, однако, – люди подневольные, им было велено получить с господина Лебоверы шестьдесят полновесных золотых монет и сверх того – сорок серебряных за сундуки.

Поэтому дюжие парни устроились на мостовой возле фонтана, распустили тесемки кошельков и принялись пересчитывать деньги, складывая их столбиками.

Лебовера вытащил рулон ткани высотой в три человеческих роста. Рулон согнулся в поклоне и стукнул Лебоверу по голове.

– Эй, помогите развернуть! – гаркнул хозяин.

Рессан, Софир и один из грузчиков подхватили ткань и начали ее раскручивать. Декорацию следовало прикрепить к фасадам трех близлежащих домов. У Лебоверы уже вышел серьезный скандал с владельцами этих зданий.

И сейчас один из них, увидев всю грандиозность приготовлений, выскочил из дома и напустился на хозяина труппы:

– Вы тут что, с ума сошли?! Намерены отгородить меня от света на пять дней? А как я буду смотреть представление?

Лебовера повернулся к назойливому горожанину, с которым ругался третий день подряд, и, пошире разинув пасть, заорал:

– А ну, ты!.. Я человек государственный!.. А ты кто, а? Ты кто, я спрашиваю?

Горожанин был, однако, не робкого десятка. Он даже не попятился, хотя другого, возможно, ураганный рев Лебоверы смел бы с площади и заставил бы забиться в щель. Столичный житель хорошо знал, к чему его можно принудить, а к чему – невозможно. Подбоченившись, он крикнул в ответ:

– Это мой дом, ясно тебе? Фигляр!

Неожиданно миролюбивым тоном Лебовера сказал:

– Ну и что делать будем, а? Мы, кажется, зашли в тупик. Я-то отсюда не уйду. У меня есть контракт.

– Я тебе не дам завешивать мой фасад, – тоже спокойно ответил горожанин.

– Почему?

– Мне будет не видно.

– А ты выйди на площадь.

– А я хочу смотреть из окна.

– А ты выйди на площадь.

– А мне нравится из моего окна.

Они немного помолчали.

– Эй, хозяин! Вешать или нет? – не выдержал грузчик, обремененный своим краем тяжелой декорации.

Рессан и Софир молча поддерживали свою сторону картины. Ждали, что решит Лебовера.

– А если я тебе заплачу? – спросил Лебовера.

– Да я сам тебе заплачу, – сказал горожанин.

– Да дырки проделать, и все дела, – подал голос грузчик.

Лебовера напустился на него:

– Я не дам уродовать такую чудесную работу!

– Так незаметно будет, если со стороны наблюдать, – сказал грузчик, широко зевая. – Мы уж так делали.

Горожанин выжидательно глянул на Лебоверу. Хозяин «Тигровой крысы» назвал всех собравшихся на площади, не исключая и собственных артистов, мясниками, убийцами, тупицами, не смыслящими в искусстве, и в конце концов кивнул.

– Режь свои дырки и высовывай наружу свою мерзкую рожу, – сказал он горожанину. – В конце концов, в нынешнем году у меня затеяна кошмарная история. Декорации зловещие, так что две-три жутких образины только добавят колорита. – И завопил, багровея: – Теперь ты доволен? Мясник!

Горожанин невозмутимо произнес:

– Вполне доволен.

И ушел.

Грузчик засмеялся.

– Он ведь действительно мясник… Владелец десяти или одиннадцати хороших мясных лавок. Ты не знал? Точно говорю. Он хозяин.

– Я и сам хозяин нескольких кусков мяса, – буркнул Лебовера и махнул: – Прикрепляйте!

И скоро площадь окружили нарисованные скалы. Над грандиозным ущельем запылало звездами ночное небо, которому предстояло слиться с настоящим. Над площадью крест-накрест натянули тонкие прочные шнуры, к которым прикрепили два больших шара: желтый – крупнее, синий – поменьше. Две луны. На фоне скал и нарисованного неба они выглядели преувеличенно огромными.

– Недурно, – заметил Лебовера. И добавил: – Я бы даже сказал, что меня это впечатляет.

– Хозяин, – встрял настырный грузчик, – здесь на четыре золотых меньше, чем оговорено. Доплатить бы.

Лебовера круто обернулся к нему.

– Убирайся! – завопил он. – Вон отсюда! Ты мешаешь!

– Не годится, – сказал грузчик. – Доплатить бы. Тогда мы и пойдем. А?

Лебовера разразился слезами.

– Вы сговорились! Сговорились мешать мне, да? – Он бросил в грузчика еще одним кошельком. – Убирайтесь. Вы мне мешаете. Понятно? Вам это понятно? Вы мешаете мне!

– Так вы ничего тут вроде как и не делаете, только руками машете да в одну точку глядите, – сказал грузчик миролюбиво, подбирая кошелек.

– Я думаю! – сказал Лебовера.

Он с размаху опустился на камень у фонтана, и несколько минут его массивную фигуру сотрясали богатырские рыдания.

Рессан метнул кинжал; блестящее лезвие пролетело на волосок от лица грузчика и исчезло в струях фонтана. Грузчик шарахнулся, выругался сквозь зубы и вместе со своими товарищами скрылся в переулке.

Дамарис, танцовщица с темными волосами, прошлась на пальцах к фонтану, уселась к плачущему Лебовере на колени, опустила ногу в воду и, нащупав там рукоять кинжала, захватила его. Держа кинжал между пальцами, она медленно подняла ногу и развернулась к Рессану.

– Забери.

Лебовера ущипнул ее за бедро.

– Вставай. Хватит рассиживаться без толку. За работу, ленивая курица! И вы все, бездельники, за работу!

Когда за Гальеном и Аббаной пришли стражники, Аббана счастливо рассмеялась. Гальен с завистью посмотрел на подругу: она продолжала свято верить в избавление, которое когда-нибудь непременно прилетит к ним из герцогства Вейенто. Аббана отказывалась признать, что Вейенто отрекся от них.

– Он не мог так поступить с нами, – уверяла она товарища по несчастью. – Ты увидишь, я права! Он ценит то, что мы сделали для него.

– Он бросил нас, Аббана, – пытался возражать Гальен.

Она принималась гневаться, и цепь, которой она была прикована к стене, яростно гремела.

– Не смей так говорить о нем! Он придет за нами.

