Пришелец в земле чужой

Глава 22

В одном из крайних витков спиралевидной галактики, неподалеку от звезды, известной некоторым как Солнце, зажглась новая звезда. До Марса ее свет дойдет через 799 лет (1370 земных лет). Старшие Братья отметили это событие как полезное и продолжили обсуждение эпоса о Пятой планете.

Отлет «Чемпиона» они зафиксировали без всякой оценки. За птенцом-чужаком, отправленным на родину, установлено наблюдение, остается ждать, пока накопится достаточный для вникновения объем информации.

Оставшиеся на Марсе люди боролись с суровым климатом, впрочем, менее суровым, чем в Антарктике. Один из них дематериализовался в результате болезни, называемой «тоска по дому». Старшие Братья приняли его раненую душу и отослали куда следует, подлечиться. В иные контакты с землянами они не вступали.

Земные астрономы новую звезду не заметили, поскольку самым быстрым сигналом, доступным их восприятию, является свет. Человек с Марса несколько раз упоминался в печати. Лидер правительственного меньшинства Федерации призвал к осуществлению нового подхода к проблемам перенаселения и голода в Юго-Восточной Азии. Он предложил давать денежное пособие семьям, имеющим более пяти детей. Синтия Дачесс объявила, что получит совершенного во всех отношениях ребенка от специально подобранной пары родителей. Осталось только рассчитать момент зачатия, который бы гарантировал ребенку гениальность в музыке, живописи и политике. В интервью журналистам Синтия сказала, что за развитием ребенка будет наблюдать сама и регулировать его гормональными препаратами. Верховный Епископ Дигби назвал ее Блудницей Вавилонской и запретил фостеритам наниматься к ней в доноры. Агнесс Дуглас высказалась о ней так: «Я не знакома с мисс Дачесс, но восхищаюсь ею. Пусть ее пример вдохновляет матерей всего мира».

Джубал Харшоу вырезал фотографию Синтии из журнала и повесил в кухне; фотография вскоре исчезла. Джубал, обнаружив это, посмеялся. В остальном веселого было мало. Репортеры оставили Майка в покое, но им на смену пришла общественность. Дуглас, как и обещал, оберегал Майка от непрошеных посетителей. Вдоль забора ходили патрули Особой Службы, над домом кружила машина, не давая никому приземлиться. Джубал страдал.

Телефон пришлось оборудовать автоматикой, которая пропускала звонки лишь от ограниченного круга людей.

Приходили горы писем. Харшоу сказал Джилл, что Майку пора взрослеть и самому разбирать почту.

— Помоги ему, если нужно, но, ради Бога, пусть все это не касается меня.

Писем было так много, что Джилл с Майком не успевали их даже сортировать. Харшоу позвонил сначала местному почтмейстеру — безрезультатно; затем связался с Брэдли, и почта на имя Майка начала приходить в отдельных мешках, разложенная по классам. Почту второго и третьего классов, не читая, использовали в хозяйстве: сначала как теплоизоляционный материал при строительстве погреба, потом для борьбы с овражной эрозией в саду.

Много хлопот доставляла почта четвертого класса. Какая-то посылка взорвалась прямо на почте, уничтожив подшивку объявлений «Разыскивается преступник» за несколько лет. Благо, почтмейстер в этот момент отлучился выпить кофе, а его напарница, пожилая дама с больными почками, сидела в уборной. Джубал хотел уже просить у Дугласа придворного сапера, но тут выяснилось, что можно обойтись собственными силами: Майк отлично «чуял» взрывоопасные посылки. Почту четвертого класса сваливали у ворот, Майк с почтительного расстояния осматривал ее, уничтожал бомбы, и Ларри тащил оставшиеся пакеты в дом. Майк любил вскрывать посылки, даже если содержимое оказывалось для него безынтересным. То, что не могло пригодиться в хозяйстве, шло на свалку. Туда же отправлялись присланные лакомства, поскольку Джубал не был уверен, что чутье Майка распространяется на яды. Когда-то Майк выпил проявочный раствор, который Дюк поставил в холодильник, а потом сказал, что у «холодного чая» был неприятный привкус.

Джубал позволил Джилл оставлять себе все, что понравится, и запретил за что-либо платить, благодарить или что-либо возвращать отправителю. Попадались подарки, но больше товаров, присланных наложенным платежом, которых никто не заказывал. Джубал квалифицировал их как провокацию и постановил, что их отправители не заслуживают ни благодарности, ни вознаграждения.

Присылали даже кошек и собак, которых Джубал советовал возвращать, чтобы не устраивать в саду зверинец.

Больше всего хлопот было с почтой первого класса. Просмотрев мешок-другой, Харшоу разбил ее на такие категории.

A. Письма-прошения — на засыпку оврагов.

Б. Угрожающие письма — придерживать; по получении двух и более писем из одного источника передавать в Особую Службу.

B. Деловые письма — пересылать Дугласу.

Г. «Сумасшедшие» письма просматривать, потом — на засыпку оврагов.

Д. Дружественные письма — отвечать, если приложен конверт с обратным адресом и маркой. Заготовить стандартные ответы за подписью Джилл. (Собственноручный и содержательный ответ Майка, по мнению Харшоу, спровоцировал бы дальнейшую переписку.)

Е. Сквернословные письма — передавать Харшоу для ознакомления (Джубал заключил пари с самим собой, что не вычитает из них ничего для себя нового) и дальнейшего использования — засыпки оврагов.

Ж. Брачные предложения и приглашения к сожительству — собирать.

3. Письма из научно-исследовательских и учебных учреждений — как Д.

И. Письма от знакомых (астронавтов, Президента США и др.) — пусть Майк отвечает, упражнения в эпистолярном искусстве и в искусстве общения пойдут ему на пользу. Нужна консультация — давать.

В результате работы значительно поубавилось. Джилл приходилось отвечать на одно-два письма в день, а Майку — и того меньше. Сортировка занимала час-полтора. После конференции было много писем категории Ж, потом их стало меньше. Харшоу предупредил Джилл, чтобы она ничего не утаивала от Майка: то, что адресовано ему, ему и принадлежит.

На третий день после внедрения упомянутой классификации Джилл принесла Харшоу письмо категории Ж. Авторы таких писем обычно вкладывали в конверты фотографии, часто рассчитанные на то, чтобы адресат не утруждал себя работой воображения. Автор этого письма слегка перегнул палку: при взгляде на фотографию воображение начинало рисовать сладостные картины. Джилл сказала:

— Босс, вы только посмотрите на это!

Джубал прочитал письмо.

— Что говорит Майк?

— Он еще не видел…

Джубал скользнул взглядом по фотографии.

— Аппетитная дама и знает, чего хочет. Ни в ее половой принадлежности, ни в способностях сомневаться не приходится. Зачем ты показываешь это мне? Я видел лучше.

— Я не знаю, что делать. Письмо безграмотное, а фотография… Можно мне ее порвать?

— Что написано на конверте?

— Ничего: наш адрес и обратный.

— Читай!

— Хм… Валентайну Майклу Смиту, Человеку с…

— По-моему, это письмо адресовано не тебе.

— Конечно нет, но…

— Давай разберемся. Ты Майку не мать и не нянька. Если ему хочется читать письма, которые ему пишут, пусть читает, даже такую дрянь.

— Ему и без этого письма хватит, да и зачем ему показывать эту грязь? Он невинный мальчик.

— Да-а? А сколько народу он отправил к чертям?

Джилл страдальчески скривилась.

Джубал продолжал:

— Если ты действительно желаешь ему добра, лучше объясни, что в нашем обществе косо смотрят на убийство. Если он выйдет в мир до того, как это усвоит, ему будет несладко.

— По-моему, Майк не очень хочет выходить в мир.

— А я хочу выбросить его из гнезда, как только он оперится. Я не собираюсь держать его всю жизнь в оранжерее, да и не могу: я умру раньше. А что до невинности, ты права… Сестра, вы слышали о лаборатории стерильности в Нотр-Даме?

— Читала.

— Так вот, туда помещают самых здоровых особей, и они там чахнут. Майку пора, наконец, узнать «грязь» и выработать против нее иммунитет. Ведь рано или поздно он встретит эту деваху или такую же и… Да с его популярностью и внешностью он всю жизнь может прыгать из постели в постель. И мы с тобой не сможем его остановить. Более того, я не стану его останавливать: это не в моих правилах, хотя для себя я не избрал бы такой образ жизни. Каждый день одно и то же — скучно! Как ты считаешь?

Джилл покраснела.

— Тебе не надоедает? Впрочем, это не мое дело. Если ты не хочешь, чтобы первые три десятка баб, которые попадутся Майку на улице, загнали его насмерть, не перехватывай его письма. Пусть читает и ума набирается. Сунь это письмо в общую кучу, а когда он начнет что-то спрашивать, объясни и постарайся не краснеть.

— Босс, когда вы начинаете рассуждать логически, вы становитесь невыносимым.

— Оскорбление — не аргумент в споре.

— Хорошо, я дам Майку это письмо, а потом порву.

— Ни в коем случае!

— Отдать его вам?

— Боже сохрани! Такими картинками увлекается Дюк. Не понравится Майку — отдашь Дюку.

— Дюк собирает эту гадость? А с виду такой порядочный.

— Он такой и есть.

— Мне это непонятно.

— Объясняй, не объясняй — ты все равно не поймешь, — Джубал вздохнул. — Дорогая моя, есть вопросы, на которые представители разных полов никогда не дают единодушного ответа. Только самые одаренные иногда вникают во мнение своего сексуального антипода. Здесь не помогут слова. Поверь мне, Дюк благороднейший человек, хотя и увлекается подобными картинками.

— Я сама это Дюку не понесу. Он еще не так поймет.

— Фу-ты, ну-ты! Что еще пишут?

— Ничего особенного. Как обычно. Угрозы, аферы… Один тип просит пятилетнюю монополию на торговлю сувенирами.

— А что? Неплохая идея!

— Босс, вы серьезно?

— Разумеется, нет. Но ты подала мне идею рассказа. Ближняя!

Майк заинтересовался «грязной» фотографией. Он вник в смысл письма (теоретически) и стал разглядывать фотографию с восторгом, с каким обычно разглядывал бабочек. Бабочки и женщины возбуждали в нем жгучее любопытство. Майк понимал суть механических и биологических процессов, о которых говорилось в письмах, но ему было неясно, зачем торопить размножение и к чему возводить акт размножения в ранг ритуала, подобного церемонии с водой. Земным братьям недоставало чувства времени, они спешили там, где нужно было подождать. В угоду им Майк научился ускорять ожидание; иногда это получалось у него так хорошо, что людям казалось: он спешит.

Майк пообещал Джилл не отвечать на подобные письма, но для себя решил, что будет выполнять обещание лишь до тех пор, пока не кончится ожидание. Майк не возражал, когда Джилл предложила отнести фотографию Дюку. Он и сам собирался это сделать. Он уже бывал у Дюка в гостях и видел его коллекцию. Майку запомнилось, как Дюк сказал: «Лицо у нее так себе, но ты посмотри на ноги, брат!». Майку понравилось, что Дюк назвал его братом, но в ногах он ничего особенного не нашел, кроме того, что их было две, а не три, как у марсиан.

Что же до лиц, то самое красивое на свете было у Джубала. Неповторимое лицо. А у женщин из коллекции Дюка, можно сказать, вообще не было лиц. Да все молодые женщины на одно лицо — а как же иначе?

Только лицо Джилл Майк не путал ни с каким другим. Джилл была первой женщиной, которую он увидел, его первым братом женского пола. Майк запомнил каждую морщинку на ее лице, каждую ресничку; он их много раз перебирал в счастливых раздумьях. Сейчас он знает лица Энн, Мириам и Доркас, но вначале различал этих женщин по росту, по цвету волос, по голосу. Когда все три, сидя в одной комнате, молчали (случалось и такое), то Энн была большая, Доркас маленькая, а Мириам средняя. Если не было Энн или Доркас, то Мириам можно было узнать по цвету волос, который назывался «рыжий», если речь шла о волосах, и «оранжевый», если о других предметах… Сейчас Майку нетрудно вспомнить лицо Энн и мысленно пересчитать все ее морщинки. В сущности, даже яйцо — это неповторимый мир, непохожий на другие. Так и каждая женщина потенциально имеет свое лицо, как бы слабо оно поначалу ни отличалось от других.

Майк отдал фотографию Дюку и обрадовался, доставив ему удовольствие. Смит ничем не жертвовал: он запомнил фотографию навсегда и в любой момент мог восстановить ее по памяти — даже лицо, искаженное сладким страданием. Он выслушал от Дюка изъявления благодарности и вернулся к себе.

Майка не раздражало обилие корреспонденции; он купался в потоке писем, наслаждаясь деловыми и брачными предложениями и объявлениями. Поездка во дворец открыла Майку глаза на поразительное разнообразие нового мира, и он дал себе слово во все вникнуть. Ему нужно расти, расти и расти, на это уйдут века, но куда спешить? Майк знал, что вечность — то же самое, что переменчиво-прекрасное настоящее.

Он решил больше не перечитывать Британскую Энциклопедию: почта давала более живое представление о мире. Майк читал, вникал, а непонятное запоминал, чтобы обдумать ночью, когда все стихнет. Ему казалось, что он начинает вникать в смысл слов «бизнес», «купля», «продажа» и в другие немарсианские понятия. Энциклопедия не давала такой возможности; Майк понял, почему: она исходила из того, что читателю известны некоторые основные понятия, которые в действительности были Майку незнакомы.

Однажды пришел пакет от Генерального Секретаря мистера Джозефа Эджертона Дугласа: чековая книжка и какие-то бумаги. Брат Джубал долго объяснял, что такое деньги и как ими пользоваться. Майк не понимал, хотя Джубал несколько раз показал, как выписывать чек, обменял чек на деньги и пересчитал их.

И вдруг пришло озарение, такое ослепительное, что Майк задрожал. Он вник, что такое деньги! Эти красивые картинки и яркие бляшки — не деньги, это символы идеи, которая правит людьми и их миром. Деньги — не вещи, как близость — не вода. Деньги — это идея, такая же отвлеченная, как мысли Старших Братьев; деньги — это управляющая, уравновешивающая, сближающая сила.

Майк был поражен величием денег. Он проникся уважением к Старшим Братьям этого племени, выдумавшим такую стройную, всеобъемлющую идею, отразившую весь мир. Если бы можно было встретиться хоть с одним из них!

Джубал подстрекал Майка тратить деньги, и Майк стал тратить, с робкой готовностью невесты, которую ведут к брачному ложу. Харшоу предложил ему для начала купить подарки друзьям, Джилл помогла ограничить расходы разумной суммой.

Майк понял, что тратить деньги нелегко. Кругом было столько вещей, прекрасных и незнакомых!

— Нет, — говорила Джилл, — Дюку не нужен трактор.

— Дюку нравятся тракторы.

— У него уже есть один, хватит. Можно было бы купить вот этот бельгийский велосипед, он бы его целыми днями разбирал и собирал, но это дорого. Майк, милый, подарок не должен быть дорогим. Разве что девушке, на которой хочешь жениться, можно покупать дорогие вещи. По подарку должно быть видно, что ты помнишь и уважаешь вкусы друга. Это должно быть что-то такое, что человеку понравится, но чего он сам себе не купит.

— Как это?

— Сейчас объясню. Постой, в сегодняшней почте есть кое-что для примера, — она вышла и вскоре вернулась с ярким листком. — Слушай: «Живая Афродита» — подарочный набор фотографий для мужчин! Сочные цвета, лучшие фотографы! Примечания: заказы принимаются из штатов… м-м-м… Пенсильвании в списке нет, но мы постараемся как-нибудь заказать. Дюку это должно понравиться…

Альбом был доставлен на виллу Харшоу патрульной машиной Особой Службы. На упаковке красовалась надпись: «По специальному заказу — Человеку с Марса». Майк расцвел, Джилл поморщилась.

Выбрать подарок для Джубала оказалось нелегко. Даже Джилл не могла придумать, что купить человеку, у которого есть все, чего он хочет. Золотую рыбку? Висячие сады Семирамиды? Он не хочет заводить собаку, потому что если умрет собака, он будет тосковать, а если умрет он, будет тосковать собака. Спросили у домашних. Дюк сказал:

— Привет, вы не знаете, что босс любит статуи?

— Правда? — удивилась Джилл. — Я не видела здесь ни одной скульптуры.

— То, что ему нравится, редко продается. А то, что продается, ему не нравится. Босс говорит, что современные скульптуры не будут смотреться рядом с розами.

— Дюк верно говорит, — подтвердила Энн. — Пойдем, я покажу тебе фотографии.

В кабинете Харшоу Энн сняла с полки три книги, самые потрепанные.

— Ага, — сказала она, — босс любит Родена. Майк, что бы ты выбрал? Мне нравится эта — «Вечная весна».

Майк перевернул несколько страниц.

— Вот эту.

— Что? — Джилл передернула плечами. — Какой ужас! Дай мне Бог умереть лет на пятьдесят раньше, чем я начну так выглядеть!

— Это красота, — твердо сказал Майк.

— Майк, — запротестовала Джилл, — у тебя извращенный вкус. Ты еще хуже, чем Дюк!

В других обстоятельствах подобное заявление заставило бы Майка замолчать и провести ночь в поисках вины. Сейчас он был уверен в себе. Изображенная на фотографии фигура была как привет из дома. Хотя это была земная женщина, Майку казалось, что ее создал марсианский Старший Брат.

— Это красота, — настаивал Майк. — У нее есть свое лицо. Я вникаю.

— Джилл, — медленно произнесла Энн, — Майк прав.

— Энн, неужели тебе это нравится?

— Мне на нее страшно смотреть. Но книга открывается сама собой в трех местах, причем на этой странице — легче всего. Майк угадал любимую скульптуру Джубала.

— Я ее куплю, — решительно заявил Майк.

Энн позвонила в музей Родена в Париже, и только галльская вежливость удержала директора от смеха. Продать работу Мастера? Моя дорогая леди, их нельзя не только продавать, но даже копировать!.. Non, non, non! Quelle idee![6]

Пришлось звонить Брэдли; через два дня он сообщил, что правительство Франции сделает Человеку с Марса подарок — полноразмерную точную копию скульптуры «Та, что была когда-то прекрасной Ольмиер». Единственное условие: подарок не должен выставляться.

Джилл помогла выбрать подарки для Энн, Мириам и Доркас, а когда Майк спросил, что купить для нее самой, сказала: «Ничего не нужно». Майк уже понял, что даже если все братья говорят правильно, то одни иногда говорят правильнее, чем другие. Он решил спросить совета у Энн.

— Она отказалась, потому что так полагается. А ты все равно что-нибудь подари. Например… — Энн выбрала странный подарок: Джилл и без него имела запах.

Когда подарок доставили, Майк совсем разочаровался: он был маленький, невзрачный и издавал слишком сильный запах, непохожий на запах Джилл.

Но Джилл, увидев подарок, пришла в восторг и бросилась Майку на шею. Когда она его поцеловала, он понял, что подарил именно то, что нужно, и подарок приблизил их друг к другу.

За обедом Майк обнаружил, что от Джилл еще более восхитительно пахнет Джилл, чем обычно. Он удивился, когда Доркас поцеловала его и шепнула на ухо:

— Майк, солнышко, ты подарил мне роскошный пеньюар, но, может быть, когда-нибудь подаришь и духи?

Майк не мог взять в толк, зачем ей духи. Доркас пахнет не так, как Джилл, значит духи ей не подойдут. И к чему Доркас пахнуть, как Джилл? Доркас должна пахнуть, как Доркас…

Выручил Джубал.

— Дайте человеку спокойно поесть! Отстань, Доркас, ты и без духов порядочная кошка.

— Не лезьте не в свое дело, босс!

Странно: от Джилл еще сильнее пахнет Джилл, Доркас хочет, чтобы от нее тоже пахло Джилл, а от нее пахнет ею самой. Джубал говорит, что от Доркас пахнет кошкой… В доме был кот (не домашний, а полузависимый), время от времени он появлялся и снисходительно принимал пожертвования. Они с Майком прекрасно в друг друга вникали. Майк находил плотоядные настроения кота созвучными своим. Он обнаружил, что зовут кота не по-кошачьи (Фридрих Вильгельм Ницше), но никому этого не говорил, потому что кошачьего имени кота произнести не мог, а только ощущал. От кота пахло совсем не так, как от Доркас.

Дарить подарки было приятно и полезно: Майк узнал цену деньгам. Однако он не забывал и о других вещах, которые хотел узнать. Джубал уже дважды откладывал визит к сенатору Буну, ничего не говоря Майку. Тот не заметил: для него «следующее воскресенье» ничего не значило. Но тут пришло письменное приглашение: на Буна давил Епископ Дигби, и Бун решил нажать на Харшоу.

Майк принес письмо Джубалу.

— Майк! Зачем тебе к ним идти? Давай пошлем их к черту!

В ближайшее воскресенье присланный Буном автобус с живым водителем (Джубал не доверял роботам) доставил Майка, Джилл и Харшоу в молельню Архангела Фостера.

Глава 23

Всю дорогу Джубал предостерегал Майка; от чего, Майк не понял. Он старался слушать, но за окном автобуса было столько интересного! В конце концов Майк, глядя в окно, стал запоминать, что говорит Джубал.

— Смотри, мальчик, фостеритам нужны твои деньги и твое имя. Шутка ли, Человек с Марса в лоне фостеритской церкви! Они станут тебя обрабатывать — не поддавайся!

— Прошу прощения?

— Черт возьми, ты не слушаешь?

— Извини, Джубал…

— Ладно, давай по-другому. Религия для многих является убежищем, и можно допустить, что какая-то религия владеет Абсолютной Истиной. Но религиозная вера — обратная сторона самодовольства. Вера, в которой я был воспитан, утверждала, что я, ее приверженец, лучше других. Я «благословен», другие «прокляты»; я в царстве добра, они в царстве греха. И брат Махмуд попадает в царство греха. Деревенские мужики, которые мылись раз в месяц, претендовали на знание Абсолютной Истины. Они сверху вниз смотрели на людей, которые не пели вместе с ними хвастливых гимнов о том, на какой мы короткой ноге с Господом, как он нас любит и какую устроит всем остальным взбучку в Судный День…

— Джубал, — перебила Джилл, — он не вникает!

