Пророчество Двух Лун

Глава двенадцатая РАЗВЕДЧИЦА

Саканьяс – небольшой город на границе горных областей Вейенто и пустыни – много раз бывал разрушен и столько же раз отстраивался заново. Он считался ключом к королевству, поскольку перекрывал единственную доступную в этих краях дорогу через горы. Разумеется, имелись разного рода козьи тропы, но они были опасны, и к тому же по ним не могла пройти армия: там едва пробирался пеший человек.

Когда Аббана впервые увидела Саканьяс, она не могла сдержать восхищенного возгласа: прямо из скалы вырастали массивные темно-серые стены; многочисленные башни, надстроенные в разные времена, казались причудливыми выступами в этой скале, а узкие бойницы представлялись украшениями, так живописно они были разбросаны.

На очень короткий миг в памяти Аббаны мелькнули картины, которые рисовала Фейнне, слепая девушка, что училась вместе с ней в Академии Коммарши. В другой жизни, в другую эпоху. Фейнне писала на ощупь, используя рельефные краски с разными запахами. Среди образов ее фантазии были и замки, и один из них, некогда поразивший воображение Аббаны, очень напоминал крепость Саканьяса.

Только на картине Фейнне вокруг мощных, непобедимых стен летали запутавшиеся в лунных лучах человеческие фигуры.

Аббана тряхнула головой, отгоняя непрошеное воспоминание. Ее задача не наслаждаться красотами пейзажа а командовать своей сотней солдат. Она получила повышение по рекомендации Вейенто. Ларренс утвердил это повышение, а Ларренс хорошо разбирается в людях. Ему хватило минуты, чтобы понять: Аббана способна командовать сотней. Теперь Гальен, пониженный до рядового солдата, находился в ее подчинении.

В первую же ночь они решили выяснить отношения. Аббана сама пришла к нему и вызвала на разговор.

– Мы оба поступили так, как должны были поступить, – сказала она своему приятелю. – Твое решение сочли преступлением, мое – подвигом; но мотивы у нас были одинаковые, рассуждали мы с тобой одинаково, и цель у нас одна и та же.

– Хочешь сказать, что между нами все будет по-прежнему? – криво усмехнулся Гальен.

– Почему бы и нет? – Аббана дружески положила руку ему на плечо. – Я знаю тебе цену, Гальен. Когда закончится эта кампания, я перейду на службу к Вейенто. Он сам предложил мне. Сам, слышишь?

– Выйдет как с Эгреем, – сказал Гальен хмуро. – Я до сих пор не могу забыть, как с ним поступили. Тоже предложили хорошую работу, а потом… – Он опустил глаза и заключил сквозь зубы: – Аристократы всегда смеются над такими, как мы. Они используют нас, Аббана! Используют, а потом бросают.

– Да, используют! – Она передернула плечами. – И пусть! Лишь бы мы получали от этого собственную выгоду. В конце концов, Эгрей немного потерял, когда оставил учебу в Академии. В армии его уважали.

– И еще он бесславно погиб, – добавил Гальен, – и тоже в армии.

– Он погиб, выполняя задание, – строго возразила Аббана. – Я не назвала бы такую смерть бесславной. Послушай, я хочу денег, собственную землю, уважения. Наверное, и ты хочешь того же самого. Проклятье, я хочу доказать им всем – слышишь, им всем! – что я тоже кое-чего стою. И я добьюсь своего. Любой ценой. Если понадобится, пойду по головам.

– Так говорила и Софена, – напомнил Гальен.

– Софена была моей подругой, – улыбнулась Аббана. – Она многому меня научила. Да, многому. По-своему она была очень мудрым человеком.

У Гальена имелось собственное мнение касательно мудрости Софены, но высказывать его вслух он не стал. В конце концов, теперь Аббана командовала сотней, а он, Гальен, понижен до рядового. И когда у Аббаны иссякнут логические доводы, она прибегнет к неопровержимому: напомнит, кто здесь командир.

– Ты со мной? – прямо спросила Аббана.

– Да, – сказал Гальен. И не стал больше ни о чем спрашивать.

Иногда они проводили вместе ночи, но чаще, утомленные после дневного перехода, просто засыпали сразу после ужина.

Саканьяс поразил Гальена не меньше, чем Аббану. И, странное дело, Гальену вдруг страстно захотелось остаться в этом городе. Поселиться здесь навсегда. Ему показалось, что нет на свете ничего более надежного, чем эти стены. Ни одна беда, ни один неприятель не доберется до него, если он спрячется в одной из башен Саканьяса.

«Минутная слабость, – осудил себя Гальен. – Если я дезертирую, меня найдут и повесят. Ларренс с такими не церемонится. Наверное, правильно делает. Вероятно, я поступал бы точно так же, будь я Ларренсом».

Они обошли город и вышли на дорогу, которая уводила в пустыню. Горы здесь обрывались почти отвесно, как будто кто-то обрубил их ножом, дабы дать место ровным, бескрайним пескам.

Вдоль армии, растянувшейся по дороге, проскакал всадник. Он появился в полуденных лучах, как бы одетый маревом: воздух дрожал вокруг его плеч, окутывал коня, обволакивал фигуру сиреневой дымкой. На всем скаку всадник кричал:

– Впереди! Впереди!

Аббана сдвинула брови. Правильно ли она поняла? «Впереди»? Что – впереди?

Она подняла руку, чтобы остановить свою сотню, но отдавать приказание не потребовалось: впереди вдруг возникло смятение, и люди сами начали замедлять шаг, а после и вовсе остановились.

Аббана крикнула своим:

– Ждите – я узнаю, что происходит!

И погнала коня туда, где началась свалка. Ей подумалось, что идет сражение с передовыми отрядами кочевников. Те любят выскочить, укусить движущегося колонной неприятеля и поскорее скрыться в пустыне.

Так оно и оказалось; однако к тому моменту, когда Аббана прибыла к месту происшествия, схватка уже закончилась. Человек семь солдат лежали на дороге, пронзенные стрелами, еще один, с разрубленной рукой, корчился от боли. Двое кочевников спешно уносились прочь; их не преследовали. Третий, прижатый к скале, еще огрызался, отбивался от наседающих солдат.

Аббана видела вздувающееся синее покрывало, яркие блики, вспыхивающие на мече. Затем всадник тонко вскрикнул и метнулся в сторону, намереваясь вырваться и уйти; в тот же миг брошенный кем-то нож вонзился ему в спину в опасной близости от сердца, и всадник рухнул на землю. Покрывало взлетело в воздух и, помедлив миг, накрыло упавшего.

Аббана подбежала к раненому кочевнику вместе с другими. С него сдернули покрывало, и перед солдатам предстала женщина. Совсем юная, с удлиненным бледным лицом и татуировкой на щеке. Она сипела и косилась на своих врагов обезумевшими глазами. Зрачки их были расширены так, что не видно было радужки. Аббане этот взор казался бездонным.

– Взять ее! – послышался голос.

Солдаты расступились. К пленнице приближался сам Ларренс. Аббана почтительно отошла в сторону. Подобно большинству наемников, она воспринимала Ларренса как своего рода божество.

Это был рослый плотный мужчина лет пятидесяти с лишним. Он высился в седле так монументально, словно не слезал с коня десятки лет. Грузный, с тяжелыми руками, с обильной сивой проседью в темных волосах, с маленькими сонными глазками, Ларренс видел смысл жизни только в одном: в войне. Он знал о враге все. Он сроднился с врагом, и это не пустые слова: в нескольких кочевых племенах у Ларренса имелись жены и дети. Последнее обстоятельство, впрочем, вовсе не мешало ему при случае воевать с близкой родней своих жен. Кочевники понимали его лучше, чем собственные соплеменники.

Ларренс взглянул на пленную женщину и плюнул.

– Лафар. – Он назвал одно из самых мелких племен, обитавших дальше всех в пустыне. – Кто вас нанял?

Она молчала, двигая глазами в орбитах и мелко дыша.

Ларренс указал пальцем на одного из своих сержантов:

– Ты. Подойди.

Сержант приблизился.

– Будешь ее допрашивать. Ты меня понял? У тебя есть клещи? Будешь ее пытать. Ты хорошо понимаешь?

Сержант кивнул.

– О чем спрашивать?

– Какие племена выступили против нас. Они нарочно выслали вперед лафар, чтобы мы не догадались. Лафар не могут воевать с нами сами по себе. Для этого они слишком слабы. Их кто-то нанял. Кто? Об этом я и хочу узнать. Тебе хорошо ясна твоя задача, сержант? Если ты что-то не вполне понял, переспроси у меня. Лучше десять раз показаться начальству тупым, чем один раз сделать не то.

– Я понял, Ларренс, – сказал сержант. – Я должен пытать ее, пока она не назовет племена.

– Ты отличишь правду от лжи?

– Я запомню все, что она говорит, а ты отличишь правду от лжи, Ларренс.

Ларренс хмыкнул, ударил его по плечу и отъехал прочь.

Аббана вернулась в расположение своей сотни. Она была на удивление задумчива. Гальен давно не видел ее такой.

– Что? – спросил он, приближаясь к ней. – Что там произошло?

– Небольшая стычка, – отозвалась Аббана. – Мы взяли пленного. Это женщина… Она ранена. Ее приказано пытать, пока она не заговорит.

Гальен пожал плечами.

– Тебя что-то удивляет? Если она воин, то и относиться к ней будут как к воину. Разве ты не захотела бы для себя того же самого?

– Я – да, но я сильная.

– Аббана, это не наше дело.

– Не знаю.

Она прикусила губу и замолчала. Какие-то идеи безостановочно бродили в ее голове. И некоторые из этих идей, безусловно, были весьма опасными.

Неожиданная мысль посетила Гальена: «Почему меня это волнует? В конце концов, не могу же я думать за нее! Не могу жить за нее, не могу решать за нее… И, кстати, она справляется лучше меня. Командует сотней. А я позорно провалил первое же задание и был понижен. Так кто же из нас двоих обычно бывает прав? Кажется, я недооцениваю ее…»

Он подумал еще о том, что, если Аббана допустит слишком много ошибок и не доживет до окончания кампании, Вейенто не возьмет к себе на службу одного Гальена. Но пока этого не случилось, так что беспокоиться не о чем.

Ларренсу необходимо было знать, с какими племенами предстоит иметь дело: во многом от этих сведений зависела стратегия, которую он изберет. И женщина наконец выплюнула вместе с кровью имена. Когда сержант явился к Ларренсу и назвал эти имена, Ларренс лично подошел к пленнице и повторил их.

В землю вбили столб, предназначенный для частокола, эти заостренные столбы армия везла с собой в специальных телегах, чтобы возводить посреди пустыни укрепленный лагерь. Женщину привязали к столбу и оставили под палящим солнцем. Время от времени ей давали воду. Ногти на руках у нее были вырваны.

Ларренс внимательно наблюдал за ее лицом, когда она слушала названия племен. Затем повернулся к сержанту:

– Дай ей пить.

Она едва не перекусила пополам флягу, когда он поднес питье к ее губам. Затем сержант отобрал у женщины воду, и Ларренс повторил имена в третий раз.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Да, – сказала она.

Ларренс хмыкнул и отъехал прочь. Он был вполне удовлетворен.

Женщина снова опустила голову. Она была ранена, унижена, голодна, ее мучила жажда, ее руки горели, но вместе с тем пленница ощущала внутри себя огромную жизненную силу. Она знала, что не умрет. Она прочитала это в глазах Ларренса.

Она слышала о Ларренсе. Все, что он совершает, имеет смысл. Если нечто не будет иметь смысла, Ларренс никогда не совершит этого. Ларренс увидел в ней жизненную силу, Ларренс понял, что она достойна жить дальше. Несмотря на то что назвала имена племен. В конце концов, рано или поздно он и сам бы узнал эти имена.

Пленницу не охраняли: она находилась среди своих врагов, и здесь не нашлось бы ни одного, кто захотел бы устроить ей побег. Она и не надеялась на побег. Просто ждала того времени, когда Ларренс прикажет отвязать ее и залечить ей раны.

Она закрывала глаза и видела пылающее солнце. Она открывала глаза и видела, как солдаты устанавливают частокол, заводят внутрь лошадей, разгружают телеги. Неподалеку имелся колодец. Ларренс, разумеется, знал о нем. Мало есть вещей, о которых Ларренсу неизвестно.

Женщина опять опустила веки, а когда подняла их, было уже темно: она потеряла сознание на несколько часов. Прохлада коснулась ее тела, и она приободрилась: теперь уже скоро. Скоро Ларренс позволит ей жить.

Из полутьмы выскользнула тень, невесомая, такая же неопределенная, как этот сумеречный час. Тихий женский голос проговорил:

– Я освобожу тебя от страданий.

И тотчас ледяное лезвие вошло в горло пленницы, пресекая ее дыхание. Она хотела возразить, попросить отсрочки, напомнить о Ларренсе, о его взгляде, но не смогла ничего. Она только содрогнулась в чьих-то незримых ласковых объятиях и затихла.

Аббана отскочила в сторону, чтобы кровь, хлынувшая из горла убитой, не запачкала ее и тем самым не выдала убийцу. Она еще увидела последнее легкое движение агонии, а затем скользнула прочь.

– Зря, – проговорил чей-то голос.

Аббана подскочила. Она могла бы поклясться, что поблизости никого не было, но из полумрака выступил какой-то человек, и он был вполне реален. Он даже взял ее за локоть.

– Зачем ты убила ее? – спросил он.

– Кто ты? – Аббана сердито высвободилась. – Почему ты задаешь мне вопросы?

– Тише, тише… Не кричи. Уйдем отсюда. Поговорим в моем лагере, хорошо?

Она сама не знала, почему подчинилась. Наверное, была слишком ошеломлена случившимся.

– Кто ты такой? – снова спросила она.

– Мое имя Гай, я капитан небольшого отряда наемников… Объясни, зачем ты сделала это?

– Я освободила ее, – сказала Аббана. Она повернулась к своему спутнику, уставилась на него, изо всех сил стараясь рассмотреть его лицо, но ей это не удавалось.

– Освободила? – В тоне Гая прозвучало искреннее удивление.

– Да. Она умирала. Ларренс все равно убил бы ее, только сперва заставил бы страдать. У него есть способы предавать людей мучительной смерти.

– Это правда, способы у него имеются, – согласился Гай. – Но откуда у тебя такая уверенность в том, что он непременно запытал бы ту женщину до смерти?

– Это очевидно, – сказала Аббана.

– Нет, – возразил Гай, – совершенно не очевидно. Ларренс ничего не делает без смысла.

– Любимая присказка наемников.

– Разве ты не из нашего брата?

– Да, но… – строптиво начала Аббана.

Гай мягко положил ладонь ей на губы.

– Выслушай меня, а после возразишь, если захочешь. Ты совершила бессмысленный поступок. Понимаешь? Ты решила судьбу другого человека, не имея на то никакого права. Она могла бы еще жить. Ее раны не были смертельны. И Ларренс не собирался убивать ее. Ты слишком поторопилась.

Он отнял руку от ее лица и улыбнулся: его улыбку Аббана не столько увидела, сколько ощутила.

– Теперь возражай, если хочешь.

– Она страдала, – упрямо повторила Аббана. – Я должна была так поступить.

– Никогда не решай чужую судьбу, не имея на это права, – повторил Гай. – Ты не властна в жизни и смерти других людей.

– Обойдусь без твоих советов! – фыркнула Аббана и убежала.

Глава тринадцатая СТОЛКНОВЕНИЕ

Рассвет пришел вместе с боем барабанов; приближение огромной армии противника сделало несущественной странную смерть пленницы. Вся пустыня перед лагерем покрылась ордами кочевников. Везде видны были синие, белые, черные покрывала, от сверкания поднятых мечей рябило в глазах, а огромные барабаны гремели непрестанно, наполняя воздух тревожной, сводящей с ума вибрацией.

Лагерь представлял собой не замкнутый прямоугольник, а тупой угол, раскрытый в сторону Саканьяса. За частоколом могли укрываться лучники, но ни о какой осаде и речи не шло. Колодец, имевшийся поблизости, быстро иссякал; Ларренс рассчитывал на него только ради первых суток в пустыне.

Аббана издали разглядела эпическую фигуру Ларренса: он сидел на своей крепкой лошади, одетый во все красное, с красной тряпкой на голове. Военачальник медленно ехал вдоль строя своих солдат и что-то надсадно кричал им. Что – Аббана не слышала; да это было и не нужно. Они видели главное: Ларренс уверен в победе, он готов вести их в атаку, он готов умереть первым, потому что не собирается жить вечно.

Присказка, которую как-то раз повторил Элизахар. В той, другой жизни, в Академии Коммарши, где Ларренс казался совершенно нереальным. Как теперь нереальной вспоминается сама Академия с ее прохладными пышными садами и тихими комнатами библиотеки. С изящной беседкой, где Аббана столько часов проводила вместе с незабвенной погибшей подругой, Софеной.

Ларренс задрал руку с мечом и помчался вперед. Армия хлынула за ним.

Сперва Аббана не поняла, что происходит: воздух наполнился жужжанием пчел. «Здесь не может быть никаких пчел, – подумала она, чувствуя себя исключительно глупо, – здесь нет кустов, где им жить…» Потом рядом с девушкой ахнул и повалился на гриву лошади солдат, и Аббана увидела стрелу, торчащую у него из горла.

Она инстинктивно наклонилась к шее своей лошади. Покосилась по сторонам: многие сделали то же самое. Еще один свалился на землю на всем скаку, потом упала и забилась лошадь. Но прочие продолжали мчаться.

«Нужно вытащить меч, – подумала Аббана. – Пора. Меня учили фехтованию».

Она машинально выдернула из ножен меч и подняла его над головой, готовясь рубить на всем скаку. И тотчас небо рядом с ней сделалось темно-синим и затрепетало, как шелк на ветру; а в следующий миг этот шелк расступился, и Аббана увидела чужие злые глаза. Она домчалась до врагов и столкнулась с первым из них.

Закричав, Аббана нанесла удар, целя прямо в чужое лицо, между глаз. Она удивилась, увидев, как лицо медленно распадается на две половины, а затем исчезает.

Она попала! С первого же удара! Она убила неприятеля.

Она решила судьбу другого человека. Она имеет на это право. Имеет! А Гай ошибался, когда отказывал ей в этом праве.

Аббана поднялась в стременах и огляделась по сторонам – нет ли поблизости этого Гая. Сейчас ей страстно хотелось, чтобы он увидел, как хорошо она справилась.

Но Гая нигде не было видно. Наверное, он на другом фланге. Не важно. В горячке боя они наверняка еще встретятся.

Яростно крича, она помчалась дальше. Второй кочевник отбил несколько ее ударов, однако она вспомнила еще один трюк, о котором говорил им Ларренс, и, сделав обманный выпад, перерубила шею вражеской лошади. Ее конь перепрыгнул через упавшие тела и понесся дальше.

В отличие от большинства капитанов Гай понимал, что именно делает Ларренс.

Против солдат королевства под Саканьясом сражалось сейчас несколько кочевых племен, и одно из них, анат, было лидирующим. Именно анат затеяли эту битву. Они желали победить и получить для себя льготы в торговле, которых были лишены много лет назад, когда в их шатрах погибло несколько королевских купцов.

Кроме того, сказала пленница, анат претендовали на полоску плодородной земли вместе с работающими там крестьянами. Очень давно это были их земли. Очень давно.

Прочие племена согласились быть союзниками анат в их битве. Они: также рассчитывали кое на какие блага – и в частности, на тот самый колодец, который вчера вечером вычерпали солдаты Ларренса.