– За нами теперь никто не придет, кроме палача, Аббана.

– Ерунда! Талиессин не посмеет казнить нас. Он эльфийский король, воплощенная любовь и милосердие.

– Он еще не король…

– Мы сделали его королем… Хотя бы на время. Он тоже должен быть нам благодарен, – твердила Аббана. – Он будет занимать трон ровно столько, сколько позволит ему истинный владыка этой страны – Вейенто, потомок Мэлгвина. Мы еще увидим, как наш герцог восходит на престол.

– Мы не увидим ничего, кроме нашей казни, – говорил Гальен.

Он произносил эти слова и сам в них не верил. Неужели они с Аббаной могут умереть? Вот так – прилюдно, позорно? Все это казалось невозможным.

Иногда он вспоминал свое детство. Мальчика с мягкими волосами, прозрачную речку, стайку блестящих мальков на отмели. Куда все это исчезло? Как вышло, что тот мальчик исчез, а вместо него явился неудачливый молодой мужчина с ожогами после пыток? Глупец, которого должны казнить за убийство, – вот кто он теперь.

Никто не собирается жить вечно… Но, может быть, Гальен и сделался солдатом для того, чтобы не знать, когда и как ему суждено умереть. На поле боя – да. От стрелы или меча – да. Но когда, при каких обстоятельствах? Пусть бы это оставалось под покровом тайны.

Их с Аббаной преступление сорвало благодетельный покров тайны с величайшего секрета жизни – со смерти. Ее образ предстал вдруг во всем его безобразии. Их казнят. Не какой-то неведомый кочевник, сам того не зная, держит нить их судьбы в своей руке, но Талиессин. И Талиессину в точности известен миг, когда эти нити будут перерублены. В этом весь ужас публичной казни.

Хорошо Аббане – ее рассудок помутился и она отказывается признать очевидное. Продолжает надеяться.

И появление стражников восприняла с наивной, почти детской радостью.

Они, следует отдать им должное, мало внимания обращали на настроение пленников. Начали с женщины, коль скоро она дергала цепью и рвалась им навстречу.

– Да погоди ты, не суетись, – сказал ей один из стражников. Он открыл замок и расковал Аббану.

– Раздевайся, – буркнул другой стражник, пока первый возился, освобождая Гальена. – И ты тоже. – Он кивнул в сторону мужчины. – Велено вас умыть и переодеть в чистое.

– Вот видишь! – крикнула Аббана ликующе. – Я была права!

Стражники никак не показали, что слышат эти слова, а сердце у Гальена сжалось: он лучше, чем его подруга, понимал, что означает это умывание и чистые одежды.

Он схватил стражника за рукав.

– Что сегодня за день?

Тот выдернул рукав из пальцев пленника.

– Праздник эльфийской крови.

– Талиессин принесет ежегодную жертву? – продолжал Гальен.

– Молчать! – приказал стражник.

Он с таким омерзением отстранился от пленника, что тот вздрогнул. Ну конечно. Это ведь стражник из числа дворцовой охраны. Один из тех, кто душой и телом был предан правящей королеве и ее сыну. Для них убийцы их госпожи – худшие люди на свете. И, может быть, так оно и есть.

Аббана лихорадочно болтала, пытаясь пальцами расчесать свои спутанные волосы:

– Как ты думаешь, он даст нам земли? Я хотела бы небольшую ферму. Мне не нужно большую. Я бы на большой не управилась. Но чтобы доход стабильный. Там есть такие земли. Говорят, будто в герцогстве нет плодородной земли, одни только камни, но это неправда. Помнишь, мы с тобой видели? Можно устроить огород.

«Она убила королеву ради того, чтобы иметь собственный огород? – думал Гальен, в ужасе поглядывая на Аббану. – Нет, этого не может быть… Разумеется, она рассчитывает на другое. Ради огорода нельзя совершить убийство…»

Мысли его уплывали то в одну, то в другую сторону.

Стражники окатили обоих водой из бочек, затем срезали им волосы покороче, не слишком беспокоясь о красоте прически, и помогли облачиться в длинные белые туники. Гальен заметил не без ужаса, что Аббана пытается кокетничать со стражниками, строит им глазки, прихорашивается, проводит правой, неискалеченной рукой по своему телу, задерживаясь на груди.

У него вдруг подкосились ноги.

– Что? – сказал тот стражник, что застегивал тунику на плече у Гальена. – Теперь уж и коленки дрожат?

– Да, – сказал Гальен.

– Это ненадолго, – сказал стражник.

– Послушайте, отпустите хотя бы ее, – охваченный безумной мыслью, прошептал Гальен.

Стражник смотрел ему прямо в глаза несколько секунд. Гальен видел, как сужаются и расширяются зрачки солдата, а затем все померкло перед взором пленника: его ударили кулаком в переносицу. Гальен с трудом перевел дыхание.

Стражник, медленно проступая из черноты, произнес:

– Никогда не заикайся об этом. Ты понял? Эта гадина сдохнет первой.

– А король… разве он не… – пролепетал Гальен и только сейчас понял, что все это время втайне, не менее исступленно, чем Аббана, надеялся на жизнь. Только Аббана ждала избавления со стороны Вейенто, а Гальен верил в милосердие эльфийского короля.

– У нас нет короля.

Гальен поперхнулся. Стражник глядел на него с насмешливым торжеством.

– Нет короля? – пробормотал Гальен.

– Только регент.

– Гай… – сказал Гальен.

Одна лишь Аббана могла бы понять смысл, вложенный Гальеном в это имя, но Аббана пребывала в дурмане своего спасительного безумия.

Им связали руки и погнали из подземелья наверх по стертым ступеням.

Свежий воздух подействовал на них губительно: голова закружилась, и пленники едва удержались на трясущихся ногах. Стражники избегали помогать им; они вообще старались не притрагиваться к убийцам, как будто брезговали ими.

Слышно было, как в ночи шумит большой город. Повсюду горели разноцветные фонари. На всех перекрестках пылали костры, вокруг которых плясали люди. Их темные фигурки выделялись на фоне пламени. Черное небо успокоительно нависало над городом; сегодня оно казалось ближе, чем обычно.

Две луны еще не взошли. В небесах было пустынно. Свет звезд был неразличим из города, залитого праздничными огнями.

