Приют Одиннадцати

Глава 2

СССР, Северный Кавказ, Пятигорск. Сентябрь 1939 года.

Анна с самого утра почувствовала лёгкое недомогание. Отказалась от завтрака, в обед поклевала немного, а к вечеру её рвало. Появившиеся ещё год назад симптомы то затихали, то с новой силой скручивали в агонии её исхудавшее тело.

— Прямо не рвота, а гуща кофейная, — полушёпотом сказала Зинаида.

Старушка дотронулась рябой рукой до плеча зятя. Тот сидел за столом, как был, — в форме. Даже не переоделся с дороги.

Облокотился на стол и спрятал лицо в ладони. Видать, слёзы скрывал, только плечи слегка подрагивали. Любил Анну. Четвёртый год как женат, а всё одно — ни дня без неё прожить не мог. И она перед ним, как барвинок, стелилась, да вот только не оказалась такой же живучей.

— Может, за фельдшером послать? — тихо спросила тёща, хотя и знала, что это бесполезно.

Все предыдущие разы тот шумно входил, кидал куда попало своё драповое пальто, смеялся, говорил, что ничего страшного, мол, всё проходит, пройдёт и это. Не прошло. Становилось всё хуже и страшнее. Анна чахла, кожа её сделалась жёлто-синюшной, как у курицы, а вокруг глаз как будто синильником вымазано. Алексей и в Москву, и в Ригу её возил осенью, да всё без толку. Ничего не помогало. Иной раз полегчает Анне, так вся родня сразу вспоминает слова местного фельдшера Козлова. «Пройдёт и это», — говорили друг другу. Может, и вправду пройдёт? Порою слова обладают удивительной способностью. Они успокаивают и лечат. Но только в том случае, если человек сам верит в их силу. Если же веры нет, то дела идут всё хуже и хуже, и те же самые слова, что окрыляли и давали надежду, начинают раздражать. Последние месяцы никто в семье уже не пытался приободрить Анну, да и ей самой не хотелось слушать пускай и сладкую, но ложь. Всё чаще она оставалась один на один со своей болезнью.

Зинаида снова тронула зятя за руку.

— Так что?

Алексей убрал ладони от лица. Взглянул на тёщу стеклянными от безысходности глазами.

— Что?

— Я насчёт врача. Вениамина Павловича позвать?

Майор только рукой махнул. Хотя и понимал — нужно что-то делать, ведь не оставишь, как есть. А что делать? Всё, что было в его силах и в его власти, он уже сделал. Но смириться и ждать он тоже не мог. Встал из-за стола и, до скрипа продавливая половицы, прошёлся по комнате. Сначала в одну сторону, затем обратно.

Подумать только — весь город у него в руках, вся власть. Скольких оборотней на чистую воду вывел, скольких бандюг на этап поставил, а справиться с болезнью жены не может. И что это за болезнь такая, чёрт бы её побрал, которую вылечить нельзя?! Паулс Страдиньш в Риге объявил Анне страшный диагноз, как приговор: рак желудка. И тот ничем помочь не смог, а ведь светило — не чета местному коновалу, Венечке Козлову.

— Алексей Петрович, может, Пашку тогда? — не унималась старушка. — Вы его хоть и не считаете за серьёзного, но ведь люди говорят, что он не одного на ноги поставил…

— Кого?! Пашку? Этого шарлатана? Руки у меня до него ещё не дошли.

Майор сжал ладонь в кулак и потряс им в воздухе. Как будто Пашка Завьялов был виноват в том, что его жена умирает сейчас в соседней комнате. Зинаида испуганно и уважительно следила за зятем, но продолжала своё:

— Егора вон хотя бы взять… Чуть богу душу не отдал в прошлом году, когда спьяну замёрз. Ногу хотели резать, а Пашка вылечил.

— Егора? — передразнил Алексей. — Егору вашему туда и дорога. Он что с ногами, что без, один чёрт — тунеядец и вор.

