Прежде чем ты узнаешь мое имя

ДВА

Руби Джонс понятия не имеет, сколько ей лет. Вернее, она знает свой возраст – но исключительно по календарям и датам. Само число кажется чужим, ее года исчисляются лишь цифрами на бумаге, словно возраст – это реальное место на карте, ориентир на теле планеты. Другими словами, Руби Джонс не чувствует себя на тридцать шесть. Возраст, который она пишет при заполнении документов, как и количество свечей на торте, постоянно сбивает ее с толку. Настолько, что она искренне удивилась, обнаружив, что та или иная знаменитость, за чьей жизнью она наблюдала издалека, на самом деле намного моложе ее. Она могла бы поклясться, что эти женщины с их карьерами, многочисленными браками и детьми – ее ровесницы. Может, даже старше, с их-то насыщенными жизнями.

Правда в том, что Руби примерно на три года старше тех, кого еще можно назвать хорошенькими. Хотя в наши дни фильтры камер предназначены для того, чтобы скрыть недостатки, каждое утро она видит суровую реальность в зеркале: обвисшая линия подбородка, опущенные уголки рта, округлившиеся живот и бедра. У Руби не было возможности состариться с кем-то, так что каждое утро она встречает только в собственной компании и видит женщину, которую уже не назовешь хорошенькой. Она все еще сексуальная, возможно, временами даже красивая, но в ее чертах почти не осталось молодости. Руби больше не может выглядеть молодо без каких-либо ухищрений, и нет смысла это отрицать.

Как же тогда быть тридцатишестилетней? Как понять, что это значит, когда все совсем не так, как ей говорили мать, женские журналы или ее любимые авторы, на чьих книгах она выросла. Хотя они вроде бы должны были знать об этом больше. Все, что Руби известно наверняка, – это то, что она внезапно стала старше, чем до этого полагала. Вот так и получилось, что посреди импровизированной танцплощадки в Аполло-Бей, в трех часах езды от Мельбурна (и за тридевять земель от того места, где она действительно хочет оказаться), под визжащие из дешевых колонок в углу песни восьмидесятых Руби Джонс принимает решение подбросить в воздух накопленные тридцать шесть лет, закрыть глаза и посмотреть, куда они разлетятся.

Она не успеет осознать произошедшее, ибо друзья, натыкающиеся друг на друга и ревущие ей в ухо тексты песен, не помня слов, втянут ее в свой круг. Она пьяна, и они тоже. Когда наступит полночь, Салли, невесту, в конце концов вырвет на пляже, а Руби будет придерживать ее волосы, успокаивать и рассказывать, какой это был волшебный день.

– Я бы хотела, чтобы и у тебя появился кто-то, кто тебя любит, – пробормочет Салли, закончив, и тушь потечет по ее лицу. – Ты такая замечательная девушка. Наша драгоценная Руби.

Эти слова. Эта свадьба. Эта поздняя летняя ночь, наполненная звоном бокалов, босоногими танцами под мелким дождем. Все это вдруг показалось «драгоценной» Руби чересчур (или, наоборот, всего этого было мало. Она решит, когда сможет мыслить более ясно). Ее друзья в дорогих нарядах, пьющие модное вино и тайком, между поздравительными речами и выступлениями приглашенной группы, подбрасывающие в бокал таблетки. Пьяная и плачущая Салли в платье, ради которого сидела на диете все лето, выходит замуж за отличного парня, с которым познакомилась благодаря Тиндеру[3] всего год назад. «Правильный свайп»[4], как они назвали это в своих клятвах, хотя Руби, хоть убей, не могла вспомнить, влево или вправо нужно смахивать фото, чтобы сказать «да».

Позже, в пляжном домике, который она и ее друзья арендовали на выходные, Руби берет подушку и одеяло и тихо выходит на балкон нижнего этажа. На часах три часа ночи, и все остальные уже вырубились в общих кроватях. Парочки, прильнув друг к другу, свернулись калачиком или беззаботно храпят, спина к спине. Только Руби, как обычно, одна. Хотя сама она себя одинокой не считает. Должно быть более подходящее слово, чтобы описать ее вечное состояние.

Одна.

