Прорицатель

1

У него было долгое, тощее, жилистое тело, которое прикрывала только козья шкура, обмотанная вокруг чресел. Жесткая обветренная кожа не боялась ни солнца, ни зимних леденящих ветров. Выгоревшие волосы были коротко острижены: так, чтобы они не лезли в глаза и не путались в колючках и терновнике, когда приходилось пробираться сквозь заросли. Как и тело, они могли принадлежать любому возрасту — и двадцати, и пятидесяти годам. Есть такая порода людей, которая очень быстро теряет мягкость юношеского облика, зато долго не страдает от лишнего жира и немощи, оставаясь легкой и подвижной, словно богомол.

Только лицо выдавало, что Калхасу нет тридцати: лишь около глаз собрались морщинки, да и то скорее из-за обилия солнца, плескавшегося среди белых, желтых, черных скал, которые здесь были во множестве, чем из-за переживаний. Длинный сухой нос и острая бородка придавали ему сходство с росписями, на которых изображался Пан, но в отличие от веселого гуляки-бога, глаза Калхаса смотрели ясно и внимательно.

Калхас некоторое время примеривался, затем подпрыгнул и, подтянувшись на руках, оказался на ближайшем выступе скалы. Дальше пришлось ползти по узкой длинной расщелине, а на последнем участке пути — буквально прилипать к отвесной стене, цепляясь за малейшие выбоины в ней. В какое-то мгновение Калхас почувствовал, что устал, что нужно остановиться и перевести дыхание. Он выбрал положение, в котором вес падал на ноги, закрыл глаза и сосредоточенно ждал, пока удары сердца не перестали отдаваться в ушах. После этого обернулся назад — высоты Калхас не боялся с раннего детства. Отсюда была видна лощина и стадо, расположившееся у ручья. Обе его собаки дремали, но их уши стояли торчком и поворачивались на малейшее дуновение ветра. Вот одна подняла голову и посмотрела на скалу. «Наверное, я похож на гигантского паука», — подумал Калхас и улыбнулся.

Отдохнув, он добрался до гребня, а спуск оказался совсем не тяжелым. Обратная сторона скалы была покатой, почти до самого верха росли злые колючие кусты. Чтобы не быть замеченным, Калхас нырнул в них и скоро оказался у подножия. Здесь заросли превращались в сплошную стену, а за ней лежала лощина, на которой находились его овцы. Лощина огибала скалу и становилась с этой стороны более широкой, ручей же образовывал череду бирюзовых омутов.

Калхас посмотрел на солнце. Девушка уже должна была пройти мимо его укрытия. Он выглянул из зарослей: да, вот она, шагах в сорока от него, бредет вверх по течению ручья. Бредет медленно, ноги погружены в воду по икры, голова умиротворенно опущена вниз, сандалии переброшены за ремешки через плечо. Подол туники из грубой некрашеной ткани заткнут за пояс и крепкие загорелые ноги обнажены до бедер.

Она идет к омуту, скрытому от места, где Калхас останавливает стадо на полуденный отдых, лишь обманчивой завесой ветвей. Дважды она приходила сюда и умывалась, дразня Калхаса своим нагим телом; когда же он бросался к ней, хватала одежду и убегала. На третий раз он ее догнал. Они долго любились на берегу омута, и с тех пор девушка навещала его почти каждый день. Сегодня Калхасу пришло в голову разыграть ее. Прятаться заранее и сидеть в кустах ему было скучно, поэтому пастух положился на ловкость и ставшее привычкой чутье времени.

Калхас крался вслед за девушкой, стараясь не привлечь ее внимание и, в то же время, оказаться поближе к ней. Он раздумывал, позвать ли ее голосом отца, толстого ленивого пасечника, торговавшего медом и воском без особого желания и прибыли, или похотливо заблеять сатиром. Однако что-то насторожило девушку. Она резко обернулась, увидела Калхаса и, изображая испуг, бросилась бежать.

Вода опутывала ей ноги. Выпрыгнув на берег, она хотела припустить во всю прыть, но споткнулась об затаившийся в траве камень и упала. Когда Калхас подбежал к ней, девушка вначале захохотала, а потом обиженно надув губы, протянула к нему ногу.

Калхас осторожно и внимательно осмотрел ее ступню. Нет, ничего не случилось, девушка просто притворялась. Тогда его руки побежали выше, к колену и дальше, под подол хитона. Девушка опять захохотала, начала отбиваться, но Калхас легко справился с ней. Он то прижимал ее лицом к земле, то переворачивал на спину, пока не натешился и не рухнул ничком, прижавшись щекой к щеке.

Потом они полоскались в ручье, повизгивая от холодной воды. Калхас хватал ее за колени, за бока, за плечи, но она отбивалась: больше нельзя, ей пора уходить.

Солнце все еще было жарким и обволакивало тело ленью. Проводив девушку, Калхас вернулся к стаду, выбрал место, где травы было побольше, и улегся на спину, закинув руки за голову. Между ресницами мелькали огоньки, искры, разливалось красноватое сияние и покой. Медленно, ласково подступал сон. Он делал тело легким как пушинка, и спина уже не чувствовала ни травы, ни угадываемой за ней земной тяжести.

Сквозь красноватое сияние Калхас увидел Гермеса. Коричневолицый сухощавый бог в островерхой пастушьей шляпе с завязками улыбался. Над его шляпой и плечами переливались мириады радуг. Так бывает, когда закрываешь смоченные водой веки и поворачиваешься к солнцу.

— Пойдем, — сказал Гермес.

Он взял Калхаса за руку и тот без колебаний последовал за ним. Перехватило дыхание; было такое ощущение, словно Калхас выпрыгивает из своей груди. А потом сквозь него понесся воздух: они стремительно поднимались к небу. Калхас посмотрел вниз: там была зелень, испещренная прожилками скал и ручьев. Земля съеживалась, его взгляд вбирал все больше ее поверхности. Вот квадраты полей в долине, город, его игрушечные стены, вот и он стал размером с ноготь. Еще города, какие-то прерывистые линии и палочки. Впереди, слева, справа блеснуло море. Прежде чем Калхас успел вспомнить, что видит весь Пелопоннес, что-то невыразимо яркое мелькнуло перед его глазами, он на мгновение ослеп и потерял сознание. Когда зрение и разум вернулись, Калхас увидел себя стоящим посреди белой, сверкающей как лед поверхности. Она казалась недвижной и все же, пастух чувствовал это, мчалась вперед, в ту сторону, к которой он был обращен. Сухой прохладный ветер овевал его грудь и наполнял сердце сладким ощущением полета. Гермес, все так же улыбаясь, стоял рядом с ним. В одной руке он сжимал золотой кадуцей, а на раскрытой ладони другой лежал маленький стеклянный шарик.

— Где я? — спросил Калхас.

— Далеко, — засмеялся Гермес. — Даже если скажу, сейчас тебе этого все равно не понять. Ты ублажен и спокоен, тебе ничего не надо, ты спишь… Ты вполне созрел для первого своего шага. Или я не прав?

— Какого шага? — слова бога укладывались в голове Калхаса, словно узор из бисера. — К чему я созрел?

— К тому, чтобы смотреть по сторонам и размышлять. К тому, чтобы перестать угадывать и начать прорицать.

— Прорицать?

— Да. Не думай, что это так весело и занимательно. Я даже скажу тебе вот что: любой прорицатель предсказывает только самому себе… Но этого тебе тоже пока не понять. Тебе хорошо и это хорошо. Радуйся — ты прорицатель!

— Радуюсь! — радовался Калхас. — Я прорицатель! Но почему я?

— А кто же еще? — Гермес пожал плечами. — Тебе не кажется, что ты задал странный вопрос?

— Кажется. — Калхас преданно смотрел на веселого бога, и ему хотелось смеяться, а еще пить вино или любить женщину.

— И не задавай больше странных вопросов! На, держи-ка! — Гермес кинул ему стеклянный шарик.

Калхас поймал его, хотел рассмотреть, но не успел. Бог неожиданно подошел вплотную, его лицо посерело, вытянулось вперед, изо рта показался тонкий широкий язык и лизнул Калхаса прямо в нос.

— Тьфу ты! — крикнул пастух, разом садясь и сгоняя с себя сонную одурь.

Перед ним стояла одна из собак и умильно блестела глазами.

— Иди, иди! — отмахнулся Калхас. Солнце уже клонилось к закату, пора было поднимать стадо. Калхас встал, потянулся, затем нагнулся к ручью, дабы ополоснуть лицо, и только тут обнаружил, что держит в руке нечто круглое.

Осторожно разжав ладонь, Калхас увидел тусклый стеклянный шарик и от неожиданности едва не выронил его. Сердце испуганно сжалось, а спина стала холодной от пота.

Он спит слишком чутко: никто не мог бы подойти незамеченным, чтобы вложить этот шарик в руку. И сам он шарика не подбирал, значит остается сон… неужели это было сном только наполовину, или вообще не было сном?

С трудом удерживая суматошные, беспорядочные мысли, Калхас сунул шарик за щеку и стал собирать овец.

Его прозвали Калхасом за умение угадывать. Как-то само собой он определял, сколько камешков зажато в кулаке, чья собака зарезала овцу, куда следует поехать, чтобы выгодно продать шерсть. Естественно, такое случалось не каждый день: Калхас чувствовал сам, когда он в состоянии угадывать, а когда нет; однако и того было достаточно, чтобы его знали в округе. Ему это нравилось, но всерьез свои способности он не воспринимал. Однажды он разговаривал с купцом, который часто ездил в Дельфы. Выпучив глаза, раздувая щеки тот рассказал ему о пифии, о расщелине в скале, о тумане, поднимавшемся ниоткуда, о тьме посреди ясного дня. Да и в Аркадии имелось Килленское святилище, состязаться с прорицателями которого Калхасу даже не пришло бы в голову.

Подобно всем аркадянам он был вполне доволен своей жизнью и только недавно стал раздумывать над ней. Лет двадцать пять назад его подкинули к дверям дома Тимомаха, человека, владевшего самыми большими стадами в долинах южнее Маронеи Аркадской. С тех пор Калхас жил в этом доме то ли на положении слуги, то ли как дальний родственник — пас овец, собирал хворост, стриг шерсть; чем еще он мог заниматься в Аркадии? Часто его брали в Маронею: выученный Тимомахом грамоте, он выполнял роль приказчика, следящего за привезенным товаром, пока сам глава семьи вместе с другими гражданами полиса голосил на агоре за Македонца, или за афинян, или по поводу какого-нибудь налога.

Дети Тимомаха, а у того было трое сыновей, давно обзавелись семьями. Хозяин говорил Калхасу, что тому тоже стоит подыскивать невесту, что он даст ему денег, поможет с хозяйством, но пастуху лень было думать о семейной жизни, и он забирался в горы, развлекаясь приключениями случайными, или постоянными, как этим летом. Ему жилось спокойно и безмятежно. Эти места миновала даже война Агиса Спартанского с македонским наместником Антипатром. Маронейцы ограничились шумом на агоре, да грабежом разбегавшихся по домам спартанских союзников. Конечно, про восточные походы Македонца любили поболтать все, однако далеко не каждый шел наниматься в его войска, когда в Маронею приходили вербовщики.

После смерти Македонца, правда, стало тревожнее. Никто не знал, как повернутся события. Полководцы Александра начали грызть друг другу глотки, а эта грызня грозила докатиться даже сюда. Как и во всей Греции, в Маронее молились богам, продавали лишнее и закапывали вырученные деньги в землю. Калхас, рожденный для предчувствий, ощущал грядущие каверзы судьбы лучше других. Но именно поэтому он всячески бежал от тревог. Не думал о далеких македонских сатрапах и даже нарочито путал в разговоре их имена. Из-за этого над ним посмеивались, но он молчал, пил вино, а иногда вдруг выворачивал по-козьи губы, строил себе большими пальцами рожки и принимался задирать особенных любителей посплетничать про Вавилонские дела. Многозначительный разговор тут же рассыпался и хмель благополучно топил серьезные темы.

В тот день, вернувшись с пастбищ, Калхас увидел, что в конюшне стоят несколько новых лошадей. Поначалу он не придал этому значения: его голова был занята Гермесом и таинственной стекляшкой. Прежде всего Калхас нашел шило, раскалил его и прожег в шарике отверстие. Потом продел сквозь отверстие кожаный шнурок и повесил шарик на шею. Стекляшка приятно холодила кожу, а в груди росло неизвестно откуда взявшееся чувство уверенности. Калхас знал истории о людях, избранных богами. Если хоть половина в этих сказках правда, тогда… Тогда у него начинала кружиться голова. Что-то с ним будет? Как Калхас ни пытался смеяться над своими фантазиями, заглушить их в себе ему не удалось.

В доме Тимомаха были гости. Трое незнакомых людей жевали мелко нарезанную жареную баранину. Перед ними лежали головки лука, чеснока и стоял кувшин с вином. Увидев гостей, Калхас хотел уйти во двор, но Тимомах позвал его и велел сесть рядом с собой.

— Вот и он. Посмотри, какой стал, — сказал хозяин, обращаясь к одному из незнакомцев.

— Вырос. Не узнать, — кивнул тот. — Видишь, как смотрит? Значит, и он меня не узнает.

Калхасу чудилось в его лице что-то знакомое, но он не мог вспомнить, где видел этого человека. Прежде всего в глаза бросалось разрубленное левое ухо. Оно висело, словно лопух, и от этого гость походил на летучую мышь. На левой же руке отсутствовали мизинец и безымянный палец, а во рту — несколько передних зубов. Незнакомец жевал мясо, перекидывая его с боку на бок и наклоняя голову, словно волк. Тем не менее держался он со значением и не испытывал смущения из-за своих увечий.

— Здравствуй, Калхас, — сказал незнакомец. — Тимомах сказал мне, что тебя теперь зовут так.

— Здравствуй, — ответил Калхас. — Но я не знаю, как называть тебя.

— Дотим. Неужели ты не помнишь Дотима?

Дотим? Постепенно Калхас сообразил, кто находится перед ним. Давно, больше десяти лет назад, еще до войны Агиса с Антипатром, Тимомах нанял работника по имени Дотим. Молодого, сильного парня родом из Мантинеи. Он учил Калхаса щелкать кнутом и плести сеть для ловли рыбы. Какое-то время Калхас ходил за ним по пятам, восхищаясь тем, как тот ловко обхаживает девушек и разбивает носы своим соперникам. Но однажды Дотим исчез. Все решили, что он вернулся в Мантинею, однако через несколько месяцев стали поговаривать, что Дотим нанялся на Крит, где воевал против македонян.

— А потом воевал за македонян, — осклабился Дотим. — И очень доволен, что ушел к ним. Они знают, чего хотят и они своего добиваются. У них я никогда не голодал. Вначале они кормят, а уж потом думают, куда тебя послать. И платят. Всегда платят. Свои сидят без денег, но наемникам они платят… Впрочем, считай, что я уже не наемник. Я македонянин! — Дотим гордо вздернул голову и ткнул пальцем в Тимомаха. — Вот так вот, как сейчас с тобой, я говорил с Пердиккой, когда он отвоевывал Каппадокию для Эвмена. С Пердиккой!..

Шамкая и брызгая слюной Дотим славословил по поводу убитого три года назад македонского регента. Калхас смотрел на него одновременно с любопытством и омерзением. К тому, прежнему Дотиму человек, сидящий перед ним, имел очень отдаленное отношение. Если в первую очередь бросалось в глаза его увечье, то теперь Калхас разглядел глубокие морщины на лице, седину в волосах и усталую, дряблую кожу вокруг глаз. Дотим выглядел значительно старше своего возраста. Остальные двое незнакомцев были очень похожи на него, только война отметилась на них более милостиво — шрамами, а не отрубленными пальцами. Они дружно чавкали, дружно макали лук в жирную подливу и засовывали его в рот. Калхас еще не видел, чтобы люди съедали столько лука сразу. Ему казалось, что эти трое выбрались из Аида, а теперь старательно отшибали луком и чесноком мертвенный дух. Дотим, похоже, был главным в этой кампании, поскольку, поедая мясо, остальные не упускали случая одобрить кивком или неразборчивым мычанием его слова. Неожиданно Дотим перестал разглагольствовать о Пердикке и сказал Калхасу:

— Не смотри на меня так. У тебя черные глаза. Ты можешь накликать беду.

— Почему у него черные глаза? — удивился Тимомах. — Откуда же черные?

— Черные, — упрямо повторил Дотим. — Лучше вот что. Скажи, Калхас, сколько денег у меня в переметных сумах?

— Почти талант, — не задумываясь ответил Калхас.

Дотим некоторое время тупо смотрел на него.

— А откуда ты знаешь?

— Ты спросил — я ответил. — Калхас пожал плечами. — Мне самому трудно понять, как это получается.

— Хорошо. Где я ночевал три дня назад?

— В Орхомене.

— Точно! Может быть ты знаешь и то, зачем я сюда приехал?

Калхас наморщил лоб, а потом отрицательно показал головой:

— Нет. Этого я не знаю.

— Ха! А ведь это самое простое. — Дотим в восторге хлопнул себя по колену. — Я нанимаю солдат. Кстати, весьма удачно и выгодно. Считай, что уже нанял. Тот талант — сэкономленные деньги. — Он внимательно посмотрел на Калхаса. — Правду говорил твой хозяин. И все равно удивительно… Тимомах, у тебя в доме сидит настоящее сокровище.

— Э! — Тимомах махнул рукой. — Это все баловство. Такое у него получается редко. Просто сегодня что-то нашло.

— Не прибедняйся. Такое «что-то» на меня не находило ни разу в жизни. — Дотим взял чистую глиняную кружку, наполнил ее до краев вином и протянул Калхасу: — На, пей. Пей за наше с тобой старое знакомство.

Калхас неожиданно обнаружил, что глаза у наемника стали совершенно трезвыми. После первой кружки Дотим налил вторую, опять заставил пастуха пить и внимательно наблюдал за тем, как тот это делает.

— У него крепкая голова, — удовлетворенно произнес он в конце концов. — И хорошее тело. Вот что, Тимомах, отпусти его со мной!

— Не-ет, — вяло протянул хозяин. — Не отпущу.

— Почему? У тебя мало работников? Я дам тебе за него деньги!

— У меня много работников и много денег. Я просто не хочу, чтобы он шел в наемники. Не уговаривай меня. — Тимомах повернулся к Калхасу. — Думаю, ты со мной согласен.

Калхас неопределенно мотнул головой, ощущая, как шарик из прохладного становится щекочуще-теплым.

— Хорошо, не буду уговаривать. Пастух все равно не поймет воина до тех пор, пока им не станет. — Дотим указал пальцем на свои беззубые десны: — Если ты, Тимомах, думаешь, что вот это — слишком большая цена за все, мной увиденное, за все, что я пережил, то страшно ошибаешься. Часто за это платят жизнью, и причем нисколько не жалеют…

Разговор на некоторое время стих. Дотим возмущенно сжал губы и смотрел куда-то поверх Тимомаха, а его спутники, по-видимому, насытившись, впали в дремотное состояние.

— Так для кого ты набираешь солдат? — неожиданно для себя спросил Калхас.

Дотим оживился.

— Для Эвмена. Для самого доблестного человека из тех, кто воюет сейчас в Азии. Собираю не просто так. Это воля Полисперхонта, нового регента. — Он напыщенно выпятил губы. — Все меняется! Пердикка был другом Эвмена, его убили. Старик Антипатр, следующий регент, готов был живьем съесть Эвмена, но он тоже умер. Полисперхонт получил регентство из рук Антипатра, однако без помощи Эвмена сделать он не может ничего. Здесь, в Греции, ему мешает Кассандр. Там, в Азии — Антигон и Птолемей… Эге, ты слушаешь меня?

— Слушаю, — Калхас улыбнулся. — Но я всегда путался в этих именах.

Дотим всплеснул руками.

— Полисперхонт заявляет о восстановлении греческой свободы, а ты говоришь, что путаешься в именах! Здесь всегда народ был дик, но чтобы настолько!.. Внимай, прорицатель; Эвмен — единственный грек, которого слушался Александр. Македонец сделал его архиграмматиком, Эвмен вел все царские денежные дела. Потом Эвмен стал военачальником, а после смерти Македонца Пердикка отдал ему сатрапию Каппадокию. Когда против Пердикки поднялись сатрапы, Эвмен был единственным, кто помогал законному регенту. Он победил Неоптолема и Кратера — знаменитых полководцев Александра. А сейчас, когда державу рвут на части все, кому не лень, он — единственный человек, который может спасти нас от варварской резни, где каждый станет сам за себя! — Дотим, явно довольный произнесенной речью, стукнул себя кулаком в грудь. — И я ему помогу! Я нанял на деньги регента три сотни аркадских пастухов, таких же как ты, Калхас. Крутить пращи лучше, чем аркадяне, не умеет никто. Ни Антигон, ни Кассандр не могут похвастаться, что у них есть три сотни аркадян! Эти пастухи уже в Эпидавре. Завтра я еду туда и мы отплываем к Эвмену. Лето кончается — самая пора. Вот так!

— Все это очень хорошо, — скептически сказал Тимомах. — Но уж очень далеко и… чужое там все, Дотим. Ни мне, ни моим сыновьям, ни Калхасу нет никакого интереса плыть к этому Эвмену, пусть он даже грек. Македоняне ссорятся друг с другом — и ладно. Нам же от этого легче.

Дотим безнадежно махнул рукой.

— Сидите. Ничего больше не скажу. Только знайте: в Мегалополе, у вас под боком, стоят Кассандровцы, а в Мантинее — сторонники регента. Так что Аркадия скоро услышит шум, которого никто из вас не помнит!

Тимомах, насупившись, смотрел в свою кружку.

— Ну что же. Если хозяин не против, — Дотим налил вина себе и своим спутникам. Потом, подумав, плеснул Калхасу: — Давай, прорицатель, выпьем перед сном. Выпьем за мое здоровье. Когда я еще буду ночевать в Аркадии!

Калхас никак не мог уснуть. Впечатлений в этот день было слишком много и они не желали укладываться в голове. Перед глазами проплывали фантастические картины, где Гермеса сменял Дотим, потом Эвмен, отчего-то очень похожий на Гермеса, затем сам Калхас — то с мечом, то с жезлом в руке. Нет, македонские сатрапы по-прежнему отпугивали его, и все же слова пастушьего бога о шаге, который предстоит сделать, наложились на вечерний разговор, лишив душу покоя. Калхас пытался молиться Гермесу, однако слова путались, а молитвенное настроение не приходило. Наконец Калхас решил, что в доме слишком душно и вышел на улицу.

Прямо над долиной висела огромная желтая луна. Она была так близко, что Калхас мог разглядеть все смутные узоры на ее поверхности. Они то складывались в спокойное, сосредоточенное лицо, то превращались в медленно движущееся овечье стадо.

Рядом послышались чьи-то шаги. Встрепенувшись, Калхас увидел Дотима. Наемник шумно помочился в кустах, потом заметил пастуха и подошел к нему.

— Я тоже не сплю, — сказал он, сев рядом. Ему явно хотелось поговорить. — О! Я уже и забыл, какая здесь луна! В Азии она совсем другая. Меньше и как будто тоньше. Зато бывает яркая, словно начищенная медная бляха… — Дотим поерзал на месте и, не выдержав, продолжал: — Я почти целый год рассматривал ее, когда Эвмен после смерти Пердикки отсиживался в крепости Нора. Больше было нечего делать. Помощи ждать не приходилось, но и Антигон штурмовать нас боялся. Нора стоит на скалах, прежде чем доберешься до ее стен, десять раз можно сломать голову. Удобная же дорога только одна, да и то проложена так, что ее можно обстреливать сразу с нескольких башен, Антигон понимал, что потеряет половину солдат без всякого прока, и сидел смирно. Мы, конечно, держали ухо востро, особенно по ночам, однако он так ни разу и не испытал нашу бдительность. По ночам мне приходилось дежурить очень часто, поэтому азиатскую луну я изучил досконально… — Дотим некоторое время молчал. Затем почесал разрубленное ухо и мечтательно произнес: — Эвмен загрузил погреба Норы вином и провизией не на один год. В крепости были местные охотники: они уходили в скалы и приносили свежую дичину. И каждый раз по этому случаю мы устраивали пир. Эвмен заставлял всех сидеть смирно и произносил речь. Когда он кончал, мы принимались пить и выпивали не меньше, чем по две чаши. Едва переводили дух, как вставал Иероним, земляк Эвмена, его историк. Он тоже говорил речь. Красиво, так, что голова шла кругом — то ли от вина, то ли от ладных слов. Пили еще две чаши, после них же любая речь казалась замечательной. А заканчивали лишь когда вино начинало выливаться обратно. Вот была жизнь!

— А вода? — спросил Калхас. — Где вы брали воду? В крепости бил источник?

— Нет. Зато были огромные цистерны, куда стекало все: и дожди, и утренние туманы. Туманы были такими густыми, что, оседая на скалах, образовывали целые ручейки. Туманная, утренняя вода — самая вкусная. Особенно летом. Я до сих пор помню ее вкус: сладкий, в нос отдает и дымком, и запахом полыни. Ничто так не утоляет жажду, как эта вода… — Дотим причмокнул губами. — Но только в Норе я пил воду из тумана.

— Значит вы там ничего не делали?

— В сравнении с обычной жизнью считай, что ничего. Нет, мы, конечно, кидали дротики, сражались на деревянных мечах, но до измождения себя не доводили. С лошадьми было сложнее. Эвмен спрятал в крепости лучших лошадей, чтобы, выйдя из нее, иметь настоящую маленькую армию, а не одних пехотинцев, привыкших дремать на стенах. Корма для лошадей запасли достаточно, но места для выгула в крепости не имелось. Тогда Эвмен приказал обвязывать их ремнями за грудь и приподнимать к потолку: так, чтобы передние копыта не касались земли. Лошади пугались, начинали бить задними ногами, но им не удавалось обрести равновесие. Их даже не подхлестывали. Пота и пены с них сходило не меньше, чем во время скачки. Так повторялось каждый день. В результате наши лошади были не хуже антигоновских… Замечательно, правда?

— Правда, — едва шевельнул губами Калхас. Понемногу его обволакивала дрема. Очертания луны тускнели и расплывались перед глазами, словно погружались в сыворотку. Он слушал и не слушал рассказ Дотима о том, как умер Антипатр, как Эвмен вырвался из крепости и как его армия стала расти с каждым днем. Дотим говорил о золотых пряжках на сандалиях, которые Эвмен пожаловал всем участникам сидения в Норе, и о том, что отныне, идя в бой, они надевают их. Дотим вспоминал о своем путешествии сюда, о встрече с Полисперхонтом, о деньгах, а когда заметил, что дыхание Калхаса стало глубоким и ровным, прервался на полуслове и долго молча смотрел на спящего.

Калхас проснулся от того, что кто-то решительно тряс его за плечо. Открыв глаза, он сквозь зябкий утренний туман увидел склонившегося над ним человека в пастушьей шляпе. Она походила на шляпу Гермеса, даже завязка под нижней губой была той же. Калхас испуганно вскочил, и лишь шепелявый шепот Дотима помог удержать ему в горле крик.

— Тихо! Все еще спят. Нам пора. Едем с нами: я оставил Тимомаху достаточно денег для того, чтобы вместо тебя он нанял двух работников.

— Постой, куда ехать? — Калхас не мог сообразить, чего от него хотят.

— В Эпидавр. Там нас ждут корабли, на которых мы поплывем в Киликию. Эвмен сейчас в Киликии.

— Подожди, но ведь я пастух, а не воин. Я не умею сражаться и не хочу уезжать…

— Лжешь! Хочешь, — перебил его Дотим. — А научиться сражаться тебе будет несложно. Все складывается удачно. У нас есть заводная лошадь, у нас найдется лишний теплый плащ. Считай, что деньги ты стал зарабатывать с этого мгновения.

Видя, что Калхас не движется с места, Дотим взял его за руку и потянул к себе.

— Идем. Мои люди с лошадьми за углом дома: всего в нескольких шагах отсюда.

«Шаг!»— стукнуло в висках Калхаса.

— Да нет же, нет! — вскричал он. — Я не хочу!

— Тихо! — наемник вцепился в его руку словно клещ и потащил за собой.

Калхас волочился следом, не понимая, отчего он даже не пытается сопротивляться.

2

По пути в Эпидавр Калхас не раз успел проклясть свое бессилие. Однако проклинала только голова, сердце же охотно подчинилось воле наемника и не позволяло Калхасу решиться на бегство. Более того, он с удовольствием смотрел по сторонам, ибо они ехали той частью Пелопоннеса, где Калхас никогда раньше не бывал.

На второй день вечером Дотим со своими спутниками оказался в Эпидавре, а на третий они уже погрузились на корабли и вышли в море. Шел мелкий дождь. Порт понемногу начинал терять очертания. Как живые расходились в стороны, освобождая путь, прибрежные острова. Портовые чайки, с пронзительными криками следовавшие за кормой, стали поворачивать обратно. Ровные бесцветные волны мягко покачивали судно. Калхас устроился на самом носу, завернувшись в подаренный ему Дотимом плащ. Остальные уже давно забрались в трюм, где для них были набросаны соломенные одеяла, но Калхас не желал уходить с палубы.

— Пойдем, ты промокнешь, — сказал ему Дотим.

— Нет — упрямо мотнул головой Калхас. Почувствовав, что наемник не уходит, он добавил: — Когда будет холодно, спущусь вниз.

Если не мешкая броситься в море, то он, наверное, сумеет добраться до берега. Калхас плавал только в мелких аркадских речках, но сейчас он поймал себя на отсутствии страха перед морем. Нужны всего лишь терпение и выносливость. Волны станут подкидывать его вверх-вниз, а морские водоросли будут щекотать ноги. Потом усталый, запыхавшийся, весь в потоках стекающей с него воды, он выйдет на берег… Нет, он просто фантазировал и не собирался прыгать за борт. Калхас поглаживал стеклянный шарик и спрашивал себя: правильно ли он поступает? Он покинул Тимомаха с таким же легким сердцем, с каким раньше смеялся на разговорами о Македонце. Все произошло удивительно быстро, но, вместе с тем, Калхас чувствовал, что так оно и должно было случиться. Конечно, воспоминания о Маронейской долине, о дочери пасечника беспокоили сердце. Его собаки до сих пор наверняка рычат, не подпуская и не слушаясь никого, а девушка приходит на место их встреч и ждет. Однако здесь его глаза были наполнены морем, волнами, дождем; Калхас плыл туда, в Азию, он делал предсказанный Гермесом шаг, и это отвлекало его от воспоминаний. Он поступил правильно: оставшись у Тимомаха, он жалел бы об упущенной возможности всю жизнь.

Небо сливалось с водой. Корабли не пошли вдоль берега, а, пользуясь ветром, сразу повернули в открытое море. Их было четыре. На каждом из этих тихоходных торговых судов помещалась почти сотня человек. Внизу царила теснота: еще и поэтому Калхас не желал уходить с палубы. Утром, во время погрузки, недавние пастухи, пропивавшие в отсутствие Дотима свои задатки, выглядели хмуро и болезненно. Хотя грузили только провизию и оружие — пращи, дротики, да легкие плетеные щиты — они работали так медленно, что Дотим принялся ругать их последними словами. Он угрожал оставить половину аркадян здесь, под задом у мамок и шлюх. Его решительный вид отбивал всякое желание огрызаться, поэтому наемники ворчали только после того, как он отходил на порядочное расстояние.

Когда Калхас наконец основательно промок и спустился в трюм, его голова закружилась из-за духоты и тяжелого запаха, поднимавшегося от лежавших вповалку людей. Под низким потолком тускло чадили покачивающиеся светильники. При их мутном свете трюм казался значительно большим, чем это думалось наверху. Часть наемников уже стонала, проклиная качку и тот день, когда они согласились плыть в Азию. Чуть позже нескольких человек начало рвать. Дотим позвал Калхаса, и они принялись выталкивать их на палубу.

Так прошел весь первый день. На второй желудки наемников окончательно освободились от эпидаврских излишеств. Они стали выползать наверх и греться в лучах солнца, ненадолго появлявшемся среди туч. Солнце сменялось дождем, однако теперь уже многие предпочитали промокнуть, чем лишний раз опуститься в духоту трюма. Корабли мотало довольно изрядно. Однажды они даже потеряли друг друга из виду. К удивлению Калхаса, ни Дотим, ни капитан их судна не были взволнованы этим. И действительно, когда на третий день они подошли к маленькому скалистому островку посреди моря, остальные три корабля уже ждали там.

По приказу капитана на воду спустили лодку. В нее сели матросы, приняли пустые меха и стали грести к острову.

— Здесь есть источник, — ответил Дотим на недоуменный взгляд Калхаса. — Это последнее место, где мы можем спокойно пополнить запасы свежей воды.

Как только матросы вернулись, корабли отошли от острова и с тех пор старались держаться дальше от берегов. Прибрежные воды кишели вражескими триерами, спасти от которых паруса торговых посудин не могли.

С самого начала путешествия Калхас оказался в стороне от остальных наемников. Произошло это и потому, что Дотим явно выделял его среди других, держа все время рядом с собой, и потому, что сам Калхас особенно не стремился завязать дружбу среди будущих воинов Эвмена. Они были скучны ему. На корабле плыли пастухи необычайно похожие на тех, кто работал у Тимомаха. Их возраст колебался от самого юного до весьма почтенного: юные взирали на все раскрыв рты, старые вспоминали свою жизнь, приукрашивая ее выдуманными на ходу историями, а остальные или праздно валялись на палубе, или бахвалились своей силой. Некоторые уже приставали к молоденьким, и порой разговоры на палубе сводились к сальным шуточкам по поводу филейных частей тела.

Отличало их от Тимомаховых работников лишь беспокойство. Калхас видел, что они с трудом переносят однообразное течение времени. Равнодушное, безвольное выражение лиц у них мигом сменялось раздражением и даже яростью, когда начиналось выяснение отношений. Чаще всего ссоры возникали по пустякам, зато грозили далеко не пустячными последствиями. «Однако другие и не бросили бы все ради того, чтобы плыть неизвестно куда», — думал Калхас и с интересом наблюдал, как хладнокровно Дотим прекращает ссоры. Командир наемников всегда успевал в тот момент, когда пастухи уже готовы были схватиться за ножи. Он, не раздумывая, пускал в ход кулаки и, смиренные его решительностью, наемники уступали.

Конечно Дотим старался — насколько это было возможно — занять их время. Когда волна была не слишком высока, он выстраивал аркадян на палубе, дабы обучить основам воинского искусства.

— Сейчас вы — никто! Вы — стадо овец. Сейчас в первом же столкновении перебьют половину из вас. Да, самые грязные и тупые варвары сделают это без труда. Потому что мало владеть пращей, или дротиком. Война — это не охота. На охоте следишь за одним зверем, а на войне их сотни. Здесь нужно бросать дротик в одну сторону, прикрываться щитом с другой, а смотреть в третью. И при этом не спотыкаться, не бить своих, слышать голос командира! Ноги — хорошо! Но если враг со всех сторон, то и они не спасут. Нужно иметь глаза на всех частях тела, а особенно — на заднице, чтобы туда не всадили копье!

