Проклятая комната

13

В тот день, 20 ноября 1515 года, Франсуа запер за собой дверь своего алхимического логовища, и Гук почувствовал, что попал в ловушку. Он не посмел ослушаться хозяина и вслед за ним вошел в запретную комнату. На правой стене еще были видны следы взрыва, но лабораторная печь осталась неповрежденной.

— Ты никогда не спрашивал себя, что я тут ищу, Гук? — начал Франсуа, засовывая в карман ключ.

В пути Гук был молчалив, потому что, во-первых, сильный мороз не давал раскрыть рта, поэтому все ехали с опущенными капюшонами и обмотанными шарфами лицами, а во-вторых, вынужденное молчание давало ему возможность внутренне подготовиться к предполагаемому столкновению. Будучи солдатом, он умел драться, знал способы защиты. Но сейчас Франсуа был оживлен и разговорчив.

— Полагаю, знаменитый философский камень, — без обиняков ответил он.

— Конечно, разумеется… но есть еще кое-что…

Франсуа подошел к печи и поджег находившиеся в ней угли. Они загорелись с глухим гулом, осветив комнату красноватым светом. Здесь было холодно, как снаружи. Через трубу потухшего камина в лабораторию проникал ледяной воздух. Скрестив за спиной руки, Гук без колебаний приблизился к разгоревшимся жарким пламенем углям. Франсуа поворошил уголь железным стержнем с деревянной ручкой. Ему явно доставляло удовольствие погружать в угли кочергу, разравнивать куски, чтобы огонь был еще жарче.

— Через философский камень алхимики надеются обрести вечную молодость и, конечно же, получить золото, много золота. А я желаю большего. Я хочу власти. Абсолютной, неделимой. Той могучей власти, которая дает и неисчислимое богатство, и вечность. Ты вообразить себе не можешь, как пьянит сознание того, что никто не смеет восстать против тебя, что весь мир лежит у твоих ног, лижет твои сапоги, зная, что при малейшем ослушании будет раздавлен. Мне отвратительно непослушание. Но больше всего я ненавижу предательство.

Наступило молчание. Гук сохранял спокойствие. Теперь-то он был уверен, что Франсуа все знал. И все же оба они были внешне спокойны. Стержень раскалялся, краснел в горниле, Франсуа не мог оторвать от него глаз.

— Ты хорошо служил мне, Гук. Иногда ты не был согласен со всем, что я делал, но никогда мне не перечил. А потом ты взял в жены эту девушку. Ты боялся, что я накинусь на нее или же чувствовал себя виноватым за свою подлость, прево?

— Пожалуй, и то и другое. Но тем не менее я ее люблю, — чистосердечно ответил Гук.

— Ах, любовь! Как это глупо и смешно! — ухмыльнулся Франсуа. — Причины твоего выбора мне глубоко безразличны. Ты был послушен мне, и это главное. Власть, она как вино: чем больше пьешь, тем сильнее пьянеешь. Мне становится плохо от одной лишь мысли, что я могу потерять частицу ее. Это все равно, как если бы у меня вырвали душу. Возьмем мою жену, она была покорна и уважительна. Но вдруг выдумала нелепый предлог и воспротивилась моей воле, а я, как назло, заболел, словно сама судьба захотела меня принизить, сломать. Вообрази, Гук, все это время я ничего не делал, а только размышлял, пытался понять, почему неожиданно лишился власти. Жена довольно скучна в постели… Ты ее развеселил?

— Думаю, да.

— Хорошо. Тебе опыта не занимать. Это было до или после того, как она забеременела?

— После.

— Стало быть, отец — я. Это неплохо. Земли Шазеронов нуждаются в наследнике. Я пощажу супругу, хотя убежден, что это она тебя соблазнила. А ты бы не рискнул, я знаю.

— И все же я один за все в ответе.

— Хватит, Гук, я же сказал, что не буду ее наказывать. Можешь не оправдываться. А ведь наказать я должен тебя, это мне неприятно. Мне следовало бы убить тебя за оскорбление, но ты верно мне служишь. Ты заботился обо мне, как отец, два раза выхаживал меня. Полагаю, я обязан тебе жизнью. Хотел ли ты моей смерти, Гук?

— Я и сейчас этого хочу!

Франсуа опять ухмыльнулся.