Основные силы Ларренс бросил на анат. Он истреблял их без пощады, гнал по всему полю битвы, к горизонту, обстреливал их горящими стрелами. Анат носили черное; но даже и в чужой одежде Ларренс легко распознавал их по особой татуировке: многие пустынные племена прибегали к этому способу.

Гай вместе с его маленьким отрядом находился неподалеку от Ларренса и видел, как тот сражается. Ларренс, наверное, тоже поглядывал на Гая; по крайней мере, один раз их взгляды скрестились, и Ларренс широко ухмыльнулся, показывая в улыбке выбитый зуб.

Гай тряхнул головой и погнал коня дальше. Он орудовал пикой так умело, словно это было не тяжелое орудие, а легонькая придворная шпага. Силы переполняли его. Несмотря на жару, Гай оставался в плотной кожаной куртке, а голову обмотал платком так, чтобы болтающиеся «хвосты» по возможности скрывали его лицо. Он знал, что в горячке боя на его темной коже могут выступить узоры. Теперь с ним это случалось все чаще и чаще. Кровь Эльсион Лакар, даже разбавленная многократно, все еще была сильна.

Он не следил за своими людьми, однако знал о них все: знал, кто ранен, кто убит, сколько еще осталось в седле и продолжает сражаться. Он чувствовал их всех, но лучше других – Хейту.

Громадина в летучем черном плаще внезапно надвинулась на Гая; он видел занесенный в небо огромный палаш и понимал, что ему уже не уклониться. Истинный Эльсион Лакар, наверное, сумел бы замедлить ход времени и отбил бы удар; но Гай сделать этого не смог. Он лишь успел отвести назад руку с пикой, когда сверкание обрушилось на него сверху.

И остановилось, наткнувшись на неожиданную преграду. Кочевник в черном злобно зарычал, оборачиваясь в седле. Ларренс, отбивший смертельный удар, рыкнул в ответ, снова замахнулся мечом и, сделав стремительный выпад, вонзил лезвие в живот кочевника. Затем освободил свой меч и, ни разу не взглянув на Гая, умчался прочь.

Гай развернулся, отражая атаку нового противника – невысокого, верткого, с оскаленными зубами; его щеки были черны от татуировок, и Гай вдруг догадался, что эти узоры, испятнавшие лицо кочевника, зло пародируют эльфийские розы. Тотчас в ответ вспыхнули темно-красные контуры цветков на лице самого Гая.

Губы врага шевельнулись; он выкрикнул что-то – Гай не расслышал ни звука, оглушенный собственным гневом. Пика, словно живая, двинулась в его руке, и глаза кочевника вдруг погасли. Он схватился руками за древко, обвис и замер.

Гай высвободил пику, низко, утробно вскрикнул и поскакал дальше. С поднятого острия стекала кровь, заливая руки всадника.

– Погоди!

Этот голос он расслышал даже сквозь грохот копыт и вопли сражающихся. Гай придержал коня, не глядя, опустил левую руку, и в тот же миг цепкие шершавые пальцы впились в нее. Хейта бежала рядом с конем Гая, держась за его руку. Он на скаку наклонился и поднял ее в седло.

Девочка благодарно приникла к нему всем телом.

– Где твоя лошадь? – спросил Гай, погладив ее по волосам.

– Убили. – Хейта шмыгнула носом.

– А праща?

– Потеряла. Дай меч.

– Меча не дам. Просто сиди в седле и не мешай, хорошо?

– Я буду прикрывать тебе спину.

Он засмеялся и отдал ей меч.

Племя анат бежало. Ларренс сломил их; вслед за анат бежали и их союзники. Солдаты преследовали бегущих по пустыне. Кочевники рассыпались; рассыпались и солдаты. Несколько раз Гаю казалось, что он видит Аббану: женщина-сотник, широко раскрыв рот с пересохшими, лопнувшими губами, скакала точно обезумевшая, и меч дергался в ее руке, как будто ожил и рвался в битву сам по себе.

Гнусавый рев трубы заставил солдат прекратить преследование. Ларренс был доволен победой и созывал всех вернуться в лагерь. Любой солдат в принципе знал, что слишком долго преследовать кочевников по пустыне опасно; те же анат, хоть и разбиты, могут в любое мгновение обратиться против своих врагов и нанести им новый удар. Пусть уж лучше убегают зализывать раны.

Гай сразу внял призыву трубы. Битва не пьянила его, он воспринимал сражение как исключительно тяжелую работу. Должно быть, распахать поле было бы не в пример легче.

Он слышал, как его настигает чья-то лошадь, и поначалу решил, будто это кто-то из его солдат, но, обернувшись, увидел развевающееся черное покрывало.

Гай наклонил пику, готовясь к последней за сегодняшний день схватке, но кочевник поднял лук, пустил стрелу, гикнул, взмахнул луком и, широко разбросав ноги в стременах, помчался прочь – догонять своих.

И тут Гай почувствовал, как Хейта наваливается на него всей тяжестью. Странно: он улавливал любое колебание в ее настроении, он знал, когда ей весело, когда грустно; он безошибочно нашел ее на поле боя, когда она потеряла лошадь, – нашел, даже не задумываясь, почему направился именно туда, а не в любое другое место. А теперь, когда она умерла, он даже не ощутил этого.

Он остановился, спешился, придерживая девочку, чтобы она не упала на землю. Стрела попала ей прямо в сердце. У нее даже не изменилось лицо: она все еще улыбалась. Потом, прямо на глазах у Гая, улыбка растаяла, губы сомкнулись.

Хейта стала очень спокойной, расслабленной. Гай никогда прежде не видел ее такой: в ней постоянно бурлили эмоции, она всегда куда-то рвалась и чего-то жаждала.

Он улегся на песок рядом с ней. Мимо проезжали всадники – казалось, им не будет конца, но потом все стихло. Хейта не шевелилась, и Гай тоже был неподвижен, как мертвец. Лошадь задумчиво стояла рядом с ними, опустив морду к земле.

Гай вдруг схватил лошадь за узду, притянул к себе ее мягкие губы, поцеловал в нос. Лошадь недовольно вырвалась и мотнула гривой. Гай засмеялся.

– Я свободен, – сказал он, обращаясь к небу. – Хейта, я свободен. Я обещал быть твоим до самой смерти за то, что ты убила капитана тех солдат. Там, в скрытой крепости посреди Медного леса. Помнишь?

Он приподнялся на локте, заглянул ей в лицо. Ее глаза были обращены вверх. Наверное, она помнила.

– Теперь я свободен. Ты вторая женщина, которая принимает на себя удар, предназначенный мне. Что же пообещать тебе на прощание, Хейта?

Он поднялся, взял ее на руки, уложил поперек седла. И, ведя лошадь в поводу, медленно двинулся в сторону лагеря.

Ларренс, по слухам, отбыл в одно из племен – вести переговоры. С анат он разговаривать не стал – теперь анат долго не будут представлять опасность для королевства; а вот с одним из их союзников следовало переговорить и притом непременно, иначе уже на будущий год можно было ожидать нового удара в спину.

Отправляясь к кочевникам для заключения нового, пусть и непрочного союза, Ларренс взял с собой сотню человек. Не столько потому, что опасался за свою жизнь – если кочевникам вздумается зарубить Ларренса у себя в становище, то и сотня охранников не спасет, – а для представительства. Кочевники – самые церемонные люди на свете. Они наверняка пересчитают все золотые монетки украшающие попону Ларренсова коня, и если монеток окажется мало, сочтут Ларренса невежливым.

Солдатам велено было ожидать возвращения командира возле Саканьяса, однако в сам город входить запрещалось. Под Саканьясом имелось широкое поле, как раз предназначенное для подобных случаев; там еще оставались следы прежних лагерей, так что разбить новый не представляло большого труда.

Гай уходил вместе с остальными. Он похоронил Хейту в песке, в общей могиле. Из его отряда погибли четверо. Теперь их оставалось шестнадцать человек.

Глядя, как Гай устало покачивается в седле, Сиган сказал ему:

– Мы знаем, что ты ее любил. Мы тоже ее любили.

– И ее, и остальных, – сказал Гай. И вдруг заплакал.

Сиган удивленно уставился на своего командира. Слезы стекали по четырем набухшим шрамам, как будто это были специальные бороздки, проложенные через все лицо для подобных случаев.

– Что? – гневно задрав верхнюю губу, осведомился у своего помощника Гай. – Что?..

– Никогда не видел, чтобы мужчина плакал, – пробормотал Сиган.

– Ну так посмотри! – огрызнулся Гай.

Сиган отъехал в сторону, а чуть позже сказал бывшему молотобойцу и еще одному из крестьян Алхвине, похожему на голодного кота:

– Гай – он точно из знатных, а плачет из-за того, что убили четверых наших.

– Ну и что тут такого? – не понял Сигана «голодный кот». – Это ведь наши были, вот он и плачет. И девчонку он потерял, а ведь у них была любовь.

– Девчонок он может найти себе сколько угодно, – возразил Сиган. – А он разнюнился из-за нашей полоумной Хейты.

– Что-то я плохо тебя понял, Сиган, – сказал чуть угрожающе бывший молотобоец, – разве Гай, по-твоему, не наш?

– Наш, – сдался Сиган. И упрямо добавил: – Все равно странно.

Гай засыпал и просыпался в седле, а дорога все не заканчивалась, и день все длился и длился. Когда впереди показался Саканьяс, Гай не поверил собственным глазам. Ему столько раз снилось, что они уже прибыли к твердыне, что, когда это произошло на самом деле, он готов был усомниться.

– Мы на месте! – бодро доложил Сиган.

– Устрой лагерь, – сказал Гай. – Все равно где. Распорядись. Только проследи, чтобы поближе к котлу. Меня не будите, я не голоден.

Сиган молча кивнул, и Гай остался один.

Везде поблизости находились люди, но он был один. С ним никто не заговаривал, все вокруг были заняты собственными делами, и для Гая это оказалось благом. Он кое-как привязал коня, растянулся на земле и мгновенно заснул.

Сквозь глухой топот конских копыт – а лошади бродили совсем рядом, тревожа сон и непрестанно вторгаясь в него, – Гай начал различать кавалькаду. Два десятка молодых, нарядных всадников, охотников ехали по полю, они переговаривались, переглядывались, пересмеивались. Они были молоды и счастливы. Впереди мчались псы со сверкающей шерстью и развевающимися по ветру косматыми хвостами. Все были возбуждены недавней Удачной охотой.

Один из всадников был король Гион. Гай сразу различил его, потому что на голове у Гиона сияла корона. На той картине, в охотничьем доме, короны не было, а во сне – была. И, более того, это оказалась одна из тех корон, что летали по воздуху в Медном лесу, когда Талиессин болтал с человеком по имени Кустер.

Гион остановился прямо перед лежащим на земле Гаем. Наклонился к нему с седла и вдруг начал стремительно стареть. Одна половина лица молодого короля сделалась синей, другая – желтой, между ними пробежала зияющая трещина, а кожа покрылась глубокими морщинами. Мгновение и король распался; там, где он находился только что, была пустота.

Гай вскрикнул и вскочил.

– Сядь, – обратился к нему некто.

Этот некто появился поблизости так, что Гай его даже не заметил. Некто терпеливо дожидался пробуждения командира. Видел его спящим, беззащитным и даже, быть может, разговаривающим в забытьи. И самое неприятное – этот некто был Гаю хорошо знаком, несмотря на простую одежду и отчаянные попытки обрести самые что ни на есть простецкие манеры.

– Адобекк, – пробормотал Гай. – Это ведь вы? Господин Адобекк. Да?

– Да, – сказал Адобекк, даже не наслаждаясь произведенным эффектом, настолько он был раздосадован тем обстоятельством, что ради этого разговора ему пришлось проделать долгий и утомительный путь. – Это действительно я. А это действительно вы, ваше высо…

– Меня зовут Гай, – оборвал командир отряда наемников.

– Угу. Ваше полное имя – Гайфье, не так ли? Я сразу догадался.

Гай тяжело вздохнул, стряхивая с себя остатки сна.

– Мне позвать моих людей и убить вас?

– А что, вы можете это сделать? – Адобекк прищурился.

– Могу.

– А хотите?

– Вот это вопрос! – Гай наконец улыбнулся. – Знаете, господин Адобекк, кажется, впервые в жизни я по-настоящему могу сделать то, что по-настоящему хочу.

– Да бросьте вы! – Адобекк махнул рукой. – Оставьте эти глупости для кого-нибудь более впечатлительного. Сколько я вас помню, вечно вы делали только то, что хотели. Мать избаловала вас. Был бы жив ваш отец, многое происходило бы совершенно иначе.

– Как вы меня нашли? – спросил Гай. И вдруг почувствовал, что ужасно проголодался. – Давайте сперва поедим, – предложил он. – За завтраком и поговорим. Хорошо?

– Солдатская каша из общего котла, – вздохнул Адобекк. – И мне еще говорят, что быть придворным интриганом – занятие для изнеженных бездельников!

– Я принесу. Посидите здесь.

Гай вскочил и умчался. Адобекк проводил его глазами, старательно скрывая огромное облегчение, которое охватило его при виде Талиессина, живого и невредимого. И даже как будто процветающего. Это требовалось осмыслить и обратить себе на пользу. Точнее – на пользу королевства. Адобекк был из числа тех дворцовых интриганов старой закваски, кто не отделял собственную выгоду от государственной – и далеко не всегда это шло в ущерб государству.

Деньги, полученные от Гая, позволили Софиру и Ингалоре добраться до столицы без задержек: им не приходилось по пути останавливаться, чтобы заработать пару грошей выступлениями на рыночной площади какого-нибудь городка. Идея ехать прямо в столицу принадлежала Ингалоре; Софир склонялся к возвращению в Изиохон, в «Тигровую крысу». Он приводил довольно веские доводы в пользу именно такого решения:

– Лебовера всегда общался с Адобекком лично, а нас держал в стороне от своих тайных дел.

– Ну да, в стороне, – кивнула Ингалора. – То-то отправил в самое пекло. Заметь: недрогнувшей рукой.

– Слишком многое сейчас решается, Ингалора, – веско произнес Софир. – Мы не можем осуждать его. Он всегда заботился о нас.

– Я не говорю, что не заботился… – Она вздохнула. – Ты же сам признаешь, что события слишком важны. Если мы будем ездить взад-вперед, то потеряем время.

– Ты принимаешь события чересчур близко к сердцу.

– Тебе так хочется видеть на троне Вейенто?

– Чем же плох Вейенто? Если отвлечься от того, что он беспринципный интриган… – поспешно добавил Софир, видя, как сверкнули глаза его подруги. – В конце концов, Адобекк – тоже беспринципный и тоже интриган.

– Хорошо, спрошу иначе. – Ингалора прищурилась, и Софир обреченно понял, что сейчас она приведет довод, против которого он возразить не сможет. – Тебе хочется видеть королеву и Талиессина мертвыми?

– Нет, – сказал Софир.

– Едем в столицу.

– Погоди. – Он схватил ее за руку. – Ты уверена, что Адобекк станет с нами разговаривать? А если он попросту выгонит нас? Придется ехать в Изиохон, рассказывать обо всем Лебовере, а пока до Адобекка доберется сам Лебовера – пройдет еще больше времени.

– Я ни в чем не уверена, кроме одного: мы должны спешить. Хочешь – разделимся? Ты поедешь к Лебовере, а я – к Адобекку.

– Нет, – сказал Софир, сдаваясь. – Едем вместе. Я тебе не доверяю.

– Почему? – возмутилась Ингалора.

– Ты слишком влюбчива.

После горных областей герцогства зеленые равнины утешали и радовали глаз. Дорога больше не казалась бесконечно длинной, каждый ее поворот приносил какое-нибудь новое роскошное зрелище: мельницу на холме, блестящую ленту ручья, пышный сад, так и норовящий выломиться за пределы старой каменной ограды.

– Странно подумать, что где-то есть деревни, где крестьяне бунтуют, – удивленно говорил Софир.

Ингалора не отвечала. Думала о чем-то своем: плавала в грезах, сочиняла танцы.

Только на подходах к столице девушка стала проявлять беспокойство, и, когда они с Софиром уже прошли ворота внешней, шестой стены, Ингалора призналась:

– Ты знаешь, Софир, боюсь я что-то идти вот так прямо к Адобекку. Как бы он нас не выгнал. Все-таки знатный вельможа. А мы кто такие? К тому же он никогда нас в лицо не видел.

– Видел – на выступлениях, – попытался утешить ее Софир.

Она отмахнулась.

– Мы были тогда в гриме, в костюмах. Он нас не запомнил.

Софир остановился посреди улицы.

– Я перестаю тебя понимать, Ингалора, – с угрозой проговорил он.

– Ты никогда меня и не понимал, – фыркнула она. – Нет ничего проще. Я боюсь идти к Адобекку, вот и все.

– Кажется, именно ты настаивала на этом, – напомнил он.

Ингалора явно приготовилась плакать, но в последний момент передумала.

– Ну и что из того, что настаивала? А теперь боюсь.

Он схватил ее за руку и потащил за собой, приговаривая:

– Нет, ты пойдешь! Нет, ты пойдешь к нему! И ты будешь с ним разговаривать, поняла? Ты, а не я!

– Ой, нет, нет! – Она пыталась вырваться, но тщетно: хватка у танцовщика была крепкая.

В ответ на решительный стук в дверь из дома выплыл Фоллон. Он уставился на молодых людей с невозмутимостью, в которой, однако, легко угадывалось тайное негодование.

– В чем дело, господа? – осведомился личный слуга господина Адобекка. – У меня возникло неприятное ощущение, будто вы ошиблись дверью.

Софир сказал без поклона:

– Нам нужен господин Адобекк, главный королевский конюший.

– Глупости! – изрек Фоллон. – Сперва назовите свои имена.

Софир молчал.

– В чем дело? – Фоллон отступил назад, в дом, и собрался уже закрыть дверь, но Софир быстро подставил ногу и помешал ему.

– Я не хочу называть наши имена на улице, – объявил Софир и оглянулся на свою спутницу.

Ингалора с трудом обрела важный вид и кивнула.

– Вот именно, – подтвердила она.

Ставни третьего этажа распахнулись и с треском стукнулись о стену; показался Адобекк, с его головы свалился ночной колпак, волосы стояли дыбом.

– Пустить их! – распорядился он. – И пусть подберут мои вещи. Только проверь, чтобы у них были чистые руки.

И ставни захлопнулись.

Фоллон лично поднял упавший колпак своего хозяина и пропустил в дом визитеров.

– Полагаю, вам лучше подождать внизу, – сказал он, окидывая выразительным взором запыленную одежду и грязные волосы молодых людей.

– Ничего подобного! – прогремел сверху голос Адобекка. – Пусть немедленно поднимаются ко мне. Только обувь пусть оставят. Уверен, у них на подметках вся грязь королевства.

– И герцогства, – добавил Софир.

Это слово возымело магическое действие. Фоллон серенько побледнел и побежал на кухню, не дожидаясь хозяйского распоряжения накормить молодых людей и вообще проявить по отношению к ним всяческое участие.

Адобекк принял их, возлежа в постели. Когда они вошли, сперва Софир, следом, непривычно робея, Ингалора, вельможа высунул из-под шелкового покрывала нос и невнятно пробубнил:

– Близко не подходите, от вас воняет дешевым трактиром. Вы вполне уверены в том, что вы не простые бродяги?

– Да, – сказал Софир и встал на руки, задрав ноги к расписному потолку.

