Повелитель Самарканда

Лев Тивериады (Перевод с англ. М. Скороденок)

Сражение в долине Евфрата подходило к концу, хотя резня еще продолжалась. Залитое кровью поле, где багдадский калиф со своими турецкими союзниками отбил натиск Дубейза ибн-Садаки, властителя Хиллы и пустыни, усеивали тела облаченных в доспехи воинов, будто разбросанные ураганом. Огромный канал, который люди звали Нилом, соединявший Евфрат с Тигром, был забит трупами кочевников; а те из них, кто остался в живых, отчаянно спасались бегством, направляясь к белым стенам Хиллы, видневшимся в отдалении над безмятежными водами реки.

Сельджукские воины, словно ястребы, преследовали беглецов, выбивая их из седел. Блистательная мечта арабского эмира наяву оказалась морем крови и стали, а он сам, яростно пришпоривая лошадь, также мчался к реке. Но в одном месте бой все еще продолжался. Там любимый сын эмира Ахмет, стройный юноша лет семнадцати — восемнадцати, отчаянно защищался бок о бок со своим единственным сотоварищем. Набросившиеся на них всадники отскочили назад, с воплями бессильной ярости уклоняясь от ударов огромного меча, которым тот защищался.

Фигура этого человека казалась здесь чуждой и неуместной. Его рыжая грива резко отличалась от черных вьющихся волос нападавших — как и его запыленные доспехи от их серебристых кольчуг и сияющих шлемов, украшенных перьями. Он был высок и могуч, под доспехами угадывались прекрасно развитые мускулы. Выражение его смуглого, покрытого шрамами лица было сумрачным, а взгляд синих глаз — холодным и жестким, словно сталь, из которой гномы на Рейне выковывали мечи для героев северных лесов.

В жизни Джону Норвальду пришлось нелегко. Он происходил из семьи, разоренной норманнами-завоевателями. Этот потомок феодального тана помнил лишь крытые соломой хижины и нелегкую жизнь наемного солдата, за жалкую плату служившего баронам, которых ненавидел.

Он родился на севере Англии, в древнем Дейнла, где давно обосновались синеглазые викинги, и по крови был не саксонцем, не норманном, а датчанином, и обладал мрачной несокрушимой силой холодного Севера. После каждого удара, который наносила ему жизнь, он становился еще более жестоким и безжалостным. И в долгом странствии на восток, которое привело его на службу к сэру Уильяму де Монсеррату, сенешалю пограничного замка, находившемуся за Иорданом, ему также пришлось нелегко.

За всю свою тридцатилетнюю жизнь Джон Норвальд мог вспомнить лишь один добрый поступок, одно милосердное деяние по отношению к себе; и именно благодаря ему он теперь с отчаянной яростью противостоял целой орде врагов.

Во время первого набега Ахмета его конники заманили де Монсеррата с горсткой вассалов в ловушку. Юноша не боялся боя, но жестокость, с которой добивали поверженных противников, была ему не по сердцу. Корчившийся в кровавой пыли Джон Норвальд, оглушенный и полумертвый, смутно увидел, как легкая рука оттолкнула поднятый над ним ятаган, и над ним склонилось юное лицо со слезами жалости в черных глазах.

Ахмет, слишком мягкий для своего века и той жизни, которую ему приходилось вести, заставил своих изумленных воинов поднять раненого франка и взять его с собой. Пока рана Норвальда заживала, он лежал в шатре Ахмета неподалеку от оазиса, где жили племена ассадов, а ухаживал за ним собственный лекарь юноши. Когда он снова смог сесть на коня, Ахмет отвез его в Хиллу. Дубейз ибн-Садака всегда старался потакать капризам сына и даровал Норвальду жизнь, хотя с набожным ужасом и пробормотал что-то в бороду. Но впоследствии он не жалел о своем решении, поскольку мрачный англичанин оказался воином, стоящим трех его собственных.

Джон Норвальд не чувствовал никакой вины ни по отношению к де Монсеррату, который бежал от засады, оставив его в руках мусульман, ни по отношению ко всей той расе, от представителей которой он всю жизнь терпел лишь беды. Жизнь арабов хорошо соответствовала его угрюмому, свирепому нраву, и он погрузился в водоворот набегов, пограничных войн и междоусобиц обитателей пустыни — как будто родился в бедуинском шатре из черного войлока, а не под соломенной йоркширской крышей. И теперь, после неудачной попытки ибн-Садаки овладеть Багдадом и троном, англичанин снова оказался в окружении врагов, обезумевших от запаха крови. Вокруг него и его юного товарища роились дикие наездники Мосула, хищники Васита и Бассоры, чей господин Зенги Имад-ад-дин в тот день перехитрил ибн-Садаку и уничтожил его войско.

Ахмет и Джон Норвальд, пешие, отражали натиск, стоя спиной к стене из человеческих и лошадиных трупов. Эмир в шлеме, украшенном пером цапли, натягивая поводья турецкого скакуна, выкрикивал свой боевой клич, а позади него толпилась его охрана.

— Прочь, мальчик! Предоставь его мне! — прорычал англичанин, отталкивая Ахмета назад. Ятаган выбил синие искры из его шлема, а ответный удар огромного меча Норвальда выбросил уже мертвого сельджука из седла. Стоя над телом предводителя нападавших, франкский великан отбивал удары воинов, с воплями нахлынувших на него.

Кривые сабли разбивались о щит и доспехи англичанина, а его длинный меч крушил щиты, кирасы и шлемы, разрубая плоть и ломая кости, устилая землю у его ног трупами. Оставшиеся в живых, задыхаясь и вопя, отступили.

Тут громовой голос заставил их оглянуться назад, и они расступились, пропустив вперед высокого, крепко сложенного всадника. Тот подъехал к защищавшимся и остановился, натянув поводья. Джон Норвальд впервые оказался лицом к лицу с Зенги-эш-Шами Имадад-дином, правителем Васита и губернатором Бассоры, которого назвали Львом Тивериады — за подвиги, свершенные им при осаде этого города.

Англичанин отметил ширину мощных плеч, сильные руки, державшие узду и рукоять меча, магнетический взгляд горящих синих глаз, безжалостное смуглое лицо. Под тонкой черной линией усов улыбались широкие губы, но улыбка походила скорее на оскал охотящейся пантеры.

Зенги заговорил, и в его мощном голосе ощущались не то глумление, не то злобное ликование.

— Кто эти паладины, что стоят посреди своих жертв подобно тиграм в их логове, и никого не найдется, кто выступил бы против них? Рустем ли это попирает моих эмиров — или всего лишь отступник-назареянин? А другой, клянусь Аллахом — если я не лишился разума, — детеныш волка пустыни! Разве ты не Ахмет ибн-Дубейз?

Норвальд угрюмо молчал, прищуренными глазами он изучал турка, сжимая окровавленную рукоятку меча.

— Ты не ошибся, Зенги-эш-Шами, — гордо ответил Ахмет, — а это мой брат по оружию Джон Норвальд. Прикажи, о принц, своим волкам наступать.

Многие из них пали. И еще не один падет, прежде чем их сталь доберется до наших сердец. Зенги, подвластный демону-насмешнику, что таится в сердцах всех сыновей Азии, пожал могучими плечами.

— Сложите оружие, волчонок, — и я клянусь честью моего рода, что ничей меч не коснется вас.

— Я не доверяю ему! — прорычал Джон Норвальд. — Пусть только он приблизится хоть на шаг — отправится в ад вместе с нами.

— Нет, — ответил Ахмет. — Князь сдержит свое слово. Опусти меч, брат мой. Мы сделали все, что только могут люди. Мой отец эмир выкупит нас. — Он бросил ятаган с мальчишеским вздохом нескрываемого облегчения, а Норвальд с неохотой сложил свой меч.

— Я предпочел бы вонзить меч в его тело, — проворчал он.

Ахмет повернулся к победителю и распростер руки.

— О, Зенги… — начал он, но тут турок сделал быстрый жест, и двое пленников ощутили, что их схватили и связали за спиной руки ремнями, врезающимися в тело.

— В этом нет никакой необходимости, принц, — запротестовал Ахмет. — Мы отдались в ваши руки. Прикажите вашим людям освободить нас. Мы не попытаемся бежать.