— Извини… Мои родители хотели, чтобы я стал проповедником. Очевидно, они кое-чего добились.

— Многого.

— Не смейся. Из меня вышел бы неплохой проповедник, не заведи я дурную привычку читать книги. Если бы у меня было чуть больше уверенности в себе и чуть меньше знаний, я стал бы выдающимся евангелистом. И балаган, в который нас пригласили, называл бы молельней Архангела Джубала.

Джилл брезгливо поджала губы:

— Джубал, такие вещи нельзя говорить после завтрака.

— Я не шучу. Образованный человек понимает, когда он лжет; это ограничивает его возможности. А настоящий шаман должен верить в то, что говорит, тогда его возможности безграничны и вера заразительна. Мне не хватило веры в свою непогрешимость, я не дотянул до пророка, оставшись критиком, — Джубал нахмурился. — Фостериты искренни в своей вере, поэтому я их боюсь. Майка можно легко подкупить искренностью.

— Как вы думаете, что они станут делать?

— Сначала обратят в свою веру, потом выманят деньги.

— Я думала, вы устроили все так, что никто не сумеет отнять у Майка деньги.

— Против его воли никто. Даже по своей воле он не откажется от состояния без разрешения правительства. Но если он захочет отдать деньги правительственной церкви — тут ему никто помешать не может.

— Почему?

— Милая моя, над церковью не властен никакой закон. Церкви дозволено все, что не дозволено никому другому. Церковь не платит налогов, ни перед кем не отчитывается, никем не контролируется. Церковь — это все то, что только можно назвать церковью. Когда-то делались попытки разграничить религии и культы, но это оказалось невозможным… Если Майк станет фостеритом, завещает имущество церкви, а сам решит как-нибудь на рассвете взойти на небеса, все будет совершено законно, как церковная служба в воскресенье.

— Господи! Я думала, что Майк уже в безопасности.

— Дорогая моя, по эту сторону могилы не ищи безопасности.

— Что же вы будете делать, Джубал?

— Ничего. Злиться.

Майк запомнил их разговор, даже не стараясь в него вникнуть. Предмет разговора, такой понятный на родном языке, на английском становился неуловимым. Даже брат Махмуд не понял Майка, когда услыхал простейшую формулу «Ты есть Бог». Поэтому Майк решил подождать; скоро брат Джилл выучится его языку, тогда он ей все объяснит. Они вникнут друг в друга, и она поймет.

Сенатор Бун ждал их на посадочной площадке.

— Привет, люди! Благослови вас Господь! Рад вас видеть, мистер Смит! И вас, доктор, — он вынул изо рта сигару и посмотрел на Джилл.

— Маленькая леди, я вас, кажется, тоже видел во Дворце?

— Да, сенатор. Меня зовут Джиллиан Бордмэн.

— Так я и думал. Вы верующая?

— Пожалуй, нет, сенатор.

— О, это никогда не поздно. Мы будем рады, если вы посетите службу для новообращенных. Вас проводят. А мы с мистером Смитом и доком пойдем в святилище.

— Сенатор!

— Да, док?

— Если мисс Бордмэн нельзя в святилище, мы тоже туда не пойдем, а отправимся на службу для новообращенных. Мисс Бордмэн — сестра милосердия при мистере Смите.

— Мистер Смит нездоров? — встревоженно спросил Бун.

Джубал пожал плечами.

— Мистер Смит еще не вполне акклиматизировался на нашей планете. Я сопровождаю его в качестве врача и привык работать в паре с сестрой. Можем узнать мнение мистера Смита на этот счет. Майк, тебе нужна Джилл?

— Нужна.

— О’кей, мистер Смит.

Бун снова вынул изо рта сигару, сунул в рот два пальца и засвистел. Прибежал мальчик-подросток, одетый херувимом: лосины, детские сандалии, длинная широкая рубаха, на спине крылышки, как у голубка. У него были золотистые кудри и лучезарная улыбка. «Сфотографировать бы его для рекламы ячменного пива», — подумала Джилл.

Бун приказал:

— Лети в офис и скажи дежурному, что мне нужен еще один значок пилигрима. Пароль — «Марс».

— Марс, — повторил мальчик и взлетел над толпой.

Джилл поняла, почему у него такая широкая рубаха: под ней спрятано устройство для передвижения прыжками.

— Приходится держать значки на строгом учете, — посетовал Бун. — Вы не представляете себе, сколько грешников хотят вкусить Божью Благодать, не искупив своих грехов. Мы тут покрутимся да поглазеем, пока принесут третий значок.

Они протолкались сквозь толпу и вошли в молельню — высокий просторный зал. Бун остановился.

— Заметьте, — сказал он, — торговля присутствует везде, даже в деяниях Господа. Всякий гость, посетил он службу для новообращенных или нет, приходит сюда. Что же он видит? — Бун показал на игровые автоматы. Счастливый шанс. Бар и закусочная находятся в дальнем конце. Редкий грешник дойдет туда, не попытав счастья. Но нельзя сказать, что мы берем у него деньги и ничего не даем взамен. Смотрите.

Бун протолкался к автомату, потеснил игравшую женщину.

— Дочь моя, позволь…

Она оглянулась, досада на ее лице тут же уступила место радости.

— Прошу вас, Епископ…

— Благослови тебя Господь. Видите, — Бун бросил в прорезь четверть доллара, — даже если грешник ничего не выиграет, он получает в награду благословение и небольшой священный текст на память.

Автомат заурчал. Когда он остановился, в окошке высветилось: БОГ ВИДИТ ТЕБЯ.

— А вот и сувенир, — Бун оторвал полоску бумаги, высунувшуюся из автомата. — Сохраните его, милая леди, и почаще думайте над ним.

Джилл сунула бумажку в кошелек, но сначала пробежала ее глазами. «Но брюхо грешника набито грязью. H. O. XXII 17», — значилось там.

— Обратите внимание, — продолжал Бун, — что выигрыш выдается не в виде денег, а в виде жетонов. За баром находится казна, туда и можно делать пожертвования. Обычно грешники сдают туда выигранные жетоны в обмен на благословения и новые поучительные тексты. Очень многие наши прихожане вступили на путь веры именно в казне.

— Я не сомневаюсь, — сказал Джубал.

— Особенно здорово бывает, когда срывают банк. За это полагается не просто благословение, а три Всевидящих Ока. Когда грешник видит три глаза, глядящие прямо в душу, он начинает думать. Некоторые падают в обморок.

Бун положил Майку на ладонь жетон.

— Попробуйте!

Майк колебался. Джубал отобрал у него жетон (не стоит подпускать парня к однорукому грабителю) и сунул его в автомат.

Майк растянул чувство времени и попытался вникнуть, что происходит внутри автомата. Он еще не решался играть.

Тут закрутились цилиндры и Майк увидел глаза, нарисованные на них. Интересно, что такое «сорвать банк»? Майк синхронизировал движение цилиндров, так чтобы к концу игры в окошке оказались три глаза.

Зазвенели колокола, хор запел осанну, автомат замигал огоньками и принялся выплевывать жетоны. Бун рассыпался в поздравлениях.

Майку стало любопытно, отчего это все происходит, и он опять подогнал глаза на одну линию. Все повторилось, с той лишь разницей, что высыпалась не куча жетонов, а один.

— Черт меня возьми! Этого не может быть, — испугался Бун и бросил в автомат жетон, чтобы автомат не стоял пустой.

Майк так и не понял, что такое «сорвать банк», и еще раз выстроил глаза в ряд. У Буна отвисла челюсть. Джилл сжала руку Майка и шепотом приказала:

— Перестань!

— Джилл, я хотел посмотреть…

— Без разговоров! Прекрати! Дома все объясню.

— Я бы не спешил называть это чудом, — протянул Бун. — Мне кажется, здесь обычная авария. Херувим! Попробуем еще раз, — и бросил жетон.

Без вмешательства Майка автомат выдал: ФОСТЕР ЛЮБИТ ТЕБЯ.

Прибежал херувим.

— Добрый день. Что случилось?

— Три банка подряд, — сказал Бун.

— Три?!

— А ты глухой? Музыки не слышал? Мы будем в баре, принесешь туда деньги. И проследишь, чтобы отремонтировали автомат.

— Есть, Епископ.

— Пойдемте-ка от греха подальше, — заторопил всех Бун. — Неровен час, вы нас разорите. Вам всегда так везет, док?

— Всегда, — важно заявил Харшоу.

Он уже понял, что без Майка тут не обошлось, и молил (Бога?), чтобы это был последний на сегодня фокус.

Бун подвел гостей к стойке с табличкой «Занято» и спросил:

— Расположимся здесь или маленькая леди предпочитает сидеть за столиком?

— О, спасибо, не стоит беспокоиться. («Еще раз назовешь маленькой леди — натравлю Майка!»)

Подошел бармен.

— Добрый день! Вам как всегда, Епископ?

— Двойную порцию. Доктор, мистер Смит, что будете пить? Не стесняйтесь, вы гости Верховного Епископа!

— Спасибо. Бренди, воду отдельно.

— Спасибо. Бренди, воды не нужно.

Во-первых, церемония возможна и без воды, а во-вторых, Майку просто не хотелось пить здесь воду.

— О-о-о! Мы серьезные люди! Что будет пить маленькая леди? Кока-колу? Молоко?

— Сенатор, — Джилл изо всех сил сдерживалась, — вашего гостеприимства хватит на мартини?

— Ну, разумеется. У нас лучший в мире мартини! Вместо вермута мы льем благословения. Двойной мартини для маленькой леди. Поторопись, сын мой, Господь тебя благослови! У нас мало времени. Засвидетельствуем почтение Архангелу Фостеру — и в Святилище, слушать Верховного Епископа Дигби.

Принесли напитки и деньги в обмен на жетоны. Бун произнес тост-благословение и вручил Джубалу триста долларов. Джубал оставил деньги в сосуде для пожертвований.

Бун одобрительно кивнул.

— Это благородный жест, доктор! Мы помолимся о спасении вашей души. Выпьем еще?

Джилл надеялась, что кто-нибудь из мужчин скажет да; мартини был слабый, и ей захотелось еще. Но все молчали, и Бун повел гостей прочь из бара. Они поднялись по лестнице и остановились перед дверью. Бун объявил:

— Епископ Бун и три пилигрима — гости Епископа Дигби.

Дверь открылась. Коридор привел их в большую, роскошно обставленную комнату, вроде приемной серьезного бизнесмена. Звучала рождественская музыка, смешанная с африканскими ритмами. Джилл захотелось танцевать.

Одна стена была прозрачная, потом оказалось, что ее просто нет. Бун сказал:

— Мы на месте — в Присутствии. На колени становиться не обязательно, но если хотите, можете стать. Почти все пилигримы становятся. А вот и Он — такой же, каким был, когда Его призвали на небеса.

Бун указал куда-то сигарой.

— Правда, естественно выглядит? Он святой, и тело не поддалось тлению. В этом кресле он сидел, когда писал свои послания. Прямо оттуда его забрали на небо. Мы не сдвигали его с места — построили молельню вместо старой маленькой церкви, в которой он сидел.

В глубине комнаты, в кресле, похожем на трон, сидел старик. Он был как живой и напоминал Джилл старого козла, которого она в детстве видела на ферме у бабушки. Ей стало не по себе, по коже побежали мурашки.

Майк спросил по-марсиански:

— Брат мой, это Старший Брат?

— Не знаю, Майк, говорят, да.

— Я не чувствую в нем Старшего Брата.

— Я же сказала, не знаю.

— От него исходит зло.

— Майк! Ты обещал.

— Не буду, Джилл.

— Маленькая леди, — заинтересовался Бун, — о чем вы говорите? Мистер Смит, о чем вы спросили?

— Это мы о своем, — поспешно ответила Джилл. — Сенатор, можно мне выйти? Мне дурно…

Она вновь взглянула на тело. Над ним клубились тучи. Луч солнца пробился сквозь них и упал на лицо Архангела, глаза которого при этом заблестели, как живые.

Бун успокоительно сказал:

— Понимаю, это впечатляет. Но вы еще не были внизу, в галерее для новообращенных. Они смотрят на Архангела снизу и под другую музыку — тяжелый рок с инфразвуком. Это помогает вспомнить о грехах. Мы же находимся в Комнате Счастливых Дум; она предназначена для заслуженных деятелей церкви. Когда у меня плохое настроение, я прихожу сюда развеяться.

— Сенатор, я вас прошу!

— Да, конечно. Подождите за дверью, дорогая. Мистер Смит, вы можете оставаться здесь, сколько хотите.

— Сенатор, не лучше ли нам всем отправиться на службу, — предложил Джубал.

Все повернули к выходу. Джилл на самом деле было нехорошо: она боялась, что Майк сделает что-нибудь с этим мерзким чучелом и их линчуют.

У входа в Святилище двое часовых, перекрестив копья, преградили им путь. Бун с упреком сказал:

— Вот новости! Эти пилигримы — гости Верховного Епископа. Где их значки?

Появились значки и входные номера.

— Сюда, Епископ, — сказал привратник и повел их в бельэтаж.

Бун продемонстрировал хорошие манеры:

— Только после вас, маленькая леди.

Вежливость сенатора объяснялась тем, что он хотел сесть рядом с Майком, но Джубал вынудил Буна оставаться вежливым до конца и поместил Майка между собой и Джилл.

Обстановка в бельэтаже была роскошная: откидные сиденья, пепельницы, столики для закусок. Они сидели над толпой прихожан, футах в восьмидесяти от престола. Молодой пастор подогревал толпу, притопывая под музыку и подергивая мускулистыми руками. Его густой бас заглушал хор.

— Оторвите свои задницы от скамеек! Шевелитесь, не давайте дьяволу усыпить вас!

Толпа, как огромная змея, переползла мимо алтаря из правого нефа в центральный. Люди пританцовывали под музыку. Бум-бум, мя-яу! Бум-бум, мя-яу! Джилл почувствовала, что ее захватывает этот ритм и ей хочется влиться в танцующую толпу, как вливались все новые и новые люди, повинуясь голосу молодого пастора.

— Способный парень, — с одобрением заметил Бун. — Я работал с ним в паре — доводит толпу до белого каления. Преподобный отец Джеккерман. Вы должны его знать: он играл левым полузащитником у Рэмз.

— Увы, я не увлекаюсь футболом, — признался Джубал.

— Не может быть! В сезон наши прихожане остаются в церкви после службы и смотрят матчи. Еду берут с собой. Стена за алтарем отодвигается, а за ней стоит большой аппарат стереовидения. Качество изображения и стереоэффект такие, что кажется: сидишь на футбольном поле. Да еще когда вокруг толпа — море удовольствия! Херувим! — Бун свистнул.

Прибежал привратник.

— Слушаю, Епископ.

— Сын мой, ты убежал так быстро, что я не успел отдать тебе приказ.

— Прошу прощения, Епископ.

— На извинениях в небеса не взлетишь. Спрячь свою дурацкую пружину и ходи ногами. Выпьем еще по одной, ребята? — Он заказал напитки и добавил: — Принеси мне из бара моих сигар.

— Иду, Епископ.

— Благослови тебя Господь! Постой! — голова змеи находилась как раз под ними. Бун перегнулся через перила, сложил руки рупором и крикнул. — Дон! Эй, Дон!

На крик обернулась женщина, Бун поманил ее к себе, она улыбнулась и отделилась от толпы.

— Принеси еще порцию виски с лимонным соком. Лети.

И новая гостья, и напитки прибыли быстро. Бун опустил еще одно сиденье.

— Познакомьтесь, ребята, с мисс Дон Ардент. Дорогая, это мисс Джиллиан Бордмэн, а это — знаменитый доктор Джубал Харшоу.

— Сам доктор Харшоу? Доктор, у вас божественные рассказы!

— Спасибо.

— В самом деле. Один из них я записала на магнитофон и каждый вечер слушаю перед сном.

— Для писателя нет похвалы выше, — сказал Джубал с каменным лицом.

— Хватит об этом, Дон. Молодой человек между ними — Валентайн Майкл Смит, Человек с Марса.

— Силы небесные! — она вытаращила глаза.

— Благослови тебя Господь, — зарычал Бун.

— Вы действительно Человек с Марса? — спросила Дон.

— Да, мисс Дон Ардент.

— Называйте меня просто Дон. О, Господи!

Бун похлопал ее по плечу.

— Дочь моя, ты помнишь, что сомневаться в словах Епископа грешно? Дорогая моя, будь добра, помоги Человеку с Марса увидеть свет нашей веры.

— О, с радостью!

«Еще бы ты отказывалась, сучка!» — подумала Джилл. Она с первого взгляда почувствовала неприязнь к мисс Ардент. Мисс Ардент была одета в плотное платье с длинными рукавами и глухим воротом, которое, тем не менее, ничего не скрывало. Оно было трикотажное, телесного цвета и под ним — Джилл показалось — отсутствовало белье. И зачем белье, если есть такое тело? Впрочем, по сравнению с другими прихожанками мисс Ардент выглядела скромницей: у них были такие платья, что, танцуя, женщины едва не выскакивали из них.

У Джилл сложилось впечатление, что мисс Ардент только что вылезла из постели и ей не терпится залезть туда вновь, с Майком. «Да перестань же ты совать ему в лицо свой бюст, дешевая девка!»

Бун сказал:

— Я поговорю об этом с Верховным Епископом. А сейчас возвращайся на место. Преподобному отцу без тебя не обойтись.

— Слушаюсь, Епископ. Была рада с вами познакомиться, доктор и мисс Броуд. Мистер Смит, надеюсь увидеться с вами еще. Я помолюсь за вас, — и понесла волнующие телеса прочь.

— Милая девочка, — сказал Бун. — Вы видели, как она работает?

— Пожалуй, нет. А что она делает?

— Как! Вы не знаете?

— Увы.

— Вы не слышали ее имени? Это ведь Дон Ардент — самая высокооплачиваемая мастерица стриптиза во всей Байя Калифорниа. Она работает в радужном свете, а когда раздевается до туфель, освещенным остается только лицо. Знаете, это производит впечатление. Она одна из наших лучших прихожанок. Разве скажешь, глядя ей в, глаза, что она была крайне аморальной женщиной?

— Ни в коем случае.

— А это так. Спросите — она вам расскажет. А еще лучше, пойдемте в исповедальню, узнаем, когда она собирается исповедоваться. После ее исповедей другие женщины охотнее рассказывают о своих грехах. Она ничего никогда не утаивает — всегда рада помочь людям. Очень искренне верит. Каждую неделю после субботнего шоу прилетает сюда, в Воскресную школу. Ведет Урок Счастья у молодых людей. С тех пор, как она начала преподавать, посещаемость повысилась в три раза.

— Вполне вероятно, — заметил Джубал. — А сколько лет этим молодым людям?

Бун засмеялся.

— Ах вы, проказник! Вам уже, наверное, кто-то сказал девиз ее урока: «Молодым быть никогда не поздно!».

— Честное слово, никто.

— Посещать Воскресную школу вам можно будет только после того, как вы увидите свет веры и очиститесь от греха. Наша церковь — единственная Божья церковь, пилигрим, в отличие от вертепов Сатаны, объявляющих себя церквями и завлекающих людей в грех идолопоклонства и другие страшные грехи. К нам нельзя войти, чтобы переждать дождь, сначала нужно очистить душу… О, съемка началась! — в углах зала замигали огни. — Преподобный уже завел публику. Сейчас вы увидите настоящую службу!

Танцующих все прибавлялось. Люди, оставшиеся сидеть, подпрыгивали на скамьях и отбивали ритм, топая ногами и хлопая в ладоши. Херувимы поднимали упавших — в основном женщин, бившихся в истерике. Их несли к алтарю, где они продолжали дергаться, как рыбы на песке. Бун указал сигарой на рыжеволосую женщину лет сорока, в изорванном платье.

— Вот уже год, как в нее регулярно — на каждой службе — вселяется Святой Дух. Иногда Архангел Фостер говорит нам ее устами. Когда это случается, ее держат четверо прислужников. Она уже готова к восшествию на небо и может сделать это в любой момент. Кому еще налить? Когда начинается съемка, бар уже не работает.

Майк позволил еще раз наполнить свой стакан. Он не разделял отвращения Джилл по отношению к происходящему. Его покоробило, что Старший Брат оказался куском гнилого мяса, но он отложил этот факт для дальнейшего осмысления и упивался творящимся внизу бедламом. Настроение службы было настолько марсианским, что Майк одновременно испытывал и тоску по дому, и иллюзию того, что он дома. Внешне все было не по-марсиански, но Майк вникал, что внизу происходит сближение, как через воду, такое сильное и массовое, какого здесь ему не приходилось видеть. Ему нестерпимо хотелось, чтобы кто-нибудь пригласил его присоединиться к танцу. Он чувствовал, как подергиваются мышцы на ногах.

Майк увидел мисс Дон Ардент; может быть, она позовет. Ему не пришлось вычислять ее по росту и фигуре, которыми она была очень похожа на брата Джилл: у мисс Ардент было собственное лицо, на котором читалась доброта, печаль и мудрость. Может быть, когда-нибудь она согласится разделить с Майком воду? Сенатор Бун Майку не нравился, хорошо, что Джубал оттер его подальше. А сидеть рядом с мисс Дон Ардент было бы неплохо.

Мисс Дон Ардент так и не взглянула на Майка. Людской поток понес ее дальше.

Человек на возвышении поднял руки. В зале стало тише. Вдруг он уронил руки вниз.

— Кто из вас счастлив?

— МЫ ВСЕ СЧАСТЛИВЫ!

— Отчего?

— БОГ… ЛЮБИТ НАС?

— Откуда вы знаете?

— ТАК СКАЗАЛ ФОСТЕР!

Пастор упал на колени и поднял к небу кулак.

— Так услышим же львиный РЫК!

Толпа зарычала, завопила, завизжала. Звук то усиливался, то ослабевал; переходил с бархатных тонов на пронзительные. У Майка захватило дух, он готов был уйти в себя, но Джилл запретила; Майк остался со всеми и купался в волнах их крика.