«И так сойдет», – думает она, опускаясь на влажный плетеный диван. Кто-то убрал с него губчатые подушки. Руби видит, что они сложены под выступом балкона второго этажа, но у нее нет сил их перетаскивать. Дождь всерьез разошелся, и она даже рада, что ей не слишком комфортно, рада влаге на лице и неподатливому основанию дивана, что упирается в бедро. В комнате у нее кружилась голова. Теперь же она может видеть черноту океана, слышать, как чернильная вода залива шипит на песке. Звук будто бы исходит у нее изнутри, словно это она взлетает и падает, и Руби требуется мгновение, чтобы понять, – она плачет, на этом балконе, наедине с дождем, волнами и беззвездным небом. Вскоре она рыдает так же сильно, как и природа. Все накопленное за последние несколько лет находит выход. Она не должна быть здесь.

В этот момент Руби понимает, что жизнь прошла мимо нее. Она пережила столько лет и зим, была в центре чужих вечеринок и танцполов, но каждый раз по утрам она просыпалась лишь старше на еще один день. Кроме этого ничего не менялось. Она поставила свою жизнь на паузу, в то время как мужчина, которого она любит, живет так, как ему вздумается. Предлагая ей крошечное пространство, на котором она обязана поместиться, прося ее стать маленькой, чтобы он мог держать ее поблизости, но не рядом. Одну.

Она здесь одна.

И она больше не хочет быть здесь.

По мере приближения рассвета план не становится яснее, волны, дождь и слезы пропитали все вокруг нее. Даже несколько дней спустя, когда Руби соберет свои сбережения и закажет билет в один конец из мельбурнского аэропорта Талламарин в аэропорт Кеннеди, она не поймет до конца, что делает и почему. Единственное, что Руби знает, – здесь она больше оставаться не может. Ей отчаянно нужно, чтобы что-то произошло, что угодно, лишь бы оно вывело ее из нынешнего состояния. Нью-Йорк кажется подходящим местом для переосмысления жизни – как, впрочем, и любое другое.

Итак, наши с Руби миры становятся ближе с каждой секундой.

Я могу представить ее в самолете, когда она летит ко мне, в Нью-Йорк. То, как она продолжает мысленно возвращаться в Австралию, и ее время скручивается в тугую пружину. Так что Руби летит на высоте 35 000 футов[5] над своей прежней жизнью, застыв при этом прямо посреди нее. Я вижу, как ее воспоминания проматываются, как старая кассета со сборником лучших песен, что она слышала много раз, но там, в воздухе, даже самые незначительные моменты кажутся трагичными. То, как он смотрел на нее, когда… первый раз, когда они… последний раз, когда она… Смаргивая слезы, Руби с силой прижимает указательный палец к маленькому иллюминатору. Она наблюдает, как ее ноготь белеет, а по другую сторону толстого стекла образуются идеальные крошечные звездочки инея. Вокруг нее люди уже откинулись на спинки сидений и начали храпеть. Но я знаю, что Руби не сомкнет глаз весь полет – и я тоже не могу заснуть, пока трясусь в автобусе из Висконсина. В один и тот же момент мы обе не спим, направляясь в Нью-Йорк.

И так же, как я, Руби Джонс проводит свое путешествие, снова и снова мысленно возвращаясь к любовнику, которого оставила позади. К доказательству его существования. Для меня это украденная камера, для нее – последнее сообщение, которое он отправил прямо перед тем, как она сядет в самолет.

Я скучал по тебе. В прошедшем времени.

Я скучал по тебе.

Как будто их разделяли годы, а не часы.

Мы прибываем с разницей в несколько минут.

– Вам куда? КУДА, леди?

Таксист на шумной стоянке аэропорта Кеннеди повторяет громче, почти кричит на Руби, и та лишь моргает, от разнообразия возможных ответов у нее замирает сердце. Ему просто нужен адрес. У нее есть адрес. Она может его назвать, если только ее страдающий от дефицита сна разум вспомнит детали.

– Я… э-э-э…

Руби читает название улицы и номер дома с экрана своего телефона, и звучит это, скорее, как вопрос, а не утверждение. Водитель фыркает в знак согласия и встраивается в плотный поток машин, текущий из аэропорта. Темнеет, в воздухе висит сизая дымка, а в глазах Руби начинает покалывать. Она пытается стряхнуть с себя усталость от тридцатичасового путешествия, пытается найти какую-то маленькую часть себя, которая рада оказаться здесь. Она ощущала восторг – хоть и недолго, – когда приземлилась в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Мимолетное мгновение, когда она широко раскинула руки навстречу свободе, которая ее ждет. Но это было несколько часов назад, пока она ждала пересадку и пила дешевый кофе. А затем другой рейс перенес ее через три часовых пояса, так что она дважды пропустила рассвет и теперь понятия не имела, сколько сейчас времени.