— Замолчи, щенок! — отрезал Зенги. В его глазах все еще плясала опасная насмешка, но лицо потемнело от ярости. Он приблизился к пленным.

— Ни один меч не коснется тебя, собака, — неторопливо сказал он. — Таково было мое слово, а свои клятвы я держу. Ничей клинок не приблизится к тебе, однако сегодня же вечером стервятники будут пировать твоим телом. Твой пес отец убежал от меня, но ты не убежишь; а когда ему расскажут о твоем конце, он будет в муке рвать на себе волосы.

Ахмет, которого крепко держали солдаты, побледнев, поднял глаза, но заговорил без страха:

— Значит, ты нарушаешь клятву, турок?

— Я вовсе не нарушаю клятву, — ответил повелитель Васита. — Кнут — не меч.

Он поднял руку, державшую ужасный турецкий бич, из семи сыромятных ремешков с вплетенными кусочками свинца. Нагнувшись в седле, он с ужасной силой ударил юношу бичом поперек лица. Брызнула кровь, и один из глаз Ахмета оказался наполовину вырванным из глазницы. Юношу держали крепко, и он не мог уклоняться от обрушившихся на него ударов Зенги. Но он не издал ни всхлипа, хотя от ударов, раздиравших плоть и ломавших кости, его лицо превратилось в ужасающее кровавое безглазое месиво. Только под конец, когда умирающий потерял сознание и его тело обвисло в руках державших его солдат, с истерзанных губ сорвался еле слышный животный стон.

Джон Норвальд молча следил за этой сценой, и его сердце превращалось в лед, который не смогло бы растопить ничто, а в душе зрела неистребимая, первозданная ярость.

Избиение закончилось. Еще подававшую признаки жизни кровавую массу, в которую превратился Ахмет ибн-Дубейз, небрежно бросили на кучу мертвецов. На пурпурную маску его лица упала тень крыльев стервятников. Зенги отбросил бич, с которого капала кровь, и повернулся к безмолвному франку. Но когда он встретил взгляд горящих глаз пленника, улыбка исчезла с его губ и насмешки остались невысказанными. В этих холодных глазах турок прочел беспредельную ненависть — чудовищную, пылающую, едва ли не осязаемую, исходящую из глубин ада и неподвластную времени.

Турок задрожал, словно от невидимого ледяного ветра. Однако он вернул себе присутствие духа.

— Я оставляю тебе жизнь, неверный, — сказал Зенги, — согласно моей клятве. Ты получил представление о моей силе. Помни о ней те долгие тоскливые годы, когда ты пожалеешь о моем милосердии и будешь выть, умоляя о смерти. И знай, что так же, как я поступил с тобой, я поступлю и со всем христианским миром. Я пришел в Европу и, оставив тамошние замки в развалинах, вернулся на восток, привесив к седлу головы их властелинов. Я приду туда снова — но не с набегом, а чтобы завоевать. Я сброшу в море их полчища. Франкистан зарыдает над своими мертвыми королями, а мои кони растопчут крепости неверных, ибо здесь, на этом поле, я вступил на сияющие ступени лестницы, ведущей к царскому трону.

— Тебе, Зенги, Тивериадской собаке, я скажу лишь одно, — ответил франк голосом, который сам не узнал. — Через год ли, десять или двадцать лет я приду снова, и ты заплатишь этот долг.

— Так сказал охотнику пойманный волк, — ответил Зенги и, обращаясь к мамелюкам, державшим Норвальда, сказал: — Поместите его с невыкупленными пленниками. Отвезите его в Бассору и позаботьтесь, чтобы его продали гребцом на галеру. Он силен и, возможно, проживет года четыре или пять.

Беглецам, стремившимся достичь отдаленных башен Хиллы, алый закат солнца представлялся зловеще-кровавым. Но калифу, стоявшему на холме и возносившему голос к Аллаху, который еще раз доказал господство выбранного им земного наместника и спас священный Город Мира от осквернения, земля казалась залитой светом имперского величия.

— Воистину в исламском мире возвысился юный лев, чтобы сделаться мечом и щитом правоверных, восстановить мощь Мухаммеда и одолеть неверных.

Князь Зенги был сыном раба. Это не было большим недостатком в те дни, когда сельджукские императоры, как позже и оттоманские, управляли с помощью генералов и сатрапов, вышедших из рабов. Его отец, Ак-Сункур, занимал высокие посты при султане Мелик-шахе, и в отрочестве Зенги прошел основательное обучение у военачальника Кербоги из Мосула.

Зенги не принадлежал к сельджукам, его предки были тюрками из-за Оксуса и принадлежали к народу, который позже стали называть татарами. Его соплеменники быстро стали выдвигаться на первый план в Западной Азии после того, как империя сельджуков, поработивших их и позже обучивших искусству править, начала рушиться. С ослаблением ига султанов эмиры начали вести себя беспокойно. Сельджуки пожинали плоды той феодальной системы, чьи семена они сами и посеяли; а среди ревниво относившихся друг к другу сыновей Мелик-шаха не оказалось ни одного достаточно сильного, чтобы остановить распад.

Пока что владения, в которых правили вассалы султанов, хотя бы внешне сохраняли верность своим властителям, но уже начинался тот неизбежный процесс, который в конечном счете привел к созданию молодых царств на руинах бывшей империи. И в первую очередь это происходило благодаря энергии одного человека, Зенги-эш-Шами — Зенги-сирийца, которого называли так из-за его успехов в битвах с крестоносцами в Сирии. Народная молва оставила Зенги незамеченным, возвеличивая Саладина, который выдвинулся позже и затмил его. Однако он был предшественником великих мусульманских героев, которым предстояло разрушить королевства крестоносцев, и если бы не он, то выдающиеся свершения Саладина могли бы никогда не осуществиться.

Среди сонма неясных призраков, которые движутся сквозь эти кровавые годы, ярко выделяется одна фигура — человек на вздыбленном черном жеребце, в черном шелковом плаще поверх доспехов, с окровавленным ятаганом в руке. Это Зенги, сын языческих кочевников, первый в блистательном ряду выдающихся воителей — Нур-ад-дин, Саладин, Балибар, Калавун, Баязет, Суботай, Чингис-хан, Хулагу, Тамерлан и Сулейман Великий, перед которыми отступали несгибаемые люди христианского мира.

Взятие Тира крестоносцами в 1224 году явилось высшей точкой франкского владычества в Азии. После этого удары воинов ислама падали на все более слабеющее государство. Ко времени битвы при Евфрате европейское королевство простиралось от Эдессы на севере до Аскалона на юге — приблизительно на пять сотен миль. Однако его ширина с востока на запад составляла всего пятьдесят миль, и расстояние от мусульманских укрепленных городов до христианских владений было короче дневного конного перехода.

Так не могло длиться вечно. Причиной же тому, что это положение сохранялось настолько долго, частично явилась упрямая доблесть крестоносцев, а частично отсутствие у мусульман решительного вождя.

Таким вождем стал Зенги. Когда он разбил ибн-Садаку, ему исполнилось тридцать восемь, и он всего лишь год как получил во владение Васит. На место правителя султан назначал людей не моложе тридцати шести лет, и большинство вельмож оказывались намного старше, когда удостаивались той же чести, что и Зенги. Но такой почет лишь разжег в нем честолюбие.

То же солнце, что беспощадно жгло Джона Норвальда, который в цепях тащился по дороге, ведшей его к скамье галерного гребца, сияло на позолоченных доспехах Зенги, направлявшегося на север, чтобы в Хамадхане поступить на службу к султану Мухаммеду. И похвальба Зенги, что он шагает по лестнице, ведущей к славе, не была беспочвенной. Весь правоверный мусульманский мир соперничал в его восхвалении.

До франков, которые попробовали его когтей в Сирии, дошли смутные слухи о сражении неподалеку от Нильского канала, да и другие новости о росте его могущества. Стало известно о разногласиях между султаном и калифом и о том, что Зенги обратился против своего прежнего повелителя, приняв участие в походе на Багдад под знаменами Мухаммеда. Арабские менестрели пели, что отличия сыплются на него, словно звезды. Зенги поднимался все выше — губернатор Багдада, правитель Ирака, князь эль-Джезиры, атабег Мосула, а франки тем временем игнорировали новости с Востока с упрямой слепотой, свойственной их расе, пока их границы не уподобились аду и рев Льва не потряс башни их крепостей.