Пастор поднялся с колен.

— Наш первый гимн, — сказал он отрывисто, — посвящается компании «Манна Бейкериз», производящей священный хлеб! Братья и сестры! Завтра по всей стране начнется продажа изделий компании «Манна Бейкериз» по сниженным ценам! Хлеб будет продаваться в пакетах с портретом Верховного Епископа. Некоторым из вас в хлебе попадутся выигрышные билеты, которые можно обменять на деньги в ближайшей церкви Нового Откровения. Пусть ваши дети пойдут в школу с полной сумкой священного хлеба, пусть делятся им с детьми грешников и приближают их к нашей вере! Оживим же ее свет священными словами нашего гимна «Смелее, фостериты!» Три, четыре:

— Второй куплет, три, четыре:

Майк был так очарован, что даже не пытался вникать в смысл слов. Он понял, что суть не в словах, а в сближении, которое они несут людям. Прихожане вновь замаршировали по залу, на ходу выкрикивая слова гимна.

После гимна пастор читал объявления, послания ангелов и архангелов, что-то еще рекламировал, разыгрывал призы по входным номерам. Второй гимн («Поднимем счастливые лица») посвящался торговой фирме Даттельбаум Департмент Сторез. После гимна пастор подошел к краю сцены и приложил руку к уху.

— Что-что?

— Хотим… видеть… Дигби!

— Кого-кого?

— Хотим — видеть — ДИГБИ!!!

— Громче! Он не слышит!

— ХОТИМ ДИГБИ!!! Хлоп-хлоп, топ-топ!

ХОТИМ ДИГБИ!!! Хлоп-хлоп, топ-топ!

Начали шататься стены. Джубал наклонился к уху епископа и прошептал:

— Еще немного, и мы повторим подвиг Самсона.

— Не волнуйтесь, наш цемент замешан на вере. А если серьезно, раскачивание заложено в проекте. Производит впечатление, нагнетает атмосферу.

Погас свет, опустились шторы. На сцене в круге ослепительного света появился Верховный Епископ Дигби. Он потрясал над головой сплетенными в замок руками.

Толпа встретила его львиным рыком и воздушными поцелуями. Епископ подошел к одержимым, которые бились в судорогах, и поцеловал каждую. Рядом с рыжеволосой он стал на колени и протянул руку за спину. Ему вложили в руку микрофон, который епископ приблизил к губам женщины.

Майк не понял, что она говорила; ему даже показалось, что она говорит не по-английски. В паузах между ее рыданиями Верховный Епископ переводил:

— Архангел Фостер с нами…

— Он доволен тобой. Поцелуй сестру, стоящую справа…

— Архангел Фостер любит тебя. Поцелуй сестру, сидящую слева…

— Он хочет сказать кое-что одному из нас…

Женщина сказала что-то еще. Дигби не расслышал.

— Что? Громче, прошу вас.

Она что-то забормотала и забилась в рыданиях.

Дигби выпрямился и улыбнулся.

— Архангел передал послание пилигриму с другой планеты, Человеку с Марса Валентайну Майклу Смиту. Где ты, Валентайн Майкл? Встань!

Джилл хотела остановить Майка, но Джубал буркнул:

— Лучше не сопротивляться. Пусть встанет. Помаши им рукой, Майк. Садись.

Майк помахал рукой и сел, удивленный тем, что люди начали скандировать: «Человек с Марса! Человек с Марса!». Майку было неловко: он не понимал многих славословий, его смущал шум. Наконец служба в честь Человека с Марса прекратилась, верховный Епископ передал бразды правления молодому пастору и ушел. Бун поднялся.

— Пора идти, ребята. Лучше выйти, пока вся толпа не повалила.

Они шли через замысловатое сплетение арок. Джубал спросил:

— Мы идем на стоянку? Я велел водителю подождать нас.

— Мы идем на аудиенцию к Верховному Епископу.

— Что? Нам пора домой!

— Как вам не стыдно, доктор, — возмутился Бун. — Нужно ведь засвидетельствовать почтение человеку, который пригласил вас в гости!

Джубал сдался.

— Там хоть народу не будет? Парень и так перегружен впечатлениями.

— Только Верховный Епископ Дигби.

Бун втолкнул их в лифт; через минуту они вошли в приемную Дигби. Открылась дверь, Дигби поспешил навстречу гостям.

— Простите, что заставил вас ждать. Принимал душ. Вспотел, сражаясь с Сатаной. Так вот он какой, Человек с Марса! Благослови тебя Господь, сын мой. Добро пожаловать в дом Господа. Архангел Фостер просил тебя быть как дома. Он наблюдает за тобой.

Майк не отвечал. Джубал с удивлением отметил, что Дигби очень низенький. Наверное, к прихожанам выходит на каблуках. А может, дело в освещении. Епископ напоминал Джубалу торговца подержанными машинами: сердечная улыбка, радушные манеры. Мешала только козлиная бородка а-ля Фостер. Нет, он похож на кого-то конкретного. Ах, да! Саймон Магус, давно почивший муж Бекки Вези. Джубал сразу же почувствовал к священнику расположение. Саймон был очаровательный человек.

Дигби уже очаровывал Джилл.

— Не становись на колени, дочь моя. Мы говорим, как друзья.

Послушав еще, Джилл поразилась: он почти все о ней знает.

— Я преклоняюсь перед твоим призванием, дочь моя. Архангел Фостер завещал нам избавлять тело от страданий, чтобы душа могла предаваться поискам истины. Я знаю, что ты еще не вошла в нашу семью, но твое дело освящено Господом. Мы спутники в дороге на небеса.

Епископ обратился к Харшоу.

— Вы также наш друг и попутчик, доктор. Архангел Фостер говорит, что Господь велит нам быть счастливыми. Очень часто я, в минуту усталости или тяжких раздумий, обращаюсь к вашим книгам. Они возвращают мне душевное равновесие.

— Благодарю вас, Епископ.

— Ваши произведения дарят людям счастье. Я велел выяснить ваше предназначение. Я понимаю, что вы неверующий, но даже Сатана имеет определенное место в Великом Плане, начертанном Господом. Вам еще не пришло время уверовать. Но из своих страданий и печалей вы ткете счастье для других. Впрочем, довольно. Я пригласил вас не за тем, чтобы вести теологические споры. Мы ни с кем не спорим. Мы ждем, пока человек сам увидит свет веры, и принимаем его в ее лоно. Давайте посидим и побеседуем, как добрые друзья.

Джубалу пришлось признать, что этот жулик — хороший хозяин. Кофе, коньяк, закуска — все было высшего качества.

Майк нервничал, особенно, когда Дигби отвел его в сторону, чтобы поговорить наедине. Но, в конце концов, парню нужно учиться общаться с людьми.

Бун показывал Джилл ковчег с фостеритскими святынями; Джубал наблюдал за ними, намазывая на хлеб паштет из печенки. Где-то рядом щелкнул замок, Харшоу оглянулся: ни Епископа, ни Майка в комнате не было.

— Где они, Сенатор?

— Кто, доктор?

— Епископ Дигби и мистер Смит.

Бун указал на дверь в стене.

— Они удалились в комнату для частных аудиенций. Разве Верховный Епископ вам ее не показывал?

— Ах, да, — вспомнил Харшоу, — это комната со стулом на подставке, то бишь троном, и скамеечкой для коленопреклонения.

Интересно, подумал он, кто будет сидеть на троне, а кто — стоять на коленях? Если Епископ заведет с Майком разговор о религии, ему придется снова принимать душ.

— Надеюсь, они скоро вернутся.

— Вероятно. Мистер Смит имеет право сказать Епископу пару слов наедине. Я велю водителю вашего автобуса подъехать прямо к выходу из покоев Епископа. Это сэкономит вам добрых десять минут.

— Очень мило с вашей стороны.

— Поэтому не стоит торопить мистера Смита, если он хочет излить душу. Я выйду, позвоню, — Бун ушел.

— Джубал, мне это не нравится, — встревожилась Джилл. — Они специально развели нас в разные стороны, чтобы поймать Майка одного.

— Очевидно.

— Какое право они имеют! Я сейчас ворвусь к ним и скажу Майку, что пора идти.

— Пожалуйста, если хочешь быть похожей на клушу. Если Дигби вздумал обратить Майка, то выйдет как раз наоборот. Убеждения Майка трудно поколебать.

— Все равно мне это не нравится.

— Расслабься. Жуй.

— Я не хочу есть.

— Если бы я отказался бесплатно пожевать, меня бы выгнали из Лиги писателей, — Харшоу поддел вилкой кусок ветчины, положил его на хлеб, намазанный маслом, добавил зелень и впился в бутерброд зубами.

Прошло десять минут, Бун не возвращался. Джилл решительно встала.

— Джубал, я забираю Майка.

— Вперед.

Джилл подошла к двери.

— Заперто.

— Разумеется.

— Что делать? Выбить?

— Будь здесь команда крепких парней с тараном, можно было бы попробовать. Не в каждом банке есть такая дверь.

— Что же делать?

— Постучи, если хочешь. Я гляну, что делает Бун.

Джубал выглянул в коридор и увидел, что Бун возвращается.

— Извините, — сказал Бун, — водителя на месте не было, посылал херувима его искать. Он завтракал в Комнате Счастья.

— Сенатор, — попросил Джубал, — нам пора идти. Будьте добры, скажите об этом Епископу Дигби.

— Я не имею права входить в комнату частных аудиенций, но если вы настаиваете, я позвоню.

— Пожалуйста, позвоните.

Буну не пришлось звонить: дверь открылась и вышел Майк.

Джилл взглянула ему в лицо и вздрогнула.

— Майк, ты в порядке?

— Да, Джилл.

— Я скажу Епископу, что вы уходите. — Бун вошел в комнату для личных аудиенций и тут же вышел.

— Верховного Епископа нет, вероятно, ушел к себе. Как коты или повара, Верховные Епископы уходят, не прощаясь. Шутка. Он говорит, что лишнее «до свидания» не делает человека счастливее. Не обижайтесь.

— Что вы! Спасибо за интересную экскурсию. Провожать не нужно, мы выберемся сами.

Глава 24

На улице Джубал спросил:

— Майк, что ты об этом скажешь?

— Я не вник, — нахмурился Майк.

— Не ты один, сынок. Что говорил тебе Епископ?

Майк долго думал, наконец сказал:

— Брат мой Джубал, мне нужно подумать, прежде чем я вникну.

— Ну-ну.

— Джубал, — спросила Джилл, — как это получается? Не церковь, а сумасшедший дом!

— Увы, Джилл, это церковь. Концентрированное выражение нашего времени.

— Что-что?

— Новое Откровение — ерунда. Ни у Фостера, ни у Дигби нет оригинальных идей. Они собрали старые уловки, подкрасили их новыми красками и наладили бизнес. Процветающий бизнес, должен сказать. Не хотел бы я дожить до того времени, когда их религия станет обязательной для всех.

— О, нет!

— О, да! Гитлер начал с мелочей и в результате заработал ненависть. Дигби умнее: он торгует счастьем, причем оптом. А я приторговываю в розницу, — Джубал поморщился. — Я должен его возненавидеть, но он напомнил мне, что мы союзники, и я его полюбил. Он знает, что нужно человеку: счастье. Мы пережили столетие страха и нечистой совести, а Дигби говорит, что бояться нечего, ни сейчас, ни потом: Бог велит быть счастливыми. Изо дня в день он талдычит: не волнуйтесь, будьте счастливы.

— Но он много работает…

— Ха! Он много играет.

— Нет, у меня создалось впечатление, что он искренне верит, что он посвятил жизнь…

— Не смеши! Из всей чепухи, которой нам запудривают мозги, самая вредная — альтруизм. Люди всегда делают только то, что хотят. Если человеку трудно сделать выбор, если шаг в какую-нибудь сторону выглядит, как жертва, будь уверена: страдания человека в этот момент ничуть не благороднее, чем муки жадности. Они происходят от необходимости отказаться от одной из двух желаемых возможностей. Работяга всегда страдает, когда у него появляется лишний доллар: выпить на него пива или купить конфет детям. Он сделает то, что более приятно и менее затруднительно. По большому счету и негодяй, и святой ведут себя одинаково. Дигби тоже. Святой он или негодяй — он сам это выбрал, потому что это ему приятно.

— И все же, он святой или негодяй?

— Не все ли тебе равно?

— Ах, Джубал! Не старайтесь быть циничнее, чем вы есть!

— Пожалуй, ты права. Будем надеяться, что негодяй, потому что святой в своей святости может наделать еще больше бед. Опять скажешь, что я циник? Скажи лучше, что тебе не понравилось в их службе?

— Абсолютно все. Не называй это безобразие службой.

— Ты хочешь сказать, что их служба не похожа на то, что ты видела в своей церкви в детстве? Мусульманская служба на это тоже не похожа. И иудейская, и буддистская.

— Конечно, но то, что делают фостериты, вообще ни на что не похоже. Игровые автоматы, бар… Это недостойно!

— А что достойно? Храмовая проституция?

— ?!

— Восьминогий и двухголовый зверь в церкви так же неприличен, как и везде. Церковь, отвергающая секс, долго не существует. У танцев в честь Бога долгая история. Религиозному танцу не нужно быть красивым: церковь — не Большой Театр; он должен быть страстным… Следуя твоей логике, нужно объявить неприличным индусский танец дождя.

— Это другое дело…

— Безусловно. Мы не в Индии. Теперь об игровых автоматах. Разве ты не видела, что в церкви играют в бинго?

— Видела. В нашем приходе это делали, чтобы выкупить заложенное имущество, но играли только по пятницам, и не во время службы.

— Ты напоминаешь мне одну женщину, которая изменяла мужу только тогда, когда он был в отъезде, и ужасно гордилась своей добродетелью.

— Джубал, это не одно и то же!

— Возможно. Аналогия еще более скользкая вещь, чем логика. Но, маленькая леди…

— Не издевайтесь!

— Шучу. Джилл, что грешно в воскресенье, грешно и в пятницу, по крайней мере, я так вникаю и надеюсь, что Человек с Марса со мной согласится. Единственное, что отличает фостеритскую церковь от других, — это отказ от священных текстов.

— У фостеритов есть тексты. Вот, взгляните.

— Я видел.

— Это просто подделка под библейский стиль. А по смыслу — либо сальности, либо чепуха, либо просто мерзости.

Джубал долго молчал, потом спросил:

— Джилл, ты читала индусские священные книги?

— Боюсь, что нет.

— А Коран? Или изложение какого-нибудь другого вероучения? Я бы процитировал тебе парочку сальностей или мерзостей из Библии, но не хочу оскорблять твое религиозное чувство.

— Я готова выслушать оскорбление.

— Что ж, возьмем Ветхий Завет. Критика в его адрес обычно легче воспринимается верующими. Ты знаешь случай с Содомом и Гоморрой? Какой ценой оттуда спасся Лот?

— Конечно, знаю. Его жена превратилась в соляной столб.

— Мне это всегда казалось чересчур жестоким наказанием. Но мы говорили о Лоте. Петр характеризует его как человека богопослушного, справедливого и добронравного, которого даже упоминание о грехе возмущало. Святой Петр, наверное, имеет право судить, что есть добродетель, а что грех, если ему даны ключи от Царства Небесного. Тем не менее трудно понять, почему он счел Лота образцом добродетели. Лот сбежал из города, спасая свою шкуру. Он приютил и накормил двоих странников, зная, что они влиятельные люди. А между тем его гостеприимство (согласно, например, Корану и моим понятиям) стоило бы больше, если бы он думал, что они нищие. Есть в Библии еще одно доказательство добродетели Лота. Прочитай главу 19, стих 8 в Книге Бытия.

— Что там сказано?

— Ты прочитай, я ведь могу и соврать.

— Джубал, вреднее вас я никого не встречала.

— А ты очень хорошенькая девушка, поэтому я прощаю твое невежество. Я скажу, но ты все равно прочитай. Соседи Лота пришли к его дому и стали просить двух странников. Что они хотели с ними сделать, сама прочитаешь. Лот не спорил, а пошел на сделку. Он предложил толпе для той же цели своих дочерей, девственниц, умолял сограждан удовлетвориться девушками, но не ломать ему двери.

— Джубал… В Библии действительно так написано?

— Не совсем так, я модернизировал стиль, но смысл таков. Лот предложил толпе мужчин, «молодых и старых», говорит Библия, познать двух девственниц, а взамен — не ломать ему дверь. Какой я дурак, — Джубал просиял. — Надо было мне так сделать, когда ко мне в дом ломились ребята из Особой Службы. Может, и меня пустили бы за это в рай? — тут он нахмурился. — Нет, я не знаю, кто из вас virgo intacta[7] и кого предлагать.

— Я не скажу.

— Впрочем, Лот мог ошибаться насчет дочерей… но неважно; он обещал, что они окажутся девственницами, и уговаривал толпу их попробовать. И этого подонка Библия называет праведником.

— В воскресной школе нам этого не рассказывали, — медленно проговорила Джилл.

— Поверь, это не единственная неожиданность для человека, который начинает читать Библию. Возьми Елисея. Он был такой святой, что прикосновение к его мощам воскрешало мертвых. А сам — лысый старый осел, как я. Однажды дети стали смеяться над его лысиной, как вы иногда смеетесь над моей. Тогда Бог послал медведей, которые разорвали детей в клочки. Вторая глава второй Книги Царств.

— Босс, я никогда не смеялась над вашей лысиной.

— А кто заказал средство для восстановления волос? Не ты? Кто это сделал, пусть остерегается медведей. В Библии много таких мест. Оказывается, самые отвратительные преступления совершаются с разрешения Бога. Более того, в ней начисто отсутствуют здравый смысл и разумные правила поведения в обществе. Я не уничижаю Библию. Я не стану осуждать и индусов за то, что они освятили порнографию. Я допускаю, что такая мифология может быть Словом Божиим, что Бог — параноик, и потому приказал разорвать в клочки детей, оскорблявших его пророка… Фостериты ничем не хуже других. Просто их хозяин — наш добрый приятель Джо, он и заказывает музыку. Ему хочется, чтоб люди были счастливы не только на небесах, но и на земле. Ему не нужно, чтобы ты умерщвляла плоть, зачем? Это неделовой подход. Хочешь пить, играть, развратничать — пожалуйста, но только вместе со всеми, под присмотром. Приходи в церковь и веселись. Бог не против. Пусть твоя совесть успокоится! Будь счастлив!

Джилл не прочитала счастья на лице Джубала.

— Конечно, у тебя есть и обязанности, — продолжал он. — Фостеритский Бог тоже хочет, чтобы его почитали и благодарили. А каждый, кто глуп настолько, что отказывается быть счастливым под его эгидой, достоин всяческих неприятностей. Это правило, общее для всех богов. Не будем же осуждать Фостера и Дигби. У них действительно праведная вера.

— Босс, вас уже обратили!

— Это невозможно. Я не люблю хороводов, презираю толпу и терпеть не могу, когда дураки мне указывают, куда пойти в воскресенье. Я просто добиваюсь, чтобы ты не критиковала то, что не подлежит критике. Литературные достоинства фостеритского Писания выше среднего, потому что их тексты — плагиат. Что же до внутренней логики, то светские правила неприменимы к священным писаниям. Впрочем, и здесь Новое Откровение стоит выше других: оно достаточно последовательно. Попробуй увязать Ветхий Завет с Новым или буддистскую доктрину с буддистскими же апокрифами. С точки зрения морали фостеризм есть фрейдизм, подслащенный для людей, неспособных воспринимать психологию в натуральном виде; хотя я сомневаюсь, что старый развратник, сочинявший Новое Откровение, то есть предавший его от Бога людям, знал это. Он просто шел в ногу со временем. Все устали от страха и чувства вины. Как можно было это пропустить?.. Все, замолчи, я устал.

— Я и так молчу.

— «Женщина ввела меня в искушение…» — Джубал закрыл глаза.

Дома они застали Кэкстона и Махмуда. Бен огорчился, что не увидел Джилл, и решил развеять огорчение в обществе Энн, Мириам и Доркас. Махмуд, приезжая, всегда говорил, что приезжает к Майку и доктору Харшоу, но он получал видимое удовольствие не только от общения с ними, а и от обедов и выпивок за столом Харшоу, от прогулок в его саду в компании его одалисок. Вот и сейчас Мириам делала ему массаж, сидя на спине, а Доркас расчесывала волосы.

— Можешь не вставать, — сказал Махмуду Джубал.

— Я не могу встать: на мне сидят. Привет, Майк!

— Привет, брат мой Вонючка доктор Махмуд!

Майк торжественно приветствовал Бена и, извинившись, сказал, что пойдет к себе.

— Иди, сынок, — отпустил его Харшоу.

— Майк, ты не хочешь есть? — удивилась Энн.

— Нет, я не голоден, спасибо, — и ушел в дом.

Махмуд повернулся к Харшоу, едва не повалив Мириам.

— Джубал, что тревожит нашего брата?

— Его, кажется, тошнит, — сказал Бен.

— Пусть отдохнет. Он сегодня объелся религией, — и Джубал вкратце описал утренние события.

Махмуд нахмурился.

— Стоило ли оставлять его наедине с Дигби? Прости меня, брат, но это не слишком мудрый поступок.

— Вонючка, ему рано или поздно пришлось бы с этим столкнуться. Майк мне говорил, что ты ему что-то проповедовал. Почему Дигби не имеет права проповедовать свое? Ответь как ученый, а не как мусульманин.

— Я на все вопросы отвечаю как мусульманин.

— Понимаю, но согласиться не могу.

— Джубал, я употребил слово «мусульманин» в его точном смысле, а не в том значении, которое вкладывает Марьям в термин «магометанин».

— И будешь магометанином, пока не научишься произносить правильно мое имя! Не вертись!

— Больше не буду, Марьям. Ой! У женщин не должно быть мускулов! Джубал, как ученый я считаю Майка венцом своей карьеры. Как мусульманин я вижу в нем желание подчиниться воле Бога, и я рад за него, хотя здесь нас ожидают трудности, потому что он еще не вник в смысл английского слова «Бог». Или арабского «Аллах». А как человек и раб Божий, я люблю парня и не хочу, чтобы он попал под дурное влияние. Вы согласны?