На площадях уже начали играть музыканты. Доносились разрозненные звуки – отсюда арфы, оттуда – флейты, еще откуда-то – виола и женский голос. Кто-то тряс бубном и, подпевая себе, плясал на крыше собственного дома. Город готовился встретить новый праздник.

Во дворе пленников ждала телега без бортов. Старая терпеливая лошадь была впряжена в нее. Стражники подтолкнули связанных к телеге.

– Забирайтесь.

Они кое-как поднялись наверх, уселись. Их ткнули копьем, попав Гальену в бок, а Аббане по ногам:

– Поднимайтесь. Нечего рассиживаться. Вы должны стоять.

Они встали, прислонились друг к другу.

Один из стражников взял лошадь под уздцы и повел ее из ворот дворца. Другой шагал сзади с маленьким барабаном, висящим на шее. Он равномерно ударял в барабан кончиками пальцев. Звук получался гулкий и зловещий.

Телега с осужденными и стражники медленно двигались по улицам, среди пестрых светильников. Цветы, вплетенные в гирлянды, благоухали над головами. Десятки, сотни гирлянд были протянуты от дома к дому, через улицы.

Праздник набирал силу. Пляшущие возле костров то и дело подбегали к бочкам, чтобы налить себе вина. Какие-то юноши и девушки, раздевшись, забирались на сами бочки, натертые маслом, и, балансируя там, пытались поцеловаться, не прикасаясь друг к другу руками. Их ноги разъезжались на скользкой поверхности, и они сползали вниз под общий хохот.

Маленькая процессия свернула за угол, и внезапно осужденные очутились в совершенно ином мире: казалось, некое волшебство в единый миг перенесло их за десятки дневных переходов от столицы, далеко в горы. Кругом высились неприступные скалы, небо сияло ослепительно ярко, а огромные луны находились совсем близко: стоило только поднять руку – и можно было коснуться их.

Ощущение чуда длилось несколько секунд; потом Гальен понял, что они на площади, где началось представление. Стражники остановились, чтобы поглазеть хотя бы на кусочек спектакля.

Глаза Аббаны разгорелись, она смотрела на происходящее с восторгом. А Гальен едва сдерживал слезы. В эти минуты ему безумно жаль было расставаться с миром, где существуют и скалы, и звезды, и полуобнаженные танцовщицы… Может быть, танцовщиц они сегодня еще и встретят, но эти нарисованные скалы – последние в его жизни.

Впереди, возле самого фонтана, высились две величественные фигуры. Одна – в радужных одеяниях теплых тонов, вторая – в темно-фиолетовом плаще до самой земли. Оба были вооружены, каждый под стать своей натуре. У того, что был в радужном, меч был похож на живой язык пламени, а у того, что в темном, в руках тускло светился волнистый клинок.

И только если найти в себе волю и оторвать взор от двух великолепных рыцарей, можно было заметить, что имелась здесь и третья фигура, прижавшаяся к нарисованным скалам. Закутанная в серое, она оставалась пока неподвижной и безмолвной.

Начала радужная фигура. Ее громкий голос разнесся над площадью:

– Приветствую тебя, рыцарь Ночи.

Фигура в лиловом отозвалась:

– Почту за честь убить тебя, рыцарь Солнца!

– Не будет битвы, рыцарь Ночи… – ответил рыцарь Солнца.

И в этот миг вступила музыка: тонкий голосок флейты-ребенка. Как будто жаловалась вдали маленькая девочка. Вперед вышла танцовщица с желтыми волосами. Она была почти совершенно обнажена, простая лента обвязывала ее лоб, короткая прозрачная туника едва прикрывала ее гибкое тело. Флейта, прижатая к ее губам, тихонько плакала. Медленно она шла по площади, поднявшись на кончики пальцев.

На миг танцовщица встретилась взглядом с Гальеном, с Аббаной. Ни узнавания, ни торжества, ни теплого сочувствия – ничего не было в ее пустом взгляде. Аббана вздрогнула, по ее лицу пробежала тень: ей показалось вдруг, что она узнает эту девушку… какой-то призрак из. прошлого…

Но затем черты Аббаны разгладились. Все в порядке. Та девушка мертва. Аббана приговорила ее к смерти, и герцог повесил ее. За шпионаж, разумеется. Да, за шпионаж. Желтоволосая насмешница мертва. Ее печальная тень идет с флейтой по ночной площади, среди отвесных скал…

– Все битвы скоро прекратятся навсегда, – проговорил рыцарь Солнца, и его низкий голос слился с тонким голоском флейты, прокатился по площади и исчез, растворяясь в тишине.

И рыцарь Ночи загремел, погребая под своим криком эту тишину:

– Отчего бы нам не сразиться? Разве скоро наступит вечный мир?

– Мир падет, – донесся плач флейты. – Мир падет во прах. Не станет ни тебя, ни меня…

– Ни тебя, ни меня, – вторил рыцарь Солнца, и губы Гальена задвигались. Невольно он повторил:

– Ни тебя, ни меня…

– Ведь ты – только тень ночи небесной, а я – лишь солнечный блик на поверхности земли, – нашептывал, выплакивал рыцарь Солнца, и мужественный гром струн вступил при этих словах. – Мы принадлежим этому миру, мы часть его, ты и я, мы исчезнем вместе с ним.

– Мы исчезнем, – повторил Гальен. И с тоской огляделся вокруг, задержав взгляд на неподвижной фигуре в сером, что прижималась к несуществующим скалам.

И, словно ощутив на себе взгляд, фигура ожила и глухо проговорила:

– Смерть и тлен… Смерть и тлен…

– Сбывается старое проклятие сумерек! – закричала танцовщица с флейтой.

Она прошлась колесом по площади: апофеоз жизни и молодости, торжество юной силы. Мелькали ее руки, ноги, чуть согнутые колени, изящные узкие ступни, развевались ее одежды, совершенно обнажая ее всю, выше пояса, и вдруг между складок прозрачной туники проступало лицо с оскалом неестественной улыбки, а затем копна желтых волос вновь скрывала его.

– Проклятие сумерек! – кричала Ингалора.

– Проклятие сумерек, – тянул человек в сером, жмущийся к тени скал.

– Мрак и пламя, мрак и пламя… – стучали маленькие, пронзительно звучащие клавикорды, и внезапно Гальен догадался, что это за музыка: мелодия почти в точности описывала Аббану. Не такую, какой она стала, а такую, какой была когда-то. Сегодня была ночь, когда многие играли музыку, написанную Эмери, но лишь немногие из участников празднества знали об этом.

