Проклятие прабабки. Книга 1

Глава 13

Дом смотрел на меня провалами разбитых окон, кое-где ощериваясь осколками стекла. Он был угрюм и мрачен, и он ждал меня. Звал. «Заходи», — слышалось мне в шелесте разросшихся кустов в палисаднике. «Мы ждём», — шептали ступени. И я ступила на первую из них. Дверь, покрытая зазубринами и следами от пуль, тихо отворилась и на меня пахнуло пылью времён.

Я зашла в коридор и поняла, что знаю это место. Деревянные половицы длинного коридора вели вглубь, но я заглянула в первую же распахнутую дверь. Это была большая зала, посреди которой стоял накрытый стол. На круглой деревянной столешнице лежала когда-то белая скатерть, свисая краями по бокам. Скатерть прижимали тяжелые фарфоровые тарелки, массивные серебряные ложки, вилки и ножи. Стояли подсвечники. Где-то в центре стола под слоем пыли тускло светился самовар. В окна лился серый сумеречный свет, освещая этот накрытый стол и тарелки, которые так и не успели наполниться едой.

Стулья были обиты мягким бархатом, цвет которого я не могла разобрать из-за пыли. Они были выдвинуты кое-как, некоторые валялись на полу. Было полное ощущение, что гости вдруг резко повскакивали из-за стола, опрокинув кто кубок, кто вилку. Тут же на полу валялся полуистлевший перьевой веер.

Со стен на меня смотрели лица, покрытые паутиной и липкой серой пылью. Над столом висела люстра с истлевшими свечами. Это был пир, прерванный на самом интересном месте.

Я вышла из залы и вернулась в коридор, двинувшись по скрипучим половицам вперёд. Заглянула в комнату напротив залы и увидела, что это служебные помещения: тут стояли старинные резные наборные шкафы со стопками тарелок, рядами кувшинов и ящиками со столовыми приборами. Всё это великолепие содержалось в идеальном порядке, разве что никто не протирал эту посуду последние сто лет.

Я прошла дальше. Меня тянуло вглубь дома. Я видела, как какая-то маленькая девочка бегала по этим половицам, весело смеясь и играя в прятки. Её русые волосы были собраны на макушке голубой атласной лентой, а длинное платьице мешалось маленьким ножкам. За мной бегал отец, а где-то там, я знала — была мать. Это была я, но много лет назад.

Но вот видение с девочкой исчезло, и я опять оказалось в сером унылом запустении некогда светлого и оживлённого дома.

Я заглянула в следующую комнату дома и увидела, что там тоже царит неразбериха и запустение. Вот кто-то забыл на спинке стула бархатную накидку, отороченную беличьим мехом. Он был почти весь изгрызен молью и покрыт паутиной. На столах валялись карты и разбитая фарфоровая трубка, из которой кто-то не успел выкурить свой табак, и он дочерна окрасил стенки цвета слоновой кости. Здесь стены украшали нежные акварели и наивные деревенские пейзажи. Один стул был сломан, а карниз с тяжелой дырявой шторой одним концом упирался в пол.

Эта комната была сильно разрушена — поломанная мебель, чья-то разрубленная трость с набалдашником. Сердце сжалось: кто-то прервал своё весёлое застолье и был вынужден защищаться от неизвестной разрушительной силы.

Но дом ждал. Он звал, он манил меня дальше, комната за комнатой открывая свои тайны. Следующая комната напротив разрушенной гостиной была кухней. Здесь ровными рядами висели под потолком медные кастрюли и сковородки. Половники на стенах годами собирали пыль вместо супов и компотов. Котлы и гигантские кастрюли остались стоять в безупречном порядке, словно их совсем не затронула стихия, разгулявшаяся в доме.

Я дошла до конца коридора и увидела лестницу, ведущую на второй этаж. Дом совершенно не пугал меня — он навевал щемящую грусть своей заброшенностью и постоянным ожиданием той, которая должна была вернуться в него сто лет назад. Этой особой была я.