Разнообразием шуток Дотим наемников не баловал, однако те гоготали в ответ на любое срамное слово.

Поначалу упражнения заключались в следующем: несколько человек пытались достать одного из своих собратьев тупой стороной дротиков, а тот отбивался щитом и уворачивался. Все проходили через это. Потом Дотим стал усложнять уроки. Он отнимал у защищающегося щит или заставлял нападавших бить не древком, а острием. Если у кого-то появлялась кровь, Дотим был страшно доволен и заявлял во всеуслышание:

— Лучше получить царапину сейчас, чем в бою! Привыкайте к своей крови: в серьезном деле пугаться ее нельзя.

С Калхасом он занимался отдельно. Впрочем, тут не надо было нескольких человек. Калхасу казалось, что едва Дотим берет оружие, у него вырастает еще одна пара рук. Аркадянин не поспевал за опытным наемником и, хотя тот щадил его, упражнения то и дело оставляли на теле Калхаса ссадины и синяки.

— Не волнуйся, — говорил Дотим. — Так, как я, сражаться умеет далеко не каждый. Я не хвастаюсь, ты увидишь сам!.. Нет!.. Нет!.. Нельзя так, нельзя! Нельзя думать, не нужно рассчитывать. Твои руки должны двигаться сами собой. Доверяйся телу, а не голове, оно само решит как увернуться и как нанести удар.

Когда Калхас измученно опускался на палубу, Дотим садился рядом с ним и, смахивая пот, продолжал урок устно.

— Ты не сариссофор: ты не идешь в фаланге, где справа, слева, сзади твои же соплеменники. Ты — аркадянин, значит должен убегать, прыгать, метать камни и отбиваться в одиночку. Ты — высокого роста, но худ и гибок. Так используй это! Приседай, качайся словно дерево в бурю, нагибайся, подпрыгивай, обманывай. Пусть они бьют, если ты не станешь лениться, их удары провалятся в пустоту, они минуют тебя!

— Минуют, — механически повторял за ним Калхас.

— А? Что? — растерянно переспрашивал Дотим. — Это что, ты предсказываешь, или как?

Во время плавания Калхас несколько раз тешил Дотима, угадывая всякие мелочи. Но когда тот пытался спрашивать о серьезных вещах, он отрицательно качал головой.

— Нет. Не могу отвечать.

— Почему?

— Не могу. Чувствую, что сейчас не надо. Для всего свое время.

— Так ты знаешь, но не хочешь говорить?

— Не знаю и не хочу. Не время. Видишь, я тебе говорю: не время.

К счастью, Дотим не был навязчив. Наемник только многозначительно поджимал губы:

— Хорошо. Пока подожду.

Учения продолжались ежедневно. Как заметил Калхас, ими были заняты наемники и на других кораблях. Каждый раз, когда бывшие пастухи утомлялись, Дотим говорил им:

— Вы думаете, что чему-то научились? Почти ничему! Но считайте, что после сегодняшнего дня в первом бою от вас уцелеет на одного человека больше, чем после вчерашнего. Только на одного, поняли!

Калхас не знал, верили ли своему командиру наемники. Сам он, считая по вечерам синяки, был склонен верить.

На десятый день после отплытия из Эпидавра на горизонте опять появился берег. На этот раз наемники не отвернули в море.

— Киликия! — громогласно объявил Дотим. — Теперь мы плывем вдоль своих берегов. Осталось немного. Скоро сойдем на сушу!

Однако успокоился он рано. Следующим утром их разбудили истошные вопли матросов:

— Корабли!

Поднявшись на палубу, Калхас увидел прямо по курсу длинные темные силуэты трех триер. Капитан судна и Дотим, стоя на носу, пристально вглядывались в их очертания, размываемые легкой утренней дымкой. Калхас подошел поближе.

— Нет, это не киликийцы, — убежденно сказал капитан. — Это финикияне. Финикийские триеры. Или кипрские. Но, скорее, финикийские — слишком длинные и приземистые.

— Что они здесь делают? — спросил Дотим.

— Откуда я знаю? — пожал плечами капитан.

Лицо Дотима выражало тревогу.

— …Так. Раз боевые корабли, значит кто-то их послал. А кто пошлет сюда финикийские триеры?

На триерах заметили торговые суда. Калхас увидел, как черные борта ощетинились мерно передвигающимися ножками-веслами.

— Кто, кроме Птолемея, может заставить Тир, или Сидон отправить в эти воды корабли? — мрачно проговорил капитан.

— Надо бежать, — согласился Дотим. — Поворачиваем к морю?

— Не получится. — Капитан указал на паруса. — Ветер гонит нас прямо на них. Попытаемся уйти к берегу. Если что, вытянем суда на мелководье, а там отобьетесь.

Корабли наемников стали поворачивать к берегу, но триеры без промедления повторили их маневр. Некоторое время те и другие соревновались в скорости, однако постепенно стало ясно, что финикияне успевают раньше. Казалось, что их корабли мчатся как бегуны на стадий, в то время как медлительные наемники топтались на одном месте.

— Опоздали, — невесело проговорил капитан.

— Хорошо. Пусть будет так. — Дотим взял из его рук рупор и отдал наемничьим судам команду приблизиться друг к другу. После того, как их борта оказались рядом, он перебросился несколькими фразами со своими помощниками на других кораблях. Судя по всему, они не теряли голову и знали, что делать. Закончив разговор, Дотим отобрал десяток самых сильных аркадян, остальным же приказал спуститься вниз.

— Сидите тихо и держите оружие в руках! — сказал он им. — Едва я крикну «наверх!»— выбирайтесь через люки и сразу же перепрыгивайте на ближайшую триеру. Мы сделаем так, чтобы они оказались рядом.

По его указанию матросы приготовили всевозможные крючья, кошки и начали привязывать к ним веревки, свободные концы которых закреплялись на палубе. Когда они справились с этим, Дотим подозвал отобранных наемников и дал каждому из них по крюку.

— Вы спрячетесь вот здесь, за выступом борта. Когда какая-нибудь из триер подойдет близко, я дам знак, и вы швырнете эти крючья. Швырнете так, чтобы они зацепились за триеру, после чего будете подтягивать к ней наш корабль. Если финикияне вырвутся, они пробьют нам тараном борт и оставят плескаться прямо здесь. Не думаю, что кто-нибудь доплывет до берега. Но если вы кинете крючья хорошо, то триера от нас не уйдет. Мы подтянемся к ней и убьем всех, кто будет сопротивляться. Вооруженных людей у нас раза в два больше. Все ясно?

Хмурые и сосредоточенные, наемники кивнули.

— Тогда прячьтесь. Быстро. Они уже близко.

Наемники начали устраиваться вдоль борта. Заметив, что Калхас стоит поблизости, Дотим взял его за предплечье.

— Ты будешь рядом со мной. Положи у своих ног пращу. Когда я отдам команду кидать крючья, бери ее и вышибай первого, кто поднимет на триере лук. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Калхас и почувствовал, как страшно у него пересохло горло. Казалось, что глотку забило песком, проглотить который было невозможно. Сморщившись, он начал тереть горло ладонью.

— Что? — повернулся к нему Дотим. — Хочется пить? В первый раз мне тоже хотелось. Очень. Ладно, это надо перетерпеть. Пустяки… — Дотим расплылся в злой беззубой улыбке и, забыв о Калхасе, повернулся к финикийским кораблям.

Приближаясь, триеры постепенно замедляли ход. Калхас уже различал людей на высоких палубах. Их одежды поблескивали — он не сразу понял, что это латы. Латники густо стояли вдоль бортов и на носах кораблей. Калхас решил, что финикияне внимательно разглядывают торговые суда, что они чувствуют подвох и будут чрезвычайно осторожны. Подтверждая его догадку, триеры шли все тише и тише. Весла теперь не вгрызались в воду, а всего лишь поглаживали ее.

— Пожри их Кербер! — яростно пробормотал Дотим. — Чего они ждут?

Однако триеры, хотя и медленно, приближались. Физиономия Дотима начала проясняться. Он посмотрел на наемников, замерших с крючьями в руках, и принялся оценивать расстояние до финикиян.

— Нет. Еще далеко. Еще чуть-чуть подождем.

В этот момент Калхас тронул его за плечо и произнес:

— Это свои.

— Кто? — ошарашенный, повернулся к нему Дотим.

— Свои, — уверенно повторил Калхас.

— С чего ты взял?

— Знаю. — Калхас пожал плечами. — Этого не объяснить.

Несколько мгновений Дотим внимательно смотрел в его глаза. Потом пробубнил что-то под нос и взял в руки рупор.

С ближайшей триеры им уже что-то кричали. Вначале на финикийском, потом на персидском, на греческом языках. Дождавшись, когда они закончили, Дотим поднес рупор к губам и прорычал в него:

— Зевс и Деметра!

Люди на триере зашевелились.

— Повтори еще раз! — крикнули оттуда по-гречески.

— Зевс и Деметра! — вновь рявкнул Дотим.

На триере принялись бурно обсуждать его слова. Наконец там пришли к согласию и предложили, чтобы кто-нибудь с торговых судов подплыл к ним на лодке.

— Ох, Зевс-Спаситель, — проворчал Дотим, но приказал спустить лодку на воду. Хотя капитан пытался отговорить его от такого шага, вождь наемников настоял на своем.

— Если что-то произойдет, спросите с него, — криво усмехаясь указал он на Калхаса и полез через борт.

В люках стали показываться пастушьи головы. Капитан загонял их обратно, но его никто не слушал: все смотрели на Калхаса: кто с недоумением, а кто со страхом. Тот чувствовал взгляды наемников, они так и давили на его спину. Однако Калхаса не покидало спокойствие и уверенность. Сейчас он не гадал, сейчас он знал, а потому его ничто не могло испугать. Даже когда Дотим поднялся на палубу триеры, когда его взяли в плотное кольцо латные воины и долго не выпускали оттуда, он не волновался. Он терпеливо ждал. И нисколько не удивился, когда у борта финикийской триеры опять появился Дотим.

— Свои! Свои! Корабли Эвмена! Слава богам!

Всю дорогу Калхас чувствовал в себе двух людей. Один был знакомым и привычным. Он боялся, если надо было бояться, скучал, если было скучно, и с любопытством разглядывал все новое. Но рядом с ним присутствовал другой — незнакомый, хотя Калхас и не мог сказать: «чужой». Этот незнакомец только угадывался раньше, когда Калхас поражал собеседников своей проницательностью. Кто-то овладевал его губами и произносил именно те слова, что было нужно произнести. Теперь же этот «кто-то» оказался рядом, он сидел прямо у сердца, посреди груди. Если внешние события отвлекали Калхаса, он забывал о нем. Но стоило задуматься, или остаться в одиночестве, как он физически начинал ощущать присутствие чужака. Какая-то часть тела пастуха онемела, отделилась и теперь внимательно взирала на мысли и желания хозяина. Он терялся перед ней, умолкал, и сам начинал прислушиваться, приглядываться, хотя не слышал и не видел ничего.

А тогда, на корабле, незнакомец овладел Калхасом и не ограничился словами о том, что финикийские триеры — свои. Это он прогнал страх, это он одарил уверенностью и непробиваемым спокойствием. Калхас очень четко помнил свои ощущения: всеобщая растерянность, страх и на их фоне — холодная невозмутимость, излившаяся на него из каких-то иных сфер. Он все видел и все знал, вплоть до того, сколько вооруженных людей на триерах и сколько дней они в плавании. Он знал, что его никто не тронет пальцем, что отныне на него будут взирать с любопытством и опаской, но не чувствовал никакой гордости из-за своего знания. Только спокойствие.

Потом незнакомец отступил. Калхас отбивался от восторгов Дотима, а сам ощущал, как в его груди волной поднимаются и облегчение, и радость, и тщеславное удовлетворение. Он становился обычным, но это вызвало неожиданный стыд. Стыд перед самим же собой. Словно несколько мгновений назад он стоял выше на целую голову.

Все это отошло на второй план, когда они высадились на берег. Триеры сопроводили наемников к какой-то безымянной бухте, затерянной среди скалистых берегов Киликии, и они выбирались на берег под испуганными взорами обитателей десятка глинобитных рыбачьих хижин.

Берег! Радость от ощущения твердой, устойчивой опоры под ногами могут понять лишь те, кто много дней провел на вечно раскачивающихся, стонущих при каждом ударе ветра суденышках. Радость наемников была столь велика, что, оказавшись на суше, они пустились в пляс, распевая дикие бессмысленные песни.

Дотим дал выплеснуться первой, неуправляемой энергии, после чего выстроил свое маленькое войско в колонну и повел его скорым маршем к Тарсу, городу, где находился Эвмен. Наемников обступили пустынные горы цвета пересохшей глины. Редкие чахлые ивовые рощи вокруг едва дышащих ключей, порыжевший от жары можжевельник, да пучки сухой травы, торчащие на обочине тропы, по которой они шли, постепенно начали вселять уныние. Азия до странности напоминала Аркадию засушливым летом. Только горы казались выше и пустынней. Тропа пересекалась с другими, и не будь взятого в рыбачьей деревушке проводника, они давно бы уже заблудились.

Наконец отряд вышел на самую настоящую дорогу, однако по-прежнему встречные были очень редки. Когда наступил вечер, из-за поворота впервые появилась повозка, в которой сидели люди, чья одежда намекала на некоторый достаток. Заметив большой вооруженный отряд, возница повернул мулов и погнал их прямо в горы. Дотим с трудом удержал наемников, готовых, подобно охотничьим собакам, припустить за всем, что убегает от них.

— Это своя страна, — убеждал он. — А потом, что вы у него отнимете? Мулов да мешок ячменя?

Усталость постепенно заглушила ропот. Отвыкшие от длительной ходьбы ноги под конец дня казались каменными глыбами, а каждый шаг давался с мукой. Поэтому, когда Дотим остановил отряд и приказал располагаться на ночь, большинство наемников повалились на землю, забыв о пище.

Наутро все повторилось. Опять была жара, пустынная дорога и утомительный переход. Дотим обещал скорый отдых в большом городе, но при взгляде на эту местность казалось, что городов здесь просто не может быть.

Однако в тот же день дорога привела их к обрыву, с которого открывался вид на гигантскую, теряющуюся за горизонтом равнину. Желтую и серую краски разом сменили зеленая и голубая. Никогда аркадяне не видели такого обилия деревьев, возделанных полей, ручьев и рек. Дотим довольно посмеивался.

— Это тоже Киликия. Ну-ка, смотрите туда: вот он, Тарс!

Рука Дотима указывала на смутно угадывающиеся вдалеке очертания стен. Отпустив проводника, они начали спускаться в долину по дороге, бесконечно долго вившейся вдоль края обрыва. Зато внизу их встретил влажный мягкий ветер, переполненный запахами трав и пьянящим жаром разопревшей земли. От этого жара по телу кралась сладкая истома, а скулы сводило зевотой. Даже сам Дотим поддался общей слабости и разрешил провести остаток жаркого времени дня в тени первой же попавшейся рощи.

Из липкой дремы наемников вырвали испуганные голоса дозорных. В их сторону на полном скаку мчалось не менее полусотни всадников. Они были вооружены, и потому Дотим приказал наемникам тоже взять в руки оружие. Заметив это, большинство всадников остановилось на почтительном расстоянии. Лишь двое стали осторожно приближаться к аркадянам. Оказавшись совсем рядом, один из них спросил:

— Здесь есть Дотим?

— Есть, — командир наемников выступил вперед и картинно оперся на дротик.

Другой всадник указал на него рукой:

— Точно. Это Дотим. Посмотри на ухо.

— Повернись боком! — сказал первый всадник.

— А еще чем к тебе повернуться? — фыркнул Дотим, но показал разрубленное ухо.

Тогда всадники замахали руками своим, и те, пряча оружие, стали спешиваться.

— От Эвмена отпал город. Там, на западе, в двух днях пути отсюда, — принялся объяснять первый всадник. — Ты шел как раз по дороге, которая ведет к нему. Эвмен ждет тебя, но, сам понимаешь… — всадник улыбнулся и спрыгнул с коня. — Я тебя не видел никогда, но мне рассказывали о твоем ухе…

3

— Глупцы! — Дотим возмущенно пожимал плечами. — Они слышали не про то, как мы вырвались из Норы, а про мое ухо! Здесь собрались одни глупцы и пустобрехи!

Дотим негодовал из-за того, что в Тарсе почти не оказалось ветеранов Эвмена. Ветераны стояли в других областях, сюда же собирались войска недавно перешедшие на сторону стратега. После того, как регент назначил Эвмена стратегом-автократором, таких оказалось немало. И, прежде всего, гвардия Македонца — «среброщитые»: несколько тысяч жилистых, иссушенных походами воинов, которые взяли в руки оружие еще при Филиппе, отце Александра. Здесь редко кому было меньше пятидесяти; они возмужали и состарились среди постоянных битв, походов, осад. Это наложило на аргираспидов одинаковую печать надменности и молчаливой хмурости. Шрамы, седина, увядшая кожа, тусклый, усталый взгляд, почерневшее от времени серебро на щитах: все это производило странное впечатление.

— Старье! — шамкал Дотим. — Когда-то это были воины. Хорошие воины. А теперь?

Он показывал в сторону лагеря аргираспидов. В год своей смерти Александр приказал всем им жениться на персиянках. Теперь за ветеранами тащился смеющийся, плачущий, ругающийся, сварливый обоз. Может быть поэтому среброщитые не вмешивались в распри между македонскими сатрапами и понемногу кочевали из Вавилонии на Запад, в сторону своей полузабытой родины. Возглавляли их два престарелых военачальника — Тевтам и Антиген, причем последний, вдобавок, считался сатрапом далекой провинции Сузианы, откуда вез часть Царской казны по приказу, отданному еще покойным Антипатром. Только когда Полисперхонт направил им личный приказ, и его поддержала Олимпиада, мать Македонца, аргираспиды присоединились к Эвмену. Они очень хорошо помнили старую ведьму Олимпиаду, уважали ее и побаивались. Антиген даже передал стратегу казну.

— И теперь рвет на себе остатки волос, — хихикал Дотим.

Со стороны действительно казалось, что ветераны обабились. В то время, как в лагере Дотима шли постоянные учения, среброщитые флегматично сидели в тени своих палаток, а их жены ругались с торговцами на Тарском рынке. Дети аргираспидов нахлобучивали на головы шлемы, волочили за собой, поднимая тучи душной пыли, гигантские копья, но ветераны не обращали на это внимания. Все фруктовые сады вокруг Тарса оказались обобраны прожорливыми персо-македонскими отпрысками, но если ветеранский кулак и поднимался, то лишь для того, чтобы подбить глаз владельцу ограбленного сада, когда тот приходил в лагерь жаловаться.

Помимо аргираспидов около Тарса располагались несколько небольших отрядов, вроде той конницы, что встречала наемников Дотима. Они были составлены и из варваров, и из греков. Их пестрые наряды превращали по вечерам городские улицы в подобие каких-то диковинных торжищ. Аркадян поражала суета и разноголосица Тарса. Они не верили Дотиму, когда тот говорил, что в Азии есть города и многолюдней, и пестрее. Свои одежды пастухам казались убогими, а потому новую порцию денег, выделенную Эвменом, они потратили на закупку ярких тканей. После ужина Дотим отпускал их в город и к ночи то один, то другой возвращался в лагерь, нагруженный ярко-оранжевым, или темно-синим пуком.

— Что вы с этим будете делать? — спрашивал у них Калхас.

— Шить, — отвечали ему и брались за иглу.

Пастухи всегда шили сами, но представления об одежде у них были самыми фантастическими, поэтому, не запрети им Дотим напяливать на себя разноцветные тряпки, весь Тарс хохотал бы над новыми воинами Эвмена.

Через неделю в лагерь аркадян явился посланец стратега, сообщивший, что хозяин сзывает военный совет. Дотим переоделся, позвал двух своих помощников, а потом, подумав, добавил к ним Калхаса.

— Посмотришь на Эвмена, — сказал он. — Изображай моего охранника: надувай щеки и верти головой.

Калхас с любопытством последовал за ним.

Около большого двухэтажного дома, в котором располагался стратег-автократор, стояла усиленная охрана: не менее двух десятков воинов с мечами и маленькими армянскими щитами. Они задержали Дотима у порога и не пускали внутрь, пока из дома не вышел круглолицый, гладко выбритый мужчина, одетый в снежно-белый хитон.

— Здравствуй, — сказал он, пожимая у локтя руку Дотима. — Объясни, отчего вы приводите сегодня с собой целые армии?

— Ага! Значит я угадал! — осклабился Дотим. — Значит, остальные тоже привели с собой телохранителей!

— Вот именно. — Человек в хитоне растерянно пожал плечами. — Как будто предстоит не совет, а кулачный бой.

— Не волнуйся, Иероним, кулачного боя не будет, — сказал Дотим. — Просто прошли времена, когда рядом с Эвменом были лишь те, кто его любил. Теперь каждому хочется казаться больше, чем он есть на самом деле. Чтобы сосед уважал, а стратег побаивался.

— Ну хорошо, — Иероним приказал пропустить Дотима и его спутников. — Оружие сложите здесь, — сказал он, когда они вошли в первую комнату.

Там на низких скамьях уже лежали громоздкие посеребренные щиты, широкие короткие мечи, скифские акинаки. Еще двое охранников Эвмена внимательно наблюдали за тем, как аркадяне складывают оружие. Только Дотиму было позволено оставить у пояса кинжал. После этого Иероним провел их в другую комнату, большую и светлую. Посреди ее стоял высокий овальный стол, вокруг которого на обитых мягкой тканью табуретах расположились командиры отрядов, стоявших около Тарса.

— Присмотрись к тем двоим, что сидят слева, — шепнул Дотим Калхасу. — Это Антиген и Тевтам, командиры аргираспидов. Остальные — мелкие сошки.

Калхас вспомнил, что Дотим говорил о них раньше. Тевтама он называл просто молчаливым тупицей, а Антигена — тупицей, обремененным жаждой власти. Поскольку глава наемников ругал вообще всех, кроме Эвмена, Калхас рассматривал вождей среброщитых, не принимая его слова во внимание.

Внешне они походили на грубо вырубленных истуканов. Их темные, обветренные лица казались созданными из какого-то неживого материала — камня или обожженной глины. Они сидели, надменно задрав головы и выпятив губы. Когда вошел Дотим, они слегка повернулись в его сторону, но сделали это так медленно, словно их мышцы одеревенели, словно старость и усталость от бесконечных походов уничтожили в их плоти все живое, оставив грубое и мертвое.

Им было уже далеко за пятьдесят лет. Непокрытые головы отливали тусклой старческой сединой. Такими же тусклыми и седыми были короткие бородки. Поначалу Антиген и Тевтам мнились Калхасу удивительно похожими друг на друга. Далеко не сразу он обнаружил, что они разнятся и ростом, и фигурой. Тевтам был явно выше, плечистей Антигена, зато маленькие глаза последнего взирали на мир с гораздо большим любопытством. Когда Дотим сел на свободный табурет, Антиген повернулся к двери и с брезгливым интересом осмотрел охранников аркадянина. Затем он перевел взгляд на кучку аргираспидов, стоявших со смешанным выражением скуки и враждебности на лицах за его спиной. Калхас даже поежился: он не предполагал, что военный совет будет проходить в обстановке открытой неприязни. Даже командиры малочисленных отрядов держались как боевые петушки.

К счастью, напряженное молчание длилось недолго. Отворилась одна из боковых дверей, и на пороге появился моложавый мужчина в белом плаще с широкой алой каймой. Судя по тому, что при его виде все поднялись с табуретов — одни, как Дотим, с готовностью, другие медленно и лениво, это был Эвмен. Стратег-автократор не походил на воина, который ест и спит с оружием в руках. Он оказался невысок, строен, сложен на удивление соразмерно: словно статуя, исполненная по всем канонам. Лицо его и руки не обезображивали шрамы, вмятины, мозоли и другие отметины Ареса. Наоборот, они были ухожены и казались привычными к неге, а не к ратным заботам.

Эвмен доброжелательно кивнул присутствующим, затем предложил командирам отрядов усаживаться и сел сам, выпрямив спину и упершись руками в колени.

— Рад видеть вас всех, — сказал он. — Зевс свидетель: молодцы, которые подпирают стены в этой комнате, внушают мне уверенность, что Антигону не поздоровится. Похоже, они хоть сейчас готовы в драку.

Улыбаясь, он смотрел на вождей среброщитых. В ответ Антиген зло скривил губы и произнес:

— Не одни мы пришли с людьми. По-моему, остальные тоже постарались. Чем меньше солдат под их началом, тем больше телохранителей они ведут с собой.

— Пожалуй, что так, — кивнул Эвмен. — Но мне казалось, что в таком соперничестве мудрость и опыт могли бы послужить добрым примером.

— Думаю ты, стратег, собрал нас не для нравоучений, — все так же недовольно парировал Антиген. — Лучше объясни, в чем дело. Антигон решился выступить в поход?

Калхас увидел, что Дотим повернулся к аргираспиду и его разрубленное ухо начало яростно наливаться кровью. Однако Эвмен отреагировал на дерзость спокойно.

— Нет. Не решился и не решится до весны. Пока он окончательно не уговорился с Кассандром, Лисимахом, Птолемеем, ждать от него решительных шагов не приходится. Но вредить он не перестанет. — Выждав паузу, Эвмен обвел командиров взглядом и сказал: — Я позвал вас из-за Танафа. Вы все знаете, что уже больше недели назад там перебили наших сторонников. А это всего полтора дневных перехода от Тарса. Если Антигон догадается поставить в этом городе сильный отряд…

— Так что же было ждать! — буркнул Тевтам. — Почему ты ничего не предпринимал?

— Десять лет назад мы были там с Александром. В городе у меня есть гостеприимцы, и я не хотел жечь дома, которые когда-то встречали нас вином и хлебом, — ответил Эвмен. — Я отправил туда посланников, желая, чтобы все закончилось мирно. Но боги рассудили иначе. Сегодня мои люди вернулись. С пустыми руками.

— Ты беспечен, Эвмен, — медленно произнес Антиген. — Все знали о Танафе, но, поскольку ты молчал, считали, что уже приняты меры.

— Для того, чтобы ударить друга, нужно быть твердо уверенным в его вине, — твердо проговорил Эвмен. — Время наносить удар пришло только сегодня.

— Так давай поднимем войска, пойдем и возьмем Танаф! — бойко заявил один из вождей.

Эвмен покачал головой.

— Можно и так, но…

— Но что? Может, стратег-автократор вызовет войска с востока? Судя по всему, мы нужны ему только для парадных выходов! — ехидно сказал Антиген.

В то же мгновение Дотим с грохотом вскочил с табурета. Указывая пальцем на вождей аргираспидов, он прорычал:

— Ни Филипп, ни Александр не научили их держать язык за зубами. Стратег, если ты терпишь это, то я терпеть не желаю! Еще одно слово, Антиген, и я отрежу твой язык!

Вожди среброщитых медленно повернулись в его сторону.

— Этот греческий петух хочет, чтобы его ощипали!

Дотим зашипел, словно змея, и потянулся к кинжалу. К счастью, выскочивший откуда-то Иероним успел схватить его за руки.

— Сядь! Прошу тебя, сядь! — крикнул Эвмен. — Я приказываю!

Дотим, которому не составляло труда освободиться от хватки историка, обмяк. Некоторое время он бормотал аркадские ругательства, затем поднял табурет и, не спуская глаз с аргираспидов, сел на него. Замерший словно статуя Антиген тоже не отрываясь смотрел на аркадянина. Лицо его стало брезгливым и сосредоточенным.

— Если бы при Филиппе, или Александре какой-то наемник посмел поднять руку на македонянина…

— Хватит! — рявкнул Эвмен. В одно мгновение его тон из благожелательного стал властным. — Выяснять отношения станете в Аиде! Иероним, сядь между ними!

Историк послушно занял место между Дотимом и Антигеном.

— Я собрал вас не для злоречия и, тем более, не для драк. Танаф — вот проблема, которую нужно решить в течение ближайших дней. Брать его придется вашими силами, так как на ожидание войск с востока уйдет слишком много времени. Можно поднять все отряды, стоящие у Тарса, но крепость эта находится в горах, следовательно места там мало и они только будут мешать друг другу. С другой стороны, с сотней человек ее тоже не возьмешь. Поэтому я жду вашего совета.

В комнате воцарилось молчание. Лица аргираспидов приняли оскорбленное и отсутствующее выражение. Остальные напряженно морщили лбы, но ничего не говорили. Наконец подал голос Дотим:

— Не могу поверить, чтобы у тебя, Эвмен, не было какой-то мысли.

— Ты прав, — сказал стратег. — У меня есть мысль, и после твоей ссоры с Антигеном я только убедился в ее правильности. Но, возможно, кто-нибудь из вас предложит нечто более достойное.

— Так говори, мы тебе верим! — нетерпеливо сказали сразу несколько вождей.

— Хорошо. Прежде всего: добычу я отдаю тем, кто возьмет Танаф. Всю — вы поняли меня?.. И замечательно! Но захватить город смогут лишь самые опытные, ибо в Тарсе нет никаких осадных устройств. — Последние слова Эвмен произнес глядя на Антигена и Тевтама. — Впрочем, может быть что-то есть в лагере аргираспидов?

— Есть, — неожиданно кивнул Антиген. — Есть, и мы этого не скрываем. Да, мы сможем взять Танаф. Мы не станем его штурмовать, мы просто войдем в него. Но при том условии, что добыча действительно будет наша.

— Конечно ваша, — подтвердил Эвмен. — Сколько людей ты возьмешь с собой?

— Половину, — произнес Антиген. — Тевтам с остальными присмотрит за лагерем.

— Прекрасно, что мы начали договариваться, — улыбнулся стратег. — Теперь вот что. Я ничуть не сомневаюсь в доблести и искусстве ветеранов, однако любое дело требует осмотрительности. Думаю, Антиген, имеет смысл отправить с тобой некоторое количество легковооруженных.

— Возможно, — хмыкнул македонянин. — Смотря кого ты предложишь.

— Я думал и об этом. — Эвмен посмотрел на Дотима. — И считаю, что лучше аркадян не найти никого!

— Нет!

Теперь прогрохотало сразу три табурета. Антиген, Тевтам и Дотим яростно ели друг друга глазами. Иероним простер между ними руки, но его потерянная физиономия выдавала, что он чувствовал себя бессильным. Охранники среброщитых встали ближе к своим вождям. Аркадяне тоже сделали шаг вперед. Калхас не ощущал в себе злобы, однако сжал кулаки и выбирал, на кого кидаться в случае, если начнется драка.

— Будь проклят этот день! — воскликнул Эвмен. — И ты, Дотим, туда же!.. Подними табурет и сядь! Сядь, если в тебе осталась хоть капля почтения ко мне!

Дотим мучительно оскалился, но потянулся к табурету. Когда он сел, Эвмен повернулся к среброщитым.

— Сядьте и вы. Сядьте и объясните мне, в чем дело.

— Он мне не нравится, — мрачно процедил Тевтам.

— Это не разговор, — отрезал Эвмен. — Ты пришел с Александром до Инда и, ответь мне честно, был ли ты в восторге от всех царских полководцев?

Тевтам молчал.

— Ну хорошо. Тогда ты, Дотим. В чем дело? Или ты тоже желаешь подбирать себе соратников так, словно это не военный совет, а дом для уличных девок?

— Нет. Ты же знаешь: еще месяца не прошло, как я нанял своих людей. Война жестока, ей не скажешь: «Постой! Это новобранцы!» Мне нужен еще один месяц, или два месяца для того, чтобы объездить их, превратить из пастухов в солдат.

— Он боится, — улыбнулся Тевтам.

Эвмен взглядом остановил Дотима, который опять хотел вскочить.

— Дотим не боится. Дотим прав: солдат не получается сам собой. — Стратег внимательно смотрел на аркадянина: — Но пусть он задастся вопросом: а сложен ли будет поход на Танаф? И не лучше ли дать людям почувствовать горячку боя в легком деле, чем томить их долгим ожиданием и нудными упражнениями?

Дотим хмуро пожал плечами.

— Эгей, стратег, его-то ты уговоришь, но как ты будешь уговаривать нас? — подал голос Антиген.

— Ты можешь отказаться, но кто тогда будет сшибать со стен лучников, когда среброщитые примутся ломать ворота? Аркадяне — самые искусные пращники, которых я знаю. Если ты откажешься от них, то из-за своего упрямства потеряешь слишком много людей. Не думаю, что ветеранам, штурмовавшим Тир и Газу будет по душе умирать под стенами забытого Зевсом городка.

— Других легковооруженных ты мне не дашь?

— Нет, не дам. Считай, что их просто нет.

— Если я откажусь от похода на Танаф, завтра об этом будет знать вся Киликия, — усмехнулся Антиген. — Ты ловко придумал, Эвмен. Вначале поманил добычей, — впрочем, я сомневаюсь, что мы вернемся оттуда, нагруженные скарбом, — потом ты вспоминаешь, что без легковооруженных города не взять и подсовываешь нам диких аркадян, причем оборачиваешь дело так, что отказаться уже невозможно…

— Вот я и спрашиваю, чем тебе не нравятся аркадяне?

— А почему они должны мне нравиться? С того дня, как они прибыли в Тарс, этот, с разорванным ухом, желает перегрызть мне глотку.

Дотим обнажил свой щербатый рот, и Калхас понял, что его командир сделает это с удовольствием.

— Так для того, чтобы вы не вспороли друг другу животы, я и хочу отправить вас под Танаф, — сказал Эвмен. — Научитесь хотя бы терпеть друг друга, иначе всем нам грозит большая беда. Ну что, Дотим?

— Согласен, — склонил голову аркадянин.

— А ты, Антиген?

— Зачем ты спрашиваешь моего согласия? Ты решил все без него. Если все-таки меня найдут с прокушенным горлом… Ладно, мы выступим завтра утром, но нужно, чтобы в Танафе не знали о нашем походе.

— Я уже послал разъезды. Они перехватят даже собаку, если она бежит в ту сторону…

Эвмен поднялся, давая понять, что совет закончен. Аркадяне, расправив плечи, окружили своего вождя и, вызывающе оглядываясь на среброщитых, двинулись к выходу из комнаты.

— А ты что думал? Я поражаюсь его мудрости и долготерпению. Я преклоняюсь перед его спокойствием и рассудительностью! Будь я на его месте, Антиген давно бы уже созерцал небеса, восседая на колу, загнанном между его старческими ягодицами… Но это было бы плохо, очень плохо… — Дотим сбавил тон. — Стратег прав: аргираспиды разнесут Тарс и уйдут к Антигону. Что ни говори — это почти половина фаланги, которая есть у Эвмена. Приходится терпеть. Терпеть и настаивать на своем…

Они быстрым шагом возвращались в лагерь. Толпы на Тарских улицах равнодушно сторонились их.

— Объясни мне, Дотим, отчего аргираспиды держатся так… странно? — спросил Калхас.