– Так, пожалуй, лучше, – заметил Адобекк. – Второе лицо у вас симпатичнее первого. Вам об этом уже говорили?

– Неоднократно, – подтвердил Софир.

– Вас прислал Лебовера? – Адобекк перевернулся на кровати и заглянул в лицо своему молодому собеседнику. – Кажется, я прежде видел ваши выступления.

– Мы были в гриме и костюмах, – вставила Ингалора.

– Я прозреваю суть вещей, а не их внешнюю оболочку, – заявил Адобекк напыщенно. И милостиво махнул Софиру: – Можете перевернуться. Мне не нравится, как вы кособочите рот при подобном способе общения.

Софир сделал сальто и встал на ноги.

– Будет второе покушение, – сказал он.

– Точно? – Адобекк сдвинул брови.

– Да.

– Вероятно, уже было… К счастью, неудачное.

– Как? – вскрикнула Ингалора.

Адобекк перевел взгляд на нее.

– Ты в этом тоже участвуешь, милая?

Ингалора быстро кивнула. Ей было не по себе в роскошных апартаментах Адобекка: казалось, вид дорогих вещей ее угнетает, а обилие шелковых тканей попросту душит.

– Что тебя удивляет? – осведомился Адобекк.

– Что неудачное… – пробормотала она.

– По-твоему, Талиессин не способен постоять за себя?

– Я не знаю, – сказала девушка. – Мне он помнится мальчиком, а наемные убийцы, как правило, жуткие громилы. Я не в физическом смысле, а в моральном, – добавила она, немного приободрясь и пытаясь придать своим словам ученой весомости.

– Талиессин и сам изрядный громила, как выяснилось, – буркнул Адобекк. – Что еще?

– Герцог намерен жениться. Сейчас это еще держится в тайне.

– На ком?

– Если я правильно поняла, то на дочери герцога Ларренса.

– На которой?

– Мой господин, – сказала Ингалора, – я не знаю дочерей герцога Ларренса. Вероятно, на одной из них. На той, что лучше подходит.

– Нет ничего отвратительнее бессмысленных пояснений, – сказал Адобекк. – Еще одно в том же роде – и я прикажу Фоллону не подавать тебе сладкого.

Софир вдруг рассердился.

– Мой господин, вам лучше не разговаривать с ней так, – вмешался он. – Она сильно рисковала, добывая эти сведения. Нас едва не вздернули.

– Так вы попались? – Глаза Адобекка сверкнули дьявольским огнем. – Говорите! Говорите, вы, оба! Вы глупо, нелепо, как два дурака, попались в лапы Ларренса, да? Он вас застукал, когда вы подслушивали? Что вы ему наболтали? Покажите руки!

Софир машинально спрятал руки за спину, а Ингалора шагнула вперед, приблизившись почти вплотную разъяренному Адобекку.

– Зачем вам наши руки?

– Посмотреть, не вырваны ли ногти!

– Не вырваны, – сказала девушка.

– В таком случае раздевайся! – Адобекк стукнул кулаком по постели, неожиданно подняв тучу пыли.

Ингалора покраснела от гнева и, срывая с себя одежду, побросала ее всю прямо в лицо Адобекку. Он хватал на лету развевающиеся тряпки, комкал их, кидал на пол, но самое грязное – юбка и косынка с головы – все-таки попало в цель.

– Нате, любуйтесь! – сказала девушка, поворачиваясь перед Адобекком.

Старый вельможа послюнил палец, потер подозрительное пятнышко на ее плече, но оно легко сошло.

– Так тебя не пытали? – с некоторым разочарованием вопросил он.

– Нет.

– А его? – отвернувшись от Ингалоры, Адобекк воззрился на Софира.

– Он успел удрать раньше.

– В таком случае нечего было рассказывать мне о смертельных опасностях, – проворчал Адобекк, швыряя Ингалоре обратно ее вещи.

Она небрежно оделась.

– Иди сюда, – велел Адобекк и сам затянул шнурки на ее корсаже, да так ловко и любовно, что Ингалора почти простила ему предшествующую грубость.

– О затее Вейенто жениться я не знал, – сказал Адобекк. – Вероятно, он не сомневается в том, что Талиессин умрет. Что ж, полагаю, следует и впредь держать его в этом прискорбном заблуждении… Я хочу знать все. Как вам удалось бежать из герцогства, коль скоро вся свора Вейенто за вами охотилась?

– Как вы меня нашли? – спросил Гай, жуя.

Адобекк величественно отправил в рот ложку каши и проглотил со скорбным достоинством.

– Нет ничего проще. Я знал, кого искать. Капитана наемников по имени Гай. С четырьмя шрамами на лице. Если вы задержитесь в армии, то лет через пять вас будут звать Меченый. Солдафоны любят подобные героические прозвища.

– Правда? – Гай весело поднял брови. – Не замечал.

– У вас еще все впереди, мой дорогой капитан. Долгая увлекательная карьера. Двадцать, сорок, сто головорезов, с которыми вы изо дня в день разделяете невзгоды, опасности, их милые развлечения и их остроумные шутки. И так год за годом. Одни и те же дороги, по которым вы ходите взад-вперед, то и дело теряя людей в бессмысленных стычках. Две-три знакомые шлюхи, которые будут рады вашему приходу и не слишком опечалятся, когда вы уйдете. Здесь главное – продержаться достаточно долго, чтобы остаться в воспоминаниях как Гай Меченый. Ну не чудная ли жизнь?

– А мне нравится, – сказал Гай. – Вы разве не хотели бы со мной поменяться?

– Любезный мой, мне трудно найти человека, который захотел бы поменяться с вами, – заявил Адобекк.

Гай посмеялся.

– Скажите, только честно, кто рассказал вам про Гая Меченого?

– Ну вот еще. – Адобекк заставил себя съесть еще немного и со вздохом отложил ложку. – Я не стану раскрывать мои профессиональные секреты.

– Это актеры, – сказал Гай. Я угадал? Они говорили, что собирали сведения о Вейенто, и упоминали вас. Кстати, я им не поверил.

– Вы должны вернуться в столицу, ваше высочено, – хмуро проговорил Адобекк, отбросив всякие ухищрения. – Все обстоит гораздо хуже, чем мы предполагали изначально. Дело даже не в вашей матери, хотя ее мне жаль гораздо больше, чем вас или вашу погибшую подругу.

– По крайней мере, честно, – пробормотал Гай. Его улыбка угасла, шрамы на лице заболели, едва он вспомнил тот день, когда они были нанесены.

Адобекк казался старым, уставшим, нелепым в чужой одежде. Он сидел в неловкой позе, искренняя боль звучала в его приглушенном голосе.

– В королевстве нет наследника, и Вейенто всерьез готовится занять трон вашей матери. Вы допустите это?

– Как он займет ее трон, коль скоро она сама его занимает? – начал было Талиессин и замолчал.

Адобекк смотрел ему прямо в глаза.

– А если ее не станет?

– Мама? – вырвалось у Талиессина.

Адобекк не опустил глаз.

– Да, – подтвердил он с нехорошим спокойствием. – Все дети почему-то считают, будто их родители бессмертны, а ведь это не так.

– Но она – Эльсион Лакар, она будет жить очень долго, – сказал Талиессин. – Дольше, чем я, ведь я почти совершенно человек. И уж точно дольше, чем Вейенто.

– Любое живое существо может погибнуть, – сказал Адобекк. – Даже эльф.

Талиессин вскочил.

– Уходите. Немедленно уходите отсюда!

Адобекк, однако, не двинулся с места.

– Сядьте, – приказал он. – Сядьте и слушайте. Я еще не закончил.

Талиессин нехотя повиновался.

– Учтите, я могу убить вас в любую минуту, – предупредил капитан наемников.

На лице Адобекка появилось искреннее презрение.

– Очень хорошо, убивайте. Ну? Что же вы не зовете своих людей?

– Они далеко, – сказал Гай. – Придется идти за нами, а вы за это время, пожалуй, смоетесь.

– Да уж, пожалуй, смоюсь, – не стал отпираться Адобекк.

Гай хмуро улыбнулся ему.

– Я не хуже вас знаю, что уйду отсюда вместе с вами, – признался он. – Проклятье, я так мечтал прожить жизнь простого человека! А теперь вы пришли, и все пропало. Лучшая пора моей жизни закончилась. Время, когда я был свободен. Ужасно мне не повезло, правда?

– Правда, – кивнул Адобекк. Он заметно смягчился. – С этим ничего не поделаешь, Гай. Гай Меченый… Королевский конюший невольно усмехнулся, выговаривая это придуманное им самим лихое прозвище. – У вас еще будут хорошие дни. Потом. А сейчас вы просто обязаны помочь мне посадить в лужу герцога Вейенто. Слышите? Вам понравится. У меня уже есть наброски чудного плана, я расскажу вам по дороге… С прелестными мизансценами, фейерверком, попыткой самоубийства и прочими спецэффектами…

Глава четырнадцатая ПЕРСТЕНЬ В ПЕСКАХ

Всякий раз, встречаясь с Чильбарроэсом, Элизахар испытывал странное чувство. Ему почему-то становилось неловко. Чильбарроэс спас его от смерти, помог отыскать Фейнне, увел в серые туманы, что стелются между миром людей и миром Эльсион Лакар, и показал дорогу к эльфам. Однако сам Чильбарроэс обыкновенно старался держаться в тени, ближе к туманам; он никогда далеко от приграничья не отходил. Элизахару он казался ущербным – даже по сравнению с обычными людьми, больными собственной смертью.

По другую сторону туманов, среди распахнутых в мир эльфийских дворцов и праздничных лесов, к Чильбарроэсу возвращался облик молодого короля Гиона, с белыми, как у сойки, прядями в рыжеватых волосах, зеленоглазого, с желтыми точками возле самых зрачков. Король-тень, король-воспоминание, хрупкий и неумирающий дух. По сравнению со стариком, с которым Элизахар когда-то встретился на дороге в Коммарши, Гион выглядел абсолютно бесплотным, нереальным. Элизахар с трудом воспринимал его в этом обличье.

В представлении Элизахара Чильбарроэс всегда оставался стариком. Истинное бытие Чильбарроэс обретал только в туманах. День за днем, год за годом Чильбарроэс обходил границы своего королевства. Он заглядывал в каждый сон, он неустанно выискивал возможных врагов и наиболее вероятных соратников.

Гораздо спокойнее Элизахару было с Аньяром, одним из тех эльфов, что оставались с Гионом с первого часа его развоплощения. Аньяр, во всяком случае, был тем, кем казался. Он не изменялся каждую минуту, не рассыпался на капли и не исчезал в тумане, как это проделывал Чильбарроэс. Аньяр даже не снился Элизахару, в то время как Чильбарроэс вторгался в сны бывшего наемника с абсолютной бесцеремонностью, как будто имел на это какое-то право.

Как правило, в видениях Чильбарроэс приходил к Элизахару в привычном для того образе старика; поэтому как-то раз ночью, увидев перед собой короля Гиона, Элизахар решил, что все происходит наяву.

Гион выступил из темноты и безмолвно протянул руки к Элизахару. Бывший солдат встал, приблизился к королю и остановился в нескольких шагах от него.

Гион покачал коронованной головой. Тяжелый обруч с зубцами сдавливал его волосы. Пестрые пряди топорщились из-под литого золота, как будто рвались на волю. Прежде короны всегда плавали над макушкой Гиона, как будто не решались коснуться особы короля; сегодня же знак власти был бесцеремонно нахлобучен и утвержден навечно.

Гион нетерпеливо шевельнул рукой, и Элизахар понял, что надлежит приблизиться вплотную и взять короля за руку.

Но рука Гиона оказалась призрачной, она легко прошла сквозь кисть Элизахара и повисла в воздухе.

– Где вы, мой господин? – заговорил с королем Элизахар. – Вы в другом мире. Я не могу коснуться вас.

Губы Гиона задвигались, по юному лицу пробежали синие тени, светлые глаза наполнились желтоватым светом. Элизахар разобрал беззвучно произнесенное слово.

– Дурак!

Все-таки перед ним был Чильбарроэс. Странным образом это успокоило Элизахара.

Гион отступил назад. Элизахар шагнул за ним следом и вдруг провалился в темноту. В этой темноте не было ничего: ни звезд, ни лун, ни даже смутных очертаний человеческой фигуры, находившейся поблизости. Элизахар лишь чувствовал присутствие Гиона: король по-прежнему находился где-то рядом.

«Таким был мир для Фейнне», – подумал Элизахар.

И тут, очень далеко, почти неразличимо, появилось маленькое окошко света. Все остальное по-прежнему исчезало в полной мгле, но в открывшемся прямоугольнике возникли и начали двигаться плоские силуэты.

– Что это? – прошептал Элизахар.

– Смотри. – Теперь голос Гиона был слышен отчетливо. Король действительно стоял вплотную к Элизахару.

– Я почти ничего не вижу.

– Пойдем туда, – предложил Гион.

Элизахар не успел ничего ответить. Воздух, которым он дышал, вдруг изменился, стал горячим и сухим, и следующий же вдох обжег горло.

Тысячи воспоминаний хлынули вслед за этим ощущением.

– Это пустыня, – сказал Элизахар.

– Ты воевал в этих краях, – прошептал Гион. – Теперь ты понимаешь, что происходит?

– Нет.

– Ларренс знает ситуацию в племенах кочевников лучше, чем иные кочевники… Смотри.

– Где мы?

– Смотри, – повторил Гион. – Смотри и молчи. Это сон.

У Элизахара кружилась голова. Он был одновременно и очень близко от происходящего, и невыносимо далеко; по этой примете он уверился в том, что видит сон. Чужой сон, чье-то видение, проникнуть в которое было почти невозможно.

Он повернулся к Гиону и увидел, что король улыбается.

– Я почти никогда этого не делаю, – шелестел голос Гиона. – Это сон вождя анат. У кочевников иначе устроены мысли, их видения ходят по другим тропам: мне редко удается встать у них на пути.

– Поэтому так трудно рассмотреть? – не то подумал, не то спросил вслух Элизахар. В этом сне действительно все происходило не так, как всегда, и с каждым мгновением это становилось все очевиднее.

– Можно разговаривать с другом, а можно допрашивать пленного, – отозвался Гион. – Разные способы узнавать правду.

Образы как будто проталкивались сквозь неподатливую упругую преграду, то и дело их размывало; они являлись словно бы через пелену падающей воды.

– Ты узнаешь его? – шептал Гион.

Ларренс. Грузный, с квадратной бородой. Проседь почти совсем изгнала черноту из его волос, все еще густых.

– Отец, – прошептал в ответ Элизахар. – Что он здесь делает?

– Расскажи о нем.

– Мне трудно говорить.

– Не обязательно произносить вслух слова. Просто думай, я услышу.

Мысли остановить невозможно, и они, как будто радуясь этому обстоятельству, тотчас потекли, опережая друг друга, и Элизахар едва сумел ввести в русло их беспорядочные потоки, подумав строго: «Какое значение имеет сейчас для меня отец? Это было важно давным-давно, когда я был мальчиком, а теперь мне тридцать лет».

Но он, разумеется, лукавил: Ларренс всегда занимал очень большое место в жизни Элизахара. Герцог отбрасывал огромную тень, в которой утонули и первая его жена, рано умершая, и старший сын, почти сразу забытый, и вторая его супруга, ныне здравствующая, и две дочери, о которых Ларренс вспоминал лишь в те редкие дни, что проводил в замке.

Мать Элизахара умерла родами. Ларренс был тогда в отлучке. Спустя месяц он вернулся, и ему показали сына; Ларренс, как и полагалось в подобных случаях, публично признал его своим законным отпрыском, после чего почти сразу же уехал и отсутствовал почти три года.

Второе за время жизни сына появление Ларренса в родовом замке стало первым воспоминанием Элизахара. Отец, гигантская гора человеческого мяса, гора, исторгающая рычание и хохот, красная, с жесткими волосами угольного цвета. С ним была женщина, молодая и довольно хорошенькая. Элизахару она показалась похожей на какого-то безопасного лесного зверька.

Мальчик помнил недоумение, с которым отец смотрел на него, словно пытаясь сообразить, что это такое ему показывают. А потом женщина принялась визжать. И тогда Элизахар испугался.

Он почти уверился в том, что отцова спутница – настоящий волшебный зверек, лишь отчасти наделенный обличьем молодой женщины, настолько поначалу она ему понравилась. И если бы волшебный зверек заговорил с Элизахаром человеческим голосом, мальчик бы ничуть не удивился: в сказках такие вещи случаются сплошь и рядом. Но она гневно, пронзительно завизжала. Ничего подобного не происходило ни в одной из легенд.

А женщина кричала на Ларренса, надсаживаясь и тряся маленькими крепкими кулачками:

– Вы обещали мне титул! Вы обещали, что мои дети будут наследовать! А теперь? Что теперь?

И тогда Ларренс прогудел:

– Да я забыл…

Он женился на этой женщине и привез ее к себе в замок, чтобы ее потомство от Ларренса унаследовало майорат, все, что осталось от древнего герцогства Ларра: замок и три деревни. Очень скромное наследство, небогатые земли, малое число крепостных и еще меньшее наемных работников. Но она, эта малость, давала право на знатное имя, на титул, один из старейших в королевстве.

Танет – так звали жену Ларренса. Элизахар запомнил это имя еще с того случая, с их первой встречи. Ларренс постоянно обращался к своей новой жене: «Танет, Танет»… Должно быть, в те дни он был по-настоящему увлечен ею. С Ларренсом такое случалось и позднее: он был вспыльчив и влюбчив. И, как большинство вспыльчивых и влюбчивых людей, быстро остывал.

Но мальчик Элизахар не знал об этом, а его отец не придавал особенностям своего характера большого значения. Ларренс был тем, кем он был; он считал, что имеет полное право позволить себе подобную роскошь.

И, наобещав Танет, которую в те дни боготворил, всех возможных благ, Ларренс решил избавиться от старшего сына. В самом деле! Для чего ему этот незнакомый ребенок, который смотрит из угла дикими глазами и как будто ждет удобного случая вцепиться в горло? И от Ларренса ли он был рожден? Ведь когда Элизахар появился на свет, герцога не было рядом.

Объявить сына подменышем Ларренс все же не решился. Как ни презирал он законы, публично нарушить собственное слово значило бы совершить опрометчивый поступок. Поэтому Ларренс прибег к испытанному способу: он отправил мальчика в лес с одним из слуг и наказал слуге вернуться без ребенка.

«Мне безразлично, что ты с ним сделаешь, – сказал Ларренс. – Более того, я вообще не желаю этого знать. Я в этом не участвую, ты меня понял? Можешь убить его или бросить в чаще, а можешь отдать на воспитание каким-нибудь углежогам… Вернешься – ни о чем не рассказывай».

Поэтому Ларренс ничего не знал о судьбе старшего сына.

Элизахар не умер в лесу, не потерялся в чаще и не вырос в семействе углежогов, в смутных догадках о собственном происхождении. Слуга не взял на себя ответственность за судьбу знатного ребенка и попросту отвез мальчика к родне со стороны матери. Там он передал герцогского сына с рук на руки деду. И, ничего не объясняя, поскорей отбыл.

Дед Элизахара, человек догадливый, сразу же отказался от идеи наводить справки о причине произошедшего. До него уже доходили слухи о вторичной женитьбе Ларренса; прочее, особенно немного зная нрав пылкой Танет, нетрудно было домыслить.