Майор резко развернулся и прошёл к двери, что вела в комнату больной. Задержался на секунду, как будто с духом собирался. Дёрнул за латунную ручку и скрылся за дверью. Зинаида проводила зятя взглядом, поднялась со скамьи и вышла во двор. «Вот ведь упёртый. Ладно, сама уж», — подумала она и чуть слышно окликнула в темноту:

— Мария!

Сидевшая на лавке домработница смахнула с подола шелуху подсолнечника, неохотно ответила:

— Здесь я.

— Мария, сходи за Павлом. Совсем худо ей. Боюсь, до утра не дотянет.

Павлику Завьялову было без малого восемь лет, когда он впервые обратил внимание на некоторые особенности, свойственные только ему, а именно способность угадывать. Например, он с уверенностью мог сказать, будет дождь или нет, какое место в чемпионате займёт ЦДКА и сколько орехов в левом кармане у Мурата. И ещё он точно знал, что Мурата и его родителей через несколько лет увезут из Пятигорска. И они больше никогда сюда не вернутся.

По рассказам матери Паша знал, что прабабка его была местной колдуньей и знахаркой. Поговаривали, что от неё и перешли к правнуку способности видеть будущее, а возможно, и лечить людей. Клавдия — мать Паши — тоже пыталась ворожить, но, видимо, ей этого таланта не досталось. Да и власти запрещали заниматься оккультными науками, по крайней мере, слухи такие ходили. От прабабки осталось несколько книг, изданных ещё до революции, и сундук, пылившийся на чердаке. Клавдия долгое время не подпускала Пашку к прабабкиному наследству, но в конце концов сдалась. «Чего запрещать, — подумала она, — если богом ребёнку дадено».

Пашка начал жадно читать оккультную литературу, которая давала скорее поверхностное, чем серьёзное и глубокое представление о магии. Зато он отыскал в бабкином сундуке несколько манускриптов. По ним он составил довольно точное представление о том, как при помощи трав и заклинаний узнать будущее, вылечить больного или домашнюю скотину, а также каким образом можно заполучить силу и молодость другого человека. Это были самые интересные, но одновременно и самые жуткие страницы рукописи.

Пашка помнил, какой его охватил страх, когда он, сидя на пыльном полу чердака, первый раз прочитал ветхие листы. Он мог поклясться, что его прабабка в тот день находилась там же — на чердаке, сидела верхом на сундуке и разговаривала с ним.

— Кора ивы, сырой картофель, птичий горец… Это чтобы быстро рану залечить… А чтобы будущее увидеть, тут другое нужно…

Он вздрогнул, когда услышал бабкин голос. Оторвался от чтения и увидел зыбкий силуэт в затемнённом углу чердака: выцветший сарафан, старческие ноги, изрезанные фиолетовыми венами… Только лица не разглядеть. Ни рта, ни глаз. Вместо них — колыхание плотного газа.

Павлик хотел было убежать, но ноги его стали внезапно свинцовыми, неподъёмными. Он просто сидел и слушал, как заворожённый.

— Тут уже кровь нужна… А где кровь, там ярмо… Там ты уже подневольный.

Голос у прабабки был хриплый и глухой. Говорят, она курила какие-то травы, мох и даже кору.

— А как силу получить? — спросил Пашка, немного осмелев.

— Силу? Ишь ты… Силу другого человека можно через позвоночник взять, но это не каждый сможет… А вот если удалось тебе, считай — повезло.

Бабка подумала мгновение и добавила:

— А может, и нет. Тебя эта сила будет сама вести, пойдёшь за ней, как привязанный…

— А ты пробовала?

— Я? Нет… И тебе не советую.

— Почему? — спросил Пашка.