— Браво! — зааплодировал Бен, — Вонючка, ты мне нравишься! Скоро я куплю ковер и начну учить арабский.

— Я польщен. Ковер разрешаю не покупать.

— Я согласен, — Джубал вздохнул. — Пусть лучше Майк начнет курить марихуану, чем его совратит Дигби. С другой стороны, его не так просто совратить: тут мало получасовой беседы. И твоему хорошему влиянию Майк тоже не уступит. Убеждения и интеллект у него одинаково сильные. Мухаммед не выдержал бы конкуренции с Майком.

— На все воля Аллаха.

— Что исключает дальнейший спор.

— Пока вас не было, мы говорили о религии, — вступила Доркас. — Босс, вам известно, что у женщин есть души?

— Неужели? Первый раз слышу.

— Вонючка сказал, что есть.

— Марьям хотела знать, почему магометане считают, что души есть только у мужчин, — объяснил Махмуд.

— Мириам, это вульгарное заблуждение, подобное идее о том, что евреи замешивают мацу на крови христианских младенцев. В Коране говорится, что целые семьи попадают в рай: и мужчины и женщины. Возьмем стих 70, «Украшения из золота». Правда, Вонючка?

— «Войдите в сад, вы и ваши жены, и радуйтесь», — приблизительно так это переводится, — подтвердил Махмуд.

— Я слышала, что в раю магометане развлекаются с гуриями. Куда же они девают жен? — спросила Мириам.

— Гурии, — начал объяснять Джубал, — это особые существа. Кстати, есть гурии мужского пола. Им не нужны души, они сами духи — бессмертные, неизменные и прекрасные. Им не нужно зарабатывать право на вход в рай, они предусмотрены его штатным расписанием. Они разносят еду, напитки, от которых не бывает похмелья, поют и танцуют по заказам гостей. А души жен не работают: едят, пьют и развлекаются. Я правильно говорю, Вонючка?

— Близко к истине, но достаточно оригинально в смысле стиля, — он неожиданно сел, сбросив на пол Мириам. — У ваших женщин все-таки нет душ.

— Возьми свои слова назад, неблагодарный! Иноверец!

— Успокойся, Марьям. Если у тебя нет души, значит, ты бессмертна. Джубал, может ли случиться, что человек умрет и не заметит этого?

— Не знаю, не пробовал.

— А вдруг я умер на Марсе, и сейчас мне только кажется, что я вернулся домой. Посмотрите вокруг! Сад, которому позавидовал бы сам Пророк, четыре прекрасных гурии в любое время подают яства и вина. Разве это не рай?

— Нет, налоги я плачу далеко не райские.

— Меня это как-то не затрагивает.

— Теперь о гуриях. Даже если допустить, что они одинаково красивы, достаточно ли они красивы для гурий?

— Они достаточно красивы для меня.

— Остается еще одно качество, присущее гуриям.

— Не будем углубляться в этот вопрос. Допустим, что это не физическое качество, а состояние души.

— В этом случае я утверждаю, что перед вами — не гурии.

— Ну что ж, — вздохнул Махмуд, — придется кого-нибудь из них превратить.

— Почему кого-нибудь? Давай уж сразу всех четырех.

— Нет, брат мой. Хотя Пророк позволяет иметь четырех жен, счастливым можно быть только с одной.

— Тем лучше для меня. Кого берешь?

— Сейчас увидим. Марьям, хочешь, воспитаю из тебя гурию?

— Иди к черту!

— Джилл, как ты?

— Джилл оставь для меня, — запротестовал Бен.

— Ладно… Энн?

— Не могу. У меня свидание.

— Доркас, ты моя последняя надежда!

— Я постараюсь ею остаться.

У себя в комнате Майк лег на кровать, принял позу зародыша, закатил глаза, проглотил язык и замедлил сердцебиение. Джилл сердилась, если он делал это днем, но смирялась, если это было не при всех. Есть масса вещей, которые нельзя делать при всех, но Джилл сердилась только за это. А ему так хотелось сосредоточиться и подумать.

Он совершил поступок, который Джилл не одобрила бы.

У Майка возникло человеческое желание сказать самому себе, что его вынудили так поступить, но марсианское воспитание не позволяло воспользоваться этой лазейкой. Он достиг критической точки, требовалось правильное действие, и он сделал выбор. Он вникал, что этот выбор — правильный. Тем не менее брат Джилл запрещает так поступать. Значит, возможности выбора нет. Получается противоречие: в критической точке должна быть возможность выбора. Лишь совершая выбор, дух может расти.

Может быть, не стоило выбрасывать пищу? Впрочем, нет, компромиссного варианта Джилл тоже не принимает.

В эту минуту существо, несущее в себе человеческие гены в марсианское сознание, существо, до сих пор не отдававшее предпочтения ни тому, ни другому, завершило одну из стадий роста: оно перестало быть птенцом. Майк по-человечески остро ощутил всю глубину пучины одиночества, в которую ввергает человека возможность и необходимость совершать свободный выбор, и по-марсиански спокойно и даже радостно стал впитывать горечь открытия, соглашаться с его последствиями. С горьким наслаждением он понял, что последний выбор он совершил сам, без помощи Джилл. Брат по воде может учить, предупреждать, направлять, но он не может разделить твой выбор. Выбор — это твоя собственность, ты владеешь ею без права продажи, передачи или залога. Собственность и собственник составляют единое целое. Ты есть действие, которое ты предпринимаешь в критический момент.

Осознав свою самостоятельность, Майк мог глубже вникнуть в братьев, погрузиться в них, не растворяясь. Он стал перебирать в памяти многочисленных марсианских братьев и немногочисленных земных, чтобы полюбить их по-новому, отыскать в каждом ту неповторимую самостоятельность, которую он открыл в себе.

Майк еще долго оставался в трансе: во многое нужно было вникнуть, многое обдумать с точки зрения взрослого человека (марсианина?). Все, что он видел, слышал, пережил в Молельне Архангела Фостера (до момента, когда он остался один на один с Дигби), было непонятно. Почему Епископ Сенатор Бун вызывал у него неприязнь, почему мисс Ардент, не будучи братом, ощущалась как брат, почему от танцующей и кричащей толпы исходило добро, а… и что такое говорил Джубал? Слова Джубала тревожили сильнее всего. Майк вслушивался в них снова и снова, сравнивал их с тем, чему его учили в родном гнезде… Очень трудным было слово «церковь», которое Джубал без конца повторял. В марсианском языке не было соответствующего понятия, было понятие широкое, всеобъемлющее, покрывающее странные человеческие слова «конгрегация», «служба», «Бог». Оно выливалось в формулировку, которую никто не воспринимал: ни Джубал, ни Махмуд, ни Дигби — «Ты есть Бог».

Теперь Майк глубже вникал в смысл этой английской фразы и видел, что в ней нет той неизбежности, категоричности, безысходности, наконец, которая присуща соответствующему марсианскому слову. Он произносил английскую фразу, а продумывал марсианское слово, и вникал все глубже…

Около полуночи Майк ускорил сердце и дыхание, развернулся и сел на постели. Усталости не было и следа, голова была ясная, душа жаждала действия.

Его вдруг потянуло к людям, так же неудержимо, как несколько часов назад тянуло от всех скрыться. Он вышел в гостиную и ужасно обрадовался, встретив брата.

— Привет!

— Привет, Майк! О, да у тебя уже бодрый вид!

— Я себя отлично чувствую. А где все?

— Спят. Бен с Вонючкой уехали, и все пошли спать.

— Жаль, — Майку очень хотелось сообщить Махмуду о своем открытии.

— И я уже собиралась ложиться, но захотелось перекусить. Ты хочешь есть?

— Конечно, хочу.

— Пойдем в кухню, там есть холодная курица.

Они спустились в кухню и нагрузили полный поднос.

— Пойдем на улицу, здесь жарко.

— Отличная мысль, — согласился Майк.

— Еще совсем тепло, купаться можно. Настоящее бабье лето. Стой, надо включить свет.

— Не надо. Я сам понесу поднос.

Майк мог видеть почти в полной темноте. Джубал объяснял это тем, что Майк вырос в полумраке, но сам Майк считал, что в большей степени обязан своей способностью урокам приемных родителей. Что же до погоды, то он мог бы спокойно сидеть нагишом на Эвересте, и сейчас ему было все равно, тепло на улице или холодно. Он уже ждал зимы, чтобы походить босиком по снегу.

Тем не менее теплая погода была ему приятна, а еще приятнее — общество брата.

— Держи. Я все-таки включу подводный свет, чтобы мимо рта не пронести.

— Отлично, — Майку нравилось смотреть на подсвеченную воду.

Они поели у бассейна, потом легли на траву и стали смотреть на звезды.

— Майк, смотри, вот Марс. Или это Антарес?

— Марс.

— Что там делается?

Майк помолчал. Даже для английского языка это был слишком общий вопрос.

— На южном полушарии сейчас весна, братья учат растения расти.

— Учат растения расти?

— Ларри, тоже учит растения расти. Я помогал ему. Но мой народ, то есть марсиане (теперь вы — мой народ), учат растения по-другому. На северном полушарии холодает, и куколки, оставшиеся в живых, переходят жить в гнезда. Люди, оставшиеся жить на экваторе, грустят. Один из них дематериализовался.

— Да, по стереовидению передавали.

Майк пропустил эту передачу. Он ничего не знал о смерти колониста, пока его не спросили, что делается на Марсе.

— Они зря грустят. Мистеру Букеру Т. В. Джонсу, технологу первого класса по приготовлению пищи, теперь хорошо. Старшие Братья вылечили его душу.

— Ты его знал?

— Да, у него было собственное лицо, черное и красивое. Но он тосковал по дому.

— Бедняжка… Майк, а ты тосковал по дому? По Марсу?

— Сначала да, — ответил Майк. — Мне все время было одиноко. А теперь нет, — он перекатился по траве и обнял ее. — И больше никогда не будет одиноко.

— Майк, мой милый, — они поцеловались.

Потом брат сказал:

— Сегодня, как в первый раз…

— Тебе хорошо, брат?

— Да, очень. Поцелуй меня еще.

Прошла вечность. Она сказала:

— Майк, ты понимаешь?

— Понимаю. Это сближение. Мы сейчас сблизимся.

— Я… мы… давно этого ждем… Повернись, я помогу.

Когда они слились, познавая друг друга, Майк сказал нежно и торжествующе:

— Ты есть Бог!

Она ответила не словами. А потом, когда они совсем сблизились и Майку показалось, что он сейчас дематериализуется, она отозвалась:

— Да… Ты есть Бог. Мы вникаем в Бога.

Глава 25

На Марсе люди строили дома для новых колонистов, которые должны были прибыть со следующим кораблем. Строительство шло быстрее, чем намечалось: помогали марсиане. Часть сэкономленного времени потратили на первые расчеты долгосрочного плана высвобождения кислорода из песков Марса с тем, чтобы планета была более благосклонной к будущим поколениям людей.

Старшие Братья не помогали, но и не препятствовали этому плану: еще не пришло время действовать. Они обдумывали решение, от которого зависела дальнейшая судьба марсианского искусства. На Земле тем временем происходили выборы, какой-то передовой поэт опубликовал небольшой сборник стихотворений, состоящих исключительно из знаков препинания и пробелов. Журнал «Тайм» в рецензии на сборник заметил, что язык стихотворений, скорее, подходит для правительственных известий.

Открылась колоссальная кампания по продаже органов размножения растений. Газеты «В тени Великих» цитировали миссис Джозеф Дуглас: «Я скорее сяду обедать без салфетки, чем без цветов». Тибетский лекарь из Палермо, Сицилия, провозгласил в Бэверли Хилз вновь открытый метод дыхания по системе йогов, который привлекая энергию космоса, способствует взаимному притяжению полов. Гуру потребовал от учеников надеть домотканые одежды, принять позу матсиендра и слушать, как он будет читать Риг-Веды. В это время ассистент гуру проверял кошельки учеников. Ничего украдено не было: йоги имели дальние планы.

Президент Соединенных Штатов Америки объявил первое воскресенье ноября Национальным Днем Бабушек и призвал Америку встретить праздник цветами. Фостеритские епископы собрали конклав, после которого объявили о чуде: Верховный Епископ Дигби был во плоти призван на небеса и произведен в чин Архангела. Оставалось только дождаться божественного подтверждения назначения нового Верховного Епископа. Кандидатом на этот пост после двукратной жеребьевки стал Хью Шорт, соперник Буна.

«Унита» выступила с разгромной статьей, «Обсерваторе Романо» и «Кристиан Сайенс Монитор» проигнорировали событие. «Таймс оф Индиа» опубликовала ироническую заметку, а «Манчестер Гардиан» — нейтральную: в Англии фостеритов насчитывалось немного, но они были очень воинственными.

Сам Дигби не обрадовался повышению. Человек с Марса не дал довести ему дело до конца, а этот идиот Шорт все испортит. Фостер слушал с ангельским терпением, пока Дигби договорит, а потом сказал:

— Послушай, мальчик, ты теперь ангел и потому забудь об этом. Вечность — не время для мышиной возни. Ты тоже был идиотом до того, как отравил меня. Потом ты исправился. Теперь, когда Шорт стал Верховным Епископом, он не может не сделать все как нужно. То же самое и с папами. Многие из них вышли из ничтожества. Один — точно. Ну, давай — здесь никакой профессиональной зависти.

Дигби успокоился, но попросил Фостера об одолжении.

— Нет, — покачал нимбом Фостер, — не трогай его, не надо даже пытаться. Ты, конечно, можешь подать наверх требование еще на одно чудо, если хочешь выставить себя дураком, но говорю тебе, его все равно не удовлетворят. Ты еще не понял систему. У марсиан свои, отличные от наших, законы, и пока этот парень им нужен, мы не сможем его тронуть. В каждом монастыре свой устав. Вселенная бесконечно разнообразна, а вы, линейные работники, часто забываете об этом.

— Вы хотите сказать, что я должен терпеть с его стороны такое непочтение?

— Я стерпел то же самое, разве нет? А теперь помогаю тебе, не так ли? Послушай, у нас очень много работы. Босс хочет от нас шоу. Если тебе нужен выходной, чтобы прийти в себя, отправляйся в мусульманский рай и отдыхай. А нет — расправь нимб и крылья, и за работу. Чем скорее ты начнешь поступать как ангел, тем быстрее ты себя почувствуешь им. Будь счастлив, юниор!

Дигби вдохнул небесный эфир.

— О’кей, Архангел, я счастлив. Каковы мои обязанности?

Джубал не сразу узнал об исчезновении Дигби, а когда узнал, не слишком этим обеспокоился. Если Майк и приложил к этому руку, то с поличным его не поймали, а что было — быльем поросло. Судьбы Верховных Епископов Харшоу не волновали.

Гораздо больше его беспокоил разлад в собственном доме. Джубал понял, что произошло, но не знал, с кем, — а спрашивать ему не хотелось. Майк находился в совершеннолетнем возрасте и был в состоянии защитить себя в затруднительных обстоятельствах.

Джубал не мог восстановить картину преступления по тому, как вели себя девушки, так как детали постоянно не сходились — А, В и С ссорились с D, потом В, С и D ссорились с А… или А и В ссорились с С и D, или А и D с С и В, ведь четыре женщины могли как угодно напасть друг на друга. Все это продолжалось целую неделю, Майк лежал в своей комнате, находясь в таком глубоком трансе, что если бы Джубал не видел это раньше, то объявил бы, что Майк умер. Он бы не обращал на это никакого внимания, если бы все пошло вверх дном. Казалось, львиную долю времени девчонки бегали смотреть, все ли в порядке у Майка и были больше заняты готовкой, нежели своими прямыми обязанностями. Даже Энн, непоколебимая Энн… Черт подери, Энн вела себя хуже всех! То задумается, то заплачет. А Джубал был готов дать руку на отсечение, что доведись ей присутствовать при втором пришествии, она, глазом не моргнув, запомнит дату, время, ход событий, всех участников и атмосферное давление.

В четверг утром Майк вернулся к жизни и девушки тотчас же были к его услугам.

Они вновь выполняли свою работу, так что Джубал больше не волновался… но все же одна мысль не давала ему покоя — если он потребует раскрыть карты, Майк может послать Дугласу открытку и увеличить их заработную плату в пять раз; а девчонки с той же готовностью будут его поддерживать.

Так как домашний покой был восстановлен, Джубал не обращал внимания на то, что его королевством управляет мэр. Обед снова поспевал вовремя и был отменного качества, девушка, являвшаяся на зов «Ближняя!» прибегала с сияющими глазами, счастливая и готовая к работе. Если так, то какая разница, кто с кем спит?

Кроме всего прочего, любопытная перемена произошла и с Майком. До визита к фостеритам был таким покладистым, что Джубал считал его ненормальным. Теперь он преисполнился уверенности в себе, которую, если бы не его вежливость и рассудительность, можно было бы назвать нахальством.

Майк стал казаться старше своих лет, внимание девушек он принимал как должное. Голос его огрубел, и теперь он говорил решительно, а не робко, как раньше. Майк стал человеком, решил Джубал, можно исключить его из списка пациентов.

За исключением (напомнил себе Джубал) одной вещи: Майк все еще не смеялся. Он мог улыбнуться шутке и порой не просил объяснять ее. Майк был бодр и даже весел, но никогда не смеялся.

В конце концов Джубал решил, что это неважно. Пациент здоров, находится в здравом уме — и он стал человеком. Джубал был достаточно скромен, чтобы потребовать кредит, да и девушки сделали для этого гораздо больше. Или будет правильнее сказать «девушка»?

С самого начала Джубал каждый день говорил Майку, что он желанный гость в его доме… но однажды ему надо выйти из дома и посмотреть на мир, как только он почувствует, что способен на это. Джубал не должен был удивиться, когда Майк объявил за завтраком, что уходит. Но Джубал был удивлен, более того, он был огорчен и попытался скрыть это, без надобности схватив салфетку.

— Да? Когда же?

— Мы едем сегодня.

— Мы? Ты хочешь сказать, что мы с Ларри и Дюком будем сами готовить для себя обед?

— Я об этом подумал, — ответил Майк. — Мне нужен товарищ. Я еще не все знаю и часто делаю ошибки. Лучше всего отпусти со мной Джилл: она хочет и дальше изучать марсианский язык. Но если ты не можешь обойтись без одной из девушек, отпусти Ларри или Дюка.

— Я еще имею право выбирать?

— Конечно. Решение за тобой.

(Вероятно, сынок, это твоя первая ложь. Сомневаюсь, что смогу удержать даже Дюка, если ты уже все решил.)

— Пусть с тобой едет Джилл. Но помните, дети — это ваш дом.

— Мы знаем это и вернемся. И вновь разделим воду.

— Обязательно, сынок.

— Да, отец.

— Как ты сказал?

— Джубал, у марсиан нет слова «отец», но недавно я понял, что ты мой отец. И отец Джилл.

Джубал покосился на Джилл.

— Мм-да… Берегите себя.

— Конечно. Пойдем, Джилл. — И они уехали еще до того, как Джубал встал из-за стола.

Глава 26

Это был обычный шапито — сладкая вата, крикливые билетеры, незамысловатая программа. Лекция по половому вопросу свелась к критике дарвинизма, а за ней следовал парад красавиц, одетых в угоду цензуре. Потом бесстрашный Фентон прыгал с вышки, затем выступали маг (вместо ясновидящего), полумужчина-полуженщина (вместо бородатой женщины), глотатель огня (вместо глотателя шпаг) и татуированная заклинательница змей. Она вышла под конец программы «совершенно голая, одетая лишь в экзотические рисунки, кто найдет на ее теле ниже шеи хоть квадратный дюйм свободного места, получает двадцать долларов».

Приз не достался никому. Миссис Пайвонски стояла совершенно голая на табурете, между ножками которого ползало полтора десятка кобр. То, на что смотреть считалось непристойным, закрывал своим телом боа констриктор. Освещение было слабое.

Однако миссис Пайвонски вела честную игру. Ее покойный муж — мастер татуировки, — держал в Сан-Педро ателье. Когда клиентов не было, они украшали друг друга. В конце концов на теле Патриции Пайвонски не осталось ни кусочка белой кожи, кроме шеи и лица. Она гордилась тем, что была самой разукрашенной женщиной в мире, и считала мужа величайшим художником.

Патриции Пайвонски удавалось общаться с жуликами и другими грешниками и оставаться чистой. Ее и мужа принимал в лоно церкви сам Фостер; где бы она ни оказалась, она везде считала своим долгом посетить местную церковь Нового Откровения. Сейчас она с большим удовольствием выступила бы без боа и при хорошем освещении, потому что ее кожа была выдающимся произведением искусства. Когда они с Джорджем увидели свет веры, на теле Патриции оставалось около трех квадратных футов свободного места. До того как умереть, он успел изобразить картины жизни Фостера, начиная с колыбели с парящими вокруг ангелами, до того славного дня, когда он занял назначенное ему место.

К сожалению, цензура требовала прикрывать места, на которых размещались священные картины. Но Патриция могла демонстрировать их на закрытых службах Счастья в церквях, которые она посещала, если позволял пастырь, что он почти всегда и делал. Патриция не умела ни петь, ни проповедовать, ей никогда не давались языки, — но она была живым свидетелем света.

Миссис Пайвонски выступала предпоследней. Это давало ей время отложить в сторону свои фотографии и выглянуть из-за кулис на сцену.

Там выступал маг, доктор Аполло. Он взял в руки несколько стальных колец и пригласил зрителей убедиться в том, что кольца сплошные. Потом Аполло велел добровольцам держать кольца так, чтобы они перекрывались. Доктор притронулся волшебной палочкой к тем местам, где кольца соприкасались и они срослись в крепкую цепь.