Рыцарь Ночи громко спросил:

– В чем заключается проклятие сумерек?

Музыка оборвалась, как будто судьба промолвила в мыслях своих: «Довольно!» и острым серпом обрезала чью-то жизненную нить.

В наступившем безмолвии тихо зазвучали слова – их произносил рыцарь Солнца, и радужный клинок медленно ходил над его головой, выписывая в темном воздухе странные узоры, от которых невозможно было оторвать взгляд:

– Раз в четырнадцать лет Ассэ и Стексэ сходятся в опасной близости. Одна из лун – твоя, она ярче светит в краях, где живут эльфы. Вторая луна любит заглядывать в лица спящих людей, и я охотно любуюсь ею, когда отдыхаю от своей солнечной службы. Но сегодня луны столкнутся. Прольется кровавый ливень, звезды не удержатся на небе… Ассэ уничтожит Стексэ, Стексэ сожрет Ассэ, и все живое умрет.

– Мне жаль, – сказал рыцарь Ночи, и рыцарь Солнца отозвался:

– Мне страшно.

Человек в сером развел в стороны руки, и выбежавшие на площадь танцовщики метнули в него кинжалы. Он без труда поймал летящие ножи за лезвия и, бессильно разжав пальцы, выронил их на мостовую. Танцовщики медленно наклонились, подобрали ножи и с опущенными головами разошлись.

Указав на него, рыцарь Ночи спросил:

– Он безумен?

Рыцарь Солнца ответил:

– Он несчастен.

Рыцарь Ночи сказал:

– Его горе пройдет вместе с нашим миром. Осталось недолго…

Рыцарь Солнца покачал головой:

– Его горе никогда не пройдет. Он останется на этой скале и будет созерцать открывшуюся перед ним пустыню, покрытую вечными сумерками.

Рыцарь Ночи закричал, обращаясь к серой тени:

– Хочешь умереть?

Тот не ответил.

Гальен подумал: «Нет, никогда! Но ведь это и невозможно – я не могу умереть…» И ему вдруг показалось, что разыгрываемая перед ним пьеса – ответ на самые безумные надежды, на самые отчаянные мольбы, устремленные в никуда.

Словно угадав, о чем думает зритель, стоящий связанным на телеге, рыцарь Солнца промолвил:

– Несчастный не сможет даже броситься со скалы – он прикован к ней невидимой цепью – собственной кровью. Он ступил на путь сумерек и теперь бессмертен…

– Опасное королевство – сумерки, – сказал рыцарь Ночи.

И тут телега дернулась. Стражники, видимо решив, что и без того слишком много времени потратили на представление, возобновили путь.

«Вот и еще одна вещь из бесчисленного множества тех, что мы видим в последний раз, – подумал Гальен. – Умереть и не узнать, чем закончилась пьеса…»

Сейчас ему это казалось самым несправедливым из всего, что его ожидало, и самым жестоким.

– Кажется, теперь мы можем считаться настоящими придворными, – говорил Ренье, набрасывая на плечи красный плащ. – Посмотри, так хорошо?

– Для чего ты вырядился? – осведомился Эмери. Он был одет почти буднично.

– Так. – Ренье двинул бровью. – Все-таки праздник.

– Ты сможешь веселиться, зная, что произойдет?

Ренье подошел к брату.

– Понятия не имею, – честно признался он. – Есть нечто отвратительное в смертной казни. Но не пойти я не могу.

– Талиессин никого не обязывал идти и смотреть на это, – напомнил Эмери. – Тебе вполне дозволяется отправиться в какое-нибудь другое место. Более веселое. Более интересное.

– Они убили ее… Я был там и не видел, как она умерла, – сказал Ренье тихо.

– Хватит твердить об этом, – рассердился Эмери.

– А ты зачем идешь?

– Из любопытства.

– Не ври, – с отвращением сказал брату Ренье.

– Клянусь тебе, из любопытства…

Ренье махнул рукой и не стал допытываться. Он и сам не мог бы объяснить, для чего ему видеть смерть Аббаны и Гальена. Может быть, для того, чтобы убедиться в том, что они действительно умерли, что Талиессин в последний миг не отменил своего страшного решения.

«Сегодня наступает день крови, – так сказал Талиессин, когда объяснял придворным, каким он видит праздник летнего солнцестояния. – Крови будет много. В том числе и моей. Каждый волен выбирать то, что ему хочется видеть. Я никого не буду осуждать за его выбор. Я не король, я только регент. Нравственные побуждения подданных меня не касаются, коль скоро это подданные грядущего короля, не мои. Я намерен следить лишь за тем, чтобы в королевстве моего будущего ребенка был порядок».

Талиессин удивился, узнав, что братья решили отправиться смотреть на казнь.

– Тебе это интереснее, чем новая пьеса Лебоверы? – спросил Талиессин у Ренье, подойдя к братьям и заговорив с ними вполголоса.

– Я хочу проститься с Аббаной, – сказал Ренье. – И с Гальеном. Когда-то мы были на одной стороне.

Талиессин пренебрежительно махнул рукой.

– Убийцы всегда скучны, Ренье, можешь мне поверить. Посмотри на меня – и увидишь всех убийц, какие есть в мире.

– Вы не скучны, ваше высочество.

– Это потому, что ты хороший человек, Ренье, и еще потому, что ты был последним, кого любила моя мать, – сказал Талиессин. – Но вообще я невыносимо скучен. Спроси хоть мою жену.

Он повернулся к Эмери и вдруг сжал ему руку и шепнул на ухо:

– Спасибо.

Звук барабана и гром тележных колес, сопровождавшие процессию с осужденными, заставляли на миг смолкать общее веселье. Люди останавливались и в безмолвии смотрели на проезжавших. Убийцы скрывались за очередным поворотом, и общее веселье после некоторой паузы возобновлялось.

Все оставалось позади Гальена и Аббаны, все миновало их: праздник, сладкое вино, поцелуи случайных подруг, огни на перекрестках, радость жизни. Гальен оценил особенную жестокость Талиессина, приурочившего их смерть к этому дню – дню, когда сама жизнь изобильно хлещет через край, переполняясь свежей силой.

