Прорицатель

1

Год прошел незаметно — будто его и не было. Гиртеада ворчала из-за живота: «Он скоро дорастет до моего носа», — жаловалась она. Калхас шутил, утешал, старался отвлечь ее от нетерпеливого ожидания. Иногда Гиртеадой овладевало усталое смирение, отчего-то оно пугало пастуха более всего. В такие дни он почти ненавидел жизнь, бунтовавшую в чреве его жены, грозившую страданиями и неизвестностью. Но стоило Гиртеаде улыбнуться, Калхас готов был умереть от нежности перед чудом, участником которого боги позволили ему быть.

За его женой присматривало несколько повитух. Лучших из тех, что стратег мог найти здесь, в провинциальной Габиене. Они забрались так далеко на Восток, что отсюда бесконечно далекими казались не только Аркадия, но и Тарс. Габиена, область к северу от Персии, на дороге из Мидии в Сузы, была счастливым исключением среди вымороженных нагорий, выжженных песчаных пустынь и белых как снег солончаков, встречавшихся на их пути после Тигра. Здесь несколько горных гряд преграждали пусть северным ветрам; у их подножий на много дней пути раскинулись богатые деревни, окруженные полями и тщательно ухоженными финиковыми плантациями. Многочисленные речки сбегали со склонов, чтобы закончиться слепыми устьями, которые терялись в песчаных языках, глубоко проникавших с юга даже сюда.

Вода имела здесь горьковатый привкус, словно постоянно напоминая о близости сухости и смерти. Кустарник, росший на границе оазиса, достигал только пояса человека, но напоминал ежей с поднятыми иглами. Сглаженные временем величественные скалы походили на стены храмов, которые Калхас видел в Месопотамии, а еще на тиары военачальников из окружения персидского сатрапа Певкеста. Вдоль вершин горных гряд рос настоящий непроходимый лес из угловатых, побитых ветром дубов и кленов. Калхас не раз сопровождал туда на охоту Эвмена, поражаясь живучести и ярости медведей, кабанов, даже оленей, которых поднимали загонщики. Словом, Габиена была особым, отделенным от других областей мирком, плодородным, вполне подходящим для зимовки их уставшей армии, но подспудно чужим, неприветливым.

Да и весь Восток оказался совсем не таким прекрасным, каким его описывал Иероним. Прошлой зимой их одолевала пыль и бесплодие Месопотамской пустыни. Благословенные низины Тигра и Евфрата, куда спустился Эвмен весной, представляли собой смесь солончаков, болот и залитых водой полей. Вдобавок их армия едва не была утоплена Селевком, открывшим шлюзы на плотинах. Так и не добравшись до Вавилона, стратег свернул в сторону восхода солнца. В жаркой, нездоровой Сузиане они соединились с разношерстными бандами Верхних сатрапов. Неуправляемость их отрядов, пьянство, в которое погрузились войска, повергли Калхаса в уныние. Дабы новые союзники спокойнее мирились с тем, что начальником над ними стал грек, Эвмен опять извлек царский шатер. Перед доспехами Александра возливали вино, спорили из-за власти, хвалились славой и дутыми заслугами. Самого автократора «военные советы» приводили в бешенство. Калхас не раз пытался выяснить у него, отчего тот не хочет вернуться на запад. Иероним рассказал, что незадолго перед уходом из Тарса Олимпиада предлагала Эвмену прибыть в Европу.

— А как? — поднимал брови стратег. — Вплавь? Кораблей не будет. Один раз я доверился финикийцам, хватит. К тому же едва аргираспиды почуют запах Македонии, они уйдут. Там не удержишь их ничем. А Азия будет потеряна… Нет, не в Элладе решается дело; здесь.

Однажды Эвмен попытался развеять сомнения Калхаса по-другому:

— Обрати внимание: не сатрап выбирает сатрапию, а наоборот. Селевк стал хитер, как халдей, Пифон — алчен, как мидиец, Певкест — ленив, как перс, Эвдим — труслив, подобно его индийцам. Что касается Антигона, он властен, честолюбив, но, как и все фригийцы, предпочитает близкую выгоду далекой. За Фригию он сражался бы как лев, но станет ли бороться на чужой территории, ради чужих интересов? Сомневаюсь!

Изъян в словах стратега стал виден тем же летом. Антигон все-таки пришел в Сузиану и начались кровопролитные стычки, длинные, изнурительные переходы. Дважды разгорались настоящие сражения. Эвмен выходил из них победителем, но Антигон был упорен. Неуправляемость союзников стратега позволяла Фригийцу спасать армию, а ненависть к Эвмену, которую испытывали Селевк и Пифон, восстанавливать силы в их богатых провинциях.

Образовался порочный круг. Сатрапы грызлись и распутничали до тех пор, пока не приближались отряды Антигона. Тогда разногласия исчезали, войска требовали, чтобы во главе их встал Эвмен и стратег заставлял неприятеля отступать. Едва опасность отдалялась, вновь начинались словопрения, выручавшие Фригийца.

Первые холода развели армии по зимовкам. Теперь из разделяла солончаковая пустыня. Военная дорога, построенная еще Дарием Великим, шла в обход ее, и Антигону пришлось бы до первых лагерей союзников более двух десятков переходов — расстояние более чем достаточное для того, чтобы изготовиться к обороне. Путь напрямик был втрое короче, но решиться на него мог только самоубийца. Расстояние вселяло в войска Эвмена беспечность, а в сатрапов — наглость.

Их было семеро: Певкест, Тлеполем, Андробаз, Амфимах, Стасандр, Эвдим и Антиген, после Сузианы не одевавший уже доспехов аргираспидов. Дополнял число избранных вечно молчащий, независимый Тевтам. Отряды этих людей разделили Габиену на маленькие сатрапии, внутри которых признавали власть только своего владыки. Несмотря на то, что войск у Эвмена было столько же, сколько у всех у них вместе взятых, безопасность лишала его львиной доли авторитета.

Встречи сатрапов обставлялись так, словно это были переговоры независимых правителей. Непременная свита, до сотни богато вооруженных всадников, сопровождала каждого. А если они съезжались вместе, палатки и шатры образовывали настоящий лагерь.

Через три дня после зимнего солнцеворота такой лагерь вырос на территории Эвмена. После совместной охоты сатрапы собрались в шатре Александра и устроили перед царским троном пир. Калхас в охоте участия не принимал — Гиртеада жаловалась, что ребенок в ее животе очень беспокоится — и на пир появился к тому времени, когда он достиг зенита.

Гигантский шатер наполнял жирный чад от жертвенного алтаря, установленного перед доспехами Царя. На столах лежали остатки запеченной, зажаренной дичи, кое-где были видны розоватые лужицы вина. Только что внесли новые блюда — фрукты в меду, медвяный горошек, сладкие хлебцы и сладкую кашу из пшеницы. Виночерпии наполняли колоколообразные кратеры тягучим сладким вином, разбавляя его водой, пахнущей розовым маслом. Служки разносили их по столам, подковой охватывавшим царский трон и разливали смесь в чаши пирующих.

Калхас устроился между Иеронимом и Филиппом. Некоторое время он пил вино, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Гиртеада тяжело переносила последние недели беременности, и это все больше заботило его. Только третья чаша сумела отвлечь и успокоить. Калхас стал оглядываться по сторонам и обнаружил, что почти все пирующие внимают стоящему перед алтарем Певкесту.

Певкест был низким, грузным человеком. С трудом верилось, что когда-то он слыл храбрейшим из телохранителей Царя. Несколько лет, проведенных во главе богатой, изнеженной провинции превратили его в мирное существо — по крайней мере внешне. Сбитый к верхней губе, массивный нос делал Певкеста похожим на овцу. Борода — завитая, крашеная на персидский манер охрой — вместо толики величественности добавляла к его облику обывательскую нелепость. Человек не знающий не принял бы Певкеста за сатрапа. Скорее он напоминал пожилого добропорядочного отца семейства. Сегодня винные пары привели его в сентиментальное и одновременно приподнятое настроение. Со слезами на глазах и воодушевлением в голосе он в несчетный раз уже рассказывал о своей преданности Александру.

— …Я был там — в земляном городе маллов, где Его ранили, и кровь Царя лилась на мои руки. Лестница обломилась, когда Он уже спрыгнул на ту сторону стены. А мы — нас-то с Ним было всего трое! — не успели Его остановить. Мы последовали за Царем. Абрея тут же убили, Леонната поразили в ногу, лишь я остался рядом с Ним. — Певкест молитвенно протянул руки к трону: — Царь, Ты не думал об опасности! Ты один мог бы разогнать толпу этого полуголого сброда. Но они пустили тучу стрел и несколько вонзилось в Твою грудь. — Сатрап закрыл глаза. Его лицо омрачила тень от болезненного воспоминания. — Ты рассвирипел. Ты завалил мертвыми врагами все вокруг себя. Но по Твоим доспехам текла кровь… Я увидел, что царская рука слабеет, а движения становятся неверными. Он покачнулся, — Певкест качнулся сам, — и под восторженные вопли индийцев упал на землю. Я проклинал небеса, проклинал этот злосчастный город, проклинал себя. Мы с Леоннатом — тот стоя на одном колене — прикрыли тело Царя, думали умереть тут же, рядом, но Зевс над нами смилостивился. Пришла наконец подмога и, словно почувствовав это, Царь зашевелился. Опираясь на мое плечо, Он поднялся на ноги и смотрел, как избивают индийцев.

Подобно опытному актеру Певкест сделал задумчивое лицо и ненадолго умолк. Пирующие знали его рассказы досконально, но каждый раз шумно выражали одобрение.

— А когда мы вынули из Его груди наконечники, кровь хлынула мне на руки, и Царь потерял сознание. — Было видно, что сатрап готов заплакать. — Она все шла, и мы никак не могли ее остановить. Он был белее снега на вершинах Тавра… Его положили на корабль, повезли к лагерю. Там уже распространился слух, что Царя убили. Ты, Эвмен, ты, Филипп, ты, Эвдим, — все вы были на берегу вместе с тысячами воинов, с тысячами воинов… Помните, как сняли палатку на носу судна — и Он поднялся с ложа, дабы помахать всем вам рукой?

— Мы рыдали! — воскликнул Филипп.

— Рыдали! Больше я никогда не увижу так много радости в слезах. — Певкест наклонился к щиту Александра, стоявшему у подножия трона, и облобызал его.

Когда сатрап повернулся к залу, лицо его стало пасмурным. Не доходя до своего ложа, он остановился и обратился к Эвмену:

— Но ты был в лагере, когда Царь истекал кровью.

— Это упрек? — спокойно спросил стратег.

— Один я из всех присутствующих здесь был рядом с Царем! — лицо Певкеста изменилось. Оно стало надменно-ледяным. — Я слышал его слова, которые мне казались последними, и которых не знает никто. Многие сейчас почитают себя за близких к Царю людей, но им ни разу не приходилось закрывать его грудью от врага.

По залу пробежал настороженный гул. Антиген с холодным любопытством смотрел на Эвмена. Иероним сокрушенно качал головой. Остальные перешептывались, смущенно прятали глаза.

— Честь тебе и хвала, — не менее спокойно, чем мгновением раньше сказал стратег. — Однако я думаю, что услуги, которые оказали Царю другие, например те, что сейчас пьют вино в одном с тобой шатре, также немалы.

— А я говорю о спасении жизни, — опускаясь на ложе негромко, но внятно, проговорил Певкест.

— Должность архиграмматика тоже почетна, — безучастно промолвил Тевтам.

— Старые разговоры, — Эвмен невозмутимо помешивал вино миртовой веточкой. — Неужели вы не устали от них? По-моему, я доказал, что понимаю, когда стоит обижаться, а когда — нет. Ну а услуги Царю… Тебе ли, Певкест, не знать, почему до сих пор царские сокровищницы в Сузах, Кинде, Эктабанах набиты золотом, — и война, которая не стихает после Его смерти, не может исчерпать их до дна? Ну а ты, Тевтам, наверное, не забыл, что случилось сразу после кончины Царя, и кто предотвратил бойню. Думаю, что большинство из нас ныне бродило бы по Аиду, если бы резня между фалангой и царской гетайрией все-таки началась. Между прочим на смертном одре Царь молил нас об одном — о согласии. Я не люблю хвалиться старыми заслугами и не хочу продолжать. Давайте прекратим препираться. Безнадежное дело — выбирать лучшего. Безнадежное и глупое.

Тлеполем, сатрап Кармании, словно не слышавший предыдущего разговора, взахлеб принялся вспоминать о пожаре, который хмельной Александр устроил в персидской столице, и Калхас почувствовал, как облегченно вздохнули Иероним с Филиппом. Пастух поблагодарил богов за то, что Дотим в это время нес со своими стрелками дозор на границе солончаковой пустыни. Аркадянин обязательно устроил бы скандал. Если даже вожди аргираспидов приводили его в невменяемое состояние, то разглагольствования сатрапов действовали как запах крови на обезумевшего быка.

— Он прекрасно умеет затыкать рот, — негромко произнес Иероним. — Боюсь только, что это опять ненадолго.

— Наш союз напоминает мне семью, где муж с женой терпеть не могут друг друга, а дети из-за постоянных скандалов готовы бежать из дому, — сказал Калхас.

— Горько, — мотнул головой историк.

— Они никак не могут вколотить в свои ожиревшие мозги, что стратег — единственный из них, кто умеет побеждать. Остальные могут только ворчать. Еще подчиняться. Подчинение должно быть их главной добродетелью, — зло пробубнил Филипп.

Когда закончились воспоминания Тлеполема, Эвмен, как ни в чем ни бывало, обратился к присутствующим:

— Перед охотой персидский сатрап хвастался своими флейтистками. Не забыл ли он про них? По-моему вина выпито достаточно, теперь можно посмотреть и на девушек.

Под одобрительные выкрики послали за флейтистками. Филипп презрительно скривился:

— У них даже не хватает духу раздуть настоящий скандал!

— Да убережет нас от этого Зевс! — Иероним смотрел на сатрапов более опасливо: — Может быть, они просто не хотят сейчас раздувать скандал? Что-то общее в их действиях есть. Обрати внимание, Филипп: Тевтам последнее время все чаще поддакивает Певкесту. И бьют они в одну точку — мол, положение автократора — дело временное. До какой только поры? Что они этим хотят сказать?

— А! Пустые угрозы! — отмахнулся Филипп.

— Боюсь, нет, — Иероним повернулся к Калхасу: — Боги не подсказывают тебе?

— Молчат. И без богов ясно, что дело неладно.

— Вот только что у них на уме? — Иероним теребил нос, вглядываясь в пьянеющие лица сатрапов. — Как узнать? У них какие-то свои взгляды, совсем не дальновидные интересы. Знаешь, Калхас, когда я думаю об этом, мне всегда в голову приходит одна и та же картина: рыбы, вытащенные на берег. Они вращают глазами, пусто, бессмысленно. Мне кажется, что рыбы нас не видят — мы в каком-то другом мире, непроницаемом для их глаз. А что они видят — не знаю. Так и эти сатрапы. Я не понимаю их и, боюсь, уже не пойму. А они не понимают Эвмена.

— Тогда не ломай голову. — Филипп принял из рук слуги чашу с горячим хиосским вином. — Поедая рыб, я никогда не думаю, видят они меня, или нет.

Смуглые персиянки, облаченные в праздничные одеяния афинских флейтисток, присаживались на ложа к пирующим. Их одежды распахивались, обнажая загорелые, округлые колени. Калхас, чьи мысли вернулись к Гиртеаде, машинально обнял одну, потом заставил встать и подтолкнул к Филиппу.

— Иероним, неужели ни один из лекарей стратега не понимает в беременности ничего? Честно говоря, мне становится не по себе, когда эти габиенские старухи начинают бормотать свои заклинания или размахивать вокруг Гиртеады волчьими хвостами.

— Не волнуйся, — историк понимающе улыбнулся. — Чем меньше лекарь вмешивается в это дело, тем лучше. Здесь все происходит само собой: хлоп! — и готово.

— Ты меня не успокаивай, — мрачно покачал головой Калхас. — Я сам хочу присутствовать при этом. Хочу держать ее за руку. И прицеплю себе на пояс меч: чтобы колдуньи не смели вытворить какую-нибудь гадость.

— Ну, если тебе будет спокойнее — присутствуй. Только выпей прежде вина. И побольше. Говорят, смотреть на это тяжелее, чем испытывать самому.

С приходом флейтисток хмель окончательно овладел сатрапами. Казалось, они готовы были совокупляться с персиянками прямо здесь, перед троном. Эвмен приказал слугам уводить самых нетерпеливых в боковые помещения шатра. Только Тевтам оставался равнодушен к женским прелестям. Калхас тайком наблюдал за тем, как его взгляд обращается то к Певкесту, то к стратегу, то к Антигену, причем вид последнего вызывал в душе аргираспида какие-то неприятные мысли. Глаза Тевтама становились темными, непроницаемыми и пугающими. Калхас понимал, как далек был от истины Дотим, считавший этого человека тупицей. Пожалуй, он был самым страшным среди македонян. Что-то мертвенное виделось пастуху в том, как Тевтам относится к жизни. Последнее время он опасался, что аргираспид может выкинуть неожиданную и губительную для всех вещь.

Видимо, почувствовав взгляд Калхаса, македонянин начал встревоженно крутить головой. Аркадянин тут же опустил глаза к остывавшему вину. Делая вид, что его больше ничего не интересует, бросил в кубок несколько сушеных фиников. Ожидая, пока их мякоть станет сочной, пастух старался справиться со своими опасениями. В конце концов Тевтам пока выполнял распоряжения стратега. А во время последнего сражения аргираспиды смели всех, кто осмеливался встать на их пути.

Когда Калхас поднял голову, Тевтам уже сидел около Антигена и вполне дружелюбно внимал тому, что тот говорит. Судя по улыбкам на лицах, слова были несерьезными. «Может, я ошибся?»— засомневался в своих ощущениях Калхас. — «Не стоит принимать всерьез все, что приходит в голову после вина».

Гермес нечасто вещал его устами в этом году. А являлся и того реже — лишь однажды. Вокруг не было ни золотых чертогов Зевса, ни прекрасных светлых сфер, вокруг не было вообще ничего. Они падали в туманную бездну, а откуда-то снизу до них доносились ужасные, раздирающие душу стоны.

Гермес, тем не менее, улыбался и со спокойным вниманием рассматривал Калхаса.

— Зачем? — только и мог воскликнуть пастух.

— Тартар, туманный Эреб. Там корни Земли и Океана. Там вечно умирают титаны, — молвил Гермес. — Ты ведь хотел их видеть?

— Нет!

— Ты хотел. — Бог дотронулся до его груди своим посохом. — Ты любопытен, а это — обычная человеческая черта. Увидев Зевса, желаешь увидеть Тартар. Словно от этого зрелища прибавится мудрости, или счастья!

— Я не хотел!

— Хотел. — Гермес умиротворенно смотрел на Калхаса. — А ныне тебе страшно признаться в своем желании.

Туман — бесцветный, неощутимо-податливый, клубился вокруг, и пастух давно позабыл уже, где верх, где низ, в каком направлении они падают. Титанические стоны то замирали, то, подобные удару грома, заполняли все вокруг. Он не чувствовал веса своего тела; руки, ноги — все казалось безвольным, чужим, непослушным. Бешено колотилось, готово было выпрыгнуть из груди сердце.

— И страх твой станет возрастать все больше, — продолжал Гермес. — Пока не убьет. Ты умрешь прямо на лету, еще не достигнув Тартара. Да и не достичь его. Он есть, но падать в него приходится бесконечно долго.

— Унеси меня… унеси отсюда, — взмолился Калхас.

Свет разлился вокруг Гермеса, и клочья тумана в мгновение ока умчались от них. Они стояли на высоком зеленом холме, с которого было видно, как готовятся к битве войска Эвмена и Антигона.

— Лучше умереть здесь, чем падая в Тартар, — вырвалось у пастуха.

— Ты не знаешь смерти, и потому — торопишься. — Гермес улыбнулся. — Предсказывай, незачем умирать!

— Ты говоришь просто и ясно, но за твоими словами всегда чувствуется нечто, чего я понять не могу, — набрался храбрости Калхас. — Так и твой облик. Иногда я думаю, что за ним скрывается другой. Но какой? Скажи мне!

— Просыпайся, — сказал Гермес. — Всему свое время.

С тех пор прошли лето и осень, а Бог все не открывался ему. Калхас боялся, что допустил в своей речи что-то неблагочестивое, но стеклянный шарик изредка все же наливал грудь тяжестью и пастух предсказывал, с облегчением думая, что Гермес его не забыл.

Тем неожиданнее была ночь после пира в шатре Александра. Калхас даже не помнил, как заснул. Едва голова его коснулась ложа, он увидел, что находится в гигантском сводчатом помещении, чем-то похожем на пещеру. Темнота источалась незримыми стенами, но — удивительно — она не мешала чувствовать эти стены и видеть блистающий трон, на котором восседала гигантская человеческая фигура. Трон, сам гигантских размеров, стоял прямо посередине залы и был сделан из вещества, противоположного ей.

Как это объяснить? Такое можно увидеть летним безоблачным утром, когда вслед за ясной, нарядной зарей из-за горизонта вдруг начинают плескать потоки горячего, ярко насыщенного света. Он густой и подвижный одновременно, он переливается через восточный край земли и сверкает как мириады корундов. В эти мгновения в нем все цвета, которые может увидеть человеческий глаз, и все их оттенки, улавливаемые разом, без всякого напряжения. Отовсюду раздается шум — это птицы взмывают к небесам, чтобы приветствовать Его, Жаркого Повелителя. Сейчас мир наполнится их песней, а еще — порывами теплого, солнечного дыхания, несущего покой и радость.

Все это было в троне. Осторожно ступая по невидимому полу Калхас шел к нему. Гигант приближался неестественно медленно — не сразу пастух сообразил, что здесь ничего нельзя оценивать человеческими мерками. Трон был гораздо дальше, чем он думал вначале. Перепуганный мыслью о том, что гигант окажется выше любой из Габиенских гор, Калхас хотел остановиться, однако какая-то сила понуждала его идти вперед.

Восседавший на троне оставался недвижим как статуя. И тем не менее он жил. Каждой частичкой своего тела пастух ощущал царственную мощь, исходящую от него. Она, словно дуновения ветра, заставляла ослепительно-белые облачения гиганта колебаться. Он смотрел куда-то в темноту, но смотрел не так, как это делает предающийся размышлениям человек. Он был внимателен, ибо что-то видел там, но сколько Калхас не оглядывался назад, разглядеть это в темноте глазам пастуха не удавалось.

Путь закончился неожиданно. Еще мгновение назад Калхасу казалось, что гигант все так же далеко от него. Но словно невидимая длань скользнула по его глазам, раскрывая их — и аркадянин обнаружил, что стоит прямо перед троном. Каждая из золотых сандалий гиганта была больше человека во много раз. Калхас не поднимал взора, он боялся, что один вид того, кто восседает на солнечном свете, раздавит его как муравья. А когда он заметил, что гигант перешел в движение — отпрянул в ужасе, закрывая руками голову.

Однако чужая воля вновь овладела им и удержала перед троном. Затем пропал ужас, а глаза оказались в состоянии без страха взирать на гиганта и — более того — видеть его всего. Лицо хозяина этого странного места менялось, черты его смягчались и становились все более знакомыми.

— Гермес! — воскликнул пастух, узнавая своего покровителя.

— Да, — произнес бог. — Ты жаждал видеть мой истинный облик.

Калхас хотел с благоговением опуститься на колени, но Гермес мановением руки запретил ему делать это.

— Где мы? — возбужденно спросил аркадянин. — Я думал, твой трон на Олимпе.

— Это и есть подлинный Олимп, дельфийский омфал, земной якорь. Это самая сердцевина мира. Золотые чертоги — для Зевса, который правит. Сердцевина мира — для меня, который предопределяет. Я — вестник, но я — и тот, кто подает весть. Время верным псом бежит по моему следу. Зевс — другой, но Зевс — это тот же я, и мое лицо, которое ты видишь сейчас, далеко не единственное. Вот знание, о котором ты мечтал.

— Чем я заслужил?..

— Ничем, — засмеялся Гермес. — Я вложил в твое сердце умение слышать. И я же привел тебя сюда. Ты услышал мой зов.

— Благодарю тебя, но не понимаю. Гермес, Величайший, твои вести спасали жизнь Эвмену и Дотиму, я уверен, что это ты помог мне вернуть Гиртеаду. Ты приблизил меня к событиям, от которых зависит судьба стольких людей. Но я не чувствую себя избранным. Я по-прежнему ничего не понимаю и не знаю своего предназначения. Каждый раз, когда Ты открываешься мне, я оказываюсь в еще большей тьме и неведении. Вместо мудрости я нахожу в себе растерянность. Твой смех не дает мне молиться о близких, а я желаю им блага гораздо больше, чем себе. Но Ты обращаешься только ко мне. Зачем я нужен Тебе? В чем моя цель?

— Даже если я наделю Калхаса силой чудотворца, ему все равно это покажется искушением, — глаза Гермеса по-прежнему оставались безоблачно-ясными. — Отчего ты уверен, что знание Цели избавит тебя от вопросов и мучений? Отчего ты думаешь, что мои слова хоть в чем-то будут отличаться от того, что подсказывает тебе твой здравый смысл?

— Вначале я полагал так: справедливость в том, чтобы миром правили потомки Царя. Боги пекутся о справедливости, поэтому я и оказался рядом с Эвменом. Возможно, они станут помогать ему еще каким-то образом. Но ныне, чувствую, вокруг стратега сгущаются недобрые силы. Ясно, что мои предсказания только помогают, но сами по себе принести победу не смогут. Так где же тогда боги, Гермес?

— Боги следят за Эвменом. Но не представляй себе богов воспитателями, которые только тем и занимаются, что журят напроказивших учеников. Нет, пастух, Цель твоя не там, где ты ее ищешь. Она проще и лучше.

— Так объясни!

— Теперь ты говоришь со мной иначе, чем год назад. Заметил? — улыбка Гермеса стала более серьезной. — Не потому, что в тебе убавилось благочестия. Просто ты стал видеть дальше. Поэтому постарайся понять: ты должен взрослеть, быть мудрей, видеть дальше, любить жену, предсказывать Эвмену, быть справедливым — вот твои цели.

— И все?

— Ты думаешь, этого мало? Ты хочешь, чтобы я высказал все в одном слове? Не будет этого, да и невозможно. Ищи такое слово сам.

— Ты опять слишком прост, — сокрушенно вздохнул Калхас. — И опять скрываешься от меня.

— Наоборот — открываюсь!

Гермес спустился с трона и неожиданно оказалось, что ростом он равен Калхасу.

— Пойдем, прорицатель, настало время возвращаться на землю.

— Уже? — пастух почувствовал в душе пустоту. — Так быстро! Я не успел ничего понять.

— Ты опять ищешь тайну, — с упреком промолвил бог. — Твои голова и сердце не могут уравновесить друг друга. Что же, тебе было открыто все необходимое. Смирись и поверь мне наконец… Не можешь? Ладно. К счастью, на земле размышлять об этом тебе будет некогда.

— Почему?!

— Мои века кончаются, скоро я стану совсем другим. Многое уже происходит, многое должно произойти. Нам нужно прощаться. — Гермес взял Калхаса за руку — от прикосновения его длани по жилам пастуха побежала теплая, успокаивающая волна. — Твои упования на земле, поэтому не напрягай мысль. Пусть все, что ты увидел, останется сном и пусть он занимает тебя не более, чем любой другой.

Калхас обнаружил, что стены расступились и перед ними лежит залитая солнцем лощина. Снизу доносилось торопливое лепетание ручья, луг на другом ее берегу покрывало лиловое поле мака. Невысокие горы на горизонте казались колеблющимися как медузы в истомленном жарой воздухе. Хотелось укрыться в чаще сикомор, покрывавших склоны лощины, и заснуть — без тревог и сновидений.

— Прощай, прорицатель, — произнес Гермес. — Помогай Эвмену и ищи свою Цель.

Бог шагнул лишь раз — но Калхас увидел, что он уже спускается в лощину. У ног Гермеса, словно у ног обычного пастуха теснились овцы, а на плечах лежал пушистый, белый ягненок. Над непокрытой головой бежала едва приметная радуга. Калхас хотел позвать его; прощание и уход бога показались гораздо более странными и тревожными, чем все, увиденное этой ночью. Однако чья-то рука вцепилась в его плечо и потянула назад, в темноту. Он пытался ее сбросить, но рука встряхивала пастуха и тащила обратно, пока не швырнула на ложе.

2

— Отпусти! — Калхас проснулся с криком и со слезами на глазах. — Он уходит!

— Приди в себя! — в хриплом и приглушенном шепоте прорицатель узнал голос одного из слуг Эвмена. — Тебя зовет стратег.

Было еще темно. Спал ли он вообще? Калхас сел, вытирая со щек влагу и медленно узнавая дом, в котором стояли они с Гиртеадой. Завеса из плотной ткани скрывала от него жену. Аркадянин прислушался — оттуда доносилось тихое, ровное дыхание: вторжение посланника ее не разбудило.

Выпитое вечером вино оставило во рту ядовитую горечь. Калхас сделал несколько больших глотков из чаши, стоявшей у изголовья. Вода показалась сладкой и приторной. Тогда аркадянин плеснул ее остатки себе на лицо.

— Сейчас, приведу себя в порядок, — сказал он посланцу.

— Некогда! Нужно идти как можно быстрее! — торопил тот.

— Ладно. — Пастух ладонями пригладил волосы, отряхнул хитон, который забыл снять, придя с пира, и накинул сверху длинный теплый плащ.

На улице стоял настоящий мороз. Деревня, посреди которой разбили шатер Александра, замерла под пустым холодным небом. Над крышами поднимались белесые прозрачные облачка дыма. Звуки распространялись так ясно, что Калхасу казалось, будто он слышит потрескивание сучьев под лапами охотящейся в горах рыси.

Холод подтекал снизу, из-под полы плаща; на полпути аркадянина начала сотрясать крупная дрожь. Он проклинал вчерашний пир и церемониальные одежды. Надо было задержаться и натянуть походные варварские штаны.

Около Царского шатра стояли оседланные кони, между которыми пастух заметил персов Певкеста и людей других сатрапов. «Что могло произойти? — подумал он. — Я спал меньше одной ночной стражи». На самом пороге Калхаса догнало удивительное четкое воспоминание о жаркой, спокойной лощине, в которую спускался Гермес. Он запнулся, горло сжало в болезненном и недоуменном спазме. Но шедший позади посланник налетел на него и оба ввалились в прогретый жаровнями, пропитанный винным духом шатер.

Ложа, столики, остатки пиршества были уже убраны. Перед троном Александра стояло девять кресел и центральное занимал мрачный Эвмен. Иероним, Филипп, еще несколько военачальников стратега, сумрачно поглядывая по сторонам, стояли за его спиной.

— Что-то произошло? — спросил у них Калхас.

— Сейчас. Сейчас узнаешь, — ответили ему.

Очумелые, подходили сатрапы. Их помятые лица источали недовольство. Красные, набухшие глаза смотрели на стратега без всякого дружелюбия. Последним появился Певкест. Он вышел из боковой комнаты, утирая рот влажной тряпкой. По измученному, серо-зеленому лицу персидского сатрапа было видно, что тот только что пытался избавиться от груза в желудке. Эвмен указал ему на свободное место рядом с собой. Певкест вместо того, чтобы садиться, остановился и принял оскорбленный вид:

— Почему ты так выстроил кресла? Это унижение!

— Садись! — властно и почти брезгливо бросил Эвмен.

Видимо телесная слабость не позволила Певкесту собрать силы для ответа, так как он, жалобно застонав, повиновался стратегу.

— Позовите гонца! — приказал Эвмен.

В шатер вошел молодой грек, одетый в зимнюю варварскую одежду. Увидев сатрапов, он поклонился, немного неуклюже и скованно, после чего вопрошающе посмотрел на стратега.

— Говори, — разрешил тот.

Вестник откашлялся.

— Меня прислал Дотим. Вчера к начальнику стражи прибыли на верблюдах варвары, живущие на севере, вдоль солончаков. Они говорили, что заметили многочисленные дымы, поднимающиеся над пустыней. Когда отправили туда людей, выяснилось, что посреди нее остановилась на отдых целая армия. Это Антигон. Он идет напрямик — не по старой персидской дороге, а через пустыню. Варвары видели в его обозе повозки, на которых лежали гигантские мехи с водой. К счастью, последние ночи были морозными. Поэтому Фригиец разрешил развести костры. Хвороста там мало — варвары говорили, что его воины сжигали часть повозок… Да, еще: Дотим подсчитал, что даже при медленном движении через трое суток Антигон будет здесь. Я все сказал.

Потрясенное молчание было ответом ему. Эвмен глядел прямо перед собой, ожидая, когда сатрапы обретут дар речи. Калхас закусил губу: он проклинал про себя Фригийца — если союзники начнут отступать, Гиртеаду придется оставить здесь. Трясти на повозке ее уже было нельзя.

— Немыслимо, — пробормотал индийский сатрап Эвдим. — Что теперь делать? Мои войска в шести переходах отсюда!

— Ты не разыгрываешь нас? — спросил Антиген.

— Я похожу на шутника? — холодно промолвил стратег.

— Надо спасаться, — робко сказал кто-то из сатрапов. — Мы не успеем собрать войска.

— Надо спасать то, что можно. Боюсь, придется пожертвовать многим. — Певкест старался говорить мужественно, но было видно, что он совершенно убит известием.

— Как ты собираешься это делать? — спросил Антиген.

— Расходиться в разные стороны. Исчезнуть среди горных дорог. За всеми сразу Антигон не погонится.

— Нельзя, — мрачно буркнул Тевтам. — Мы просто не успеем уйти. Аргираспидам придется остаться в Габиене.

— А как спасти слонов? — с отчаянием в голосе спросил Эвдим. — Горные дороги оледенели, и там не будет никакой пищи!

— Может быть, назначить пункт сбора войск где-нибудь глубоко в тылу? — предложил Тлеполем. — Например, у расположения отрядов индийского сатрапа?.. Некоторым, конечно, придется прорываться туда с боем.

— То есть Тлеполем предлагает принять сражение с приведенной в беспорядок армией и, к тому же, спиной прижавшись к горам? — вмешался Эвмен. — Это не лучше того, что желает Певкест.

— Я не знаю, не знаю! — взмахнул руками Тлеполем. — Не знаю! Мы в безвыходной ситуации!

Язвительная усмешка коснулась губ стратега.

— Кто-нибудь еще желает высказаться?

Сатрапы подавленно молчали.

— Значит пришел мой черед говорить, — Эвмен окинул неприязненным взглядом «союзников». — Я не люблю упреков. Но виноваты в нынешней беде только ваше самодовольство и недальновидность. Вы помните, я предлагал расположить войска рядом, рядом, а не как сейчас! Вами же двигала даже не гордость, а полное безрассудство! Мне не нужны ваши провинции, ваша власть, ваши солдаты. Когда Олимпиада въедет в Вавилон, я вернусь в Каппадокию, я стану одним из вас. А сейчас я выше, ВЫШЕ — вы понимаете это? И только ради вашего же блага! — Эвмен едва не сорвался на крик, но сдержал себя и опять стал смотреть перед собой. — Даже такие опытные военачальники как Антиген и Тевтам не стали слушать меня. Даже ты, Певкест, а ведь — Зевс свидетель! — я все еще считаю тебя другом. Но, видимо, боги вменяют мне в обязанность постоянную борьбу с глупостью и завистью.