— Македоняне! Старые македоняне! Они мнят себя лучшими из лучших, и потому хотели бы повелевать, а не повиноваться. Тем более, что вождем их оказался грек Эвмен. Если верить Иерониму, первое время доходило до комедии: аргираспиды не хотели, чтобы Эвмен председательствовал на советах, и все кончилось бы разрывом, не найди стратег забавный выход. Он приказал изготовить кресло из дерева, позолотил его и установил на возвышении. «Это кресло Александра. Пусть тень Царя председательствует на наших встречах!»— сказал он Антигену и Тевтаму. Так и сходились они, пока сами среброщитые не поняли, что это смешно.

Дотим еще некоторое время ехидничал по поводу старых македонян, однако вскоре замолчал и, чем ближе они подходили к лагерю, тем более озабоченным он выглядел.

— Нет, аркадяне на стены не полезут, — заявил он в конце концов. — Все, кроме этого: так я и скажу Антигену!

В лагере он приказал собрать наемников и, придав лицу бодрое выражение, сообщил им, что этой ночью они выступают в поход.

— А потому приказываю: наедаться досыта и ложиться спать рано! Через несколько дней мы вернемся обратно, и тогда я обещаю вам двое суток пьянства, разгула и полного отсутствия учений. Славно будет?

— Гы-ы, — нечленораздельно ответили наемники.

Распустив солдат, Дотим обратился к Калхасу:

— Что, прорицатель, вещают тебе боги?

— Ничего, — пожал плечами тот.

Постепенно Калхаса охватило оцепенение и даже ощущение незнакомца, затаившегося между ребер, не беспокоило его. То ли это была робость перед боем, то ли чувства аркадянина предусмотрительно замерли, дабы не вытягивать ему жилы ожиданием первой настоящей опасности. Их подняли еще до рассвета, они водрузили на свои спины оружие, мешки с провизией и, ежась от ночной сырости, отправились по той же дороге, что и пришли в Тарс. В хвост им пристроилась колонна аргираспидов, в середине которой несколько воловьих упряжек тащили что-то громоздкое и длинное. Тяжесть ноши македонян была значительно большей, чем у аркадских наемников, однако, подойдя к горам, легконогие пастухи с удивлением обнаружили, что ветераны следуют за ними без малейших следов усталости.

После утренней прохлады привычная дневная жара казалась приятной. Одолев подъем, колонна быстрым шагом двигалась по абсолютно пустынной дороге. За целый день им лишь однажды встретился конный патруль Эвмена, который сообщил, что вплоть до самого Танафа дорога свободна.

— Еще один разъезд направлен к городу, — сказал командир патруля. — В Танафе, конечно, готовятся к обороне, но наверняка не знают, что вы уже в пути.

После краткого привала отряд таким же быстрым шагом отправился дальше. Калхаса удивляло, что македоняне не взяли с собой ни одной верховой лошади. Антиген шел пешком, неся на плечах такой же груз, как и рядовой среброщитый. Дважды Дотим подходил к нему и они негромко, сухо обсуждали детали предстоящего штурма. Ближе к вечеру вождь аркадян сказал Калхасу:

— Все благополучно. Нам не надо лезть на стены. От нас потребуется только меткость, — он хитро улыбнулся. — Пусть аргираспиды подтверждают свою славу собственной кровью.

На ночь они расположились около небольшой, скудной рощи. Здесь нашелся источник, который солдаты в мгновение ока вычерпали до дна и, не будь объемистых кожаных фляг с водой, которые нес каждый второй, засыпать им пришлось бы борясь с жаждой. Впрочем во вторую половину дня небо затянула дымка; было не столько жарко, сколько душно.

Выставив посты, македоняне заснули сразу, пастухи же долго ворочались на жесткой сухой земле, перебрасываясь бессмысленными фразами и разражаясь нервным смехом.

Калхас тоже уснул не сразу. Лежа на спине, он наблюдал, как темнеет, потом чернеет, словно проваливаясь в бездонную пропасть, небо, как медленно проступает сквозь эту черноту тайнопись звездной сферы. Завтрашний день казался сейчас далеким и нереальным. Как будто жить и воевать в нем будет совсем другой Калхас. Но именно поэтому хотелось продлить сегодняшнее полусонное состояние.

Неожиданно то одна, то другая звезда начали гаснуть. Что-то черное, такое же черное, как сама ночь, кралось по небу и проглатывало их. «Облака», — подумал Калхас. С каждой потухшей звездой его веки становились все тяжелее, и он понемногу уступал властной силе, тянущей их вниз.

Но едва они сомкнулись, Калхас увидел багровый свет и обнаружил, что находится посреди бесконечной равнины, усеянной пологими однообразными холмами. Все здесь имело красноватый оттенок — и трава, и странные, прижимающиеся к земле кусты. Даже низкое небо было однообразно багровым. В руках Калхас сжимал тяжелый дротик, а его глаза выискивали ярко-алого быка, пасущегося среди холмов.

Вот он — лоснящийся алый бок показался из-за ближайшего склона. Стелющейся, кошачьей походкой Калхас двинулся к быку. Правая рука подняла дротик к плечу, а левая держалась за стеклянный шарик, упрашивала его: только бы не спугнуть! Алое пятно зашевелилось, стало увеличиваться в размерах. Бык пятился задом. Калхас затаил дыхание, убыстрил свои бесшумные шаги, но бык рано, слишком рано появился из-за холма. Он смотрел в противоположную от Калхаса сторону, потом повернул голову назад, затем сделал шаг в сторону и… его глаза столкнулись со взглядом охотника.

Два шарика цвета финика, сваренного в меду; в них не отражалось никаких чувств, только внимание. Бык вскинул голову, потом подпрыгнул, на удивление гибко изогнулся в воздухе и через мгновение уже мчался прочь от Калхаса. Пастух бросился за ним. Он взбежал на холм, из-за которого показался бык, и швырнул свое оружие, вложив в него всю энергию движения.

Коричневый, отполированный ладонью Калхаса, дротик описал пологую траекторию и с хрустом вонзился в землю: как раз в то место, где за мгновение до этого ступило бычье копыто. Пастух со всех ног бросился туда, но, когда он вырвал трепетавшее древко из земли, бык был уже слишком далеко.

Калхас осмотрелся. Он провел здесь целую вечность и знал все уловки, все привычки ярко-алого зверя. Выбрав цель в череде одноликих холмов, он решительно направился к ней, зная, что опыт его не подведет.

Становилось жарко. От земли поднималось тяжелое, удушливое испарение. Пастух то и дело смахивал с бровей липкие розовые капли пота. Если забраться на холм, то задача облегчится, но тогда бык может увидеть его, свернуть в сторону, затеряться надолго. Через некоторое время Калхас замедлил шаг и стал двигаться пригнувшись, втянув голову в плечи. Чутье подсказывало ему, что бык где-то здесь.

Сладковатый запах, наполнявший равнину, мешал ноздрям Калхаса учуять быка. Тогда он встал на четвереньки и прижался к земле ухом. Вот оно — чуть слышное подрагивание. Словно где-то там, далеко в глубине, бьется сердце. Калхас лег, распластавшись в траве и пытаясь определить, откуда доносятся бычьи шаги. Они не удалялись и не приближались, зверь топтался на одном месте. Наконец они стихли: бык остановился. Для того, чтобы понять, где он, нужно было двигаться самому.

Калхас поднял голову и осторожно, то и дело припадая к земле ухом, пополз в сторону ближайшего холма. Жесткая, колкая трава царапала колени и живот. Его тело было напряжено, в любой момент он мог вскочить и ударить дротиком. Шагов он не слышал и это беспокоило охотника.

На вершине холма пастух вжался в землю, раздвинул траву и принялся тщательно осматривать окрестности. Ничто не подсказывало ему местонахождение зверя: он не видел ни следов, ни примятой травы. Его мог обманывать слух, но предчувствие!.. Калхас еще раз напряг глаза. Нет, с этой стороны холма быка не было. Тогда может быть зверь сзади, там, откуда он пришел? Калхас медленно обернулся.

Бесшумное движение наполнилось ревом и грохотом. Словно вверх по склону холма катилось множество валунов. Он успел подняться на ноги и метнуть дротик. Метнуть, целясь в яростный, внимательный зрачок. Потом алый зверь сшиб его с ног, и они катились вниз, катились до тех пор, пока их не остановили заросли приземистых кустов. Калхасу удалось выскользнуть из-под бычьей туши, прежде чем та, содрогаясь в предсмертных конвульсиях, прижала его к земле.

Тело пастуха покрывала звериная кровь. В первые мгновения она была настолько горячей, что жгла кожу. Калхас принялся стирать ее с себя пучками сухой, колючей травы. Постепенно его охватывали усталость и отвращение. Земля здесь пахла словно разлагающийся труп, а бычья кровь затвердевала как глина в печи, коростой присыхая к телу. Сдерживая тошноту, Калхас отдирал черные слоящиеся куски со своей груди. Эта мерзость залепила даже стеклянный шарик. Крови было так много, будто выплеснулась она не из пробитого глаза животного, а из самого пастуха.

— Оглянись назад, — раздался знакомый голос.

Рядом с Калхасом стоял Гермес и указывал на что-то за спиной пастуха.

То, что было быком, превратилось в большую, бесформенную груду трухи, из которой торчал дротик. Но рядом, прямо из земли, вырастал новый зверь. Он раскачивался на своих массивных ногах — то ли набирая силу, то ли отрываясь от пуповин, связывающих его с землей. Калхас бросился к оружию, но в тот же миг бычьи глаза открылись, ярко-алое чудище прянуло в сторону и, промчавшись мимо пастуха, исчезло среди холмов.

— Это беспредельная охота, — сказал Гермес. — Ты никогда не сумеешь положить ей конец. Лучше остановись и посмотри на себя.

Отвращение опять нахлынуло на Калхаса и он стал соскребать со своей кожи черную коросту.

— Нельзя отдаваться этой охоте, — вплотную подойдя к пастуху, Гермес взглянул в его лицо. — Ты это знаешь и не отдашься ей. Война — не твое искусство.

— Тогда почему я здесь? — спросил Калхас.

— Здесь живет вечный охотник Арес. Я хотел, чтобы ты стал им на одну ночь. Став им, ты узнал его. Этого достаточно. Война — неутолимая жажда, но мучить тебя она не будет. Ты окажешься вовлечен в войну, однако теперь чарам Ареса захватить тебя не удастся.

— Для чего ты готовишь меня?

— Не для чего, — сказал Гермес. — Предсказывай, этого достаточно.

Над его шляпой стало разгораться радужное сияние:

— Не ищи тайны там, где ее нет, — улыбнулся бог. — Лучше посмотри вверх и смой с себя кровь.

Калхас поднял глаза к небу. Багровый свод избороздили трещины, сквозь которые были видны серые клубящиеся облака. Они продавливали его до тех пор, пока небо не лопнуло из края в край, наполнив красную равнину грохотом. Пастух успел заметить несущиеся вниз капли, прежде чем дождь хлынул на него.

Кто-то споткнулся о Калхаса и пастух открыл глаза. Кругом были тьма, вода, грязь и гулкие раскаты грома. Солдаты искали укрытия, но ни горные склоны, ни высохшая роща дать его не могли. Вспышка молнии осветила лицо Дотима.

— Ты что, спишь? Совсем с ума сошел! Вставай, иначе весь сегодняшний день мы будем выжимать из тебя воду!

— Все в порядке, Дотим, — сказал Калхас, поднимаясь с земли. — Поход будет благополучен и для тебя, и для меня.

— Нет, что-то с тобой произошло! Какое благополучие?! Неужели ты не понимаешь, что теперь дорогу развезет и таран, который тащат с собой македоняне, может застрять вдалеке от Танафа? А что мы будем делать без него?

Стремясь перекричать шум грозы, Дотим начал призывать аркадян спуститься к дороге. Аргираспиды уже строились в колонну, стремясь начать движение как можно раньше, пока дорога еще окончательно не раскисла. Через некоторое время порядок в отряде был восстановлен и ворчащие, невыспавшиеся солдаты отправились в путь.

Постепенно гроза стихла, но дождь не переставал до самого утра. Из-за низких облаков рассвет был медленным, а утро серым и тусклым. Повсюду с гор стекали грязные ручьи и дорога кое-где напоминала реку. Повозки с тараном приходилось на руках вытаскивать из топкой глины. Лица аркадян приняли унылое выражение и даже аргираспиды разражались ругательствами. Как заметил Калхас, отряд давно миновал то место, где от дороги ответвлялась тропинка, ведущая к рыбацкой деревушке. Значит Танаф уже близко. Но сколько им осталось идти, не знал ни он, ни Дотим, а к Антигену они обращаться не хотели.

Калхас устал не меньше других, но мысли о сегодняшнем сне отвлекали его. «Не надо искать тайны там, где ее нет». И в тот, первый раз, и сегодня ночью Гермес говорил с ним просто, но именно это казалось пастуху странным. Оракул вещает загадкой и иносказанием, простота в устах бога непонятна. Открываясь человеку, бог учит его, а чему учит Гермес? Тому, что Калхас не должен превращаться в воина? Тогда зачем он толкнул его в объятия Дотима? Зачем заставил плыть через море, если мог бы сделать его Аресом и в Аркадии? Ответы наверняка были просты, но эта простота не давалась Калхасу. Правда Калхасу даже не приходило в голову, что Гермес желает запутать его. Нет, это сам Калхас не может уловить ясный и простой ответ потому, что… потому, что все время ищет сложный… Его мысли рассыпались, или бегали по замкнутому кругу.

Тело передергивало от воспоминания о черной коросте, однако тем более приятен Калхасу был дождь. Он ощущал себя холодным, влажным, чистым и с удивлением поглядывал на раздраженные лица окружавших его людей. Сейчас их злая озабоченность была не просто чужда ему, но даже непонятна. Грязь, по которой ступали их ноги, не шла ни в какое сравнение с кровью, обжигавшей кожу Калхаса этой ночью.

Около полудня им повстречался второй патруль: город был совсем близко. Выбрав сухое место, отряд расположился для короткого отдыха. Солдаты снимали лишнюю поклажу, проверяли оружие, наскоро закусывали лепешками и мясом. Калхас подтянул под руку перевязи щита, повесил на правый бок мешок с шарами для пращи, механически пересчитал их. Там было пятнадцать глиняных ядер: число, которое вывел Дотим, опираясь на свой опыт. «Больше не нужно, — говорил он. — В открытой схватке больше десяти раз метнуть шар вы все равно не успеете. Не берите с собой лишнюю тяжесть. В бою она только помешает».

Сам вождь аркадян готовился к штурму гораздо более тщательно. Он достал из своего мешка чистую белую тряпицу и плотно обмотал ею голову: так, чтобы разрубленное ухо не торчало в сторону. Только после этого он надел легкий, сплетенный из кожаных ремней шлем, причем долго вертел головой, проверяя, хорошо ли тот сидит. Потом очередь дошла до пращи, дротика, кинжала, щита. Каждый из предметов был осмотрен с необыкновенным вниманием. Заметив, что Калхас наблюдает за ним, Дотим ядовито сказал:

— Вместо того, чтобы глазеть по сторонам, или думать о всякой ерунде, лучше проверь вещи, с которыми ты пойдешь в бой. Проверь так, чтобы уверенность в них тебя уже не покидала. А потом проверь еще раз и еще. Беседа с оружием — единственное достойное занятие перед сражением.

Калхас последовал его совету. Холод и тяжесть оружия успокаивали, прибавляли сил. Краем уха он слышал, что Дотим шепчется с пращой, со щитом. Казалось, они были живыми существами, от которых спустя короткое время будет зависеть его жизнь.

4

Танаф открылся им неожиданно, зато они увидели его сверху и словно на ладони. За невысокими зубчатыми стенами простирались сплошные крыши домов. Их рассекала узкая, изогнутая словно лук, центральная улица, ведущая от ворот к рыночной площади. В глаза бросалась голая, расчищенная не менее, чем на расстояние полета стрелы местность вокруг стен: жители Танафа хотели лишить нападающих укрытий. Перед воротами метались маленькие фигурки людей: аркадян и аргираспидов уже заметили, теперь им останавливаться было нельзя.

Скорым шагом, почти бегом они стали спускаться в Танафскую долину. Речка, которая текла здесь, давала жизнь пестрым лоскуткам полей и аккуратным плодовым рощам. Кое-где стояли пустые загородные дома. Калхас оглядывался на них, опасаясь засады, но вплоть до города никто не пытался преградить им дорогу. Зато едва они подошли к краю расчищенной зоны, как со стен полетели стрелы.

Антиген и Дотим тут же развили бурную деятельность. Сотню аркадян отправили в обход: они должны были отвлекать внимание защитников. Часть аргираспидов выстроилась в две длинные шеренги и двинулась к городу. Задняя шеренга подняла щиты над головами передней, поэтому стрелы, камни, с грохотом ударяясь о посеребренную медь, не причиняли ветеранам вреда. Македоняне остановились в нескольких десятках шагов от стен, и Дотим отправил под их прикрытие вторую сотню пастухов. Аркадяне, пригнувшись, пробежали открытое пространство. Оказавшись за спинами аргираспидов, они принялись раскручивать пращи и через несколько мгновений град ядер полетел в сторону осажденных.

Все происходило настолько быстро, что напоминало Калхасу игру. Вместе с Дотимом и третьей сотней пастухов он оставался вне пределов досягаемости защитников города. Однако крики, команды, удары камней постепенно привели всех в возбужденное состояние. Даже Дотим переминался с ноги на ногу и голодными глазами смотрел на стены.

Между тем аргираспиды, разгрузив под руководством Антигена повозки, собрали из балок и дощатых щитов нечто, напоминавшее сарай с покатой крышей. Они подвесили внутри сарая длинное бревно, оканчивавшееся бронзовой головой и впервые в жизни Калхас увидел таран. Его баранья голова казалась сплющенной из-за множества ударов, которые он нанес. В последнюю очередь с повозок достали воловьи шкуры. Тщательно смочив шкуры в воде, ими устлали крышу сарая.

Закончив приготовления, три десятка македонян зашли внутрь тарана, приподняли его над землей и поволокли в сторону крепости. В ожидании, когда ворота будут разбиты, остальные аргираспиды выстроились в длинную колонну. Впереди ветеранов стоял Антиген. Его лицо выражало уверенность и спокойствие.

Аркадяне, обстреливавшие стены вокруг ворот, постепенно заставили горожан быть осторожнее. Те теперь редко появлялись между зубцами и почти не целясь метали стрелы. В каждого из смельчаков летело сразу множество ядер. Пастухи пристрелялись: Калхас видел, как глиняные шары попадали в защитников города. Даже когда македонский таран оказался у самых ворот, аркадяне почти не давали танафцам высунуться.

Грохот ударов бараньей головы разнесся по долине. Ветераны ритмично раскачивали бревно и с дружным криком обрушивали его на створки. Стаи вспугнутых птиц поднялись в воздух. Их гвалт кружил голову не меньше, чем близкий бой.

Защитники Танафа бросали на крышу тарана камни и горшки с углями. Но первые не могли пробить ее, а угли, гневно шипя, скатывались с влажных шкур. Тогда осажденные втащили на стену длинный багор и попытались подцепить им баранью голову. Несколько человек орудовали древком, а другие прикрывали их щитами. Им почти удалось добиться своего, однако удачно пущенное ядро угодило в одного из горожан. Тот с криком выпустил древко, на стене возникло замешательство, и в этот момент багор, уже зацепившийся за таран, вырвался из рук. На мгновение он застыл в неустойчивом равновесии, а затем под торжествующие крики осаждающих повалился на землю.

Спустя какое-то время сквозь удары тарана послышался хруст: ворота поддавались; толстые доски, из которых они были сшиты, пошли трещинами. В отчаянии осажденные попытались сбросить на среброщитых массивную балку. Калхас со страхом наблюдал, как горожане поднимают ее над зубцами стены. Казалось, что она сомнет македонян, что их укрытие не выдержит такой тяжести. К счастью, пращники, заметив опасность, пустили целую тучу ядер. Ядра бились о стену, о зубцы, о балку, разлетаясь осколками и впиваясь в тела танафцев. Те не выдержали — балка рухнула на обратную сторону стены и почти тут же таран пробил ворота.

Со скрипом, треском, стоном створки повалились назад. Таран нанес еще несколько ударов, расчищая путь, а потом попятился в сторону.

Рядом с Калхасом грянуло сразу множество голосов. Это аргираспиды затянули торжественный, протяжный пэан. Их голоса были совсем не старческими, они звучали мужественно и мощно. Даже внешне они преобразились: глаза горели молодым огнем, лица были подняты к небу, а жилистые тела распрямились, сбросив тяжесть многих лет. Антиген резко взмахнул рукой — аргираспиды медленно, потом быстрее, еще быстрее устремились к городу. Их пение превратилось в рев, сорвалось на вой — и они мигом смели танафских воинов, появившихся в воротах.

— Вот как! — восторженно кричал Дотим. — Вот как! Вот какие воины были у Македонца!

Ворота безостановочно втягивали среброщитых. Калхасу было видно, что осажденные покидают стены, пытаясь оказать сопротивление на улицах. Но македонская змея двигалась, двигалась вперед, и даже Дотим не мог представить, что ее возможно остановить.

— Вот и все! — он похлопал Калхаса по плечу. — Дело закончилось. Быстро, весело, хорошо. Сейчас внутри города много крови. Впрочем, горожане скоро поймут, что сопротивляться бессмысленно. Твое ночное предчувствие было верным: все, что от нас требовалось — только присутствие.

Однако среброщитые неожиданно замедлили шаг. А потом остановились совсем, причем последние вообще остались по эту сторону стен. Веселье мигом слетело с Дотима.

— Ну-ка, длинноногие! — крикнул он своей сотне. — Быстро! Быстро! Туда, к воротам!

Защитников на стенах города уже не было, поэтому они бежали без предосторожностей.

— Что случилось? — кричал на ходу Дотим.

Вначале аргираспиды пожимали плечами, но постепенно известия стали докатываться до задних рядов.

Ветераны легко продвигались по центральной улице, пока под ними не стала проваливаться земля. Не слишком доверяясь крепости стен, жители Танафы заготовили ловушки. Они выкопали несколько ям, усеяв их дно кольями, ржавыми наконечниками для плугов и прочим хламом, который впивался в тела македонян. Вдобавок, с крыш домов на аргираспидов обрушился шквал черепицы, камней, домашней утвари. Осажденные перегородили повозками боковые улицы и македоняне оказались в западне. Теснота, тяжесть вооружения мешали им развернуться, взобраться на крыши домов. А передние барахтались в ямах. Тех, кто не погиб при падении, добивали копьями, и товарищи были бессильны им помочь.

— Туда! — Дотим устремился к воротам.

Македоняне, пропуская пастухов, освободили проход. За воротами дома немного расступались. Среброщитые овладели свободным пространством, но и здесь им оказались недоступны крыши. Македоняне устроили подобие черепахи — черепица с треском и звоном разбивалась о их щиты. Она не приносила вреда, но и сдвинуться с места македоняне не могли.

Споткнувшись о тело убитого воина, Калхас едва не упал. В последний момент его подхватил Дотим. Рывком поставив на ноги, он крикнул прямо в ухо пастуху:

— Помнишь, в какую сторону поворачивает главная улица?

— Направо, — ответил Калхас и судорожным движением прикрыл голову щитом. О щит тотчас ударился камень. Испуганный, он хотел вернуться к воротам, но сзади напирали подбегавшие аркадяне.

— На крыши! Нужно выбить их оттуда! — прокричал Дотим.

Увлекая за собой остальных, он бросился вперед. Часть аркадян пустила ядра, горожане попятились и, пользуясь этим, пастухи оказались около самих стен. Аргираспиды выстроили из щитов, плеч живую лестницу, по которой аркадяне взлетели наверх.

Страх перед боем слился со страхом малодушия и заставил Калхаса следовать за Дотимом. Мокрая из-за ночного дождя крыша едва не подвела его. Он поскользнулся, но снова чья-то рука помогла ему устоять. Калхас не успел поблагодарить: перед глазами промелькнул меч, и нужно было защищаться. Выпрямившись, он отбросил щитом нападавшего. Ломая страх, застрявший в горле словно кость, Калхас ударил сам.

Танафец неловко взмахнул оружием, и дротик аркадянина вошел в его плечо. Ощущение мягкой, рвущейся под нажимом руки ткани было совсем не сильным. Калхас не ожидал, что танафец с криком упадет на спину. Он с недоумением смотрел на покрытое кровью острие дротика, и лишь новый удар, обрушившийся на щит, заставил аркадянина прийти в себя. Визг, крики, лязг железа ворвались в уши. Вооруженные чем попало, жители Танафа пытались сбросить противника с крыш. Старики и безусые юнцы сражались наравне со взрослыми. В их руках стали оружием и топор, и кочерга, и дубина. Аркадянам приходилось пускать в ход всю свою пастушью ловкость, но лишь появление новых их товарищей, взбиравшихся по спинам аргираспидов, позволило наемникам устоять.

Постепенно Калхас забыл о себе и растворился в резне. Тело стало послушным, а ум — пустым и ясным. Он сломал свой дротик, но выхватил из рук умирающего танафца меч. Он уворачивался от самых страшных ударов так ловко, что они оставляли на его теле лишь царапины. А царапины разъяряли и прибавляли сил. Краем глаза Калхас следил за Дотимом и старался не отставать от него. Предводитель аркадян был ужасен. Беззубый его рот изрыгал потоки ругательств и слюны. Оружие безостановочно разило горожан, которые отступали перед ним как перед демоном войны.

Наконец пастухи начали теснить танафцев. Хотя к тем тоже спешили подкрепления, кое-как вооруженных горожан хватило лишь на первый натиск. Вынужденные сражаться грудь с грудью, они спасовали, подались назад. Почти тут же их отступление превратилось в беспорядочное бегство. Одни из танафцев спрыгивали во внутренние дворики, другие пытались спастись по крышам, и пастухи преследовали их, перемахивая через узенькие улочки, разделявшие кварталы.

Дотим рвался напрямую к тому месту, где македоняне попали в ловушку. Калхас сметал с дороги тех, кто пытался оказать им сопротивление. Он не стремился убивать горожан: просто отбрасывал их в сторону и догонял Дотима. Страхи исчезли давно, их место заняли радость и упоение успехом. Горячая тяжесть оружия сама влекла его вперед.

Путь по крышам сократил им дорогу. Вскоре они оказались перед центральной улицей и стали сбрасывать защитников города прямо на копья аргираспидов. Между тем голове колонны македонян все еще приходилось худо. Более десятка ветеранов бездыханными лежали в ямах. Нескольким среброщитым удалось перебраться на другую сторону ловушек, однако остальные, поражаемые с крыш, застряли и ничем не могли помочь им.

Какой-то танафец задержал Дотима, и Калхас вырвался вперед. Дорога перед ним оказалась свободна. Пастух перепрыгнул на крышу следующего дома и обнаружил, что находится прямо над отрезанными от главных сил македонянами. Сбоку на него кинулся старик с длинным широким ножом. Калхас отбил его удар щитом и щитом же оттолкнул нападавшего. Старик растянулся на крыше, беспомощно размахивая руками, из которых выпало оружие. Калхас тут же забыл о нем, так как число вооруженных македонян стремительно убывало. Их оставалось трое, двое. Они давно уже бросили сариссы, но все равно тяжелые доспехи и щиты делали их движения слишком неуклюжими для схватки, где противник находился на расстоянии локтя.

Калхас узнал одного из аргираспидов. Хотя лицо того было в крови — чужой и своей — пастух видел, что это Антиген. Вот вождь македонян сделал выпад, отделился от стены, прикрывавшей его спину, и в тот же момент толпа, окружавшая ветеранов, втянула его в себя.

Не раздумывая, Калхас прыгнул туда. Его колени ударились о чью-то спину. Человек охнул и присел. Пастух рубанул горожанина, нацелившегося мечом в затылок Антигена. Потом бросил клинок, вытащил из-за пояса нож и всадил его в шею того, кто оказался под ним.

Калхас наносил удары куда попало. В этой тесноте каждый из них достигал цели. Не ожидавшие такого нападения, горожане отпрянули в стороны. Антиген поднялся на ноги: прижавшись плечом к плечу, прикрывая друг друга от ударов щитами, они отступили к стене и в тот же миг с крыш на танафцев хлынул поток подоспевших аркадян. Возглавляемые Дотимом, они в несколько мгновений очистили от горожан значительную часть улицы.

Тяжело дыша, Антиген и Калхас опустили оружие. Дело было уже решено. Сбитые с крыш, горожане и на улице перестали оказывать сопротивление. Аркадяне гнали их к противоположным воротам. Многие бросали оружие, воздев ладони над головой вставали на колени, молили о пощаде. Аргираспиды принялись разбирать завалы на проулках. Часть из них пробиралась на эту сторону ям.

— Кто ты такой? — Антиген пристально посмотрел на Калхаса. — Я тебя где-то видел.

Пастуху казалось, что он слышит слова вождя македонян сквозь толстое одеяло, которое некто накинул ему на голову. Вначале Калхас ждал веселого облегчения, но вместо него его охватила скука. Трупы, валявшиеся вокруг в разнообразных позах, не внушали страха, но и не приносили радости или удовлетворения. Калхас наткнулся на стеклянный, бессмысленно застывший взгляд мертвого македонянина. Руки того были вывернуты, закинуты за плечи, словно он собирался сделать гимнастический мост. Копье пробило латы ветерана и пригвоздило к земле. Потом копье хотели вырвать, буквально распотрошив грудь аргираспида. Но лицо мертвеца оставалось тупо-равнодушным, только шрамы, покрывавшие скулы, были мраморно белыми, настораживая пастуха своим холодом.

— Вы, македоняне, оказались самонадеянны, — лениво произнес Калхас, повернувшись к Антигену.

— Эта самонадеянность открыла нам десятки городов, — зло бросил Антиген. — Даже такой, как ты, должен понять, что не ехидство здесь уместно, а скорбь. Боги отчего-то позавидовали нам. Ничем иначе не объяснить гибель стольких… Так как тебя зовут?

— Калхас, — сказал пастух. — Я из охраны Дотима.

— Так и есть! Я видел тебя на совете у Эвмена. Правильно?

Калхас кивнул.

— Странное у тебя имя. Ну, ладно. — Антиген взял пастуха за шею, наклонил его голову к себе и, пачкая засохшей кровью, звонко поцеловал в губы.

— Спасибо. Считай, что ты вытащил меня из Аида. За шиворот вытащил. Клянусь, я запомню это.

Калхас непроизвольно вытер рот, но Антиген не обиделся. Заметив несколько глубоких царапин на его груди и руках, он усмехнулся:

— Ага! Тебя тоже пометили! Первые раны — сладкие. От них становишься сильнее.

Вслед за этим Антиген принялся отдавать приказы аргираспидам. Увидев своего вождя невредимым, ветераны криками приветствовали его. Однако к приказам они уже не прислушивались: беззащитный город вызвал к жизни инстинкт грабежа, и македонская змея расползлась по Танафу. Хмыкнув, Антиген махнул рукой:

— Пусть развлекаются. А ты отчего грустишь? — спросил он у Калхаса.

Калхас не грустил. Просто наконец скуку сменило облегчение. Облегчение смешивалось с усталостью, и, чувствуя слабость во всех членах своего тела, пастух сел на землю. Рядом с ними оставался только тот македонянин, который сражался вместе с Антигеном. Это был совсем старый воин. Дряблая, землистая кожа делала его похожим на древнюю черепаху. Землистые складки окружали шею, а между костлявыми пальцами кожа натягивалась словно перепонка. Отложив в сторону щит, морщась от боли, он ощупывал края раны на левом плече. Она была рваной и выглядела страшно. Калхас поразился тому, как этот человек вообще был в состоянии сражаться. Между тем трупы, наваленные перед стеной, говорили о том, что в искусствах Ареса он был искушен.

Ощупав рану, македонян склонился над одним из мертвых горожан и отодрал длинную полосу от его одежды. Калхас хотел помочь ему, но старик буркнул: «Сиди!»и наложил повязку сам, действуя зубами и правой рукой.

— Оставь все это, — сами собой произнесли губы Калхаса. — На твой век осталось слишком мало жизни. Проведи ее спокойно.

— Что такое? — старик вначале не понял аркадянина, однако когда смысл сказанного дошел до него, он излил на Калхаса море грязных ругательств. Антиген остановил ветерана, но и сам обратился к пастуху с укором:

— Нельзя так говорить. Ты кличешь демонов и на его голову, и на свою. Никогда не говори такого воину.

Калхас нащупал на груди стеклянный шарик и улыбнулся. Удивительно, но оружие, коснувшись его тела, не срезало подарок Гермеса.

— Это не я говорю. Это слова Гермеса.

Македоняне смотрели на него в полном недоумении.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Антиген. — При чем здесь Гермес?

Калхасу было скучно объяснять им свои слова, поэтому вместо ответа он закрыл глаза. Им овладело полузабытье, похожее на дремоту. Издалека доносились крики, плач, грохот взламываемых дверей — все те звуки, которыми наполняется город, отданный на разграбление. Антиген переговаривался со своим воином, перечисляя по именам убитых и обещая устроить для них пышные похороны. Но все это оставалось где-то на самой грани слуха.

Перед глазами пастуха проплывали только что увиденные картины боя. Удивительно: во время схватки Калхас забылся совершенно, но теперь его память восстанавливала мельчайшие подробности происшедшего, все движения рук, тела, оружия. Страх, который он бессознательно испытывал перед штурмом, сейчас казался странным. Не испытывал он и отвращения; если бы все началось вновь, Калхас не остался бы в стороне. Другое дело, что он не находил в себе ни восторга, ни даже мало-мальского возбуждения. Скука и усталость — вот те чувства, которые сопровождали проносящиеся в голове картинки. Гермес правильно сказал ему ночью: война — не его стихия. И если Калхас не теряется в ней, это не означает, что он когда-нибудь получит от нее удовлетворение.

Появление Дотима прогнало его дремоту.

— Ты ранен? — с тревогой в голосе спросил наемник.

— Нет. Просто устал, — поднимаясь ответил Калхас.

— Тогда почему ты… почему не вместе со всеми? Они мигом выметут из города последний обол. Уже сейчас может быть поздно.

— Зачем ему идти? — вмешался Антиген. — Он спас меня, и я достаточно богат, чтобы вознаградить его за это!

Дотим недовольно посмотрел в сторону македонянина, а потом снова обратился к Калхасу:

— Я видел, как ты прыгнул в эту… мешанину. Я думал, ты лишился разума!

— Правильно, это был безумный поступок! — торжественно произнес Антиген. — Но у него заботливый демон. И, потом, он спас меня этим. Ты, по-моему, Дотим, не слышишь: он спас меня!

— Ну и хорошо, — безразлично буркнул вождь аркадян. — Пойдем, Калхас, тебе нечего здесь делать.

Пастух улыбнулся, почувствовав в словах Дотима ревность.

— Хорошо, пойдем.

— Я тебя найду! — крикнул вдогонку ему аргираспид.