Чуть дальше от центра стало менее многолюдно, менее шумно, но и здесь бурлила радость. На окраинах выступали захолустные группы артистов, которым достались самые дешевые контракты; кое-кто выступал и без всякого контракта, бесплатно, лишь бы поучаствовать в празднике.

Телега выехала из последних городских ворот и вступила в предместье. Вдоль дороги пылали факелы, и впереди видно было, как появился над горизонтом гигантский золотой край Стексэ. Контуры луны чуть расплывались, так что казалось, будто ее диск раскален и пылает.

На том месте, где несколько месяцев назад было ристалище и, где умерла королева, отгородили небольшую квадратную площадку, посреди которой соорудили грубо сколоченный помост, похожий на обеденный стол. Под столом находилась большая плетеная корзина.

При виде этой корзины Гальена вдруг пробрало холодом: он догадался о ее предназначении. А Аббана продолжала смеяться и оглядываться по сторонам в ожидании, когда же она увидит посланных от герцога Вейенто.

Никто заранее не оповещал о предстоящей казни убийц правящей королевы, однако желающих поглазеть на жестокое зрелище собралось немало. Они напирали на ограждение, и стражники с равнодушными лицами отгоняли их подальше.

Королю, подписавшему смертный приговор, надлежало присутствовать на казни и, более того, нанеся себе ритуальные увечья, выразить свою скорбь по поводу случившегося. Король обязан смотреть, как умирают его жертвы, дабы страшная картина, навек запечатленная в его памяти, впредь призывала его к милосердию.

Король – да; но регент вовсе не должен поступать так, как король, и потому Талиессина здесь не было. Впрочем, несколько человек от королевского двора все же присутствовали. Они выделялись в толпе, поскольку сидели верхом – привилегия придворных.

– Я все равно не верю, что он может так поступить, – сказал один из них. Некогда он принадлежал к числу приближенных принца. Его звали Госелин.

Второй, по имени Агилон, отозвался:

– Талиессин, что бы там о нем ни говорили, – выродок. Вполне в его духе сделать такое. И даже не прийти полюбоваться.

Эмери тронул коня и приблизился к придворным.

– Мне кажется, «полюбоваться» – не вполне правильное слово, – заметил он.

Оба молодых человека уставились на Эмери.

– Вы брат нашего Эмери, не так ли? – спросил тот, кого звали Госелин.

– Да, и меня зовут Эмери.

– Ну да, конечно, – вставил Агилон.

– Я говорил о том, что на казнь не «любуются», – повторил Эмери настойчиво.

– А что с нею делают? – осведомился Агилон. – И что мы все тут делаем? Получаем удовлетворение?

– Не знаю, – сказал Эмери.

– В таком случае, – Агилон пожал плечами, – «любоваться» – слово не лучше и не хуже остальных.

– Я не знаю, что здесь делаете вы, – пояснил Эмери, – но я испытываю глубочайшую скорбь.

– Так вы явились сюда поскорбеть? Странное желание, – сказал Госелин.

– Посещают же люди гробницы, в которых покоятся близкие им люди, – проговорил Эмери.

– По-вашему, казнь – это, то же самое? – удивился Госелин.

– Почти… Когда-то мы с братом знали этих людей. – Эмери указал подбородком на Аббану, которую сейчас двое стражников снимали с телеги.

Девушка дрожала всем телом и все время смеялась. Ее короткие, торчащие в стороны волосы тряслись.

– Красивые ноги, – бросил Агилон небрежно. И вновь уставился на Эмери. – Так вы были с ней знакомы? И какова она в постели?

– Мой брат уверяет, что недурна. Я с такими не сплю.

– При чем здесь гробница? – вступил снова Госелин.

– То, чем стала эта женщина, – медленно промолвил Эмери, – и то, чем она была прежде… Это похоже на смерть. Как будто я уже возле гробницы и полон сожалений о минувшем.

– Разве каждый из нас не является собственным надгробием себе же, какими мы были в детстве или ранней юности? – возразил Госелин. – Это, то же самое.

– Не у всех дело обстоит так безнадежно, – возразил Эмери.

Госелин удивленно пожал плечами, а Агилон бросил:

– Все равно Талиессин – ублюдок, коль скоро отдал подобный приказ!

– У него были основания так поступить, – сказал Эмери.

– А вы что, сторонник Талиессина? – удивился Агилон.

– А вы что – нет? – удивился в ответ Эмери.

Агилон пожал плечами и рассмеялся.

– Он ведь зверь, и вы это скоро сами увидите!

Стражники развязали руки Аббаны и уложили ее на помост. Сидя в седле, Эмери видел, как они привязывают ее руки и ноги к низеньким колышкам. Она вдруг беспокойно заворочала головой, словно искала кого-то, но теперь над ней простиралось только небо.

А потом небо скрылось, его заслонила собой широкая черная тень. Аббана уставилась на эту тень, застыла с полуоткрытым ртом. В темноте блеснула слюна на ее зубах.

– Ваше сиятельство? – прошептала Аббана.

Не отвечая, тень подняла непомерно длинные руки, и внезапная жгучая боль окатила Аббану. Зрители увидели, как одна рука осужденной осталась лежать на помосте, привязанная к колышку, а окровавленный обрубок задергался. Сиплый вопль разнесся над дорогой; наверное, его слышали и в предместье, и в городе.

Второй, третий взмах топора на длинной рукояти – эти удары перебили Аббане ноги, и только четвертый, уверенный и сильный, отсек ее голову. Несколько мгновений палач стоял над изуродованным трупом. Кровь залила весь помост, она стекала на землю, испачкала палачу сапоги и край плаща. Помедлив немного, палач быстрыми движениями докончил дело и, отрезав вторую руку, сбросил останки в корзину.

Потом повернулся и устремил взгляд на Гальена.

Талиессин замер перед алтарем, на который должна была пролиться сегодня эльфийская кровь. Сколько себя помнил наследный принц, каждый год перед этим алтарем стояла его мать. Каждый год, накануне дня летнего солнцестояния, ровно в полночь происходило одно и то же: сияние разноцветных огней, музыка, ожидание чуда.

Людям никогда не надоедало участие в этом празднике – как не может надоесть приход весны или созревание плодов нового урожая.