— Порой она приводит не туда, куда ожидаешь…

К сожалению, половину из написанного прочесть было тяжело. Листы рукописи, ветхие и затёртые, буквально рассыпались в руках. Со временем Пашка научился выводить бородавки, лечить простуду, снимать порчу и предсказывать будущее. Всё это напоминало детскую игру, пока Павел, будучи уже достаточно взрослым, не задался вопросом: а что будет с ним самим? То, что он увидел, надолго отбило у него охоту заниматься предсказаниями, особенно касающимися его лично.

В тот день он с самого утра отправился к подножью Машука, чтобы собрать эндемики, необходимые для проведения ритуала. Да и места безлюднее, чем у подножия гор, вряд ли отыщешь. Паша собрал все нужные травы, забрался в одну из пещер на западном склоне и развёл огонь. На все приготовления ушло не больше часа. Когда отвар закипел, Павел, обжигая пальцы, снял с огня жестянку. Дал немного отстояться. Сделал перочинным ножом надрез у основания большого пальца и выдавил в банку несколько капель крови, перемешал и подождал, когда отвар окончательно остынет.

Паша закрыл глаза и по памяти произнёс заученные наизусть заклинания. Ещё раз перемешал отвар, выпил небольшими глотками и, откинувшись на подстилку из овечьей шкуры, мгновенно отключился. При этом он понимал, где находится на самом деле. Было странное ощущение, что сознание разделилось и одновременно существует в двух реальностях.

Паша увидел стол… На столе — нож довольно странной формы. Короткий клинок располагался перпендикулярно рукоятке и имел на конце небольшой крюк.

У стола появился силуэт человека. Тот зажёг несколько свечей, взял нож, пропустив лезвие между средним и указательным пальцами.

Разгоревшиеся свечи осветили пространство, до этой минуты скрытое темнотой. На столе лицом вниз лежал мужчина. Паша знал почти наверняка, что тот жив. И ещё в одном был уверен, хотя и боялся признаться себе в этом: человек с ножом — он сам и есть, только гораздо старше. Одновременно появилось предчувствие совершенно жуткой развязки. Паша испугался и попытался отогнать видение, но не мог сконцентрироваться, оставаясь пассивным наблюдателем и одновременно участником кровавой сцены.

Первый надрез прошёл прямо по линии позвоночника, от копчика до основания черепа, образовав неглубокую бороздку, которая мгновенно наполнилась кровью. Павел заметил, как дёрнулись ноги лежавшего на столе человека.

В следующее мгновение его вывернуло. Он чуть не захлебнулся собственной рвотой, перевернулся на бок и попробовал встать на ноги. Наступил в тлеющий костёр, шарахнулся в сторону, оступился и упал, не удержав равновесия.

Тем временем действие в кровавом сне развивалось шаг за шагом. Человек погрузил нож глубоко в тело жертвы в районе крестца и выверенным движением провернул клинок. Послышался хруст.

Паша поднялся и сделал несколько шагов к выходу из расщелины. Ему казалось, что достаточно выйти на свет, и видение исчезнет.

Когда рука человека потянула за позвоночник, чтобывывернуть его из тела мужчины, Пашка уже спускался вниз, с трудом удерживаясь на ногах. Он смутно помнил, как добрался в тот вечер до дома, как лёг в постель. Окончательно прийти в себя он смог только на следующее утро.

С тех пор прошло уже несколько лет, но Пашка очень хорошо запомнил тот день. Понимал, что от судьбы не уйдёшь, и в то же время ему очень хотелось её изменить.

К дому майора Пашка Завьялов и Мария подошли около полуночи. На пороге их ждала Зинаида. Ещё издали углядев, закудахтала:

— Давайте уже. Сколько вас ждать можно? Тебя, Мариша, только за смертью посылать…

Сказав последнюю фразу, Зинаида Петровна воровато перекрестилась. Прошли в дом. Алексей Петрович сидел во главе стола. Когда вся троица вошла, он неприветливо оглядел Пашку с головы до ног, сверкнул глазами на тёщу.

— Я же просил.

— Ну, так… Веню вы же не хотели.