Дотим ревновал, злился на свою ревность, а еще больше — на то, что Калхас полез выручать македонянина. Его беззубый рот долго извергал яростные сожаления:

— Да я на твоем месте оставался бы на крыше, пока горожане режут его на куски. Пальцем не шевельнул бы, чтобы выручить этого мерзкого старика! А тем более, рисковать жизнью!.. А как был бы рад Эвмен! Зевс свидетель — ты совершил непоправимую ошибку. Тевтам — дурак, его легче держать в руках. Через него легче управлять македонянами. Неужели ты не мог сообразить этого?

— Хватит, — кривился Калхас. — Ты сам учил, что в бою рассудительность только вредит. Я не мог спокойно смотреть, как их убивают. И считаю, что был прав.

— Дурак! Когда-нибудь всем нам придется пожалеть о твоем скудоумии, — раздраженно бормотал Дотим и ненадолго стихал.

Победители возвращались к Тарсу налегке. Танаф был бедным городом — ни македоняне, ни аркадяне не могли похвастаться поживой. Пастухи, правда, хватали все, что попадало в руки, но перед тем, как отправиться в обратную дорогу, Дотим заставил их выкинуть большую часть тряпок, горшков и прочей ерунды.

Несмотря на это, пастухи пребывали в бодром настроении. Добыча оказалась мала, но зато выяснилось, что война — далеко не самое сложное занятие. В отличие от них, физиономии аргираспидов казались куда более мрачными. Общим счетом три с лишним десятка ветеранов сложили головы на узких улочках города: среброщитые считали цену чрезмерной.

За все время возвращения Антиген никак не напомнил о себе Калхасу, поэтому предсказатель решил, что слова македонянина о вознаграждении — пустая похвальба. Он был чрезвычайно удивлен, когда через несколько дней за ним явились люди стратега-автократора.

— Зачем ты понадобился Эвмену? — встревожился Дотим.

Вначале он хотел идти вместе с Калхасом, однако, решив, что это будет выглядеть странно, остался:

— Держись твердо! — напутствовал он пастуха. — Славно, если Антиген вспомнил свое обещание… Но зачем тебя тогда зовут к стратегу?

Калхас так и оставил его в состоянии тревожного недоумения. Сам он заволновался только когда перед самым домом Эвмена кожу на его груди, соприкасавшуюся с шариком, начало покалывать. Гермес предупреждал пастуха о чем-то.

Калхаса ввели в просторную комнату, стены и потолок которой были выкрашены в белый цвет. Множество золоченых светильников жадно поглощали гирканское масло. В углах находились курительницы, и мягкий запах благовоний в сочетании с ярким светом вызвали у пастуха ощущение храмовой торжественности.

Посреди комнаты, в окружении нескольких человек, стоял Эвмен. Калхас узнал все такого же белоснежного Иеронима и Антигена, одетого, словно мидийский всадник. Остальных он видел в первый раз. Нарядами они напоминали жрецов, а лица выдавали в них местных уроженцев.

— Вот он, длинный пастух со странным именем, — указал на Калхаса Антиген и, дружелюбно улыбаясь, подошел к аркадянину. — Я рассказал стратегу о тебе. Он захотел тебя увидеть.

Калхас молча поклонился Эвмену и стал ждать, что последует дальше. Вопреки предсказаниям Дотима, лицо стратега-автократора не выразило недовольства при виде спасителя Антигена. Наоборот, Эвмен улыбнулся пастуху не менее дружелюбно, чем македонянин.

— Я рад, что Дотим привел с собой храбрых людей. Кое-кто убеждал меня, что все храбрецы Эллады вместе с Александром ушли в Азию, — последние слова стратег произнес насмешливо смотря на Иеронима. — Оказалось, что не так. Я могу спать спокойно, зная о существовании таких людей, как ты.

В словах Эвмена Калхасу почудился какой-то скрытый смысл, но он не придал этому значения. Антиген положил ему на плечо руку и некоторое время молча смотрел пастуху прямо в глаза.

— Что касается денег, — начал, наконец, он, — денег, которые я тебе обещал, то они уже здесь. Я держу свое слово. Однако только ради этого я не стал бы приглашать тебя к стратегу. Деньги — не главная моя награда. Я знаю — и знаю это совершенно точно, что ты прорицатель. Если так, то твое место не среди аркадян, а при стратеге. Правильно, Эвмен?

— Правильно, — кивнул тот и его взгляд наполнился любопытством. — Дотим не рассказывал о тебе никому. Даже мне. Но аркадяне — народ болтливый. Если то, что они говорили о вашем морском приключении — правда, твой дар более чем интересен… Ты нахмурился?

Калхас пожал плечами.

— Я не фокусник. Думаю, стратег найдет лучших слуг для развлечения.

— Молодец, — одобрительно произнес Антиген. — Горд.

Эвмен протестующе взмахнул руками.

— Я не о фокусничестве. Если ты считаешь, что нужен мне для развлечения, я тебя не держу. Можешь уйти сейчас, можешь уйти потом — в любой момент. Но… лучше, если ты останешься и покажешь свое искусство. Что-то мне говорит: ты можешь подсказать волю богов. Даже Александр, который был сыном Амона, обращался к оракулам, или сутками обсуждал с жрецами, что подсказывают внутренности жертвенных животных. Почему бы мне не последовать его примеру? Поверь, я сейчас смотрю на тебя как на оракула, а не как на фокусника.

— Какой я оракул? Оракулы селятся у мглистых расселин, серных источников, туманных пещер. Я — наемник, я ни разу не впадал в пророческий экстаз, поэтому вы напрасно ждете от меня чудес.

Калхас с трудом заставлял себя говорить: тот, чужой, который затаился в его груди, налился тяжестью, распиравшей ребра и мешавшей дышать. Аркадянин непроизвольно схватился рукой за сердце. Ему пришлось напрячь все свое мужество, чтобы лицо не выдало неожиданную боль.

— Действительно, бродячий прорицатель — редкое явление, — живо заговорил Иероним. — Но я слышал и читал о таких. Когда спартанский царь Агесилай воевал с персами, в Сардах к нему привели человека, угадывавшего количество братьев, сестер у собеседника. Аристотель рассказывал о некоем жителе Фурий, который заходил в дом к незнакомым людям и сообщал, какие из их овец принесут приплод в будущем году, а также какой масти родятся жеребята… А в Элиду однажды пришел житель Мессении по имени Никократ, сказавший первому встречному юноше: «Твой возлюбленный, что отправился по торговым делам в Сиракузы, болен лихорадкой и не скоро вернется на родину». И чтобы вы думали? Через месяц купцы, прибывшие из Сиракуз, подтвердили это сообщение. Сам Никократ не мог объяснить, откуда он узнал о болезни Элидянина…

Пока историк рассказывал об обывателях-провидцах, лицо Антигена выражало и иронию, и скуку. Речь историка вызывала в нем откровенное раздражение. Пастух понял, что будь на то воля македонянина, он заткнул бы Иерониму рот. Однако Антиген терпел разглагольствования ученого мужа до тех пор, пока тот, исчерпав известные ему примеры, не повернулся к Эвмену:

— Вот и я утверждаю: необходимо попробовать.

— Очень хорошо, — подхватил стратег. — Еще раз повторяю, Калхас: ты ничем не рискуешь. Даже если твое искусство подтвердится, силой я тебя держать не буду. Ты все решишь сам. Согласен?

Калхас кивнул. От тяжести грудь онемела. Раньше с ним такого не случалось никогда, однако страха пастух не испытывал. Он чувствовал, что сегодня может предсказывать и только предсказания избавят его от груза под ребрами.

Оживившийся Эвмен бросил людям в греческой одежде несколько слов на местном наречии и те принялись распевно бормотать, совершая руками плавные движения.

— Очистительные молитвы, — пояснил стратег. — Пусть никакая скверна не помешает твоему дару.

— Спрашивайте, — предложил Калхас. — Я слушаю.

Антиген, сложив руки на груди, отступил в глубину комнаты, и с интересом смотрел на Эвмена.

— Извини, Калхас, но я последую примеру Креза, — сказал стратег. — Когда-то он узнавал, чей оракул самый лучший подобным же способом. Итак, в соседней комнате находится несколько моих телохранителей. Сколько их и чем они занимаются?

— Трое, — ответил Калхас. — Их трое и сейчас они не заняты ничем. Во-первых, они устали, а во-вторых, твой приказ представляется им совершенно бессмысленным. Должны же они делать следующее: первый перемешивать песок с пеплом, второй — переливать воду из одного сосуда в другой и обратно. Третий — рыхлить своим мечом землю, которая стоит посреди той комнаты в большой кадке. Странное занятие. Они делают это только ради меня?

— А ты думал, они будут заняты чем-то многозначительным? — спросил Эвмен. — Впрочем, ты прав. Это удивительно — кроме нас с Иеронимом, который сочинял им задание, никто не знает, зачем я вызвал телохранителей… Может, ты читаешь наши мысли? — Эвмен пристально посмотрел в лицо Калхаса.

— Может быть. Я не знаю, как это происходит… Спрашивай еще.

— Хорошо. Сколько сейчас людей в этом доме?

— Кроме нас — девять. Трое телохранителей в соседней комнате, четверо у входа. Двое слуг готовят обед.

— Поразительно, — расплылся в улыбке Антиген. — Насколько я понимаю, Эвмен, подсмотреть, или узнать у кого-то он не мог!

— Он отвечает так быстро и естественно, что это может… может вызвать сомнения, — задумчиво произнес Иероним. — Ответь на такой вопрос, Калхас: к какому человеку я пойду этим вечером? Клянусь Аполлоном, стратег, кроме меня этого не знает никто.

— Этот человек — женщина, — ответил Калхас. Заметив, что историк густо покраснел, он добавил: — Как я понимаю, ты собрался к ней не ради чувственных наслаждений. Она обещала показать тебе какую-то рукопись. Это подделка, Иероним. Ты будешь разочарован.

— Он читает мысли, — покачал головой историк.

— Нет. Пожалуй, нет. Вы спрашиваете — я отвечаю. Пока губы не начинают говорить, я сам не знаю ответа. Думаю, что это какой-то бог говорит моими устами. Может быть — Гермес. Но такое происходит далеко не каждый день. Поэтому спрашивайте: я чувствую, что еще могу отвечать.

— Я войду в Вавилон? — быстро спросил Эвмен.

— Нет, — ответил Калхас.

— Почему?

— Ты сам туда не пойдешь. Цель твоего похода будет где-то дальше, на Востоке.

— И что это за цель?

— Не знаю пока. Знаю лишь, что будущей весной ты решишь не идти в Вавилон.

— Мы победим?

— Ты будешь побеждать, Эвмен, а победишь ли?.. Мои уста молчат — не знаю.

— Хорошо, — Эвмен странно улыбнулся и спросил: — Долго ли мне осталось жить?

— Сложный вопрос. Дотим часто спрашивал у меня об этом, но боги не предсказывали. Впрочем… Иероним будет жить долго и умрет при царском дворе.

— При чьем дворе? — встрепенулся историк.

— При дворе македонского царя… Но имени этого царя я не знаю… Эвмен, спрашивай быстрее!

— Чего мне опасаться? Вражеского оружия?

— Не оружия — пыли. Пыли, которая поднимается к небу и застилает взор. Опасность там, где пыль, Эвмен.

— Все-таки ты говоришь загадками, — протянул стратег. — Почти как оракул… Может быть, теперь тебя спросит Антиген?

— Нет, нет! — решительно отказался македонянин. — Я уже стар, поэтому не люблю искушать судьбу.

— А еще опасайся его! — выпалил Калхас и указал на вождя аргираспидов.

Тот застыл с раскрытым ртом, но через несколько мгновений пришел в себя и вознегодовал:

— Он сумасшедший. Он безумен, как все аркадяне! Калхас, что ты несешь?

— Это не я, — пожал плечами пастух. — Я думаю, что это говорят боги.

Калхас чувствовал, что тяжесть и немота оставили его грудь. От облегчения сердце наполнилось радостью и покоем.

— Все. Достаточно. Мне кажется, что Гермес сегодня не подскажет больше ни слова.

5

Скрепя сердце Дотим смирился с тем, что Калхас ушел из отряда.

— Судьба!.. Но несправедливо! В конце концов именно я привез тебя сюда. Буду честен: я был уверен, что пока ты со мной, с нами ничего не случится. Хотел беречь тебя как талисман. Ладно, будем считать, что теперь ты талисман у всей армии.

Дотим заливал свое великодушие вином, а Калхас старался доказать ему, что на самом деле ничего не изменилось. Прошло уже несколько недель с того момента, как Эвмен предложил ему остаться у себя, а аркадянин так и не разобрался, какая роль отведена ему при стратеге. Лишь изредка Эвмен обращался с вопросами, напоминавшими о первом разговоре. Иногда их темой была Олимпиада, иногда — численность войск фригийского сатрапа Антигона Одноглазого. Калхас отвечал ему — или молчал, если не чувствовал в себе силы. Его не покидало ощущение, что вопросы эти — далеко не самые главные для стратега. Что-то иное, подлинно важное беспокоило Эвмена, но говорить прямо тот не решался.

Остальное время аркадянин мог делать все, что угодно. Дабы занять себя, он стал ходить в лагерь Дотима и наравне с остальными пастухами продолжал обучение воинскому искусству. Поначалу наемники удивленно косились на него, а их вождь принципиально не вступал с ним в разговоры. Однако упрямства в Дотиме хватило не надолго.

— Если бы ты ушел к Антигену, этого я не простил бы никогда, — говорил он. — Эвмен — совсем другое дело. Эвмен приблизил тебя не для зла…

— Все равно я мало что понимаю, — отвечал Калхас. — Вы все принимаете меня за великого прорицателя. А между тем я могу только предсказать какие-то события, но не изменить их. Изменяет ход событий стратег — а тогда ему просто нельзя прислушиваться к моим советам. Мне трудно объяснить это, однако иногда я ясно вижу, что полководцу прорицатель не нужен. Если он доверяется прорицателю во всем, это лишает его силы и уверенности. Другое дело жрец, который гадает по внутренностям жертвенных животных рано утром перед боем: вступать сегодня в сражение, или нет…

— Но ведь ты можешь предсказать это гораздо лучше всякого недоумка!

— Может быть… Если боги захотят.

— Вот и все! И не мудрствуй. Помогай Эвмену, помня при этом, что ты помогаешь также мне, а еще многим тысячам людей, которые идут за стратегом. Если мы проиграем, македоняне начнут растаскивать царство Александра по кусочкам, а тогда прольется столько крови, что нам с тобой и не представить!

Примерно то же самое говорил Калхасу Иероним:

— Пока Царь был жив, все склонялись перед ним и не было даже мысли о развале. Александр ни для кого не был чужим. Персам он казался своим царем, египтянам — своим, лидийцам — своим. Македоняне, конечно, ревновали, иногда ворчали, но стоило ему обернуться к ним, как обо всем забывалось. От него исходила какая-то сила, чистое и белое сияние, которое размывало все недоразумения, любое недовольство… Нет, и мысли не было, что он умрет, а тем более, что с государством будет происходить такое. Теперь же каждый ухватился за свою сатрапию, прикрывается семьей Царя словно театральной маской и не понимают, что это безумие, что их действия несут в мир хаос.

Иероним умел рассуждать красиво. Калхас обратил внимание, что в разговорах с ним историк подчас произносил целые речи, доказывающие правоту Эвмена, словно через уши аркадянина ему внимали боги.

— Не таись, не умалчивай о том, что тебе нашептывает Гермес, — ни с того, ни с сего принимался убеждать Калхаса Иероним. — Ибо наше дело угодно Зевсу.

Пастух улыбался напыщенным речам собеседника. Внимание к своей особе было ему приятно, однако он говорил себе, что оно слишком преувеличенно. Несколько раз он видел на лице Иеронима беспокойство и догадывался, что за уравновешенностью жизни стратега в Тарсе стоит тревога. Тогда становилось ясно, почему ухватились за него. Калхас был случайной надеждой, ничтожной самой по себе, но отрадной, когда вокруг собиралась гроза.

Правда, внешне Эвмен держался спокойно и уверенно. Аркадянин присматривался к нему с бессознательным интересом, сквозь который постепенно начинала пробиваться столь же бессознательная симпатия. Ни обликом, ни голосом, ни манерами стратег не производил впечатления господина над жизнями многих тысяч людей. Он не стремился внушить страх, или суеверное почтение, без которого, как казалось Калхасу, невозможен вождь, собирающий воедино рассыпающуюся державу. Простой, ясный человек, не особенно склонный к резким движениям и начальственному окрику. Мягкий с близкими людьми, внимательный к словам собеседника, умеющий расположить к себе — но разве достаточно этого для стратега-автократора?

Тем не менее симпатия Калхаса была вызвана не только легкостью характера Эвмена. За легкостью чувствовались решительность и умение настоять на своем. Он брал умом и неторопливой уверенностью в своей правоте. Наверное, на его месте и не могло быть другого полководца. В отличие от боровшихся против него сатрапов Эвмен мало полагался на ревниво недолюбливавших грека македонян. Поэтому более половины его армии составляли эллинские наемники, или варварские ополчения. Стратегу приходилось искать общий язык со всеми, а на это был способен только незаурядный человек.

Калхас получил объяснение и видимой бездеятельности Эвмена. На самом деле тот лихорадочно искал поддержки. Регент и Олимпиада, у которых хватало своих забот в Элладе, смогли прислать ему лишь чисто символическую помощь; и даже включение в его армию аргираспидов не позволяло стратегу считать себя достаточно сильным для того, чтобы обрушиться на Антигона. Попытка создать в Финикии собственный флот не удалась. Оставалась надежда на поддержку из глубины Азии. Сатрапы Персиды, Гедросии и прочих далеких восточных провинций обещали выступить на стороне Олимпиады. Однако между ними и Эвменом находился Вавилон, в котором сидел Селевк, не говоривший «да» ни одному из соперников. Именно к Вавилону собирался отправиться весной стратег, именно поэтому на востоке от Тарса стояли самые преданные ему войска. Туда же отступали отряды из Финикии. А пока он вел сложные переговоры, стараясь не задевать самолюбия дальних сатрапов и пытаясь перетянуть на свою сторону Селевка. Калхас не раз видел молчаливых запыленных всадников, которых безо всяких церемоний проводили к стратегу. Это были посланники с Востока. После их прибытия Эвмен непременно вызывал Иеронима: нужно было сочинять очередное цветастое письмо.

«Двора» как такового Эвмен не имел. Смирившись с недоверием друг к другу командиров отрядов, расквартированных вокруг Тарса, он не устраивал каких-то совместных пирушек или развлечений. Зато щедро снабжал их деньгами и выражал чрезвычайное удовольствие при встрече с кем-либо из них. Вместе с тем никто — даже Дотим — не смели позволить себе малейшего проявления запанибратства со стратегом. Как понял Калхас, подлинно близки Эвмену были только Иероним, да на первый взгляд ограниченный, медлительный командир его телохранителей, армянин по имени Тиридат. Стратег располагал к себе людей, делал их преданными своему делу, но очень осторожно давал переступать границу того, что называется дружбой.

Калхас и не претендовал на нее. Но, с другой стороны, несмотря на симпатию, не мог пока причислить себя к слепо преданным Эвмену людям. Неизвестная сила приставила его к стратегу с неизвестной целью. Она заставила его смотреть по сторонам, взвешивать свои слова и мысли. Оставалось только ждать, пока ход событий не внесет во все ясность.

Впрочем, один человек питал в отношении аркадянина вполне определенный интерес. Это был Антиген. Не нужно было большого ума, чтобы догадаться: македонянин привел к стратегу Калхаса в расчете на благодарность прорицателя. Антиген надеялся, что разомлевший от счастья пастух поможет ему — подслушивая, нашептывая Эвмену выгодные аргираспидам прорицания. Калхас же страшно разочаровал его.

Некоторое время среброщитый не давал о себе знать. Но однажды слуги Антигена нашли аркадянина и привели его в лагерь македонян. Палатка их вождя была устроена по восточному образцу. Скромный походный алтарь находился в дальнем углу, а большую часть свободного пространства занимали ковры, вытканные золотой нитью, треножники с курительницами из электрона, богато инкрустированные ларцы и, наконец, несколько лож, явно вынесенных из какого-то пиршественного зала. Из-за полога, разделявшего палатку на две части, доносились женские голоса. Казалось, что Калхас оказался у внезапно разбогатевшего крестьянина, который не знает, как распорядиться свалившимся ему на голову счастьем, и выставляет его для всеобщего обозрения. Никакой меры, царившей у Эвмена, Калхас в облике палатки не увидел. Нагромождение богатств было безвкусным и бессмысленным.

Вождь македонян заставил пастуха возлечь на ложе, устроился на соседнем сам и приказал принести вина. После того, как им вручили стеклянные чаши с ароматной рубиновой влагой, Антиген принялся жаловаться:

— Если это было шуткой, то очень глупой! Не для того я привел тебя к Эвмену, чтобы ты начинал возводить на меня напраслину. Подумай сам, какую услугу ты оказываешь Антигону, вбивая между нами клин! Только представь на мгновение, что стратег всерьез принял твои слова… — Антиген помотал головой. — Нет! Это было бы ужасно! Каково полководцу идти в бой, если он не доверяет своей армии?! А как мне теперь прикажешь разговаривать с ним?..

За обиженным нытьем македонянина слышалась растерянность. Калхас задел в нем своим пророчеством что-то тщательно скрываемое.

— Но ведь я не сказал, что ты сейчас замышляешь нечто против стратега, — спокойно сказал пастух, выделив голосом слово «сейчас». — И, потом, не для кого не является секретом, что отношения между вами натянуты!

От прямоты Калхаса Антиген потерял дар речи.

— Нет, Антиген, я ничего плохого тебе не желаю, — добавил прорицатель. — И менее всего хочу вбить клин между тобой и стратегом. Я буду рад, если вы останетесь вместе. Но Эвмена предупреждал не я — боги.

— Калхас, то, что ты спас меня, я буду помнить всегда, — обрел дар речи Антиген. — Однако твои слова… обижают. Пусть ты прорицатель, но не нужно так говорить. Сейчас в мире все настолько перемешалось, что даже дельфийский оракул не сумеет разобраться в грядущих событиях…

Натужно порассуждав о судьбе, Антиген пытался перевести разговор в шутку. Македонянин не был умелым собеседником. Некоторое время поскучав, Калхас под благовидным предлогом распрощался с ним, с удовлетворением чувствуя, что оставляет того в состоянии некоторой растерянности.

Ближе всего Калхас сошелся с Иеронимом. Добродушный, незлобивый историк с удовольствием пускался в длинные беседы с аркадянином и не скрывал при этом, что надеется открыть природу его искусства. Правда, Калхас говорил гораздо меньше своего собеседника — и потому, что сам толком не понимал, как его устами глаголет Гермес, и потому, что Иероним оказался очень словоохотливым человеком.

Иерониму не было и сорока лет, но он повидал и прочитал столько, что стал кладезем знаний. Даже цветастые обороты, которыми он часто перегружал речь, не мешали Калхасу узнавать массу интересного об Александре, или о народах, живущих на далеком Востоке. Дела — а историк фактически был секретарем при Эвмене — отнимали у него много времени, однако на досуге он часто составлял компанию аркадянину.

Вскоре после разговора с Антигеном Иероним повел Калхаса в греческий квартал, расположенный на северной окраине Тарса. Греки поселились здесь давно, задолго до походов Македонца. В основном они занимались торговлей, представляя купеческие товарищества или даже целые полисы. Они тщательно охраняли свои обычаи и именно из-за последних Иероним пригласил Калхаса.

— Чем дальше мы на самом деле от Эллады, тем больше чувствуем себя эллинами. По крайней мере всячески подчеркиваем это, — сказал он по дороге. — Причем каждая такая колония помнит Элладу по-своему и выбирает для подражания что-то свое…

— Помнишь, Калхас, ты напророчил, что я пойду к женщине и еще про рукопись? — после некоторой паузы спросил Иероним у пастуха и смутился. Дождавшись утвердительного ответа, историк продолжал: — Тогда я действительно ходил к ней из-за рукописей. Но что касается удовольствий, — Иероним смутился еще более. — Видишь ли, эта женщина подражает Сафо. Назвала себя Софией, собрала вокруг молоденьких девушек и занимается их воспитанием, а также подыскиванием женихов, помогает в любовных делах. Только… это не Сафо. К счастью, она не пытается писать стихов. Представляю, что получилось бы из этого!..

Калхасу мало что говорило имя поэтессы с Лесбоса, однако он скрыл свое неведение, опасаясь приступа прекрасноречия у собеседника.

— Денег она не считает, поэтому никто здесь не пытается растолковать ей, насколько далека она от Сафо. К тому же колонисты преклоняются перед всем, что относится к эллинскому, а София выписала из Афин целое море свитков и заставляет своих воспитанниц зазубривать их наизусть. Большинство здешних эллинов отдает своих дочерей под крылышко Софии, думая, что таким образом девушки получат прекрасное воспитание. Со стороны все это выглядит забавно. Вот я и хочу тебя познакомить с ней.

— Только из-за того, что это выглядит забавно? — улыбнулся Калхас.

— Да… Иногда я нахожу там любопытные рукописи, — опять смутился историк. — К тому же там много девушек. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Это не притон для моряков или солдат, эти девушки не из тех, которые лезут к тебе под хитон. Ну, ты понимаешь… Однако их много, они молоды, они стараются говорить умные вещи, обижаются безо всякой причины друг на друга, сами того не сознавая, заигрывают с мужчинами — есть в созерцании этого какое-то странное удовольствие. У меня от их разговоров бывает на сердце то весело, то грустно… — Иероним неожиданно запнулся: — Мы уже пришли.

Дом находился в глубине сада, огражденного высокой — выше человеческого роста — стеной. Привратник явился на стук в ворота очень быстро, словно ждал гостей. Это был варвар, невысокого роста с совершенно лысой головой и заросшими жестким, черным волосом руками. Греческая одежда и крайне надменное выражение лица превращали его в удивительный гибрид дикости и эллинского самомнения.

— Будь здрав, Сопатр, — с напускным почтением произнес Иероним. — Дома ли твоя хозяйка?

Сопатр, смерив Калхаса подозрительным взором, шагнул в сторону и сделал рукой приглашающий жест.

— Философ! — вполголоса сказал Иероним, когда они шли по песчаной дорожке. — По крайней мере София считает его таковым. Только крайнее расположение к человеку заставит Сопатра вымолвить слово.

Вокруг стояли яблони вперемешку с шестами, увитыми виноградной лозой. Кое-где висели забытые гроздья винограда — потемневшие и грузные. Калхас дотянулся до одной из них, оторвал ягоду и она тут же лопнула в его руках. От пальцев пахло перебродившим соком.

Дорожка вывела их прямо к дому.

— Госпожа в беседке! — заявил им другой слуга, и они вновь углубились в сад.

— Яблони и виноград. Удивительное сочетание! — тонко улыбнулся Иероним.

Калхас пожал плечами и не пытаясь разобраться в иронии историка. Вскоре заросли расступились, открыв их взорам беседку.

Беседка была сложена из массивных брусков темного гранита. Столбы, поддерживавшие свод, оплетали плющ, виноград и еще какое-то растение с листьями, отливавшими восковым багрянцем. Вслед за Иеронимом Калхас поднялся по ступенькам и оказался в теплом душном полумраке.

— Кого это ты к нам привел? — раздался резкий женский голос.

Глаза Калхаса привыкли к полумраку быстро, и он увидел, что слова принадлежали дородной женщине, возлежавшей посреди беседки на ложе, усыпанном высушенными лепестками роз. Женщина села, свесив ноги и часть лепестков просыпалась на пол. Полы ее одежд на мгновение обнажили жирные ляжки — Калхас с трудом удержался от брезгливой гримасы.

Помимо толстухи в беседке находилось еще несколько девушек. Пастух видел, что они приподнялись на локтях и с любопытством рассматривают вошедших.

— Здравствуй, София, — мягко произнес историк. — Я привел к тебе нового друга стратега. Его зовут Калхас, он грек из Аркадии и… очень интересный человек. Но позволь полюбопытствовать, от какого занятия я вас оторвал?

— Мы занимались созерцанием, — ответила София. — Божественный Платон учит, что любое рассуждение невозможно без знания Блага и Прекрасного. А как их узнать? Только созерцая очами ума. Я приказала им забыть обо всем и сосредоточиться на Благе…

— Значит мы все-таки помешали вам, — с вкрадчивым сожалением проговорил историк.

— Ничего страшного. Не думаю, что сегодня они сумели бы вознестись в божественное. Мой повар сделал к обеду такую острую приправу, что вместо созерцания я прислушивалась к бормотанию в животе и боялась изжоги. Думаю, то же самое скажут и девочки. Правда?

К удивлению Калхаса хозяйка говорила это совершенно серьезно, словно и действительно повар прервал созерцание истины. В ответ на ее слова девушки не без облегчения стали подниматься с лож.

— Сидите, — приказала им София. — Хоть мужчина и незнакомый, смущаться его не надо. Я верю, что Иероним привел к нам доброго мужа.

Историк в знак одобрения этих слов выпятил нижнюю губу, а Калхас внимательнее взглянул на девушек. Судя по всему критерием для их отбора была не красота. Пастух увидел и дурнушек, и настоящих красавиц. Одеты они были примерно одинаково: в подпоясанные под самой грудью короткие хитоны, оставляющие открытыми икры. На девушках не было украшений и лишь тонкий аромат притираний говорил о состоянии семейств, отправивших их сюда.

Между тем София потребовала, чтобы Иероним рассказал о своем спутнике.

— Может быть, он сам сделает это? — предложил историк.

Калхас хмыкнул.

— Я не представляю, что мне надо рассказывать.

София всплеснула руками:

— Ну, хотя бы откуда ты родом?

— Из Маронеи, которая в Аркадии.

— Аркадянин? Замечательно! Ты, наверное, из тех кто приплыл в Тарс месяц назад?.. Вот как интересно! Расскажи, что сейчас творится в Греции! Как ведут себя спартанцы? Что Полисперхонт? Куда ушел Кассандр? — София принялась сыпать названиями городов, именами полководцев и политиков.

— Нет, нет, нет! — с трудом остановил ее Калхас. — Об этом нужно говорить не со мной. Считай, что я не интересовался тем, кто с кем воюет до тех пор, пока не отправился в Азию. Да и сейчас… особенно не интересуюсь. Пусть об этом думает стратег или, вот, Иероним. Я им доверяю.

София была разочарована.

— А чем же ты тогда занимаешься?

— Стратег приблизил меня… чтобы я иногда давал ему советы! — нашелся Калхас.

— Ничего не понимаю! — возмутилась хозяйка. — Вначале он говорит, что войны и политика его не занимают, теперь — что дает советы самому Эвмену! Как это понять, Иероним?

— Принимай как есть, София, — засмеялся историк. — Но относись к нему с уважением. За этим аркадским Паном приглядывают боги.

Необычайно заинтригованная хозяйка во все глаза уставилась на Калхаса. Девушки тоже смотрели так, словно сейчас у него вырастут рога, и он начнет совершать чудеса. Калхас укоризненно взглянул на историка:

— Не преувеличивай. Я обычный человек. Не слушайте его, Иероним шутит.

— Ладно. Будем считать, что я шучу, — согласился историк. — И, чтобы искупить свою шутку, расскажу о том, что моему спутнику не интересно…

Иероним пустился в описание событий, происходивших в Элладе и отвлек на себя внимание Софии. Калхас, прислонившись к стене, решил, что ему придется скучать. От нечего делать Калхас стал разглядывать девушек. Но уже через несколько мгновений он и думать забыл о скуке.

До этого густые тяжелые черные пряди волос закрывали ее лицо. Но когда историк принялся говорить об Олимпиаде, она откинула их в сторону. Тщетно — волосы все равно падали на лоб, укутывая непроницаемой завесой половину лица, плечо, локоть, которым она опиралась на ложе, стелились вдоль узкой руки. Но Калхас успел заметить небольшой, с узкими, не по-гречески вырезанными ноздрями нос, пухлые, не греческие же губы и большие, чуть удлиненные к вискам глаза. Странное лицо, лишенное и эллинской гармонии и восточной привлекательности. Что-то среднее между ними… нет, скорее совсем другое, не знакомое ни эллинам, ни Азии. Оно не было красивым — по крайней мере вот так, с первого взгляда, оно скорее отталкивало своей непривычностью. Однако запечатлевалось в голове сразу и — пастух понял это — надолго.

Странное лицо, странные волосы. Калхасу казалось, что они напоминают мех на шкурке какого-то животного — нежный, ласковый, мягкий. Но их было много, очень много и их цвет… Непроницаемо-черный, совсем как та чернота, что проглатывала звезды в ночь перед штурмом Танафа. Они не сливались с полумраком, как это свойственно всем темным предметам, они были сами по себе, выделяясь на сумеречном фоне беседки так же, как выделялись бы совершенно белые кудри.

Девушка с интересом слушала Иеронима. А тот, увлеченно рассказывая о событиях на Западе, чаще поглядывал на нее, чем на Софию, или других воспитанниц. Калхас ощутил легкий укол — где-то около солнечного сплетения. Внимание историка к этой девушке вызвало в нем чувство раздражения.

«Оставь!» Калхас мгновенно подавил свое недовольство. Будь на месте Иеронима он, его глаза тоже сами собой обращались бы к ней. Это как необычный, резкий запах. Ноздри непроизвольно впитывают его, принюхиваются, словно пытаясь разобраться: что это? Он заставил себя прислушаться к словам историка.

— …А еще Олимпиада сообщила стратегу-автократору, что замыслила нечто грандиозное. Когда он разобьет Антигона и замирит Птолемея, часть добычи пойдет на создание статуи Александра. Вы даже не представите, что это будет за статуя! Решено превратить в нее Афонскую гору. Два города, которые там стоят, перенести в другое место, а гору сделать Царем. Что пирамиды нильские по сравнению с этим! Я понимаю так: Александр будет настолько огромен, что вблизи разглядеть его окажется невозможно. Одна пряжка на плаще займет пространство, на котором разместилась бы целая усадьба. Только с корабля, плывущего во многих стадиях от берега, он будет виден весь. Я представляю! Грандиозное зрелище!.. — Иероним смолк, закатив глаза и причмокивая губами.

— А… как же возможно сделать такое? — удивленно спросила одна из девушек, толстушка с личиком любопытного зверька.

— Да, нужно очень много людей, — согласился Иероним. — Но после победы будет все. И люди, и деньги. Если Ксеркс когда-то прорыл канал около Афонской горы, канал, по которому могли идти две триеры в ряд, то уж Олимпиада сумеет превратить Афон в своего сына!

— Нет, я не об этом, — сказала та же девушка. — Как эти люди узнают, на сколько стесывать скалы? Ведь они будут видеть только какой-то кусочек Царя, а не все в целом.

— Я сам не знаю! — восторженно произнес Иероним. — Разуму обычного человека такое не под силу. Но есть скульптор по имени Диногерат. Он утверждает, что сможет давать работающим правильные указания, что он уже видит Царя; дело только за деньгами и людьми. Диногерат скульптор сейчас в Элладе знаменитый и Олимпиада ему верит.

— Не выставляй напоказ свою глупость, Феодора, — нравоучительно промолвила София. — Олимпиада лучше всех нас знает, где и как сделать статую, достойную сына Зевса.