Перед каждым домом вывешивались гирлянды из цветов, листьев, лент, фонариков; на каждом пороге, на каждом окне ставили плошки с водой, чтобы умножать праздничные огни мириадами бликов.

А на большой площади перед главными воротами, ведущими в дворцовый квартал, воздвигали алтарь – большой серый камень. Некогда он был белоснежным, но с годами потемнел, и только на сколах заметна была первозданная белизна.

Вокруг алтаря на высоких подставках устанавливали специальные светильники – плоские чаши из полированной меди. В них бездымно пылало масло самого лучшего качества; огонь беззвучно исходил, казалось, из самых недр земли, на которой стояли подставки с чашами.

Множество людей столпились на площади, на балконах, на крышах, в окнах. И в раскрытые ворота вышел человек, который готовился этой ночью принести свою жертву.

Он шел один. Впервые за всю его жизнь Талиессин явился людям один, без королевы. Он почти наяву представлял ее себе идущей чуть впереди: высокая, стройная, с волосами цвета темной бронзы, в простом длинном платье. Она как будто не ступала по земле, а парила над ней, не касаясь ступнями почвы.

Талиессин знал, что у людей, привыкших, как и он, видеть в эту волшебную ночь эльфийскую королеву, он сам вызывает разочарование. Он шагал по земле слишком твердо, слишком уверенно. Ему не помогло даже то, что он снял обувь и шел босиком.

Человек по имени Гай никуда не исчез; он продолжал жить внутри регента королевства. И даже если бы Талиессин внял голосу рассудка и объявил о собственной коронации, ему не удалось бы избавиться от Гая. А иметь на троне Гая не понравилось бы никому.

Для праздничной ночи Талиессин выбрал одежду темно-медного цвета, напоминающего цвет волос его матери. Никаких украшений ни на голове, ни на шее; даже пояс на нем был простой, из выделанной бычьей кожи.

Он приблизился к алтарю. В темноте заиграли арфы и тихо вступили со второго такта трубы; тему для музыки, сопровождающей жертву эльфийской крови этого года, сочинил Эмери; это была тема Талиессина – не нынешнего, а давнишнего, того, каким Эмери увидел его впервые с галереи королевского дворца: юноши, почти мальчика, с раскосыми дикими глазами и быстрыми движениями.

Казалось, на мгновение музыка преобразила Талиессина, и он стал прежним. Встретившись с сиянием золотой Стексэ, глаза его наполнились светом, в углах рта появились ямки – вот-вот улыбнется Талиессин… И в этот миг судорога боли пробежала по его лицу, он опустил веки и застыл перед алтарем.

Почти никто не заметил этой заминки. Арфы продолжали играть, и труба нежно вторила, им. Ожидание чуда завладело толпой. На площади стало очень тихо, и музыка лишь подчеркивала хрупкость этой тишины.

И уж точно никто не обратил внимания на то, что у Талиессина не было в руке ритуального кинжала с тончайшим лезвием – кинжала, которым каждый год ранила свое запястье эльфийская королева, чтобы уронить на алтарь капельку чудесной крови.

Талиессин просто стоял перед древним камнем, полуприкрыв глаза; стоял, расставив босые ноги, слишком земной, слишком похожий на самого обычного смертного человека.

Гальен не мог оторвать взгляд от темной бесформенной массы, в которую превратилась Аббана. Спесивая, самоуверенная, красивая, полная жизни женщина – сейчас она стала ничем. Горой мяса. Это казалось злым волшебством. По сравнению с этим участь, уготованная Гальену, вдруг померкла в его глазах. Он больше не испытывал страха. Он вообще не понимал, как можно оставаться и жить дальше в мире, где возможны подобные вещи.

Один из стражников, охранявших пленника, исчез: его рвало на обочине дороги. Толпа зрителей, однако, сбилась еще плотнее; если кого-то из них и стошнило, то это не побудило остальных разойтись.

Агилон был бледен, и это бросалось в глаза даже в полумраке.

– Вот, значит, как будет разговаривать регент Талиессин со своими политическими противниками, – проговорил Госелин.

Агилон не ответил.

Эмери оглянулся в поисках брата. Ренье тоже находился здесь: они договорились, что придут проститься с бывшими друзьями и посмотреть, как те умрут.

«Я не вижу в этом признаков неуважения к ним и их участи, – сказал, помнится, Ренье. – Напротив. Мы проводим их… А кроме того, я хочу увидеть, как умрут те, кто посмел приговорить к смерти правящую королеву. Человек, который решился на такое, должен быть достойным собственной дерзости».

Ренье находился в стороне от основной группы придворных. На гнедой лошадке, подаренной ему Адобекком, он затесался в компанию горожан, и в седле перед ним уже восседала какая-то хорошенькая юная особа в чепчике. Она была жутко бледна, ее глазищи потемнели и расширились, брови все время двигались на гладеньком лбу, а ротик сложился сердечком. Она не отрываясь глядела на осужденных.

Ренье крепко прижимал ее к себе и время от времени наклонялся к ее уху. Что-то нашептывал. Она отвечала, не поворачиваясь к нему.

Ренье вдруг встретился глазами с братом, и Эмери уловил ужас в его взгляде. И еще он догадался: Ренье держал на коленях эту девочку, как иной человек в глубокой печали берет на руки животное, – просто для того, чтобы ощутить поблизости по-настоящему живое существо, счастливое лишь тем, что оно дышит и что кто-то рассеянно ласкает его, а может быть, снизойдет и угостит сладким.

– Пробрало? – спросил стражник у Гальена.

Тот молча кивнул.

– Мне тоже нехорошо, – признался стражник.

– Хватит! – закричал Гальен. – Вы привезли меня сюда, чтобы убить, – так убивайте! Довольно! Не распускайте сопли, вы!..

Он вывернулся из рук стражника и шагнул к помосту. Палач безмолвно наблюдал за ним сверху. Гальен вдруг остановился, привалился боком к помосту, тяжело и быстро задышал.

Стражник нагнал его.

– Вот и ослабел, – сказал он. – Давай помогу.

Он подхватил осужденного под локти и потащил наверх по ступенькам.

– Сумерки возмутились и породили бури, а бури взволновали моря, и волны их поднялись до самых светил, – сказал рыцарь Солнца.