Он принял кастрюлю с яйцами из рук своей помощницы и начал жонглировать шестью из них, но не привлек к себе особого внимания, — все взгляды были устремлены на его помощницу. На ней было надето немного больше, чем на юных красотках из шоу. Зрители с трудом заметили, что шесть яиц в руках жонглера превратились в пять, потом в четыре… в три, два — и наконец доктор Аполло подбросил в воздух одно яйцо. Он сказал:

— Куры нынче нестись перестали, — и бросил яйцо в толпу. Аполло отвернулся и, казалось, никто не заметил, что оно так и не долетело до цели.

Доктор Аполло вызвал на сцену мальчика.

— Я знаю, что ты думаешь, сынок. Ты считаешь, что я ненастоящий волшебник. Вот тебе за это доллар, — он вручил мальчику долларовую бумажку, которая тут же исчезла.

— Вот незадача! Дадим тебе еще один шанс. Держи! И беги скорей домой, спать пора.

Мальчишка убежал, зажав в руке доллар.

Маг нахмурился.

— Что будем делать дальше, мадам Мерлин?

Помощница что-то шепнула ему на ухо. Он покачал головой.

— Но не при всех же!

Она шепнула что-то еще. Он вздохнул.

— Друзья, мадам Мерлин желает лечь в постель. Джентльмены, может кто-нибудь из вас поможет ей?

Он смотрел на поднявшуюся сутолоку.

— О, слишком много! Кто-нибудь из вас служил в армии?

Добровольцев все еще было много. Доктор Аполло выбрал двух и сказал:

— Там, под сценой есть складная армейская кровать, просто поднимите занавес — теперь, будьте любезны, поставьте ее на сцену. Мадам Мерлин, посмотрите сюда, пожалуйста.

Пока мужчины ставили кровать, доктор Аполло делал в воздухе пассы руками.

— Спать, спать… вы спите. Друзья, она в глубоком трансе. Джентльмены, приготовившие кровать, положите на нее девушку. Осторожнее…

Прямую, как в столбняке, девушку положили на кровать.

— Спасибо, джентльмены, — маг взял волшебную палочку, висевшую все время в воздухе, указал ею на стол, что стоял в самом конце сцены. С четырех шестов поднялась простыня и прилетела к нему.

— Накройте мадам с головой. Нехорошо смотреть на леди, когда она спит. Благодарю вас. Будьте любезны удалиться… Прекрасно, Мадам Мерлин… вы слышите меня?

— Да, доктор Аполло.

— Сон сковал вас. Теперь вы становитесь легче. Вы спите на облаках. Вы плывете по воздуху, — накрытое простыней тело поднялось над кроватью на фут. — Эй! Куда? Не так быстро!

Какой-то мальчик шепотом объяснял:

— Когда они накрыли ее простыней, она через потайной ход спустилась под сцену. А это — проволочный каркас. Он сейчас снимет простыню, а каркас упадет. Кто угодно так может.

Доктор Аполло сделал вид, что ничего не слышит.

— Выше, мадам Мерлин, выше! Хватит.

Тело висело в шести футах над сценой.

— Каркас поднимается на стальном шесте, — продолжал тот же юный голос. — Они его прикрывают углом простыни.

Доктор Аполло пригласил желающих убрать шест.

— Ей не нужны шесты, она спит на облаках, — он обернулся к мадам и сделал вид, что прислушивается. — Громче, пожалуйста. О! Она говорит, что ей не нужна простыня.

— Сейчас каркас упадет.

Маг сдернул с мадам простыню, простыня исчезла, но этого никто не заметил: все смотрели на мадам Мерлин, спящую на облаках.

Приятель мальчика, крайне осведомленного в вопросах магии, спросил:

— Где же твой шест?

— Ты не туда смотришь, — ответил тот, — они направляют свет так, чтобы глаза слепило и ты поневоле отворачиваешься.

— Довольно, моя фея, — сказал доктор Аполло. — Дайте руку, проснитесь, — он опустил ее на сцену.

— Видишь, куда она поставила ногу? Оттуда шел шест. Обыкновенный трюк.

Маг продолжал:

— А теперь, друзья, позвольте ученому лектору профессору Тимошенко сказать вам несколько слов.

— Не расходитесь, — вступил лектор. — Только на этом представлении при содействии Совета Университетов и Отдела Безопасности этого прекрасного города, мы предлагаем вам совершенно бесплатно двадцатидолларовый билет, — и бросил его в толпу.

Началась свалка.

«Профессор» отошел от края.

— Смитти, не уходи, — он вручил магу конверт и продолжал. — Мне очень неприятно говорить это, — но вы и ваша жена не едете в Падьюку.

— Знаю.

— Слушай, против тебя я ничего не имею, но нужно думать о репертуаре. Мне тут предложили чтение мыслей и френологию… я ведь не на сезон тебя брал.

— Я знаю, — повторил маг, — я не обижаюсь, Тим.

— Спасибо, — профессор замялся, — Смитти, можно, я дам тебе совет?

— Конечно, я с радостью его приму, — сказал волшебник.

— Ну хорошо, Смитти, у тебя хорошие трюки, но не только трюки нужны для того, чтобы быть волшебником. Да и вообще это не так делается. Ты ведешь себя как шут — хотя и занимаешься своим делом, не отбиваешь хлеб у другого и всегда готов помочь. Но ты ведь не шут! Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что делает зрителя зрителем. Настоящий волшебник может заставить этих зевак сидеть с открытыми ртами и следить за тем, как он из воздуха достает 25 центов. Та левитация, которую ты демонстрируешь… я в жизни ничего лучшего не видел, но только это не греет. Никакой психологии! А теперь возьми меня — я не могу даже достать монетку из воздуха. Я не делаю ничего лишнего. Я знаю зевак. Знаю, чего они жаждут, даже если они сами этого не знают. Это шоу-бизнес, парень, будь ты политиком, проповедником, бьющим кулаком по кафедре, или волшебником. Выясни, чего хочет толпа и ты добьешься успеха и с более дешевыми трюками.

— Ты прав, Тим.

— Еще бы не прав! Толпа жаждет секса, крови и денег. Кровь мы не показываем, но мы оставляем им надежду, что глотатель огня или метатель ножей ошибется. Мы не даем денег, но берем немного и потворствуем скупости. Нет у нас и секса, как такового, но есть парад красавиц. И зритель уходит счастливым.

Чего еще хочет толпа? Тайны! Ей хочется думать, что мир — это романтическое место, который, черт его дери, им не является. Это твоя работа… только ты не знаешь, как и что. Сынок, зеваки знают, что все твои трюки — полная чушь… Они просто хотят верить в то, что эти штуки реальны. И именно ты должен им помочь. А этого ты и не можешь.

— Как это сделать, Тим?

— Вот дьявол! Ты сам должен этому научиться. К примеру, ты хотел написать в афишах, что ты Человек с Марса. Нельзя предлагать публике то, что она не может проглотить. Все видели Человека с Марса на фотографиях и в стерео. Ты на него немного похож, но даже если бы ты был его близнецом, зритель не поверил бы. Это все равно, что объявить глотателя шпаг Президентом Соединенных Штатов. Публика хочет верить, но не позволяет себя дурачить. Даже у дураков есть какие-то мозги.

— Я учту.

— Что-то я стал много говорить, амплуа не отпускает. С детишками все в порядке? А как твоя грымза? Дьявол! Я не должен был говорить всего этого, — слушай, может, тебе денег одолжить?

— Спасибо. Мы не обижаемся.

— Ну, ладно. Береги себя. Пока, Джилл. — И он поспешно удалился.

Из-за кулис вышла Патриция Пайвонски в платье.

— Ребята! Тим расторг контракт?

— Мы и сами собирались уходить, Пэт.

— Вот свинья! Я откажусь выступать.

— Не надо, Пэт, он прав. Я не артист.

— Я буду скучать без вас. Пойдем ко мне, посидим.

— Лучше пойдем с нами, Пэтти, — сказала Джилл.

— Подождите, сбегаю за бутылкой.

— Не надо, — остановил ее Майк. — У нас есть то, что ты любишь.

— Вы остановились в «Империале»? Я приеду через полчасика, только удостоверюсь, что с малышами все в порядке и скажу, что уеду. Я поймаю машину.

Они сели в такси, Майк занял место за пультом управления. Городишко был маленький, в нем ходили старомодные такси без роботов. Майк вел машину на предельной скорости, ловко лавируя между другими машинами. Он делал это без видимых усилий. Джилл так еще не умела. Майк растягивал ощущение времени, то есть, замедлял ход событий — и свободно жонглировал яйцами или несся по перегруженной дороге. А всего несколько месяцев назад он не мог завязать шнурки.

Ехали молча: трудно разговаривать, когда ощущаешь время не так, как собеседник. Джилл стала вспоминать месяцы, проведенные в цирке. Всю жизнь, пока не встретила Майка, Джилл жила по расписанию. Школа, колледж, больница — везде царствовали часы.

В цирке было по-другому. Несколько раз в день принарядиться и выйти на сцену — вот и вся работа. Майку было безразлично, сколько раз в день он ест — один или шесть. У него не было особых требований к ведению домашнего хозяйства. Жили они в небольшой каморке. Часто они даже не выходили за пределы циркового городка, с момента приезда и до самого отъезда. Цирк был уютным гнездом, отгороженным от мира.

Вернее, каждый цирковой городок, просто кишел зеваками — но она выучилась воспринимать их как надо; зеваки — не люди, они ничтожества, годные только на то, чтобы выжимать из них деньги.

Балаган был замечательным домом. Их жизнь изменилась в лучшую сторону с того дня, когда они впервые покинули дом, чтобы продолжить образование Майка. Их постоянно узнавали, а иногда им приходилось спасаться бегством и не только от журналистов, но и от бесконечных людей, которые, казалось, считали себя вправе требовать что-то от Майка.

Майк внушил себе более солидную внешность и внес еще кое-какие перемены. Вдобавок к этому, они часто приезжали в те места, где менее всего ожидали появления человека с Марса, — и их оставили в покое.

Однажды, когда Джилл звонила домой, чтобы сообщить новый адрес для писем, Джубал предложил другое прикрытие. Через несколько дней Джилл прочла в газете, что Человек с Марса удалился в один из тибетских монастырей.

На самом деле они удалились в гриль-бар в каком-то захолустном городке; Джилл официанткой, а Майк посудомойкой. Когда хозяин не смотрел, Майк мыл посуду с молниеносной скоростью. Через неделю Майк и Джилл уехали в другое место. Они кочевали по стране, подрабатывая, когда кончались деньги. С тех пор как Майк обнаружил, что существуют публичные библиотеки, они стали ходить в библиотеку чуть не каждый день. Майк сделал это открытие в Акроне — раньше он думал, что в библиотеке Харшоу есть все книги мира — и они просидели в этом городе месяц. Джилл ходила по магазинам и хлопотала по хозяйству: с книгой в руках Майк забывал обо всем на свете.

Потом они прибились к цирку. Золотое время! Джилл вспоминала, как однажды арестовали парад красавиц. Власти поступили нечестно; менеджер всегда заранее договаривался, как проводить парад: в бюстгальтерах или без, в приглушенном свете или в ярком — и никогда не нарушал уговора. Тем не менее красавиц вызвали в суд, и, кажется, собирались посадить. На слушание пришел весь цирк и толпа зрителей, которым хотелось посмотреть на «бесстыдных женщин». Майк и Джилл пристроились в уголке.

Джилл уговаривала Майка никогда не устраивать ничего из ряда вон выходящего там, где это могли заметить, но он уже принял решение.

Шериф с наслаждением клеймил «публичное распутство», как вдруг, и он, и судья оказались совершенно голыми.

Джилл и Майк улизнули из зала, когда поднялась страшная суматоха. Обвиняемые тоже сбежали. Цирк быстро свернул представление и переехал в более добропорядочный город. А то, что произошло, с Майком никак не связывали.

Джилл никогда не забыть, какое выражение лица было у шерифа. Она мысленно обратилась к Майку, призывая посмеяться над шерифом; марсианин не мог понять, что такое «смешной», Джилл объяснить не сумела. В последнее время они стали обмениваться мыслями на марсианском языке. «Да, Джилл?» — отзывался он. «Потом» — говорила она.

Подъехали к отелю, Майк припарковал машину и вернулся к нормальному видению времени. Джилл предпочитала жить в цирковом городке, единственным, что ей не хватало — была ванна. С душевыми было все в порядке, но ничто не сравнится с большой ванной, наполненной теплой водой, забирайся — и блаженствуй! Поэтому иногда они останавливались в отеле и брали напрокат машину. Майк не разделял ее ненависти к грязи, он был не так воспитан, но держал себя в чистоте, потому что Джилл так хотела. Чтобы быть чистым, ему не нужно было мыться, точно так же, как ему не нужен был парикмахер, когда Джилл захотелось, чтобы волосы выросли подлиннее. Погружение в ванну он воспринимал как священнодействие.

«Империал» представлял собой старую обшарпанную гостиницу, но ванна в номере для молодоженов оказалась превосходной. Джилл, как только вошла, стала набирать туда воду. Она не удивилась, когда увидела, что уже раздета. Майк знал, что она любит новые вещи и поощрял их приобретение, выбрасывая старые, надоевшие. Он делал бы так каждый день, если бы Джилл не запретила, сказав, что люди заметят и насторожатся.

— Спасибо, милый! Иди купаться.

Майк был уже голый. Джилл решила, что он не отправил вещи в перпендикулярное пространство, а разделся по-людски: Майк равнодушно относился к покупке новой одежды. Он считал одежду средством защиты от окружающей среды, причем сам в такой защите необходимости не испытывал.

Они сели в ванну, Джилл зачерпнула рукой воду, коснулась губами и предложила Майку. Это было необязательно, просто Джилл было приятно вспомнить о том, что и так не нуждалось в напоминании. Потом она сказала:

— Когда мы ехали в такси, я вспомнила, как смешно выглядел раздетый шериф.

— Смешно?

— Конечно!

— Объясни, почему смешно? Я не понимаю, в чем заключается шутка.

— Ну… боюсь, что я не могу. Это не шутка — пойми, это не игра слов, которую можно объяснить.

— Я не увидел в них ничего смешного, — сказал Майк, — наоборот, от них исходило зло. И от шерифа, и от судьи. Я бы их самих отправил прочь, но знал, что ты будешь сердиться.

— Майк, хороший мой, — она погладила его по щеке, — лучше было сделать именно так. Они это запомнят на всю жизнь. В этом городе по крайней мере пятьдесят лет никого не будут судить за публичный показ обнаженного тела. Ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом. Мне жаль, что наш номер провалился. Я столько сил вложила в сценарий… я ведь тоже не сценарист.

— Здесь моя вина, Джилл. Тим правду сказал: я не вникал, чего хотят болваны. Но я скоро вникну, я многому научился у цирковых. И я все больше стал вникать в этих зевак.

— Ты не должен называть их зеваками или толпой, тем более, что мы ушли из цирка. Они просто люди, а не зеваки.

— Я вникаю, что они зеваки.

— Ты прав, милый, но это невежливо.

— Я запомню.

— Ты надумал, что делать дальше?

— Нет еще. Придет время, я буду знать.

Джилл могла не беспокоиться: так и будет. Сделав первый самостоятельный выбор, Майк становился все увереннее и сильнее. Мальчик, которому трудно было удержать в воздухе пепельницу, превратился в мужчину, который держит на весу одновременно и ее, и Джилл, и другие предметы. Джилл вспомнила, как однажды их грузовик завяз в грязи. Двадцать мужчин безуспешно пытались его вытащить. Подошел Майк, подтолкнул плечом (сделал вид), и колесо освободилось. Он был уже не так прост, чтобы демонстрировать свои чудеса открыто. Майк наконец понял, что неодушевленному предмету, например, платью, не нужно быть «недобрым», чтобы его можно было отправить в никуда. Для этого может существовать другая причина, которую взрослый человек, а не птенец, может определять по своему усмотрению.

Каков будет следующий этап роста? Джилл было любопытно, но она не беспокоилась: Майк был такой положительный и благоразумный.

— Вот было бы здорово, если бы с нами сейчас оказались Энн, Доркас, Мириам! И отец Джубал, и все ребята — вся семья.

— Нужна большая ванна…

— И в этой поместились бы. Майк, когда мы поедем домой?

— Я вникаю, что скоро.

— По-марсиански или по-нашему «скоро»? Не сердись, понимаю: поедем, когда придет время. Кстати, тетя Пэтти обещала приехать «скоро». Ну-ка, намыль меня поживее, — Джилл встала, мыло выскочило из мыльницы, поерзало по ее телу, улеглось на место. Сама собой образовалась пена. — Ой! Щекотно!

— Тебя облить?

— Нет, я окунусь, — Джилл присела, встряхнулась и выскочила из ванны.

И вовремя: в дверь стучали.

— Вы готовы?

— Минутку, Пэт! — крикнула Джилл. — Майк, высуши, пожалуйста. — На Джилл не осталось ни капельки воды.

— Не забудь одеться: Пэтти у нас леди — не то, что я.

— Не забуду.

Глава 27

Джилл накинула пеньюар и поспешила в гостиную.

— Заходи, дорогая. Мы купались. Майк сейчас выйдет. Я налью тебе рюмочку — вторую ты выпьешь в ванной. Целая ванна горячей воды!

— Я приняла душ, когда уложила спать малютку Бун, — хотя ванна, это действительно прекрасно. Но Джилл, детка, я пришла сюда не ванну принимать, я пришла сюда потому, что мне очень больно, что вы уезжаете, ребята.

— Мы еще вернемся, — Джилл готовила напитки. — Тим прав: нам с Майком нужно доработать номер.

— У вас хороший номер. Ну, разве что шуточек добавить… Привет, Смитти, — она протянула ему руку в перчатке.

За пределами циркового городка миссис Пайвонски всегда ходила в перчатках, платье с глухим воротом и чулках. Она выглядела, да и была, респектабельной вдовой средних лет с хорошо сохранившейся фигурой.

— Я как раз говорила Джилл, что у вас хороший номер.

Майк улыбнулся.

— Оставь, Пэт. Номер отвратительный.

— Что ты, милый! В нем нет изюминки, это правда. Добавьте две-три шутки, подберите Джилл более открытый наряд. У тебя отличная фигура, милочка.

— Дело не в фигуре, — покачала головой Джилл.

— Я знала волшебника, который наряжал свою напарницу в костюм конца девятнадцатого века. Даже туфель не было видно из-под юбки. Он ее постепенно раздевал. Болванам очень нравилось. Не пойми меня плохо, все было очень пристойно. Когда номер закончился, на ней было столько же, сколько на тебе сейчас.

— Пэтти, я бы выступала голой, если бы за это не сажали.

— Ни в коем случае! Болваны устроили бы бунт. Но если у тебя есть фигура, ею нужно пользоваться. Чего бы стоила моя татуировка, если бы я не снимала с себя все, что можно?

— Кстати, об одежде, — сказал Майк. — Мне кажется, что тебе не очень удобно, Пэт. В этой конуре не работает кондиционер, а температура уже подбирается к 90°. — Он был одет в легкий халат, что не считалось дурным тоном среди цирковых артистов. Жары он почти не замечал, просто ему иногда нужно было подрегулировать свой обмен веществ. Но их подруга чувствовала себя комфортно в любых условиях, а выходя на публику, использовала лишь имитацию одежды, чтобы прикрыть свою татуировку.

— Почему бы не устроиться поудобнее? Разве здесь есть кто-нибудь кроме нас, цыпочки? — Последняя фраза была шуткой, подходящей для того, чтобы подчеркнуть, что здесь собрались близкие друзья — так ему объяснял Джубал.

— Конечно, Пэтти, — согласилась Джилл. — Если у тебя нет нижнего белья, я дам тебе что-нибудь накинуть.

— Ну, в общем… я влезла в один из костюмчиков.

— Тогда не церемонься с друзьями. Я принесу тебе тапочки.

— Нет. Я лучше останусь в чулках и туфлях. — Она продолжала говорить, думая о том, как бы незаметно перейти к разговору о религии. Благослови их Господь, дети готовы были к обращению, она в этом не сомневалась, — но хотела сама на протяжении всего сезона вести их к свету.

— Все дело в том, Смитти, что нужно понимать публику. Если бы ты был настоящим волшебником — я не хочу сказать, что ты не мастер, у тебя блестящая техника, — Джилл принесла шлепанцы, и Патриция, сняв чулки, сунула их в туфли, — но публика знает: это не потому, что ты продал душу дьяволу. Техникой их не возьмешь. Ты когда-нибудь видел, чтобы глотатель огня выступал с хорошенькой девушкой? Нет, потому что она только все испортила бы. Ведь публика ждет, что он загорится, — тут она сняла платье и осталась в одном из своих костюмов. Джилл взяла платье и расцеловала ее.

— Вот теперь ты выглядишь естественно, тетя Пэтти. Пей, я налью еще.

— Минутку, дорогая. — «Укрепи меня, Господи! Мои картины будут говорить сами за себя, именно для этого Джордж их и делал». — Вот, видите, что у меня есть для этих зевак? Вы когда-нибудь видели, я имею в виду по-настоящему видели, мои картинки?

— Нет, — сказала Джилл, — мы не хотели рассматривать тебя, как пара зевак.

— Так смотрите, дорогие, ведь не зря Джордж, упокой, Господи, его душу, трудился! Смотрите, изучайте. Вот здесь, в центре изображено рождение нашего пророка, святого Архангела Фостера. Он тут невинный младенец, не ведающий, что Ему уготовано небесами. А вокруг нарисованы ангелы, которые все знали заранее. Здесь Джордж запечатлел первое чудо, совершенное пророком. Еще мальчиком пророк застрелил из рогатки птичку, потом устыдился, поднял ее, погладил; она ожила и улетела. Сейчас я повернусь к вам спиной, — миссис Пайвонски объяснила, что когда Джордж начинал богоугодную работу, ее тело уже не было чистым холстом. Поэтому Джорджу пришлось превратить «Нападение на Пирл-Харбор» в «Армагеддон» и «Небоскребы Нью-Йорка» в «Священный город».