Только тут сатрапы вскинули головы — и Калхас увидел, что большинство взглядов, направленных на Эвмена, горят откровенной ненавистью.

— Или я не прав? — усмехнулся автократор. — А, понимаю! Вы не привыкли к такому обращению! Царь уже мертв, некому взять вас в руки. Сегодня придется терпеть. Ситуация слишком тяжела, чтобы говорить осторожные речи. Сегодня я беру на себя полную ответственность за вашу власть и ваши жизни. Так что слушайте. И слушайтесь.

Калхас ожидал ропота, возмущенных голосов, но сатрапы молчали. Сейчас им был нужен спаситель.

— Мы не побежим, как это предлагает Певкест. И даже не станем отступать. Я обещаю задержать Антигона на несколько дней. За это время все отряды соберутся и мы сможем принять сражение.

Ненависть на лицах сатрапов была скрыта вниманием и надеждой.

— Прямо сейчас вы отправите посланников к своим войскам. Пусть они как можно быстрее снимаются с лагерей и ускоренным маршем — так, как вы сами когда-то ходили под командой Царя — направляются к расположению Дотима. После этого я беру вас, беру всех ваших телохранителей и мы первыми поскачем туда.

— Зачем? — решился спросить Тлеполем.

— Останавливать Фригийца.

— Мы? Но как?

Эвмен пожал плечами.

— Увидите.

Гиртеада уже проснулась, когда Калхас вернулся из Царского шатра. Она улыбнулась мужу и немножечко поморщилась — ребенок опять буянил.

— Пир длился так долго? — спросила она.

— Это был уже не пир, — расстроенно ответил аркадянин.

— Опять рассорились? — Гиртеада погладила его по руке. — Не печалься, стратег сумеет помириться — ведь не в первый же раз…

— Нет! — Калхас взял ее ладони и прижал к своим щекам. — Другая неприятность. Большая. Приближается Антигон, — он рассказал ей о том, что произошло ночью.

Глаза Гиртеады стали темными и большими. Она вся сосредоточилась где-то в их глубине и смотрела на то, чего Калхас видеть не мог.

— Значит, ты уезжаешь.

— Да, Гиртеада, прямо сейчас.

— А я?

— Тебе нужен покой. Ты останешься здесь — и прислуга, и повитухи будут с тобой. Как только мы отразим Антигона, я вернусь… — деланно бодрый голос пастуха дрогнул и он продолжал уже совсем другим тоном: — Я не хочу уезжать от тебя.

Гиртеада заплакала.

— Мне страшно. Я боюсь того, что будет. Я боюсь его, — она провела рукой по животу.

— Ну… ну не надо, — Калхас обнял жену. — Это бывает с каждой женщиной. Только кажется страшным — а потом они вспоминают со смехом и уже не боятся.

— Ты не то говоришь, что думаешь. — Гиртеада обхватила мужа за плечи и изо всех сил прижалась к нему. — Я вытерплю боль. Больше всего мне страшно за тебя.

— Мы постоянно одолевали Антигона. Одолеем и теперь, — шептал ей на ухо Калхас. — Он рассчитывает на неожиданность, а неожиданности уже не получилось… Может быть я даже успею — и вернусь, чтобы держать тебя за руку. Не бойся за меня — я ведь в свите стратега: что мне будет?

— Калхас! — крикнули у входа в дом. — Быстрее! Стратег ждет!

Гиртеада разжала объятья. Она вытерла рукавом слезы и стала помогать пастуху собираться. Теплая одежда, оружие, легкий кожаный шлем, седельная сумка с запасом вяленого мяса. Что еще?

— Все. Спасибо тебе.

Гиртеада закусила губу, но не плакала.

— Вспоминай. Я могла что-то забыть.

— Нет. Ты ничего не забыла. — Тоскливая боль навалилась на сердце Калхаса. — Дай, я прижмусь к тебе еще раз.

Он перекинул седельную сумку через плечо и обнял жену, поглаживая ее по легонько вздрагивающей спине. Его лицо погрузилось в пышную массу волос и Калхас вдохнул — до отказа, до боли в ребрах, — запах корицы, смешанной с молоком. Он не мог оторваться. Море чувств связывало его с этой женщиной, с этой комнатой гораздо более крепкой пуповиной, чем та, что соединяет ребенка с матерью.

— Не плачь. Береги себя, — сказал пастух.

— Конечно, — торопливо ответила Гиртеада. — Ты, главное, не думай обо мне. Все будет хорошо. Ты только будь осторожен. И возвращайся.

— Вернусь, — Калхас хотел сказать что-нибудь веселое, но разум наполняла тоскливая пустота.

У дверей раздалось сразу несколько недовольных голосов.

— Ну… держись! — аркадянин отодвинул от себя Гиртеаду, еще раз посмотрел на ее заплаканное лицо и быстро, не оборачиваясь, вышел из дома.

Солнце медленно поднималось из-за восточных гор. Стала видна сухая, выцветшая трава словно солью покрытая инеем. Вдоль дороги стояли бледные окоченелые деревья, потерявшие половину листвы, и пожухлые кусты. Везде были следы ночного заморозка. Копыта нескольких сотен лошадей с хрустом вонзались в холодную землю и выворачивали ее, оставляя после себя бурый, влажный, чуть дымящийся след. Поверх варварских штанов, мехом наружу, и кожаной латной куртки, Калхас завернулся в шерстяной гиматий, но резкий встречный воздух не давал ему согреться.

Холод царил в душе. Расставание — всегда боль, но расставание в канун родов было втройне тяжело. Как она там? О чем думает? Что делают эти местные колдуньи-повитухи? Кто защитит ее? Мысли об Антигоне даже не вызывала ярости — так измучен был Калхас воспоминанием о бледной, заплаканной жене.

Не меньшей заботой был Гермес. Непонятные слова, непонятное прощание. Пастух ощупывал шарик — тот никуда не делся, висел на груди, но будет ли он теперь помогать? Калхаса мучило опасение, что Бог был им обижен. Однако чем? Непониманием? Аркадянин корил себя за скудоумие, однако запоздалые попытки разобраться в словах Гермеса были бесплодны.

Когда солнце встало над горами, всадники остановились на краткий отдых. Люди Эвмена пустили по рукам несколько бурдюков с крепким, настоявшимся вином. Сделал глоток и Калхас, но легче от этого не стало. Вино было ледяным, от него ныли зубы и хотелось чихать. Только ближе к полудню солнце начало немного греть спины. Однако Калхас болезненно передергивал плечами — сочетание холодного воздуха, бьющего в грудь, и томящего тепла, давящего на спину, было неприятным.

Между тем прогревалась и земля. Над ней стал подниматься пар, размывавший очертания окрестных гор. Звуки от ударов копыт стали более глухими и влажными. Калхас привык уже проводить в седле целые дни, поэтому особенной усталости не чувствовал. Но им овладела сонливость. Сквозь слипающиеся веки он наблюдал, как слуги поддерживают тяжко нагруженных вином сатрапов, и думал о том, что и ему не помешала бы такая помощь. Тело стало безвольным как мешок; то и дело проваливаясь в липкую темноту сна, Калхас с трудом удерживал себя от падения. Укутанные туманной пеленой мимо проносились деревни, небольшие лагеря отрядов Амфимаха, ровные посадки вдоль дороги.

К вечеру они повернули с нее направо. Поплутав между зарослями колючего кустарника, всадники оказались около самого подножия гор и направились прямо к солончаковой пустыне. Горы заворачивали к северу, снижались и все меньше растительности оказывалось на их пути. Земледельцы здесь уже не жили, лишь однажды им попались кострища давно уже покинутой стоянки кочевников. Редко пробивались на поверхность ручьи, и вода в них была холоднее ночного мороза.

День прошел в тоскливой дремоте. Закусывали на ходу, но еда вкупе с тяжелым солнцем только добавляла одури. А когда светило стало клониться к хмурому западу, с гор опять повеяло прохладой.

Вечером они достигли солончаков. Горизонт неожиданно распахнулся, и всадники увидели перед собой пустое, ровное, словно стол, пространство. Молчаливые и мертвые земли умирающее солнце наполнило багряно-серыми разводами. Просоленная почва вспыхивала изумрудными, голубыми огоньками — эти вспышки резали глаза, и Калхас, устало зажмурившись, повернул лицо в сторону гор. Некоторое время он давал глазам отдыхать, а когда открыл, увидел, что к ним приближается большой отряд конных и пеших воинов.

— Дотим! — раздался голос Филиппа.

Телохранители сатрапа, с лязгом вытащившие мечи из ножен, стали прятать оружие.

Наемник осунулся. Варварские одежды, намотанные на него, делали облик Дотима страшным. Он мрачно посмотрел на сатрапов и приветствовал только автократора.

— Я оставил на Царской дороге заставу, а всех остальных перебросил сюда, — сообщил аркадянин стратегу. — Только какой прок? Нас сметут, как слон паутину.

Сатрапы зашушукались.

— Не печалься, Дотим. Я думаю, Антигон долго не рискнет напасть на нас.

Эвмен неторопливо поведал о своем плане, и впервые за этот день Калхас почувствовал толику облегчения. На лицах сатрапов и военачальников была написана надежда, смешанная с сомнением. Дотим расхохотался и в одно мгновение стал озорным.

— Это мне нравится! Если Фригиец попадется на нашу удочку, память о его глупости переживет нас всех!

— Попадется. Я уверен, — твердо сказал Эвмен.

Они направились к широкому склону горы, хорошо видной с солончаков. Телохранители Эвмена достали из седельных мешков размеченные узлами мерные веревки. Разъезжая по склону, люди Тиридата принялись обозначать место для лагеря на тридцать тысяч человек. В это время остальные, рассыпавшись вокруг них, собирали хворост и складывали костры на расстоянии двадцати локтей один от другого.

После дня, проведенного в седле, Калхас с трудом передвигал ноги, и все же он старался не отставать от Дотима. Оживившийся, повеселевший вождь наемников энергично врубался в заросли кустарника. Пастух скручивал из срубленных ветвей какое-то подобие вязанок, и аркадяне уносили их в сторону лагеря. Иглы больно впивались в руки, но Калхас только шипел, не прекращая работы. Солнце уходило за горизонт. Когда наступит темнота, разведчики Антигона — если они уже рядом — должны увидеть огни большого лагеря. Дозоры, отправленные в глубь пустыни Дотимом, не подпустят их слишком близко, так что Фригийцу придется долго подумать, прежде чем бросать свою утомленную переходом по солончакам армию против огромного воинского лагеря. В морозную, ясную ночь свет от костров будет заметен издалека.

Лишь когда на темнеющем склоне вспыхнуло множество огней, Дотим позволил себе передышку.

— Как Гиртеада? — спросил он.

Сердце Калхаса опять сжала боль.

— Ждет.

— По-моему, это должно произойти вот-вот, — беззаботно сказал наемник.

— Да, — закусил губу пастух. — Может быть, уже сейчас.

— Здорово! Обещаю тебе, что после победы я просто до безобразия напьюсь за ваше здоровье.

— Хороший ты человек, — пробормотал Калхас. — Давай не будем загадывать.

— А что тут загадывать? — Дотим принялся поносить Антигона. Он отказывал соперникам Эвмена не только в уме и полководческих способностях, но даже в человеческом облике. Можно было подумать, что автократору противостояла некая помесь змеи и лягушки, трусливая и отвратительная. Наемника не интересовало противоречие его представлений с реальностью, он просто отмахивался от него и продолжал делить мир по критерию преданности Эвмену. Само собой, вслед за Фригийцем очернению поверглись сатрапы. Калхас подлил в огонь масла, рассказав о той панике, которая охватила их при известии о приближении Антигона.

— Вот и все! Наглости как не бывало! — донельзя развеселившийся Дотим оглушительно хлопал себя по ляжкам. — Нет, победив Антигона, Эвмен должен взять в руки кнут и хорошенько пройтись по их спинам. Пусть учатся смирению! Нет — почтению!

Солдаты, которые носили хворост, сообщили, что набрано его уже достаточно. Дотим тем не менее разворошил еще один куст и только после этого направился к ложному лагерю.

От обилия костров мнилось, что на горном склоне занялся пожар. С шипением и треском взмывали россыпи ярких искр. Огонь постоянно менял цвет, форму: то он прижимался к земле, то стремительно рвался вверх, к непроницаемо-черному небу.

Когда Дотим и Калхас подошли ближе, стали заметны темные, немногочисленные фигуры людей, снующие между кострами и подбрасывающие в них хворост. Вождь наемников опять помрачнел:

— Если мои заставы пропустят сюда разведчиков Фригийца, я самолично сдеру с их командиров шкуры. Что говорят боги, Калхас? Они понимают, от какой случайности зависит наша судьба?

— Не знаю. Пока они молчат. — Пастух дотронулся до шарика. Тот был равнодушно-прохладен и невесом — словно простая стеклянная безделушка, а не талисман, подаренный Гермесом. — Я больше надеюсь на твои заставы, чем на богов.

— Посмотрим. Я многие месяцы муштровал и аркадян, и варваров. Чему-то научил. Но я был бы спокоен только в случае, если сам мог бы присутствовать на каждой заставе. — Дотим хихикнул. — Может быть, помолиться твоему Гермесу, чтобы он разделил меня на десять частей?

Они нашли Эвмена на середине склона. Он сидел около одного из костров в окружении сатрапов и что-то им объяснял.

— О! Дотим! Калхас! Подходите поближе! — пригласил стратег. — Может быть объясните нашим друзьям, почему после второй стражи нужно перестать подбрасывать хворост?

При слове «друзья» лицо Дотима приняло вполне определенное выражение.

— В первую стражу солдат готовит ужин, во вторую — ужинает и ложится спать. Что непонятного? Если жечь костры всю ночь, утром Антигон будет здесь. Он догадается, что лагерь — большая обманка.

— Все это так, — возвысил голос Антиген. — Но не слишком ли сложно? На войне безошибочно действуют только простые хитрости.

— Стратег, мне некогда спорить с… с «друзьями», — нетерпеливо сказал Дотим. — Выдели им несколько костров. И пусть их люди палят огонь всю ночь, — с этими словами Дотим поклонился едва заметно улыбающемуся Эвмену и вышел из освещенного круга.

Откланялся и Калхас, последовавший за наемником. Мысль провести еще одну ночь в обществе сатрапов не прельщала его.

— Эти ублюдки будут спорить только для того, чтобы спорить! — шепеляво бушевал Дотим. — Будь моя воля — я побросал бы их в огонь вместо хвороста.

Они спустились ниже по склону. Дотим увидел своих воинов и показал, около какого костра искать его в случае, если дозоры пришлют вестников.

— За что боги наказывают нас? — спросил у небес вождь наемников, когда они перестали жевать жесткие ячменные лепешки, заменившие ужин. — Страшнее глупости друзей может быть только их неверность. А у нас и первое, и второе.

— Ты красиво сказал, — устало ответил Калхас. — Может это хорошо, что неверность сопровождается глупостью?

— Ничего подобного, — покачал головой Дотим. — Действия умного еще можно предсказать, а глупца — нет. — Тем более, что глупцов у нас много…

Мысли о сатрапах сделали наемника неразговорчивым. Тихонько покачиваясь взад-вперед он сидел перед огнем и отдавался не очень радостным раздумьям. Иногда что-то настораживало Дотима, он поднимался и терпеливо всматривался в ту сторону темноты, где лежала солончаковая пустыня. К счастью чутье пока подводило его — каждый раз наемник с явным облегчением возвращался в прежнюю позу.

Калхас не представлял, что там можно разглядеть. Особенно из ярко освещенного солнцем круга света, в котором они сидели. Однако и он чувствовал неясную угрозу, таившуюся за северным горизонтом. Она не позволяла успокоиться: склон казался слишком голым, открытым, костер — ярким. Хотелось разбросать головни, затоптать угли и замереть, завернувшись в плащ, слившись с землей. К концу второй стражи Калхас ощутил, что находится на грани паники: в каждом из воинов, что проходил мимо них с охапками хвороста, ему мерещился неприятель, а из темноты он каждое мгновение ждал стрел, дротиков и воинственного клича Антигоновых воинств.

«Я устал. Просто очень устал», — старался взять себя в руки Калхас, но тело трепетало и не слушалось. К счастью, вторая стража кончилась, и Дотим решил устраиваться ко сну. Аркадяне перестали подбрасывать в огонь хворост. Когда в костре остались одни уголь, они отгребли их подальше, а на горячую землю уложили несколько вязанок, в которых было поменьше колючек, поверх них же устроились сами.

Мороз пощипывал выставленный из-под плаща нос пастуха, зато спине было томно и жарко. Как ни странно, без костра стало светлее. Теперь Калхас разглядел холодные, словно вымерзшие созвездия на небе и бледный, изъеденный темными впадинами диск Луны, опускавшейся за смутно угадываемые горы. Он вспомнил, как осенью в Паретакене обе армии сошлись на длинной, безлесой равнине. Сражение продолжалось до ночи — и даже темнота не могла разделить их. Готовые схватиться еще раз, освещенные мертвенным лунным сиянием, они стояли в двух сотнях шагов друг от друга. Жутко, призрачно блестели доспехи, было слышно каждое слово, сказанное на противоположной стороне. Затем армиями стала овладевать оторопь. Стихли воинственные призывы, перестали размахивать оружием — на равнину опускалось что-то невесомое, как туман, и холодное, как Аид. Войска сами, без команды начальников, попятились назад, а полководцам оставалось только подчиниться их воле. Лишь отойдя от места битвы на несколько стадий, солдаты опять стали оживленно переговариваться. Их отпустило мертвенное безволие — и они забыли о нем. Но Калхас долго тогда не мог прийти в себя, словно человек, побывавший на краю бездонной пропасти.

Что-то похожее он ощущал и сейчас. Пропасть была рядом, совсем рядом. От близости пустоты ныло под ложечкой. Калхас зажмурился, дабы совладать со смятением, царящим в душе. Постепенно ему удалось прийти в себя. Когда мир обрел устойчивость, и сердце перестало бешено колотиться в груди, он услышал бодрое похрапывание Дотима, предпочитавшего сон предчувствиям. Именно этот храп окончательно успокоил пастуха. Он посмотрел еще раз на лениво мерцающие огни и с облечением подчинился усталой дреме.

Проснулся Калхас из-за того, что исчезла спина Дотима, к которой он ночью прижимался плечом. Земля была еще теплой от костра, но в воздухе стоял тяжелый холодный туман. Пастух рывком поднялся на ноги — туман укутывал землю только на высоту локтя. Встав во весь рост он увидел, что настало утро и солнце уже прогнало сумерки вглубь пустыни. Солончаки сейчас были похожи на парное молоко — туман широкими лентами стекал на них с гор. Этим утром воздух не был таким морозным, как прошлым, однако, прежде чем пойти к месту ночевки стратега, Калхас тщательно завернулся в плащ.

Выше по склону царило оживление. Прибыли отряды Амфимаха, и это подняло настроение у всех. Днем ожидалась наемная конница Эвмена, а следующим утром должны были подойти аргираспиды. Хотя даже через сутки собравшиеся на этом склоне все еще будут слабы для противостояния Антигону, данных известий оказалось достаточно, чтобы сменить в душах стратегов страх на радостную эйфорию. Опять откуда-то появилось вино. Пока Эвмен вместе с Амфимахом и Антигеном определяли, где и как в случае необходимости они будут оказывать сопротивление, остальные развалились в ленивых позах вокруг костра и потягивали вино из плоских походных чашек. Телохранители Певкеста резали толстыми пластами громадную голову овечьего сыра и подавали его хозяевам на острие ножа. Дотима в лагере не было — он отправился самолично проверять заставы.

Калхас хотел искать Эвмена, но сатрапы задержали его и заставили разделить с ними трапезу. Пастух внутренне напрягся; союзники стратега относились к нему осторожно, но не более. Последнее эффектное предсказание он сделал на Тигре, когда Селевк разрушил плотины выше по течению реки, и вода едва не затопила армию стратега-автократора. Калхас настойчиво уговаривал Эвмена держаться ближе к высоким местам. В результате они успели добраться до холмов прежде, чем вода залила низины. Однако произошло это месяцем раньше встречи автократора с Певкестом. Конечно сатрапы должны были знать о способностях Калхаса — хотя бы из уст Антигена, — однако чрезмерного любопытства при виде его персоны они не выказывали. Поэтому их сегодняшняя настойчивость была по крайней мере непривычна.

Нахохлившись, он присел между Эвдимом и арейским сатрапом Стасандром. Ему сунули плошку из ароматизированной глины: самое простое вино в ней пахло сладко. Он сделал несколько машинальных глотков. Оживленный судя по всему разговор союзников Эвмена при появлении пастуха прекратился. На него посматривали с непонятным ожиданием. Калхас сообразил, что нужно держаться со значением.

— Ты необычайно хмур, — полувопросительно-полуутвердительно произнес Певкест. — Что за предчувствия беспокоят предсказателя?

Калхасу тошно было притворяться.

— Мне холодно. И я оставил жену на пороге родов. — Он криво усмехнулся. — Мне, как прорицателю, не нравятся габиенские повитухи.

— Ну-у, здесь ты можешь не беспокоиться, — протянул Певкест. — На Востоке все делают по-своему. Но получается не хуже, чем у нас. — Его овечье лицо расплылось в неприятной улыбке. Видимо, персидский сатрап хотел выказать расположение.

— Хорошо бы, коли так. — Калхас взял кусок сыра и стал смотреть в огонь.

Люди вокруг него молчали. Стасандр чавкал, засовывая в рот большие куски сыра и, видимо, не интересовался больше ничем. Эвдим сидел без движения, словно настороженная птица. Сатрапы явно предоставили инициативу Певкесту. Тот не заставил долго ждать себя.

— Я хочу спросить, Калхас, не было ли какого-нибудь божественного знака этим утром?

— Знака о чем?

— О чем? Э-э… например о том, поверил Антигон в нашу хитрость, или нет?

— Пока боги молчат об этом.

— Молчат? — Певкест солидно выпятил губы. — Я думаю, это доброе известие. Они предупреждают тебя в случае опасности — ведь так?

— Чаще всего так, — кивнул Калхас.

— Следовательно, опасности нет, — убежденно хлопнул себя по коленям Певкест. — Через несколько дней мы соберем наши силы, и Антигон уйдет обратно.

— А может быть, опасности и не было? — беззаботно произнес Тлеполем. — Мало ли что привидится кочевникам!

— Ага — слоны, повозки с мехами для воды, тяжеловооруженные фалангиты, которых они не видели никогда раньше, — что еще им привиделось? — разозлился пастух. — Занятное продолжение позавчерашней охоты. Дотим, верно, тоже известный фантазер и легковер…

— Не сердись, Калхас; Тлеполем сказал это просто так, — молвил Певкест.

— Не мое дело указывать сатрапам, что делать и как говорить, но мне кажется, что вы слишком беззаботны, — желчно ответил ему пастух. — Не нужно обращаться к богам. Ясно и так — если Фригиец разобрался с обманом, он явится ближайшей ночью. Сегодняшней.

— Он прав, — негромко сказал Тевтам. — Кризис еще впереди.

Лица сатрапов стали обиженными.

— Мы все понимаем про ночь, — надулся Эвдим. — Не надо превращать нас в глупцов.

По знаку Певкеста появился новый бурдюк с вином.

— Пожалуй мы и действительно обрадованы немножко преждевременно, — признал он. — Не придавай этому большое значение, прорицатель.

Калхас пожал плечами:

— Просто мне это показалось странным. Вы же опытные люди.

Сатрапы принялись обсуждать, когда их отряды подойдут к лагерю. Но Калхас чувствовал, что интересовало их не это. Сатрапы чего-то опасались и одновременно боялись проговориться о своем опасении. Видимо боги должны были подсказать ему нечто для них неприятное.

Неожиданно Стасандр перестал чавкать и, обернувшись к Калхасу, спросил:

— А больше никаких знаков боги тебе не подавали?

— О чем это ты?

— Да, действительно, о чем? — поспешил вмешаться Певкест.

— Так. Вообще, — неопределенно повел плечами арейский сатрап и, затолкнув в рот очередную порцию сыра, принял равнодушный вид.

Калхас поведал Эвмену о странном разговоре с сатрапами. Стратег задумался, но ненадолго.

— Не заботься. Сейчас они не в состоянии затевать что-то за моей спиной.

И действительно, чем ближе дело шло к ночи, тем большим становилось напряжение в лагере-обманке. Эвмен всем своим видом пытался вселить в подчиненных уверенность, однако он не мешал сатрапам готовить лошадей для бегства. Тяжелее всего было переносить неопределенность. Особенно когда вспыхнули костры, и темнота сгустилась вокруг них.

Людей в лагере сегодня было куда больше, чем вчера. Но, когда Калхас вспоминал, что и сейчас Антигон неоднократно превосходит их числом, многолюдство это казалось таким же обманом, как и обилие огней. Нет, пастух этой ночью не боялся. Но он устал ждать и был бы рад любому известию — лишь бы кончилась неопределенность.

Он сидел у нижнего края лагеря и опять рядом с ним был Дотим. Сегодня наемник не вскакивал и не всматривался в темноту. После прибытия подкреплений заставы удвоили. Маловероятно, чтобы кто-то мог проскользнуть мимо них. Внешне Дотим казался расслабленным: он прилег в позе пирующего и иногда ни с того, ни с сего принимался рассказывать Калхасу какие-то глупости о своей юности. Но возбужденный голос, перескакивание с темы на тему, наконец — лихорадочно блестевшие глаза говорили о внутреннем напряжении. Пожалуй только стратег, да он, Дотим, знали что произойдет, если полчища Фригийца хлынут сейчас на них из пустыни.

Пастух рассеянно слушал его, поглаживая без особой надежды шарик. Иногда он откидывался назад — так, чтобы голова оказалась за пределами освещенного круга, — и разглядывал отчетливо видные созвездия. Сегодня звезды были белыми и холодными, похожими на кусочки льда. Они не завораживали, не намекали на нечто загадочное и не подсказывали ничего; словно тысячеглазое божество, взирающее по ночам с небес, повернулось к земле спиной. Подолгу смотреть на них Калхас не мог. Он возвращался к костру, к Дотиму и в нем занозой сидело ощущение какой-то обескураживающей, неприятной тайны.

В конце второй стражи они притушили огонь, но на этот раз ложиться спать не рискнули. Масляно рдели алые и медвяные угли, жар от них шел еще больший, чем от открытого огня. Холода Калхас не чувствовал, он даже снял гиматий, дабы тепло случайно не усыпило его. Дотим стал еще более словоохотлив:

— Помнишь?.. Нет, ты не помнишь, ты был мал и сидел по ночам дома. Я забирался в сад Полемонида — ну и имечко! А тот говорят, знался с каким-то земляным духом, и каждую ночь его сад наполняли змеи. Змеи! Ему не нужно было держать собак. От собаки можно спрятаться на деревья, а куда спрячешься от змеи?

Калхас так и не понял, что искал Дотим в саду Полемонида. Наемник рассказывал только о змеях. Об их количестве, о том, как они ползут, свиваются кольцами, угрожающе раскачивают маленькими драконьими головками. Его шепелявый голос вполне соответствовал шороху и шипению, которые слышит человек, забравшийся прямо в змеиное царство.

— И я, подобно журавлю, стоял на одной ноге, а она, холодная как смерть, обвивалась вокруг лодыжки! — даже сейчас лицо Дотима было восторженно-испуганным.

Калхас не узнал конца этой истории. Послышались возбужденные голоса. Они стремительно приближались, и наемник остановился на полуслове, схватившись за рукоять меча.

Из темноты выступило несколько аркадян. Один из них держал под уздцы лошадь; он выглядел усталым, но чрезвычайно довольным.

— Ну? — подался вперед Дотим.

— Порядок! — рявкнул аркадянин. — Фригиец повернул к Царской дороге!

Калхас больше не слушал его. Он закутал голову в гиматий и забылся прямо на земле, около медленно темнеющих углей.

3

Страх опять был потеснен беспечностью. Внешне все слушались автократора, но выполняли его поручения без того рвения, что вселяла в солдат опасность. Эвмену так и не удалось заставить обнести лагерь рвом и валом, ограничились частоколом. Дотим смеялся и говорил, что такой частокол остановит персидскую лисицу, но не фригийского быка. Тем не менее все ждали открытого боя и не заботились об остальном.

На девятый день после того, как Калхас покинул Гиртеаду, армия Эвмена наконец собралась вместе. Не хватало только слонов индийского сатрапа, но и их прибытия ожидали в ближайшее время. Лагерь стоял поперек Царской дороги. Справа, на расстоянии полета стрелы, находилась почти пересохшая река. Она уже летом превратилась в цепочку луж с мутной вонючей водой, однако ее крутые берега представляли собой хотя бы минимальное прикрытие от неожиданного нападения. Вслед за рекой тянулись унылые холмистые предгорья, а ближе к горизонту были видны пустые горные склоны. Где-то там две ночи подряд они жгли костры.

Слева от лагеря лежала совершенно ровная местность. Если Антигон шел через солончаки, то здесь начинались длинные песчаные полосы. Кругом были пустоши, лишь вдоль дороги кое-где росли деревья.

Лагерь Антигона находился в сорока стадиях отсюда. Впереди, вдоль царской дороги попадались колодцы, около которых лежали небольшие оазисы. Фригиец дал в них отдых солдатам и лишь после этого медленно приблизился к автократору. Со вчерашнего дня начались столкновения с конными разъездами. Иногда они просто задирали друг друга, а иногда дело доходило до схватки грудь с грудью. Никто не желал уступать: неудачи перед сражением всегда рассматривались как плохая примета.

Даже Калхас поддался веселому возбужденному ожиданию. Дважды битый, а теперь еще обманутый, враг не воспринимался серьезно. Супруга Эвмена, позавчера прибывшая в лагерь, сообщила, что у Гиртеады никаких изменений нет, она бодра и просит Калхаса не волноваться. Пастух расправил плечи, успокаиваясь и ощущая, как тает холодная печаль, вселившаяся в сердце после ухода Гермеса. Как и все, он надеялся, что битва станет решающей. Как и все, он чувствовал, что устал от этого противостояния. Между лагерями была натянутая, дрожащая от напряжения нить — наконец-то приходило время разорвать ее.

Первым проявил решительность Фригиец. Конные разъезды, забравшиеся в глубь песчаных языков слева от лагеря, сообщили, что видели большой отряд легковооруженных воинов, направляющийся в тыл расположения Эвмена.

— Что он там, думает нас окружить? — пожал плечами Филипп.

— Нет, здесь другая причина. — Стратег посмотрел на бледного Эвдима: — Сколько воинов сопровождает слонов?

— Четыре сотни, — сипло прошептал тот. — Я и не думал…

— А здесь не нужно было думать. Нужно было предупредить меня. — Стратег горько покачал головой. — Если мы потеряем слонов, боги тебя накажут, Эвдим. И мы накажем тоже.

Антиген и Певкест порывались двинуть на помощь слонам половину армии.

— Нет. Здесь не количество нужно, а скорость, — возразил Эвмен. — Пусть Филипп возьмет сакаскинов, а Дотим — самых легконогих стрелков. Если они не выручат, значит судьбе угодно оставить нас без слонов.

Калхас увязался за Дотимом.

— Возвращайся обратно! — обрушились на пастуха вождь аркадян и Филипп, когда увидели, что он оседлал коня. — Эвмен оторвет нам головы!

— Оставьте, — засмеялся Калхас. — Я и так чувствую себя пнем — замшелым и затянутым паутиной. Дайте хотя бы посмотреть на солдат Фригийца!

Выйдя из лагеря, сакаскины перешли на рысь. Пешие легковооруженные бежали рядом со всадниками, схватившись одной рукой за войлочные попоны, что покрывали крупы лошадей. Один из метателей дротиков пристроился к Калхасу. Судя по худобе и смуглости кожи, это был араб. Аркадянин подумал, что еще год назад сомневался бы в способности человека преодолеть в сумасшедшем темпе несколько десятков стадий, а после этого вступить в бой. Но летом и осенью он насмотрелся достаточно примеров подлинной выносливости. Араб бежал, весело скаля зубы и успевая перекидываться фразами со своими товарищами. Когда Калхас жестом предложил ему переместить груз дротиков на спину коня, тот отрицательно покачал головой.

Лагерь быстро удалялся от них. Теперь все зависело от того, насколько их опередил отряд Фригийца и насколько долго могут сопротивляться люди Эвдима. Черноглазые, черноусые сакаскины что-то заунывно напевали себе под нос. Слов в их песне не было; но сотрясение от бега лошадей придавало ей тревожный, возбуждающий ритм.

Совершенно неожиданно варвары замолчали и единым движением вынули из колчанов луки. Только после этого Калхас обратил внимание на облачко пыли, которое стало заметно впереди.

— Это не антигоновцы. Кто-то другой: их слишком мало, — сказал Филипп.

Действительно, пыль поднимала небольшая группа всадников Эвдима, спешащая к лагерю. Отряд Фригийца в мгновение разметал солдат, прикрывавших стадо из ста тридцати слонов. Эти беглецы не знали, где остальные, они не знали, что со слонами. Они просто были напуганы и спешили к лагерю в надежде на помощь.

Обругав беглецов последними словами, Филипп и Дотим приказывали им вести сакаскинов туда, где произошло нападение.

Путь оказался недолгим. На входе в плодородную часть Габиены дорога огибала заросшие сосновыми рощами холмы. Миновав очередной поворот, воины Эвмена увидели картину странного, почти невероятного боя. Разбитые на множество мелких групп, пешие и конные антигоновцы напали на огромную, четырехугольную массу слонов, одетых в разноцветные дорожные попоны. Где-то в середине ее был скрыт обоз индийского сатрапа.

Погонщикам пока удавалось удержать животных вместе. Гигантские пепельно-серые животные казались несокрушимыми. Однако Калхас видел, как обманчиво это впечатление. Тучи метательного оружия обрушивались на погонщиков: многие из них были ранены, некоторые слоны хоботами поддерживали бездыханные тела своих хозяев. Животные тяжко трубили, и, чтобы помешать им рассыпаться, преследуя наседающих врагов, оставшимся в живых индийцам приходилось затрачивать немало сил.

Пастух понимал: если слоны поодиночке накинутся на антигоновцев, это будет конец. Те только и ждали всплеска безудержной звериной ярости. Калхас заметил среди неприятеля воинов с тяжелыми, широкими серпами-мечами, похожими на чудовищно разросшиеся ножи, коими скопят жеребцов. Такими мечами подсекали сухожилия на задних ногах, приводя их в беспомощное состояние. Были среди антигоновцев и воины, вооруженные длинными ясеневыми копьями с наконечником тонким, как шило. Эти копья использовали для нанесения ударов в глаза, хобот и нежные губы животного, вызывая потоки крови и быструю слабость.

Но пока слоны оставались вместе, самое изощренное оружие было бессильно. Сдерживал стадо вожак — могучий и старый самец по кличке Гифасис. Его шкуру покрывали шрамы, оставленные и людским оружием, и бивнями соперников. Краснолицый индиец-погонщик, восседавший на его спине в льняном доспехе, отражал огромным щитом стрелы антигоновцев и при помощи коротких восклицаний управлял слоном. В руках индийца не было обычного шипа на длинном, изогнутом древке. Умное животное слушалось голоса; отмахиваясь хоботом от уколов многочисленных стрел, оно не позволяло остальным слонам вырваться из стада и возглавляло короткие резкие атаки, которые вынуждали солдат Фригийца подаваться назад. Эти атаки постепенно приближали слонов к лагерю. Но медленно, слишком медленно, без помощи оттуда они были бы обречены.