— Люблю откровенность. Тебе повезло, что ты родом не из наших краев. На твоем месте я бы не стал так долго раздумывать. Но я не люблю жену, она не стоит того, чтобы я тебя возненавидел за то, что ты спал с ней. Лучшего прево, чем ты, мне не найти. Однако я заслуживаю некоторого возмещения, согласен? И конечно, ты больше не приблизишься к моей жене.

— Обещаю.

— Ты ее любишь?

— Нет.

— А вот она, думаю, тебя любит. Мне бы не хотелось, чтобы она узнала о нашем разговоре — раз. И два — я хочу, чтобы ты ее по-настоящему бросил. Для женщины самое худшее — быть обманутой в своих чувствах. Несчастье сделает ее податливее. Это будет маленькая месть. Но это еще не все. По возвращении я заберу у тебя самое для тебя дорогое, и мы будем квиты, не так ли?

— У меня нет ничего ценного, кроме жизни.

— Есть, Гук де ла Фэ. Жизнь ты уже отдал ей.

Гук почувствовал, как вопреки его воле в нем закипает ярость.

— Не трогайте мою жену! — сквозь зубы прорычал он.

Губы Франсуа раздвинулись в жестокой улыбке.

— Значит, я угадал. Ты умер бы ради нее, так? Как тот дурень ради ее сестры. С меня хватит, прево! При первом удобном случае я возьму ее, как ту Изабо, хотя, признаюсь, она меня не очень-то возбуждает.

Кулаки Гука сжались, он в ярости повернулся к Франсуа. Но тот предвидел такую вспышку. Раскаленным докрасна стержнем он ударил его по лицу. Задымилась обожженная кожа.

Гук отшатнулся, взвыв от боли и неожиданности. Франсуа, воспользовавшись тем, что тот прижал руки к лицу, вонзил стержень ему в грудь. Гук упал на колени, в глазах у него потемнело, захватило дух. Франсуа схватил его за волосы и приподнял его голову. Был он на удивление спокоен.

— Ты не умрешь, Гук де ла Фэ. Ты продолжишь мне служить, каждый день помня об этом. Если ослушаешься хоть раз, она будет моей, слышишь? А потом я заклеймлю ее, как тебя, в назидание всему краю.

Резким движением он выдернул из его груди стержень и бросил на раскаленные угли. После этого распахнул дверь.

— А сейчас вон отсюда! О тебе позаботятся в службах. Там всем известно, за что я тебя наказал. А… забыл, вели прислать мне Роману.

Кашляя и харкая кровью, Гук с трудом поднялся. Уцепившись за дверной косяк, он доставил себе удовольствие смерить своего палача полным ненависти взглядом, затем, пошатываясь и зажимая ладонью рану на груди, спустился по лестнице.

Дама Клотильда не задала вопросов, увидев входившего Гука, и тут до него дошел смысл слов, сказанных Франсуа: все знали о его связи с Антуанеттой. Подумать только! А он-то воображал, что они очень осторожны…

Франсуа был искусным фехтовальщиком. Он всадил стержень куда надо, выведя из строя противника, но не задев жизненно важных органов. Гук запрезирал себя. Он недооценил своего господина. Франсуа знал все с самого начала. Он читал в нем, в них, как в открытой книге. Неужели он настолько порочен, что столько лет разыгрывал доверие к нему? Альбери была тысячу раз права. Это не человек, даже не животное. По сравнению с женой Гука, в которой текла смешанная кровь и на которой лежало постыдное клеймо, он был просто скотом. Подлым, отвратительным скотом.

Романа с довольным видом поднималась по лестнице. Она была любимицей сеньора, было ей семнадцать лет и она считала, что ей здорово повезло. У Гука тем не менее возникло чувство, что он послал ее на бойню. Отчаянно уставший от своей услужливости, он позволил Клотильде перевязать рану, и, несмотря на боль, не издал ни звука.

В тот же вечер они как ни в чем не бывало возвратились в Монгерль, и лишь подернувшийся коркой ожог на лице свидетельствовал о верноподданничестве прево. Гук невольно сгорал от стыда, когда жена искренне обняла его.

У него не хватило смелости сказать ей об угрозе Франсуа, и он только заверил ее, что тот был настроен весьма благодушно. Альбери изменилась. Но перемена эта была другого рода, не та, которая унижала ее в каждое полнолуние. Она была видна в ее глазах, в плечах, которые больше не опускались, когда муж смотрел на нее. Ночью она легла рядом с ним обнаженной, и они, не обращая внимания на свои болевшие раны, нежно обнялись, однако, любовью не занимались.