Заставы и замки запылали, сердца христиан ощутили сталь лезвий, а их шеи — ярмо раба. Под стенами обреченного Атариба Болдуин, король Иерусалима, видел, как отборные отряды его рыцарей были рассеяны и бежали в пустыню. И еще раз, в Барине, Лев обратил Болдуина и его дамасских союзников в бегство; а когда сам император Византии Иоанн Комнин выступил против победоносных турок, он обнаружил, что с тем же успехом можно преследовать пустынный ветер, который, неожиданно меняя направление, истребляет отставшую часть его войска и постоянно тревожит его боевые линии.

Иоанн Комнин решил, что мусульманских соседей не следует презирать больше, чем своих варварских франкских союзников, и, прежде чем отплыть от сирийского побережья, вступил в тайные переговоры с Зенги, что позднее привело к большой крови. Его уход позволил турку беспрепятственно выступить против своих вечных врагов франков. Целью Зенги была Эдесса, самый северный оплот христиан, и один из их наиболее укрепленных городов. Но, подобно ловкому игроку, он обманывал противника уловками и ложными ходами.

Королевство шаталось под его ударами. Все заглушали крики конников, звон тетивы луков и свист мечей. Солдаты Зенги проносились по стране, и копыта их коней разбрызгивали кровь на знамена королей. Крепости гибли в пламени, изрубленные трупы устилали долины, смуглые руки тащили вопящих светловолосых женщин, а повелителям франков оставалось только стонать от гнева и боли. Зенги в украшенном звездами тюрбане, с окровавленным ятаганом в руке, на своем вороном жеребце несся к желанному трону.

А пока он, словно ураган, опустошал страну, свергал баронов, а потом делал кубки из их черепов и устраивал конюшни в их дворцах, рабы-гребцы на одной из галер под нескончаемый скрип весел и доводивший до безумия плеск волн перешептывались друг с другом в вечной темноте трюма, обсуждая рыжеволосого гиганта, который всегда молчал и которого не могли сломить ни тяжкая работа, ни голод ни удары бича, ни бесконечная вереница ожесточенных лет.

Шли годы — блистательные, звездные годы наездника в сияющем седле, обладателя дворца под золотым куполом; мрачные, безмолвные, ожесточенные годы в наполненной скрипом и вонью темноте галерных трюмов.

Так пел бродячий менестрель-араб в таверне небольшой деревушки, стоявшей на древней, а теперь мало используемой дороге между Антиохией и Алеппо. Деревня состояла из горстки глинобитных хижин, сгрудившихся у подножия холма, на вершине которого находился замок. Население здесь было смешанным — сирийцы, арабы, люди с примесыо франкской крови.

В тот вечер в таверне собрались люди самые разные — местные крестьяне; пара арабов-пастухов; французские наемные солдаты из замка на холме, в потрепанной кожаной одежде и ржавых доспехах; паломник, отклонившийся в сторону от своего пути на юг, к святым местам; оборванный менестрель.

Обращали на себя внимание два человека. Они сидели напротив друг друга за резным столом грубой работы, ели мясо и пили вино, и явно были незнакомы, так как не обменялись ни словом, хотя украдкой поглядывали друг на друга. Оба были высоки и широкоплечи, но на этом сходство между ними заканчивалось. Один был чисто выбрит, на его хищном ястребином лице холодно мерцали проницательные синие глаза. Его вороненый шлем лежал на скамье рядом с ним, вместе с прямоугольным щитом, а кольчужный подшлемник был сдвинут назад, обнажая густые ярко-рыжие волосы. Его доспехи были отделаны золотом и серебром, а на рукоятке меча сверкали драгоценные камни.

Человек, сидевший напротив, в пыльной серой кольчуге с видавшим виды ничем не украшенным мечом, по сравнению с первым выглядел бесцветно. К его коротко остриженным каштановым волосам хорошо шла небольшая бородка, скрывавшая сильную нижнюю челюсть.

Менестрель закончил песню под звон бросаемых ему монет и оглядел слушателей — наполовину дерзко, наполовину настороженно.

— Вот так, господа мои, — провозгласил он, одним глазом посматривая на добычу, а другим на дверь, — Зенги, князь Васита, поднялся со своими мамелюками на лодках вверх по Тигру, чтобы помочь султану Мухаммеду, стоявшему лагерем под стенами Багдада. И когда калиф увидел знамена Зенги, он сказал: «Вот теперь поднялся против меня молодой лев, который победил для меня ибн-Садаку; откройте ворота, друзья, и отдайтесь на его милость, так как здесь нет никого, кто мог бы противостоять ему». И это сделали, и султан отдал Зенги всю землю эль-Джезиры.

Золото и власть он тратил без счета. Он добился, чтобы Мосул, его столица, который он нашел в руинах, расцвел, как роза в оазисе. Цари дрожали перед ним, но бедняки радовались, так как он оградил их от меча. Те, кто служит ему, смотрят на него как на Бога. Говорят о нем, что он дал рабу на сохранение отруби и в течение года не спрашивал о них. А когда спросил, раб отдал ему отруби прямо в руки, завернутые в салфетку. И за такое усердие Зенги доверил ему управлять замком. Потому что, хотя атабегу служить и нелегко, он справедлив к истинно преданным.

Рыцарь в сияющих доспехах бросил менестрелю монету.

— Ты хорошо пел, язычник! — воскликнул он резким голосом, странно произнося норманнско-французские слова. — А знаешь ли ты песню о разграблении Эдессы?

— Да, господин мой, — ухмыльнулся менестрель, — и с позволения вашей милости попробую спеть ее.

— Прежде твоя голова покатится по полу, — внезапно с угрозой произнес другой рыцарь. — Достаточно, что ты восхваляешь собаку Зенги прямо нам в лицо. Никто в моем присутствии — и под христианской крышей — не будет петь о бойне в Эдессе.

Менестрель побледнел и попятился назад, потому что холодные серые глаза франка смотрели с явной угрозой. Рыцарь в разукрашенных доспехах взглянул на говорившего — с любопытством, но без возмущения.

— Ты, друг, говоришь как человек, кому тяжело слышать об этом, — сказал он.

Тот мрачно взглянул на говорившего, но ответил лишь легким пожатием могучих плеч и вернулся к еде.

— Погоди, — упорствовал второй, — я не хотел задеть тебя. Я недавно появился в этих краях; я сэр Роджер д'Ибелин, вассал короля Иерусалимского. Я воевал с Зенги на юге, когда Болдуин и Анар Дамаскский составили союз против него, и лишь хотел узнать подробности о взятии Эдессы. Бог свидетель, лишь немногим христианам удалось спастись, чтобы рассказать о нем.

— Прошу простить мою кажущуюся неучтивость, — ответил другой. — Я — Майлз дю Курсей и состою на службе у принца Антиохии. Я был в Эдессе, когда она пала.

Зенги пришел из Мосула и опустошил Диар Бекр, отвоевав у сельджуков город за городом. Граф Жослен де Куртеней умер, и власть оказалась в руках этого бездельника Жослена II. Поздней осенью Зенги осадил Амид, и граф встрепенулся — но лишь для того, чтобы со всеми своими домочадцами отправиться в Тюрбессель.

Нас оставили в Эдессе, поручив город попечению жирных армянских купцов, которые держались за свои мешки с деньгами и, дрожа в страхе перед Зенги, были неспособны преодолеть свою свинскую жадность настолько, чтобы оплачивать наемников, оставленных Жосленом для защиты города.

Ну, как всем известно, стоило Зенги узнать, что этот недоумок Жослен бежал из Эдессы, как он оставил Амид и пошел на нас. Он подвел к стенам города осадные машины и круглые сутки атаковал ворота и башни, которые никогда бы не пали, имей мы достаточно людей, чтобы оборонять их.

Но наши жалкие наемники повели себя неплохо, надо отдать им должное. Никто из нас не знал покоя; днем и ночью скрипели баллисты, камни и тараны крушили башни, тучи стрел затмевали солнце, а дьяволы Зенги с пением лезли на стены.

Мы отбивали их атаки, пока у нас не поломались мечи, наши кольчуги превратились в кровавые лохмотья, а руки от усталости уже не могли держать оружие. В течение месяца мы держали осаду, ожидая графа Жослена, но тот так и не пришел.