Над площадью на протянутых канатах шли две фигуры, мужская и женская: мужчина в желтом и женщина в синем то сплетали руки, то расходились. Стоя на одной ноге на канате, другую девушка подняла и положила на плечо партнера, а он, извернувшись, коснулся ступней ее затылка. Затем причудливая фигура, образованная их телами, рассыпалась. Они разошлись на самые дальние концы площади.

Зрители завороженно наблюдали за этим воздушным танцем. Лебовера с затаенным злорадством подумал о том, что упрямому владельцу десяти мясных лавок сейчас ничего не видно, коль скоро он наблюдает за спектаклем из окна своего дома. Но тут же отогнал эту мысль как постороннюю: ему показалось, что Софир плохо держится на канате. Неуверенно двигается, танцует без вдохновения. «Проклятый дурак, – подумал Лебовера и тут же адресовал ему жгучую молитву: – Будь лучше, мой мальчик, будь лучше!»

Софир, как будто услышав этот безмолвный призыв, ловко встал на руки и завел колени назад, затем поднялся на ноги, расставил руки в стороны и снова двинулся навстречу Ингалоре.

«Уже хорошо, – мысленно заклинал Лебовера. – Очень хорошо… Но ты можешь лучше…»

Лучи фонарей метались по площади, воздух наполнился хаосом света. В этом смятении на площади танцевали девочки – новички в труппе Лебоверы. От них многого не требовалось: несколько изящных па, а затем – трогательное падение, острые локотки закрывают опущенную голову, вся фигурка выражает ужас. Падение звезд.

И когда последняя девочка застыла, фонари разом погасли. Настала вечная ночь. В этой ночи вспыхнул факел, за ним – второй; в их багровом пламени все опаснее танцевали две луны, Ассэ и Стексэ, все более жестким становилось их взаимодействие, и в какой-то миг зрителям стало казаться, что танцовщики на канатах, протянутых над площадью, по-настоящему ненавидят друг друга, что это уже не танец, а едва прикрытое изяществом движений стремление уничтожить друг друга. Убить по-настоящему. Размозжить о камни.

И когда нога Ингалоры сорвалась с каната и казалось, что девушка вот-вот упадет на мостовую, по толпе протянулся долгий стон. Софир подбежал, торжествуя над соперницей, он занес ногу над ее головой, как бы намереваясь столкнуть ее, но она ухватилась рукой за его лодыжку. На миг оба зависли над бездной, а затем сплелись в объятии и замерли.

Канат начал опускаться, и чем ниже находились оба танцовщика, тем яснее видели зрители, что они глядят друг на друга сияющими глазами и улыбаются. Коснувшись носками мостовой, Софир легко поцеловал Ингалору в висок и убежал, а она, помедлив мгновение, пробежала между «упавшими звездами» и тоже скрылась.

Окруженные танцующими девочками, заговорили оба рыцаря.

Рыцарь Ночи сказал:

– Две луны – одна кровь.

А рыцарь Солнца отозвался:

– Они могут прятаться за тучами, но друг от друга им не скрыться. Через четырнадцать лет они сойдутся опять.

Их голоса утонули в громе клавикордов.

– Лично мне нравятся звездочки, – высказался торговец мясом. И выбросил из окна целую охапку заранее купленных цветов с криком: – Звезды!

Сминая лепестки и наполняя воздух резким запахом роз и резеды, девочки кружились в простеньком танце.

Уида смеялась, когда ей показали ребенка. Окна комнаты были плотно занавешены полотном, но свет на площади горел так ярко, что на фоне оконного проема Уида отчетливо видела кусок нарисованной скалы. Гром клавикордов разливался по ее комнате. Ей предлагали найти более спокойное помещение для родов, но эльфийка отказалась:

– Я не боюсь шума, и последнее, что может мне помешать, – это праздник. Сегодня хороший день, чтобы родить наследника…

Она рассталась с Талиессином накануне. Беременность Уиды почти не бросалась в глаза: она всегда носила просторные одежды, только теперь перестала туго подпоясываться. Талиессин оглядел жену беглым взглядом. Он казался озабоченным, однако вовсе не предстоящими ей родами, а задуманным праздником, к которому к тому же он приурочил казнь двоих мятежников.

– Вы боитесь, мой господин, – сказала Уида.

Он резко дернул головой.

– Чего же я, по-вашему, боюсь, любезная жена?

– Того, что алтарь не примет вашу кровь без крови вашей матери, – сказала Уида невозмутимо.

Талиессин потемнел.

– Да, – не стал отпираться он. – Боюсь. Но у меня нет выбора. Разве что…

– Я могла бы дать вам пузырек своей собственной крови, – задумчиво проговорила Уида. – Лебовера предлагал мне такой хитрый трюк. Вполне достойно артиста! Кстати, превосходный человек – этот Лебовера. Когда-нибудь я попрошусь выступать у него в труппе. Я ведь не королева, мне можно выступить в труппе?

– Да, – сказал Талиессин.

Он отвел глаза, и Уида поняла, что мысль подменить кровь тоже приходила ему в голову. Она положила руку ему на висок и прошептала:

– Вашу кровь примет алтарь.

Он стряхнул ее пальцы и сказал отчужденно:

– Так или иначе, сегодня в полночь все решится.

И ушел.

Уида улыбнулась. Она не ошиблась в своих ощущениях: схватки повторились.

Дом, где она решила родить Талиессину эльфийского наследника, некогда принадлежал Эйле. В комнатах на верхнем этаже, где окна стояли свободными, не закрытыми полотном, находилась нянька Талиессинова первенца, Горэм. Держа на руках мальчика, она стояла у окна и смотрела на пьесу. Ее муж, выполнявший большую часть работы по дому, не считая стряпни, ушел смотреть на казнь.

Горэм, бездетная немолодая особа, обладала большим опытом. Она вырастила восемь знатных детей, работая в разных семействах. Когда Талиессин нанял ее, чтобы она ухаживала за отпрыском наследниковой любовницы, она сразу поняла: вот ее последнее пристанище. Поставив на ноги такого ребенка, она больше не посмеет наниматься на работу к кому-либо другому.

После смерти Эйле Талиессин исчез, но за дом было заплачено до конца года, и Горэм не решилась бросить работу. Королева не выказывала ни малейшего интереса к ребенку своего сына, рожденному какой-то белошвейкой. Во всяком случае, внешне этот интерес никак не проявлялся. Горэм было жаль мальчика, такого хорошенького и здорового, да только никому не нужного.