Я поднималась по лестнице, узнавая каждую щербинку, каждый скрип. Я ходила по ней сотни тысяч раз, но сейчас я шла по ней в свой последний раз. Я чувствовала себя Спящей царевной, которая уснула на сто лет и, проснувшись, нашла своё королевство разрушенным.

А вот и второй этаж. Тусклый сумеречный свет из окон сменился туманным жемчужным светом, мягко освещавшим пыльное запустение комнат. Они стояли бесстыдно раскрытыми, распахивая все свои тайны. Вот родительская спальня, но в неё я зайти не посмела. Меня неудержимо влекло в девичью — комнату, где мы с сёстрами играли, мечтали, жили и спали каждый день много-много лет назад.

Эта комната была в порядке. Здесь не успели похозяйничать те, кто навёл беспорядок на первом этаже. Здесь даже витал слабый запах нежных цветочных духов. Но, возможно, это просто память услужливо подсказала мне, как пахло здесь много-много десятков лет назад.

Здесь стояли три кровати с балдахинами, с которых множественными нитями свисала паутина. Два высоких окна были распахнуты, и в них задувал ветерок, колыша истлевшие занавески. Прямо передо мной было старинное зеркало. Перед ним на туалетном столике стояла шкатулка, в которой не было ничего, кроме одинокой нитки белого жемчуга. Справа от туалетного столика стоял раскрытый сундук, из которого в спешном порядке кто-то выкидывал непонятные вещи, превратившиеся сейчас в безликие тряпки.

Я узнавала каждый сантиметр этой комнаты. Здесь всё ожидало меня. Звало меня, шепча: «Танечка, Танечка…» Но я знала, что не увидела ещё самого главного. Именно оно манило меня, заставляя идти сюда, не останавливаясь ни на минуту. Справа от мутного зеркала, над сундуком, висело длинное белоснежное свадебное платье.

Тонкое кружево на горловине и рукавах было новым. Жемчужные пуговки шли по корсажу до самой юбки, где отглаженные шелковые складки красиво лежали под тончайшей газовой тканью, покрывавшей подол. По самому низу шла затейливая вышивка белыми нитками в тон платья. И если всё в этом доме имело признаки старения, запустения и борьбы, то платье сияло чистотой и дышало свежестью. Оно ждало меня сто лет, чтобы я его примерила. И я вспомнила. Меня ждал свадебный пир, но я на него почему-то не попала. А те, кто ждали меня и моего жениха, уже больше ста лет лежат в могилах. Что за стихия смела этот дом и этот быт? Унесла волной всех дорогих и родных мне людей? Что задержало меня тогда и почему я не погибла вместе с ними?

Я медленно открыла глаза, но сон не отпускал меня. Находясь на диване в Томином доме, мыслями я всё ещё было в том удивительном деревянном тереме, в котором всё осталось на своих местах. Мне чудилось, будто я лежу в том свадебном платье и шею мою холодит белый жемчуг.

Сердце щемила тоска, и я почувствовала, как по щекам бегут дорожки из слёз. Это была невероятная грусть и сожаление, и у меня не было никакого объяснения тому, что я только что видела. Это было невероятный по своим ощущениям и силе опыт, и я хотела побыть ещё хоть немного там. Прикоснуться к стенам, почувствовать босыми ногами деревяшки пола и смахнуть пыль с дорогих сердцу вещей.

Что становится с нашими воспоминаниями тогда, когда мы покидаем эту жизнь? Куда уходят дорогие люди и встретятся ли нам когда-нибудь вновь?

Я закрыла глаза, мечтая погрузиться вновь в это видение. Но ничего не получалось. Я была в этом мире, а не в том. На мне был обычный современный спортивный костюм, а не кружевное свадебное платье, а вдалеке виднелся обычный пластиковый телевизор, а не деревянный резной сундук.

Сундук, — за секунду пронеслось у меня в голове. Сундук!