Когда Руби смотрит в окно такси на мелькающее перед ней ее новое окружение, она думает, что, возможно, первый взгляд на знаменитую панораму Нью-Йорка поднимет ей настроение. Всем известный мост, который она тоже узнает, или одно из тех знакомых зданий, что пылают огнями, словно рождественская елка. Но пока что она видит только серые пластиковые пакеты, что подобно раздутым птицам парят над деревьями, и автостраду, врезающуюся в кривые дворы тощих, покрытых шифером домиков. Руби знает, что если сможет продержаться еще немного и удержать глаза открытыми, эти дома, рекламные щиты, агитирующие присоединиться к церкви, и заборы из металлической сетки скоро уступят место мерцающей воде, неоновым огням и тем знаменитым небоскребам из стекла и металла, настолько тонким, что они напоминают манящие пальцы. После этой мысли Руби признается себе, что бредит. Она, должно быть, больше спит, чем бодрствует, раз видит раздутых птиц и манящие пальцы.

(В то время как Руби прижимается лбом к стеклу пассажирского окна, наблюдая за манящими пальцами, я перешагиваю через трещины, лавирую между людьми, машу уличным знакам и статуям. В какой момент этого путешествия наши пути пересекутся?)

Изо всех сил стараясь держать глаза открытыми, Руби просит водителя ехать быстрее. Интересно, знает ли он, какую важную роль играет в ее жизни прямо сейчас, ведь это он доставляет ее в неизвестный мир и тем самым дает начало чему-то новому. Когда водитель начинает говорить с кем-то по мобильному телефону таким тихим голосом, что его невозможно разобрать, Руби понимает, – этому мужчине наплевать на нее и на то, как сильно сжимается ее сердце. Для него явно нет ничего нового в транспортировке еще одной потерянной, полной надежд души к тому, что ждет ее в Нью-Йорке.

Она наблюдает, как его руки скользят по рулю, каждый поворот которого напоминает обратный отсчет времени. Руби понимает, что таксисту все равно, что она приехала сюда без какого-либо плана или повода. Он просто хочет довезти ее до нужного места и вернуться к разговору с важным для него человеком, возможно, даже самому приехать к этому кому-то. Руби – это задача, которую нужно выполнить, но она не имеет отношения ни к нему, ни к Нью-Йорку, чье неоновое сияние за окном такси становится все ярче. Неожиданно ей хочется рассмеяться.

«Теперь у меня столько анонимности, – размышляет она, – что я могла бы сменить имя, устроить свою жизнь».

Затем:

– Сюда.

– Что?..

Машина внезапно останавливается, и таксист оборачивается к Руби.

– Вы сказали, вам сюда.

Он указывает на пятиэтажный жилой дом справа от него. Вдоль фасада высотой в этаж тянутся строительные леса[6], а ряд кованых пожарных лестниц змеится к крыше, создавая впечатление, будто это здание постоянно строится и перестраивается заново. Руби видит, что цифры над широкой входной дверью совпадают с теми, которые она зачитала водителю в аэропорту Кеннеди.

Потянувшись за кошельком, Руби дает таксисту щедрые чаевые. Он наконец-то смотрит на нее и слегка качает головой, прежде чем открыть багажник и поставить ее чемоданы на тротуар.

Наблюдая, как такси уносится прочь, Руби борется с желанием помахать водителю и попросить отвезти ее обратно в аэропорт. Вместо этого, когда желтое авто исчезает из виду, она с трудом поднимает свои чемоданы по бетонным ступенькам, ведущим к ее новому дому, и нажимает локтем на кнопку с надписью «Нажмите здесь». Она слышит эхо звонка и, вся дрожа, ждет, когда перед ней откроется дверь.

Моя открывается со стуком.