Элизахар, следуя примеру своего мудрого деда, никогда не расспрашивал об отце. Все, что ему было известно о Ларренсе, он выяснял походя, как бы невзначай. Так, он узнал о том, что Танет родила одну за другой двух дочерей и больше не беременела; Ларренс быстро охладел к ней и снова с головой погрузился в свои интриги с кочевниками.

Спустя еще несколько лет пришли новые слухи: сплетники положительно утверждали, что Ларренс начал брать жен в кочевых племенах. Вероятно, так оно и было; Элизахар никогда не решался это проверить.

Смерть деда развязала ему руки, тем более что новые наследники ясно дали понять Элизахару: терпеть его присутствие они не намерены.

Он и сам тяготился своим двусмысленным положением. И ушел, растворился на дорогах королевства. Недолгое время – наемный работник, на пару дней, на месяц осевший в какой-нибудь деревне, где ощущалась нужда в рабочих руках; затем, чуть дольше, – подсобный рабочий на шахтах.

Когда полугодовой контракт с горняцким поселком закончился, Элизахар окончательно убедился в том, что трудолюбие не входит в число присущих ему добродетелей. Ему не понравилось работать. Он предпочел идти дальше на север и наняться в армию.

Здесь он увидел своего отца в третий раз. Во время той кампании, когда они едва не взяли крепость Толесант, непобедимую твердыню посреди песков, Элизахар едва избежал смерти. Ларренс бросил его умирать – как поступил с большинством своих людей, когда те стали ему не нужны. В наемниках герцог никогда не испытывал нужды: потребуется – найдет для своей армии новых.

Элизахар не умер: должно быть, живучесть он унаследовал от отца. Наемник выбрался из пустыни, пересек границу королевства и снова принялся подрабатывать то здесь, то там, пускаться в сомнительные приключения и искать для себя хорошего места. И так продолжалось до тех пор, пока случай не свел его с отцом Фейнне. Став телохранителем слепой девушки, Элизахар окончательно уверился в том, что больше они с Ларренсом не встретятся. Потому что, когда в жизни Элизахара появилась Фейнне, все прежнее утратило значение.

– Зачем вы показываете мне моего отца, ваше величество? – спросил Элизахар у Гиона, резко обрывая ход своих мыслей.

– Я хочу, чтобы этот сон мы увидели вместе, – был ответ.

– Чей сон?

– Не знаю… – Гион насторожился и вдруг сделался совершенно реальным. Элизахар ощутил прикосновение руки: пальцы, покрытые мозолями – пальцы лучника, – стиснули его ладонь. – Мы оба здесь, не так ли? – прошептал король. – Мы оба стоим посреди пустыни и видим то, что видим. Твой отец. Какие-то кочевники. А там, на горизонте…

Теперь Элизахар тоже ясно различал на горизонте очертания крепости. Круглые, выступающие из широких стен башни, навесные укрепления над воротами. Знакомый силуэт. Несколько лет назад он был первым, что Элизахар видел, просыпаясь, и последним, что он видел перед тем, как закрыть глаза. Несостоявшийся приз, сокровищница союзных племен.

– Толесант, – прошептал Элизахар.

Гион быстро повернулся к нему.

– Ты уверен?

– Да. Когда-то мы пытались штурмовать эту крепость. Когда я умирал, я смотрел на нее…

– Кажется, Ларренс возмечтал взять ее без всякого штурма, одними только интригами… – Гион замолчал.

В темноте вдруг начала светиться корона; она распространяла слабый свет, не способный рассеять абсолютный мрак, в который погрузились оба соглядатая. И все же с этим светом, подумал Элизахар, немного легче на душе.

Он спросил:

– Отчего мне так тяжело, мой господин? Почему этот сон придавил меня к земле и не дает дышать?

– Вероятно, это кошмар… – Гион опять оборвал сам себя и покачал головой. Длинные желтоватые полосы протянулись сквозь ночь от зубцов его короны. – Нет, – сквозь зубы пробормотал он. – Это вообще не сон.

Элизахар вздрогнул. Гион улыбнулся. Элизахар ощутил эту улыбку так, словно от нее исходила прохлада. Король, юный и бесплотный, умел проделывать подобные вещи. Если Гион хотел быть добрым, его доброта приобретала вполне материальную форму. Она воспринималась окружающими не менее вещественно, нежели хлеб, дуновение теплого или освежающего ветра, вода в горстях или прикосновение цветов к щеке.

– Это не сон, – повторил король. – Кто-то из кочевников надышался парами дурманящего средства и теперь грезит наяву. А может быть, все, что мы сейчас видим как раз и происходит наяву.

– Но как в таком случае мы оказались посреди пустыни? – Элизахар не хотел верить услышанному. – Разве для этого не нужно войти в чужой сон? Мы поступали так много раз…

Гион тихо засмеялся.

– Я не умею распознавать грезы кочевников, – повторил он. – Для меня их мечты, их наркотический или болезненный бред и их сновидения суть одно и то же. Мы на вражеской земле, Элизахар. Здесь я почти бессилен. Просто стой и смотри.

– Что он затевает?

– Твой отец? Полагаю, хочет заключить союз с кем-то из сидящих в этой палатке. Он всегда знал, что надо делать, герцог Ларренс. Когда-нибудь это погубит его.

– Может быть, сегодня, – сказал Элизахар.

Гион быстро повернулся к нему.

– Может быть, и сегодня, – подтвердил король. – Слишком умный. Слишком многое знает. Чересчур полагается на свой опыт. Вот что может оказаться поистине губительным, не так ли?

– Не знаю, – сказал Элизахар, и Гион рассмеялся.

Ларренс что-то говорил – оттуда, где стояли наблюдатели, невозможно было разобрать ни слова; зато Элизахар вдруг начал слышать чужие мысли. Отрывистые слова на непонятном языке, затем – обрывок мысли герцога: «…у раба татуировка, как у анат…»

Элизахар хмыкнул, и Гион метнул в его сторону быстрый взгляд:

– Что?

– Когда Ларренс думает, у него голос намного выше. Разговаривает он басом, а думает почти как женщина.

– Полезное умение, – сказал Гион.

Разговор в палатке делался все более бурным. Ларренс несколько раз вставал и снова садился; затем раб с татуировкой, как у анат, подал ему питье, и кругом все умильно заулыбались и закивали бородами. Ларренс широко улыбнулся и начал пить. И по тому, как пристально следили остальные за тем, как дергается горло герцога, Элизахар наконец догадался:

– Они отравили его.

– Да, – сказал Гион.

– Вы знали, что это случится?

– Нет. Не вполне. Кто-то из кочевников постоянно видел эту сцену во сне. Может быть, он и сейчас спит и мечтает об этом? Я не знаю. Но рано или поздно это произойдет. Ты меня понимаешь?

Элизахар пожал плечами.

– Нет, мой господин.

– Это твой отец, Элизахар.

– Больше уже нет.

– Объясни, – потребовал Гион.

– Нечего объяснять, ваше величество. Он отказался от меня. Наверное, если бы речь шла об обычном человеке, можно было бы начать рассуждать о прощении или о невозможности прощения… Но мой отец необычный человек, к нему неприменимо это: «простить – не простить»… Просто он не потерпит рядом с собой никого, вот и все.

Гион прикусил губу. Кажется, впервые за все время их знакомства Элизахару удалось по-настоящему удивить короля. Но сказал Гион совсем о другом:

– Если это только сон, если некто еще только мечтает о том, чтобы совершить все, что мы увидели, ты попытаешься спасти его?

– Как? Уговорить не пить из рук того раба с татуировкой, как у анат? Уверен, это никакой не раб, – добавил Элизахар. – Но даже если я попытаюсь предупредить его, мой отец никого не станет слушать. Если он поедет на эти переговоры, он не сможет отказаться от угощения, вот и все.

Что-то звякнуло в темноте. Элизахар хотел было взглянуть туда, но Гион опередил его: стремительно наклонился и накрыл нечто лежащее на песке ладонью.

Элизахар шагнул вперед, к отцу. Ноги его сразу увязли в песке: он действительно находился в пустыне.

Ларренс захрипел и схватился за горло. Что-то булькало у него во рту, как будто там вскипала жидкость, бешеные глаза полезли из орбит.

Человек с татуировкой анат засмеялся и разбил кувшин, прочие вскочили, и пошло мельканье широких рукавов, развевающихся кушаков, синих и черных покрывал, а посреди всего лежал, запрокинув голову, герцог Ларренс и непрестанно хрипел.

Элизахар сделал еще несколько шагов и вдруг рухнул в пустоту.

Когда Элизахар открыл глаза, он увидел свет. Ласковый, спокойный свет, уверенно наполняющий собою землю. Элизахар повернул голову. Стебли травы. Высоченные, почти как деревья. Он лежал в траве, под синими эльфийскими небесами, и река шумела на перекате совсем близко.

Элизахар сел, тряхнул головой. От волос еще пахло песком, пустыней.

– Он проснулся! – крикнула Фейнне. Она говорила откуда-то сверху.

Запрокинув лицо, Элизахар увидел ее сидящей на нижней ветке дерева. Рядом с ней удобно устроился, подобрав под себя ноги, Аньяр, друг и названный брат Гиона. Должно быть, они сидели здесь давно и наблюдали за спящим.

– Вы дурно поступаете, госпожа Фейнне, – строго произнес Элизахар. – Человек во сне бывает непригляден.

– Любовники всегда спят вместе и не заботятся о том, как они выглядят, – отозвалась Фейнне, а Аньяр одобрительно свистнул.

– Когда люди спят вместе, они, по крайней мере, выступают на равных, – возразил Элизахар. – А вы бессовестно подсматривали за мной.

– Очень увлекательно, – сказала Фейнне. – Между прочим, вы во сне храпите.

– Вы тоже, – сказал Элизахар. – Что, не знали? Храпите-храпите. Тихонько так, как мышь. Тоненько – у-ухрр, у-ух-рр…

Фейнне спрыгнула с дерева, так что он едва успел подхватить ее. Вместе они повалились обратно в траву.

– Где вы были? – спросила Фейнне, отряхивая песок с его волос.

– В пустыне.

– Это Чильбарроэс, да? – Она нахмурилась. – Я беспокоилась.

– Это был король Гион, – ответил Элизахар. – Он видел странный сон.

– Расскажите, – попросила она.

Аньяр незаметно приблизился и теперь стоял рядом, за плечом у Элизахара.

– Нечего рассказывать. Сон о смерти Ларренса. Впервые за все эти годы я видел отца так близко.

Элизахар задумался, привлек Фейнне к себе.

– Король спросил, не хочу ли я спасти Ларренса, коль скоро мне стало известно, каким именно образом он умрет.

Фейнне долго не отвечала: она явно была смущена. Наконец, когда молчание начало затягиваться, она осторожно проговорила первое, что пришло ей в голову:

– Вряд ли вы или кто-либо еще может решать судьбу Ларренса…

– Это невозможно, – подал голос Аньяр.

Элизахар обернулся и поднялся на ноги, впустив Фейнне; девушка осталась сидеть на траве.

– Я не заметил, как вы подошли. Я думал, вы все еще на дереве.

– О, я подслушивал, – живо откликнулся Аньяр. – Если бы вы знали, что я поблизости, то никогда не высказались бы так откровенно.

– Я ничего особенного не сказал.

– То, что показывал вам Гион нынче в пустыне, – это не мечта и не сон о будущем, – сказал Аньяр. – Это случилось позавчера. Вы видели воспоминание. Будь иначе, картина была бы более смазанной…

Элизахар опустил голову. И встретил взгляд Фейнне. Его поразила тревога в ее глазах.

– Что?.. – вскрикнул он, стремительно опускаясь рядом с ней на колени. – Что, родная?

– Мы должны вернуться, – сказала она.

– Зачем? Зачем мы должны возвращаться? Я знаю целую кучу доводов против такого решения. – Он взял ее руку и осторожно загнул к ладони мизинчик. – Во-первых, ваше зрение…

Она грустно пошевелила мизинчиком.

– Мое зрение… почти не имеет значения. Ларренс мертв, а это значит, что майорат переходит к одной из дочерей герцога. Точнее, перейдет, если не объявится старший сын, законный наследник.

Он настойчиво прижал второй палец Фейнне, безымянный.

– Дороже всех майоратов, всех титулов… – начал Элизахар.

– Нет. – Она вырвалась. – Вы не слушаете! Это дороже моего благополучия… Может быть, даже дороже нашей любви! Я позову короля… Не хотите слушать меня, послушайте его.

– Я не понимаю, при чем здесь король! Это мое дело. Мое и ваше. Король Гион не властен надо мной и уж тем более не властен он над вами.

Элизахар покраснел. Никогда прежде они с Фейнне не разговаривали в таком тоне. Она почти кричала на него, и он готов был взорваться.

– Король Гион не будет мне приказывать, – повторил Элизахар уже мягче. – Короля Гиона не существует. Он тень. Не ему распоряжаться моей жизнью.

– Вы ошибаетесь, – сказала Фейнне и заплакала. – Вы принадлежите Гиону. Вы принадлежите ему с той самой минуты, как Чильбарроэс нашел вас на границе королевства и спас от смерти. В любое мгновение он может войти в ваш сон и забрать вас в собственные видения. Вы часть его бытия, один из тех якорей, что удерживают его в нашем мире и не дают рассыпаться в прах.

Элизахар подавленно молчал.

Слезы текли по лицу Фейнне, и Элизахар вдруг подумал о том, что прежде никогда не видел ее плачущей. Мысль о том, что Фейнне впервые плачет – и плачет из-за него, – была невыносима. И вовсе не разумные доводы, которые она приводила, а эти слезы заставили его дать мысленную клятву подчиниться.

– Вы его собственность, – заключила она и улыбнулась.

– Госпожа Фейнне права, – вмешался Аньяр. – Чильбарроэс определил вашу судьбу, и, следовательно, вы не можете отказать ему в повиновении. Король Гион, даже став тенью, имеет полное право распоряжаться своей собственностью. В том числе и вашей жизнью. Сейчас вы обязаны вернуться к людям. Майорат ваших предков не должен стать частью владений Вейенто. А это непременно произойдет, если вы не объявитесь дома и не вмешаетесь в события.

– В таком случае госпожа Фейнне останется здесь и будет ждать моего возвращения, – хмуро сказал Элизахар.

Аньяр покачал головой.

– Вы явитесь в замок вместе с женой, чтобы у вашей мачехи не возникло и тени сомнения в том, что ни она сама, ни ее дочери не имеют там никаких прав.

– С женой? – Элизахар задохнулся. Ему стало горячо, как будто он вновь, по капризу Гиона, перенесся в пустыню.

Аньяр передернул плечами.

– Не вижу здесь ничего невозможного! Рано или поздно госпожа Фейнне должна была стать вашей женой, разве нет? Полагаю, брак с вами – ее желание. Или у вас имеется какой-то скрытый дефект, который не позволит вам жениться? В таком случае прошу сообщить об этом прямо сейчас.

– У меня нет скрытого… – машинально начал Элизахар и, сильно покраснев, оборвал себя. – Проклятье, что я такое болтаю!.. Вы застали меня врасплох.

– На это я и рассчитывал, – самодовольно сообщил Аньяр. Он схватил Фейнне за руку и рывком поднял ее на ноги. – Идемте. Король ждет вас.

– Зачем нам завязали глаза? – спросил Элизахар.

– Чтобы вы не знали, куда мы идем, – был ответ.

Чей голос прозвучал? Аньяра? Кого-то из эльфов? Или короля Гиона? Этого не могли понять ни Элизахар, ни Фейнне.

Они дали обещание повиноваться, и тотчас Аньяр наложил черные повязки им на лица. Мир исчез: растворилась в черноте пронизанная светом река, скрылись во мраке желтые песчаные обрывы, заросли яркой зеленой травы, стройные стволы деревьев, ажурные стены эльфийского дворца. Весь мир Эльсион Лакар, вся та преизбыточная жизнь, что наполняла его, – все потерялось во властной черноте.

Переход от изобилия к полной скудости оказался слишком сильным для Элизахара; расставшись с миром света и красок, он едва сдержал стон.

– Для чего нам завязали глаза? – повторил он.

– Чтобы сделать с вами все, что нам потребуется, и вы не могли бы возразить, – ответил голос.

Их взяли за руки и повели куда-то. Под ногами ощущалась ровная дорога. Ни звуков, ни запахов не доносилось извне. Элизахар слышал только свое дыхание да биение сердца. Он почти не чувствовал собственных шагов: просто переставлял ноги, повинуясь чужой воле.

И еще он знал, что Фейнне рядом.

– Зачем вы завязали нам глаза? – спросил он в третий раз.

Некто державший Элизахара за руку остановился.

– Для того, чтобы ты знал, что будет чувствовать твоя жена, когда вы вернетесь в мир людей.

При этих словах ему следовало бы содрогнуться от ужаса и сострадания, но он ощутил лишь горячий прилив счастья. «Твоя жена», – так сказал тот, невидимый.

– Моя жена, – повторил Элизахар.

Стоявший рядом засмеялся и повел его дальше.

Наконец дорога закончилась. Они остановились и сразу же окунулись в гомон голосов. Теперь чужие руки были повсюду. Они хватали Элизахара за плечи, дергали завязки его одежды, стаскивали с него рубаху и штаны, трепали его волосы, и вдруг он почувствовал прикосновение шелка: его облачали в длинные просторные одежды. И почему-то Элизахару подумалось, что они непременно должны быть белого цвета.

А затем с его глаз сдернули повязку, и ослепительный мир ворвался в сознание Элизахара. Ощущение было таким сильным, что он пошатнулся и невольно зажмурил глаза.

– Элизахар, – позвала Фейнне.

Очень медленно он повернулся на голос и приподнял веки.

Фейнне, залитая светом, в длинном белоснежном балахоне, который при каждом ее движении колыхался и отливал то розоватым, то жемчужно-серым, то блеклой синевой. Каштановые волосы девушки были распущены, они свободно падали на плечи, на спину. Фейнне никогда не была худенькой, и сейчас ее полнота как нельзя лучше гармонировала с тем цветущим, избыточным миром, посреди которого находилась девушка.

– Я люблю вас, – одними губами сказала она Элизахару.

Он взял ее за руку, и тут они увидели, что перед ними стоит король Гион.

Мгновение назад Гиона здесь не было – или, возможно, он был, но оставался невидимым; в любом случае, перед влюбленными он появился только сейчас.

Он выглядел таким же, каким был в день своей коронации: высоким, неправдоподобно юным, разудалым, пестрым. Король-Осень, Король-Урожай, Король-Праздник.

Только лицо Гиона оставалось серьезным, даже немного мрачным, в глубине зеленых с желтыми искрами глаз прятались печаль и, как показалось вдруг Элизахару, страх. Затем губы короля задергались, и в левом углу его рта появилась улыбка. Настоящая шутовская улыбка, как и положено на свадьбе, двусмысленная, непристойная: половина губы изогнулась в виде лука и поднялась.

Король протянул руки к Элизахару и Фейнне.

– Я люблю вас, – сказал он им. – Никогда не разлучайтесь, будьте плодовиты, убивайте не раздумывая и без сожалений, ешьте, и пейте, и умрите вместе!

Он щелкнул пальцами, и ему подали большую корзину, сплетенную из травы. Улыбка переместилась из левого угла Гионова рта в правый, а мгновение спустя он уже улыбался весь, целиком, всем своим существом: смеялись глаза, радовались волосы, источали свет кончики пальцев. И, взмахнув корзиной, Гион осыпал Элизахара и Фейнне ворохом цветочных лепестков. Лепестки повисли в воздухе, прилипли к белым одеждам, к волосам, к лицам и оставались в таком положении до конца праздничного дня.