И вот утром 23 декабря тараны и другие машины наконец пробили большую дыру во внешней стене, и мусульмане хлынули в нее, словно река, прорвавшая дамбу. Защитники гибли во множестве, но никакая человеческая сила не смогла бы остановить этот поток. В город ворвались верховые мамелюки, и началась настоящая бойня. Турецкие сабли не знали пощады. Священники умирали в алтарях, женщины в двориках своих домов, дети во время игры. Тела загромождали улицы, в канавах текли потоки крови, и мимо этого всего, подобно призраку Смерти, на черном жеребце ехал Зенги.

— Однако тебе удалось уйти?

Холодные серые глаза сделались мрачнее.

— У меня был небольшой отряд конников. Когда турецкая булава выбила меня из седла, они подобрали меня и поскакали к западным воротам. Большинство их погибло на извилистых улочках, но оставшиеся в живых доставили меня в безопасное место. Когда я пришел в себя, город остался далеко позади.

Но я поскакал обратно. — Говоривший, видимо, забыл о слушателях. Его глаза смотрели в даль, а бородатый подбородок опирался на кулак в латной перчатке. Казалось, он говорил сам с собой. — Да, я снова очутился в этой адской пасти. Среди разбросанных тел я нашел умирающего слугу, и перед смертью он сказал мне, что та, за которой я вернулся, погибла, сраженная ятаганом мамелюка.

Он встряхнул плечами и пробудился от горьких воспоминаний. Его взгляд снова стал холодным и жестким, а голос — резким.

— Я слышал, что за два года в Эдессе произошли большие перемены. Зенги восстановил стены и сделал город одним из своих самых надежных оплотов. Наша власть в этой стране рушится. Зенги нужна лишь небольшая помощь, чтобы хлынуть в Европу и уничтожить там все остатки христианства.

— Эта помощь может прийти с севера, — пробормотал бородатый рыцарь. — Я был в свите баронов, которые сопровождали Иоанна Комнина, когда Зенги перехитрил его. Император вовсе не питает к нам любви.

— Ба! Он, по крайней мере, христианин, — рассмеялся тот, кто назвался д'Ибелином, запуская пальцы в свои густые золотистые волосы.

Холодные глаза дю Курсея сузились, остановившись на тяжелом золотом перстне необычного вида на его пальце, однако он промолчал.

Не обращая внимания на пристальный взгляд норманна, д'Ибелин поднялся и бросил на стол монету. Мимоходом попрощавшись с гуляками, он вышел из таверны, гремя доспехами. Было слышно, как он нетерпеливо требует подать ему лошадь.

Сэр Майлз дю Курсей также встал, взял шлем со щитом и последовал за ним.

Человек, назвавшийся д'Ибелином, проехал, вероятно, полмили, и оставшийся позади него замок на холме превратился в неясный силуэт, на котором горело несколько ярких точек, когда топот копыт заставил его обернуться. Он гортанно выругался — не по-французски. В вечернем сумраке он различил фигуру своего недавнего компаньона и взялся за рукоять меча. Дю Курсей остановился рядом с ним и сказал:

Антиохия находится в другой стороне, господин мой. Возможно, вы по ошибке выбрали не ту дорогу. Три часа пути в этом направлении приведут вас в земли сарацин.

— Друг, — отпарировал тот, — я не спрашивал у тебя совета о том, куда ехать. Направлюсь я на восток или на запад — это едва ли твое дело.

— Мое дело как вассала принца Антиохии расследовать подозрительные действия в пределах его владений. Когда я вижу человека, путешествующего под ложной личиной, с сарацинским перстнем на пальце, едущего ночью к границе, мне это представляется достаточно подозрительным, чтобы начать дознание.

— Я могу объяснять свои действия, если сочту нужным, — резко ответил д'Ибелин, — но на эти оскорбительные обвинения отвечу посредством меча. Что считаешь ты ложной личиной?

— Вы не Роджер д'Ибелин. Вы даже не француз.

— Нет? — В голосе другого прозвучала насмешка, и он потащил меч из ножен.

— Нет. Я был в Константинополе и видел наемников с Севера, которые служат императору греков. Я не мог забыть ваше ястребиное лицо. Вы шпион Иоанна Комнина — Вульфгар, сын Эдрика, капитан варангской гвардии.

Самозванец издал дикое животное рычание и пришпорил свою лошадь; та заржала и сделала резкий прыжок, и в этот момент он взмахнул мечом, вложив в удар всю свою силу. Но дю Курсей был слишком умелым бойцом, чтобы его так легко удалось застигнуть врасплох. Вывернув поводья, он развернул коня, поднимая его на дыбы.

Обезумевшая лошадь варанга промчалась мимо, и просвистевший меч выбил искры из поднятого щита норманна. С яростным воплем варанг снова ринулся в атаку. Мечи со свистом описывали в воздухе сверкающие дуги, со звоном ударяясь о щит или кольчугу.

Всадники сражались в угрюмом молчании, которое нарушало лишь их напряженное дыхание, однако лязг мечей оглашал ночь, и искры летели, как от наковальни. Затем с оглушительным грохотом меч разбил шлем и расколол череп. Убитый выпал из седла, тяжело ударившись о землю. Лишившаяся всадника лошадь поскакала прочь, а победитель, стряхнув с лица пот, слез с коня и нагнулся над неподвижной фигурой в латах.

У дороги, которая вела на юг от Эдессы к Ракке, расположился большой лагерь мусульман — ряды разноцветных шатров. Это был неторопливый поход — с фургонами, избытком роскоши и множеством женщин и рабов. После двух лет, проведенных в Эдессе, атабег Мосула через Ракку возвращался в свою столицу. В сгущающихся сумерках мерцали огни; вокруг костров, на которых готовился ужин, звучали песни в сопровождении лютен и слышался смех.

К Зенги, игравшему в шахматы со своим другом и летописцем Усамой, арабом из Шейзара, приблизился евнух Ярукташ. Он низко поклонился и писклявым голосом нараспев произнес:

— О, Лев Ислама, перед тобой хотел бы предстать эмир неверных — греческий капитан, назвавшийся Вульфгаром, сыном Эдрика. Вождь Иль-Гази со своими мамелюками натолкнулся на него, ехавшего в одиночку, и хотел убить; но тот поднял руку, и они увидели на ней перстень, который ты дал императору как знак для его тайных посланников.

Зенги подергал свою седеющую бороду и довольно усмехнулся:

— Приведите его ко мне.

Раб отвесил поклон и удалился. Зенги сказал Усаме:

— Аллах, ну и собаки же эти христиане, которые предают и убивают друг друга, стоит пообещать им золото или землю!

— Стоит ли доверять такому человеку? — задушевно произнес Усама. — Если он предает своих, он, несомненно, предаст и тебя, если ему это потребуется.

— Пусть я стану есть свинину, если доверяю ему, — ответил Зенги, перемещая шахматную фигуру пальцем, унизанным перстнями. — Как сейчас эту пешку, я буду двигать и императором греков. С его помощью я раздавлю королей Европы как ореховую скорлупу. Я посулил императору отдать ему их морские порты, и он будет держать свои обещания до тех пор, пока не подумает, что добыча находятся у него в руках. Ха! Не города он получит от меня, а удары наших мечей. То, что мы захватим вместе, будет только моим — но этого мало. Клянусь Аллахом, мне недостаточно ни Месопотамии, ни Сирии, ни всей Малой Азии! Я пересеку Геллеспонт. Я въеду на своем жеребце во дворцы Золотого Рога! Весь Франкистан будет дрожать передо мной!

Голос Зенги звучал, как боевая труба, ошеломляя слушавших его своим напором. Его глаза сияли, а пальцы железной хваткой вцепились в шахматную доску.

— Ты стар, Зенги, — осторожно заметил летописец. — Ты сделал многое. Разве нет предела твоему честолюбию?

— Есть! — рассмеялся турок. — Луна и звезды! Стар? Я на одиннадцать лет старше тебя, а духом моложе, чем ты когда-либо был. У меня стальные мускулы, в сердце пылает огонь, а разум даже острее, чем в тот день, когда я сокрушил ибн-Садаку у берегов Нила и вступил на сияющую лестницу славы! Но молчи, сейчас приведут франка.