Про себя она решила забрать маленького Гайфье себе, если отец его так и пропадет неизвестно где и не заявит на младенца своих прав.

Но Талиессин вернулся и почти сразу же ввалился в дом, который нанимал для Эйле. Он возобновил контракт, заплатил еще за три года вперед, а затем поднялся в светлую детскую и потребовал, чтобы ему продемонстрировали сына.

Гайфье за это время сильно вырос. Талиессин с интересом понаблюдал, как младенец проделывает свои нехитрые трюки вроде попыток приподняться и встать на ножки, хватаясь за опору. Потом похвалил Горэм, подарил ей коралловые бусы и сказал, что наведается через пару дней.

Однако он исчез и пришел лишь долгое время спустя. И не один, а с женщиной. С темнокожей зеленоглазой женщиной, которая неуловимо напоминала ее величество правящую королеву.

Талиессин показал ее Горэм так, словно она была бессловесным созданием, и сказал:

– Вот моя жена, и она должна родить. Следи за ней хорошенько. Ты все понимаешь, Горэм? Моя жена должна родить хорошенького, здорового ребенка. Если что-нибудь случится, я вздерну тебя.

Темнокожая женщина покосилась на мужа с легкой усмешкой, а Горэм присела в низком поклоне. Когда она выпрямилась, Талиессин уже ушел.

Оставшись с нянькой наедине, Уида сказала:

– Меня зовут Уида. Он женился на мне ради моей беременности. Ему нужен эльфийский наследник. Помоги мне.

Горэм ничего не могла с собой поделать: ей не нравилась Уида. Нянька часами плакала над кроваткой Гайфье: ей думалось, что ее любимец будет теперь обездолен, коль скоро Талиессин сумел раздобыть себе эльфийскую жену и завести от нее наследника Эльсион Лакар.

Но противоречить господину она не решалась и потому в тот день, когда Уида почувствовала приближение родов, вызвалась помогать ей.

Талиессин смотрел на алтарь, и вдруг ему показалось, что камень расширяется и начинает пульсировать, словно в ожидании мзды. На мгновение Талиессину стало страшно. Он подумал, что если помедлит, то камень надвинется на него и поглотит. И толпа сомкнется над его головой, как море, потому что толпа точно так же ждет приношения.

Четыре шрама на лице Талиессина вдруг набухли, как будто заключенная в них давнишняя боль пробудилась к жизни и неудержимо рвалась наружу.

Разорванные плотным полотном, затягивающим оконный проем, с трудом пробивались в комнату роженицы слова:

– …Две луны – одна кровь.

– Все случится иначе, если оба светила отдадут свой свет, дабы рассеять сумерки…

– Одна кровь, поделенная надвое…

– Они могут прятаться за тучами, но друг от друга им не скрыться…

– Четырнадцать лет – малый срок…

– Две луны – одна кровь…

– Ты станешь беречь их в ночи, брат, я же встану с ними рядом с первыми лучами зари…

Торжественные голоса, высокопарные речи, приглушенная далью музыка и вздохи толпы – все утонуло в самом близком, самом главном звуке: победном крике новорожденного младенца.

Уида засмеялась, откинувшись на подушки, и потянулась руками к вопящему существу. Оно смешно негодовало, оно разевало крохотный ротик, исторгая оттуда неумолкающий крик, а Горэм с негодованием глядела на смеющуюся роженицу. Ребенок в руках повитухи нависал над самым лицом Уиды, несколько красных капель расползлись по ее щеке.

– Девочка, – сказала Уида.

Гальен опустился на колени прямо в луже крови.

– Выпрями спину, – сказал палач. Он отложил топор на длинной рукояти и взялся за меч. Широкий, длинный, очень тяжелый.

Гальен чуть повернул голову, но самого палача не увидел. Просто рослая черная тень. Так могла бы выглядеть смерть: не мужчина, не женщина, некий темный сгусток, который ожидает в конце пути.

Голос у палача был самый обыкновенный. Такой уместно было бы услышать в лавке, на улице, в трактире. Просто незнакомый мужской голос.

– Кто ты? – спросил Гальен.

– Солдат, как и ты.

– Почему ты согласился?

– За плату, – сказал палач.

– Только за плату? – вырвалось у Гальена.

– Гай спросил: «Кто хочет казнить убийц королевы?» И тех, кто ринулся на этот призыв, остановил. Он выбрал из тех, кому было все равно.

– Почему?

– Потому что те, которым все равно, не станут вас мучить зря. Аббану велено было четвертовать, тебе – просто отрубить голову. Я так и сделаю.

– Гай заплатил тебе? – не веря собственным ушам, переспросил Гальен.

– Что в этом особенного? – сказал солдат. – Нам все платили за чью-то смерть. Раньше мне платил Ларренс. Встань ровно и выпрями спину, Гальен. Обещаю, что сделаю быстро.

Гальен отвернулся и увидел впереди себя грустное лицо Ренье. Какая-то девчушка жалась к груди младшего из братьев и таращилась на человека, которому суждено через мгновение умереть. Как будто пыталась прочитать на его лице какую-то тайну.

«Нет никакой тайны», – подумал Гальен.

Палач поднял меч. Ренье закрыл глаза, и в тот же миг, поддаваясь этому безмолвному совету, закрыл глаза и Гальен.

Жизнь закончилась.

Кожа натянулась на четырех шрамах Талиессина и вдруг лопнула. От боли он пронзительно вскрикнул, и тотчас ему стало легче. Напряжение отпустило. Четырьмя потоками кровь потекла прямо в середину алтарного камня. Одежда Талиессина, его руки, которые он невольно подставил под кровавые потоки, казавшиеся опасно изобильными, – все мгновенно потемнело.

И вдруг камень вспыхнул, как будто был сделан из прозрачного стекла и внутри его разложили огонь. Земля приняла кровь Талиессина, впитала ее в себя и затаилась, наливаясь плодородием.

Арфы гремели над королевством; в ночи торжествующе кричала новорожденная девочка; доски помоста и изуродованные тела казненных увозили на телеге прочь от столицы, и скоро ночь сомкнулась позади мрачного шествия.

Луны прошли по краю горизонта и погасли, так и не поднявшись в зенит. Почти весь небосклон разом занялся, оставшись темным только на севере; начиналась первая заря обновленного года.