Приключения, фантастика 1994 № 04

Часть четвертая. БЕЗДНА

Иван пнул дубовую дверь, и та чуть не сшибла с ног какого‑то облезлого забулдыгу в черной майке с двумя черепами. Забулдыга выхватил из‑за голенища красного сапога огромный зазубренный тесак и исподлобья вызверился на вошедшего..

— Не сердись, приятель, – дружелюбно бросил Иван.

И добавил уже через плечо, проходя внутрь кабака: – С меня причитается.

Он прошел к драной стойке, заказал у жирного малайца–бармена банку чистой воды и полстакана гремучего пойла под красивым названием «ти–рекс». Пойло двинул по стойке обалдевшему от неожиданности забулдыге.

Банку открыл, но пить воду не стал, только смочил платок и обтер им потное, запыленное лицо. Он страшно устал за последние три дня, он так не уставал ни на Гиргее, ни в Пристанище. Последний раз он бывал в Новом Свете двенадцать лет назад – три или четыре приема, полеты над городом, попойка на крыше четырехсотэтажного небоскреба, липкие голые девицы в сиреневых и розовых цепочках вместо одежды, два контракта и нудное утро со старым приятелем с Галарога – Юджином Скотчем по прозвищу Мотылек. Вот и все воспоминания. Юджин советовал ему не задерживаться в Америке. Иван и без его советов спешил – до старта надо было повидаться кое с кем из России, сдать отчеты и просить, просить, просить о полном отпуске. Как давно это было! Теперь он видел Новый Свет не сверху. Теперь он бродил по земле и мысленно материл Гуга–Игунфельда Хлодрика Буйного, втравившего его в долгую историю и заставляющего разматывать какую‑то нелепую нить вместо того, чтобы заниматься делом. Проклятый Лос–Анджелес!

— Ну что, приятель, – он обернулся к забулдыге, подмигнул ему. – В расчете?

Забулдыга со второго захода выглушил свой «тирекс», постоял, помолчал и рухнул на пол. Дьявольское пойло сбивало с ног и не таких парней.

— В расчете, – глубокомысленно ответил сам себе Иван.

Шестилапый биороб сноровисто выскочил из темного угла притона, подбежал к лежащему, ухватил гибким носовым щупальцем за ногу в красном сапоге и утащил забулдыгу под свист и завывание сидящей у столиков пьяни. Но свистели не все. Трое трясущихся алкашей, поднявшихся из‑за бокового овального стйла, помалкивали. Средний, которого тащили двое крайних, вообще свесил голову. Допился, подумал Иван. Но тут же понял, что ошибся – из брюха у среднего торчала рукоять кривого зангезейского кинжала. Иван хорошо знал эти кинжалы, под лопаткой у него был старый, побелевший от времени шрам – памятка о Зангезее, планете, на которой землянам делать нечего. Ивану было плевать на эту мразь, пусть вытворяют что хотят, ради таких он не шевельнул бы и пальцем, пускай горят в будущей геене огненной. Но на Земле жили и другие. Потому‑то Иван искал Гуга.

— Шел бы ты в другое место, – неожиданно просипел малаец. Судя по этому сипу бармен был сифилитиком с большим стажем. – У нас не любят чужих!

Бармен все время перемигивался с двумя багроволицыми мордоворотами, торчавшими у боковой стойки.

Иван видел это, он знал, чем заканчиваются такие перемигивания. Но ему очень не хотелось привлекать внимания к своей скромной персоне. Ему хотелось одного – поскорее убраться из этого гадюшника. Он никак не мог избавиться от ощущения грязи на своей коже, это было очень неприятно. Сколько раз он тонул в болотах чужих жутких планет, пробирался к цели в подземных коммуникациях древних городов, залитых нечистотами, забитых трупами, падалью, он брел к Первозургу в омерзительнейшей жиже из живых червей и змей в Чертогах планеты Навей… но у него никогда не было столь сильного ощущения грязи, налипшей на кожу, въевшейся в ее поры. Проклятый Новый Свет! Где же этот негодяй Гуг!

— Ты зря меня не слушаешь, – просипел малаец.

Мордовороты медленно, еле передвигая слоновьими ногами, сопя и корча дикие рожи, шли к стойке, к Ивану.

Они были неостановимы словно бронеходы. А это означало одно – придется их бить, сильно бить, возможно и смертным боем.

Иван тяжело выдохнул. И подумал, что по чести и совести надо бить Гуга Хлодрика, старого обманщика. Но где его теперь разыщешь?!

Он не поворачивался к мордоворотам. Пусть начнут они. А там видно будет. Но злодейка–судьба распорядилась иначе.

Огромная черная тень сиганула из мрака, заслонила Ивана от мордоворотов. Драки не получилось. Лишь два тяжких и гулких удара разорвали напряженную тишину.

Иван резко обернулся. Он был в страшном раздражении. Он не мог понять этих безумных нравов. Надо уходить отсюда, бежать! Гнусный мир!

— Ну чего ты, Ванюша! – принялся оправдываться Гуг. – Из‑за пяти минут столько нервов?! Тебе надо в психушку!

Иван молча поглядел на мордоворотов – оба лежали под ногами у Гуга Хлодрика Буйного, бывшего десантника–смертника, пропойцы, бузотера, вожака банды, славившейся своей лихостью и дерзостью, беглого каторжника, первейшего кулачного бойца и человека тончайшей души. У обоих были напрочь перешиблены шейные позвонки. У обоих уже стекленели выпученные от неожиданности глаза. Под обоими расползались темные лужи… но не крови, совсем другого.

— Ты из‑за них, что ли?! – недоверчиво покосился на дело рук своих седой викинг. – Ваня, я тебя сам сведу к психиатру. Пошли! Это дерьмо сейчас уберут! – Он удостоил презрительным мимолетным взором малайца–сифилитика, сказал чуть слышно, кривя губу: – Ну–у, ты еще не понял, обезьяна?!

Малаец пропал за стойкой. Но из мрака тут же выскочил давешний биороб и поочереди уволок мордоворотов.

Тащил он их с явной натугой, было видно, что жмот–малаец держал слугу на скудном пайке.

— Куда он их? – поинтересовался отошедший от раздражения Иван.

— В утилизатор, куда еще, – ответил Гуг с интонациями, будто в сотый раз растолковывал простейший урок придурошному ученику.

— И забулдыгу тоже?

— Какого еще забулдыгу? – не понял Гуг.

— В красных сапогах. Налился, упал тут под стойкой, а этот гаденыш его уволок, – подробно рассказал Иван.

— А–а, – протянул Гуг, – вон оно в чем дело. Нет, забулдыг вышвыривают вверх, наружу, в подъемник – и на свежий воздух возле какой‑нибудь вшивой помойки, чтоб прочухались. Хотя, Ваня, сейчас весь Лос–Анджелес – одна большая и поганая помойка, вот чего я тебе доложу.

— Это я уже понял, – согласился Иван.

И только теперь увидел того, из‑за кого старина Гуг притащил его в грязный, но далеко не самый гнусный притон Нового Света.

Говард Буковски, он же Седой, он же Крежень в черном кожаном плаще с поднятым воротником, высокой черной кожаной шляпе и вдобавок ко всему в черных очках сидел за шестым от прохода столиком и нервно отхлебывал из антикварного граненого стакана забористую и кристально чистую русскую водку.

Крежень заметно выделялся в этой разношерстной ублюдочной массе, в пестром и большей частью дегенеративном сброде, проводившем время за выпивкой. Крежень выглядел нахохлившимся черным вороном, невесть как попавшим в плотно сбившуюся стаю спившихся, обрюзгших и изрядно вылинявших попугаев. Ивану вообще все это претило. Середина XXV–го века… и эти дикарские притоны, эта первобытная жажда глушить свое пойло среди себе подобных, в полумраке, грязи и вони. Атавизм! Так было семь тысяч лет назад, так было пять тысяч лет назад, так было в прошлом веке… неужели точно так же будет и в веке будущем, и еще пять тысяч лет спустя?! А где же прогресс?! Где восхождение человечества по спирали?! Может, и правы исполчившиеся на землян, может, таким животным не стоит жить во Вселенной?! Глядя на притихшую, но таящую в себе недоброе, гнетущее напряжение пьянь, Иван невольно ловил себя на мысли, что человеческое общество можно было бы слегка пошерстить, почистить маленько.

— Пошли! – оборвал его размышления Гуг. – А то этот змей снова улизнет. Пошли, Ваня, мне не терпится сказать Седому пару добрых слов!

x x x

Дил Бронкс подрулил на своем сверкающем боте прямо к ржавому и помятому боку старушки Эрты-387. При одном только виде этой развалюхи, этой нищеты, затхлости и вырождения Дилу захотелось встать под душ или хотя бы помыть руки. На заправочные станции всегда выделяли гроши. Но эта была, по всей видимости, совсем позаброшенной–позабытой.

Дил немного обождал, наивно надеясь на приглашение. Но не дождался такового. Или его тут совсем не уважали, или автоматика Эрты-387 не работала. И потому он без спроса завел бот в пустующий ангар, и снова сидел, все никак не мог преодолеть брезгливости – всего два слова–кода или одно нажатие пальца, и переходная мембрана–присоска вопьется в шлюзовый лвдк, а там – шагни, и уже на станции, уже в компании старых и верных друзей. Но нет, Дила начинало тошнить. Он заплатил за свою игрушечку, вылизанную и выхоленную, огромные деньги, и он не мог даже представить, как нежный и почти живой витапластик мембраны прикоснется к ледяной, колючей, ржавой и покореженной уродине.

Нет! Все‑таки Иван втравил его в плохую историю, он нутром чуял – и это только начало. Он не ищет помощи у сильных мира сего! Он не протягивает руку к богатым и всевластным! Он сам роется в отбросах… и его, Дила Бронкса, заставляет заниматься тем же!

— Все! Хватит! Мать твою! – оборвал себя Дил вслух.

Так можно и совсем разнежиться, разбабиться, разнюниться. Он что, не десантник–смертник, что ли?! не сорви–голова из Отряда Дальнего Поиска?! Эх–хе–хе, бывший десантник, бывший сорви–голова… все в прошлом. А в настоящем – богатство, тихая обеспеченная жизнь, связи кое–какие… что еще надо?

— Ну давай!

Дил преодолел свои слабости, поднялся и шагнул в нежность и теплоту мембраны.

Станция была пуста и неприветлива. Он долго бродил по длинным и нудным коридорам. Наткнулся на вялого шестилапого кибера с глуповато–сонным лицом, пнуд его под зад со злости – кибер отлетел к стене, долго кряхтел и сопел. Дил на него не оглядывался. Будь его воля, он бы всю эту развалину вместе со всеми киберами, а заодно и самим Хуком Образиной сдал бы в металлолом, на переплавку.

Арман–Жофруа дер Крузербильд–Дзухмантовский сидел почему‑то в ремонтном отсеке. Сидел на корточках за огромным старинным стальным сейфом гнусно–зеленого цвета. Сидел и махал рукой, будто отгоняя от себя незванного гостя.

Дил не на шутку обиделся. Мало того, что он почти битый час бродил по проклятущей Эрге, так он еще ободрал себе все руки и порезал клапан на комбинезоне, разгребая жуткий завал перед дверью в ремотсек. Чего там только не было! Будто со всей станции стащили весь тяжелый, железный хлам к этой ржавой дверце. Киберы, болваны! Но ведь им кто‑то дал такую бессмысленную команду… Дил с трудом начинал понимать, что тут происходит.

— Крузя! Ты чего – охренел, что ли?! – завопил он во всю глотку, вместо того, чтобы поздороваться. Не виделись они лет пятнадцать.

— Уходи! Прочь! – просипел Крузербильд и неумело перекрестил Дила дрожащей рукой.

Был он до невозможности изможден, худ, страшен, дик. Но трезв. Дил Бронкс сразу заметил это – Крузербильд был абсолютно трезв! Это был он, такого не спутаешь ни с кем другим. Но если раньше его называли Великолепным, то теперь Крузе можно было смело давать другое прозвище – Урод.

— Они везде! – судорожно сипел он. – Везде! Они… – Крузербильд понизил голос до шепота и закатил нездорово поблескивающие глаза, – повсюду! Я через каждые два дня–прячусь в новое место. Но они всегда меня находят!

Дил опешил.

— Кто?!

— Они, – очень серьезно ответил Крузя, – их тут много! – Он выразительно поднял палец вверх. – Они пришли за мной. Но я еще не хочу туда. Мне еще рано.

Это была явная белая горячка. Теперь Дил не сомневался. Они с Хуком допились до чертей. Нет… до чертей они допились еще давным–давно, лет десять назад. А теперь им и пить не надо – вон, Крузя, трезв–трезвехонек, а ум за разум зашел.

Дил подошел ближе. Опустился на корточки.

— Ты узнаешь меня? – спросил он у Крузербильда.

— Узнаю, – серьезно ответил тот. – Ты Иван! Ты вернулся из ада! – Помолчав немного, он добавил с тревогой. – Ты пришел за мной, я все знаю!

— Какой я тебе Иван! – сорвался Дил. – Ты что, дружок, не видишь, что у меня морда черная как сапог? Ты забыл Неунывающего Дила?! Ты забыл, как мы с тобой, пьянь подзаборная, ходили на Умагату, как штурмовали Сон–Даке в созвездии Крысобоя?! Да я тебе щас рожу набью, подлец ты эдакий! Ты забыл, кто тебя на собственном горбу вытащил из болот Зангезеи?! Ну, Круэя, я б знал, что ты добра не помнишь, я б тебя, точно, там оставил!

— Ты – Иван! – твердо заявил Крузербильд, грозя Дилу пальцем. – Ты пришел за мной с того света. А морда у тебя и впрямь черная, тебя здорово коптили там… Я все вижу!

Дил растерялся, у него совсем не было опыта общения с помешанными и горячечными. И потому он махнул рукой, чего тут спорить, надо мириться с обстоятельствами.

— Где Образина? – спросил он.

— Утащили, – коротко ответил Крузербильд.

— Кто утащил, мать твою?! – не выдержал Дил.

— Они утащили… Нет, Образину списали на Землю.

Он туг одному гаду бутылем по чану заехал, понял?

— Какому еще гаду?

— Инспекция была. Он на них кинулся. На этот раз не простили. Вот так, Иван.

— Да никакой я не Иван! – взревел Дил, – Иван бы щас взял тебя за ноги и вытряс бы твою черную душу, понял?!

— Это у тебя душа черная, – не согласился Крузербильд, – ты сам черный – и душа у тебя черная. А все потому, Иван, что тебя черти в аду коптили, я все знаю.

— Ну гад! – Дил чуть не задохнулся от возмущения. – Я хоть и черный, а душа у меня белая! А вот ты лучше б в болоте сгнил! Я тебя больше вытаскивать не буду! Если б не Иван, я б к тебе никогда не прилетел, Крузя. Отвечай лучше, почему станция глухая и слепая?

Крузербильд отряхнулся, приподнялся с колен – и в нем сразу высветилось что‑то прежнее, богатырское, молодецкое, несмотря на весь его жалкий и потрепанный вид спившегося неудачника. Длинные сальные волосы колыхнулись тяжелой гривой, на обтресканных синих губах заиграла еле приметная улыбка.

— Станцию прикрыли, – сказал он почти нормально, будто приходя в себя. – А меня бросили тут, Дил!

— Ага, признал, паскуда! – Бронкс подошел вплотную и хлопнул Крузербильда по плечу.

— Да вроде и впрямь ты, – неохотно согласился тот. – В прошлый раз он меня здорово напугал, я все помню.

Дил сразу замахал своими огромными черными лапами с множеством золотых перстней на каждом пальце.

— Не надо, не надо ничего вспоминать, а то ты меня совсем запугаешь, – быстро заговорил он, – давай‑ка собирайся, некогда мне с тобою лясы точить!

— Чего? – удивился Крузербильд. – Собирайся? Неет, Дил, мне некуда идти отсюда, у меня теперь ни кола, ни двора. На старушке Земле я всем должен, мне там не резон засвечиваться. А болтаться по иным местам тяжело будет, отвык я от болтанки этой, да и мерещатся всякие все время, понимаешь? Вон он!

— Где?! – машинально переспросил Дил и обернулся.

Никого у него за спиной не было.

— Они хитрые–е, – как‑то замысловато пояснил Крузербильд, – я их тоже долго не мог увидать. А потом увидал!

Дилу Бронксу припомнилась его славная конюшня на славном Дубль–Биге, припомнился пьяный Гуг, припомнилась Таека, превратившаяся вдруг в пантеру… Лоб сразу намок, капельки пота побежали по щекам. Не приведи Господь! Нет! Нет!! Бедный Крузя! Но Иван дважды сказал: «Хука тащи сюда живым или мертвым!» Про Крузю он так не говорил. Почему? Парень надежный, проверенный, надо будет – в огонь полезет. Парень… уже за сорок, а выглядит на все восемьдесят. Дил Бронкс, не верящий ни в черта, ни в Бога, мысленно вознес молитву: да, ему страшно повезло, страшно! уж он‑то знал, он видел все своими глазами – все друзья, вся братва десантная будто проклята была, кто не погибал в чужих мирах, тот спивался или сходил с ума, влипал в жуткие истории, превращался из сверхчеловека в тряпку, в дерьмо. Его Бог миловал! Серж Синицки чокнулся по–тихому. Хук с Крузей спились, Гуг связался с мафией, по нему каторга плачет, Ивану мерещатся какие‑то негуманоиды, армады, вторжения и прочая чушь. И почти все такие – десятки, сотни ребят из их Школы. Нет, им всем надо было погибнуть на Сельме, или на Гадре. Они бы погибли героями. Ведь те, кто сложил там головы, остались в памяти как герои. А кто они?! И так быстро! Что такое сорок–пятьдесят лет – четверть жизни! А они выдохлись, они вымотали себя, износили свои сердца, и никто не хочет им помочь!

— Ладно, пошли, – повторил он тихо, – по дороге я все объясню.

— Две недели назад, – признался Крузя, – я вылакал последнюю бутыль, припрятанную Хуком. Ты прав, мне тут больше не хрена делать.

— За две недели мог бы и оклематься, – недовольно пробурчал Дил.

— Я тоже так думал, – огорченно выдохнул Крузя. Он взял из гибкой лапы подбежавшего кибера плоский пакетик с водой, надкусил, надорвал, плеснул себе в горло.

Потом с неожиданной злобой пнул кибера ногой. – А ты вали отсюда, нежить! Не разберешь, понимаешь, кто на самом деле, а кто мерещится!

— По–моему, ты отходишь, – довольно заметил Дил. – А беззащитных бить нехорошо, нашел на ком злость срывать! – Он уже забыл, как сам поддал бедолаге, обреченному на долгое прозябание в заброшенной заправочной станции с непонятным названием Эрта-387.

По дороге, волоча Армана–Жофруа дер Крузербильда–Дзухмантовского к шлюзовой камере, Дил Бронкс подумал, что сперва того следовало бы хорошенько помыть, почистить, побрить и постричь. Но на Эрте ничего такого уже не было. Эрга постепенно превращалась в кусок железа, носящийся меж звездами, в ржавый метеорит, падающий в бездонную Черную Пропасть.

Но с Эргой и Крузей все ясно. А вот где теперь искать Хука Образину?!

x x x

— Ребята тосковали без тебя, Гуг, – со слезой в голосе выдавил Крежень и глотнул водки из стакана. На Ивана он не глядел, будто и не узнавал его, будто и не знаком с ним вовсе, будто и не было дикого ночного налета, перестрелки, драки из‑за мешка… Иван тоже помалкивал, он ждал своего часа.

— Ладно, это я слыхал, – недовольно протянул Гуг Хлодрик, поскреб щетину на подбородке и уставился на Седого в упор. – Где Лива?

— Клянусь, Гуг, не знаю! – ответил нахохлившийся Крежень. – Мы делаем одно дело…

— Одно? – переспросил с насмешкой Иван.

Крежень не шевельнул бровью.

— Мы делаем одно дело, Гуг, – повторил он, – и ты меня знаешь.

— Знаю, – согласился Хлодрик. – У меня была крепкая, надежная банда, Седой. Парни отменные, один к одному… Была! Мы провернули столько дел и делишек, что любому синдикату нос утрем! Мы держали в своих лапах половину Европы! А где сейчас банда? Где мои ребята?!

— Все на месте, – вяло ответил Крежень, – кроме тех, кого списал Господь Бог!

— Все! – забрюзжал Гуг. – Да не все! Ты распустил их! Это не банда! Это не единый кулак! Это мочалка, Седой! И я тебе повторю еще, ты мне за все ответишь!

Крежень полез в карман кожаного плаща, вытащил здоровенный пистолет с инкрустированной изумрудами рукоятью, с силой приложил его к поверхности стола, убрал руку.

— Можешь пристрелить хоть сейчас, – сказал он тихо и обиженно.

— Ну нет, Седой, – Гуг смахнул пистолет на пол, – я сам решу как и когда отправить тебя к черту на рога, понял?!

— Понял, – Крежень нагнулся, поднял пистолет, сунул в карман.

Никто на них не обращал внимания. Большая часть посетителей этого кабака была уже в хорошем подпитгш, а те, у кого в глазах пока не троилось, глядели на молоденькую стриженную наголо девицу в черной маске. Ни сцены, ни подмостков в кабаке не было, и девица выделывалась прямо перед столиками, перепрыгивая из ряда в ряд, выгибаясь кошкой, плотоядно оглаживая свои же бедра и беспрестанно тряся выкрашенными в алый цвет голыми грудями. Чуть выше коленки, прямо по сиреневому узорчатому чулочку вилась розовая лента, а на ней крепился плетеный кошель. В него бросали монеты и бумажки, не забывая после этого ухватить девицу за голую грудь или ляжку, а то и за обе выпуклости сразу. Девица пела что‑то нервное и чувственное, акустическая система была вделана прямо в браслеты на ее тоненьких ручках.

Пела она неплохо, почти без фальши. Но когда какой‑то босяк похлопал ее по заднице, не бросив монеты, девица, не моргнув глазом, врезала ему в челюсть своей изящной туфелькой, прямо золоченым кончиком… Босяка уволок биороб. Девице долго хлопали, выражая поддержку, теперь денег бросали вдвое, втрое больше – от облапивших ее прелести рук не было ничего видно, но девица лишь призывно хохотала, разжигая страсти тех, кто не успел до нее дотянуться. Иван подумал, что она очень недурно зарабатывает, раз в сто побольше самого шустрого и грамотного работяги, правда, наверняка, делится с кем‑то.

Гуг словно угадал его мысли.

— Этой крошке хватает лишь на сладенький ликерчик да пару пирожных в день. Да эта обезьяна, – он кивнул в сторону малайца–бармена, – наверняка укладывает девочку на ночь с десятком ублюдков, не думай, что он ее жалеет.

— Это ее работа, – сухо заметил Крежень. – Каждый должен делать свою работу.

— Ты всегда был злым, – сказал Гуг и отвернулся.

Песенка закончилась. Груди у девицы стали белыми, пышущими жаром, намятыми, наглаженными. Зато сидящие задирали вверх красные ладони, будто выхваляясь друг перед другом, кто‑то старательно и похотливо вылизывал со своих лап приставшую помаду.

— Отвечай, Седой, – неожиданно резко процедил Гуг, уставившись на Креженя, – иначе я вышибу из тебя ответ вместе с твоими мозгами!

Крежень нахохлился еще больше, покачал головой.

— Не слышу вопроса, – сказал он тусклым голосом. – Ну чего тебе отвечать, Буйный?! Если я тебе не нужен в банде, я уйду.

— Уйдешь, еще как уйдешь, – зловеще заверил его Гуг.