Филиппу и Дотиму даже не пришлось командовать. Легковооруженные выпустили попоны. Всадники прибавили ход, обогнали их, а потом свернули вправо от дороги. Теперь они охватывали нападавших, в то время как легковооруженные прорывались к слонам напрямую.

Увлеченные необычной охотой, антигоновцы не сразу обнаружили появление нового врага. Зато погонщики сразу поняли, что к чему. Они принялись размахивать руками, словно призывая: «Быстрее! Быстрее!» Вовсю трубили слоны — однако теперь уже не тяжко, а яростно-воинственно.

Сакаскины растеклись широкой лавой. Когда воины Фригийца стали оборачиваться в их сторону, они испустили свой непереносимый воинский клич. Визг был такого высокого тона, такой выворачивающей душу интенсивности, что мнилось, будто он не вырывается из человеческих глоток, а обрушивается с небес. Вслед за этим, не снижая хода, варвары пустили облако стрел, и, хотя стреляли они не прицельно, многие из них нашли жертву.

Антигоновцев было больше, но, разбитые небольшими группами, они оказались под угрозой оказаться между яростно атакующими варварами и разгневанными множеством мелких ран животными. Будучи опытными воинами, они недолго пребывали в растерянности. Часть устремилась еще дальше вправо — чтобы избежать охвата, пока ловушка не захлопнулась. Другие — те, кто все равно не успел бы совершить этот маневр — бросились навстречу сакаскинам, стремясь набрать как можно больший ход перед столкновением.

Калхас держался рядом с Филиппом. Прямо на них скакал отряд тарентинцев — всадников на больших италийских конях, с легкими, но длинными копьями, прямыми как вертел мечами и круглыми щитами. Пастух успел еще уловить воинственный напев, доносившийся из их уст, прежде чем тарентинцы врезались в сакаскинов.

Передние — и с той, и с другой стороны — были убиты в одно мгновение. Блеск ненависти в безумных глазах, удар — и лошади яростно храпя месили копытами бездыханные тела своих же хозяев. Выплеснувшаяся в первом столкновении энергия, убив передних, спасла тех, кто скакал следом. Обломками копий, мечами тарентинцы принялись прокладывать путь сквозь сакаскинов. Варвары, привыкшие к стрельбе из лука, к лихости и быстрым налетам, не могли противостоять им в правильной схватке и уступали. Неожиданно Калхас обнаружил, что он с Филиппом и несколькими сакаскинами сам оказался окружен неприятелем. Не успев почувствовать свирепость боя, пастух уже крутил над головой меч, парируя удары и выжидая случая, чтобы ударить самому.

Тарентинцы, как и все западные греки, высокие, сильные наездники, норовили сокрушить противника сразу, одним выпадом. Калхас извивался как змея, опасаясь, что сражавшийся позади него Филипп падет и италийское железо вонзится ему в спину меж пластин латной куртки. Но Филипп держался, а тяжелый меч пастуха с легкостью отбрасывал тонкие жала тарентинцев.

— Эй-я! — клинок Калхаса разорвал руку одного из италийцев от плеча до локтя. — На! — он переломил оружие второго и заставил антигоновцев податься назад. Воинственное безумие наконец охватило его.

— Вот так! — он сам бросил лошадь прямо в ряды тарентинцев.

От ударов, которые в одно мгновение принял на себя щит, левая рука онемела. Зато Калхас вонзил меч прямо в подбрюшье ближайшего из неприятелей. Затем схватил его за шиворот и, чувствуя в себе неописуемую силу, швырнул на остальных.

— И еще! — пастух резко развернул лошадь — так, чтобы опять оказаться нос к носу с тарентинцами.

Казалось, что в его тело сейчас вонзится несколько клинков, но Калхас нырнул влево, почти скрывшись за крупом коня. А едва противники отклонились назад, устремился за ними — и его меч опять окатила кровь.

Тарентинцы все равно убили бы пастуха. Варвары еще могли отступить в священном ужасе перед Аресовым безумием. Но не тарентинцы. Они собрались, стали хладнокровнее и решительнее.

Пелена упала с глаз Калхаса и он не увидел рядом с собой ни сакаскинов, ни Филиппа. Только италийцы, чье оружие уже рассекало его латную куртку.

Спасение было неожиданным, как и все в этом бою. Словно по велению божества тарентинцы, опустив мечи, стали разворачивать лошадей. Конь пастуха ни с того, ни с сего встал на дыбы и прыгнул в сторону. Тут же что-то громадное, как гора и бесформенное, как штормовой вал, пронеслось мимо него.

Хруст костей, стон отбрасываемых в стороны лошадей, вопли оказавшихся под ногами слона людей заставили Калхаса замереть без движения. Он увидел, как Гифасис обхватил хоботом тарентинца, поднял его к небесам и шмякнул о землю, словно муху. Погонщик по-царски восседал на его необъятной спине, восторженно хохотал и махал Калхасу рукой. Мимо аркадянина, осторожно обходя своих, потекли остальные слоны. Когда их стадо кончилось, пастух обнаружил, что по пути сюда животные Эвдима растоптали не менее полусотни антигоновцев.

— Ты жив? Благодарение небесам! — словно из-под земли появился Филипп. — Как я тебя потерял их виду?!

— Не знаю. Я сам почти ничего не помню. — Калхас смотрел на меч, покрытый обильной, густеющей на глазах кровью.

— Ого! — Филипп с пониманием поцокал языком. — Однако тарентинцы потрепали нас изрядно… К счастью, здесь был всего один их отряд.

Калхас оглядел поле и обнаружил, что большая часть сакаскинов, опять собравшись в лаву, преследует тех, кто сумел уйти из-под удара слонов.

— Славное дело! — Филипп указал в сторону дороги. — Поскакали к Дотиму! Кажется, он тоже управился.

Пастух машинально направил лошадь вслед за военачальником. Руки его мелко тряслись, и он не мог понять, от усталости это или от облегчения.

Рассеявшиеся антигоновцы исчезли в пустыне, и слоны под прикрытием отрядов Филиппа и Дотима прибыли в лагерь. Славословия, которыми встретили их появление, были таковы, словно между слонами шел закованный в цепи Фригиец. Не слушая вождей, солдаты сбились гигантской толпой перед палаткой стратега и долго возглашали ему здравницы, связывая сегодняшний успех с предусмотрительностью Эвмена. Тому не сразу удалось умерить восторженный пыл своей армии.

— Вина!.. Вина!.. — стали восклицать некоторые воины.

— Никакого вина! — резко отвечал стратег. — Ни сегодня, ни завтра! Антигон может попытаться воспользоваться нашей радостью. Сегодня мы удвоим караулы. А завтра начнем укреплять лагерь рвом и валом!

К удивлению Калхаса, солдаты восприняли слова Эвмена без ворчания. Действительно, этой ночью никто не пил, а на следующий день тысячи людей, сменяя каждую стражу друг друга, копали ров. Работали без воодушевления — но работали-таки! Никогда авторитет стратега еще не стоял так высоко, как после схватки за слонов.

Между тем, последняя принесла Эвмену не только авторитет, но и заботы. Антигоновцы выбили едва ли не половину погонщиков. Эвдим срочно подбирал им замену среди своих индийцев, но на привыкание слона к погонщику уходят месяцы, если не годы, а битва могла произойти уже завтра. Стратег жаловался:

— У Антигона слонов было вдвое меньше, чем у нас. А теперь он сравнялся с нами. Боюсь, новые погонщики не создадут ничего, кроме сумятицы.

Тем не менее общее приподнятое настроение царило и в палатке стратега. Даже Иероним преисполнился воинственным духом:

— Ты должен будешь остаться в лагере, — осаживал его Эвмен.

— Наоборот! Я наконец должен быть рядом со всеми! — возмущался историк.

— Когда ты здесь, я могу не беспокоиться о своей семье, — объяснял стратег. — И, потом, твое дело — писать, а не махать кусками железа.

Такие разговоры случались и перед прошлыми сражениями. Но теперь Иероним был необычайно настойчив. Он своими глазами хотел видеть конец Фригийца.

— Я не пускал бы за пределы лагеря и Калхаса, — улыбнулся Эвмен.

— Ну уж нет! — пришла пора возмущаться пастуху. — Боги молчат, подсказать я не могу ничего, так пусть от меня будет хоть какой-то прок!

Он тоже хотел видеть конец Антигона. Он тоже был уверен в успехе. И даже когда — дабы не сглазить — заставлял себя бормотать под нос фразы вроде: «только не надо радоваться победе, которой еще не было», рассудок отступал перед надеждой.

Прошел второй день и третий. Разъезды обагряли кровью оружие, но Фригиец, похоже, не собирался выходить их лагеря. Все приписывали его осторожность страху. Это и радовало, и немножко раздражало. Антигон оттягивал исход, омрачая необходимостью ожидания радость грядущей победы.

Вечером третьего дня в шатре Эвмена Калхас увидел близких стратегу людей: Иеронима, Филиппа, Дотима. Они решали, как выманить Фригийца из лагеря, подкрепляя свои силы местным пивом — черным и едким. Это пиво сразу же делало мысль беззаботно-самоуверенной. Может быть поэтому Эвмен и потчевал им соратников: самоуверенность рождала неожиданные планы, а сейчас им была необходима именно неожиданность. Когда Калхас сел рядом с Дотимом, тот, радостно щерясь, доказывал всем, что нашел наилучший способ решения задачи.

— Нужна приманка! Нужно, чтобы Антигон открыл ворота, и мы проникли внутрь! Конечно меня, или Филиппа, пускать в свой лагерь он не станет. Но если кто-нибудь из сатрапов — например, Певкест, — изобразит из себя перебежчика? А? Мы бросимся преследовать его, персы, как бы спасаясь, проникнут через ворота — и дело сделано!

— А если Певкест и вправду перебежит! — спросил Калхас.

Все засмеялись.

— Нет, Дотим. Слишком сложно. Антигон недоверчив. Очень многое придется делать, чтобы убедить его. И, потом, сложные планы срываются чаще простых.

— Так, может, не мудрствовать? — подал голос Филипп. — Поднять завтра утром армию и устроить штурм Антигонова лагеря. По всем правилам — как Александр штурмовал Тир.

— Ночью! — горячо добавил Дотим. — Не завтрашним днем, а ночью. В кромешной тьме! И дать каждому солдату по факелу. Представляешь — из тьмы надвигается море факельных огней!

Стратег скептически покачал головой:

— Ночной штурм — это хорошо. Но у нас слишком много отрядов в армии, слишком много разных воль. Они перепутаются, в темноте начнут драться друг с другом, мешать, устроят панику. Но дневной штурм отпадает тем более. Антигонова армия численностью немногим уступает нашей. Конницы у него даже больше. Войск, чтобы защитить вал, Фригийцу хватит. А в самый разгар штурма из ворот появятся фессалийцы, или тарентинцы. Мы не добьемся ничего, потеряв слишком многих. — Стратег вздохнул. — И засады-то не устроить. Местность ровная, как стол.

Дотим и Филипп уткнулись в сосуд с пивом. Потом, словно сговорившись, повернулись к историку:

— Иероним, — позвал Дотим. — Твое искусство — память. Неужели ты не можешь ничего вспомнить?

Историк, словно не слыша их, жевал губами. Наконец он вздохнул и произнес:

— Хитростей я помню много, но такой ситуации как сейчас — нет. Единственное, что приходит в голову — последовать примеру Дария при Иссе.

— То есть? — спросил Дотим.

— Он думал, что Александр избегает встречи с ним и, дабы вынудить нас к сражению, зашел с тыла, перерезав дорогу, по которой мы пришли в Сирию.

Филипп отмахнулся:

— Пока мы обходим Антигона, он либо нападет на нас, либо займет Габиену. Чем тогда станем кормить солдат?

— Значит нужно поступить так, как поступали в древности, — многозначительно сказал Иероним: — Нужно послать вызов. Коли Антигон заботится о своем имени, он его примет.

— Я уже думал об этом, — задумчиво произнес Эвмен. — Я тоже забочусь о своем имени. Но в ситуации Фригийца я, наверное, не принял бы его.

Калхас с любопытством слушал рассуждения военачальников. Разговор шел о событии, которое должно было решить судьбу чуть ли не всей ойкумены, но пастух поймал себя на том, что наблюдает за советом как за игрой тонких, искусных в своем деле умов. Игра эта доставляла удовольствие его голове и не будоражила сердце. Словно речь шла не о жизнях многих тысяч людей — в том числе и его жизни. В этой игре не было ничего страшного, ибо в ней не было реальности. Когда пастух понял это, тревога неожиданно коснулась его души. Калхас стал лихорадочно соображать, чем она вызвана. Эвмен и его соратники были увлечены задачей всерьез — значит, речь шла не о том, как они ее пытались решить, а о том, что они опаздывали, если уже не опоздали. Тревога нарастала — боги что-то подсказывали пастуху, намекали на опасность, но он не мог понять, в чем она заключалась.

Разговор между тем становился все более веселым и легким. Пиво уводило от серьезности — Дотим изображал перепуганного Фригийца, а остальные хохотали над его ужимками. «Остановитесь! — хотел сказать Калхас. — Придите в себя, произошло что-то непоправимое! Вы уже утеряли власть над событиями!» Но его опередило появление Тиридата.

Лицо армянина выражало удивление.

— Эвдим, — сказал он и пожал плечами.

Эвмен согнал с лица улыбку.

— Хорошо. Позови его и принеси еще одну чашу.

Индийский сатрап был испуган. Увидев, что автократор не один, он шарахнулся назад и скрыл лицо полой гиматия.

— Что за представление ты устраиваешь? — озадаченно спросил Эвмен. — Заходи, здесь мои друзья, кого тебе опасаться?

— Друзья? — глаза Эвдима вынырнули из-за края плаща. Удостоверившись в отсутствии нежелательных лиц, он с явным облегчением скинул гиматий и подсел к стратегу.

Эвдим удивлял Калхаса, пожалуй, более, чем другие сатрапы. Всем было известно, что он убил давнего соперника Александра, могучего царя Пора; захватил его сокровища и слонов. Все знали, что в долине Инда с ее десятками царей, диких племен, с мириадами поселений править мог только отчаянно храбрый и хитрый человек. Но этот, похожий на взъерошенную птичку сатрап, по-видимому, взялся опровергнуть славу, которая шла о нем. Вечно чем-то обеспокоенный, нерешительный, не очень далекий, он терялся среди других вождей войска Эвмена, выглядя порой просто жалко. В результате к словам индийского сатрапа не прислушивались, а за спиной ядовито насмехались. Положение Эвдима поддерживали только слоны — грозное оружие Пора. Справляться со слонами на поле боя научились уже давно, но кого не охватит невольная дрожь при виде огромной серой туши, мчащейся на тебя!

Эвдим жадно выпил пива. В его мелко дрожащих руках, в бледном, потном на висках лице читалась явная неуверенность — словно он все еще не мог решить, правильно поступил, придя сюда. Между тем Эвмен не собирался дожидаться результатов борьбы в душе сатрапа.

— Что веселого ты нам поведаешь? — раздраженно спросил он.

— Веселого! — Эвдим даже поперхнулся. — Если после моих слов вам будет весело… — на мгновение он умолк, с отчаянием глядя перед собой: — Я пришел предупредить тебя, стратег. Страшно даже говорить. Но нужно. Сатрапы решили убить тебя. Дождаться, когда ты победишь Антигона и покончить с тобой. Вот такой ужас.

Филипп недоверчиво засмеялся:

— Наверное, ты слишком много пил по случаю спасения слонов…

— Постой, — оборвал его Эвмен. — Эвдим, но ведь этого же не может быть!

— Я говорю правду. Тебя ненавидят. Ты мешаешь им. Они не терпят власти над собой, ты же постоянно показываешь, что над ними нужна твердая рука. Они боятся, что после победы над Фригийцем ты займешь его место. Поэтому они терпят тебя только до смерти Антигона.

— Так. Весело, — мрачно усмехнулся стратег. — Перечисли, кто входит в этот заговор.

— Все. Все сатрапы. И еще Тевтам.

— А Певкест?

— Неужели ты верил ему? — Эвдим был поражен. — Он уже в Сузах говорил, что ненавидит тебя.

— И даже Амфимах? — тоскливо спросил Иероним.

— Даже Амфимах. Я говорю — все.

— Интересное дело, — зло и недоверчиво прищурившись, Дотим наклонился в сторону индийского сатрапа: — Ты говоришь, что все. Значит и ты тоже участвуешь в заговоре?

— Да, — с готовностью подтвердил Эвдим. — Я тоже. Я был напуган решительностью, с которой все заговорили о необходимости убрать автократора. Чтобы не подписать смертного приговора еще и себе, пришлось поддакивать. Только это еще не заговор. Они еще не знают, как будут тебя убивать. Просто мы договорились, что Эвмен не переживет победы над Антигоном.

— И давно?

— Что давно?

— Давно вы это решили?

— Может быть, Певкест, или Антиген решили это давно. Но я узнал обо всем неделю назад. Помните первый день, который мы провели в ложном лагере? Пока ты, Эвмен, шагал по склону, отдавая какие-то распоряжения, мы говорили о твоей смерти.

Калхас вспомнил свой странный разговор с сатрапами.

— А зачем вы позвали меня?

— Чтобы подстраховаться. О тебе всякое рассказывают. Но ведь боги так и не подсказали ничего?

— Да, — опустил голову пастух.

— Тогда вместе с тобой, Эвмен, ходил Антиген. Он вернулся раньше тебя и был обрадован нашим единодушием. Но именно он убеждал потакать сейчас стратегу во всем. И чтобы приблизить победу, и чтобы не возбуждать подозрений.

Калхасу стало душно. Он постепенно осознавал, в каком они находятся положении. Ужас и безволие попеременно накатывались на него.

— Знают ли об этом солдаты? — спросил Эвмен.

— Конечно нет. Посвящать в разговор слишком большое число людей — самоубийство. Да и почитают они тебя сейчас, Эвмен. — Эвдим криво улыбнулся. — Но ты не слишком обольщайся этим. После победы они пойдут не за тобой, а за теми, кто платит деньги.

Иероним сидел, спрятав лицо в коленях. Филипп безостановочно качал головой, бессмысленно глядя перед собой. Калхас и не ждал решений — настолько мрачно было все вокруг.

— Зачем ты пришел к нам? — потемневшее лицо Дотима не предвещало Эвмену ничего хорошего. — Только не смей врать. В чем твой интерес?

Индийский сатрап покачал головой.

— Ты просишь меня объяснить слишком сложную вещь.

— А ты попытайся, — ядовито настоял Дотим.

— Еще утром я не предполагал идти. Это получилось так, само собой. В прошлую стражу ко мне пришли Певкест и Антиген и сказали, что решение остается в силе, нужно будет только улучить момент. Это меня и подтолкнуло… Нет, ты, Дотим, мне не веришь, а потому не поймешь. Сколько бы я ни говорил о благодарности или справедливости, все будет впустую. Но мой страх осилило нежелание участвовать в скверном деле, а не «интерес». Впрочем, интерес тоже есть. Индийский сатрап — будь им я, будь им кто-то другой — нуждается в сильной руке, подкрепляющей его из Вавилона. Сам по себе он не удержится. А если не будет ни Антигона, ни тебя, об Индии забудут все. Ты посмотри на них, разве может кто-нибудь из этих сатрапов возвыситься над миром? Земля стряхнет его, словно мошку. Даже победа Антигона не так страшна, как твоя смерть… Они будут воевать друг с другом до тех пор, пока какой-нибудь варвар не приберет их к рукам.

— Ладно сказано, — Дотим повернулся к Эвмену. — Как бы то ни было, он к нам пришел. Что делать, стратег?

Впервые Калхас увидел Эвмена потерянным. Стратег сгорбился, опустил голову и что-то едва слышно шептал пожелтевшими губами. Калхас прислушался: «Певкест, Антиген, Стасандр, Тлеполем…»— стратег перечислял имена сатрапов. «Потрясающе! Он им верил, — подумал пастух. — Под началом Александра они сражались плечом к плечу, и он считал это гарантией дружеских чувств. Они полагают Эвмена хитрым, дальновидным, лицемерным — а он открывался им как давним друзьям, он прощал от чистого сердца. Что за демон наделил его сердце такой потрясающей способностью обманываться в людях? Целый год она скрепляла армию даже в тех случаях, когда любой здравомыслящий человек поспешил бы бежать от таких» союзников «. Но сумеет ли он теперь вынести правду?»

Между тем Иероним поднял лицо от колен и красными, воспаленными глазами посмотрел на Эвдима.

— Иногда я считал этих людей мерзавцами. Чаще — безумцами, людьми, потерявшими рассудок из-за власти. Все оказалось гораздо хуже. Это безумные мерзавцы. Я не знаю, как им противостоять.

— Что значит «не знаю»? — возвысил голос Дотим. — Позвать Тиридата, собрать преданных людей и прямо сейчас захватить сатрапов. Прямо в их шатрах!

Калхас почувствовал благодарность к вождю наемников. То, что он предполагал, было невыполнимым. Но он все-таки что-то предлагал!

— У них охранники, — сказал Эвдим.

— Значит поднять сразу все наши войска! — воинственно настаивал Дотим. — Мы справимся!

— Ты предлагаешь устроить в лагере резню? — очнулся Эвмен. — Ни в коем случае делать этого нельзя.

— Правильно, — поддакнул индийский сатрап.

Наемник обиделся.

— Я не собираюсь ловить Антигена для того, чтобы они потом перерезали мне глотку! А ты, Эвдим, — я скажу это при всех! — должен менее всего заботиться о пролитой крови. Я знаю, что стратег занял у тебя деньги — вот ты и беспокоишься о них! Не так, скажешь?

Эвдим пожал плечами.

— Даже если так, имеет ли смысл препираться? — вмешался Иероним.

Дотим хотел сказать еще что-то, но Эвмен жестом остановил его:

— Не злись, прошу тебя. Мы и так живем среди диких зверей. Так давай не станем уподобляться им.

Наемник понуро кивнул.

— Ладно. Не будем. Но почему вы отказываетесь от моего предложения?

— Темнота, паника, суета — этого достаточно для того, чтобы разрушить даже продуманный план, — сказал Эвдим. — А вам придется действовать, будучи совершенно неподготовленными.

— Ты думаешь, солдаты, которые служат у сатрапов, не обнажат оружия, когда услышат, что на их хозяев совершено нападение? — спросил у Дотима Иероним.

— Тогда предлагайте что-то свое, — развел руками тот.

— Вы говорите не о том. Вы не понимаете, как велика опасность, — потухшим голосом сказал Эвмен. — Иероним, распорядись, чтобы Тиридат принес лист папируса и чернила.

Когда перед стратегом появились письменный столик и лист папируса, он попросил тишины.

— Наконец-то нужно подумать об этом, — тихо сказал он и начал что-то писать, медленно и аккуратно выводя буквы.

«Завещание!»— понял пастух. Он замер. В груди стало тяжело и холодно. Если стратег пишет завещание, значит все страшно, значит опасность серьезнее, чем хотелось бы думать Калхасу.

Эвмен составлял текст в пасмурной, но благоговейной тишине. Иногда он откладывал тростниковое перо в сторону и сосредоточенно потирал переносицу, стараясь не упустить ничего. Иногда выпрямлялся, закрывал глаза, и его уст касалась слабая улыбка. Прошло немалое время, прежде чем он сказал: «Все».

— Теперь, Иероним, принеси бумаги.

Перед стратегом появилась небольшая шкатулка, плотно набитая свитками. Эвмен стал разворачивать их один за другим, бегло просматривать, а затем отдавать историку. Тот рвал свитки на мелкие клочки, которые бросал в очаг. Пламя весело подпрыгивало над углями, когда новая порция бумаг оказывалась в нем.

— У меня много друзей, — пояснил Эвмен. — В самых неожиданных местах. Нельзя, чтобы они пострадали.

Положив вместо сожженных писем в шкатулку завещание, Эвмен явно успокоился.

— Если и действительно произойдет худшее, — сказал он и просительно улыбнулся. — Пусть оставшиеся в живых позаботятся о моей семье.

Все заговорили разом. Стратег поднял руки, словно защищаясь от возмущения собеседников.

— Тогда я не стану беспокоиться. Спасибо. Теперь я в состоянии думать о том, что нам предпринять.

Первым взял слово Филипп.

— Я молчал и думал: что может спасти от заговора? Мне кажется — только солдаты. Помните, как поступал Александр? Он собирал войско и объявлял о заговоре. Пусть сатрапы попытаются оправдаться перед лицом солдат!

Эвдим даже посерел.

— Нет-нет! Ни в коем случае! Ты что же, предлагаешь, чтобы мы орали друг на друга, драли за волосы и прочее — как крестьяне, которые судятся из-за снопа овса — и все это перед многотысячной тупой массой? Да половина из нее не понимает по-эллински! Ты можешь предсказать, как она на это прореагирует?

— Эвдим боится: тогда откроется, что он играет на обе стороны, — съехидничал Дотим.

— Конечно боюсь, — признал индийский сатрап. — Только уже не Певкеста. Боюсь солдат.

— Аркадяне будут кричать, что сатрапов нужно взять на ножи. Это обязательно, — уверенно сказал Дотим.

— А остальные? — спросил Иероним. — Те остальные, что под твоим началом? Ты в них уверен?

— Нет, — наемник помрачнел. — Не знаю, куда они метнутся, — то ли будут ждать, как определятся другие, то ли придумают что-то свое.

— Вот именно. Когда в вождях нет согласия — чего можно требовать от солдат? — вздохнул Иероним.

— Но ведь Александр добивался своего! — пытался настаивать Филипп.

— Солдат, которых он собирал на сходы, воспитывал еще его отец. Это была большая семья. И когда они ссорились — ссорились как старший и младший братья. А под нашим началом слишком разношерстная компания. В ней есть отряды, которые действительно преданы. Но много ли таких? — сказал Эвдим.

— Они бросятся к Антигону. Переметнутся под его крыло. Я убежден, — неутешительно подвел итог Иероним. — У того есть порядок, их купит порядок, а даже не деньги.

— Так что же нам, спасаться бегством? — возмутился Дотим.

Некоторое время молчали.

— А стоит ли бояться этого слова? — спросил Иероним. — Я имею в виду слово «бегство». Тяжело только одно: решиться в очередной раз все начинать с начала.

— Куда ты предлагаешь направиться? — без интереса спросил Эвмен.

— В Каппадокию. Там мы найдем друзей и горные крепости, которые откроют ворота перед нами, но захлопнут перед Фригийцем.

— А где спасаться мне? — горько поинтересовался Эвдим.

— Я пойду за стратегом куда угодно, — расстроился Дотим. — Если он решит бежать, я последую за ним. Но, помимо варваров, под моим началом еще и эллины, которых я, именно я привел сюда, на край ойкумены. Можно ли их бросить?

— Нет, — покачал головой Эвмен. — Бегство — последняя мера. Однажды, благодаря предательству, Антигон уже загнал меня в ловушку. Но даже тогда мы стояли, пока это было возможно. Нужно довести дело до конца… Успеем бежать, — устало добавил он.

— Может быть пригласить сатрапов и поговорить с ними прямо, открыто? — нерешительно сказал Филипп.

Ему не стали даже отвечать.

Опять в палатке стратега ощущалось удушливое, безысходное молчание. Уже страшны были не заговорщики, но это молчание — оно высасывало последние капли надежды, а вместе с ней — желание жить.

— Только не бейте меня, — фальшиво засмеялся Калхас. — Я предлагаю вступить в переговоры с Антигоном.

На него смотрели с непониманием и недоумением. Дотим выразительно постучал ладонью по затылку. Эвмен замкнулся — словно и не слышал слов пастуха. Зато Иероним оценил предложение.

— Это неожиданно. Тем лучше — накажем предателей и, быть может, прекратим междоусобицу.

— Подожди! — яростно обернулся к нему Дотим. — Как ты это представляешь? Вот я или Филипп, или, например, Калхас отправляются к Фригийцу, — и что они будут предлагать, что говорить?

— Надо подумать. Обсудить, — спокойно сказал Иероним.

— Чудовищно! Ужасно! — Дотим не мог прийти в себя. — Как вы вообще можете говорить о таком?

— А почему нет? Здравая мысль. — Эвдим посмотрел на Калхаса с одобрением. — Может быть, это первые здравые слова, которые прозвучали сегодня вечером.

— Что в них здравого? — поддержал Дотима Филипп.

— По-моему, еще два года назад Антигон предлагал стратегу поделить власть в Азии. Пусть они ее наконец поделят.

— Бессовестный ты человек, Эвдим, — не выдержал Дотим.

— Не бессовестный, а мудрый, — мягко поправил индийский сатрап.

Калхас не выдержал и хихикнул. Наемник метнул на него уничтожающий взгляд.

— Я не ожидал, Калхас!

— Почему же нет, Дотим?

Препирательствам не дал развернуться стратег. Он поднял руку — так, как это делал, когда командовал войсками, — и произнес неожиданно ровным, звучным голосом:

— Даже если твоими устами, прорицатель, глаголют боги, я не могу принять такого совета. Я не откажусь ни от своего имени, ни от памяти об Александре.

Произнеся эти слова, словно клятву, он опять ссутулился в изнеможении.

— Мы примем битву. Посмотрим, что будет. Я уничтожу Антигона, а там увидим, выдадут ли солдаты победителя убийцам… Извините меня, друзья, но я должен остаться один.

Из палатки вышли понурые, не глядя друг на друга. Дотим, принципиально не попрощавшись с Калхасом, быстрым шагом отправился к своим аркадянам. Филипп помялся и тоже растворился в темноте. Эвдим горько сказал пастуху:

— Если дела будут плохи, утешься мыслью о том, что ты — самый здравый человек в лагере. — Затем он укутал голову плащом и издал едва слышное змеиное шипение. Рядом с сатрапом из темноты появились два плечистых индийца-телохранителя.

— Будем молиться, — произнес на прощание Эвдим и — осторожный, пугливый — шмыгнул за спины охранников.

Калхас и историк остались одни.

— Мрачный получился вечер, — буркнул Иероним. — Пойдем ко мне. У меня есть вино. По крайней мере отобьет пивную горечь во рту.

Вино у Иеронима было хорошим, но сегодня оно не радовало.

— Может быть ты сам попытаешься переговорить с Антигоном? — предложил Калхас историку.

— Нет. Не стану этого делать за спиной у Эвмена. Хотя — зачем скрывать! — мне понравилась твоя идея. Но стратег тоже прав.

Иероним отпил вина и скривился так, словно это была моча.

— Ради него пролили кровь очень многие; Эвмен не может забыть этого. Он не откажется от себя.

Иероним нервно потер ладонью подбородок.

— С какой стороны не подходи к этому вопросу, Эвмен выбрал самое достойное. Даже если он потом пострадает из-за своего выбора… Шесть лет назад мы пережили что-то похожее — когда умер Александр. Никто не ожидал его смерти; было жутко, как детям, в один день оставшимся без отца и матери. Потом привыкли, успокоились, но несколько дней я пребывал в ужасе. Вот тогда-то один халдейский жрец взялся растолковывать мне свои мудрости. Говорил он про всяких богов, про таинства. Я слушал рассеянно, но одно запало в душу. Вот как он говорил: «Вы, эллины, идете из прошлого в будущее, думаете, что оно перед вами, а на самом деле все наоборот. Будущее налетает из-за спины, словно ураган. Оно таится и устраивает засады. Оно выскакивает из темноты, которая за твоим затылком. Оборачивайся — не оборачивайся, его не уловишь. Остается только смотреть вперед, на единственное в чем мы уверены, на прошлое. Нужно крепко ухватиться там за что-нибудь и держаться изо всех сил. Чтобы никакой ураган тебя не отодрал. Ухватиться за твердое, за то, за что имеет смысл хвататься, за самое достойное…» Халдей был мудр. Певкест, Антиген и прочие не понимают этого, потому-то их метает от одного желания к другому, они обречены всю жизнь бояться и ненавидеть. Антигон тоже не знает, но, по крайней мере, в его стремлениях есть определенность. А Эвмен выбрал память об Александре, верность его семье и его державе. Он прав, даже если это приведет к беде…

Иероним горько качал головой, а Калхас видел, что в его глазах скапливается влага.

— Фригиец прислал вызов! Он хочет сражения!

Калхас был свидетелем того, как Эвмен принимал посланца. Молодой македонянин, старавшийся держаться надменно-сурово, не поддаваться естественному любопытству, без движения стоял перед стратегом, пока тот читал послание Антигона. Сатрапы, окружившие Эвмена, были не менее надменны. Но аркадянин видел, что, несмотря на всю свою судорожную чинность, они пытаются заглянуть через плечо стратега.

— Замечательно, — удовлетворенно сказал тот, закончив чтение. — Я принимаю вызов. Передай хозяину: завтра.

Он сложил послание Фригийца и отдал Иерониму. Сатрапы заговорили — возбужденно и все разом, так что разобрать отдельные фразы в их гаме было просто невозможно.

— А к чему тянуть? — пожал плечами стратег.

Суета, поднявшаяся в лагере, заглушила в нем боль вчерашней ночи. Стратег был бледен, но решителен. Сатрапам же оказалось некогда раздумывать над причиной его бледности. Биться предстояло по всем правилам — коли уж Фригиец пошел на открытый вызов, он бросит в бой последнего солдата.

Но Калхасу от этой суеты не стало легче. Он, прорицатель, не участвовал в ней, а наблюдение за приготовлениями к событию, которое могло решить его судьбу, только усугубляло тревогу аркадянина. Тщательность стратега, внимание к мелочам казались абсурдными в ситуации, когда удача наряду с неудачей сулила гибель.

Калхас уединялся в палатке, пытался, подобно Дотиму, беседовать со своим оружием, но оно молчало — как молчал стеклянный шарик на груди.

Весь лагерь был страшно занят, люди спешили, молили торопливое зимнее солнце подольше задержаться на небосклоне, а аркадянин уже после полудня стал ждать ночи и сна. Принимая неожиданный вызов Эвмен был прав: развязку оттягивать нельзя, промедление уничтожает волю вернее любого оружия.

Рассвет получился скучным, будничным, но, поднимаясь над горизонтом, солнце постепенно добавляло красок, и боевые одеяния солдат воинственно разгорались под его лучами. Калхас чувствовал себя невыспавшимся, раздраженным. Силы возвращались к нему столь же медленно, как начинался день. Вчера вечером аркадянин долго провалялся без сна. А когда Морфей смежил-таки его веки, пришел Иероним и будил прорицателя, пока тот не пришел в себя. Спустя некоторое время они, схоронив под полами одежд кожаные мешочки с золотыми монетами, выехали из лагеря. Эвмен решил припрятать часть своих денег на случай, если ему или его друзьям придется скрываться.

Они направили лошадей на север. Перебравшись через высохшую реку и убедившись, что вокруг нет никого, Иероним выбрал длинный, причудливо изогнутый можжевеловый куст и отмерил от него десять шагов в сторону лагеря.

Затем он достал из седельной сумки миниатюрные лопатки. Калхас восхитился тонкой работой, но выразил сомнение, что они пригодны для копания ямы.

— Ничего, должны выдержать, — буркнул историк.

Словно желая подбодрить спутника, Иероним принялся долбить холодную, мерзлую землю. Спустя короткое время его руки, непривычные к такому занятию, оказались натертыми. Тогда аркадянин отодвинул историка в сторону.

— Кровавые волдыри на твоих ладонях вызовут завтра излишние вопросы.

