Проклятая

Восемь

Кроны деревьев заглушали звуки резни. Крики стихли на ветру, и теперь Нимуэ могла слышать только собственное тяжелое дыхание, мчась по тропам, которые принадлежали ей с рождения. Карта прошлого прокладывала узкую дорогу к выживанию. Она миновала оленью рощу и дуб, в дуплах которого гнездились вьюрки. Краем глаза Нимуэ заметила, как между деревьями мелькнуло что-то темное. И еще одна тень среди валунов.

Волкодавы.

Она бросила сверток на один из дольменов – широкий плоский камень, добрых десять футов в обе стороны. В мирные времена он служил сценой для детских спектаклей, а после – лежанкой для ленивых деревенских собак. Теперь же станет местом последней битвы Нимуэ.

Она еще карабкалась на камень, а жадные пасти уже окружили ее со всех сторон, пятеро рычали у края. Один наполовину запрыгнул на выступ, и Нимуэ ударила его пяткой в морду. Зверь растянулся на земле, но тут же вскочил и снова предпринял попытку забраться на дольмен. Нимуэ попятилась, загнанная в угол.

Позади десять футов отделяли ее от собачьих челюстей. Еще один зверь вскарабкался на плиту и вцепился Нимуэ в ботинок. Она кричала, отчаянно брыкалась, пока волкодав не отцепился, – но в конечном счете это был только вопрос времени.

Глаза Нимуэ блеснули серебром, и она обратила взор на сверток у своих ног. В одном месте мешковина разорвалась, обнажая темное железное навершие с вырезанной на нем руной из четырех кругов с пятым, центральным, пересекающим их, который был инкрустирован серебром.

– Засухе конец! – провозгласил король Утер. Его подбородок был высоко задран, свидетельствуя о славной победе. Слуги внесли бадьи с дождевой водой и поставили в центре пиршественного стола, подле оловянных блюд с жареной курятиной, тушеным кроликом, голубями в беконе, медовыми куропатками и пухлыми фазанами. Настроение в зале стояло праздничное, хотя буря не стихала. Каждый новый раскат грома вызывал вздохи и аплодисменты. Утер стоял во главе стола:

– Это боги улыбаются нам, – хвастался он. Собравшиеся стучали ножами по столу и скандировали имя Утера, повторяя за ним: «Конец засухе!» Один из дворян поднял кувшин с элем:

– За короля!

– За дождь! – закричал кто-то другой, и гости рассмеялись. Усмехнулся и Утер.

– О нет, друзья! Мы будем пить не за дождь, мы будем пить сам дождь!

– Да здравствует Утер! – грохнуло в ответ. – Да здравствует король!

Утер поднес бадью к губам и сделал долгий, сладкий глоток. С восхищением и аплодисментами гости наблюдали, как жидкость стекает по его ухоженной козлиной бородке к горлу, окрашивая торчащий белый воротничок в ярко-красный цвет.

В зале воцарилась тишина.

Утер нахмурился, опустил бадью и улыбнулся гостям скользкими от крови губами:

– Боюсь, мы немного пролили…

Дамы в страхе закрывали лица руками, и по глазам гостей Утер видел: что-то не так.

– В чем… – король взглянул на окровавленные рукава своего дуплета. – Что это? – он поставил бадью на землю и утерся рукавом, оставляя кровавые следы на одежде. – Что за фокусы?!

Дворецкий Утера побелел от ужаса.

– Эт-то вовсе н-не фокусы, Ваше Величество…

Утер опрокинул бадью, и река крови потекла по столу. Гости ахнули, некоторые закричали и бросились бежать, опрокидывая скамьи.

– Эт-то дождь, Ваше Величество, – чуть не рыдал дворецкий, – дождь, что обрушился на замок!

– Мерлин! – заорал Утер, пиная еще одну бадью, и еще, и кровавый дождь забрызгивал оловянные блюда и стекал на пол. В глазах короля стоял чистейший ужас, и, возведя глаза к небу, он взвыл:

– МЕРЛИН!

А в этот момент на вершине зубчатой стены одинокая молния рассекла бурю и ударила прямо в железный шест. Каскад энергии обрушился на железо, и ударная волна захлестнула Мерлина, швыряя его, распростертого и пылающего, в двери башни, прямиком в объятия огненного круга. Мерлин взревел в агонии, пытаясь освободиться от горящей одежды, и лакеи бросились ему на помощь, но буря не отставала. Потоки дождя схлестывались с пламенем, и черный дым проникал в легкие. Лакеи кашляли и размахивали руками, пока наконец из дыма не появилась фигура волшебника. Обнаженный, словно новорожденный, он сидел посреди комнаты, и ужасный ожог пузырился на его коже от самого правого плеча вниз по ребрам, через бедро и дальше. Борли и Чест в неверии отступили на шаг назад: по форме ожог был точь-в-точь рыцарский меч.