Майор махнул рукой, понимая — спорить бесполезно. В конце концов, она мать. Худого не сделает. «С Пашки, правда, толку, как с козла молока, — подумал майор, — однако чем чёрт не шутит. Других-то вариантов нет, глядишь, и поможет».

— Как она? — Зинаида кивнула в сторону комнаты Анны.

— Хуже.

Зинаида выпроводила увязавшуюся за ними Марию. Любопытная и охочая до чародейств домработница недовольно забурчала. Тёща вернулась и, виновато глядя на Алексея Петровича, подхватила Пашу под локоть.

— Павлик, проходи в комнату.

Зинаида провела его до спальни и, осторожно приоткрыв дверь, заглянула внутрь. Пашка, стоявший за её спиной, безошибочно уловил запах смерти. Он давно научился распознавать её скорое появление. Иногда по глазам человека, которые становились мутными и глубокими, но чаще по запаху, кисловато-приторному, отдающему сыростью свежевспаханной земли. Именно такой запах наполнял сейчас комнату, где лежала больная.

Зинаида вошла в комнату, а Паша в нерешительности застыл на пороге, прекрасно понимая, что его присутствие мало что изменит — слишком поздно.

— Иди уже, — майор втолкнул Завьялова в спальню, вошёл следом и закрыл дверь.

Паша положил на столик холщовый свёрток, который всё это время держал в руках. Развернул и достал несколько предметов, вызвавших трепетную надежду у Зинаиды и смутные подозрения и неприязнь у Алексея Петровича: отлитую из свинца пентаграмму, чашу, нож с длинным лезвием, пучки трав, уголь и соль. Разложив всё это на столике, Паша опустился на колени перед постелью умирающей, положил одну руку ей на лоб, а другую на живот. Еле слышно зашептал. Зинаида тихо плакала, а майор боролся с желанием схватить шарлатана за шиворот и выкинуть из дома.

Знахарь закончил произносить заклинания, растёр в ладонях высушенные стебли, смешал с солью и посыпал в ногах и в изголовье постели.

— Это всё? — еле сдерживая раздражение, спросил майор.

— Лёша, ну зачем ты…

Зинаида испытывала к зятю уважение, иной раз доходившее до патологического страха. И когда страх пересиливал, она называла Алексея Петровича на «ты». Наверное, так она пыталась защититься от этого неприятного ощущения. И в этот раз тёща попыталась успокоить Алексея, сократив его имя до уменьшительного «Лёша». Бог знает, чем ещё она собиралась умаслить грозного майора, но Паша не дал ей договорить. То, что он произнёс в следующую секунду, заставило майора сжать кулаки.

— Нет, не всё. Мне нужен петух. Чёрный петух.

— Слушай, сынок, — нарочито по-отечески сказал майор, — а не пошёл бы ты…

— Я принесу, — отозвалась Зинаида и дёрнула зятя за рукав мундира, — есть у нас. Как раз чёрный.

Тёща сама испугалась собственной смелости и теперь с мольбой смотрела на Алексея, которому было невыносимо совестно за свою минутную слабость — как он, коммунист и атеист, опустился до того, чтобы пустить под свою крышу этого недобитого колдуна?

— Делайте что хотите, но не в этом доме.

Майор кивнул на дверь из спальни, не сводя пронзительного взгляда с Пашки. Казалось, ещё немного, и Алексей Петрович набросится на врачевателя. Павел завернул свои колдовские пожитки обратно в холстину и вышел из комнаты следом за Зинаидой.

Оказавшись на улице, Пашка услышал суетливое топанье ног, ошалелые крики перепуганной птицы и ругань. Зинаида стояла возле входа в сарай и руководила действиями домработницы. Борьба была недолгой, и вскоре обе женщины подошли к Пашке. Мария крепко прижимала к груди иссиня-чёрную птицу. Петух, предчувствуя неладное, истерично бил лапами и топорщил пережатые крылья.