Маленький мальчик лет восьми сидел, скрестив ноги на подушке у края помоста, на котором находилось ложе Зенги, и смотрел на него с обожанием. Его карие глаза искрились, когда Зенги говорил о своих устремлениях, он дрожал от волнения, как будто его душа занялась огнем от безумных слов турка. Теперь он, как и другие, смотрел на вход в шатер, через который вошел новоприбывший в окружении мамелюков. Ножны, висевшие у того на боку, были пусты — охрана приказала ему оставить оружие перед входом в шатер.

Мамелюки отступили назад и выстроились по обе стороны помоста, франк один остался стоять перед повелителем. Острые глаза Зенги скользнули по высокой фигуре в сияющих доспехах, отделанных золотом, всмотрелись в чисто выбритое лицо с холодными глазами и остановились на перстне с вырезанной на нем фразой из Корана.

— Мой властелин, император Византии, — сказал по-турецки франк, — посылает тебе, о Зенги, Лев Ислама, привет.

Говоря, он изучал внушительную фигуру турка, облаченную в сталь, шелк и золото: смуглое лицо, могучее тело, и прежде всего глаза атабега, в которых светилась неуходящая молодость и прирожденная свирепость.

— И что сказал твой властелин, о Вульфгар? — спросил турок.

— Он посылает тебе это письмо, — ответил франк, вынимая свиток и подавая его Ярукташу. Тот, в свою очередь, на коленях поднес его Зенги. Атабег внимательно прочел пергамент с несомненной подписью императора Византии и запечатанный его печатью. Зенги никогда не имел дела с вассалами, а лишь с самой высокой властью — и среди друзей, и среди врагов.

— Печати были сломаны, — сказал турок, устремив пронзительный взгляд на неподвижное лицо франка. — Ты читал это письмо?

— Да. Меня преследовали люди принца Антиохии, и, опасаясь, что меня схватят и обыщут, я распечатал послание и прочел его — так что, если мне пришлось бы его уничтожить, я мог бы устно передать тебе его содержание.

— Тогда мне хотелось бы узнать, соответствует ли твоя память твоей осмотрительности, — сказал атабег.

— Как пожелаешь. Мой повелитель говорит тебе:

«Касаясь того, о чем мы вели переговоры: мне нужны более надежные доказательства твоей искренности. И потому отошли мне с этим посланником, которому, хотя он тебе и незнаком, можно довериться, подробное изложение твоих пожеланий и несомненные доказательства той помощи, которую ты обещал нам в предполагаемом выступлении против Антиохии. Прежде чем я выйду в море, я должен знать, что ты готов двинуться в пеший поход, и мы должны клятвенно обязаться помогать друг другу». На послании стоит собственноручная подпись императора.

Турок кивнул, в его синих глазах заплясали чертики.

— Это в точности его слова. Благословен монарх, который может похвастаться таким вассалом. Садись на те подушки, тебе принесут мясо и вино.

Подозвав Ярукташа, Зенги прошептал ему что-то на ухо. Евнух вздрогнул и мгновение смотрел ему в глаза, затем поклонился и поспешил из шатра. Рабы принесли еду, запрещенное вино в золотых сосудах, и франк с явным удовольствием принялся есть. Зенги с ничего не выражающим лицом следил за ним. Мамелюки в сверкающих доспехах стояли как статуи.

— Ты вначале прибыл в Эдессу? — спросил атабег.

— Нет. Когда я в Антиохии сошел с судна, то направился в Эдессу, но едва пересек границу, как повстречавшиеся мне арабы-кочевники, узнав это кольцо, сказали, что ты направился в Ракку, а оттуда в Мосул. Так что я повернул и поехал наперерез вам, а дорогу мне открывал перстень, который знают все твои подданные. Затем мне повстречался вождь Иль-Гази, который и сопроводил меня сюда.

Зенги кивнул.

— Мне необходимо быть в Мосуле. Я возвращаюсь в свою столицу, чтобы собрать войско. Когда я вернусь, то с помощью твоего повелителя сброшу франков в море.

— Но я забываю, что гостю подобает оказывать любезности. Это князь Усама из Шейзара, а этот ребенок — сын моего друга, Неджм-эд-дина, который спас мою армию и мою жизнь, когда я бежал от Караджи-Виночерпия — одного из немногих моих врагов, кто когда-либо видел мою спину. Его отец пребывает в Баальбеке, управлять которым я ему поручил, но я взял Юсефа с собой, чтобы он повидал Мосул. Воистину он значит больше для меня, чем мои собственные сыновья. Я прозвал его Салах-эд-дин, и он должен стать чувствительной занозой на теле христианства.

В этот момент появился Ярукташ и что-то прошептал на ухо Зенги. Атабег кивнул.

Когда евнух вышел, Зенги повернулся к франку. Манера поведения турка слегка изменилась. Он слегка прикрыл заблестевшие глаза, губы тронула насмешливая улыбка.

— Я хотел бы показать тебе человека, с которым ты давным-давно знаком, — сказал он.

Франк поднял удивленный взгляд.

— Неужели у меня есть друг среди жителей Мосула?

— Увидишь! — Зенги хлопнул в ладоши, и в шатер вошел Ярукташ, таща за руку женщину. Он швырнул ее на ковер к самым ногам франка. Тот смертельно побледнел и с криком вскочил на ноги.

— Эллен! Бог мой! Ты жива!

— Майлз! — будто эхом отозвалась она, силясь подняться. В ошеломлении он смотрел на ее распростертые белые руки, на бледное лицо, обрамленное золотыми волосами, которые падали на обнаженные плечи. Потом, позабыв обо всем, упал на колени и обнял ее.

— Эллен! Эллен де Тремон! Я искал тебя по всему свету и проделал для этого путь сквозь сам ад — но мне сказали, что ты мертва. Муса, прежде чем он умер у моих ног, поклялся, что видел тебя лежащей в собственной крови среди трупов слуг во дворе вашего дома.

— Лучше бы так и случилось! — прорыдала она, опустив голову ему на грудь. — Но когда они зарубили моих слуг, я, потеряв сознание, упала среди их тел, кровь запятнала мою одежду, и меня сочли мертвой. Это Зенги обнаружил, что я жива, и взял меня… — Она спрятала лицо в руках.

— Итак, сэр Майлз дю Курсей, — вмешался насмешливый голос турка, — ты нашел друга среди мосульцев! Глупец! Мои глаза острее, чем меч. Ты думаешь, что я не узнал тебя, несмотря на твое выбритое лицо? Я слишком часто видел тебя на укреплениях Эдессы, убивавшего моих мамелюков. Я узнал тебя, как только ты вошел. Что ты сделал с настоящим посланцем?

Майлз решительно высвободился из рук девушки, поднялся и повернулся лицом к атабегу. Зенги также встал — быстрый и гибкий, как большая пантера, — и вынул свой ятаган. Мамелюки молча и быстро сомкнулись вокруг них. Рука Майлза оставила пустые ножны, и его глаза на мгновение остановились на чем-то у его ног — это был кривой нож для разрезания фруктов, позабытый и наполовину скрытый подушкой.

— Вульфгар, сын Эдрика, лежит мертвым среди деревьев на антиохийской дороге, — сумрачно сказал Майлз. — Я сбрил бороду и взял доспехи и перстень этого пса.

— Чтобы шпионить за мной, — заметил Зенги.

— Да. — В голосе Майлза дю Курсея не было страха. — Я хотел узнать подробности заговора, который вы замыслили с Иоанном Комнином. Получить доказательства его предательства и узнать ваши планы, чтобы сообщить обо всем повелителям страны.

— Я догадался об этом, — улыбнулся Зенги. — Я узнал тебя, как уже говорил. Но мне хотелось, чтобы ты полностью выдал себя, потому и привели девушку, которая за годы своего пленения часто с плачем повторяла твое имя.

— Это был недостойный поступок — и он вполне в твоем духе, — угрюмо сказал Майлз. — Все же я благодарю тебя за то, что ты позволил мне еще раз увидеть ее и узнать, что та, которую я так долго считал мертвой, жива.

— Я оказал ей большую честь, — со смехом ответил Зенги. — Она в течение двух лет пребывала в моем гареме.