Теперь Иван ничего не понимал. Он пришел сюда не старые счеты сводить, он не держал зла на Седого. Ему надо было пробраться туда, куда не всем дверца открыта, протиснуться хоть в щелочку… иначе все впустую. Гуг мог своей резкостью испортить дело.

— Где Лива?!

— А почему ты у меня спрашиваешь? Спроси у него, может, он знает! – Крежень мрачнел на глазах.

Иван смотрел на друга и ничего не мог понять – Гуг бледнел, он из почти свекольно–красного стал чуть ли не зеленым, руки задрожали. Взгляд застыл и остекленел…

Иван видел, куда смотрит Гуг.

— Чего ты ко мне привязался! – Крежень попытался убрать руку со стола, но не успел, Гуг придавил его запястье своей тяжелой ладонью.

— Что это, – он ткнул пальцем в идеально ровный, чуть просвечивающий свежий шрамчик на руке Седого. – Откуда он у тебя?!

— Котенок поцарапал, – неумело соврал Крежень и напрягся, окаменел.

— Котенок, говоришь?! – Гуг неожиданно резко ухватил Седого за горло, сдавил его, притянул голову к себе и прошептал в ухо: – Это след ее ноготка, это ее метка, сволочь. Ноготок ей вставили на Гиргейской зоне, понял?! Таких нигде больше не найдешь… Колись, Седой, я за себя не ручаюсь!

Крежень не успел расколоться, голова его, седая и ухоженная, свесилась набок, он потерял сознание от удушья, руки обвисли, с пересеченной шрамом губы потекла по подбородку слюна.

— Мразь! – выругался Гуг. И повернулся к Ивану: – Теперь я верю, Ваня, ты был прав, они все ссучились. Да, ссучились и обкладывают меня будто больного, старого медведя в его берлоге. А Ливочку они убили! – Гуг зарыдал. Краски возвращались на его лицо, он вновь превращался в обрюзгшего и багроволицего викинга. Викинга с грустными глазами, но чугунной челюстью.

— Ты мог ошибиться, Гуг, – сказал Иван, – причем тут этот порез?

— Нет! – Хлодрик сразу осек его. – Никогда, Ваня. Эти вставные ноготки делают из какой‑то хреновины, я не знаю, но они всегда режут так, после них всегда шрам светится изнутри, это неземная керамика. Каждый такой ноготок – это метка, Ваня! Их не ставят кому ни попадя. Ай, Лива, Лива моя лапушка, сгубили они тебя, сволочи!

— Она что, одна имеет такой ноготь? – резонно вставил Иван. Он не мог допустить, чтобы Гуг в порыве слепой ярости, дикой и не совсем обоснованной, на его взгляд, ревности, пришиб Седого. Ведь Седой одна из немногих ниточек, обруби ее и бодяга будет длиться вечно.

Пока не придут… Иван уже сам не верил во Вторжение.

Все, что с ним было, казалось бредовым сном. Но был этот бред явственней яви.

Крежень осторожно приоткрыл один глаз, потом второй.

— Прочухался? – спросил Гуг.

Крежень не ответил.

— Ну, Седой, выбирай – здесь тебя прикончить иди в другом тихом местечке? – Гуг не шутил, его неудержимо трясло. Много всего накопилось в этом большом и непростом человеке. Иван глядел на него и думал, вроде бы, и знакомый, свой, понятный до мелочей, и в то же время незнакомый, чужой, непонятный.

— Когда будешь кончать, Гуг, – просипел Крежень, – вспомни, как мы вместе работали по крейсерам, как я твою пулю в плечо свое принял, как тебя от парализатора уберег… а еще припомни, как первый раз от Европола уходили, как ты наверх лез, а я с Фредом прикрывал тебя, а Фреда, между прочим, пристрелили, Гуг, Ты все вспомни, все! У нас операция была разработана – от и до, понял! А этот тип, – он кивнул на Ивана, – влез и все напортил! А сейчас стучит на меня и на ребят, проверенных ребят, ты же их знаешь, Гуг. Не верь ему!

Иван помалкивал, встревать было еще не время. А все надо делать только в свое время.

— Сладко поешь, Седой, – проговорил Гуг Хлодрик мягче. – А я жду ответа.

Иван отвернулся от обоих. Голой девицы и след простыл. А вместо нее после некоторого промежутка из‑за багряных ширм вышел игривой походочкой в полумрак и дым изящный и вертлявый мулатик с завитыми голубыми волосами, весь в кружевах, пелеринках, накидочках и бантиках. Мулатик пел что‑то сладкое, пел тоненьким бабьим голоском, жеманничал, вертел задом, томно улыбался, закатывал подведенные глазки и медленно, с упоением раздевался.

Гуг с Креженем толкли воду в ступе. Но сейчас им не следовало мешать. Иван поглядывал на мулатика и думал, что понапрасну теряет время. И так, сколько уже потеряно его!

Когда мулатик разделся полностью и прекратил петь, из‑за тех же ширм вышел здоровенный татуированный донельзя негр, подхватил мулатика на руки, покружил, подбросил, поймал, повертел – будто балерун балерину, а потом, подделываясь под навязчивые ритмы приглушенной музыки, пристроился к мулатику поудобнее сзади и начал под восторженные вопли и похотливое сопение проделывать с ним то, что обычно мужчины проделывают за плотно закрытыми дверями с женщинами.

Эта пара имела значительно больший успех в сравнении с красногрудой певичкой. Пьянь неистовствовала, подавала советы, визжала, хохотала… Иван повернулся к «балетной паре» спиной. Ему было плевать на этих ублюдков, здесь еще и не такое увидишь. Пора браться за Седого.

— Мне надо туда! – неожиданно резко сказал он.

— Куда? – машинально переспросил Крежень.

— Вниз!

Крежень как‑то зловеще усмехнулся. Он уже совсем ожил, будто и не было ничего. Через Иванове плечо он поглядывал на потного блестящего негра и сладострастно извивающегося мулатика, облизывал пересохшие губы. Чувствовалось, что Крежень на что‑то решается, но никак не может решиться.

— Вниз?

— Да, вниз.

— Это можно сделать, – Крежень поглядел на Гуга Хлодрика, прищурился.

— Делай, как он говорит, Седой, – посоветовал Гуг, – тогда я тебя, может быть прощу. Может быть!

Крежень рассмеялся неприятным глухим смехом – почти беззвучным и мелким как горох. Трясущиеся губы его медленно и неостановимо каменели, да и само лицо словно в застывшую маску превращалось – прямо на глазах. Он явно на что‑то решился. Но решение это далось ему нелегко.

— Ладно, – наконец выдавил он, – вниз так вниз. А не пожалеешь потом, Гуг?

— Время покажет.

— Хорошо.

Крежень чуть привстал и махнул рукой малайцу–бармену, что‑то показал на пальцах.

— Никакой автоматики, все надежно и добротно, Буйный, как в старые добрые времена, – тягуче завел он, и в его бесцветных глазах появился нехороший блеск, Иван помнил этот блеск еще с недавней венецианской ночи, когда его чуть не отправили на тот свет. – Но помни Буйный, ты сам напросился на это! Вниз так вниз!

Их резко встряхнуло, бутылка упала и покатилась на край стола, на нее навалилось что‑то тяжелое, вонючее.

Створки наверху сомкнулись, отрезая от мира выпивок, ритмов, похоти и мерзости.

— А это еще что?! – взревел Гуг, сбрасывая со стола чье‑то тело.

— Этого сейчас уберут, – заверил Крежень. Он сидел, не шелохнувшись. – Еще миг.

Прошло чуть больше мига, прежде чем стел со всеми сидящими за ним и валяющимся внизу бесчувственным телом замер. Иван не ожидал такого поворота дел. Какая‑то паршивая, третьесортная харчевня… и система сквозных лифтов? Тут что‑то не так.

Но разобраться ему не дали. Из тьмы, сразу со всех сторон выступило восемь теней. Держали эти тени в своих руках вещи вполне реальные лучеметы ближнето боя.

— Куда эту падаль? – спросила одна из теней.

— В утилизатор, – приказал Крежень.

Пьяного, случайно провалившегося вниз, в тайную систему подземных ходов, оступившегося совсем не вовремя, зацепили чем‑то за пластиковую куртку и утащили.

— Ты сам напросился, Буйный, – произнес без тени сожаления Крежень. – И не дергайтесь, эти два места пристреляны со всех сторон, дернуться не успеете. Кроме того проводка…

Гуг Хлодрик привстал над своим стулом, поглядел во тьму.

— Сесть! – выкрикнули оттуда.

— И ты, Бумба? – сокрушенно проговорил Гуг, опускаясь на стул. – А ведь я тебе простил тогда твой донос, эх ты, Бумба Щелкопер!

Иван тоже узнал двоих. Теперь глаза привыкли, тени обрисовались четче, зримее, да и откуда‑то сверху началось разливаться тягучее, медленное сияние.

— Свет не на тебе клином сошелся, Буйный, – пояснил Крежень, – ты, думал, пуп мира?! Мы работали на тебя долго. Но у каждого из парней есть и свой интерес, понял!

— Врешь, сука, – озлобился Гуг. – Не свой интерес, все врешь! Ты перекинулся, Седой! А может, ты и был подосланным! Зря я тебя не придушил там, наверху!

Крежень злорадно расхохотался, теперь он хохотал, не стесняясь, в полный голос.

— Научись проигрывать, Буйный, – наконец сквозь смех прохрипел он. – Ты готовил мне ловушку, а попал в ловушку сам. Не рой яму ближнему своему, ибо в нее и угодишь! Это ты, ты, Гуг, и этот русский, который везде сует свой нос, вы рыли мне яму. А теперь сами в ней. И я не протяну вам руки.

— Не протянешь?

— Нет! Ты больше не нужен никому, Буйный. Ни Бумбе Щелкоперу, ни мне, ни Толстяку Бону – погляди, как он тебя глазенками сверлит, так бы и прожег насквозь! Даже Сигурду ты не нужен…

— И Сигурд здесь? – прохрипел Гуг.

— Да, я здесь! – крутоплечий и беловолосый парень лет тридцати трех вышел из полумрака. – Ты нас держал в черном теле, Буйный, а он нам дал все. Новый Свет побогаче старухи Европы!

— Продались?! – Гуг был явно расстроен.

Иван тоже неуютно чувствовал себя под дулами лучеметов. Но ему было плевать на этих ребятишек, Гугова слезливость могла все испортить, сейчас время работает против них.

— С тебя снимут мнемограмму, Гуг, и пустят в распыл. И так ты пожил вволю на этом свете. Сигурд просто сожжет тебя, ты даже охнуть не успеешь. А русского мы помучаем, он нам крепко насолил, настырный тип! – Крежень самодовольно улыбнулся, шрам скривился, исказил лицо страшной гримасой. – Еще вопросы есть?

— Где Лива?

— Лива работает на нас.

— Врешь, сука!

— Смотри!

Крежень достал из нагрудного клапана черный кубик галовизора, сдавил, поставил на стол перед Гугом. И почти сразу перед ними будто из воздуха выявилась Лива, точнее, ее лицо.

Гуг отшатнулся на спинку стула и опять побелел. Это была запись, самая обычная голографическая запись… и все же, лицо прекрасной мулатки, живое, губы блестят, веки дрожат, но почему она так тяжело дышит?!

— Я убью его! – со злобой процедила Лива. – Я убью Гуга–Игунфельда Хлодрика Буйного, если он появится на Земле! Убью!

И изображение пропало.

Гуг неожиданно зарыдал, опустил лицо на сжатые, такие огромные кулаки, спина его сотрясалась от рыданий.

Но Крежень не жалел бывшего вожака банды.

— И она отвернулась от тебя, Буйный, понял? Ты так долго лез ко мне со своими вопросами. А теперь смекни, может, лучше бы и не стоило любопытничать, а?

— Они ли, Гуг! – вклинился Иван и дернул Гуга за плечо. – Это спектакль, Гуг, запись сфабрикованная!

— Нет, это она, она… – Гуг захлебывался слезами, он почти не мог говорить. – Но почему… почему у нее глаза пустые? Ваня, ты же видел… у нее пустота была в глазах, пус‑то–та?! Понимаешь?!

В глазах у Ливадии Бэкфайер и впрямь было что‑то нечеловечески пустое, отсутствующее, но Иван решил не развивать Гугову мысль. Он лихорадочно думал, как выкрутиться из этой нелепой ситуации. И он уже догадывался, он знал точно – ему пощады не будет.

— Ты всех предал, Буйный, – гнул свое Крежень, он же Седой, он же Говард Буковски, – ты предал погибших на Параданге, предал и сам же расстрелял их, ты предал парней на Гиргее, а ведь они поверили в тебя, они пошли за тобой… Ты всех и всюду предавал, ты думал только о себе. Я лишь прерву эту цепь предательств и подлости, я прикончу тебя. Буйный. И совесть перестанет тебя мучить.

— Врешь, сука! – взревел Гуг, оправдывая свое прозвище. – Меня подставляли, да! Но я никого не предавал! Запомни это хорошенько: ни–ко–го и ни–ко–гда!!!

Вспышка лилового пламени скользнула возле самого уха седого викинга – и расплавленная серьга дрожащей каплей упала на пластик пола, зашипела.

— Не дергайся, Буйный!

Гуг схватился рукой за обожженное ухо. Он как‑то сразу успокоился.

— Сигурд правильно говорит, – вновь заулыбался Крежень, – не надо дергаться. Оружие на пол!

— Нет, Седой, мое оружие останется при мне, ты его снимешь только с моего трупа, – тихо и размеренно ответил Гуг.

Иван молча выложил на стол гамма–парализатор и карманный лучемет ближнего боя. Отстегивать с локтя рукоять меча он не стал, а вдруг еще пригодится.

Он неожиданно для себя подумал: а какой, интересно, сейчас номер откалывают там, наверху, в кабаке и заметили там их пропажу или нет? Какая разница! Иван вздохнул. Вот и славно, сейчас его будут пытать, мнемоскопировать, а потом убьют. Вот и разрешатся сами собою все проблемы, и ни перед кем и ни перед чем он отвечать не будет, пускай человечество само перед собой отвечает, само себя защищает, само себя спасает. Все просто. И кончилось благословение, кончилось. Иди, и да будь благословен! Он шел. И он пришел. В жизни все кончается просто, без театральных пышностей и накруток.

— Буйный, тут командую я, – в голосе Креженя зазвучала сталь, – не опошляй свои последние минуты.

Оружие на пол!

Гуг снова сжал кулаки на столе. Поднял глаза на Креженя.

— А теперь слушай меня, Седой, – заговорил он тихо. – Ты ведь всегда был пижоном, фраером, верно?

Кто‑то из стоящих с лучеметами парней хихикнул, но тут же осекся.

— У тебя ведь есть маленькое кругленькое зеркальце, в которое ты все время смотришься, когда думаешь, что тебя никто не видит?

— Короче!

— Так вот достань его и погляди на себя. Погляди на свою шею.

Иван поразился перемене, произошедшей с Говардом Буковски. Как и получасом ранее лицо его вдруг окаменело. Рука полезла во внутренний карман кожаного плаща. Там и впрямь оказалось маленькое, кругленькое зеркальце в золотой сферической оправе, усеянной какими‑то красными сверкающими камушками. А он и в правду пижон, подумалось Ивану, они бы наверняка нашли общий язык с Дилом Бронксом, оба любят побрякушки да безделушки, оба любят себя… Иван не додумал. Лицо Креженя исказила уродливая гримаса, на него было страшно глядеть.

— Что это? – выдавил он испуганно. – Что это?!

Теперь он видел в своем зеркальце собственную крепкую и холеную шею, видел и маленькую ранку прямо на коже, скрывающей под собой артерию. Похоже, именно эта ранка и напугала Седого, напугала до еле сдерживаемого безумия.

— Что это?!

Гуг не ответил. Он разжал кулаки, показал Креженю свои пустые ладони. И продолжил:

— Вот и прикинь, падла, понадобится тебе мое оружие? – Помолчал и добавил: – Нет, Седой, не понадобится. И мне оно не понадобится, сам понимаешь.

— На понт берешь, – прервал его Крежень.

— На понт? – Гуг сдержанно рассмеялся. Но тут же обрел равновесие и очень спокойно пояснил: – Да, Седой, когда я тебя наверху придушил малость, а ты сомлел, я тебе вот из этой штучки… – он поднес к глазам Креженя свою широченную ладонь – на мизинце красовался беленький перстенек, повернутый кругляшом–камушком внутрь. – Я тебе из этой штучки прямо в твою жилу поганую впрыснул одну маленькую–маленькую капсулку, понимаешь?

Судя по выражению лица, Крежень все понимал.

— Перстенечек‑то не простой, а с психодатчиками, – Гуг криво улыбнулся, – вот скажи мне сейчас, Седой, что ты ощущаешь?

Крежень начал медленно наливаться кровью. Глаза полезли из орбит. Он судорожно порвал ворот, начал хватать воздух губами.

Бумба Щелкопер выступил вперед и сунул дуло прямо под нос Гугу Хлодрику. Но Крежень, сипя и матерясь, отмахнул дрожащей рукой ствол лучемета.

— Вот так‑то, Седой, – добродушно растолковал Гуг, – мы с тобой столько проработали, а ты, дружок, меня за кого держал‑то сейчас, за лоха, за фраера залетного. Очень ты ошибся, Седенький ты мой, очень!

Краска схлынула с лица Креженя, он оправился, сел. Губы у него снова неудержимо тряслись, из левого глаза текли слезы. И все же он прохрипел:

— Один точный выстрел, Буйный, и хана тебе с твоим перстеньком, никакой психодатчик не сработает!

— А ты попробуй!

Иван сердито поглядел на Гуга – ну чего он играет с судьбой, сидел бы да помалкивал, дело, похоже, выправляться начало.

— Попробуй, Седой! Только помни, что перстенечек запрограммирован: меня пришьешь – капсула в твою поганую кровушку полную дозу впрыснет, понял? Ты лопнешь как пиявка, насосавшаяся чужой крови! Ты у меня на аркане. Седой! У меня и еще трех наших парней, что наверху прохлаждаются. И поэтому ты будешь делать то, что я тебе скажу. И ты будешь отвечать на все мои вопросы. А с этими ребятишками мы потом потолкуем. Скажи им, чтобы шли отдыхать!

Крежень не заставил себя упрашивать. Он был на редкость понятливым.

— Уходите! – приказал он.

Парни засомневались. А Бумба Щелкопер снова вышел вперед.

— Ну, а ежели мы щас обоих спровадим к дьяволу? Нам вас не жалко!

— Подпишешь себе приговор, Бумба, вот и все, – тихо сказал Крежень. – Уходите!

— Нет! Не все, – оборвал его Гуг. – Сигурд, ты останешься. Ведь они обдурили тебя, верно? Ведь ты не хотел ничего такого? Ну, признавайся, малыш!

— Ты продал всех, Гуг! И я больше тебе не верю! – ответил Сигурд неуверенно.

— Мы разберемся, потом. А пока останься. И не спеши с выводами. Я хочу, чтобы ты послушал Седого, может, тогда поумнеешь малость.

Крежень махнул рукой.

— Проваливайте, я кому сказал!

— Мать твою! – выругался Бумба. – Мы уйдем. Но смотри, Седой, как бы потом сам не пожалел. Шкуру свою спасаешь?!

— Идите с миром, – улыбнулся Гуг, – я не держу на вас зла, ребята!

После того, как «тени» оставили их, Гуг довольно‑таки грубо ткнул Говарду Буковски кулаком прямо в нос. И спросил, почти не разжимая губ:

— На кого работаешь, гнида?!

Крежень молчал.

Гуг насупился.

— Запомни, Седой, с этого момента я вопрос буду задавать только один раз. И ответ должен быть один. Я понимаю, что ты позарез нужен моему другу Ване, но я и его не послушаю, Седой, а знаешь почему?

— Почему?

— Ты меня достал, Седой!

— Спрашивай.

— Так на кого же ты работаешь?

— На Восьмое Небо.

— Врешь!

— Нет, не вру. Я с самого начала работал на них. И когда крейсера брали, и Центр Межкосмоса подламывали, всегда, я работал на них еще до того, как попал к тебе, Буйный. Но и к тебе я попал только потому что работал на них. Не веришь – проверь!

— Где Лива?

— Этого никто не знает, – Крежень смотрел прямо в глаза Гугу и, похоже, не кривил душой.

— Она жива?

— Была жива.

— Откуда у тебя ее запись? – голос Гуга начал подрагивать.

— Запись мне передал один знакомый, он из Черного Блага, но точно не поручусь.

— Значит, она у них!

— Я не знаю, Гуг! Но если ты настаиваешь, я соглашусь с любым твоим домыслом.

— Не надо, я увижу, когда ты соврешь! – Гуг повернулся к Ивану: – И все‑таки она жива, она на Земле. Может, еще разок прокрутим запись.

Иван замахал руками – еще чего не хватало, опять Гуг разрыдается, потеряет контроль над собою.

Гуг и сам замял этот неловкий вопрос. Зато задал другой:

— Ну и чего же хотело Восьмое Небо от меня и моей банды. Седой?

— Ничего. Пока ничего.

— Вот как? Совсем ничего?!

— Они хотят везде присутствовать, все слышать и видеть, Но они далеко не всегда вмешиваются в события, я сказал бы, почти никогда не вмешиваются.

Гуг потер ладонью подбородок, встал со стула – теперь ему никто не препятствовал в этом.

— Хотят все видеть и слышать? Так говоришь? Может, они и сейчас все видят и слышат?

— Может быть, – подтвердил Крежень.

— Где датчики? – зжрал Гуг Хлодрик.

Крежень помотал головой.

— Они не такие уж дураки, – сказал он. – они все делают профессионально. И не доверяют даже тем, кто работает на них всю жизнь.

— Лучше б я тебя и не спрашивал ни о чем! – сорвался Гуг. – До чего же ты, Седой, скользкий и мерзкий мужик.

— Я не мужик, Буйный, ты меня обижаешь. Я вор в законе…

— Врешь! Был бы ты авторитетом, не ишачил бы на Восьмое Небо! Все врешь, Седой! Ты всегда напяливал на себя чужие маски, но я тебя раскушу!

— Ладно, хватит! – вмешался Иван. – Не то я вас оставлю и пойду – вы это толковище бестолковое на год затянете! Гуг, собери свои нервы!

— Ох, Ваня, Ваня, тебя б на мое место! – Гуг ушел во тьму и замер там.

— Так чего тебе нужно? – грубовато спросил Говард Буковски, кося недобрым глазом на Ивана.

— Вниз! – повторил тот свое.

— Низ – он везде, и здесь низ, и наверху – низ, смотря откуда глядеть, – начал путать следы Крежень.

— Ты понимаешь, о чем я говорю!

— Он все понимает! – подтвердил Гуг Хлодрик.

x x x

Иннокентий Булыгин очень хорошо знал, что на Земле никто его не ждет кроме полиции – только сунься, быстренько упекут на Гиргею, а то и на саму Преисподнюю, гиблую планету–каторгу в созвездии Отверженных. И потому соваться на Землю Кеше Мочиле, каторжнику и рецидивисту, было не резон. Грезы о пляжах и загорелых блондинках при всей их привлекательности оставались грезами. На первом же пляже его опознают, измордуют, отволокут в ближайшую каталажку и еще до отсылки изведут вчистую.

— Вот так, брат Хар, – жаловался Кеша оборотню, – тебе с твоей рожей лучше на люди не показываться, а мне с моей биографией, будь она проклята!

И все же он не собирался скитаться по угрюмым пустынным астероидам и прятаться по заброшенным станциям, коих в Пространстве были миллионы. Нет уж, не для того он когти рвал с Гиргеи!