Я вскочила с дивана, прихватила мобильник и пошла в сени, где в потолке был люк, ведущий на чердак. Тут же, у стены, стояла тяжёлая приставная лестница, по которой Тома лазила наверх, если нужно было что-то отнести на хранение.

Я с трудом придвинула деревянного монстра к дыре в потолке и полезла разбирать сокровища. Откинув люк, я забралась на чердак и тут же чихнула. Тут было пыльно — не хуже, чем в моём сне. Возле правой руки был удобно устроен выключатель — и яркая лампочка одиноко загорелась под потолком. Я огляделась.

Детские воспоминания на этот раз подвели — чердак не был сильно захламлен и уж точно тут не валялось никакого массивного забытого старья. Но я тут же увидела то, о чём подумала раньше — старинный деревянный сундук с выпуклой крышкой. Как они его сюда допёрли? — подумалось мимоходом.

Он был длиной метра полтора, шириной чуть меньше метра и высотой с хороший такой удобный диванчик. Я стёрла пыль рукой и успела пожалеть, что не догадалась захватить влажную тряпку. Откинула крышку и уставилась на ровные ряды сложенной материи, которые лежали на самом верху.

Полотенца, комплекты постельного белья. Всё новое, советское, с пожелтевшими бирками и напечатанной ценой. Чуть ниже лежали толстостенные стеклянные рюмки, набор мельхиоровых вилок и ложек, ножей, чайных ложечек. Смахивает на приданое середины прошлого века. Отрезы ткани были переложены полотняными мешочками, в которых была зашита какая-то трава. Наверное, для запаха или защиты от насекомых.

Что я искала? Какие ответы на какие вопросы? Здесь лежало добро, которое кто-то собирал на долгую и счастливую жизнь. Томино приданое? Или её матери? Кстати, а как звали Томину мать? Она умерла давно, я никогда и не спрашивала у тётки про неё.

Продолжая механически перебирать содержимое сундука, я в одном из мешочков с травой нащупала что-то твёрдое. Сердце забилось быстрее, я разорвала его по шву и на руку высыпалась душистая труха, а вместе с ней медальон на цепочке и золотое кольцо. Медальон был пуст, но на его крышке и на цепочке стояло клеймо — голова девушки в кокошнике и цифра 56. Золотое кольцо было обручальным — гладкое, тяжёлое, без узоров и камней, на обороте оно содержало гравировку: «В. от А. с любовью. 1917».

То, что медальон и кольцо были старинные, не оставляло никаких сомнений. Я зажала их в руке и почувствовала, как металл нагревается о моей кожи. Наскоро сложив всё содержимое сундука обратно, я захлопнула крышку и огляделась в поисках ещё чего-то интересного. В глубине чердака стоял комод, и мне захотелось в нём порыться. Среди стопок постельных комплектов (зачем их хранить столько лет? И зачем так много?) я увидела несколько ярких цветастых платков. Я не люблю такие, они мне не идут. С моей северорусской внешностью контрастные чёрно-красно-зелёные цвета не сочетаются. Мою красоту подчеркивают нежные пастельные и природные оттенки. Поэтому мой взгляд привлёк бежево-зеленоватый платок, который был слишком блёклым среди стопки цыганского безумия. Я вытащила его на свет, расправила и решила тоже забрать. Потом, когда Тома вернётся, я расскажу ей о своих находках. А пока позаимствую, чтобы покрасоваться. Хотелось прикоснуться к корням: закутавшись в крестьянский платок, пить чай на ступенях крыльца и слушать, как поют в деревне петухи.

Я спустилась вниз, поставила чайник на плиту и, пока он закипал, любовалась на закат, который был не виден из моего окна, но окрашивал деревья, траву, забор в ярко-оранжевый тёплый свет. Налив в кружку чай из Томиных запасов — со смородиной и мятой — я вышла на крыльцо, накинув на плечи зелёный платок. Медальон и кольцо оставила на столе, пообещав себе изучить их позже.