Мрачный взгляд Майлза лишь стал еще темнее, но на висках вздулись вены, едва ли не готовые разорваться. У его ног девушка тихо рыдала, закрыв лицо руками. Мальчик, сидевший на подушке, неуверенно осматривался вокруг, ничего не понимая. В глазах Усамы появилась жалость. Но Зенги широко ухмылялся. Для турка такие сцены были как вино, и он весь трясся от смеха.

— Ты должен благословлять меня за мое благородство, сэр Майлз, — сказал Зенги. — И восхвалять мое царское великодушие. Да, о твоей девушке! Когда я разорву тебя завтра четырьмя дикими конями, она отправится вместе с тобой в ад, сидя на колу!

Майлз дю Курсей метнулся со стремительностью змеи. Выхватив из-под подушки нож, он прыгнул, — но не к атабегу, находившемуся под охраной мамелюков, а к ребенку, сидевшему у края помоста. Прежде чем кто-либо мог остановить его, он подхватил мальчика Саладина одной рукой, а другой прижал изогнутое лезвие к его горлу.

— Назад, собаки! — В его голосе звучало безумное торжество. — Назад, или я отправлю это языческое отродье в ад!

Смертельно побледневший Зенги выкрикнул приказание, и мамелюки отступили назад. И пока дрожавший атабег стоял в неуверенности — в первый и единственный раз за всю свою дикую жизнь, — дю Курсей отступал спиной к выходу, держа своего пленника, который не кричал и не сопротивлялся. В его задумчивых карих глазах не было страха, а лишь покорность судьбе — странная для его возраста.

— Ко мне, Эллен! — крикнул норманн, мрачное отчаяние которого сменилось стремительными действиями. — Выходи, прячась позади меня! Назад, собаки, вам говорю!

И он, пятясь, вышел из шатра. Мамелюки, бежавшие с саблями в руке, застыли как вкопанные, увидев, какая опасность грозит любимцу их повелителя. Дю Курсей знал, что успех его действий зависит от скорости. Внезапность и дерзость его поступка застали Зенги врасплох — вот и все. Поблизости стояло несколько лошадей, оседланных и взнузданных на случай какого-либо каприза атабега, и дю Курсей достиг их одним прыжком. Конюхи отступили назад, услышав его угрозу.

— В седло, Эллен! — крикнул он, и девушка, которая следовала за ним как завороженная, механически подчиняясь его приказам, вскочила на лошадь. Норманн сделал то же самое и быстро перерезал веревки, которыми были привязаны лошади. Рев, раздавшийся в палатке, подсказал ему, что недолгое замешательство Зенги окончилось. Он опустил невредимого ребенка на песок, поскольку его ценность как заложника миновала. Застигнутый врасплох Зенги инстинктивно подчинился своей необычной привязанности к ребенку, но Майлз знал, что, когда безжалостный разум атабега заработает снова, даже эта привязанность не воспрепятствует его желанию схватить их.

Норманн помчался прочь, таща за поводья коня Эллен и пытаясь своим телом заслонить ее от стрел, которые уже свистели вокруг них. Плечом к плечу они пересекли широкое открытое пространство перед шатром Зенги, прорвались сквозь кольцо костров, на мгновение их задержали растяжки палаток и снующие вокруг фигуры вопящих людей, затем шум позади затих.

Было темно, по небу, закрывая звезды, неслись облака. Позади послышался стук копыт, и Майлз свернул с дороги, которая вела на запад, в пустыню. Топот коней удалился в западном направлении. Преследователи выбрали старую караванную дорогу предполагая, что беглецы окажутся впереди них.

— И что теперь, Майлз? — Эллен ехала рядом с ним, припав к его закованной в железо руке — как будто она боялась, что он может внезапно исчезнуть.

— Если мы поедем прямиком в сторону границы, они догонят нас еще до рассвета, — ответил он. — Но мне эти земли знакомы так же хорошо, как и им, — я давно уже пересек их вдоль и поперек с графами эдесскими во время набегов и войн, так что я знаю, что мы можем добраться до Джабар Кал'ата, который находится на юго-западе. Командует гарнизоном в Джабаре племянник Муин-эд-дина Анара, который является подлинным правителем Дамаска и который, как ты, возможно, знаешь, заключил с христианами договор против Зенги, своего давнего соперника. Если мы сможем достигнуть Джабара, нам окажут защиту, дадут продовольствие и свежих лошадей и проводят до границы.

Девушка согласно кивнула головой. Она все еще была как в тумане. Свет надежды слишком слабо теплился в ее душе, чтобы причинять ей новую боль. Возможно, в плену она до какой-то степени прониклась фатализмом своих владельцев. Майлз смотрел на нее, поникшую в седле, молчаливую и покорную, и думал о той дерзкой, смеющейся красавице, полной жизни и радости, которую он сохранил в памяти. И с бессильной яростью проклял Зенги и его дела. Так они и ехали — отчаявшаяся женщина и озлобленный мужчина, результат деяний Льва, чьи жертвы, живые и мертвые, заполняли землю, словно после эпидемии горя, страданий и отчаяния.

Всю ночь они спешили, прислушиваясь к звукам, которые могли бы сказать им, что преследователи обнаружили их след. И на рассвете, когда солнце зажгло шлемы догонявших их конников, они увидели башни Джабара, отражающиеся в водах Евфрата. Джабар был надежной крепостью, окруженной рвом, оба конца которого соединялись с рекой.

На их зов вышел командир гарнизона, и нескольких слов, сказанных ему, хватило, чтобы он приказал опустить подъемный мост. Это оказалось более чем кстати. Когда они скакали по мосту, сзади забарабанили копыта, и уже в воротах их осыпал град стрел.

Глава преследователей придержал коня и дерзко обратился к командиру, стоявшему на башне:

— Эй, ты, выдай нам этих беглецов, иначе твоя кровь прольется на пепелище твоей крепости.

— Разве я собака, что ты говоришь со мной подобным образом? — спросил сельджук в ярости. — Убирайтесь, или мои лучники пронзят тебя десятками стрел.

В ответ мамелюк издевательски рассмеялся и указал рукой в сторону пустыни. Солнце в отдалении вспыхивало на приближающемся океане стали. Командир побледнел. Наметанный глаз подсказал ему, что к крепости движется целая армия.

— Зенги свернул с пути, чтобы затравить пару шакалов, — насмешливо продолжал мамелюк. — Он оказал им большую честь, идя по их следу всю ночь. Вышли их сюда, глупец, и мой повелитель направится дальше.

— Пусть будет, как пожелает Аллах, — успокоившись, сказал сельджук. — Но друзья моего дяди отдались в мои руки, и да падет на меня позор, если я выдам их кровопийце.

Он не изменил свое решение и тогда, когда сам Зенги с потемневшим от ярости лицом остановил своего жеребца у башни и прокричал:

— Приняв моих врагов, ты лишился права и на твой замок, и на твою жизнь. И все же я буду милосерден. Выдай беглецов, и я позволю тебе уйти целым и невредимым с твоими женщинами и слугами. А если станешь упорствовать в своем безумии, я сожгу тебя в замке, как крысу.

Сельджук негромко сказал стоявшему рядом лучнику:

— Пусти стрелу в эту собаку.

Стрела, не причинив вреда, отскочила от кирасы Зенги, и атабег, издевательски рассмеявшись, отъехал прочь. Так началась осада Джабар Кал'ата, невоспетая и непрославленная. Однако в ее ходе Судьба бросила свой жребий.

Конники Зенги опустошили окружающую замок местность и установили блокаду вокруг замка, так что никакой гонец не смог бы прорваться сквозь нее и отправиться за помощью. И пока эмир Дамаска и повелитель Европы оставались в неведении относительно того, что происходило за Евфратом, их союзник принял неравный бой.

К ночи подошли фургоны и осадные машины; и Зенги приступил к решению своей задачи — с умением, которому он был обязан большим опытом. Турецкие саперы, несмотря на стрелы защитников, осушили ров и заполнили его землей и камнем. Под прикрытием темноты они закладывали под башни мины. Баллисты Зенги со скрипом метали огромные камни, которые сметали людей со стен или обрушивали кровлю башен. Его тараны долбили стены, его лучники непрерывно обстреливали башни, а его мамелюки с помощью лестниц и осадных башен все время шли в атаки. Запасы продовольствия в кладовых замка шли на убыль; росли груды трупов, повсюду в замке лежали стонущие раненые.