Ивану Иннокентий Булыгин поверил… но не до конца.

Будет Вторжение – плевать, и не такое видывали, тогда Кеша пойдет воевать, ему невпервой. Ну, а не будет – и то хорошо, без войны всегда лучше.

За три дня Таека как могла изменила Кешину внешность: теперь он был почти красавцем – ни седины, ни впалых щек, ни мути в глазах… все стало иным, даже нос приобрел какую‑то совсем нерусскую горбинку, а на подбородке появилась ямочка.

— Герой–любовник, мать твою за ногу! – ухмылялся Кеша, оглядывая себя в зеркале. – Только цветка в петлице не хватает.

Ни цветков, ни петлиц у Кеши не было, он наверное где‑то слышал такое выражение и оно ему запомнилось, понравилось. Хар его совсем не понимал. Он понимал иное, что все это напрасно, что Кеша, как звали все этого далеко не самого худшего землянина, остался самим собой. Хар не собирался менять внешности, она у него сама собою менялась – на то он и был гиргейским подводным оборотнем. Находясь среди землян, Хар все больше и больше вживался в новый образ и становился почти похожим на человека. Почти. И лишь издалека, на первый не особо пристальный взгляд. И потому Кеша был вдвойне прав – Земля для них могла стать лишь ловушкой, капканом.

Таека привязалась к Кеше, За суровость, молчаливость и затаенную силу, ум, смекалку маленькая японка зауважала ветерана тридцатилетней Аранайской войны.

И ей было жаль Кешу. Ей не хотелось отпускать его на прямую и верную смерть.

Но Кеша оправдывался просто:

— Через барьеры то мне все одно надо перепрыгивать, а то контракт нарушу, они меня к себе раньше сроку утащат! – Теперь он не высказывал сомнений на счет довзрывников, после своего собственного раздвоения, а потом и воссоединения Кеша свято уверовал в их всемогущество. Но с довзрывниками была односторонняя связь.

Да и про барьеры Таека отказывалась понимать. И тогда он говорил проще: – Милая, не тревожься, таких как я пуля не берет, ей тоже ведь ушибаться о жесткое не хочется, она, родимая, летит куда помягше!

Задание ему Иван дал непростое. Но Кеша не любил простых заданий. И он умел держать язык за зубами.

Время шло быстро, надо было найти какой‑то способ избавиться от навязчивого спутника. Но как?! Посланник старой ведьмы не отходил от ветерана ни на шаг. Был он до крайности непонятен и странен. Но обладал необыкновенным воздействием на всех – он быстро приучал к своему присутствию, на него смотрели, им интересовались лишь первые минуты, а потом он как‑то непонятно отходил на задний план, будто растворялся и на него переставали реагировать. Лишь Шарки, огромный ньюфаундленд, избалованный Дилом Бронксом до крайности и постоянно носившийся с лаем, рыком и визгом за младшими киберами по станции, не признавал Хара, больше того, просто ненавидел его – до яри, до дрожи, до встающей колом на загривке шерсти. Но предпринимать чтолибо Шарки не отваживался, он чуял, что противник серьезный и вовсе не беззубый.

— Ты чучело, останешься здесь, понял, я дважды не повторяю! – угрожал Кеша оборотню и для пущей убедительности супил черные чужие, придуманные фантазеркой Таекой брови, которые делали его похожим на киношного итальянца времен романтизма XXII века. – Ты же, Хар, умный малый, смекни – ведь и меня засветишь, и себя погубишь!

— Никак нельзя! – серьезно и грустно отвечал Хар. – Повеление королевы есть высший закон. Мы – не люди! Мы держим слово. Всегда!

— Да я на два денечка смотаюсь в родимые края да и вернуся, неужто помрешь без меня?! Королева твоя ни хрена не узнает!

— Она видит и слышит все!

— Шпик проклятый! – Кеша отвернулся.

— Внедрение может начаться в любую минуту, – добавил Хар.

— Чего?!

— Ты сам знаешь! Трогги не умеют жалеть людей. Будет очень плохо для вас.

— Не пугай!

— Ты смелый, я знаю, ты не боишься. Но ты можешь понимать – будет плохо. А сейчас хорошо, И Загида не оставит тебя.

— Чего?! – Кеша чуть не сел на пол. – Загиду твоего прибили, Хар, склеротик ты, а не оборотень, едрит твою королеву!

На поминание королевы в непочтительной форме Хар не среагировал. А насчет Загиды пояснил:

— Он успел свернуться. И он в тебе.

Кеша похлопал себя по бокам, провел ладонью по животу, сунул руки в карманы комбинезона.

— Ну понятное дело, во мне! Я его проглотил ненароком!

— Нет, – самым серьезным образом ответил Хар. – Он у тебя под ключицей, пощупай!

Кеша приложил пальцы к коже в указанном месте и нащупал кругленький плотненький бугорок, перекатывающийся будто солидный жировичок. Но причем тут оборотень Загида!

— Мы не умеем лгать, – еще раз напомнил Хар. – А в левом грудном клапане под комбинезоном, почти под рукой, у тебя лежит свернутый живоход, так ты его называешь.

Кеша нахмурился, наморщился. Он никому не говорил про этот шарик, про этот комочек–зародыш, что Иван вытащил из Гугова мешка, сослуживший им неплохую службу. Но каков Хар, ничего от него не скроешь! Тяжеленько с таким будет.

— Ладно, я возьму тебя на Землю, – неожиданно сказал Кеша.

— Конечно возьмешь, – без тени сомнения согласился оборотень.

— И не дерзи старшим! – Кеша рассердился. Но тут же поймал себя на мысли, что неизвестно еще, кто из них двоих старше. – Возьму, ежели ты, образина, будешь меня слушаться.

— Буду, – сразу же ответил Хар.

— И ежели ты делом докажешь, что оборотень! – разошелся Кеша.

— Что нужно?

— Понимаешь, на земле навалом всяких инопланетных собратьев наших. Но они все на учете–пересчете. А ты вроде бы вне закона, как и я. Быть в облике разумного, да еще двуногого существа ты не имеешь никакого права, усек?

— Не имею права, верно, – ничуть не обидевшись, произнес Хар. Он как‑то сильно ссутулился, стал до того несчастным, облезлым, горемычным, будто больной, нищий, брошенный всеми старикашка из Сообщества.

Но Кеша замотал головой.

— Нет–ет! – пояснил он. – Человеческий облик тебе не годится. Вот пожил бы ты среди людей век–другой, так научился бы превращаться в них на все сто, а так нет, Хар, это все халтура. Я тебя возьму на Землю своей собакой… – Кеша осекся, ему стало неловко и стыдно за свое предложение, так унизить брата по разуму, хорош он гусь!

— Шарки? – сразу переспросил Хар.

— Понимаешь, пород собак так много, что никто в них никогда не разберется, главное, чтоб на четвереньках, шерсть, хвост, уши, язык чтоб висел… короче, у тебя получится.

Хар принял предложение с достоинством и без сомнений. Он опустился на четвереньки, закрутился, заюлил, завертел задом, затряс головой, словно пародируя бортового ньюфаундленда. Но в такого же красавца превратиться не сумел, а стал облезлым, прямо говоря, поганым, драным, мосластым псом с совершенно несобачьей головой, с плавникастыми лапами, выщипанным жалким хвостом и просвечивающим из‑под редкой шерсти бледно–желтым впалым брюхом. Два длинных уха свисали вниз наподобие мерзких старых мочалок. Морда немного вытянулась, язык свесился набок. Но глаза остались рыбьими, пустыми и бессмысленными.

— Нормально, – в глубоком раздумий протянул Кеша. И крякнул совсем по–стариковски.

Именно в эту минуту с оглушительным лаем из дальнего конца винтовой подъемной трубы–сочления выскочил огромный и великолепный Шарки. Это был не пес, это был сам царь зверей и всех прочих тварей – огромный, бесстрашный, благородный и всемогущий. Он пронесся черным драконом метров двадцать… и вдруг застыл как вкопанный, шерсть на загривке вздыбилась, глаза налились кровью, обнажились клыки. Кеша с опаской подумал – конец его другу Хару, все, крышка, сожрет его сейчас этот царь зверей. Но произошло нечто неожиданное: вместо царского львиного рыка из огромной пасти вырвался испуганный щенячий, пронзительный визг, шерсть на загривке опала, ноги подломились… и Шарки упал, извернулся с шустростью нецарской, опустил голову и, не чуя лап под собой, будто самая жалкая и трусливая дворняжка опрометью умчался прочь, в изгибы труб–переходов.

— Нормально, – подтвердил Кеша решительно. – Мы у Таеки ошейник выпросим и поводок, все будет путем. Ежели какой хмырь–собаковод заинтересуется, скажем, э–э-э, зангезейская борзая… Но! Но!! Ты‑то помалкивать будешь, это я скажу, а то ляпнешь еще: я, мол, борзая зангезейская, на Землю прилетела… тут нам и хана! Усек?

— Усек, – еще раз подтвердил Хар. Ему даже удобнее было стоять на четвереньках. Но надо было вжиться в образ. И оборотни не всесильны.

В этот же вечер они покинули станцию. Таека плакала. Серж Синицки не пошел их провожать. Серж скучал.

Когда Кеша садился в прогулочный легковой бот, он старался не смотреть на красавицу–капсулу. И зачем он только пригнал ее сюда! Да на ней можно было б идти хоть сейчас… в атаку, на штурм, на любых врагов и недругов! Но Иван строго–настрого приказал спуститься на Землю по–тихому, осторожно, чтобы ни одна веточка не шелохнулась, чтоб ни одна пылинка не поднялась с насиженного местечка.

Иван дал точные координаты. И дал ему право – право добывать нужное любыми средствами. Любыми! Хотя право это было не подкреплено ничем, кроме их содружества в тяжком деле и обреченности в случае проигрыша, но Кеше этого вполне хватило. На задание отводился один день, самое большее полтора. Потом Кеша мог смотаться на пару часиков в родные края, дольше там находиться опасно, а на пару можно. Но это потом. А сейчас… Ребров отдыхал на своей дачке в ста верстах от Петрограда. И стояла дачка на бережку тихого крохотного озерца, посреди древних елей – сказочные были места. У Кеши сердце защемило еще на подлете. А как вздохнул чистого русского воздуху, как затянулся синевой, прозрачностью и чем‑то вообще не имеющим названия, но пьянящим, так и загудело в голове, закружилось все – присел на мшистый пень, сгорбился, прикрыл глаза.

Хар притулился рядом, по–собачьи вертя хвостом и озираясь. Он входил в роль. Но все–равно он здесь был чужим. Чужак, не проявляющий ни малейшего любопытства. Странный чужак.

Кеша не мог встать. Ноги не слушались. Тридцать пять лет! С ума сойти! Он покинул Землю тридцать пять лет назад, покинул совсем еще мальчишкой. А кем вернулся? Никем. Его нет, он пустое место. Потому что прописка у него не здесь, а на Гиргейской подводной каторге.

Кеша дышал и не мог надышаться, такой воздух был только на Земле, его не мог заменить синтезированный, его не могли заменить все смеси, применявшиеся на кораблях и спутниках, его не могли заменить искусственно созданные атмосферы на иных планетах… там все было фальшивым. Здесь все было настоящим.

Россия! Не здесь он совершил свои преступления. Не здесь его осудили. Но и здесь он вне закона, ибо есть соглашения. А Россия всегда выполняла соглашения, даже если они были в ущерб ей и ее сыновьям, Россия держала слово. В этом было ее величие, ее сила и ее беда.

Кеша повалился в траву, в проплешину, усеянную палой и мягкой хвоей. Лечь и умереть! На родной земелюшке. И ничего больше не надо. Хватит. Надоело скитаться по Вселенной, невмоготу нести свой крест. Невмоготу! Зачем он ушел на эту проклятую войну?! Зачем проливал кровь ради всех этих сволочей и ублюдков?!

Ведь они именно сволочи и ублюдки, нет им иного имени, нет им другого звания. Да что горевать‑то теперь.

Поздно!

Хар подошел к лежащему Кеше, обнюхал его, повертел своим жалким хвостом, хотел даже лизнуть пупырчатым языком в лицо. Но Кеша отпихнул оборотня.

— Ты того, не слишком‑то в роль входи, образина, – просипел он, глотая слезы.

Несмотря на прилив чувств, Кеша все видел и все слышал. Он выжидал. Если хозяин засек спуск гостя с небес, он непременно вышлет навстречу или кибера–слугу, или охранника–андроида, а может и первого подвернувшегося под руку биоробота. По всем правилам спешить не следовало. Но и тянуть и без того резиновое время не стоит. Кеша не удивился, когда в трех метрах над его головой пролетел серенький неприметный шарик. Он даже хмыкнул недовольно – экий подозрительный хозяин, втихаря разведку выслал. Ну да ладно, это дело хозяйское, не у всех объятия нараспашку. Теперь отсиживаться нет смысла.

— К ноге! – приказал он послушному и необидчивому Хару. И они побрели к даче.

Идти пришлось недолго – через полтора километра Кеша разглядел за стволами красных сосен зеркальную сферическую стену, увенчанную шаром. Из‑за стены выглядывало несколько разнокалиберных полусфер и с десяток тонких и толстых мачт.

— Модернист, едрена! – выругался Кеша. Если бы у него была возможность завести дачку, он бы согласился только на бревенчатый добрый сруб под черепичной крышей… всего остального Кеша насмотрелся вдоволь, от всего остального Кешу уже тошнило. Но в чужой монастырь не прутся со своим уставом.

— Ух ты, зараза! – выругался он еще раз, натолкнувшись лбом и грудью на охранное поле. Потер ушибленную коленку. Хитрец Хар чуть приотстал, он явно учуял поле заранее и промолчал, не предупредил.

— Куда? Зачем? К кому? – механически прозвучало от ближайшего дерева.

Иван проинструктировал Иннокентия Булыгина, и потому ветеран и рецидивист не растерялся.

— Ты вот чего, братец, – с вальяжностью проговорил он, – доложи‑ка хозяину своему, Анатолию Реброву, что пришел к нему в гости не хмырь какой, а хороший человек, пришел с приветом от старого друга его и однокашника…

— Кто с вами?

— Собака.

— Это не собака, – ответил незримый страж.

— А кто же? – искренне удивился Кеша.

— Не поддается идентификации.

— А коли не поддается, – вразумительно наставил Кеша, – пиши, братец, как тебе старшие говорят – собака! И болтать кончай, мне к хозяину твоему надо!

— Проходите.

Кеша протянул руку – барьера не было. Так‑то лучше, а то огородили, понимаешь, дачку, будто секретный объект или зону!

— Пошли, Хар! – Кеша пристегнул поводок к ошейнику на шее оборотня, чтобы выглядели они оба послушными и добропорядочными. Хар в ответ снова завилял хвостом.

Самого хозяина они нашли на лужайке возле сверкающего и сверхмодного коттеджа. Толик Ребров висел в тренажере и упорно сучил руками и ногами. Был он от пота почти столь же сверкающ и блестящ как и обиталище его.

Заботится о здоровье, подумал Кеша мрачно. Когда он наблюдал подобные занятия, всегда мучился одной мыслью – всем бы им гидрокайло в руки, чего зрято пот проливать… нет, стоит человечишке только попасть в те местечки, где надо кайлом махать, он сразу меняется, он уже не желает ни ножонками сучить, ни ручонками, он хочет ничего не делать, лежать, и чтоб никто не трогал. О–о, человеки, нет в вас ни образа, ни подобия – одна гордыня лишь, одна суетность, и животный страх!

— Заходите, располагайтесь, – сухо пригласил непрошенных гостей Толик Ребров. – Мне немножко осталось.

Кеша не пошел в дом. Он уселся прямо на траву, положил рядом Хара, погладил по лохматой спине будто заправский «друг четвероногих».

— Обождем, – выдавил он себе под нос. А хозяину крикнул: – Привет тебе от Ванюши, кореша твоего! Помнит он про тебя. Говорил, что и ты наверное забыть его не успел!

— Иван?

— Он самый!

— Жив еще?! – На лицо хозяина набежала тень.

— А что с ним сбудется, – будто бы удивился Кеша. – Ты не спеши, мил человек, мы обождем, потому как разговор у нас к тебе длинный и обстоятельный, спешить никак нельзя.

— Да все уже!

Толик вылез из тренажера, растерся старомодным махровым полотенцем – по последним заверениям медицинских светил смывать с себя пот было делом вредным, не для того его организм выделяет, чтобы сразу смывать.

Кеша все подмечал, но помалкивал. Любит себя хозяин, любит. А стало быть, ответит на все вопросы, никуда не денется.

— Пойдем в дом, – бросил Толик Ребров через плечо.

Кеша встал и побрел следом, волоча за собой Хара, чуть упирающегося, как и положено влекомой в тесноту и несвободу помещения собаке, но не смеющей чересчур открыто выражать свое настроение.

Внутренности зеркального дворца–коттеджа были столь же впечатляющи, что и наружности. Но Кеша не глазел по сторонам, он уперся тяжелым взглядом в спину хозяина, оценивал его способности и возможности.

Ребров гостей явно не боялся, даже не остерегался – да и как мог бояться кого‑то бывший десантник–смертник, не так и давно, каких‑то семь или восемь лет назад променявший боевой лучемет на канцелярскую ручку и кресло в Управлении?! Школа давала выучку на всю жизнь.

Но у Кеши тоже была выучка. И своя школа.

— Сейчас, еще минуту, – так же через плечо бросил хозяин, – пошли со мной, только рыбок своих покормлю и устроимся поудобнее, побеседуем, мы гостям рады, а за Иванове здоровье выпьем малость водочки или виски… вы что предпочитаете? Или с дорожки отдохнуть хотите – пожалуйста, у меня есть тут три гостевых сектора по три комнатушки, прошу!

Слово за слово они прошли в довольно‑таки большой зал, выложенный полупрозрачным гидрокафелем. «Рыбок» Кеша увидел сразу – за толстенным, но абсолютно невидимым стеклом стенного огромного аквариума будто висели в мрачной водяной толще две клыкастые, шипастые, плавникастые гиргейские гадины. Чахлая шерсть на загривке у Хара начала подниматься дыбом.

Кеша положил руку на голову оборотню.

— Тихо, тихо, – прошептал он, – это хорошие рыбки.

— Побаивается? – вежливо осведомился Толик, впервые пристально взглянув на оборотня. – Странная порода, никогда таких не видал.

— Зангезейская борзая! – важно заявил Кеша.

— Бывали и на Зангезее, – кивнул Толик, – бывали. Да разве все усмотришь! Погоди немного, я быстро.

Он полез по крутой лесенке наверх к подкормочному окошку–люку, под самый потолок. Там же, у полупрозрачной стены были выдвижные сегменты. Кеша передернулся, когда увидал сырое, окровавленное мясо, которое хозяин всей этой роскоши хватал голой рукой и бросал кусок за куском в люк. Нет уж, лучше собаку держать, попугая, звероноида с Гадры, даже мегацефалла с Урага, чем этих гадин. «Это наши руки» – вспомнилось смутно. Кеша глядел в кровавые глазища рыбин, рвущих в клочья куски мяса, заглатывающих не только истерзанную плоть, но и мутно–кровавую воду вокруг кусков этих, глядел и начинал все понимать: рыбины его опознали, опознали и прощупали, и он снова как там, в свинцовой жиже проклятой Гиргеи, в сверхплотном ее ядре. Не может быть, это же бред, непостижимость! Может, все может быть. На лбу у Кеши выступила холодная испарина.

Они его мгновенно прощупали, даже не отвлекаясь от своего кровавого пиршества ни на секунду. Прощупали… и дали отбой. Они поняли, нет, они узнали, что он был там, был отпущен, был… нет, Кеша совсем запутался, ничего они не узнали, они лишь датчики, щупальца – они все передали и тут же, мгновенно, без малейшего промедления получили ответ… ОТТУДА! С ума сойти! Гиргея у черта на рогах, на краю света! Значит, для них нет расстояний? А что ж тут такого, конечно, нет – ведь они говорили правду, они всемогущи! А этот тип держит своих «рыбок», кормит их, развлекается… Он ничего не знает про них. Не знает? Кеша встряхнул головой. Нельзя терять над собою контроль. Там, на Гиргее, прорываясь вглубь и потом, вырываясь из каторжного ада, он прошел еще два смертных барьера – неужели пора к ним, к довзрывникам? Нет, они дали ему больший срок! Это все нервы, поганые, издерганные войнами и каторгами нервы!

— Красавицы! – сказал он громко.

— В этом надо знать толк! – довольно откликнулся из‑под сводов польщенный хозяин. И как‑то странно улыбнулся.

Он знает, он все знает – молнией обожгло Кешу изнутри. Он не просто знает, он специально привел их сюда. Привел на опознание. Как Иван не догадался тогда?

Кеша одернул себя – ну как мог Иван догадаться, глупости, это сейчас они поумнели, а тогда – тогда все виделось совсем в ином свете, в розовато–голубоватом эдаком мареве. А ведь у этого лысеющего Толика и в служебном кабинете есть такой же, чуть поменее, аквариумишка, и такие же рыбки. А сколько народу проходит через его кабинет?! Да почитай, вся засекреченная спецназовская десантная братия. Вот так‑то, ребятки дорогие и бесстрашные, на каждого из вас уже досье имеется, вот так! Правда, довзрывники ни во что не вмешиваются. Правда? Да, это так, но если верить коротышке Цаю, они кое с кем охотно делятся добытой информацией?! Плевать! Надо дело делать, пусть Иван с Гугом головы ломают, его дело другое. Кеша шустрой метлой вымел из себя все мысли и сомнения.

— Хорошо кушают, с аппетитом! – добавил он и снова погладил оборотня Хара по голове, потрепал длинное ухо. – Много сжирают, небось, не напасешься.

Толик Ребров утробно и самодовольно рассмеялся.

— У меня тут рядышком собственная ферма – только оленина, только чистое, здоровое мясцо, – поведал он, – хватает, еще и остается немного! – Он сполоснул руки прямо в воде, просунув их в люк. Похлопал себя по мокрой волосатой груди, стал медленно и как‑то основательно спускаться вниз. А когда спустился, сказал: – Ну, а теперь прошу в гостиную!

Кеша обернулся напоследок. И в упор встретил страшный, кровавый взгляд одной из гиргейских гадин.

И было в этом взгляде напоминание.

x x x

Арман никак не мог вспомнить, о чем же вопил во всю мощь своих пропитых легких Хук Образина, когда его тащили вон со станции. Он что‑то орал, это точно, просил чего‑то кому‑то передать… да с эдакой похмелюги разве вспомнить!

— Ты за слово уцепись и разматывай дальше, – учил его Дил, утонувший в огромном черном кресле, которое вмонтировали в рубку бота по его спецзаказу. – Вспомни хотя бы одно – и тяни за кончик!

— Не вспоминается! – огрызнулся Арман. Все у него перед глазами мельтешило и прыгало – весело пить, да невесело выходить из запоя. – Мозги высохли, труба мне, на этот раз не выдюжу, помру!

— Авось не помрешь, – беспечно вставил Дил. Он правил к Земле. Но где там разыскивать пропойцу Хука, Земля большая! На всякий случай он спросил: – А какой у него внутренний код?

Арман только рукой махнул.

— Образина свой датчик еще три года назад какому‑то залетному прощелыге отдал за два пузыря, – промямлил он.

— Какие еще пузыри? – не понял Дил.

— Спирта! Технического спирта, – пояснил Арман.

— Ну и чего делать?

— Да на хрена он тебе сдался! – Арман сидел прямо на полу и мелко трясся. По опыту он знал – мучиться еще не меньше недели.