— А я ничего не выставляю, — вспыхнула та. — Просто мне интересно… Я хочу понять!

— Я думаю, это будет так, — неожиданно для самого себя вступил в разговор Калхас. — Представьте знаменитого повара, который готовит блюда для пира в царских покоях. Он один знает сколько и чего добавить в соус, чем начинить каплуна или целого быка. Его помощники приносят всякие травы, пряности, но ощутить на ощупь вкус будущего кушанья они не могут, это может только главный повар. Ему не надо пробовать свое блюдо. Оно уже есть в голове и на его языке, оно само двигает его руками… Искусства повара и скульптора, конечно, очень разнятся. Так же, как разнится то, что делает обычный ваятель от идеи этого Диногерата. Но, наверное, Александр уже целиком есть в его голове. Точно так же, как блюдо — у повара. И тогда ему не сложно сказать, где и сколько камня должны убрать со скалы рабочие.

— Все равно, это недоступно мне… — повторяла Феодора, но Калхас уже не слышал ее. Он заметил, что черноволосая девушка повернулась в его сторону. Движение, внимание во взоре наполнили ее лицо жизнью, и пастух со странным облегчением обнаружил, что она так же молода, как и остальные воспитанницы. Странность черт лица размывалась движением, а глаза оказались мягкими и задумчивыми, вполне человеческими. Он непроизвольно улыбнулся ей, но тут же испугался своей улыбки. Однако девушка тоже улыбнулась. Калхас с волнением ощутил, что между ними устанавливается чувство приязни. Лицо ее было совсем не отталкивающим, а красивым, даже необычайно красивым. Это только первый взгляд отпугивал. «Но и взгляд на Солнце заставляет зажмуриваться», — подумал про себя аркадянин.

Он потянулся рукой к шарику. Девушка уже не смотрела на пастуха, она вполголоса разговаривала с соседкой, однако его голова помимо воли все время обращалась в ее сторону. Калхасу казалось, что черноволосая воспитанница, сама не зная об этом, обладает магической силой. Вот и Иероним поглядывал на нее. Заглушая в себе чувство симпатии, он начал энергично потирать шарик.

Разговор о Диногерате постепенно исчерпался. Феодора так и не поняла, каким образом скульптор будет создавать Царя, однако разум ее примирился с этим.

— Ты всегда расскажешь что-нибудь интересное, Иероним! — сказала София. — Мы с девушками потом целыми днями обсуждаем твои слова. Вот что, девочки, я предлагаю вознаградить наших гостей! Ну, вспоминаем, что вы учили вчера? «Персы!» Мегисто, красавица, прочти нам начало!

Поднялась та самая девушка, с которой разговаривала черноволосая. Эта с первого взгляда казалась красивой. Статная, с высокой грудью, сильными округлыми руками, прямым и бесхитростным взглядом. Такими пастух всегда представлял спартанок. Низким грудным голосом, без тени робости она начала читать «Персов». Делала Мегисто это, правда, не слишком выразительно, но впечатление от ее декламации было приятным.

Черноволосая также смотрела на нее с удовольствием. Радовалась за Мегисто как за близкую подругу. Даже потянулась в ее сторону. Хитон почти невесомыми складками облегал ее худенькую фигуру. Постепенно Калхас забыл о Мегисто и опять смотрел только на черноволосую. Он видел, как она гибка, и ощущение этой гибкости отдалось легким покалыванием в подушечках пальцев, сладким зудом в зубах. Ему захотелось подойти к ней и провести ладонью по странным чудесным волосам, по спине, по ногам — вплоть до нежных, узких пяток. Желание оказалось настолько сильным, что он зажмурился, чтобы справиться с ним. В тот же момент Мегисто закончила декламацию.

— Прекрасно! Изумительно! — принялся аплодировать Иероним.

Все, в том числе и Калхас, присоединились к нему. Черноволосая подошла к Мегисто и чмокнула ее в щеку. Калхас чувствовал, что на губах его сама собой появилась глупая счастливая улыбка.

— Я рада, что тебе понравилось, — сказала Иерониму София. — Вижу, что и тебе, аркадянин, услышанное пришлось по вкусу.

— Да. Она хорошо читала. Хотя стихи напыщенные, я рад, что слушал ее, — произнес Калхас.

— Напыщенные?.. Это же Эсхил! — возмутилась хозяйка.

— Не волнуйся, София. Дело в том, что у моего спутника своеобразный взгляд на поэзию, — вступился за пастуха Иероним. — Вспомни твоего любимого Платона: он тоже не слишком жаловал поэтов!

Калхас пожал плечами:

— Если я чем-то обидел тебя, прости. Считай, что я сказал: «И стихи хорошие, и читала она хорошо».

— Да, да! Мы очень благодарны! — сказал Иероним. — Я обязательно расскажу стратегу. Он порадуется тому, как вы сохраняете славный эллинский дух.

Иероним выражал свои чувства нарочито преувеличенно, однако Калхас видел, что это нравится Софии. Хозяйка видимо решила простить Калхасу его непочтительность по отношению к Эсхилу и пригласила гостей понаблюдать за тем, как ее ученицы будут постигать ткацкое искусство.

— Они уже вторую неделю ткут… Ладно, девушки, я открою наш секрет — ткут попону для коня Эвмена! Клянусь Герой, они стараются вовсю! Мы сделаем ее белой, с широкой пурпурной каймой, с шитьем золотом и серебряной пряжей. Я видела однажды такую под конем Пердикки. Но у стратега будет краше.

Иероним рассыпался в благодарностях, сказав, тем не менее, что не желает мешать своим любопытством работе девушек.

— Мы и так пришли без приглашения, не упредив о себе и не вовремя. В твоем доме, София, посреди твоих девушек можно оставаться вечно. Но сегодня я буду нужен стратегу. Поэтому нам настала пора прощаться.

Взором он попросил Калхаса поддерживать его. Досадуя на настойчивость историка, тот пробормотал что-то о срочных делах.

— Жаль, — сказала София и, крякнув, встала. — Девушки, давайте проводим гостей.

Окруженные девичьей стайкой, они медленно направились к воротам. Иероним беседовал с хозяйкой о каких-то пустяках, а Калхас посматривал на Черноволосую. Она шла впереди и немного справа от него. Узкие пятки, узкие лодыжки, опутанные тонкими ремешками от сандалий. Мнилось, они несли ее тело безо всякого усилия, как пушинку. О ней нельзя было сказать, что она хрупка. Точнее так: девушка была худенькой и гибкой. Причем гибкость ее имела какую-то иную природу, чем кошачья, или змеиная. Она была похожа на упругий порыв ветра, закручивающий столбы пыли на дорогах. И только волосы, невесомо-тяжелые, обильные тянули ее вниз.

Философ Сопатр безмолвно распахнул перед ними ворота. Прощаясь, Калхас посмотрел ей прямо в лицо. Она улыбнулась ему. Улыбнулась, весело прищурив глаза, отчего он опять вспомнил о странности ее лица — совсем непривычного, чужого, но красивого, а теперь еще ребячливо-милого.

Ворота захлопнулись, Иероним дернул его за рукав, но Калхас не сразу пришел в себя. Что это было — обычная вежливая улыбка при прощании? Или она все-таки выделила его, он не ошибся, когда почувствовал приязнь, возникшую между ними?

— Почему мы ушли из этого дома? — спросил он у Иеронима.

— Идем, — тянул тот пастуха. — Я понимаю тебя, но для первого раза достаточно. И вообще в этом доме нельзя оставаться надолго. Здесь все совсем не так, как везде, здесь слишком много девушек. Хороших девушек. Этот дом может затянуть словно водоворот в реке. Сам не знаешь, зачем ходишь сюда. Вот как я — первый месяц в жизни в Тарсе только и делал, что гостил у Софии. Потом стало стыдно или просто привык, но удержаться от того, чтобы заглянуть сюда не могу. Какие, однако, тут красавицы! Мегисто, Тимоклея, Гиртеада!

— Гиртеада… — медленно повторил Калхас. — Странное имя. А кого из них так зовут?

— Ту, что с длинными черными волосами. Ты на нее еще все время смотрел, как я заметил…

— Ты не знаешь, случаем, кто она такая? — спросил Калхас, стараясь не обращать внимания на улыбку историка.

— Воспитанница Софии. Почти приемная дочь. Лет пять назад она купила ее у какой-то греческой семьи. Купила не потому, что хотела иметь лишнюю рабыню, а ради спасения этого семейства. Оно едва-едва сводило концы с концами. Потом родители Гиртеады уехали из Тарса, а девушка осталась при Софии. Насколько я знаю — живет как остальные девушки, никакой рабской работой хозяйка ее не нагружает. Все считают Гиртеаду приемной дочерью, строят догадки насчет ее приданого, а правы они, или нет — не ведаю.

Иероним умолк и Калхас не спрашивал его ни о чем вплоть до дома стратега. Лишь здесь он решился нарушить молчание:

— Скажи, Эвмен ходил к Софии?

— Да, я водил его однажды.

— И что?

— Он сказал им какие-то комплименты, но больше желания видеться с Софией не изъявлял. Стратег привязан к своей семье. Он укрыл жену с детьми в Норе, там они в полной безопасности, но зато Эвмен скучает и часто жалуется мне на разлуку.

— Ясно. — Калхас насупился. — Извини, Иероним, последний вопрос: а ходят ли к Софии македоняне?

— Что за глупость! — Историк расхохотался. — Им там нечего делать. Это же не дом терпимости! Нет, не ходят, и никогда не пойдут. Послушай, Калхас, не собираешься ли ты приревновать кого-нибудь к этим девушкам?..

6

Осень перевалила за половину, но была мягкой и теплой. Ледяных ветров, от которых берега аркадских речушек затягивала пленка льда, здесь не знали. Лишь дожди шли чаще обычного, да деревья стояли уставшие, поникшие, потерявшие летнюю яркость. Киликию наполняли стаи незнакомых, налетевших с севера птиц — местные жители утверждали, что такое происходит каждый год. Словно в пику заснувшей, отдыхающей земле они поднимали радостный гам и сновали повсюду так деловито, как будто у них наступал пик жизненных сил.

Калхас не мог понять, чем осенняя пора в этих землях мешает военным действиям. Ничто, казалось, не препятствовало Антигону вторгнуться сюда, тем более, что около Тарса стояла меньшая часть войска Эвмена. Однажды пастух поделился своими опасениями с Иеронимом.

— Не волнуйся, — спокойно произнес историк. — Не так уж прост путь через горы. Пока Антигон соберет войска в кулак, пока он будет преодолевать перевалы, да еще со своими слонами, Эвмен успеет стянуть отряды к Тарсу. А когда армия Фригийца станет длинной колонной выходить с гор на равнину, мы нанесем ей такой удар, что антигоновцы переведут дух только у Сард. Равнину лучше защищать на равнине, чем в горах. Нет, Антигон не так глуп, чтобы подставить себя. Он либо дождется, пока мы сами не уйдем из Киликии, либо потерпит до весны и отправится другими дорогами, теми, что сейчас труднопроходимы. Это — много севернее, зато дальше от Тарса, от войск Эвмена, и на равнину можно спуститься спокойно. Вот увидишь, так и будет.

Калхас никогда не задумывался над стратегией, поэтому рассуждение Иеронима показалось ему верхом мудрости и он успокоился.

Впрочем, после визита к Софии подлинным спокойствием он уже не наслаждался. Калхаса размывала тревога, он никак не мог вернуться в уравновешенное состояние. Ощущение, что он забыл сделать что-то чрезвычайно важное, преследовало аркадянина на каждом шагу. Он скоро понял, что вызвано это черноволосой воспитанницей Софии. Но усвоенное еще в Аркадии убеждение, что женщина не может заставить мужчину потерять разум, принуждало его считать свое беспокойство малодушием, и он боролся с ним. Надеясь показать самому себе характер, Калхас еще раз увязался за Иеронимом в поход к Софии. Однако вид Гиртеады заставил его забыть о благом намерении. Он несколько раз принимался рассказывать об Аркадии, а поскольку делать этого не умел, прерывался, запинался, чувствуя прилив багрового ужаса к коже, думал, что его считают недалекой деревенщиной. От Софии Калхас вышел с настоящей ненавистью к девушке, хотя та ничем не дала понять, что он смешон. Наоборот, прощалась Гиртеада как и в первый раз: вежливо, трогательно.

Ненависти хватило ненадолго. На следующий день Калхас опять почувствовал зуд в душе — он не сделал чего-то важного, он всегда будет жалеть об этом.

Аркадянин обратил внимание, что после первой встречи с Гиртеадой он предается воздержанию. До этого Дотим — костлявый, безухий, но неутомимый мантинейский бык — неоднократно таскал его к местным жрицам любви. Теперь же пастух отвечал на предложения наемника отказами. Калхаса перестало тянуть к женщинам, словно его естество заснуло осенью вместе со здешней землей. Обеспокоенный открытием, пастух решил преодолеть свое равнодушие к женским животам. Он отправился к Дотиму, и мантинейский бык, никогда не отказывавшийся составить компанию в таком деле, пообещал, что вечером зайдет за пастухом.

Вечером они сидели в доме у самого услужливого местного сводника, сирийца по имени Газария. Здесь не было ничего кроме грудами наваленных на полу ковров, да большой миски с дешевым аскрийским вином, из которой Дотим с Калхасом по очереди черпали плоской глиняной чашкой. Пить из нее было неудобно, вино стекало по подбородкам, капало на живот, но Дотим говорил, что так и нужно, что вино, сохнущее на подбородке только возбуждает. Газария отлучился из дома, ибо наемник приказал ему привести девок со всего Тарса и пообещал, что плата будет щедрой.

— Ух-х, что мы тут будем делать! — восторженно шепелявил Дотим. Мысль о предстоящем, похоже, пьянила его больше, чем вино. — Нет, ты подумай, на каждого из нас придется штуки по три: я сказал Газарии, чтобы меньше шести он не приводил. Вот как! Это будет потяжелее, чем брать Танаф, да? Га-га-га!

Необычайно довольный своей затеей, наемник хохотал, а Калхас молча тянул вино, ожидая, когда оно заглушит привычное беспокойство.

Вскоре появился Газария. Физиономия у сводника была крайне виноватой.

— Что такое? — грозно спросил Дотим.

— Пять. Я привел только пятерых.

— И все? — рявкнул наемник.

— Должны прийти еще трое, — торопливо добавил сириец. — Им передадут, они явятся сюда, но попозже…

— Ладно, — смилостивился Дотим. — Гони этих.

Газария выскочил из комнаты и затолкнул в нее пятерых голых девиц. Хихикая и кокетливо прикрывая рукой срам, те мялись у дверей, пока Дотим придирчиво рассматривал их.

— Эту знаю. Сносна. Вот тех двух девок тоже, — сказал он, пихнув локтем Калхаса и неожиданно завопил: — Эй, Газария!

— Что такое? — выглянул из-за дверей сириец.

— Откуда ты их привел?

— Не… не понимаю, — испуганно заморгал сводник.

— Безобразие! Посмотри на них, Калхас!

Пастух в недоумении пожал плечами. Обычные уличные шлюхи. Молодые, но уже изрядно помятые бесчисленными мужскими руками. Они казались ему на одно лицо.

— Я знаю, откуда ты их привел! — продолжал возмущаться вождь наемников. — Я все знаю про тебя: ты держишь на заднем дворе свиней. Зачем ты заставил этих девок бродить по навозу?

— Опомнись, Дотим! Клянусь Баалом! Какой навоз? — запричитал хозяин.

— Ты посмотри на их пятки! Ну-ка, милые, поднимите ноги! Переведи им, Газария, пусть поднимут!

Света в комнате было не слишком много, но Калхас не глядя мог бы сказать, что девицы грязны как грязны все местные потаскухи. Пастух не видел здесь ничего удивительного, поэтому он с любопытством посмотрел на Дотима: с чего это тот завел разговор о свиньях?

— Видишь? Или ты думаешь, что я буду щекотать такие черные пятки? Чтобы потом выковыривать из-под ногтей навоз? Ну уж нет! Тащи сюда самую большую свою лохань. И грей воду, много воды…

Вскоре посреди комнаты был водружен чан, который Газария собственноручно до половины наполнил горячей водой.

— Другое дело, хозяин! Ну, Калхас, пошли: пора загонять этих чумазых тварей в лохань. Пусть они узнают, как моются в Аркадии.

Он со вкусом шлепнул по ягодицам ближайшую девку. Та взвизгнула и, тараторя что-то по своему, полезла в воду.

Калхас скинул хитон. С его мужской природой ничего не случилось. Он схватил под колени сразу двух девиц и повалил их в чан.

По лицу пастуха стекала холодная влага. Опять шел дождь, прямой и тяжелый. В предрассветных сумерках он казался серой, чуть колышущейся пеленой.

Калхас сидел на камне, ноги его по щиколотку были в луже. Спиной и затылком он опирался на твердую, шершавую стену, по которой струились ручейки воды. Было зябко. Калхас поежился и тут же почувствовал, что промок до нитки. Стиснув зубы, он заставил себя подняться на ноги. Суставы ломило так, словно он целые сутки занимался тяжелым физическим трудом. Болели виски и затылок, рот пересох и казался наполненным зловонием. Калхас открыл его и, запрокинув голову, ловил губами струйки дождя. Потом прополоскал рот и с усилием сплюнул. Место казалось знакомым, но прошло некоторое время, прежде чем он вспомнил, что находится около стены, ограждающей сад Софии. Понемногу стали всплывать картины прошлого вечера. Сладострастный беззубый рот Дотима, в который одна из девиц вливает вино. Безумные скачки в чане, перемежаемые безумными скачками на влажных коврах. Потные руки, перетаскивающие его с одного женского живота на другой. Кислое аскрийское вино, от воспоминания о котором желудок подступал к горлу. Он слишком много пил и слишком усердно изображал из себя сатира. Но почему он оказался здесь?

Калхас не знал, когда ушел от Газарии и почему пришел сюда. Он посмотрел на свои руки. Ладони распухли, словно он колотил ими по чему-то твердому. Неподалеку находились ворота, в которые заходили они с Иеронимом. Калхас подошел к ним и сообразил, что стучал сюда, причем стучал отчаянно. Ему не открыли — то ли не слышали из-за шума дождя, то ли побоялись. «Скорее побоялись», — подумал Калхас, вспомнив Сопатра. Однако что заставило его так рваться к Софии?

Недоуменно пожав плечами, он хотел было вернуться в дом сводника, но откуда-то снизу вновь начало подниматься смутное беспокойство. Чего же он не сделал?

Гиртеада! Он должен был увидеть ее! Это и заставило его бежать сюда, стучаться в ворота. Одна мысль о возвращении к Газарии вызывала чувство омерзения. С удивительной ясностью Калхас понял, что больше туда не пойдет. Его место — здесь, боги накажут его за новую попытку переступить через себя.

Пастуха охватила уверенность, что сейчас он увидит Гиртеаду. Словно он пророчествовал самому себе. Только нужно быстро попасть внутрь сада и добраться до беседки. Калхас отошел на несколько десятков шагов от ворот и без труда взобрался на стену. Оседлав ее, он попытался увидеть, нет ли в саду собак. Но даже если Сопатр и выпускал их на ночь, этим утром они сидели в своих будках, не высовывая наружу и носа.

Одна из яблонь окатила его потоками воды, и Калхас замер на мгновение, испугавшись, что выдал себя неосторожным движением. Но сад молчал и молчал дом, погруженный в сладкий утренний сон.

Беседка была пуста. Калхас выжал на ее пороге края своего гиматия и уселся на ложе Софии. По беседке гулял сквозняк; от него Калхасу стало еще холоднее. На одном из лож стояла баночка с притиранием — Калхас догадался, что именно за этим прибежит сюда Гиртеада. Однако его уже начинал быть озноб, когда он услышал легкий плеск шагов.

В дверном проеме появилась легкая фигурка, укутанная в тяжелую войлочную накидку. Девушка откинула с головы капюшон и, увидев посреди беседки мужчину, растерянно сделала шаг назад.

— Это я, Гиртеада, — торопливо подал голос аркадянин. — Это я, Калхас.

— Калхас? — удивленно повторила девушка и отошла от двери, чтобы не загораживать свет. — Да. Это ты. Зачем ты здесь?

На ее лице все еще было написано удивление, но в глазах смешались и страх, и улыбка — его появление было для нее знаком чего-то очень важного.

Калхас молчал, глядя на Гиртеаду. Уста его остались немы и когда девушка повторила вопрос. Он забыл о боли в голове и суставах, о холоде, о бессонной ночи. Он забыл о самом себе, весь обратившись в созерцание. Черные волосы, черные глаза, нежный подбородок. Почему раньше он не замечал, какой у нее нежный подбородок? И какие нежные руки, поддерживающие тяжелую накидку! И еще он не замечал белизну кожи, не безжизненность ее, а чистоту. Лицо, обрамленное пышными прядями, казалось островком снега посреди буйных, черных вешних вод. Калхасу в тот момент было достаточно любой новой черточки, подмеченной у девушки. Он сидел бы и радовался ей целую вечность, но Гиртеада вновь, уже настойчиво спросила:

— Зачем ты здесь?

— Чтобы увидеть тебя, — прямо ответил Калхас.

— Меня? — Калхасу показалось, что ее глаза улыбнулись. — Но зачем ты хочешь меня видеть?

— Ты… Я хочу успокоиться. Я уже много дней не могу найти себе места. Мне казалось, что когда я буду на тебя смотреть, это беспокойство исчезнет…

Губы у Гиртеады дрогнули.

— И оно исчезло?

— Да. Когда я смотрел. Но ты стала спрашивать и меня опять колотит дрожь.

— Просто ты вымок до нитки. — Девушка подошла к нему и коснулась пальцами волос. Калхас потянулся за ее рукой, но заставил себя вновь сесть на ложе. — У тебя жалобные глаза. Ты промок и, по-моему, не спал всю ночь. Не смотри жалобно, я рада, что ты хочешь меня видеть и, если честно, я ждала, что ты появишься. Честное слово, я знала, что ты придешь. Знала уже в первый раз, когда Мегисто читала стихи. Ты помнишь?

Калхас кивнул, не сводя с нее глаз.

— Правда вначале я подумала, что ты восхищен Мегисто — ведь она такая красавица!

Калхас отчаянно замотал головой.

— Да. Я тоже поняла, что ты захочешь увидеть меня. И я испугалась. До сих пор боюсь этого, рада тебе и очень боюсь.

— Но почему?

— Не знаю, — девушка устало опустилась на одно из лож. — Все видят, что ты — человек странный и необычный. После того, как Иероним в первый раз приводил тебя, мы только об этом и говорили. Всякие слухи ходят в городе про стратега, в том числе судачат о каком-то чародее, который появился рядом с ним. А ты очень похож на такого.

— Глупости, — возразил Калхас. — Я не чародей. Просто… иногда даю советы — и все.

— Я не знаю… Может, ты и не чародей, но ты очень странный человек. На тебя смотреть интересно… и страшно. Кажется, что ты в любой момент скинешь свое лицо и превратишься в кого-то другого.

— Глупости! Что ты придумала себе!

— Нет, это так, — упрямо повторила Гиртеада и опустила взгляд. — Когда ты пришел во второй раз, все это почувствовали, но только я испугалась по-настоящему, ибо догадалась, что ты пришел ко мне… — Неожиданно она взглянула ему прямо в глаза. — Ты ведь хочешь увести меня отсюда?

— Да, — сказал Калхас с такой убежденностью, словно все время думал об этом.

— Один купец уже пытался свататься ко мне — София отказала, она говорила, что я слишком молода. Но тогда мне было просто любопытно, теперь же — страшно… Постой! — вдруг встрепенулась она: — Я же случайно пришла сюда. Как ты узнал?

— Просто узнал и все, — пожал плечами Калхас. — Ты хотела забрать это? — указал он на баночку с притираниями.

— Да. Хозяйка, наверное, уже удивлена, почему меня нет. Сейчас она пошлет кого-нибудь сюда… — девушка встревоженно вскочила с ложа и подошла к входу. — Она кликнет собак. Ночью здесь бродят собаки… не понимаю, как ты сумел пробраться в беседку?

— Хорошо, я ухожу. — Калхас подошел к Гиртеаде, осторожно взял обеими руками ее волосы и на мгновение погрузился лицом в них как в воду. От них пахло корицей и еще чем-то нежным, мягким, словно молоко кормилицы. Девушка замерла — он чувствовал это — и настороженная и готовая забыть о Софии, о собаках. Чуть сдвинув голову, он мог бы коснуться щекой ее плеча. Но Калхас пересилил себя. Он выпустил ее волосы и произнес:

— Сегодня я приду к тебе — не через стену, а через двери, — и поговорю с Софией о нас с тобой. Я хочу взять тебя в жены — пусть она знает об этом.

С этими словами пастух вышел из беседки. Чувствуя в душе долгожданное спокойствие, он нырнул под сень яблонь и винограда.

Тиридат, командир телохранителей Эвмена, выскочил из комнаты, заперев за собой дверь, и только после этого Калхас перестал рваться наружу. Совершенно обессиленный, он сидел на ложе, вытирая воспаленными руками с лица холодный липкий пот. Разум подсказывал ему, что ничего страшного не произошло, что лучше лежать и ждать лекаря, но горло обвивало скользкое ледяное отчаяние.

Добравшись до дома Эвмена, Калхас сменил одежду на сухую и хотел поспать до полудня. Однако вместо отдыха сон принес боль и лихорадку. Вначале аркадянин не сопротивлялся ей, но чувство времени подсказало ему, что приближается вечер, и пастух попытался вырваться из болезненного забытья. С большим трудом ему удалось это. Открыв глаза, он увидел обеспокоенное лицо Иеронима.

— Лежи, лежи, — заботливо сказал тот, натягивая шерстяное одеяло на плечи Калхаса.

— Уже вечер? — испуганно спросил пастух.

— Да. Почти. Стратег сделает выговор Дотиму за то, что тот напоил тебя и бросил под дождем.

— Не надо. Дотим не виноват. — Калхас освободился из рук Иеронима и попытался сесть. Слабость отдалась гулкой пустотой в голове и тошнотворной тяжестью под пупком. Потом в виски, в затылок ударил жар.

— Нельзя! Ложись! — переполошился Иероним. — У тебя лихорадка. Я уже послал за врачом.

— Какой врач? — пробормотал Калхас. — Лучше помоги встать. Мне нужно идти к Софии.

— А туда-то зачем? — испугался Иероним. — У тебя начинается бред…

— Я должен увидеть Софию и Гиртеаду, — говорил Калхас, чувствуя, что эти слова дают ему на какой-то момент силу. — А лучше — пойдем вместе. Ты поможешь мне упросить Софию. Гиртеада уйдет со мной — и не надо приданого…

— Да что же ты такое говоришь! — ничего не понимал историк.

— Я видел Гиртеаду сегодня утром. Мы все решили. Она ждет.

Покачиваясь, Калхас поднялся на ноги.

— Тиридат! Тиридат! — завопил историк.

В дверях появился хмурый армянин.

— Его нельзя выпускать на улицу! — торопливо объяснял Иероним. — Он бредит… ты видишь, в каком он состоянии!.. Калхас, друг, ты очень болен. Когда ты выздоровеешь, я обязательно пойду с тобой, но только не сейчас.

Тиридату удалось оттеснить пастуха от дверей.

— Где же врач? Куда он делся? — суетился Иероним.

— Сходи за ним сам. Так будет быстрее, — бросил командир телохранителей.

Калхас молча упорно сопротивлялся ему, но медвежья сила Тиридата одолевала его ослабленное тело. Осторожно придавив пастуха к ложу, армянин покинул комнату и оставил Калхаса в растерянности.

Пастух не боялся болезни, однако задержка разговора с Софией вызвала в нем панику. Он попытался успокоить себя, твердил, что сегодня же попросит сходить к Гиртеаде Иеронима, что тот скажет ей о болезни, но… Рассуждения не успокаивали, мысли кидались из крайности в крайность, словно разум, как и тело, охватывала лихорадка. А потом все исчезло — в один момент Калхаса затопила темнота, в которой он потерял и Гиртеаду, и себя.

Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в радужном сиянии, которое вливалось меж сомкнутых век. Калхас совершил легкое усилие — и глаза открылись. Над его лицом развевался балдахин из полупрозрачной ткани, сквозь который был виден теплый диск солнца. Бодрящий запах прохладной свежести исходил от земли. Приглушенные расстоянием, доносились голоса уличных торговцев. Пастух чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся и на какое-то время поддался безмятежной, беззаботной неге.

Неожиданное появление под балдахином лица Иеронима прогнало детскую утреннюю радость. Калхас вспомнил, что в последний раз видел его у себя в комнате.

— Где я? — спросил он, приподнимаясь на локте.

— В саду, — улыбнулся историк. — Лекари утверждали, что здесь ты наконец-то очнешься.

— Почему «наконец-то»? — ручеек тревоги скользнул по сердцу Калхаса.

— Три дня в лихорадке, три дня в каком-то странном сне — солнце уже готовится к зиме, а ты не видишь, не слышишь, не говоришь! — Историк был необычайно рад. — Мы здорово поволновались. Видел бы ты Дотима: он каждый день приходил сюда, все хотел изобразить сиделку… Знаешь, а я почему-то был уверен, что буду первым, кто увидит, как ты откроешь глаза…

— Ты ходил к Софии? — прервал Калхас Иеронима.

— Нет… Зачем?

— Значит мне показалось, что я тебя просил.

— Просил. В тот день, когда тебя свалила лихорадка. Но мы же договаривались, что ты выздоровеешь — и пойдем.

— Ясно. — Калхас сжал зубы. Его опять томила тревога. Он должен был пойти к Софии в тот же день. За неделю могло произойти так много!

— Ты как будто не удивляешься тому, что столько времени провел в забвении? — сказал Иероним.

— Нет. Удивляюсь, — нехотя сказал Калхас. — Никаких новостей?

— Есть новости. Антигон зашевелился. Его армия подтягивается к горным проходам. Эвмен объединил под началом Дотима большинство отрядов, которые стоят у Тарса. За исключением аргираспидов, само собой. Собирается отправить аркадянина в горы — чтобы тот пощупал Антигона, добыл пленных, узнал — пугает Фригиец, или действительно собрался войной. Одноухий с одной стороны о тебе волнуется, а с другой — ходит довольный, словно петух, под крыло которого дали две дюжины кур.

— Хорошо. А в городе ничего не произошло?

Иероним искоса посмотрел на аркадянина.

— Понял. Ты, наверное, о Гиртеаде. Так?

— Да.

— Нет. По-моему у Софии ничего не случилось. Они доделали попону, прислали ее Эвмену. Это все, что я знаю.

— Как-то странно ты это говоришь, — подозрительно произнес Калхас.

— О Гиртеаде мне действительно больше ничего не известно. Это из-за другого. Не знаю, осталось ли это в твоей памяти — обычно после лихорадки такое забывается. Иногда ты бредил. Эвмен приказал, чтобы около тебя постоянно кто-то находился — и для помощи, и чтобы не пропустить Слова.

Калхас горько покачал головой.

— Вы предусмотрительны.

— Ты прорицатель, а для богов, думали мы, все равно, когда пользоваться твоими устами. Больные люди, я читал, открывают удивительные вещи.

— Так что я открыл вам?

— О богах — ничего. Мы ошиблись. Ты только один раз упомянул имя Гермеса. Остальное время ты говорил о Гиртеаде. Точнее — не «о», а с ней.

Иероним умолк, закусив губу. Потом вздохнул и продолжал:

— Я завидую, Калхас. Не хочу гадать, как в твоей душе подбирались слова, но мы были потрясены. Даже Дотим — он тоже слушал твой бред — не стал хмыкать и строить рожи. Он старался вызнать у меня, что это за женщина, с которой так разговаривают. Я объяснил, но одноухий, по-моему, так до конца и не поверил. Потому что сказал: «А вдруг душу Калхаса Гермес унес на Олимп, и он сейчас болтает с богинями?»

— Ничего не помню. — Калхас ощущал в памяти темный провал между первым днем болезни и сегодняшним пробуждением. Только озноб пробегал по телу; хотелось закрыть глаза и забыться в ласковом солнечном тепле. — Мне почему-то беспокойно. Может быть, это из-за болезни. Ну хорошо, буду надеяться, что Гиртеада не обижена на меня.

— Я думаю, она знает о твоей болезни. Стратег пригласил сразу нескольких местных лекарей, а от них новости распространяются в одно мгновение, — успокаивающе сказал Иероним. — Как только ты встанешь на ноги, мы накупим всяких дорогих безделушек, тряпок и отправимся к Софии.

— Завтра, — убежденно сказал Калхас. — Завтра я буду на ногах… Не качай головой, Иероним, я знаю свои силы, а Гермес поможет мне. Поэтому прошу тебя, возьми из тех денег, что подарил Антиген, сколько нужно и отправь кого-нибудь за покупками.

— Не фантазируй. Мы говорили с тобой недолго, а ты от слабости весь уже в испарине. Завтра нужно будет полежать и послезавтра тоже.

— Иероним, а тебя очень прошу, — взмолился пастух. Отправь людей за покупками, а завтра увидишь сам: я встану. Обязательно…

Уговоры продолжались всю первую половину дня. Наконец мягкая душа историка уступила напору Калхаса. Добившись своего, пастух потребовал еды и набивал свой желудок даже тогда, когда тот, отвыкший от обильной пищи, угрожал извергнуть ее обратно.

Назавтра Калхас заставил себя встать и пройтись по комнате, в которую вечером перенесли его ложе. Это оказалось сложнее, чем он думал. Слабость, дрожь в ногах, головокружение, темнота перед взором от прилившей к голове крови — все это приходилось терпеливо преодолевать. Он знал, что выглядит очень бледно, поэтому налил себе много вина. Оно заставило порозоветь щеки, а все, что происходило вокруг, стало казаться более легким и ярким.

— Посмотри на себя. Тебе не свататься нужно идти, а поминальный пир заказывать! — ворчал Иероним, сопровождая пастуха к Софии. — Откуда в тебе такое упрямство? Клянусь твоим Гермесом-вестником, оно не божественного происхождения… Нет, если бы Дотим изволил так упрямиться, я бы принял это как должное, но ты казался мне не таким…

Калхас почти не слышал своего спутника. Он стремился скорее увидеть Гиртеаду, договориться с Софией о свадьбе, а о том, что последует за этим, не отваживался даже мечтать, дабы не отдаться восторженному томлению.

Крайне неприветливый по своему обычаю Сопатр замешкался в воротах. Иероним попытался было завести с ним разговор, но Калхас решительно шагнул вперед, оттеснил привратника и направился прямо к дому.

Из дома их заметили. Когда Калхас подошел к дверям, дорогу ему преградила София. Она с любопытством взглянула на свертки в руках аркадянина, но голос ее был строг:

— Не самое лучшее время ты выбрал, Иероним, чтобы привести этого человека. Мы с девушками рассуждали о добродетели.

Историк хмыкнул.

— Скорее этот человек привел меня, чем я его… Но мы можем обождать.

— Обождать? — хозяйка замялась. — Нет, не будем ждать. Девушки примутся гадать, зачем вы пришли и забудут думать о добродетели. Пойдемте.