Паша достал из свёртка чашу, поставил на скамью. Взял петуха из рук Марии и одним резким движением оторвал ему голову. Женщины даже охнуть не успели. Обезглавленное тело в Пашкиных руках дёрнулось и затихло. Несколько капель крови разлетелись веером и окрасили тёмным горошком выцветший Маринкин сарафан.

Завьялов сцедил кровь в чашу, взял мешок и запихнул в него птицу. Затянул верёвку. Перелил кровь в бутыль, собрал свёрток, закинул на плечо мешок, попрощался и вышел за ворота.

К часу ночи Павел добрался до пятигорского некрополя, старого кладбища, заложенного ещё при генерале Ермолове.

В детстве Павел часто приходил сюда с матерью. На кладбище были могилы всех Пашкиных предков, кроме одной — той самой прабабки, которая оставила после себя рукописи. Вернее, могила была, но в один момент как испарилась. Лет десять назад Павлик последний раз стоял перед каменным крестом, украшенным по центру розеткой из лабрадора. Могила была аккурат по центру кладбища, далеко от остальных родственников, между двумя неприметными надгробиями. С тех пор ни Клавдия, ни сын не могли её отыскать, как ни старались.

Откупорив бутылку, Паша выплеснул кровь перед центральным входом на кладбище. Размахнувшись что есть силы, перебросил мешок с «откупом» через каменный забор. Опустился на колени лицом к кованым воротам и начал скороговоркой произносить заклинания.

— Заклинаю вас, здесь ныне спящие. Как первым, так и последним вашим днем… крещением… прощеньем… вашими славными делами, вашими тайными грехами. Родами, которые вы терпели. Будьте все свидетели и просители, как я откуп отдаю. Прошу вас… снимите от рабы божьей Анны болезнь… так, чтобы она на теле её не была, сама себя съела и изжила. Кто этот откуп поднимет, с живого тела на мёртвое перетянет… Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Павел поднялся с колен и поцеловал витую решётку кладбищенских ворот. Внезапно в голову ему пришла мысль: а не поискать ли пропавшую могилу сейчас, ночью?

Он проскользнул между приоткрытыми створками решетки и принялся бродить траурными аллеями, пробираясь к центру кладбища.

За некрополем с самого основания водилась слава места загадочного. Кладбище закладывал обрусевший немец, тогдашний губернатор и командующий войсками Кавказской линии, генерал фон Сталь. Когда выбрали место, Карл Фёдорович сказал, что надо, мол, первым похоронить здесь лицо значительное. А через три дня взял да и помер. С него кладбище и началось.

Павел знал каждую могилу, каждый памятник. Прямо у входа похоронен матрос Матвеев, командовавший Таманской армией, которого потом большевики же и расстреляли. Вот так, сначала командиром выбрали, а потом сами и убили. Чуть дальше и левее — могила начальника ОГПУ. Говорят, умер от разрыва сердца накануне собственного ареста. А на надгробии — лицемерное «Большевику-ленинцу, бойцу-чекисту».

Если сойти с центральной аллеи влево, то можно увидеть самое красивое надгробие. Ажурная резьба по известняку. Могилка дочки богатого купца, которая на себя руки наложила по причине безответной любви. Говорят, что девушку сначала хотели похоронить за пределами погоста, как и положено самоубийцам, да отец настоял. Много помогал городу, и духовенство разрешило.

А ещё здесь была могила Лермонтова, да не прижился тут русский поэт, выкопали и отправили к матери в Тарханы.

Павел шел и думал, что у каждого кладбища таких историй — пруд пруди. Он любил здесь бывать, с мертвецами было гораздо спокойней и уютней, чем в мире живых.

От мыслей Завьялова отвлёк тусклый матовый свет, который пробивался сквозь заросли кустарника. Он остановился, вглядываясь в темноту. Различил фигуру в белой накидке, сидевшую чуть в стороне от странного источника света, подошел ближе. Так и есть — у одной из могил сидит человек, его голову и плечи укрывает белая шаль. Лица не видно, да и сидит непонятно на чём, словно над землей парит. Павлу страшно стало, да ноги сами несли. Так и шел, пока не оказался в пяти шагах от колыхавшейся в воздухе фигуры.