— Нужен, Крузя, – уныло пробормотал Неунывающий Дил.

Оба знали, что Хук Образина давным–давно, когда еще не был ни Образиной, ни алкоголиком, родился в предместьях Берлина, где‑то возле Потсдама. Но Потсдам сейчас закрытая зона, там сплошные музеи, и народишко европейский туда не пускают, опасаются – что может понимать быдло, двадцать поколений которого воспитано на дешевом роке и однообразной рекламе, в художественных ценностях, в сокровищах духа? Ничего!

И потому Дил был согласен, правильно делают, что европейскому, а зждно с ним и всему прочему быдлу туда вход закрыт. Искать Хука там бесполезно, можно и не соваться даже. А куда соваться?

— У него была жена? – спросил Дил.

— Нет.

— Ну, а вообще, хоть какая‑нибудь женщина?

— Была одна шлюха. Хук пару раз говорил чего‑то. – Арман–Жофруа дер Крузербильд Дзухмантовский совсем ослаб головой и никак не мог ничего толком вспомнить. – Точно, если он где и приткнется, так у нее. Детей нету, родни нету, одна Афродита…

— Афродита?!

— Да, так он ее называл.

— А почему?

— Говорил, она всегда в пене, вот и Афродита.

— Прачка, что ли? – Дил с трудом вспомнил старое слово.

Но Арман его не понял.

— Пена у нее на морде, от злобы и стервозности, – уточнил он – как развопится на бедного Хука, так вся пеной исходит!

— У каждого времени свои Афродиты, – глубокомысленно заметил Дил Бронкс, – одни выходят из пены морской, прекрасные и завораживающие, другие сами порождают пену, это жизнь, Крузя!

— Точно, – согласился Арман. И ни с того ни с сего предложил: – Вот если твой камушек из зуба выковырять, можно год пить беспробудно… а что, давай?

Дил расхохотался, сверкая вставным бриллиантом.

— Обижаешь, Крузя, – выдавил он сквозь смех, – на этот камушек тысяча таких как ты и я могуг пить тысячу лет, обижаешь!

Арман промолчал, тупо глядя на обгрызанные ногти.

Еще через минуту он процедил:

— Афродита живет в Дублине, улица 12-12, Большой тупик.

— Вот видишь, все вспомнил, – обрадовался Дил. – Эх, поднес бы я тебе стакашек, Крузя, но ведь нельзя, сам понимаешь нельзя!

— Ну и не надо, – оборвал его Арман.

В Дублине они сели прямо на развалины исполинского суперунивермага Сола Вырока, вот уже третье столетие господствовавшего по всему Сообществу. Империя его торговых гигантов не знала ни границ, ни пределов, поговаривали, что Вырок связан с Восьмым Небом, но говорить могли что угодно, доказательств не было. Император–торгаш никогда не восстанавливал свои суперунивермаги, состоявшие из шести ярусов: двух нижних сверхсупермаркетов для городской голытьбы и четырех верхних этажей, закрытых и обслуживающих народец покруче, от просто состоятельных людей до настоящих богатеев – обычно на два верхних яруса не пускали никого, даже полицию, даже представителей правосудия, там жили, продавали и покупали по своим законам. Когда суперунивермаг разваливался, его бросали. Новый строили в новом месте, если вообще город мог себе пэзволить покупать что‑то в Империи Сола Вырока.

Дублин обнищал и померк еще полтора века назад. Но развалины оказались самым удобным местом. Бот мягко опустился на пластиконовую беломраморную плиту, подняв тучи пыли.

— Надо было лететь до этого паршивого тупика! – недовольно проговорил Дил. – У меня нет времени шляться пешком!

— Там не стоит ничего оставлять, – пояснил Арман.

— Бот закодирован, имеет кучу охранных систем!

— Во–первых, не все системы допускается включать на Земле, ты, наверное, забыл, – не менее раздраженно начал Арман–Крузя, – а во–вторых, его все равно уведут!

— Черт с тобой, пошли!

Дил проверил оружие в карманах и под мышками, и они направились на улицу 12-12 в Большой тупик. Идти было далековато, но не это смущало Дила Бронкса – он не любил всей земной мерзости, убожества, которые ему казались гноем, выдавленным из чьего‑то упитанного, холеного, но все же больного тела. Само тело таилось за семью заборами и семью печатями, там, куда нищету и убожество не допускают, но гной из него тек повсюду, по этим улицам, заваленным никогда не убирающимся мусором, по площадям–помойкам, по развалюхам–хижинам, по переулкам, тупикам, закоулкам… повсюду! Недаром Дил бежал от этой грязи в Космос, недаром он вылизывал и холил красавицу–станцию, свой Дубль–Биг. А сейчас, благодаря Ивану, его вновь швырнуло в помойку, в мерзость и гнусь.

Он шел, высоко задирая ноги, перешагивая через омерзительных нищих, больных, покрытых лишаями и коростой, дегенератов, тихо хохочущих или не менее тихо плачущих над какими‑то своими мелкими горестями, через пьяных… нет, пьяны были они все: и больные, и дегенераты, и нищие. Дилу чудилось, что они сейчас полезут, поползут к его сверкающему боту, изгадят его, измажут своими грязными, шелудивыми руками… Нет, бот не подпустит их на пять метров, там защитное поле. Но все равно, противно, гадко.

— Крыс жарят, – прошептал Арман, втягивая дымок трепещущими ноздрями. – А ты знаешь, Дил, я бы сейчас и от крысы не отказался, ведь мы сидели столько лет на одной синтетике, это же надо – столько просидеть на искусственном дерьме!

— Ну, слава Богу! – улыбнулся Дил. – Ты, кажется, и впрямь приходишь в себя.

Он пнул ногой безногого калеку, явно прокаженного, который ухватил было его за штанину, замычал что‑то.

Пнул и плюнул в сторону, скорчив брезгливую гримасу.

— Не обижай их, – посоветовал Арман. – Жизнь сложная штуковина, может, и мы через годик–другой будем ползать среди этих несчастных.

— Ну уж нет! – возмутился Дил. – Лучше в петлю!

— Петля не всегда под рукой оказывается.

— В воду!

— И вода не везде сейчас: в Темзе болото, в Сене болото, даже в Рейне и Дунае, Дил, ядовитое болото, ты знаешь это лучше меня, я давно тут не был.

— И все равно мы Не будем ползать среди них, – сказал Дил. – Скорее всего, нас вообще не будет через годик–другой.

— Не будет?

— Земля кому‑то мешает, Крузя, – Дилу не хотелось сейчас пересказывать все, что он слышал от Ивана, не время, но намекнуть можно. – Придет кто‑то Извне, и будет судить всех нас. Вот только приговор этого суда уже известен.

— Слишком мрачно, – не поверил Крузя.

— Далеко еще? – решил сменить тему Дил.

— Да вот, пришли уже!

На прибитой к обшарпанной стене дома картонке было коряво выведено на староанглийском «Балтой тупик».

Дил поднял голову вверх – стены домов сходились почти вплотную в черном сумрачном небе. Тут и впрямь негде припарковать бот, Крузя как в воду глядел.

— Она на седьмом или на восьмом, – вспоминал Арман. – Пошли, там разберемся.

Лестницы были загажены донельзя, судя по всему, канализация в этом квартале давно не работала, а самим жильцам было лень ходить по нужде куда‑то далеко и они ее справляли прямо за дверями своих квартир.

На седьмом Дил долго стучал во все двери. Никто ему не открыл – и тогда он, одну за другой, вышиб все четыре. В двух халупах никого не было, мусор, грязь, мыши. В двух других по кучам тряпья ползали дебильные, уродливые дети с огромными лбами, слюнявыми губами и бессмысленными глазенками.

— Пошли выше!

На восьмом и девятом они тоже ничего не нашли.

Зато на десятом дверь была отперта. А за ней два какихто жирных мужлана тискали смазливую кудрявую бабенку лет пятидесяти. Бабенка хихикала и закатывала глаза, высоко задирала голые ноги. Квартира была обставлена и не совсем бедна, по углам стояли цветастые коробки с разнообразной дешевой едой и дешевым пойлом, коробки были разукрашены донельзя, как и все дешевое и некачественное. Мужланы на вошедших внимания не обратили, а сама бабенка махнула рукой.

— Афродита! – с ходу крикнул Крузя.

Мужланы обернулись, но не привстали с широченной кровати, на которой и происходило дело.

— Чего надо? – сипло спросила бабенка.

— Нам нужен Хук Образина! – мягко ответил Дил.

Один из мужланов встал, поддернул черные широкие штаны и двинулся к вошедшим вихляющей походкой.

— Образина должен мне три монеты, – гнусаво протянул он, глядя изподлобья взглядом приценивающегося к жертве жулика.

— Не болтай! – взвизгнула бабенка. – Я просто вышвырнула его вон. Этот подонок пропил все мое белье! За одну неделю! Это же с ума сойти!

— И все‑таки он должен мне три монеты! – настаивал на своем жуликоватый мужлан.

— Покажи, где он – и получишь три монеты, – сказал Дил Бронкс. Он отдал бы и четыре, лишь бы побыстрее уйти отсюда.

— Деньги вперед! – потребовал мужлан.

— Не доверяешь? – тихо просипел Арман–Крузя.

— Не доверяю, – так же тихо ответил мужлан.

— Ну так я тебе тоже не доверяю! – Крузя саданул мужлана в челюсть, не дал ему упасть, подхватил за ворот грубой толстенной рубахи. – Покажешь – получишь монету. Не покажешь – убью!

Мужлан покорно кивнул.

— Все понял, – процедил он и улыбнулся заискивающе.

Его приятель и сама полуголая Афродита так и лежали на постели, вытаращив глаза и разинув рты.

— Надо с ней поговорить, расспросить, – предложил Дил.

— Не хрена с ней разговаривать, – грубо отклонил его предложение Арман. И рявкнул в сторону мужлана: – Куда?!

— Вниз, – проблеял тот совсем не своим давешним голосом.

— До встречи! – бросил через плечо Арман.

И они пошли вниз по грязной, зловонной лестнице.

Это было невозможно, это было чудом, если мужлан не врал. А может, и не чудом – куда ж еще деваться бедному, бесприютному Хуку.

Они вышли, обогнули дом слева, попали в совершенно жуткий, заваленный помоями до четвертого этажа двор, с трудом протиснулись в какую‑то щель между мусорными ржавыми баками.

— Вот он, – снова проблеял мужлан, протянул потную розовую ладошку, – Деньги давай!

— Получай! – Крузя развернул мужлана, дал хорошего пинка, так что незадачливый вымогатель полетел в слизь и мерзость, на миг затих, а потом опрометью бросился наутек.

В дальнем баке, в темноте, на куче сгнившей, парящей гадости лежал сам Хук Образина, выпускник Школы космодесантников, боец–смертник, прошедший сотни жутких планет, весельчак и красавчик в свои молодые годы, любимец всей космической шатии–братии. Был он страшен. У Дила даже руки задрожали. Не приведи Господь увидать в таком виде того, кого знал иным – сильным, здоровым, отважным до бесшабашности, везучим.

Это судьба! – молнией вновь пронеслось в мозгу у Дила Бронкса. – Это судьба всех десантников и космос пецназовцев: или смерть, или безумие, или… это!

Хук был гол по пояс, на изможденном, костлявом до невозможности скрюченном теле синели, багровели, зеленели кровоподтеки, ссадины, синяки, рубцы. Видно, его долго били, зверски, беспощадно, били то ли за монеты, то ли за украденное белье. На Хуке не было ни единого живого места.

— Они его накачали и изуродовали, сволочи! – процедил Крузя. – Вот скоты! За эти поганые тряпки! Им плевать, что он больной, что он дошел до точки, плевать!

Дил Бронкс осторожно положил свою черную огромную лапу в перстнях на изможденное бледное плечо встряхнул тихонько Хука.

Тот дернулся и застонал, он был жив.

— Погоди малость! – Дил быстро отстегнул наручный клапан комбинезона, выдавил из медфутляра шприц–инфокатор, прижал его плоским раструбом к голой холодной спине Хука, надавил, прямо под лопатку. Хук снова застонал. Дил отбросил шприц. Вынул второй, третий… потом сорвал с шеи ленту анализатора, прилепил под кадыком. Больше он сделать ничего не мог. Нет… он сорвал с пояса крохотную фляжку с настоем круа–гоня, целебной травы с Сельмы, влил в рот Хуку. Дал немного отдышаться, потом подхватил тело на руки.

— К боту! Быстрее к боту! – бормотал он под нос, будто сам себя уговаривая.

— Я следом! – крикнул в спину Арман–Жофруа. Он не хотел просто так покидать это место.

Где‑то вдалеке остервенело залаяла осипшая и явно больная собака. На этот лай отозвались псы всей округи.

Под хохот двух голых проституток из кучи отбросов выползла пьяная трясущаяся старуха в черных мокрых лохмотьях.

— Куда, старая карга! – завизжала одна из девиц, с окровавленным грязным бинтом на шее. И бросила в старуху огрызок яблока. – Вали назад, сука! Не порти вида, мать твою!

Старуха послушно уползла в свою нору. Но собаки все лаяли. Одна выла протяжно и предсмертно. Арман бросил взгляд на проституток – и кого это они тут ловят?

Неужто и здесь еще есть мужчины?! Он пытался сдержаться. Но не получилось. Сатанинский вой добил его.

— Будьте вы все прокляты! – процедил он сквозь зубы.

И бегом взбежал на десятый этаж. Дверь на этот раз была заперта. Крузя не стал церемониться – вышиб ее со второго удара, был еще порох в его пороховницах.

— Куда–а-а?! – завизжала оглушительным визгом вскочившая с постели Афродита. Сейчас она как никогда оправдывала свое прозвище – с губ на подбородок текла желтая, крупная пена. При первых же воплях пена полетела по сторонам. – Куда–а, га–ад?!

Слева мелькнула тень. Но Крузя успел вышибить дешевенький старый парализатор из руки тщедушного лысого негра лет двадцати пяти – не все навыки Крузя порастратил на космическом заправщике. Доходяга рухнул мешком. А оба мужлана забились в угол, бросив свою пассию и загораживаясь драными пластиковыми стульями.

— Уматывай, тварь! Мент поганый! Падла! Сучара–аа!!! – визжала разъяренная, припадочная Афродита и исходила уже хлопьями пены.

Но остановить Крузю теперь было нельзя. Он ненавидел их. Перед взором его стояло истерзанное тело Хука Образины. Он шел прямо на мужланов, шел медленно, тяжело.

— Не на–адо–о! – завизжал тот, первый.

Больше он не успел выкрикнуть ничего. Арман–Жофруа дер Крузербильд Дзухмантовский, десантник с двадцатилетним стажем, вышиб орущему передние зубы, бросил его под ноги и ударом каблука переломил хребет. Второму мужлану Крузя свернул шею набок и оттолкнул обмякшее тело. С этими так, иначе нельзя, только так!

Афродита заходилась в бешенном визге, она впала в полубезумное состояние, на эту осатаневшую бабу невозможно было глядеть. Но и ее надо наказать. Ее в первую очередь!

— Ты зря кричишь, – очень спокойно сказал Крузя, – напрасно.

Он с силой вырвал у нее из‑под ног грязную, засаленную простыню, разорвал по всей длине, свил жгут метра в два.

Афродита побледнела. И вдруг перестала визжать.

Она с ужасом поглядела на мертвые, неестественно выгнувшиеся тела. Потом перевела взгляд на незваного гостя.

— Ну вот, ты все поняла, – произнес тот, завязывая тугой узел на петле и продергивая в нее конец жгута. – Иди сюда! Иди сама, паскуда. Я не хочу, чтобы ты гнила в своей берлоге. Пускай на тебя посмотрят… посмотрят такие же как и ты – и может, тогда они догадаются, что за все надо платить!

Он подошел к подоконнику, ударом ноги вышиб наружу грязную полуистлевшую раму, заколоченную картоном. Привязал свободный конец жгута к батарее под окном.

— Иди сюда!

— Нет, – Афродита была зеленее травы. Нижняя челюсть у нее отвисла. Никакой пены больше не выбивалось из ее гнилозубого рта, зато текла слюна, текла тоненькой желтой струйкой. – Нет, я не хочу!

— Иди!

Арман умел приказывать. И тон его был беспощаден.

— Нет!

Афродита, словно мышь, завороженная удавом пошла к окну, шаги ее были неуклюжи и тяжелы. А в глазах уже стояла пустота. Она поняла – этот не простит, молить, стенать, биться в истерике бесполезно. Он может дать ей лишь одно – легкую смерть. А может и убивать долго и страшно.

— Быстрей!

Она приблизилась вплотную. И от нее уже веяло потусторонним холодком. В лице не было жизни.

— Надевай! – Арман сунул ей в руки петлю. – Не заставляй меня ждать!

Афродита, неумело, тыча пальцами в лицо, будто слепая, набросила себе петлю на шею, затянула ее. И встала на подоконник.

— Прыгай!

Команда запоздала – мгновением раньше Афродита сама сделала маленький шажок вперед. И пропала. Жгут резко натянулся, затрещал.

Крузя посмотрел на узел у батареи – крепкий, выдержит. Эта стерва долго будет висеть, здесь давно не работает похоронная команда, здесь почти двадцать лет не убирают трупы умерших.

Две голые проститутки стояли на том же месте, что и прежде. Завидев Армана, они начали трясти своими прелестями. Но он не соблазнился. Тогда одна из проституток захихикала, ткнула пальцем вверх, делясь с незнакомцем неожиданной радостью.

— Во, малый, гляди, повисла, сука! – утробно выдала она, не сводя глаз с окошка на десятом этаже и мерно покачивающегося тела. – И кто б ее раньше повесил!

— Да чего ты, – замахала рукой вторая, – она сама с перепою удавилась! И не жалко, кому такое чучело нужно‑то!

Обе зашлись в довольном и веселом смехе, обе скучали, а тут какое–никакое развлечение. А у Крузи было погано на душе, впору стакан пропустить… но нет, надо бежать к боту. Он задрал голову кверху и вспомнил: «У каждого времени свои Афродиты!»

x x x

— Ну, так и что же мой закадычный друг Иван просил мне передать? – спросил наконец Ребров, запахивая на груди красный шелковый халат, расшитый желтыми и зелеными драконами и усаживаясь в лиловое, полупрозрачное кресло на восьми коротеньких лапках с алыми ноготками. Кресло было самоходным и все время топталось на месте, перебирая своими лапками, колыхалось, укачивая сидящего в нем.

Кеше кресло не понравилось, когда он покидал Землю, на ней эдакой гадости не было… а может, и было, может, он по малолетству не ведал о том. Сам Кеша сидел на роскошном кожаном диване какого‑то супермодернистского вида и не знал, куда деть свои огромные биомеханические руки–протезы, Хар, как и подобает верному псу, лежал в ногах, зевал и облизывался.

— А передает тебе Иван большой привет, – начал обстоятельно и неспешно Кеша. – Потому как сказал он на дорогу – Толик мне друг надежный и верный, вся надежда только на него.

— Помощь нужна? – Ребров еле приметно улыбнулся. – Баки? Капсула?

— Нет, баки есть, и капсула есть, – продолжил в том же тоне Кеша, – и ничего Ивану не надо кроме доброго расположения старого Друга!

Из пола вырос ослепительно–прекрасным грибом самонакрывающийся столик, подполз одним краем к хозяину, другим к гостю. Кеша крякнул, выбрал среди бутылок и графинчиков пузатый сосуд с освежающей водичкой, наполнил фужер почти до краев и с явным удовольствием выпил. Вода, натуральная вода! На поганой Гиргее было плохо с натуральной водой.

Хозяин не притронулся ни к питиям, ни к яствам. Он пристально глядел прямо в глаза незваному гостю. Было заметно, что он начинает беспокоиться.

— Живет Иван неплохо, прямо скажем, хорошо живет Иван. И тебе того же желает от всего сердца и ото всей души. Часто вспоминает, как вы ходили с ним на новые, далекие планеты, как жизнью вместе рисковали… – Иннокентий Булыгин говорил медленно и проникновенно, оглядывая полупустую большущую гостиную с высоченным потолком. Он ждал, пока хозяин всей этой роскоши созреет, он выглядывал – откуда можно ждать опасности, но разве тут углядишь – кресло явно с психосенсорикой, вон – какой‑то восьминогий кибер появился ни с того ни с сего, затих в углу, зачем он его вызвал? Надо было идти напролом, как там, на Гиргее. Но тут другой расклад, тут можно все испортить. И потому Кеша тянул резину. – А еще Иван говорил, напомни, как зимовали на Гадре, как из одной кружки, по–братски спирт пили, как прикрывали друг друга и спасали от лютой смерти, все напомни моему верному, старому другу Толику Реброву… и прослезится он, и будете вы весь вечер сидеть у камина и вспоминать о преданьях старины глубокой да о подвигах своих богатырских…

— Никуда мы с ним не ходили и жизнью вместе не рисковали, – неожиданно резко прервал Кешино словоблудие хозяин, подкатил на своем кресле почти вплотную, зло вытаращился. – И слезу я пускать не собираюсь, каминов тут нет, и спирт мы с ним на Гадре не пили, потому что бывали там в разное время, понял? Говори – чего надо?!

Кеша погладил оборотня по растрепанной голове, ухмыльнулся.

— Верно, не пили, – неожиданно покладисто согласился он и добавил: – А могли бы пить, ежели б были настоящими друзьями!

— Короче!

— Короче, не твоему, а моему хорошему и верному другу Ивану надо было пройти через триста тридцать три круга ада, чтобы понять, Толик, не друг ты ему и не товарищ…

— Чего–о?! – от неожиданности хозяин побелел, вот это наглость. Да надо было гнать нахала в три шеи, а он его принимает, потчует. Лапки у кресла вдруг стали расти, вытягиваться – и сам Ребров, сидящий в своем лиловом кресле, вдруг возвысился над гостем, воззрился на него сверху вниз. Восьминогий подбежал ближе и застыл возле роскошного дивана, выражая полную покорность.

— А того, – спокойно продолжил Иннокентий Булыгин, каторжник и рецидивист, – понял Иван, что это ты, Толик, его путал, что это ты его кружил, будто бес в заснеженном поле. Ведь куда бы бедный и простой Ваня не тыркнулся, в какую бы дверцу ни ткнулся со своей и нашей общей большой бедой, там уже знали – пришел спятивший десантничек, переутомившийся на заданиях в Дальнем Поиске, дело‑то привычное, обыденное – сорок процентов погибают, тридцать калеками остаются и спиваются, а все остальные от перегрузок с ума сходят, кто по–тихому, кто по–буйному. Так было?!

— Врешь ты все! – Ребров облизывал пересохшие губы, Голос у него сразу как‑то сел, потерял начальственную непреклонность и жесткость, снисходительность. – Где доказательства?

— А нигде, – очень просто ответил Кеша.

— Ага–а! – обрадовался хозяин, откидываясь в кресле на спину. – Нету доказательств! Оклеветать хочешь!

— А зачем нам они? – поинтересовался Кеша. – Я знаю, что говорю правду. И ты знаешь, что я говорю правду. Все очень просто, Толик. Здесь не суд присяжных, здесь ни адвокатов, ни прокуроров нет. Только я да ты. Или, может, будешь косить, что и впрямь считал Ванюшу за трехнутого? Ну чего ты зенки пялишь, чего ты головою трясешь?

— Да как ты смеешь, мразь?! – Ребров поднял свою мускулистую волосатую руку и погрозил Кеше скрюченным пальцем. – Вон отсюда!