Калхас в одиночку закончил яму. Они побросали туда мешочки, завалили землей и долго утаптывали грунт, чтобы он не отличался от окружающих участков. После этого стряхнули с одежды пыль и вернулись в беспокойно спящий лагерь.

Сейчас это ночное путешествие казалось сном. Особенно нереальной была тишина, окружавшая их ночью. Вокруг Калхаса громогласно трубили слоны, скакала конница, мерно ударяла ногами о землю пехота и раздавались команды на множестве разных языков. А лагерь порождал все новые отряды, широкой лентой направлявшиеся к месту грядущей битвы.

Иеронима рядом с Калхасом не было. Стратег все-таки заставил того остаться в лагере, дав под его начало половину телохранителей Тиридата и приказав не подпускать никого к своей семье. Историк повиновался, но выглядел расстроенным. Его большое, круглое лицо вытянулось, под глазами лежала печать невеселых мыслей.

— С ними ничего не случится, — обещал он стратегу. — Но я не хотел бы отсиживаться за спинами у солдат.

— А, оставь! — ободряюще улыбнулся Эвмен. — Ты делаешь большое дело. Уже по той причине хотя бы, что теперь я могу сражаться не думая о тех, кто за моей спиной.

Иероним понимающе кивнул, потом сам изобразил бодрую улыбку и поднял руку, прощаясь со всеми.

Калхас махнул ему рукой в ответ с тяжелым сердцем — словно перед долгим расставанием. Эвмен же выехал из лагеря уверенным и даже радостным. Иным он и не мог быть — на него смотрели солдаты, от него они заряжались энергией. Мрачный, скучный военачальник — предвестник проигрыша сражения. Веселый, беззаботный — гарантия отчаянной храбрости его войска.

Однако бодрость стратега была не показной. Ожидание битвы разгорячило его, и в облике Эвмена не осталось ничего от недавней нерешительности. Он прямо, ровно сидел на лошади, без усилий разбираясь во внешне беспорядочных, пересекающихся движениях колонн, выходивших из лагеря. Войска с воодушевлением приветствовали его — и глаза Эвмена горели не меньшим воодушевлением.

Постепенно фронт армии становился все шире. Передовые отряды расходились в стороны, а промежутки между ними занимали те, кто шел позади. Когда половина пути между лагерями была пройдена, беспорядок отдельных колонн превратился в порядок ровного, продуманного строя. Армия остановилась; она была готова к битве.

Место здесь было совершенно ровное, только за правым крылом Эвмена находился холм с длинными пологими склонами. Скучно-одинаковая, гипсового цвета земля простиралась вплоть до горизонта. Когда ноги солдат, или лошадиные копыта ударяли по ней, поднимались маленькие облачка белесой пыли. Армия Антигона начала движение позже, ее колонны, окутанные той же пылью, еще только приближались к полю битвы. Если бы Эвмен приказал начать атаку именно сейчас, то фригиец был бы смят, его войска, не успевшие развернуться, обратились бы в бегство. Но Калхас понимал, что стратег не пойдет на это, что он ни в коем случае не даст повода упрекнуть себя в нечестности. Вызов требует открытого боя, в котором решающими аргументами являются сила и умение, а не внезапность и хитрость.

Ожидая, пока враг приготовится к сражению, стратег, сопровождаемый Калхасом и телохранителями, объезжал войска. Все свои лучшие конные отряды он расположил на левом фланге. Эвмен знал, что Антигон, подражая Александру, ставит отборные части справа и находится вместе с сыном Деметрием при них. Сегодня стратег хотел сам противостоять Фригийцу. Если ему будет сопутствовать успех, то и пехота, стоявшая в центре, и Филипп, командовавший на противоположном крыле, серьезного сопротивления не встретят.

Чтобы как можно лучше прикрыть левый фланг, Эвмен расположил на расстоянии стадия перед ним половину слонов и большинство своих легковооруженных. Здесь был Гифасис, его огромная туша в алой боевой попоне выделялась среди других животных. На лбах слонов находились овальные медные щиты, увенчанные коротким мощным острием. Они придавали животным сходство с единорогами. Где-то среди окружавших зверей полуголых лучников, пращников, метателей дротиков находился и Дотим. Калхас так и не разглядел его, ибо Эвмен двинулся вдоль фронта всадников.

Прежде всего пастух увидел гетайров, отряд, составленный из воинов, которые хранили верность автократору еще со времен смерти Царя. Восседавшие на тяжелых, мощных боевых конях, облаченные в тяжелые доспехи, вооруженные сариссами и большими щитами, они приветствовали Эвмена сдержанно, сурово. Сегодня каждый из них надел золотые пряжки, полученные на память о сидении в крепости Нора. Македоняне, эллины, варвары — здесь не делились по племенам и верам: друг друга они понимали без всяких слов, ибо общим языком здесь была верность.

За ними следовали «царские юноши»— юные эллины, дети участников походов Александра, украшение армии. Они сопровождали во время всяческих церемоний, парадов повозку с доспехом Царя, но сегодня готовились сражаться рядом с отцами. Одетые в расточительно дорогое платье, вооруженные скорее пышно, чем серьезно, они нетерпеливо переговаривались, ожидая первой крови и первой славы.

Дальше шли конные части сатрапов, которым Эвмен приказал располагаться поблизости от себя. Прежде всего — чернодоспешные паропамисады, похожие на грозовую тучу. Даже их щиты были обтянуты черной материей. Этих диких воинов, вооруженных боевыми секирами — сагариссами, прислал престарелый тесть Александра, варварский князь Оксиарт.

Паропамисадов сменили месопотамцы в льняных панцирях, со щитами, дротиками и деревянными палицами, покрытыми железными шишками.

Месопотамцев — карманийские всадники в голубых плащах, с бычьими рогами на шлемах и скальпами врагов у пояса.

Карманийцев — вечно пьяные, одержимые кровью фракийцы, со щитами, напоминающими луну во второй четверти. Все в волчьих, лисьих мехах, остро пахнущие зверем и жаждой убийства.

Далее Калхас увидел персов — надменных и величественных, разительно отличающихся от других солдат. На них были войлочные тиары, чешуйчатые кольчуги, в руках они держали короткие копья и луки. Персидские прямоугольные щиты, оплетенные кожей и медью, словно звезды, украшали шляпки золотых гвоздей. Золотом и драгоценностями горели уздечки, серебряным шитьем — плащи и похожие на доспехи попоны лошадей. Певкест не жалел денег на свою гвардию. Рядом с персами даже тонкой ионийской работы доспех стратега казался удивительно скромным. А Калхасу на мгновение стало стыдно своей латной куртки и потертых варварских штанов. Но он забыл о стыде, когда увидел овечье лицо Певкеста, выражавшее саму любезность. Ненависть забурлила в нем, и пастух поспешно отвернулся, чтобы не выдать ее случайным словом или движением.

За персами следовали пестрые отряды других сатрапов. Число воинов, входившее в них, оказалось невелико, но Эвмен и не гнался за числом. Он приказал поставить на левом фланге самых лучших.

Левое крыло обрывалось на всадниках Эвдима. Стратег обменялся с бледным, тревожно сжавшим губы индийским сатрапом безмолвным взглядом и преувеличенно радостно ответил на приветствие македонян, служивших своему господину в индийских джунглях.

Пеший строй открывали нагловато глядящие греческие наемники. Их шлемы украшали султаны из конских хвостов, а панцири были размалеваны красной и черной красками. Самое удивительное зрелище представляли вожди наемников, увенчанные гирляндами из виноградных лоз. На щитах вождей виднелись рельефные изображения головы Медузы Горгоны и остробородый профиль хмельного Диониса.

Далее, окруженные гипаспистами, подкрепленные варварами, вооруженными по македонскому образцу, находились аргираспиды. Среди других отрядов их строй казался не таким уж и большим, но они составляли стержень войска, они принимали на себя главный удар и первыми наносили удар ответный. Сегодня оружие ветеранов было начищено, щиты сверкали серебром, а шлемы украсили полузабытые гребни из белых перьев. Старики возбужденными криками встретили стратега. Несмотря на взаимную неприязнь, сегодня они чтили его. Эвмен остановил свой маленький кортеж и поднял руку, прося от ветеранов тишины.

— Те, против кого вы будете сражаться, — не варвары. Но они страшнее варваров. Ибо, если победят они, будет погублено то, чему вы посвятили свою жизнь. Ваши раны, ваша доблесть, смерть ваших друзей, — все останется втуне. Фригиец заставит забыть о вас, он отвернется даже от Александра!

Возмущенный рев ответил ему.

— Но Фригиец не одолеет! Я знаю, что победите вы. Вы всегда побеждали; неужели те, кто еще не появились на свет, когда вы уже были покрыты кровью врагов и славой, смогут противостоять таким солдатам!

Рев стал восторженным. Кричал даже Тевтам. Лицо его было мрачным, но Калхас чувствовал, что вождь македонян не думает сейчас ни о каких каверзах.

В среде аргираспидов возникло какое-то движение. Эвмен, собравшийся было ехать дальше, задержал коня.

— Лошадь! — кричали македоняне. — Пусть дадут нам лошадь!

Они хотели отправить посланника к армии Антигона. Сразу же сочинили текст, который тот должен был огласить. Он начинался с проклятий: «Безбожные головы! Вы хотите биться против своих отцов, которые вместе с Филиппом и Александром покорили весь мир и которые, как вы увидите, достойны своих царей и прежних богов!..»

Эвмен приказал одному из телохранителей спешиться. Македонянин, взявшийся прочитать послание, взобрался на лошадь и рысью отправился к неприятельским рядам. Слоны и легковооруженные воины перед центром стояли реже, чем перед левым крылом, поэтому Калхас видел, как он приблизился к строящимся фалангитам Фригийца, как стал читать послание и даже услышал ропот, пронесшийся по неприятельским рядам.

Улыбаясь, Эвмен двинулся дальше. Варвары, эллинские наемники сменяли друг друга. Рассчитывать на какую-то особенную их стойкость не приходилось, но стратег надеялся, что они хотя бы отвлекут на себя часть сил Антигона. Главное дело сделают аргираспиды.

Правое крыло опять составляла конница. Калхас увидел давних знакомцев сакаскинов, лично возглавляемых Филиппом. Рядом с сакаскинами находились сухие, гибкие саки в высоких, островерхих тюрбанах, с тростниковыми луками и кинжалами. Там были и арахосийцы в разноцветных шутовских нарядах, но всех остальных иначе, чем сбродом, назвать было нельзя. Всадники в деревянных шлемах и вовсе без оных, в доспехах, сделанных из конских копыт и просто голые по пояс, мелко дрожащие, синеющие от холода. Калхас заметил в руках у некоторых из них простые ясеневые палки, обожженные и заостренные на концах. Вооруженные чем попало, они напоминали банды разбойников и были пригодны только для преследования врага, да грабежа обоза.

Стратег скептически осмотрел это, с воодушевлением приветствовавшее его воинство.

— Я об одном тебя прошу, — сказал он Филиппу: — Не ввязывайся в серьезную схватку, покуда есть такая возможность. Мне не нужно от тебя победы. Прикрывай пехоту и не давай разбегаться своим… смельчакам.

Филипп явно был обескуражен ролью, которая ему отводилась.

— У тебя сложная задача, — объяснял Эвмен. — Отвлекай на себя конницу, если будет туго — уступай, отходи, но отвлекай ее от аргираспидов. Если ты справишься, я уверен в победе.

— О чем речь! — смиренно отвечал Филипп.

Обратно стратег ехал быстро, не задерживаясь перед отрядами. Опять его сопровождала волна приветствий, но теперь она звучала резче, яростней. Вот-вот должна была начаться битва. Воины лупили себя по щекам, лица наливались кровью, глаза горели ненавистью.

Торопясь вместе со стратегом, Калхас старался незаметно избавиться от пустого комка, образовавшегося в его желудке. Породил комок не страх, а обычное волнение перед схваткой, но сегодня оно было каким-то слишком болезненным. Чтобы отвлечься, Калхас посматривал на армию Фригийца. Там было меньше слонов, зато больше конницы, меньше легковооруженных пехотинцев, зато больше тяжеловооруженных, меньше варваров, зато больше македонян. У Антигона было меньше пестроты и красок, зато больше дисциплины. И все же из прошлых столкновений победителем выходил Эвмен.

Гетайры расступились, и Эвмен вместе с телохранителями оказался в середине их.

— Ну, предсказатель, что говорят боги?

Калхас машинально потрогал шарик.

— Пока ничего.

— Будем считать это добрым признаком.

Эвмен достал из ножен меч и поднял его над головой. Солнце вспыхнуло, отразившись от лезвия. Ослепленный на мгновение вспышкой, Калхас закрыл глаза и тут же услышал резкий зов боевых труб.

Казалось, что вся армия поднялась на цыпочки, глядя как окутанные роями легковооруженных слоны ринулись в атаку. Сразу же пропала их внешняя неуклюжесть, звери стали похожи на алые тараны. Земля вздрогнула и застонала, когда они врезались в строй слонов Антигона.

Страшное это было зрелище. Животные, люди смешались друг с другом, калечили, топтали, убивали. Слоны старались распороть бивнями, медным рогом брюхо соперника, ударом исполинского плеча повалить его на бок, хоботом сорвать со спины вражеского погонщика. Погонщики метали друг в друга дротики или целились в глаза неприятельских слонов, или, сбитые стрелой, пущенной каким-нибудь варваром, медленно сползали по широким алым спинам. А внизу резались легковооруженные, отчаянно пробиваясь сквозь вражеские ряды, чтобы полоснуть мечом по сухожилиям на задних лапах живых колоссов.

Калхас увидел, как первый из гигантов рухнул на колени. Тут же бившийся с ним слон опрокинул соперника на спину. Туча легковооруженных бросилась добивать поверженную гору. Потом рухнул еще один слон. Пастух не мог разобрать, свой это или чужой. Одинаковые алые попоны, одинаковые медные рога делали животных похожими друг на друга. Их очертания все больше скрывали клубы пыли. Только Гифасис, сокрушавший все вокруг себя, выделялся среди сражающихся, и по его продвижению можно было судить о перипетиях битвы.

Увлеченный сценой схватки колоссов, Калхас на сразу заметил, что перед ним возникли новые действующие лица. Отекая слева массу сражающихся, показались конные отряды Фригийца. Темные, какие-то однообразные, они образовали длинную, ощетинившуюся оружием колонну. Ни пестрых лент, ни высоких султанов над рядами противников Калхас не увидел; перепончатые фригийские шлемы делали их похожими на оседлавших коней ящериц. Поначалу Калхас решил, что антигоновцы хотят охватить их с фланга. Раздались команды, и гетайры начали перестраиваться, чтобы атакой задержать движение врагов. Однако те неожиданно повернули вправо. Словно река, нашедшая новое русло, темный поток антигоновцев устремился в пространство между слонами Эвмена и его конницей.

— Остановиться! — прогремел стратег. — Пусть их затянет сюда! Не мешать им разворачиваться!

Фригийцев было много, они все прибывали, но Калхас не боялся их количества, ибо неприятель совершал самоубийственный маневр. Зажатый между слонами и ударными всадниками стратега-автократора, он неминуемо должен был погибнуть. Стиснув поводья, готовые в любой момент атаковать, гетайры ели глазами длинную безмолвную колонну, двигавшуюся в какой-то сотне шагов от них. Удивительно — лица врагов были совершенно спокойны.

То, что произошло вслед за этим, напоминало бред сумасшедшего. Антигоновцы направили удар головы своей колонны против гвардии Певкеста. Персы подняли было луки, но затем, подчиняясь какому-то приказу, опустили оружие, развернули коней и, сверкая драгоценностями, обратились в бегство.

Прежде, чем гетайры поняли, что случилось, бегство охватило большую часть левого крыла. Сатрапы удирали, некоторые отряды даже не скрестили оружия с врагом. Ретирада Певкеста убийственно подействовала на всех. В одно мгновение Эвмен оказался отрезан от пехоты и с двух сторон охвачен превосходящими силами.

— Негодяй! — только и произнес стратег, глядя на спины удаляющихся персов.

Замешательство гетайров было недолгим. Единственное, что оставалось сейчас делать — это пробиваться к слонам. Пробиваться в надежде на удачливость Дотима и Гифасиса.

Гетайрия нанесла удар как одно большое тело. Перепончатые шлемы подались назад, расступаясь словно глина под кулаком гончара. Их лошади наскакивали друг на друга, грызлись, а пронзенные сариссами всадники падали. Раздался восторженный клич «Элелей!»— это «царские юноши» врубились в ряды фригийцев и, щедро оплачивая молодой кровью каждый шаг, стремились не отстать от гетайров. За их головами были видны тяжкие взмахи сагарисс: значит, и черные варвары не поддались панике.

На какое-то время Калхас почувствовал себя лишним среди гетайров. Они не подпускали фригийцев на то расстояние, где пастух мог бы пустить в дело меч. Они работали слаженно и просто. Вдох — рука с тяжелым копьем отводится назад. Выдох — и широкое жало сариссы распарывает грудь, живот, бедро новой жертвы. Вскоре сариссы до половины оказались черны от крови, а Калхас не видел, чтобы кто-либо из гетайров был даже ранен. Мерно, короткими рывками отряд пробивался вперед.

Однако постепенно делать это становилось все сложнее. Среди перепончатых шлемов появились гладкие круглые каски фессалийцев. Стало так тесно, что лошади хрипели, отчаянно пытаясь вырваться из давки, а мертвым было некуда падать. Сариссы вязли в этой человеческой массе, вырывать их обратно оказалось так же тяжко, как вытаскивать ноги из болота.

Фессалийцы и македоняне с алыми гребнями, вооруженные такими же сариссами, что и гетайры, стали доставать эвменцев. Копья оставляли широкие, ужасные раны, а в этой тесноте от них невозможно было увернуться. Эвмен что-то кричал, пытаясь перекрыть шум битвы, и указывал мечом за свою спину.

Гетайры поняли его. Они подались назад, выбираясь из ловушки. Вокруг Калхаса стало свободнее, но тут же в освободившееся пространство хлынули антигоновцы. Строй оказался нарушен, стена сарисс больше не сдерживала неприятеля. Гетайрам пришлось взяться за мечи, и сражение превратилось во множество единоборств, где уже никто не думал о сплочении.

Клинки злобно пели, сталкиваясь друг с другом. Наточенные, начищенные, в первое мгновение они сверкали, щедро разбрасывая вокруг солнечные блики. Но затем потемнели, окунувшись в пыль и кровь. Звуки стали глуше, свирепее. Настало то время, когда сражающиеся забыли о времени, забыли обо всем, кроме туго натянутой струны клинка, сливавшегося с рукой, кроме будоражащей тяжести щита, да неясных теней, пляшущих перед глазами. Эти тени грозили синеватой, раздирающей плоть смертью, их нужно было поразить первым. Почти бесформенные, но невероятно быстрые, тени появлялись со всех сторон, и меч сам устремлялся к ним. Он был живым существом, владыкой тела, самой его чувствительной и разумной частью.

Калхас все видел, все слышал, но ни в чем не отдавал себе отчета. Только надсадный скрип металла, скользящего вдоль металла, да тяжкие удары о щит, да мягкий, почти не ощущаемый хруст разрываемой плоти имели теперь роль. Где-то впереди бился легкий и ловкий Эвмен. Он хотел сойтись с Антигоном лицом к лицу и несколько раз вызывал криком того на поединок. Но вражеский вождь хоронился за спинами своих воинов. Справа, слева, со спины стратега прикрывали телохранители; волны сражающихся то приближали Калхаса к нему, то разбрасывали их в стороны. Неясно было, кто побеждает; такие схватки либо продолжаются до тех пор, пока последние силы не покинут последнего бойца, либо все решает случайность, неожиданная паника, страх, который порой охватывает сердца даже сильнейшего противника.

И все же численное превосходство фригийцев в конце концов начало сказываться. Постепенно гетайры, «царские юноши», паропамисады стали бессознательно искать плечо соратника, прижимаясь друг к другу, стягиваясь в плотный клубок. Чувствуя, что остается один, Калхас несколькими беспорядочными, но отчаянными ударами заставил отступить своего соперника и, пока кольцо фригийцев не сомкнулось вокруг него, поспешил присоединиться к отряду Эвмена.

На короткое время в схватке наступило затишье. Гетайры не могли прорваться к слонам. Но и у антигоновцев сил, чтобы справиться с ними, не хватало. И те, и другие опустили оружие, словно ожидая какого-либо события, которое перетянуло бы чашу весов на их сторону. Калхас имел возможность оглядеть поле битвы. Белесый туман теперь стоял повсюду. Огромные массы войск, приведенные в движение, подняли пылевую завесу и почти скрыли друг от друга, что происходит на других участках битвы. Только один слон все еще выделялся, точнее — угадывался в глинистом полумраке. Это был Гифасис, все такой же несокрушимый и непобедимый…

Нет, Калхас не поверил своим глазам! Он закричал от ужаса и тут же его крик подхватили остальные. Гифасис пал! Почему это произошло, не видел никто. Но огромная серо-алая скала пошатнулась и стала оседать вправо. Вначале медленно, потом быстрее, пока совсем не скрылась из глаз. Через мгновение донесся глухой, словно раскат подземного грома, удар.

Смерть Гифасиса потрясла не только гетайров. Из облака пыли стали появляться люди, затем животные. Воины Дотима бежали! Воодушевленные этим зрелищем, антигоновцы с удвоенной энергией обрушились на отряд Эвмена.

Руки теперь слушались с трудом. Уныние и слабость лишили клинки жизни. Демоны Керы, управлявшие оружием, исчезли вместе с решительностью. Теперь справиться с оружием пытался неуклюжий разум. Никто вроде бы не искал спасения, но то один, то другой воин поглядывал назад, где еще было открытое пространство, не охваченное неприятелем. Только Эвмен упорствовал:

— Держаться! Держаться! Сейчас мы ускользнем от них!

Калхас не понимал, где стратег видит спасение, но послушно старался устоять на месте. Меч его описывал круги справа и слева от крупа лошади. Несложный прием, требовавший привычки и соратников, прикрывавших спину. Он давал возможность — пусть недолгую — сосредоточиться. И Калхас отчаянно копил в душе гнев, готовясь дорого продать свою жизнь.

Однако Эвмен недаром призывал их держаться. Слоны бегущие, перемешанные со слонами преследующими, широкой лавой надвигались на сражающихся и неминуемо должны были растоптать их. Фригийцы вовремя заметили это. Зазвучали тревожные команды, и неприятель, дабы избежать столкновения с ослепленными кровью животными, стал выходить из боя.

Только что жала мечей, копий, рвались к плоти Калхаса — и вдруг они пропали. Пастух видел только спины спешно удаляющегося неприятеля. Но и гетайрам оставаться на месте было нельзя. В отличие от антигоновцев, устремившихся влево, Эвмен повел свой отряд направо, в ту сторону, где перед сражением находилась пехота. Гетайры нахлестывали лошадей; слоны были уже близко, они в любой момент могли пересечь путь. Остатки многоплеменного воинства Дотима, словно вспугнутые птицы, брызгали из-под копыт. На них уже никто не смотрел, их никто не жалел. Выбрав роль беглецов, они обрекли себя на всеобщее отвращение. Останавливаться, пропускать их стратег не имел ни возможности, ни желания. Легковооруженным приходилось проявлять чудеса быстроты, уворачиваясь от лошадей. А гетайры заставляли тех скакать на бешеной скорости, ибо широкий пылевой вал, поднятый слонами, надвигался неотвратимо, словно в кошмарном сне.

Чувствуя, как вдоль хребта течет холодный пот, Калхас прижимался лицом к гриве лошади. Он молился о том, чтобы не отстать самому, и о том, чтобы стратег правильно рассчитал путь. В последний момент клубы пыли от приближавшихся животных ударили по ним так, словно были подняты ураганным ветром. Пастух зажмурился, вжал голову в плечи, но они-таки успели. Эвмен ускользнул — и от превосходящих сил фригийцев, и от ярости потерявших управление животных.

Теперь можно было замедлить шаг, осмотреться. Подсчитать свои силы труда не составило. Отряд гетайров уменьшился наполовину. Еще большие опустошения бой произвел среди паропамисадов. А от «царских юношей» вообще остались считанные единицы. Эвмен беззвучно заплакал, взглянув на их растерянные лица, на юные, покрытые ранами тела. Однако тут же лицо стратега исказила гримаса яростной радости:

— Вы слышите?

Он указал рукой на то место, где должны были находиться аргираспиды. Сейчас его — как и все вокруг — окутывали облака пыли. Оттуда доносился звон оружия, воинственные крики, там угадывалось ожесточенное сражение. И звуки эти постепенно передвигались к западу: ветераны не бежали, они вступили в бой и, похоже, одолевали пехоту Фригийца.

— Все еще поправимо! — торжествующе прокричал стратег.

Предательство, глупость, трусость — что было главным в этот день? А, может быть, пыль, царившая над полем? После столкновения с кочевниками на Евфрате Калхас забыл о своем предсказании. И сейчас безутешно корил себя за то, что не напомнил утром стратегу: «Бойся пыли!»

Укрытые пыльной завесой мидийцы и тарентинцы захватили лагерь Эвмена. Стратег узнал об этом, когда после долгого, осторожного скитания через моря пыли, постоянно опасаясь оказаться в лапах фригийцев, гетайры наконец натолкнулись на воинов Филиппа.

— Я отбил две атаки, — срывающимся голосом оправдывался командир правого крыла. — Потом поднялась эта гадость, сражаться стало невозможно, и мы отошли немного назад, к холму. Тут вдруг появляются обозные и кричат, что тарентинцы грабят лагерь!

— Проклятье! — Эвмен мучительно запрокинул голову. — Сколько же несчастий может принести один день!

Они поднялись на вершину холма, но оттуда все равно мало что было видно. В центре, похоже, еще продолжалась битва. Чувствовалось, что пыль скрывает передвижения каких-то отрядов, но чьи они, какой численности, куда направляются было неизвестно.

— Возможно, это наши и не наши, — говорил Филипп. — Все запуталось. Сомневаюсь, что там есть хоть какой-то порядок. Носятся слоны, свои атакуют своих…

— Не вечно же это будет продолжаться! — зло кусал губы Эвмен. — Пыль должна осесть!.. Где сатрапы? Куда бежал Певкест?

Калхас испытывал ту же боль, что и стратег. Потеря лагеря означала, что и Иероним, и семья Эвмена попали в руки солдат Фригийца. Благодарение Зевсу, если имя автократора заставило антигоновцев отнестись к ним с уважением. Но станут ли мидийцы разбираться с теми, кто оказался в шатре стратега?

И какова судьба Дотима? Калхас был уверен, что наемник пытался удержать своих воинов от бегства, а если они все же бежали — не означает ли это, что он пал рядом с Гифасисом?

Почему произошла эта катастрофа? Что теперь делать? Как помочь тем, кто еще сопротивляется?

— Надо ждать, — отговаривал Эвмена от поспешных шагов Филипп. — Бросаться туда сломя голову самоубийственно. Пыль осядет — и станет ясно, что делать.

Постепенно душевную тревогу дополнила физическая боль. Ярость, которая во время сражения и бегства позволяла не замечать ран, теперь утихла, и Калхас обнаружил, что оружие антигоновцев в нескольких местах прорвало его латную куртку. Ему все еще везло: раны были неглубоки, но из них сочилась кровь. Засыхая, она слипалась с курткой, и потому каждое резкое движение заставляло пастуха раздраженно шипеть. Калхасу казалось, будто он отдирает от себя целые лоскуты кожи. На этой голой земле было невозможно найти даже несколько засохших былинок полыни, чтобы разжевать их и смазать раны. Поэтому приходилось терпеть.

Калхас сосредоточился, сопротивляясь боли и раздражению. Кончиками пальцев он поглаживал шарик, убеждая себя, что это приносит облегчение. Он настолько сосредоточился, что не заметил, как пыль начала рассеиваться. Только возбужденные голоса Эвмена и Филиппа заставили его посмотреть по сторонам.

Поле сражения стало видно совершенно отчетливо. Там, где недавно колыхалось белесое месиво, теперь лежали мертвые люди, лошади, слоны со вспоротым брюхом. Прислужники Ареса вволю нагулялись под покровом пыли. Калхас не ожидал такого количества жертв. Но он тут же забыл о них, ибо увидел ровный, чуть поблескивающий щитами строй аргираспидов. Похоже, бог войны миловал македонян. К ним жались остатки гипаспистов и греческих наемников. Остальные исчезли, как это и бывает в большинстве сражений. Одни бежали после первого же столкновения, другие — при виде слонов, третьи явно были перепуганы пылью. Сейчас орды этих беглецов, шарахаясь от взбешенных животных, беспорядочно бродили по округе, ожидая известий от тех немногих, что должны были решить исход битвы.

Но если из армии Эвмена на поле боя остались только аргираспиды, то пехота Антигона оказалась сметена с него полностью. Груды тел обильно устилали путь, который прошли ветераны. Калхас мог угадать по этим грудам, как мерно и неспешно они шествовали посреди глинистого тумана, одолевая одного противника за другим. Однажды антигоновцы бросили на них слонов — и Тевтам со своими соратниками отметил эту атаку бесформенными, громоздкими трупами зверей. В конце концов антигоновцы бежали: пастух успел заметить нестройные пешие толпы, удалявшиеся к лагерю Фригийца.

Однако битва еще не была закончена, ибо конница Антигона чувствовала себя хозяйкой ситуации. Неприятель объединил оба конных крыла и теперь расположился всей своей массой между аргираспидами и холмом. Фригиец мешал объединиться Эвмену и Тевтаму, так что тем оставалось стоять на месте и ждать непонятно чего.

«Непонятно что» появилось с тыльной стороны холма. Отвлеченные зрелищем битвы, стратег и Филипп не сразу заметили большой конный отряд, стоявший там. Когда им указали на него, Эвмен едва не подпрыгнул на месте:

— Персы! Филипп, это же Певкест!

— Вот уж не знаю, радоваться ли, — мрачно произнес военачальник.

— Я еду к нему! — Эвмен приказал подать коня. — Ты, Филипп, оставайся, а я должен с ним говорить!

При виде стратега физиономия Певкеста вытянулась.

— Почему ты стоишь? — не давая опомниться, Эвмен обрушился на сатрапа. — Неужели ты простоял здесь все время?

— И что? — овечье лицо стало злым. — Простоял здесь, и что?

— Следуй за мной! Есть еще возможность исправить ошибку! Если сейчас мы атакуем Антигона!..

— А ты знаешь, что лагерь захвачен? — Певкест говорил с каким-то сладострастным самоунижением. — И после того, как бежал я, бежали остальные сатрапы?

— Знаю. Но если мы атакуем…

— Все потеряно! — перебил сатрап.

— Неправда! Аргираспиды целы, гетайры при мне, нужна лишь решительность! Певкест, вспомни о мужестве, вспомни, чьим ты был телохранителем!

Лицо сатрапа налилось крысиной яростью.

— Воюй! Атакуй! Только один, без меня! Ненавижу!

Он истерически повернулся к воинам:

— Все потеряно, мы уходим!

Персы невнятно загудели.

— Нечего мяться! Живей, живей!

Певкест обнажил меч и, словно овечье стадо, погнал своих гвардейцев прочь от холма.

— Все кончено! — сатрап не желал слушать никаких возражений.

Эвмен долго молча смотрел на спины в расшитых серебром плащах. Губы его стали тонкими и серыми.

— Ладно, — наконец произнес он. — Проклинать и ругаться мне уже надоело. Едем обратно!

Они подоспели как раз в тот момент, когда всадники Антигона начали атаку на аргираспидов. Половина фригийцев по-прежнему сторожила холм, а остальные, сбившись в несколько плотных волн, приближались к серебряным щитам.

Эвмен крикнул Филиппу, чтобы сакаскины завязали бой с отрядами, оставшимися у подножия. Он надеялся отвлечь внимание Антигона, но Калхас ясно видел, что только сами ветераны могут сейчас помочь себе.

Искусство, копившееся десятилетиями, въевшееся в душу и жилы как привычка есть, спать, любиться, в мгновение ока сделала строй среброщитых похожим на ощетинившегося ежа. Первый ряд воинов встал на колено, упершись древками копий в землю, второй положил сариссы на плечи первого, третий — на плечи второго, четвертый пропустил оружие под локтями вторых и третьих. Это произошло настолько быстро, неожиданно, что атакующие стали натягивать поводья, сдерживая лошадей. Несколько десятков пращников, прибившихся к ветеранам, швырнули во фригийцев последние ядра и, припадая к земле, ползком, забрались под густой, недвижный ряд копий.

Видя, что зрелище многочисленной конницы, во весь опор скачущей в атаку, не смутило ветеранов, антигоновцы растерялись. Вздымая клубы пыли перед самыми жалами сарисс, их отряды стали поворачивать в сторону. Те, кто не успел этого сделать, оказался выброшен прямо на копья. Таких даже не пытались выручить. Темные волны фригийцев отхлынули, оставив потерявших всадников лошадей безумно носиться вокруг непроницаемого прямоугольника серебряных щитов.

Обрадованный легкостью, с которой ветераны отбили атаку, Калхас вытащил меч из ножен. Он решил, что если сейчас все — и гетайры, и варвары, и аргираспиды ударят по противнику, тот не выдержит натиска. Однако Эвмен распорядился отозвать лениво пускавших стрелы сакаскинов. На недоуменные вопросы аркадянина он ответил:

— Фригиец только и ждет, что мы тронемся с места. Пока подоспеют македоняне, он нас раздавит. Нет, на холме мы хоть в какой-то безопасности. Терпи, день короток, скоро он уведет свои отряды.

Сумерки подступили быстро. Для Калхаса, потерявшего во время сражения чувство времени, — даже неестественно быстро. Словно боги спешили задернуть траурный занавес над полем, впитавшем в себя столько крови. Опять стало холоднее. Редкие медлительные снежинки опускались из пустых небес и таяли, оставляя на голой коже ощущения ледяных ожогов. Серебряные щиты вспыхнули багровой зарницей и потухли вместе с последними лучами солнца. Почти сразу после этого темнота скрыла ветеранов. Но томительно-недвижимые, молчаливые фригийцы все не покидали изножия холма.

— Может, они здесь и заночуют? — нервно посмеиваясь, спросил Калхас у Эвмена.

— Не останутся. Они устали и голодны не меньше нашего, — сказал стратег и, криво усмехнувшись, добавил: — Сейчас они думают о лагере, о пище, об огне и о мидийцах, которые набивают пояса золотом автократора.

Вопреки его словам фригийцы еще долго оставались без движения. Лишь когда Калхас перестал уже надеяться на их уход, послышались голоса командиров антигоновцев. Темные, почти слившиеся с ночью конные массы двинулись с места. Сразу послышался многоязыкий гомон. Посмеиваясь, с облегчением переговариваясь, звякая сбруей и оружием, антигоновцы растворились в темноте.

Убедившись, что неприятель действительно покинул поле сражения, Эвмен послал к аргираспидам Филиппа. Через некоторое время тот привел ветеранов — злых и раздосадованных. Эвмен почувствовал это и не стал произносить перед македонянами речей.

— Рад, что ты жив, — сказал он Тевтаму. — Вы сражались выше всяких похвал.

— Да. Даже под началом Александра мы не сражались так, как сегодня, — согласился ветеран. — Но где наши семьи?

Даже в темноте Калхас догадался, что стратег побледнел.