Я сидела на крыльце и блаженство разливалось по моему телу. Такого покоя никогда не испытывала в городе, среди людей и шума. Не хватало только одного — любимого человека рядом, который обнимет, положит твою голову к себе на плечо и будет провожать с тобой закат.

Так нестерпимо захотелось поговорить, что я набрала Ромин номер — чего никогда не делала раньше в вечернее время — и он тут же взял трубку:

— Привет, — произнесла я и замолчала.

— Привет, — дружелюбно произнёс он.

— Я соскучилась, — пробормотала я.

— Я тоже, — сказал он и умолк. Я слушала тишину в трубке и представляла, чем он может быть сейчас занят.

— Я в Васильевке, одна в доме. Мне страшно и хочется, чтобы ты был рядом, — нежным голосом произнесла я, вкладывая в него всю свою тоску и любовь. Но так и не закончила рвавшееся с губ предложение.

— Я могу приехать, — наконец произнёс он тихо. — Хочешь?

— Да, — выдохнула я. Голова закружилась от предвкушения.

— Хорошо, жди, — сказал он и положил трубку.

Следующий час я была занята приготовлениями. Лихорадочно резала салат из привезённых овощей и зелени с Томиного огорода. Замариновала стейки из куриных грудок. Нарезала и красиво разместила на тарелке. Разложила диван и постелила свежее белье. Сбегала в уличный душ, использовав нагретую за жаркий день воду в верхнем баке.

Когда волосы высохли и легли неровными завитками на плечи, я надела легкий джинсовый сарафан и накинула на плечи зелёный платок. Села за накрытый стол ждать Рому и вертела в пальцах золотой кулон на цепочке. Никакой гравировки, опознавательных знаков. Золотое кольцо было тяжёлым, полновесным, потёртым и с царапинами. Его явно долго носили. Надеть его я не решилась.

Когда за окном раздалось шуршание автомобильных шин, я выбежала на крыльцо и остановилась. Сердце билось, как сумасшедшее. Когда я увидела, как Рома в джинсовых шортах и майке поло вылезает из автомобиля и, улыбаясь, идёт ко мне, я сорвалась ему навстречу и повисла на шее.

Долгий-долгий поцелуй показался таким родным и знакомым, что у меня будто упала огромная гора с плеч. Рома обхватил меня широкими ладонями, крепко прижал к себе и не отпускал.

Наконец, мы насытились поцелуем и я заглянула в его глаза:

— Голодный? — спросила ласково.

— Неа, — покачал он головой. — Но я бы с удовольствием прогулялся. Два часа за рулём — не самое приятное занятие.

Я взяла его за руку и повела знакомой дорогой в лес своего детства. Солнце уже село, дорогу освещала яркая луна. Мы вышли к реке и пошли вдоль неё, вдыхая полной грудью сырой запах воды и тины.

Деревня не спала. Тут и там за заборами горели костры, люди жарили мясо и весело смеялись. Свет из окон освещал дорогу, уличные фонари закончились перед самым лесом. Мы ступили в гостеприимную темноту. В лесу нас окутала тишина, и Рома крепче сжал мою руку. Сосны шумели в вышине, и небо светлело где-то наверху на контрасте с лесной темнотой.

Не торопясь, мы шагали по тропинке и молчали. Слова были излишни: он был здесь, рядом, такой тёплый и такой любимый. Я чувствовала по пальцам, как он едва заметно подрагивает. Впереди забрезжил едва мерцающий свет. Костёр? В такое время? Впереди была большая поляна, где часто останавливались туристы и местные, чтобы устроить пикник. Мы осторожно подошли к месту, откуда нас не было видно, и увидели, что на поляне горит огромный костёр. Люди вокруг него сидели, стояли, кто-то отходил к костру, кто-то подходил.

— Эй, у нас новенькие! — вдруг закричал какой-то мужчина, увидев нас. — Подходите, вы тоже на праздник?

— Какой праздник? — спросил Рома.