Король схватил их за руки, привлек к себе, и Элизахар впервые почувствовал в Гионе живого человека.

Гион догадался, о чем тот думает.

– Это ненадолго, – прошептал он. – Скоро я опять уйду…

– Вы счастливы? – спросил его Элизахар очень тихо.

– Мне страшно, и я испытываю боль, – ответил король. – Сейчас это не имеет значения. Ты согласился выполнить мою волю. Это награда. Брак, в который вы вступили, нерасторжим, а мое благословение сбудется слово в слово.

Элизахар сказал:

– Я знаю, что Фейнне моя жена, и она это знает; но как нам поступить, если люди откажутся признать наш союз? Мы не сможем представить ни одного свидетеля.

– В этом не будет нужды, – ответил король. – Любой из народа Эльсион Лакар увидит, что вы связаны крепчайшими узами. Обычно эльфы вступают в брак одетыми в красное; но для людей они избрали белый цвет, и это величайшая честь; отблеск этой белизны останется с тобой навсегда. Явись вместе с женой к королеве или Талиессину, и они сразу признают ваше право. Эльфийский брак – это незримая корона, которая отныне вечно будет пылать над вашими головами, общая для двоих. Ни люди, ни эльфы, ни смерть не разлучат вас. Я ведь сказал тебе: ты получил награду.

День прошел.

– Я никогда не предполагал, что моя жизнь принадлежит вам – вот так, всецело, – признался Элизахар.

Чильбарроэс стоял перед ним, расставив ноги и разведя в стороны руки: алхимический двуцветный человек, готовый развалиться на две равнозначные половины, не живой и не мертвый.

– Ты принадлежишь мне, – сказал Чильбарроэс. – Потому что я – твой король, Элизахар, потому что я спас твою жизнь ради того, чтобы ты служил мне.

– А я? – спросил Элизахар. – Кто я для вас, мой господин?

– Мое орудие, – ответил Чильбарроэс. – Мой сон. Мой друг.

Он обхватил себя руками, как будто желая плотнее притиснуть друг к другу обе половинки своего несуществующего тела. Чильбарроэс стоял сжавшись, словно ему было холодно.

– Больше я не стану возражать вам ни словом, – сказал Элизахар. – Я сделаю все, что вы велите. Я вернусь вместе с Фейнне к людям и потребую отдать мне майорат. Я заявлю свои права на земли моих предков и выгоню оттуда жену Ларренса с ее дочками. Но только растолкуйте мне: каким образом я добьюсь этого? Кто поверит мне, когда после стольких лет в герцогстве Ларра вдруг ни с того ни с сего возникнет некто и назовется старшим сыном Ларренса?

Одна из ладоней Чильбарроэса разжалась, и Элизахар увидел на ней крупный серебряный перстень.

– Перстень твоего отца, – пояснил Чильбарроэс. – Упал с его руки, когда Ларренс умер.

– Упал? Перстень? Но как он мог упасть с руки?

– Ларренс снял его, чтобы скрепить договор печатью, – сказал Чильбарроэс. – Я был там, когда твоего отца убивали, Элизахар. Стоял совсем близко. Я видел, куда откатился перстень. А подобрать его смог лишь назавтра. В ночь смерти Ларренса поблизости было слишком много народу. Другое дело – та, вторая ночь: никого рядом, только пустыня и наш общий сон. Я дождался момента, когда перстень откатится в песок, и просто поднял его. Видение в точности указало мне место, где он лежал…

– Что же я видел? – спросил Элизахар. – Ведь это не был обычный сон.

Чильбарроэс покачал головой.

– Разумеется, нет. То, что я показал тебе, было моим воспоминанием. Моим собственным. Не чьим-то сном или наркотическим бредом кого-то из кочевников… Я солгал тебе.

Элизахар взял с бесплотной ладони перстень своего отца и надел на палец. Он старался не смотреть на короля. Чильбарроэса это ничуть не задевало – и уж тем более не удивляло.

– Теперь возвращайся. Дорога тебе известна, и провожать тебя я не стану. Я дал бы тебе охрану из числа здешних лучников, да вот беда – они эльфы, так что их появление в Ларра может вызвать серьезные беспорядки… Ты справишься один?

– Да, – сказал Элизахар. – Прощайте, мой господин.

Чильбарроэс опять развел руки в стороны и в тот же миг исчез. Густой туман, справа желтоватый, слева темно-синий, заколыхался, и на тропинку выступила белая лошадь под седлом. Элизахар молча сел на нее, наклонился, прижался щекой к тщательно расчесанной гриве.

Затем развернулся и увидел в тумане второго коня темного, а на коне – всадницу. Это была Фейнне в широченном платье из серебряной парчи, с пышнейшими рукавами, с волосами, убранными в сетку, затканную жемчужинами. Парча лежала причудливыми складками переливаясь при каждом движении молодой женщины, и он с острой сердечной болью вспомнил тот миг, когда Гион сочетал их нерасторжимыми узами.

– Вы готовы? – спросила она Элизахара.

– Да, – ответил он, выпрямляясь в седле.

Они поехали бок о бок по тропинке, уводящей в глубину леса. Скоро справа и слева среди папоротников начали встречаться замшелые камни старого лабиринта. Теперь они не петляли и не запутывали путника, приводя его к неизбежной встрече с чудовищем, которое некогда обитало в этих туманах. Они просто указывали дорогу. Один из них до сих пор был багровым: много лет назад король Гион здесь пролил свою кровь, которая притянула его назад, в эльфийский мир, за пределы человеческого бытия.

Они поравнялись с этим камнем. Фейнне посмотрела на бесформенное красное пятно, моргнула… и свет погас в ее глазах. Она вновь погрузилась во мрак слепоты, в котором пребывала всю жизнь, с самого рождения, – если не считать того времени, что она провела среди Эльсион Лакар.

Но это счастливое время оказалось таким недолгим, что его и впрямь, наверное, можно было не считать.

Элизахар заметил растерянное выражение, появившееся на лице его жены, и понял, что это означает. Он протянул руку, осторожно коснулся ее щеки.

– Я здесь, – проговорил он.

Ее губы тронула улыбка.

– Я знаю.

И она поспешно добавила:

– Я знаю, что вам жаль меня, но не стоит. Я прожила в темноте очень долго, и это не мешало мне быть счастливой. Для меня в слепоте нет ничего страшного. Зрение – непозволительная роскошь. В конце концов, как утверждает Чильбарроэс, в мире не так много вещей, достойных того, чтобы их видели.

Элизахар приблизился к ней и молча поцеловал.

Дальше они ехали, не разнимая рук. Лошади останавливались, чтобы пощипать траву, и всадники не торопили их. Потом – спустя вечность – Элизахар сказал:

– Там, впереди, дорога. Скоро мы начнем встречать людей.

Он взял лошадь жены за узду и уверенно вывел ее на широкую, хорошо замощенную дорогу. Отсюда уже видны были отроги гор; дня полтора пути в северном направлении – и путники окажутся в маленьком герцогстве Ларра.

Глава пятнадцатая ЗАКОННЫЙ СЫН

Госпожа Танет была страшно огорчена смертью своего супруга. Разумеется, герцогиня давным-давно не любила его; как можно любить Ларренса, эту здоровенную грубую тушу? Ларренса, супружеские ласки которого были разновидностью обычного изнасилования? Ларренса, воняющего потом, чесноком, пивом?

И при этом Ларренс представлялся бессмертным. Ей казалось, что Ларренс будет всегда; и она, госпожа Танет, вечно будет носить его титул и распоряжаться в его землях.

Дела шли весьма неплохо. Дней за десять до смерти Ларренса к госпоже Танет прибыл посыльный от самого герцога Вейенто. В первые минуты герцогиня отнеслась к нему весьма холодно и распорядилась через слуг, чтобы посыльный устраивался со всеми возможными удобствами и ждал, когда его призовут для аудиенции.

– Его это как будто позабавило, – доложил Танет слуга, когда вернулся к госпоже, выполнив поручение. Он ухмыльнулся и сказал, что, возможно, вы пожалеете о своей неспешности.

Танет нахмурилась:

– Что он имел в виду?

– Не знаю.

– Ладно, ступай; это не твое дело.

Госпожа Танет приняла посланца от герцога Вейенто, выдержав несколько часов. Она хотела предстать величавой, исполненной достоинства: ведь ей принадлежит один из древнейших титулов в стране, она – супруга «главного пугала королевства», как почти в глаза называли Ларренса. Она почти ровня герцогу Вейенто, а это что-нибудь да значит.

С возрастом миловидность госпожи Танет исчезла без деда. Глядя на эту увядшую женщину со злым лицом, никто не мог бы предположить, что когда-то она была свечей, забавной, даже ласковой. Она носила одежду из тяжелой парчи так, как старый воин носит кольчугу и кирасу: не слишком обращая внимание на красоту вещи, лишь ценя ее за удобство и крепость.

Несколько секунд посланник герцога рассматривал хозяйку замка Ларра. Он пялился на нее бесцеремонно, как на какую-нибудь зеленщицу, и на бледных щеках Танет появился темный румянец, а бескровные губы сжались в нитку.

Но прежде чем она успела произнести хоть слово, посланник медленно склонился перед ней. Поклон получился низким, почти раболепным, и Танет смягчилась.

– Я готова выслушать вас, – уронила она. – Говорите.

Он выпрямился. И снова в его глазах мелькнула насмешка: он как будто знал нечто от нее доселе сокрытое и откровенно забавлялся этим.

– Моя госпожа, – заговорил посланник, – вот что просил передать вашей милости мой повелитель, герцог Вейенто, отпрыск старшей ветви королевской семьи, прямой потомок Мэлгвина, который по праву должен был занять трон в Изиохоне: он просит руки одной из ваших дочерей.

Любо-дорого было посмотреть, как отхлынула краска Маленького, сморщенного личика Танет, как она, захваченная врасплох столь лестным предложением, вдруг заулыбалась. Радость не украсила ее, напротив: распустив на волю все свои морщины, Танет мгновенно постарела. Теперь она казалась совершенно непривлекательной и глупой, как все женщины, по-животному привязанные к своему потомству.

– Моя дочь? – переспросила она. – Моя дочь? Герцогиня Вейенто?

– Да, ваша милость, – опять поклонился посланник.

– Но… мой муж… – Она огляделась по сторонам с легким испугом, как будто боялась увидеть где-нибудь поблизости Ларренса.

– Ваш муж, как всегда, в отлучке, моя госпожа, – сказал посланник. – Но, полагаю, он не стал бы возражать против столь выгодного союза. Я прошу извинить мою дерзость: времени мало, и я вынужден говорить откровенно. Ваша милость вполне может написать письмо своему супругу, испрашивая его согласия, но… Мой господин отчего-то считает, что главное – заручиться вашим согласием. Согласием матери. Уверен, герцог Ларренс поддержит любое решение вашей милости.

– Да, потому что ему все равно, – процедила она сквозь зубы. И снова подарила ему свою глупую улыбку. – Это великолепное предложение! – воскликнула она, не чинясь, поскольку уже видела в посланнике будущего зятя человека «своего», «приближенного», перед которым не нужно прикидываться величественной.

– Мой господин того же мнения, моя госпожа, – сказал посланник, едва заметно усмехаясь.

Танет не заметила этой усмешки.

– Которую же из моих дочерей желает избрать герцог Вейенто? – деловито осведомилась она.

– Любую…

– Ему тоже все равно, как и моему мужу…

– Когда его сиятельство получше узнает свою будущую супругу – какую бы мы для него ни избрали… – начал посланник.

Танет сверкнула глазами, и он понял, что нашел верный тон. «Мы». Впервые за долгие годы от госпожи Танет что-то зависит. От нее и от этого человека, доселе незнакомого, а теперь – более близкого, чем родня.

– Да, полагаю, именно мы изберем для его сиятельства супругу, – повторил посланец герцога. – И когда он познакомится с ней поближе, уверен: ему никогда она не будет безразлична.

– В таком случае я представлю вам обеих моих дочерей, – объявила госпожа Танет. – У каждой из них имеются свои достоинства… Мне, право, трудно судить, ведь они – моя плоть и кровь. – И добавила с обезоруживающим бесстыдством: – Желаете увидеть их в бане?

– Это было бы излишне, – сказал посланник. – Я хорошо знаю его сиятельство. Если при выборе невесты я буду осматривать ее в бане, боюсь, впоследствии его сиятельство найдет способ избавиться от меня.

– Даже так? – проговорила Танет, страшно довольная. – В таком случае вы познакомитесь с ними за обедом.

Вейенто слушал своего приближенного, задумчиво переставляя с места на место кубки, вырезанные из полудрагоценных камней – подношение от горняцкого поселка в знак признательности за мудрое разрешение конфликта шахтеров с солдатами.

Пальцы герцога тонули в красноватом, фиолетовом, зеленоватом свечении; тонкие стенки кубков хорошо пропускали свет. Исключительная работа, думал он. Исключительная.

– Их мать обладает поразительным сходством с крысой или кротом, – говорил доверенный человек герцога. Ему было поручено докладывать обо всех впечатлениях, Не стесняясь в выражениях, чем он и воспользовался. – На редкость неприятная особа. Готова торговать дочерьми на любых условиях. Она даже не скрывала этого. Если бы я потребовал, чтобы девиц раздели передо мной, это было бы выполнено в тот же миг. – Он покачал головой. – Я мог бы опробовать обеих, если бы высказал подобное пожелание!

– Люди смертны, – уронил Вейенто. И встретился со своим собеседником глазами.

Тот кивнул.

– Я тоже так думаю, ваше сиятельство.

– Продолжай, – молвил после краткой паузы Вейенто, как будто в эти несколько секунд судьба госпожи Танет была уже решена.

– Девиц, как уже сказано, две, но внимания заслуживает старшая. Ее зовут Ибор. Она не обладает почти никаким сходством с матерью. Похожа на Ларренса.

– Рослая, толстая, мясистая? – перебил Вейенто, кривя губы.

– Нет, не толстая… – Придворный задумался, подбирая слова. – Веселая? Нет, вряд ли. Живая. Вот более точное определение. Младшая – увядший стебелек, из тех, что не успевают расцвести и уже бессильно опадают на землю. Эдакое битое ранними заморозками растение. К тому же мне почему-то показалось, что младшая уже лишилась невинности. Возможно, с кем-то из гарнизонных солдат, а то и с прислугой… У нее глаза развратные. Старшая не такая. И мать ее не любит, хоть и утверждает, что материнское сердце болит за обеих.

– Ибор, – повторил Вейенто, пробуя имя на вкус. – Она высокая?

– Да, – сразу сказал придворный. – Высокая, здоровая, хорошо кушает.

– Лично вы взяли бы такую в жены?

– Да, – опять сказал придворный. – Она подходит.

– Она подходит… – повторил Вейенто с глубоким вздохом и встал. – Мне нужно сообщить Эмеше.

Он вышел. Придворный проводил его взглядом, в котором читалось сочувствие.

Эмеше была возлюбленной герцога более десяти лет. Она, конечно, знала, что он никогда не объявит ее законной супругой. Дочь мелкого дворянина не могла рассчитывать на подобную честь. Но до тех пор, пока герцог не определился со своими замыслами касательно претензий на королевский трон, Эмеше безраздельно царила в его замке.

Она была пухленькая, с многочисленными ямочками на щеках, на локотках, на бедрах, у каждого пальчика рук и ног. Вейенто находил ее трогательной. Она умела заботиться о нем. Она умела любить то, что любил ее возлюбленный.

И когда он начал отдаляться от нее, Эмеше не ходила за ним, как тень, не задавала вопросов, не плакала прилюдно, не устраивала сцен. Она занялась искусством. Она наводнила старинный замок картинами, статуэтками, вазами, книгами. Она научилась вышивать и ткать и создала великолепный гобелен – правда, маленький.

Она устраивала праздники, лично распоряжалась подготовкой и придумывала развлечения. Не ее вина, что танцовщики, которых она пригласила в последний раз, оказались шпионами. Не ее вина, что они, будучи разоблаченными, сумели сбежать.

Но, приняв жестокое решение расстаться с любовницей, герцог внутри себя уже обвинил ее.

Он вошел на половину Эмеше и остановился. Каждый раз, когда он приходил сюда, его брала оторопь, таким резким оказывался контраст между суровой простотой древнего обиталища воинов и политиков и уютным уголком любительницы искусств, в который Эмеше превратила эту часть замка.

Эмеше поднялась навстречу своему господину с такой радостью, что слова застряли у Вейенто в горле. Она взяла его за руку, усадила в мягкие кресла. Повинуясь незримому жесту, явилась служанка, подала разведенного вина в тонком бокале.

Он отпил, поставил бокал на столик. Эмеше смотрела на него грустно.

– Я догадываюсь… – сказала она.

– Да.

Он встал, обнял ее, привлек к себе.

– Ты подарила мне самое большое счастье, Эмеше, – сказал он, поцеловав ее в макушку. – Ты всегда была рядом, когда мне этого хотелось, и никогда не появлялась в неудачный момент. Ты была добра и терпелива. И за это я должен отплатить тебе разлукой…

– Вы женитесь.

– Да.

– Кто она? – спросила Эмеше, не стесняясь слез.

– Дочь Ларренса – Ибор. Старшая.

– Какая она?

Вейенто помолчал, прежде чем ответить на этот раз. Ему случалось увлекаться другими женщинами – он не обязан был хранить верность своей любовнице. И никогда прежде Эмеше не интересовалась связями своего возлюбленного. Она не была ревнива и не претендовала ни на что.

Но теперь она спросила. И он сказал:

– Я не видел ее. Тот, кто просватал ее за меня, говорит, что она похожа на своего отца, герцога Ларренса.

Эмеше уточнила – совершенно как сам герцог несколько минут назад:

– Толстая и мясистая?

– Какова бы она ни была, – сказал Вейенто, – я никогда не смогу любить ее так, как любил тебя.

– Она подарит вам наследника. – Эмеше вздохнула. – Вы полюбите ее.

– Это не имеет значения. – Он вдруг вспомнил: – Эмеше, ведь у тебя когда-то был ребенок.

– Да, – безразличным тоном отозвалась она. – Я отдала его чужим людям. Я даже не знаю, как он растет.

– Ты никогда не интересовалась этим? – Вейенто казался пораженным.

– Но ведь вам это известно, мой господин! – воскликнула Эмеше. – Меня ничто не интересовало, кроме вашей любви. И мой ребенок в том числе.

– Ты можешь забрать его, – сказал герцог. – Я дам тебе денег, чтобы ты могла вырастить его. Если хочешь, я найду тебе мужа: мне нужны союзники.

– Если вам нужны союзники, мой господин, то найдите мне мужа, – равнодушно сказала она.

Он еще раз поцеловал ее и вдруг понял, что не может просто так повернуться и уйти.

– Я останусь у тебя, – сказал он. – Прикажи постелить чистое белье. Я останусь у тебя на весь день и на всю ночь. Это будет наша последняя ночь, Эмеше. Завтра ты должна будешь уехать.

Его поразила радость, проступившая на ее лице: она как будто не расслышала второй части его распоряжения.

Посланник герцога оказался совершенно прав в своих суждениях касательно претенденток на роль герцогской жены: младшая дочь Танет, Адальберга, действительно была развратна. Добродетельная госпожа Танет об этом даже не подозревала, поскольку супружеская жизнь с Ларренсом навсегда отбила у Танет всякую охоту к любовным приключениям. Но ее дочка – другое дело. Они с сестрой в детстве подсматривали за родителями, и на девочек увиденное произвело совершенно различное впечатление.