На этот раз девушек было даже больше, чем в прошлые визиты. Калхас сразу же нашел среди них Гиртеаду, и сердце его успокоилось. Но только на мгновение. Девушка выглядела изможденной, радость, с которой она смотрела на него, не могла скрыть усталость и тоску. Под глазами лежали глубокие тени, а пальцы судорожно сжимали стило — видимо София заставляла ее во время предшествующей беседы исполнять роль секретаря.

Иероним говорил, что перед сватовством необходимо осторожное вступление, однако у Калхаса не было сил откладывать дело. Поэтому он размотал первый сверток и достал оттуда отрез безумно дорогой ткани, привезенный на Тарский рынок откуда-то издалека. Она была тяжелой, богато переливалась яркими цветами и золотом. Калхас осторожно взял ее в руки и поднес Софии.

— Прими это, мудрая женщина, в знак моего уважения к тебе и к тому делу, которым ты занята.

София состроила крайне удивленное лицо, однако ткань взяла не без удовольствия.

Тогда Калхас развернул второй сверток. Здесь лежала груда безделушек для воспитанниц. Те стайкой любопытных птиц окружили его, одна лишь Гиртеада осталась на своем месте. Калхас высвободился из девичьего кольца, достал третий сверток и подошел к ней. Волнение заставило его руки трястись и он долго не мог справиться с тряпицей, скрывавшей подарок. Наконец он извлек тяжелое ожерелье, составленное из крупных агатов.

Агаты — дешевые камни, но эти были тщательно обработаны и любовно подобраны один к другому. Ожерелье казалось сделанным из слезинок какого-то подземного бога: темные полупрозрачные овалы с коричневыми и черными прожилками жили самостоятельной жизнью; каждый из них включал в себя особенный мир — сумеречный и печальный, как царство преисподней.

Гиртеада сидела торжественная и испуганная, пока он осторожно одевал ожерелье ей на шею. Агаты так шли девушке, что Калхас оглянулся на Иеронима, лично покупавшего подарок. Глаза у того были не менее печальны, чем ожерелье, и Калхаса на мгновение потрясла догадка, что историк тоже влюблен в Гиртеаду, и все свое чувство он, сам не зная того, вложил в этот подарок.

— Как красиво! — вырвалось у Мегисто, первой оторвавшейся от безделушек и посмотревшей на Гиртеаду.

Другие девушки, повернувшиеся на слова Мегисто, начали было восхищаться, тараторить, всплескивать руками, но София рявкнула:

— Тихо!

Калхас поймал на себе ее тяжелый взгляд и торопливо заговорил:

— Я пришел сюда, чтобы просить тебя, София: отдай мне Гиртеаду. Ты замечательно воспитываешь девушек — я знаю, что она станет славной женой. Наверное я это понял с того, помнишь? — первого появления у вас. Я знаю, что она согласна пойти со мной, поэтому дай, София, возможность одному из твоих дел завершиться счастливо.

Он мягко улыбнулся, ожидая вздохов сожаления, быть может торговли по поводу приданого — всего того, что устраивали аркадские матери, если кто-то сватал их дочерей. Однако взгляд Софии не стал менее тяжелым.

— Я знала, о чем ты будешь просить, — весьма враждебно произнесла она и кивнула в сторону Гиртеады. — Ты думаешь, эта девчонка молчала после того, как ты забрался в беседку? Конечно, нет! К полудню об этом знал весь дом! К счастью, демон-покровитель заставил тебя болеть. Если бы ты пришел в тот же день, я, может быть, и согласилась бы. Я, глупая, вначале обрадовалась, но — видно не такая уж глупая — потом вспомнила, что ты такое. «Приближенный стратега!..» Фу! Непонятно кто! Случайный человек. Не понимаю, отчего с тобой ходит Иероним… Нет, не отдам. Я думаю, что гораздо лучшим для нее будет остаться у меня.

Аркадянин был настолько растерян, что в поисках поддержки посмотрел на историка.

— Он не случайный человек, — подал голос тот. — Я думаю, что теперь автократор не скоро отпустит его от себя. Он спас Антигена во время штурма Танафа. Но дело даже не в этом, вовсе не в этом…

— А, знаю! — перебила его София. — Бродячий маг — так? Или предсказатель? В городе много болтают о странных людях, которых привечает стратег. Не думаю, что это правильно, да и не люблю я странных людей.

— Нам не следует обсуждать действия автократора, — быстро вставил Иероним.

— Конечно, — согласилась София и подалась всей своей жирной тушей к историку: — Но я не отдам Гиртеаду твоему спутнику. Он мне не нравится. Почему? Он не такой, как кажется. Это хитрый пастух, отмытый и приодетый, но я смотрю на него и чувствую, что нутро его пахнет козлищем. Может быть Пан — бог могущественный, но путь на Олимп ему заказан и, к тому же, я терпеть не могу козлиного блуда. Нет, Гиртеада дождется достойного ее жениха.

Калхас был оглушен ее словами, однако он нашел в себе силы сказать:

— Если Гиртеада захочет, она пойдет со мной. А она хочет этого.

— Ну и что? Стану ли я поощрять глупость? — Говоря, София даже не смотрела в его сторону. — Пойти же она не сможет никак. Она — моя рабыня и у меня на нее есть купчая.

— Я выкуплю ее. Назови цену, — тут же предложил Калхас.

— А я не продам! — София резко повернулась к нему. На ее физиономии было написано откровенное злорадство. Калхасу показалось, что сейчас, подобно последней швали, она покажет ему палец. Однако хозяйка Гиртеады сдержалась и вместо этого кивнула в сторону дверей:

— С тобой нам говорить больше не о чем. Иероним, если он хочет, пусть остается. А ты иди, разговор закончен.

Гиртеада громко всхлипнула и уткнулась лицом в руки. Калхас, стиснув зубы, подошел к ней, взял за плечи и прижался лицом к ее темени. На него пахнуло корицей и молоком, а еще — горем и усталостью.

— Отойди! — взвизгнула София.

— Не плачь. Я скоро вернусь и заберу тебя, — стараясь подбодрить Гиртеаду, сказал Калхас.

— Только попробуй! — бушевала хозяйка. — Больше ты сюда не войдешь! Ни в мой дом, ни в мой сад!

— Не плачь, пожалуйста. Подожди, я вернусь, — прошептал еще раз Калхас, поцеловал девушку и, чувствуя, как в нем кипит злость, вышел из комнаты.

Иероним на несколько мгновений задержался. Калхас, переступая через порог дома, слышал, как он говорил Софии:

— Я очень разочарован. Ты не права. Я уверен, что стратег, узнав об этом, будет крайне недоволен.

7

Пастух шел от Софии переполненный бешенством и решимостью.

— Я вытащу ее отсюда, — сказал он расстроенному Иерониму. — Я знаю, что вытащу.

— Надо сообщить Эвмену, — негодующе бормотал историк. — София перед ним благоговеет. Он должен подействовать на нее.

— Не думаю, — мотнул головой Калхас. — Мне кажется, что она уже давно больше думает об Антигоне, чем об Эвмене.

— Об Антигоне? — историк на некоторое время замолчал. — Если ты прав, все становится ясно… Пусть заберет ее Аид! Кому тогда здесь верить, если даже эллинам верить нельзя?!

Стратега дома не оказалось, поэтому Иерониму пришлось перенести разговор на вечер. В отличие от историка Калхас на этот разговор не надеялся. Вначале он думал о деньгах, затем — о знамениях, которые мог бы подстроить Гермес, но появление Дотима направило мысли совсем в иное русло.

Вождь наемников долго изъявлял радость по поводу выздоровления и бодрости Калхаса, однако, заметив задумчивость прорицателя, стал выяснять, в чем дело. Пока тот объяснял, лицо Дотима принимало все более угрюмое выражение.

— Мерзавка, — обобщил он. — Нет ничего хуже женщины, у которой в руках власть над людьми и которая изображает из себя что-то невиданное. Как ты думаешь поступить, Калхас?

— Я обязательно уведу оттуда Гиртеаду. Пока еще не знаю, каким образом, но я сделаю это.

— Правильно, — одобрил Дотим и наморщил лоб. — Только не вздумай нести Софии золото. Ее нужно проучить, а не умасливать.

— Проучить — это хорошо. Но как проучить? Мне не хочется беспокоить Эвмена.

— И не надо! — вождь наемников неожиданно наполнился энергией. — Пусть стратег не знает ни о чем. Слишком большим почтением для Софии будет посвящение его в это дело. Я предлагаю поступить гораздо проще: этой ночью мы возьмем нескольких человек из моего отряда, заберемся к твоей Софии в дом и утащим Гиртеаду. Если кто-нибудь из слуг попытается сопротивляться — надаем подзатыльников. Мы добьемся от них такого же уважения, как то, что они оказывали Царю! А? Здорово? — ожидая одобрения Дотим улыбнулся Калхасу.

Тот ничего не говорил, думая, есть ли другой путь к Гиртеаде.

— Это будет просто и быстро! — убежденно добавил Дотим. — И не стоит из-за жирной мерзавки слишком ломать себе голову. Тоже мне проблема: она, видите ли, ищет порядочных женихов!.. — Он с возмущением всплеснул руками. — Слушай, так она и мне отказала бы!..

Не дожидаясь возвращения стратега, Калхас и Дотим отправились в лагерь аркадян.

— Пусть об этом не знает пока никто лишний, — говорил наемник. — Нам будет спокойнее; не помешает никакая случайность.

С наступлением сумерек Дотим вызвал пятерых человек и, ничего им не говоря, приказал следовать за собой. Они отправились к цели предместьями Тарса, чтобы, как объяснил вождь, горожан не удивило их появление. Безухий с явным удовольствием играл в большую тайну. В глазах его горело ребячливое ожидание приключения. А чтобы оно выглядело еще более интересным, он даже переигрывал: город давно уже привык к наемникам Эвмена, и никого не обеспокоило бы их появление в центре. Наоборот, таинственный вид, осторожная охотничья поступь, плутоватое лицо Дотима заставляли случайных прохожих оборачиваться им вслед. Еще более удивлены были сами аркадяне; лишь страшные взгляды, которые бросал на них командир, мешали им наброситься на Калхаса с расспросами.

Пока они обходили город, сумерки сменились густой осенней ночью. Тот чужой, что сидел у Калхаса под ребрами и память о котором была замутнена болезнью, напомнил о себе немотой и тяжестью.

— Как-то легко все получается, — нерешительно сказал Калхас, когда они остановились перед стеной, окружавшей сад Софии. — Слишком легко.

Дотим пожал плечами:

— Так тем лучше.

Он подозвал поближе аркадян и шепотом объяснил им задачу. Затем потребовал от Калхаса описания Гиртеады.

— Худенькая, легкая, черноволосая. Очень красивая, но на первый взгляд — очень странное лицо… Впрочем, я сам найду ее.

— В бреду ты говорил лучше, — хмыкнул Дотим. — Ладно, худеньких и черноволосых не трогать, не лапать! Вести к Калхасу! — строго сказал он пастухам. — Собаки в саду есть?

— Есть. Иероним говорил, что молосские.

— Плохо, — помрачнел Дотим. — Собак придется убивать. Приготовьтесь к этому.

Аркадяне сняли гиматии и намотали их на левые руки. Под одеждой у наемников были спрятаны длинные узкие кинжалы.

— Мне кажется, что собаки нам не помешают, — сказал Калхас.

— Если твой Гермес разгонит их своей шляпой, — ответил Дотим. — Ну хорошо, где нам лучше лезть через стену?

Калхас привел их туда, где лазал сам.

— Здесь мы проберемся в беседку, а оттуда рукой подать до дома, — объяснил он.

— Тебе виднее. — Дотим прошептал то ли молитву, то ли ругательство. — Быстро и тихо! Вспоминайте, как вы лазали к девкам в Аркадии — делаем все так же быстро и тихо!

Он первым взлетел на стену. Цепко ухватившись за нее ногами, подал руку Калхасу. Тот не отверг помощь, так как чувствовал, что после болезни его тело еще не обрело былой ловкости. За ними последовали остальные.

Сад настороженно молчал.

— Чувствую собак, — шепнул Калхасу Дотим, но спрыгнул вниз. — Нет, здесь пока никого. Идите ко мне.

Аркадяне бесшумно спустились в сад. Сырая от ночной влаги трава холодила лодыжки.

— Тут всегда мокро, — пробормотал Калхас.

— Что? — насторожился Дотим.

— Давайте я пойду впереди, — Калхас отодвинул рукой наемников и первым скользнул под сень деревьев.

Аркадяне гуськом направились к беседке. Ночной сад казался бесконечным и таинственным. «Молосские собаки не будут поднимать шум. Вначале они нападут, вцепятся кому-нибудь в спину, и только потом начнут лаять», — подумал Калхас.

Словно в ответ на его мысли один из аркадян закричал и шарахнулся в сторону. Раздался треск ветвей, низкое глухое рычание и за пастухом метнулась тень размером с небольшого теленка.

— Они там! — Дотим выхватил кинжал, оборачиваясь к собакам.

— Подождите! — оттолкнув его в сторону, Калхас кинулся к молосским псам.

Замыкающий аркадянин был уже сбит с ног и грузная собачья морда нависла в опасной близости над его головой. Калхас взялся левой рукой за шарик на груди, а правую протянул к псу пустой ладонью вверх. Он не боялся собак и чувствовал, что может успокоить их.

Пес резко поднял голову. Рычание раздалось сбоку от прорицателя и сзади.

— Пастух идет, пастух с жезлом и крыльями. Хозяин, хозяин здесь, — прошептал Калхас. Он впитывал взором едва заметный блеск собачьих глаз. Судорожный оскал сторожа Софии понемногу расслаблялся.

— Хозяин в желтой шляпе и синем плаще, — настойчиво продолжал шептать Калхас. — Свои — свои — свои.

Он не видел остальных собак, но знал, что они успокаиваются подобно этой. Через некоторое время прорицатель осторожно разогнулся и протянул руку все еще лежащему аркадянину:

— Они пойдут за нами, но ни трогать, ни лаять не будут, — сказал он Дотиму.

— Как это тебе удалось? — полюбопытствовал тот.

— Где-то рядом Хозяин.

— София? — наемник опять схватился за кинжал.

— Да нет. Гермес-Килленец, собачий хозяин. Он мне и помог.

Эти слова не успокоили аркадян, а только нагнали на них суеверную оторопь. Они стали оглядываться, словно опасаясь, что из-за ближайшей яблони на них выйдет сам Психопомп. Тем не менее у беседки Дотим приказал Калхасу отойти назад.

— Неизвестно, какой сюрприз могла выдумать эта мерзавка, — сказал вождь наемников и, выставив обмотанную плащом руку, направился к дому.

Какой-то человек, зевая и потягиваясь, вышел им навстречу. Заметив аркадян, он сделал шаг назад и открыл рот, чтобы закричать, но, прежде чем издал хотя бы звук, был оглушен рукоятью кинжала Дотима.

— Повар, — бросил через плечо вождь наемников. — Весь провонял жиром и перцем.

В доме было совсем темно.

— Где она спит?

Калхас помолчал, сосредотачиваясь.

— По-моему, это там, в конце коридора.

Аркадяне, уже не скрываясь, шлепали сандалиями по каменному полу и слышали, как от их шагов начинает просыпаться дом. Неожиданно одна из дверей открылась, мелькнула рука со слабо мерцавшим светильником, а затем раздался отчаянный женский визг.

Светильник вспыхнул чуть ярче и Калхас увидел Дотима, который держал за шею исходящую визгом Феодору и обольстительно скалил влажные беззубые десны.

— Отпусти девушку, — сказал Калхас. — Еще немного и бедняжка никогда не сможет родить ребенка.

— Иди! — Дотим отбросил Феодору. — Посмотри, а София, оказывается, воспитывает отчаянных девиц! — он указал на появившуюся из темноты Мегисто. Она сжимала в руках бронзовую кочергу и несомненно пустила бы ее в ход, но Калхас успел вырвать светильник из рук Феодоры и поднести его к своему лицу.

— Это я. Остановись, Мегисто!

Девушка опустила оружие.

— Кто эти люди?

— Где Гиртеада? — вместо ответа спросил Калхас.

Мегисто молчала, испуганно глядя на него.

— Понимаю. Боишься Софии. Гиртеада здесь, или нет?

Девушка едва заметно кивнула.

— Что мы медлим? — Дотим увлек за собой аркадян и они стали высаживать одну дверь за другой.

— Да нет же, она там, в конце коридора! — крикнул Калхас. — Боги говорят!

Он отобрал у девушки кочергу и, держа в одной руке ее, а в другой — светильник, подошел туда. Последняя дверь снаружи была закрыта на засов.

— Мерзавка! — выдохнул за спиной Калхаса Дотим. — Заперли ее!

Калхас отодвинул засов и медленно отворил тяжеленную створку. На ложе, покрытом старой изношенной тряпкой, сидела Гиртеада. Как и днем в ее взгляде страх смешивался с надеждой. На какое-то мгновение страх победил, но почти тут же его сменили облегчение и радость.

Отбросив кочергу, Калхас взял ее за руку и потянул за собой.

— Идем. Мои друзья помогут нам.

Гиртеада расплакалась.

— Она отняла ожерелье.

— Ну и ладно. Считай это свадебным выкупом.

Аркадяне, свирепо размахивающие кинжалами, перепугали девушек, и те больше не пытались появляться в коридоре. Где-то пряталась София; у Калхаса не было желания ни искать ее, ни вести с ней разговор. Один Сопатр, привлеченный шумом в доме, попытался было натравить на наемников собак. Он кричал на них, смешивая эллинские и варварские слова, однако молосские псы пребывали в странном равнодушии. Они сонно смотрели в сторону аркадян и не пытались даже облаять их. Калхас на всякий случай опять дотронулся до шарика, но эта предосторожность была излишней. Собаки вяло переступая лапами проводили их до ворот, а Сопатр ретировался в глубь сада, едва один из наемников сделал шаг в его сторону.

— Ну вот и все! — весело воскликнул Дотим, когда они оказались на улице. — Видишь, как быстро! Доволен, Калхас?

— Доволен, — ответил прорицатель и поморщился, чувствуя, что немота под ребрами не проходит. Он накинул на плечи Гиртеады плащ, обнял ее и произнес вполголоса: — Очень быстро…

Гермес, смеясь, держал в руках дитя. Заячья шкурка окутывала мирно спящего младенца. Крылатые сандалии несли бога сквозь хрустальные сферы, и каждая из них по-новому преломляла свет, струившийся откуда-то сверху. Свет становился все ярче, но в глазах Калхаса от этого не темнело; наоборот, взор прояснялся. Пастух видел сразу все вокруг себя: и Гермеса, и те сферы, которые они уже миновали, и те, которые были наверху.

Он чувствовал, что стремится вверх рядом с богом, и тот знает об этом. Гермес не касался его, но сила, исходившая от Вестника, влекла и поддерживала Калхаса. Пастух ощущал себя настолько уверенно, что головокружительная высота, на которую возносил его Гермес, не казалась страшной.

Впрочем, страх высоты вернулся к Калхасу, когда он увидел заснеженный горный склон, обтекаемый хрустальными сферами. Скорость, с которой они взлетали, показалась аркадянину ужасающе быстрой. И снизилась она только когда досчитав до сорока, он потерял счет сферам.

Тогда появилась вершина. Снег и лед сменились бурым диким камнем, затем прямо из него выросли ослепительно белые стены. Калхас так и не увидел, чем кончаются стены, ибо в то же мгновение они с Гермесом и младенцем чудесным образом оказались внутри них. Пастух стоял прямо посередине огромных золотых покоев, где свет был настолько силен, что каждый предмет казался вылепленным из него. Ложа из слоновой кости, серебряная утварь, переливающиеся стены, на которых словно живые плясали изображения танцоров и охотников. Курительницы, разукрашенные смарагдами, корундами, жемчугом и камнями, имени которых пастух не знал, разливали сладкие ароматы. И все это накрывал свод в виде панциря черепахи, выпуклостью обращенного вниз.

Ноги Калхаса касались ковров настолько мягких, а ноздри впитывали благовония настолько тонкие, что пастуху мнилось, будто его плоть преображена, будто здесь она состоит совсем из другого вещества, чем там, внизу, на земле. Она воспринимала такие сложные ощущения, которых он не мог раньше знать.

Изумление сменилось в пастухе трепетом, когда он увидел, как к ним приближаются окутанные белыми одеждами боги. Их голоса наполняли чертоги Олимпа, а светоподобные лица были обращены к ребенку, что лежал на руках Гермеса. Казалось, они не видят замершего, трепещущего Калхаса, а тот настолько растерялся, что их лики слились для него в одно могучее и властное лицо, которое спросило:

— Это он?

— Да, Зевс! — улыбаясь ответил Гермес. — Я едва успел подхватить его. Мать бросила бы его на камни.

— Чего же испугалась Дриопа? — спросил Зевс.

— Посмотри, Повелитель, — Гермес откинул край заячьей шкурки с ребенка.

На мгновение Калхаса охватил ужас. Густая борода охватывала личико младенца. Тело покрывала вьющаяся козья шерсть, ноги кончались копытцами, а на голове явственно были видны небольшие рожки. И, наконец, сквозь шерсть проступал багряный фаллос совсем не младенческих размеров. Существо сладко потягивалось, издавая урчание одновременно детское и звериное.

Потом оно открыло глаза, а, увидев бога, склонившегося над ним, состроило необычайно уморительную физиономию. Зевс расхохотался — смех рассыпал богов, они перестали сливаться в нем одном, и Калхас с радостью вторил хохочущим олимпийцам кругом обступивших Гермеса. Ужас пропал, предсказатель испытывал ясную и чистую радость от близости к Средоточию мира.

Боги не обращали на него внимания. Они подхватили странного младенца, передавали его с рук на руки, а Калхас узнавал их, одного за другим — Аполлон, Гера, Гефест, Афродита…

— Он насмешил всех, — промолвил Гермес.

— Всех насмешил!.. Всех насмешил!.. — принялись на разные лады повторять Олимпийцы.

— Да, ты принес удивительного сына, — повернулся Зевс к Вестнику. — Пусть именем его будет слово, которое повторяется здесь чаще всего!

— Пан! — воскликнул Гермес и принял своего сына из рук Артемиды.

— Дриопида убежала от него… — то ли спросил, то ли утвердил Зевс. — На Земле будут целые племена нимф, дриад, женщин, которые станут убегать от него, но эти копытца их догонят. Горные склоны — его царство; глаза его будут здесь, а ноги — на земле.

Гермес склонил голову.

— Благодарю, Повелитель. Мудро твое решение!

Он поцеловал ребенка, а тот, смеясь, начал хватать его за полы шляпы.

— Держи, — неожиданно сказал Гермес и отдал Пана в руки Калхаса.

Аркадянин осторожно сжал руками теплое мохнатое тельце, и его грудь свело от страха и радости, печали и удивления, растерянности и счастья. Пастуху казалось, что сейчас его сердце разорвется на части — так много чувств оно вмещало. Потом все затопила нежность — он забыл и о золотых чертогах, и о Зевсе, и о сонме Олимпийцев. Лишь легкая хрупкая тяжесть в руках — больше ничего он не ощущал. Нежность породила в душе горькую твердость, а еще — грусть, от которой на глазах едва не навернулись слезы.

Но Пан схватился ручками за его щеки и заулыбался во весь свой беззубый рот. Он весело сморщил нос и залился детским беспричинным смехом. Калхас тоже засмеялся, с облегчением чувствуя, как детский голос смывает с его глаз грусть.

Гермес подошел к нему вплотную, и ребенок потянулся к отцу.

— Благодарю, — сказал бог, забирая младенца. — Вынести эту тяжесть нелегко, но ты сможешь. Ты не бросишь его подобно матери, а он не бросит тебя.

Калхас обнаружил, что они давно уже покинули чертоги Зевса. Он сидел в своей комнате на краю ложа, а Гермес стоял перед ним, держа в руках обернутого заячьей шкуркой ребенка. Бога окружало многоцветное радужное сияние, и такое же сияние виделось пастуху вокруг младенца.

— Ты ощутил то, что ощущаю я, когда касаюсь рукой сына. Это отцовство, — сказал Гермес. — Люби ее и не отдавай никому. Она тоже не бросила бы Пана.

Бог растворился в темноте. Калхас откинулся на ложе и почувствовал рукой теплое худенькое тело Гиртеады. Ласковая радость охватила его, прежде чем он отдался сну, покачивавшему пастуха как в колыбели.

Гиртеада держала его руку у щеки. Она смотрела преданно и счастливо — от этих преданности и счастья внутри у Калхаса натягивалась тревожная струна. В него верили настолько сильно, что гордость оборачивалась страхом. Он знал, что должен быть достоин этой веры и боялся хоть в чем-то подвести ее.

Ночью им было тяжело — Калхас чувствовал себя так, словно не только она, но и он был девственником. Все женщины, что попадались ему раньше, были опытны если не в искусстве любви, то, по крайней мере, в навыке спаривания. Теперь же ему приходилось сдерживать себя, он не мог не думать о ней, и любая ее боль отдавалась болью в его груди. Они очень устали, однако Калхас понимал, что иначе быть не могло, что теперь он будет идти только этим, непривычным, но единственным путем.

Он прижимался лицом к животу девушки и счастливо смеялся.

— Спасибо Дотиму.

— Кому?

— Дотиму. Не будь его, я никогда не оказался бы в Тарсе.

Мысль о том, что он мог остаться в Аркадии, казалась дикой. Мир свернулся вокруг их любви мягким и нежным коконом: словно ручной котенок или объятья матери. Иероним, самолично распорядившийся насчет завтрака и заглянувший вместе со слугой к ним в комнату, выглядел грустным, но довольным. Дотим — Калхас чувствовал это — сейчас вовсю пьянствовал. Эвмен находился где-то поблизости, и пастух с радостью предвкушал, как он познакомит его с Гиртеадой. Ничто — даже мысль о случайности его появления здесь — не должно было нарушать их покой.

Они то ласкались друг к другу, то разговаривали:

— София сразу ощутила в тебе чужака. Даже не чужака — врага. Ее никто и ничто не могло переубедить. Девушки ходили заступаться за меня, но безуспешно. С Мегисто София даже разругалась…

— Тем не менее, твоя подруга собиралась размозжить мне голову кочергой, — улыбался Калхас.

— Просто она испугалась. Она, наверное, решила, что это грабители… На ее уговоры я надеялась больше всего. Но София стояла на своем. Я плакала перед ней, просила — только на колени не вставала. А она отобрала ожерелье — говорит, что это нечестивый дар. И камни странные, и плохой человек подарил.

— Плохой?

— Как только она тебя не называла! Она всегда казалась нам такой умной, мудрой, но когда ты появлялся, или когда она о тебе вспоминала, ее образ пропадал. Для меня по крайней мере. Она — старая толстая женщина, которая сама не знает, чего она хочет, ведь правда?.. И я забыла Платонов, Софоклов, Ликургов. Я думала только о тебе. Когда начались эти скандалы — после нашей встречи в беседке — мне казалось, что вокруг меня рушится дом, город, все. Тогда я представляла твое лицо и старалась, чтобы оно все время было перед глазами. И становилось легче. А ты говоришь, что ты не чародей! — она ласково терлась о его руку.

— Не чародей, — отвечал Калхас. — Если я чародей, то кто же ты?

Он запускал пальцы в ее волосы, и его вновь охватывали волнение и немота.

— Ты богиня. Ты сама не знаешь, какая ответственность ложится на плечи того, кто любит богиню. И кто любим ею.

Ее странное, удивительное, прекрасное лицо приближалось к нему, он искал губами ее глаза или чистый ровный лоб и с благоговением терялся в поцелуе.

Вечером она смотала волосы в гигантский жгут, кольцом уложив его вокруг головы; усталые от любви, они умыли лица холодной ароматной водой и отправились приветствовать Эвмена.

Стратег только что завершил разговор с очередным посланником. Он выглядел раздосадованным, озабоченным, но при виде Гиртеады в его глазах вспыхнули удивление и интерес.

— Из какой она страны? — спросил он.

— Эллинка, — ответил Калхас.

— Только в Египте видел я такие лица… Нет, и на египтянку она не похожа, — молвил он после короткого раздумья. — Те — смуглые, их кожа едва заметно лоснится, словно они сделаны из нильского ила. Их обнимаешь — а они скользят в твоих объятьях, словно угри. Она же худенькая и чистая.

Гиртеада смущенно улыбнулась.

— Между прочим, от Софии уже приходили жалобщики, — нахмурился стратег. — Лучше аркадского воровства вы с Дотимом, конечно, не могли придумать ничего!

— Она не отдавала Гиртеаду, стратег, — сказал Калхас.

— Вы поступили неправильно. Нужно было рассказать мне. Я уладил бы это дело. Уверен, что уже сегодня Тарс узнает о вашем налете. А нам нельзя ссориться с горожанами — голос Эвмена стал недовольным и отстраненным.

— София все равно не отдала бы ее, — мягко настаивал пастух.

— Не верю. И некрасиво все получилось. Девушку ты выбрал хорошую, — стратег кивнул Гиртеаде. — Но добыл ее неправильно. У нас могут быть неприятности.

Калхас развел руками, не пытаясь больше убеждать Эвмена. Когда они уже уходили от стратега, тот сказал им:

— Кстати, Дотима я отправил в горы: Антигон уже близко. Твой земляк, Калхас, сегодня был совершенно пьян. Его солдаты вылили на своего командира несколько мехов воды, прежде чем он оказался в состоянии отдавать приказы… Не нравится мне это. Тарс плохо действует на всех…

От стратега они вышли расстроенными.

— Почему у него недовольное лицо? — спросила Гиртеада. — И почему он так недовольно говорил?

— Видимо, вестник принес плохую новость, — предположил Калхас. — Мало ли забот у стратегов? Не ломай голову зря.

Он обнял ее за плечи, и ласковый кокон снова окутал их.

На следующий день Калхас решил купить Гиртеаде ожерелье, подобное тому, что отобрала у нее София. Он оставил девушку нежиться в постели, взял денег и бодро вышел на залитую утренним солнцем площадь перед домом стратега. Тело было легким, голова — бездумной и веселой. Телохранители Эвмена, скучавшие перед входом, вяло поприветствовали его. Один из них сказал что-то по-армянски, и они беззлобно засмеялись за спиной пастуха.

Солнце, свежесть, легкое томление в груди от воспоминания о близком, родном человеке, который ждал его, подарили пастуху совершенно доселе незнакомый вкус к жизни. Там, в комнате был его Дом, его Место — это открытие заставило Калхаса смотреть на мир по-другому, с веселой серьезностью.

Пастух быстрым шагом пересек площадь и свернул на улицу, ведущую к рынку. Краем глаза он заметил человека, прислонившегося к стене греческой таверны, что находилась в самом начале улицы. Скучающий взгляд незнакомца остановился на Калхасе и, подскочив на месте, он бросился к дверям таверны. Раздумывая, что бы это значило, Калхас убыстрил шаг. Через несколько мгновений он услышал шум за спиной и, обернувшись, обнаружил, что за ним устремилась невесть откуда взявшаяся толпа горожан. Он успел наклониться, прикрывая лицо, и тут же удары рук, ног, тел сбили его на землю.

Пригодилась пастушья ловкость — Калхас извернулся, словно уж, и выскользнул из-под нападавших. Встать на ноги, правда, ему не удалось — они схватили пастуха за лодыжки, и он опять оказался на спине. Растерянность была сметена в нем злостью. Он лягнул одного из горожан в живот, прежде чем они навалились на него. Послышались греческие ругательства: Калхас выворачивался из их рук, кусался, бил пальцами в глаза и не давал перехватить ремнем свои руки.

Тогда они тоже пустили в дело кулаки. Удар, обрушившийся на затылок, едва не заставил Калхаса потерять сознание. Неимоверным усилием воли ему удалось подняться на колени. Не отвечая на удары, он потащил пыхтящих, шипящих проклятья людей обратно, к дому стратега.

Они попытались затянуть ремнем его горло. В последний момент Калхас перехватил ремень, вырвал из их рук и буквально воткнул в раскрытый рот одного из противников. Около самого угла они вновь свалили его. Однако пастух, чувствуя, что оставляет кожу на их цепких пальцах, вывернулся в последний раз и, прежде чем нападавшие опять оказались у него на плечах, успел добраться до края площади.

— Помогите! — крикнул он.

Аркадянина услышали. Из дома стратега выбежали охранники. Горожане, захваченные борьбой, не успели вовремя ретироваться и поплатились за это. Армяне Тиридата, обнажив клинки, врезались в толпу и начали плашмя хлестать мечами по их спинам, животам и рукам. Послышались крики страха, боли: горожане совсем не собирались столкнуться с вооруженными людьми. Не думая больше о Калхасе, они ударились в бегство. Армяне преследовали их, а сам Тиридат остался около пастуха и помог ему подняться на ноги.

— Ничего не сломали? Не отбили? — спросил он.

— По-моему — нет. — Каждое движение причиняло Калхасу боль, но он чувствовал, что отделался легко. — Похоже, они пытались не избить меня, а захватить.

— Кто это такие?

— Греки. По крайней мере ругались по-эллински. К тому же — простые горожане. Будь среди нас хоть несколько воинов, так просто они меня не отпустили бы.

Тиридат покачал головой.

— Странно. Нужно доложить стратегу.

Он помог Калхасу добраться до дома и отправился к Эвмену.

Гиртеада заплакала, увидев ободранные руки, ссадины на бедрах и коленях. Смоченной в воде тряпицей она стала промывать раны. Калхас шипел от боли, но старался улыбаться:

— Им меня не пронять. Что пастуху горожане!

— Неужели это все из-за меня? — горестно проговорила Гиртеада.

— Нет, — гордо поднял голову Калхас. — Ведь это я украл тебя. Они меня хотели наказать, меня! Только у них ничего не получилось. И не получится!

8

Раньше Калхас думал, что его тело сделано из жестких, не особенно чувствительных веревок. Он не боялся жары, холода, боли, и часто представлял себя в виде краба, покрытого не кожей, а панцирем. Но отныне самое легкое прикосновение к девушке вызывало в нем множество ощущений.

Желание среди них было далеко не первым. Наслаждение от чувства ее кожи оказалось тонким и грустным. Калхас, не знавший доселе ничего подобного, замирал, прислушиваясь к своему телу. А оно готово было болеть и радоваться одновременно.

То же относилось и к слуху, и к зрению. С первого дня его любовь стала настолько острой и чуткой, что иногда Калхас ловил себя на тревожном предчувствии потери. Он тут же принимался корить свое сердце за дурные предчувствия, однако старался постоянно быть рядом с ней. Они приучались к удивительной науке — спать вместе, — и иногда целые дни проводили в комнате Калхаса.

Даже Иероним удивлялся их поведению.

— Ты не похож на развратников, которые готовы из-за женщины или смазливого мальчишки забыть обо всем на свете, — сказал он однажды пастуху. — Но ведешь ты себя подобно им. Я читал, Алкивиад однажды провел несколько дней с женой спартанского царя, но ведь то был Алкивиад и то была жена царя!..