Но командир-сельджук не колебался в выборе. Он знал, что теперь никакой ценой не смог бы откупиться от Зенги — даже выдав своих гостей, и, к его чести, такая мысль даже и не приходила ему в голову. Дю Курсей знал это, и хотя ни слова не было произнесено между ними, командир мог убедиться в горячей благодарности норманна. Майлз выражал ее действиями, а не словами — в схватках на стенах и у ворот, в долгих ночных часах, проведенных в дозоре на башнях, в яростных ударах меча, которые крушили доспехи и разрубали тела. Он отталкивал от стен штурмовые лестницы, и вцепившиеся в них турки вопили, летя навстречу смерти, а их товарищи цепенели от ужаса, видя страшную силу рук франка. Но гремели тараны, свистели стрелы, стальные валы вздымались снова и снова, и измученные защитники падали один за другим — пока не осталась лишь горстка людей, чтобы защищать рушащиеся стены Джабар Кал'ата.

Зенги играл в шахматы с Усамой в шатре, который стоял на расстоянии чуть дальше полета стрелы от стен осажденной крепости. Безумие дня сменила зловещая тишина ночи, которую нарушали лишь отдаленные стоны бредящих раненых.

— Люди для меня пешки, друг мой, — сказал атабег. — Я обращаю неудачу в успех. Я долго колебался, прежде чем напасть на Джабар Кал'ат, который должен стать хорошим оплотом против франков, — как только я возьму его, заделаю стены и размещу там гарнизон моих мамелюков.

Я знал, что мои пленники отправятся сюда, именно поэтому я свернул лагерь и отправился в путь раньше, чем мои разведчики напали на их след. Логика подсказывала, что они станут искать прибежища именно здесь. Я завладею не только замком, но и франками — что несравненно важнее. Узнай сейчас кафиры о моем сговоре с императором, и мои планы могут потерпеть неудачу. Но они не узнают, пока я не нанесу удар. Дю Курсею не удастся сообщить им об этом. Если он не погибнет при взятии замка, я разорву его дикими лошадьми, как и обещал, а этой неверной придется смотреть на это, сидя на колу.

— Разве нет в твоей душе никакого милосердия, о Зенги? — запротестовал араб.

— А оказала ли мне жизнь какое-либо милосердие — если не считать того, что я добыл собственным мечом? — воскликнул Зенги. Его глаза засияли в мгновенной вспышке его необузданного духа. — Человек должен либо наносить удары, либо получать их, убивать или быть убитым. Люди — волки, а я лишь самый сильный волк в стае. И люди, потому что они боятся меня, приползают ко мне и целуют мои сандалии. Страх — единственное чувство, которое может их на что-то сподвигнуть.

— Ты в сердце язычник, Зенги, — вздохнул Усама.

— Возможно, — ответил турок, пожав плечами. — Если бы я родился за Оксусом и поклонялся желтоликому Эрлику, как это делал мой далекий предок, я не в меньшей степени был бы Зенги-Львом.

Я пролил реки крови во славу Аллаха, но никогда не просил у Него милосердия или покровительства. Какое дело богам, жив человек или умер? Позволь мне жить ярко, чувствовать вкус вина, ветер на моем лице, сияние царских регалий, яркое пламя битвы, позволь мне испытывать все ощущения нашей безумной жизни — и я не стану искать ни рай Мухаммеда, ни ледяной ад Эрлика, ни черную бездну забвения.

И будто в подтверждение своим словам, он налил себе кубок вина и вопросительно взглянул на Усаму. Араб, содрогнувшийся от богохульных слов Зенги, отодвинулся от него, не в силах преодолеть набожный ужас. Атабег осушил кубок и в татарской манере, громко, чмокнул губами от удовольствия.

— Я думаю, что Джабар Кал'ат завтра падет, — сказал он. — Кто противостоял мне? Сосчитай их, Усама, — это были ибн-Садака, и калиф, и сельджук Тимурташ, и султан Давуд, и король Иерусалима, и граф Эдесский. Правитель за правителем, город за городом, армия за армией — и я сломал их, отбросив со своего пути.

— Ты прошел через море крови, — сказал Усама. — Ты заполнил рынки рабов франкскими девушками, а пустыни — костями франкских воинов. Ты не пощадил и мусульман, если они становились твоими соперниками.

— Они стояли на пути моей судьбы, — рассмеялся турок, — а эта судьба — стать султаном Азии! И я буду им. Я сковал из мечей Ирака, эль-Джезиры, Сирии и Рума единый клинок. Теперь, когда мне помогут греки, сам ад не сможет спасти назаретян. Бойня? Люди еще не видели настоящей бойни, подожди, пока я въеду в Антиохию и Иерусалим с мечом в руке!

— Сердце твое как сталь, — сказал араб. — И все же я видел в тебе один проблеск нежности — твою привязанность к сыну Неджм-эд-дина, Юсефу. Найдется ли в тебе подобный проблеск раскаяния? Из всех твоих деяний найдется ли хоть одно, о котором ты сожалеешь?

Зенги молча поиграл пешкой. Затем его лицо потемнело.

— Да, — не сразу сказал он. — Это случилось давным-давно, когда я разбил ибн-Садаку на берегу этой же реки, ниже отсюда. У него был сын Ахмет с лицом девушки. Я забил его до смерти своим бичом. Вот единственный мой поступок, о котором я, пожалуй, жалею. Иногда он мне снится.

Затем с резким «Хватит!» он оттолкнул в сторону шахматную доску, разбрасывая фигуры.

— Я хотел бы поспать, — сказал они, упав на свой диван, мгновенно уснул. Усама тихо вышел из шатра, пройдя между четырьмя гигантами-мамелюками в позолоченных доспехах, стоявших на страже у входа.

В замке Джабар командир-сельджук держал совет с сэром Майлзом дю Курсеем.

— Мой брат, для нас настал конец пути. Стены рушатся, башни готовы упасть. Не следует ли нам поджечь замок, перерезать горла нашим женщинам и детям и на рассвете пойти в атаку, чтобы встретить смерть как подобает мужчинам?

Сэр Майлз покачал головой:

— Давайте попытаемся продержаться еще один день. Во сне я видел знамена воинов Дамаска и Антиохии, идущих к нам на помощь. — Он лгал в отчаянной попытке укрепить дух фаталиста-сельджука. Каждый следует своему инстинкту, а Майлзу было свойственно изо всех сил держаться за последние крохи жизни, прежде чем покориться мучительной смерти.

Сельджук кивнул:

— Если Аллах пожелает, мы продержимся в течение еще одного дня.

Майлз подумал об Эллен, к которой отчасти вернулась ее былая жизнерадостность, и в своем беспросветном отчаянии не увидел ни искры света. Когда он нашел Эллен, это снова пробудило его давно похолодевшее сердце. Теперь, в смерти, ему предстояло потерять ее навсегда. С горечью он снова взвалил на себя бремя жизни.

Зенги беспокойно ворочался. Осторожный, как пантера, даже во сне, он сразу ощутил рядом с собой какое-то легкое движение. Проснувшись, огляделся по сторонам: толстый евнух Ярукташ неподвижно застыл с кувшином вина, не донеся его до рта. Он подумал, что Зенги лежит мертвецки пьяный, и потому прокрался в шатер, чтобы приложиться к вину, к которому питал слабость. Зенги зарычал, как волк: в нем проснулся свойственный ему дьявол.

— Собака! Разве я глупый, жирный купец, что ты пробираешься в мой шатер, дабы глушить мое вино? Убирайся! Завтра я займусь тобой!

Холодный пот выступил на гладком лице Ярукташа, когда он выбегал из царского шатра. Его жирная плоть тряслась в предвкушении неизбежности казни на колу. Даже во времена жестоких хозяев имя Зенги вошло в поговорку среди рабов и прислужников, вызывая в них ужас.

Один из мамелюков, стоявших на страже у шатра, поймал Ярукташа за руку и с угрозой спросил:

— Почему ты убегаешь, скопец?

И тут евнуха осенила настолько неожиданная мысль, что он даже задохнулся от ее великолепия и дерзости. Зачем оставаться здесь, чтобы оказаться посаженным на кол, когда перед ним открыта вся пустыня и есть люди, которые защитят его во время бегства?