Нимуэ сунула руку в сверток и сжала потертую кожаную рукоять древнего меча. Широкое лезвие было потемневшим, покрытым зазубринами – должно быть, этим мечом сражались много веков назад. Она подняла таинственное оружие и ощутила, как вскипела кровь в жилах, когда на камень вскочил волк. Нимуэ отсекла ему голову одним быстрым движением, – тело рухнуло наземь, и прочие волкодавы отскочили в сторону.

Нимуэ уставилась на меч. В ее руках он излучал холодный свет и ощущался легким как перышко. Метки Эйримид поползли по ее щеке, образуя связь между мечом в руках и разлитым в воздухе Сокрытым.

Следующий волкодав подобрался к выступу, и Нимуэ рассекла ему череп: кромка прошла поперек морды и вонзилась в камень на добрых три дюйма. Она попыталась выдернуть клинок, но другой зверь вцепился ей в локоть и потащил через край дольмена.

Нимуэ перекувыркнулась в воздухе и рухнула на спину. Глаза закатились, она извивалась всем телом, а волкодав сжал челюсти на подоле ее юбки. Рванувшись и разорвав ткань, Нимуэ бросилась к мечу, который упал в траву в нескольких футах от нее. Она как раз дотянулась до рукояти, когда другой волк прыгнул, метя ей в горло, и тогда Нимуэ хватила животное по плечу. Тварь все вертелась в грязи, скуля, не в силах подняться на лапы, пока Нимуэ, шатаясь, поднималась на ноги. Она ощущала вкус крови на губах. Перед ней стояли два жирных волкодава; ощетинившись, они лаяли и скалились на нее.

– Ну же! – взревела она, чувствуя прилив сил.

Один бросился вперед, пытаясь вцепиться ей в лодыжку, и Нимуэ вонзила меч в собачью спину. Последнего волкодава она убила быстрым ударом в шею.

Все было кончено.

Она стояла, тяжело дыша, в луже крови. Нимуэ втянула воздух поглубже и закричала на мертвых животных.

Она оставляла следы волчьей крови на дороге, пока брела через лес вслепую – мимо лунного камня, где мать когда-то обучала ее. В ушах звенело. Она слышала позади Красных Паладинов: всадники, и несколько человек пешком. Нимуэ попятилась, укрываясь в терновом лабиринте (здесь дети любили играть в прятки), но враги окружали ее быстрее. Она видела лысые макушки монахов за невысокой изгородью, что росла на стыке лабиринта и поляны. Красные Паладины приближались со всех окружных тропинок. Она насчитала семерых и безвольно опустила меч, ткнув его острием в траву. Руки, казалось, плавились от усталости. Нимуэ опустилась на колени, не сводя глаз с грязных ног преследователей – они носили простые сандалии. «Я не хочу быть одна, – подумала Нимуэ. – Так будет лучше».

Но смирение уступило место воспоминанию: голос матери, в ту пору, когда Нимуэ была еще ребенком и встреча с демоном оставила шрамы на ее спине. «Призови Сокрытое, Нимуэ». Спокойная уверенность мамы омыла разум, будто холодная вода, и Нимуэ ощутила чистоту и ясность мысли. И в этом состоянии кристальной чистоты она потянулась к земле под ногтями, к воронам, что кружили наверху, к ветру, шевелящему траву. Она окликнула речной поток, загустевший от крови невинных, и муравьев, подтачивавших мертвый ствол Старика – самого древнего дерева, что было на поляне. По стенам тернового лабиринта пробежала дрожь, словно их коснулась невидимая рука. Сокрытое пульсировало в ее теле, а меч – в ее руке. Словно они были каким-то образом связаны, словно это меч направлял Сокрытое по ее венам.

Ближайший к Нимуэ паладин занес меч над ее головой, но зацепился лодыжкой за ветку. Другой пытался высвободить одежду, застрявшую в колючках, а третий обнаружил, что путь ему необъяснимо преградили торчащие из земли корни.

Осмелев, Нимуэ заставила себя открыться этой связи. От внутренней дрожи Сокрытого волосы на руках встали дыбом; и терновые лозы обвивались вокруг рук, икр, плеч и шей. Лабиринт жадно пожирал Красных Паладинов, которые только и могли, что скулить от страха, и звук этот был музыкой для ушей Нимуэ, и ноги ее наливались силой.

Она стояла прямо, а паладины были обвиты до самых колен. Она смотрела в их выпученные, полные недоверия глаза – и улыбалась сквозь слезы. Думала о матери, которая бросилась на монаха, чтобы спасти ей жизнь. Думала о Бьетте, Пим и Белке. Костяшки пальцев побелели – до того сильно Нимуэ сжала рукоять меча. Она поднимала его все выше и выше, а потом опустила, словно палач свой топор. Кровь плеснула на листья вокруг, на терновые лозы, но она не остановилась.

Меч взлетел, и упал, и снова, и снова.

Мокрые одежды паладинов облепили их дергающиеся в агонии тела. Глаза Нимуэ сверкали праведным гневом, и она рубила и рубила, высвобождая наружу боль потери и ярость.