— К сожалению, Джорджу удалось изобразить лишь основные вехи в жизни пророка. Вот Фостер проповедует на ступенях отвергшей его духовной семинарии. С тех пор его начали преследовать. А вот он громит идолопоклоннический храм… А вот он в тюрьме, и от него исходит священный свет. Его освободили из тюрьмы приверженцы веры…

(Преподобный Фостер понял, что, одобряя свободу религии, кастеты, клубы и готовность ввязаться в дрязги с полицией, перевесил пассивное сопротивление. Он с самого начала был воинствующим верующим. Однако он был и тактиком; он вступал в битвы только тогда, когда на стороне Господа воевала тяжелая артиллерия.)

— А судью, который посадил его в тюрьму, вымазали дегтем и вываляли в перьях. Вот здесь — вам не видно, лифчик закрывает. Безобразие…

— «Майкл, чего она хочет?»

— «Ты сама знаешь. Скажи ей».

— Тетушка Пэтти, — мягко сказала Джилл, — ты хочешь, чтобы мы увидели все картины?

— Да. Тим говорит, что Джордж использовал эти места, чтобы не оставить рассказ незаконченным.

— Если Джордж трудился над картиной, надо думать, он рассчитывал, что на нее будут смотреть. Сними костюм. Я говорила, что могла бы работать голой, а здесь даже не работа, а встреча друзей… куда ты пришла со святой целью.

— Ну, если вы так хотите, — она торжествовала. Аллилуйя! С помощью Фостера и Джорджа она обратит ребят.

— Помочь тебе расстегнуться?

«Джилл!»

«Майкл, что ты задумал».

«Подожди, увидишь».

Миссис Пайвонски была просто поражена, когда обнаружила, что ее унизанные блестками трусики и бюстгальтер исчезли. Джилл не удивилась, когда пропал ее пеньюар, но немножко изумилась, когда и на Майке исчез халат; она расценила это как обходительность.

Миссис Пайвонски ахнула.

Джилл обняла ее:

— Пэтти, не волнуйся, все в порядке. Майк, объясни…

— Хорошо, Джилл. Пэт…

— Да, Смитти?

— Ты не верила, что я продал душу дьяволу. Ты хотела снять костюм — я помог.

— Как ты это сделал? И где костюм?

— Там же, где наши халаты. Его нет.

— Пэтти, не волнуйся, мы заплатим, — вмешалась Джилл. — Не стоило этого делать, Майк.

— Извини, Джилл. Я думал, ничего страшного.

— В самом деле, ничего, — цирковая гордость не позволяла тетушке Пэтти признаться, что она испугалась.

Костюма ей было не жаль, наготы она не смущалась. Миссис Пайвонски была озабочена теологической стороной происшествия.

— Смитти, это настоящее чудо?

— Можно сказать, что настоящее, — согласился он, отчетливо произнося слова.

— Это, скорее, колдовство.

— Как хочешь.

— Смитти, — Патриция не боялась. Она ничего не боялась, с нею была вера, — посмотри мне в глаза, — ты не продал душу дьяволу?

— Нет, Пэт.

— Кажется, ты говоришь правду, — она не отводила взгляда.

— Он не умеет лгать, тетушка Пэтти.

— Значит, это чудо. Смитти, да ты святой человек.

— Не знаю…

— Архангел Фостер до двадцати лет тоже не знал, хотя уже творил чудеса. Ты святой человек, я чувствую. Все время чувствовала, с тех пор, как впервые увидела тебя.

— Не знаю, Пэт.

— Вполне вероятно, Пэтти, — сказала Джилл, — но он этого в самом деле не знает. Майкл, придется раскрыться до конца.

— Майкл? — воскликнула Пэтти. — Да ведь это архангел Михаил, посланный к нам в человеческом обличье!

— Пэтти, не надо! Если даже он ангел, он этого не знает.

— Ему не нужно знать. Бог творит чудеса, ни перед кем не отчитываясь.

— Тетушка Пэтти, послушай меня, пожалуйста!

Тут миссис Пайвонски узнала, что Майк — Человек с Марса. Она согласилась признать его человеком — хотя на его счет и на счет того, почему он оказался на Земле, у нее было свое собственное мнение — Фостер тоже был человеком, пока жил на Земле, но при этом оставался архангелом. Если Джилл и Майк решительно отказываются от спасения души, она будет воспринимать их так, как они этого хотят — пути Господни неисповедимы.

— Если тебе так нравится, зови нас «искателями веры», — сказал ей Майк.

— Этого достаточно, дети! Я уверена, что вы уже спасены; когда Фостер был маленький, его тоже обратили в веру. Я помогу вам!

В следующем чуде приняла участие и Патриция. Все сели на ковер, Джилл мысленно предложила Майку чудо. Миссис Пайвонски, затаив дыхание, смотрела, как Джилл поднимается в воздух.

— Пэт, — попросил Смит, — ляг на спину.

Она повиновалась с такой готовностью, будто перед ней сидел сам Фостер. Джилл оглянулась на Майка.

— Может, меня опустишь?

— Не беспокойся, я выдержу.

Миссис Пайвонски ощутила, что медленно отрывается от пола. Она не испугалась, а почувствовала религиозный экстаз: из чресел к сердцу поднялось тепло, из глаз полились слезы. Такого сильного чувства она не испытывала с тех пор, как ее коснулся сам святой Фостер. Майк подвинул Патрицию к Джилл, женщины обнялись.

Он опустил их на ковер и обнаружил, что не устал. Майк забыл, когда в последний раз уставал.

— Майк, нужна вода, — сказала Джилл.

"???"

«Как всегда», — мысленно ответила Джилл.

«Обязательно?»

«Конечно. Ты думаешь, зачем она пришла?»

«Я знаю. Просто не был уверен, что ты знаешь и хочешь».

Майк отправил стакан в ванную, там налил в стакан воды и стакан прилетел в руки к Джиллиан. Патриция наблюдала с интересом. Она уже перестала удивляться. Джилл обратилась к ней:

— Тетушка Пэтти, это как крещение или венчание. Марсианский обычай. Это значит, что ты веришь нам, а мы верим тебе и можем рассказать любой секрет и ты тоже. Нарушать клятву нельзя. Если ты ее нарушишь, мы умрем, даже если наши души будут спасены. Если мы нарушим… но мы не нарушим. Не хочешь породниться с нами — можешь не пить, останемся друзьями. Я не заставляю тебя поступать вопреки вере, если вера запрещает родство с нами. Мы не принадлежим к твоей церкви и вряд ли будем принадлежать. Ты можешь назвать нас просто искателями веры, Майк?

— Джилл говорит правильно, — подтвердил Майк. — Пэт, если бы ты понимала по-марсиански, мы сумели бы лучше объяснить тебе, что это значит. Это даже больше, чем венчание. Мы предлагаем воду от чистого сердца, и если в твоей душе или религии что-то восстает против этого — тогда не пей!

Патриция Пайвонски глубоко вздохнула. Она приняла решение. Джордж не должен ее осудить. Кто она такая, чтобы отказывать святому человеку и его избраннице?

— Я согласна, — решительно сказала она.

Джилл сделала глоток.

— Мы стали еще ближе, — и передала стакан Майку.

— Спасибо за воду, брат, — Майк отпил. — Пэт, я даю тебе влагу жизни. Пусть твоя вода всегда будет глубокой.

Патриция приняла стакан.

— Спасибо, дорогие… Влага жизни! Я люблю вас обоих! — и выпила до дна.

«Джилл?»

«Давай!»

Валентайн Майкл Смит вник, что физическая человеческая любовь — сугубо физическая и сугубо человеческая — это не просто ускорение процесса размножения и не просто ритуал, символизирующий сближение. Это сущность сближения. Теперь он пользовался каждой возможностью, чтобы познать всю полноту любви. Ему больше не было неловко оттого, что он испытал экстаз, неведомый даже Старшим Братьям. И он погружался в души своих земных братьев, не испытывая ни перед кем вины и неприязни.

Его человеческие учителя, нежные и щедрые, обучили его искусству любви, не оскорбив его невинности. Результат получился таким же уникальным, как и он сам.

Джилл не удивилась, что Патриция приняла как должное то, что за старинным марсианским ритуалом разделения воды следует древний человеческий ритуал разделения любви. Она удивилась чуть позже, когда Пэт спокойно отнеслась к чудесам, которые Майк творил в любви. Джилл не знала, что Патриции уже приходилось встречаться со святым человеком и от святого Пэт ожидала даже большего. Джилл была рада, что Пэт избрала правильное действие в критический момент, и счастлива, когда пришла ее очередь сближаться с Майком.

Потом они отправились в ванну. Джилл попросила Майка намылить Патрицию способом телекинеза. Та визжала и хохотала. В первый раз Майк сделал так ради шутки, потом это стало семейной традицией, которая — Джилл знала — понравится Пэт. Джилл с любопытством наблюдала за выражением лица Пэтти, когда ту скребли невидимые руки и высушивала неведомая сила.

— После всего, что было, я без выпивки не обойдусь, — сказала Патриция.

— Конечно, дорогая.

— Кроме того, вы не досмотрели мои картины.

Они вернулись в гостиную, и Пэтти стала на ковер.

— Сначала посмотрите на меня, на меня, а не на мои картинки. Что вы видите?

Майк мысленно снял с Пэт татуировки и стал смотреть, каков его новый брат без украшений. Татуировки ему нравились: они выделяли Пэт из общей массы и делали ее чем-то похожей на марсианина. Она была лишена человеческой безликости. Майк подумал, что обязательно украсит и себя картинами, как только решит, что изобразить. Можно нарисовать жизнь Джубала, заменившего ему отца. Может, и Джилл захочет сделать себе татуировку? Какие картины будут ей к лицу? Нужно подумать.

Без татуировок Пэт нравилась Майку меньше: женщина как женщина. Майк до сих пор не вник, зачем Дюку коллекция женщин. Он знал, что у женщин разные формы, размеры, цвета кожи и любовные ухищрения. Приемные родители научили Майка замечать мельчайшие детали, но они же научили его не преувеличивать значение мелочей. Нельзя сказать, что женщины не возбуждали в нем желания; они его возбуждали, но не видом своего тела. Запах и прикосновение значили для Майка больше: именно так возбуждался аналогичный марсианский рефлекс.

Когда на Патриции не осталось картин, Майк обратил внимание на ее лицо, красивое лицо, над которым уже поработала жизнь. Это было более «собственное» лицо, чем у Джилл, и чувство к Пэт, которое Майк еще не называл любовью, стало сильнее.

У нее был собственный запах и собственный голос. Майку нравилось слушать ее сипловатый голос и вдыхать мускусный запах, которого она набралась от змей. Майк любил змей и умел с ними обращаться. Дело было не только в том, что он успевал уклоняться от их укусов. Они вникали друг в друга. Майк упивался их невинной беспощадностью; змеи напоминали ему о доме. Боа констриктор, любимец Патриции, кроме нее, признавал только Майка.

Майк вернул образу Патриции татуировки.

А Джилл думала, зачем тетушке Пэтти татуировки? Она была бы очень милой, если бы не превратила себя в страницу комикса. Но Джилл любила Пэтти, что бы на ней ни было нарисовано, тем более, что Пэтти этим зарабатывает… пока. Как постареет, никому ее картины не будут нужны, хоть бы их создавал сам Рембрандт. Наверное, Пэтти откладывает что-то на черный день. Впрочем, она теперь брат Майка и наследник его состояния. Эта мысль согрела Джилл.

— Ну, что вы видите? — повторила миссис Пайвонски. — Майкл, сколько мне лет?

— Не знаю, Пэт.

— Угадай.

— He могу.

— Давай, давай!

— Пэтти, — вступилась за него Джилл, — Майк правда не умеет определять возраст. Он совсем недавно прилетел на Землю и считает по-марсиански. Когда приходится иметь дело с цифрами, я ему помогаю.

— Ладно, тогда ты угадай. Только говори правду.

Джилл оглядела Патрицию: тело, руки, шею, глаза; вопреки просьбе, сбросила пять лет и сказала:

— Тридцать лет, год туда, год сюда…

Миссис Пайвонски усмехнулась.

— Вот плоды Истинной Веры, дорогие мои! Джилл, мне скоро пятьдесят!

— Не может быть!

— Вот что дает человеку Счастье, моя милая. После первых родов я располнела. Живот торчал, как на шестом месяце, грудь отвисла. Пластическую операцию я не хотела делать: погибли бы мои картины. И вот тогда я увидела свет! Нет, я не голодала и не изнуряла себя упражнениями, до сих пор ем, как лошадь. Я познала счастье, счастье в Боге через благостного Фостера.

— Потрясающе, — сказала Джилл. Насколько она знала свою тетушку Пэтти, та никогда не делала упражнений и не ограничивала себя в еде. Джилл приходилось видеть последствия пластических операций; Пэтти не лгала, утверждая, что не делала их.

Майк решил, что Пэт внушила себе то тело, какое ей было нужно, а Фостер тут ни при чем. Майк обучал Джилл такому внушению, но пока ничего не выходило. Он, как обычно, не спешил: всему свое время.

Пэт продолжала:

— Я хочу, чтобы вы знали, что может Вера. Это еще не все: главная перемена внутри. Я счастлива. Я не мастер говорить, но я постараюсь. Сначала вы должны понять, что все другие церкви — это вертепы дьявола. Наш дорогой Иисус проповедовал Истинную Веру, и Фостер сказал: «Я верую!». Но во времена средневековья его слова были искажены, и Иисус не узнал их. И Фостер был послан проповедовать Новое Откровение и разъяснять его.

Патриция Пайвонски напустила на себя важный вид и превратилась в проповедницу, облеченную святостью и тайной.

— Бог хочет, чтобы мы были счастливы. Он наполнил мир вещами, которые бы сделали нас счастливыми. Разве бог позволил бы виноградному соку бродить и превращаться в вино, если бы не хотел, чтобы мы пили и радовались? Он мог бы оставить сок соком или сделать из него уксус, и никому не досталось бы ни капельки счастья. Конечно, Он против того, чтобы мы напивались, как свиньи, и буянили, забывая о наших детях. Он подарил нам блага жизни, чтобы мы ими пользовались, но не злоупотребляли. Если тебе хочется выпить или заняться любовью с приятелями, которые, как и ты, видят свет; и ты танцуешь и благодаришь Бога за то, что Он это позволил, что тут плохого? Бог создал вино, Бог создал твои ноги, которые могут танцевать — танцуй и будь счастлив!

Пэт перевела дыхание.

— Налей еще, дорогая. До чего тяжелая работа — проповедь! Так вот, если бы Бог не хотел, чтобы на женщин смотрели, Он сделал бы их уродливыми. По-моему, логично. Бог хочет, чтобы мы были счастливы, и Он указывает нам путь к счастью. Он говорит: «Любите друг друга! Возлюбите змею, если она нуждается в любви. Отказывайте в любви лишь прислужникам Сатаны, которые хотят столкнуть вас с пути к счастью». А под любовью он подразумевает не вздохи старой девы, которая боится оторвать глаза от молитвенника, чтобы не поддаться соблазну плоти. Если бы Бог не любил плотские радости, он не создал бы их в таком количестве. Неужели Бог, который сотворил Гранд Каньон, кометы, циклоны, землетрясения, — испугается, если девчонка нагнется, а парень заглянет ей в вырез и увидит грудь? Когда Бог велел нам любить, Он не лицемерил, а в самом деле хотел, чтоб мы любили. Да ты сама это знаешь. Женщина любит младенца, а потом любит мужчину, чтобы появился новый младенец, которого можно любить. Но это не значит, что, имея бутылку, ты должна нализаться, выскочить на улицу и трахаться с кем попало. Нельзя продать любовь и купить счастье; ни то, ни другое не имеет цены. Если ты определил цену любви — перед тобой врата ада. Но если ты с чистым сердцем и помыслами берешь и даешь то, что дает тебе Бог, грех не коснется тебя. Что деньги? Ты стала бы пить с кем-нибудь воду за деньги, за миллион? За десять миллионов без налога?

— Нет, конечно. «Майк, ты вникаешь?»

«Не совсем. Еще длится ожидание».

— Ты понимаешь меня, дорогая? Я знала, что в вашей воде любовь. Вы очень близки к свету. Я стала вашей сестрой, и потому скажу вам то, что нельзя говорить тем, кто еще не увидел света.

Преподобный Фостер, посвященный в сан Богом или сам себя посвятивший, чувствовал пульс времени лучше, чем любой цирковой чувствует публику. В душе Америки творился полный разлад. Пуританские законы и раблезианские обычаи. Аполлинарные религии и дионисические секты. Ни в одной стране мира в двадцатом веке (земной христианской эры) секс не подавлялся так яростно, как в Америке, и нигде им так сильно не интересовались люди.

У Фостера было два качества, необходимых религиозному лидеру: личный магнетизм и сексуальные способности выше средних. Религиозный лидер должен быть либо аскетом, либо развратником. Фостер аскетом не являлся. Его жены и последовательницы придерживались тех же взглядов. Обряд принятия в лоно церкви Нового Откровения располагал к сближению.

По ходу земной истории такие обряды практиковались во многих культах, но в Америке до Фостера применения не нашли. Фостера неоднократно изгоняли из разных городов, пока он не усовершенствовал сей обряд настолько, что последний прижился в Америке. Фостер без зазрения совести воровал идеи у массонов, католиков, коммунистов, точно так же, как обокрал все священные писания, сочиняя Новое Откровение.

Он учредил «внешнюю» церковь, которую мог посетить каждый. Существовала еще «средняя» церковь, которая для непосвященных и являлась собственно «Церковью Нового Откровения». Те, кто уже спас свою душу, наслаждались там бесконечным карнавалом Счастья, Счастья, СЧАСТЬЯ. Им простили прошлые грехи, а новых они совершить не могли, если не отказывались от дарованного им счастья и добросовестно осуждали грешников. Новое Откровение не поощряло разврат откровенно, но придерживалось оригинальных воззрений по некоторым вопросам полового поведения. «Средняя церковь» формировала боевые отряды. Эту идею Фостер позаимствовал у профсоюза индустриальных рабочих мира, существовавшего в начале двадцатого столетия. Если фостеритов начинали притеснять, они громили во всей округе тюрьмы и ломали ребра полицейским. Если начинались судебные преследования, Фостер следил за тем, чтобы ни один фостерит не был осужден как фостерит.

И, наконец, была «внутренняя» церковь, к которой принадлежали немногие полностью посвященные, апостолы новой веры. Фостер отбирал их тщательно, многих даже лично. Он искал мужчин таких, как он сам, и женщин таких, как его подруги: решительных, убежденных, упорных, свободных (или способных освободиться) от чувства ревности — потенциальных сатиров и нимф, потому что «внутренняя» церковь исповедовала тот самый дионисический культ, которого так недоставало Америке. Супругов брали в апостолы только парами. Неженатые или незамужние кандидаты должны были иметь привлекательную внешность и быть сексуально агрессивными. Число мужчин должно было превышать число женщин. Неизвестно, знал ли Фостер о том, что подобные культы ранее зарождались в Америке. Если не знал, то интуитивно угадывал, что они были уничтожены ревностью. Фостер никогда не жалел своих женщин для других мужчин.

Кроме того, он не стремился увеличивать число апостолов. Для удовлетворения страстей толпы существовала «средняя» церковь. Если приход давал одну-две супружеские пары, годных в апостолы, Фостер был более, чем доволен. Если нет, он бросал в почву новые семена и ждал, когда они прорастут.

Испытывать кандидатов ему помогала какая-нибудь из подруг. После беседы с четой кандидатов Фостер посылал соратницу в атаку на супруга.

В ту пору Патриция Пайвонски была молодой, красивой и счастливой. Она жила с ребенком и любимым мужем, который был намного старше ее. Джордж Пайвонски был человеком великодушным и добрым, но имел слабость, которая не позволяла ему быть великодушным к жене после рабочего дня. Пэтти считала себя счастливой женщиной. Подумаешь, ну, понравилась Джорджу клиентка, ну, выпьет он с ней, ну и что? Пэтти проявляла терпимость; у нее тоже были клиенты, с которыми можно выпить…

Патриция имела и свои слабости. Все началось с того, что клиент подарил ей змею. Пэтти и Джордж поселили ее у себя в витрине под вывеской «Не наступай!», и очень скоро такая татуировка стала популярной. Патриция не боялась змей и со временем устроила в доме настоящий серпентарий.

Родители Патриции принадлежали к разным верам, поэтому у нее не было никакой. К тому времени как Фостер пришел с проповедями в Сан-Педро, она уже искала спасения в церкви Нового Откровения. Она и Джорджа несколько раз водила в церковь, но он не увидел света веры. Свет принес Фостер, к которому они пришли исповедоваться. Он вернулся в Сан-Педро через полгода и, увидев их ревностное служение вере, обратил на супругов более пристальное внимание.

— С того момента, когда Джордж увидел свет, я горя не знала, — говорила Патриция Майку и Джилл. — Он по-прежнему пил, но понемногу и только в церкви. Когда наш святой вождь вернулся в Сан-Педро, Джордж уже работал над своими шедеврами. Мы решили показать их Фостеру, — миссис Пайвонски запнулась. — Этого нельзя рассказывать.

— Значит, не рассказывай, — горячо сказала Джилл. — Пэтти, милая, мы не заставляем тебя делать то, что тебе в тягость. Братство по воде не должно быть обременительным.

— Но я хочу рассказать! Помните, это тайна целой церкви, вы никому не должны рассказывать того, что услышите. А я никому не скажу о вас.

Так вот, вы знаете, что все фостериты носят татуировки? Я имею в виду посвященных в тайну внутренней церкви. Конечно, они не сплошь покрыты рисунками, но видите это? На сердце? Это святой поцелуй Фостера. Джордж искусно вписал его в картину, так что никто не догадывается. Это настоящий поцелуй Фостера, он сам запечатлел его на мне, — у Пэт был гордый вид.

— И правда, — сказала Джилл, разглядывая указанное место, — будто кто-то поцеловал и осталось пятнышко помады. А я думала, что это кусочек заката.

— Правильно, Джордж специально так сделал, потому что нельзя показывать поцелуй Фостера тому, на ком его нет. Я до сих пор не показывала. Я верю, что когда-нибудь и вы удостоитесь святого поцелуя, тогда я сделаю вам татуировки.

Джилл удивилась.