— Я уйду, – вежливо и с достоинством отозвался Кеша, – но не раньше, чем ты ответишь на все мои вопросы. И запомни, Толик, я не Иван, я не буду предаваться размышлениям о природе добра и зла, меня на Аранане за тридцать лет разучили размышлять на эти темы, ты понимаешь, о чем я говорю!

Ребров беззвучно рассмеялся, скрестил руки на груди.

— Дом заблокирован, – процедил он сквозь зубы. – И ты, мразь блатная, отсюда никогда не выберешься. Я не люблю, когда со мною так разговаривают!

Кеша улыбаться не стал. Ему было и скучно, и противно. Он поглядел на свой наручный сервохронометр, приобретенный в долг у Дила Бронкса, нахмурил наведенные Таекой черные брови.

— Я уйду отсюда ровно через час, – сказал он твердо и без суеты. – А вот выйдешь ли ты отсюда когда‑нибудь, зависит только от тебя…

Он не успел договорить – восьминогий прыгнул на него внезапно, будто паук на свою беспечную жертву. Но Кеша не был ни беспечным, ни тем более жертвой. Он чуть взмахнул левой рукой – и тяжелое металлическое тело кибера едва не придавило Хара, тот еле успел отскочить. Луч сигма–скальпеля прожег обивку дорогого дивана. И Кеша, глядя на дыру, сокрушенно покачал головой.

— За ношение оружия повышенной… – прокурорским тоном начал хозяин, приподнимаясь еще выше.

— Заткнись! – коротко оборвал его гость. И плюнул на останки восьминогого – того уже не восстановишь, чего жалеть.

Лиловое кресло начало сворачиваться, укрывая в своих внутренностях Реброва. Это была совершенно несерьезная, неуклюжая попытка к бегству.

— Я пропорю тебя вместе с броней твоего креслица! – предупредил Кеша и поднял скальпель.

Одновременно из трех разных входов в гостиную ворвались два десятка неживых тварей, от простого шестилапого кибера до биороба–уборщика с зажатым в щупальцах парализатором. Кеша чуть не расхохотался. Это надо же, какая самонадеянность! Этот негодяй был настолько уверен в своей безопасности, неприкосновенности, что не держал на своей дачке даже одного–единственного боевого кибера–охранника… впрочем, ведь это Земля, тут свои законы, тут все давно размякли и изнежились!

— Не позорь себя, Толик, – проговорил Кеша со снисхождением, – не надо! Может, ты будешь еще махать на меня веником или кропить святой водой? Убери свою обслугу, пускай стригут клумбы и чистят сортиры.

Кеша бросил под ноги скальпель.

— Выходи!

Толик Ребров, обрюзгший и тяжелый, несмотря на постоянную муку в тренажерах, заскрипел зубами, тихо замычал и вылез из своего кресла. Он был достаточно силен, чтобы самолично расправиться с этим бандюгой, с этим шантажистом и негодяем. Но он давно отвык делать такие вещи собственными руками.

— И того, что стоит за моей спиной, тоже убери! – потребовал Кеша.

Ребров злорадно улыбнулся. Отпрянул к стене.

Боевой четверорукий кибер появился неизвестно откуда. У Кеши, наверное, были глаза на затылке, а может, и какое‑то особое чутье. И все же первый удар он пропустил – клешня кибера ударила в скрытую под робой титанопластиконовую кольчужку, сбила Кешу с ног. Следующий удар должен был стать последним. Но произошло неожиданное – Хар, в единое мгновение превратившийся в неестественный, бешено вращающийся волчок, ринулся под ноги киберу, сшиб его и сам откатился к полупрозрачной пупыристой стене. Он как‑то сразу перестал крутиться, застыл, будто никакие законы природы для него не существовали, В лапах у Хара была зажата вырванная с корнем, с обрывками нейрожгутов и мышечных шарниров нога кибера.

Кеша увидел это в тысячную долю секунды, а в следующую долю он уже швырнул через плечо Реброва, бросившегося ему на спину, да не рассчитавшего броска или просто не знавшего, на кого он бросается. Удар подошвой в горло довершил дело – хозяин дачи замер на полу без дыхания.

— Ты что?! – закричал вдруг Кеша.

Он стоял, полусогнувшись, приготовившись отпрыгнуть, и в оба глядел на боевого кибера. Это было невозможно, но поверженный охранник держал в одной из своих цепких рук лучемет, боевой десантный лучемет.

Мало того, он наводил лучемет на Кешу, на человека, чего не имел права делать ни при каких обстоятельствах, запрет закладывался в мозг каждого неживого существа, каждого кибера, андроида, биороба. Никто из них не мог поднять оружия на человека. Перепрограммировали?

Мысль эта вспышкой осветила Кешин мозг, и потухла – какая разница, сейчас придет конец, крышка! У кибера реакция получше, чем у человека, всегда, это аксиома, бесполезно даже дергаться. Выстрелит? Или нет?!

Ребров застонал и приоткрыл глаза.

Надо было решаться. Кеша осторожно потянулся к брошенному сигма–скальпелю. Прямо над его рукой полыхнуло синим – это предупреждающий! Следующий разряд может быть целевым.

— Я же говорил, что ты не выйдешь отсюда, мразь! – Ребров, тяжело дыша и преодолевая бессилие, подымался на четвереньки, большего ему достичь не удавалось.

Оборотень Хар продолжал сидеть у стены. Судя по всему, он тоже не хотел лезть на верную гибель под лучемет. Сейчас он был мало похож на собаку, даже совсем не похож – трясущий головой Ребров взглянул было на него, зажмурился, потер веки рукой и отвернулся.

Кибер медленно подползал к Кеше, не спуская его с прицела. Выстрелит? Не посмеет?! Иннокентий Булыгин в полнейшей растерянности ворочал будто тяжеленными жерновами непослушными и сумбурными мыслями, но в голове вертелось одно: а какой это будет барьер по счету? Он совсем уже сбился. Ну, довзрывники, вытягивайте, неужто на смерть бросите… сумбур, нелепость, жуть!

Реакция у кибера лучше. Все бесполезно… Кеша будто неживой крутанулся по полу, вцепился обеими протезами в хозяина, так и не смогшего подняться с четверенек, заслонился им. Прямо по тому месту, где он только что лежал, полыхнуло синим. Он успел! Второго выстрела не будет, он успел только потому, что Ребров был рядом, потому, что кибер был запрограммирован только на хозяина, только на его неприкосновенность – а это радиус не менее полуметра для лучемета. Случайность! Счастливая случайность!

— Ну чего ты притих, дружок, – крикнул он киберу. – Давай! Пали! Начинай!

Тот поднялся на одной ноге, замер. Он не мог выстрелить в хозяина. Он выжидал.

— А ну, скажи этому болвану, чтобы бросил лучемет и никогда не поганил доброе оружие, – прошептал Кеша прямо в жирный загривок Реброва. – Я жду!

— Брось! – дрожащим голосом выдал хозяин. Он был сломлен. В нем не оставалось больше сил к сопротивлению.

Кибер бросил лучемет. Ему было все равно, он подчинялся хозяину. И он ему подчинился.

— Пусть убирается вон! – потребовал Кеша.

Хар, опять ставший заурядным лохмато–растрепанным псом неопределенной породы, подобрал лучемет и после недолгого раздумия, уцепившись зубами за тонкое, вогнутое ложе, подтащил к Кеше. Тот отпихнул лучемет ногой к стене. И попросил Хара:

— Иди и забери вон у того придурка парализатор!

Хар так и сделал – биороб–уборщик отдал ему оружие безропотно и даже услужливо. Он вовсе не собирался палить из него, наверняка, вся эта шобла играла лишь отвлекающую роль.

— Вон! – выкрикнул Кеша.

Когда все, кроме хозяина, оборотня и самого Кеши, покинули гостиную, последний с самым невозмутимым видом уселся на роскошный, но малость подпорченный диван и сказал, будто ничего и не было:

— А теперь начнем все с начала, Толик. Ты признаешь, что это ты сделал из Ивана в глазах начальствующей шатии–братии чокнутого, нуждающегося в отдыхе и лечении? Говори, у тебя осталось сорок минут!

— Все не так просто, – промямлил Ребров, разглядывая огромную дыру в своем шелковом халате. Взгляд его был туп и пуст.

— Все просто, Толик. Ты это сделал. Но не для себя, не из своих фантазий, верно? Ты должен был это сделать!

— Я должен был это сделать, – эхом повторил хозяин.

— И кто же тебя, бедного–подневольного, просил превратить Ванюшу в беспросветного дурака, кто ж это такой, интересно?!

— Не паясничай! – озлобился вдруг Ребров. – Они не спрашивают, хочешь ты на них работать или нет, они заставляют работать на себя. И все!

— Кто они?!

— Я не знаю!

— Врешь!

— Я на самом деле ничего не знаю! – Ребров был близок к истерике. Голос его дрожал, срывался. Он нервно теребил полу халата, рвал холеным ногтем мизинца дорогую изящную вышивку, – Есть обычные государственные структуры управления, легальные, а еще есть какие‑то параллельные, нелегальные, но они работают рука об руку, и легальные всегда вынуждены подчиняться тем другим…

— Мафия? – предположил Кеша.

— Нет, это не мафия, это другое!

— Значит, в России действуют параллельные структуры власти: открытые, выборные и потайные, скрытые?!

— Не в России, нет! – Толик тяжело дышал, бледнел.

Он уже почувствовал, что дело идет к нехорошей развязке, что ему бы лучше молчать. Но он не мог молчать в присутствии той твари… той собаки… нет, это не собака это что‑то странное, что‑то страшное, почему она так воздействует на него, она… оно лишает его воли, он слышал, так бывает, это… это оборотень, это гипновоздействие. Ну почему они привязались к нему, почему?! – В России параллельные структуры не действуют, тут все перекрыто, они только там, в Сообществе. Но они и в Федерации, а Россия признает законы и решения Федерации, да, у них есть механизмы воздействия, я тут не причем, они меня заставили, силой!

— И давно?! – поинтересовался Кеша.

— Это было перед последним экзаменом на мой пост, на мое кресло, – он горько усмехнулся. – Они не трогают исполнителей, почти не трогают. Но они вербуют своих агентов в руководящей среде!

— Агентов? Вербуют?! – Кеша перешел на проникновенный шепот. – Вот как ты заговорил! А Иван им мог помешать?

— Иван просто сумасшедший! В его бредни и без меня, и без них никто бы и никогда не поверил! Ивану место в психушке!

— Раньше, в старые добрые времена, – задушевно начал Кеша, – такое дерьмо как ты топили в нужниках понял?!

Ребров промолчал, но взгляд его был выразительней любых слов. Это был взгляд затравленного волка, а скорее, даже шакала, который готов на все – и в пыли валяться, елозить на брюхе, и в глотку вцепиться. Кеша вдоволь нагляделся на таких. И потому не испытывал ни малейшей жалости.

— Кто в Управлении кроме тебя работает на этих сук?!

— Там есть два или три человека, но я не знаю их в лицо, так и задумано – никто не должен знать своих…

— Своих?! – озлобленно переспросил Кеша. – Своих ты продал, падла, и Россию продал! – Кеша не выдержал и врезал хозяину кулаком в челюсть, тот скувырнулся с дивана, но не издал ни звука. Ему сейчас надо было быть тихим и покорным, он таким и стал – лишь глаза временами выдавали.

— И сколько же тебе платили, падаль?! – Кеша уже не глядея на Реброва. Он нагнулся за скальпелем, поднял, сунул в набедренный клапан. – Тридцать три серебренника или побольше, отвечай?!

— Никто ничего не платил, – обреченно протянул Ребров, – они не платят никому. Они обещают продвижение по службе. И они выполняют обещанное. Точно и в срок выполняют. Поэтому им и верят. А еще они обещают спасение.

— Чего? – переспросил Кеша.

— Спасение! – Ребров так и не поднялся с пола, сидел на поджатых ногах, обтирая полой халата кровь с лица, рук и угрюмо глядя изподлобья. – Может, и вранье. Но они говорят, что будет отсев, что всех лишних ликвидируют.

— Ну и много этих лишних будет?

— Все и будут лишними! – Ребров осекся, но потом добавил: – Кроме избранных. Их единицы.

Кеша передернулся. Поглядел на Хара, будто взывая к нему, ища поддержки в своем возмущении. Хар облизнулся и уронил слюну с зеленоватого языка. Глаза у него были бессмысленно–преданные, и где он только уловил такое выражение!

— Значит, ты избранный, – сквозь зубы процедил Кеша, – а я лишний?!

— Значит, так.

— Добро! Ну а ты скажи мне, друг любезный, тебе как, не жалко всех этих лишних, что вокруг тебя, ты их чего, за человеков не считаешь, на распыл – и точка?!

— Они обречены! – равнодушно ответил Ребров. – Жалей не жалей, они все вымрут или будут ликвидированы. Ты не думай, что один такой жалостливый нашелся! Когда передо мной встал выбор: умереть или выжить, я просто выбрал жизнь, и все! Понимаешь?! Так сделал бы любой! – Ребров медленно и неуклюже вполз на диван.

Замер.

— Ладно. Хрен с тобой! – Кеша вдруг сменил тон. – Это все тонкие материи, тебе непонятные. Давай‑ка о другом поболтаем, друг любезный! Отвечать коротко и четко! Когда начало?

— Никто не знает.

— Но ведь уже скоро – год, два, три?

— Это может начаться в любую минуту!

— Вот как?!

— Да, именно так.

Кеша резко нагнулся к Реброву, ухватил его за отвороты халата, притянул к себе, прямо к носу, глаза в глаза. И прошептал:

— Ну, а рыбки у тебя откуда?

Ребров вздрогнул, отпрянул. На лбу у него появилась испарина.

— Причем туг рыбки… – невнятно залепетал он.

— Притом! – грубо оборвал его Кеша. – Отвечай! Я все знаю!

Толик сразу как‑то размяк, обвис мешком и даже разулыбался щеря крупные желтые зубы.

— Ну, если знаешь, чего же спрашиваешь. Без рыбок нельзя, рыбки связь поддерживают, рыбки все видят и все слышат. Они и тебя признали, думаешь, зря к ним водил? Только ошиблись, видно!

— Они не умеют ошибаться, – вполне серьезно поправил его Кеша. И снова в его голосе зазвенело железо, снова он превратился в строгого следователя. – Значит, ты утверждаешь, что все, у кого есть эти гнусные гиргейские гадины – работают на НИХ?

— Ничего я не утверждаю, – Толик был скользкий как угорь.

И это не нравилось ветерану и каторжнику Иннокентию Булыгину, это вообще бы мало кому понравилось. Однако надо было делать дело. И потому Кеша решил брать «угря» за горло.

— Или ты сейчас мне все толком выкладываешь, – начал он зловеще, – или через… двадцать минут я тебя похороню здесь вместе с твоими секретами, понял?!

Ребров кивнул и скривил рот.

— Ты меня похоронишь в любом случае.

— Не каркай, а то сбудется!

— Ну чего ты еще хочешь от меня?! – хозяин роскошной дачи готов был разрыдаться, он совсем не ожидал всего этого, да еще во время отпуска, в своем доме–крепости, нелепый сон, наваждение, бред. И он сорвался: – С ними бессмысленно бороться, им нельзя сопротивляться, это бесполезно! Да, я везде и всюду тормозил Ивана, я его полностью стопорил… но ведь ты, наверное, догадываешься, что он совался и туда, куда мое слово не доходит, куда моя рука не дотягивается. Его тормозили, сбивали, нейтрализовывали другие. Они есть везде! Они ни за что не допустят раскрытия параллельных структур, они сомнут любого, раздавят и выпотрошат! Ни один таран не сможет прошибить эту стену! Это все равно, что совать голую руку под пресс, пытаясь его удержать! Там все отлажено, все работает бесперебойно. Даже если б я не выполнил должного, его бы остановили, понимаешь, и могло быть значительно хуже, его могли бы просто убрать!

— Я видел Ивана в деле, – вставил Кеша, – его за здорово живешь не уберешь! Так что ты ври, да не завирайся! Ну, ладно, про Ивана все ясно. Какие еще были у тебя обязанности?

— Полное подчинение. Выполнение любого приказа. Это сразу дали понять, никаких сомнений, отговорок и всего прочего. Но они зря никого не подставляют, с ними можно работать… понимаешь? – В глазах у Толика Реброва появился вдруг огонек надежды.

Но Кеша не дал этому огоньку разгореться – он ударил дважды, снизу в челюсть и тут же прямым в нос. И снова грузное тело хозяина дачи повалилось под диван.

Кеша умел бить. Но бил он только за дело.

— Иннокентий Булыгин еще никогда не ссучивался, – проговорил он под нос, но так, чтобы его было слышно. И затем с расстановкой, грустно, будто разговаривая с самим собою, продекламировал: – Связей нету, связников нету, явок нету, знать он ни хрена не знает… а с чем мне к Ивану возвращаться?

Оборотень Хар, притулившийся у затейливого и массивного подлокотника дивана, нервно почесался задней лапой, завыл тихо и уныло. Потом вдруг встал на задние лапы, подошел к лиловому креслу, которое теперь было больше похоже на мохнатый сиреневый шар и внятно произнес:

— Здесь!

— Что здесь? – переспросил Кеша.

— Еще не знаю, но здесь! – стоял на своем Хар.

Кеша повернулся к шару–креслу, буквально на несколько секунд потеряв из виду обессиленного, лежащего на измаранном кровью полу Реброва. И тут же поплатился за это – выпад был настолько силен и скор, что лежать бы Иннокентию Булыгину, ветерану аранайской войны и беглому каторжнику, с переломанными шейными позвонками прямо на полу под креслом. Но выручил оборотень, неуловимым движением перехвативший руку Реброва.

— Ай–я-я!!! – завопил тот благим матом, вцепляясь левой рукой в вывернутую кисть правой.

Кеша обернулся с удивленным лицом, покачал укоризненно головой и снова свалил Толика на пол, но на этот раз ногой – точным ударом в солнечное сплетение.

Теперь симуляция была исключена.

— Напрасно ты это сделал, – уныло заметил Хар, стоявший рядом и не знавший, то ли опуститься на четвереньки, то ли сбросить с себя опостылевший собачий образ. – Он теперь не скажет.

— Скажет! – заверил Кеша.

— Не скажу, ублюдок! – прохрипел снизу Ребров. Он катался по полу, скрюченный и жалкий.

Кеша достал из клапана сигма–скальпель, навел на висок хозяина красненькую точечку инфраприцела. Ему надоело возиться с этим предателем и подонком, надо было его кончать, эх, если бы Хар не совался со своими дурацкими советами – стоит только сдавить в ладони рукоять. И все! Сигма–скальпель и впрямь оружие запрещенное, недозволенное, зато очень надежное и очень действенное. И Толик не будет мучиться, ведь и он когда‑то был человеком, был приятелем Ивана, десантником–космоспецназовцем… нет, его надо было утопить в нужнике, как в добрые времена поступали с предателями, на худой конец, повесить на осине как новоявленного иуду. Кеша готов был сам завыть по–собачьи – сколько сейчас по всей Руси таких иуд, работающих на какие‑то непонятные «параллельные структуры», одному дьяволу, их покровителю, известно! Всех не перетопишь и не перевешаешь!

— Вы все сдохните! – снова прохрипел Толик. Он был бледен и страшен.

— Авось, не все, – заверил его Кеша.

— Ну уж ты‑то – точно! – с неожиданным злорадством добавил хозяин. – И твоя двуногая собака!

Кеша наотмашь, без всяких прицелов полоснул прямо по мясистому уху Толика Реброва. Ухо отскочило, шмякнулось на пол, из‑под прижатой к голове руки потекла кровь.

— Ну так кто из нас сдохнет?!

Кеша сунулся было в кресло–шар. Но оно не приняло его, ощетинилось колючими, невидимыми разрядами, оттолкнуло.

— Что надо сделать? – быстро спросил Кеша.

— Что хочешь, то и делай! – зарычал Ребров. – Тебя скоро прикончат! Сюда уже идут наши, понял, сволочь?!

— Раньше, чем они придут, я тебя на куски раскрою, в лапшу порежу! Говори, что делать!

Невидимый луч срезал с руки хозяина большой палец. Кеша зажмурил глаза, нет, правильно, что эту дрянь запретили, правильно! Он готов был выбросить скальпель, отпихнуть его от себя словно скользкую мерзкую змею… но не мог, он обязан был выполнить задание:

Иван так и сказал, мол, сдохни, Кеша, но сделай, не для меня, для тех, кто спит и ни хрена не видит, для них, их миллионы, миллиарды! Сделай, Кеша!!!

Рука отвалилась по кисть. Толик завизжал по–звериному, жутко и пронзительно.

— Говори!

— Я сам… я сам. Только не надо, только не надо… – бессвязно лопоча, Ребров подполз к креслу. Оно тут же подхватило его, развернувшись, превратившись из шара в то же самое лиловое кресло на лапках. Левая рука хозяина этого чуда утонула в сидении. Но тут же вынырнула с черным тускло–бархатистым кубиком в толстых пальцах.

— Бери!

— Что это? – не понял Кеша.

— Бери! – потребовал из‑за плеча Хар.

— Ладно! – Кеша сжал кубик в ладони, и его словно холодом окатило с ног до головы. Это был непростой кубик. – Что с ним надо делать, говори живо!

Ребров замотал головой, он еле сдерживал себя от боли. Но он очень хотел жить. И ему надо было спасти себя именно сейчас, именно в эту секунду, в эту минуту. Глаза его, до того пропитанные тягучей слизью высокомерия и презрения, теперь молили о пощаде.

— Ты все сам узнаешь! И тебя не убьют, не бойся! Но и ты меня не трогай, я прошу тебя, не трога–а-ай, я еще не жил, я только начал, я уйду совсем, им не нужны слабые, они стирают память и отпускают, человек ничего не помнит, я умолю их, я уйду, ты уже достаточно наказал меня, пусть я подлец, пусть я сука последняя, но я искупил, то есть, ты меня… только не убивай!

Кеша переглянулся с Харом.

— Сейчас сюда войдут другие, – спокойно сказал Хар.

Кеша улыбнулся.

— Ладно, Толик, живи. Я не убью тебя…

Он явно хотел что‑то добавить. Но не успел.

— Нет, ты убьешь его! – прогремел скрипучий голос, усиленный невидимым динамиком.

Кеша остолбенело отвисшей челюстью.

Это был голос собрата по гиргейской каторге, отпрыска императорской фамилии карлика Цая ван Дау. Но звучал он не из‑под сводов, не из‑за двери, звучал он у Иннокентия Булыгина в голове. И никто кроме него этого голоса не слышал.

— Ты убьешь его, Кеша! Убьешь прямо сейчас… или убьют меня. Выбирай!

— Цай, где ты? – прошептал Кеша, с недоверием разглядывая зажатый в пальцах кубик.

— Да, ты правильно понял. Но все объяснения потом! Не медли ни секунды. Мочила. Это враг – страшный, лютый, безжалостный враг, готовящий всем нам большую могилу, Иван был прав. Но он не все знает, он вообще ничего не знает, все страшнее, хуже в тысячи крат. Не медли, Мочила! Они уже на подходе! Ты погубишь всех!

— Я сам это сделаю, – вдруг вызвался Хар. Его глаза мгновенно потеряли рыбью мутность и отрешенность прояснились и стали почти человеческими.

— Ты?!

— Да.

— Но почему? Разве ты слышал нас?!

— Я ничего не слышал. Я все понял, не спрашивай, это особое чувство, этого нет у землян… и у других тоже нет. Нам пора!

— Но я же пообещал ему! – взвыл Кеша.

— Зато я ничего не обещал никому.