— Так Ивана Купала же сегодня. Ищем цветы папоротника, прыгаем через костёр, бросаем венки в воду, — задорно подхватила какая-то девушка в длинном народном сарафане и с распущенными волосами. Все повернулись и смотрели на нас. Сектанты что ли? Ночью, в лесу, прыгать через костёр…

— У нас хоровод намечается, — продолжил мужчина. Он был одет как обычный городской житель и не был похож на служителя культа. Я почувствовала, как Рома немного расслабился.

— Пойдём? — спросил он у меня. — Если ты не хочешь, то давай развернёмся и уйдём.

Но мне уже хотелось и водить хоровод, и впитывать тепло от костра, и смеяться, и пить эту ночь всеми порами своего тела. Корни звали, и мне хотелось петь и плясать от счастья.

— Нет, идём! — со смехом потянула я его к костру. — Разочек станцуем и уйдем.

Рома подчинился и вот мы уже встаём в хоровод. Женщины затягивают:

На Ивана, на Купала

Красна девица гадала

Где мой милый ненаглядный

Где ты лада моя[1]

Больше музыки нет, но хоровод движется в темпе, костёр завораживает. Его отблески ложатся на Ромино лицо, и я вижу, как он улыбается, а потом смеётся и весь будто расслабляется. Мы не танцуем, мы парим над землей. Ритм един, каждый становится всем. Песня и её простые слова ложатся в душу и у меня как будто вырастают крылья.

Гори-гори ясно,

Чтобы не погасло!

Гори-гори ясно,

Чтобы не погасло![2]

Кровь бурлит в жилах, бросается в голову. Жар отдаёт в сердце. Я пою вместе со всеми, и мы как единый организм сплетаем невидимую волшебную сеть. Я практически воочию вижу, как между костром и танцующими летают воздушные огненные нити, как они сплетаются с небом, землей, огнём и водой реки, которую слышно неподалёку. Я верю в это волшебство, чувствую его.

Внезапно песня кончается, хоровод распадается и люди припускают в лес. За девушками бегут парни, а те бесстрашно мчатся в самую темень.

Я тоже помчалась, подхваченная общим опьяняющим восторгом купальской ночи. Не оборачиваясь, знала: он бежит за мной, тяжёлое дыхание касается моей шеи, но я уворачиваюсь от Ромы и прячусь за сосну. Платок давно уже спал с моих плеч и я бегу, размахивая им как флагом. Смех разрывает мне грудь, хочется петь миру о своей любви, о своей молодости, о свободе! Рома хватает меня за талию, но я снова ловко уворачиваюсь, отбегаю от него на пару метров и приваливаюсь спиной к сосне. Смотрю, как он глядит на меня, словно заворожённый, и не может отдышаться.

Я дёргаю себя за бретель от сарафана и низким, хриплым с бега голосом спрашиваю:

— Хочешь меня, милый? — платок соскальзывает на землю, но я смотрю только ему в глаза.

Рома бросается ко мне, закрывает рот жарким поцелуем и двумя ладонями обхватывает моё лицо. Его пальцы скользят вниз по шее, нежно гладят ключицу. Одна рука остаётся исследовать грудь, а вторая нетерпеливо задирает юбку. Я задыхаюсь и беру воздух прямо из его дыхания. По телу разливается нестерпимый жар. Мы падаем на мягкие сосновые иголки и Рома нетерпеливо подтягивает меня к себе. Я вся раскрываюсь навстречу и отдаюсь страсти, которая сильнее всего, что я когда-либо чувствовала в этой жизни. Мы сливаемся в одно целое, в едином ритме, и огненные нити, парящие в воздухе, сплетают над нами невидимый узор. Какая-то шишка больно впивается мне в спину, но уже через секунду небо взрывается фейерверком и я опадаю в его руках. Сосны тихо шумят в вышине и я вижу звёзды.

[1] Народная песня, «На Ивана Купала»

[2] Народная песня, «Гори-гори ясно»