Она вдруг заметила, что перестала ждать превращения, думать о нем. Это было как открытие, уверенность в том, что зверь в ней окончательно укрощен. Впервые за всю свою горькую жизнь она была просто женщиной. И только женщиной. И муж ее, которого она считала потерянным для себя, улыбался, прижимая ее к себе.

— Сумеешь ли ты простить меня за потерянное время? — спросила она, нисколько не сомневаясь в его ответе.

— Оно оказалось необходимым, чтобы я понял, как люблю тебя. Что бы я теперь ни сделал, Альбери, знай, что все это для одной тебя, для твоего счастья, — убедительно произнес он.

Она захмелела от его слов. Близкие прогнали ее, но это уже не имело большого значения. Волки уже не были ее семьей, Лоралина — подавно. Теперь ей стало понятно, в чем заключалось ее счастье. Она больше не будет мешать Филиппусу и племяннице, пообещав себе уйти из их жизни до весны. А потом все предстоит делать заново. Она дала слово Изабо, а сегодняшний вечер лишь укрепил ее в этом решении. Раз уж можно не опасаться, что мужа отнимет соперница, стало быть, Франсуа де Шазерон умрет, как только с наступлением погожих дней она проводит Филиппуса за пределы Оверни. И только тогда она сможет спокойно предаваться любви. Вздохнув с облегчением, она уснула. Растроганный Гук, приглушая приступы кашля, последовал ее примеру.

Угроза Франсуа реяла над его новым счастьем, но в этот вечер ему не было до этого дела. Вопреки всему он одержал победу. Отныне можно было не притворяться. Франсуа оказался прав. Но, чтобы защитить свою жену, прево был готов на все. Даже на убийство.

Через несколько дней Франсуа вернулся в Воллор, на этот раз со своими сундуками. Когда Антуанетта выразила настойчивое желание остаться в Монгерле, ссылаясь на свой уже большой живот, на ремонтные работы в Воллоре и на отсутствие в нем тепла и комфорта, Франсуа не стал противиться. Он лишь покосился на Гука, что могло означать только одно: что бы ни случилось, его обо всем поставят в известность.

Сеньор вновь обрел здоровье, надменность, цинизм, жестокость и свое право господина. Несмотря на мороз, он уехал, пренебрегая приближающимся Новым годом. Уехал, чтобы не видеть несчастных, нашедших приют в Монгерле, чтобы остаться наедине со своим горном и приборами. И все в крепости вздохнули с облегчением.

— Вам следует простить меня, дама Антуанетта, — настаивал Гук, склоняясь перед нею.

Она вызвала его в свою комнату, едва супруг выехал из ворот замка. Бросившись ему на шею, она требовала ласки, а также хотела знать причину отметины на его лице. Ходил слух, что его якобы наказали. Она боялась, что это из-за нее, но то, что муж и пальцем ее не тронул, опровергало этот слух. Она позвала своего любовника. Но Гук не пришел. Он прислал с пажом коротенькую записку: «Я увижусь с вами, моя дама, но не в вашей опочивальне».

Итак, как она и хотела, они были наедине, но в оружейном зале, куда она вызвала его сразу после обеда. Она бросилась к нему после того, как закрыла дверь на засов, однако он не стал пылко обнимать ее, как она ожидала, а лишь поцеловал в лоб и деликатно уклонился от объятий.

— Если мне следует простить вас, то лишь за то, что вы заставили меня переживать за вас, милый Гук.

Она охотно села бы в кресло или на стул, но зал был совершенно лишен мебели, если не считать деревянных стоек вдоль стен, на которых были разложены арбалеты, стрелы, палицы и другое оружие.

— Я слушаю вас, Гук. У вашей супруги такое сияющее лицо, какого у меня давно не было. Почему-то мне кажется, что это не случайно…

— Я не умею вам лгать, дама Антуанетта. Я вас люблю, это правда. Вы можете узнать это по моим глазам, по волнению, которое прорывается в моем голосе. И все же я люблю и мою жену, как бы странно это вам ни показалось. Я страдаю из-за того, что не хочу причинять боль ни одной из вас. Мне приходится выбирать… У вас есть муж, моя дама, и этот муж является моим господином.