Хар подошел к стоящему на коленях хозяину дома, удлинившимися гибкими пальцами обхватил толстое горло, но не стал душить, а с неожиданной силой и сноровкой поволок прочь из гостиной. Толик хрипел, сучил ногами, пытался цепляться здоровой рукой за пол, стены, углы, диван… все было бесполезно. Кеша побежал следом, ничего не понимая. Даже когда он ворвался в зал с полупрозрачными стенами и огромным аквариумом, когда он увидал, что оборотень волочет извивающегося человека, хозяина этого дома и в том числе аквариума, по лесенке вверх, прямо к окну–люку, он ни о чем не догадывался, ему все казалось невообразимой нелепицей.

Но когда Хар открыл люк, вскинул над своей хлипкой и вихлявой фигурой грузное, казалось бы, неподъемное тело, Кеше стало вдруг нехорошо.

— Сто–о-ой!!! – зжрал он во всю глотку.

Но было поздно – огромные клыкастые гиргейские рыбины уже рвали в клочья, в ошметки еще живое тело. На это было невозможно смотреть. Кеша прижался к стене, застонал. Мерзкие, зубастые гадины… и все же, какой‑никакой, а человек! Он взглянул в аквариум – с Толиком Ребровым было покончено. Одна из рыбин плотоядно облизывалась большущим языком, глядела прямо Кеше в глаза. Другая дожевывала остатки расшитого драконами шелкового халата.

Хар стоял рядом как ни в чем не бывало.

— Сгинь с глаз моих! – прошипел Кеша. И тупо поглядел на черный кубик в ладони.

— Они уже здесь! – прогремело в мозгу.

— Надо уходить! – добавил извне Хар. Обхватил ледяными пористыми лапами виски человека, заглянул в глаза – на Кешу повеяло чем‑то еще более холодным и далеким, нездешним, даже потусторонним. Но он сразу все понял. Рука сама полезла в нужное место. Все потом!

А сейчас… уходить! Он с силой сдавил в кулаке зародыш живохода, отбросил его от себя.

— Это хорошо, – закивал Хар.

Когда в зал вошли трое с плазмометами, они уже сидели в живоходе. Кеша подгонял изголовье биокресла под свой затылок. Ему не хотелось воевать с чужими, он страшно устал от боев и войн на Аранайе, а потом на Гиргее, зачем же еще на Земле. И он просто дал полный вперед – не стой на дороге!

Живоход вырвался под открытое небо, дернулся было по направлению к боту. Но застыл, подчиняясь воле сидящего в нем.

— Мать моя! – расстроился не на шутку Кеша. – Ну почему я всегда должен портить отношения с представителями властей?! Это что – карма такая, едрена судьбина!

На поляне перед входом в дачку стояли два больших и плоских сине–белых вибролета с серебряными двуглавыми орлами на бортах – машины управления охраны порядка.

— Неужели и эти работают на них?! – раздраженно выдал Кеша.

Размышлять было некогда. Охрана никогда не имела дела с живоходами, нескоро будет иметь еще. И этим надо пользоваться. Они перескочили через обе машины и оставляя узенькую просеку, пошли полным ходом прямо через лес.

Только тогда Кеша сообразил, что все очень просто, ни на кого эти ребята не работают кроме своего управления, но на то они и параллельные структуры, что запросто могут создавать ситуации, когда легальные структуры работают на них. Вот так! А сам Кеша им помог еще. И ведь не объяснить ничего – он совершил «бандитское нападение» на дачу добропорядочного гражданина, ни в чем плохом никогда не уличенного, на дачу да и на него самого, хоть трупа и нет, а все ясно, копать начнут, тягать… в гостиной следы. Ну почему ему так не везет – ведь это явная каторга! Нет, надо бежать.

Бежать!

Но почему те трое были с плазмометами? Особый случай? Или сигнал был особый? Некогда! Потом! Кеша выпрыгнул из живохода. Хар за ним. Сколько елей погублено, жуть! Да жалеть тоже некогда.

— Уходи! – прогремело в голове голосом Цая.

Кеша с сожалением оглянулся на живоход. Все нет времени, а ведь давно мог бы разобраться – как свернуть в зародыш это чудо… нет, когда там. Взлет!

x x x

Даже в кромешном мраке огромного подземелья Иван умудрялся каким‑то образом видеть смутные тени.

Он держал Креженя за руку, не доверял. Но, похоже, тот был полностью сломлен, превращен в безвольную куклу.

Микрокапсула, введенная в артерию и вообще неизвестно в каком сосуде или сосудике находящаяся сию минуту, могла погубить его в любое время, В любой миг! И хотя сам Гуг Хлодрик был где‑то наверху, Креженю от этого не становилось легче.

Зловещий приглушенный голос вещал сразу отовсюду, будто по подземелью, по всем его сводам были расставлены тысячи невидимых микрофонов.

— Близится час Тьмы! И да приидет Она! И выйдут в ночи на свою последнюю охоту сильные и смелые! И найдут свою смерть в их когтях и зубах слабые и трусливые! Ибо время слабых прошло. Ибо служащие навозом в почве отслужили свое и не нужны более. Ибо пришла пора посвященным подняться еще на ступень и стать выше, чтобы с высоты той холодным и безжалостным взглядом взирать на погибающий мир… мир слабых, подлых, трусливых слизней, нарекших себя человеками.

Готовы ли вы подняться и ступить выше?!

От оглушающего рева у Ивана заложило уши. Сколько подонков собралось во мраке подземелья?! Десятки тысяч! Сотни! Нет. Это только видимость, это спецэффекты. Все делается для того, чтобы этот сброд уверовал в свои силы, чтобы он почувствовал себя выше и сильнее всего человечества. Было! Все это было много раз. Пятая колонна Земли. Раньше спецслужбы враждующих стран создавали на землях неподвластных им пятые колонны из сброда, мнящего себя выше толпы. Разрушали изнутри целые государства, империи, не жалея на своих выкормышей ни средств, ни времени, ни труда, ибо все окупалось уничтожением противника. Теперь пятая колонна созидалась на Земле извне, Иван уже не сомневался в этом, и она должна была разрушить изнутри все Человеческое Сообщество. Вторжение Извне! Вторжение Изнутри!

Полтора часа назад он получил подтверждение от Кеши. Он яодал этого. Он уже знал навернжа. И все равно чуть не раздавил в ярости инфраприемник, что желтым янтарным камушком высвечивал из массивного серебряного перстня на мизинце левой руки. Левой руки… ему представилась отрубленная кисть – бред, наваждение, разве время для подобной чепухи! Ярость сменилась бессилием – холодным, омерзительным, гнусным. Он не мог поднять приспущенных век, не мог шевельнуть рукой. Толик Ребров! Сука! Падла! А он еще не хотел верить, что и Россия опутана черной сетью. Знал! А верить не хотел! Нет, правду, говорят басурмане всякие, загадочная штуковина русская душа, потемки! Знать… и не верить. Кеша ничего не сказал про развязку, но по его мрачному молчанию Иван все сам понял – Толик свое отпрыгал. Туда ему и дорога. Не в нем дело. Эти черные черви везде, они и в Космофлоте, и в правительственных структурах, и в банде, где каждый знает других как облупленных, они прорыли свои ходы–лазейки повсюду, даже в сверхзасекреченных, сверхзаконспирированных межгалактических мафиозных образованиях, где на каждого «брата» двадцать пять соглядатаев и стукачей. И ведь они работают почти в открытую! Да что там почти! Они просто плюют на всех! Они уверовали в свою полнейшую безнаказанность и свое всемогущество здесь, на Земле.

Это всеобщее вырождение! Это пропасть дегенерации!

Это огромное черное вселенское болото, поглощающее в себя все и всех. Эту заразу можно уничтожить только вместе с самой Землей… что и сделают негуманоиды?!

Иван поймал себя на дикой, ненормальной мысли. И тут же отбросил ее. Нет, ему не надо было возвращаться со звезд. Там его дом. Там! Чтобы ни говорил покойный батюшка, философствующий в сельской тиши… философствовавший, мир праху его. Человек рвался в Космос, потому что знал, что ожидает Землю, он предвидел все это, он предчувствовал. Надо бежать! Это единственное спасение! И Дил Бронкс раньше всех понял это, точнее, не понял, а просто почуял нутром, он сбежал на свою станцию, подальше от всей этой земной и галактической суеты, сбежал на свой неприметный, крохотный хуторок, где его никто не прихлопнет – какое кому дело до жалкого комаришки, трепыхающего своими жалкими крылышками где‑то в зжблачных высях. А можно сбежать на край Вселенной, не имеющей краев, забраться на мертвый, блуждающий во мраке астероид, зарыться в него и блуждать вместе с ним за миллионы парсеков отсюда да и от любой живой души. Бежать! У Ивана ноги задрожали. Даже твой родной дом твой ли, ежели в нем хозяйничают чужаки, если в нем сидит стая волков и клацает зубами в предвкушении крови, ждет команды вожака. Бежать! Надо собирать всех своих – Гуга, Таеку, Дила, Ливу, Кешу Мочилу, карлика несчастного и убираться пока не поздно! … Иди, и да будь благословен? А куда, спрашивается, идти?! И как идти в этом вязком, черном болоте?! И почему именно он должен идти куда‑то и бороться за чтото, спасать кого‑то?! Дил Бронкс разыскал Хука Образину. А для чего? Может, тому лучше было б тихо спиться и подохнуть в своем мусорном баке? Нет! Иван стряхнул с себя слабость. Они на то и бьют, они на то и рассчитывают, что их должны испугаться, должны поразиться их мощи и их силе и пасть духом. Нет! Бежать некуда. Даже если в родном доме сидит стая алчущих крови волков – не беги из него, не команды вожака ждут волки, а ждут они, когда ты им спину покажешь, ибо они сами, охотящиеся в ночи, трусливы и слабы – иначе пришли бы к тебе при свете дня.

— Он все равно убьет меня, – просипел вдруг жалобно Крежень. Голос его был плаксив.

— Мне тебя не жалко, – ответил Иван тихо, – не думай, что я сейчас расплачусь.

— Он убьет меня, а Лива убьет его, так свершится справедливость.

— Бредятина!

— Помяни мои слова, – мрачно проговорил Крежень уже без плаксивости.

— Помяну, – отрезал Иван и сильнее сдавил кисть Седого.

Зловещий голос все вещал и вещал – это был не просто гипноз, это было массированное, подавляющее зомбирование. Ивану начинала надоедать вся эта публика, это пешки, пусть они и станут свирепейшими воинамисамоубийцами, идущими на смерть во имя Черного Блага, пусть они унесут миллионы жизней, но дело не в них, все равно они пешки в чудовищной игре. А ему надо познать структуру, ему надо уцепиться за ниточки, на которых висят все эти марионетки… и тогда по невидимой паутине он вскарабкается наверх… бред какой‑то, он все время спускался вниз, лез в пропасть, а теперь – наверх?! Все перепуталось и перемешалось. Уже нет ни верха, ни низа! По всей видимости, он совершил страшную ошибку, покинув логово «серьезных»! Надо было копать там, туда должны были сходиться нити. Рубить их надо не здесь, где распустились они сотнями тысяч, а там, в средоточии их, в гнездовище паучьем! Да вот только там ли гнездовище и средоточие? Поди разберись. Да еще и Крежень явно водил их всех за нос.

— Помяну! – повторил Иван зло. – Только ты сдохнешь раньше, Седой. Ты не доживешь до часа Тьмы!

— Не понимаю, чего вы добиваетесь от меня, – процедил Крежень.

Они говорили еле слышно, хотя в том не было нужды.

Взвинченная толпа ревела на все голоса и требовала принесения жертвы. Трудно было поверить, что в каких‑то двухстах метрах над головами шли пешеходы и ехали лимузины, кто‑то целовался с кем‑то, а кто‑то еще только лишь ожидал на свидание возлюбленного или возлюбленную. А что если бы вся эта посвященная братия собралась бы там, на поверхности? Помешал бы ей кто‑нибудь? Нет! Не помешал бы! Иван заскрипел зубами. Конечно, собрались бы любопытные зеваки, поглазели бы, поглядели бы, повертели бы головами, поразевали бы рты, может, даже и повозмущались бы маленько… да и пошли бы себе мимо, своей дорогою бы пошли. Так к чему же вся эта таинственность, к чему подземелья и мрак, черные саваны и сутаны? А к тому, что и это часть страшного, зомбирующего воздействия, вот к чему! Они запросто могут никого не бояться на Земле и в Федерации – там наверху разложение, распад, вырождение–дегенерация еще похлеще, до них нет дела. Но они таятся!

Ибо смысл их жизни – в сокрытии явного, в опутывании, в погружении во мрак. Ибо смысл их жизни – в ношении покровов, застящих взор и скрывающих истинное.

— Маскарад! – прошипел Иван, озираясь.

— Нет, это не маскарад, – как‑то обреченно отозвался Крежень. – Чтоб вы с Гугом не сомневались, когда закончится месса, я покажу тебе еще кое‑что.

— Пойдем сейчас!

— Сейчас нельзя.

— Почему?

— Гляди!

Мрак развеяли свечи – шесть неожиданно вспыхнувших огромных черных свечей, испускающих не только колеблющийся свет, но и тошнотворный, одуряющий запах.

Все было! У Ивана даже заболела голова. Все было и на Хархане, точнее в Меж–Арха–анье, было в Пристанище! Это не просто обряды жертвоприношения, это кровавая круговая порука – они все в крови невинных! Они боятся друг друга, и потому они вынуждены этими жертвоприношениями доказывать свою лояльность, свою причастность к Черному Благу. Мерзавцы! Ублюдки!!

Выродки!!!

Шестиугольная плаха. Шесть торчащих вверх метровых игл. И черное, высверкивающее алмазным искрящимся блеском сидение на цепях… нет, это трон, он во тьме, он опускается вниз, зависает над плахой, на нем кто‑то сидит. Свечи вспыхнули ярче. И Иван остолбенел.

— Лива? – выдохнул он непроизвольно.

— Ливы нет, – тихо изрек Седой, – это жрица смерти.

— Жрица смерти?!

— Да.

— Но почему?!

— Она посвящена. Она лишена памяти. Но взамен ей открыто большее. Она уже не человек, но выше человека, – в голосе Креженя засквозили нотки зависти и даже подобострастия. Он явно верил во все эти чудеса.

— Это ты привел ее сюда?

— Да, это я привел ее сюда!

— Гуг убьет тебя! – Иван усмехнулся – усмешка получилась злой, затравленной.

— Гуг убьет меня в любом случае. А его убьет она! – Крежень выкинул вперед руку, будто протыкая дрожащую пелену полумрака указательным пальцем.

Жертвы поднимались из центра шестиугольника, из потаенного люка, они выползали сами, но движения их были вялые, слепые, сомнамбулические, так могли двигаться ожившие под злыми чарами трупы. Три девушки, обнаженные и обритые наголо. И двое парней с закрытыми глазами. Пятеро обреченных.

— Сейчас жрица выберет шестого, – пояснил Крежень, – или шестую.

— Но она же слепа! – поразился Иван. Он лишь теперь увидел, что в глазах у Ливы стоит мрак, что это пустые глазницы, а вовсе не глаза. Прекрасная, пылкая Ливадия Бэкфайер… и эти безглазые черные провалы!

— Она видит лучше нас. И глубже!

Иван вспомнил, как держал ее в своих объятиях, как целовал, ласкал… нет, это не он держал, это Гуг–Игунфельд Хлодрик Буйный ласкал ее… но он все помнил. Это не она. Это тело ее. Но не она. И смуглое тело, усеянное жемчужными нитями, и эти тяжелые серебряные обручи и браслеты, и развевающиеся во мраке черные невесомые шелка. И эта жуткая трехрогая сверкающая корона?!

— Да обрящут ищущие! – гнул свое вездесущий зловещий глас. – Да отметят алчущие мести! Ибо время наше близко и час наш наступает – ждать недолго. Да изымет каждый священную иглу дабы оросить ее влагой, истекающей из сосудов, уходящих навсегда, дабы смазать пальцы свои кровью приносимых на алтарь Черного Блага.

Трое в черных сутанах с алыми капюшонами на головах вышли из отверстия на плахе–шестиугольнике, вздели руки вверх. И заревела толпа, вскинула руки ответно – в каждой сверкала полуметровая тонкая игла. Заглушая рев завизжали, завопили жертвы, пронзаемые торчащими из звезды остриями – теперь каждая жертва висела на таком острие, свешиваясь головою и телом вниз, в толпу, висела на одной лишь ступне, висела, корчась и извиваясь от боли… и уже тянулись к ней со своими иглами ближайшие, когда голос возрос до воя сирены:

— Шестая жертва!

— Шестая жертва!!! – эхом взревела толпа.

— Жрица выберет шестую жертву!

И вот тогда Ивану стало до жути страшно. Ему было плевать на безвольных юнцов, болтающихся на иглах – они сами шли к такой концовке, это их крест! Он понял, что сейчас может закончиться все. Абсолютно все. Он понял это, когда в провалах черных глазниц жрицы смерти вспыхнули вдруг кроваво–красные угольки зрачков. Они будто вонзились ему в глаза, ему в мозг, в душу. Это был ужасающий миг. Но пронесло. Видно, он чем‑то не подходил на роль жертвы, не вышел рожей, стало быть. Но когда пылающие угли остановились на Крежене, и Иван увидал даже во мраке, как тот побелел, волна ужаса накатила вновь.

— Вниз! – Иван швырнул Седого на пол, под ноги. Он не мог его потерять сейчас, он не мог допустить, чтоб Седого, когда этот тип полностью в их руках, превратили в подушечку для иголок. Пронесло и здесь!

— Шестая жертва!!!

На плаху уже волокли голого толстяка – с него содрали все одежды, исцарапали, повалили, а потом вскинули на руках вверх те, что стояли рядом с ним, они же и передали жертву в руки черных.

— Да свершится начатое! Да продолжится вечное!

— Близок час Тьмы! – завопил кто‑то из толпы.

И теперь уже никем и ничем не сдерживаемые алчущие посвящения набросились на обреченных. Иван терпел, не отворачивался. Он должен был видеть все. Он должен был понять суть всего. При видимой злобе и возбуждении, при всем психозе мессы ни один из истязателей не ткнул жертве своей иглы в смертельное место: ни в сердце, ни в глаза, ни в жрту. Иглы погружались в мягкие ткани, пронзали руки, ноги, плечи – сотни, тысячи ран наносились живым. Это было невыносимое зрелище!

Он не страдал так даже от вида пожираемых чудовищем женщин на проклятой планете Навей. Но он, в отличие от всего бывшего там, не сделал ни шага вперед, не шелохнулся. Любой из этих ублюдков мог быть жертвой. И каждый был палачом. И по существу истязали сейчас не этих несчастных они убивали остатки человека в себе. Да, это не обряд, это обучение, это вытравление души из тела. Это школа убийц. Их дрессируют! Их готовят к более серьезному жертвоприношению… готовят, и не скрывают этого.

Крежень потел и дрожал рядом. Глаза его были безумны. В кулаке зажата игла. Но Иван не отпускал руки. Нет!

Обойдутся!

А голос гремел в самом мозгу:

— Слышьте слышащие! Зрите зрящие! Идет эра наша – и отдает наш Господь в руки наши для большого мщения жертвы наши, коим несть ни числа, ни счета, кои порождены предсуществами и уйдут в ничто таковыми, напояя нас кровью своей. Услышьте сердцами своими – час близок. Уже отверзаются врата Мироздания! И идет время наше!

Ивану захотелось вдруг залезть на единственное в подземелье возвышение, на плаху шестиконечную, прямо под ноги угрюмо–напыщенной Ливочке, вытащить ручные лучеметы и жечь! жечь!! жечь весь этот гнусный сброд до последней твари!!! Ведь надо хоть что‑то делать!

Ведь нельзя же все время оставаться созерцателем, дьявол их всех забери! Нервы. Сдают проклятые.

— Пойдем отсюда! – шепнул он Седому.

— Еще рано, – ответил тот, – не выпустят.

— Почему?

— Надо приобщиться, – Седой выразительно поглядел на свою иглу.

— Ну уж нет, – рассердился Иван.

— Здесь все просматривается. Чужаков уничтожают без всякой болтовни, сразу!

Ивана передернуло. Этого еще не хватало – приобщиться! Быстрее он приобщит всю эту вонючую шоблу, так приобщит, что никогда и нигде не потребуется им уже никаких приобщений и посвящений.

— Ты можешь ткнуть, – сказал он Креженю, – а я покручусь рядом – никто не заметит.

— Заметят! Ты и меня погубишь.

— Мне тебя не жалко.

— Тогда себя пожалей!

Тела истязуемых на глазах превращались в трепещущее месиво, кожи не было видно, лишь пузырящаяся каша покрывала несчастных. Но ни единой кровинке не давали упасть на мрамор черных плит, густые капли подхватывали ладонями, губами, к жалким струйкам припадали ртами. Сами истязатели тряслись в вожделении и экстазе. Это было нечто невероятное. Но тела жили, вой и визг не смолкали, зудящий гул толпы становился все сладострастней и неистовей, и припадали к жертвам все новые и новые алчущие.

— На, держи! – Крежень сунул в руку Ивану иглу. Он ее вырвал у какого‑то обезумевшего, повалившегося на плиты юнца. Юнец корчился в судорогах падучей. И это воины Сатаны! Иван скривился, поправил черную накидку, натянул на глаза капюшон и с явной брезгливостью сжал в ладони протянутую иглу.

— Только быстро! – процедил он сквозь зубы.

— Один миг! – обрадованно сказал Крежень.

И они пошли к извивающимся, полуобескровленным жертвам. Иван грубо распихивал снующих рядом, толкал локтями, давил ногами… большего он пока не мог себе позволить. Иди! И да будь благословен! Он снова предает и себя и пославших его. Это просто наказание какое‑то заклятье! Он вдруг вспомнил про страшное, черное заклятье, наложенное на него духом Пристанища, ведьмой–призраком, что преследовала неотступно все те жуткие, невыносимые годы. Заклятье! Он разорвет путы колдовства. Надо идти! Крежень не показал еще и десятой части сокрытого во мраке! Надо идти.

Он увидал, как Седой с явным удовольствием ткнул своей иглой прямо в пах жертве – кто это был, юноша или девушка, теперь различить было невозможно – ткнул и затрясся в непонятном ознобе, заклацал зубами, изо рта прямо на шрам потекла слюна, зрачки расширились, стали черными.

— Хватит! – не выдержал Иван.

Крежень выдернул иглу. Мотнул головой.

— Теперь ты! – прошипел он.

Надо было колоть. На Ивана смотрели тысячи глаз – явных и потаенных. Надо! Он вытянул руку и чуть коснулся тела острием иглы. Он даже не проткнул самого верхнего, исколотого слоя, но его вдруг словно разрядом тока ударило, дернуло. В голове помутилось, сделалось как‑то легко и радостно, будто от первого стакана водки, выпитой после долгого и изнурительного труда, по телу побежал живительный бодрый огонь, все закружилось, завертелось… смутный полумрак рассеялся, уступая место изумрудно–зеленому свечению, и из глубины свечения неожиданно выплыла криво ухмыляющаяся дьявольская рожа, вперила в Ивана огненные зрачки зверино–рысьих глаз, оскалила острые клыки. Он не успел отпрянуть, когда меж клыков мелькнул вдруг черный раздвоенный змеиный язык, вырвался наружу, ударил в лицо, обвил шею смертным арканом. Но ужаса Иван не ощутил, его уже несло на волнах теплого и быстрого потока, несло в блаженство, в осязаемую и сладостную нирвану. Сверкали острия ледяных сосулек, сталактитов и сталагмитов, совсем как на Хархане, неслись вверх и вниз сияющие водопады, перемигивались друг с другом тысячами высверков рубиновые и янтарные россыпи. И он уже не ощущал на шее языка–аркана. Он видел наплывающую тьму. И из тьмы выявлялось нечто до боли и ужаса знакомое. Иван глазам своим не верил. Авварон Зурр–бан Тург! Именно он в Шестом Воплощении Ога Семирожденного! Карлик–исполин! Колдун–крысеныш!