— Спроси об этом у Певкеста. У тех, кто бежал вместе с ним. — Эвмен наполовину отвернулся от македонянина. — Спроси у тех, кого сейчас рядом с нами нет. Где твой друг Антиген? Где наши друзья сатрапы?

— Они не друзья мне, — отрезал Тевтам. — Я не хочу о них говорить. На ком была ответственность — на них или на тебе? Имей в виду, сейчас мои воины способны на все…

— Ладно, пусть ворчат, — тяжело вздохнул Эвмен, когда вождь ветеранов отправился располагать свой отряд на ночь. — К утру они свыкнутся с положением.

Калхас постелил на вершине холма попону со своей лошади и сел, по-сакски поджав под себя ноги. Тиридат сложил для стратега из плащей и попон что-то напоминающее воронье гнездо. Но тот не желал опускаться на землю. Он медленно прохаживался рядом с аркадянином: пять шагов в одну сторону, пять — в другую. Калхас понимал, что стратега мучило состояние неопределенности. С солдатами, безусловно подчиненными его воле, он мог еще рассчитывать на удачу. Но куда повернет аргираспидов утро? Сейчас от ветеранов доносились звуки горячих споров. Пастух старался не прислушиваться к ним, словно его внимание могло нарушить шаткое равновесие, сложившееся на холме.

Отряды Филиппа, гетайры молча дремали, прижимаясь спиной к спине. Калхас с тоской вспоминал о шерстяном гиматии, оставленном в лагере. Впрочем, спать ему не хотелось. Холод возбуждал в той же мере, что и опасность, бродившая где-то поблизости.

Внезапно Эвмен остановился, повернулся к пастуху и безжизненным голосом произнес:

— Македоняне не простят мне Кратера. И сам Кратер не простит.

Калхас смутно вспомнил рассказы Дотима:

— Это тот военачальник Александра, которого ты убил?

— Я не убивал! — встрепенулся стратег. — Я сражался в другом месте, против Неоптолема. Его убил какой-то фракиец. Наемник, чьего имени я не знаю — и благо, что не знаю, ибо сомневаюсь, что из моих рук он получил бы награду… Понимаешь, Кратер был мне другом. Настоящим — не то, что эти — Певкест и прочие: старшим другом. Я почитал его как учителя и проклинал злосчастную судьбу, которая привела Кратера в лагерь врагов. Но уж совсем не мог предполагать, что все закончится так скверно. Я как раз расправился с Неоптолемом, когда мне сообщили, что он умирает. В каком-то бреду скакал к нему — через все поле, на котором сражались армии. Очень хорошо помню его лицо: бледное с горько поджатыми губами.

Эвмен приложил руки к вискам и покачал головой.

— Он так и не сказал ни слова. Я плакал, ругал Неоптолема, протягивал руку, просил его о примирении. А он молча умирал. Мне было жутко и холодно.

Эвмен просительно посмотрел на Калхаса:

— Может быть, все-таки он меня простил — там, после смерти?

Пастух с усилием улыбнулся.

— Надеюсь. Нужно молиться богам.

— А не поздно?.. Кратер, Кратер, зачем ты тогда поднял оружие?

— Не поедай своего сердца, — Калхас осторожно тронул Эвмена за локоть. — Странные слова. Ты говоришь так, словно ожидаешь… что-то страшное. Не надо так говорить.

— Мы и так над краем пропасти. Или ты не замечаешь этого?

Безнадежный тон стратега поверг Калхаса в уныние. Однако к полуночи пастух с облегчением списал тревогу автократора на крайнее утомление. Произошло событие, которого не ожидал никто: на холме собрались оставившие поле боя сатрапы. Все: Амфимах, Стасандр, Тлеполем, Андробаз, Эвдим, Антиген. Каждый из них привел по две-три сотни конных воинов. Не было только Певкеста.

— И не жди его, — мрачно сказал Эвдим. — Он запутался настолько, что бежит ото всех сломя голову.

— Может быть, он давно уже под крылом Антигона? — предположил Филипп.

— Едва ли, — покачал головой стратег. — Сегодня у него была масса возможностей, чтобы ударить нам в спину. Похоже его предательство дальше бегства не распространяется.

Эвмен внимательно посмотрел на окружавших его сатрапов и военачальников.

— Я рад, что вы нашли возможность вернуться ко мне. Я не буду спрашивать, почему вы покинули поле боя, и где были. Но теперь мы доведем дело до конца. Завтра, когда поднимется солнце, мы сомнем Антигона…

— Сомнем? — с недоумением посмотрел на стратега Антиген. — На что ты надеешься?

— Нужно бежать, — почти хором сказали Тлеполем и Стасандр.

— К чему испытывать судьбу? — грустно произнес Эвдим. — Сейчас мы еще можем бежать. А если завтра ввяжемся в бой — едва ли.

От гнева Эвмен даже закашлялся.

— Сколько же можно бояться? Даже сегодня мы не проиграли сражения. Аргираспиды прогнали всех, кто пытался сопротивляться им. Филипп устоял. И только пыль, да трусость украли из наших рук окончательную победу! Если Фригиец завтра сумеет вывести остатки пехоты, аргираспиды опять опрокинут ее. Что до конницы, то вместе с вашими отрядами мы достаточно сильны, чтобы одолеть антигоновцев. Это не мы ослаблены, а они — разделением по двум лагерям, грабежом. Слабые разбежались; здесь, на холме, остались только сильные. Сильные не уступят, и позор сегодняшнего дня будет отомщен!

— Но мы потеряли лагерь, — тихо сказал Тевтам. — Потеряли жен и детей.

— Моя семья тоже была в лагере, — живо обернулся к нему стратег. — Я печалюсь не меньше вашего. Но верю, что завтра мы сможем освободить близких.

— Только не говори с нами тоном, которым обвиняют в трусости, — буркнул Стасандр.

— Да не в этом дело! — взмахнул руками Эвдим. — Одна гордыня, а надо говорить о насущном. Я считаю, что необходимо спасаться. Если Тевтам хочет — пусть торгуется из-за семей. А мы отправимся к Каспийским воротам — и дальше, в Верхние Сатрапии. За Каспийские ворота Антигон не пойдет!

— Без семьи я тоже отсюда не уйду, — сказал Эвмен. — А если Антигон сделал хоть что-то жене или детям — доберусь до него и задушу собственными руками… Я не понимаю вашей боязни перед завтрашним сражением!

— Вспомни согдийцев, которые гнали перед собой своих же стариков и жен, — мрачно произнес Тевтам. — Сам Александр не знал, как побудить воинов к бою. А если фригийцы поставят перед строем наших детей?

— Чушь. Антигон никогда не поступит так, — убежденно сказал Эвмен.

Тевтам опустил голову.

— Хотел бы верить. Но мои люди не поверят.

— Твои люди совсем потеряли голову. — Голос стратега был гневным. — Кто их сглазил? Днем они не были похожи на трусливых баб.

К удивлению Калхаса Тевтам не рассвирипел.

— Каждый думает о своем, — пожал он плечами. — Я не стану винить их за заботу о семьях.

— Послушайте, послушайте! Мы загнали себя в тупик! — опять тревожно вмешался Эвдим. — Всех заботят собственные интересы, но ведь нужно что-то предпринять вместе!

— Правильно. Соберем остатки мужества и вступим завтра в бой. Тогда никакого тупика не будет, — сказал Эвмен.

Сатрапы внезапно замолчали: подавленно и одновременно упрямо. Калхас напряженно ждал их реакции. Эвмен упирал на стыд, на здравый смысл, но аркадянин все меньше верил, что ему удастся побудить этих людей к действию. Правда, пока они возражали, пока пытались отвечать, была еще какая-то надежда. А что значит молчание? Что значит отсутствие сопротивления?

— Я жду вашего слова, — произнес через некоторое время стратег. — Но вытягивать клещами его не стану… Молчите? Хорошо, тогда я приказываю вам, пользуясь правом Автократора, утром приготовить солдат к сражению. Ослушание буду понимать как предательство памяти Царя и нашему делу. Предателей начну наказывать, жестоко наказывать.

Стратег решительно раздвинул сатрапов и вышел из их круга:

— А теперь возвращайтесь к своим отрядам и думайте.

Те молча и, как будто, даже покорно двинулись в разные стороны. Филипп не удержался, чтобы не крикнуть в спину Тевтаму:

— Хорошо бы Антигон додумался передушить всех этих наполовину персидских выблядков! Глядишь — старики из баб опять станут воинами.

Тевтам на мгновение задержался, обернулся к военачальнику, но так ничего и не ответил.

— Опять я ошибся, — печально сказал Эвмен, глядя на Калхаса. — На холме — не сильные, а слабые. Слишком много слабых вокруг нас.

Почти всегда молчащий Тиридат откашлялся и хрипло проговорил:

— Они не выполнят твоего приказа. Стратег, собери тех, кто верен тебе и спасайся.

— Спасаться? — яростно воскликнул Эвмен. — Бежать прямо из расположения своего войска? И ты мне это предлагаешь? Ну уж нет. Я добьюсь своего и еще поведу их утром в бой. Не уговорами — так кнутом, как когда-то делали персидские цари.

Стратег гордо вздернул голову. Тиридат посмотрел на Калхаса, но тот только беспомощно развел руки. Как Эвмен надеялся добиться своего, он не понимал, но видел, что стратег будет оставаться на холме до последнего.

— Тогда позволь сказать еще несколько слов, — осторожно продолжил Тиридат. — Мне кажется, что сейчас кто-нибудь из сатрапов может отправить людей к Фригийцу. Не из подлости, а просто от страха перед нелепостью положения… Или опасаясь, что другой сделает это раньше его.

— Нельзя этого допустить, — понял Эвмен. — Филипп! Иди к сакаскинам и прикажи, чтобы они выставили дозоры вокруг холма. Пусть хватают любого… Лучше всего, если ты сам возглавишь варваров.

— Ясно. — Филипп бодро направился к сакаскинам, и Тиридат, похоже, немного успокоился.

Глаза Калхаса уже привыкли к темноте, но теперь он больше доверял не им, а слуху. В среде аргираспидов так и не наступило тишины. Наоборот, споры разгорались. Чем громче были звуки, доносившиеся оттуда, тем больше сердце пастуха сжимали предчувствия. Что-то должно было произойти. Калхас подсчитал: рядом с Эвменом находилось только полтора десятка армянских телохранителей. Гетайры стояли внизу, у подножия холма, и аркадянину вдруг до боли захотелось быть окруженным их тяжелыми конями и большими щитами.

— Нужно позвать еще кого-нибудь, — сказал он Эвмену.

— Кого? Зачем? — недовольно спросил тот.

— Например — гетайров. Для охраны.

— Отступись, — сморщился Эвмен. — Не нужно никого. Пусть они видят, что я их не боюсь!

Калхас чувствовал опасность всем телом. Закусив губу, он наблюдал, как толпа аргираспидов окружает стратега. Многие из ветеранов не взяли оружия, другие с показной небрежностью перекинули через плечо пояса с мечами, некоторые опирались на сариссы. Поведение их было необъяснимым — и это больше всего пугало пастуха.

Калхас не мог понять, чего они хотят добиться от Эвмена. Стоял гам как на базаре, когда все продавцы вдруг начинают ругаться друг с другом. Некоторые из аргираспидов кричали, что это по его, Эвмена вине они потеряли лагерь. Другие защищали автократора, третьи обвиняли в поражении сатрапов. Вначале стратег даже пытался разговаривать с воинами. Он обрадовался возможности убедить их в необходимости нового сражения. Однако ветераны слушали только своих. Подходили они небольшими группами, но постепенно толпа стала достаточно большой и шумной, чтобы Эвмен перестал слышать себя. Тогда он сложил руки на груди и с подчеркнуто бесстрастной улыбкой смотрел на стариков.

— Такое впечатление, что они дурачатся, — сказал Калхас Тиридату.

Тот пожал плечами:

— Впали в детство от переживаний.

Появление ветеранов у вершины холма было неожиданным. Прошло уже достаточно много времени с того момента, как Эвмен разговаривал с сатрапами. Измученный, Калхас впал в сонное отупение, веря, что холм надежно укрыт дозорами Филиппа и надеясь на пробуждение вместе с восходом солнца мужества у воинов. Ночь перевалила далеко за половину, когда гул от споров аргираспидов затих и македоняне двинулись к стратегу.

— Мне это не нравится, — поежился Калхас. — Обрати внимание: Тевтама нет среди них.

Лицо Тиридата выражало крайнюю озабоченность.

— Да, старики пришли сюда не просто так. — Тиридат взглянул на Калхаса: — Мне думается, нужно увозить стратега. Согласен?

— Согласен, — пастух многое отдал бы, чтобы все они оказались подальше от этого злосчастного холма.

— На этот раз спрашивать разрешения у хозяина не будем, — слабо усмехнулся армянин. — Спускайся к гетайрам, пусть они готовят лошадей. Да! Когда станешь возвращаться назад, захвати с собой хотя бы полсотни молодцов. Боюсь, моих людей будет мало, чтобы протиснуться между старыми притворщиками.

Калхас торопливо сжал руку Тиридата и стал пробираться сквозь толпу аргираспидов. Те смотрели на него нагло, с вызовом, уступали дорогу неохотно. Дважды пастуха толкнули так, что он с великим трудом удержался от желания обнажить меч.

Оказавшись наконец за спинами ветеранов, аркадянин вздохнул с облегчением, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окликнул Антиген.

— Куда спешишь? — сатрап стоял в окружении вооруженных до зубов охранников.

— По делу, — коротко бросил Калхас и хотел проследовать мимо.

— Подойди сюда, — голос Антигена стал резким и властным. — Подойди, ты должен увидеть это.

— Что? — Калхас помимо своей воли послушался сатрапа.

— Покажите ему, — приказал Антиген охранникам.

Те расступились и пастух увидел лежащий на земле куль размером с человеческую фигуру. В попону с сакского коня было завернуто нечто, похожее на тугую связку хвороста. Один из телохранителей взял попону за край, потянул на себя — и к ногам Калхаса подкатилось тело Филиппа.

Аркадянин схватился рукой за горло. При слабом, мертвящем свете зимнего неба было видно, что грудная клетка военачальника буквально проломлена множеством страшных ударов. «Это сариссы!»— догадался пастух. Лицо Филиппа убийцы пощадили. Но его скрутила такая предсмертная судорога, что аркадянину стало жутко.

— Кто его? — зная уже ответ, прошептал Калхас.

— Страшные люди, — ответил Антиген.

Пастух обрел голос.

— И ты сам боишься их?

— Боюсь, — подтвердил сатрап.

— Тогда мне и правда надо спешить.

Калхас отвернулся от Антигона, но тот вцепился в его плечо.

— Да постой же! Я желаю тебе блага.

— Оставь! — Аркадянин сбросил руку сатрапа. — Лучше желай блага себе.

Калхас так и не успел спуститься к гетайрам. На вершине холма внезапно раздались крики. Обернувшись, пастух увидел, что аргираспиды вырвали из рук Эвмена оружие и вяжут его ремнями от щитов. Армяне отчаянно пытались пробиться к стратегу, но такая масса ветеранов навалилась на них, что телохранители не могли сделать шага. Тиридат отчего-то оказался оттеснен в сторону и — Калхас не успел даже вскрикнуть — поднят на сариссы. Силуэт армянина на несколько мгновений завис над головами сражающихся, а затем его поглотила радостно вопящая толпа македонян.

— Проклятые! — слезы брызнули из глаз аркадянина. — Антиген, что же ты стоишь? Ведь ты когда-то командовал ими! Ты можешь их остановить!

Армян рвали на куски.

— Так останови же, я умоляю тебя!

Антиген, по-стариковски поджав губы, молчал.

— Будь ты проклят! — Калхас плюнул ему в лицо. — Ты сам умрешь, скоро умрешь!

Выхватив меч, пастух бросился в толпу аргираспидов. Однако он не успел скрестить оружия ни с кем из них, ибо в его затылке вспыхнуло нестерпимое, жгучее черное пламя. Какое-то мгновение еще Калхас чувствовал выламывающую суставы боль, а потом перестал чувствовать что-либо вообще.

5

Печаль была бездонна, как дельфийский провал. Он — бесплотный и недвижимый — медленно опускался в ее глубины. Ни дыхание, ни биение сердца — ничто не отвлекало его.

Было невидно и неслышно. Так слепа и глуха тень, влекомая человеком за собой. Он не помнил ничего и не знал, как вымолвить слово. Лишь какая-то струна, отзвук низкого, гудящего звука, далекое эхо от удара в огромный барабан, существовало в нем. Это неясное эхо, словно чужой, настойчивый взгляд, напоминало о чем-то, что лежало за краем здешних глубин. Он никак не мог сосредоточиться на нем, но внезапно оглушительный голос разорвал темноту: «Неужели это смерть?» Прошло бесконечно долгое время, прежде чем Калхас понял, что это его собственные слова. И тогда мысли посыпались одна обгоняя другую: «Я ничего не чувствую. Как тень. Я в Аиде? Я — моя тень? Почему так печально?»

Гиртеада. Калхас увидел ее — заплаканную, с поцарапанным лицом, со спутанными, грязными волосами, в грубом одеянии из мешковины. Взгляд его жены был остановившимся, бессмысленным: такой взгляд рожден страшным горем, или же немыслимой болью. Калхас окликнул ее, но Гиртеада молчала. Она проплыла совсем рядом с ним. Как пастух не протягивал к ней руки, дотянуться до жены он не смог.

Его сердце сжала черная тоска. Калхас пытался заставить себя следовать за Гиртеадой; он все понимал, все ощущал, но воля молчала — будто ее и не было вовсе.

Вслед за Гиртеадой пастух увидел Дотима. Такого же скорбного, скверно одетого. Губы наемника что-то шептали, брови были сложены в печальный домик. Он молитвенно сжимал руки перед грудью и не видел ничего вокруг себя.

Дотима сменил Эвмен. Лицо стратега было абсолютно спокойно. Он твердо, без всякого сожаления или горечи взирал перед собой. Более того, взгляд Эвмена был горд, а уголки губ чуть-чуть приподняты — словно стратег с легким сердцем смотрел на здешнюю тьму и печаль.

И он проследовал мимо, не заметив Калхаса, а Калхас не сумел дотронуться до него. «Почему я вижу их, а они меня — нет? — спрашивал пастух неизвестно у кого. — Неужели я потерял их окончательно?»

Ответа Калхас не услышал. Зато он увидел Гермеса. Бог сидел в середине радужного кольца. Восемь сияющих лучей исходили от него. Они закручивались в спирали, обращаясь вокруг бога, поэтому казалось, что Гермес движется не останавливаясь. Сверкающие спирали, похожие на кривые ножи боевой колесницы, разгоняли тьму, перемалывали печаль. Радостная надежда и страх быть рассеченным этими лучами охватили одновременно Калхаса. «Душеводитель! — вспомнил пастух. — Он скажет правду. Выведет отсюда. Значит, он простился со мной не навсегда!»

Пастуха все быстрее несло к Гермесу, прямо под радужные ножи. В последний момент он не выдержал и зажмурился — ожидая то ли удара, то ли вспышки прямо перед лицом.

Но ничего такого не произошло. Гермес просто исчез. Когда Калхас открыл глаза, тьма превратилась в сумеречный полумрак. Слева от пастуха был смутно виден песочно-белый столб, очертаниями неуловимо походивший на кипарис. Когда-то, еще в Маронее, Калхас слышал заклинания, которыми напутствовали умерших: «И увидишь слева от себя белый кипарис. Там источник ледяной воды. Не ходи к нему и не пей…» Аркадянин напряг взор, пытаясь понять, не дерево ли этот белый столб…

Мир развернулся перед ним, словно папирусный свиток. Солнце высоко уже поднялось над горизонтом. К легкому морозцу прибавилась влага: на небе стояла молочная пленка, солнце из-за нее было похоже на длинный столб, испускающий песочно-белый свет. «Значит, я жив?»— в этой мысли не было ни удивления, ни облегчения.

Калхас вспомнил, что упал ничком, теперь же он лежал лицом вверх. Руки и ноги онемели от холода и долгого лежания. Раздражала болезненная тяжесть в затылке и в позвоночнике. Калхас повел головой и вскрикнул: вся ее задняя часть превратилась в источник гудящей, ломающей боли. Ночью его оглушили ударом по затылку, а затем перевернули на спину, чтобы проверить, жив ли. Превозмогая немоту и одеревенение, Калхас провел рукой по груди. Шарик исчез.

Пастух сел, уже не замечая боли. Латная куртка, варварские штаны, сапоги — все было на нем. Даже меч лежал поблизости. Но Калхас почувствовал себя голым. У него украли — возможно, просто из чувства мести — то, без чего себя он уже не представлял. Ни в одном из сражений вражеское оружие не срывало шарик с груди.

Он тщательно обшарил все вокруг себя, но не нашел даже следа от амулета. Ужасное ощущение брошенности охватило Калхаса на несколько мгновений. Он стукнул изо всех сил кулаком по земле, прогоняя душевную слабость. Все-таки он жив — нужно думать об этом.

Калхас заставил себя подняться на ноги. Вокруг него не было ни одной живой души. Пастух, с трудом переставляя непослушные, немые ноги, вернулся на вершину холма — туда, где аргираспиды вязали Эвмена. Он увидел здесь разворошенную ногами почву, следы борьбы, черные на гипсово-сером фоне пятна крови. Македонянам пришлось потратить немало сил, прежде чем они захватили стратега. В стороне были свалены в груду тела телохранителей. Сверху, грудью к небу, лежал Тиридат. Пастух постоял около армян, стараясь не смотреть на изуродованное тело их предводителя. Потом осторожно снял с его пояса короткий широкий кинжал и засунул за пазуху, убежденный в том, что он скоро пригодится.

Что произошло с Эвменом, понять по тем следам, которые видел Калхас, было невозможно. Оставалось надеяться, что ветераны не учинили тут же расправы над ним, а отдали Антигону в обмен на семьи.

Пастух думал, что теперь ему делать. Сдаваться на милость Фригийца? Конечно, нет. Оставаться на месте? А что делать среди трупов? Возвращаться к Гиртеаде? Но на пути находился бывший лагерь Эвмена, занятый врагом. В конце концов взор Калхаса обратился к далеким горам. Обходить лагерь с юга, там, где пески и совершенно открытая местность, было безумием. Оставался путь через север. Нужно добраться до пересохшей реки, за которой начинаются холмы. Кое-где среди холмов растут можжевеловые кусты, наверно, есть и источники горьковатой, полынной воды. Если кто-то из воинов Эвмена еще хочет сопротивляться Фригийцу, Калхас встретит его именно там.

Спускаясь с холма, пастух даже испытывал удовольствие от того, что в состоянии принимать здравые решения. Затылок то горел, то превращался в пульсирующий сгусток боли, но Калхас сумел сосредоточиться на дороге и отвлекся от него. Немота в членах постепенно проходила — пользуясь этим, аркадянин убыстрял шаг, чтобы не попасть в руки фригийцев, если те вдруг вернутся мародерствовать на поле боя.

Достигнув реки, Калхас вспомнил, что не пил со вчерашнего дня. Жажда, пришедшая вместе с воспоминанием, оказалась столь велика, что пастух, прежде чем укрыться среди холмов, долго брел по дну реки в поисках лужицы со стылой водой. Когда же нашел одну, то выпил чуть ли не до дна. Вода была холодной, вонючей, но жажда победила даже чувство отвращения.

Вслед за жаждой Калхаса охватил голод. Да такой острый, что аркадянин, скорчившись, сидел некоторое время на дне реки. Переждав самые острые спазмы, он заставил себя разогнуться и отправился дальше.

Среди холмов стало как будто еще холоднее. Как и ночью, Калхас с тоской вспомнил о гиматии. Однако тут же отбросил воспоминание. Нужно идти на север, потом повернуть направо, в сторону Габиены, а там… там будет видно.

Пастух шел с волчьей осторожностью. Иногда — если голодные спазмы становились непереносимы — замирал на месте, или с остервенением шарил в можжевеловых кустах, не обращая внимания на колючки. Он искал любую живность. Сейчас он мог разодрать на части и сожрать даже змею.

Но ни человек, ни живность не попадались ему на пути. Солнце клонилось к западу, вершины холмов окрасились в болезненный бледно-розовый цвет. Калхас решил, что он уже достаточно углубился на север и решил поворачивать направо. Вскоре после этого его ноздри уловили едва ощутимый запах костра.

Калхас превратился в дикого зверя. Он долго стоял на месте, определяя, откуда донесся запах. Потом припал к земле и начал красться в ту сторону, держась ложбин, тщательно оглядываясь, прежде чем обогнуть новый холм. Запах то пропадал, то появлялся вновь. Иногда Калхас решал, что совсем запутался, что он идет не туда, куда надо, но обоняние не подводило его. В конце концов аркадянин почувствовал, что костер — точнее даже осторожный костерок — находится совсем рядом, буквально за следующим холмом.

Пастух собрался с духом. Что за люди сидят около огня? Если свои — он наверное получит пищу. Если чужие, придется сражаться. Аркадянин перекинул ножны с мечом за спину — чтобы он не мешал красться, — сунул нож Тиридата за пояс и начал выбирать путь. Справа от холма ложбинка заросла колючим кустарником. Там неизвестные едва ли станут ждать пришельцев. А ему сейчас не страшны колючки.

Отталкиваясь локтями, он пополз вдоль края кустов. Ничто не предвещало близости дозорных. Калхас даже начал сомневаться — есть ли кто-либо там, около огня. Но сноровка неизвестных не уступала ловкости прорицателя. Калхас почувствовал, что некто находится позади него, однако не успел даже подняться на ноги, как два дротика уперлись ему в спину.

— Вставай! — голос был груб, но обращались к пастуху по-гречески.

— Встаю, встаю, — успокаивающе пробормотал Калхас. — Только будем спокойны.

Он поднялся на ноги, чувствуя под лопатками по ледяному жалу.

— Ну-ка, повернись! — голос как будто стал менее грубым.

Калхас сообразил, что достать меч уже не успеет, а от ножа проку мало. Он медленно, стараясь не делать резких, провоцирующих движений, обернулся к неизвестным.

— Калхас! — с изумлением произнесли они.

Дотим сидел у медленно тлеющего валежника и хохотал.

— Теперь меня и правда можно звать Одноухим!

Ударом дубины с его головы сорвало шлем, а вместе со шлемом — остатки левого уха.

— Зато не надо будет бинтовать его перед каждой схваткой! Замечательно!

Но сейчас голова наемника была замотана холщовой тряпкой. На левой щеке еще виднелись следы от крови, вытекшей из раны. Впрочем, Дотим не унывал. Появление Калхаса он встретил шквалами восторгов.

— Я чувствовал, что ты жив! Что могло случиться с нашим амулетом?!

— Какой я амулет, — махнул рукой Калхас.

— Амуле-ет, — Дотим даже погладил его по плечу. — И ты жив, и я жив — значит, амулет.

Теперь Калхас окончательно поверил в то, что наемник может выкрутиться из любой ситуации. Пока он торопливо поедал черствые хлебцы (и откуда только Дотим их достал!), тот рассказывал — сумбурно, но энергично:

— Лучше быть живым, чем мертвым. Даже мертвым Гифасисом. Ух, как он падал! Как гора! Давил все и всех. Так было страшно, что даже не отпрыгивали. Стояли разинув рты… Боги, боги, почему мы проиграли! Крови не жалели, лезли прямо по спинам фригийцев, по мясу. Такое кругом творилось, что был уверен — живым не выберусь. Но еще был уверен, что мы одолеем. А когда Гифасис пал — оторопел. Застыл, как столб. Как идол. Хорошо, какой-то фригиец огрел по голове. Боль такая, что озверел, не помнил уже ни себя, ничего, выпускал из фригийцев внутренности. Не заметил, что у меня шлем снесли — да вместе с ухом. А потом вижу — бегут, негодяи. Мне кричат: «Беги, спасайся!» Пытался остановить — так свои же чуть не затоптали. Эх, доберутся когда-нибудь до них мои руки! Не успел опомниться — вокруг одни антигоновцы. Хорошо, сообразил: упал на землю, закрыл голову щитом, притворился мертвым. Благо, крови на мне было море. Лежал до-олго! Кругом стояла пыль — они и поверили, не тронули. Как оказалось, не один я был таким умным. Эти двое тоже прикинулись трупами…

Аркадян, которые захватили Калхаса, звали Никокл и Феодор. Пастух смутно помнил их по тем дням, которые провел в отряде Дотима. Тогда они ничем не выделялись среди остальных. Невысокие, жилистые, взбалмошные; но опасность развивает сообразительность.

— Когда зашевелился я, зашевелились и эти, — продолжал Дотим. — Сползлись как черви, клянусь Зевсом! Фригийцы вроде бы рассеялись, но кто мог тогда разобрать — не появятся ли они откуда-нибудь опять! Видели, как конница атаковала аргираспидов — сам понимаешь, вмешиваться во все это не стали. Дождались темноты, хотели пробраться к македонянам, но их уже не нашли. Кругом шныряли разъезды Антигона, поэтому и направились сюда… Ну ладно, хватит! — Дотим буквально вырвал очередной кусок изо рта пастуха. — Что стратег? Рассказывай!

Калхас помрачнел. Радость от встречи с наемниками мгновенно потухла. С каждым его словом мрачнел и Дотим. Когда пастух поведал о смерти армян и пленении Эвмена, аркадянин грязно выругался.

— Чего-то подобного я и ожидал! — резюмировал Дотим. — Честно скажу, Филиппа не жалко, он всегда был глуп. Вдвойне глуп, если дал себя убить. А Тиридата жаль — это был настоящий муж. Таких людей осталось мало, мало…

На некоторое время наемник погрузился в себя.

— Что предлагаешь делать? — не выдержал Калхас.

Дотим встрепенулся и поднял голову — торжественно, гордо:

— Я считаю, что мы должны освободить стратега!

Пастух удивился тому, как спокойно воспринял слова наемника.

Тот обернулся к Никоклу и Феодору:

— Мне кажется, что дело это естественное.

Аркадяне сидели ошарашенные.

— Без стратега у нас даже нет возможности вернуться домой, — убежденно продолжал их вождь. — Вы не знаете ни одного варварского языка: только «дай», «мясо», да «девка». А их между нами и Элладой столько! Варвары мгновенно отлупят вас, если не утопят в колодце.

— Так ведь все равно убьют, — робко сказал Феодор. — Не варвары, так Фригиец. Что мы сделаем вчетвером против него? Целая армия не смогла…

— Там, где бессильна армия, нужно действовать хитростью. А для хитроумного дела достаточно нескольких человек. — Дотим не терял уверенности.

Калхас тяжко вздохнул, смиряясь с тем, что беспокойству о Гиртеаде суждено еще долго глодать его. Но бросить Дотима, Эвмена, забыть о превратившемся за год в часть характера долге перед никогда не виденным, давно умершем Александром, было свыше сил. Естество говорило — место Калхаса здесь. Как бы ни малы были шансы, имевшиеся у них, пастух желал дойти до конца.

— Прежде всего нужны лошади, — сказал он, прерывая обескураженных аркадян, опять пытавшихся спорить с Дотимом. — Лошади и деньги. Ну, деньги-то у нас есть. Я покажу, где деньги.

Речь Дотима стала торопливой. И сам он изменился — словно постоянно торопился куда-то. Торопился съесть кусок, вдохнуть воздух, посмеяться над своей же шуткой. Его не покидала нервная веселость, удивлявшая и Калхаса и аркадян.

— Ты так много смеешься, что… мне страшно, — сказал Дотиму пастух.

— Почему это страшно? — удивился тот. — Почему нельзя смеяться? Я рад — подумай только, сколько зависит от нашей хитрости! Мы, можно сказать, совершаем такое дело, что помнить о нем будут долго.

Насчет «совершаем дело» наемник несколько преувеличивал. Третьи сутки они прятались среди холмов, присматриваясь и выжидая. Калхас проводил аркадян до тайника; они распотрошили пару мешочков и каждый набил пояс золотыми монетами. Пояса обернули поверх голого тела, скрыв их одеждами. Внешне наличие золота у оборванных наемников заметно не было, но Калхас долго не мог привыкнуть к тяжести, обвивавшей бедра.

Местом своего пребывания они избрали лощину, окруженную заросшими колючками холмами. Расположена она была ближе к лагерю Эвмена, чем прошлое укрытие Дотима: Фригиец перевел все свои силы на место бывшей стоянки стратега. Теперь там происходило непрекращающееся празднество — по крайней мере так мнилось аркадянам. Днем к небесам поднимался обильный, жирный чад благодарственных жертвоприношений. А ночью не переставая горели костры; фригийцы, видимо, порешили перевести весь хворост в округе.

Калхас понимал, отчего Антигон не отправляется вглубь Габиены. Полуразбитое войско Фригийца благодаря прихоти судьбы взяло в плен отряды, превосходящие его численно. Собственно, было непонятно: пленные ли это, или новоприобретенные союзники? Во время осторожных разведок аркадяне установили, что только гетайров Фригиец держит безоружными и отдельно от остальных. Другие воины Эвмена чувствовали себя свободно, а аргираспиды даже выставили у своих палаток серебряные щиты. Шло смирение, свыкание с новым хозяином, щедро приправленное вином и искусственной радостью. Хотя Дотим ругался последними словами, когда наблюдал за этим, даже он признавал, что иного ожидать не следовало.

— В конце концов, им просто платили деньги. Что же, если Антигон не брезгует такими вояками — тем хуже для него.

Признаков того, что Фригиец готовится покидать лагерь, все не появлялось и Калхас с неясной надеждой думал, что свыкание идет, по всей видимости, не гладко. Однако, когда он поделился своей мыслью с остальными, мрачный Никокл поставил над ней жирный вопросительный знак:

— А куда теперь торопиться Антигону? — сказал он. — Антигон своего добился — на кого теперь идти походом?

Поскольку Фригиец за эти три дня так и не отрядил конных погонь, аркадяне пришли к выводу, что в его руках — вольно или невольно находятся все сатрапы.

— Тем лучше, — успокаивал Дотим. — Он чувствует себя в совершенной безопасности. С каждым днем внимание его будет слабнуть. Тогда-то мы и попытаем счастья.

Вот только как? Аркадяне не имели даже лошадей. Дотим надеялся отбить их у разъездов Фригийца. Но те дозоры, которые Антигон отправлял на север, в холмы, насчитывали не меньше десятка всадников каждый. Аркадянам приходилось быть чрезвычайно осторожными.

И потом, жив ли стратег? Дотим был уверен, что жив. Но лица Феодора с Никоклом выдавали, что наемники сомневаются в этом, следуя за вождем с тяжелым сердцем.

Однако главным оставалось отсутствие реального плана действий. Быть может, они могли пробраться в лагерь, дабы смешаться с его обитателями. Но Дотима и Калхаса мог бы узнать любой бывший воин Эвмена. Подкупить тех, кто охраняет стратега? Но опять же, для этого нужно было оказаться внутри лагеря. Да и как бежать из него без лошадей?

— Случай! — поднимал палец к небесам Дотим. — Смотрим и слушаем, как те истуканы в Сузах, у которых огромные глаза и уши. Если будем внимательны, обязательно учуем случай.

Они охотились за редкой живностью — пугливыми птицами, неправдоподобно стремительными пустынными зайцами, а потом упрямо пережевывали почти не прожаренное мясо. Тепло было самой недосягаемой мечтой. Слабый огонек — единственное, что они себе позволяли, — скорее обманывал, чем грел протянутые к нему ладони. Плащ, снятый с мертвого фракийца во время ночной экспедиции на поле сражения, не столько давал Калхасу тепло, сколько вонял волчьим потом. Ночью холод доводил до отчаяния, до безысходной тоски. Те, кто не стоял на страже, прижимались друг к другу спинами, закутывались всем, чем можно, но все равно почти не спали, сопротивляясь пытке ледяным беспамятством.