— Считай меня развратником, — терпеливо ответил ему Калхас. Потом, вспомнив их почти детские неудачи и сложную дорогу обретения опыта, он добавил: — Впрочем, какие же мы развратники!

Что бы ни говорил Иероним, он относился к влюбленным внимательно. Зато для горожан история с Гиртеадой стала поводом для проявления неожиданного недовольства. Как выяснили люди стратега, нападение на Калхаса устроила София, подговорив родителей и родственников девушек, которые воспитывались у нее. Она представляла налет аркадян в самых отвратительных красках — слухи о нем в мгновение ока распространились с греческого квартала на весь Тарс.

Между тем стратег опасался удара в спину, ибо Антигон находился уже на границе равнинной Киликии. Он не пустил в ход силу, даже когда многоязыкая толпа горожан заполнила однажды на целый вечер площадь перед его домом и требовала от Эвмена непонятно чего.

Калхаса удивляло и обижало общее непонимание. Его принимали за вора, за развратника, а ему казалось, что их любовь первая и единственная, что так любить не может никто. Он готов был целую вечность смотреть ей в глаза, близко, очень близко, прижавшись лбом ко лбу. Так близко, что глаз уже не было видно, зато было видно что-то большое, сияющее, словно чертоги олимпийцев.

Гермес ничем не подсказал ему, что с Эвменом ехать нельзя. В сопровождении Калхаса, Иеронима и Тиридата автократор направился осматривать стену на западной стороне города. Почти до полудня они бродили по ней, отпуская глубокомысленные замечания. Внешне стена — как и многое здесь, в Азии, выглядела могучей и основательной. Ее фундамент был выложен из древних огромных камней. Неровные, грубо обработанные, они, тем не менее, оказались образцово подогнаны друг к другу. Никто и ничто не могло бы сдвинуть их с места.

Зато верхняя часть стены состояла из глиняных кирпичей, обожженных на солнце. Глядя на них, Калхас думал, что ливень вкупе с ураганом в состоянии размыть ее. Он готов был верить рассказу Иеронима о мидийцах, которые взяли крепость царя Нина, отведя русло реки Тигр и размыв стены. Но обожженные кирпичи все же выдерживали дождь, хотя и не могли бы выдержать ударов таранов, установленных в осадных башнях.

— У Антигона нет людей, которые могли бы построить осадные башни, — уверенно говорил Иероним.

Эвмен в ответ с сомнением качал головой и напоминал о Кассандре, который мог прислать Одноглазому умельцев из Эллады.

— А вот это придется убирать. — Стратег указывал на кварталы, примыкавшие к стене с внешней стороны. — Тяжелая работа.

— Не думаю, что жители будут довольны разрушением их домов, — сказал Калхас на обратном пути.

Эвмен как-то странно посмотрел на него, но согласился.

— В Тарсе длинные стены, следовательно, чтобы защищать их, нужно слишком много воинов. Неужели ты, стратег, собираешься оборонять этот город? — поддержал сомнения прорицателя историк. — Где нам найти стольких людей? А где взять метательные машины?

— Нужно быть готовым ко всему и продумать все варианты, — ответил стратег, показывая своим видом, что продолжать разговор не намерен.

Калхас был даже благодарен ему за это. Он не хотел проводить вторую половину дня в скучных стратегических рассуждениях. Он соскучился по Гиртеаде и стремился к ней. Они не торопясь ехали на лошадях по Тарским улицам, и с каждым шагом, приближавшим пастуха к дому, на сердце у него становилось все светлее.

Когда стратег отпустил их, Калхас торопливо прошел к комнате, где должна была ожидать его Гиртеада, со спокойствием и нежностью открыл дверь…

Девушки в комнате не было. Калхас удивленно посмотрел на пустое ложе, потом сел на него и стал ждать, когда Гиртеада вернется. Он не думал ни о чем плохом, ему казалось, что через несколько мгновений она появится в дверях.

Но вместо нее в дверях появился Иероним. Историк выглядел смущенным и расстроенным.

— Что случилось? — спросил Калхас.

— Только держи себя в руках. Эвмен сказал, чтобы ты прежде всего держал себя в руках, — пробормотал Иероним.

— Ты о чем? Что такое? — Калхас весь подался вперед.

— Люди Софии забрали Гиртеаду.

— Как? — закричал аркадянин. — А охрана?

— Это… это стратег разрешил. Эвмен отдал Софии девушку… Стой! — раскинув руки Иероним сумел остановить Калхаса в дверях. — Прежде чем бежать куда-то, послушай меня. Он же не насовсем отдал ее. Просто он хочет сбить недовольство в городе. Завтра Эвмен самолично отправится к Софии и будет сватать для тебя Гиртеаду. Он обещал… Обещал!

Пастух смотрел на историка непонимающими глазами. Происшедшее было чудовищно и бессмысленно. Его разум не принимал объяснений, и далеко не сразу слова Иеронима начали сбивать волну возмущения, поднявшуюся в его груди. Калхас думал даже не о себе. Его приводила в отчаяние мысль о том, что сейчас переживает Гиртеада.

— Почему стратег не предупредил меня?

— Он и мне не говорил ни слова. — Стараясь успокоить аркадянина, Иероним положил руки ему на плечи. — Город и действительно волнуется, а Эвмен рассчитывает на то, что хотя бы месяц мы еще будем оставаться здесь. Селевк до сих пор не говорит ничего определенного и… есть масса прочих сложностей. Нам нужна устойчивость или хотя бы видимость устойчивости. А здесь, в Тарсе, она исчезает из-за одной девушки.

— Не в девушке дело. Все прекрасно понимают, что скоро сюда придет Антигон. Все видят, что Эвмен не вызывает отряды с Востока, — ощущение непоправимости сделанного волнами накатывалось на Калхаса.

— Хорошо. Пусть будет так. Но Гиртеада — повод, удобная форма для выражения недовольства. Я тебя умоляю, потерпи… Завтра стратег пойдет к Софии. Через несколько дней вы опять соединитесь и вместо того, чтобы пытаться избить тебя, горожане будут гулять на свадебном торжестве, которое устроит Эвмен!

Иероним говорил совершенно искренне. Эта искренность обезоруживала Калхаса, однако не прибавляла спокойствия. Аркадянин освободился из рук историка и сел на ложе, готовясь к пытке ожиданием.

На следующий день ему уже не нужно было подавлять возмущение. Эвмен сдержал слово. Он действительно побывал у Софии. Но вернулся от нее с лицом, на котором явно было можно прочитать следы недавнего унижения и вызванного им гнева. София отказала. Причем отказала, явно наслаждаясь тем фактом, что может отказать самому стратегу.

— Не волнуйся и не беспокойся зря, — сказал тем не менее Эвмен Калхасу. — Я не оставлю попыток вызволить твою Гиртеаду.

— А зачем вообще нужно было отдавать ее? — не скрывая гнева спросил прорицатель. — Ты сам себя поставил в глупое положение, Эвмен, когда проявил слабость перед городом. Отказ Софии — плата за твою слабость.

— Я не позволю всем, кому угодно, плевать мне в лицо!

Эвмен побагровел от ярости. Его пальцы сжались на рукоятке меча, висевшего у пояса. Калхас чувствовал, как напряглись за его спиной Иероним и Тиридат, присутствовавшие при разговоре. Но пастуха это нисколько не обеспокоило. Он дрался бы с Эвменом, Тиридатом, дрался бы со всеми телохранителями вместе взятыми. Ему казалось, что даже если его раздерут на части, каждый кусок его плоти станет впиваться в обидчика.

— Твой разум помрачен, — неожиданно ровным голосом сказал стратег. К удивлению пастуха Эвмен смотрел на него так же приветливо, как и обычно. Калхас не успел заметить перемены — настолько быстро она произошла в человеке, который мгновение назад готов был обнажить оружие. — Позволь мне действовать так, как я считаю нужным. Девушка будет у тебя. Только следует потерпеть.

— Терпеть? — скрипнул зубами пастух. — Терпи, если твоя государственная мудрость не подсказывает больше ничего!

Разум пастуха действительно был слеп. Сразу после разговора со стратегом Калхас покинул его дом. Пастух не взял с собой ни одной монеты и, сохранись его старая аркадская одежда, он сменил бы на нее богатое платье, подаренное Эвменом.

Оказавшись на улице, Калхас начал почти бегом кружиться по городу. Он не знал и не хотел знать, куда и зачем стремится — просто ноги не давали душе переполниться горечью и болью. Пара телохранителей стратега, пытавшиеся было в отдалении следовать за ним, потеряли аркадянина в толпе на базарной площади, и Калхас оказался предоставлен самому себе.

Перед ним мелькали дома, люди, занятые повседневной суетой, по-зимнему пустые сады, крепостные стены. Когда же глаза прояснились, Калхас понял, что ноги принесли его к дому Софии. Сумасшедшая надежда побудила пастуха подойти к воротам и трижды ударить в них. Он молился Гермесу, чтобы уступчивость стратега подала Софии мысль не тратиться на наемную охрану и чтобы собаки, как и в прошлый раз, не напали на него. Он с наслаждением представлял, как разобьет Сопатру физиономию.

У него даже не спросили, кто стучит в ворота. Одна из створок медленно отворилась и перед Калхасом предстал самодовольный, наглый садовник. За его спиной стояло несколько мужчин с руками каменотесов и неподвижными туповатыми лицами. «Эти не станут избивать, — подумал про себя Калхас. — Эти будут убивать». Тем не менее он сделал шаг вперед и изо всей силы опустил кулак на переносицу Сопатра.

Словно сухая ветка под ногами, хрустнула кость. Садовник отшатнулся, и тут же Калхас дал ему другой рукой оплеуху. Взвизгнув, философ кинулся под защиту охранников. Те некоторое время пребывали в явном недоумении. Решительность пастуха явно вызвала в них опасения, что сейчас появятся его сообщники в превосходящем числе. Лишь истошный крик Сопатра: «Он же один! Бейте его!»— принудил наймитов к активным действиям.

Они старались бить в висок, в печень, кадык. Это были не воины, а убийцы, рабы-надсмотрщики, которые кулаками зарабатывали право лизнуть хозяйский сапог. Голыми руками справиться с ними было невозможно, и Калхас медленно отступал, стараясь, чтобы какой-нибудь из их ударов не оглушил его. Стыд и злость заставляли пастуха сопротивляться, он и не думал показывать им спину. Но, к счастью для него, злость не задавила окончательно животную, аркадскую жажду жизни. Когда голова его уже гудела от ударов наймитов Софии, а ребра болели так, словно их выламывали клещами на дыбе, аркадянин совершил резкий прыжок назад и побежал, легко отрываясь от тяжелых на ногу преследователей.

«Пусть считают свои синяки, — подумал он, слыша за спиной затихающий топот их ног. — Одному здесь делать нечего».

Медленно остывая от драки, Калхас покинул пределы Тарса. Гермес не помог ему, да и стоило ли ждать помощи от бога, ведь это он сам не сумел удержать Гиртеаду. Гермес предупреждал, что девушку нужно беречь, а он разжал пальцы, забыл об опасности, забыл о желании Эвмена быть справедливым…

Справедливость! В том, что произошло, не было ни грана справедливости, и стратег не мог не знать об этом. «Он хочет быть угодным всем. Наверное, как был угоден Александр. Но это невозможно. Это погубит его, как губит нас с Гиртеадой». Калхас, словно плакальщицы, царапал свою грудь и готов был выть от горя. Когда боль отступала, он опять говорил с собой, но слова утешения не приносили. «Эвмен не поможет. Он желает помочь, но в его голове выстраиваются такие сложные политические расчеты, что желание это будет забыто». Аркадянин жалел, что рядом с ним нет Дотима. Наемник благоговел перед стратегом, но он обязательно придумал бы, как обмануть и Софию, и Эвмена. «А что делать мне? Неужели я не в состоянии сделать ничего?»

Калхас сел около ручья, темного от приносимого с полей мусора, и продолжал безуспешно ломать голову. Иногда мысли его прерывались молитвой и тогда он, стискивая шарик, шепотом жаловался Гермесу, просил бога хотя бы подать знак о своей милости. Вслед за молитвой приходило раздражение: Калхас сокрушался из-за собственной слабости, зависимости от тех, кто сильнее. В первый раз за свою жизнь пастух был по-настоящему зол на себя и груз этого чувства оказался тяжек. Превозмогая его, он сжимал зубы, выпрямлял спину — словно поза решительного, самоуверенного человека могла помочь ему решить, как поступить.

Ветер был теплым, а земля — прохладной. Кое-где сквозь старую, уставшую траву на берегу ручья виднелось ее ежегодно дряхлеющее тело. На солнечных местах стоял звон от мух и мошкары: бесконечная киликийская осень еще не кончилась. А где-то там, среди нависших над равниной гор Дотим уже сражался с Антигоном, несогласным со стратегическими расчетами Иеронима.

Совершенно мирный вид вокруг Калхаса не вязался с сознанием того, что вскоре вокруг стен Тарса будет литься кровь. Расслабленно перекликались горожане, готовившие к зиме свои сады и земельные участки, где-то вдалеке разноголосо постанывал скот. Против воли прислушиваясь к голосам жителей Тарса, пастух убеждался в том, что в осаду садиться они не захотят и при первом удобном случае выдадут стратега Антигону. «Так ради чего заигрывать с ними?»— с отчаянием спрашивал неизвестно у кого Калхас и в очередной раз сдавался перед морским валом из любви и горя.

За спиной аркадянина находилась то ли тропинка, то ли заросшая дорога, по которой несколько раз проезжали унылые тяжелые повозки с низкими, грубо сделанными колесами. На Калхаса не обращали внимания, и он не обращал внимание на проезжавших. Но когда солнце стало нижним краем задевать горы, знакомый голос произнес его имя.

Обернувшись, пастух увидел рыжего, усеянного веснушками Газарию. Сводник восседал на повозке, из которой торчала ручка от мотыги.

— Откуда ты едешь? — удивлялся Калхас.

— С земли, — ответил тот. — Я купил участок. А ты не знал?

— Нет. Зачем тебе земля? Разве твое занятие перестало приносить прибыль?

— Мое занятие всегда приносит прибыль. Но нужно приживаться. Теперь у меня земля, я такой же как и соседи. Никто не станет смотреть косо.

Газария поскреб грязной рукой в затылке.

— А ты что здесь делаешь?

— Скучаю по Дотиму.

Сириец с готовностью осклабился:

— И я скучаю. Он часто гостил у меня… — его лицо сделалось любопытным: — Говорят, София отобрала у стратега твою девушку?

Калхас, ничего не ответив, отвернулся. Вода в ручье поймала лучи заходящего солнца и вспыхнула оранжевой дорожкой. Газария покряхтывал, ворочался на своей повозке, но не уезжал.

— Скоро вечер, — неопределенно сказал он.

Пастух молчал.

— Я вижу, ты грустишь… Поехали со мной!

— Куда? — буркнул Калхас.

— Ко мне. Я позову девочек.

— Не нужно мне девочек! — резко ответил аркадянин.

— Тогда мы выпьем вина.

Калхас посмотрел на сводника. Вместо привычной хитрости лицо Газарии выражало простодушное участие. Это участие едва не вырвало из груди Калхаса тоскливое причитание. Он скривился, сдерживая себя, и вдруг почувствовал, что хочет поехать вместе с сирийцем. На плечи опустилась усталость от безрезультатных размышлений. Недавнее нежелание покидать этот ручей сменилось таким серым унынием, что пастух поднялся и, не дожидаясь новых уговоров, присоединился к Газарии.

Оживившийся сириец энергично подгонял лошадь; до его дома они добрались быстро. Наскоро омыв руки, хозяин достал сырные лепешки, маслины и, многообещающе улыбаясь, притащил из подвала большой запотевший кувшин.

— Это «бешу», египетское пиво, — заговорщически сказал он. — Наверное, ты не пробовал его никогда.

— Не пробовал, — признался Калхас и, удивляясь собственному любопытству, наблюдал за тем, как в чашки льется слабо пенящаяся жидкость песочного цвета.

— Я и сам не пробовал, — хихикнул Газария. — Но мне удалось узнать, как его делать. Сушил полбу, потом мочил, проращивал. У меня на родине, да и здесь, в Киликии, делают веселые напитки из ячменя, но не такие, как в Египте. Там, говорят, их пьет и раб, и царь. Никто, даже самые большие жрецы не воротят от него нос, не ругают пойлом. Ну ладно, давай испытаем вкус.

Газария пил медленно, чинно, а Калхас — торопливыми большими глотками. Бешу показался ему горьким и неприятным. Чтобы не обидеть хозяина, хотелось побыстрее проглотить непривычное питье. Но едва он совершил последний глоток, горечь с языка ушла. Рот наполнился бархатным хлебным привкусом, а вверх по затылку побежали теплые струйки крови.

— Еще? — полузакрыв глаза и счастливо улыбаясь спросил сириец.

— Еще, — Калхас подставил чашку под прохладную струю.

Когда бешу нагрелся, он стал шипеть и давать большую желтую пену. Газария порывался унести кувшин с остатками египетского пива в подвал, чтобы заменить его другим, холодным, но пастух не давал сделать этого.

— Допьем. Зачем ему пропадать? — повторял он.

Пиво оказалось ужасно хмельным, но хмель не был тяжелым. Все множество чувств, которые довелось испытать в последние дни, пастух видел разложенными перед собой какою-то заботливой рукой. Благодаря бешу он мог смотреть на них отстраненно, а не смешивать ненависть, печаль, любовь в тот ком, что душил его на берегу ручья. Калхас слушал сочувственные слова Газарии и доводы сирийца казались ему весьма убедительными.

— Ты говоришь так, словно она умерла! — увещевал сводник. — От скорби ей легче не будет. И смотреть ей станет куда приятней в румяное лицо, чем в бледное или изможденное.

— Гиртеаду еще нужно отнять у Софии.

— Отнимешь! Почему бы нет? Судьба подарила тебе ее, потом забрала, затем снова подарит. Сколько раз в жизни все выворачивается наизнанку — не перечесть!

— Тебе нужно возвратиться к стратегу, — продолжал Газария. — Раз он обещал помочь, ты должен вытрясти из него исполнение обещанного. Даже в самом худшем случае, если придется рассчитывать на собственные силы, в доме Эвмена ты сможешь найти деньги… Зачем деньги? Чтобы нанять лихих людей, отбить девушку и скрыться — хотя бы к тому же Антигону.

Газария торжествующе смотрел на Калхаса — словно Гиртеада уже сидела рядом с ними. А пастух возмущенно мотал головой.

— Нет. Только не к Антигону.

— Ну, смотри, — сириец принципиально не желал понимать, чем один полководец Александра отличается от другого. — Для меня они на одно лицо. Эвмен разумен, он не свирепствует, его войска не обирают Тарс — и это хорошо. Но Антигон в своих провинциях, говорят, тоже не свирепствует. К тому же у него большая армия. Сейчас весь Тарс молится, чтобы боги отвратили стратега от идеи дать бой под стенами города. С теми отрядами, что находятся здесь, Эвмен все равно его не удержит. А ярость победителей обернется на нас…

С языка Калхаса готовы были сорваться злые слова, но он сдерживал себя, понимая, что нельзя отвечать упреками на сочувствие и радушие.

Второй кувшин казался пастуху уже сладким. Горести, политика — все утекло с бархатной песчаной жидкостью. Разговор становился все более бессвязным и нечленораздельным, а главной задачей стало удержать свое тело в диагональном положении, не откинуться на спину и не забыться.

Первым захрапел Газария. Он лежал в позе пирующего, опершись на левую руку и малейшее движение заставило бы его голову рухнуть. Калхас, удивляясь тому, что в нем еще сохранились остатки твердости, подобрался к своднику и осторожно опустил голову того на пол. Затем поднялся, вышел по нужде на грязный задний двор сирийца и долго собирался с силами, прежде чем совершить соленое возлияние во славу Сабазия.

Это усилие подкосило его. Вернувшись в дом, Калхас сел, потянулся к чаше, обнаружил, что она пуста и обескураженно растянулся рядом с булькающим, хрипящим, свистящим Газарией.

Тяжесть и боль в голове отвлекали Калхаса, и он не сразу обнаружил, что находится в очень знакомой комнате. Из квадратного, высоко пробитого оконца падал дневной свет, на полу комком лежала одежда.

Он в доме Эвмена! Бегство, драка, ручей, Газария, пиво постепенно сложились в картину вчерашнего дня. Похмелье и горе смешались с неожиданным стыдом. Пытаясь освободиться от него, Калхас соображал, как он оказался здесь, но память подсказывала только бессвязные картины мутного хмельного сна.

Тогда Калхас стал прислушиваться к тому, что происходит в доме. Из-за двери доносились шаги, шум передвигаемых тяжелых вещей, возбужденные голоса слуг. Удивленный, аркадянин справился с дурнотой и сел. Около ложа стоял таз с холодной водой. Опустившись на колени, пастух окунул в него голову. Удовольствие от холода было таким, что Калхас еще несколько раз погружал в воду лицо. Почувствовав наконец облегчение, он утерся краем хламиды и набросил ее на плечи. Пора было выходить наружу.

В коридоре на него едва не уронили короб с чем-то тяжелым. Слуги деловито опустошали дом стратега, упаковывая скарб и вытаскивая его на улицу.

— Снимаемся, — коротко бросил один из них в ответ на вопрос пастуха.

Поминутно прижимаясь к стене, дабы не оказаться сметенным очередной ношей, пастух отправился на поиски того, кто объяснил бы ему, в чем дело. Ни Иеронима, ни Тиридата он так и не нашел, а потому решился побеспокоить автократора.

Телохранители, стоявшие у покоев Эвмена, не пропустили его, сославшись на занятость хозяина. Калхасу не хотелось возвращаться в комнату, и он стал ждать. Мысли о Гиртеаде постепенно превращались в раздраженную, беспокойную тоску, и вместо просьбы о помощи, с которой прорицатель хотел обратиться к стратегу, в его голове опять начали складываться упреки.

Калхас пребывал во взвинченном состоянии до тех пор, пока двери не открылись и из покоев Эвмена не появился Антиген. Лицо македонянина изобразило радость и удовольствие.

— Я столько времени не видел тебя, что уже начал скучать по своему спасителю! — В знак приветствия Антиген обхватил руками Калхаса и стиснул его с удивительной для старческого тела силой. — Говорят ты болел? — разжав объятия, спросил он уже более рассеянно.

— Да. Но давно пришел в порядок, — не менее рассеянно ответил аркадянин. Из покоев стратега появились Тевтам, Иероним, а следом за ними и сам Эвмен.

— Вижу, Калхас, к тебе вернулся здравый рассудок, — улыбаясь произнес стратег.

Иероним тоже заметил пастуха и его круглое лицо расплылось в добродушной улыбке:

— Когда Газария привел тебя сюда поутру, ты спал на ходу и при этом умудрялся громко икать.

Калхас нашел в себе силы не обижаться.

— Мне сказали, что мы уходим из этого дома.

— Да. И из Тарса, — подтвердил стратег.

— Значит Дотим не остановил Антигона?

— Он не смог бы этого сделать, даже если бы захотел. Было несколько легких стычек, а потом Фригиец двинул свои войска кратчайшим путем. Дотим сообщил, что он в двух переходах отсюда, на ближайших перевалах.

— Но ведь ты собирался защищать Тарс, стратег! — воскликнул Калхас.

— К счастью, необходимость в этом отпала. Иероним, да и ты свидетели, что я целую зиму пытался договориться с Верхнемесопотамскими сатрапами. Наконец нам сопутствовал успех. Мои войска стоят у переправы через Евфрат. Сейчас в наших руках путь в Вавилонию, к Селевку, и в Персию, к нашим друзьям. Когда мы перейдем через реку, первый сменит хитрость на милость, а вторые выступят нам навстречу. Я ответил на твой вопрос?

— Да. — Калхас решительно насупился и посмотрел стратегу прямо в глаза: — Тогда как нам быть с Гиртеадой?

Эвмен замялся.

— Стратег, ты обещал вернуть ее.

Антиген, заинтересовавшийся разговором, с интересом смотрел то на Эвмена, то на Калхаса.

— Гиртеада — это девушка, из-за которой в Тарсе было много шума? — прервал он воцарившееся молчание.

— Та самая, — ответил вместо пастуха Иероним и присоединился к просьбе последнего: — Стратег, нам нужно помочь им.

— Нужно, — кивнул Эвмен. — Но как? Не могу же я бить тараном в ворота Софии или приказать Тиридату штурмовать ворота ее сада!

За возмущением стратега Калхас почувствовал какую-то игру.

— Удивительно, — ехидно вздел брови Антиген. — Стратег-автократор не может обуздать вздорную бабу!

Поймав на себе сердитый взгляд Эвмена, Антиген состроил невинное лицо:

— Впрочем, я только повторяю, что говорят горожане.

— Для этого не нужно большого ума, — вспыхнул Иероним.

— Что ты этим хочешь сказать? — принял угрожающий вид македонянин.

— Он хочет сказать, что я в любой момент могу забрать эту девушку, — строго произнес Эвмен. — Я желаю помочь Калхасу. Но стратег не должен вмешиваться в подобную историю. Я — человек, на котором лежит огромная ответственность. Я сражаюсь не за собственные интересы, а за интересы царской семьи, и должен олицетворять собой порядок и закон, как бы мне не хотелось отклониться от них. Помни, что на меня смотрят не только жители Тарса, но вся Азия!

— Ты знаешь, чем Александр ответил бы тебе? — спросил, спустя несколько мгновений Антиген. — Смехом! Облеченный властью человек — сам себе закон.

— Может быть. Но сегодня мы воюем не с Дарием или дикими индийскими племенами. Мы сохраняем державу.

— Это я понимаю, — аргираспид указал на Калхаса. — Только что нам делать с твоим предсказателем?

— Я помогу ему… Каким образом? — стратег усмехнулся. — Вот ты, Антиген, возьмешь и приведешь девушку сюда.

Македонянин скривился, словно желая ответить чем-то злым. Видно было, как он сдерживает свою досаду. Калхас, стиснув зубы, ел аргираспида глазами. Надежда и страх превратили время, пока Антиген обуздывал свою гордость, в мучение.

— Ладно, — буркнул в конце концов ветеран. — Время не исчерпает моей благодарности Калхасу. Однако твое желание свалить все на старых вояк аргираспидов мало что скроет.

— Ты думаешь, что умных людей так много?

— Ловко придумано, стратег, — поразмыслив щелкнул языком Антиген. — Аркадяне украли девушку, ты же — честный и чистый — возвратил ее хозяйке. Тогда, перед самым выступлением, под шумок и без твоего ведома, — что будет выглядеть правдоподобно, — пришли своевольные старики и вновь увели ее. Так?

— Примерно так.

— Ну что же, мы, македоняне, не привыкли прислушиваться к тому, что о нас болтают.

— Вот и хорошо, — весело блестя глазами Эвмен подмигнул Калхасу.

Возбужденный, едва не подпрыгивая от нетерпения, шел пастух рядом с Антигеном и Тевтамом. Они не стали откладывать похода за девушкой, ибо около дома Эвмена их ждал обычный солидный эскорт.

— На самом деле ты мог обойтись без стратега, — недовольно сказал Антиген. — Тебе нужно было сразу обратиться ко мне. В нашем лагере ее никто не посмел бы тронуть.

Калхас не отвечал. Ужасное подозрение, что София могла спрятать девушку где-либо за пределами Тарса, гнало его вперед. В этом случае оставалось надеяться только на умение македонян развязывать языки.

— Вот здесь, — произнес он, когда они оказались около сада Софии.

Антиген скептически посмотрел на стену.

— Куда ты нас привел?

— Здесь мы с Дотимом забирались внутрь.

— Ф-фу! — с негодованием отмахнулся вождь аргираспидов. — Пусть аркадяне лазают через заборы. Даже Дотима не оставила вечная ваша страсть к воровству. Нет, мы просто заберем ее. Веди нас к воротам.

Ворота отворила все та же компания: Сопатр с лиловым, в пол-лица разбухшим носом и рабы-убийцы. Блеск от ярко начищенных щитов ослепил их. Воспользовавшись этим, вожди аргираспидов ступили внутрь, мешая закрыть створки.

— Кто это его? — спросил Тевтам, указывая на переносицу садовника Софии.

— Я, — сказал Калхас.

— Молодец!

— Что такое? Что вам нужно? — пятясь к рабам отверз уста Сопатр. Узнав Калхаса, он заверещал: — Сам автократор вернул нам ее!

— Какое нам дело до твоего автократора! — хмыкнул Антиген.

Рабы, повинуясь какому-то знаку садовника, хотели кинуться на вождей ветеранов, но длинные сариссы телохранителей, проскользнув над плечами последних, уперлись им в глотки.

— Одно движение — и они нажмут, — участливо сказал Антиген, а его товарищ громогласно захохотал, разглядывая перепуганные рожи рабов.

Сопатр боком-боком спрятался за спины наймитов, а потом прыснул в заросли.

— Он спустит собак, — предупредил Калхас.

— Тогда не будем мешкать. Брысь! — скомандовал Антиген охранникам Софии.

Рабы резво попятились назад, и аргираспиды устремились в образовавшийся проход.

Перед самым домом на них набросились молосские псы. Пастух принялся бубнить молитву, надеясь заговорить их, как и в прошлый раз. Но он не успел произнести и двух слов, когда первая собака с визгом наткнулась на сариссу. Аргираспиды ощетинились своим страшным оружием. Собаки пытались подобраться снизу, ухватить за ноги; они взмывали в воздух, стремясь вцепиться в шею, однако длинные тяжелые пики доставали их везде. Затем аргираспиды сами сделали шаг и другой вперед, добивая последних псов. Когда Калхас вступал в дом, на дорожке оставалась груда мертвых и дергающихся в предсмертных конвульсиях собачьих тел.

Девушки оказались собраны в трапезной. Аргираспиды, ворвавшиеся туда, устроили страшный переполох. На пол были опрокинуты ложа, вазы с вялеными фруктами, под ногами ветеранов хрустели глубокомысленные свитки. Воспитанницы, похожие на больших птиц, загнанных в клетку, с писком метались по комнате. Тевтам выловил Мегисто и, с удовольствием глядя на нее, спросил у пастуха:

— Она?

— Нет. — Калхас указал на забившуюся в угол Софию: — Это хозяйка. Она знает, где Гиртеада.

Антиген быстро вытащил из укрытия мудрую воспитательницу. София тряслась и, словно рыба на песке судорожно открывая рот, глотала воздух. По ее лицу текли струйки пота, смывавшие со щек жирные румяна.

— Упаси меня Афродита от престарелых молодух! — с отвращением сказал Антиген. — Тевтам, тебе нужна этакая?

— Нет, — откликнулся тот. — Я не дозволил бы ей даже чесать свои пятки.

Тогда Антиген обнажил меч.

— Зачем земле носить на себе столь тяжкий груз?

— Остановись! — запричитала София. — Останови их, Калхас! Гиртеада здесь. Она в той самой комнате, откуда ты ее уже… забирал!

Великодушно ухмыляясь, Антиген спрятал меч в ножны, а Калхас бросился в коридор.

Вот нужная комната. Рывок, второй — засов был отброшен. Задыхаясь, пастух распахнул дверь. На него хлынули черные, воздушные и ласково-тяжелые кудри.

— Я поняла, что это ты. Я знала, что ты вернешься.

Он обнял ее и повлек из темной, холодной комнаты к солнечному прямоугольнику, ведущему в сад.

9

Все любило его. Он чувствовал во всем любовь к себе. Радостный дух Калхаса сам готов был обнять целый мир, растечься в лучах доброй и ровной приязни. Гермес плыл над ним облачком, пролетал в неожиданном порыве ветра, бежал вместе с мягким, змееподобным течением студеных ручьев. Пастуху казалось, что небо — это огромный глаз, взирающий на него с Гиртеадой, а земля — ухо, прислушивающееся к их речам. Калхас чувствовал теплоту и участие богов на каждом шагу, даже в промозглых ветрах и в призрачных зимних тенях, отбрасываемых спящими деревьями. Боги были рядом с ним, ему не требовалось даже протягивать руку, чтобы ощутить их присутствие.

Боги светились в глазах Гиртеады, и это было так хорошо, что Калхас пел, перевирая слова и мелодии. А потом смеялся, представляя себя со стороны: долговязого, нескладного, беспорядочно взмахивающего руками. Ему вторила Гиртеада, а окружающие не сдерживали улыбок.

Иногда они убегали от телохранителей Эвмена, седлали коней и скакали в сторону от дороги, по которой шла армия — все равно в какую. Горные склоны плавными изумрудными и сиреневыми складками неторопливо расступались перед ними. Они поднимались по склонам, спрыгивали с лошадей среди пихт и черных сосен, приникали ртом к тонкой — в палец толщиной — струйке, бившей из-под их корней, и любили друг друга. Спугнутые птицы перелетали вглубь рощи и недоуменно перекликались там. Сухая, теплая, несмотря на зиму, хвоя, осыпавшаяся за многие годы, хрустела под руками, коленями, спинами, забиралась в пышные волосы Гиртеады. Лошади мирно щипали траву или, привлеченные возгласами хозяев, с невозмутимым любопытством наблюдали за их любовными играми.

Потом чувство времени подсказывало Калхасу, что им пора возвращаться. Легкая и быстрая Гиртеада взлетала на коня — Калхас в немом восхищении приникал к ее острому девичьему колену. Она мигом научилась ездить верхом — так, словно делала это с детства. Иероним, глядя на грацию и ловкость, с которой девушка обращалась с лошадью, вспомнил как-то о том, что Александр перед смертью собирался набрать сотню прекрасных женщин, научить их верховой езде, владению оружием и превратить в экзотических телохранителей.

— Гиртеаду он поставил бы во главе этих амазонок.

— Не хочу, — сказала девушка, когда Калхас рассказал ей об этом. — Не люблю оружие…

Возвращаясь из сосново-пихтовых покоев, Калхас лениво перебирал волосы Гиртеады, доставал колкие иглы, легонько проводил по ее спине кончиками пальцев, а когда она поворачивала к нему спокойное счастливое лицо, зажмуривался от радости. Он открывал новый мир. Нечастые воспоминания об Аркадии поражали его тем, что после бегства от Тимомаха прошла всего одна осень.

Они справили свадьбу через сутки после ухода из Тарса, когда вокруг них еще была Киликийская равнина. Посреди влажных садов, полей из-под ячменя и проса телохранители Эвмена обнаружили несколько гигантских платанов, окружавших древний алтарь в виде мраморной глыбы почти идеальной кубической формы. Жертвенный огонь, возжигавшийся на нем многими поколениями странников, закоптил большую часть куба, так что письмена и рисунки, украшавшие его грани, стали почти незаметны. Но массивный, вросший в землю, алтарь не терял своей многозначительности, притягивая взоры людей и богов.

Стратег приказал войскам располагаться на ночь рядом с ним. Над родником, питавшим платаны, установили шатер для невесты, за неимением цветов убранный пихтовыми ветками, и Иероним отвел туда Гиртеаду.

— Я не хочу, чтобы служанки изображали ее подружек и родственниц, — сказал он, вернувшись. — Пусть она сама искупается в священной воде и приготовится к свадьбе.