— Здравствуй, Павлик.

Паша обмер: узнал голос прабабки. И хотел ответить, да страх так скрутил, что и слова произнести не смог.

— Ну, что же ты молчишь, Паша? Спрашивай, раз пришёл. Ведь ты за этим?

Завьялов глотнул воздуху, но заговорить не решился.

— Спрашивай! — рявкнула старуха.

Паша вздрогнул, упал на колени и перекрестился. Бабка захохотала, и Завьялов немного успокоился.

— Ну?

— Выживет ли Анна?

— Ты всё правильно сделал, а вот выживет или нет, на то воля Господа.

— А со мной… Что будет?

— Вышел ты на дорогу, Павлик, которая заведёт тебя так далеко, что обратного пути уже не найдёшь. Быть знахарем — груз тяжелый, не каждый выдержит.

— А ты?

— А что я? Сам видишь, до сей поры неприкаянная.

— Что мне делать?

— Что бы ты ни делал, от судьбы не уйдёшь. Это уже там, — бабка подняла руку и указала пальцем в небо, — там решается. А я помолюсь за тебя, Паша. И ты молись.

Завьялов ткнулся лицом во влажную от росы траву, зашептал молитву. Когда поднял голову, прабабки уже не было. Только розетка из лабрадора блестела, играя лунным светом.

На следующее утро Анна самостоятельно встала и даже смогла позавтракать. После чего снова ушла в спальню, легла в постель и тихо умерла.

Хоронили Анну в среду. Пашка тоже пошёл на похороны — видимо, чувствовал и свою причастность ко всей этой истории. Несколько раз ловил на себе тяжёлый взгляд Алексея Петровича. Было страшно.

Пашка проснулся от стука в дверь. Колотили от души, как к себе домой или спьяну. Поднялся и не спеша прошёл в сени. Уже подходя к двери, прислушался — на крыльце топтались и вполголоса переговаривались.

— Кто?

— Открывай! — по-хозяйски, без «здрасьте», пробасили снаружи.

— Вам кого? — Пашке стало боязно отпирать дверь незнакомцам.

— Открывай, — повторили снаружи, а затем бухнули, — НКВД!

Пашка тут же отодвинул щеколду, как будто его заколдовали. Магия звуков, не иначе.

Припечатав хозяина спиной к повлажневшему за ночь тёсу, вошли трое. Среди них Алексей Петрович.

— Здрасьте, — прошептал Паша.

Майор остановился напротив Павла, остальные прошли через сени в дом, топоча, как на плацу.

— Запрещённое есть? — спросил Алексей Петрович.

Не дожидаясь ответа, схватил Пашку за ворот и потянул из сеней. Усадил на лавку в красный угол. Двое уже вовсю шарили по избе. Причиндалы Пашкины нашли сразу, он их и убрать-то не успел. Пентаграмма, нож, ещё замаранный птичьей кровью, пучки травы — всё это хозяйство легло на стол. Взялись за книжные полки. Майор только скрипел сапогами взад-вперёд. Не спрашивал, не орал. Пашка толком и не проснулся ещё, тоже молчал.

— Товарищ майор, — одетый в светлую летнюю форму энкавэдэшник протянул Алексею Петровичу листы, изрисованные каббалистическими знаками.

Майор только глянул исподлобья и кивнул на стол, мол, складывай, потом разберёмся. Им только волю дай, всё на стол потащат. Стопка книг росла, майор взял верхнюю, прочитал оглавление.

— Рерих, «Врата в будущее»…

Алексей Петрович присел на лавку рядом с Пашкой. Покрутил в руках книгу.

— А ты знаешь, что Рерих масон?