— Однако раньше это вас не смущало, — заметила она уязвленно.

— Мне хотелось верить в счастье, которое вы мне дарили, моя дама. Но ответом на все стало это клеймо на моем лбу. Хочу я того или нет, я, увы, принадлежу не вам.

Антуанетта побледнела.

— Он знает?

— Сомнение и неведение более опасны, чем уверенность, моя дама. Он напомнил мне, кому из вас двоих должен я служить…. И не без причины… Я боюсь за вас, любовь моя, больше, чем за себя. Пока вы вынашиваете ребенка, он предпочитает не знать о слухах. Но если они расширятся и не развеют его сомнений, когда родится наследник, то в его глазах вы явитесь доказательством бесчестья.

— Смерть будет для меня слаще, чем жизнь в мучениях без вас.

— Думаете, он пощадит меня? Пощадит моих родных? Я принял решение. Я не дам вашему супругу повода для нашей гибели. У вас будет ребенок, моя дама. Перенесите на него любовь, которую испытываете ко мне. Он более достоин ее. Любите его, как дитя, которого у меня никогда не будет, любите его так, будто он мой. А я через него буду любить вас, любить во имя тела, которое вы мне подарили и из которого он вышел нашим сообщником.

— Мне предстоит стареть без любви! Вы столько мне дали, Гук, столькому научили! Я не смогу довольствоваться подобием наслаждения с нелюбимым мужем.

— А все-таки придется. Так нужно, моя красавица, моя милая, нежная Антуанетта.

— Я этого не переживу!

— Роль матери поможет вам в этом. А сейчас оставьте меня. Не надо, чтобы нас видели вместе… никогда.

— Я всегда буду любить тебя, Гук.

— В таком случае смиритесь с тем, что есть.

Она еле сдерживала слезы.

— А если бы Франсуа скончался, твое решение было бы таким же? — спросила она, подходя к двери и не обернувшись.

Ей невыносимо было смотреть ему в лицо.

— Не знаю, Антуанетта. Но я думал об этом, когда был беззаботен и счастлив с тобой.

Ей хотелось в это верить. Она убеждала себя, чтобы уцепиться за что-то прекрасное, настоящее. И тут ее осенило. Если муж все знал, значит, ему доносили. Вспомнился ненавидящий взгляд Альбери, обращенный к Франсуа. Кто, как не она, мог выдать их тайну, мстя одновременно сопернице и самому Франсуа? Она должна была спасать Гука, помочь ему выпутаться. И она добилась желаемого. Она получила обратно мужа и оправдывала свой подлый поступок тем, что ради нового счастья готова на все. Альбери всему виной! Мысль эта возмутила Антуанетту. При первом удобном случае она заставит ее дорого заплатить.

В этот день, 16 декабря 1515 года, Изабо присела в реверансе, делать который ее приучила дама Рюдегонда при появлении клиента. А этот клиент оказался очень красивым мужчиной. Таких ей еще не доводилось видеть.

— Ла Палис! Вы здесь, друг мой, какое счастье!

Изабо выпрямилась, а Рюдегонда порывисто бросилась к посетителю. Одной рукой тот элегантно снял шляпу и поклонился, положив другую руку на эфес шпаги.

— Никаких церемоний, мой дорогой, — со смехом возразила Рюдегонда, — лучше поцелуйте щечки, которые я вам подставляю.

Он искренне рассмеялся и с нескрываемым удовольствием расцеловал ее. Изабо почувствовала себя лишней на этой встрече, но не двинулась с места, парализованная взглядом синих глаз, направленным на нее поверх плеча хозяйки. Командующий королевской армией весело смотрел на нее.

Рюдегонда посторонилась и наигранно светским тоном, в котором слышалась радость от встречи, произнесла:

— Изабель, позвольте представить вам самого удачливого мужчину королевства мессира Жака де Шабана, сеньора де Ла Палиса.

Изабо чуть было вновь не поклонилась, но что-то удержало ее от этого жеста, может быть, приветливое, бесхитростное выражение лица, на котором не было и следа надменности. Впрочем, словно отвечая ее мыслям, Ла Палис вставил:

— Дама Изабель уже приветствовала мой тайный приход в это место самым очаровательным образом.