Когда Руби Джонс доставили к ее новой входной двери, я следила за синей точкой на экране своего телефона, которая привела меня к самому краю Центрального парка, а затем велела обогнуть его. Река Гудзон все еще оставалась слева от меня, а магазины на первых этажах вскоре сменились квартирами. На обочине начали появляться мешки с бытовым мусором. Ряды тонких голых деревьев начали вырастать прямо из тротуара. Железные заборы высотой по колено превращали каждое из них в крошечный огороженный садик, и каким-то странным образом я поняла, что добралась до улиц, где жили люди. Здесь, в Верхнем Вест-Сайде, бешеный темп Мидтауна казался далеким, ночное небо давило на плечи, а жилые улицы были почти пусты. Однако я не волновалась, присутствие людей на близлежащих улицах, происходящую вокруг меня жизнь все еще можно было почувствовать. Я чувствовала себя на удивление спокойно, приближаясь к многоквартирному дому Ноя – но впечатление испортил мужчина, курящий в дверном проеме. Он свистнул мне вслед, и я подскочила от неожиданности.

В остальном все было чудесно, но мое сердце все же пропустило пару ударов, когда я наконец добралась до нужной двери и постучала. Тут храбрость меня покинула. Меня впустили и провели по узкой лестнице, и, постепенно покрываясь испариной и прижимая «лейку» крепче к себе, я пошла мимо рядов закрытых дверей, пока не нашла нужную мне.

Собственная кровать, общая ванная комната. 300 долларов в неделю – все включено…

Да, я заплачу наличными…

Нет, у меня нет аллергии на собак…

Вот полный адрес, если поедешь на поезде, ближайшая остановка – 96-я улица и Бродвей…

Я поеду на автобусе, буду на месте к 9…

Как пожелаешь.

Как пожелаешь. Странный способ закончить беседу, подумала я тогда. Но все же оценила оперативность этого Ноя. Сделка была заключена за несколько сообщений, без каких-либо дополнительных вопросов. Никаких ненужных любезностей или болтовни. Теперь, когда мой стук эхом отдается от дерева, тонкий лист которого нас разделяет, я осознаю, что даже не знаю, как звучит его голос. Дверь в квартиру Ноя со скрипом открывается, и я вижу сначала один голубой глаз, а затем козырек темно-синей кепки. Начищенный черный ботинок. А потом что-то холодное и мокрое касается моей руки. Прежде чем я успеваю отступить, большая коричневая собака протискивается в полуоткрытую дверь и бросается на меня.

– Франклин!

Во вспышках лап и шоколадного меха появляется дергающий собаку за ошейник Ной. Мы втроем, спотыкаясь, вваливаемся в дверь, и у меня вырывается такой смешок, о существовании которого я никогда и не подозревала. Этот смех, как прохладная вода в жаркий день, оказывает мгновенное действие: любое напряжение, которое я чувствовала, ослабевает, как ремень моей сумки, которой я позволяю упасть на пол. На секунду Ной и собака исчезают, а я остаюсь одна, в самой красивой комнате, которую когда-либо видела. Под моими ногами поблескивает полированное дерево, а высокие широкие окна над сиденьями с толстыми подушками уступают место увешанным книжными полками стенам и кушеткам, достаточно большим, чтобы на них можно было лечь. Я вижу разбросанные по полу маленькие яркие игрушки – кости, резиновые цыплята и теннисные мячи, а потом у меня отвисает челюсть, потому что на другом конце комнаты я замечаю блестящее черное пианино. Над пианино – огромная сверкающая люстра, подобной которой я никогда-никогда не видела в реальной жизни. Каждый кусочек свисающего хрусталя, такой нежный, такой совершенной формы, что я сразу же думаю о каплях дождя. Или слезах.

Странная мысль приходит мне в голову, опускается на плечо, как перышко. Сколько горя видела эта комната?

Только теперь я осознаю, что Ной все еще держит собаку за ошейник, и они оба наблюдают за мной. Я знаю, что выдала себя, широко открыв глаза и рот, как рыба, выброшенная на берег. С таким же успехом я могла бы просто вытащить шестьсот долларов из своей сумочки, и признаться, что это все, что у меня есть. Конечно, я ничего из этого не сделала – это просто невозможно для человека, привыкшего к хорошей жизни. Даже Франклин, кажется, это понимал. Вместо этого я обернулась, чтобы посмотреть, по-настоящему посмотреть на человека, который здесь живет, владельца пианино, люстры, книг и собаки. Он пристально смотрит на меня в ответ, левый уголок его рта приподнимается в полуулыбке. Теперь я вижу, что он стар. Он уже дедушка, лет шестидесяти пяти или семидесяти, а еще он ниже меня ростом. На нем один из тех модных свитеров-поло, из-под которых виден аккуратный воротничок рубашки. Похоже, под кепкой «Янкис»[7] у Ноя совсем не осталось волос. Растущие пучками брови, бледно-голубые глаза, уже упомянутая полуулыбка и сухая ладонь с длинными, тонкими пальцами, которую он протягивает мне.