Ибор испытывала отвращение к мужчинам, Адальберга же, напротив, ужасно заинтересовалась ими и начала отдаваться солдатам и конюхам, едва ей исполнилось тринадцать.

– Это несправедливо! – говорила младшая сестра старшей, когда стало известно о сватовстве и о том, которую из двух избрал посланник герцога Вейенто. – Я мечтаю выйти замуж, а эта удача выпадает почему-то тебе.

– Возможно, он знает, – сказала Ибор.

– О чем? – окрысилась Адальберга. – О моих мужчинах?

– Да, о твоих мужчинах, – спокойно подтвердила Ибор.

– Было бы лучше, если бы он что-нибудь узнал о твоей холодности.

– Холодность – не помеха для супружеской жизни, – сказала Ибор. – Возьмем, к примеру, нашу мать.

– Я уверена, – прошипела Адальберга, – что наша мать до замужества была очень веселой. Она любила мужчин. Не могла не любить! Она и за Ларренса поэтому вышла.

– Она вышла за Ларренса, потому что он обещал ей титул и право передать майорат своему отпрыску, – отозвалась Ибор еще более флегматично.

– Откуда тебе это известно?

– Она сама мне сказала.

– Странно, – помолчав, молвила Адальберга, – с тобой она откровенничает, а со мной – молчок. Хотя должно было бы быть наоборот.

– Почему? – удивилась старшая сестра.

– Потому что я на нее похожа.

– Зато я похожа на отца. Видимо, моя внешность внушает ей больше доверия, – отозвалась Ибор.

Равнодушие, с которым сестра приняла предстоящее замужество, выводило Адальбергу из себя. Девушкам объявили о решении, совместно принятом посланцем Вейенто и их матерью, на том самом обеде, где обе ничего не подозревающие претендентки были представлены свату.

Адальберга залилась краской: темные пятна побежали по ее лицу, шее, груди, и посланник Вейенто в очередной раз поздравил себя с правильностью выбора. Ибор же только чуть удивилась, приподняв брови, и ничем больше не выказала своих чувств.

«Холодная, как лед, – подумал доверенный человек герцога. – То, что надо».

Известие о смерти Ларренса пришло почти сразу же вслед за сватовством. В замке Ларра все смешалось: слезы, радость, предвкушение новой жизни, тревога. Адальберга чувствовала себя потерянной.

Мать примеряла вдовье облачение, вытаскивала из тайников, где Ларренс хранил семейные драгоценности, диадемы, браслеты и ожерелья. При жизни Ларренса госпожа Танет не решалась надевать все это. Она только раз заикнулась о том, чтобы украсить себя одной из старинных диадем, но Ларренс отобрал у нее украшение, запер в сундуке и вдобавок жестоко высмеял супругу:

– Скажут, что ты – енот в алмазах! Тебе это не к лицу, Танет. Такая вещь – для молодой, красивой женщины, а ты уже старуха.

Танет не была старухой, но Ларренса это не волновало. Он больше не любил свою жену, только это и имело для него какое-то значение.

Теперь роскошные наряды, пусть даже только темного цвета (зато так благороднее!), дорогие украшения, весь замок Ларра – все принадлежит Танет. Просто дух захватывает. Она решила переделать несколько комнат, установить в большом зале постоянные перегородки, чтобы было уютнее, и украсить камин каменной резьбой.

А заодно – перевесить в другое место семейный щит герцогов Ларра. Пока он нависает над хозяйским креслом за праздничным столом, госпоже Танет постоянно будет казаться, что он вот-вот обрушится ей на голову.

Ибор тоже была теперь постоянно занята – ведь она невеста самого знатного человека в королевстве, если не считать принца. Тем более что мать шепнула ей: «Возможно, скоро все изменится еще больше… Кто знает – может быть, скоро ты станешь королевой…»

Ибор не испытывала особенных восторгов по этому поводу. Быть королевой, насколько она себе это представляла по легендам и сказкам, – довольно хлопотное занятие. Но сама мысль о том, чтобы покинуть небогатое северное герцогство, перебраться в Вейенто, а то и в столицу, несказанно радовала девушку.

Она думала о том, что купит для себя вещи, о которых мечтала с детства и которые никогда не смела попросить у истерзанной скупостью матери. О лошадях, о платьях, о том, чтобы устроить в спальне маленький фонтан и засыпать под журчание воды. Все это она выпросит у мужа после первой брачной ночи. Он будет обязан заплатить ей за кровь, которую она прольет ради него, – таков обычай. Ни в королевстве, ни в герцогстве невеста, потерявшая девственность до свадьбы, не считалась опозоренной – лишь бы не была беременна от кого-то другого; однако за первую кровь жених платил только девственнице. Иногда Адальберга, желая позлить сестру, утверждала, что та отказывала ухажерам исключительно из шкурных соображений: «Хочешь выклянчить у будущего мужа побольше», – нашептывала она сестре.

Сейчас ее слова, похоже, сбылись.

– Ты представляешь себе, сколько всего он мне подарит! – мечтала Ибор. – Все-таки я была права, а ты растратила свой дар на пустяки…

– По крайней мере, я получила удовольствие, – отрезала Адальберга.

Но она была несчастна и не могла этого скрыть. До нее вдруг никому не стало дела, все были заняты своим надвигающимся благополучием.

Наконец за Ибор прибыли от Вейенто. Небольшая, но солидная свита: десять солдат во главе с исключительно вежливым и преданным сержантом, пожилая упитанная служанка для молодой госпожи и кастелян с унылым носом и неподкупным взором.

Кастелян и обратился к хозяйке замка, которая выпорхнула навстречу посланцам будущего зятя с прыткостью юной девы.

– Мой господин выражает вам глубочайшее соболезнование, сударыня, по случаю утраты вами доблестного супруга, – проговорил кастелян, опуская голову в неловком поклоне. – Прошу меня извинить – больная спина, иначе я поклонился бы вам гораздо ниже. Вы заслуживаете всяческого преклонения, госпожа Танет, и мой господин также утверждает это. Вместе с тем он выражает свое понимание причин, по которым вы не можете сопровождать его в столицу для совершения бракосочетания вашей возлюбленной дочери.

Танет раскрыла рот и застыла на месте.

– Что?.. – вырвалось у нее. Со стороны могло показаться, будто она поперхнулась и тщетно пытается откашляться.

– Именно так, – подтвердил кастелян. – Разумеется, он ценит ваше стремление забыть о собственном горе и почтить своим присутствием свадьбу. Разумеется, он понимает и другое: устраивать пышную церемонию сейчас было бы невежливым по отношению к вашему горю. Поэтому он принял наилучшее решение, а именно: вы остаетесь в Ларра вместе с младшей дочерью, прелестной госпожой Адальбергой, дабы она скрасила для вас печальные годы вашего вдовства; между тем как госпожа Ибор – так сказать, отрезанный ломоть, если мне будет дозволено употребить столь простонародное выражение, – отправится вместе с женихом в столицу. Там произойдет их свадьба. Союз вашей дочери и моего господина скрепит сама королева, ее величество, царственная кузина герцога Вейенто.

Из всего этого мутного словесного потока госпожа Танет наконец выловила главное: Вейенто желает, чтобы она осталась в Ларра. Вдовство – удобный предлог. Она обязана отбыть срок траура, не показываясь при королевском дворе.

Танет скрипнула зубами. Она отсидит за замковыми стенами столько, сколько потребуется. Год, два. Но потом – потом она вырвется на волю и заявит о своих правах. И горе Вейенто, если он посмеет отказать теще! Горе Ибор, если она забудет о собственной матери!

– Хорошо, – с трудом выдавила из себя Танет, проглотив комок, застрявший в горле. – Разумеется. Это наилучшее решение. Я чрезвычайно благодарна господину Вейенто за его заботу и понимание.

Она метнула в кастеляна злобный взгляд, но тот был человеком весьма догадливым: одно только то, что Танет назвала его сиятельство просто-напросто господином Вейенто, говорило уже о многом.

– Рад, что мы нашли общий язык, – сказал кастелян невозмутимо. – Прошу сейчас передать мне вашу дочь, дабы я мог отвезти ее к будущему супругу. Вот эта госпожа, – он, не оборачиваясь, указал на служанку, – проследит за ее поведением, так что ваше материнское сердце может быть совершенно спокойным. Никакая опасность не грозит госпоже Ибор, и брачный дар она получит в свой срок.

Танет, не отвечая, удалилась в свои покои.

Ибор отбыла с большой помпой и шумом. Самой спокойной из всех выглядела сама невеста; казалось, происходящее почти не затрагивает ее души. Даже кастелян был немного взволнован: девушка была хорошенькая, очень свежая, и, глядя на нее, нетрудно было представить себе, какой она станет, когда преподнесет супругу первого ребенка: беременность только украсит ее. Такие женщины созданы для деторождения. Идеальная жена для знатного человека. И к тому же, кажется, неглупая.

Ни мать, ни сестра не вышли проводить Ибор. Она, в свою очередь, покинула отцовский замок, не обернувшись. У нее не осталось здесь ничего, о чем она могла бы сожалеть; все ее надежды, все мечты устремлялись в столицу, туда, где для нее начнется наконец новая жизнь.

Приближаясь к замку Ларра, Элизахар ехал все медленнее и наконец остановил лошадь. Фейнне остановилась рядом с ним.

– Мы близко? – спросила она.

– Да.

– Расскажите мне о замке…

Элизахар молчал. Он не видел этого замка с самого детства. Тогда ему представлялось, что это несокрушимая темная твердыня, которая властвует над миром от основания веков. Нечто огромное, непредставимое, застилающее небо. У него не сохранилось ни одного зрительного образа, только общее впечатление.

Явиться сюда и потребовать для себя это титаническое создание человечьих рук казалось Элизахару верхом дерзости. Никто не смеет властвовать над Ларра, никто, кроме отца, такого же гиганта, не похожего на всех остальных людей.

– Несколько раз мне снился этот замок, – сказал вдруг Элизахар. Фейнне повернулась на голос, улыбнулась мужу. – Я видел его в моих снах таким же, каким когда-то он представал мне наяву. Неодушевленным монстром, в самом нутре которого дремлет злобное сердце, готовое ожить в любой миг. Теперь я понимаю, что это были детские сны. В этих снах я был ребенком. Очень маленьким ребенком.

– Почему вы так решили?

– Потому что в моих видениях замка Ларра земля была очень близко, гораздо ближе, чем теперь, – ответил он.

– А каким вы видите замок Ларра сейчас? – спросила она.

– Он гораздо меньше, чем мне вспоминалось. Но дело даже не в этом… – Элизахар улыбнулся. – Теперь я понял одну вещь: он напоминает Толесант! Ларренс нарочно надстроил над воротами башенки, переделал угловую башню. Мой отец бредил Толесантом. И так никогда не сумел побывать внутри той крепости. Должно быть, поэтому возвел для себя нечто похожее.

– Вы должны войти и заявить о своих правах, – сказала Фейнне. – Я знаю, что вы колеблетесь. Не сомневайтесь ни в чем. Вы – старший сын, вы – наследник. Та женщина, на которой женился ваш отец после смерти вашей матери, – никто. Ни сама она, ни ее дочери не смеют владеть замком Ларра и теми тремя деревушками, что принадлежат ему. Не сомневайтесь, муж.

Он молча тронул коня, и Фейнне последовала за ним.

Их беспрепятственно пустили внутрь, даже не спросили ни о чем. Элизахара бы это не удивило, если бы он знал, как исступленно госпожа Танет ожидала вестей от своего зятя. Вот-вот герцог Вейенто пришлет за ней эскорт, попросит прибыть в столицу, объявит о том, что изменил решение и желает присутствия тещи… Может быть, Ибор окажет надлежащее влияние на сиятельного супруга. Ибор – хорошая девочка и любит мать.

Госпоже доложили о прибытии гостя с дамой.

– Какие они? – жадно осведомилась Танет.

– Очень знатные люди, – кратко доложил слуга.

– Пустить!

Ее немного удивило, когда она, выглянув в окно, заметила, что мужчина ведет свою спутницу за руку, как девочку. «Вероятно, он сильно влюблен в нее», – подумала она и ощутила нечто вроде зависти. Теперь ее, как нарочно, постоянно окружали влюбленные и молодожены. Сначала Ибор, а теперь вот эти двое… Кто же они такие?

Она величественно опустилась в хозяйское кресло. Тяжелый щит с гербом Ларра находился теперь на противоположной стене и больше не нервировал госпожу Танет. Стены зала были убраны светлыми драпировками, на окнах появились стекла в мелком переплете свинцовой рамы – прежде здесь немилосердно дуло.

Черное платье с серебряными украшениями облегало девическую фигуру госпожи Танет. Если бы не увядшее злое личико, ее можно было бы принять за юную девушку. Но лицо и руки портили все впечатление, придавали даже тонкому стану и высокой груди нечто неестественное, отталкивающее.

Когда в дверном проеме показался гость, Танет внезапно содрогнулась всем телом: ей показалось, что входит Ларренс. Не тот Ларренс, с которым она распрощалась пару месяцев назад – как выяснилось, навсегда, – а молодой, в которого она некогда влюбилась без памяти.

Затем наваждение исчезло. Визитер, несомненно, не был ей знаком. Сходство мелькнуло, мазнуло по поверхности и исчезло.

С незнакомцем, по-прежнему держа его за руку, вошла и та женщина, которую Танет видела из окна. Немного полновата, но все же хороша. Танет сразу почувствовала сильную неприязнь к обоим.

– Госпожа Танет, я полагаю? – заговорил незнакомец, и снова она вздрогнула: голос выше, чем у Ларренса, а интонация похожа.

И прежде чем он назвал свое имя, она уже знала, кто он такой.

– Ты не умер! – вскрикнула она, не сдержавшись.

– Вы меня узнали? Как это приятно, – проговорил он, приближаясь к ней и беря ее за руку. – Здравствуйте, мачеха. Вы почти не изменились.

– Ты… Вы тоже, – выдавила она.

– Помилуйте! – Он выпустил ее руку, так и не поцеловав. – В последний раз мы виделись, когда мне было, кажется, года три. Вы тогда изволили верещать, как подраненный крот.

Она стиснула пальцами подлокотники.

– Почему вы позволяете себе подобный тон?

– Потому что я – герцог Ларра, – сказал Элизахар. – А вы сидите в моем кресле. И зачем-то перевесили щит. Вы знаете смысл такого расположения гербового щита? Наверное, нет. Откуда вам! Вы же худородная дворянка. В той хижине, где вы росли, не было гербового щита, не так ли?

Она молчала, не сводя с него горящего взора. Фейнне слушала с поразительным спокойствием, и Танет вдруг поняла, чем так раздражает ее эта женщина. Не молодостью, не свежим лицом, нет. Поразительным внутренним спокойствием.

Нечто похожее имелось и у ее дочери Ибор. Но спокойствие Ибор проистекало от полного равнодушия к окружающим; Фейнне же не волновалась потому, что доверяла своему мужу. В молчании этой юной женщины была глубокая, умиротворенная тишина.

Элизахар выпустил руку жены. Он встал прямо перед госпожой Танет и заговорил неприятным, назидательным тоном:

– Когда человек входит в парадный зал, он должен видеть герб и носителя этого герба. Одновременно. Я же вижу только вас, мачеха. Вы расселись на хозяйском месте, и герба над вами нет. И это неправильно. Встаньте!

Она сильнее вжалась в кресло.

– Что вы себе позволяете? Кто вы такой? Как вы смеете?

– Встать! – заорал Элизахар. – Вы оглохли? Встать!

Он оглянулся. В дверном проеме показались слуги.

Элизахар тронул рукоять меча.

– Входите, – сказал он слугам. – Входите и слушайте. Я – герцог Ларра, старший и законный сын Ларренса.

– Он лжет! – завизжала Танет. – Лжет, лжет! Он даже не похож на него…

Слуги переглянулись. Большинство из них никогда не видели хозяйку в таком состоянии. Она была по-настоящему испугана.

– Да? – переспросил Элизахар. – Не похож? – Он снова обернулся к слугам. – Не похож?

То один, то другой бросал на него украдкой быстрый взгляд и отворачивался. Элизахар знал, что означают эти взгляды. Он был похож на отца. В армии этого не замечали просто потому, что подобное никому не приходило в голову.

– А если и похож, – закричала Танет с новой силой, – то он – ублюдок! Всем известно, что у Ларренса не было законного сына!

– Был, – сказал Элизахар. – Уж вы-то, мачеха, об этом точно знаете. Разве не вы выклянчили у отца дозволение избавиться от меня?

– Да он сам от вас избавился, – прошипела она.

– А! – сказал Элизахар. – Это другое дело.

Он подошел к столу, опрокинул горящую свечу и капнул воском на столешницу. Потом, не снимая перстня, ударил кулаком по воску.

– Подходите по одному и смотрите, – сказал он, обращаясь одновременно к слугам и к Танет. – Кто-нибудь из вас должен узнать эту печать. Где кастелян? Где управляющий, где сборщик податей? Пусть подойдут. Это перстень моего отца.

– Он снял кольцо с трупа! – выкрикнула Танет. – Ограбил мертвеца! Мародер! Разве вы не видите, это солдат! Один из проклятых наемников моего мужа…

Элизахар пожал плечами.

– Вы сами знаете, что я этого не делал, мачеха. Встаньте же с моего кресла и отойдите в сторону. Позвольте моим людям удостовериться в том, что печать подлинная.

От унижения Танет не находила себе места. Она металась по маленькой спальне, где предпочитала ночевать в отсутствие мужа – и где предполагала теперь спать всегда. Это были ее личные апартаменты, убранные согласно ее желаниям: по стенам развешаны платья, внизу вытянулись в ряд четыре длинных сундука с плоскими крышками – там хранились покрывала, обувь, посуда. Узкая кровать без балдахина. Маленький круглый стол.

Здесь было тесно. Танет не любила открытых пространств, ей нравилось, когда до любой стены можно дотянуться рукой.

Сейчас она, как никогда прежде, напоминала маленького зверька, только что пойманного и усаженного в коробку. Она быстро подходила к стене, резко поворачивалась и делала несколько шагов в сторону, пока не утыкалась в противоположную стену, – и так раз за разом, почти час, пока ноги у нее не подкосились от усталости и она не упала на кровать.

Он вернулся. Человек, о котором она даже думать забыла. Никому не нужный мальчишка. О нем не было известий почти тридцать лет. Прошла целая жизнь. А он, оказывается, не только остался жив, но и хорошо осведомлен о своем происхождении, о своих правах! И когда это Ларренс успел передать ему перстень со своей печатью?

Элизахар. Она даже имя его забыла. В первые годы, когда оставалась надежда подарить Ларренсу нового сына, Танет изредка припоминала того, первого. Про себя она называла его «пащенок».

А потом, когда после рождения второй дочери, Ларренс охладел к жене и Танет потеряла всякую надежду на сына, – потом она и вовсе перестала думать о том мальчишке. Вероятность того, что он жив и может заявить о себе, была ничтожно мала.

Но он вернулся, и его признали все, даже слуги, даже управляющий. Признали, хотя большинство замковой прислуги, не говоря уж о солдатах, никогда его в глаза не видели. Они смертельно боялись Ларренса и теперь в Элизахаре чуют кровь своего герцога. Танет и сама это чувствовала.

У него печать. Но даже не будь у него печати – он утверждает, что королева признает за ним право наследовать отцу. Королева не усомнится в его происхождении.