— Смотрите у меня, неисправимый соблазнитель, — мягко пожурила его Рюдегонда, — вы забыли, что я хочу первой пользоваться вашим очарованием? Вы кончите тем, что пробудите во мне ревность, друг мой!

Потом, не догадываясь о волнении, испытываемом ее работницей, весело продолжила:

— Изабель здесь новенькая, но очень смышленая. Так что с этого понедельника она стала помогать мне в магазине. И я каждый день благодарю судьбу за то, что она послала мне ее. Я охотно доверяю ей своих клиентов, но вас, мой друг, это не касается — я сохраню вас для себя одной!

Ла Палис поймал на лету ее проворную ручку и нежно поцеловал.

— Как мог бы я, милая, уклониться от такого горячего приема?

— Остерегайтесь его, Изабель, — озорно подмигнула Рюдегонда, увлекая своего бывшего любовника. — Этого повесу прозвали «разбивающий сердца» — очень уж он располагает к себе! Проходите сюда, мессир, и рассказывайте, что привело вас в Париж. Ведь король, насколько я знаю, находится в Милане.

— Ничего серьезного! Мне поручили приятную миссию подготовить роскошное жилище для одного художника, которым наш добрый король увлекся в Италии. У этого Леонардо да Винчи необыкновенный талант и потрясающее воображение. Он изобрел один хитроумный механизм в виде льва и представил его ко двору в Павии. Представляете, этот лев открыл пасть перед сиром Франциском и осыпал короля лепестками лилий, а через мгновение бока его раскрылись и из него посыпались темно-синие венчики, очаровавшие нас. Какой магией изобретатель смог окрасить столь нежные лепестки? Вопрос этот с тех пор жжет все губы. Однако я предполагаю, что сир Франциск больше заинтересован в военных изобретениях этого человека, чем в его буколических работах. И я сам, признаюсь, нахожу их весьма интересными. Так, он задумал изготавливать обитые сталью колесницы, а также бомбарды, очень удобные и легкие для передвижения, которые стреляют дымовыми бомбами, повергающими в ужас врага. Да Винчи утверждает, что эти боевые машины уже нарисованы на бумаге и что ему нужны только деньги, чтобы построить их и проверить в действии. Вы не поверите, но этот чудак задумал построить аппарат, с помощью которого люди смогут летать, как птицы. Либо этот старик сумасшедший, либо гений, готов держать пари, что наш добрый король был бы безумцем, если бы не заинтересовался этим феноменом.

— Право, — заявила увлеченная его энтузиазмом Рюдегонда, — мне остается лишь согласиться с вашим мнением, тем более что оно предоставило мне удовольствие видеть вас у себя.

— Упустить возможность видеть вас — значит предать нашу дружбу. Не нуждаетесь ли вы сейчас в деньгах? — понизив голос, добавил он.

Хотя он и сказал это тихо, однако Изабо услышала. Она приступила к прерванной работе, пытаясь измерить деревянной линейкой ткань, полученную этим утром, но путалась в расчетах, поскольку внимательно прислушивалась к нескромной болтовне хозяйки. Всего лишь несколько метров да занавеска разделяли ее и увлекшуюся беседой пару.

— Дела идут хорошо, — так же тихо ответила Рюдегонда, — и все же, знаете ли, чтобы угодить такому требовательному клиенту, как король, мне нужны более тонкие и необычные ткани. А стоят они очень дорого. Мне крайне неловко просить у вас кредит…

— Угождая королю, вы делаете доброе дело и для меня. Моя привязанность к вам не имеет ничего общего с обычной сделкой. Возьмите вот это…

— Ах, мессир, вы самый галантный мужчина при дворе. Кстати, вы меня еще хоть немножко любите?

До Изабо донеся смех Жака де Шабана. Она повернула голову к занавеске, на которой пара отпечаталась китайскими тенями. Тень маршала обняла другую тень — поменьше и пообъемней, их головы слились в поцелуе.

— Как вам не стыдно, глупенькая, задавать такие вопросы?

Вскоре занавеска раздвинулась. Изабо с пылающими щеками быстро опустила глаза, но ей никак не удавалось разобрать цифры на линейке — все они смешались перед ее затуманенным взором. Шаги приблизились к ней.

— Вы здесь надолго? — спросила Рюдегонда.

— Увы, скоро уеду, буду эскортировать королеву Клодину и регентшу Луизу Савойскую. Мы должны встретить короля в Систероне 13 января. Сожалею, что не могу уделить вам много времени, но поверьте, служебные обязанности превыше всего.