– Добрый вечер, – говорит он, – Алиса Ли. Очень приятно с вами познакомиться. Франклин, – Ной указывает на большую коричневую собаку, которая тянется ко мне, – очевидно, того же мнения.

Позже, оглядываясь назад и вспоминая все то, что дюйм за дюймом направляло меня к реке, я пойму, что это было незаметным началом конца: пожатие мягкой, теплой руки старика, экскурсия по его квартире с большой коричневой собакой, бегущей впереди. Свежие полотенца на комоде в спальне и шкаф с пустыми вешалками.

– Если вы захотите развесить свои вещи.

Предложение выпить чашку кофе, на которое я отвечаю «Да, пожалуйста».

Покачивание головы со словами «Нет, не беспокойтесь об этом сейчас», когда я предлагаю заплатить за мое недельное пребывание.

– Для этого у нас еще будет время, Алиса, – бросает Ной через плечо и уходит готовить мне кофе. Я тяжело опускаюсь на край своей новой кровати, Франклин у моих ног. Семь ночей и минус половина денег, что у меня имеются. И все же тот же самый смех, который ощущается как прохладная вода в жаркий день, снова рвется из моей груди.

– С тобой все будет в порядке, Алиса Ли, – говорю я вслух полотенцам, вешалкам и собаке шоколадного цвета. В тот момент мне было так приятно в это верить.

У Руби Джонс все было не так гладко.

Для начала, ее тело никак не может совладать со временем. Она пробыла в Нью-Йорке несколько часов, но чувствует себя настолько дезориентированной, что ей кажется, будто она провела тут дни – или, наоборот, считаные минуты. Когда она открыла дверь в свою квартиру-студию, ей ничего так не хотелось, как забраться прямо под одеяло широкой низкой кровати, стоявшей всего в шаге от дверного косяка. Но было еще слишком рано, так что она надела теплое пальто и отважилась пройти один квартал до Бродвея, в надежде размять ноющие ноги. Измученная столь длительным путешествием, Руби изо всех сил пытается смотреть на бесконечные строительные леса, магазины и трещины на тротуарах, а также на идущих слишком быстро и говорящих слишком громко людей как на что-то захватывающее, а не как на реквизит или массовку на съемочной площадке. Оказавшись где-то между реальностью и бредом, она, потерянная и замерзшая, бродит взад и вперед по улице, пока не покупает кусок пиццы с сыром за 1,27 доллара и бутылку «Серого Гуся»[8] за 59 долларов, чтобы отметить приезд. Забрав первый нью-йоркский ужин в свою комнату, Руби сидит, скрестив ноги, посреди низкой кровати, слизывая жир с пальцев и попивая водку прямо из бутылки.

Увидев себя в зеркале, стоящем напротив кровати, Руби не может удержаться от смешка и прижимает руку ко рту, чтобы заглушить звук.

У женщины в зеркале волосы почти такие же жирные, как кусок пиццы, покрасневшие щеки и губы, которые начинают трескаться. Какое неблагородное начало ее приключения, признает она, ущипнув себя за дряблую, синеватую кожу, собравшуюся под глазами. Руби прикидывает, насколько она все-таки устала, прежде чем снова приложиться к бутылке.

Это так волнующе, Руби! Какой потрясающий план! Боже, ты такая храбрая!

После того как она объявила о своем намерении переехать в Нью-Йорк на шесть месяцев, все, казалось, говорили с ней только восклицаниями. Было что-то особенное в том, что она делала – бросала свою работу, раздавала большую часть мебели и одежды, укладывала всю свою жизнь в два чемодана цвета «синий металлик». Похоже, это вдохновляло людей, заставляло их устремлять взгляды за горизонт и вырывало тихие признания, куда бы она ни пошла. Я всегда хотел… Хотел бы я… Может быть, однажды я…

Какое-то время Руби была посвящена в целый мир тайных желаний, которыми с ней без приглашения делились как друзья, так и незнакомцы. Теперь, с водкой на губах и слегка покачивающейся комнатой вокруг, Руби кажется странным думать обо всех этих людях, живущих где-то там, в Мельбурне, в котором уже наступило завтра. Из-за своего нового часового пояса она теперь будет постоянно жить позади них, гоняясь за часами, уже отсчитываемыми в Австралии, хотя люди, что остались там, предполагают, будто это она их опережает. Ведь она сама решила взять творческий отпуск, чтобы жить в Нью-Йорке, просто потому, что может себе это позволить. С таким же успехом она могла бы сказать людям, что летит на Луну.