Паша пожал плечами. Конечно, он слышал что-то такое. Но его не интересовали политические взгляды автора.

— Ты знаешь, что он легитимистам помогал? Казачьему союзу? Нет, не слышал? Этому мракобесу волю дай — он, пожалуй, и монархию вернёт. В общем, так, — майор встал и подозвал остальных, — этого в райотдел, на допрос. Всё собрать и туда же. Жадов, ты останешься, пока мать его не придёт. Когда Клавдия вернётся — тоже ко мне, я машину пришлю.

Майор оглянулся на Пашку — тот сидел ни жив ни мёртв.

— Мать на смене?

Павел кивнул.

Его вывели, как был, даже одеться не дали. Запихнули в эмку и повезли со двора. «Хорошо ночь, а то позору не оберёшься», — подумал Пашка.

Допрашивали, пока не рассвело. Алексей Петрович показывал книги, спрашивал: «Твоё? Распространял? Читал?» Подследственный отвечал только «да» или «нет». Среди предъявляемой литературы попадались издания, которые он раньше и в глаза не видел. Тогда Павел отрицательно мотал головой. Его не били, не запугивали. Просто спрашивали, он отвечал, и с его слов писали протокол.

— Немецкий зачем учишь? Готовишься?

— Так ведь пакт?

— Ну-ну.

Всё происходило быстро, без проволочек и сбоев. Ничего лишнего, всё по делу. Допрос, подпись, печать, камера… Быстро, быстро, быстро… Так работает хорошо отлаженный механизм. Два дня допросов, заплаканное лицо матери в коридоре, закорючки под протоколами, тяжёлый сон, не приносящий отдыха, и наконец приговор суда: десять лет исправительно-трудовых. Осудили сразу по двум статьям, за «хранение и распространение» и за непредумышленное убийство. Не простил майор Паше смерть Анны.

А внутри Павла Завьялова раз и навсегда сломалась вера в справедливость. И в заботу правительства тоже.

Павла Завьялова переправили в Переборы, что под Рыбинском, на строительство местной ГЭС. Из-за пятьдесят восьмой утвердившиеся «в законе» тут же навесили на Пашку клеймо «политического». Его оправдание — «посадили ни за что» — не произвело на зеков никакого впечатления.

— Ни за что? Тут все по этой статье проживают, — ответил тот, который сидел в дальнем, затемнённом углу. Остальные угодливо заржали. Пашка попытался рассмотреть мужчину, но в темноте разглядел только его щуплые плечи и впалую грудь. Зеки называли его Днепр.

Позже Пашка узнал, что в бараке Днепров был за главного, чуть ли не ручкался с начальником лагеря Коваленко и руководителем стройки Осипчуком, хотя на работы не ходил.

— Ты, говорят, ещё и жинку майорову завалил до кучи? Не многовато ли для одного-то?

— Я никого не убивал, — ответил Пашка. — Меня лечить вызвали… Да поздно уже было.

— Лекарь, значит? — поинтересовался сидевший с краю здоровенный малый в наколках. — Может, глянешь… что-то у меня в паху зудит.

Остальные снова заржали, но Днепр только руку поднял — все замолчали.

— Оставь его, Круглый. Узлами накормить мы его завсегда успеем. Пускай посмердит в уголку, потом посмотрим, что за лекаря нам подсадили.

Круглов замолчал, но продолжал лыбиться, маслено поглядывая в Пашкину сторону.

— Язву лечить можешь? — спросил Днепров.

— Могу.

— Гляди, Днепр, чтобы он тебя до чернозёма не залечил. Может, он рецидивист… Ха-ха-ха.

Пашке отвели место у самого входа в барак. «Летом ещё ничего, а зимой задувает — страх просто», — предупредил его сосед по вагонке. Только сейчас до Павла дошло, что и осень, и зиму, и следующие десять зим, лет и вёсен он будет гнить в этом бараке. Хотелось плакать, но было стыдно. Сдержался.