Один из повелителей Тьмы и Мрака!

— Ну вот ты и сделал первый шаг мне навстречу! – гугниво и картаво прошептал Авварон, кривя толстые губы в плотоядной усмешке. – Я ведь тебя предупреждал – исхода не будет! Ты наш!

— Где я?! – завопил истошным голосом Иван. Его вынесло из блаженства, вышвырнуло. Он вновь все видел и понимал. Но сон–наваждение не прервался.

— Ты там, где тебе и надлежит быть. Ты в Пристанище! – ответил Авварон, не сводя своих бездонных глаз с Ивана. – А Пристанище в тебе. Пристанище повсюду.

Ибо Земля лишь малая часть Пристанища, крохотный пузырек в его толще. А ты проткнул этот пузырек… и вошел в мою обитель. Ты мой раб, Иван!

— Врешь, гадина!

— Нет, не вру. Это не я, это ты вонзил иглу проникновения в тело беззащитной жертвы.

— Так было надо! – отрезал Иван.

Авварон глумливо осклабился. И промолчал. Он торжествовал. Но торжество было тихое, спокойное, без истеричного ликования от одержанной победы над непобедимым соперником, нет. И именно это убедило Ивана, что он совершил нелепую ошибку. Разумеется, он никуда не переместился, он там, в подземелье, это лишь его дух витает невесть где. Но они сумели возобладать над ним, сумели отделить его дух от его тела.

— Ты – пустота! – сказал Иван, вглядываясь в бездну зрачков Авварона. – Тебя нет. Я тебя убил! На планете Навей! Ты тогда не смог от меня ничего добиться – тогда, когда я полностью был в твоих лапах. А теперь ты ничто! И я не хочу тратить на тебя время!

Улыбка сошла с вислогубого синюшного лица Авварона Зурр–бан Турга.

— Да ты убил меня, Иван, это правда, – проговорил он почти без гугнивости и сопения. – Но ты убил лишь одно из множества моих воплощений. У тебя нет и никогда не будет такой силы, чтобы убить меня во всех ипостасях моих, чтобы уничтожить мою сущность, понимаешь? Ты живешь один раз и в одном лишь теле. Да, даже твои детские игры с переходами в разные тела не наделяют тебя способностью жить сразу в двух, ты всегда живешь только в одном смертном, жалком теле слизня. И я мог бы раздавить тебя словно червя давимого походя, каблуком сапога. Ты даже не представляешь себе, что такое жить одновременно во множестве измерений и времен, в разных телах и нетелах. Потеря одной физической или метафизической оболочки ничего не меняет для меня, Иван. Вот когда ты поймешь это, ты станешь стократ умнее, вот тогда ты созреешь – и всякой нежити навроде хмыгов и хмагов не придется вешать тебя на дозревание вниз головою на цепях, понимаешь меня, Ванюша, милый ты мой простофиля, дурачина ты эдакий?!

Внимай дядяюшке Авварону. И верь каждому слову его.

Верь!

Иван нервно рассмеялся. С ним обращались вновь как с глуповатым и непослушным ребенком. Сколько же можно!

— Чтобы ты ни болтал, мой лучший друг и брат, тебя нет! Тебя нет здесь, на Земле! Ты забыл, как сам плакался мне, что, дескать закрыты пути–дороженьки на Землю, дескать, все дверцы заперты… Или ты лгал? Нет, ты не лгал, нечисть! Земля для тебя – запечатанный сосуд!

И не тебе дано снять эти печати! Может, ты скажешь, что нашел Кристалл?!

— Нет, я не нашел его! – злобно выкрикнул Авварон. – И ты прав, Земля закрыта для нас как и прежде.

Ни один из обитателей Преисподней не может выйти на Землю. Но наши слуги правят Землей, ты сам все видел, ты сам все понял. И не надо выставлять себя более глупым, чем ты есть! Ты заладил одно, как попугай, закрыты, запечатаны… Ну и что?! Я знаю о Земле и людях в тысячи, в миллионы раз больше, чем ты узнаешь за всю свою короткую жизнь. И я могу показать тебе кое‑что.

Смотри, Иван!

Невидимый липкий язык петлей сдавил горло, кольнуло в висках. Ивана против его воли развернуло в направлении вытянутой руки Авварона, туда, куда тянулся скрюченный палец колдуна. И сразу рассеялись алмазноянтарные блики, сразу затихли водопады и истаяли огромные каменные сосульки.

— Смотри, мой друг и брат, это не Пристанище Навей. Это часть Пристанища – твоя Земля.

И он увидел.

Многоярусные, тысячеэтажные маталлопластиконовые соты пропарывали недра планеты – и не было никаких экранов, он видед все воочию, наяву – миллионы, миллионы прозрачных ячей, в которых в скрюченных позах эмбрионов лежали миллионы тщедушных и головастых тел. Черепа с птичьими клювами, огромные глазницы с выкаченными даже под прикрытыми веками глазищами, шесть многосуставчатых восьмипалых, скрюченных лапок… и гудящие генераторы, через каждую тысячу ячей – вверх, вниз, во все стороны. Кого же здесь выращивают? Зачем?! Это не люди и даже не воины Системы… но кто же это?!

— Новая раса, – ответил Авварон, – да, это новая раса, которая придет на смену выродившемуся человечеству. И ты знаешь, кто ее выращивает?

— Кто?

— Сами же люди. Лучшие из вас. Они поняли еще тысячелетия назад, что человечество обречено, что ему приходит конец, что оно вымрет само собой, без всяких Вторжений. И они начали многотрудную работу, они пошли навстречу судьбе…

— Это не люди! – зжрал Иван. – Это ваши слуги, выродки дьявола!

— Да, это наши слуги! И они – одни из немногих, кто выживет после Вторжения.

— Значит, Вторжение все же будет?

— Конечно будет. Кончать с колонией больных, разлагающихся слизней надо одним махом, одним ударом.

Кроме того.., – Авварон захихикал совсем как в прежние времена, когда был карликом–крысенышем, – кроме того это доставит кое–кому большое удовольствие. Они даже опасаются, что вы, слизни–людишки, вымрете раньше срока, что вы не доставите им удовольствия убивать вас, давить. Впрочем, это дело десятое…

— Я догадываюсь, о ком ты говоришь, нечисть! – вставил Иван.

— Ну и догадывайся себе на здоровье. Для нас, обитаталей миров Тьмы, все вы одинаковы. И всем вам придет конец. И выйдут во Вселенную эти – не имеющие души, безжалостные и умные, живучие и убивающие свет. Но еще прежде, чем они выйдут, на Землю придем мы – придем в своем обличий, Иван. Ты смотри получше, вглядывайся, ты ведь страшно любопытный, Ваня, я все про тебя знаю.

— Заткнись!

Ивана трясло от ненависти. Он все видел. И не нуждался в пояснениях. Он даже знал, где все это находится – материковая толща Антарктиды, полтора, от силы два километра от торосов и льдов, всего два километра под беспечным, ползающим по поверхности человечеством. И еще под свинцовыми водами Арктики, это там в гранитно–базальтовых толщах пять веков назад начали закладывать термоядерные суперэлектростанции, это туда сгоняли каторжников со всех уголков планеты но строили там не только станции. И еще – Экваториальная Африка, там копали глубже, там зарывались на семь–восемь миль… для чего? зачем?! Теперь ему ясно зачем. Он вглядывался в соты до боли, до рези в глазах, он обязан был все это запечатлеть в своем мозгу, навсегда, до мельчайших деталей. Тысячи людей. Но никто не болтается без дела: охрана на своих местах, в узловых точках, обслуживающий персонал в капсулах через каждые два генератора, тройные горизонтально–вертикальные лифтовые системы, залитые терратитатом энергоблоки… триллионные, фантастические вложения! Эти твари готовили погибель человечеству за счет самого же человечества!

Нет, их надо жечь! их надо убивать! с ними невозможно договориться! это силы Зла, прячущиеся под сусальными масками. Идеи выращивания сверхлюдей, гомункулусов будущего, богочеловечества или, как говорили иные, дьяволочеловечества витали в мире с незапамятных времен. Но к делу земные слуги Пристанища смогли приступить лишь в двадцатом веке, именно тогда от тактики и стратегии уничтожения человечества в войнах они перешли на новые способы сокращения людского поголовья – именно поголовья, ибо «посвященные» смотрели на людишек однозначно и без сантиментов – как на двуногий, грязный скот. Одновременно с секретными разработками в генной инженерии, разработками, которые шли под разными вывесками, но которые все до единой были направлены на выращивание новой расы, уничтожалась раса прежняя – Третичное Земное Человечество. Повальное телезомбирование и создание кодированных стереотипов поведения двуногих скотов, спаивание под оглушающе–ослепительную рекламу, пропаганда насилия как высшей ценности цивилизации – под лживые проповеди о ненасильственном мире, гуманизме и общечеловеческих ценностях. Только теперь Иван начинал осознавать до какой фантастической степени все это было пропитано дьявольским, сатанинским цинизмом. Кучка выродков–дегенератов, слуг Пристанища, слуг Сатаны уничтожала оглушенное и ослепленное человечество, безжалостно вырезало его словно обезумевший от крови волк в овечьем стаде. Синтезировались все новые и новые сильнейшие наркотики и распространялись чуть ли не силой, навязывались юнцам под истерические вопли о борьбе с наркоманией. Разрушались семьи и всеми средствами прославлялись проституция, лесбиянство, мужеложество – извращения навязывались: «новое поколение выбирает новые формы секса!», «новое поколение выбирает все новое!!», «молодые–голубые любят только голубых!!!» Модно! Ослепительно!!

Престижно!!! Современно!!! Так живут ваши кумиры!

Так должны жить и вы! Для чего все это делалось? Ивана словно молнией пронзило, он сжал виски – слепец! какой же он слепец! нет, все человечество слепо! Голубые и лесбиянки не рожают! Вот в чем ответ на все вопросы!

Алкашня и наркоты не рожают – вот разгадка! Каждый день, каждую неделю выбрасывались на прилавки более мощные и надежные противозачаточные средства – все делалось для убийства зародышей, для убийства людей, для убийства человечества. А в лабораториях выращивали смену…

— Ты верно мыслишь, Ванюша, – вкрадчиво сказал из‑за спины Авварон. Он снова проникал в мозг, проникал в сознание. И Иван не мог воспрепятствовать ему. – Все так, но трепыхаться и волноваться поздно, мой милый, раньше надо было трепыхаться. Наша программа и так слишком затянулась. Людскую плееень следовало бы вывести с лица Вселенной еще лет триста назад, хе–хе, а то и пятьсот. Вы глупы и ленивы, Ванюша. Вы могли бы пережечь и перетопить всех наших еще тыщу лет назад, во времена Инквизиции, а вы поленились довести дело до конца. Вы овцы, Ваня, и бараны, ты можешь обижаться на своего лучшего друга и брата, но все вы и есть двуногий скот – огромные ленивые и тупые стада двуногого скота, которые ведут на бойню черные козлы. Поплачь, родной, покричи, погневайся… только ничего уже не изменишь. Стадо на бойне. И скоро сверху упадет топор… и снизу упадет, хе–хе, падает снизу, хорошо сказано!

— Заткнись, нечисть! – процедил Иван. Он все смотрел на бесконечные лабиринты ячей. Но думал о другом.

Ведь это именно они, слуги Дьявола, выродки–дегенераты разработали пятьсот лет назад в своих секретных лабораториях вирусы СПИДа, чумы двадцатого века, это они насылали сверхэпидемии двадцать второго и двадцать третьего. Кучка черных козлов не просто вела стада под топор, она вырезала скотину и по дороге, беспощадно, безжалостно. А потом появились андройды…

— Прозорливый ты, Ванюша! – снова влез Авварон.

Теперь он не говорил, он проникал своим картавым посвистом прямо в мозг, в сознание.

— Андроидов, этих полулюдей–полукиберов, вывели слуги Пристанища. Рождаемость после их массового выпуска упала в восемнадцать раз, Иван! Это был новый прорыв в будущее Вселенной! Смекаешь? Зачем нервничать с таким же как ты, зачем постоянно выяснять отношения и добиваться кого‑то? Заказывай себе андроида или андроидку – лучшие модели, под любую кинозвезду, под любого супермена – и живи с ними, люби их, верти и крути как хочешь, они выполнят какое ни захочешь пожелание, им нет равных в любовных утехах… и очень гигиенично, Ванюша, и очень чистоплотно, и никаких детишек, хе–хе! Мы купили вас на ваших же похотях, купили ни за грош, и ты хочешь, милый, чтобы мы не считали вас двуногими скотами, слизняками, червями. Вы еще хуже, Иван! Но не горюй, нам нравится, что вы такие, чем хуже – тем лучше! Вспомни‑ка!

Иван все помнил – знания, заложенные в гиперсне, были неистребимы и велики. Чем хуже – тем лучше. Лозунг пятых колонн всех времен и всех народов. Паразитирующие в телах наций разъедали их изнутри, истачивали подобно жукам–древоточцам, и могучие, исполинские дубы этносов превращались в трухлявые расползающиеся пни. Чем хуже – тем лучше! Пятая колонна всегда вопила на весь мир о гонениях, притеснениях, травле… но она всегда жила лучше тех, среди кого жила. И чем хуже было коренным, исконным, тем лучше становилось паразитирующим в них. Помогали извне, хорошо помогали за изъедание изнутри. Чем хуже – тем лучше!

Паразитов, когда они выполняли свое черное дело до конца, забирали к себе те, кто их финансировал, оснащал, поддерживал, те, кто им платил, но у себя им не позволяли разевать рты и вредить, их быстро затыкали подачками, спроваживали на тот свет или в психушки. Паршивая овца в стаде. Есть паршивые овцы, а есть и пастухи. И те и другие выродки! Но они всесильны! Почему же так получается? Почему здоровье и добро, свет и разум, уступают первенство, позволяют главенствовать над собою болезням, вырождению, мраку, безумию?!

— Это закон Мироздания, Иван. Не иди против законов. Умные – они всегда с сильными. И у тебя есть еще шанс. Ты можешь стать посвященным, ты можешь приобщиться, воплотиться, ты можешь работать на Пристанище… а можешь сдохнуть в грязи, боли, обиде и унижении. Мы никого силой не тянем к себе, ты знаешь это.

Выбирай!

— Я убью тебя, гнида! – сорвался Иван. – Не в силе Бог, а в правде! Изыди из меня, нечистый дух!

— Изыду, когда времечко придет, – захихикал Авварон Зурр–бан Тург – Погляди еще!

Ивана стало опускать ниже. Он будто погружался в каменные толщи планеты. На этот раз глубина достигла десяти–двенадцати верст от поверхности. Вспомнилась изъеденная ходами и лабиринтами планета–каторга Гиргея. Вот и Земля станет такой, уже становится. Иван выдохнул в бессилии. Но что это?! Перед ним открылись вдруг прозрачные, витые, спиралеобразные трубы, множество, огромное множество труб, уходящих далеко вниз.

За стеклотановыми стенами что‑то копошилось, шевелилось. Он не мог разобрать. И тогда его словно поднесло к трубам вплотную. Это был явный бред. За стеклотаном кишмя кишели миллиарды маленьких черненьких паучков, каждый из них был не больше виноградины – жирной, мохнатой, черной виноградины с двенадцатью тонкими длинными лапками, мощными клещеобразными жвалами и странным, осмысленным взором двух выпученных свинцово поблескивающих глазенок. Ивана еще приблизило, он встретился взглядом с ближним пауком… и отшатнулся. Взгляд жуткого насекомого прожег его насквозь холодной, ледяной отчужденностью, граничащей с ненавистью – эта тварь ненавидела все вокруг себя, но это не была пылкая, внезапно разгоревшаяся ненависть, это было нечто потустороннее и чуждое, Иван видел подобное в глазах негуманоидов, но там не было такой концентрации злобы, ледяной постоянной злобы, лютости. Чуждый Разум! Паук был вне всякого сомнения разумен. Но не приведи Бог…

— Это лишь пробная партия, их вывели недавно, – Авварон пояснял без спешки и суеты, ему некуда было спешить. – Смотри ниже!

Ниже, в тех же витых трубах лежали полупрозрачные, дышащие яички. Их было невообразимо много. И трубы уходили вниз на неведомую глубину. Иван все понял сам – именно из этих яиц выводятся черные пауки. Но кто они?!

— Теперь эволюция пойдет бешенными темпами, Ванюша, – ответил Авварон. – Ваша раса жила тысячелетия. Шестирукие, те, что ты видел выше, промежуточная раса, они подготовят Землю и Вселенную к приходу пауков, они будут жить два столетия, потом они просто вымрут. Но и паукам жить недолго – за полтора тысячелетия они подготовят Мироздание для пришествия энергетических рас. И тоже уйдут в небытие. Но везде и повсюду, со всеми рядом, всегда и навечно во Вселенной будем мы, Иван! В этом мире больше не будет того, кого вы в тщеславии и гордыне двуногих скотов называете Богом!

— Врешь, гнида! – оборвал его Иван. – Еще не было вторжения, еще не было боя, а ты уже называешь победителя!

— Сражение давно выиграно, Ваня. Только слепой не видит этого.

— Время покажет.

— Время тебе все покажет, – согласился дух преисподней.

Ну почему они избрали для выращивания новых рас именно Землю?! Разве мало иных планет в Космосе?! Они просто глумятся над людьми, издеваются! И вся эта шваль в подземельях, черные мессы? Зачем?!

— Ты ничего не сказал про приобщенных, тех, что служат вам сейчас. Ведь вы обещали им, что они войдут в новый вселенский порядок, что им найдется местечко под Черным солнцем?!

— Черви! – коротко отрезал Авварон.

— Значит, вы не пощадите и их? – усмехнулся Иван. – Не пощадите своих слуг? А ваши обещания?!

— Что можно обещать червям.

— Но ведь они работают на вас!

— Они сдохнут последними.

— Все?

— Все. За исключением единиц – подлинно избранных. И ты можешь стать таковым.

— Что тебе нужно от меня, мой лучший друг и брат? – со злорадством и беспечностью спросил Иван, поворачиваясь к Авварону.

— Мне нужен Кристалл.

— И всего лишь?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы я сказал, где он сейчас?

— Он в Пристанище. На планете Навей, не валяй дурака, Иван. Ты должен вернуться, поднять Кристалл там, где ты его бросил и отдать мне. Помни, ты мой раб, и если ты не подчинишься миром, я буду убивать тебя медленно и постоянно, ты не продвинешься ни на шаг к своей цели, ты будешь все время удаляться от нее! Но если ты выполнишь мою волю, я дарую тебе жизнь и свободу, я верну тебе твою спящую красавицу с твоим плодом в ее чреве. Помни – это твой сын! Ты обязан выполнить мою волю ради них!

— Врешь, нечисть! Биоячейка заговорена, ты никогда не дотянешься до Аленки!

— На любой заговор есть ключ, ты это знаешь. Я с тобой откровенен, Иван. Я не могу попасть в место старта твоего бота с планеты Навей – проклятый Сихан закодировал его. Для меня эта область – огромный, черный, абсолютно непроницаемый пузырь, в нем мне нет хода, я не вижу в нем. Но Кристалл там! И ты мне его вернешь. Кристалл нужен нам обоим. Для тебя зона открыта. Решай!

— Откуда ты знаешь имя Первозурга?

— Я все знаю, Иван, пора бы к этому привыкнуть.

— Хорошо, я вернусь в Пристанище. Но не раньше, чем сделаю свои дела на Земле.

— Нет! – взревел дурным ревом Авварон Зурр–бан Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного.

— Да! – спокойно ответил Иван. – Я отдам тебе Кристалл… может быть, потом. Но помни, вы не войдете на Землю одновременно с негуманоидами. Мы будем бить вас поодиночке, врассыпную.

— Гордыня – великий грех, Ваня, – сокрушенно произнес Авварон. – Но мне плевать на твои слова. Мне нужен Кристалл. И все! И ничего больше! Мне не нужна твоя мертвая красавица и твой сын, мне не нужен и ты сам, пропадите вы все пропадом. Я даю тебе очень короткую отсрочку… но я и спрошу за все! Иди!

— Прощай! – прошептал Иван. – Прощай, дух зла!

— До скорой встречи… – прошипело в ответ.

Он очнулся возле извивающегося, окровавленного тела. Отвел от пузырящейся красной каши иглу. Поглядел на Креженя. И все понял – здесь, в подземелье не прошло и мига. И все же он спросил:

— Так бывает с каждым?

— Да, – ответил Седой, – с каждым. Один проникает в мир подлинный на час, другой на месяц, а есть и такие что уходят в него на годы. Но у каждого свой мир. Миры дьявола бесчисленны!

— Это становится привычкой, наркотиком?

— Это сильней. Значительно сильней!

— И они взяли тебя именно на этом? Приобщили?!

— Да, – признался Седой, – восемь лет назад. Никто не сможет устоять. Ты скоро сам захочешь туда…

Иван спрятал иглу в складках черного плащ»". И свысока, жалеючи поглядел на Говарда Буковски по кличке Крежень. Насчет «никто» тот явно перебарщивал.

— Пойдем отсюда. Мне неинтересно среди этих червей.

— Червей?

— Да, червей.

Иван обернулся… и встретился взглядом с черными пустыми глазницами Ливадии Бэкфайер, жрицы смерти в этом сатанинском балагане. И он понял, что она увидала его, мало того – узнала.

— Вот теперь надо бежать! – дернул его за локоть Крежень. – Давай‑ка за мной!

— Бежать? От Ливочки?! – Растерялся Иван.

Жрица смерти шла прямо на него. И это была не Ливадия Бэкфайер, преступница, содержательница притона, беглая каторжница, это была прислужница самого Вельзевула. В черных провалах глаз горели багряные угольки, горели так, будто они были не под черепным сводом, а за тысячи миль отсюда, в глубинах Космоса или самой Преисподней. В этих зрачках горело адское пламя. Иван все понял сразу. Но его тело свело оцепенением. Он уже не мог бежать, и напрасно Крежень орал ему прямо в лицо, напрасно тянул за накидку и отчаянно матерился.

Жрица смерти шла на Ивана. И беснующиеся тени в черном безропотно расступались перед своей черной богиней. Жемчуга и серебро тускло сияли в прерывистом свете свечей, вились и разлетались черные шелка, ничуть не прикрывающие прекрасного обнаженного тела, блестели ровные белые зубы в бесстрастно–хищной улыбке, кривящей алый рот. Сама смерть надвигалась на Ивана.

А он стоял и смотрел в бездну ее глаз. И видел в них окраину Вселенной, смутную тень корабля и две фигурки, прикрученные к поручням, пожираемые багряным пламенем. Все слилось в нечто целое, неразделимое – и явь, и грезы, и наваждения памяти.

x x x

Гуг–Игунфельд Хлодрик Буйный ждал Ивана наверху и пил рюмку за рюмкой. Гармозский урюговый самогон трехлетней выдержки! Огненное пойло! Его можно принимать лишь микроскопическими дозами – каждая рюмашка по семь с половиной капель, больше за один прием нельзя. Но каждая словно молотом бьет по голове.

— Ну, родимая, поехали! – Гуг крякнул и вылил на язык еще одну.