— Наш повелитель обнаружил, что я пью его вино, — выдохнул он. — Он угрожает мне пыткой и смертью.

Мамелюки одобрительно рассмеялись при виде перепуганного евнуха. Но то, что Ярукташ сообщил дальше, заставило их содрогнуться:

— Вы также обречены. Я слышал, как он проклинал вас за то, что вы плохо охраняете и позволяете его рабам воровать вино.

Оцепеневшим от страха мамелюкам и в голову не пришло, что они никогда не получали приказа не впускать евнуха в царский шатер. Они тупо стояли, ничего не соображая, их умы походили на пустые кувшины, ожидающие, когда их наполнят коварные слова евнуха. Ярукташ прошептал несколько слов, и мамелюки, словно тени, последовали по его пятам, оставив шатер без охраны.

Миновала полночь. Луна скрылась за холмами. Зенги снова пробудился от сновидений об имперском величии и в недоумении оглядел тускло освещенный шатер. Снаружи стояла тишина, которая почему-то показалась ему напряженной и зловещей. Зенги окружали десять тысяч вооруженных людей, однако сейчас он ощутил обособленность и одиночество — как будто оказался последним оставшимся в живых среди мертвого мира. И тут он увидел, что не один в шатре. На него сумрачно глядел незнакомый человек странного вида.

Зенги с ужасом смотрел на одетую в лохмотья фигуру. Руки незнакомца походили на искривленные сучья древних дубов, а мускулы казались стальными канатами.

Седые волосы ниспадали на широкие плечи, седая борода закрывала могучую грудь. Устрашающие руки были сложены на груди, и он стоял неподвижно, словно статуя, глядя на ошеломленного турка. Лицо было изможденным и морщинистым и казалось изваянным из камня каким-то безумным скульптором.

— Изыди! — задыхаясь, произнес Зенги, на мгновение снова сделавшись степным язычником. — Дух зла — призрак пустыни — демон холмов, я не боюсь тебя!

— Не случайно ты заговорил о призраках, турок!

Глубокий низкий голос пробудил в Зенги неясные воспоминания.

— Я — призрак человека, умершего двадцать лет назад, и пришел из тьмы более глубокой, чем адская. Ты позабыл о моем обещании, князь Зенги?

— Кто ты? — спросил турок.

— Я — Джон Норвальд.

— Тот франк, что служил у ибн-Садаки? Невозможно! — воскликнул атабег. — Двадцать три года назад я приказал отправить его на галеры. Какой галерный раб смог бы прожить так долго?

— Я смог, — ответил другой. — Там, где другие мерли как мухи, я оставался в живых. Меня не могли убить ни голод, ни штормы, ни сражения, ни бичи, которыми меня исхлестали с головы до ног.

Годы были долги, Зенги-эш-Шами, и тьму наполняли глумливые голоса и жуткие лица. Взгляни на мои волосы, Зенги, они белы, как иней, хотя я на восемь лет моложе тебя. Смотри на эти чудовищные лапы, которые были руками, на эти узлы мускулов — я ворочал тяжелые весла, пройдя многие тысячи лиг в штормы и в штиль.

И все же я оставался в живых; Зенги, даже тогда, когда моя плоть умоляла о конце долгой агонии. Когда я терял сознание, меня приводил в чувство не бич, а ненависть, которая не позволяла мне умереть. Эта ненависть, тивериздская собака, двадцать три года удерживала душу в моем измученном теле. На галерах я потерял мою молодость, мою надежду, мою мужественность, мою душу, мою веру и моего Бога. Но моя ненависть пылала огнем, который не смогло бы потушить ничто.

Двадцать лет на веслах, Зенги! Три года назад галера, на которой я тогда находился, потерпела крушение на рифах у побережья Индии. Погибли все, кроме меня, который, зная, что его час настал разорвал свои цепи и добрался до берега. Я еще нетвердо стою на ногах — из-за кандалов и долгого сидения на галерной скамье, Зенги, хотя руки мои невероятно сильны. Я три года шел из Индии. Но моя дорога кончается здесь.

Впервые в жизни Зенги ощутил страх, который заставил его язык прилипнуть к гортани и заморозил кровь в жилах.

— Эй, охрана! — проревел он. — Ко мне!

— Зови громче, Зенги! — произнес Норвальд своим глубоким голосом. — Они не слышат тебя. Я прошел через твой спящий лагерь, подобно ангелу Смерти, и никто не видел меня. Твой шатер стоял без охраны. И вот, враг мой, ты отдан в руки мои, и твой час настал!

Со свирепостью, рожденной отчаянием, Зенги вскочил с подушек и выхватил кинжал, но англичанин набросился на него, словно огромный тигр, и повалил обратно на диван. Турок ударил наугад и почувствовал, что лезвие глубоко вонзилось в бок противника, но когда он вытаскивал его, чтобы нанести еще один удар, то ощутил на запястье железную хватку, а правая рука франка схватила его за горло, не давая крикнуть.

Когда атабег ощутил нечеловеческую силу нападавшего, его охватила слепая паника. Запястье будто оказалось в стальных тисках, сокрушающих плоть. Из-под пальцев другой руки англичанина, вцепившейся турку в горло, текла кровь — кожа была порвана, словно гнилая тряпка. Обезумев от удушья, Зенги свободной рукой пытался оторвать пальцы Норвальда от своего горла, но безуспешно. Мощные мышцы левой руки Норвальда напряглись, и раздался жуткий хруст ломающихся костей. Кинжал выпал из онемевших пальцев Зенги. Норвальд тут же подхватил его и вонзил в грудь атабега.

Турок выпустил руку, сжимавшую его горло, и поймал другую, с ножом, но эта последняя отчаянная попытка освободиться ему не помогла. Норвальд неспешно искал цель, пока его враг корчился в беззвучной агонии. Как в тумане, Зенги видел приближающееся лицо, израненное и окровавленное. А затем острие кинжала нашло его сердце, и видение ушло вместе с жизнью.

Усама, который не мог заснуть, подошел к шатру атабега и удивился отсутствию часовых. Он застыл как вкопанный. Когда из шатра появилась человеческая фигура, непонятный страх заставил волосы на его затылке зашевелиться. Он различил высокого седобородого мужчину, одетого в лохмотья. Араб неуверенно протянул руку, не смея коснуться призрака. Он видел, что рука человека была прижата к его левому боку, а из-под пальцев капала кровь.

— Куда ты идешь, старик? — запинаясь, произнес араб и невольно отступил назад под устремленным на него жутким взглядом горящих глаз.

— Я возвращаюсь в ту бездну, что породила меня, — ответил тот глухим голосом, и, пока араб в недоумении смотрел на незнакомца, тот прошел мимо него медленным твердым шагом и исчез в темноте.

Усама вбежал в шатер и в ошеломлении остановился, увидев неподвижное тело атабега, лежащее среди порванных шелков и окровавленных подушек.

— Конец царственным устремлениям и честолюбивым мечтам! — воскликнул араб. — Смерть — черная лошадь, которая может остановиться ночью перед любым шатром, а жизнь более непостоянна, чем пена на морских волнах! Горе исламу, ибо сломан его самый острый меч! Теперь может возрадоваться христианский мир — ведь Лев, что держал его в страхе, лежит мертвый!

Подобно степному пожару, пробежало по лагерю известие о смерти атабега, и подобно мякине, унесенной ветром, рассеялись его приверженцы, на ходу грабя лагерь. Власть, что объединяла их вместе, перестала существовать, и каждый был сам за себя, а добыча доставалась сильному.

Измученные защитники замка, стоявшие на стенах, поднимали зазубрившиеся мечи для последней смертельной схватки. Они изумились, увидев в лагере осаждавших замешательство, беготню, ссоры, грабеж и крики — и, наконец, разбегающихся по равнине эмиров и солдат. Эти хищники жили своим мечом, и им дела не было до мертвого, хотя бы и властителя. Они направили своих коней кто куда в поисках нового господина, спеша пробиться к самому сильному.

Ошеломленный, еще не понимая, какое чудо спасло Джабар Кал'ат и всю страну, Майлз дю Курсей стоял с Эллен и их другом сельджуком, глядя вниз на безмолвный опустевший лагерь, где под утренним ветерком лениво хлопал порванный шатер, в котором лежало окровавленное тело того, кто был Львом Тивериады.