Да, именно так. Когда он обратится к королеве, она непременно подтвердит: герцогство Ларра переходит к Элизахару. А ей, Танет, не выделят даже вдовьей части. Ей будет дозволено лишь забрать свое приданое – еще одна насмешка, потому что у госпожи Танет не было никакого приданого, кроме одного сундука с бельем и платьями!

– Я сожалею о том, что вынужден выставить вас из моих владений в чем мать родила, – сказал Элизахар своей мачехе, и на его лице не отражалось ровным счетом ничего. – Но, к сожалению, ни на что из моего достояния вы не можете претендовать. Майорат не подлежит разделению. Три деревни и замок. Это мое.

Она смотрела на него, не опуская глаз. Если бы существовал способ убить взглядом – Элизахар был бы десятки раз мертв. Но на сына Ларренса подобные вещи, разумеется, никакого воздействия не оказывают.

– Разумеется, мачеха, я никогда не позволил бы вам умереть с голоду на моем пороге, – продолжал он равнодушно. – Насколько я знаю, вы успели обзавестись богатым и влиятельным зятем. Весьма своевременно. Ничто не препятствует вам отбыть к нему. Ваша родная дочь, полагаю, не выгонит вас из дома.

Танет не стала унижать себя еще и торговлей. Рассказывать о том, что Ибор вместе с Вейенто отбыли в столицу для торжественного бракосочетания при дворе «кузины» – правящей королевы. Что они не согласились взять ее с собой для участия в свадебных празднествах. Зачем? Он даже не порадуется этому. Просто пожмет плечами и отвернется.

Она стиснула пальцы и хрустнула суставами. Пока Элизахар не подтвердил свои права на Ларра при королевском дворе, пока не принес правящей королеве присягу в качестве нового герцога Ларра, он должен исчезнуть. Другого выхода нет. Элизахар и эта его жена, Фейнне.

И, словно бы прочитав ее мысли, некто постучал в дверь госпожи. Она подняла голову.

– Кто здесь?

– Я.

Негромкий мужской голос, в котором Танет мгновенно и безошибочно прочитала все: вожделение, готовность на любой поступок, уверенность в себе.

– Войдите.

Он вошел.

Она села на постели, внимательно посмотрела на него. Один из солдат гарнизона. Эмилий, кажется. Когда-то, подражая обожаемому мужу, Танет приучила себя запоминать имена людей, которые ее окружают. Она до сих пор знала всех кухарок, всех охранников, всех младших псарей – в лицо и по имени.

– Эмилий? – сказала она.

Он улыбнулся.

Это был высокий молодой мужчина, довольно привлекательный. В присутствии Танет он никогда не поднимал глаз и вообще держался скромником, хотя госпожа несколько раз замечала его выбирающимся из чьей-нибудь девичьей спаленки.

– Я слушаю тебя, – сказала Танет.

Он продолжал стоять на пороге. Склонил голову набок, бесстыдно рассматривая хозяйку. Потом заговорил:

– Ваша дочь Адальберга, думаю, хуже вашего сложена.

– Что? – Танет поперхнулась.

– Да. – Он переступил с ноги на ногу, лениво потянулся. – На самом деле я всегда мечтал только о вас. Думал о вас, представлял себе, каковы вы в постели. Вас ласкал сам герцог Ларренс! Это что-нибудь да значит. Ларренс знал толк в пылких женщинах. Он не выбрал бы первую попавшуюся. Я едва с ума не сошел, когда вас в первый раз увидел. Знаете, как это было?

Он наконец вошел в комнату и уселся рядом с Танет. Сложил руки на коленях, уставился на них, припоминая нечто давнее.

От него исходил жар, но он даже не пытался коснуться хозяйки. Сидел на расстоянии и не пробовал задеть мимоходом ее бедро или плечо. И по этой примете Танет поняла: все происходящее сейчас слишком важно для Эмилия, чтобы он начал размениваться на подобные мелочи.

– Меня только перевели в этот гарнизон. Служба скучная и сытная. Как раз то, что надо. И тут… хозяйка. Вы! – Он быстро метнул на нее взгляд и снова опустил глаза. – Я сперва огорчился, потому что вы мне показались старой, но потом я увидел вас со спины. Очертания вашего тела под платьем, ваша походка. Я представил себе, как вы ходите после ночи любви с ним. С Ларренсом. – Он усмехнулся. – Я потом это видел. Когда Ларренс приезжал, вы всегда наутро были немного другая. Двигались иначе. На лицо смотреть не нужно, лицо всегда лжет, но ваше тело – нет. Ваше тело правдиво.

– Замолчи! – вспыхнула Танет.

Он повернул голову и нагло глянул ей в глаза.

– Нет, теперь уж я не замолчу. Я сижу на вашей постели, рядом с вами, и вы больше не жена Ларренса, вы больше не хозяйка замка! Я скажу вам все, а вы послушайте. – И Эмилий снова воззрился на свои сплетенные пальцы. – Я стал думать про вас. И чем больше я думал, тем больше вас хотел. А тут ваши дочки стали созревать. На старшую я и глядеть не хотел, она – точная копия Ларренса. Кому охота с такой тискаться! Это все равно что самого герцога за задницу ухватить. Нет младшая, Адальберга. Она на вас похожа.

– Ты был у нее первым мужчиной? – спросила Танет негромко.

– Да. – Эмилий улыбнулся так нежно, так гордо, что Танет невольно подивилась: было похоже, что солдат испытывает по отношению к Адальберге странное чувство, похожее на отцовское. – Но ей до вас далеко, вот что я скажу. Ее тело – просто девичье тельце, податливое, похотливое и пахучее, как у самки хорька, не более того. Ваше – мудрое.

– Продолжай, – сказала Танет, ничему больше не удивляясь.

– Я хочу вас, – сказал он просто. – Вот и все.

– И ты думаешь, что теперь, когда объявился этот Элизахар и я больше не хозяйка замка и не жена Ларренса, – теперь я тебе отдамся?

– Я сделаю кое-что, за что вы полюбите меня, – пояснил солдат. – Но отдадитесь вы мне сейчас.

– Хорошо, – сказала Танет и расстегнула пряжки на плечах. – А что ты для меня сделаешь?

– Убью его, – сказал Эмилий. – Разве это не будет чудесным подарком моей возлюбленной?

Танет легла на постель, закрыла глаза.

– Самым лучшим, – тихо отозвалась она.

Глава шестнадцатая МАЙОРАТ

Две деревни из трех, входивших в майорат Ларра, Элизахар объехал довольно быстро: они находились неподалеку от замка и у них имелся один общий управляющий. Это был немолодой человек, низкорослый, толстенький, с заплывшими, обманчиво глупыми глазками. Он не вышел, а выкатился навстречу новым господам, загодя кланяясь и лебезя.

Элизахар остановил коня, рассматривая своего управляющего. Потом сделал быстрый жест, пресекая потоки верноподданнических восторгов.

– Ваше имя.

– Роделинд, – сказал управляющий, сразу же уловив хозяйское настроение и перестав кланяться и присюсюкивать.

– Сколько лет вы управляете этими деревнями?

– Третий десяток пошел… – И, сведя и без того узкие глаза в щелки, Роделинд добавил: – А я вас ребенком помню. Привозил зерно в замок и видал. Чумазый такой были мальчоночка.

– Откуда вы узнали о моем возвращении? – спросил Элизахар.

Роделинд неопределенно двинул мясистыми плечами.

– Без этого нельзя. Слухи распространяются мгновенно. Из замка человек мимо ехал. Обронил по дороге словечко-другое.

– А, – сказал Элизахар. – Что ж, это сильно облегчает мне задачу. Стало быть, вам известно и о предстоящем отбытии госпожи Танет под крыло ее старшей замужней дочери, не так ли?

– Именно, – закивал Роделинд.

– Покажите мне счетные книги.

Роделинд немного замялся.

– Что? – спросил Элизахар.

– Госпожа Танет никогда не интересовалась…

– Я тоже не буду интересоваться – потом. – Если сейчас увижу, что у вас в записях все в порядке.

– Мой господин, – прямо произнес Роделинд, – разумеется, в записях у меня полного порядка нет. И быть не может, потому что я уж третий десяток лет веду дела бесконтрольно. Госпожу они мало занимали – она получала часть податей и была довольна, а объяснений у меня не требовала. Его сиятельство покойный герцог тем паче в хозяйство не вникал.

Элизахар помолчал немного. Фейнне сидела рядом на своей смирной лошадке и внимательно прислушивалась к разговору. По ее лицу Элизахар видел, что Роделинд, несмотря на его очевидное воровство и не менее очевидное рабское лукавство, почему-то нравится Фейнне. И новый герцог Ларра решил проявить снисходительность, не слишком докапываться до причин и следствий.

Неожиданно Элизахар спросил:

– А каков был тот человек, что обронил по дороге известие о моем возвращении?

– Один из солдат замкового гарнизона, – охотно ответил Роделинд.

– Имя, – сказал Элизахар.

– Эмилий… кажется. Я почему запомнил? Я его еще давно запомнил, – поспешно проговорил толстяк. – Во-первых, имя как у знатного господина. Я как услыхал впервые, как его окликают, еще подумал: «Может, чей-нибудь ублюдок». А во-вторых… Мне, господин мой, почему-то казалось, что этот Эмилий похаживает к младшей господской дочке. Такая уж у него повадка. И она на него особенно поглядывает – знаете, эдак кисленько. Как барышни смотрят, когда хотят чувства скрыть.

– Здесь моя жена, – напомнил Элизахар.

– А госпожа – что, не женщина? Не знает, каково бывает скрывать чувства? – улыбнулся Роделинд.

Фейнне улыбнулась в ответ, а Элизахар сердито оборвал:

– Нет, не знает. Моя жена ничего не скрывает, потому что не испытывает недостойных чувств.

– О, в таком случае – прошу прощения… – И Роделинд вернулся к первоначальной теме. – Словом, это был Эмилий, солдат из замкового гарнизона.

– Куда он направлялся?

– Наверное, в третью из ваших деревень, мой господин. Дальше к северу. Туда путь нехороший, через болото. Нужно спуститься с холмов по дороге, к ручью. Дальше – распадок, там-то и есть болото. Его замостили, но ехать все равно неприятно. После болота – опять подъем. И немного проехать лесом…

– Понятно, – сказал Элизахар. – Стало быть, этот Эмилий сообщил, что власть в Ларра переменилась. Что еще он сообщил?

– Что госпожа Танет отбывает в Вейенто с дочерью. Будет жить у зятя.

– Хорошо, – сказал Элизахар. – А теперь покажите мне ваши счетные книги.

Толстяк съежился и побежал по улице в сторону большого каменного дома. Элизахар тронул коня, Фейнне двинулась вслед за мужем.

Дом у Роделинда был богатым и просторным. Где-то в глубине его угадывалось присутствие многочисленных домочадцев; они попрятались по каморам, надеясь там пересидеть господский гнев. Весь основной удар должен был принять на себя управляющий.

Роделинд проводил гостей в зал, где обычно устраивались деревенские праздники.

– Здесь у нас празднуют свадьбы, – пояснил он, с печалью оглядывая разрисованные цветами и «пасторальными сценами» стены, словно готовясь распрощаться с ними навеки. – Справляют также поминки по умершим. Ну и еще – начало сбора урожая.

– Понятно, – сказал Элизахар. – Впервые слышу, чтобы управляющий предоставлял под такие дела собственный дом.

– У нас так давно заведено. – Роделинд чуть-чуть приободрился, уловив некоторое одобрение в хозяйском голосе.

– Хорошо, хорошо… Показывайте записи.

Роделинд откинул крышку огромного сундука и вынул книгу, лежавшую сверху.

– Сколько всего книг? – осведомился Элизахар.

– За двадцать лет – восемь или девять… Вы ведь не все будете проверять?

– Не все, – засмеялся Элизахар.

Роделинд с тревогой поглядывал на то нового герцога, то на его жену. Затем взгляд управляющего окончательно замер на Фейнне. Молодая женщина стояла посреди зала; ее глаза рассеянно плавали, ноздри чуть подрагивали.

– Госпожа, – позвал ее Роделинд.

Она повернула голову на голос, но посмотрела мимо окликнувшего ее человека.

– Позвольте, я усажу вас в кресло. Желаете выпить холодного? Моя жена хорошо готовит.

– Да, попросите принести, – сказала Фейнне. – Вы правы, я не вижу. – И обратилась к мужу: – Можно, я возьму его за руку?

– Если вам угодно, – отозвался Элизахар.

Он с интересом наблюдал за тем, как Роделинд подкатывается к Фейнне и бережно прикасается к ее протянутой ладони, как отводит ее к креслу и перед тем, как усадить, поправляет подушку на сиденье.

Пришла какая-то женщина с невыразительным лицом, принесла кувшин и кружки. Поскорее скрылась, поклонившись так криво и поспешно, что Элизахар едва не рассмеялся.

Он устроился за столом, где еще оставались – о ужас! – крошки от последней трапезы, раскрыл книгу и начал разбирать числа и буквы. Роделинд кружил рядом, то предлагая освежиться глотком разбавленного вина, то смахивая пылинку, то просто заглядывая через плечо.

Долго эта пытка для управляющего не продлилась. Элизахар закрыл книгу, уставился в глаза Роделинду.

– Разумеется, вы немало наворовали за эти годы, – сказал он. – Я предлагаю вам отныне воровать более скромно. Насколько я понял, вы принадлежали моему отцу и теперь принадлежите мне?

– Именно так, мой господин, именно так и обстоит дело.

– Сколько у вас детей?

– Трое, но за них я внес выкуп четыре года назад, – сообщил Роделинд. – Об этом имеется запись в самом начале последней книги. Можете взглянуть.

– Очень хорошо, – сказал Элизахар, не удосужившись проверить слова управляющего. Он пролистал еще несколько страниц, бегло просмотрел пару записей и закрыл книгу.

– Стало быть, вы всем довольны? – Казалось, Роделинд не верит собственным глазам.

– Более или менее. – Элизахар встал. – Я доволен. Вы сохраняете за собой место управляющего, и я готов подтвердить документы об освобождении ваших детей. А теперь расскажите мне о третьей деревне. О той, что расположена за холмом, через ручей и болото.

– А, – оживился Роделинд. – Там все плохо. Гораздо хуже, чем можно себе представить… Если, конечно, жить среди крестьян и не понимать, что для них лучше, а что хуже.

– Я не жил среди крестьян, – перебил Элизахар. – Если здесь побывал этот Эмилий, который столько знает обо мне и госпоже Танет, то вам должно быть хорошо известно, кем я был прежде.

– Ну да, ну да, конечно. – Роделинд закивал. Потом сел на скамью, обтер лицо рукавом. – Что-то мне дурно мой господин, – пробормотал он. – Как-то все это очень волнительно…

– Так значит, вам он понравился, этот самый Роделинд? – говорил, посмеиваясь, Элизахар.

Они с Фейнне направлялись в ту самую третью деревню, где все обстояло «очень плохо». Дорога шла под уклон, и уже начало парить: в воздухе висела неприятная влажность.

– Да, – ответила Фейнне.

– Чем же?

Она молчала – искала нужные слова.

Солнце стояло в зените. Они выехали из замка рано утром, но в доме Роделинда задержались немного дольше, чем рассчитывали, и теперь едва перевалило за полдень: самое жаркое время суток.

Наконец Фейнне ответила:

– Просто он хороший.

– Он ведь вор, Фейнне, – сказал Элизахар.

– Любой человек – вор, – отозвалась Фейнне. – Одно время я много думала об этом. Мы крадем друг у друга время, чувства, мысли. Мы отбираем друг у друга самую жизнь. Помните, как это было в Академии? Софена воровала образы из стихотворений Пиндара, Эгрей украл у Софены жизнь, Аббана похищала чужие чувства, которые не должны были принадлежать ей…

– А вы? – спросил Элизахар. – Неужели и вы что-то украли?

– Я украла вас, – сказала она, улыбаясь. – Я украла вас у вашей судьбы, у Чильбарроэса, у вашего отца, у моего… Вы – мой приз!

– Нет, – возразил он. – Это вы мой приз… И вообще, откуда вы знаете это слово?

– Приз? – Она улыбнулась. – Да от вас…

– Наверное, я многим полезным словам вас обучил.

– Да уж наверное! – Она засмеялась. – Но вернемся к Роделинду. Понимаете, он из тех воров, что заботятся об обворованных. Следят за тем, чтобы они не погибли совершенно. А это большая редкость.

– Для богатой девушки, выросшей в родительском доме под постоянным присмотром, у вас слишком широкий кругозор, – сказал Элизахар.

– Ну, я ведь обучалась в Академии…

Они спустились к ручью. Под ногами лошадей захлюпало. Дальше начиналось болото. Сразу за переправой оно было замощено, но на подходах к воде оставалось открытым. Наверное, большую часть года здесь все пересыхает, однако сейчас в нос путникам ударило зловоние: ржавые почвы были насыщены влагой.

Они поскорее миновали это место и, перебравшись через ручей, осторожно двинулись по широким деревянным мосткам. Свернуть в сторону было невозможно: справа и слева расстилалась трясина, которая, казалось, только и ждала, чтобы на нее ступил человек или животное.

– Осталось недолго, – сказал Элизахар. Он держал лошадь жены, чтобы та, сдуру испугавшись какой-нибудь птицы, не бросилась опрометью прямо в болото.

Они прошли еще несколько шагов, как вдруг в воздухе что-то свистнуло, и стрела, прилетевшая неизвестно откуда, вонзилась в бревна мостков. Элизахар крикнул Фейнне:

– Пригнитесь к лошади!

И сам упал на гриву своего коня. Он быстро косил глазами, пытаясь понять, где здесь мог спрятаться лучник. Вероятнее всего, за небольшим кустом, странно росшим посреди непроходимой топи. Здесь было еще несколько чахлых, искривленных деревьев, но за их тонкими стволами не поместился бы даже очень худой человек.

Кто бы ни был стрелявший, он очень хорошо знает местность, иначе никогда не устроил бы засаду именно тут. Элизахару не добраться до него. Чужой человек не рискнет соваться в болото, не разведав пути. И с дороги не свернуть. Оставалось одно: быстрее продолжать путь.

Элизахар погнал коня вперед, потянул за повод лошадь жены.

Вторая стрела просвистела в опасной близости от его головы. Третья перелетела дорогу и упала в трясину за спиной всадников.

Элизахар мысленно клял себя на чем свет стоит. Мало того что он сам едва не погиб – он едва не погубил Фейнне. С телохранителем Элизахаром такого бы не случилось, а вот герцог Ларра, как выяснилось, слишком поглощен собственными заботами. Они проскочили опасный участок только чудом. Не солдатское искусство, не осторожность и предусмотрительность спасли их обоих, но обычная случайность: неведомый стрелок попросту промазал.

Выбравшись на противоположную сторону долины и начав подъем на склон холма, Элизахар нашел удобное место для отдыха и там остановился. Он снял с седла Фейнне. Она на миг прижалась к нему, затем отстранилась и устроилась на земле. Он сел рядом, положил голову ей на колени. Она опустила руку, запустила пальцы ему в волосы.

– Все ведь обошлось, – сказала она тихо.

Элизахар шевельнулся на ее коленях.

– Еще нет, – возразил он. – Он может поджидать нас на обратном пути, а может, если он нетерпелив, пойти за нами следом и повторить попытку. Здесь наверняка имеется еще парочка удобных мест для засады. Пока я не найду его, нам постоянно будет грозить смерть. Подлая смерть, из-за угла, в спину.