Два головореза из его банды, Акула Гумберт и Сай Дубина, сидели за стойкой по бокам от него и пили юка–колу, сладенькую тонизирующую водичку, настоянную на корнях юку–рукку, доставляемых с планеты Багалая системы Чандр. Гуг никогда не понимал, зачем эту хреновину везти в такую даль и добавлять в воду. Он был абсолютно уверен, что вся эта «юка–рукка» выдумка местных новосветских жуликов, дурящих публику. Зато в гармозский самогон он верил свято.

Парни были крепкие, проверенные, малость туповатые, но последнее им в вину не ставилось. Главное, исполнительные и надежные.

Кеша подошел, когда Гуг был уже хорош. Он снял кепку, поклонился наигранно подобострастно. И спросил:

— Гуляем?

— Гуляем, – откликнулся эхом Гуг.

За спиной у Кеши стояла драная, мерзкая, мутноглазая собака с кривым и обвислым носом. Гуг еще никогда не видывал таких омерзительных дворняг. Хотя было было что‑то в этом поганом псе знакомое… нет, это мерещилось после самогона.

— А где Иван? – спросил Кеша и присел на скрипящий ферралоговый стул.

— Там! – Гуг выразительно ткнул большим пальцем вниз, будто надравшийся римский патриций, приговаривающий то ли раба, то ли гладиатора к смерти.

— Ясненько, – заметил Кеша, хотя ему ни черта не было ясно.

Он вообще не должен был сюда приходить. Черный кубик леденил грудь сквозь клапан. И временами Кеше мерещились голоса, в основном голос отпрыска императорской фамилии карлика Цая ван Дау. Но он ничего не мог разобрать, наверное вне ребровской дачи кубик работал хреново. Кеша сильно рисковал. Риск был его ремеслом.

— Мне нутро набулькивает, – начал он тихо, – что надо идти к Ване, слышишь. Гуг, твою мать! – Он выбил из руки окосевшего викинга рюмку. И тут же его кисть перехватила рука слева – у Акулы была отменная реакция.

— Не шали, – процедил Гумберт.

Сай Дубина кивнул, подтверждая, что шалить в их присутствии не следует.

— Щяс, – заверил Гуг, – пропустим еще по парочке, а потом сразу пойдем к Ване.

Он налил Иннокентию Булыгину, ветерану и рецидивисту. Но тот молча отодвинул пойло.

— Не хочешь, не пей. А я выпью! – Он крякнул, охнул, налился багровой краской. – Ты от Дила, что ли?

— Неважно, – Кеша поморщился. А пес за его спиной тихохонько и противненько заскулил. – Пошли!

Они встали одновременно. Гуг махнул рукой малайцу И тот испуганно согнулся в поклоне, закивал, засуетился.

Чтобы бармен не нервировал босса, Сай Дубина прихватил его ухо, скрутил и пригнул малайца на полметра пониже, как раз на уровень своей опущенной руки.

— Не обижай ублюдка, – проворчал Гуг. – Ну, обезьяна, говори, где подъемник? – Он спрашивал из пьяного куражу, все четверо и так знали все про подъемники и спусковики.

— Туда нельзя, – залебезил малаец, – там сейчас месса.

— Можно, – оборвал его Гуг. – Ты будешь с нами, пока не подымемся, усек, обезьянья харя?

— Усек, усек, – сразу же согласился малаец.

Они прошли через четыре двери. Ткнулись в люковую с секретом.

— Туда с собаками нельзя, – дрожащим голосом предупредил бармен.

— Можно! – Кеша дал ему хорошего пинка, так, что малиец повалился на пол. – Моя собака не кусается.

Через семь минут они были внизу. При выходе из подъемника Гуга вырвало.

— Ядреный самогон, – пробурчал он сквозь слезы.

Охранники поддерживали его под локотки, но Гуг все время их отпихивал. В полумраке открывшегося за занавесом подземелья он совсем раскис, пустил слезу – вспомнилась гиргейская подводная каторга. Гуг полез к Кеше целоваться, плакаться в жилетку. Тот увернулся.

— С кем Иван? – спросил он.

— С этой су–уч–чарой… с Седым! – заикаясь ответил Гуг.

— Он погубит Ивана, – обозлился Кеша.

— Я сам его погублю! Он у меня в лапах! – Гуг растопырил свои ручищи ладонями вверх. – Я его – в любой момент!

Какой‑то трясущийся тип в балахоне подвернулся под ноги, Гуг сшиб его одним ударом. Акула добавил ногой, обутой в черный литой сапог.

Рев и визги обрушились на них внезапно. Вонь наркотических свечей заглушила все запахи на свете. Оба головореза потянулись за оружием.

— Рано, – остановил их Кеша, – не дергайтесь, щеглятки. Папа вам скажет, когда доставать бананы.

Черная месса близилась к завершению. Большинство ее участников валялись трупами у стен, на полу, прямо на мраморных плитах, ползало на четвереньках, корчилось. Лишь немногие еще бесновались возле истерзанных, чуть шевелящихся жертв. Ритмичная, одуряющая музыка еле улавливалась настороженным ухом, но она проникала в мозг, подавляла волю. Меж рядами корчащихся ходили черные в сутанах с красными капюшонами на головах и били колючими плетьми приобщенных – кровь брызгами разлеталась по подземелью. Это был просто дикий, безумный пир садистов и мазохистов, ублажающих свою больную плоть и свой больной разум.

Феерия вырождения! Апофеоз дегенерации! Пляска смерти!

— Она… это она, – вдруг пролепетал Гуг и побелел.

— Бредит, – предположил Сай.

Акула Гумберт насторожился. Кеша недоверчиво вглядывался во тьму. Он уже видел Ивана. Видел Седого.

Иван стоял столбом почти у самой черной стены. Крежень суетился возле него, нервничал, приплясывал, дергал за рукав – он никогда себя так не вел, это было непохоже на Седого. А из центра зала прямо на Ивана надвигалась – да она шла прямо на него – женщина ослепительной красоты, в развевающихся одеждах, высокой трехрогой короне, усеянной алмазами, в сверкающих цепях на шее, груди и бедрах. Кеша не сразу узнал Ливу – каторжницу Ливадию Бэкфайер Лонг по кличке Стрекоза. И он понял, что Гуг Хлодрик не бредит.

— Отпустите меня! – взревел Гуг.

Он рвался к своей любимой, но два его же охранника держали своего босса мертвой хваткой, им было не до сантиментов, они обязаны были уберечь его от неприятностей. Гуг рвался, ругался, скрипел своим протезом и зубами, грозил всем адскими карами… И внезапно успокоился, когда увидал суетящегося Говарда Буковски, тот вертелся веретеном возле остолбеневшего Ивана. И это кинуло Гуга из жара в холод.

Он резким движением сбросил с себя и Акулу и Сая.

Сжал с силой кулаки.

— Ну, Седой, вот и пришел твой смертный час, падла!

Кеша увидал, как суетящийся возле Ивана Крежень вдруг стал багровым, как хлынула у него изо рта кровь, как он повалился наземь. Но Иван даже не шелохнулся, он все стоял статуей.

И тогда Гуг Хлодрик Буйный бросился к своей любимой.

Он бежал к ней, пошатываясь, раскидывая в стороны руки, будто распахивая объятия. Он столько ждал этого часа, этого мига. Он знал, что они встретятся, непременно встретятся! И вот она, вот! Она не видит его, но сейчас, через секунду увидит, и замрет, и заулыбается, захохочет, заплачет, все разу вместе, и они обнимутся, сольются в одно целое, чтобы уже не разъединяться, не терять друг друга.

— Ли–ива–а-а!!!

Он налетел на нее как на титановую стену… и отскочил, упал на спину, прямо под ноги черному с плетью. Тот огрел Гуга через плечо, огрел с размаху, с вытягом.

— У–у, сука–а! – захрипел Гуг.

Он уже был на ногах. Одной левой он переломил черному хребет и швырнул обмякшее тело в толпу. Он даже не взглянул на него. Он смотрел на свою Ливочку и ничего не понимал.

А она смотрела на него. Смотрела своими черными, пустыми глазницами. И она шла уже не на Ивана. А на Гуга Хлодрика. И тот шел ей навстречу.

— Иван! Очнись! – Кеша влепил завороженному такую затрещину, едва голова не отвалилась.

— Что? Что случилось?! – вяло спросил Иван, выходя из забытья.

— Это она тебя, да?! – быстро спросил Кеша, указывая на жрицу.

— Не знаю. Ничего не знаю!

— Смотри! Она сейчас загубит этого забулдыгу! Быстрей!

Кеша бросился к Гугу Хлодрику. За ним несся опрометью ошалелый странный пес. Следом окаменело, просыпаясь от дурмана вышагивал Иван.

Акула опередил Кешу. Он встал между Гугом и жрицей. И уже через секунду он лежал с оторванной головой.

Был только легкий взмах руки и более ничего. Нечеловеческая, сатанинская сила! В подземелье перестали визжать и выть даже самые взвинченные. Стало тихо. Мертвенно тихо.

— Лива–а… – сипел остолбеневший Гуг.

Только он нарушал эту чудовищную тишину, и оттого она была еще чудовищней.

Сай Дубина не струсил, он заступил место убитого, он встал там, где недавно был Акула. Но он уже не рассчитывал на мощь своих бицепсов. В обеих руках Сай держал парализаторы сдвоенные с ручными сигмаметами. Его трясло, желваки ходили на скулах, по спине, обнаженной и мускулистой, тек ледяной пот.

А жрица шла, медленно шла прямо на Гуга. Судя по всему, ее устраивала и эта жертва.

— Не смей… – еле слышно сипел Гуг в спину Саю. – не смей!

Он еще держался, только ноги отказали, все плыло в тумане, хмель как рукой сняло, но зато мозг сковало оцепенением. Он не понимал, что с ним происходит, он видел только свою любимую… и еще спину Дубины.

Оба парализатора ухнули одновременно, вслед им ударили сигмаметы. Но волна плазмы не дошла до жрицы смерти, отхлынула от нее и сожгла самого Сая – лишь горсть черного пепла осталась на полу и два обожженных ствола.

Кеша остановился на бегу. Оборотень Хар налетел на него. Теперь ни они, ни Иван не сомневались, что на Гуга надвигается сама смерть. Оставались считанные метры, надо было что‑то делать. Но когда Иван рванулся вперед, Кеша ловко сбил его с ног. Нет! Не так! Тут надо иначе!

— Мой милый! – злобно процедила жрица, она же Ливадия Стрекоза, приближаясь к застывшему Гугу. – Ну, обними же меня, обними!

Она подняла ладонь, поднесла ее к лицу седого, беспомощного викинга. И тут Кеша выхватил из нагрудного клапана черный ледяной кубик. Швырнул его в ведьму.

Та отвлеклась, обернулась. Хватило доли секунды, чтобы между ней и Гугом выросла призрачная, дымчатая стена.

Под сводами прозвучал голос карлика Цая:

— Ее можно убить, Гуг! Ты меня знаешь, я врать не буду. Защитный слой продержится двадцать секунд. Решай, после этого или ты мне дашь приказ убить ее, или она убьет тебя. Ты слышишь меня? Это я, Цай ван Дау, император Умаганги, твой кореш, Гуг! Осталось двенадцать секунд… решай. Она тебя убьет! Сначала тебя. Потом Ивана! Это машина смерти! Она запрограммирована на уничтожение вас обоих! Ничто ее не остановит. Решай!

— Нет… – процедил Гуг.

— Осталось восемь секунд.

— Нет!

— Пять.

— Нет! – Гуг был весь мокрый и предельно трезвый. – Нет! Пусть она убьет меня!

Иван сосредоточился, напрягся. В голове прояснилось, зеленое свечение пошло вверх, за ним белое – алмазный венец, сверхвосприятие. Он сможет удерживать тонкие поля не больше нескольких секунд, но этого должно хватить! «Ты здесь?» – спросил он мысленно. «Да, я всегда с тобой, – ответил тихий картавый голос, – мне даже кажется порою, Ваня, что я – это часть тебя, а ты это часть меня…» Болтать было некогда. «Хватит! – оборвал Авварона Иван. – Я отдам тебе Кристалл! Спаси их!» Диалог шел сверхчувственный, вневременной… и все же время шло. «Я спасу его. Но она будет в летаргии, пока ты не отдашь мне Кристалл, понял?!» Иван ответил сразу: «Пусть будет так! Спаси их!»

— Одна секунда!

Когда белое свечение в его мозгу погасло, все было кончено. Гуг стоял на коленях перед бездыханным телом своей возлюбленной. И лил слезы.

— Ты убил ее! – выкрикнул он вверх, обращаясь к невидимому Цаю.

— Нет! – донеслось сверху. – Я не вмешивался. Я не понимаю, что произошло…

Кеша отпихнул ногой одного из посвященных, развалившегося на черных плитах, поднял кубик, сунул его в клапан на прежнее место. Он тоже ничего не понимал.

— Ты убил ее, – Гуг целовал ледяное, прекрасное лицо. – Ты убил ее, зачем? Зачем?!

Оборотень Хар сидел, ссутулясь, несчастный и дикий.

И он не понимал происходящего. Безумие! Разве можно понять этих землян? Нет, невозможно!

Иван подошел к Гугу, встал рядом с ним на колени.

— Она жива, – шепнул он в ухо рыдающему викингу.

— Что?! – не поверил тот.

— Она жива. Но она спит. Надо ее укрыть где‑то, спрятать от врагов.

— А она проснется? – с неожиданной надеждой вопросил Гуг. И не дождался ответа, подхватил красавицумулатку на руки, понес, наступая прямо на черные тела к подъемнику. Никто не посмел заступить ему дорогу.

— Она проснется, – тихо и грустно сказал Иван.

Эпилог. МОЛИТВА

Путник, бредущий по дороге и продирающийся сквозь бездорожье, путник, оступившийся и погрязший в трясине, о чем ты стенаешь? Об уходящей жизни? Или об одеждах, пропитанных болотной грязью? Что тебе дороже в миг, когда ты висишь меж бытием и небытием, – внутреннее или внешнее? Грех задавать этот вопрос погибающему, вязнущему в трясине. Протяни руку и ты получишь ответ.

Не разбирает гибнущий и страждущий ни нутряного, ни поверхностного – его дух тщится вытянуть тело, а тело не дает отойти духу, рвется из трясины, цепляется за воздух.

Неразделимо ибо есть! И напрасно тысячелетиями спорят философствующие мудролюбы – нет в них ни мудрости, ни любви к ней, как нет в сосуде истекающем влаги истекшей.

Растекается грязь по миру сему. Однажды явившаяся или явимая кем‑то, умножается и стремится занять все поры, все норы, дыры, щели – не вверх течет грязь, а вниз. И стоит внизу тихим омутом, молчаливым болотом, и подернута ее поверхность ряской зеленой, и цветут на ней лилии дивные – и грязь имеет свои одежды сверкающие. Но не тихо и не благостно в ее недрах и глубинах. Роятся в них мириады порожденных в грязи и тьме, свиваются в клубки змеиные, копошатся, пожирают друг друга и жиреют, набирают силы, и алчно смотрят вверх – где ты, где ты, путник, бредущий по дороге и продирающийся сквозь бездорожье?!

Где бы ты ни был – попадешь сюда, низвергнешься к ждущим тебя, алчущим твоей плоти и твоей крови. Не пройдешь, не проедешь, не проползешь мимо! Ибо все под тяжестью тела своего и тяжестью тяжких грехов своих падает вниз! О, немереные глубины болот и трясин! Может, вы и есть весь мир сущий?! Может, все остальное – свет, солнце, любовь, радость) дух воспаряющий – лишь красивая ряска на поверхности вашей?! ослепительные одежды ваши?! Непостижима Пропасть Космической Тьмы! Непостижима Пропасть Трясины, увлекающей вниз! Два чудовищных, бесконечных мира Зла, меж которыми тончайшей пленочкой весь свет белый со всеми его дорогами и бездорожьями, со всеми путниками и сидящими на местах своих!

Неизмерим нижний мир, неизмерим океан грязи, порождающий алчных чудищ. Ибо лежит он не только в зримой и осязаемой Вселенной, но и в душах странствующих и покоящихся. И течет в каждой из них черное и грязное вниз, как и положено ему, заливает все поры, все норы, дыры и щели души и становится безмерным – нет душе меры и края, не имеет она границ. Черная душа! Светлая душа!

Образы, годные для обитателей ада и небожителей. В человеках же и черна она, и светла. И не увидишь глазами, не ощупаешь руками. Красивая и светлая лилия растет над над пропастью с алчущими гадами.

Не иди, путник, по дороге! Не продирайся бездорожьем!

Сиди в пределе, тебе положенном, и возносись духом в выси небесные. Ведь никто не тянет тебя за рукав твой. Ведь сыт ты, одет в одеяния, напоен влагами и мудростью предшествовавших тебе. Чего же ты жаждешь еще?! Что гонит тебя из тепла и уюта?! Не уходи!

Иван стоял на коленях в Храме. И смотрел в прекраснейший лик Богоматери Владимирской, чудотворной и нетленной. Он не мог не приехать в Москву, в Россию, не мог после всей той грязи, мерзости; подлости; гнусномти в которой ползал он червем там, за пределами Русскими. Матерь Божья, очисть и укрепи! Только Россия! Только Вера Православная! Лишь они дадут очищение, снимут слои коросты… не поможет тут роскошная жаркая банька Дила Бронкса, не поможет, ведь не только тело отмыть надо, но и душу – в первую очередь душу, что столь долго рвалась из грязи наверх, к свету. И вот вырвалась. Надолго ли?

Матерь Божья, укрепи и дай силы. Ты ведь заступница России и люда Русского! Сын Твой в тяжких трудах, снося побои и унижения, нес свой Крест на Голгофу. Ты знаешь Сыновние боли и страдания! Ты все измерила Своими болями и Своим страданием, Утешительница страждущих!

Мы все малые дети Твои, и подобно Сыну Божьему несем свои кресты на свои голгофы. А Ты постоишь за нас, Защитница наша. Не оставь! Дай сил, дай терпения, дай воли вершить добро, не умножая зла! Тяжек, тяжек крест каждого, но незримой Рукой Твоей и Ты несешь его, беря на Себя часть тяжести… не опускай Руки Твоей! Не убирай Покрова Своего с земли Своей! Славно Имя Твое среди всех живущих и неживущих. Благи дела Твои и помыслы Твои. Не оставляй же верящих в Тебя!

Грядут времена злые и черные. Грядет великий мор и глад! Истребление верящих в Тебя! Отврати посланцев Тьмы от обители Твоей, не допусти демонов смерти на Святую Русь, на земли Православные и христианские! А если уготовано это испытание Вседержителем и неотвратимо оно, надели силой противостоять ему до конца, до смертной черты! Не дай духу ослабнуть. Укрепи, Владычица Небесная! Все мы на Земле грешной и в космических пределах ее во Вселенной Твоей есть дети Твои. Не оставь без надежды! Неисповедимы пути Господни. Но не лишай защиты созданных по Образу и Подобию Его! Будь со всеми малыми сиими на пути их крестном к земной голгофе. Будь!

Иван встал. Закинул голову вверх. Он, как и прежде, вновь утратил вес, утратил ощущение зыбкости и телесности. Он парил под этими чудотворными сводами, под куполами Хрзма Христа Спасителя. Он возносился к высям небесным. И открывалось ему величие неземное… Нет, воспарял лишь дух его. Бренное тело стояло на мраморных плитах пола. Но дух парил, растворялся в Небесном.

И Ты, Боже Праведный! Не оставь детей своих. Ты же все видишь! Ты же все знаешь! Отведи беду! Открой землянам глаза, ведь пребывают они в благодушии и незнании!

Не хотят они узреть страшного грядущего, бегут от него в развлечения и игрища, в похоть и пустые мудрствования, забыли они Тебя и брошены Тобой! Не оставь их пред лицом кары Твоей! Или помимо воли Твоей творится настоящее и будет твориться грядущее?! Тогда встань с нами!

Ополчи Свое Воинство Небесное с Архистратигом Михаилом во главе – воспрепятствуй проникновению врага Твоего в пределы Твои! На пороге он, близок страшный час, Господи! Близок!!! Или по воле Твоей должна Земля, погрязшая во грехах и неверии, погибнуть, скатиться в ад пылающим шаром?! Прости несчастных, ибо не ведают, что творят! Вразуми их и наставь! Открой глаза им… нет, не станешь Ты этого делать, знаю, ибо дал каждому волю и свободу выбора, и не отымешь их! Тогда дай сил вынести все это! Не отворачивайся, когда сыны Твои убиваемы будут! Укрепи… если не всех, то избранных постоять за всех!

Ведь во всяких битвах, допрежь сего бывших, не весь люд вставал на защиту свою, но избранные, лучшие, достойные умереть за него и спасти его. Удостой же, Господи, покласть головы свои за Святую Русь! за Землю, населенную Тобой человеками! Не отринь! Не откажись! Грешны мы все! Но Ты всемилостив и всеблаг! Ты даруешь нам и живот и дух.

Дай меч в руки наши. Напои их силой! Утверди сердца наши, чтобы были как камень! Накажи изменников, предавших нас, отдавших на поругание врагу иновселенскому!

Поставь воинов Своих пред нами! Будь Небесным Знаменем нашим, ибо с Твоим именем пойдем в сражение на смерть лютую. С Твоим именем и во имя Тебя, Господи!

Иван стоял на мраморных плитах со свечою в руке.

Молчал. Богородица смотрела на Сына Своего. Богородица смотрела на весь люд земной. И на Ивана. Он видел Ее глаза, вселяющие надежду, и он знал – они обращены не на оболочку внешнюю, нет, но внутрь его, они смотрят в душу.

И все видят.

Иди! И да будь благословен! – то ли давним эхом, то ли вновь изреченное прокатилось где‑то, под сводами ли Храма, под сводами ли, в кои мозг облечен. Прозвучало, прозвучало… Иди, и да будь благословен!

Это знак! Иван поставил свечу. Осенил себя широким крестным знамением. Поклонился. Иди! И да будь благословен! Иисус и Матерь Божия не отказались от него.

Иди!

Он пошел к выходу, ничего не замечая вокруг.

На улице моросил мелкий дождик.

Но Золотые Купола сияли своим Неземным Сиянием.

Они были выше всех дождей и градов, гладов и моров, суеты, возни, грязи и сырости. Это они светили Ивану там, в Пространстве. Их золотые искорки радовали глаз и укреп ляли душу. Господи, не оставь без них!

Иван почти бегом побежал по ступеням. Он не огляды вался. Он был снова силен, смел, молод. Он был готов идти на край света.

Внизу его ждал Дил Бронкс. Седой негр на этот раз не улыбался. Глаза его были печальны.

— Худые вести, Иван, – прохрипел он.

— Говори!

— Совет Федерации и Синклит Мирового Сообщества только что дали распоряжение о полной замене и модерни зации всех внеземных орбитальных, внутрисистемных и галактических оборонительных баз.

— Неправда! – закричал Иван.

— Правда, – уныло ответил Дил. – Сменные команды стартовали с двухсот сорока семи космодромов. Сообщение дали уже после их старта. Семьдесят два пояса обороны в ближайшие сутки подвергнутся демонтажу и переоборудованию с тотальной заменой устаревшего вооружения на новое.

— Когда это оно успело устареть?! – Ивана трясло. Он уже все понял. Дегенераты–выродки, эти подлые ублюдки, властители землян, ими же избранные и правящие от их имени, осознанно уничтожали систему обороны Земли. – Да ты понимаешь, что это такое?! Понимаешь?! – Он вцепился Дилу в отвороты куртки, затряс его, будто во всем был виноват этот седой усталый негр, бывший десантник, боец, друг.

— Понимаю, – тихо ответил Дил. – Это Вторжение!