Чтобы отвлечься, Дотим начинал говорить. Вспоминал о сухих критских горах, где точно так же таился, ждал удобного момента для засады — только врагом его тогда был Македонец. Вспоминал о полководцах, чьи имена Калхас вообще слышал в первый раз.

— Как ты умудряешься держать столько событий в памяти? — удивлялся пастух.

— А мне и надо держать в памяти, — сказал однажды Дотим. — Все это было со мной, если бы о других рассказывал — другое дело. Кажется, что люди, о которых говорю, стоят рядом, вот здесь. Как-то само собой всплывают, словно и не прошло много лет.

Четвертая ночь была особенно холодной. Земля, немного прогретая за день костром, остывала очень быстро. Феодор встал на стражу, а остальные трое прижались друг к другу и старались сохранить иллюзию тепла. Как обычно, Дотим начал говорить. Однако теперь он рассказывал о том, что мучило его последние дни.

— Нельзя было полагаться на таких людей! Неужели Певкест — человек достойный доверия? Нет, когда жив был Александр, все они держались молодцом. Но здесь не их заслуга, а, я думаю, царская. Зато когда Царь умер, стало ясно, кто есть кто. И за пять лет научиться этому можно. Почему же Эвмен доверился им? Вот ты, Калхас, доверился бы?

— Нет, — ответил пастух. — Конечно нет. Но автократор считал их друзьями…

— Что за глупость! «Друзья»! А должны бы быть слуги! Даже в торговых операциях доверяют не дружескому слову, но залогу. Вон Эвдим — самый что ни на есть проходимец, но оказался связан со стратегом золотом — и испугался за свое состояние, прибежал доносить. А как иначе? Эти «друзья» только ослабили армию. Да что там говорить: единственное, что я видел хорошего от Певкеста — пир в Персеполе. Помнишь?

— Помню, — вздохнул Калхас.

— Вот уж обильно было льстивых речей! Даже небо залоснилось, словно его облизали. И что толку? Лучше пировать с открытым врагом, чем с сомнительным другом. Я вот думаю, Калхас: почему Эвмен поддался демону простодушия? Я всегда верил в его предусмотрительность, я думал — у него в руках какие-то тайные нити, он не выпустит сатрапов. А ведь оказалось — ничто не продумано! Ладно, стратег отвечал бы только за себя. Но за ним пошло множество людей — и теперь они мертвы, или в плену. Тебе не страшно, Калхас?

— Страшно? Чего я должен бояться?

— Ошибки, которую мы совершили в прошлом. Мы поверили в человека, обреченного на поражение.

Некоторое время пастух молчал.

— Ты серьезно говоришь это, Дотим?

— Не знаю, — голос наемника стал растерянным. — Клянусь, не знаю. Но подобные мысли не дают нам покоя с той проклятой ночи, когда к нам явился Эвдим.

— Эвмен другой человек, чем мы с тобой, — убежденно произнес Калхас. — Кажется, я понимаю, чего он хотел. Он хотел, чтобы вернулось старое — наверное, он помнил его столь же хорошо, что и ты. Это нечто вроде заклинания: повторяй свои прошлые слова, подражай прошлому во всем — оно и вернется. Наверное, Эвмен желал, чтобы сатрапы поверили, будто Царь до сих пор с ними. Поэтому-то он относился к Певкесту и прочим как к друзьям. И, мне кажется, что он был прав: восстановить порядок, справедливость можно лишь тогда, когда веришь в нее. Вот Антигон не верит — и все под себя подгребает. Но я насмотрелся на македонян и — думаю, ты со мной согласишься — Фригиец закончит жизнь, окруженный ненавистью. А даже если Эвмен погибнет, и из-за него погибнем мы — все равно он был прав. Зевс следит за нами, я верю. Он питается не гекатомбами, а правдой. Он воздаст каждому.

— Если так — хорошо, — буркнул Дотим. — Но все равно тяжело… Тебе виднее — ты прорицатель. Ты чувствуешь взгляд Зевса, а я нет. Больше всего меня порадовало бы, если б Эвмен взял сатрапов за глотку — как это делает сейчас Антигон.

Калхас улыбнулся:

— Только учти, что в этом случае от твоей преданности стратегу мало что останется. Для роли слуги нужны другие характеры — но не твой.

Никокл неожиданно запыхтел и заворочался:

— Ну хва-атит, — уныло протянул он. — Тоска и тоска от таких разговоров. Давайте спать.

Дотим с Калхасом замолчали. Пастух опять ощутил медленно, но уверенно подбирающийся к костям холод. Он подтянул колени к животу и стал дышать под плащ. Воздух мгновенно стал спертым, но пастух терпел, не пуская ни капли холода извне.

Они все-таки задремали, и Феодору, осторожно скользнувшему в лощину вскоре после полуночи, пришлось будить их.

— Тише, пожалуйста, тише. — Аркадянин даже не шептал. Он выдыхал слова на самом пороге слышимости. — Фригийцы. Разъезд. Прошли совсем рядом — нас не заметили. Их только пятеро!

— Пятеро? — Дотим чуть не подпрыгнул на месте. — Калхас, я беру все свои сомнения обратно. Мы живы, мы встретили друг друга — ведь это счастливое предзнаменование! Сегодня мы обзаведемся лошадьми.

Сердце у Калхаса колотилось в кадыке — от спешки и от желания производить как можно меньше шума. Кругом было так тихо, что самый легкий шаг казался слышным повсюду — вплоть до самых гор. Но фригийцы, уверенные в том, что вокруг нет никого, так и не заметили наемников.

Времени обдумать нападение не было. Феодор и Никокл скользнули влево, а Дотим с Калхасом обошли фригийцев с правой стороны. Когда конные оказались в лощине между двумя холмами, Дотим приложил руки ко рту и издал совиное уханье. Что-то едва заметно мелькнуло в темноте — раздались крики боли и изумления. Вслед за этим метнули свои дротики Калхас и Дотим. Темнота превратила фигуры неприятелей в неясные тени: пастух не мог ручаться, что их оружие достигло цели.

Обнажив мечи, они скатились вниз. Калхас не увидел, а, скорее, учуял, что один антигоновец мертв, а двое серьезно ранены. В любом другом случае это означало бы гибель оставшихся фригийцев. Но сегодня аркадяне не могли подрубать ноги у лошадей, поэтому неприятель получил неожиданное преимущество. Антигоновцы пытались затоптать нападавших. Их длинные мечи беспорядочно месили воздух, наемники же жалили их в ноги, в незащищенные бедра.

Предводитель дозора теснил Калхаса конем. Фригиец владел оружием прекрасно: вскоре клинок вывернулся из руки пастуха и отлетел в сторону. Калхас остался беззащитен. Сам не соображая, что делает, он отпрыгнул вправо и, прежде чем антигоновец повернул к нему лошадь, вцепился в штанину всадника. Прикрывая голову щитом, он отчаянно дернул фригийца вниз — тот не удержался и вместе с прорицателем рухнул на землю.

Пастух отбросил неприятеля в сторону, но антигоновец первым поднялся на ноги. Он обеими руками поднял меч и занес его над головой. Тело Калхаса вспомнило уроки Дотима: опрокинувшись на спину, он ногами подсек фригийца. Ругаясь, тот упал — пока он вставал, пастух подобрал меч. Они скрестили оружие. Спешенный, фригиец словно потерял часть силы и уверенности. Он сражался все более вяло, а когда на помощь Калхасу подоспел Феодор, попытался бежать. Феодор догнал его и поразил в спину.

И все-таки темнота их подвела. Когда все было кончено, Калхас услышал удаляющийся топот копыт. Подбежал Дотим:

— Как так? Почему? Никокл, неужели ты выпустил одного?

Никокл, зажимая рукой длинный порез на щеке, рычал.

— Я уже обезоружил его, но он накинул мне на голову плащ… Сейчас он приведет сюда…

Дотим посмотрел на небо.

— Ну, не сейчас. Уж рассвета-то они дождутся. Кому хочется нарываться в темноте на неприятности? У нас есть время.

— Отлично! — Никокл приободрился. — Одна лошадь хромает, но мы с Феодором сядем на коня вдвоем. Если есть время, то гнать не будем. К утру доберемся до гор!

— Опять! — всплеснул руками Дотим. — Вы забыли, почему мы здесь остались?

— Завтра Фригиец отправит прочесывать холмы сотни людей, — буркнул Феодор.

— Значит, нам придется быть в сотню раз осторожнее, — пожал плечами Дотим. — Может, именно тогда и появится шанс?

— Сумасшедший! — негромко произнес Никокл.

Дотим резко повернулся к нему. Калхас увидел в руке у вождя наемников нож.

— В следующий раз ты откроешь пасть, только когда рядом с нами будет стратег. — Дотим медленно поднес нож ко рту Никокла: — Иначе я отхвачу твой язык.

Аркадянин попятился назад.

— Перестаньте! — Калхас схватил Дотима за запястье. — Нужно думать, что делать с лошадьми. Боюсь, они выдадут нас.

Дотим сунул нож за пояс.

— А что с ними делать? Отпустим!

— Почему? — воскликнул Феодор.

— Нам нужно пять лошадей, — раздраженно сказал Дотим. — А у нас — четыре и одна из них хромает. Их слишком мало, чтобы беречь. Оставим здесь; возможность добыть лошадей еще представится.

— Так зачем же мы… — подал голос раздосадованный Феодор.

— Хватит причитать! — рыкнул вождь аркадян. — Боги любят не тех, кто молится, а тех, кто действует.

Они подобрали дротики и осмотрели седельные сумки фригийцев. Куски вяленого мяса, лепешки были разделены поровну и тут же поглощены. Однако самую большую радость вызвала находка Калхаса. У пояса одного из мертвых антигоновцев он обнаружил деревянную долбленую флягу с вином. Вино подействовало лучше убеждений; Никокл с Феодором успокоились и четверо аркадян, тщательно запутав следы, отправились в свое убежище.

Прошли всего сутки, а роль зайцев измотала их до крайней степени. Антигоновские дозоры густой сетью охватили холмы. Несколько раз аркадянам казалось, что они оказались за спинами фригийцев. Но те возвращались назад, и все начиналось сызнова.

— Я понял! — шепнул Дотим Калхасу на следующий вечер. — Ни моего, ни твоего трупа на поле боя не нашли. Тевтам с Антигеном, наверное, очень обеспокоились — и Фригийца напугали. Смотри, какое внимание! Мне это льстит!

Калхасу такое внимание совсем не льстило. Однажды, чтобы не быть замеченными, им пришлось нырнуть прямо в колючие, буйно разросшиеся кусты и терпеть боль от вонзившихся в лицо, в руки шипов, терпеть щекочущие ручейки крови, вытекавшие из ссадин. А лошади антигоновцев ступали в нескольких шагах от них. После того, как фригийцы проследовали мимо, Никокла начало трясти. Приступы этой лихорадки возвращались к нему раз за разом.

Ночью они ожидали окончания поисков, однако фригийцы запалили факелы и продолжали прочесывать холмы.

— Они чуют нас, — сказал Калхас. — Чуют, как собаки. Хорошо хоть зажгли огни — теперь мы можем определить, где они.

— Ха! Наивный мальчик, — ядовито хихикнул Дотим. — Половина разъезжает с факелами, а половина — без них. Надеются, что мы ошалеем от беготни и угодим в лапы тех, кто ищет по-волчьи.

Аркадяне были в постоянном движении, выискивая прорехи в антигоновской сети. Но к полуночи, оказавшись как раз в той лощине, где провели несколько предшествующих дней, Никокл и Феодор свалились на землю и заявили, что больше бегать не могут.

— Хорошо, — стиснул зубы Дотим. — Ночью и действительно можно дать маленький отдых.

Аркадяне устроились на окружающих лощину холмах. — Каждый со своей стороны. Калхас лежал с запада. Юг, самое опасное направление, охранял Дотим, а трясущегося Никокла поместили на севере. Договорились о сигналах на случай опасности, о том, куда направятся, когда наступит рассвет. В заключение Дотим посоветовал выломать из кустарников по ветке с шипами и засунуть под одежду:

— Когда начнете засыпать, само собой получится, что вы навалитесь на нее. Просьба только одна: не кричать, если это произойдет.

Калхас ограничился одним шипом. Но воспользоваться им так и не пришлось: сон не брал пастуха. Он внимательно разглядывал темноту перед собой, а сам думал о положении, в котором они оказались. Фригийцы уже дважды сменяли участвовавшие в поисках дозоры — следовательно, они ожидали более серьезной опасности, чем та, которую представляли собой аркадяне. Но какой опасности? Может, Дотим прав, и Антиген боится каких-то чудес? А, может, просто осторожность? Осторожность и расчет: фригийцы наверняка поймали сбежавших лошадей и поняли, что аркадяне не ушли из холмов. И вот теперь Антигон собирается захватить всех друзей Эвмена, думая, что они начнут бунтовать бывшие войска стратега.

Калхас видел далекие отблески факелов, но фригийцы пока не приближались к его укрытию. Загадывать, хватит ли у Антигона упорства продолжать поиски на следующий день, не хотелось. Ясно, что даже если его солдаты отступят, вытащить Эвмена будет трудно. Фригиец настороже — слишком шатко пока его положение.

Вплоть до рассвета темноту и пустоту перед пастухом не нарушали близкие движения. Оборачиваясь изредка назад, Калхас видел серые, слабо светящиеся блики, постепенно заполнявшие восточный горизонт. Активность антигоновцев снижалась. Если так, аркадяне смогут вздохнуть свободнее.

Размышления пастуха прервал Дотим. Он подбежал к Калхасу почти не таясь.

— Где Никокл? Где Феодор? — громким шепотом спросил наемник.

— Там, — Калхас указал на север и восток. — Или… Неужели их нет? Тогда где они?

— Если бы я знал! — Дотим подозрительно посмотрел по сторонам. — Я чувствовал, что случится какая-нибудь мерзость. Лежал, глядел, слушал, но все время тревожился. И тогда решил проверить — не спят ли остальные. А их нет!

— Ушли к Фригийцу, — сказал Калхас первое, что пришло ему в голову.

— Точнее — за фригийцами, — добавил Дотим. — Пора бежать отсюда.

Не дожидаясь ответа, Дотим двинулся как раз в ту сторону, за которой наблюдал Калхас. Пастух последовал за наемником. Ему казалось, что темнота скрывает множество ехидных глаз. Он ожидал удара отовсюду и не обнажал меча только, дабы тот не мешал ему поспевать за стремительным Дотимом.

Некоторое время они двигались беспрепятственно. Постепенно становилось светлее. Дотим стал держаться теней, отбрасываемых холмами. Они ушли уже достаточно далеко от своего укрытия. Единственное, что смущало Калхаса — отсутствие антигоновцев. Аркадяне перестали их слышать, словно с первыми лучами солнца те вернулись в лагерь. Но почему? Если не к Антигону, то куда же ушли Никокл с Феодором?

Неожиданно Дотим остановился. На мгновение он, как собака, вынюхивающая след, припал к земле. Но тут же поднялся и выпрямился, словно сбрасывая с плеч груз тревог.

— Там кто-то есть, — указал он на холм, нависавший справа над ними. — И их много. Готовь оружие.

Вслед за Дотимом Калхас выхватил из-за спины дротик. Он сам еще не чувствовал никого. Но верил, что наемник не ошибается.

Достать дротики — это единственное, что им позволили. Десятка два лучников появилось на вершине холма. Стрелы были наложены на тетиву, луки натянуты. Когда Дотим сделал шаг вперед, раздался шипящий свист, и несколько стрел вонзилось у ног аркадян.

— Щиты, дротики, мечи — долой! — крикнули с холма. — Бросайте все это и поднимайтесь сюда.

6

Стены шатра можно было прорубить мечом, прорезать ножом, но и то, и другое у аркадян отобрали. Дотим обломал ногти, пытаясь разодрать твердую, как дерево, бычачью кожу.

— Не порти себе руки, — посоветовал Калхас.

— Скучно сидеть просто так, — ответил наемник. — Какое ни есть, а дело.

Он обнаружил шов, соединяющий два кожаных полотнища и начал изучать, присев перед ним на корточки.

Желание аркадян осуществилось. Они были посреди вражеского лагеря. Но положение их теперь ничем не отличалось от положения того, кого они собирались спасать.

Фригийцы их не били. Они были обходительны — разумеется настолько, насколько это было представимо в данной ситуации. Там, среди холмов, им спутали руки, но не заставили бежать за хвостами лошадей, а доставили в лагерь верхом. Отняли оружие, но не обыскивали и не сняли поясов с деньгами. Здесь, посреди шатра, стояла кадка с водой, рядом с которой лежали две глиняные плошки, хлебцы и даже кусок запеченного в углях мяса. Пока Дотим пробовал на прочность стены их темницы, Калхас подкрепился и, отогнав от себя все мысли, лег, закинув руки за голову.

— Нужно что-то острое, — завершил свое исследование наемник.

Калхас хмыкнул:

— Естественно.

Дотим зачерпнул плошкой воду, сделал несколько глотков и вдруг поперхнулся:

— Она из обожженный глины! Благодарю тебя, Зевс! Мы разобьем плошки и перепилим шов осколками.

— По-моему, легче сделать подкоп, — сонно предложил Калхас, переворачиваясь на бок.

— Тоже отличная мысль! — согласился наемник. — Стенки в таких шатрах закапывают на пядь, не больше.

Пастух не желал слышать ни о каком перепиливании, или подкопе. Он так устал, что хотел только одного — сна. Впрочем, пища и на Дотима подействовала умиротворяюще. Когда Калхас проснулся, он обнаружил, что наемник мирно похрапывает, не удосужившись расколоть хотя бы одну плошку.

Им дали выспаться! Калхас не ожидал, что фригийцы и накормят их и дадут отдохнуть. Как отнестись к этому?

Через некоторое время пастух увидел, что, пока они спали, в шатер принесли еще мяса и даже головку лука. Он растолкал наемника. Дотим сел и долго по-детски тер глаза.

— Чего так темно? — спросил он. — Ночь, что ли?

— Ночь, — подтвердил Калхас.

— Сколько же мы спали?

— Долго. Неудивительно: в первый раз спали в покое.

— Покой, говоришь? — Дотим встряхнулся. — Какой же покой, когда вокруг фригийцы.

— И все-таки покой. — Калхас взял наемника за руку. — Я предлагаю занятие более серьезное, чем копание ямы.

— Какое?

— Нас опять угостили мясом. Теперь к нему прибавили лук.

— Я не собираюсь больше есть их мясо!

— Напрасно, — Калхас понизил голос до шепота. — Мы не просто пленные. Я уверен: Антигон что-то замыслил в отношении нас. Думаю, нужно поддерживать силы и гадать, что он готовит.

Дотим некоторое время молчал. Затем протянул руку и взял мясо. Поев, аркадяне легли около кадки и начали советоваться.

— Давай по-порядку, — предложил наемник. — Вспоминай о том, как нас вели по лагерю. Не было чего-либо, что бросалось бы в глаза?

Калхас пожал плечами.

— Вроде, нет.

— Хорошо, ты помнишь солдат, которые сбегались смотреть на нас?

— Да.

— Кто там был? Много ли бывших эвменцев?

— Я видел фракийцев. Потом кучу людей из пеших наемников. По-моему, саков.

— И аргираспидов! — добавил Дотим.

— Да. И аргираспидов. Гетайров не было — наверное, они до сих пор разоружены. Меня еще удивило, что я не заметил ни одного человека из телохранителей сатрапов.

— Может, случайность?

— Может быть. Но если нет — получается, что они разоружены вместе с гетайрами.

— Вот! — Дотим поцокал языком. — Мне казалось, что Антигон должен был бы скорее найти общий язык с сатрапами, чем с солдатами.

— И я был в этом уверен. — Калхас повернулся на спину и стал смотреть в темный, едва угадываемый верх шатра. — Тогда ничего не понимаю.

— Да что тут понимать? Сатрапы захотели слишком много. Или наоборот, Фригиец решил навести свои порядки в Верхних Сатрапиях. Как бы то ни было, они в ссоре.

— Учти, это только наше предположение.

— Учту, — хмыкнул Дотим. — Но построй другое.

— Сдаюсь, — поразмыслив, произнес пастух. — Но зачем мы-то ему? Какую роль он собирается отвести нам в игре против сатрапов? Если, конечно, собирается отвести хоть какую-то роль.

— Если бы я знал! — Дотим неожиданно поднялся, подошел к выходу из шатра и резко откинул полог.

— Стоять! Назад! — несколько копий сразу же уперлось ему в грудь.

— Все, все! Не шумите! — Дотим медленно отступил в глубь шатра.

Охранники зажгли факел, осмотрели все внутри, но, не обнаружив ничего подозрительного, опять завесили полог.

Дотим нервно хихикнул:

— Я отчего-то подумал: охраняют ли нас вообще?.. Значит, охраняют.

— Может быть, Антигон хочет прибрать к рукам Эвмена? — негромко предположил Калхас.

— Чего-чего?

— Хочет купить или приручить стратега. Сделать его правой рукой. Внешне равным себе.

— Зачем?

— Вот уж здесь гадать не стану. Мало ли что на уме у Фригийца! Но если он начнет действовать с Эвменом заодно, многие начнут относиться к нему с меньшей озлобленностью.

— Зато разозлятся Птолемей, Селевк, прочие!

— А, может, уже разозлились? Или разозлятся в любом случае? — спросил Калхас. — Зачем помогать Антигону после того, как он одолел Автократора? Наоборот, его нужно пугнуть, куснуть. Пока он, воспользовавшись успехом, не овладел всей Азией. Если так, помощь Эвмена для Антигона лишней не будет.

Дотим сел.

— Ладно получается. Умен. Ну, а что мы должны будем делать?

Калхас развел руками.

— Не знаю. Может, уговаривать Эвмена.

— Я не об этом! Как мы с тобой поступим, если ты прав? Пойдем за Фригийцем?

Калхас молчал.

— А! Я помню! — Дотим опять поднялся на ноги. — Ты же сам предлагал стратегу вступить с Антигоном в переговоры!

— Ты до сих пор зол на меня за это?

— Был зол. Сейчас — не знаю. Но идти за Фригийцем!.. С тех пор, как я оказался в Азии, я борюсь против него! Как я могу служить ему?

— Не ему, а Эвмену, — поправил Калхас.

— Но сам стратег превратится в слугу! — скрипнул зубами наемник.

Через некоторое время пастух дернул тяжко сопящего Дотима за рукав и заставил сесть.

— Если согласится быть слугой. Дотим, я почти уверен, что он не согласится.

Они долго ничего не говорили. Наконец, Калхас попытался отвлечь Дотима:

— Ну, а если мы ошиблись? Если случайно не заметили солдат сатрапов?

— А, оставь! — отмахнулся наемник. — «Если, если…»Я больше не хочу думать. Я буду спать и ждать.

Днем их вывели на улицу. Калхаса заставили бросить фракийский плащ и дали взамен чистый.

От света слезились глаза. Пастух протер веки полой плаща. Осмотреться им не дали — спешенные фессалийцы, явившиеся за аркадянами, древками копий стали подталкивать их в спину.

Изрядно разросшийся лагерь стал грязнее и беспорядочнее, чем при Эвмене. Пахло дымом, сожженным мясом, перебродившим вином, блевотиной. Известный своей любовью к дисциплине Антигон, видимо, пока не желал отпугивать жестким порядком недавних пленников. Те — грязные, опухшие от безделья, равнодушно глядели на проходивших мимо аркадян.

— Противно смотреть! — Дотим всем своим видом показывал презрение. — Бесхребетные!

— Ничего, скоро Антигон возьмет их в руки. — Калхас по сторонам не смотрел. Он поднял лицо к небу и наслаждался теплом, которое изливало в этот день на землю Солнце. Вели их к центру лагеря. В отличие от вчерашнего утра, появление аркадян почти не вызвало интереса. Калхас отметил это про себя, но не стал придавать равнодушию солдат особого значения. В конце концов через несколько мгновений все выяснится.

Вскоре они увидели, куда направляются фессалийцы. Посреди лагеря стоял большой шатер из ярко-красной ткани. Раньше такого шатра здесь не было. «Идем к Антигону», — решили аркадяне.

Около шатра толпилась охрана, сновали слуги. Калхас поглубже вдохнул воздух, расправил плечи и постарался сделать свой разум чистым и ясным. Однако ругань Дотима отвлекла его от приготовлений к встрече с Врагом. Наемник пихнул Калхаса локтем и указал на два копья, воткнутых в нескольких шагах от входа в шатер. Копья украшали отрубленные головы — и, к изумлению аркадян, головы эти принадлежали Никоклу и Феодору. Калхас узнал недавний шрам на щеке первого, узнал и тяжелые надбровные дуги второго. Потухшие, серые лица, похожие на выцветшие глиняные поделки.

— Бр-р! — Калхас отвернулся.

— Похоже, Фригиец с нами заигрывает, — шепнул Дотим. — Держись с наглостью: мы ему нужны.

Широкий, расшитый изображениями царственных львов полог откинулся, и аркадян втолкнули внутрь.

Шатер освещали большие витые светильники. Фригиец не жалел земляного масла: от светильников здесь даже было жарко. Наполненный запахами благовоний, шатер подавлял пышной и богатой обстановкой. Она разительно отличалась от подчеркнутой простоты, которая обычно царила в покоях Эвмена. Но и хвастливой безвкусицы сатрапов Калхас не увидел. Убранство шатра не столько отвлекало внимание на себя, сколько сосредотачивало его на Хозяине, располагавшемся прямо в середине державного великолепия.

Антигон встретил аркадян стоя. Это был невысокий, почти седой старик с прямоугольной, подстриженной по персидскому образцу бородкой. На нем был легкий кавалерийский доспех и красный, того же тона, что и шатер снаружи, плащ. Лицо Фригийца сразу приковывало к себе взгляд. Тонкие, властные губы, крупный мясистый нос и необычные глаза. Точнее, необычным был только один глаз, левый. Бровь над ним рассекал глубокий темный шрам, сам же глаз, казалось, испускал свет. Он лучился и сиял при каждом повороте головы Фригийца. Калхас на мгновение оторопел и лишь присмотревшись внимательнее понял, что левый глаз у Антигона — искусственный. Драгоценный камень размером с голубиное яйцо был тонко обработан и вставлен в вытекшую глазницу. Даже разобравшись, в чем дело, пастух не сразу смог победить оторопь. Искусственный, левый глаз казался более живым, чем правый, цепко и внимательно разглядывавший аркадян.

Рядом с Антигоном стоял высокий черноволосый юноша. Пухлые губы, чувственные миндалевидные глаза, подбородок, поросший мягким пушком — почти девушка. Но короткий прямой меч в простых ножнах, широкие сильные ладони подсказывали, что это воин. По тому, как Антигон опирался рукой на его плечо, Калхас понял, что видит Деметрия, сына и наследника Фригийца. Во взгляде юноши сквозило любопытство и даже симпатия. Пастух машинально подумал, не удастся ли использовать Деметрия в свою пользу.

Помимо Деметрия рядом с Фригийцем стояло еще несколько приближенных, судя по одеждам — военачальники. Вздрогнув, Калхас увидел среди них Тевтама. Дотим также заметил аргираспида. По тому, как напрягся наемник, пастух понял, что он не ждет ничего хорошего.

— Так кто кого будет приветствовать первым? — с покровительственной улыбкой прервал молчание Антигон. — Обычно первыми делают это гости.

— Гости? — Дотим осклабился. — Несколько дней назад хозяевами здесь были мы.

— А теперь?

— И теперь хозяин — Автократор. — Наемник насмешливо выпятил губы.

— Эвмен? — Антигон перестал улыбаться. — Нет, ты ошибаешься.

— Ошибаюсь?

— Да. Эвмен мертв.

— Что?! — Дотим и Калхас воскликнули хором. Они были уверены, что стратег жив. Все их мысли, желания, планы основывались на этой уверенности. — Почему мертв?

— Почему? — Антигон удивился. — Смешной вопрос. Почему умирают? Его убили. Сегодня, в последнюю предутреннюю стражу.

— Зачем ты это сделал? — с трудом проговорил Калхас.

Во Фригийце нарастал гнев.

— Вы, наверное, считаете, что имеете право требовать моего отчета?

— Зачем ты его убил? — повторил Калхас.

Несколько мгновений Антигон явно колебался между желанием крикнуть стражу и непонятной еще аркадянам необходимостью продолжить разговор.

— Нет, вы опять ошибаетесь. — Фригиец овладел собой и голос его стал мягким. — Я не приказывал убивать Эвмена. Два дня назад я велел не давать ему пищи, но казнить не собирался. Сегодня утром несколько человек — кто они, думаю, я скоро узнаю, — ворвались в палатку, где находился Эвмен, и покончили с ним.

— А охрана! — воскликнул Дотим.

— Они прикрывались моим именем.

Аркадяне недоверчиво переглянулись. Антигон заметил это.

— Охранникам придется ответить… Если желаете, вы сами можете участвовать в допросе…

Но аркадяне уже не слышали его предложения. Ужас вести о смерти стратега наконец обрушился на них. Дотим сел на пол шатра и, обвив голову руками, спрятал ее между коленями. Калхас стоял прямо, но не видел и не слышал ничего. Словно отрезали часть его. Может быть, самую главную часть. По крайней мере последний год приучил Калхаса к мысли, что Эвмен — главное. Потерять Эвмена было хуже, чем потерять близкого человека, ибо он значил для них больше, чем близкий человек. С этим именем было связано так много, что смерть стратега лишила аркадян на время того стержня, к которому лепится, вокруг которого вьется человеческая жизнь.

— Так кто же убил Эвмена? — Уши заложило. Калхас слышал свой голос так, словно он долетал издалека. Но задавало этот вопрос уже не потрясение, а желание мести, невыносимая потребность уничтожить, раздавить тех, кто выдернул из-под их ног землю.

— Мы узнаем, — с мягким нажимом на втором слове произнес Фригиец. — В моем слове вы можете быть уверены.

Дотим поднял голову и тускло посмотрел на Антигона:

— Зачем мы тебе нужны?

Деметрий откашлялся и что-то хотел сказать, но Антигон сжал плечо сына.

— Все друзья Эвмена похожи друг на друга. — Хозяин добавил в свой голос властности и железа. — Я сожалею. Но вам нужно выбирать. Я хочу, чтобы вы это поняли. Стратега нет, но вы все еще нужны. Нужны мне. И я предлагаю вам свою руку: свою дружбу и покровительство. Я знаю, кто вы, знаю, на что способны и не хочу, чтобы эти способности пропадали втуне. Не хочу, чтобы они использовались каким-нибудь ничтожеством, мерзавцем, который закружит вам головы глупостями…

Против воли Калхас прислушивался к словам Фригийца. «Быть его слугой кажется таким же естественным делом, как пить, есть, дышать», — вспомнил он Иеронима. Историк подметил точно: так говорить мог только человек, природой, а, может, и богами, определенный властвовать. Голос его не был чарующим. Наоборот, иногда он казался слишком резким для того, чтобы уговаривать. Но Фригиец и не уговаривал, не убеждал. Он приказывал. И знал, какая сила дана его слову. Все это делало голос Антигона настолько мощным, что Калхас почувствовал, как вдоль его хребта пробежал восторженный холодок.

— Я хотел, чтобы Эвмен был моим другом. Судьба решила по-иному. Она столкнула нас лбами — двух самых сильных людей в Ойкумене. Многие трусливо оставались в стороне и наблюдали. Смеялись, думая, что мы загрызем друг друга. — Гримаса отвращения пробежала по лицу Фригийца. — Сейчас они начнут рвать для себя куски пожирнее, надеясь, что я обессилен борьбой. Но я докажу, что это не так. Я заставлю их поджать хвосты — тех, кто сталкивал нас с Эвменом, а сам оставался в стороне и жирел от подлой радости…

«Птолемей, Селевк, Кассандр, наверное — Пифон», — понял Калхас. — «Он расправится с теми, кто снарядил его на войну против стратега». Пастух почувствовал удовлетворение от этой мысли.

— Я предлагаю вам руку и дружбу, — громогласно завершал Антигон. — Я знаю, что такое друзья, я знаю преданность людей Эвмена и хочу, чтобы они стали моими друзьями. Ты видишь — Тевтам уже рядом со мной. Со мной и Иероним…

Он стал перечислять имена второстепенных командиров, но Дотим перебил его:

— Иероним? Не поверю!

Антигон надменно выпятил челюсть.

— Это так. Иероним думал не один день. Он говорил с Эвменом. Не хочу гадать, о чем. Но он согласился быть со мной.

Калхас буквально заткнул рот Дотима.

— Остановись. Он нас не обманывает. Место историка — при дворе большого полководца. Он должен быть там, где события… Да постой же! Я сам предсказывал ему это!

Наемник обмяк.

— Может быть ты, Дотим, хочешь, чтобы я позвал сюда Иеронима? — спросил Антигон.

— Не надо, — поморщился тот. — Не хочу его видеть.

— Ты убедился, что я могу убеждать? — обратился Антигон к Калхасу.

— Убедился, — кивнул пастух. — Но Эвмена-то ты не убедил.

Лицо Фригийца потемнело. Калхас понимал, что, возможно, подписывает сейчас смертный приговор и себе, и Дотиму, но остановиться не мог.

— Иначе зачем ты приказал бы морить его голодом? Стратег ни в коем случае не пошел бы за тобой добровольно. Но он не пошел бы и под угрозой смерти. Я знаю, что он дал Иерониму волю выбирать самому: терять все вместе с ним или оставаться при тебе, чтобы сохранилась хотя бы память о последнем великом человеке. Он и нам предложил бы свободу выбирать. Но мы — люди гораздо менее ценные, чем историк. Нам незачем заботиться о своей жизни.

— Мы не пойдем за тобой, — мрачно добавил Дотим.

— Вот как? — глаза Фригийца блестели недобро. Но Деметрий склонился к его уху, что-то шепнул, и он сдержался. — Да, меня предупреждали, что аркадяне строптивы. И немножко глупы, — Антигон улыбнулся. Голос его смягчился. — Не думаю, что наш разговор закончен. Мы сделаем так.

Фригиец повернулся к людям, что его окружали и произнес:

— Оставьте нас. Я буду говорить с ними один.

Приближенные, в том числе и Деметрий, гуртом отправились к выходу. Тревожный взгляд Тевтама скользнул по Калхасу, и пастух внутренне насторожился. «Все они чувствуют себя неуютно. Даже Антигон. Почему? Что он от нас хочет?»

— Встань, — резко сказал Дотиму Фригиец, когда полог опустился за последним из ушедших. — Я знаю: ты сидишь уже не от горя, а из-за упрямства.

Дотим подчинился, но тем большим вызовом горели его глаза. Заметив это, Фригиец рассмеялся.

— Все-таки вы, аркадяне, звери. Знать бы, чем вас приручил Эвмен? Да, видно, уже поздно.

Он подошел поближе и поднял руку так, словно хотел дотронуться до головы наемник. Дотим шарахнулся назад.

— Ну, ну, не прыгай! — тон Фригийца был таков, словно он говорил со сноровистой лошадью. — Одноглазый не тронет одноухого.

Фригиец повернулся к Калхасу.

— А ты, я вижу, меня не боишься.

Калхас кивнул.

— Не боюсь. Должен бы бояться, а не боюсь.