— Как Фостер может нас поцеловать, Пэтти? Ведь он давно в небесах.

— Правильно. Но поцелуем Фостера вас может наградить кто-нибудь из посвященных во внутреннюю церковь. Поцелуй означает, что Бог внутри вас. Он всегда в вашем сердце.

Майк вдруг напрягся.

— Ты есть Бог.

— Как ты сказал, Майк? В такой форме я этого не слышала, но это верно. Бог в тебе, Он с тобой, и ты недоступен дьяволу.

— Да, — согласился Майк, — ты вникаешь в Бога.

Впервые он слышал такое точное выражение марсианской формулы на английском языке.

— Смешное слово — «вникать», но точное. Бог вникает в тебя, и ты по Святой Любви обручаешься с его церковью для вечного Счастья. Тебя поцелует кто-нибудь из посвященных, и поцелуй запечатлевается навсегда с помощью татуировки. Татуировка не обязательно должна быть большой — у меня она сделана по размеру благословенных губ Преподобного, — и наносится она на любое скрытое от взглядов место. Показывать ее нужно, входя в Собрания Счастья, которые устраивают посвященные.

— Я слышала об этих собраниях, — сказала Джилл, — но не знаю, на что они похожи.

— Собрание собранию рознь, — наставительно продолжала миссис Пайвонски. — Собрания простых верующих — это просто вечеринка с молитвами и, может быть, намеком на любовь. Там следует быть очень осторожным на предмет с кем и как, чтобы не посеять раздор между братьями. Церковь очень строго следит, чтобы все было к месту и вовремя.

Собрания посвященных — другое дело, там можно забыть об осторожности, потому что среди посвященных невозможны грех и раздор. Если ты хочешь напиться и отключиться — пожалуйста; все знают, что это по воле Бога, иначе ты не захотел бы. Ты хочешь помолиться или запеть, или разорвать на себе одежду — пожалуйста: это тоже воля Бога. Никто ни в чем не усматривает ничего дурного.

— Похоже на обычную дружескую вечеринку.

— Точно. И все преисполнены божественной благодати. Если ты просыпаешься утром с одним из посвященных братьев, ты знаешь: Бог захотел, чтобы вы с ним были счастливы. Все, кого поцеловал Фостер, могут принадлежать тебе, а ты — им всем, — она задумалась. — Это как ваше разделение воды. Ты понимаешь, Майк?

— Вникаю, — согласился Майк.

«Майк!!»

«Подожди, Джилл. Подожди, и ты поймешь».

— Одной татуировки мало, чтобы попасть на Собрание, особенно в чужую церковь, — продолжала Пэтти. — Я, узнав маршрут цирка, рассылаю по церквям тех городов, где буду выступать, отпечатки своих пальцев. Их должны опознать по картотеке посвященных. Я лучше пропущу день в цирке, но обязательно пойду на Собрание Счастья или на воскресную службу. Очень часто я просто стою на собрании, а все рассматривают мои непревзойденные священные картины. Каждая секунда такого выступления — блаженство. Иногда мы с боа разыгрываем Еву и Змия, тогда приходится маскировать татуировку. Кто-нибудь из братьев играет Адама, нас изгоняют из рая, и проповедник объясняет, что это значит на самом деле, а не врет, как католики. И мы у всех на глазах вновь обретаем невинность, и все следуют нашему примеру.

Всем нравится мой поцелуй Фостера, потому что меня поцеловал именно Фостер, который вот уже двадцать лет на небесах. Подлинность поцелуя тоже засвидетельствована. Иногда я рассказываю, как это было.

Миссис Пайвонски, после недолгого колебания, начала рассказывать, и весьма подробно, историю поцелуя. Джилл поймала себя на том, что разучилась краснеть. Потом она вникла, что Пэтти похожа на Майка, они оба невинны, в их деяниях просто не может быть греха. Ей вдруг захотелось, ради счастья Пэтти, чтобы Фостер на самом деле оказался святым, который навеки спас душу Пэтти от греха.

А Фостер-то! Боже правый!

Джилл вспомнила комнату со стеклянной стеной и мертвые глаза Фостера, казавшиеся живыми. Она подумала, что вряд ли захотела бы принять его поцелуй, и даже вздрогнула. Джилл поскорей прогнала воспоминание, но Майк его перехватил. Она почувствовала, что он улыбается.

Джилл поднялась.

— Пэтти, к которому часу тебе нужно быть в цирке?

— Да уже пора.

— Уже. Отправление в девять тридцать.

— Малыши скучают. Ревнуют к обществу.

— Сказала бы им, что идешь на Собрание Счастья.

Патриция рассмеялась и обняла Джилл.

— Я ложусь спать, — продолжала Джилл, — когда тебя завтра будить?

— Так: если я приеду к восьми, то успею проверить, как погрузили малышей. Буди в семь.

— Завтракать будешь?

— Нет, а то в дороге нечего будет делать. С удовольствием выпью кофе.

— Я приготовлю. Ладно, воркуйте. Майк по ночам не спит.

— Совсем?

— Совсем. Он думает.

— Вот тебе еще один знак. Я знаю, Майк святой, и он сам скоро это поймет. Твое время еще придет, Майк!

— Может быть, — сказала Джилл. — Майк, я засыпаю на ходу. Отнеси меня, пожалуйста, в постель.

Джилл поднялась в воздух и поплыла в спальню. Постель раскрылась, Джилл опустилась на нее и сразу же заснула.

В семь часов она проснулась и выглянула в соседнюю комнату. Свет был погашен, шторы опущены, но Майк и Пэт не спали. Джилл услышала, как Майк произнес с нежной уверенностью:

— Ты есть Бог.

— Ты есть Бог, — откликнулась Патриция странным голосом, как в трансе.

— Джилл есть Бог.

— Да, Майк. Джилл есть Бог.

— И ты есть Бог.

— ТЫ есть Бог. Ну же, Майк!

Джилл тихонько прошла в ванную и принялась чистить зубы. Умывшись, она сообщила Майку, что уже не спит. Он принял сообщение. Когда Джилл вернулась в гостиную, шторы были подняты, в окна светило солнце. Джилл расцеловала друзей.

— Ты есть Бог, — сказала Пэтти.

— Да, Пэтти. И ты есть Бог. Бог во всех нас.

Джилл посмотрела на Пэтти и даже в ярком утреннем свете не обнаружила на ее лице следов усталости. Она знала, что это такое. Если Майку ночью нужно было общество Джилл, он помогал ей бодрствовать всю ночь. У Джилл возникло подозрение, что ее вчерашняя сонливость была делом рук Майка. Майк мысленно подтвердил.

— Кофе готов, дорогие мои. Есть еще банка апельсинового сока.

Счастливые, все уселись завтракать. Патриция задумалась.

— Что с тобой?

— Ребята, что вы собираетесь делать дальше? У тетушки Пэтти тугой кошелек, и я подумала…

Джилл засмеялась.

— Извини, дорогая, это невежливо с моей стороны. Разве ты не знаешь, что Человек с Марса — богат? Наверняка знаешь!

Миссис Пайвонски смутилась.

— Думаю, да. Я слышала по стерео, но разве можно верить новостям?

— Пэтти, ты просто прелесть! Мне можно поверить: мы братья по воде. Общее гнездо — не просто поэзия. Если тебе будут нужны деньги, говори. Любая сумма. В любое время. Пиши, звони. Лучше мне: Майк с деньгами обращаться не умеет. У меня на счету сейчас есть пара тысяч. Тебе не нужно?

— Что ты! — испугалась миссис Пайвонски. — Мне не нужны деньги.

— Будут нужны — не стесняйся. Майк тебе что хочешь подарит, даже яхту.

Миссис Пайвонски покачала головой.

— Все, что мне нужно от вас, дорогая, — это любовь.

— Это у тебя есть.

— Я не вникаю, что такое любовь, но Джилл всегда говорит правильно, — сказал Майк. — Если у нас есть любовь, она твоя.

— А еще я хочу, чтобы вы спасли свои души. Но об этом я больше не беспокоюсь. Майк сказал мне, что вы в поре ожидания, и объяснил почему. Ты меня понимаешь, Джилл?

— Вникаю. Я уже забыла, что такое нетерпение.

— У меня есть кое-что для вас, — дама в татуировке открыла сумочку и достала оттуда книгу. — Дорогие мои, этот экземпляр Нового Откровения подарил мне Фостер в ту самую ночь, когда поцеловал меня. Пусть он останется у вас.

На глазах Джилл показались слезы.

— Тетушка Пэтти! Пэтти, брат! Мы не можем принять такой подарок. Мы купим новую книгу.

— Нет. Это вода, которую я предлагаю вам во имя нашего братства.

— О, спасибо! — Джилл поцеловала ее.

— Отойди, жадина! Моя очередь, — Майк отодвинул Джилл.

Сначала Человек с Марса поцеловал нового брата в губы, потом в то место, куда когда-то поцеловал Фостер. Потом подумал — по земным меркам, совсем недолго — и поцеловал в то же место на другой стороне. При этом он замедлил время, чтобы успеть захватить капилляры. Казалось, он просто коснулся губами кожи, но Джилл почувствовала его усилие.

— Пэтти, смотри.

Миссис Пайвонски опустила глаза. На коже ярко-красным пятном отпечатались губы Майка. Патриция чуть не упала в обморок, но ее поддержала вера.

— О, Майк!

Вскоре дама с татуировкой стала чинной домохозяйкой в платье с высоким воротом и в перчатках.

— Я не стану плакать и прощаться. В вечности не существует «до свидания». Я буду ждать, — она поцеловала Майка и Джилл и ушла не оглядываясь.

Глава 28

— Богохульство какое!

— Что случилось, юниор?

— Вы только посмотрите, это невероятно? Взгляните через Всевидящее Око!

— Мальчик мой, в мире нет ничего невероятного, — тем не менее патрон бывшего епископа Дигби переключил часть своего ангельского внимания на происшествие, так возмутившее Дигби.

Простые смертные — две женщины и мужчина — говорили о вечном. Ничего особенного.

— Ну и что?

— Вы слышали, что она сказала? «Архангел Михаил»!

— Ну и что?

— Господи! Как это «ну и что»?

— Очень может быть, что она права.

— Фостер, вы плохо смотрели, — от возмущения у Дигби дрожал нимб. — Она имела в виду этого инфантильного развратника, который меня сюда зашвырнул. Посмотрите внимательно.

Фостер посмотрел внимательно; увидел, что практикант говорит правильно, увидел кое-что еще и улыбнулся ангельской улыбкой.

— Юниор, а откуда ты знаешь, что он не Архангел Михаил?

— Что-о?

— В последнее время Майк не появлялся в клубе; его вычеркнули из списка участников турнира солипсистов. Значит, он в длительной командировке, иначе без него не обошлись бы.

— Какое непотребство!

— Ты удивишься, если узнаешь, сколько у босса непотребных идей. Вернее, наоборот, ты не должен удивляться, проработав столько лет на линии. «Непотребство» — это нулевое понятие, оно не имеет теологического смысла. Для чистых все чисто.

— Но…

— Не перебивай. Помимо того, что наш брат Михаил в данное мгновение вечности отсутствует, эта татуированная дама, произнесшая пророческие слова, не должна ошибаться. Она из очень святых смертных.

— Кто это сказал?

— Я. Я ее знаю, — Фостер вновь улыбнулся. — «Патриция, малышка! Немного сдала, но по-прежнему привлекательна. Так и светится изнутри добротой».

С мирским чувством гордости Фостер заметил, что Джордж завершил свою работу. Картина вознесения на небо очень недурна! Нужно разыскать Джорджа, поблагодарить его и сказать, что видел Патрицию… А где его искать? В картотеке художников? А, Бог с ним, посмотрю в основной: тысяча лет туда, тысяча сюда…

Ах, Патриция! Какая она была аппетитная! Побольше бы ей уверенности и поменьше покладистости, можно было бы сделать из нее Жрицу. Но Патриция понимала Бога по-своему… Что-то она сейчас делает? Фостер хотел посмотреть, но воздержался: работы много.

— Отключи Всевидящее Око, юниор. Я хочу с тобой поговорить.

Дигби повиновался.

Фостер потеребил краешек нимба — в последнее время завелась вредная привычка — и сказал:

— Ты ведешь себя как-то не по-ангельски.

— Прошу прощения.

— Забудь свои земные замашки. Ты слишком много внимания уделяешь молодому человеку, который может оказаться (или не оказаться) нашим братом Михаилом. Кроме того, ты не вправе судить Инструмент, с помощью которого тебя призвал Господь. Во-вторых, дело не в нем, а в брюнетке-секретарше, от которой тебя оторвали. Она заслужила мой поцелуй еще до того, как тебя призвали. Я не ошибся?

— Я не успел ее испытать.

— В таком случае ты будешь рад узнать, что Верховный Епископ Шорт довел до конца начатое тобою дело. Он испытал ее весьма квалифицированно и во всех отношениях — я тебе говорил, что из него выйдет толк, — и теперь она наслаждается счастьем, которого заслужила. Пастырь должен черпать наслаждение из своей работы, и повышение по службе также должно доставлять ему наслаждение. У нас открывается новый участок, которому нужен смотритель. Эта должность, правда, ниже твоего звания, зато позволяет приобрести практический опыт ангельской работы. Вверяемая тебе планета — можно считать это небесное тело планетой — населена трехполым племенем. Я имею сведения сверху, что сам Дон Жуан не сумел почувствовать интереса ни к одному из этих трех полов. Он пожил там немного, а потом стал плакать и проситься в свой прежний одиночный ад.

— Хотите послать меня в Зазеркалье, чтобы я ничего не понимал и ни во что не мог вмешаться?

— Чур тебя! Ты и так не имеешь права во что-либо вмешиваться, я это тебе с самого начала говорил. Все: лети прочь, не мешай работать.

Фостер углубился в дела. На чем он остановился? Ах да, не бедной душе, временно носящей имя Эгнес Дуглас. Трудно быть стимулом, но она с честью выполнила свое предназначение. И заслужила отдых. Правда, сначала из нее следует изгнать беса, который добросовестно помогал ей в работе. Она будет метаться, кричать и извергать эктоплазму из всех отверстий… Да, Эгнес Дуглас была исключительно надежным линейным работником, бралась за любое поручение, даже не слишком благородное, и выполняла его на высоком профессиональном уровне. Фостер не удержался и украдкой взглянул на миссис Пайвонски. Ах, Патриция, душечка! Какой верный соратник и лакомый кусочек!

Глава 29

Когда за Патрицией закрылась дверь, Джилл спросила:

— Что теперь, Майк?

— Едем. Джилл, ты читала что-нибудь по патопсихологии?

— Да, но гораздо меньше, чем ты.

— Ты знаешь, что означает любовь к змеям и татуировкам?

— Конечно. По Пэтти все видно с первого взгляда.

— А я это понял только тогда, когда мы стали братьями. Физическая близость помогает глубже познать человека, правда, лишь в тех случаях, когда она — результат близости духовной. Мне кажется, что если бы мы сблизились физически, не сблизившись душой, то… нет, я бы так не мог.

— Вот именно. За это я тебя и люблю.

— Я еще не вник, что такое «любовь». И что такое «люди». Но я не хочу, чтобы Пэт ушла.

— Догони ее и задержи.

«Еще не кончилось ожидание, Джилл».

«Я чувствую».

— Я не уверен, что мы можем дать ей все то, что ей необходимо. Ей нужно постоянно отдавать себя каждому новому человеку. Ей мало Собрания Счастья, змей и зрителей. Она готова возложить себя на алтарь для каждого из живущих в мире и сделать всех счастливыми. Кто-то понимает Новое Откровение по-другому, а Пэт понимает именно так.

— Ты прав, Майк. Я тебя люблю.

— Пора в путь. Возьми деньги и выбери себе платье. Я уберу все лишнее.

Джилл раздумывала, что же надеть. Майк не брал в дорогу багаж. Джилл это вполне устраивало.

— Вот это, голубое.

Платье взлетело, Джилл подняла руки, и оно само на нее наделось. Сама собой застегнулась молния. Подбежали к ногам туфли.

— Я готова.

Майк перехватил ее мысль, которую понял не до конца: уж очень она немарсианская.

— Джилл, может быть, нам стоит пожениться?

— Сегодня воскресенье, мэрия не работает.

— Значит, завтра. Мне кажется, ты этого хочешь.

— Нет, Майк. Мы уже не станем ближе, ведь у нас общая вода. Это верно и по-английски, и по-марсиански.

— Это правда.

— И я не хочу, чтобы Доркас, Мириам, Энн и Пэтти думали, что я отнимаю тебя у них.

— Они так не думают.

— Все равно, не нужно. Мы с тобой поженились вечность тому назад, в больничной палате, — она задумалась. — Но кое-что ты еще можешь для меня сделать.

— Что, Джилл?

— Ты можешь давать мне ласковые имена, как я тебе.

— Согласен, какие?

— Майк, самый милый и самый невыносимый человек на двух планетах! Называй меня иногда маленьким братцем. Мне это очень приятно, даже сердце замирает.

— Хорошо, маленький братец.

— Ох! Едем, иначе я снова затащу тебя в постель. Встретимся внизу: я пойду оплачивать счет.

Они сели в первый попавшийся автобус. Через неделю были дома, посидели там несколько дней и, не прощаясь, уехали. Майк прощался только с чужими людьми: этот земной обычай ему претил.

Вскоре они остановились в Лас-Вегасе. Майк пробовал играть, а Джилл убивала время на сцене ночного клуба. Она не умела ни петь, ни танцевать. В этом Вавилоне Запада для нее была одна подходящая работа: вышагивать в неправдоподобной высокой шляпе. Если Майк работал, Джилл предпочитала не сидеть дома, а тоже чем-то заниматься.

Казино были открыты круглые сутки, поэтому Майк был занят почти все время. Он играл осторожно, не выигрывая слишком много. Раскрутив очередное казино на пару тысяч, Майк считал своим долгом что-нибудь и проиграть. Вскоре он устроился крупье. Шарик бежал по кругу, а Майк всматривался в людей, стараясь вникнуть, почему они играют. Мотив их поведения показался ему сексуальным, но нечистым.

Ресторанная публика, перед которой выступала Джилл, состояла из таких же болванов, как цирковая. Но удивительно: несмотря на презрение к публике, Джилл с удовольствием выходила к ней и демонстрировала себя. Майк уже передал ей толику марсианской честности, и она попыталась проанализировать свои чувства. Ей и раньше нравилось, когда не нее с восхищением смотрел мужчина, которого она считала достойным себя. Ее самолюбие было немного уязвлено тем, что вид ее тела ничего не значил для Майка, хотя она знала, что Майк предан ей, как можно только мечтать, если он чем-нибудь не занят. Но и тогда он был великодушен: по ее зову выходил из транса и уделял ей необходимое внимание.

Такая у него была странность, и не единственная. Он по-прежнему не умел смеяться.

Поначалу Джилл решила, что ей нравится демонстрировать свое тело чужим мужчинам потому, что Майк им не восхищался. Чем дальше, тем Джилл становилась честней перед собой, и вскоре она отказалась от первоначального предположения. Мужчины, перед которыми она выступала, в основном были слишком старые, жирные и лысые, чтобы она могла считать их привлекательными. Джилл не презирала стариков — Джубал мог смотреть на нее, говорить разные словечки, но у нее не возникало чувства, что он хочет зажать ее в уголке. Джилл презирала «старых похотливых кобелей», как сама их называла. И вот она обнаружила, что «старые похотливые кобели» ее больше не раздражают. Напротив, их восторженные и томные взгляды доставляли ей тайное удовольствие. Раньше она осуждала эксгибиционизм. Теперь, обнаружив его у себя, Джилл решила, что либо это форма нарциссизма не является патологией, либо у нее патология психики. Однако она не чувствовала себя ненормальной, наоборот, никогда еще она не была такой нормальной. Да и кто взял бы ее в медсестры, если бы она не была и физически, и психически абсолютно здорова?

Что ж, если здоровой женщине нравится, когда на нее смотрят мужчины, то здоровые мужчины должны получать удовольствие, глядя на женщин. Джилл поняла, зачем Дюку его коллекция.

Джилл завела об этом разговор с Майком, но он не мог понять, почему ее вообще волнуют чьи-то взгляды. Другое дело — прикосновение. Майк не любил, чтобы к нему прикасались чужие люди (он старался даже не здороваться за руку), и мог понять, что этого не любят другие. Прикосновения он терпел только от братьев. Джилл боялась, что это может привести к гомосексуальным связям. Она объяснила Майку, что такое гомосексуализм (Майк читал, но не понял), и как от него уберечься. Майк был хорошенький, и к нему вполне могли пристать. По совету Джилл он придал своим чертам больше мужественности, но она не была уверена, что Майк отверг бы домогательства, скажем, Дюка, если бы тот имел слабость к мужчинам. К счастью, все мужчины-братья Майка были вполне мужчинами, а женщины — вполне женщинами. Джилл подозревала, что Майк усмотрел бы «зло» в человеке с гомосексуальными наклонностями и не предложил бы ему (или ей) воду.

Майк не мог понять, почему Джилл нравится, когда на нее смотрят. Их мнения на этот счет совпадали в тот недолгий период, когда они работали в цирке и Джилл стала равнодушной к взглядам. Джилл поняла, что именно в цирке зародилось ее теперешнее самосознание: уже тогда она была не совсем равнодушна к мужским взглядам. Под влиянием Человека с Марса она утратила то ханжество, которое из нее не вытравила профессия медицинской сестры. И тут поняла, что раньше была ханжой. Она, наконец, смогла признать, что так же бесстыдна, как кошка на солнцепеке. Джилл попыталась объяснить это Майку, используя понятия нарциссизма и визионизма.

— Понимаешь, Майк, я балдею, когда на меня смотрят мужчины… Хоть один, хоть много. Я вникла, зачем Дюку сексуальные картинки. Это не значит, что я хочу лечь в постель с кем-то из зрителей или что Дюк ляжет в постель со своими фотографиями. Но, когда на меня смотрят и говорят — думают, — что я желанна, мне становится как-то тепло, — она нахмурилась. — Надо сфотографироваться понеприличнее и отослать фотографию Дюку, чтобы он понял, что я уже не считаю его увлечение постыдной слабостью.