С этими словами он сообщнически подмигнул Изабо.

Рюдегонда, смеясь, обзывала его повесой, сорванцом, пострелом, сердцеедом, пока он пружинящим шагом шел к двери.

Когда закрылась дверь, впустившая в магазин немного холода и снежинок, Рюдегонда вздохнула, грустно улыбнулась.

— А вы ему понравились, Изабель, — уверенно произнесла она, задумчиво глядя на закрытую дверь.

Изабо заметила, как задрожали руки на ткани. Она тотчас убрала их, чтобы не увидела хозяйка. Но та, поставив локти на прилавок напротив Изабо, была погружена в свои мысли.

— Давненько не видела я таких искорок в глазах этого нечестивца. Когда-то они предназначались мне, но как же давно это было, да, очень давно. Он все еще очаровывает меня, но это уже не то. Любовь ушла, Изабель, такова жизнь. Я люблю в нем лишь память о его ласках. Работа заняла его место. Я ему всем обязана, и мне не приходится ни о чем сожалеть. Дружба часто дороже всего остального… Он скоро вернется, но не ради меня — ради вас!

Она посмотрела на Изабо. В ее глазах была мудрая нежность, почти материнская. А может быть, то была разочарованность? Изабо отказывалась в это верить. Рюдегонда всегда отличалась прямотой и искренностью. Впрочем, она так прямо и продолжила:

— Не отталкивайте его, если он пришелся вам по вкусу, Изабель. Вы познаете с ним большое счастье… Этого я желаю вам обоим.

— Не знаю, если… — начало было Изабо, лишь бы что-нибудь сказать, однако Рюдегонда жестом остановила ее.

— Та-та-та, не надо, миленькая. Поверьте моему опыту. Он начнет за вами ухаживать, и вы сдадитесь. Ни одна женщина в этой стране не способна оттолкнуть такого мужчину. Другой я бы сказала: берегитесь! Но только не вам, потому что, зная его, я увидела: он вас уже любит. Сумейте воспользоваться этим, и в скором времени вы будете богаты и уважаемы, как я.

Звякнул колокольчик над входной дверью. В магазинчик ворвался ледяной ветер, в проеме возникла причудливо одетая дама. Рюдегонда досадливо поморщилась и поспешила навстречу.

Изабо склонила голову над линейкой. Приход герцогини де Блуа помешал им, но и тех слов Рюдегонды оказалось достаточно, чтобы глубоко взволновать ее. Она никогда и подумать не могла, что способна увлечься другим мужчиной после Бенуа. Она слышала разговоры о мессире де Ла Палисе с тех пор, как переступила порог пошивочной мастерской. Слышала и от Рюдегонды, и от девушек, которые, как она была уверена, не упустили ни одной детали сцены, пользуясь потайным глазком в задней комнате магазинчика. С их слов она воображала его и таким и сяким, но действительность превзошла все ее ожидания. Он с первого взгляда посеял в ней смущение, волнение, растерянность. Такого еще с ней не было, даже при Бенуа. Быть может, это следствие новой жизни? Этого она не знала, но чувствовала, что погружается в нечто неведомое, обещающее счастье. Бертилла и аббат заботились о ней в Нотр-Дам, Крокмитен и нищие почитали ее, Рюдегонда полностью доверилась ей. Все шло как нельзя лучше, несмотря на стужу суровой зимы, обморожение и привязчивый кашель.

Она часто думала об Альбери и Лоралине. Особенно о Лоралине. Ей представлялось, что Франсуа де Шазерона уже нет, и что дочь ее теперь ждала лишь весны, чтобы начать новую жизнь. Она пообещала себе вернуться к ним с наступлением теплых дней. Нелегко, конечно, выдержать гнев девушки, но Изабо все ей объяснит, и, возможно, та поймет, как нуждалась мать в перемене, в возрождении. И тогда, может быть, между ними установится новая связь, Изабо предстанет в ее глазах в новом обличье, окруженная новыми друзьями.

И тут Изабо с изумлением обнаружила, что улыбается, склонившись над тканью, той улыбкой, которая появляется, когда спокойно на душе, когда все мысли хорошие. И если подумать как следует, способствовал этому и интерес к ней мессира де Ла Палиса.