Антигон вздохнул.

— Ну ладно. — Он вернулся на свое место. — Моя рука все еще раскрыта для вас.

— Благодарю, — Калхас склонил голову. — Но я уже выбрал. И Дотим тоже. Мы ждем приговора.

— Приговора? — Антигон поднял брови. — Ты ждешь приговора? И боги ничего тебе не подсказывают?

Калхас улыбнулся.

— Нет. К сожалению, боги приходят не тогда, когда хочу этого я. Они руководствуются собственными желаниями.

— А я думал, что твердость подсказана тебе богами, — сказал Фригиец и покачал головой. — Тогда я тем более завидую Эвмену. Он хорошо подбирал людей.

Дотим, кажется, пришел в себя и встал рядом с Калхасом: плечо к плечу.

— Ты чего-то хочешь от нас, — сказал он. — Не только дружбы. А, может, даже больше, чем дружбы.

— Правильно. — Фригиец испытывающее посмотрел на аркадян. — Я хочу предложить вам работу… Дело, которое устроит и вас, и меня. После чего я открою перед вами ворота и… не стану отнимать золото, что в ваших поясах. Могу прибавить своего — но ведь вы — аркадяне, вы откажетесь!

— Дело? — Калхас изобразил на лице удивление. — Какое может быть дело у пленных?

— Ты имеешь в виду: какое дело может объединить врагов? — спросил Антигон. — Ты все еще считаешь меня врагом?

— Считаю, — не стал скрывать аркадянин.

— Жаль. Но я вижу, что ничего уже не изменить. Поэтому я и предлагаю простую работу. Только немного грязную. Нужно убить безоружного человека. А потом еще одного, возможно — вооруженного.

— Вот тебе и раз! — присвистнул Дотим. — Неужели такой… могущественный человек как Антигон Фригийский не может приказать своим людям?..

— Не может, — отрезал Фригиец. — Я предлагаю вам не простое убийство. Я предлагаю отомстить за Эвмена.

— Отомстить? — недоверчиво переспросил Дотим после короткого молчания. — Ты же говорил, что не знаешь, кто убийцы стратега!

— Я не хотел, чтобы кто-либо посторонний узнал, что их поймали.

— Так казни этих людей! — воскликнул Дотим.

— Они — всего лишь исполнители. — Фригиец насупился. — Конечно, они будут казнены. Но настоящие убийцы — те, кто их послал.

— Так казни и настоящих убийц!

— А вот здесь появляются сложности. Целый запутанный клубок. Если я казню виновников, завтра в лагере начнется смута.

— Кто-то из сатрапов, — догадался Калхас, а через мгновение открыл глаза еще шире: — А, может, Тевтам?

Фригиец кивнул.

— Там было двое аргираспидов и двое — из охраны Антигена.

Дотим рывком повернулся к Калхасу:

— Я всегда говорил, что эти мерзавцы не остановятся ни перед чем!

— Зачем они это сделали? — спросил у Антигона пастух. — Ты же перестал давать Эвмену пищу.

— Пищу, но не воду. Он был бы жив еще много дней. — Калхас почувствовал, что Фригиец оправдывается. — На него не действовали уговоры; я надеялся, что подействует это. Все мы люди: умереть от меча или удавки просто. Умереть от голода гораздо сложнее…

— Так зачем они это сделали? — повторил вопрос аркадянин.

— Боятся. Эвдим, Антимах, Антиген — под стражей. Певкест бежал, остальных я разоружил и лишил сатрапий. Со мной один Тевтам, но лишь потому… — Фригиец замялся.

— Потому, что за ним три тысячи ветеранов? — докончил за него Калхас. — Правильно?

— Да. Но Тевтам понимает, что я не доверяю ему. Я не люблю предателей. Отдав Эвмена мне, они потом отдадут меня кому-нибудь еще. Чем быстрее мне удастся избавиться от таких… союзников, тем лучше.

— Так и есть! — горячо произнес Дотим. — После того, как ты объединился с предателями, твоя армия начала гнить. Она вовсю гниет.

— Я вижу, — горько сказал Антигон. — Но скоро это кончится. Ситуация сейчас даже сложнее, чем вы предполагаете. Под безоружным человеком я имел в виду Антигена. Я посадил его под стражу, поскольку он отказывается открыть ворота своей крепости в Сузах, где хранятся сокровища Царя. Я обещал сжечь его живьем в деревянном гробу. Тевтам был бы этому рад…

— Рад? — изумился Дотим.

— Да, рад. Он ненавидит Антигена. За то, что тот — удачливее, за то, что тот — хозяин Суз, за то, что тот до сих пор пользуется влиянием среди аргираспидов. За то, наконец, что ночью после сражения именно Антиген первым послал ко мне людей, именно он первым предложил мне сдать стратега.

— Негодяй, — выдохнул Дотим.

— Тевтам желает смерти Антигена, чтобы остаться первым среди ветеранов. Но еще больше он желал смерти стратега: если бы Эвмен согласился вступить со мной в союз, аргираспиды остались бы на бобах. Тевтам и Деметрий едва не обнажили оружие, когда мы обсуждали его судьбу. Мой сын просил сохранить Эвмену жизнь, Тевтам же так яростно выступал за смерть, что вспыхнула ссора… Короче говоря, Антиген с Тевтамом каким-то образом сумели сговориться и сегодня их люди убили стратега. Даже если слуги Антигена сделали это без приказа хозяина — не сомневайся, тот такой приказ отдал бы.

— Сожги его в деревянной колоде, — процедил Дотим. — Прямо сегодня. Только дай и нам посмотреть на то, как он корчится.

Антигон покачал головой, и его искусственный глаз нетерпеливо сверкнул:

— Я же говорил, Антиген тоже пользуется авторитетом среди среброщитых. Даже то, что я посадил его под стражу, вызвало волнения. А если я сожгу его?

— Ты хочешь, чтобы мы убили обоих: и Антигена, и Тевтама, — сказал Калхас. — Так?

— По-моему, догадаться об этом было несложно, — с досадой произнес Антигон.

— Тогда смерть аргираспидов можно будет свалить на друзей Эвмена и, вроде бы, остаться чистыми перед ветеранами?

— Да. — Антигон едва заметно улыбнулся. — Я даже снаряжу за вами погоню. Только она поскачет в другую сторону.

— Ты надеешься, что таким образом решишь все проблемы с аргираспидами?

— Не волнуйся, предсказатель, я не настолько наивен. Я позволю им выбрать нового предводителя, а потом… После смерти Эвдима, я думаю, в Индии возникнут всяческие осложнения. Пусть старики еще раз прогуляются на край ойкумены. Как бы замечательно они ни воевали, мне такие солдаты не нужны.

— Значит Эвдим тоже умрет? — спросил Дотим.

— Конечно. — Антигон величественно сложил руки на груди. — Он предает всех и вся. Он не должен остаться в живых.

— Ты, я вижу, убежден, что смерть — лучшее лекарство. Чем же мы заслужили твою милость? — устало поинтересовался Дотим.

— Я стараюсь не чинить вреда тем, кто хранит верность… Если, конечно, они не опасны. И тем более, если они нужны мне. Как нужны вы.

— Что с семьей стратега? — быстро спросил Калхас.

— Ни волоса не упало с их голов, — так же быстро ответил Антигон. — Иероним о них позаботится. Он же устроит и похороны Эвмена. Я еще раз предлагаю вам встретиться с ним.

— Ни в коем случае! — воскликнул наемник.

— Нет, не стоит, — негромко сказал Калхас. — Пусть… Пусть все идет как идет. Лучше всего, чтобы он вообще не знал о нас.

— Хорошо, — коротко промолвил Антигон. — Я понял, что вы согласны.

Аркадяне в знак подтверждения склонили головы.

— Может быть вы хотите еды? Вина? Женщин? — широко заулыбался Фригиец.

Дотим презрительно скривился.

— Оставь это для мальчишек. Верни наше оружие и приготовь лошадей. Мы сделаем это сейчас.

— Ладно. — Фригиец заговорщически прищурился. — Я распоряжусь обо всем. Отправлю вместе с вами Тевтама. Он узнает, что вы должны убить Антигена. Я прикажу ему, чтобы он проверил, когда все будет кончено. Остальное будет делом вашего оружия… Делайте что хотите — хоть режьте их на части.

Некоторое время Фригиец молча смотрел на аркадян — словно запоминая их лица.

— Ну что же, до свидания, друзья Эвмена!

— Не «до свидания», а прощай! — прошипел Дотим.

Калхас помялся, но потом почти забытое чувство тяжелой пустоты под ребрами заставило его произнести:

— Может быть мне это мнится, а может — подсказывают боги. Считай это, Антигон, советом, и не моим — подсказкой богов. Бойся пыли. Она погубила Эвмена. Она когда-нибудь погубит и тебя.

— Лучше хоть что-то, чем совсем ничего, — бодрился Дотим и с вызовом поглядывал на Тевтама. Тот отвечал обычным своим туповато-равнодушным взором.

«Интересно, предчувствует он что-либо, или нет?»— думал Калхас. — «Неужели люди так бесчувственны к шагам приближающейся судьбы?» Судя по поведению македонянина, его не волновало ничего.

А ведь должно было бы. Аркадянам вернули оружие. Калхас с удовольствием ощущал тяжесть прицепленного к поясу меча, его рука лежала на рукояти широкого ножа Тиридата. Правда, добрый десяток фессалийцев окружал их и не позволял даже думать о бегстве до того… до тех пор, пока они не сделают свою работу. Будет ли она тяжелой? Ни одного аргираспида не сопровождало Тевтама. Только он, аркадяне и фессалийцы. Нет, дело тяжким не будет. Калхас поймал себя на том, что он с отвращением думает об убийствах, которые они сейчас должны будут совершить. Однако воспоминание об Эвмене, о Тиридате, о Филиппе, о попусту проливших кровь «царских юношах» позволило ему быстро справиться с отвращением. Он покосился на Дотима. Тот, похоже, никаким отвращением не мучился. Лицо его напоминало морду голодного зверя, почуявшего кровь.

Антигена содержали в его же собственной палатке. Только внушительный караул из тарентинцев, расположившийся рядом с палаткой, показывал, что ее хозяин под стражей.

Командир фессалийцев вполголоса поговорил с начальником караула, а затем знаком предложил аркадянам подойти ближе.

— Только не надо сильно шуметь, — сказал он.

В отличие от шатра Фригийца здесь царил полумрак. Калхас узнал треножник, узнал ложе и столик, которые видел еще в Тарсе. Небольшая человеческая фигура, укрытая плащом, свернулась клубочком на ложе и не сдвинулась с места даже когда аркадяне вошли внутрь. Дотим пожал плечами, вытащил из ножен меч и кольнул лежащего пониже пояса.

— А-ой! — человек подпрыгнул, безумно завертелся на месте, потом остановился, увидев Калхаса и глаза его постепенно обрели осмысленность: — Прорицатель!..

Изможденный, посеревший старик. Но это, несомненно, был Антиген. Только необычайно испуганный, измотанный страхом. Он сделал быстрое движение — теперь между ним и аркадянами было ложе. Потом слегка наклонился вперед и выставил перед собой руки — получилось что-то среднее между мольбой и борцовской стойкой. В шатре действительно не было оружия. На краю ложа лежала тонкая бронзовая пилка для ногтей, но пастух никогда не видел, чтобы ею пользовались не по назначению. Он немного расслабился. Фригиец не обманул, Антиген был полностью беззащитен.

— Убери меч! — почти завизжал старик, глядя на Дотима. — Убери сейчас же!

— С каких это пор ты стал бояться смерти? — язвительно произнес наемник.

— Смерти? Вы пришли… чтобы угрожать мне смертью? — Антиген присел еще ниже. — За что? Кто прислал вас?

— Эвмен, — коротко ответил Дотим.

— Эвмен?? — от ужаса лицо Антигена вытянулось. — Он же мертв. Он же сегодня…

— Ага! — торжествующе воскликнул наемник. — Ты знаешь! Тем лучше!

Дотим, нахмурившись, сделал шаг к Антигену.

— Стой! Подожди! Это охранники. Они сказали! Калхас! — умоляюще повернулся к пастуху аргираспид. — Умоляю, останови его! Неужели ты не помнишь?..

Спасаясь от Дотима Антиген перескочил через ложе и схватил предсказателя за руку. Речь его стала быстрой, старика колотила дрожь, по дряблой коже на висках тек пот.

— Ведь это ты спас меня в Танафе! Зачем? Только для того, чтобы убить сейчас? Это несправедливо. Боги не допустят этого. Я добыл тебе жену. Я мог забрать ее себе, но оставил для тебя. Я сделал тебя человеком, близким стратегу. Неужели после этого ты дашь меня убить? Одумайся, прошу… Зверь! — завопил он, когда Дотим занес меч, и укрылся за спину пастуха. — Что тебе этот зверь?

— Отойди, Калхас, — нетерпеливо буркнул наемник.

К своему удивлению прорицатель колебался. Он испытывал не ненависть, а жалость, смешанную с брезгливостью. Всего, чего угодно, ожидал пастух, но только не такого поведения аргираспида.

— Калхас, останови его! — умолял ветеран. — Ты не понимаешь, что все это на руку Антигону! Он хочет, чтобы мой гарнизон открыл ворота в Сузах. Но я не дам ему золота! Не дам, не дам! Пусть сломает зубы о Сузы — там на несколько лет пищи, внутри источник, сокровища глубоко под землей. Не достанет! — неожиданно голос аргираспида стал плаксивым. — Он угрожает, что сожжет меня в деревянной скрыне. Варвар! Думает, что испугает! Все равно не дамся!

— Долго это будет продолжаться? — устало спросил Дотим. — Чего мы ждем?

— Да, хорошо, — встряхнулся пастух.

Он с силой вырвал руку у Антигена и оттолкнул того к стене шатра.

— Ты мог остановить македонян. И я тебя просил об этом.

— Нет, не мог бы. Уже не мог бы! — аргираспид метнулся в сторону и опять укрылся за ложем.

— Мог бы. Даже я, наверное, мог. Иначе зачем ты собирался меня убить?

— Нет, нет! — кричал Антиген. — Я не хотел тебя убивать! Лишь оглушить. Только оглушить!

— Чушь, — Калхас отвернулся. — Дотим, давай.

Пастух спиной ощущал, как наемник сделал шаг, занес меч. Но вместо удара он услышал странный кашляющий плач.

Обернувшись, потрясенный Калхас замер. Антиген успел схватить пилку для ногтей и вонзил ее в живот наемника. Дотим выронил меч — тот медленно, неправдоподобно медленно упал вниз. Почти тут же македонянин дернул пилку вверх. Плач сменился хрипом. Дотим неестественно всплеснул руками, ноги его разъехались и аркадянин — так же медленно, как и меч, — повалился на спину.

Только теперь Калхас заставил себя действовать. Он прыгнул вперед и ударом кулака опрокинул Антигена. Затем, все не веря случившемуся, склонился над наемником. В глазах Дотима еще теплился светлячок жизни.

— Терпи, терпи, — дрожащим голосом пробормотал пастух. — Сейчас я отправлю к Фригийцу, сейчас приведут лекарей…

— Уже? — обращаясь в пустоту прошепелявил Дотим. — Пусть Калхас возьмет пояс. Пояс… — наемник втянул щеки и лицо его перекосила гримаса смертной боли. — Пояс…

Серая тьма залила глаза Калхаса. Где-то в темени билось сердце, а руки онемели — он даже не чувствовал их. Вот только кто-то был рядом, кто-то мешал его скорби, говорил нечто странное, гадкое, глупое.

— И хорошо, и хорошо, — утирая с губ кровь весело причитал Антиген. — Он должен был умереть. Фригиец будет доволен, клянусь Зевсом. Он меня испытывал, испытывал. — Безумный взгляд македонянина остановился на прорицателе. — Нет, его хранят боги. Его нельзя, не получится. Но Одноухий… это хорошо! Не сожжет меня Фригиец. Зачем меня сжигать? Зачем ему золото? У него столько золота!..

Наконец Калхас прорвался сквозь серую пелену и увидел Антигена. Рука пастуха сама потянулась к мечу.

— Эй! — старик заметил это. — Не надо! Остановись, мы поговорим с Фригийцем, у тебя будут деньги… Остановись!..

Защищая голову, он обхватил ее руками. Калхас заметил, что Антиген все еще сжимает в правом кулаке окровавленную пилку. Багряное бешенство вспыхнуло перед его глазами. И все это бешенство он вложил в удар.

Кисти и голова Антигена отлетели в дальний угол шатра. Обезглавленное тело старика рухнуло на ложе. Кровь волнами полилась с него на пол. Сжав зубы, Калхас нашел более или менее чистую тряпку и тщательно вытер меч. Потом подошел к пологу, приподнял его и позвал:

— Тевтам!

Вождь аргираспидов торопливо нырнул в шатер. Некоторое время он привыкал к полумраку. Затем подошел к Дотиму и удивленно осмотрел тело. Пожав плечами, неопределенно хмыкнув, шагнул к ложу. Кровь все медленнее и медленнее бежала из обезглавленного тела Антигена. Словно собака, Тевтам склонился над своим соперником. Его грудная клетка судорожно вздымалась: аргираспид жадно вдыхал в себя горячий терпкий дух.

Калхас подождал, пока македонянин насытится зрелищем. Потом достал из-за пояса нож и похлопал его по плечу.

Тевтам с готовностью обернулся. Глаза его были полузакрыты, по губам блуждала отрешенно-счастливая улыбка. Он даже не видел широкого железного треугольника в руке пастуха.

— Дотим назвал бы тебя мерзавцем, — негромка произнес предсказатель и с силой полоснул по горлу Тевтама.

Вождь аргираспидов судорожно взвился. Калхас отскочил назад и несколько мгновений тупо смотрел на то, как македонянин хватается за воздух перед своим лицом. Когда Тевтам наконец опустился на пол, пастух бросил нож Тиридата рядом с ним.

Он не испытывал ни сожаления, ни облегчения, только пустота и боль мучили душу. К горлу медленно подступал обманчивый комок тошноты. Нужно уходить… Нет, что-то он забыл, что-то важное.

Калхас подошел к наемнику. Морщась, словно эта ужасная рана была нанесена ему, снял с того пояс. Потом наклонился и осторожно поцеловал аркадянина в губы.

На улице было холодно. Опять из пустого неба падали редкие жгучие снежинки.

— Все наконец? — нетерпеливо спросил командир фессалийцев.

— Все, — хрипло сказал Калхас. — Передай Антигону, что он должен похоронить Дотима.

7

Вначале был холод в душе и горькое ощущение потери. Эвмен — доброжелательный, спокойный, уверенный, надежный даже в ту ночь, когда Эвдим поведал о заговоре: Калхас просто не мог представить его мертвым. Живое, умное лицо Эвмена стояло перед глазами пастуха и, как он ни тряс головой, избавиться от этого видения не мог. Губы сами собой раздвигались в ответной улыбке, но тем тяжелее становилось на сердце, тем острее была боль в груди. Эвмен, доверчивый политик, мягкосердечный стратег, победитель, которому не удавалось воспользоваться плодами победы… эпитафия ему была бы странной. Слишком многое он унес в могилу вместе с собой. Он унес то, к чему не только Калхас, но и Дотим успели прикоснуться лишь в последний момент. С Эвменом ушел век Александра, век Македонца, пестрый век, собравший сонм героев у подножия престола Героя. Ушли бег за славой и подвигами, вера в божественное предназначение; и этого уже не вернуть. Нуждался в эпитафии век, а не Эвмен. Эвмен пережил его, он пережил не слишком мало, а слишком много. Себялюбие, пугливая осторожность, варварская спесь — все то, что в избытке породил новый век, выталкивали, гнали стратега прочь.

Он мог одержать еще сколь угодно много побед, но первое же поражение опять поставило бы его на край могилы.

Только сейчас Калхас сознавал предопределенность их крушения. Боль становилась приглушеннее, но глубже. Словно душа его вмещала весь космический порядок, и этот порядок был безнадежно печален. Такое существо, как Александр, отнял у Космоса слишком много сил; теперь в мир возвращались серые, сонные цвета. А платой за отдых станут новые потоки человеческой крови. Ибо когда еще серое поймет, что оно серое! До тех пор, пока Антигон и подобные ему будут считать себя новыми Александрами, покоя в ойкумене не дождаться.

Какое-то время Калхас был зол на себя. Они, словно огоньки на догорающем полене, вспыхивали, начинали надеяться на что-то, едва лишь сила, придавливающая их к земле, слегка отпускала. Они не верили, что она придавит окончательно, а она сделала это так легко, что они не успели даже услышать хруста собственных костей.

Злость сменялась на совершенную опустошенность и растерянность, едва пастух вспоминал Дотима. А его-то зачем? Почему должен был умереть и этот человек? В чем он провинился перед порядком? В богохульных словах, за которыми не было настоящего зла, а лишь бравада? Или в любви к Эвмену? Но почему тогда Психопомп не пришел за ним, за Калхасом?

Пастух опустился к шее коня и обессиленно закрыл глаза. Он ехал мимо холмов, поросших лесом, мимо аккуратно огороженных полей, мимо маленьких деревушек. Вокруг была дремлющая, а, может, затаившаяся в ожидании победителя, Габиена. Конь шел быстрой рысью, и вскоре Калхас должен был оказаться в том селении, где осталась Гиртеада. Как она там? Аркадянин подумал, что за последние дни он ни разу не вспомнил о жене. Но мысль эта не вызвала в его душе раскаяния. «Кто родился у нее?.. Мальчик? Наверное, мальчик», — равнодушно вздохнул он. Сердце оставалось холодным, таким же холодным, как и земля, по которой звонко постукивали лошадиные копыта.

Калхас решил, что вид ребенка должен будет вызывать в его душе воспоминание о Дотиме. Космический порядок проявляется во всем. Ушло одно существо. Взамен пришло другое. Может быть назвать его Дотимом? Или Эвменом?

Калхас скривился. Какая глупость! Память не в имени ребенка. Память — больше, сильнее. Она так же сильна, как печаль, выстудившая в нем все.

Он равнодушно смотрел, как приближается селение, из которого они ушли всего две недели назад. Рядом с окраиной еще были видны следы от лагеря стратега. Где-то там стоял шатер с троном Александра.

Калхас направил коня к знакомому дому. Спрыгнул, обернул поводья вокруг одного из столбов изгороди, окружавшей его. Потом подошел к двери и негромко постучал в нее.

Открыла дверь одна из тех колдуний, что ходила за его женой. Увидев Калхаса, она на мгновение замерла, потом растерянно присела. «Совсем как Антиген», — подумал пастух.

Она заговорила, лишь когда он ступил внутрь — зато заговорила быстро, путая местные слова с греческими. «Она много ездила на лошадях», — услышал Калхас, а потом — «Мы старались, мы делали как могли». И наконец: «Детей больше не будет…»

— Стой! — крикнул он. — Что с ней? Она жива?

— Жива, жива, — стала торопливо кивать старуха. — Но ребеночек, мальчик… — ее лицо приняло плачущее выражение. — Он родился мертвым.

Отшвырнув старую ведьму в сторону, Калхас бросился внутрь. Отдернул полог, все еще деливший их комнату пополам.

Она сидела на ложе, поджав под себя ноги. Он не сразу узнал ее — настолько изможденным, постаревшим было ее лицо. Даже волосы, непокорные волосы свалялись, и грязными, усталыми прядями тянулись вниз. Она взглянула на него потухшим, пустым взором — и Калхас, не сдерживая рыданий, повалился на колени.

Через несколько дней Калхас купил повозку и, посадив в нее Гиртеаду, прямо по Царской дороге отправился на заход солнца. Габиену уже начали заполнять отряды Фригийца. Они шли навстречу повозке — дисциплинированные, словно стряхнувшие с себя лень и безделье, которые Калхас застал в их лагере. После смерти Антигена и Тевтама Фригиец сумел-таки навести порядок. Наверное, Калхасу следовало таиться, следовало бояться быть узнанным. Но он ехал открыто, и все сошло благополучно. Никто не интересовался поскрипывающей, покачивающейся повозкой, управляемой одетым во все серое, ссутулившимся человеком. Лицо Калхаса закрывала широкополая коническая шляпа, впрочем пастуху было все равно, заглядывает в его лицо кто-нибудь, или нет. Гиртеада лежала под навесом между двумя мешками с одеждой и припасами; она почти не двигалась и не разговаривала.

Стараясь не глядеть по сторонам, они ехали мимо поля сражения. До сих пор над ним стояли пыльный туман и сумерки. Тела убитых были похоронены, только останки боевых слонов глинистыми буграми лежали там и тут. Когда наступит тепло, от них потечет омерзительный сладкий запах…

Испугавшись неизвестно чего, Калхас хлестнул лошадь и не давал ей сбавить ход до тех пор, пока они не удалились от мрачного поля на приличное расстояние.

Дальше начались совсем пустынные области. Иногда они ночевали в деревнях, стоявших у редких колодцев. Чаще же это приходилось делать посреди чистого поля. Прежде чем уложить Гиртеаду спать, Калхас долго рубил мечом придорожные кусты и разводил большой костер. Огонь предохранял от волков, чьи завывания не раз доносились к ним сквозь темноту. О том, что люди тоже могут быть опасны, пастух не думал совсем. Военные действия распугали и торговцев, ездивших по этой дороге, и разбойников. Только злобные испуганные звериные голоса доносились до Калхаса, когда он, стараясь не уснуть, баюкал на коленях меч. Гиртеада обычно лежала за его спиной. Спала она или нет, Калхас не знал. Она мало ела, мало говорила, мало двигалась. Боль вытравила из нее живость, порывистость, интерес к жизни. Они словно бы умерли друг для друга. Только внешняя сила привычек удерживала их рядом. Сила привычек, да невозможность преодолеть этот путь в одиночку.

Днем Калхас опускал поводья, лошадь сама везла их по дороге, а пастух проваливался в сон. Смутные пятна света, знакомые до слез голоса умерших заставляли его вздрагивать, поднимать голову — и видеть лениво текущую гипсовую ленту дороги. Он так привык к холоду, что почти не замечал его, но не мог привыкнуть к этим призрачным голосам, зовущим то весело, то тревожно, то требовательно.

В полдень пастух останавливался и заставлял жену есть засыхающие медовые лепешки, заставлял пить кислый до оскомины сок, который дали ей в дорогу габиенские повитухи. Кроме этих снадобий надеяться ему было не на что: Гиртеада таяла, становилась невесомой, как рисунок на ткани. Превозмогая собственную апатию, он не раз пытался расспросить ее, что произошло, но жена отделывалась ничего не значащими тоскливыми фразами. Видимо, ей было слишком больно. И долго. И она не могла больше иметь детей. И она слишком тревожилась за него, за Калхаса. Так тревожилась, что убила ребенка не езда на лошади, а именно это.

Они поехали на Запад, ибо так захотел Калхас. Едва старухи-габиенки сказали, что Гиртеаду можно везти на повозке, он сообщил жене, что хочет убраться отсюда, убраться из Азии вообще. Она равнодушно кивнула; ее воля ушла вместе с сыном. Такое же равнодушие Калхас увидел бы, предложив остаться здесь.

И все же он решил ехать. Чем дальше от этого несчастного места, тем лучше. Где-то должно найтись лекарство, которое сменит боль на смирение.

Через две недели дорога стала поворачивать направо и взбираться на длинные плоскогория: они обогнули солончаковую пустыню, через которую шел Антигон. Земля приобрела бурый оттенок, кустарник перестал быть таким колючим, целые леса из клена, ясеня, фисташкового дерева росли в укрытых от северных ветров ущельях. Над крупными селами поднимались дымки от огнепоклоннических капищ. Они въезжали в Мидию.

Хотя Калхас и Гиртеада поднимались к северу, стало немного теплее. Ночные заморозки все реже серебрили обода колес их телеги. Калхас теперь по ночам спал, днем же останавливался в деревнях и покупал Гиртеаде свежие продукты. Мидийцы доставали из подвалов холодные, но все еще сладкие и сочные яблоки, приносили нанизанные на нити гирлянды из вяленых абрикосов и еще какого-то терпкого плода, сыпали в ладони пастуха фисташковые орехи. Он заставлял жену пить молоко и есть теплые, смазанные гусиным жиром лепешки. Холод в руках пастуха таял, его сменяли жалость и забота о том единственном родном, что еще у него оставалось.

Мидия лежала ближе к небесам, чем Габиена. Воздух здесь был чище и тоньше, что ли. Он настолько походил на аркадский воздух, что Калхас решил окончательно: они должны ехать в Маронею. Дорога через Азию, плавание по морю, наконец, Греция, которую Гиртеада никогда не видела, может быть встряхнут его жену.

В мидийской столице Экбатанах Калхас принялся искать караваны, уходящие на запад. Дорога была слишком длинной, чтобы пройти ее без попутчиков. По причине зимнего времени, караванов в Экбатанах составлялось мало. Далеко не сразу пастуху указали на носатого энергичного армянина, подбиравшего людей, отправляющихся в Тарс.

— В Тарс? — с сомнением протянул Калхас. Ему хотелось миновать Киликию стороной.

— Можешь отказываться, — безразлично сказал армянин. — Но, имей в виду, следующий караван на запад пойдет только в конце весны.

Калхас перестал колебаться. Он дал армянину три золотые монеты: сумма, которую выделял всякий участник, дабы нанять вооруженную охрану.

Армянин вздохнул и пожевал губами:

— Не знаю, как сказать… Ты, я вижу, человек всякое повидавший… Словом, если разбойники нападут — уж больно много их на перевалах, что перед Тигром, — лучше будет откупиться, чем лить кровь. Вот хочу договориться, сколько каждый внесет денег.

— Откупиться? — усмехнулся Калхас. — Нет уж. — Он вытащил меч из ножен и несколько раз взмахнул им перед носом побледневшего армянина. — Я не привык откупаться и вам не советую привыкать. Лучше считай, что в твоей охране одним воином больше.

Движимый озарением, Калхас продал повозку и купил двух верховых лошадей. Когда Гиртеада узнала об этом, улыбка впервые за многие дни появилась на ее губах.

— Я смогу ездить, как раньше? — осторожно и даже робко спросила она.

— Да, — бодро ответил пастух. — Если, конечно, будешь чувствовать себя действительно хорошо. Если же почувствуешь недомогание, я договорюсь, чтобы тебя посадили на какую-нибудь повозку…

— Тогда я хочу… Можно мне прямо сейчас?

И не было никаких разбойников. То ли опасения были ложными, то ли караван показался лихим людям слишком многолюдным, но они благополучно миновали перевалы. День ото дня становилось теплее и грязнее. Караван спешил добраться до Тигра, прежде чем начнется его весенний разлив.

Зевс вдохнул жизнь между землей и небесами. Стаи птиц носились над головами людей. Высоко скакали зайцы, задрав длинные, темные уши. Хмельной львиный рык сотрясал предгорья, заставляя лошадей спотыкаться и жаться друг к другу. Утром, едва начинало светать, они отправлялись в дорогу: солнце выплескивалось из-за горных вершин и горы втягивали в себя длинные черные тени. Чем ниже опускался караван, тем быстрее их настигала весна.

Они уже забыли о ночных холодах и жгли костры только для защиты от хищников. Иногда и костры, и хищники исчезали под струями ночных дождей. Костры шипели, гасли; чертыхаясь, караванщики устраивали над парящими углями полог, но весенняя вода все равно побеждала. Дабы уберечься от нее, люди забирались под повозки.

Гиртеада ездила только верхом. Умение ловко управляться с лошадью вернулось к ней так быстро, словно ничего и не произошло. Калхас радовался, видя, как она оживает. Однако какая-то жилка внутри жены все еще оставалась мертвой: в ее словах чувствовалась усталость, и даже улыбалась она отчужденно. Холод был не между ними, холод был внутри них. И даже весеннее солнце не могло его растопить.

Не доезжая Арбел, караван повернул к югу. Армянин, который вел их, утверждал, что там броды через Тигр доступны даже в такую распутицу, в такую раннюю весну. Он специально повез их через поле у Гавгамел. Он почти каждый год проезжал здесь.

— Едешь весной: вода размыла почву — и то там белая кость, то здесь блеснет щит. Сколько людей полегло! Не объять умом! Как бы их не хоронили, все равно большая часть лежит прямо здесь, под нами.

Разбрызгивая грязь, он спрыгнул на землю и несколько раз топнул ногой по ней. Караван повеселел, расползся рядом с дорогой: каждый надеялся отыскать что-нибудь, каждый хотел похвастаться перед родными находками с такого поля. Калхас и Гиртеада не участвовали в поисках. Они медленно ехали рядом с армянином, а тот, горячо жестикулируя, рассказывал о Гавгамелах. Рассказывал так, словно сам был свидетелем битвы.

— Вон там вот, где местность повыше, был лагерь Македонца. А здесь — Перса. Царь стоял на колеснице, вокруг него — бессмертные, и всякие телохранители, и слоны. Столько солдат, что Перс не видел Александра и даже не слышал битвы. Он пил вино, угощал военачальников, смотрел, как танцуют девушки. Хорошо поел, много смеялся! — армянин сам хохотал. — И вдруг все побежали! Вначале слоны, потом — бессмертные, остальные телохранители: пришел железный Александр со своими железными друзьями. Он уже мог дотронуться копьем до колесницы Дария — никто не смел преградить ему путь. Да только вон там, — армянин указал на другую сторону равнины, — отступал Парменион. Потерял старик остатки мужества, испугался пестро раскрашенных массагетов. Он слал к Александру гонца за гонцом, просил о помощи… Вместо того, чтобы ловить Перса, Александру опять пришлось прорубаться сквозь ряды царской армии…

Глава каравана азартно показывал, где проходила гетайрия Александра. Досадовал, что Дарию удалось бежать. Глаза его горели, он был горд этим полем, своим полем. Калхас завидовал его гордости. Сражение при Гавгамелах произошло не так уж и давно. Когда здесь сражались Александр и Дарий, Калхас вместе со взрослыми пастухами начинал водить овечьи отары на горные луга. Иероним, Эвмен и Певкест ступали по этой земле. Но сейчас предсказатель никак не мог избавиться от ощущения ужасной древности Гавгамельской равнины. Той же древности, которой, если верить рассказам, пахли туманы Стимфальского озера.

Рассказ армянина перебили крики. Караванщики нашли проеденный дождем, ржавчиной шлем. Один из них нахлобучил его на голову и целый день разъезжал в уродливой железке. Позже обнаружили наконечник от сариссы, а рядом с ним — кривую, как змея, сирийскую саблю. Под вечер наткнулись на несколько скелетов и долго охали, удивляясь, как время переплело кости недавних врагов.

К ночи Гавгамельская долина надоела всем. Утомленный поездкой сквозь минувшее, караван торопливо взобрался на окружавшие долину холмы. Лишь один вожатый уезжал с сожалением.

— Ну ничего, — сказал он Калхасу, уже располагаясь на ночлег. — Зимой поведу караван обратно. Зимой в земле особо не покопаешься, но все равно — дыхание перехватывает, когда проезжаешь здесь…

Весна быстро меняла равнину вокруг каравана, однако для Калхаса время текло все равно как-то странно. Чтобы ни случалось, где бы они ни ехали, тот самый холодный день, когда умер Дотим, не желал кончаться. Он проступал сквозь теплые дожди, сквозь деятельное, как весенний степной сурок, солнце, сквозь покрывающуюся бурой зеленью землю. Калхас уже смирился с тем, что бегство из Габиены не сотрет ни грана памяти в его сердце. Боль, правда, стала глухой, как голос, доносящийся из-за толстой стены. Но эта стена спрятала под собой и остальной мир. Самые яркие цвета, самые яркие краски тускнели, пока пробирались сквозь нее.