— Хорошо. Поищем фотографа.

— Нет, — покачала головой Джилл, — лучше не надо. Я просто извинюсь перед Дюком. Он никогда не имел на меня видов и я не хочу, чтобы он меня неправильно понял.

— Как? Ты не хочешь Дюка?

Джилл забыла, что Дюк ей брат по воде.

— Хм… я об этом как-то не думала. По старой привычке боялась тебе изменить. Нет, я не отвергну Дюка, если что… и мне будет хорошо с ним. Что ты на это скажешь?

— Это правильно, — серьезно сказал марсианин.

— Мой галантный марсианин, земные женщины любят, чтобы их хоть чуточку ревновали, но я боюсь, что ты никогда не вникнешь в ревность. Милый, что будет, если кто-то из зрителей начнет ко мне приставать?

— Боюсь, что его недосчитаются.

— С одной стороны, это правильно, но с другой, ты обещал мне не делать этого без крайней нужды. Если ты услышишь, что я кричу, или почувствуешь, что я боюсь, тогда действуй. Но я строила мужчинам глазки, еще когда ты был на Марсе, и могу тебя уверить: если женщину изнасиловали, в девяти случаях из десяти в этом большая часть ее вины. Поэтому не торопись.

— Я запомню это. А фотографию Дюку все-таки следует отослать.

— Зачем, милый? Если я захочу пристать к Дюку — тем более, что ты разрешаешь, — я просто обниму его за плечи и скажу: «Дюк, ты не против?». Мне не хотелось бы поступать, как те глупые женщины, которые тебе писали. Но если ты хочешь, я сфотографируюсь и отошлю.

Майк нахмурился.

— Если ты хочешь отослать Дюку неприличную фотографию, пожалуйста. Не хочешь — не отсылай, я не могу тебя заставить. Просто хотелось посмотреть, как делают неприличные фотографии. И что такое «неприличная» фотография?

Майка смущала как сама коллекция Дюка, так и перемена отношения к ней Джилл. Бледное марсианское подобие бурной человеческой сексуальности не давало ему возможности вникнуть в нарциссизм или визионизм, в скромность или бесстыдство.

— «Неприличная» значит «не совсем хорошая», а мне кажется, что ты не чувствуешь в этом ничего нехорошего.

— Неприличная или приличная — зависит от того, кто на эту фотографию смотрит. Если я преодолела предрассудок, мне это уже не кажется неприличным. Трудно объяснить словами, что это такое. Я лучше покажу. Закрой, пожалуйста, окна.

Шторы опустились.

— Отлично. Вот такая поза немножко неприличная, любая девушка может так стоять. Эта чуть более неприличная, не всякая на нее решится. Эта уже точно неприличная, а эта еще хуже, а эта такая неприличная, что я не согласилась бы так позировать с открытым лицом, разве что ты попросишь.

— Зачем смотреть, если закрыто лицо?

— Спроси у Дюка, он объяснит.

— Я не вижу здесь ни хорошего, ни плохого, — он добавил марсианское слово, обозначающее нулевое состояние.

Поскольку Майку не все было понятно, разговор пришлось продолжить. Где это было возможно, Джилл и Майк пользовались марсианским языком, в котором очень тонко определены и разграничены эмоции. Вечером Майк пошел смотреть выступление Джилл. Она вышла на сцену, улыбаясь всему залу, но в первую очередь Майку. Джилл обнаружила, что присутствие Майка в зале усиливает радостное чувство; ей казалось, что она светится в темноте.

Когда девушки образовали на сцене живую картину, Джилл оказалась в нескольких шагах от Майка. Уже на четвертый день директор поставил ее примадонной.

— Я не знаю, в чем тут дело, малышка, — сказал он. — У нас есть девушки и пофигуристей, но в тебе есть что-то, на что смотрят посетители.

Джилл мысленно спросила Майка:

«Что-нибудь чувствуешь?»

«Вникаю, но не во всей полноте».

«Посмотри туда, куда смотрю я. На того низенького. Он дрожит. Он жаждет меня».

«Я вникаю в его жажду».

«Ты его видишь?»

Джилл уставилась посетителю в глаза, чтобы одновременно усилить его интерес и позволить Майку видеть ее глазами. Джилл уже неплохо думала по-марсиански и они с Майком стали настолько близки, что могли «одалживать» друг другу глаза, как это заведено на Марсе. Майк свободно пользовался глазами Джилл, она же могла смотреть его глазами только с его помощью.

«Мы вместе вникаем в него. Великая жажда по маленькому братцу».

"!!!"

«Да. Прекрасная агония».

Музыка переменилась. Джилл пошла по сцене, двигаясь важно и томно и чувствуя, как в ответ на жажду Майка и посетителя в ней разгорается желание. Обходя сцену, Джилл приближалась к посетителю и не отрывала от него взгляда.

Происходило что-то необъяснимое: Майк не говорил, что такое возможно. Она воспринимала чувства другого человека, дразня его глазами и телом, и передавала их Майку. Вдруг она увидела себя глазами посетителя и ощутила всю силу примитивного голода, который тот испытывал к ней.

Джилл споткнулась, едва не упала, но Майк поддержал и вел ее, пока она не овладела собой.

За кулисами девушка, шедшая сзади, спросила:

— Что случилось, Джилл?

— Зацепилась каблуком.

— Как ты удержалась, ума не приложу. Как будто кто-то тебя подхватил.

«Так и было!»

— Попрошу мастера проверить это место. Там, наверное, доска отстала.

Весь вечер Майк, стараясь не пугать Джилл, показывал ей, как она выглядит глазами того или иного посетителя. Джилл удивилась: все воспринимали ее по-разному. Один смотрел на ноги, другой очарован покачиванием торса, третий замечал лишь величественный бюст. Майк показал ей и других девушек. Джилл с облегчением отметила, что он воспринимает их так же, как и она, только острее.

И с удивлением: ее возбуждение росло, когда она видела других девушек глазами Майка.

Майк ушел, не дождавшись конца шоу. Джилл не рассчитывала застать его дома, потому что знала: он отпросился с работы, чтобы посмотреть шоу. Но еще не входя в свой номер, она почувствовала его. Дверь открылась перед ней и закрылась, впуская ее.

— Здравствуй, дорогой! Как хорошо, что ты дома!

Он улыбнулся.

— Я понял, что такое неприличные позы, — одежда Джилл исчезла. — Ну-ка, стань в неприличную позу!

— Пожалуйста, — Джилл проделала все профессиональные ухищрения. Майк показывал ей, как она выглядит в его глазах. Она смотрела и вникала в его чувства, и в ней поднималась ответная волна. Наконец она приняла самую неприличную позу, на которую была способна.

— Неприличные позы — это хорошо, — сказал Майк очень серьезно.

— Правда? Чего же мы ждем?

Они бросили работу и стали посещать сеансы стриптиза. Джилл поняла, что вникнуть в неприличные позы она может, если посмотрит на них мужскими глазами. Когда Майк смотрел на сцену, ей передавались его ощущения, если же его внимание отвлекалось, то модель превращалась в обычную женщину. Слава богу, решила Джилл, не хватало еще стать лесбиянкой.

Тем не менее ей было забавно смотреть на девушек глазами Майка и знать, что так же он смотрит и на нее.

Джилл с Майком переехали в Пало-Альто, где Майк попытался проглотить библиотеку Гувера, но не справился. Он понял, что поглощает информацию быстрее, чем можно переработать, даже если думать без перерыва все те часы, когда библиотека закрыта.

Облегченно вздохнув, Джилл предложила поехать в Сан-Франциско.

Там Майк начал читать организованно.

Однажды Джилл вернулась домой и увидела, что Майк сидит в растерянности, обложившись книгами. Джилл пробежала взглядом названия: Талмуд, Кама Сутра, разные версии Библии, Книга Мертвых, Книга Мормонов, Новое Откровение (подаренное Патрицией), Коран и священные писания еще десятка религий.

— Какие проблемы, милый?

— Джилл, я не вникаю…

«Подожди, Майк, понимание приходит после ожидания».

— Боюсь, что ожидание ничего не даст. Я знаю, в чем дело: я марсианин, вставленный в тело неправильной формы.

— Дорогой, для меня ты человек и мне очень нравится форма твоего тела.

— Джилл, ты знаешь, о чем я говорю. Я не вникаю в людей. Я не понимаю, зачем им так много религий. У моего народа…

— У твоего народа?

— Прости, Джилл. Я хотел сказать, у марсиан только одна религия. Ты ее знаешь. «Ты есть Бог».

— Да… но по-английски так сказать нельзя. Я не знаю, почему.

— На Марсе, когда мы хотели что-нибудь узнать, мы спрашивали у Старших Братьев, и они всегда давали правильный ответ. Джилл, неужели у нас, у людей, нет Старших Братьев, нет души? Неужели ничего не остается, когда мы умираем? Может быть, мы потому и живем в таком невежестве, что наша жизнь занимает лишь краткий миг? Скажи, Джилл! Ты ведь человек.

— Майк, — улыбнулась Джилл, — ты сам научил меня видеть вечность, ты уже не отнимешь ее у меня. Ты не можешь умереть, ты можешь только дематериализоваться, — она обеими руками указала на себя. — Это тело, которое ты любишь, которое я вижу твоими глазами, умрет. А я не умру. Я есть то, что я есть. Ты есть Бог, я есть Бог, мы все Бог, и так будет всегда. Не знаю, где я буду после смерти и буду ли я помнить, что когда-то была Джиллиан Бордмэн, которая радостно меняла простыни под больными и так же радостно выступала полуголая перед толпой мужчин. Мне нравится это тело…

С непривычным нетерпением на лице Майк сбросил с нее одежду.

— Спасибо, милый. Так вот, это тело нравится нам обоим, но когда я с ним расстанусь, то не буду о нем скучать. Надеюсь, ты съешь его, когда я дематериализуюсь.

— Конечно, съем, если не дематериализуюсь раньше.

— Вряд ли. Ты так хорошо контролируешь свое тело, что должен прожить лет двести-триста, если сам не захочешь дематериализоваться раньше.

— Может быть. Джилл, в каких церквях мы побывали?

— В Сан-Франциско обошли все. Даже у фостеритов были.

— Это исключительно для Пэт. Она обиделась бы, если бы мы не зашли к ним.

— Нужно было сходить: я не могу врать тетушке Пэтти, а ты не знаешь, что нужно врать.

— Фостериты наворовали идей у всех остальных и перевернули все с ног на голову. Они такие же дилетанты, каким я был в цирке. Они никогда не исправят свои ошибки.

— Ты прав, но Пэтти этого не понимает. Она чистый человек. Она есть Бог и ведет себя соответственно. Правда, Пэтти сама не понимает, что она такое.

— Нет, — возразил Майк, — понимает, когда я ей говорю. Джилл, в мире есть три области приложения сил. Первая — наука. Но я еще птенцом знал об устройстве Вселенной больше, чем знают ваши ученые сейчас. С ними нельзя поговорить даже о такой элементарной вещи, как левитация. Я их не принижаю, просто называю вещи своими именами. Они ищут не то, что я: пустыню не познаешь, пересчитывая песчинки. Вторая — философия. Предполагается, что она объясняет все. А так ли это? Все философы кончают тем, с чего начинают. Кроме тех, которые занимаются самообманом и доказывают собственные предположения собственными доказательствами, как Кант и другие любители гоняться за собственным хвостом. Значит, ответ должен быть здесь, — он кивнул на груду книг, — но его здесь нет. Попадаются правильные кусочки, но нет системы. А если есть, от тебя требуют большую ее часть принять на веру. Вера! Какое грязное слово! Почему ты не научила меня ему, когда учила словам, которые нельзя говорить в приличном обществе?

— Майк, ты научился шутить, — улыбнулась Джилл.

— Даже не собирался. И то, что я сказал, не смешно… Я не умею смеяться и никак не научусь. Вместо этого ты разучиваешься смеяться. Но я становлюсь человеком, а ты становишься марсианкой.

— Что ты, милый! Ты просто не замечаешь, когда я смеюсь.

— Я все время старался это замечать. Я думал: научусь смеяться и пойму людей. Сумею помочь кому-нибудь вроде Пэт…

— Кстати, почему бы нам с ней не встретиться? Цирковой сезон кончился, она должна быть дома. Отправимся вместе на юг. Там тепло, а я всю жизнь мечтала увидеть Байя Калифорниа.

— О’кей!

— Позволь мне одеться, — Джилл поднялась. — Тебе нужны эти книги? Их можно отправить Джубалу.

Майк щелкнул пальцами, и все книги, кроме подарка Пэт, исчезли.

— Эту мы возьмем с собой, чтобы Пэт не обижалась. Джилл, я хочу сходить в зоопарк.

— Пожалуйста.

— Я плюну в верблюда и спрошу его, почему он такой сердитый. Может быть, верблюды — Старшие Братья на этой планете, и отсюда все ее беды?

— Вторая шутка за сегодняшний день.

— Почему-то никто не смеется. Даже верблюд. Может быть, он знает, почему. Тебя устраивает это платье? Чулки наденешь?

— Да, пожалуйста. Уже холодно.

— Поехали, — он приподнял ее над полом. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь вниз и подними руки. Лифчик? Нет, он тебе не нужен. Платье. Вполне прилично и очень не дурно. Если из меня ничего больше не выйдет, стану камеристкой. Ванна, массаж, прическа, макияж, одевание. Я умею даже маникюр делать. Что вам угодно, мадам?

— Ты великолепная камеристка, дорогой.

— Без лишней скромности скажу, что да. Мне так нравится моя работа, что я, пожалуй, все с тебя сниму и сделаю массаж. Сближающий.

— Давай!

— А я-то думал, что ты уже научилась ждать, как марсианка. Сначала ты сводишь меня в зоопарк и купишь мне арахиса.

— Хорошо, Майк.

На улице было холодно, но Майк умел, а Джилл почти научилась не мерзнуть. Тем не менее ей было приятно отдохнуть в теплом обезьяньем доме. Сами обезьяны ей не нравились: уж очень они были похожи на людей. У Джилл не осталось ханжества, она научилась находить прекрасное в самых прозаических вещах. Ее не смущало, что обезьяны спариваются и испражняются у всех на глазах. Они не виноваты: их выставили на всеобщее обозрение. Дело было в другом: каждое движение, каждая ужимка, каждый испуганный и озабоченный взгляд напоминал ей о том, что она не любила в своем племени.

В львятнике было гораздо лучше. Воинственные львы, вальяжные львицы, царственные бенгальские тигры, молниеносные леопарды, мускусный запах, с которым не справлялся кондиционер. Майк разделял симпатии и антипатии Джилл; они, бывало, часами простаивали в львятнике или в серпентарии, а порой наблюдали за тюленями. Однажды Майк сказал, что на этой планете лучше всего быть морским львом.

Впервые увидав зоопарк, Майк огорчился. Джилл велела ему ждать, пока придет понимание, и запретила уничтожать клетки. Вскоре он согласился, что животные не смогут жить на том месте, где он собирался их освободить. Зоопарк был своего рода гнездом. Майк пришел к этому после долгих раздумий и больше не грозился снять стены и решетки. Он объяснил Джилл, что решетки служат, скорее, для того чтобы защищать животных от людей, а не наоборот. С тех пор Майк не пропускал ни одного зоопарка.

В тот день даже мизантропы-верблюды не развлекли Майка. Не помогли и обезьяны. Майк и Джилл стояли у клетки с капуцинами. Те ели, спали, нянчили детей, флиртовали, бесцельно метались туда-сюда. Джилл бросила им горсть орехов.

Ближе всех был молодой самец, но ему не досталось ни одного орешка: все забрал себе большой самец, да еще и побил маленького. Тот не стал преследовать обидчика, а в бессильной ярости застучал кулаками по полу. Майк молча наблюдал.

Вдруг обиженная обезьяна метнулась в другой угол клетки, схватила меньшую обезьяну и задала ей трепку похлеще, чем получила сама. Скуля, третий капуцин отполз в сторону. Остальные не обращали на происходящее внимания.

Майк закинул голову и засмеялся. Он смеялся и никак не мог остановиться. Ему не хватало воздуха, он стал оседать на пол.

— Майк, перестань!

Майк все хохотал. Подбежал служитель.

— Нужна помощь?

— Вызовите, пожалуйста, такси. Наземное, воздушное, любое. Нужно увезти его скорее. Ему плохо.

— Может, скорую? У него, кажется, припадок.

— Что угодно.

Через несколько минут они сели в пилотируемое воздушное такси. Джилл дала водителю адрес и занялась Майком.

— Майк, успокойся! Ты слышишь меня?

Майк перестал хохотать, но продолжал хихикать; из глаз у него текли слезы, всю дорогу Джилл их вытирала. Дома она заставила его лечь в постель.

— Если хочешь, можешь отключиться, милый.

— Не хочу, мне хорошо.

— Как ты меня напугал!

— Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.

— Что произошло, Майк?

— Джилл, я вник в людей.

"???"

«Я говорю правильно, маленький братец. Я вник».

— Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка…

— Что ты такое говоришь, Майк?

— Я знал слова, но я не знал, когда и зачем их говорить. Я люблю тебя, дорогая, я знаю теперь, что это такое.

— Ты и раньше знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.

— Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи анекдот.

— Анекдот?

— Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь — засмеюсь. И поясню, почему. Джилл, я вник, что такое люди.

— Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский обмен мыслями?

— Ничего не нужно. Я вник в людей, я человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, чтобы не было больно.

— Если так, то я не человек, — удивилась Джилл. — Я тебя не понимаю.

— Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей, а я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джубал, многие другие… Ты — больше всех. Сегодня я сдал экзамен — засмеялся. Эти капуцины…

— Что ты нашел в них смешного? Злобные твари.

— Джилл, дорогая не будь марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.

— Майк, дорогой, смеяться нужно, когда хорошо, а не когда больно.

— Разве? Вспомни Лас-Вегас: смеялся кто-нибудь, когда ты выходила на сцену?

— Н-нет…

— А ведь людям было приятно смотреть на тебя и других девушек. Если бы они смеялись, вам было бы больно. Но они смеялись, когда клоун спотыкался и падал или когда случалось еще что-то нехорошее.

— Не все над этим смеются.

— Не все? Наверное, я еще не полностью вник… Ладно, расскажи мне что-нибудь смешное: анекдот, случай из жизни, — над которым ты хохотала, а не просто улыбалась. Мы поищем в нем грустное и посмотрим, над чем ты больше смеешься: над веселым или над грустным. Мне кажется, когда обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.

— Возможно, — Джилл задумалась.

Нет, анекдоты — это враки. Джилл принялась вспоминать смешные случаи из жизни и обнаружила, что Майк прав: они не смешные, а грустные. А уж как шутят врачи — их надо в клетки посадить за такие шутки. У Эльзы Мэй когда-то пропали трусики… Эльзе тогда было совсем не смешно.

Джилл угрюмо проговорила:

— Ты прав: человек смеется, когда его ближний падает и разбивает нос. Чувство юмора не украшает человеческое племя.

— Напротив! Я думал, то есть, мне говорили, что смешное — это хорошее. Это не так. Человеку, с которым случается «смешное», не смешно. Голый шериф не смеялся. Хорошее — это сам смех. Я вникаю, что смех — это мужество, это помощь в борьбе с болью, стыдом и неудачами.

— Но, Майк, смеяться над теми, кому больно, нехорошо!

— Конечно. Я смеялся не над маленькой побитой обезьянкой, а над нами — людьми. А когда я понял, что смеюсь, что я человек, я уже не мог остановиться, — он помолчал. — Это трудно объяснить: ты не жила на Марсе. Там не над чем смеяться. На Марсе запрещено или вообще невозможно то, над чем люди смеются. На Марсе нет того, что ты называешь «свобода», там все распланировано Старшими Братьями. Там есть вещи, над которыми люди смеялись бы, но марсиане над ними не смеются. Это, например, смерть.

— Что смешного в смерти?

— Почему же о ней так много анекдотов? Для нас, людей, смерть так страшна, что мы должны над ней смеяться. Религии противоречат друг другу по всем вопросам, кроме одного: они пытаются помочь человеку не бояться смерти и накануне ее смеяться над нею.

Майк замолчал, и Джилл почувствовала, что он на грани транса.

— Джилл, может быть, я неправильно к ним подходил? Может быть, все религии правы?

— Это невозможно. Если права какая-то одна, все остальные неправы.

— Покажи мне кратчайший путь вокруг Вселенной! Куда бы ты ни показала, всегда покажешь кратчайший путь, и всегда на себя.

— Майк, ты мне ничего не докажешь. Ты уже дал мне ответ на все вопросы. Ты есть Бог.

— И ты есть Бог, моя дорогая. Все религии с этим согласны, значит, все они правы.

— Если они все правы, то почему бы не воздать почести, например, Шиве? Прямо сейчас.

— Язычница! Тебя выгонят из Сан-Франциско.

— А мы и так едем в Лос-Анджелес, там на это не обращают внимания. Ты есть Шива!

— Танцуй, Кали, танцуй!

Ночью Джилл проснулась и увидела, что Майк стоит у окна.

«Что случилось, брат?»

Он обернулся.

— Почему они такие несчастные!

— Поедем домой, милый. Тебе вредно жить в большом городе.

— Я и дома буду их чувствовать. Боль, голод и вражда — зачем им такая жизнь? Это так же глупо, как драка обезьян в клетке.

— Милый, ты в этом не виноват!

— Виноват!

— Майк! Так живут пять миллиардов людей. Ты не сумеешь всем помочь.

— Почему не сумею? Надо подумать.

Он отошел от окна и сел рядом с ней.

— Я понял их и могу с ними говорить на их языке. Мы сделаем такой номер, что болваны животики надорвут от смеха. Я уверен.

— И правда, давай сделаем. Пэтти будет рада. И я. Мне очень нравилось в цирке, а теперь, когда Пэтти наш брат, мы будем там, как дома.

Майк не отвечал. Джилл настроилась на него и почувствовала, что он что-то обдумывает. Она ждала.

— Джилл, что нужно сделать для обращения в веру?