– Так я храбрая или все же сумасшедшая? – спрашивает она бутылку водки, комнату и свое туманное отражение в зеркале. Так и не получив достойного ответа, Руби проваливается в сон.

На часах два часа ночи, это ее первое утро в Нью-Йорке, и Руби совершенно и окончательно проснулась. Простыни насквозь промокли от пота. Когда Руби встает, чтобы отправиться в ванную, ее тянет вперед, словно ее тело хочет находиться не здесь, а где-то еще. Где-то еще. Если говорить откровенно, то ее настоящее местоположение настолько «где-то-ещеистее», что дальше просто не бывает. Здесь, в этом городе, проживает… сколько? Восемь миллионов? Девять? Неважно, учитывая, что из этого числа она знает только двух человек: бывших коллег, которые пожелали с ней увидеться. В ближайшее время, Руби. Как только ты устроишься.

«Что ж, – думает она. – Вот и я!» Она уже устроилась, но совсем не чувствует себя храброй.

Что бы подумали об этом признании те друзья и незнакомцы, оставшиеся в Мельбурне?

Все еще пошатываясь, Руби возвращается из ванной и садится на край кровати как раз в тот момент, когда за окном начинает завывать сирена. Знакомый звук, раздающийся в темноте, но все же он чем-то отличается от сирен «скорой помощи», которые она привыкла слышать дома. Возможно, более меланхоличный. Почему-то – теперь Руби подходит к окну, смотрит вниз на пустую улицу – эта нью-йоркская сирена кажется ей уже свыкшейся с безысходностью, уставшей от чрезмерного использования, словно все худшее, что могло случиться, уже произошло. Еще одно бредовое размышление, придание чего-то поэтичного совершенно обычной вещи, но под этим скрывается что-то еще. Новый вид одиночества – скоро Руби поймает себя на том, что разговаривает с предметами, как с людьми, ведет беседы со своей расческой, бутылками из-под водки и подушками на кровати, просто чтобы сказать хоть что-нибудь. В эти первые, ранние часы Руби будто бы предчувствует надвигающуюся изоляцию, грядущие дни, когда ей не с кем будет поговорить, если только не потребуется повторить свой заказ на завтрак или поблагодарить незнакомцев за то, что придержали для нее дверь.

В это первое одинокое утро, когда Руби отвернется от окна, прикрывая жалюзи груды черных мешков для мусора, похожие на джунгли строительные леса и припаркованные внизу машины, Руби признает, что больше не сможет уснуть. Вместо этого она аккуратно распаковывает свои чемоданы, развешивает платья и жакеты, раскладывает обувь. Когда с этим покончено, пустые чемоданы остаются у двери, а она составляет список вещей, которые могли бы сделать эту комнату с чистым бельем и отдельной ванной комнатой более похожей на дом. Стакан для водки. Свеча. Посуда для микроволновой печи, что стоит в углу, и ваза для свежих цветов. Маленькие, но дорогие сердцу вещи, безделушки, способные напомнить ей, что теперь она живет здесь. Здесь. В десяти тысячах миль[9] от Мельбурна.

В десяти тысячах миль от него.

Нам обеим пришлось уехать. И, возможно, Руби, сражающаяся с похмельем от водки, разницей в часовых поясах и серым светом раннего утра, права.

Может быть, люди, которые кажутся храбрыми, просто делают то, что должны. Тогда собрать вещи и в корне поменять свою жизнь – не храбрость, а отсутствие другого выхода и внезапное осознание того, что вам, вероятно, больше нечего терять.

Возможно, я крепко сплю этим утром, пока она составляет свои списки и удивляется своим же безумным мыслям. Но не заблуждайтесь. Пусть мы и приехали из разных мест, но, когда речь заходит о том, как мы оказались здесь, в Нью-Йорке, у нас с Руби Джонс находится много общего.