Приличествующей торжественности не получилось, зато церемония прошла просто и ясно. Даже Тиридат возгласом выразил восхищение, когда Гиртеада, одетая в длинное — до пят — сирийское платье из ярко-красной ткани, появилась у алтаря. Она была юной, платье — взрослым и изысканным. Калхас видел перед собой уже не девушку с красивым и странным лицом, а прекрасную молодую женщину, смущенную силой, которую она открыла в себе. Историк, перекопавший в поисках подходящего одеяния половину скарба Эвмена, довольно улыбался и, поминутно дергал за рукав пастуха, пытавшегося подойти к зардевшейся девушке и расцеловать ее.

Роль отца невесты взял на себя стратег. Он принес жертвы Зевсу, Гестии, Артемиде, отрезал прядь волос со лба Гиртеады и бросил в огонь на алтаре. После этого он подозвал к себе жениха и, воздев руки горе, заговорил торжественно и чинно.

— Взываю к тебе, Зевс-мудрость, и к вам, Мойры-уделы. Взываю к очагу — Гестии, к Гере и Артемиде. Благословите меня в этот священный час… А теперь вы, друзья наши, — опустил он вниз свои длани. — Будьте свидетелями ты, Антиген, и ты, Иероним, и ты, Тиридат. Я отдаю эту девушку, Гиртеаду, мою дочь, в жены этому человеку, Калхасу. Отныне она не будет приносить жертвы предкам в своей семье. — Он повернулся к пастуху: — Бери ее. Считай мои слова отцовским благословением.

Ночью пили вино, в меру и неторопливо. Разговор вился пустой, но спокойный. Даже Антиген соизволил остаться у стратега до утренней стражи. Гиртеада, измученная массой событий, произошедших в последние дни, быстро уснула, и Калхас просидел свою брачную ночь вместе с пирующими. Над ним подтрунивали, а он и не думал отвечать на шутки: полусонный, клюющий носом, но счастливый тем, что находится среди людей, близко к сердцу принявших его горе и его радость, аркадянин терпел до последней здравицы.

Гиртеада настояла на том, чтобы у нее было собственное маленькое хозяйство. В палатке, которую отныне разбивали для них по вечерам, она устанавливала посуду, ухаживала за платьем мужа, брала на кухне Эвмена продукты и готовила что-либо по-своему. Калхас признавал, что София дала воспитанницам немало. Аркадянин понимал: девушка делала это не для демонстрации искусства бывшей воспитательницы, а ради самоутверждения. Гиртеада боялась превратиться в праздную и пустую игрушку, подобно многим женщинам, сопровождавшим армию. Калхас приветствовал это, принимая все — и удачи, и неудачи в их хозяйстве легко, с веселым интересом. Он нисколько не удивлялся ладу их жизни — все существо его верило, что иначе быть не могло.

Благодаря палатке они получили возможность принимать гостей. Любопытная это была вещь: в небольшой армии, которую Эвмен вел из Тарса, днем все были друг у друга на виду. Однако по вечерам Калхас с самым серьезным видом приглашал Иеронима, или Дотима, чьи потрепанные отряды догнали стратега на четвертый день после начала похода, и Гиртеада хлопотала, чтобы успеть приготовить им ужин. Калхас тоже оказывался втянут в хлопоты. Он приносил воды, выбрасывал какие-то очистки, а встретив на пороге гостя, озабоченно просил его обождать — еще чуть-чуть, ну совсем немного — дабы войти к окончательно готовому столу.

Калхас готов был забыть о том, что их палатка стоит посреди военного лагеря. Он готов был принять саму эту войну за доброе божество, которое помогает ему. Вначале она привела его в Тарс, а потом позволила бежать оттуда, сжимая в объятьях прекрасное и родное существо. Теперь она вела их на Восток, через Киликийскую равнину и через горы, что отделяют область Тарса от Месопотамии. Путь был красив, зима даже здесь, в горах, не пугала снежными зарядами — Калхасу эта война все больше казалась счастливым свадебным путешествием.

Дотим, совсем недавно видевший кровь на своем оружии, даже не пытался разрушить эту иллюзию. В его победных рассказах все обстояло легко и весело.

— Туго нам пришлось только в самом конце, у последнего перевала! — с юношеским упоением живописал наемник. — Дорога там вначале поднимается вверх, проходит между двумя большущими скалами, а затем резко поворачивает направо — и вниз, в долину, в Киликию. Вот перед этим перевалом они впервые сбили нас с дороги. А что удивляться — варвары есть варвары! Пока мы вылавливали пленных или пускали издалека стрелы, варвары, которых добавил к моим аркадянам стратег, строили из себя героев. Как только пришлось сражаться по-настоящему, сирийцы, каппадокийцы, киликийцы — все подались назад, побежали! Одно им оправдание — Антигон бросил против нас фессалийскую и тарентинскую конницу, а еще — пельтастов. Варвары раньше таких солдат не видели и, конечно, перепугались, словно столкнулись с македонской фалангой. Те и вправду похожи на фалангу: огромные щиты, длинные копья, только шлемы и доспехи кожаные, легкие, а бегают пельтасты почти как наши пастухи. Хорошие воины. Менон, говорят, набирал многие тысячи таких среди ионийцев. Куда там моим варварам устоять против них! Те, что были конные, успели проскочить через перевал, а остальных отбросили в сторону от дороги, в горы. Пришлось мне самому с аркадянами раскрутить пращи — но проку все равно было мало. Пока мы отбивались от легковооруженных, по дороге мимо нас прошла конница, а следом за ней, бегом, еще один отряд пельтастов. Антигон знал, что за перевалом дорога поворачивает направо, он хотел окружить нас и поймать! — Дотим торжествующе смотрел на Калхаса и Гиртеаду. — Он думал, наверное, так: «Что мне этот глупый полуварварский сброд! Все, что они умеют — это бегать по горам и склоняться перед сильным!» Эйя! — Дотим давно приметил перевал! Дотим хорошенько подумал, прежде чем пошел навстречу Антигону! На скалах были груды камней, а также люди, ждавшие удобного момента. Когда конница Фригийца вошла в проход, они выбили клинья — и бум! трах! крак! — грохот стоял такой, словно началось землетрясение!

— Их всех раздавило?! — восхищенно спросил Калхас.

— Всех?.. — хмыкнул Дотим. — Ну, пожалуй, не всех. Двоих-троих придавило, вместе с лошадьми. Зато лошади испугались, остальные повернули обратно и едва не потоптали пельтастов. Замечательно! Мы безо всякой спешки одолели подъем и убрались из мешка!

Во время этих рассказов Калхас почти забывал об уродстве лица Дотима. Перед ним был удачливый Воин, чей дух почти превращал изувеченное лицо в лицо Героя.

Гиртеада отнеслась к наемнику с симпатией. Дотим сразу же обрушил на жену Калхаса бестолковую, но обильную лесть.

Девушка, смеясь, принимала ее, и, сама не оставаясь в долгу, придумывала комплименты по поводу внешности наемника. Их соревнование переходило в дружескую пикировку — Калхас иногда хохотал, слушая их, до колик в животе.

С не меньшим удовольствием Гиртеада встречала Иеронима. Внимание историка было ей приятно, она чувствовала, что имеет над ним власть и — Калхас видел это — ощущение власти придавало Гиртеаде чисто женской уверенности в себе. Аркадянин без всякой ревности смотрел на знаки внимания со стороны Иеронима, ибо уверенность эта не превращалась в кокетство. Девушка вдыхала ее почти бессознательно и взрослела прямо на глазах.

Вечера, проведенные с историком, были спокойными и рассудительными. Обычно Иероним неторопливо рассказывал им об Александре, почти всегда подчеркивая роль, которую играл при Царе Эвмен. Однажды Калхас прямо спросил у рассказчика:

— А твоя преданность стратегу никогда не подвергалась испытанию?

Иероним внимательно посмотрел на него:

— Почему ты спросил об этом?.. Или опять… боги? С времени начала вашей любви ты не беспокоил меня странными словами.

— Может быть, они давали мне отдохнуть? — задумчиво произнес предсказатель. — Сейчас мне хочется сказать еще одну непонятную вещь: сегодня исполнился год со дня рождения человека, при дворе которого ты проведешь старость.

— Македонского царя? Ты мне уже говорил.

— Да. Может быть, это будущий царь.

— Странно и тревожно, — смутился историк. — В царской семье, даже в ее боковых ветвях, в прошлом году не рождался, по-моему, никто… А что касается преданности — да, она была испытана. Когда Эвмен укрывался в Норе, он решил попытаться связаться с Антипатром, тогдашним регентом. Мне удалось выбраться из крепости. Тайно побывал в Македонии. Но на обратном пути люди Антигона захватили меня. И… и не скажу, что те дни, которые я провел у него в лагере, были злыми. Он могущественный человек — и воин, и правитель. Очень властный, но всегда держит себя в руках. Очень умный, прозорливый, помнит все и всех. Видишь, даже сейчас я хвалю этого человека. Подчиниться, исполнить его волю казалось таким же естественным делом, как выпить заздравную чашу на пиру. — Иероним задумчиво потер лоб. — По-моему, я испугался именно этого. Из моей головы не изгладилась еще память об Александре — и я не могу при жизни его наследников склониться перед новоявленным царьком. Говорят, в жилах Антигона течет кровь вождей какого-то из македонских племен. Великий Филипп превратил его род в слуг, теперь же старая кровь пытается взять свое. Да, к счастью я помнил Александра, подлинного повелителя, и Эвмена, моего друга. По-моему, Антигон понял, что служить ему я не смогу. Он и отпустил меня в Нору… Интересно, но ощущение окончательно преодоленного искушения появилось только перед воротами крепости.

— Окончательного? — переспросил Калхас, сам удивляясь своему вопросу.

— Конечно! — возмутился Иероним. — К чему ты клонишь?

— Нет-нет, я верю тебе, — поспешно сказал пастух. — Не знаю, отчего вырвалось. Я не могу не верить тебе.

— И я верю, — добавила Гиртеада.

Калхасу нравилась ее дружба с Иеронимом и Дотимом. Но ему приходилось мириться с тем, что даже роль посаженного отца не избавила жену от недоверия к Эвмену. Может быть, это была обида за его слабость перед Софией, за страдания, слабостью этой вызванные. Может быть, она видела нечто, чего не замечал Калхас. Связно определить причину недоверия она не могла, лишь однажды сказала вещь, над которой пастух потом долго размышлял:

— По-моему, на нем лежит тень какой-то неудачи. Ты не боишься идти за ним?

Еще менее доверия у девушки вызывали Антиген и Тевтам.

— Они вообще не отсюда. Чужие всем — тебе, Дотиму, Эвмену. Злые старики. Зачем они стратегу?

Ее наивные вопросы ставили Калхаса в тупик. Он, конечно, объяснял Гиртеаде, что аргираспиды — знаменитые воины, что Антиген — сатрап Суз, а в Сузах — царская казна, но прекрасно понимал законность сомнений. Аргираспиды — при всей их доблести, при всей похвальбе былой близостью к Александру, — в борьбе за права царской семьи были случайными людьми.

Гиртеада обладала способностью прояснять то, на что Калхас бессознательно закрывал глаза. Несмотря на собственные предсказания, участие и внимание со стороны Антигена было ему приятно, а воспоминание об освобождении жены вызывало бурное чувство благодарности. Но осторожность Гиртеады заставляла взглянуть на македонян менее восторженными глазами, и иногда предчувствия омрачали радость пастуха.

Однажды эти предчувствия едва не подтвердились. Вечером, перед очередной ночевкой, пока разбивали лагерь, Калхас задержался, разговаривая со стратегом. Когда он наконец зашел в свою палатку, то увидел там насупленную Гиртеаду и молчаливо стоящих перед ней вождей аргираспидов.

— Почему твоя жена боится? — ухмыляясь, спросил Антиген. — Отчего бы это она стала такой пугливой?

— Что произошло? — спросил Калхас у Гиртеады.

— Ничего. По-моему, они искали тебя, — ответила девушка и, расслабившись, отвернулась к столику, на котором чистила овощи. Пастух обнаружил, что в складках туники она прятала большой кухонный нож. Македоняне тоже заметили это.

— Замечательно! — хмыкнул Тевтам.

— А я всего лишь сказал, что завидую тебе, — обратился к Калхасу Антиген. — Скажи ей, глупенькой, что, пожелай мы чего-либо худого, нож не помог бы.

— Если бы ты сказал ей только это, она не схватилась бы за него, — нахмурился Калхас. — Вы от меня что-то скрываете.

— Нет, нет. Так все и было, — слабо улыбнулась Гиртеада. — Просто… испугалась.

— Редко какая женщина желает постоять за себя, — неопределенно произнес Тевтам.

— Она у тебя как волчица, — Антиген пожевал губами. — Жаль, что боится и не любит нас.

— Вы пришли только для того, чтобы сообщить мне это? Садитесь, — Калхас указал на кожаные тюки, заменявшие ложа.

Аргираспиды сели, перекинув мечи на колени.

— Мы хотели посмотреть, как ты устроился, — сказал Антиген.

— Как видишь — хорошо. Гиртеада, налей нам вина, — внешне Калхас выглядел уже совершенно спокойным, но внутри весь был насторожен. Македоняне пришли не из праздного любопытства.

— Говорят, едва ли не каждый вечер у тебя бывают Иероним и этот безумный беззубый наемник? — Голос Антигена звучал дружелюбно. Затем в нем появился легкий упрек: — Отчего ты не приглашаешь нас?

— Считайте себя приглашенными. Если, конечно, вам интересно проводить время со мной.

Приторно улыбаясь вместо ответа, Антиген отхлебывал из чаши с вином. Тевтам выпил свою порцию сразу и теперь смотрел куда-то в сторону. Калхас кашлянул:

— Говорите лучше прямо; давайте не будем скучать, изображая приличия.

— Хорошо, не будем. — Антиген отставил чашу в сторону. — Твой даймоний тебе все равно подскажет наши намерения. Скажу откровенно, мы пришли к тебе, рассчитывая на ответную благодарность.

— Ответную благодарность? — Калхас удивился. — Что ты имеешь в виду?

— Моя благодарность приблизила тебя к стратегу. Мы с Тевтамом добыли тебе жену. Теперь я хочу, чтобы ты посодействовал нам.

Пастух вспомнил свой разговор с Антигеном в македонском лагере.

— Ты как-то уже просил не настраивать против македонян стратега. Но я и не делаю этого.

— «Просил…»— сморщился Антиген. — Скажем точнее: «предлагал». Не забывай, прорицатель, Царь оделял меня не меньшим доверием, чем Эвмена. А положение автократора — это все только нынешнее, сегодняшнее.

— Оно может и кончиться, — выдохнул Тевтам.

Калхас покачал головой.

— По-моему, вы сами себя настраиваете против стратега.

— Не будем препираться, — голос Антигена опять стал медоточивым. — Ради нашего блага, ради наших побед ты должен внимательно прислушиваться к Эвмену. Ты можешь направить его к доброму, предостеречь от дурных советов…

— И подсказывать то, что нужно вам. — Калхас усмехнулся. — Столько околичностей из-за простого предложения! Может быть, ты мне еще и деньги принес?

Антиген вспыхнул:

— Не превращай разговор в комедию.

Калхас с иронией посмотрел ему в глаза:

— Как это ты сказал: «Время не исчерпает моей благодарности…»? Так? Так вот: не стану говорить о нашей с Гиртеадой благодарности красивые слова, но, надеюсь, она не меньше твоей. Однако Эвмену я буду повторять лишь то, что говорят боги.

— Ты нас не понял! — протестующе поднял руки Антиген.

— Понял. Лучше не будем больше об этом. — Всем своим видом Калхас показывал, что поставил точку. — Гиртеада, принеси-ка гостям еще вина.

Переваривая его слова, македоняне приложились к чашам.

— Хорошая жена, — глухо пробасил Тевтам.

— Смелая, за себя постоит, — Антиген криво усмехнулся: — Красивая!.. Отчего же мы сразу про нее не узнали? Лучше бы украли для себя — такая девушка должна ходить в драгоценностях, спать на пуху, а не резать овощи. Ты согласен, прорицатель?

— Продай ее мне, — неожиданно предложил Тевтам и оскалился — то ли улыбаясь, то ли показывая удивительно крепкие для старика зубы.

— Не говори глупости, — обрезал пастух.

— Отдай, он много заплатит, — вкрадчиво произнес Антиген. — Не отдашь? Тевтам, послушай, он не согласен. Но ведь мы можем поступить с ним так же, как с Софией, правда, Тевтам? Захотим — и заберем. Прямо сейчас. Как ты смотришь на это, Калхас?

Пастух улыбнулся, поняв, что они ждут от него испуганной суеты. Вместо этого он подошел к стоявшему у палаточной стены оружию, взял дротик, меч и встал перед македонянами.

— Ого! — воскликнул Антиген. — Что это значит?

— Уходите. Придете, когда разум опять вернется к вам.

— Ты что же, будешь драться? — скривился Антиген.

— Уходите.

Македоняне отставили чаши и поднялись.

— Так-то ты привечаешь гостей! — наигранно вздохнул Антиген. — Ладно, мы уходим.

Тевтам задержался у порога.

— И ты ударил бы его?

— Да, — не раздумывая ответил Калхас.

— И меня?

— Да.

— П-хе! — надменно выпятив губы, Тевтам вышел из палатки.

На двенадцатый день похода влажный морской ветер, долетавший с Киликийской долины, в последний раз заставил зябко передернуться их спины. Дорога, словно утомленная подъемом, пошла вниз, воздух стал теплее, суше и они оказались на пороге Месопотамии. Однажды вечером горы раздались в стороны, открывая вид на бескрайнюю, сливающуюся с сумеречным на востоке небом, равнину. Отсюда, из предгорий, горизонт казался необычайно далеким. Зрелище значительно превосходило даже то, что Калхас видел во время морского путешествия. Глаза пастуха долго не могли привыкнуть к обилию пространства. По телу пробегала дрожь от ощущения, что еще одно усилие — и он заглянет за край мира.

Кругом раздавались возбужденные голоса. Близость гигантской равнины опьяняюще подействовала даже на македонян. Калхас ощущал, что всех охватывает детское желание — сорваться и бежать вниз подобно камнепаду, мчащемуся по склону.

Среди пепельно-серых и бурых просторов, четко проступала темная, с синеватым отливом линия Евфрата. Ее плавно, едва заметно изгибающиеся берега окружали зеленые полоски рощ, садов, дикого кустарника. Легкие струйки дыма выдавали дома, укрытые среди зелени, а прерывающиеся светлые нити — дороги, соединяющие поселения.

Калхас обернулся назад. Солнце опускалось за горы, в Киликию, обводя хребты золотисто-алым сиянием. От гор на равнину падали гигантские угольные тени. Их вершины достигали Евфрата и даже перебирались через него. Чем ниже было солнце, тем более заметно для глаза тени ползли вдаль. И вдруг они поблекли, растворились в сумерках, опустившихся на землю — солнце окончательно скрылось за горами.

— Там теперь и лежит наша дорога, — негромко сказал Иероним.

— Такой простор! — поежился Калхас. — Боязно затеряться в нем.

— Ничего, привыкнуть к равнине легче, чем ты думаешь. Вполне возможно, что скоро она тебе надоест. Еще будешь скучать по горам.

Калхас видел, что с заходом солнца историком опять овладели заботы и магия пространств потеряла над ним власть. Но они с Гиртеадой обращали свои взоры на восток до тех пор, пока ночь не укутала Месопотамию темнотой.

Несколько дней они шли по предгорьям, к югу. И только там, где Евфрат стал забирать на восход, удаляясь от гор, повернули к реке. Здесь их встретил большой военный лагерь. Он был вытянут вдоль Евфрата на много стадий, а от гор его отделяли ров и высокий вал. По всему было видно, что войска стоят в нем давно: с внешней стороны рва в огромном количестве располагались повозки, палатки, целые деревни из шатров торговцев, компаний гулящих девок и прочего приблудного люда.

О приближении стратега в лагере были предупреждены. Вдоль дороги, ведущей к воротам, выстроилась почетная стража: воины от каждого из отрядов, находившихся здесь. Навытяжку стояли македонские гипасписты, греческие пельтасты, варварские лучники, конница, набранная в предгорьях Кавказского Тавра. Они долгими криками приветствовали проезжавшего мимо Эвмена. Их командиры встречали автократора около самых ворот. Ярко начищенные доспехи, дорогое оружие, разноцветные плащи, отдохнувшие и сытые лица; как-то сама собой душу Калхаса наполнила гордость за Эвмена и за себя, едущего совсем рядом с могущественным полководцем.

Словно в пику свежим, бодрым войскам, находившимся в лагере, аргираспиды приняли мрачный вид, а их запыленные одежды только подчеркивали его. Калхас прекрасно понимал, в чем тут дело: теперь армия под командой Эвмена насчитывала почти полтора десятка тысяч человек и ветераны, соответственно, составляли немногим более одной пятой ее состава. Отныне они ожидали от стратега большей независимости и взирали на войска с востока с тем же подозрением, что и на разношерстный сброд Дотима.

Наутро Калхас убедился в обоснованности беспокойства аргираспидов. Такого обилия войск он не видел еще никогда. Вначале пастух растерялся перед суматохой и беспорядком, сопровождавшими выход армии из лагеря. Ему казалось удивительной невозмутимость стратега. Однако постепенно суматоха обернулась внушительной, величественной картиной. Ярко и холодно струилось солнце по тысячам мерно колыхающихся копий; рыжими, серыми толпами ехали фракийцы и вооруженные подобно им варвары. При приближении стратега рой мечей выскальзывал из тяжеловесных, широких ножен и вместе с дротами вздымался к небесам. Горячили лошадей легкие, дикие сакаскины, почти невесомо вспыхивали их расшитые бисером колчаны и ножны для кривых скифских ножей. Пращники, лучники, метатели дротиков окружали тучей походных застав вытянувшуюся вдоль Евфрата колонну. А сзади еще был обоз и особые отряды, охранявшие его. Аргираспиды терялись в этом суровом многообразии.

Армия грузно двинулась вниз по течению Евфрата. В переходе от лагеря находились пригодные для переправы броды, которые охранял предавшийся стратегу сатрап Верхней Месопотамии Амфимах. Войск у него было немного, но врагов пока не опасался ни кто: Птолемей воевал только на море, Селевк еще не решил, на чью сторону стать, Антигон же задержался у Тарса.

Поэтому отряды шли неспешно и шумно. Их вид, вызвавший поначалу у Калхаса возбужденное — словно перед грозой — состояние, постепенно становился более спокойным, расслабленным.

После полудня стратег занял место перед сакаскинами, двигавшимися во главе колонны. Теперь его сопровождала целая свита, среди которой выделялся полугрек-полумакедонянин Филипп, командовавший в лагере в отсутствие Эвмена. Статный, седеющий мужчина, немногим старше стратега, он, как заметил Калхас, принадлежал к таким же почитателям Кардийца, что и Дотим. Обращаясь к стратегу, он почтительно склонял голову, а когда тот отвечал, блестел глазами и раздувал ноздри, словно горячий жеребец. В его преданности было что-то неистовое и безрассудное. Калхасу такая горячность показалась даже чрезмерной и не приличествующей человеку, начальствовавшему над большим количеством войск. Но наблюдать за ней ему было приятно. Вокруг пастуха начинали происходить большие события. Эвмен, Иероним словно стали выше, величественней, армия выглядела могуче, и самого себя Калхас ощущал по-другому, чем неделю назад. Сознание важной, большой ответственности накладывало на всех отпечаток приподнятости и внутренней собранности.

Аркадянину хотелось, чтобы Гиртеада видела сейчас и его, и всех остальных. Но время, когда они свободно разъезжали вокруг расположения войск, кончилось. Гиртеада осталась в обозе, там же, где были и остальные женщины, где была и сама жена стратега.

Ее привезли в лагерь за несколько дней до автократора. Утром Калхас мельком видел эту женщину. Несмотря на долгую разлуку с мужем, она вела себя сдержанно, держалась в стороне. Но ее совиные, широко открытые светло-голубые глаза внимательно рассматривали окружение мужа. Дотим попытался завести с ней разговор — женщина, приветливо улыбнувшись ему, ответила кратко, односложно. Она была осторожна — то ли хотела подчеркнуть свое положение жены стратега, то ли стремилась разобраться в новых соратниках Эвмена.

Чем дальше на запад уходили горы, тем пустыннее становилась местность. Только берег Евфрата отвлекал глаз нескончаемыми рощами тополей, плакучих ив, лавра, сквозь которые иногда проглядывали заводи, словно копьями утыканные сухими стеблями камыша. Зимние, понурые рощи были все же живыми, не то что пустая, выжженная степь, раскрывавшаяся между горами и рекой.

Ближе к вечеру небо на юге затянула белесая хмарь. Оттуда потянуло глиной, песком и безнадежной серой сухостью.

— Опять ветер, — сказал Филипп. — Иногда здесь бывают настоящие пылевые бури.

— Может, остановить армию? — предложил кто-то из военачальников.

— Не надо, — после некоторого раздумья произнес стратег. — Будем надеяться, что до бури дело не дойдет.

Хмарь сгущалась, темнела. Калхасу чудилось в ее глубине скручивание каких-то гигантских волокон. Медленно, медленно она затягивала небосвод, и вместе с ней пастуха начали окатывать волны тревоги. Фыркали кони, до свиты стратега стали доноситься беспокойные голоса сакаскинов. Воины не останавливались, но все бессознательно замедлили шаг.

— Скоро мы подойдем к лагерю Амфимаха, — попытался успокоить свиту Филипп.

— По-моему, буря придет гораздо быстрее, — буркнул Эвмен. — Останавливайте армию.

Пока свита передавала его приказ, Калхас заметил впереди неясное движение. Оно расширялось и приближалось, охватывая весь южный горизонт. Оно было и его не было — на армию неслось что-то невесомое.

Ветер! Его выдала долина Евфрата. Совершенно беззвучно — так быстро неслись могучие невидимые крылья — рощи по берегам реки склонялись перед ним, и эта волна в несколько мгновений достигла войска.

Конь под Калхасом встал на дыбы. Иероним упал и барахтался на земле, пытаясь выбраться из-под копыт испуганных лошадей. Пастух натягивал поводья до рези в ладонях, а кто-то серый, прозрачный, пришедший с юга, наваливался на него, толкая назад, вбок, вперед. Ветер гудел в мириады воинских труб, он срывал с деревьев листья, ломал ветви, вздымал к небу тучи пыли.

Перекрывая грохот, Эвмен и Филипп приказали свите спуститься с лошадей. Сакаскины уже сделали это; спрыгивая на землю, Калхас заметил, что вся армия садится, прикрываясь от ветра щитами и конскими телами. Он вспомнил о Гиртеаде, и им овладел страх за нее, но ужасное, грандиозное зрелище, неожиданно открывшееся им, заставило пастуха забыть обо всем.

Огромная, неизвестно откуда взявшаяся колонна, нет, огромная змея стягивала небо и землю. То иссиня-черная, то пепельно-синяя, она изгибалась и шла, шла на север. Тучи, вслед за ветром наполнившие небо, вращались вокруг нее, скрывая верхушку, а внизу тянулись клубы развороченной почвы. Ветер начал каждое мгновение меняться, забивая уши, нос пылью, захлестывая лицо полами одежд. Стон шел от земли — словно смерч высасывал из нее соки. Калхас был уверен, что он уничтожит всю армию, но, когда колосс приблизился к ним, стало ясно, что он идет по другому берегу Евфрата. Смерч метался из стороны в сторону, угрожающе приседал, наклонялся к людям, но проходил мимо. На краткий страшный миг потоки воздуха потянули их туда, к вертящейся, растирающей все в пыль громаде. И вдруг они кончились. Внезапно налетевшая буря прекратилась так же неожиданно. Еще громыхала вдали колонна — змея, еще проносились в воздухе то ли всполошенные птицы, то ли листья пальм, то ли комья земли, но ветер начал стихать.

Страх стихал вместе с ним, сердце распирало облегчение и смех. Свита отряхивала нарядные одежды, Иероним кряхтел, потирая ушибленный при падении бок, сзади доносилось приглушенное обильной пылью бряцание доспехов и оружия — армия собиралась двигаться дальше.

Вот только пыль. Она стояла в воздухе, местами столь густо, что закрывала местность непроницаемым облаком. Калхас чувствовал, как медленно и знакомо начинают неметь его ребра. Он не успел еще разобраться в своем состоянии, а рука уже потянулась к стратегу и дернула того за полу гиматия.

— Что произошло? — спросил Эвмен.

— Кругом слишком много пыли, — выдавил из себя пастух.

Разглядев выражение лица прорицателя, Эвмен насторожился.

— Ну и что?

— Помнишь, я говорил тебе, что нужно бояться пыли? Давай отступим. Следует укрыться среди войск.

— Чего хочет этот человек? — удивленно обратился к стратегу Филипп.

Эвмен колебался, явно не желая перед лицом свиты показаться встревоженным без видимой причины.

— Ты уверен? — спросил он у Калхаса.

Однако тот уже не слышал никого.

— Тиридат! Пусть телохранители прикроют стратега! И — назад! Все назад, к сакаскинам!

Свита пожимала плечами, но решительность в голосе аркадянина побудила Тиридата действовать. Армяне вырвались вперед и полукругом охватили стратега.

— Что теперь? — крикнул их командир. — Калхас, откуда опасность?

— Это здесь… — пастух не успел закончить фразы, ибо теперь все увидели, что сквозь облака пыли на них мчатся какие-то тени.

Раздался дробный стук — стук копыт более тяжелый, чем конские. Оскаленные, брызжущие зеленой пеной морды больших гривастых животных с уродливыми горбами на спине вынырнули из пыльного полумрака, и лошади свиты Эвмена попятились назад. Всадники в ржаво-терракотовых бурнусах, сидевшие на спинах чудищ, сжимали в руках дротики. Увидев перед собой спутников стратега, они испустили воинственный клич и метнули оружие. К счастью, парадные доспехи годились не только для создания праздничного настроения, а военачальники были еще и опытными воинами. Однако один из дротиков нашел жертву: телохранитель, закрывавший собой Эвмена, полузадушенно всхлипнул и, схватившись за древко, торчащее из плеча, упал на землю. Его тут же сменил другой. Тиридат с несколькими армянами бросился навстречу ближайшим из нападавших, стратега оттеснили назад. Калхас достал из ножен непривычно тяжелый кавалерийский меч, ожидая, что нападавшие неминуемо врежутся в свиту. Но в последний момент животные удивительно ловко избежали столкновения. Опять мелькнули дротики — и еще один армянин был поражен. Тиридат пытался одолеть сразу двоих всадников, но конь его не слушался, пугаясь горбатых страшил. Филипп успешнее справился со своей лошадью. Ускользнув от нескольких жал, он сбил одного из нападавших. Зверь, на котором тот сидел, взбрыкивая бросился прочь.

Калхас покрутил головой — Эвмена закрывали Иероним, армяне, несколько младших военачальников. Однако люди в бурнусах пытались обойти стратега сзади. Решительно ударив пятками по бокам своего храпящего коня, пастух послал его на одного из варваров. Заметив аркадянина, нападавший обернулся и попытался достать его дротиком. Калхас с силой парировал удар щитом, но, непривычный к верховому бою, едва при этом не оказался на земле. Нападавший тут же повторил атаку. На этот раз пастух отбил ее мечом — перерубленный у самого острия дротик отлетел в сторону. Человек в терракотовом бурнусе выхватил из-за пояса неправдоподобно длинный и узкий кинжал. На мгновения глаза сражавшихся встретились. Безумно расширенные зрачки нападавшего обожгли Калхаса черной степной ненавистью. И заворожили, сковали, как удав сковывает кролика.

Он уже рванулся к пастуху, когда произошло что-то удивительное. Иглы — черные, трепещущие — усеяли тело человека в бурнусе и его уродливого коня. Они замерли, страшные, как скала, готовые обрушиться на Калхаса. Но вместо этого чудище стало оседать и во все стороны брызнула кровь. Еще несколько игл вонзилось в нападавшего. Стрелы! Черные, змееподобные стрелы сакаскинов пришли на помощь аркадянину. А потом появились и сами стрелки. Визжащая лава варваров поглотила необычных врагов и понеслась дальше, прямо в облака пыли.

Только теперь Калхас услышал, что воинственные крики раздаются отовсюду — видимо атака была организована по всей длине колонны. Вскоре они начали затихать, отдаляясь — воины Эвмена быстро оправились от неожиданности.

А Калхас не мог опомниться. Его губы машинально шептали благодарность Гермесу, но на сердце лежала тяжесть. Он чувствовал, что сейчас, во время этой короткой схватки, был гораздо ближе к гибели, чем когда-либо в своей жизни. Пыль — угрожающая, бесформенная, все еще не желающая оседать, вызывала у него страх, смешанный с омерзением. Что она еще породит?

Он хотел подъехать поближе к мертвому всаднику в бурнусе, но лошадь брыкалась, отворачивала голову и не слушалась. Тогда Калхас спрыгнул на землю. От мертвого чудища исходил острый и крайне неприятный запах. Моча, смешанная с перекисшим молоком, полынью, тошнотворным сладким духом пота пропитывали все вокруг горбатого животного. Передернувшись от омерзения, Калхас отошел в сторону.

Здесь его застали Тиридат и Иероним. Прерывая их тревожно-благодарные возгласы, аркадянин поинтересовался, не ранен ли стратег.

— Благодарение Зевсу! Нет, благодарение Гермесу и тебе! Он невредим. Он и Филипп вместе с сакаскинами преследуют кочевников, а нам приказано быть рядом с тобой.

— Зачем?

— Охранять тебя. Беречь. — В глазах Иеронима горело мальчишеское возбуждение. — Ты спас и его, и многих из нас. Страшно подумать, как все обернулось бы, не предупреди тебя Гермес!

Калхас не чувствовал себя героем. Наоборот в душе его клубились усталость и все еще не преодоленный страх.

— Так это были кочевники? — вяло спросил он. — Что это за звери?

— Верблюды. Неужели ты ни разу не видел их?

— Никогда не видел. — Калхас посмотрел на животное с меньшим страхом, припоминая рассказы, которые он слышал раньше. — Ну и запах!

— Гадкий, — согласился Иероним. — То-то лошади их пугаются.

— Откуда они пришли? — спросил пастух.

Иероним и Тиридат мрачно переглянулись.

— Селевк, — вздохнул историк. — Только он мог уговорить аравийских кочевников забраться так далеко на север. Следовательно, Вавилон совершил выбор.

Калхас равнодушно отнесся к последним словам. Как и после штурма Танафа, им овладело оцепенение. Наивную, воинственную радость этого дня скрыла плотная пыльная завеса, а впереди явственно была видна длинная нелегкая дорога, мысль о которой грозила новыми заботами.

Калхас медленно взобрался на коня. Нечто важное шевелилось в глубине его разума. Сосредотачиваясь, пастух сжал зубы, прикоснулся к шарику — и тут же хлестнул ножнами меча по конскому крупу. Через мгновение он несся в сторону обоза, к Гиртеаде, а Иероним и Тиридат, стараясь не отставать, скакали вслед за ним.