И все же, когда однажды утром разом повсюду распустились маки, даже Калхас был поражен. Пурпурные, алые, лиловые полосы вслед за порывами ветра струились по равнине. Душный горьковатый пар поднимался от цветов. Лоб стягивал едва заметный обруч, но глаза казались зоркими до необычайности, а по сердцу текла маслянистая радость. Голоса караванщиков стали громче, кто-то достал вино, и теплый от солнца, пахнущий козьим молоком бурдюк стал ходить по рукам.

Гиртеада тоже приложилась к нему. Калхас смотрел, как она осторожно, аккуратно пьет, как две прозрачные капли сбегают по ее подбородку, как колышутся в такт шагам лошади все те же — все те же! — тяжкие и легкие одновременно волны черных кудрей. Он вспоминал запах молока, смешанного с корицей, и воздушную невесомость узких рук. Потом ему стало безумно жаль ее. Калхас отвернулся и поднес к глазам ладонь. И все дни, пока они ехали сквозь дурман цветущих маков, пастух был скован печалью.

Но вот стало суше, на месте лиловых лепестков маки скрутили упругие зеленые коробочки. Потом и они стали усыхать, стебли степных растений понуро склонились к земле. Сквозь зелень проступила серая краска — и далеко на западе Калхас увидел силуэты Киликийских гор.

Тарс встретил караван с тем равнодушным любопытством, что сопровождает купцов в полуторговых городах. Бежали мальчишки, торговцы, приехавшие из Эктабан, на ходу спрашивали о местных ценах, иногда кто-нибудь из жителей интересовался, что они привезли. Тарс был все таким же — лениво-шумным, наполненным многоязыким людом. Его неизменность убаюкивала, когда же караван проехал мимо бывшего дома стратега, Калхас всем своим телом потянулся туда.

Он тронул Гиртеаду за плечо.

— Пусть дальше едут одни!

Даже не прощаясь, они свернули в первый же переулок и долго плутали среди узких улочек, пробираясь к выходу из города. Найдя поблизости от западных ворот постоялый двор, Калхас заплатил деньги за комнату. В ожидании, пока им принесут горячее молоко, потребованное мужем, и приборы для омывания, Гиртеада по своему обычаю с ногами забралась на ложе. Она поджала пятки под себя и бессмысленно уставилась в стену — точно так же, как несколько месяцев назад в Габиене.

Калхас некоторое время раскладывал по комнате вещи. Затем сел перед женой: так, чтобы их лица находились друг напротив друга. Гиртеада было отвернулась, но пересилила себя и посмотрела мужу в глаза. В первый раз за весь долгий путь — прямо в глаза.

— Знаю, — пытаясь улыбнуться, прошептала она… — Ты — мужчина, я твоя жена. Мне нужно тебя ласкать, а не сидеть, как мертвая… Сейчас?

— Глупая, — Калхас прижал голову жены к своему плечу. Он не знал, как сказать. — Ласки не надо. Потом. Мне нужно, чтобы ты ожила.

Некоторое время они сидели без движения. Наконец, она повела головой и отодвинулась от мужа.

— Стараюсь ожить. Но почему-то очень тяжело. Ты и сам ходишь… пасмурный.

— Вовсе нет! — Калхас решительно поднялся. — Хватит траура! Сейчас мы пойдем гулять по городу. Я хочу, чтобы мы выпили вина, наелись фруктов — до отвала! — Он похлопал себя по животу и широко улыбнулся: — Сегодня не думаем ни о чем!

— Как хочешь, — вздохнула она. — Тогда давай сходим к Софии?

Калхас сел.

— Куда?

— К Софии. — Гиртеада помялась. — Прошло больше года, все изменилось; они должны были забыть злость.

— Может, они и забыли, — проворчал пастух. — Но не я.

— Я хочу увидеть девушек. Все-таки у тебя были друзья… этот год. А у меня подруг не было. Я о них часто вспоминала… Мне будет приятно.

— Приятно? Тогда конечно, — согласился Калхас.

Несмотря на протесты жены, он прицепил к поясу меч.

— Я без него не чувствую уже себя мужчиной!

Длинный забор и массивные ворота. Интересно, купила ли София новых молосских псов?

Перед визитом сюда Калхас затащил Гиртеаду в таверну, где они пили вино прошлогоднего урожая и ели хрустящие ломтики сушеных яблок. Пастух развеселился, говорил всякие глупости, влюбленно глядя на Гиртеаду. Но когда он увидел забор вокруг сада Софии, хорошее настроение пропало само собой.

— Стучи, — скривившись предложил он Гиртеаде.

Та несколько раз хлопнула ладошкой по воротам.

— Да не так!

Калхас трижды громыхнул кулаком, а потом добавил еще носком персидского сапога. Его действия вызвали торопливые шаги на той стороне забора.

Створки скрипнули, прошипели по песку, и перед ними возник Сопатр, раскрывший от удивления рот.

Калхас, протянув руку, дотронулся до его носа.

— О! Вижу, что память о нашей встрече ты сохранил!

Слуга оскалил зубы. На его лице ясно читались ненависть и желание побыстрее захлопнуть ворота. Но было еще что-то, пересилившее ненависть. К удивлению Калхаса, он отошел от створок.

— Неожиданно. Хозяйка очень удивится. Хорошо, что вы приехали.

— Хорошо? — поднял брови Калхас. — Что же, если приглашают, войдем, Гиртеада.

Сад был разрежен; пастух увидел, что стало меньше и яблонь, и винограда. Он выглядел неприятно пусто, как рот, в котором мало зубов.

София выбежала к ним из трапезной, утирая с губ гранатовый соус. Следом за ней появились девушки. Там было много новеньких. В то же время Калхас не увидел многих знакомых лиц.

— А где Мегисто? — спросил он вместо приветствия.

София гордо подняла голову:

— Она вышла замуж! Ее взял с собой полководец самого Антигона!

Калхас и Гиртеада переглянулись.

— Мы и не думали, что она была в лагере Фригийца. — Пастух покачал головой. — Вот как бывает…

— Бывает! — София подошла к его жене. — Здравствуй. У тебя усталый вид. Тебе было тяжело?

Гиртеада, чуть склонив к плечу голову, посмотрела на нее.

— Было и тяжело. Мы только сегодня вернулись в Тарс.

— Это очень, очень хорошо, — сложила руки перед грудью воспитательница. — Пойдемте ужинать. Я прикажу, и слуги принесут еще еды.

— Мы сыты. Благодарю, — торопливо сказал Калхас и вопросительно обернулся к жене: — Или мы остаемся?

София не дала Гиртеаде ответить.

— Вы должны остаться. Особенно она. Произошло событие, после которого ей лучше остаться.

— Какое событие? — встревожился Калхас.

— Ее родители разбогатели и хотят, чтобы дочь вернулась в их дом.

Пальцы Калхаса сами собой сжались в кулаки.

— Она моя жена. Перед богами и людьми.

— Кто был ее посаженным отцом? — усмехнулась София. — Не Эвмен ли?

Пастух взглянул на жену.

— Ты молчишь?

Озноб пробежал по его спине. А если ей захочется остаться? Если и действительно ей лучше остаться? Как ни тяжело ему было последние месяцы, он не мог оказаться в одиночестве. Это равносильно смерти. Неужели ему суждено потерять даже ее? Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, он опять обратился к жене:

— Что же ты молчишь? Скажи этой…

— Не мучай ее, — зло проговорила София. — Твой Эвмен мертв. Не знаю, почему остался в живых ты. Боги, наверное, хотели, чтобы Гиртеада вернулась. Раз уж так сложилось, я не стану сообщать о твоем появлении людям нашего владыки. Даже больше того, ты можешь получить деньги!

— Деньги? У нас есть деньги.

— Ее родители дали мне на поиски столько золота, что на него ты можешь напиваться ежедневно вплоть до самой смерти.

Калхас покрутил головой и с трудом рассмеялся.

— Много лет назад они продали ее. Теперь снова покупают. Она что — дом, или лошадь?

— П-фу! Будто такого не бывает…

— Меня не касается, бывало такое, или нет. Я — ее муж. И не собираюсь ее продавать.

Калхас даже не смотрел на жену. Он решил. Сейчас он будет драться из-за нее. А потом… потом будет видно.

— Благодарим за гостеприимство. Мы уходим.

— Ну нет! Не уйдете! — София принялась хлопать в ладоши. — Мои слуги не пустят вас.

— Я их убью, — Калхас положил руку на рукоять меча.

— Всех не убьешь, — криво усмехаясь, София попятилась.

Пастух оглянулся. Из-за сада в дом входили те самые рабы-убийцы, с которыми ему уже приходилось иметь дело. Только теперь их было пятеро. И каждый держал окованную железом дубинку. Нет, всех он не убьет. Ему переломают руки, могут покалечить Гиртеаду.

Калхас отчаянно пытался вспомнить расположение комнат в доме. Однако рабы были уже слишком близко. Тогда он, проклиная свою память, схватил Гиртеаду за руку и, решительно вращая над головой мечом, бросился в трапезную.

Пунцовая хозяйка, взвизгнув, отскочила в сторону. Протолкнув перед собой Гиртеаду, Калхас захлопнул дверь и, вознеся хвалу боязливости Софии, задвинул засов. Дверь затряслась под ударами рабов, однако было видно, что какое-то время она продержится.

А вот и окно! Широкое, выходит на запад. Ставни распахнуты: ничто не преграждает им путь.

Калхас рывком повернул Гиртеаду к себе.

— Решай! Пока они не догадались, пока не обежали дом, чтобы помешать нам выбраться через окно. Решай, идешь со мной, или… — пастух сглотнул, — или остаешься. Я еще могу откинуть засов.

Гиртеада широко открыла глаза и покачала головой.

— Ты идешь со мной?

— Да.

Внутренне ликуя, Калхас подсадил жену. Затем взял один из низеньких табуретов, стоявших в комнате, и последовал за ней.

Они выбрались вовремя. Едва прорицатель спрыгнул на землю, из-за угла появился первый слуга. Калхас принял удар его дубинки на табурет, а сам припал к земле, почти распластался на ней и полоснул мечом по коленам нападавшего.

Оставив раба испуганно выть, Калхас догнал Гиртеаду. У ворот копошился Сопатр. Он не успевал закрыть створки, но, приседая от страха, честно старался сделать это. Лишь увидя над собой занесенный клинок, садовник встал на четвереньки и попытался удрать. Расхохотавшись, Калхас от сердца протянул мечом плашмя по его спине.

Однако выбраться за ворота было только половиной дела. Направляться в постоялый двор нельзя, сообразил Калхас. Опасно открывать место, где ты остановился. Некоторое время они просто бежали вдоль стены, огораживающей сад Софии. Будь Калхас один, он наверняка сумел бы оторваться от преследователей. Но Гиртеада при всей ее легконогости скоро начала задыхаться. Времени, чтобы придумать что-то, у Калхаса оставалось мало.

Газария! Имя сирийца само собой сорвалось с его губ. Калхас подхватил Гиртеаду и повлек ее к переулкам, что вели в злачную часть города.

Вскоре она стала порывисто дышать и спотыкаться. Слыша близкие голоса преследователей, пастух не давал ей снижать темп, а едва они повернули на улочку Газарии, заставил бежать еще быстрее. Когда он захлопнул за собой двери дома сирийца, рабы Софии еще не появились из-за угла.

— Тише!

Одной рукой Калхас зажимал рот заходящейся в кашле Гиртеаде, а другой показывал кулак незнакомому слуге, выскочившему на стук.

— Говорить шепотом! — приказал пастух.

Преследователи пронеслись мимо. Затем их возбужденные голоса вернулись: рабы поняли, что Калхас и Гиртеада укрылись где-то здесь.

— Где Газария? Где хозяин? — сделав страшные глаза прошептал пастух. — Отвечай быстро.

— Хозяина нет, — автоматически ответил слуга. Затем его лицо из испуганного сделалось удивленным: — Газария? Но он не живет здесь уже с лета.

— Почему? — Калхас вытащил меч, приготовившись зарубить первого же, кто попытается ворваться в дом. К счастью, преследователи начали поиски с соседей Сирийца.

— Почему? — слуга непонимающе смотрел на предсказателя. — Купил хороший дом. У него всегда были деньги.

— Где он живет сейчас?

Слуга объяснил. Сводник выбрал для себя жилище в центре Тарса.

— Ясно. Не говори никому, что мы были здесь.

Калхас сунул слуге золотой и повлек Гиртеаду к заднему двору.

— Еще хорошо, что София не завела новых собак, — говорил Газария, прихлебывая горячую медовую воду. — Отвратительная старуха!

Он располнел — и веснушки его стали ярче, значительнее. Зато волосы поредели; темно-кирпичные завитки легкомысленно открывали большие проплешины. Одет Газария был скромно, однако комната, в которой он принял Калхаса и Гиртеаду, выглядела богато.

— Как же это произошло? — удивлялся Калхас. — Ты сам лазал за этим, за египетским пивом, а теперь — богач из богачей!

— Купил землю и перестал таиться, — улыбнулся Газария. — Надоело изображать дурачка.

— А девушки? — не мог уняться пастух. — Ты сводничаешь прямо в этом доме?

Сириец поморщился.

— Никаких девушек. Я владею землей и занимаюсь торговлей… — он хихикнул и указал на залысины: — Люди, которые долго остаются в сводниках, быстро стареют. А я не хочу стареть.

Горячая вода с медом и мятой, которой потчевал Газария, была как нельзя кстати изможденной бегом Гиртеаде. Она судорожно держалась за грудь и пила чашку за чашкой, прерываясь только для кашля.

— Хватит, — наконец сказал сириец. — Пить слишком много воды — потакать своей слабости. Ты только зря отяготишь желудок. — Он беспокойно посмотрел на пастуха: — Она так устала… Такая слабая. Болела?

Калхас кивнул, не желая пускаться в объяснения.

— Нам пришлось тяжело.

Газария вздохнул.

— Догадываюсь. Значит, Дотим, как и Эвмен, мертв? Может, и к лучшему. Он прирос к стратегу, без него он не мог бы существовать.

Калхас, насупившись, молчал.

— Как-то все быстро произошло. Здесь никто не верил первым вестникам. Ведь Эвмен все время побеждал! А тут сразу: проиграл, попал в плен со своей армией, убит. В конце концов узнали о том, что его предали — и поверили. Еще когда стратег стоял здесь, все видели, каковы аргираспиды.

— А на кого тогда было полагаться Эвмену? — неожиданно разозлился Калхас. — На горожан, которые сами бы его продали при первой возможности? Он сделал все, что мог. Не нужно тревожить его имя.

— Клянусь богами, я не хотел тебя обидеть! — поспешно сказал Газария. — Хотя лучше будет, если его станут ругать, чем забывать. После того, как Александр умер, власть в Тарсе менялась часто; не любимые тобой горожане склонны думать о стратеге как об одном из временщиков. А таких забывают быстро.

— Пусть, — опять насупился Калхас.

Газария поерзал на месте.

— Ты всегда был склонен впадать в уныние, прорицатель. — Он позвал слуг и приказал подать вина. — Я, между тем, смотрю на твою жену и понимаю, отчего прошлой осенью здесь было столько шума. Она красива, Калхас.

Пастух поднял глаза и улыбнулся краешками губ.

— Ей, наверное, все это говорят, — в голосе сирийца появилось томление. — В нашем племени таких женщин держат взаперти. Вы же, греки, привыкли выставлять их напоказ, словно драгоценности. Как будто вам нравится терпеть из-за них неприятности. Тебе приходилось ссориться из-за нее и после Тарса?

— Приходилось.

— Вот видишь. Ты даже сказал это с гордостью. С такой же гордостью защищал ее, не правда ли? Ваша Троянская война тоже произошла из-за женщины. Вы хвастаетесь ими, как цари завоеваниями… А твоей удаче и действительно нужно завидовать.

Гиртеада насмешливо посмотрела на сирийца.

— Нет-нет, — развалился тот на ложе. — Я — старый сводник, а Калхас — мой друг. Я могу только хвалить тебя, Гиртеада, обращаться же с такими женщинами, как ты, совершенно не умею.

Изображать вавилонского сладострастника Газарии надоело быстро. Он сел и подмигнул пастуху.

— Помнишь, как мы пили египетское пиво?

— Конечно. «Бешу»— так оно называлось? — Калхас повернулся к жене. — Он напоил меня как мальчишку и отдал стратегу.

— Для твоего же блага, — вставил сириец.

— Конечно. Я убежал от Эвмена весь в обидах на то, что тот вернул тебя Софии.

Лицо Гиртеады на мгновение погрустнело.

— Но Газария вовремя направил меня на истинный путь.

Газария охотно кивал головой.

— Боги вспомнят об этом добром деле, когда станут придумывать для меня будущую жизнь. О! Может быть, я стану женщиной. Такой же красивой, как ты, Гиртеада. Меня станут держать вдалеке от чужих глаз, кормить сладостями и умащать розовым маслом. Будут навещать дважды в неделю, чтобы не пресытилась любовью. Я буду полнеть и лосниться счастьем! От моей красоты хозяин-господин забудет обо всем…

Сириец закатил глаза, вытянул губы трубочкой и издал звук, отдаленно напоминающий поцелуй.

— Меня будут ублажать, ублажать, ублажать, — он захихикал. — Нет, не хочу быть женщиной. Тогда я не смогу любоваться подобными тебе, Гиртеада. Женщины очень завистливы и не терпят тех, кто соперничает с ними красотой.

— Неправда! — возмутилась жена Калхаса.

— Ну, я-то уж точно стану завидовать, — взмахнул рукой сириец. — Натура у Газарии такая. Придется молиться богам, чтобы они не делали меня женщиной.

Сириец велел принести другого вина, отведав которого, заявил, что ему тоже пора завести хозяйку дома.

— И вот что скажу: я выберу, нет, выкраду ее из сада Софии. Что ни говори о старухе, есть нечто этакое в ее воспитанницах — он заговорщически улыбнулся Гиртеаде. — Мне не нужна крикливая приказчица или повариха. Я сам могу быть крикливым. Я хочу посмотреть на жену и… успокоиться. Какой бы злой ни вернулся домой: посмотреть и успокоиться. Вот она — моя душа, красивая, невредимая, равнодушная ко всяким глупостям, на которые обращает внимание тело. Чтобы казалось, будто я вернулся к самому себе. Смотрю на Гиртеаду и верю, что такое может быть, что такие женщины есть. Правда я их не встречал ни в Дамаске, ни здесь, в Тарсе. Но, наверное, София их высиживает! И еще мучает женихов, дабы слаще им потом было жить…

Калхас развел руки.

— Даже Иероним не сказал бы лучше. Газария, я чувствую себя ничтожеством. — Он виновато положил руку на плечо жены. — Мне бы надо это говорить тебе. Пастух пастухом — так редко слова, достойные тебя, приходят в голову.

Она прижалась щекой к его руке.

— Брось.

— Правильно, правильно! — повысил голос сириец. — Не утешай его, Гиртеада. Хоть ты и прорицатель, а пастух пастухом. А я, хоть и сводник, сказать слово иногда могу!

Довольный собой, гостями, вином, Газария стал напевать какую-то мелодию.

Калхас смотрел на него, удивляясь тому, как люди подобные Дотиму, или Газарии могут из пустоты сделать хорошее настроение. Он признавался себе, что завидует умению сирийца. Гиртеада улыбалась, смеялась над шутками хозяина, а тот — совсем как ручной зверек — нежился и, одновременно, выкидывал всяческие фокусы, цепко удерживая в своих лапках ее внимание.

Спустя некоторое время Калхас перестал завидовать. Он понял, что Газария лечит ее — теплотой и пустотой болтовни, настойчивой беззаботностью тона. Он снимал габиенские наговоры подобно тому, как опытный врач снимает с тела больного раздражающую коросту. Он лечил Гиртеаду — и тут же давал урок Калхасу. Урок изгнания демонов холода и равнодушия. Урок врачебного искусства, от которого сам врачеватель получает удовольствие не меньше, чем исцеляемый.

Их разговор был прерван слугой, который, косясь в сторону гостей, шепнул на ухо сирийца несколько слов. Выслушав его, тот сделал большие глаза.

— Нехорошо, нехорошо. Либо ненависти в Софии с избытком, либо она надеется на большие деньги.

Газария с досадой хлопнул ладонями по ложу.

— Она уже подняла на ноги половину греческого квартала. Только что целая толпа добропорядочных глав семейств стучалась в двери моего дома. Они обещали вернуться — только в больших количествах.

— Ясно, — Калхас поднялся на ноги. — Мы уходим.

— Стоп! — поднял ладонь сириец. — Не так быстро! Сейчас вам принесут длинные плащи, а я пока напишу одно письмецо.

Вскоре он вручил пастуху небольшой папирусный свиток.

— Забирайте лошадей и сразу же покиньте город. Ваш путь лежит в Эфес. Там мои компаньоны. Спросите у любого: где живут сирийцы из Дамаска? — вам укажут. В письме рекомендация; компаньоны помогут вам сесть на хороший корабль и вообще помогут в случае необходимости.

Калхас обнял сводника.

— Спасибо. Я твой должник.

— Ты думаешь? — ответствовал Газария, но тут же добавил: — Тогда пусть она меня поцелует.

Он зажмурился и подставил лоб.

Закутанные в длинные плащи, Калхас и Гиртеада спешили сквозь обманчивые тарские сумерки. Пастуху казалось, что плащи скорее обращают на них внимание, чем скрывают от прохожих. Он издергался, но, к счастью, никто не проявил к ним интереса.

На постоялом дворе Калхас приказал хозяину задать лошадям двойную порцию овса. Пока за лошадьми ухаживали, Калхас с женой поднялись наверх и стали собирать вещи. Однако продолжалось это недолго. Неожиданно Калхас схватил Гиртеаду за руки и притянул к себе.

— Почему, как только я оказываюсь в Тарсе, мне обязательно приходится тебя воровать?

Сухие губы жены текли по его коже. Он улыбался и понимал, что даже если их станет искать весь город, этой ночью они никуда не поедут.

Все здесь — расстояния, горы, города — было меньше, чем в Азии. Те эллины, что шли за Александром, не представляли тамошних масштабов, иначе они ни за что не покинули бы дом. Вернувшись в Аркадию, Калхас поражался тому, как горстка людей сумела завоевать бескрайние азиатские земли. Только забыв о своей миниатюрной родине, они могли всерьез считать себя хозяевами бывших владений персов.

Путешествие из Маронеи в Эпидавр, показавшееся два года назад длинным, теперь, произведенное в обратном направлении, напоминало одну из многочисленных прогулок, которые устраивал Певкест в окрестностях Персеполя. До неправдоподобия быстро они пересекли Арголиду и вскоре увидели дубовые рощи Аркадии. Широколиственные дубы и те, которые называли буковыми, росли в низинах. А горные склоны покрывали деревья, чья кора легка и пориста, как губка. Овечье меканье, далекий лай пастушьих собак, широкополые шляпы, худые загорелые тела, пращи, переброшенные через плечо — звуки и картинки из полузабытого детского сна окружали Калхаса. Он взахлеб рассказывал Гиртеаде о селениях, мимо которых они проезжали, или показывал на снеговую вершину Килленского кряжа и вспоминал истории, связанные с тамошней катавортой.

Когда Калхас покидал дом, стояло туманное влажное утро. Возвратился же он вечером, прикрывая глаза ладонью от ярких лучей заходящего солнца. Ничего не изменилось вокруг хозяйского дома. Заросли кустарника окружали его с трех сторон; с четвертой же, там, где возвращались в хлев овцы, стоял острый, почерневший от времени, обглоданный снизу кипарис. Проезжая мимо него, Калхас не удержался и, протянув руку, дотронулся до дерева.

На пороге дома появился Тимомах. Прищурившись, сдвинув брови, он разглядывал гостей — и не столько Калхаса, сколько Гиртеаду. Женщины здесь не ездили на лошадях; пастух рассмеялся про себя, представляя, как Тимомах отчаянно вспоминает легенды об амазонках. Настороженность его сменилась любопытством, а когда он наконец узнал Калхаса — удивлением.

— Ты? Неужели вернулся? Не поверю!

Прорицатель прижался лбом к плечу Тимомаха, ожидая упреков. А тот все удивлялся и хлопал Калхаса по спине.

Спустя некоторое время хозяин угощал их оливками, сыром, лепешками из египетской муки. Вопреки обычаю он сказал, чтобы Гиртеада села вместе с ними. Сам Тимомах почти ничего не ел, предпочитая слушать Калхаса. Те сведения, что приходили сюда из Азии, обрастали чудовищными небылицами. Прорицателю пришлось убеждать хозяина, что за Эвмена не сражались люди с физиономией посреди живота.

— И Антигон не ездит на одноглазом слоне, — хмыкнул пастух. — Он — не индийский царь, он — македонянин, который много лет чувствовал себя обойденным, зато теперь всячески наверстывает упущенное.

— Значит, война еще не кончилась, — вздохнул Тимомах.

— И не надейся, что скоро кончится. Помнишь, о чем говорил Дотим, сидя вот здесь, на моем месте?

— Помню: если будет побежден Эвмен, все станут воевать друг с другом… Да, ни к чему хорошему это не приведет.

Тимомах ненавидел Азию.

— Столько людей уехало туда! Зачем? Умирать ради непонятной цели? Скоро все тамошние дороги будут устланы костями аркадян.

— Неужели твои сыновья тоже уехали?

— Куда там! У них жидкая кровь, они остались, — непонятно было, чего больше в голосе Тимомаха: облегчения или досады. — Уезжают те, у кого сильная кровь. Уезжают и не возвращаются. Разве только ты… Там плохо, в Азии?

Калхас пожал плечами.

— Нет. Там столько разных земель и обычаев, что можно выбрать место, где жить тебе будет по вкусу. Но после смерти Эвмена ничто меня в Азии не держало. Даже наоборот, — он взглянул на жену. — Азия принесла нам больше потерь, чем приобретений.

Беспокойно было и в Греции.

— Спартанцы опять зашевелились. Непонятно, кто платит им деньги: одни говорят — Птолемей, другие — Кассандр. Они стали жадны, как варвары: грабят, тащат все, что ни попадется под руку. Македонские гарнизоны — там, где они еще стоят, — грызутся друг с другом и воевать против Спарты не намереваются. Как хорошо было при Антипатре! — Никогда раньше Калхас не видел, чтобы Тимомах так часто вздыхал. — Страшно становится жить.

Жалобы прервал скрип входной двери. В комнату ворвалась компания детей пастухов, служивших у Тимомаха. Калхас хорошо помнил их. Вот только раньше они никогда не посмели бы так тревожить хозяина. Прорицатель ждал, что сейчас им будет устроена выволочка. Однако Тимомах без всякого раздражения смотрел на вошедших.

Дети, пошушукавшись, поставили перед собой упитанного, крепкого малыша лет полутора от роду. У него были светлые вихры, тонкий носик и важные большие щеки, вымазанные грязью. Малыш сделал было шаг к Тимомаху, но, увидев незнакомых людей, насупился и остановился.

— Он снова голодный, — воинственно заявил один из детей.

— Так дайте ему сладкой болтушки! — недовольно сказал Тимомах.

— Ха! — говоривший засунул в нос оба пальца. — Он сожрал ее еще в полдень!

— Идите на кухню! — махнул рукой хозяин. — Скажите, что я велел налить козьего молока. Всем.

Малыша схватили под мышки и через мгновение ватага исчезла.

— Кто это? — подозрительно спросил у Тимомаха Калхас.

— Мы назвали его Клеон, — хозяин говорил беззаботно, но прятал глаза. — После твоего отъезда, зимой, его подкинули к дверям моего дома. Совсем как тебя когда-то… И прожорлив он так же, как и ты в детстве… Смешной мальчуган! Я решил воспитать его.

Гиртеада со странным выражением в глазах смотрела на мужа. Чувствуя, как кровь приливает к его щекам, Калхас сгреб с блюда горсть маслин и пошел вслед за детьми.

Это был его ребенок! Ему не требовалось искать дочь пасечника, он понял все сразу, едва увидев мальчика. Вначале Калхаса охватил страх — вполне объяснимый страх перед Гиртеадой. Он боялся не ревности к той девушке, что приходила к нему два года назад, а ревности к ребенку. Ревности, рожденной болью, что довелось испытать его жене в Габиене. И все же страх уступил место гордости, едва маленькие грязные пальчики стали брать с его ладони сочные маслянистые оливки. Клеон норовил проглотить их вместе с косточками. Калхас, смеясь, учил малыша выгрызать мякоть, и сокрушался, что они не привезли из Азии никаких сладостей.

Когда Клеон запивал оливки козьим молоком, подошла Гиртеада.

— У него разболится животик — сказала она. — Ты бы сам попробовал запить козьим молоком оливки!

Калхас засмеялся:

— Не должен. Он ведь такой же обжора, как и я.

Гиртеада принесла влажную тряпицу и заставила Клеона протереть ею руки и лицо.

— Вот теперь ты похож на человека, — удовлетворенно хмыкнула она после этого.

Дети, удивленно наблюдавшие за тем, что происходило, стали покидать кухню. Клеон потянулся за ними. Калхас хотел удержать его, но Гиртеада остановила мужа.

— Пусть идет. Ему еще… надо будет привыкнуть.

Калхас боднул ее в бок.

— Мне кажется, я буду улыбаться теперь до самой смерти.

— Да? — она потрепала его за уши. — Я рада. А ты жаловался, что Гермес о нас забыл!

— Я куплю ему ягненка. Трех ягнят! Эй-я! — он принялся отплясывать дикий сакский танец и разбил глиняный горшок с бобами.

— Хватит. Тимомах ждет тебя. Я думаю, вам есть о чем поговорить.

Сон разбудил Калхаса. Он сел, встряхнул головой и опасность, привидевшаяся во сне, окружила его со всех сторон. Сколько у них времени в запасе? Калхас торопливо оделся и вышел во двор. Ночные созвездия стояли еще высоко: следовательно, они должны успеть.

Тимомах недовольно ворчал, пока прорицатель брызгал холодной водой на его лицо.

— Какие спартанцы? Откуда? Они шли через всю Аркадию, мы узнали бы…

Калхас стиснул зубы.

— Тогда я уйду с Гиртеадой и Клеоном. Уйду прямо в горы — и не подумаю предупреждать твоих сыновей!

Тимомах взял прорицателя за плечо, подошел к слабо мерцавшему очагу и внимательно посмотрел ему в лицо.

— Ты, я вижу, убежден, в чем говоришь.

— Конечно. Нельзя шутить такими вещами.

— Ты представляешь, что это такое: разом поднять хозяйство, овечьи отары и увести их в горы!

— Представляю. Все это нужно сделать до рассвета.

Тимомах с сомнением качал головой.

— Я пошлю людей на дорогу от Орхомен. Если и действительно идут спартанцы…

— Однажды Эвмен прислушался к моему предупреждению. И остался жив. В другой раз забыл о предсказании — и потерял все. Я знаю цену словам Гермеса. Если не послушаетесь меня, никто не уйдет от лакедемонян.

Калхас подождал некоторое время.

— Все. Мы собираемся.

— Ну ладно, ладно, — закряхтел Тимомах. — Только поднимай хозяйство сам: мне будет стыдно смотреть людям в глаза, если ты ошибешься…

Была осень. Калхас уже несколько месяцев вел дела своего воспитателя. Получилось это само собой: сыновья Тимомаха не интересовались хозяйством отца, и тот с радостью избавился от значительной части забот. Он платил Калхасу жалование управляющего, но жили они вместе, одной семьей.

Прознав, что прорицатель вернулся из Азии при деньгах, соседи, в надежде на угощение и диковинные рассказы, несколько раз навещали Тимомаха. Однако вскоре выяснилось, что Калхас столь же молчалив, как и до отъезда; так что интерес к нему быстро пропал. Они жили спокойно — если не считать постоянного страха перед спартанцами, Кассандром, этолийцами — страха, преследовавшего той осенью каждого аркадянина.

На случай угрозы они давно уже продумали, как спасать имущество. Поэтому поднять хозяйство оказалось делом несложным. Сонные люди выгоняли скот, запихивали в тайники те вещи, которые не могли унести с собой, грузили на спины лошадей тяжелые вьюки.

— Они нас все равно разыщут. От нас следов будет — что от целой армии, — сомневался Тимомах.

— Не найдут. — Калхас был уверен в себе. — Спартанцы не посмеют забраться в горы так далеко, как мы.

К утру они оказались довольно далеко от дома. Предрассветный туман растворило яркое солнце. Оно золотило вершины гор, его лучи, отразившись от снегов, бросались в долины, как купальщики в море. Влажные заросли тамариска и багряницы вспыхивали так, словно были увешаны самоцветами. Серая, густо посеребренная туманом лента овечьих загривков целеустремленно извивалась посреди желтеющей осенней зелени. Кое-где ее разбавляли более крупные фигуры вьючных лошадей, коров, далеко впереди блеяли козы. Вокруг ленты сновали голоногие пастухи, мелькали темными полосками собачьи хребты. Такого исхода горы не видели никогда; Калхасу чудилось, что это не солнце отражается в их вершинах, а горят глаза истинных хозяев Аркадской земли. Помогут они людям или нет?

Должны помочь, обязательно должны. Калхас верил в это. Вместе с женщинами, вместе с детьми и вооруженными слугами он замыкал шествие. О людях он беспокоился меньше, чем о животных: в случае необходимости люди поднимутся по одному из крутых склонов. Кругом много больших валунов, которые можно спихивать вниз. Спартанцы не рискнут лезть за людьми. Но животные карабкаться по таким склонам не смогут, поэтому Калхас отправил их вперед.

Солнце еще не полностью поднялось над вершинами, когда один из слуг, оставленных наблюдать за домом, догнал колонну.

— Лакедемоняне! — он был возбужден и весел. — Они во всей Маронейской долине. Уже пытаются поджечь дом.

— Злые?

— Еще как! Ты провел их, Калхас! Они злы и напуганы. Это же надо — такой большой дом — и совершенно пуст. По-моему, они боятся засады!

— Они следуют за нами?

— Конечно, нет! Рассматривают следы, но боятся! Ты их провел!

— Провел? — Калхас усмехнулся. — Ну хорошо, можно считать, что провел.

Он взглянул на скалы, все ближе обступавшие колонну, и увидел мимолетное отражение на влажной поверхности. Люди теснились вокруг него, как овцы во сне вокруг Гермеса. Над их шляпами мелькали маленькие радуги, а плащи развевались, словно крылья. У Калхаса перехватило дыхание, он жадно и внимательно искал в видении иных знаков, указаний. Но порыв ветра подернул поверхность скалы рябью, и видение исчезло. Вздохнув, Калхас дал знак двигаться дальше.

«Пастырь? — улыбнулся пастух своим мыслям. — Может быть. Века поменялись. Если раньше нужны были Герои, то сейчас, наверное, Пастыри». Он повернулся к Гиртеаде. Измученный Клеон уснул, сидя на ее плечах. Калхас взял мальчика на руки и укутал его полой плаща. «Мама», — едва заметно шевельнулись губы ребенка.

Пастух опять заулыбался. В этот момент он помнил все: Эвмена, Дотима, Филиппа, никогда не виденного Александра. Помнил, но, радуясь, шел среди людей, собак и овец. Шел среди скал и сверкающих горных вершин, где воздух невесом, чист, а до небес, кажется, можно достать рукой.