– Вы его найдете, – уверенно проговорила она. – Он торопится и нервничает. Он сделает ошибку.

– Я бы не стал рассчитывать на это, – отозвался он.

Она сказала:

– Вы же знали, что в Ларра у вас будут не только союзники, но и враги. Так всегда бывает при перемене власти.

– Да, – сказал он. – Я должен был отнестись к собственному предостережению более внимательно. Все из-за этого Роделинда. Слишком уж он, как вы выражаетесь, «хороший», вот я и размяк. И что еще ждет нас в третьей деревне!

Она насторожилась, и он сразу почувствовал это.

– Что там?

– Не знаю…

Она наклонилась, чтобы поцеловать его в висок, и тут еще одна стрела вылетела из-за камня. Лучник, кажется, впрямь потерял голову, если пошел следом за своими предполагаемыми жертвами, вместо того чтобы ждать их у переправы через трясину и попытаться убить на обратном пути.

Элизахар вынул из ножен меч и шагнул в ту сторону, откуда прилетела стрела. Фейнне осталась сидеть. Она даже не повернула головы. И только после того, как муж оставил ее одну, молодая женщина похолодела и ее начала колотить дрожь. Стрела по-прежнему торчала в траве возле ног Фейнне, и когда она двинулась, то поняла, что острие пробило ее платье и пригвоздило подол к земле.

Элизахар быстро бежал вверх по склону холма, постоянно улавливая впереди движение: тот, за кем он гнался, легко уходил от погони. Чуть выше кустарник заканчивался, начиналось редколесье, и в пустом пространстве между невысокими деревьями Элизахар увидел наконец лучника: высокого человека в темном плаще. Тот отбежал подальше, остановился и снова выстрелил.

Элизахар прижался спиной к стволу, перевел дыхание и снова побежал. Теперь до лучника оставалось уже немного. У него не было с собой меча, только нож на поясе и лук. Колчан за плечом был почти пуст, оттуда выглядывала только одна стрела.

Бросив на Элизахара взгляд, лучник не стал больше стрелять, а помчался стремглав прочь. Элизахар погнался за ним.

Он не знал, кто этот человек и почему он так стремится убить их с Фейнне. Впрочем, у него не было никаких сомнений в том, что убийца каким-то образом связан с мачехой. Госпожа Танет совершенно очевидно готова щедро вознаградить того, кто избавит ее от пасынка.

Лучник на миг скрылся из глаз преследователя, а затем вдруг выскочил из-за большого камня и набросился на Элизахара с ножом. На герцога пахнуло болотной вонью.

Элизахар увернулся от первого удара ножом и отскочил.

Враг был моложе Элизахара и двигался быстрее, но с одним ножом против меча вряд ли продержался бы долго. Понимая это, лучник сделал несколько обманных движений и вдруг метнул нож в противника.

Элизахар почувствовал толчок и резкую боль с правой стороны: нож задел его бок и упал на траву. В тот же миг герцог Ларра набросился на лучника и приставил острие к его горлу.

Тот без страха смотрел в лицо своего врага.

– На колени, – сказал герцог.

Лучник не шевелился. Элизахар сказал ему:

– Эмилий, встань на колени, иначе я убью тебя прямо на месте.

Брови лучника дернулись; больше ничем он своего удивления не показал. Элизахар шевельнул мечом. Тогда Эмилий упал на колени и опустил голову.

Элизахар толчком бросил его на землю, встал коленом ему на спину и связал своему пленнику руки – не запястья, а локти, как это делают кочевники. Потом помог ему подняться и потащил за собой.

Эмилий молчал. Несколько раз по его лицу пробегала улыбка, и Элизахар понял: если оставить этого человека в живых, он не успокоится, пока не добьется своего. Слишком большая награда ему обещана за кровь нового герцога и его жены.

– Это Танет, да? – сказал Элизахар. – Что ты рассчитываешь получить от нее? Насколько я успел ее узнать, она скупа и крепко держится за то, что считает своим добром.

Он не ожидал услышать ответ, но Эмилий ответил:

– Не ее добро. Она сама.

Элизахар остановился.

– Что ты сказал?

Обмануться было невозможно: по лицу пленника разлился свет, какой посещает только счастливых любовников.

– Она сама, – повторил он. Глаза его зло блеснули. – Тебе этого не понять!

– Она отдалась тебе за то, чтобы ты убил меня? – Элизахар не верил собственным ушам.

Эмилий кивнул и добавил:

– Ты не стоишь этого…

– Танет? Не Адальберга?

Эмилий не ответил. Элизахар погнал его дальше.

– Госпожа Фейнне, садитесь в седло, – обратился он к жене.

Она повернулась на голос, улыбнулась. В ее руках была стрела, выдернутая из земли.

– Я не могу теперь помочь вам, потому что держу…

– Да, – сказала она. – Он прятался в трясине. Наверное, там есть безопасный островок.

– Не такой уж безопасный, – возразил Элизахар. – Судя по тому, что он поспешил уйти оттуда. Но все же достаточно надежный для того, чтобы просидеть пару часов.

– Там мошкара, – хрипло сказал Эмилий и рассмеялся.

Услышав его голос, Фейнне вздрогнула.

– Не бойтесь, он связан, – сказал Элизахар.

Они двинулись дальше гораздо медленнее. Пленник неловко перебирал ногами: Элизахар держал его так, чтобы как можно больше затруднить ему передвижение.

Деревня приближалась к путникам постепенно, как бы высылая вперед своих глашатаев. Сперва Элизахар увидел чей-то огород с кривым забором. Сорняков там было предостаточно, да и то, что созревало, наверняка проредили воришки. Впрочем, сам огород явно занимал не то место, которое ему было положено, попросту говоря, был разбит контрабандой.

Элизахар проехал мимо, не особенно интересуясь плодами чьих-то не вполне законных трудов. Если в деревне дела обстоят по-настоящему плохо, на подобную мелочь вполне можно закрыть глаза.

Затем он увидел кладбище: череда пологих холмиков, маленькие пузыри на лице земли. Дорога вела как раз мимо. Здесь она загибалась и начинала последний, самый крутой подъем.

Деревня, расположенная на вершине холма, была нищей. Если бы наемники захотели здесь поживиться, они ушли бы ни с чем. Элизахар не снизошел до посещения полей и виноградников, ему довольно было увидеть покосившиеся дома с гнилыми соломенными крышами.

Он медленно проехал по единственной улице, спугнув двух ворон и одну женщину с темным лицом, свернул на пустырь и там увидел виселицу. На перекладине болталась веревка, внизу валялись какие-то тряпки.

Элизахар остановился. Он стоял и смотрел, а Эмилий, со скрученными за спиной локтями, корчился и тосковал, не понимая смысла происходящего.

Неожиданно пустырь ожил: без единого слова, без всякого приказа к всаднику стали стекаться люди. Только мужчины и мальчики; женщины прятались в домах. То ли так было здесь традиционно заведено – чтобы к господину выходили одни мужчины, то ли прежний управляющий приучил женщин бояться себя.

«Удивительна вера крестьян в непрозрачную преграду, которую они возводят между миром и собой, – думал Элизахар, глядя, как угрюмые люди собираются на пустыре. – Я мог бы своротить любую из этих стен, просто толкнув ее ногой. И все же они верят, что я не поступлю с ними так… А ведь я проделывал такое десятки раз, и они, разумеется, знают об этом».

Элизахар точно уловил мгновение, когда движение прекратилось: больше никто не придет. Он шевельнул коня и громко произнес:

– Я – новый герцог Ларра. Где управляющий?

Из толпы вышел человек лет сорока, хмурый, с резкими чертами лица. Несмотря на жару, он был одет в одежду из плотного сукна: вероятно, считал необходимым выделяться из прочего сброда, облаченного по преимуществу в лохмотья.

С первого взгляда Элизахар понял, что перед ним – один из наемников его отца. И управляющий тоже узнал в новом герцоге собрата. Он моргнул и на краткий миг растерялся. На один только краткий миг, но Элизахару этого было довольно.

– Я старший законный сын Ларренса, – заговорил он, показывая кулак: на среднем пальце руки блеснул перстень. – Можешь не сомневаться в моем праве.

– Я не сомневаюсь, – ответил управляющий. – Ты и внешне на него похож. Мы могли с тобой встречаться прежде?

– Могли – я воевал под знаменами моего отца, – сказал Элизахар, сам дивясь тому, как великолепно это прозвучало.

Его собеседник чуть поморщился.

– Полагаю, прежде эта деревня, как и две другие, управлялись Роделиндом? – сказал Элизахар, помолчав, чтобы впечатление от его предыдущей фразы немного сгладилось.

– Именно так, – подтвердил управляющий.

– Мой отец отдал ее тебе на разграбление?

Управляющий рассмеялся:

– Вот именно!

Элизахар смотрел то на управляющего, то на крестьян, которые теперь принадлежали ему, новому герцогу Ларра, и пытался возненавидеть мародера. Но не мог. По-своему этот человек был совершенно прав.

– Я хочу, чтобы ты ушел, – сказал наконец Элизахар. – Можешь забрать с собой все, что у тебя есть. Возьми лучших лошадей, телеги. Возьми женщину, если ты нашел какую-нибудь себе по нраву. Я отдам ее тебе вместе с остальным имуществом. И уходи. Без обид.

– Без обид, – повторил управляющий. И хмыкнул: – Вот уж не предполагал, что у Ларренса есть законный сын да еще такой хозяйственный.

Засмеялся и Элизахар.

– Просто я, как и мой отец, умею делить награбленное. Ты достаточно здесь поживился – убирайся вон со своим добром. Теперь это мой приз.

Бывший наемник кивнул и, не оборачиваясь, зашагал прочь: у него, оказывается, накопилось немало дел.

Элизахар выпрямился в седле. Собравшиеся крестьяне смотрели на своего нового господина настороженно.

– Где женщины? – спросил Элизахар.

Они молчали.

Он указал левой рукой (правой он по-прежнему держал связанного Эмилия) на оборванного человека, стоявшего ближе всех.

– Отвечай ты.

Тот повертел головой, удостоверяясь, что господин обратился именно к нему. Его белокурые волосы были очень грязны, их пряди торчали во все стороны. Борода, темнее волос, напротив, выглядела довольно ухоженной. В этой бороде зашлепали губы:

– Я?

Элизахар молча ждал ответа.

Тогда он сказал:

– Мы же не знали.

Элизахар понятия не имел, что имеется в виду, но ему пришлось довольствоваться этим.

Он еще раз оглядел собравшихся и наконец принял решение.

– Ваша деревня освобождается от податей на пять лет, – сказал он.

Они никак не отреагировали. Продолжали глазеть на него, переминаться с ноги на ногу и помалкивать.

«Почему они не бунтовали, когда их обирали до нитки, уводили у них сестер и дочерей? – думал Элизахар. – Я видел деревни, где люди восставали из-за двухголовой ящерицы, случайно заползшей на борозду. А этих бессовестно грабили несколько лет кряду. Они приучились прятать своих женщин при виде приближающегося господина, но ни разу не подняли голос. Должно быть, все дело в виселице…»

Наконец вперед протолкался низкорослый человечек, похожий на мятый кусок пакли: такие вырастают из тех, кто недоедает с детства. Определить его возраст не представлялось возможным. Вероятно, этот человечишка ни в грош не ставил собственную жизнь, потому что он встал прямо перед мордой Элизахарова коня, подбоченился и громко вопросил:

– А ты и правда законный сын Ларренса?

– Я показывал печать.

– Ты показал кулак, – возразил человечек. – А я хочу видеть печать.

Элизахар протянул к нему руку с перстнем. Человечек бесстрашно схватил его за руку, оттянул средний палец и впился глазами в перстень. Остальные ждали – но не напряженно, а как-то вяло.

Наконец человечек крикнул:

– Вроде та самая! Да и на лицо он похож.

И снова повернулся к Элизахару.

– Ты его ловко раскусил, нашего управляющего. Он ведь так и говорил: «Вы – мой приз». Его слова! Волк, а не человек. Его бы самого повесить надо.

– Волки не вешают волков, – сказал Элизахар.

Человечек пожал плечами.

– А ты из таких?

– Да, – сказал Элизахар. – Я из таких.

Пленник шевельнулся, и Элизахар сильнее притянул его к себе, чтобы не дергался.

– А это кто? Овца? – прищурился человечек.

– Ответь мне на один вопрос, – заговорил Элизахар, чуть наклоняясь к нему с седла. – Почему ты меня не боишься? Неужели твои односельчане за тебя вступятся, если я вздумаю зарубить тебя за дерзость?

– Нет, они не вступятся, – охотно согласился человечек. – А ничего я не боюсь потому, что меня один раз вешали, но я сорвался – видишь, шрам на горле и шея вся скособочена? – Он оттянул ворот грязной рубахи и показал отвратительный шрам. – Со мной теперь до самой смерти ничего не случится.

– А, – сказал Элизахар.

Маленький человечек лихо подмигнул ему и крикнул:

– Точно, новый герцог! Без обмана!

Люди зашевелились, начали переговариваться.

Элизахар смотрел на них, ощущая, как в душе поднимается тоска. Ему не хотелось здесь оставаться. Ему совершенно не хотелось иметь с ними дело. Но он даже освободить их не мог, чтобы убирались из его владений подобру-поздорову, потому что эта жалкая деревня была частью майората и не подлежала разделу или отчуждению.

– А это у тебя кто? – спросил дерзкий человечек. – Как-то ты нехорошо его связал.

– Он хотел убить меня и мою жену, – сказал Элизахар.

Эмилий поднял голову к Элизахару.

– Ты что, отдашь меня этим крестьянам? – прошептал он.

Элизахар не ответил. Вместо этого он опять обратился к кособокому человечку:

– Повесь его для меня.

Человечек чуть замялся. Потом сказал:

– Так ведь женщина здесь… Молодая. Твоя жена, говоришь? А ежели она в тягости? Ты можешь и не знать, а она вдруг в тягости? Ей на такое глядеть…

– Моя жена слепа и не увидит, – сказал Элизахар. – Делай.

Госпожа Танет перебирала драгоценности. Она разложила в своей спальне браслеты, диадемы, кольца, ожерелья, пояса, пряжки. Везде блестели камни, переливались жемчужины, тускло и призывно светилось массивное золото. Немыслимым казалось расстаться со всем этим. Столько лет она мечтала завладеть сокровищницей Ларренса – и вот, когда вожделенное сбылось, является этот Элизахар и отбирает у нее все.

Нет, все ему забрать не удастся. Он ведь не имеет списка. Не существует такого списка. Ларренс никогда не заботился о подобных делах. Он просто привозил все эти прекрасные вещи и складывал их в сундук. Под замок. Для кого он их копил?

Однажды она осмелилась спросить мужа:

– Зачем вам украшения, если вы не носите их сами и не надеваете на свою жену? Неужели для любовниц?

Сперва он не понял:

– Для каких любовниц?

Потом рассердился:

– Моим любовницам не нужны украшения – я предпочитаю видеть их голыми, а они отдаются мне без всякой платы, просто из любви!

И в конце концов снизошел до ответа:

– Золото накапливает в себе могущество. Я верю в это. Чем больше золота хранится в замке Ларра, тем крепче владыки этого замка. Золото собирает в себе силу, преобразует ее в физическую мощь. Я верю в золото, Танет, в драгоценности. В городах люди считают, что деньги должны «работать», превращаться в товары, двигаться по миру, переходить из рук в руки. Но это чушь! Деньги должны быть монетами, лежащими на дне сундука. Я не какой-нибудь презренный горожанин, я воин, я знаю, в чем тайна золота.

Он помолчал и отвернулся, не желая продолжать тему, и Танет поняла: ее муж не на шутку рассержен тем, что она, женщина, заставила его заговорить о столь сокровенном.

Отчасти она и сама верила в волшебную силу золота. И вот теперь, когда эта сила попала к ней в руки, – все отдать Элизахару?

Хотя бы часть Ларренсова наследства она заберет с собой. Драгоценности занимают мало места. Она сможет возить их в маленьком ларце, пока наконец не обретет нового дома – в Вейенто, в столице или где-нибудь еще.

Адальберга вошла в комнату матери и остановилась, завороженная поразительным зрелищем. Разноцветный свет, преломленный тысячами граней, как будто шевелился в воздухе; комната была полна сияния.

Девушка застыла, глядя на мать.

– Что? – Танет резко обернулась. – Что тебе нужно?

– Вернулись Элизахар и его жена, – сказала Адальберга ровным тоном.

– Они живы? – вырвалось у Танет.

Она тотчас пожалела о сказанном, но было уже поздно. Адальберга схватила тяжелую пряжку с рубином и с силой метнула в мать. Пряжка ударилась о стену и рассыпалась, рубин выпал на пол и пошел трещинами, помутнел.

– Я так и знала, что это ваших рук дело, матушка! – закричала Адальберга в неистовстве. – Это была ваша затея! А теперь они убили его!

Танет помертвела.

– Кого убили? – немеющими губами пролепетала она. – Кто?

– Элизахар с его женщиной. Они убили его. Убили моего Эмилия!

Она упала на кровать, поверх браслетов и диадем, и отчаянно разрыдалась. Танет смотрела на дочь тусклым взглядом.

– Элизахар и Фейнне убили Эмилия? – повторила она. Голос ее затрясся. – Моего Эмилия?

– Вашего?

Адальберга подняла голову, недоумевающе взглянула на мать. Слезы мгновенно высохли на глазах девушки, она вдруг сделалась старообразной, и Танет поняла: Эмилий был прав – они с дочерью действительно очень похожи.

– Ты не знала? – кривя губы, произнесла Танет. – Эмилий был моим любовником… Он рассказывал мне о тебе. Говорил, что ты и рядом со мной стоять недостойна.

– Скажите уж прямо – «лежать», – прошептала Адальберга. С первого же мгновения она поняла, что мать говорит правду.

Танет вдруг охватила глубокая печаль. Она осознала страшное: жизнь ее закончилась, не успев начаться. Единственный человек, благодаря которому она чувствовала себя живой, умер. Все остальное не имело значения. Даже ревнивые, полные ненависти взгляды дочери утратили для Танет всякий смысл.

– Он умер… – повторила она.

Адальберга рывком уселась на кровати.

– Это вы подстроили, матушка. Вы хотели, чтобы он умер.

– Нет! – закричала Танет. – Как ты можешь говорить такое! Как у тебя язык повернулся!

– Вы ревновали, потому что я моложе, – безжалостно сказала Адальберга.

Танет усмехнулась.

– Я не могла тебя ревновать, потому что он любил меня. Меня, а не тебя. Меня он вожделел, а не тебя. С тобой он был только потому, что ты – моя дочь, ты была доступна, с тобой он мог воображать себя…

Адальберга закричала:

– Замолчите! Он умер!

– Он умер, – повторила Танет.

И обе замолчали. Потом Танет спросила:

– Как именно он умер?

– Его повесили, – сказала Адальберга. – Крестьяне в той деревне, где отец посадил управляющим своего мародера.

Танет еще немного помолчала. Потом повторила:

– Крестьяне?

– Да, в той деревне была виселица, вот они его и…

– Он промахнулся, – ровным голосом произнесла Танет. – Вот в чем дело. Он сам виноват. Он промахнулся. На узкой дороге посреди болота невозможно было промазать, но он пустил стрелу мимо. И эта стрела вернулась и вонзилась ему в сердце. Так кто же в этом виноват, Адальберга? Кто?

– Элизахар. – Девушка с трудом выговорила ненавистное имя.

Танет обняла ее, и они наконец заплакали.